Владимир сквозь сон слышал мамин голос, но не мог раскрыть глаза. Мать стояла у постели, смотрела, как он укутывается в одеяло, улыбалась.

— От Нины телеграмма, сынок! — сказала она, любуясь своим взрослым сыном, который для нее еще и сейчас ребенок. Ей жаль было будить его, а в то же время понимала: телеграмма важная, неотложная. Ведь в ней так и написано: «Володя, немедленно приезжай. Нина».

Наконец Владимир понял слова матери, проснулся.

— Телеграмма?

— Да, сынок. От Нины.

— От какой Нины? — искренне удивился он.

— Тебе лучше знать, от какой.

Владимир схватил синенькую бумажечку, несколько раз пробежал глазами и еще больше удивился. Чего угодно, но такой телеграммы не ждал: «Немедленно приезжай». Значит, случилось какое-то горе. Но с кем? Может, с Галинкой? Взглянул на стол, на который положил вчера письмо к Жупанской.

— Вы тут, мама, ничего не брали?

— Почтальону письмо отдала, — виновато объяснила Пилипчиха. — Смотрю, запечатано, подписано, я и отдала. А разве что?

Владимир ничего не ответил и начал быстро одеваться.

— Я поеду в город, мама, — сказал он, умываясь.

Ульяна лишь молча опустила руки. Чувствовала, возражать не надо, наверное, действительно случилось что-то важное, раз телеграммой вызывают. Некоторое время растерянно смотрела на сына, потом переборола себя, бросилась готовить завтрак, собирать Владимира в дорогу.

Он уже стоял одетый. Наспех позавтракал, схватил сверток с харчами, чемодан и хотел бежать.

— Постой! — крикнула мать.

Бросилась к постели, достала узелок, сунула Владимиру две полусотенные бумажки.

— Возьми, сынок, может, пригодятся, — сказала убежденно, когда Владимир начал отказываться от денег.

Он ласково взглянул на мать, поблагодарил. Мать трижды поцеловала его в лоб, перекрестила.

— Сейчас отец должен ехать в район, вот и ты с ним сядешь, — посоветовала мать. — А там, может, машина попадется.

Владимир еще раз поблагодарил мать и изо всех сил побежал на колхозный двор. Возле саней ходил старый Лема, деловито поправлял упряжь.

Владимир приехал в город быстрее, чем предполагал. Уже у самой железной дороги Пилипчуков догнал Крутяк. Остановил машину, подошел к саням. В военном белом кожухе, в серой цигейковой ушанке, румяный и возбужденный долгой ездой, Крутяк был похож на лихого парня. Спросил, куда едет, а узнав о телеграмме, сразу же предложил машину.

— Надо — значит надо. Поезжай, Володя, а мы с отцом на санках доберемся, здесь уже недалеко, — сказал Крутяк и силком усадил Владимира в свою легковую машину. — Нам, кстати, с Михаилом Тихоновичем и поговорить надо.

Владимир Пилипчук прибыл в город довольно рано. Прежде всего он кинулся в общежитие к Засмаге. Долго стучал в дверь, пока Юрко не проснулся.

— Это ты? — удивился Засмага, зевая. — Душа поэта не вынесла долгой разлуки. Или как тебя надобно понимать? — спросил он, снова ложась в постель.

Владимир молча протянул другу телеграмму. Засмага побледнел, неприязненно взглянул на Пилипчука.

Юрко вчера поздно вечером возвратился с лыжного кросса, сразу же упал в постель, уснул как убитый. О несчастье ничего не знал, поэтому Нинина телеграмма задела за живое. От его неисчерпаемого юмора не осталось и следа. Сидел на постели, недобрыми глазами смотрел на Владимира.

— Почему ты молчишь? — накинулся на него Владимир. — Тоже мне психолог! Только какое-то неотложное обстоятельство вынудило Нину послать такую телеграмму. У меня предчувствие: с Галинкой приключилась какая-то беда. Ты ничего не слышал?

От этих слов у Засмаги погасли в глазах недобрые огоньки. Он слегка улыбнулся и дружеским тоном попросил:

— Извини меня, я больше не буду. Честное слово, Володя, не буду. Что же касается всего прочего, то мы сейчас узнаем. Я быстренько умоюсь, и мы позвоним Нине. Согласен?

— Беги умывайся, а я тем временем отнесу вещи, — промолвил Владимир и вышел.

