Галинка примеряла уже третью шляпку. И все почему-то казалось, что ни одна из них не идет к ее новенькому светло-коричневому пальто. Девушка нервничала. Скоро пять, а она все еще дома.
Олена несколько раз заглядывала в комнату, но ничего не говорила, лишь поглядывала на свою любимицу и тайком улыбалась.
— Не знаю, что надеть, — с отчаянием промолвила Галинка, посматривая на две другие шляпки, лежавшие у нее на диване. Третью держала в руке, вертела ее во все стороны, будто пыталась убедить себя, что именно она более всего ей к лицу.
— А все потому, что у тебя их целый ворох. Да еще шарфы, платки. Потому глаза и разбегаются. Балует тебя отец...
Галя на одной ноге повернулась к старухе, обняла ее за шею.
— Не сердитесь на меня...
— Бог с тобой! — испуганно отступила Олена и по привычке перекрестила Галинку. — Такое скажешь!
Девушка уже не слушала домработницу, рылась в шкафу. Достала мягкий пуховый платок, повязалась, взглянула в зеркало и увидела там лукавое личико с лучистыми глазами. Повернулась туда-сюда, потом еще и еще раз — во все стороны. Нет, все-таки хорошо ей в платке. Лучше, чем в любой шляпке.
Вышла в коридор, встретилась с отцом. От неожиданности остановилась.
— Ты куда-то собралась? — спросил Станислав Владимирович.
— А ты?
— Кажется, я спросил первым, — сквозь смех заметил отец.
Галинка вспыхнула. Знала, — отец очень не любит, когда на его вопросы не отвечают прямо. Но что же ему ответить? Не скажет же она ему правду. Нет, не скажет, потому что идет на вокзал провожать Владимира.
— Я собралась в кино и очень спешу, — несмело сорвалось с ее уст.
— А я тебя не задерживаю, даже не спрашиваю, с кем ты идешь, — шутил отец. — Если спешишь, иди быстрее. А может, нам по пути?
Галинка не знала, как ей быть. Отец так медленно ходит. С ним она наверняка опоздает, а уже без десяти пять. И будет ли Владимир так долго ждать ее?
К огромной Галинкиной радости, в это время зазвонил телефон. Станислав Владимирович поспешил в кабинет. Галинка быстро отперла входную дверь, бегом спустилась по ступенькам, выскочила на улицу. Было почти пять. Она немного опоздает, но ведь девушке не к лицу приходить в условленное место первой. Однако ноги сами бежали.
Дошла до почтамта, оглянулась — Владимира нет. Прошлась до угла улицы, вернулась назад. Через каждые три — пять шагов оглядывалась по сторонам. А может, что-нибудь случилось? Почувствовала, как от одной неприятной мысли ей становится не по себе. «Так вот она какая, настоящая любовь? По правде говоря, много радости в ней, много и горя».
На этом тревожные мысли оборвались, потому что Галинка увидела Пилипчука, выходившего из здания почтамта. Хотелось подпрыгнуть, побежать, кинуться ему на шею. Сдержалась, даже замедлила шаги, Владимир заторопился навстречу.
— Пришла?
Он еще спрашивает. Разве она могла не прийти?
— А ты давно ждешь?
— С самого утра, — пошутил Владимир.
Подняла глаза, погрозила пальцем. Юноша на лету схватил ее руку. Весь сверкал радостью, светился ею. Они не замечали, что привлекают внимание посторонних, что на них смотрят прохожие.
— Может, сядем в трамвай?
— Лучше пешком. Успеем. Вещи со мной, — показал юноша на небольшой чемодан.
