Новые инструкции обескуражили Злотого. Господин полковник требует акций, новых и новых провокаций. Все требуют! Акций и акций. Хорошо приказывать, сидя за границей. Он тоже умеет это делать — требовать от Гайдука, Кошевского. Но сейчас, при таких обстоятельствах...
Злогий бегал по комнатам своего домика, брызгал слюной, свирепствовал.
«Новых акций! Новых акций! — Эта мысль, как опиум, дурманила, давила на мозг. — Какие тут к чертям акции, когда все расползается, будто старая тряпка. Поручал Гайдуку и его приспешникам убить Крутяка, не убили, а только легко ранили. Председателя колхоза Пилипчука до сих пор не укокошили. Наверное, и с его сыном Владимиром тоже ничего не сделали, молчат до сих пор. Боятся, чертово отрепье!»
Скрежетал зубами и снова бегал по комнатам. Вот это и все акции. Зато провалов больше, чем когда бы то ни было.
Звякнул телефон — и сразу же умолк. Злогий приблизился к аппарату. Снова звонок. Злогий взглянул на секундную стрелку часов: если через сорок секунд еще раз прозвонит звонок, он через полминуты снимет трубку. Береженого и бог бережет.
На этот раз говорил с ним молодой Голод — всего несколько фраз. Но и этого предостаточно — еще один провал. Виктор Голод сказал, что звонил тетке Гафийке, но она куда-то уехала и неизвестно когда будет дома.
Злогий поблагодарил за заботу и дрожащей рукой положил трубку: вот и Гайдук провалился. Там провал, тут провал! Вчера, сегодня!.. Нет, так дальше невозможно! Не выдержит и когда-нибудь пустит себе пулю в лоб. Раньше хоть морфий помогал, а теперь и он уже не успокаивает нервы. Что же делать? «Боже, Гайдук попался! Такой осторожный, хитрющий — и тоже попался».
Это, можно сказать, самый ужасный провал за последние два года. Правда, в том районе остается Кушпит, затем Слепой, его дочь Фекла, но никто из них Гайдука не заменит: все трое пугливые, как зайцы. Без Гайдука они совсем утихомирятся, разве что кому-нибудь пошлют угрожающую записку. Но ныне такими бумажками хлеборобов не запугаешь.
Подошел к серванту, достал бутылку с недопитым коньяком. Налил рюмку, потом еще одну.
Весть о Гайдуке обжигала болью, угнетала, вызывала отчаяние. Неужели конец? Неужели кольцо замкнулось и вокруг него?
Отгонял эти мысли прочь, а они, будто воронье, возвращались снова и угрожающе-зловеще каркали.
— А черт бы все побрал! — ругнулся вслух, прикуривая папиросу.
Все летело вверх тормашками. Третий район области завершал сплошную коллективизацию. Даже Кошевский, этот отпетый пьянчуга, и тот отказывается раздобыть неопубликованную рукопись Жупанского. Какую угодно, это не имеет никакого значения — большая или маленькая рукопись, лишь бы только она попала в их руки, чтобы можно было напечатать за рубежом и поднять шум о «большевистской узурпации» старой галицкой интеллигенции. И даже это простое поручение Кошевский боится выполнить. Что же в подобной ситуации делать? Бежать? Или все еще полагаться на собственные руки? Но их всего две. Нет, надо убегать. Куда глаза глядят. Залезть в щелку, сидеть до поры до времени. Ждать лучших времен.
На работе тоже неспокойно. Вчера приехал представитель из главка, и он, Злогий (для представителя он, разумеется, был Роздум), должен теперь давать всякого рода объяснения. А гость интересуется даже мелочами: запасами угля, расспрашивает о причинах перебоев в подаче электроэнергии. Вот и приходится выкручиваться, валить вину на других... Но глазастый инженер, кажется, обладает особым нюхом.
— Чтоб оно все провалилось! — швырнул окурок в металлическую пепельницу. — Надо просить разрешения на переход границы. Лучше рискнуть один раз, чем сходить с ума каждодневно.
Пробило пять. В комнате сгустились сумерки. Мрак успокаивал Злогого, может быть, потому, что способствовал осуществлению его планов, намерений и в конечном итоге приносил деньги.
