Введение

Величайшая держава древности, раскинувшаяся на трех континентах, вобравшая в себя самые разные народности и культуры, Римская империя была огромным котлом, в котором варились, смешиваясь друг с другом, преобразовывались и видоизменялись старые и новые, восточные и западные, традиционные и экзотические религии и культы. В последние века существования римского государства его религиозная жизнь представляла собою чрезвычайно пестрое смешение всевозможных традиций, верований и обычаев. В этом гигантском плавильном котле христианская Церковь оказалась наиболее жизнестойкой организацией, что обеспечило ее конечную победу и превратило христианство в господствующую религию. Однако к торжеству своей религии христиане пришли долгим и трудным путем. Даже на момент победы в общегосударственном масштабе, в первой четвери IV в., христиане составляли не более 10 % населения Империи. Вокруг них все еще густилось «языческое» население, имевшее за плечами три века активного неприятия новой религии.

Не секрет, что с самого начала христианство было негативно встречено античным обществом, как его интеллектуальной элитой, так и широкими слоями населения. Государственная же власть питала к новой религии крайнюю настороженность, граничащую с враждебностью. И хотя не было издано ни одного эдикта, направленного персонально против христиан , их преследовали на основании общих указов о неугодных религиозных общинах и объединениях. То же самое отношение испытывали к себе почти все вновь возникающие на территории Римской империи культы, равно как привнесенные в нее извне: орфические группы, исекеи, манихеи, и поначалу также митраисты. Даже некоторые традиционные для тех или иных римских провинций религиозные группы, как, например, галльские друиды, и время от времени также евреи, исповедовавшие иудаизм, испытывали враждебность окружающего их греко-римского общества и подвергались преследованию со стороны властей.

Попытаемся взглянуть на ранних христиан глазами этого общества. Не смотря на широкий спектр имеющихся тут взглядов и суждений (подчас противоречивых и даже взаимоисключающих), можно выделить некоторые устойчивые преставления, встречающиеся чаще других и носящие массовый характер. Из этих представлений складывается типологический образ христианина, а также портрет раннехристианской Церкви в целом, нарисованный античным обществом. Под последним мы разумеем абсолютное большинство населения Римской империи на рубеже I-V веков.

От времен античности сохранилось немало различных сочинений, в которых так или иначе упоминаются христиане. Кроме того известны антихристианские произведения, написанные греческими и римскими авторами, которые не сохранились, но содержание которых передают христианские писатели. Из полемических работ раннехристианских апологетов вообще можно извлечь немало сведений об отношении к христианам, а также составить представление об основных обвинениях, выдвигаемым в их адрес. Подобный же материал содержится в раннехристианских апокрифических сказаниях – деяниях апостолов и святых, а также в раннехристианских житиях святых и мучеников.

 

«Зловредное суеверие»

Общепринятое устойчивое обозначение христианства у римских авторов, а также в официальных документах эпохи гонений: «суеверие» (superstitio, superstitionis). Тацит называет христианство «зловредным суеверием» (Анналы, XV, 44, 3), Плиний – «низким, грубым суеверием» (Письма, X, 96, 8), Светоний – «новым и вредным суеверием» (Нерон, 16, 2). В передаче Тертуллиана христианство называется «чудовищным суеверием» (К народам, I, 11), в передаче Минуция Феликса – «пустым и бессмысленным суеверием» (Октавий, 9) .

Для римлян понятие superstitio было противоположным понятию religio – «религия». «Предки наши, – писал Цицерон, – делали различие между религией и суеверием… Суеверие заключает в себе пустой страх перед богами, в то время как религия состоит в благочестивом поклонении богам» (О природе богов, I, 28; 42) . Греческие авторы, говоря о суеверии, употребляли термин deisidaimoni, a| – буквально «страх перед демонами, демонобоязнь». Термин этот обычно применялся в тех случаях, когда хотели охарактеризовать нечто несуразное, постыдное, противоречащее здравому смыслу. Следуя описанию Феофраста (Характеры, 16), суеверный почитает божественную силу (демонов) не разумно, но из-за страха перед нею, прибегая при этом к недостойным разумного человека действиям. Цель этих действий – «очищение» или «отвращение зла», избавление от власти нечистых духов . К такого рода действиям относятся заговоры, заклинания, омовение, помазание, сплевывание и т. п.

Суеверие существует за счет людского легковерия (Ливий, IV, 30, 9). Носителями суеверия обычно представлялись люди невежественные, низменные, с отсутствием интеллекта. «Сколь губительно неверие в богов и презрение к ним, – отмечал Плутарх, – столь же губительно и суеверие, которое подобно воде, всегда стекающей в низменные места» (Александр, 75). Суеверие губительно и для самого носителя его, и для общающихся с ним людей. Особенно губительно суеверие толпы, которая под его влиянием становится неуправляемой и агрессивной. «Поэтому, – заключал Цицерон, – так же как следует распространять и поддерживать религию, которая сочетается с познанием природы, так суеверие следует вырывать со всеми его корнями. Ибо оно, суеверие, на нас наступает, нам угрожает, нас, куда ни повернись, преследует, – слушаешь ли ты прорицателя или заклинание, совершаешь ли жертвоприношение или наблюдаешь за птицей, встречаешь ли халдея или гаруспика, сверкает ли молния или гремит гром, или молния во что-то ударит, или что-то похожее на чудо родится или произойдет» (О дивинации, II, 62) . Закон гласил, что того, кто загрязняет душу человека «низменным суеверием», следовало ссылать на остров (Дигесты, 48, 19).

В социально-политическом плане понятие «суеверие» относилось, во-первых, к «варварским» религиям народов, не входящих в состав Империи или же недавно вошедших в нее, во-вторых, почти ко всем вновьобразуемым нетрадиционным верованиям, отвергаемым консервативными слоями общества и не признаваемым имперской властью . Римское правительство вело постоянную борьбу с такого рода культами, особенно на территории Италии. «Введение чужеземных божеств, – поясняет Кассий Дион, – дает повод к тайным собраниям, соглашениям и заговорам, а все подобные вещи опасны для единоличной власти» (LII, 36). Вспоминая о времени правления Тиберия Цезаря Сенека (ум. 65 г.) отмечал: «тогда изгонялись обряды инородцев, и неупотребление в пишу некоторых животных признавалось уликой суеверия» (Письма о нравственности, 108, 22). Еще Август провозгласил политику укрепления исконной греко-римской религии и вытеснения из Италии и вообще из западной части Империи нетрадиционных культов, главным образом проникших туда с Востока. Продолжая эту политику, Тиберий запретил отправление в столице Империи египетских священнодействий, а служителей Исиды и Сераписа подверг преследованию как «жрецов суеверия» (Светоний. Тиберий, 36; Домициан, 1, 2). В этом же направлении действовал и император Клавдий, причисливший к вредным суевериям, подлежащим искоренению, религию галльских друидов (там же. Клавдий, 25, 5).

К числу суеверий нередко относили и иудаизм, хотя он был вполне традиционен для еврейского населения Палестины и еврейского народа в целом и формально считался дозволенной религией (religio licita). Римлянам и грекам казались нелепыми и бессмысленными иудейские обряды, соблюдение субботы, обрезание и прочие ритуальные и пищевые предписания. О них с пренебрежением писали историки и религиоведы, их высмеивали поэты и эпиграмматики. Не иначе как суеверием называл иудейскую религию Тацит, а обычаи евреев характеризовал как «бессмысленные и нечистые», «отвратительные и гнусные» (История, V, 4-8; Анналы, II, 85). Совершенно также рассматривали религию евреев и другие римские авторы. Цицерон называл ее «варварским суеверием» (В защиту Флакка, 28, 67), Квинтиллиан и Апулей – «иудейским суеверием» (Воспитание оратора, III, 7, 21; Флориды, 6). Среди греческих писателей, отзывавшихся подобным образом об иудаизме, можно отметить Агатархида Книдского, Полибия, Страбона и Плутарха . Собственно говоря, та антипатия, с которой античное общество встретило христианство, представителями которого первоначально были иудеи, проистекала и являлась продолжением давней антипатии к иудеям и иудаизму. Подробнее об этом в следующей главе.

Правящие круги Рима беспокоило проникновение иудаизма (посредством еврейской диаспоры) в западные провинции, а также иудейский прозелитизм. С I в. до н. э. достаточно большая еврейская община существовала в самом Риме и вела активную пропаганду иудаизма среди его жителей. Чтобы остановить и ограничить распространение иудаизма, правительство прибегло к жестким мерам. При Тиберии и Клавдии последовало несколько гонений на иудеев, живущих в Италии: в 19 г., ок. 35 г. и в 48 г. (последнее отмечено в Новом Завете – Деян 18:2). Затем борьбу с влиянием иудаизма вели императоры Домициан (81-96 гг.), Адриан (117-138 гг.), Антонин Пий (138-161 гг.) и Септимий Север (193-211 гг.). За это время позиции иудаизма в Риме не только не ослабли, но напротив, усилились. Иудаизм продолжал расширяться, проникая даже в высшие социальные слои. Известно несколько приверженцев иудаизма из числа сенаторов и даже лиц консульского звания. По сообщению Кассия Диона, Домициан казнил своего двоюродного брата Флавия Клемента, консула 95 г., и сослал его жену Домициллу, обвинив их, помимо прочего, в безбожии. Наряду с ними были обвинены многие другие, «предавшиеся иудейским обрядам» (Римская история, 67, 14), из чего можно сделать вывод, что Флавий Клемент и Домицилла также придерживались иудаизма. Позднее в церковной историографии о Флавии Клементе и его жене (=племяннице) стали говорить как о приверженцах христианства (Евсевий Кесарийский. Церковная история, III, 18, 4; Иероним. Письма, 108, 7). Также считают и некоторые современные историки.

По оценке Т. Моммзена, в Риме ясно осознавали опасность, связанную с иудейской иммиграцией и старались не допускать возникновения на Западе автономных иудейских общин; в то же время не решались объявить войну иудейской религии как таковой, поскольку для евреев она была традиционной . К христианству же, продолжим, отношение должно было быть еще более жестким, так как за новой религией не стоял какой-либо определенный этнос, а сама она рассматривалась как новое суеверие. До поры-до времени христиане не отделялись от иудеев, но как только такое отделение произошло и было осознанно властями, Церковь тут же попала в совершенно бесправное положение.

 

«Иудеи»

Христианство вышло из иудаизма и распространялось вначале посредством иудейской диаспоры, отчего на Церкви навсегда осталась печать еврейства. На самых первых судебных процессах, познакомивших муниципальную и имперскую администрацию с последователями Христа, христиане назывались иудеями (Деян 16:20), причем нередко процессы эти возбуждались синагогой, боровшейся таким образом с изменой и отступничеством в своих рядах (Деян 13:50; 14:5; 17:5-6; 18:12-13 и др.), отчего власти объективно сочли данные тяжбы внутриеврейским делом (Деян 18:15; 23:29). Даже после окончательного отмежевания новой религии от иудаизма, когда отцы Церкви и Вселенские соборы предписали своей пастве прекратить всякие сношения с «отверженным народом» и заклеймили синагогу как «прибежище демонов» , а иудаисты, со своей стороны, ввели в ежедневную молитву проклятие еретикам и отступникам, разумея прежде всего приверженцев Христа, тем не менее в окружающем обществе христиан продолжали воспринимать как иудеев или наследников иудаизма.

Римский патриций Рутилий Намациан написал ок. 415 г. (когда христианство уже почти столетие господствовало в Империи) поэму «Возвращение на родину». В ней встречаются такие строки:

Хоть бы Помпея мечом и державством Тита вовеки

Злых иудеев страна покорена не была! -

Ныне же вширь от корней расползается лютая язва,

И побежденный народ нас, победивших, гнетет (I, 395-398)

В первой части фразы имеется в виду завоевание Помпеем Великим Иерусалима в 63 г. до н. э, а также подавление иудейского восстания 66-74 гг., в ходе которого Тит вторично взял Иерусалим штурмом. Во второй части подразумевается приход христианской Церкви к власти в Римской империи и утверждение христианства в качестве государственной религии. В глазах римского патриция это взаимосвязанные события, поскольку и тогда, и теперь противником римлян выступает один и тот же народ (natio). Данная фраза Рутилия – ничто иное как реминисценция на известные сентенции Горация: «Греция, взятая в плен, победителей диких пленила» (Послания, II, 1, 156) и Сенеки: «побежденные дали законы победителям» (О суевериях).