В общежитии, всегда таком шумном и оживленном, стояла непривычная тишина. Владимир отпер дверь своей комнаты, вошел в нее, но это не принесло успокоения, ему и в комнате было не по себе, хотя здесь был чисто вымыт пол, аккуратно заправлены кровати. Владимир поставил вещи возле тумбочки, подошел к шкафу, заглянул в зеркало. На него смотрело бледное и усталое лицо.

Минут через десять забежал Юрко, юноши торопливо направились на первый этаж, к телефону.

— Тетя Паша, можно позвонить? — спросил Засмага, кланяясь вахтеру.

— Для племянника все можно, — ответила неповоротливая женщина, которая из-за болезни ног почти все время сидела. — Как ты ей не опротивел со своими звонками, — добавила она, шутливо подмигивая Владимиру.

Засмага сделал удивленное лицо.

— Кому, тетя Паша?

— Да той, к какой ты по семьдесят семь раз на день звонишь.

— Ничего подобного, — таким же шутливым тоном защищался Юрко. — Вчера не звонил, потому что меня не было здесь, позавчера не звонил по той же причине. Выходит, Паша Михайловна...

— Хватит, хватит! — прервала Засмагу дежурная. — Ты мастер выходить из воды сухим! Звони.

Юрко еще раз поклонился вахтеру, набрал номер телефона квартиры Пирятинских. В тот же миг лицо его озарилось радостью.

— Нина?.. Приветствую тебя, Ниночка! Как видишь, вернее, как слышишь... Прибыл вчера, но очень поздно, Нина, кросс прошел чудесно. Я очень сожалею, что ты отказалась...

Засмага вдруг побледнел, непроизвольным движением передал трубку Пилипчуку.

А еще через несколько минут хлопцы уже ехали в клинику мединститута. В условленном месте их ожидала Нина Пирятинская. Она подала юношам сразу обе руки, поздоровалась с приятелями одновременно. Владимир с тревогой смотрел ей в глаза.

— Что случилось, Нина?

Пирятинская колебалась, не знала — говорить или не говорить Пилипчуку правду. Может, лучше сначала узнать о состоянии раненой, а уж потом говорить? Ведь подробности ей тоже не были известны.

— Почему же мы стоим, товарищи? — напомнил Юрко.

Нина первой двинулась в направлении мединститута,

Юрко шел рядом, взяв девушку за локоть. Однако Нина, сделав вид, что поправляет прическу, высвободила руку. Засмага понял Нинин жест по-своему, кисло улыбнулся, демонстративно засунул обе руки в карманы поношенного серенького пальто, принялся что-то насвистывать.

— Юра, не надо, — попросила девушка.

Возле дверей хирургической клиники стоял низенький широкоплечий вахтер в белом халате и тоже что-то насвистывал себе под нос.

— Вам к кому, молодые люди?

— Мы хотим узнать, в каком корпусе находится Галинка Жупанская, — объяснила Нина.

— В этом, — коротко ответил мужчина. — Но к ней нельзя.

Тогда трое студентов подошли к мужчине в белом халате поближе, принялись объяснять, кто они такие. Низенький мужчина с заметной сединой на висках развел руками — таково распоряжение главного хирурга клиники и его необходимо выполнять.

— Единственное, что я вам могу посоветовать: позвоните дежурному врачу, спросите о здоровье вашей подруги. Прошу!.. Наберите цифру двести три.

Владимир набрал номер.

Женский голос спокойно, но с подчеркнутой вежливостью ответил, что Галина Жупанская находится под личным надзором профессора Галицкого, ее состояние удовлетворительное. Что же касается свидания, то об этом в ближайшее время не может быть и речи.

По ступенькам поднимался Станислав Владимирович. Студенты не решились сказать профессору «добрый день» (какой уж он добрый для него!), лишь молча склонили головы.

Первой опомнилась Нина. Она попросила у Засмаги автоматическую ручку, с которой тот никогда не расставался, написала на клочке бумаги несколько слов для подруги:

«Выздоравливай и набирайся сил, дорогая Галинка.

Твои друзья Владимир, Нина, Юрко».

Пирятинская сложила записку вчетверо, подошла к Станиславу Владимировичу, поклонилась.

— Вы к Галинке? Очень просим вас, передайте ей...

Профессор печально кивнул головой.