— Что ж, Михель, будем действовать! — обратился он к самому себе.
Михель! Когда-то был Михелем. Так его называла мать. Потом стал Янеком, Стефаном и вот теперь Иван...
Подошел к шкафу, достал выходное пальто, начал одеваться.
Итак, на совещание сторонников мира!
Держа в руке пригласительный билет, смотрел на него, как на врага. Сверкали в темноте золотые зубы, а сам передергивался, как от озноба: он идет на совещание сторонников мира, будет подписывать воззвание о запрещении атомного оружия.
Включил свет, чтобы посмотреть в зеркало — похож ли на сторонника мира? На всякий случай сунул в карман небольшую финку и вышел.
Выбирал темные улицы. Не потому, что боялся быть узнанным кем-то из старых знакомых, нет, это его почти не тревожило: за несколько лет он так изменился, что его вряд ли узнала бы даже родная мать, если бы встала из могилы. Сказывалось постоянное употребление морфия.
Шел не торопясь. Плохо, когда считаешь себя обреченным. Но не надо впадать в отчаяние, может, еще до начала лета ему удастся перемахнуть границу и хотя бы с месячишко отдохнуть на берегу Средиземного моря.
Мрак глухой улицы, бодрящий зимний воздух постепенно успокаивали. Теперь можно подумать о некоторых деталях.
«Прежде всего сегодня надо еще раз поговорить с Кошевским... Не захочет, возьмусь за это дело сам. А его, негодяя, проучу — ни копейки взаймы, ни одной кружки пива. Хватит! Интересно, о чем думал Жупанский, получив письмо от Олексы Деркача? Наверное, ломает себе голову, пытается вспомнить и никак не вспомнит Деркача. Как он выглядел? В конце концов, один Деркач до войны действительно учился на факультете германской филологии — это точно, что учился, знать бы только, где он сейчас и что с ним. А потом — смелость во всем! Может, эта комедия с письмом принесет успех? Разве счастье порой не зависит от случайности? Только бы не повстречаться с дочерью профессора. Ох, каким неуместным было тогда знакомство в ресторане! И как пристально эта студенточка смотрела на него! Потом сама встреча. Неужели она была чисто случайной? Или, может, дочь профессора специально следила за ним?
Остановился прикурить папиросу и тут же услышал за спиной торопливые шаги. Не оглянулся, но пошел медленнее. Торопливые шаги приближались. Роздум дошел до угла улицы, еще раз остановился, будто решал, куда ему идти дальше, по какой дороге. На самом же деле хотел пропустить вперед человека... Неторопливо сосал папиросу и наблюдал.
— Товарищ Роздум? — спросил высокий молодой человек, останавливаясь. — Добрый вечер!
Это уже совсем плохо. Должен был повернуть голову, чтобы сориентироваться, с кем именно имеет дело, как вести себя дальше. Рядом стоял Ласточкин.
— Не узнаете?
Узнал, но сказал совсем другое:
— Извините. Вы, наверное, с кем-то меня спутали. Я такой неприметный, что меня всегда с кем-то путают.
Смотрел удивленно, внимательно наблюдая за переменами на лице Ласточкина. Молодой и наивный. Но руку надо подать, почтительно поклониться, чтобы не возникло никаких подозрений.
Токарь крепко пожал сухощавую руку.
«Медведь! Даже пальцы захрустели... И чего ему, собственно, нужно?»
Ласточкин виновато улыбнулся.
— Извините, мне туда, — сдержанно объяснил Роздум, указывая в направлении площади.
— Мне тоже.
Ласточкин шел рядом, размахивал руками, пытался завести беседу.
— Вы ведь прошлым летом приезжали к нам. Помните? На машиностроительный. Именно тогда подключали механический цех. Вы еще об Урале меня расспрашивали. Помните? Моя фамилия Ласточкин.
Этого Роздум и в самом деле не мог вспомнить, но, услышав об Урале, сделал вид, что вдруг все вспомнил.
— Знаю, знаю! Токарь Ласточкин, токарь-новатор. А у меня, видите, зрение притупляется. После контузии никак не могу стать нормальным человеком. Вот слышу, голос вроде знакомый, а узнать не могу. Теперь вспомнил.