Станислав Владимирович еще утром пообещал Кипенко зайти к нему после шести. Хотел быть пунктуальным, но неожиданный телефонный звонок задержал его на добрых пятнадцать минут. И чей звонок задержал? Кошевского. Ни за что не возвратился бы в кабинет, если бы знал, что звонит именно Кошевский. И спросить, зачем звонил? Снова напрашивался в гости, снова обещал какую-то «гарантированную помощь». Просил разрешения зайти сегодня после девяти вечера. Едва нашел повод отказаться от встречи. Однако был уверен, что Кошевский все равно притащится. Выследит его на улице и войдет. «Но что ему нужно от меня? — размышлял профессор. — Неужели в самом деле он так заинтересовался документами о Галлере? Или хочет издать мои очерки? Но зачем все это понадобилось ему?»
Знал, что Кошевский никогда не брался за серьезные дела, поэтому и не верил в искренность его намерения написать диссертацию. Не напишет! Все это лишь разговоры ради разговоров.
— Но почему он так интересуется моей работой? — тихо спрашивал самого себя профессор. — Какие у него связи с Канадой? Неужели он в самом деле переписывается с профессором Стареньким? А потом еще эта записка от Деркача. Нет ли здесь какой-то взаимосвязи?
Станислав Владимирович помнил все свои разговоры с Кошевским. Каждый из них, собственно, сводился к стремлению Кошевского сблизиться с ним. Первый раз он намекнул об издании в Канаде очерков еще в начале осени. Зачем он тогда приходил? Узнать о его здоровье?
«Но почему он не пришел раньше? Кроме того, он приходил не один, — все с большим волнением размышлял Жупанский. — Это в тот вечер Калинка устроила скандал. Подняла настоящую бучу. Неужели она в самом деле что-нибудь заподозрила?»
Невеселые мысли не давали профессору покоя, пока он не зашел в здание горкома партии. Его сразу проводили в кабинет Сергея Акимовича. Но не успел он открыть дверь, как остановился будто вкопанный. Просто остолбенел от удивления — у стола Кипенко сидел Линчук.
— Прошу прощения, — попятился Станислав Владимирович. — Мне сказали, что можно...
У него, наверное, был очень растерянный вид, потому что Сергей Акимович быстро вышел из-за стола, взяв его под руку.
— Очень хорошо, что вы пришли. Я уже даже спрашивал о вас. Звонил домой, — говорил Кипенко, подбадривая профессора своей улыбкой. — Пожалуйста.
— Я, кажется, прервал ваш разговор? Я всегда попадаю не вовремя, — оправдывался Жупанский, посматривая на доцента.
— Нисколько! — решительно возразил Кипенко. — Наоборот, очень своевременно пожаловали.
Не подать Линчуку руки Станислав Владимирович не мог — это было бы бестактностью. И потом, что после этого подумает Сергей Акимович? Поэтому решительно подошел к Линчуку, поздоровался. Сделал это сдержанно, для виду, еще раз попросил у Кипенко прощения.
— А у нас никаких тайн, — объяснил секретарь. — Ваше участие в беседе будет очень полезным. Не так ли, Николай Иванович?
— Несомненно.
Станислав Владимирович не нашел что ответить, поэтому начал выбирать место, где бы сесть так, чтобы не смотреть на своего соперника. Однако Кипенко будто нарочно посадил его напротив доцента и теперь не сводил с них обоих глаз.
— Прежде всего хочу поблагодарить вас за лекцию, — промолвил секретарь горкома. — Рад вашему успеху.
— Очень благодарен, но ею не все довольны, — скромно заметил профессор, хотя на самом деле похвала Кипенко радовала его.
— Пусть будет так, Станислав Владимирович, — заметил Кипенко, воспользовавшись заминкой профессора. — Хотя, откровенно говоря, о недовольных мне абсолютно ничего не известно.
В глубоких глазах секретаря Станислав Владимирович видел искренность, доброжелательность.
«Но зачем здесь он?»
«Он» — это Николай Иванович Линчук, который сидел рядом и не вмешивался в разговор, лишь молча посматривал то на профессора, то на секретаря.