— Благодарю, Нина, — промолвил он тихо, беря записку.

Лишь на пятый день после приезда в город Владимир Пилипчук получил от главного хирурга разрешение на свидание с Жупанской. У входа в клинику дежурил уже знакомый Владимиру вахтер. Он собирался накинуть на плечи юноши белый халат, когда в вестибюле клиники появилась Нина Пирятинская.

— Пускают? — спросила она, тяжело переводя дыхание.

Вахтер достал еще один халат. Делал он это степенно, будто подчеркивая, что стоит на очень важном посту.

— Прошу, — сказал он. — Сегодня можно. — И подал студентке халат. — Но на десять минут, не больше.

Нина пришла без Юрка — у него снова лыжный кросс, а Владимир в последнее время так привык видеть их вместе, что даже оглянулся.

— Ты без цветов? — спросила Пирятинская, когда они подходили к седьмой палате, где лежала Жупанская.

Владимир посмотрел на девушку, потом перевел взгляд на гвоздики в ее руках.

Нина решительно протянула ему цветы:

— Возьми, Володя!

Он искренне удивился:

— Зачем?

— Подаришь Галинке.

Владимир с благодарностью посмотрел ей в глаза, почувствовал, что вместе с букетиком гвоздик Нина передает и свое прощение за все... Искренняя дружба выше ревности, лицо Нины светилось каким-то внутренним огоньком.

Владимир взял цветы, и Нина открыла дверь седьмой палаты. Галинка лежала бледная, осунувшаяся. Лицо вытянулось, а глаза казались еще большими, чем были на самом деле. У ее постели сидел отец.

— Можно к вам? — спросила Пирятинская, пытаясь говорить непринужденно.

Галинка улыбнулась, закивала.

— Можно? — повторила Нина, переводя взгляд на Станислава Владимировича.

Профессор с нежностью смотрел на дочь и, наверное, не услышал, что к нему обращаются. Нина и Владимир в неловкости стояли у дверей, ждали.

— Это ко мне пришли, папа, — прошептала Галинка, движением головы показывая на дверь.

Станислав Владимирович оглянулся. Что-то похожее на неудовольствие отразилось в его глазах. Но это уже был не тот капризный старик, который когда-то ненавидел Владимира Пилипчука за его «каверзные» вопросы. Горе придавило его, он стал, кажется, мягче.

Профессор попросил студентов подойти поближе. Нина и Владимир поздоровались. Пилипчук положил перед Галинкой цветы, девушка поблагодарила взглядом, а потом на миг закрыла глаза.

— Ты уже возвратился? — спросила она еле слышно.

Жупанский был наблюдательным человеком и внимательным отцом взрослой единственной дочери. Он слишком любил свою Калинку, чтобы не уловить мягкости в ее голосе. Хорошо видел и понимал, что Владимир не просто Калинкин товарищ по курсу.

Нина поцеловала подругу в лоб, присела у ее изголовья.

— Болит? — спросила она сочувственно.

— Вчера и сегодня не очень, — тихо ответила Жупанская. — Как это хорошо, что вы пришли!

Когда были сказаны все слова, которые принято говорить в таких случаях, наступила неприятная пауза. Первой опомнилась Нина, принялась нашептывать подруге какие-то свои тайны. Жупанская слушала, улыбалась, а ее глаза все время были обращены на Владимира.

— Я искренне благодарна тебе, Володя, за письмо, — обратилась Галинка к Пилипчуку. — Мне только вчера передала наша Олена. Ты так хорошо обо всем написал — о заснеженном селе, о ветвистых буках...

Тот заметно покраснел, виновато взглянул на Станислава Владимировича, на Нину, будто молча просил у них прощения. Пирятинская тотчас же поняла, какое именно письмо получила подруга от Пилипчука. Однако и эта догадка не испортила Нине хорошего настроения.

Станислав Владимирович громко вздохнул. Он тоже заметил молчаливый интимный разговор между дочерью и Пилипчуком.

Снова все четверо умолкли. Трудно представить, сколько бы длилось это молчание, если бы не вошла дежурная сестра и не объявила, что свидание с больной закончилось.

— Вы еще можете несколько минут посидеть, — обратилась она к Станиславу Владимировичу, когда он встал. — А студентов прошу... Больной нужен покой... Через неделю можно будет посидеть подольше.