Токарь кивал, — дескать, очень хорошо понимаю.
— А вы на прогулку?
— В театр, — промолвил Роздум, чтобы избавиться от лишних вопросов. — А вы?
Ласточкин искренне обрадовался. Он тоже туда — на конференцию сторонников мира. Роздум-Злогий осторожно спросил, как поживает Онисько Рубчак.
— Работает! А вы его знаете? Это наш председатель завкома.
— Я о нем в газете читал — очень хвалят.
— Такого человека и похвалить не грех... Он за рабочего всегда горой стоит. За справедливость.
Неторопливо беседуя, дошли до театра. Роздум предложил сесть в ложу поблизости от дверей. Ласточкину было все равно, и он без возражений пошел следом за золотозубым мастером.
Ораторов было много. Злогий на всякий случай записывал их фамилии — пригодится. Знал это из опыта службы в гестапо.
Более всего обеспокоила речь Галана. Широкоплечий, с пышным светлым чубом над высоким лбом, с сурово сведенными бровями, он уже одним внешним видом приковывал внимание, вызывал симпатию. А голос! Голос писателя звучал громко, внушительно, слова буквально впивались острыми булавками в душу. Трудно было удержаться, чтобы не заскрежетать зубами. Но он сдерживал себя.
— Они готовятся к войне! Папа Пий XII дрожащим голосом оповестил: «Мир стоит перед огромными потрясениями, которые, возможно, будут иметь большее значение, чем исчезновение в древние времена Римской империи». На первый взгляд, это паника, а на самом деле — призыв к новому «крестовому походу», призыв к новой войне, которая, по мнению Черчилля и ему подобных, — единственная панацея для умирающего империализма. Против кого же готовится война?
Спросил и минуту стоял молча, чтобы потом рассечь воздух властным и суровым предостережением:
— Против Советского Союза и стран новой демократии. В ответ на эти сатанинские поползновения мы твердо и торжественно заявляем: «Наш народ-победитель мечтает о длительном, лучше сказать, вечном мире между всеми народами земного шара. Мы за этот мир боролись, боремся и будем бороться изо всех сил!»
Слова оратора тонули в аплодисментах. Галан несколько раз поднимал руку, дескать, хватит, товарищи, аплодировать, но аплодисменты звучали снова и снова. Наконец зал притих. Галан выпрямился.
— Все честные люди мира знают, что мы спасли Францию от фашизма, перемолов силы третьего рейха под Москвой, Сталинградом...
Злогий сидел будто на иголках. «Опасная птица, очень опасная, — со злобой думал он. Внимательно присматривался к коренастому писателю. — И что-то твоя речь очень напоминает мне писанину Мирона Яро. Не родные ли вы братья с Росовичем?»
Разъяренный мозг искал способа, как бы расправиться с этим большевиком, к голосу которого прислушивается вся Украина.
«Надо как можно скорее пресечь жизнь этой птице, как можно скорее!» — Он уже не слушал, что говорил оратор: и так все ясно. Закрыл глаза и прикидывал, сколько ему заплатят за организацию такой акции. На какой-то миг забыл даже об осторожности. Спохватился и закивал головой, делая вид, что он взволнован словами писателя.
Ярослав Галан тем временем заканчивал выступление. Его убежденность передавалась всем слушателям.
— Товарищи! Все честные и прогрессивные люди планеты на своих знаменах пишут теперь одно краткое слово — мир. Кто борется за мир во всем мире, тот борется за счастье своих детей, своей семьи, родной страны. И я верю, друзья, что силы мира победят! Стремление к миру сотен миллионов людей сильнее атомной бомбы!
Аплодисменты заглушили последние слова оратора. Даже Злогий захлопал в ладоши: не мог не аплодировать, чтобы не вызвать подозрения. Украдкой посматривал на Ласточкина, который, как и все в зале, горячо аплодировал Галану.
Злогий с трудом отрывал ладонь от ладони, чувствуя, что силы ему изменяют, что лицо его бледнеет.
— Вам плохо? — обеспокоенно спросил Ласточкин.