— Лекция ваша понравилась. А раз понравилась, надо ее прочесть и на других предприятиях. У меня здесь есть заявки от коллектива завода газоприборов, от обувщиков. А потом, может, захотите поехать в какое-нибудь село. Это было бы очень кстати...
Секретарь задумчиво улыбнулся, раскрыл зеленую папку.
— А то, Станислав Владимирович, вражеское подполье о вас настоящие басни распространяет.
— Обо мне? — удивился и даже немного испугался профессор. — Неужели я такая приметная персона? — попытался перевести свое удивление в шутку.
— Да, да... пишут, что вас уже большевики вывезли в Сибирь... Так покажите себя людям и в городе, и в селе...
— В селе? Я совсем не знаю села, — защищался профессор. — Кроме всего, там есть свои агитаторы, а я там буду белой вороной, Сергей Акимович.
Кипенко встал с кресла, некоторое время стоял в задумчивости, потом прошелся по кабинету, начал говорить тихо, с оттенком грусти.
— Не будем дипломатами, Станислав Владимирович. Вы хорошо ведь знаете, что происходит ныне в селе. Коллективизация сталкивается с яростным сопротивлением классовых врагов трудового крестьянства.
Жупанский развел руками. Чтобы как-то сгладить свою растерянность, принялся рассказывать о давнишнем своем хождении в народ.
— Это было еще до войны. Я поселился у одного старого гуцула-резчика. Попросил его не называть меня паном. «Разве вы не пан?» — удивился резчик. Я профессор, отвечаю ему. «О, так, значит, пан — профессор! Да?» Профессор, но не пан, растолковывал я старику. Он поддакивал, кивал головой, дескать, понимаю...
В это время Станислав Владимирович посмотрел на Кипенко и, почувствовав неуместность своего рассказа, умолк.
Секретарь попросил продолжать. Профессор не знал, как ему быть. Даже на Линчука взглянул — раз-другой, будто искал поддержки.
— Не меньше часа я объяснял старику, что на Западной Украине теперь Советская власть, что я живу своим трудом, что я такой же гражданин, как и он, его дети. А на следующий день, здороваясь со мной, резчик снял свой брыль, крикнул: «Дай бог здоровья пану профессору!» И все меня на селе называли паном. А когда я шел по улице, дети прижимались к заборам, говорили мне пан, а то и просто молчали. И как это ни странно, Сергей Акимович, я почувствовал себя совсем чужим среди наших крестьян. Уж больно они забитые... Но я, кажется, утомил вас своими нудными разглагольствованиями. Не так ли? — закончил профессор.
Кипенко стоял сосредоточенный, смотрел исподлобья. Линчук совсем не принимал участия в беседе. Станислав Владимирович нетерпеливо заерзал в кресле: зачем его сюда пригласили? Чтобы в присутствии Линчука поблагодарить за лекцию и спросить о здоровье? А может, Сергей Акимович хочет помирить их?
Думал о Линчуке без волнения и злобы. Сам удивлялся своему поведению. Неужели простил за статью? Нет, нет, этого он никогда не простит.
Его мысли прервал тихий голос Сергея Акимовича. Жупанский наклонился к секретарю всем туловищем, виновато захлопал глазами.
— Тут до вашего прихода Николай Иванович рассказывал о подготовке сборника научных записок. Он как редактор не очень доволен ходом подготовки, — объяснил Кипенко.
Профессор снова вспыхнул, в глазах у него загорелись сердитые огоньки. Сергей Акимович, наверное, заметил перемену в настроении Жупанского, стиснул губы.
На некоторое время в кабинете воцарилось молчание. Но вот Кипенко провел ладонью по своему высокому лбу, продолжил незаконченный разговор.
— Издание сборника — это серьезный экзамен для всей вашей кафедры. Верно я говорю, Станислав Владимирович?
— Конечно! За издание отвечает прежде всего ректор. Что же касается меня, я готов помогать и помогаю...