Если христиане продолжали отождествляться с иудеями даже тогда, когда Церковь уже открыто выступала против иудаизма, то что же говорить о более раннем периоде, когда еще не было четкой грани между церковью и синагогой? По мнению некоторых исследователей гонения на христиан при Нероне в действительности были гонениями на иудеев и иудаизм, но впоследствии, в сочинениях Тацита и Светония получили объяснение как преследование отдельного «зловредного суеверия», поскольку «поднять гонение против иудеев, как иудеев, было невозможно». Обращено внимание на то, что в подложной переписке Сенеки с апостолом Павлом, сфабрикованной христианами в III-IV вв., говорится, что виновниками пожара в Риме в 64 г. объявлены христиане и иудеи (Письмо 12). У христианского псевдо-Сенеки, писавшего в те времена, когда церковь уже разошлась с синагогой, не было никаких причин сближать в данном случае христиан с иудеями и представлять последних в качестве жертв гонения, которое традиционно относилось к христианам. Из этого был сделан вывод, что христианский фальсификатор воспроизвел данные, имевшиеся в его источнике – некоем раннем сказании о Нероновом гонении . Вывод такой недостаточно обоснован. Нигде, кроме фиктивной переписки Сенеки с Павлом, не упоминается об иудеях в связи с пожаром в Риме в 64 г. Сомнительно также предположение, что Тациту и Светонию потребовалось скрывать правду о подлинном характере процесса 64 г. и маскировать антиеврейские гонения под антихристианские. Те же римские историки свидетельствуют, что иудеев преследовали «как иудеев» и до Нерона, и после. Откровенная враждебность Тацита к иудаизму нисколько не уступала его враждебности к христианам, если только не превосходила ее. И в данном случае, говоря о преследовании Нероном нового «зловредного суеверия», Тацит не забыл подчеркнуть, что «пагуба эта пошла от Иудеи» (Анналы, XV, 44, 3).

И все же т. н. Нероново гонение на христиан остается еще не проясненным. Было ли это преследование собственно христиан? Появились ли тогда соответствующие распоряжения и указы? О чем они гласили? И почему Плиний Младший, разбиравший в начале II века в Вифинии дела христиан, ни словом не обмолвился об этих указах, и в письме к императору Траяну выражался так, как будто до этого никаких постановлений о христианах не существовало (Письма, X, 96)?

В христианских источниках содержатся указания, что иудеи были инициаторами или, по крайней мере, пособниками расправ римских властей с христианами во II и в III веках. Такие указания мы встречаем в раннехристианских сказаниях о мученичестве св. Поликарпа (глл. 12; 13; 17) и о мученичестве св. Пиония (гл. 4). Нет оснований не доверять этим сообщениям. Синагога с самого начала враждебно встретила христианство, о чем свидетельствуют и Деяния апостолов, и талмудические писания. Тем не менее, надо признать, что рассуждения исследователей о связи гонений на христиан с преследованиями иудеев отнюдь не беспочвенны. Вряд ли на ранней стадии существования Церкви, по крайней мере, в течение I века, христиане решительным образом отделялись от иудеев и иудаизма как в глазах окружающего населения, так и фактически. На это указывают несколько обстоятельств. В рядах самой Церкви по-прежнему находилось много евреев, пользующихся большим авторитетом уже в силу своего знакомства с иудаизмом и ветхозаветными традициями. Из числа мужей апостольских, оставивших весьма популярные в ранней Церкви сочинения, евреями были пресвитер Иоанн, Папий Гиерапольский, автор Послания Варнавы, автор «Пастыря Ермы», основатель катехизической школы в Александрии Пантен, а также, вероятно, Антиохийский епископ Игнатий Богоносец (ум. 107 г.), автор семи посланий к малоазийским церквам. Последний укорял своих единоверцев в том, что они все еще живут по закону Моисееву, и напоминал им, что «не христианство уверовало в иудейство, а иудейство в христианство» (К Магнезийцам, 8:1; 10:3). Иудео-христиане стояли у истоков практически всех существующих по сей день православных церквей Востока, а также Римской Католической церкви. Чистокровной еврейкой была и св. равноапостольная Нина, просветительница Иберии (т. е. Грузии): прибыв ок. 310 г. в землю иберов и колхов, она начала христианскую проповедь в привычных для нее местах – в местных синагогах, и первыми обращенными ею были тамошние евреи во главе с «первосвященником» Авиафаром (Житие св. Нины).

Евреи продолжали занимать ключевые посты во многих христианских общинах, а епископами Иерусалимскими становились исключительно евреи. По свидетельству Евсевия Кесарийского, «до осады Иерусалима Адрианом их было пятнадцать, преемственно сменявших друг друга, что все они были исконными евреями… Вся церковь у них состояла из уверовавших евреев, начиная от апостолов и до тех, кто дожил до той осады» (Церковная история, IV, 5, 2). Даже торжественная фраза Иустина (103-166 гг.), что «христиане из язычников многочисленнее и ревностнее христиан из иудеев и самарян» (1-я Апология, 53) косвенно указывает на достаточно большой процент еврейского элемента в Церкви; иначе эта фраза потеряла бы смысл. Не к кому иному, как к иудео-христианам относится замечание Лукиана, что Перегрина-Протея изгнали из христианской общины за то, что он «ел у них что-то запрещенное» (О смерти Перегрина, 16). Пищевые запреты продолжали действовать только в среде еврейских почитателей Христа. Показательно, что эти верующие, озабоченные кошерностью пищи, и есть те самые христиане, которых Лукиан знает.

Погребения ранних христиан, в частности, римские катакомбы в точности воспроизводили еврейские погребения, представляющие собой гроты и пещеры, и в глазах населения ничем не отличались от еврейских кладбищ в окрестностях Рима и других городов Италии. Настенная роспись христианских катакомб представляет те же символы и сцены библейской истории, которые встречаются в еврейских усыпальницах и синагогах той поры (в последнем случае, несмотря на запрет иудаизма изображать живые существа) . Христианские надписи на могилах также повторяли соответствующие еврейские надписи; так, например, обычные выражения в эпитафиях «[почить] в мире (in pace)», «почить в Боге» или «во Христе» есть ничто иное как дубликат еврейских погребальных формул: bi-adonai, bi-shalom. Не только погребальный ритуал и основные религиозные церемонии, но, надо думать, и самый образ жизни ранних христиан соответствовал образу жизни иудеев, – с теми же Писаниями, с теми же молитвами, обращенными к единому невидимому Богу, с теми же верой в ангелов и бесов, в воскресение мертвых, в конец света и Судный день, – с теми же постами, с тем же набором сугубо религиозных праздников, пусть и осмысленных и истолкованных в свете новой веры. Да и самые эти праздники во многих общинах отмечались по принятому у иудеев лунному календарю, отчего во II веке и возник спор между восточными и западными церквами о дне празднования Пасхи Христовой: западные уже перешли на имперский солнечный календарь, а восточные все еще настаивали, ссылаясь на апостолов, на иудейском 14 нисана (Евсевий. Церковная история, V, 24).

Часто меры, предпринимаемые властями против евреев и «иудейского суеверия», затрагивали также христиан. Рассказав о подавлении римлянами второго иудейского восстания 132-135 гг., христианский историк Сульпиций Север (363-420 гг.) продолжает: «Тогда же Адриан, намереваясь искоренить на местах христианскую веру, установил в [Иерусалимском] храме и на месте страстей Господних изображения демонов. И поскольку считалось, что христиане состоят в основном из иудеев, – ибо тогда в Иерусалиме церковь имела первосвященника только из обрезанных, – повелел когорте военной стражи изгнать навечно всех тех иудеев, которые тогда находились в Иерусалиме» (Хроника, II, 31, 3-4; разрядка моя – Б. Д.). Очевидно, что император Адриан и его чиновники, аннексируя Иерусалимский храм и Голгофу, полагали, что борются с одним и тем же явлением, не важно уже, называли ли они его при этом зловредным суеверием или неугодной религией. Та же тенденция прослеживается и при следующих императорах. Стремясь пресечь иудейский прозелитизм, Антонин Пий (138-161 гг.) установил наказание за совершение обрезания теми, которые не являются природными иудеями (Дигесты, 48, 8). Хотя христиане в указе Антонина не упоминаются, дальнейшее развитие этого закона Септимием Севером (193-211 гг.) показывает, что христиане вовсе не оставлялись в стороне. Усмирив в 193 г. очередное восстание в Палестине, Север постановил ужесточить кары для тех, «которые делаются иудеями», и тут же по привычной ассоциации добавил: «и христианами» (Элий Спартиан. Север, XVII, 1-2).

Разумеется, в Римской империи христиане отождествлялись с иудеями далеко не всеми и не всегда. У компетентных лиц и у государственной власти в целом существовало понимание того, что это разные общности как в этническом, так и в религиозном и культурном отношении. Иудеи рассматривались прежде всего как отдельный этнос со своей исторической территорией и историко-культурными традициями, равно как и другие народы, входящие в состав Империи, а христиане определялись главным образом как новоявленная религиозная группа, состоящая из представителей разных национальностей и разных территорий, хотя подчас их называли галилеянами, имея в виду родину основателя Церкви.

И все же напомним, что мы ведем речь о распространенных в обществе взглядах и представлениях. В массовом сознании христиане были прочно связаны с иудеями. Заметим, что и иные весьма просвещенные люди не делали между ними различия. Например, знаменитый врач и плодовитый писатель Гален (ок. 129-199 гг.), насколько можно судить по его трудам, сохранившимся на языке оригинала, объединял иудеев и христиан под обозначением «последователи Моисея и Христа», «школа Моисея и Христа» (О разновидностях пульса, II, 4; III, 3).

 

«Ослопоклонники»

Может показаться довольно курьезным ходивший в античном обществе слух, что христиане поклоняются ослу или ослиной голове. Об этом писали Тертуллиан (ок. 160-220 гг.): «кое-кому из вас пригрезилось, что наш Бог – ослиная голова» (Апология, XVI, 1); и Минуций Феликс (III в.) устами Цецилия: «говорят, что они (христиане), не знаю по какому нелепому убеждению, почитают голову самого низкого животного – голову осла» (Октавий, 9). «Недавно, – повествует Тертуллиан, – в сем городе (т. е., вероятно, в Карфагене ) представлен был Бог наш в новом виде. Некто из нанимающихся бороться со зверями (=гладиатор?) выставил картину (picturam) со следующей надписью: Deus Christianorum Onocoetes – «Бог христианский – ослиный выродок». На ней Он был изображен с ослиными ушами, с копытом на одной ноге, с книгой в руке и с тогой на плечах. [Собравшиеся] смеялись и надписи, и изображению» (Апология, XVI, 12). Этот же случай Тертуллиан более обстоятельно описывает в сочинении «К народам»: «Уже распространяется и иная молва о нашем Боге. А именно, совсем недавно некий отъявленный проходимец в этом городе, а также предатель собственной религии, иудей только по тому, что он не имеет крайней плоти, а также, как можно предположить, искусанный зверями, ухаживать за которыми он нанимается, и по этой причине лишенный кожи и прямо-таки кругом обрезанный; так вот, иудей этот выставил против нас картину со следующей надписью: Onocoetes. Изображенный на ней имеет лошадиные уши, одет в тогу, [в руках] у него книга и на одной ноге – копыто. И поверила чернь иудею! Что это как не новый способ (genus) распространять всяческие мерзости о нас. И вот уже все в городе говорят об Onocoetes'е» (I, 14).

Таковы рассказы Тертуллиана. Отметим некоторое различие между первым и вторым описанием сатирического персонажа. В первом случае Тертуллиан говорит, что у него были ослиные уши (auribus asininis), а во втором – что лошадиные, буквально: «уши мерина» (auribus cantherinis или, по другой рукописи, auribus canteriorum). Можно подумать, что указание на мерина предполагает восприятие персонажа картины как кастрата, либо как обрезанного (обрезание часто уподоблялось кастрации), тем более, что автором картины был иудей. Однако в «Апологии» Тертуллиан пишет, что и римляне почитали меринов вместе с богиней скота Эпоной (XVI, 5), показывая тем самым, что не видит в мерине ничего специфического. Следовательно, нужно думать, что во втором описании сатирического персонажа указание на мула появилось случайно, оно не вполне точное, и речь все-таки идет об ослиных ушах и об ослоподобии христианского бога. Во всяком случае, в названии Onocoetes (т. е. греч. ~Onokoi, thj) присутствует ключевое слово o; noj – осел.

В 1857 году при раскопках одного из солдатских помещений Палатинского холма в Риме было обнаружено примечательное граффити, относящееся примерно к III в. На стене помещения нацарапана картинка, изображающая юношу, который обращается с молитвой к распятой на кресте фигуре – человеку с ослиной головой. Вырезанная ниже греческая надпись гласит: «Алексамен поклоняется богу». Понятно, кто именно изображен распятым на кресте, как ясно и то, что юноша Алексамен – христианин. На другом граффити, открытом в тех же помещениях, относящемся к тому же времени и нацарапанном, по видимому, той же рукой, Алексамен назван fidelis («верный»), – так, как обычно называли себя христиане.

Позднее было обнаружено еще несколько подобных изображений. На терракотовом фрагменте, найденном в 1881 г. в Неаполе и датируемом первым столетием, изображена ослоголовая фигура, одетая в тогу, которая сидит на стуле со свитком в руке посреди множества обезьяноподобных учеников. Правда, в отличие от Палатинскогограффити, в этом изображении ничто не указывает персонально на христиан. Вполне вероятно, что на терракоте представлена карикатура на некую философскую школу или религиозную группу, не обязательно христианскую. Однако мы имеем еще одно изображение ослоподобного учителя на гемме примерно той же эпохи: он представлен выступающим перед двумя учениками (изображенными как нормальные люди), одетым в паллиум – форму плаща, специфическую для священных персонажей в раннехристианском искусстве . Наиболее ранние изображения Христа в христианских катакомбах в Риме также представляют его одетым в короткую тунику и паллиум. Последнее обстоятельство позволяет установить определенную связь между ослоголовым учителем на гемме и основателем христианства (хотя не следует забывать, что раннехристианские изображения Иисуса сами были стилизованы под общий тип), а в изображении видеть иллюстрацию представления об ослопоклонстве христиан.

