Прошло две недели после неприятного для Линчука разговора с профессором Жупанским. Все эти дни Николай Иванович напряженно работал. Он прежде всего старался не задерживаться в университете, спешил после лекций домой, закрывался в своей рабочей комнатушке, отключал телефон и до глубокой ночи читал и перечитывал Грушевского, а также труды своего бывшего учителя Жупанского, делая на полях книг легонькие пометки.
Еще в школьные годы, будучи гимназистом, Николай Линчук приучил себя работать по-крестьянски, как работали его отец и мать, до седьмого пота. Ночами, при свете керосиновой лампы, вгрызался в науку, да иначе и не назовешь того рвения, с каким он постигал науку, — штудировал книги по истории и философии; совершенствовал свои знания в латыни, русском, польском и немецком языках. Сохранил этот стиль и в студенческие годы, заставляя сокурсников шутить, что спит он с открытыми глазами, когда идет в университет и возвращается в общежитие, а ест как верблюд — раз в две недели, когда получает из дому скромную передачу.
Когда работал — забывал все. Вот и теперь за две недели он ни разу не виделся с Галинкой. Это были мучительные и напряженные для него дни. Николай Иванович побледнел, осунулся.
«Конечно, работал он в архивах, и много. Труды, что и говорить, у него основательные; педантизм, европейская школа! — размышлял Линчук, перечитывая помеченные в томах Грушевского места. Эти тома он купил сразу же после возвращения с фронта на самом большом тогда базаре возле оперного театра, где продавали всякую всячину. Но каким же провидцем оказался друг Ивана Франко — Павлик, который предостерегал украинскую общественность от зловредности мифотворчества Грушевского».
Николай Иванович даже пытался в эти дни затворничества мысленно поговорить с Жупанским. «Как же так, Станислав Владимирович, более девяти лет тому назад вы согласились возглавить кафедру в советском вузе. Вы охотно ездили и до войны, и после войны в Киев, Москву на различные семинары, совещания. У вас было достаточно времени для анализов, сравнений, осмысления. А годы ужасной оккупации! Неужели и они ничему вас не научили, не заставили взглянуть по-иному на многие вещи? Нехорошо получается, Станислав Владимирович, нехорошо!»
Развернул очерки по истории Галиции Станислава Жупанского, отыскал нужное место, потом начал читать помеченные страницы в томах Грушевского, в десятый, если не в двадцатый, раз сопоставлять мысли обоих авторов относительно так называемой «украинской идеи, решающей силы в эволюционном развитии украинского народа».
«Как все это тенденциозно, узко для серьезного ученого, — думал Линчук, перелистывая очерки Станислава Владимировича. — То он буквально тонет в фактаже, то умалчивает о документах, которые, по-видимому, ему не нравятся...»
«Эх, профессор, прошли бы вы такую войну, как мы, молодое поколение, вы бы иначе рассуждали!»
За время войны сам Линчук многое передумал, сделал несколько важных для себя выводов. Понятие Родины в сознании и сердце раздвинулось. Он по-прежнему любил родные полонины, милую Коломыю и сохранивший средневековое свое лицо Львов, но появилось что-то совершенно новое, чего не ощущал раньше, — широкое, бескрайнее, рассудком непостижимое.
Больше чем полгода находился в госпитале за Уралом. В конце мая сорок четвертого, когда войска 1-го Украинского фронта начали решительную подготовку, ставя целью окружить и уничтожить большую группировку противника в районе Бродов, Линчук стал коммунистом.
Последний раз он был ранен под Жолквой. Здесь он и пролежал более двух месяцев в замке польского гетмана Станислава Жолкевского, который в 1596 году захватил украинское село Винники и переименовал в свою честь. В начале семнадцатого столетия в Жолкве служил Михаил Хмельницкий, отец великого Богдана. А в сентябре 1914 года прославленный русский летчик Петр Нестеров первый в мире применил здесь в воздушном бою таран.
— Коля!
Материн голос вывел его из глубокой задумчивости. Удивленный, повернул к двери голову.
— Уже восьмой час, Коля, — напомнила Екатерина Петровна мелодичным голосом. — Ты просил приготовить кофе. Будешь сейчас пить или позже?