— Что-то закружилась голова, — слабо прошептал Злогий. — Я, наверное, выйду.
— Может, проводить вас?
— У меня тут поблизости живет знакомый аптекарь, я зайду к нему, выпью валерьянки, и все пройдет. Со мной так частенько бывает. Знаете, война, контузия, да и всякие другие невзгоды дают о себе знать.
Ласточкин закивал ему в знак сочувствия, зачем-то потер рукой об руку, будто сожалея, что не может помочь больному. На его худощавом лице с маленьким, чуточку вздернутым носом, отразилось волнение. Роздум встал. Токарь в тот же миг предупредительно открыл дверь, проводил его в вестибюль.
— Ну так как? Может, все-таки помочь вам?
— Нет, нет, мне лучше! Просто сердце требует свежего воздуха. Прошу вас, не беспокойтесь. Я очень благодарен вам за внимание...
«Больной» низко поклонился Ласточкину, вышел на улицу. Токарь стоял у дверей, смотрел ему вслед — хотел убедиться, дойдет ли Роздум без посторонней помощи до знакомого аптекаря. К его удивлению, больной довольно быстро свернул за угол дома. «Значит, ему стало лучше», — с облегчением подумал Ласточкин, возвращаясь в зал.
Облегчение почувствовал и Злогий, избавившись от неожиданного попутчика. Будто камень с плеч свалился. Теперь можно было уже свободно подумать о неотложных делах. Прежде всего необходимо решить, как обвести Жупанского вокруг пальца, чтобы авторитет этого старого ученого послужил святому делу борьбы с большевизмом. Главное, раздобыть какую-нибудь рукопись профессора, переслать ее тотчас же, чтобы напечатали, а потом подняли шумиху. Господин полковник был бы очень доволен подобной акцией. Но как достать рукопись? Каким образом? Может, позвонить старику, напомнить об Олексе Деркаче? Так он, наверное, и сделает: сначала зайдет в аптеку, попросит пана Яська сделать привычный укол — ввести очередную дозу морфия, а потом позвонит на квартиру профессора.
«Надо как можно скорее покончить с этим делом. А потом... Потом необходимо любой ценой ликвидировать Галана!»
Приблизившись к аптеке, постояв у витрины, осмотрелся по сторонам. Людей в аптеке мало, значит, можно войти.
Через полчаса Злогий прогуливался по боковой аллее парка и внимательно наблюдал за домом, в котором жил профессор Жупанский. Пока все шло хорошо, намного лучше, чем можно было ожидать. Старик пригласил его к себе, сказал, что с удовольствием встретится с бывшим своим студентом. Единственной помехой для такой встречи может быть дочь профессора. Надо же было ему так неосторожно познакомиться тогда с молодой Жупанской! А все из-за олуха Кошевского.
Холодный ветер пронизывал до костей. Особенно коченели ноги, а из дома никто не выходил. А что, если подняться на второй этаж, послушать, что происходит на квартире старика? Дома ли его дочь? Как правило, в такие часы она сидит в библиотеке. Но ведь все может быть!
Снова ходил по заснеженной аллее, наблюдал за окнами. Светятся, но за ними — ни малейшего движения. Так, того и гляди, простудишься в ожидании.
«Действительно, нужно войти в подъезд, послушать, не обнаружит ли себя как-нибудь дочь. А если кто-нибудь увидит, скажу: ищу квартиру доцента Максимовича. И все будет в порядке. В крайнем случае, можно будет даже позвонить Максимовичу, спросить, не согласится ли он дать консультации по эксплуатации турбин».
Легенда понравилась, и Злогий, выйдя из парка, направился к серому с широкими окнами дому. План у него был четкий: еще раз передать привет от профессора Старенького, сказать несколько слов о Канаде, рассказать о своих заокеанских скитаниях, потом осторожно поинтересоваться новостями, судьбой очерков Жупанского о Галиции и вообще его последними работами. Вот, собственно, и весь разговор. А потом присмотреться и либо выманить у старика, либо попросту выкрасть какую-нибудь рукопись, либо, по крайней мере, раздобыть копию через сговорчивых машинисток. Главное — не встретиться с дочерью профессора!