Все эти находки не только подтверждают рассказы Тертуллиана и Минуция Феликса, но заставляют думать, что подобный взгляд был весьма распространен и был не случаен. Историки раннего христианства обычно объясняют подобное представление издевательским отношением к христианам со стороны враждебной толпы, ибо в народных сказаниях и баснях осел олицетворял глупость, упрямство, похотливость и считался нечистым животным (Плутарх. Об Исиде и Осирисе, 30; Климент Александрийский. Строматы, II, 94, 5; IV, 12, 4; Коран 62:5). Предполагается также, что представление об ослопоклонстве христиан связано с самой христианской проповедью. Следуя Евангелиям, Иисус въехал в Иерусалим верхом на ослице, исполняя таким образом пророчество Захарии, 9:9 . Раннехристианские экзегеты объясняли эту сцену символически: «подъяремная ослица», на которой сидел Иисус, обозначала народ иудейский, а сопровождавший ее осленок – язычников (Иустин. Диалог с Трифоном иудеем, 53; Иероним. Комментарий на Мф 21:4-5). Символическое толкование христианами ветхозаветных рассказов также могло дать пищу недругам Церкви. Так, например, Иустин Мученик, касаясь Быт 49:10-11, видел в осле или коне символ пришествия Христова (1-я Апология, LIV, 7). Ириней Лионский (135-202 гг.) находил в валаамовой ослице «образ тела Христова, на котором все люди, отдыхающие от их трудов, едут как в колеснице» (Fr. 21). То же «тело Христово» видел Ириней и в ослиной челюсти, с которой Самсон сражался с филистимлянами (Fr. 40). Образное уподобление Христа ветхозаветным агнцу, тельцу, быку (Вт 33:17 и др.; Тертуллиан. Против иудеев, X, 7) также легко могло быть истолковано в прямом и негативном смысле.

Однако если мы углубимся в историю вопроса, то увидим, что еще в дохристианскую эпоху в поклонении ослу или ослиной голове обвинялись иудеи. МнасейПатарский, Полибий, Диодор и другие греческие историки, рассказывая об ограблении Антиохом IV Эпифаном (176-164 гг. до н. э.) Иерусалимского храма, сообщали, что царь обнаружил там изваяние осла или золотую ослиную голову (Иосиф Флавий. Против Апиона, II, 112-124). О поклонении иудеев ослу как об известном факте писали Дамокрит (статья в Суде) и Плутарх (Застольные беседы, IV, 6, 2). Взгляд такой передался и римским авторам. По сообщению Тацита, в сокровенном месте Иерусалимского храма иудеи поместили изображение дикого осла, потому что благодаря этому животному они нашли водный источник, когда блуждали по пустыне (История, V, 3-4). Отметив это сообщение Тацита, Тертуллиан не преминул упрекнуть его в непоследовательности, ибо далее, повествуя о взятии Иерусалима Гнеем Помпеем в 63 г. до н. э., Тацит упомянул о посещении победителем иудейского храма и заметил, что Помпей не нашел там никаких изображений (там же, V, 9; Тертуллиан. Апология, XVI, 3). Но Тацит в данном случае всего лишь излагал имеющийся у него исторический материал, не заботясь о согласовании его различных элементов. К тому же среди римских историков были и такие, которые сообщали, что Помпей все-таки обнаружил в Иерусалимском храме какие-то изображения. У Аннея Флора (III, 5, 30) читаем: «Взяв Иерусалим, он (Помпей) вступил туда (в храм) и увидел зияющий тайник нечестивого народа, где под золотой… лозой… небо… (sub aurea vite =uti caelum =scello)». В дошедших до нас рукописях сочинения Флора это место крайне испорчено копиистами. Некоторые современные издатели восстанавливают его так: «где под золотой виноградной лозой было изображение осла», исправляя при этом слово caelum («небо») на архаическое cillum («осел») . Подобное же исправление предлагается и во фрагменте сочинения Петрония Арбитра (ум. 66 г.):

Iudaeos licet et porcinum numen adoret

et caeli (=cilli) summas advocet auriculas (Fr. 37) -

Иудей, сколько бы он не поклонялся божеству свиньи

и не взывал к неба (=осла) высоким ушам…

Если в случае с Флором конъектура caelum-cillum остается спорной и малоубедительной, то здесь подобное исправление представляется вполне оправданным. В самом деле, «осел» вместо «неба» выглядит естественнее наряду со «свиньей» и особенно в сочетании с «высокими ушами» (summas auriculas). О почитании иудеями обеих этих животных – свиньи и осла – говорит Плутарх в «Застольных беседах», IV, 5, объясняя, что свинья научила иудеев посеву и пахоте, а осел показал им источник воды (и в этом пункте точное совпадение с данными Тацита!). Эта же пара животных в качестве символов или даже обликов еврейского бога появляется у Епифания Кипрского (316-403 гг.) при описании воззрений гностических сект: «Одни из них говорят, будто Саваоф имеет облик осла, а другие – будто свиньи» (Панарион, XXVI, 10) .

О почитании евреями свиньи говорили все же нечасто; зато мнение об их ослопоклонстве было общепринятым и устойчивым. Приводя сообщение Тацита о поклонении иудеев изображению осла, Тертуллиан замечает: «и, поскольку мы близки к иудеям по религии, от этого, я предполагаю, произошло мнение, что мы также поклоняемся тому же самому изображению» (Апология, XVI, 3). Действительно, можно считать установленным, что обвинение христиан в поклонении ослу или ослиной голове являются продолжением и воспроизведением антиеврейских взглядов. Но как могло возникнуть представление о поклонении иудеев ослу? Предполагается, что взгляд такой появился на том основании, что имя Иао, под которым грекам и римлянам был известен Бог Израилев, созвучно египетскому слову, обозначающему осла . Вероятно также, что данное представление возникло в связи с египетскими культами, в которых почитались животные-тотемы («звероголовые боги»). Плутарх передает легенду о египетском боге Тифоне (Сете), который, странствуя на осле по пустыне, произвел на свет сыновей Иерусалима и Иудея, положивших начало еврейскому народу (Об Исиде и Осирисе, 31). Сам древнеегипетский бог Сет обычно изображался в виде осла или человека с головою осла. Греческие и римские авторы были вполне осведомлены об исходе евреев из Египта и очень часто представляли евреев как отверженную и изгнанную часть египетского населения. Так рассказывают о происхождении иудеев Диодор Сицилийский и Тацит. Согласно Манефону, город Аварис, из которого начался исход евреев из Египта, был посвящен тому же Тифону (у Иосифа Флавия, Против Апиона, I, 238). В таком случае представление оСете-Тифоне как покровителе иудеев, – о Тифоне, сидящем на осле, либо изображаемым в виде осла или с головою осла, – могло впрямую повлиять на возникновение представления о поклонении иудеев ослу или ослиной голове. Следует заметить, что и греки, и римляне испытывали глубокое отвращение к египетской зоолатрии; философы отзывались о ней как о худшем виде суеверия и безбожия, а комики и сатирики изощрялись в насмешках над поклонниками собак, кошек, жуков, крокодилов и репчатого лука . В глазах античного общества между египетским и иудейским «суевериями» не было большой разницы, равно как виделась несомненная связь египетских колдунов с иудеями, а затем и с христианами (см. ниже, главу «Чародеи»).

Искаженные и фантастические представления об иных религиозных традициях, диктуемые господствующими в данном обществе стереотипами, существовали с незапамятных времен. Наделение иноверцев уродливыми, отталкивающими чертами вообще характерно для древних и средневековых культур. Совершенно также в Средние века христианские авторы говорили о поклонении мусульман изваяниям людей и животных, и даже подробно описывали золотые статуи Мухаммеда, будто бы стоящие в мечетях. При этом сам пророк нередко представлялся в облике чудовища с птичьим телом и лошадиной шеей . В свою очередь мусульмане поражались обилию «идолов» в христианских церквях. Так, арабский хронист Имад-ад-Дин сообщает, что «неверные франки» поклоняются даже «нечистым» животным, и что он лично видел в церкви изображение свиньи (скорее всего, сцену Мф 8:30-32 – Б. Д.).

Не стоит, однако, сводить все дело к предвзятым суждениям и злостным выдумкам идеологических и религиозных противников. Почитание осла – исторически засвидетельствованное явление. Корни этого почитания уходят в глубину эпох. Исследователи обращают внимание на символизм осла в ряде древних культур, в том числе у евреев. Осел принимал участие в культовых церемониях, связанных с божествами плодородия, а нередко и сам выступал в качестве божества плодородия и плодовитости. У греков осел был непременным участником дионисийских празднеств (Иустин. Диалог с Трифоном, 69). Странствующие жрецы Сирийской богини возили ее изображение на осле, которого величали «богоносцем» (Лукиан. Лукий или осел, 33-41; Апулей. Метаморфозы, VIII, 24 сл.). В символике древних евреев осел привязывается к виноградной лозе (Быт 49:11), олицетворяющей изобилие и самый Израиль. «Понятно, – отметила в этой связи О. М. Фрейденберг, – что иудейские племена должны были быть тотемистически увязаны с культовыми рассказами об осле и винограде» . Таким образом, представление о поклонении иудеев (а затем и христиан) ослу возникло на основе тотемной близости к евреям этого животного. «Связь между Иисусом как божеством и ослом как божеством, – развила свою мысль исследовательница, – тем исконнее, чем больше мы обнаруживаем ее существование еще до христианства… Осел, подобно Иисусу, должен был некогда умирать и воскресать из мертвых» . Подтверждением тому служит отголосок одной древней легенды, сохранившийся в позднеантичных или раннесредневековых схолиях к Аристофановым «Птицам». Рассказывается, что некто обратился к предсказателю с вопросом, выживет ли тяжело больной. Тут же на глазах предсказателя из какого-то мертвого тела восстал осел, и чей-то голос произнес: «смотри, осел воскрес!» (o; noj w'n avne, sth) Тогда предсказатель предрек, что больной выживет; так оно и произошло (Argumentum-scholion. Sch. Av., 721).

Представление об ослопоклонстве христиан, видимо, получило дополнительные черты по сравнению с ослопоклонством евреев. Ослоголовое божество, показанное в Карфагене во времена Тертуллиана, по всей видимости, вписывалось в цикл преданий и легенд о человекообразных существах, произошедших от смешения людей с животными. Быкоголовый Минотавр считался плодом конкубината критской царицы Пасифаи с быком. В этой связи С. Краус предположил, что слово Onocoetes под изображением ослоголового существа нужно понимать как плод совокупления осла с женщиной – concubitu asini (et feminae) procreatus . Такая легенда, по замечанию Ф. Зелинского, будучи пародией на евангельское сказание о чудесном зачатии и рождении Иисуса, должна была логически возникнуть из того факта, что Иисус считался сыном еврейского бога, а еврейским богом в античном обществе считался осел .

Предложенное столетие назад объяснение С. Крауса слова Onocoetes и сейчас представляется наиболее верным. Менее удачны другие толкования. В «Словаре христианских древностей» Oehler вслед за Гесихием (Hesychius) высказал мнение, что термин этот сложен из греческих слов o; noj («осел») и koia, sqai, которое нужно понимать как i`era, stai («быть священником»); таким образом o`nokoi, thj – это asinarius sacerdos – «осел священника» (an ass of a priest) . В этом толковании пропала суть карфагенской сатиры: христианский бог не просто ослоподобен (в таком случае не нужно было бы сопровождать изображение столь специфической надписью), но заклеймен как чудовище, пусть и комическое, – как выродок, ублюдок. Biforme numen («двуобразное божество»), – описывает его Тертуллиан (Апология, XVI, 13), что надо понимать как biforme monstrum («двуобразное чудовище»), ибо не иначе как поклонением чудовищу (monstra colerent) представлена мнимая христианская онолатрия у Минуция Феликса (Октавий, 28). Д. Боселис (Boswellis) и У. Джохансон (Johansson), верно уловив мотив содомии, предположили, что речь идет о совокуплении Иисуса с ослицей, при чем она-де забрызгала его своими выделениями, отчего у него в представлении противников христианства должны были волшебным образом появиться копыта и ослиные уши . Подобные превращения людей в результате соития с животными действительно описываются в античной и средневековой литературе. И все-таки толкование такое выглядит довольно натянутым и громоздким. Названные исследователи слишком увлеклись избранной ими темой античных и средневековых половых извращений и в случае с Onocoetes'ом не увидели другого, более простого решения.

Архаические предания о соитиях женщин-прародительниц с тотемными животными и рождении от них полулюдей-полузверей были излюбленными сюжетами античных мимов (фарсов), рассчитанных на широкую публику и имевших у нее огромный успех. Апулей, подробно описав в своих «Метаморфозах» (X, 19-22) совокупление с ослом знатной дамы (по его выражению – «ослиной Пасифаи»), не только продемонстрировал, как легенда превращается в фарс, но и дал представление о том, как подобная сцена должна была разыгрываться на театральных подмостках. На эту же тему высказался и едко высмеивающий римские нравы Ювенал:

 

Теперь понятно, почему представленный в Карфагене Onocoetes вызывал дружный смех: зрители увидели знакомую им картинку из мима.