Снова говорил не то, а поэтому и ругал себя за беспомощность. Да, да, надо быть более солидным.
— За работу кафедры прежде всего отвечаете вы. Не забывайте также, что Николай Иванович ваш ученик, — спокойно продолжал секретарь горкома. — Не так ли?
— Вполне справедливо, — в знак согласия закивал тяжелой головой Линчук. — Я глубоко уважаю научный авторитет Станислава Владимировича.
Профессор нетерпеливо задвигался в кресле. Неужели это говорит Линчук, его соперник? Что угодно, но таких слов услышать от доцента не ожидал. Что все это означает? Неужели старость иссушила мозг и он, Жупанский, перестает разбираться в людях?
— Я должен вам сказать, Сергей Акимович, — обратился Николай Иванович к Кипенко, — что Станислав Владимирович, как никто другой, знает о нашем крае.
В висках учащенно пульсировала кровь. Тяжело стучало сердце. Станислав Владимирович почувствовал себя побежденным, положенным на обе лопатки. Что следует делать в подобных случаях? Молчать и улыбаться? Знал: от таких улыбок не становится легче на сердце, от них лишь углубляются складки возле губ. Значит, надо просто молчать... Да, да — молчать. И он молчал, а четверо глаз смотрели на него пытливо и выжидающе.
Первым нарушил молчание Кипенко. Он напомнил о больших задачах, стоящих перед учеными, об их широких творческих возможностях. Станислав Владимирович понял, что эти слова были обращены прежде всего к нему, а не к Линчуку.
— Нам нельзя расхолаживаться. У нас столько важных задач, столько дел! И какими же мелкими кажутся в свете этих огромных задач наши недоразумения, перебранки, — продолжал Сергей Акимович и теперь, наверное, по-настоящему уже упрекал. — Вот и хочется, чтобы на вашей кафедре, товарищи, и вообще в университете не было мелочных свар. Нам необходима здоровая критика, а не интриги и перепалки.
— Однако простите, Сергей Акимович! — наконец не выдержал профессор.
— Прощаю.
— Вы ведь сами были на заседании нашей кафедры! Принимали участие в ее работе...
— Принимал, — подтвердил Кипенко.
— Вы ведь сами лично могли получить определенное представление относительно критики. Никто у нас ее не зажимает и не недооценивает.
— Допустим, — не то подтвердил, не то оставил за собой право на возражение Кипенко.
Жупанского это обескуражило.
— А теперь вы делаете нарекания нам за наши порядки, — тихим, немного обиженным тоном заметил он.
— То есть вы считаете, что у вас идеальный порядок?
Станислав Владимирович покраснел и склонил голову.
— Я так не считаю, но вы ведь сами убеждали в противоположном, диаметрально противоположном тому, что я сейчас от вас слышу. Даже осудили мое намерение оставить заведование кафедрой. Разве не так?
— Совершенно верно, Станислав Владимирович. То же самое говорю и теперь, — улыбнулся секретарь и потом совсем неожиданно добавил: — А вот на Николая Ивановича вы сердитесь зря. Это только вредит вам обоим и работе кафедры.
Профессор выпрямился, растерянно замигал.
— Что же от меня требуется?
— Требуется — не то слово, Станислав Владимирович. В данном случае оно не подходит, — мягко заметил Кипенко. — Горком партии ждет большей активности от вашей кафедры. Активности всех ее работников, а не раздоров. Поймите наконец, что Николай Иванович — ваш друг. Искренний друг, а не завистник.
— Это святая правда, Станислав Владимирович, — заверил Линчук. — Ваши собственные ошибки и неудачи я переживаю с мукой в сердце... Я очень хочу, чтобы между нами все стало по-прежнему, как в лучшие времена...
Профессор посмотрел на Линчука долгим открытым взглядом. «Друзья не бьют так резко, так беспощадно...»