С небрежным видом городского старожила, для которого на свете не существует никаких чудес, поднимался на второй этаж. Именно в эту минуту из своей квартиры вышла Галинка. Злогий остановился, изобразил на лице как можно более приветливую улыбку. Он умел делать это в совершенстве, у него был большой опыт...
В глазах девушки сверкнуло отчетливое удивление или страх. На улыбку она не ответила совсем и весьма неохотно кивнула в ответ на его галантное приветствие. Стояла в нерешительности, а бледность ее лица была заметна даже при коридорном освещении.
«А она испугалась. Неужели подозревает? Тогда, в ресторане, все время молчала и присматривалась. Теперь снова».
Однако Галинка Жупанская была всего лишь неопытной овечкой, столкнувшейся с матерым волком.
— Вы, наверное, живете в этом доме? Не правда ли?
Галина молча кивнула.
— Тогда вы мне поможете, — с вежливо-независимым видом продолжал Злогий.
Галинка и на этот раз не ответила. Все ее внимание, наверное, концентрировалось во взгляде, и вообще девушка выглядела собранной, чем-то похожей на сжатую пружину.
— Я ищу доцента Максимовича, преподавателя политехнического института. Он электрик по специальности, а нам...
Говорил неторопливо, наблюдал, какое впечатление производят его слова. В самом деле, перемена просто внезапно отразилась на впечатлительной натуре. Глаза Галинки посветлели, испуг и неприязнь, которые нетрудно было заметить в первые минуты их встречи, исчезли.
— Доцент Максимович живет на третьем этаже. Но не знаю, увидите ли вы его сейчас, — из института он возвращается значительно позже.
— Бардзо дзенькуе паненци! — промолвил Роздум-Злогий по-польски, надеясь окончательно развеять подозрения девушки к своей особе.
Сняв шляпу, он несколько раз поклонился.
— Целую паненке ренци!
Галина сдержанно ответила на бурную благодарность и, не поворачивая головы, пошла вниз. Под мышкой у девушки Злогий увидел книги и догадался, что она идет в библиотеку.
Если бы Галинка оглянулась, наверняка заметила бы злую мину на лице вежливого пана. Но Галинка не оглянулась!
«А все-таки ее раздирают какие-то подозрения, — подумал Злогий. — Неужели ждет, пока я выйду?»
На четвертом этаже не горел свет, и Галинка не могла видеть, что за нею наблюдают. Она еще с минуту постояла возле дома, потом медленно двинулась в сторону университета. Злогий быстро сбежал на второй этаж, где жили Жупанские, решительно нажал на кнопку электрического звонка. За дверью в тот же миг послышался шорох, сквозь дверной глазок на Злотого смотрела Олена.
— Пана профессора, — выпалил Злогий заготовленную фразу. — Я уже сообщал Станиславу Владимировичу о себе. Напомните ему, прошу, что пришел его бывший ученик Олекса Деркач.
Глазок закрылся. Послышался легкий стук дверей, потом на несколько минут все затихло.
«Неужели не пустят?» — подумал Злогий, нервно поглядывая на часы.
Его мозг лихорадочно работал. В том, что профессор Жупанский не помнит никакого Деркача, Злогий не сомневался. А если бы даже и вспомнил какого-нибудь Деркача, так это еще лучше: скажет старику, что он родич, вот и все. Значительно сложнее будет начинать разговор о рукописи. Да и нужно ли его начинать сегодня вообще?
За дверью снова послышался шорох. Щелкнул замок. Злогий задрожал от радости.
— Прошу вас, проходите, пан, — сказала приветливо Олена, она привыкла почтительно встречать всех знакомых и незнакомых ей людей, какие приходили в дом Жупанских.
Злогий вежливо поклонился. Он в известной мере был суеверным. Нельзя сказать, что верил в приметы, но приятные приметы всегда поднимали его настроение. Подобный подъем почувствовал и сейчас — впустили в квартиру, стало быть, неплохое начало.
Старуха проводила его в кабинет профессора, открыла дверь. В широком кожаном кресле Злогий увидел Жупанского.