Стоит обратить внимание на то, что в сочинении «К народам» Тертуллиан описывает автора этой сатиры как иудея, хотя и «предавшего собственную религию». Последнее замечание, видимо, отражает особенное недовольство Тертуллиана тем, что подобный выпад против христиан делает никто иной как представитель народа, религия которого «близка христианству», – народа, который сам издавна обвиняется в ослопоклонстве, и благодаря которому это обвинение получили христиане. Но что, однако, означает выпад этого иудея? Некоторые исследователи (Herzog, Haugh) предположили, что речь может идти о попытке евреев отвести от себя таким образом обвинение в ослопоклонстве. С. Краус исключал такой вариант: «это просто глупое остроумие грубого наемника, который оставил еврейское вероисповедание, чтобы стать борцом с дикими животными, как заявляет сам Тертуллиан» . Мы же, со своей стороны, вполне допуская, что данный иудей полностью усвоил эллинистическое мышление, не отвергаем и того предположения, что иудеи диаспоры в полемике с христианами прибегали к такого рода приемам.

Обратимся к уже упомянутому Палатинскому граффити, изображающему Алексамена, поклоняющегося распятому божеству с ослиной головой. Несмотря на внешнее сходство этой картинки с карфагенской сатирой, ряд исследователей доказывает, что здесь мы сталкиваемся с другим явлением, и что палатинский рисунок – вовсе не карикатура на христианский культ. Художник нисколько не желал осмеять Алексамена, иначе не стал бы в другом граффити называть его «верным». Дело в том, что Алексамен действительно поклонялся ослоголовому божеству (!) Полагают, что он принадлежал к иудео-христианской секте сифиан, о которой христианские ересиологи сообщают, что она почитала Иисуса как «сына человека» и в этом качестве отождествляла его с библейским Сифом, сыном Адама (=Человека) (Филастрий. О ересях, 3; Епифаний. Панарион, XXXIX, 1-4). Действительно, среди гностических рукописей, найденных в Наг-Хаммади, имеются сочинения, в которых превозносится «великий и нетленный Сиф, сын Адама», «отец живого и непоколебимого рода», к которому принадлежит и Христос (Евангелие египтян, Три стелы Сифа и др.). И хотя в найденных рукописях прямо не говорится о тождестве Сифа и Христа, надо думать, такой взгляд также имел место. На это, в частности, указывает определение «нетленный» Сиф. Далее, полагают исследователи, тождественность имен Сифа (Sh. q) и Сета (Sh. q) привела сифиан, равно как и некоторые другие гностические группы, к отождествлению Сифа, сына Адама, с Сетом-Тифоном . Таким образом ослоголовый бог Сет-Тифон слился с библейским Сифом и, через него, с Иисусом, и именно это синкретическое божество изображено распятым на кресте на Палатинском граффити. Сифианский характер этого рисунка доказывается и тем, что загадочный знак «Y» направо от головы распятого весьма напоминает символ двух путей подземного царства, встречающийся на сифианских магических дощечках. В частности, в виде знака «8» он имеется на дощечке, относящейся к III веку, на которой рядом с текстом заклинания изображен ослоголовый демон с бубном в одной руке и с палкой в другой. Судя по тексту, некий возница ипподрома заклинает этого могущественного демона, в котором угадываются черты Сета-Тифона, воздействовать на его конкурентов-возниц так, чтобы те не смогли победить его на скачках . Не исключено, что и этот возница, и римский юноша Алексамен находились в рядах одной и той же секты.

Аргументы исследователей, думающих таким образом, кажутся вполне убедительными. И все же в приведенной цепи рассуждений есть слабое и уязвимое звено. Описывая гностиков-сифиан, ни Филастрий, ни Епифаний Кипрский не говорят, что они отождествили патриарха Сифа с египетским богом Сетом-Тифоном. Это целиком и полностью догадка современных исследователей. Церковные ересиологи в данном случае вовсе не упоминают Тифона, равно как и древнеегипетского Сета. Вообще под именем «Сет» (Sh. q) это египетское божество фигурирует в античной литературе крайне редко (в частности, у Плутарха. Об Исиде и Осирисе, 41, 49); обычно его называли греческим именем Тифон. Также называется этот бог и в дошедших до нас сочинениях гностиков. Сомнительно поэтому, чтобы сифиане оперировали именем «Сет» и сопоставляли его со своим эпонимом Сифом.

Стоит также учесть, что в гностическом «Втором трактате великого Сифа» (Cod. VII, 2), найденном в Наг-Хаммади и также, по-видимому, принадлежащего сифианам, говорится, что вместо Христа распят был Симон Киринеянин, которому, дабы обмануть преследователей, был придан облик Иисуса, а сам Христос благополучно избежал казни и взошел на небо. Из этого следует, что сифиане вряд ли вообще пользовались символикой распятия.

 

«Поклоняющиеся солнцу, кресту и фаллосу»

Передав мнение о поклонении христиан ослиной голове, Тертуллиан обращается к другим воззрениям того же рода: «Думают, что мы поклоняемся кресту… Некоторые же думают правильнее и разумнее, что наш Бог – солнце. Но даже если нас причислят к персам, то мы все-таки солнца, нарисованного на полотне, не чтим: оно у нас на небесном своде» (Апология, XVI, 6, 9). По первому пункту, представляющим собою обвинение в фетишизме, апологет уходит от прямого ответа, прибегая к своей излюбленной тактике нападения как лучшей формы защиты: он высмеивает деревянные истуканы в «языческих» храмах и заявляет, что и в традиционной религии имеются сакральные предметы, которые можно уподобить кресту. Одним словом: у вас картина не лучше. По второму пункту, касающемуся солнцепоклонства, Тертуллиан рассуждает: «Думают так, заметив, что мы молимся на восток. Многие из нас в молитвенном порыве к небожителям шепчут молитву, обратившись на восток. День солнца (=воскресенье) мы отдаем радости, но совсем по другой причине, чем почитатели солнца» (там же, XVI, 10-11).

Для сегодняшнего исследователя эти замечания Тертуллиана столь же любопытны и ценны, сколь и загадочны. Любопытны и ценны они тем, что вводят нас в курс тогдашней полемики между приверженцами новой веры и традиционалистами, а загадочны они потому, что открывают нам такие стороны этой полемики, которые впоследствии уже не наблюдаются и которые с течением времени потеряли свою значимость. О том, что христиане обвинялись в солнцепоклонстве, мы читаем только у Тертуллиана. Другие авторы, и христианские, и не-христианские этого не отмечают. Но та обстоятельность, с которой Тертуллиан объясняет и опровергает мнение о поклонении христиан солнцу, свидетельствует о том, что мнение это было довольно распространено. Иронизируя по этому поводу, апологет отсылает читателя к персам, известным античному обществу как огне- и солнцепоклонники. По его мнению, недруги Церкви пытались уподобить христиан персам-зороастрийцам. Мы же со своей стороны можем усмотреть в данном представлении, как и в случае с обвинением в ослопоклонстве, антиеврейскую подкладку. Еще Диодор Сицилийский со ссылкой на Гекатея Абдерского (IV-III вв. до н. э.) писал, что иудеи почитают «небо, объемлющее землю, веря, что оно есть бог и владыка мира» (XL, 3, 4). У Ювенала, выражавшего крайнее недовольство заполонившими императорский Рим чужеземцами-переселенцами и новшествами, внесенными ими в римский быт, встречается такой дистих:

 

Замечание это относится к прозелитам иудаизма и иудейскому культу. Правда, указанные облака и небеса не совсем то же, что и солнце, в поклонении которому, согласно Тертуллиану, подозревались христиане. И все же некая общность здесь присутствует: и иудеи, и христиане обращаются в своих молитвах к небу, находя в нем некий объект или объекты поклонения. Тертуллиан связывает такое представление с ориентацией христианской молитвы навстречу всходящему солнцу, а также с христианскими молитвенными собраниями в «день Солнца», т. е. в воскресенье. Культовая практика эта зафиксирована во многих раннехристианских документах. Впоследствии о поклонении на восток с гордостью писали Ориген (О молитве, 31) и Иоанн Дамаскин (Изложение веры, IV, 12). То же самое обращение при молитве к востоку, «где царственно всходило солнце», подмечено у служителей египетских культов (Апулей. Метаморфозы, II, 28) и других восточных религиозных групп. По словам Плиния, христиане «имели обычай в определенный день собираться на рассвете и читать, чередуясь между собою, гимн Христу как богу» (Письма, X, 96, 7. – разрядка моя, Б. Д.), из чего так же можно заключить, что гимн этот пелся в сторону всходящего солнца. Вполне вероятно, поэтому, что восточная ориентация христианской молитвы сыграла свою роль в формировании преставления о солнцепоклонстве христиан.

И все же появление такого представления в списке обвинений христиан кажется несколько странным. В какой-то мере обвинение в солнцепоклонстве противоречит основному и наиболее частому обвинению христиан в безбожии. Солнечные божества исконно присутствовали в традиционной греко-римской религии. Более того, в III и IV веках государственная власть предпринимает попытки установить единый для всех подданных Империи культ Солнца. Первым поступил так император Гелиогабал (218-222 гг.), провозгласивший верховным богом сирийского Элагабала под именем Deus Sol. Его примеру последовал император Аврелиан (270-275 гг.), торжественно открывший в Риме храм Солнца. Ярым приверженцем солнечного бога Мирты был и Юлиан Отступник (361-363 гг.). И если во времена Тертуллиана солнцепоклонство еще могло восприниматься негативно, связываться с чужеземными культами, враждебными традиционной религии, то очень скоро религиозная жизнь Империи изменилось настолько, что культ солнца пропал из списка обвинений христиан. Этим, вероятно и объясняется то обстоятельство, что упоминает о нем только Тертуллиан.

Сложнее обстоит дело с обвинением в фетишизме, в поклонении кресту. Следом за Тертуллианом о нем писал Минуций Феликс. Последний вложил в уста «язычника» Цецилия такое замечание: «Говорят также, что они почитают человека, наказанного за злодеяние страшным наказанием, и бесславное древо креста: значит, они имеют алтари приличные злодеям и разбойникам, и почитают то, чего сами заслуживают» (Октавий, 9). В отличие от Тертуллиана, выразившегося в этом случае довольно невнятно, Минуций Феликс приводит полную и мотивированную формулировку обвинения. Обвинителям известна крестная казнь, постигшая Иисуса, и именно в связи с поклонением Христу рассматривается почитание христианами креста – орудия распятия основателя Церкви. Впрочем, далее Минуций почти дословно воспроизводит ответ Тертуллиана, обличающего языческий фетишизм, а по существу вопроса ограничивается кратким отрицанием: «мы не почитаем крестов и не желаем их» (там же, 29). Выяснение того, насколько искренним был в данном случае христианский апологет, не входит в нашу задачу. Заметим лишь, что ответ Минуция вряд ли устраивал современных ему христиан, как не устраивает он и нынешних церковных писателей, выражающих сожаление, что ни Тертуллиан, ни Минуций не указали на сакральную роль креста, который, будучи орудием позорной казни, благодаря Христу превратился в символ воскресения и вечной жизни .

Хотя изображения креста появляются на христианских памятниках лишь в IV в., вполне вероятно, что символика распятия существовала у христиан и раньше и не осталась незамеченной окружающим населением. О кресте как символе искупления и объекте поклонения говорится уже в Послании Варнавы, 9:8, и Посланиях Игнатия Богоносца (Ефесянам, 18:1; Траллийцам, 11:1), относимых к началу II века. Тот же Тертуллиан, касаясь изречения Иез 9:4, отмечает, что греческая буква «Thau» или латинская «Т», представляющая форму креста, «будет на наших лбах в настоящем и в соборном (=будущем) Иерусалиме» (Против Маркиона, III, 22). И действительно, появившийся вскоре на христианских памятниках символ распятия первоначально выражался знаком «Т», в форме римского crucis commissa. Интересно, что замечание Тертуллиана об изображении креста на челе относится не столько к будущему христиан, сколько к их настоящему, к распространенному в ранней Церкви обычаю рисовать на лбу крест. На это совершенно определенно указывал император Юлиан, говоря с усмешкой, что «отсвистываться от демонов и чертить на лбу крест – две вершины их (христиан) теологии» (Письма, 79). Однако обычай такой был вообще присущ восточным мистическим культам; тот же Тертуллиан отмечает, что «знаки на лбах своих воинов чертил сам Митра» (Против ересей, 40).