Мать обеспокоенно смотрела на сына, хотя ее моложавое, с заметными следами былой красоты лицо казалось совсем спокойным. Ей никто не давал больше сорока, на самом же деле было под пятьдесят: даже пряди седых волос, окружавшие высокий лоб, не очень старили ее.
— Ты что-то хотела, мама? — как будто выныривая из какой-то непостижимой для нее глубины, спросил Николай, откинулся на высокую спинку стула и виновато улыбнулся.
— Я говорю, что уже восьмой час, а ты просил к четверти восьмого приготовить кофе, — повторила мать. Провела рукой по голове сына. Вдруг рука остановилась. — Ты уже лысеть начинаешь, — заметила она грустно.
— Ведь мне почти тридцать, мама, — попытался он отделаться шуткой, но, увидев в глазах матери грусть, притих.
— Тебе скоро тридцать, Олесю — двадцать пять, — задумчиво сетовала Екатерина Петровна, — а невестки у меня все еще нет.
На ее худощавом лице промелькнула улыбка, а глаза жадно ловили взгляд сына. Николай Иванович понимал: мать продолжает спрашивать молча, одними глазами. К сожалению, он не может, вернее, не знает, что ответить, как ее успокоить.
Екатерина Петровна постояла минутку, вздохнула и пошла к двери легкой своей походкой.
— Через пять минут я кофе поставлю на стол. Но тебе же еще и побриться надо, Коля, — бросила она на ходу.
Николай Иванович взглянул в зеркало.
— В самом деле, зарос, словно цыган в крещенские морозы. Но в моем распоряжении еще есть немного времени.
— Ты не задержишься? — спросила мать уже с другой половины квартиры, может, только затем, чтобы рассеять грустное впечатление от беседы.
— Не задержусь, мама. Отнесу статью и сразу же домой — хочу как следует выспаться.
Сложил бумаги и подумал о Галинке. А что, если из-за этой статьи он навсегда ее лишится?
На улице моросил холодный дождь. Николай Иванович поднял воротник пальто, надвинул на лоб велюровую шляпу, ускорил шаг. Трамвайная остановка находилась рядом, но его подгоняло нетерпение, казалось, что трамвай обязательно задержится, что пешком можно дойти быстрее. Ему очень хотелось сегодня же закончить с хлопотным делом, а там уж — будь что будет.
Почти безлюдные улицы — ничто не задерживает, не мешает. Николай Иванович приблизился к почтамту и, взглянув на голубые ящики у его входа, вспомнил материн упрек. «Приду и напишу Олесю. Непременно сегодня же напишу!»
Младший брат после войны остался в армии, служил в танковых войсках. Он был на пять лет моложе Николая, тем не менее между братьями с детских лет установилась трогательная дружба. Может, потому во время войны Николай больше думал об Олесе, чем о себе, а когда узнал, что танк брата одним из первых прорвался в дорогой для него Львов, заплакал от радости. Недавно они с матерью получили от Олеся письмо и фото. Брат стоял на лесной опушке с какой-то девушкой. Они щурились от солнца.
— Очевидно, это твоя будущая невестка, мама, — полушутя, полусерьезно сказал он тогда, передавая матери любительское фото.
Екатерина Петровна долго и внимательно всматривалась в черты незнакомой девушки, словно хотела угадать, будет ли счастлив ее Олесь с такой подругой. У девушки — приятный овал лица, в глазах, возможно, серых, возможно, голубых, затаился неудержимый смех.
Пообещал матери в тот же день написать брату, расспросить о девушке, но прошло уже больше недели, а он так и не написал.
— Сегодня обязательно исполню мамину просьбу, — сказал самому себе, искоса посматривая на почтовый ящик.
«Красивая девушка... Возьмет Олесь да и опередит меня. А у нас с Галинкой о женитьбе даже и речи не было».
Мысли тяжелые, как осенние тучи, сеявшие сейчас мелкий дождь. Николай Иванович ссутулился, еще глубже надвинул шляпу, ускорил шаги.
В приемной редакции посетителей не было. Лишь у телефона сидела пожилая женщина, громко с кем-то разговаривала и что-то быстро записывала.
— Редактор у себя?
Женщина молча кивнула и тут же немного сердито крикнула в трубку:
— Василий, не проглатывайте окончаний, я совсем их не слышу... Прошу!
Линчук открыл обтянутые черным дерматином двери. Редактор сидел за широким рабочим столом, заваленным ворохом бумаг.