— Станислав Владимирович! — голос его трогательно задрожал, как он и должен был задрожать у благодарного ученика при встрече с любимым учителем после долгих лет разлуки. — Не узнали, Станислав Владимирович? Помните Деркача?
Станислав Владимирович снял очки и с удивлением, не мигая посмотрел на незнакомца. Морщил лоб. Видно было, что он изо всех сил старается воскресить в памяти воспоминания о своем ученике.
— Не помню, — искренне признался профессор, хлопнув руками о полы старинного домашнего пиджака. — Извините, вы давно учились?
Но расспрашивать, держа гостя у порога, было невежливо. Жупанский пригласил войти, сесть. Гость расположился в кресле. Профессор сел в свое, стоявшее напротив кресло.
— Я слушаю вас, почтенный.
Гость улыбнулся, не отрывая от профессора зачарованного взгляда, и в то же время внимательно следил за каждым движением старика, изучая малейшие перемены в его лице. Как опытный психолог, Злогий не мог допустить, чтобы старик завладел инициативой в разговоре, поэтому поспешил сам перейти в наступление:
— Я учился еще до войны. Потом родители мои обнищали, выехали в Канаду. Там я продолжал свою учебу у профессора Старенького. Вы должны его хорошо помнить.
Станислав Владимирович широко раскрыл глаза.
— Вы ученик профессора Старенького?!
Гость малость смутился. Но отступать нельзя. Лучше идти на риск, чем отступать.
— Да, я ученик профессора Старенького. Я уже вам об этом писал. Ведь вы получили мое письмо, Станислав Владимирович.
Жупанский кивнул.
— Надеюсь, вы не обиделись, что я так, без предупреждения...
Станислав Владимирович не дал ему договорить:
— Мне очень и очень приятно...
Что говорил профессор дальше, Злогий не слушал. Для него было важно другое: эксперимент удался, все идет как нельзя лучше. О Стареньком Злогий имел весьма смутные представления: видел его несколько раз, читал некоторые его статьи, знал, что это свой человек. Следовательно, если Жупанский так хорошо отзывается о своем заокеанском коллеге, он либо плохо его знает, либо считает себя единомышленником Старенького. Значит, начало чудесное!
Станислав Владимирович познакомился со Стареньким в Париже еще где-то в начале 1918 года. Несколько лет переписывались, потом настали другие времена. Станислав Владимирович отошел от политики, забыл о Стареньком, как и тот, наверное, забыл о нем. И вот вдруг... Станислав Владимирович из деликатности не спросил гостя, как именно он попал в родные края. Об этом Злогий рассказал сам. Оказалось, его очень потянуло на родную землю. Продав за океаном скромное наследство, оставшееся после смерти родителей, добился разрешения возвратиться в Советский Союз.
— Визу выдали без лишних хлопот, ведь я не беглец! Мои родители выехали из Польши, а не из Советского Союза. Я никогда не мог забыть родной край, нашу Галицию. И вот, видите, прибыл, — закончил рассказ гость. — Я вас не очень утомил, Станислав Владимирович?
Жупанский широко развел руками.
— Нет, что вы, что вы!
Теперь нужно было начинать генеральное наступление. От этого зависит успех, за который заплатят большие деньги. Гость с волнением начал говорить о тоске по родному краю, о том, что после войны многие украинцы, как, между прочим, и русские, пожелали возвратиться из Канады и Соединенных Штатов Америки домой...
— А давно ли вы в нашем городе? — поинтересовался профессор.
— Как только приехал, так и сюда. Два месяца назад, Станислав Владимирович... Я извиняюсь, что так задержался с приветом от профессора Старенького, знаете, на новом месте всегда много хлопот. Пока устроился на работу, получил квартиру, потом узнал, где вы живете, и написал вам, а зайти смог только сегодня, да и то ненадолго. — Гость беспомощно развел руками.
— Благодарю, я ваше любезное письмо получил, — начал было хозяин, но возбужденный от радости гость и на этот раз не дал ему продолжить:
— Вы знаете, милый Станислав Владимирович, профессор Старенький очень просил меня спросить о вашей бесценной работе над очерками по истории Галиции. Когда именно эта работа увидит свет? Профессор Старенький очень и очень интересуется этим. Видите ли, профессор сам пишет монографии по истории Украины, правда, в основу своей книги он положил более отдаленные времена, но он очень и очень интересуется вашей работой.