К обвинениям христиан в фетишизме можно отнести еще одно суждение, приводимое только Минуцием Феликсом. «Другие говорят, – замечает его герой, «язычник» Цецилий, – что эти люди (христиане) почитают половые органы (genitalia) своего предстоятеля и священника, и благоговеют перед ним как перед действительным своим родителем» (Октавий, 9). Многие комментаторы сочинения Минуция Феликса были поставлены этими словами в тупик. Хотя фаллические культы и ритуалы вовсе не были редкостью в древнем мире и справлялись даже у греков и римлян, удивительно, что в число поклонников фаллоса были занесены и христиане. Как это могло случиться? На этот счет выдвигались разные соображения. Предполагалось, в частности, что поводом к такому обвинению послужило почитание христианами пастырей Церкви как своих духовных отцов, целование их рук и особенно припадение кающихся к ногам пресвитеров . Однако вряд ли подобное поведение, совершенно обычное и в традиционной религии по отношению к жрецам (см., например: Апулей. Метаморфозы, II, 28), и в повседневной жизни античного общества по отношении к господам и отцам семейств, могло бы в случае с христианами вызвать фаллические ассоциации. Наверное, дело в другом.

Традиционно почитание фаллоса относилось к культу Диониса и связывалось прежде всего с оргиастическими празднествами – Дионисиями. Эстетика поздней античности не воспринимала слишком натуралистические атрибуты этих древних ритуалов. Позднеантичные авторы с отвращением говорили об изображениях фаллоса, используемых участниками дионисийских мистерий, о фаллоносцах и фаллопоклонниках. Согласно же Плутарху, – а высказанное им мнение можно считать распространенным, – иудейская религия есть ничто иное как разновидность дионисийского культа. Плутарх развивает эту мысль в «Застольных беседах» (VI, 4), где находит параллели между Дионисиями и иудейским праздником Кущей, между праздником бога вина Вакха и иерусалимской Хануккой, между вакхантами-сабами и «празднующими субботу». Сохранившаяся текст «Застольных бесед» обрывается в середине этих рассуждений, и очень может быть, что в утраченной части текста Плутарх находил также параллели между иудаизмом и фаллическим культом Приапа, одного из божеств дионисийского круга. Во всяком случае Тацит, рассматривавший иудаизм точно так же как и Плутарх, отмечал, что из-за того, что в Иерусалимском «храме была найдена золотая лоза, некоторые решили, будто иудеи поклоняются отцу Либеру, покорителю Востока» (История, V, 5). Латинский Либер – это греческий Вакх, ипостась того же Диониса. Добавим, что в эпоху античности с Дионисом или его двойниками – фригийским Сабазием и латинским Либером были отождествлены почти все восточные боги, включая Молоха и Ваала, Мелькарта и Хаддада; так что еврейский Йахве-Саваоф вовсе не был тут в одиночестве . «Ты Восток победил до пределов – тех, где, телом смугла, омывается Индия Гангом», – писал о Либере Овидий (Метаморфозы, IV, 20-21).

Будучи сближен с культом Диониса иудаизм, уже определенный как «варварское суеверие», естественным образом наделялся всеми отрицательными чертами дионисийского ритуала, – прежде всего вакханалией и фаллопоклонством. Затем, по закону преемства, представления эти были перенесены с иудаизма на христианство. Разговоры о половой распущенности иудеев (Тацит. История, V, 5, 2), равно как и о кровосмесительных оргиях христиан (см. далее, главу «Изуверы и кровосмеситель»), – все это следствия того же сближения с дионисийством. И поскольку в дионисийских ритуалах, в празднествах Вакха и Приапа имелись жрецы и руководители мистерий, олицетворявшие собою и исполнявшие роль соответствующего божества со всеми его атрибутами, включая фаллос, – точно такой же виделась роль руководителей христианских собраний, рассматриваемых как оргии и вакханалии. Отсюда передаваемое Минуцием Феликсом мнение, что христиане почитают половые органы своего предстоятеля и священника.

 

«Эпикурейцы»

Сближение и даже отождествление христиан с эпикурейцами мы встречаем в знаменитом памфлете Лукиана (ок. 120-190 гг.) «Александр или лжепророк». Известно, что проповедник и прорицатель Александр из Абонотиха – лицо историческое: найдены монеты и геммы с его изображением и именем. Обличая проделки этого шарлатана Лукиан рассказывает, что против него восстали многие, «в особенности друзья Эпикура» (имея в виду представителей соответствующей философской школы). В качестве ответной меры Александр стал поносить эпикурейцев, «говоря, что Понт наполнился безбожниками и христианами, которые дерзают о нем гнусно богохульствовать, и приказывал гнать их камнями» (§ 25). В этом деле Александр нашел немало сочувствующих, готовых поступать именно таким образом. Приведем отрывок из памфлета Лукиана:

«Кроме всего предпринятого в Италии, Александр придумал следующее: он установил какие-то мистерии, продолжавшиеся три дня подряд… Как в Афинах, первый день мистерий начинался возгласом: «Если какой-нибудь безбожник, христианин или эпикуреец придет подсматривать наши тайные богослужения, он будет изгнан; верные пусть приступают к таинствам в честь Бога в добрый час». Сразу же после этого возгласа происходило изгнание; Александр первым произносил: «Христиан – вон!» – а толпа отвечала: «Вон эпикурейцев!"» (§ 38) .

Надо заметить, что рассказывая о негодовании приверженцев Александра, Лукиан отнюдь не разделял их чувства. Эпикура он считал выдающимся философом, «исследовавшим природу вещей», и, так же как и он, Лукиан, обличавшим обманщиков и шарлатанов от религии. И уж никак не считал Лукиан, что христиане в чем-то подобны эпикурейцам. В его представлении христиане ничем не отличались от того же самого лжепророка Александра и ведомой им толпы. В другом своем памфлете, направленном против еще одного шарлатана Перегрина-Протея, Лукиан затронул и защищавших его христиан, высмеивая их как людей легковерных, суеверных и фанатичных, – отмечая все же при этом их сплоченность и взаимовыручку. Отношение сатирика к христианам не презрительно-враждебное, как у римских авторов, а снисходительно-ироническое. Христианская доктрина для него не «зловредное суеверие», а «диковинное учение», «удивительная мудрость» (qaumasth. sofi, a) , а сами христиане – не суеверы и безбожники, а незадачливые, несчастные люди (kakodai, monej), следующие за «всякими небылицами». О самом Христе Лукиан отзывался с такой же иронией, называя его «их первым законодателем», «распятым софистом», «человеком, распятым в Палестине» (О смерти Перегрина, 11; 13).

Нам важно прежде всего то, что сатирик зафиксировал распространенное в тогдашнем обществе представление о христианах как о людях многим похожих на эпикурейцев или даже полностью идентичных им. Сближение и отождествление представителей новообразованной религии с членами этой традиционной философской школы кажется странным только на первый взгляд. В эпоху поздней античности эпикурейцы рассматривались не столько как представители одного из направлений философской мысли, сколько и прежде всего как безбожники, атеисты. Так же, между прочим, к ним относились и сами христиане. Климент Александрийский (150-215 гг.) называл Эпикура «основателем атеизма», который вообще отказывался почитать богов (Строматы, I, 1, 2; V, 116, 3). Само понятие «эпикуреец» служило синонимом слову «безбожник», и по свидетельству Лукиана, являлось «величайшим ругательством» (Александр или лжепророк, 46). Эпикурейцами гнушались так же, как отцеубийцами (Пир, 6). Теперь нам становится ясным подтекст этого обозначения.

В Талмуде заимствованное из греческого языка слово «эпикуреец» служит синонимом слову миней («еретик»). «А какие лица не имеют удела в будущем мире? – читаем в Мишне. – Кто говорит, что нет воскресения мертвых [в Торе] и что Тора не от Неба, а также эпикурейцы» (Сангедрин, 10.1). Комментаторы отмечают, что раввины вкладывали в термин «эпикуреец», как минимум, два значения: 1) человек, отвергающий Библию, обычаи отцов и традиционную религию; 2) человек, ведущий распутную, развратную жизнь. Рабби Вениамин (XII в.) в своем «Путешествии» называл эпикурейцами кипрских иудеев-еретиков, отвергавших традиционное почитание субботы. «Израильтяне предают их анафеме повсюду», – тут же отмечает рабби Вениамин. Но не следует забывать и о втором пункте традиционного взгляда на эпикурейство как на пропаганду «радостей желудка и услад любви». Такая оценка эпикурейцев была почти всеобщей в позднеантичной литературе. Считая христиан эпикурейцами-безбожниками, обвинители по необходимости считали их также и развратниками. Из первого вытекало второе. Мнимая связь христианства и эпикурейства в этой части отмечена Иустином: «говорят, что мужеложствуя и беззаконно совокупляясь с женщинами, мы подражаем Зевсу и другим богам, находя для себя в этом защиту в сочинениях Эпикура и поэтов» (2-я Апология, XII, 5). Об этом представлении о христианах подробнее мы поговорим в главе «Изуверы и кровосмесители».

 

«Нечестивцы и безбожники»

Наиболее частое обвинение христиан, которое мы встречаем в источниках, – то, что они «нечестивцы и безбожники» (avsebei/j kai. a; qeoi) (Иустин. 1-я Апология, 6; 2-я Апология, 3) «безбожники, нечестивцы и святотатцы» (atheos, impios, sacrilegos) (Арнобий Старший. Против язычников, III, 28, 3; V, 30, 1). Само христианство характеризовалось как «безбожная и беззаконная ересь» (Иустин. Диалог с Трифоном, 17; 108), «безбожная религия, полная нечестия и святотатства» (Арнобий Старший. Против язычников, I, 25, 3-4). Безбожие христиан, по мнению обвинителей, выражалось в следующем: «они презирают храмы как гробницы [богов], отвергают богов, насмехаются над священными обрядами» (Минуций Феликс. Октавий, 8); «они исполнились такой самоуверенности, что не следуют установлениям древних и, может быть, даже тому, что принято было их родителями. Каждый живет по собственному усмотрению, как хочет: они сочинили сами себе законы, соблюдают их и составляют по разным местам различные общества» (из эдикта императора Максимиана 307 г. – Евсевий Кесарийский. Церковная история, VIII, 17, 7).

Ситуация осложнялась тем, что образ евангельского Христа использовали в своей проповеди самые разные религиозные группы, в том числе и те, к которым Церковь относилась отрицательно, и в свою очередь обвиняла их в нечестивости и безбожии. «Было много таких, – сообщает Иустин Мученик, – которые, приходя во имя Иисуса, учили говорить и делать безбожное и богохульное… Ни с кем из них мы не сообщаемся, зная что они безбожны, нечестивы, неправедны и беззаконны, и не почитают Иисуса, а исповедуют Его только на словах» (Диалог с Трифоном, 35; ср. Игнатий. К Ефесянам, 7:1; Ориген. Против Цельса, II, 3). Далее Иустин поясняет, что имеет в виду Маркиан, Валентиниан, Василидиан, Сатурнилиан и прочие гностические и еретические секты. Сама по себе ожесточенная полемика между «истинными» и «не-истинными» почитателями Христа не могла не произвести неблагоприятного впечатления на окружающее общество, не разбиравшееся в тонкостях церковной теологии, и, конечно же, не способствовала престижу христианства в целом.

Представление о безбожии сложилось задолго до появления христианства. Всякий раз, когда в античной литературе, включая раннехристианскую, речь заходила о «классическом» безбожии, то неизменно упоминались Диагор Мелийский по прозвищу Безбожник (Атеист), Феодор Киренский, а также Протагор из Абдер. В эпоху поздней античности наряду с ними все чаще стал называться Эпикур. О последнем мы говорили выше. Скажем несколько слов и о других «классических» безбожниках. Поэт V в. до н. э. Диагор Мелийский прославился насмешками над таинствами Элевсинских мистерий и критическими замечаниями о вере в богов. Около 415 г. до н. э. в Афинах против него возбудили судебный процесс по обвинению в безбожии, и он бежал на Пелопоннес. Сохранилось несколько анекдотов, иллюстрирующих его безбожие. Так, рассказывали, что он готовил на огне еду, используя в качестве топлива деревянную статую Геракла. Примерно такие же анекдоты доксографическая традиция передавала о Диагоре Киренском, ученике философа Аристиппа (ок. 435-366 гг. до н. э.), и о софисте Протагоре из Абдер (ок. 490-420 гг. до н. э.); последний будто бы также был обвинен в безбожии, бежал от суда и погиб в кораблекрушении, произошедшем по воле свыше. Обвинение в безбожии звучало и на процессе Сократа в 399 г. до н. э. (Платон. Апология Сократа, 26с).

Понятия «нечестивость» и «безбожие» были взаимозаменяемыми. Греческое слово avse, beia означает и то, и другое. Нечестивость проявлялось главным образом по отношению к богам или божественному и состояла в кощунственном оскорблении богов, – либо словом (blasfhmi, a – богохульство ), либо делом (i`erosule, w – похищение ритуальных предметов и изображений, а также их порча или уничтожение ). О нечестивцах следовало немедленно сообщать представителям власти. «Если кто-либо скажет или сделает что-либо нечестивое, – писал Платон, – любой присутствующий должен этому воспротивиться и донести об этом должностным лицам, чтобы те привели виновных в суд для разбора такого рода дел» (Законы, X, p. 907). На уровне полисов и муниципий избирались опекуны, патроны или «уполномоченные богов», которые наблюдали за правильностью отправляемых ритуалов и соблюдением религиозного календаря. Эти же уполномоченные и разбирали дела нечестивцев. В силу полисной организации общества нечестивость одного из граждан налагала проклятие богов на весь город или общину, если последние не поторопятся надлежащим образом «очистить» святотатца, либо вовсе избавиться от него. Уличенного в безбожии и святотатстве не допускали к общинным обрядам, перед ним закрывались все двери, его чурались как прокаженного, с ним вообще прерывались всякие контакты.