Владимир и Нина начали прощаться. Галина проводила их глазами до дверей, потом перевела взгляд на отца.

— Папочка, наклонись, я тебе что-то скажу... Еще ближе наклонись.

Станислав Владимирович улыбнулся, наклонил голову к лицу Галинки. Дочь быстро зашептала:

— Папочка, я люблю этого парня... Не ругай меня, родной. Я думаю, что это мой суженый, я выйду за него замуж и буду счастлива... Хорошо, дорогой мой папочка?

Станислав Владимирович не знал, как ему быть. Не отказывать же Галинке? Нет, нет! Причинять своей любимой дочери неприятности? Пусть будет что будет, а он больше никогда не пойдет ей наперекор. Разве не по его вине Галинка чуть было не погибла?

— Успокойся, дорогая... — Задыхался и потому говорил очень медленно. — Поступай так, как тебе подсказывает сердце, дорогая.

Дочь от радости закрыла глаза, быстро заговорила, обращаясь, казалось, больше к себе, чем к отцу. Станислав Владимирович с трудом улавливал ее слова, хотя их содержание было для него понятным. Галина мечтала о будущем.

— В мае, папочка, когда зацветут сады... И в селе... Будет так чудесно... Правда, папочка? Чтобы была такая свадьба...

— Хорошо, хорошо, моя дорогая, — тихо говорил отец, а в глазах сверкали слезы.

Снова вошла дежурная сестра. На этот раз с большим букетом.

— Это для вас, Галинка, — промолвила она с таким удовольствием, будто собственноручно дарила цветы. — От товарища Линчука. Записка и цветы. А вы знаете, Николай Иванович мой сосед. Чудесный человек, — добавила она, а ее черные глаза таинственно сверкнули.

— А где же Николай Иванович? — обрадовалась и вместе с тем испугалась больная.

Медсестра, наверное, ждала этого вопроса.

— Он внизу, — ответила она предостерегающе. — Сегодня у вас достаточно посетителей, профессор больше не разрешает. Я попросила товарища Линчука пожаловать в другой раз.

Галя развернула записку. Николай Иванович желал ей скорейшего выздоровления, писал, что ее поступком гордится весь университет.

«Он в самом деле хороший человек», — думала Галинка, передавая записку отцу.

Время будто ползло. Линчук попытался посидеть на скамейке, но стрелки часов, казалось, передвигались еще медленнее. Николай Иванович не выдержал, прошел в вестибюль клиники, начал рассматривать разные плакаты.

Наконец, почти после часового ожидания, он увидел Станислава Владимировича. Профессор шел тихий, сосредоточенный, будто в полусне. Николай Иванович решительно приблизился к нему, помог надеть шубу, спросил о здоровье Галинки.

— Благодарю, сейчас лучше, — ответил сдержанно Станислав Владимирович. — Врачи заверяют, что самое ужасное осталось позади... А вам Галинка передавала привет и благодарность за цветы.

Из клиники они вышли вместе. Станислав Владимирович опирался на палку, обходил покрытые льдом лужицы. Линчук ступал рядом, сочувственно посматривал на профессора.

«Как он побледнел, как осунулся!» — с искренним сожалением подумал доцент, пытаясь найти какое-то утешительное слово для человека, который был когда-то его учителем, но слово это почему-то не находилось. Чтобы не идти молча, Николай Иванович заговорил о сборнике.

— Ваша статья, Станислав Владимирович, очень понравилась Иосифу Феоктистовичу.

Жупанский ничего не ответил, лишь немного прибавил шагу. Шел и смотрел под ноги.

— Есть одна новость, Станислав Владимирович. Для меня, например, она совершенно неожиданная. Конечный с ассистентом Панатюком переработали статью кардинально, Панатюк будет соавтором, — продолжал доцент, пытаясь вызвать профессора на разговор.

Жупанский не поинтересовался, что именно новое появилось в статье Конечного, которому помог ассистент Панатюк. Создавалось такое впечатление, что профессор думает о чем-то другом, вовсе не связанном с их беседой. Линчук тоже умолк.

Так в молчании они дошли до трамвайной остановки. Только здесь Линчук подумал о такси.

— Вы минутку подождите, Станислав Владимирович, а я поищу такси, — предложил он.

— Это для кого же? — почти недовольно откликнулся профессор. — Разве нам на поезд? Поедем трамваем.