Злогий видел, как у Станислава Владимировича все шире и шире раскрываются глаза. Значит, все идет как следует.
— Вы думаете, что украинцы Канады не следят за научной деятельностью профессора Жупанского? Не интересуются ею? Следят и интересуются, Станислав Владимирович!
Говорил быстро, наблюдая за впечатлением, которое производят его слова. А впечатление было самым приятным. Жупанский осанисто откинулся в кресле. Вот каков я, видите, словно бы свидетельствовал весь его вид.
— Ваша первая книга очерков издавалась в Канаде после войны по меньшей мере трижды. К сожалению, я не смог взять с собой ни одного экземпляра. Знаете, нам наговорили бог весть сколько о неприятностях на границе, в таможнях. Я, конечно, знал, что в этих разговорах больше выдумок, чем правды, но считал за благо быть осмотрительным. Но я напишу профессору Старенькому или лучше напишите ему сами, и он вам вышлет. Это будет лучше всего. А над чем вы работаете сейчас, Станислав Владимирович? Нет ли у вас намерения издать что-нибудь новенькое в Канаде, а потом уже в Советском Союзе? Как-никак, а приоритет зарубежного издания — вещь очень важная. Профессор Старенький даже согласится быть, при наличии вашего согласия, Станислав Владимирович, редактором. Вы понимаете, уважаемый Станислав Владимирович?
— Извините! — промолвил наконец Жупанский, все больше и больше удивляясь предложению Деркача. — Извините, но почему... Извините... не спросил, как ваше имя-отчество...
— Федорович, Олекса Федорович! Но вы, мой бывший учитель, называйте меня просто Олексой. Мне будет очень приятно...
— Хорошо, Алексей, пусть будет по-вашему. Но почему профессор Старенький не написал мне об этом сам? И кроме того...
— Боялся! — как из ружья выпалил гость. — Вы ведь читаете об Америке. Все эти агенты, ФБР... Они хозяйничают в Канаде, как у себя в Штатах. За связь с советским гражданином можно попасть за решетку, а то и вовсе исчезнуть. Профессор Старенький очень этого опасается.
Жупанский поморщился.
— Однако мне пора, Станислав Владимирович, — сказал гость, вставая с кресла. Он и в самом деле спешил, потому что боялся снова встретиться с дочерью профессора.
Станислав Владимирович не знал, как быть. Все еще сидел на своем месте и только удивленно щурился.
— Так что мне, с вашего разрешения, уважаемый Станислав Владимирович, передать профессору Старенькому, — вежливо склонил голову Злогий и, увидев, что Жупанский колеблется, подчеркнуто добавил:— На этих днях я отбываю в Москву, зайду в канадское посольство, там у нас с профессором Стареньким есть общий знакомый, украинец по происхождению. Стало быть, будьте уверены, учитель, я вас не подведу.
Всматривался в лицо Жупанского и улыбался так мягко, так почтительно, что профессор поневоле таял, словно воск на солнце.
— Я не совсем вас понимаю, Алексей Федорович, — неуверенно произнес Жупанский. — Вы хотите, чтобы я дал вам свою рукопись?
Злогий чуть не задрожал от радости — победа! Еще один натиск — и он добьется такой победы, о которой даже не мог подумать. Главное, не вызвать малейшего подозрения!
— Боже сохрани! — воскликнул он экзальтированно. — Лично я ничего не хочу. Прошу лишь сказать, что мне передать профессору Старенькому. Ведь профессор, а он и в самом деле уже очень старенький, так меня просил...
Станислав Владимирович колебался: может, сказать, чтобы пришел в другой раз? Потом какое-то странное стечение обстоятельств: Кошевский тоже просил рукопись для печати в Канаде, обещал помощь, и этот обещает. Не будет ли от этого неприятностей? Может, ныне это не разрешается? А впрочем, что здесь преступного — послать знакомому ученому свой труд, услышать его мнение.