По мнению исследователей, говоря о «нечестивцах в Палестине», философ Элий Аристид (ок. 117-190 гг.) имел в виду христиан (Речи, XLVI, 309). Император Юлиан (331-363 гг.), прекрасно знавший христианский культ и церковную догматику, тем не менее продолжал традиционно называть христиан безбожниками (Мисопогон, 33, 35), а также нечестивцами, «нечестивыми галилеянами» (Письма, 84; 89а; 89б; 107). Рассказывая о суде Пилата над Иисусом, Лактанций (ок. 250-330 гг.) сообщает, что иудейские старейшины утверждали, что Иисус «злосчастный нечестивец» (infaustas et impias) (Божественные установления, IV, 18). В латинском переводе Евангелия от Иоанна в этом случае стоит лишь слово «злодей» (malefactor), передающее греческое kakopoio, j (18:30) . Нигде в Евангелиях не говорится, что Иисус обвинялся в нечестивости. Очевидно, что Лактанций воспроизвел обычную формулировку обвинения, выдвигаемого в его время против христиан. В другом месте Лактанций цитирует официозное сочинение некоего ритора, содержащего такие слова: «благочестие и мудрость императоров проявились в числе прочего также в защите почитания богов; забота о людях выразилась в том, что благодаря прекращению нечестивого старушечьего суеверия (impia et anili superstitione; т. е. христианства) люди могут отдаться законным религиозным обрядам и склонить к себе милость богов» (V, 2). Эта цитата весьма характерна. «Безбожие» христиан ни коим образом не было их личным делом, а касалось всего общества, коль скоро христиане находились в нем. Пока в обществе не искоренено святотатство, божья немилость висит над всеми людьми. Поэтому христиан винили во всех бедах: в выдавшемся неурожае, в моровой язве, в опустошительных нашествиях германцев и скифов (Арнобий Старший. Против язычников, I, 4, 3), и много позже, уже в христианском Риме, во время нашествия остготов в 409-410 гг., как свидетельствует церковный историк Орозий, «по Городу пошли сомнения всех язычников: пришел-де враг, могущественный как благодаря обилию сил, так и благодаря поддержке богов, а Город потому в безнадежном положении и вот-вот готов пасть, что забыл богов и жертвоприношения. Все наполнилось жалобными стенаниями… повсюду поносилось имя Христа» (VII, 37, 6-7).

Платон в «Законах» различал два типа нечестивцев и безбожников: во-первых, это те, «кто совершенно отрицает бытие богов, но от природы обладает справедливым характером и ненавидит дурных людей»; во-вторых, те, «у кого к мнению, будто вселенная лишена богов, добавляется невоздержанность в удовольствиях и страданиях». «Общая болезнь тех и других, – продолжает философ, – та, что они не признают богов; однако первые творят меньше зла на пагубу остальных людей, чем вторые». Посему вторые, из которых, по мнению Платона, выходят прорицатели, тираны, демагоги, основатели частных таинств, а также софисты, – все они являются лицемерами, заслуживающими смертной казни – «не одной даже, а сразу всех», тогда как люди первой категории менее опасны и «нуждаются в увещании и тюремном заключении» (Законы, X, p. 908). Как видим, определяя степень общественной опасности того или иного вида безбожия, Платон использовал критерий нравственности. Безбожие в сочетании с безнравственным поведением карается самым суровым образом, тогда как само по себе безбожие представляется своего рода душевной болезнью, нуждающейся во врачевании, пусть и посредством тюрем.

Писавший во времена антихристианских гонений Арнобий Старший (II-III вв.) передает практическую сторону этого дела. В представлении традиционалистов безбожие выражалось в следующем: 1) отрицании богов вообще; 2) сомнении в их могуществе; 3) утверждении, что боги – суть обожествленные герои древности (Против язычников, VI, 27, 2). В отличие от Платона, различавшего безбожников по качеству, здесь представлен простой перечень типов безбожия. Все эти типы были одинаково наказуемы и не предполагали никакого послабления. Каждое из перечисленных заявлений являлось составом преступления. Сделавший такое заявление становился нечестивцем и святотатцем со всеми вытекающими последствиями.

Античное понимание безбожия было сугубо прикладным и формальным. Стоило лишь установить факт непочитания отеческих «природных богов», как возникало обвинение в нечестивости и святотатстве. В детальный разбор воззрений «безбожников», в их «сердечное настроение» (выражение Арнобия) обычно не входили, – для осуждения их достаточно было наличия внешних признаков: несоблюдения традиционной религии, установленных отцами обычаев и обрядов (mos majorum). Христиане полностью соответствовали этому критерию и поэтому естественным образом рассматривались как нечестивцы и безбожники . Почитание отеческих богов было гражданской обязанностью и первой статьей кодекса добродетели. Знаменитые пифагорейские «Золотые стихи» начинаются так:

 

Здесь каждая новая заповедь вытекает из предыдущей и является ее развитием. Уважение к родителям выражается прежде всего в соблюдении их веры, обычаев, традиций. Любое отступление от традиции, квалифицируемое как непочтение к родителям, следуя этой логике, неизбежно влечет за собой враждебность к ближнему и к обществу в целом. Неукоснительное соблюдение «заветов отцов» гарантировало античному обществу стабильность и процветание. Римляне повторяли как девиз строку Энния: «Римской державы оплот – мужи (=воины) и обычаи предков» (Анналы, 499-500). Традиционная религия считалась основой государства. В римском понимании безбожие и забвение mos majorum вело к разрушению существующего порядка, институтов власти, к уничтожению общественной безопасности, к хаосу и анархии. Не соблюдающие «завещанные предками учреждения и священнодействия» становились изменниками и врагами отечества (Тацит. Анналы, XVI, 28). Не случайно разбойничавшие на Средиземном море и разграблявшие храмы киликийские и критские пираты характеризовались как «нечестивцы и безбожники» (Плутарх. Помпей, 29), подобно враждебным варварским племенам, которые, по общему мнению, вообще не знали богов.

Поэтому безбожие, помимо прочего, расценивалось как государственное преступление. «Нас обвиняют в святотатстве и оскорблении величия государства», – писал Тертуллиан (Апология, X, 1). Исследуя юридическую сторону антихристианских процессов, В. В. Болотов указывал, что обвинение в «святотатстве» (crimen sacrilegii) неизбежно выливалось в обвинение в «оскорблении величия» (crimen laesae majestatis), «которое состояло в том, что человек отрицал верховенство власти в религиозных вопросах» . Отметим, однако, что в источниках вообще не проводится разделительной черты между этими терминами. Латинские понятия sacrilegium и laesae majestatis были столь же тесно связаны между собой, как греческие понятия avqeo, thj и avse, beia. Первое предполагало второе, и наоборот. Из всех преступлений «оскорбление величия государства (=народа)» у римлян было одним из наиболее тяжких. Вначале его понимали главным образом как действия, причинившие вред государственной власти и ее институтам, в том числе официальному культу. Император Тиберий ужесточил наказание по этой статье и одновременно расширил сферу ее применения: к «оскорблению величия государства» были причтены непочтительное отношение к особе императора, – сакральной фигуре для подданных Империи, – а также непристойное поведение перед его изображениями . И если раньше к суду за «оскорбление величия» привлекались большей частью магистраты, совершившие те или иные правонарушения, то теперь, в связи с обязательным для всех культом императора, закон об «оскорблении величия» был распространен и на частных лиц. Вскоре процессы такого рода вошли в обычную практику .

Не следует, однако, сводить конфликт между римской властью и ранней церковью к решительному отказу христиан участвовать в культе императора, а также от службы в армии и исполнения других гражданских обязанностей. Как раз в вопросе о культе императора Церковь шла на компромисс, о чем свидетельствуют раннехристианские апологеты . Служили христиане и в армии (церковные источники упоминают о целых легионах, состоявших из христиан), присутствовали на официальных церемониях и празднествах, отправляли различные муниципальные должности, и делали много чего другого, чего, строго говоря, делать были не должны. И все же они вступали в явный конфликт с существующими обычаями, а также с государственной властью, защищавшей эти обычаи. Сутью этого конфликта было неприятие христианами официальной религии в целом, – отношение к традиционным богам как к бездушным идолам или, хуже того, как к вредоносным демонам, – а также неучастие в традиционном культе.

В 113 г., в Вифинии, Плиний Младший, действуя на основании Траянового указа о запрете коллегий (гетерий) , требовал от христиан прежде всего продемонстрировать свою лояльность – совершить воскурение ладана и возлияние вина изображению правящего императора. Но не менее того судью заботило возвращение «отступников» в лоно официальной религии, дабы «почти опустевшие уже храмы вновь начали посещаться; возобновились долго не совершавшиеся торжественные жертвоприношения» (Плиний. Письма, X, 96, 10). Для этого уличенные в «суеверии» должны были всенародно поклониться отеческим богам и совершить положенные в таких случаях обряды. Кроме того, в знак окончательного отказа от «суеверия» и «безбожия» христианам надлежало публично отречься от Христа. Отказывающиеся сделать это осуждались как государственные преступники и подлежали наказанию, вплоть до смертной казни. Плиний признается, что велел казнить наиболее стойких христиан, объяснив, что «упорство и непреклонное упрямство во всяком случае должно быть наказано» (Письма, X, 96, 3, 5-6) . Любая власть, если она намерена внушать уважение к себе, не может мириться с демонстративным неповиновением. Именно за неповиновение Плиний и карал христиан, а не за то, что они являлись таковыми. В отношении самого христианства Плиний пребывал в нерешительности и спрашивал императора, следует ли наказывать за «имя», если нет налицо преступления? (там же, X, 96, 2). Впоследствии Иероним Стридонский ссылался на какой-то «древний закон», по которому христиане, представшие пред судом, не должны быть отпущены до тех пор, пока не отрекутся от своей веры (О знаменитых мужах, 42) . Никакого специального распоряжения на этот счет не существовало, но в таком духе Церковь рассматривала ответ Плинию императора Траяна, в котором говорилось, что «разыскивать христиан не надо; если на них донесут и они будут уличены, их следует наказывать» (Плиний. Письма, X, 97, 2). Из этих слов был сделан вывод, что предосудительным объявлялось само по себе исповедание Христа. Некоторые историки считают, что письмо Траяна имело силу официального указа, распространявшегося на все римские провинции.

Обвиненный Домицианом в безбожии консуляр Флавий Клемент был приговорен к смерти, и совершенно закономерно христиане увидели в нем своего, хотя в действительности Флавий Клемент был одним из «предавшихся иудейским обрядам». Почти что выпиской из приговора Домициана выглядит замечание Тацита: «принимающие их (иудеев) обычаи ничто не усваивают так скоро, как презрение к богам, отреченье от родины, безразличие к родителям, детям и братьям» (История, V, 5, 2). Если переход в иудаизм, – в религию хоть и чужеземную и часто порицаемую, но все-таки терпимую как таковую за ее древность , – влек за собою столь крутые ответные меры, то что должно было постигнуть лиц, предавшихся «новому и вредному суеверию», нетерпимому самому по себе? Казалось бы, и общественное мнение, и существующие законы, и судебная практика не предполагали здесь никакой мягкости. И все же кажется, что временами римские власти были к христианам более снисходительны, чем к новообращенным иудаистам. По крайней мере христианам предоставлялась возможность реабилитироваться перед властью и обществом путем отречения от своего «пагубного суеверия», в то время как принявшим иудаизм рассчитывать на такие поблажки часто не приходилось. Особенно после двух напряженных войн, которые римляне вели с иудеями Палестины в 66-74 и 132-135 гг. и произошедшего между этими войнами всеобщего восстания иудеев Египта и Киренаики в 115-117 гг., когда была вырезана масса греков, а также римлян, проживавших в этих провинциях. В это время любой, предававшийся иудейским обрядам, рассматривался как предатель, перешедший на сторону врага. С ним могли расправиться и без суда. В эти же самые годы Плиний Младший в Вифинии отпустил на свободу большую часть арестованных им христиан после того, как они публично отреклись от Христа, а казнил только самых упорных и стойких «суеверов». Спустя столетие Септимий Север опять же грозил карами главным образом иудейским прозелитам, а новообращенных христиан добавил к ним столько поскольку. Тертуллиан уверяет, что Север вообще сквозь пальцы глядел на существование при его дворе приверженцев христианства, в том числе «многих патрициев и знатных дам» (К Скапуле, IV, 6). Но когда, согласно другому источнику, Северу донесли, что один из знатных римских юношей, приятель его сына, исповедует иудейскую религию, император велел его примерно высечь (Элий Спартиан. Каракалл, I, 6). Такой трезвомыслящий и практичный правитель, как Септимий Север, «муж искуснейший и ловкий в делах» (Сив 12:256), конечно же знал, чего следует бояться больше.