— А теперь давайте поговорим более конкретно о подготовке сборника, — промолвил с улыбкой Сергей Акимович, в который раз перелистывая какие-то бумаги в зеленой папке.
С неопределенными мыслями возвращался профессор домой. Разумеется, лучше жить в согласии, чем враждовать. Это бесспорно! Но ведь Линчук может снова зачастить в его дом, будет и в дальнейшем кружить Галинке голову.
Одно лишь воспоминание об этом испортило Станиславу Владимировичу настроение.
«Пять, шесть...» — пытался успокоиться, но успокоение не приходило. Наоборот, волнение вроде бы усилилось, даже руки начали дрожать.
«Пускай только попробует переступить порог без моего разрешения! — настраивал себя на воинственный лад профессор. — Выставлю вон!» — даже рукой махнул, представляя, как он будет выпроваживать доцента из своей квартиры. Но кто будет ее избранником?
«Может, тот студент? — вспомнил Станислав Владимирович Пилипчука. — А Калинка? Не влюблена ли и она в него? Не зря, наверное, спрашивала о его отношении к тому студенту».
Как все-таки трудно быть отцом взрослой дочери! Может, в самом деле влюбилась в Пилипчука? Был Линчук, теперь Пилипчук — странное совпадение в фамилиях... А с Калинкой надо поговорить. Обязательно!
— Ой!
Больно закололо сердце, даже в глазах потемнело. Чтобы отвлечь внимание от неприятных размышлений, начал снова считать шаги. Сколько, например, будет вон до того универмага, который на этих днях открыли? Шагов сто тридцать, не больше?
И зачем, собственно, так истязать себя? Разве не все равно, за кого выйдет? Главное, чтобы она была довольна, чувствовала себя счастливой. Разве ее счастье не принесет и ему радость? Должно принести! Какой же он тогда отец, если не будет радоваться счастью своего ребенка?.. У Калинки появятся детишки, а он, Станислав Владимирович, будет водить их на прогулку. Возьмет за крошечные ручонки и поведет в дендрарий, покажет им лебедей. А розовые создания будут называть его дедушкой. Разве это не радость?
Шел и смотрел на новенькие туфли. Калинкин сюрприз. Встал однажды и не нашел своей истоптанной обуви, на ее месте в коридоре стояли вот эти, новенькие, из желтой кожи туфли. Немного поморщился: цвет не тот, но Калинка убедила, что такой цвет профессору больше к лицу, чем черный.
«Ты и так ходишь во всем темном, будто ксендз». Так и сказала — ксендз. Пришлось подчиниться. А теперь привык и даже доволен: как бы там ни было, а эти туфли куда лучше прежних, истоптанных. Даже странно, что они ему когда-то нравились!
Пришел домой немного утомленный. Но ничего — сейчас он выпьет кофе, потом час-другой поработает. Небольшая статья, которую начал готовить для сборника, уже увлекла его. В архиве отыскал необычайно интересные документы. Наверное, о них и расспрашивал Кошевский. Ну что ж, пускай побегает...
Кипенко советует расширить статью, издать ее отдельной брошюрой. Все-таки страшно за такое браться.
«Одиннадцать, двенадцать... Почему страшно? Кто мне может угрожать? Кошевский? Тридцать семь, тридцать восемь...»
Конечно, лучше было бы совсем не писать об этом, если бы не пообещал Сергею Акимовичу, — теперь отступать поздно. Собственно, статья может и не содержать тех ужасающих документов. И потом, это же для научных записок. А кто, кроме студентов и преподавателей университета, будет читать эти записки?
«А документы очень интересные, — признался самому себе Станислав Владимирович, раздеваясь в коридоре. — Очень и очень интересные: Юзеф Галлер ищет и в конце концов находит общий язык с Курмановичем и Тарнавским — создателями и заправилами так называемой Украинской галицкой армии».