— Разрешите?
— А, Николай Иванович! — откликнулся он живо, снимая с носа массивные очки. — Раздевайтесь. Рад вас видеть. Я даже хотел звонить, почему вас нет.
Редактор вышел из-за стола, пожал доценту руку, усадил в кресло и, защищая ладонью глаза от настольной электрической лампы, внимательно всматривался в Линчука, будто пытался лучше изучить черты его лица.
— Принес вам, как договаривались, статью, — сразу начал Николай Иванович. — Вот поглядите, что получилось...
Вынул из папки схваченные скрепкой листы, протянул их редактору.
— А, значит, о Грушевском! — промолвил редактор, перелистывая страницы рукописи.
— О Грушевском и его приверженцах в нашем университете, — уточнил Линчук.
— Даже так?.. Это очень и очень важно!
Подвижное лицо редактора стало внимательным. Он надел очки, углубился в чтение.
Линчук все это время не переставал думать о Галинке, снова и снова мучительно терзаясь: поймет ли она его поступок или воспримет все это с обидой? А может, уже обиделась?
— Какую цель ставили вы перед собой, Николай Иванович, работая над статьей? — неожиданно спросил редактор, положив на стол очки.
Линчук, хотя и готов был услышать подобный вопрос, все же заволновался. Достал платочек, вытер лоб, ответил осторожно:
— Название статьи в какой-то мере говорит о намерении автора.
— Пусть будет так, — согласился редактор. — Только я имею в виду более широкие аспекты. Постараюсь уточнить свою мысль: вот вы лично, Николай Иванович, желаете, чтобы ваши коллеги по университету, и прежде всего, вероятно, заведующий кафедрой профессор Жупанский, с которым, я знаю, вы дружны, стали настоящими советскими учеными? В полном смысле этого слова... Или вы считаете, что кое-кто в университете все-таки потерянный для нашего общества специалист?
Николай Иванович был несколько обескуражен, покраснел. Понимал, что ему сейчас никак нельзя смущаться, и все же вспыхнул.
— Я никогда не считал своих университетских коллег, тем более Станислава Владимировича, потерянным человеком. Жупанского я очень уважаю. Это добросовестный ученый, трудолюбивый, пытливый человек...
— Я того же мнения, — подхватил редактор, подслеповато мигая глазами. — Ваша статья серьезная и необходимая. Но мы еще здесь почитаем, посоветуемся... Критика должна быть всесторонне аргументирована фактами, которые заставили бы приверженцев Грушевского, даже скрытых, пересмотреть свои взгляды. Не оттолкнуть, а привлечь на нашу сторону. Согласны вы?
— Согласен, — улыбнулся Линчук.
Из редакции Николай Иванович вышел в хорошем настроении. Сдав статью, он словно бы почувствовал облегчение. Вскочил по-мальчишески на подножку трамвая, который должен был вот-вот тронуться, озорно подмигнул миловидной кондукторше, будто извиняясь за свою торопливость. Через несколько минут он был уже дома: хотел еще сегодня написать брату письмо и отнести на почтамт.
— Тебе Галинка звонила, Коля, — сказала многозначительно мать, открыв дверь. — Обещала через полчаса позвонить снова, — добавила она скороговоркой. — Ну как тебя приняли в редакции?
В глазах матери заметна тревога: наверное, догадывается, что за статью отнес он в редакцию. А как успокоить мать? Что ей сказать?
К счастью, раздался телефонный звонок, от которого Николай Иванович вздрогнул, а лицо матери заметно напряглось, словно перед каким-то важным ожиданием.
— Это Галинка! — предположила Екатерина Петровна.
Сын поспешил снять трубку.
— Да, да!.. Добрый вечер... Наоборот, я свободен, Галя, — отвечал он хрипловато на вопросы девушки и сам удивлялся — почему это вдруг. Ведь мать его предупредила, что Галинка позвонит, а вот спокойно говорить не может. — Что-то случилось?
Жупанская взволнованно просила выйти на угол Центральной и Киевской: есть очень и очень важное дело. «Я буду ждать возле универмага. Ты выйдешь?»
— Что за вопрос?.. Через шесть минут буду возле универмага.
Екатерина Петровна встревоженно подошла к сыну.