Долгое время в глазах имперской и муниципальной администрации христианство не отличалось от разного рода мистических культов, зарождающихся на Востоке и стремившихся проникнуть на Запад, в области традиционной греко-римской религии, – исекейства, митраизма, фригийского культа Сабазия и тех же иудеев с их «Анхиалом» . Чувствуя, что от этих культов исходит угроза государству, правительство всеми средствами пыталось ограничить их рост и распространение. В эпоху Империи вошло в практику создавать специальные комиссии для проверки благонадежности членов различных религиозных обществ, в первую очередь тех, которые подозревались в «суеверии» и «безбожии». Разумеется, такие комиссии чаще всего создавались в восточных провинциях. Христиане были далеко не единственными, кто проходил проверку на лояльность. Археологи нашли в Египте т. н. libelli (удостоверения) III в., выданные выборными комиссиями представителям некоторых египетских культов (в частности, жрецам бога Петесуха) и свидетельствующие о том, что последние «принесли жертвы согласно предписанию» (BGU I, 287 = W 124, 125).

Далеко не всегда требования, предъявляемые к христианам, были столь жесткими, как у Плиния Младшего и как их представляет Иероним. В иных случаях христиан вовсе не принуждали отречься от своей веры; им надлежало лишь принести жертвы официальным богам и изваянию императора, то есть, оставаясь почитателями Христа, продемонстрировать лояльность и хотя бы формально вернуться в лоно «общей религии». Так, по-видимому, обстояло дело в случае с Иустином Мучеником и другими христианами, осужденными вместе с ним в Риме в 166 г. В раннехристианском «Сказании о мученичестве святого Иустина [и иже с ним]» не говорится о требовании похулить Христа. Римский судья, не вполне осведомленный, какому собственно богу поклоняется Иустин, в течение нескольких допросов пытается выяснить это (в «Сказании» в этом месте следует тезисное изложение христианской веры), и, наконец, сочтя этого бога нетрадиционным, требует от Иустина почтить известных отеческих богов (глл. 4; 5), что для христианина, понятно, означало отречься от Христа. Правительство беспокоило главным образом пренебрежение «заветами отцов», и наказание постигало христиан не за поклонение Христу, а за неисполнение гражданских обязанностей. Обычная формулировка, доставшаяся нам от Актов мученичества, – «пострадавшие за веру в Христа», «за исповедание Христа», – нуждается в уточнении и исправлении. Приговор в отношении Киприана Карфагенского (258 г.) гласит: «Ты долго жил как святотатец (sacrilega). Ты показал себя врагом римским богам и священным законам. Августейшие императоры не могли убедить тебя возвратиться к исполнению римских религиозных обрядов. В предостережение тем, кого ты вовлек в свое преступное сообщество (conspiratio), ты своею кровью заплатишь за нарушение законов» (Жизнь и страдания св. Киприана, 17). Если бы приговор этот был взят не из соответствующего церковного источника, а из каких-нибудь городских ведомостей, мы бы не сразу догадались, что его вынесли христианину.

Само по себе требование отречься от Христа должно было все реже выдвигаться на процессах христиан по мере того, как, с одной стороны продолжала расшатываться и слабеть традиционная греко-римская религия, и многочисленные чужеродные культы все прочнее обосновывались на территории Империи; с другой стороны, христианство, проникая понемногу во все слои общества, уже не казалось таким нетрадиционным и антиобщественным, каким оно воспринималось сначала. В 186 г., в деле Аполлония, епископа Равеннского, римский судья с явным сочувствием к подсудимому убеждал его апеллировать к сенату (Евсевий. Церковная история, V, 21, 4). По свидетельству Тертуллиана, наместник Северной Африки Веспроний Кандид, человек в общем-то жесткий и суровый , считал достаточными признавать христиан всего лишь нарушителями общественного порядка и довольствовался тем, что присуждал их к публичному извинению перед согражданами (К Скапуле, IV, 3). Именно эти сограждане, оскорбленные вызывающе-независимым поведением христиан (а нередко их прямо провокационными действиями ), как правило, и возбуждали судебные дела против них, а также инспирировали гонения. Во всяком случае ранние христиане ясно сознавали, что настоящая угроза им исходит не от государственной власти, а от окружающего враждебного населения. Евсевий передает, что т. н. Дециево гонение началось в Александрии задолго до появления императорского указа, «когда какой-то пророк… стал возбуждать и натравливать на нас языческую толпу» (Церковная история, VI, 41, 1). В некоторых раннехристианских документах встречаются косвенные и прямые указания, что начальство в провинциях и даже сам император заступались за христиан и защищали их от притеснений «негодной черни» (Иустин. 1-я Апология, 70, 71; Тертуллиан. К Скапуле, IV, 6).

По-видимому, на определенном этапе власти, поняв, что распространение христианства уже не остановить, готовы были допустить его существование при условии, что христиане будут соблюдать общегосударственную религию и ее ритуалы. «Кто же мешает вам чтить и Его (Христа), если это Бог, вместе с богами естественными? – спрашивал у христиан египетский наместник Эмилиан в 257 г. – Вам приказано чтить богов, и именно тех, которых все знают» (Евсевий. Церковная история, VII, 11, 9). Античное сознание позволяло сочетать поклонение Христу с верностью mos majorum. Осуждавший новую религию Цельс иронически советовал христианам обожествить Сивиллу или Иону с его тыквой, находя их ничуть не худшими, чем Христос, но при этом настаивал, чтобы воздавалось должное почтение официальным богам (Ориген. Против Цельса, VII, 53). У римлян было понятие частного или местного культа (privatus cultus), нисколько не противоречащего государственному . Повсеместно существовали локальные культы (особенно много в Египте); каждый полис, община, коллегия и религиозная ассоциация имели своих особых богов-покровителей, – вплоть до отдельной семьи и мелких божков-ларов, охранителей домашнего очага. Наряду с этим учреждались новые культы, обожествлялись правители и герои, и из Деяний апостолов мы узнаем, что жители Листры хотели поступить так в отношении Павла и Варнавы (14:11-13). Всякий гражданин был волен по своему усмотрению составлять свой домашний ларарий, и в III веке, когда Христос был уже довольно широко почитаем, в том числе и не-христианами, император Александр Север включил его в число своих домашних божеств вместе с Аполлонием, Авраамом и Орфеем (Элий Лампридий. Александр Север, XXIX, 2). Как раз в это время в Церкви возникла легенда, что еще император Тиберий собирался ввести Христа в официальный пантеон и даже конфликтовал по этому поводу с сенатом (Тертуллиан. Апология, V, 2 и др.). Эта легенда, вошедшая во все христианские анналы, не могла бы укорениться, если бы в Церкви не возникло ощущение, что правительство ослабило свое давление на нее и ищет компромисса.

 

«Чародеи»

Полемический трактат знаменитого христианского апологета и отца Церкви Оригена (185-254 гг.) «Против Цельса», написанный в опровержение антихристианского сочинения эллинистического автора второй половины II века, называемого «Правдивое слово» (само сочинение это не сохранилось), замечателен сам по себе, а для нашей темы поистине уникален. Ориген взялся за опровержение достаточно известного в его время сочинения, – в отличие от других христианских апологетов, которые предпочитали в качестве оппонентов выводить вымышленных условных лиц, представляющих обобщенный тип антихристианина. Цельс же – обвинитель реальный, и его «Правдивое слово» в свое время наделало много шума в Церкви. Посему Ориген был вынужден опровергать не только те обвинения, которые ему было удобно опровергать. Ему пришлось спорить с Цельсом по всем пунктам, шаг за шагом отражать антихристианские выпады «по возможности с буквальной точностью». Отец Церкви сохранил даже композицию «Правдивого слова»: Цельс критиковал христианское вероучение с разных точек зрения: сначала он спорил с христианами от имени ортодоксального иудея, а затем выступал как эллинистический философ и историк.

С самого начала христиане рисуются в «Правдивом слове» как колдуны и чародеи (ma, goi, go, hsi). «Цельс утверждает, что христиане при помощи имен и заклинаний будто бы имеют власть над некоторыми демонами… Дальше он обвиняет и самого Спасителя в том, что совершить свои чудесные деяния Он будто бы был в состоянии только при помощи чародейства» (Против Цельса, II, 6); «все это суть деяния какого-либо отверженного богом человека, какого-либо гнусного колдуна» (I, 71). Также и ученики Иисуса, будучи «простыми и необразованными людьми, производили [на слушателей] такое неотразимое влияние, которое указывало на присутствие в них особой таинственной силы чародейства» (III, 68). Наконец, по словам Цельса, он лично «видел у некоторых пресвитеров книги, содержащие имена варварских демонов и волшебные средства; в них нет ничего хорошего, а все – во вред людям» (VI, 40).

Отражал ли Цельс в данном случае распространенное мнение? Безусловно. Многие христианские авторы возмущались тем, что Христа сравнивают с известным чародеем Аполлонием Тианским (ум. 97 г.), а Евсевий Кесарийский посвятил осуждению такого взгляда специальный трактат – «Против Гиерокла». По словам Евсевия, императорский префект Гиерокл (ок. 303 г.) отзывался об Христе как о посредственном волшебнике, совершившим «кое-какие чудеса», которые затем раструбили и приукрасили его последователи – «лжецы, невежды и чародеи (go, htej; в смысле: обманщики, шарлатаны)». В «Евангелических доказательствах» Евсевий опять же отвел немало места опровержению утверждения, что «чудеса, творимые Иисусом, были разновидностью колдовства, коим Он обманывал тех, кто их видел, – так, как это делают маги и чародеи» (III, 5). Иероним Стридонский отмечал, что магом продолжают называть Христа и иудеи (Письма, 45, 6).

О чрезвычайном распространении в античном мире магии и всевозможных оккультных учений и практик свидетельствуют разнообразные источники, о том же говорит богатый эпиграфический материал. По свидетельству Флавия Филострата (ок. 170-248 гг.), «обращаются к сему искусству и ристатели, и все, состязающиеся ради желанной победы… приписывая свою победу чародейству, коему, впрочем продолжают доверять, даже и потерпев поражение. Не обходит чародейство также и купеческих дверей, и часто случается видеть купцов, которые объясняют свои удачи искусством колдуна, а неудачи – собственной скупостью… Но более всего привержены колдовству влюбленные» (Жизнь Аполлония, VII, 39). Отношение античного общества к магии, как и вообще к сверхъестественному не было однозначным. Одно и то же магическое действие в разных условиях воспринималось по-разному. Приворотные зелья и всевозможная ворожба, распространенные повсеместно, как правило, не осуждались, но когда Апулей прибег к тому же средству (вернее, якобы прибег) ради женитьбы на богатой вдове, преследуя корыстные цели, его обвинили в колдовстве. Обращение к астрологам и гадателям было обычным делом даже у высокопоставленных лиц, но Септимия Севера за то же привлекли к суду: он справлялся у предсказателей-халдеев, станет ли он императором (Элий Спартиан. Север, IV, 3). Гадание по внутренностям жертвы входило в традиционный культ, но когда это же гадание совершал не официальный жрец, не в установленном месте, совершал тайным образом, то такое гадание влекло обвинение в магии и преследовалось по закону. Тот же Апулей в своей «Апологии» восхваляет искусство древних персидских магов во главе с Зороастром, но с брезгливостью отзывается об именующих себя магами уличных шарлатанах. Последние же всегда пользовались большим спросом у населения. Даже дурная репутация обманщика и шарлатана не служила им помехой, подтверждением чему служит ироническая строка Ювенала: «Неосужденный астролог совсем не имеет успеха» (Сатиры, VI, 562).

Занятие магией было осуждено уже в Законах XII Таблиц (VIII, 1а, 8а). По Корнелиевому закону 81 г. до н. э. «те, кто совершают нечестивые или ночные таинства с целью околдовать или заклясть кого-либо, должны быть распяты и брошены диким зверям. Всякий, кто приносит в жертву человека, или пытается получить предсказания с помощью его крови, или оскверняет святилище или храм, должен быть брошен диким зверям, или, если это человек высшего сословия, он должен быть наказан смертью. В отношении тех, кто прибегает к магическому искусству, должно использоваться наивысшее наказание, то есть они должны быть брошены диким зверям или распяты. Сами маги должны быть сожжены живыми. Никто не имеет права держать в во владении книг по магическому искусству, и когда они обнаруживаются у кого-нибудь, они должны быть публично сожжены, а те, у кого они были, после конфискации их собственности, если они высшего сословия, должны быть сосланы на острова, а если низшего – наказаны смертью, так как не только применение этого искусства запрещено, но также и его знание» (Павел. Сентенции, V, 23, 15-18; Дигесты, 10, 2, 4) . Эта статья применялась довольно часто, о чем свидетельствуют античные историки, рассказывающие о многочисленных процессах по обвинению в занятиях магией или сношениях с магами. Временами репрессиям подвергались и те, кто хранил магические зелья и амулеты (Элий Спартиан. Каракалл, V, 7). Причина столь сурового отношения властей к магам раскрыта Меценатом в речи к Августу: «не годится, чтобы существовали те, кто занимается магией, ведь они часто, иногда говоря правду, а чаще – ложь, побуждают многих к переворотам» (Кассий Дион. История, LII, 35-36). Тем самым магия рассматривалась как социально опасное явление.