Злогий не дал профессору ответить отказом, спросил:
— А велика ли ваша работа по объему?
Жупанский подошел к этажерке, достал толстую голубую папку.
— О, это капитально! Капитально! — начал восклицать Злогий.
Через несколько секунд рукопись была уже в его руках! Теперь он ее не выпустит... Но лучше все сделать по доброму согласию, и тогда имя старого ученого будет служить дорогому для его, Злогого, делу... Потекут деньги.
Злогий даже облизнулся, представив, сколько денег он получит за рукопись, которую держит сейчас в руках. Теперь он знает, на какой полке лежит работа, в какой папке. Было бы желательно, чтобы этот старый осел дал монографию хотя бы на один вечер.
— Как же мне быть, глубокоуважаемый Станислав Владимирович? — слащаво спрашивал гость. — Может, с вашего разрешения, я возьму рукопись на два-три дня, перепечатаю, и один экземпляр дипломатической почтой отправим профессору Старенькому? Уверен, что он будет вам премного благодарен. Согласны, Станислав Владимирович?
Жупанский не успел ответить, как гость уже раскланялся и направился к двери.
— Сначала я должен посоветоваться, кое-что выяснить. Видите, меня и так критиковали в газете, в университете. Я бы не хотел, чтобы это повторилось, — и профессор решительно протянул руку, желая забрать рукопись.
— Не бойтесь, дорогой учитель, — нежно шептал гость, не выпуская папки, — я вас не подведу, все будет в порядке. Если ваша монография понравится профессору Старенькому, а я в этом не сомневаюсь, ваше имя станет известно всему миру. Вашу работу издадут в Канаде большим тиражом, потом переведут на английский язык, а там и на другие языки мира. Ведь настоящая наука не имеет границ, Станислав Владимирович. Все цивилизованное человечество составляет один духовный клан. Гений Эйнштейна или любого выдающегося ученого служит всем народам. Или вы не согласны с этим, Станислав Владимирович?
Жупанский не находил слов. До встречи с Кипенко он тоже так думал. Но теперь... И главное: Кошевский тоже все время твердит об издании его книги за границей. Почему, собственно, они так заинтересовались этими очерками?
— Прошу вернуть рукопись! — решительно сказал хозяин.
Злогий-Деркач удивленно вытаращился на него.
— Вы не доверяете, мой учитель? — ужаснулся он.
В этот миг в двери кабинета появилась Галинка. Злогий заметно побледнел. Приход дочери профессора спутал все его планы. Теперь оставалось как можно скорее выйти из этого дома. Как же так случилось, что девушка сразу вернулась из библиотеки? Выходит, она следила. Злогий почувствовал себя в западне.
— До свидания! — сказал он торопливо и, низко поклонившись, быстро вышел в коридор.
Все произошло так неожиданно, что Станислав Владимирович в первую минуту забыл о рукописи и лишь вопросительно смотрел на дочь: почему это она без разрешения влетела в кабинет? Что случилось?
— Папа, зачем он приходил?
Отец не без удивления приблизился к дочери.
— Это Олекса Деркач, мой бывший ученик. Понимаешь?
— Никакой это не Деркач! — крикнула Галинка и как оглашенная вылетела вслед за человеком в темных очках.
Станислав Владимирович был потрясен. Стоял посреди комнаты, опустив свои длинные руки, и не мог сдвинуться с места. Посмотрел на стол, не увидел голубой папки, будто опомнился. Хотел выбежать вслед за дочерью, но вдруг из-за дверей послышался неистовый крик. От этого крика профессор задрожал, выскочил из квартиры. То, что он увидел, будто подкосило его, лишило сил: Галинка лежала на ступеньках, из ее груди струйкой сочилась кровь.
Что было дальше — Станислав Владимирович не помнит. Он только простер руки к дочери и, как мертвый, рухнул.
Из квартир выбежали жильцы. Одни бросились к Станиславу Владимировичу, другие к Галинке. Лишь Олена стояла на лестничной площадке, рвала на себе седые волосы, надрывно кричала:
— Хватайте разбойника! Ловите бандита, люди добрые! Хватайте убийцу проклятого!
Однако хватать было некого — Злогий успел скрыться.