— Какое-то несчастье?
— Не знаю. Но, наверное, что-то неприятное. Она очень взволнована. Я пошел, мама.
Торопливо накинул плащ и, на ходу застегивая пуговицы, выбежал на улицу. Что же могло случиться? Может, Галинка узнала о статье? Но как? А впрочем, какое это имеет значение? Ведь он сам ее предупреждал.
Предпочитал не думать ни о своем разговоре с профессором, ни о резонансе, который непременно вызовет выступление в газете, но ничего не мог поделать с собой — думал именно об этом: «Было бы, конечно, лучше, если бы статью написал кто-нибудь другой... Только почему-то никто не пишет, а Станислав Владимирович продолжает забивать студентам головы вредной мякиной. Чего уж закрывать глаза?»
Вскоре он был на Киевской. Еще издали заметил одинокую фигуру Галинки. Девушка тоже, по-видимому, узнала Николая Ивановича, торопливо пошла ему навстречу.
— Как хорошо, что ты так быстро, — начала она, поздоровавшись.
— Но что с тобой, Галинка?
— Со мной ничего, Коля.
Она прижимала к груди руки, волнуясь, объясняла:
— Возможно, это мелочь, фантазия... Не упрекай, прошу. Ты помнишь Кошевского?
Николай Иванович кивнул. Волнение Галинки уже передалось и ему. Стиснул губы, пытался быть внимательным, сдержанным.
Галинка тем временем встревоженно объясняла:
— Сразу же после войны ходили слухи, что Кошевский выехал в Канаду. Помнишь?.. Ты не слышал об этом?.. Странно. Но не в этом дело. Только что Кошевский был у отца. По какому делу — не знаю. Они сидели вдвоем в кабинете, о чем-то спорили. А я стояла на балконе. В последнее время мне часто бывает грустно... Неподалеку от нашего дома прогуливался какой-то человек. Этот незнакомый очень пристально смотрел на окна нашей квартиры. Побывал даже в подъезде, а возможно, и на лестнице. Это мне показалось подозрительным. Представь себе...
— А я думаю, что он просто-напросто посматривал на балкон, — пошутил Линчук. Страхи его рассеялись, уступив место хорошему настроению, — ведь перед ним стояла любимая девушка.
— Нет, Коля, меня он не видел: я была за виноградной лозой... Но слушай, что было дальше, — продолжала она серьезно. — Как только Кошевский вышел, тот, в плаще, приблизился к нему и поздоровался, будто они только что повстречались. Тихо разговаривая, они прошли под нашим балконом, и я отчетливо слышала, как Кошевский сказал: «Клюнуло. Считайте, что карп уже на сковороде», — и захохотал. Меня это встревожило больше всего: неужели это он так об отце? Я набросила пальто, проследила издали за ними.
— Зачем?
— Сама не знаю, — искренне призналась девушка. — Хотелось увидеть лицо незнакомого.
— А дальше?
— А дальше ничего особенного. Они вошли вон в ту дверь, Коля, — указала Жупанская на ресторан, — и пока еще не выходили.
— Чего же ты хочешь? — не мог сдержать улыбки Николай Иванович. — Зайти в ресторан?
— Да! — не колеблясь ответила она.
— Давай зайдем. Выпьем пива или, может, шампанского.
— Не шути, прошу тебя, — попросила Галинка настоятельным голосом. — Я непременно хочу знать, кто этот человек. Пусть все это мелочи, но назвать отца карпом, сказать, что он у них на сковороде...
Николай Иванович взял Галинку выше локтя, и так, под ручку, они вошли в широкий вестибюль «Интуриста».
В залах ресторана было малолюдно. Линчук подозвал знакомого официанта, спросил, не видел ли тот, где сидят полный мужчина и с ним — помоложе.
— В очках, — уточнила Галинка.
— В третьей от входа кабине. Вы хотите войти? — склонился низко официант с рыжими залихватскими усами.
— Нет, нет, мы только полюбопытствовали — не наш ли это знакомый... Пожалуйста, кофе и какое-нибудь пирожное, — попросил Линчук.
— Что ты надумал? — тихо спросила Галина, когда они снова остались одни.
— Будем ждать, — точно так же шепотом ответил Николай Иванович. — Они обязательно пройдут мимо нашего столика... Тогда мы подойдем к Кошевскому и... познакомимся с таинственным незнакомцем. Кстати, он молодой, красивый?