Посмотрел на вешалку и замер: шуба Кошевского.
«Нахал!» — чуть не воскликнул от гнева.
Вышла Олена, предупредила, что в светлице сидит пан Кошевский, ждет уже не менее часа.
— Сейчас, сейчас, — раздраженно бормотал хозяин. — Скажи, что я сам только что...
Недоговорил, из светлицы вылетел Кошевский, чуть не бросился обниматься.
— Как хорошо, что ты пришел! А я уже собирался уходить, чтобы заглянуть к тебе в другой раз. Но разве можно откладывать самое неотложное?!
Профессор не ответил. Он все еще не мог опомниться: неожиданный визит Кошевского вывел его из равновесия. Безусловно, речь снова пойдет об архивных документах.
«И почему он так ими интересуется? Может, его кто-то подослал? Или в самом деле хочет прославиться?»
— Предпочитаю говорить с тобой, Стась, тет-а-тет. Пошли в твой кабинет. Олена туда меня даже на порог не пустила.
— Без моего разрешения в кабинет никто из посторонних не заходит! — отрезал хозяин, сурово поглядывая на прислугу. — Даже для моей дочери из этого правила нет исключения...
— Вижу, — дисциплина! Го-го! Или какие-то важные секреты?
Взялся за живот, загоготал. Хохот был просто ненавистен Станиславу Владимировичу. А Кошевский будто нарочно вел себя все более вызывающе.
— Разве я для тебя посторонний? Ведь мы вместе с тобой, Стась, ходили на свидания! Или ты уже забыл о наших приключениях в Риме?
— Если правило имеет много исключений, оно само становится исключением. И кроме того, неужели тебе в светлице менее приятно ждать, чем в кабинете?
Произнося эти слова, Станислав Владимирович отпер двери своего «музея», пригласил Кошевского войти. Тот медленно двинулся, не дожидаясь дальнейших приглашений, сел в кресло.
«Нахал!» — снова вспыхнул хозяин, но вслух ничего не сказал, лишь с каким-то удивлением взглянул на большой живот Кошевского, макитрой выпиравший под пиджаком.
— Где это ты разгуливаешь, Станислав? — спросил панибратски гость.
Станиславу Владимировичу захотелось попасть в самое уязвимое место бывшего богослова, поиздеваться над ним.
— Был на приеме у секретаря горкома партии Кипенко. Очень сердечный и умный человек, с которым всегда приятно поговорить.
Наблюдал, как вытаращился на него Кошевский, даже подался всем своим грузным телом вперед. Однако Станислав Владимирович не желал уступать, взгляд Кошевского не смутил его.
— Ты был на приеме у секретаря горкома партии? Ты...
— Ну я! Это тебя очень удивляет?.. Я ведь все-таки заведую кафедрой истории СССР.
— Меня не это удивляет... Меня удивляет твоя симпатия к большевикам: ты считаешь Кипенко сердечным человеком, приятным собеседником, готовишься услужить ему. Что же это творится, Станислав?
— Не понимаю! — в свою очередь нетерпеливо пожал плечами хозяин. — Большевики — реальная сила. Перед умом Ленина, например, преклоняется весь мир.
— Пусть будет так, но ты слишком восторженно обо всем говоришь. Что это означает, Станислав? — допытывался гость. В его тоне теперь отчетливо улавливались нотки угрозы. Но профессор уже не мог остановиться, промолчать.
— Ты считаешь, что коммунисты — люди более низкого достоинства? Или как тебя понимать?
Гость встал, подошел к Станиславу Владимировичу так близко, что прикоснулся своим животом.
— Не то говоришь, Станислав. Недавно коммунисты называли тебя преступником, клеймили в газете твои труды, твою репутацию ученого, а теперь ты ходишь к ним на поклон и, как видно, готов им служить: читаешь лекции и все такое прочее...