Николай Иванович согласился. Ехали всю дорогу молча. Жупанский оперся обеими руками на палку, наклонил голову и, казалось, впал в забытье. Линчук смотрел в окно трамвая, видел сотни незнакомых лиц. Всюду люди и люди. Одни куда-то спешат, другие прогуливаются. У каждого свои радости и неудачи, свои намерения, стремления.

«В жизни всякое случается, — думал доцент о своей несчастной любви. — Одни счастливы от рождения и до самой смерти, другие весь век ищут счастья и не находят его. И что такое счастье? Как его определить?»

Однако Николай Иванович не принадлежал к категории скептиков. Через несколько минут он сам себя пристыдил за плохое настроение.

«Все-таки разум человека должен стоять выше любых чувств. Когда Отелло из ревности поднял руку на свою любимую, он уже перестал быть человеком. Настоящая любовь не может быть мстительна».

Перевел взгляд на профессора, но Жупанский сидел все в той же позе. Николай Иванович не решался тревожить его.

«Он все понимает, — думал Линчук, глядя на старого профессора. — И свои ошибки, наверное, признал, иначе он не разговаривал бы так мягко со мной».

Вспомнил встречу и беседу с Жупанским в кабинете секретаря горкома партии. Тогда в глазах старика нетрудно было заметить сдержанный гнев. Даже после этой встречи и формального примирения не верилось, что профессор когда-нибудь поймет критику, простит за выступление в газете.

Воспоминание о секретаре горкома повернуло мысли в другую сторону. Это же Сергей Акимович посоветовал профессору написать в сборник статью о коварной миссии генерала Галлера, о его тайных связях с Курмановичем и Тарнавским.

Трамвай пересек Центральную, грохотал по Октябрьской улице. Еще миг, и он остановится возле университета. Николай Иванович прикоснулся к локтю своего спутника.

— Нам пора, Станислав Владимирович.

Профессор словно очнулся от глубокого сна, заморгал.

Какой-то миг смотрел на Линчука, потом взглянул в окно вагона, засуетился:

— В самом деле надо выходить. Я очень благодарен вам, Николай Иванович.

Линчук помог ему сойти с подножки вагона, поддержал за руку.

— Еще раз благодарю, коллега, — поклонился профессор. — Старый человек на каждом шагу должен благодарить, потому что всегда нуждается в помощи младших.

Для Линчука все это было приятной неожиданностью: такой вежливости к нему профессор давно уже не проявлял. Стало даже радостно на душе. Значит, Жупанский в самом деле переборол обиду за статью. Интересно, согласился ли он с этой критикой внутренне? Очевидно, в какой-то мере согласился. Следовательно, критика принесла пользу. В этом, собственно, и заключается ее главное назначение... А Галинка? Что ж, Галинка, наверное, будет принадлежать другому, но тот, другой, нисколько не хуже него, Линчука. Это тоже надо признать.

«Он — лучше!» — подсказывал внутренний голос.

Сердце ныло и болело от этой горькой истины. Однако Линчук умел смотреть правде в глаза, искренне стремился не переоценивать себя и правильно взвешивать возможности других. Да и смешно ворошить пепел! А в Галинкином сердце от их любви, наверное, лишь пепел остался.

Николай Иванович обратился к Жупанскому с предложением проводить до университета.

— Если вы так любезны, коллега, — почтительно ответил Станислав Владимирович и пытливо посмотрел на своего бывшего ученика.

Шли рядом, как ходили когда-то. Жупанский заметно сутулился и, кажется, очень боялся упасть. Николай Иванович слегка поддерживал его за локоть, ступал широко.

Вдруг Станислав Владимирович заговорил о прошлом.

— Не сердитесь на меня, коллега. Возможно, я был слишком требовательным в своем отношении к вам, слишком нетерпеливым... Я верю в ваше благородство, коллега, и прошу прощения.

Линчук не надеялся услышать такие слова. Будто громом оглушенный, остановился он посреди улицы. Остановился и профессор.

— Станислав Владимирович! — промолвил взволнованно-тихо доцент и протянул руку. — Вот моя рука. И верьте, профессор, что это рука вашего благодарного ученика и искреннего друга... Вы на нее можете уверенно опереться, Станислав Владимирович.

Профессор пожал протянутую ему руку.

Вошли в университет, вместе поднялись на третий этаж, где размещалась кафедра истории СССР.