— А если они будут сидеть долго? — тревожно взглянув на Линчука, спросила девушка, снова не обращая внимания на шутку. — Кроме того, твой знакомый официант непременно сообщит им о нашем любопытстве... Я, например, в этом не сомневаюсь!
Николай Иванович пожал плечами.
— Ну и что же? Пусть себе сообщает. Мы даже сами скажем Кошевскому, что заключили пари — он или не он так громко смеется.
— Хорошо, но не будем же мы сидеть здесь до утра?
Линчук в ответ только улыбнулся: ему было приятно видеть Галинкин испуг, слышать взволнованный шепот. «Боже, какая она красивая!» — думал он про себя.
Но как ни тянули время Линчук с Галинкой, они успели выпить по две чашечки, а там, за занавеской ближайшей кабины, все еще не могли угомониться. Туда часто забегал официант, приносил бутылки с пивом, забирал пустые. Только без четверти одиннадцать занавеска наконец сильно покачнулась — из кабины вылез, не вышел, а именно вылез Кошевский. Его напарника сначала почти не было видно. Но вот Кошевский отступил на шаг, и Галинка узнала мужчину, ходившего возле их дома.
— А-а, пан Линчук и панянка Галя! — пьяными глазами вытаращился Кошевский. Его плотная фигура покачнулась, однако Кошевский пытался продемонстрировать свою изысканность. — Очень приятно, — сказал он, стукнув каблуками и низко поклонившись.
Линчук и Галя встали со своих мест. Николай Иванович сдержанно поздоровался с Кошевским, шагнул навстречу незнакомцу в очках.
— Николай Линчук, — промолвил подчеркнуто громко, протягивая незнакомцу руку.
— Роздум! — ответил тот с почтительной сдержанностью и не проронил больше ни слова.
Зато Кошевский говорил за двоих.
— Это мы зашли отметить встречу, — самодовольно хвастался он. — Мой земляк. Работает на заводе. Живем в одном городе, а встречаемся случайно, да и то крайне редко... Но почему же мы стоим? Может, панянка Галя разрешит нам сообща выпить бутылочку-другую пива?
— Нам пора домой, — возразила девушка.
— Ясно! Понимаю, — подмигнул Кошевский и артистически вздохнул. — А на какие весы бросит свое согласие пан Линчук? Что думает относительно пива крестьянский сын?
До войны Кошевский преподавал в университете латынь. Бывал у Жупанских. Хорошо знал Линчука, его происхождение. Встречаясь с Николаем, всегда фамильярно похлопывал его по плечу, называл крестьянским сыном.
— Пана Линчука, разумеется, тоже тянет домой.
— О, понимаю! — засмеялся Кошевский и погрозил пальцем. — Понимаю и завидую, как ангел Адаму.
Николаю Ивановичу надоела бесцеремонная болтовня опьяневшего толстяка. Он искал предлога, чтобы поскорее избавиться от неприятного общества. Не терпелось, наверное, и Роздуму, он то и дело недвусмысленно посматривал на часы.
Из ресторана вышли вместе. Роздум поспешил нанять такси, подчеркнуто сообщил земляку, что завтра должен выходить на работу в первую смену. Кошевский начал прощаться, рассыпая в адрес Галинки банальные остроты.
Роздум лишь слегка приподнял шляпу и сразу сел рядом с шофером. Линчук с Галинкой молча проводили взглядами сероватую автомашину.
— Как ты думаешь, кто такой этот Роздум? — спросила девушка.
— Обыкновенный человек, — ответил Николай Иванович. — Возможно, молчаливый и несимпатичный.
— Но почему же в таком случае Кошевский угождает ему? Ты заметил, как он все время посматривал на него?
— Очевидно, угождает потому, что пил на его деньги, — засмеялся неожиданно Николай Иванович, беря Галинку под руку. — Пьяницы всегда преклоняются перед теми, кто за них платит. Это тоже нужно учитывать, Галинка.
Девушка вздохнула, задумалась.
— Я бы хотела, чтобы и на самом деле было только так, — промолвила она тихо после длительного молчания. — Но я почему-то боюсь. Проводи меня, пожалуйста, до самого подъезда.
Линчук от радости улыбнулся.