В словах Кошевского было столько едкого сарказма, слегка скрытой угрозы, что профессор решил прекратить разговор. Вспомнил о некоторых таинственных убийствах не так давно, уже после войны... Гость, очевидно, понял, что зашел слишком далеко: он снова расположился в кресле, пристально посматривал на хозяина. Вел себя так, будто он, а не Жупанский был здесь хозяином.
— А впрочем, я тебя знаю — умеешь хитрить. Скажи, Станислав, что маневрируешь... Не бойся, я тебя не упрекаю — маневрировать надо. — Пощелкивал пальцем и хохотал, при этом его живот вздрагивал.
После некоторой паузы Кошевский перешел в новое наступление.
— Я тебе говорил, Станислав, о диссертации, нужны лишь документы. Ну хотя бы письмо президента Вильсона к генералу Галлеру и тому подобное. Помнишь, в восемнадцатом году об этом много говорили? Достань хоть какое-нибудь газетное сообщение об этих документах. Я тебя очень прошу, Стась.
— У меня таких сообщений нет, — решительно ответил профессор. — А в архиве ты и сам можешь поискать. Сам! Ты же знаешь: общее правило для всех — архивный материал не передается в другие руки. Если бы я и захотел, все равно ты бы не смог в своей диссертации воспользоваться моими разысканиями!
Такой ответ не опечалил Кошевского. Он начал атаковать хозяина с другой стороны.
— Понимаю, Стась, понимаю... Только укажи фонды и единицы хранения. Подскажи, чтобы долго не рыться. И я больше не стану докучать тебе. А я и сам соображу, как использовать эти документы в диссертации. Только окажи мне, Станислав, эту маленькую услугу. Имей в виду: я хорошо тебя отблагодарю. — Подошел ближе и что-то тихо сказал.
— Сколько можно об одном и том же говорить! Тебе не кажется иногда, что повторение порой возмущает?
— А ты не сердись: я о твоем деле забочусь. Итак, узнай, Стась. Ты же профессор! И доверие горкома...
— Попробую, — неопределенно пообещал Жупанский. — А сейчас пошли, там скоро закрывают... Можем не успеть.
Кошевский схватил хозяина за плечи, встряхнул изо всех сил.
— Благодарю, дружище! Заранее благодарю. Украина не забудет твоей услуги. Если я стану кандидатом...
Станислав Владимирович с трудом вырвался из его объятий.
По дороге богослов был внимателен и предупредителен. Поддерживал Жупанского под локоть, весело шептал о прошлом, о далеких студенческих годах, о тавернах Рима.
— Помнишь, Стась, какое там вино? А женщины? Я от одного лишь воспоминания пьянею больше, чем от бутылки здешнего коньяка.
Станислав Владимирович в ответ лишь кивал да поддакивал, почти не принимал участия в разговоре. Поведение Кошевского, его назойливый интерес к архивным документам вынуждали быть особенно осторожным.
— Хотя бы раз еще так погулять, а тогда уж пускай и смерть приходит, — разглагольствовал Кошевский. — Дожить бы до такой минуты. Но, может, доживем, Стась? Кстати, какую именно статью ты думаешь подать в научный сборник? — неожиданно спросил Кошевский, забежал наперед и остановился.
Станислав Владимирович тоже вынужден был остановиться.
— Что именно ты имеешь в виду?
— Разве ты не понимаешь? Я говорю о твоей новой статье для научного сборника.
Жупанский наклонил голову.
— Я еще окончательно не решил... А тебя это очень интересует? Или, может, не хочешь, чтобы я выступал?
На этот раз Кошевский с ответом не спешил.
— Видишь ли, Стась, — начал он неторопливо, — я предпочитаю, чтобы мы были в творческом согласии, помогали друг другу, не конкурировали.
Да, давно не видел Станислав Владимирович Кошевского таким внимательным и предупредительным.
«Какой же сюрприз готовит он мне?» — думал профессор, входя в читальный зал.