Говоря о неоднозначном отношении общества к магии, нельзя не заметить, определенная граница между дозволенными и недозволенными способами общения со сверхъестественным все же существовала. В позднеантичном понимании магия (magei, a) и чародейство» (gohtei, a) – это служба по преимуществу злых демонов (у Тацита: «нечестивых богов» (impios deos) – Анналы, XVI, 30), в противоположность тауматургии («чудотворству») – искусству общения с добрыми духами. Неоплатоники противопоставляли чародейство теургии («богоделию») – божественной энергии (Ямвлих. О таинствах, III, 20, 25). Тауматургия и теургия считалась законными и почетными занятиями (в ряду тауматургов числился сам Пифагор), в то время как чародейство и вообще магия решительно осуждались как явления, несущие пагубу. Для обличавшего христиан Цельса магия представляется крайне вредоносным занятием (Ориген. Против Цельса, VI, 40), а слова «маг» и «чародей» звучат у него как бранные.

Связь магов и колдунов с нечистой силой не вызывала сомнений. «Маги не только знают демонов, но и при помощи их совершают все свои призрачные чудеса», – читаем у Минуция Феликса (Октавий, 26; см. также Тертуллиан. Об идолопоклонстве, 9). Закономерно возникала мысль, что маги и чародеи служат «начальнику зла» – Ахриману, Гадесу, а в иудео-христианском понимании – диаволу, Сатане. «Творящие зло при помощи колдовства, – писал Порфирий Тирский, – более всего почитают [злых] демонов и их главу» (О воздержании, II, 41). «Помимо той помощи, которая оказывается чародеям со стороны демонов, – развивал эту мысль Ориген, – чтобы соблазнять людей, [доводя их] до наихудшего, бывает [также] содействие со стороны самого диавола ради обмана рода человеческого» (Против Цельса, VI, 45). Именно злые демоны имеются в виду в обычном обвинении противников христианства, которое приводит Арнобий Старший, что Иисус творил чудеса, используя имена могущественных ангелов, которые он похитил из египетских гробниц (Против язычников, I, 43.1). Египет издавна считался родиной колдовства. В позднеантичную эпоху существовало убеждение, что в иероглифическом письме заключена древняя великая магия, и тот, кто овладеет иероглифическим письмом, постигнет магическое искусство. Из Египта вынес магию «в знаках на теле» некий еврейский еретик Бен Стада, которого затем раввины отождествили с Иисусом Христом (ИТ Шаббат, 12.4). Примечательно, что Иосиф Флавий из числа обманщиков, «увлекавших за собою народ в пустыню и обещавших явить там всякие чудеса и знамения, которые будто бы должны случиться по воле Предвечного», выделяет некого чародея, прибывшего из Египта, «который выдавал себя за пророка и действительно прослыл за посланца Неба» (Иудейская война, II, 13.5; Иудейские древности, XX, 8.6-10). Именно у Иосифа Флавия установлена тесная связь между чародейством и мессианскими движениями, захлестнувшими в I в. Иудею, которые вылились в антиримское восстание и привели к национальной катастрофе.

Магия и оккультизм процветали во всех слоях общества, у всех племен и народов, в том числе у евреев и у христиан (несмотря на запрет занятия магией уже во Вт 18:10-12, а также настойчивые предостережения как со стороны раввинов, так и со стороны церковных иерархов ). В христианской массе «языческие» магические средства были всего лишь заменены на христианские. Уверовавшие во Христа заклинали не именами «языческих демонов», а именами Сына Божьего. Египетскому жрецу Пибехасу приписывалась магическая формула: «заклинаю тебя богом евреев Иисусом» (Paryri Graecae Magicae. Vol. I. № 4, 11.3019). Если раньше гадали по Вергилию, то теперь по Библии. В качестве магических амулетов использовались написанные на пергаменте и папирусе отрывки из Евангелий, христианские молитвы, изречения святых и учителей Церкви.

В Новом Завете ничего не сказано о том, что апостол Павел обвинялся в магии и колдовстве. Мы узнаем об этом из христианских мартирологов (Деяния Павла и Феклы, 15; 20). Об апостолах Фоме и Филиппе также говорили, что они чародеи (Деяния Фомы; Деяния Филиппа, 6). Церковные «Жития святых» вообще предоставляют богатый материал на эту тему. Мы видим, что почти все творимые святыми чудеса воспринимались «языческой» аудиторией как проявление колдовского искусства. Так, например, видя, что возведенная на костер св. мученица Агния остается невредимой, «народ приписал это не всемогуществу Божию, а силе ее чародейства», а когда костер внезапно угас, и вовсе уверился, что имеет дело с опытной колдуньей (Менологий Василия II, III, 153). Так могли рассуждать люди, насмотревшиеся на бродячих фокусников и магов, изрыгающих огонь и глотающих угли, «посреди рынка за несколько оболов изгоняющих из людей бесов, выдувающих болезни, вызывающих души [усопших] героев, показывающих призрачные роскошные пиры и трапезы» (Ориген. Против Цельса, I, 68).

Соответствующим образом истолковывались в народе церковные рассказы об исцелении святыми безнадежно больных и увечных, оживлении мертвых, изгнании демонов, ниспровержении «идолов» и т. п. Приведем типичную формулировку доноса «благонадежных граждан» на христиан римским властям. В данном случае обвиняется св. влкмч. Параскева из Икония: «в сем городе живет девица, которая пребывает в вере Распятого и своим чародейством многих уже в городе отвратила от принесения жертв богам нашим, и не перестает произносить хульные слова на богов и на самодержца» (ВМЧ, 28 окт.; ср. Деян 6:13). Надо сделать поправку на христианскую редакцию этих заявлений, но даже и в христианской редакции они достаточно определенны и выразительны. Не остается никаких сомнений, что в процессах, возбуждаемых против христиан, обвинение в магии и колдовстве было одним из главнейших.

Осуждая христианское чародейство, Цельс пускается в подробное описание магических фигур и диаграмм, толкует имена архонтов и демонов, используемых, по его мнению, христианами в магической практике (VI, 30-39), на что Ориген возражает, что все это происходит не в Церкви, а в еретических сектах, которые обвинитель ошибочно смешивает с истинными христианами. Действительно, из трудов раннехристианских писателей мы узнаем, что к колдовству охотно прибегали псевдохристианские гностические группы, в частности, последователи Симона-волхва, Менандра, Василида, Карпократа, Маркиона и др. Ипполит Римский (155-236 гг.) указывает, что ересиархи переняли колдовское искусство у магов (Против всех ересей, IV, 42). Ириней Лионский (135-202 гг.) подробно рассказывает о некоем египетском гностике Марке, который, «соединив игры Анаксилая с проделками так называемых чародеев, заставил людей бессмысленных и выживших из ума думать, что творит таким образом чудеса» (Против ересей, I, 13-15). И Ириней, и Ипполит детально описывают колдовские приемы этого самого Марка, благодаря которым он снискал славу чудотворца и пророка среди нетвердых членов Церкви. Еще большие чудеса, «при содействии отца его диавола», явит грядущий Антихрист, – добавляет, возражая Цельсу, Ориген (Против Цельса, VI, 45).

Не исключено, что ярлык «чародеи» достался христианам по наследству от иудеев. Греко-римские авторы считали Моисея главою иудейской школы магии (Страбон. География, XVI, 2, 39; Плиний Ст. Естественная история, XXX, 11). Апулей числил Моисея в ряду знаменитых восточных магов Карменда, Дамигерона, Иоанна, Аполлобекса, Дардана, Зороастра и Остана (Апология, 90). Славой мага пользовался Моисей и у самих евреев, о чем свидетельствует его имя, часто писавшееся на еврейских магических амулетах. Не только основатель иудаизма, но и его соплеменники рассматривались в античном обществе как маги и чародеи. Высмеивая египетских жрецов, астрологов-халдеев и простых уличных гадателей, Ювенал пишет:

 

В письме императора Адриана, посланном из Египта в 130 г., сообщается, что в Александрии «не найдется ни одного начальника иудейской синагоги, ни самарянина, ни христианского пресвитера, который не был бы также астрологом, гадателем или алиптом (mathematicus, haruspex, aliptes)» (Флавий Вописк. Фирм и Сатурнин, VII, 3). Слово aliptes обозначало у римлян раба, занимавшегося умащением посетителей бань. Однако в данном в случае, поставленное в один ряд с астрологом и гадателем, слово это, вероятно, обозначает целителя или заклинателя, «посреди рынка за несколько оболов изгоняющего из людей бесов».

 

В другом памфлете Лукиан иронически описывает изгнание бесов неким палестинцем, причем описание таково, что трудно отделаться от впечатления, что сатирик метит в Евангелия и Деяния апостолов. Во всяком случае указание на Палестину показательно само по себе.

«Все знают сирийца из Палестины, – пишет Лукиан, – мудреца, изощренного в таких делах, который принимает множество больных, страдающих при лунном свете падучей, закатывающих глаза и исходящих пеной; он ставит их на ноги и отпускает от себя здравыми, избавляя от болезней за крупное вознаграждение. Когда он подходит к лежащему и спрашивает его, откуда в тело вошли болезни, сам больной молчит, а злой дух – по-гречески или по варварски, или иначе, смотря по тому, откуда он происходит, – отвечает ему, как и откуда он вошел в человека. Сириец изгоняет духа, приводя его к клятве, причем прибегает к угрозам, если тот не соглашается (ср. Мк 5:9; Лк 8:30; Деян 19:15). Я видел сам, как злой дух выходил из человека, похожий на черный дым» (Любитель лжи, 16) . Говоря о Палестине, античные авторы часто называли ее Палестиной Сирийской, а проживающей в ней иудеев – палестинскими сирийцами или сирийскими иудеями (Мегасфен. Об Индии. FGrH, fr. 3). Скорее всего и в данном случае под «сирийцем из Палестины» нужно разуметь иудея.

Примечательно, что о бродячих еврейских заклинателях, и в их числе о «семи сынах иудейского первосвященника Скевы», говорится и в Деяниях апостолов, 19:13-14. А Ипполит Римский рассказывает, что маги призывают демонов на еврейском языке или демонов с иудейскими именами (Против всех ересей, IV, 28). О том же говорит и Лукиан (Александр или лжепророк, 13).

Не подлежит сомнению, что магия широко практиковалась в среде ранних христиан, – однако, думается, все же не шире, чем в других религиозных группах и общинах. Почему же возникло устойчивое представление о христианах как о колдунах и чародеях? Отчасти мы уже ответили на этот вопрос: по наследству от иудеев и в целом от восточных культов. Другой причиной было поведение самих христиан. Их отстраненность, обособленность от внешнего («языческого») мира, закрытость и таинственность их обрядов порождали всевозможные подозрения. Житейский опыт подсказывал, что так ведут себя люди, обладающие неким тайным знанием; последнее же в массовом сознании являлось ничем иным как магией и оккультизмом. О христианах говорили, что они «узнают друг друга по тайным знакам на теле (крестам?)», «называют друг друга без разбора братьями и сестрами», устраивают ночные собрания (Минуций Феликс. Октавий, 9; 31), – то есть обладают всеми признаками тайного сообщества. «Ночные богослужения христиан, – отмечал В. В. Болотов, – имели внешнее сходство с теми coetus noctum (ночными сборищами), с теми haeteriae (скопищами заговорщиков), против которых издавна вооружалось римское законодательство» . Даже то, что христиане первых веков не имели собственных «храмов, жертвенников, жертвоприношений и обрядов» (Октавий, 10), – всего того, что отличает дозволенные культы от предосудительных «сборищ», – не обладали даже теми скромными молельнями-proseucha, в которых локализовались италийские иудеи, – эти совершенно вынужденные условия и обстоятельства казались несомненной уликой преступления.

О том, что собрания ранних христиан были, как правило, закрытыми от посторонних глаз, свидетельствует раннехристианская литература. Во всяком случае, никто из посторонних не должен был присутствовать при совершении таинств (Дидахе, 9; Иустин. 1-я Апология, 66), и церковный ересиолог Филастрий (ок. 330-397 гг.) осуждал монтанистов за то, что они сделали эти таинства публичными (О ересях, 49). Тертуллиан порицал даже тех христиан, которые молились в присутствии язычников (Против еретиков, 41). В свое время много говорилось о катакомбной жизни раннеримских христиан. Хотя современные исследователи пришли к выводу, что христианские катакомбы в Риме вовсе не служили убежищем, а просто были местом захоронения и поминовения усопших, нельзя совершенно отрицать того, что там совершались какие-то обряды, а в период гонений, надо думать, – большая их часть.

Остановимся немного на поминовении усопших. Содержание кладбищ и соблюдение ритуала похорон было главнейшей функцией обычных в античную эпоху погребальных коллегий, членство в которых обеспечивало малоимущим гражданам подобающие похороны. Погребальные ритуалы свято соблюдались как в традиционных культах, так и во всех новообразованных. Не случайно одной из первых мер, с помощью которых правительство стремилось ограничить или уничтожить нежелательные религиозные объединения, был запрет на проведение погребальных церемоний и лишение мест погребений. Евсевий Кесарийский так передает соответствующее распоряжение египетского наместника Эмилиана: «никоим образом не будет разрешено ни вам, ни другим устраивать собрания и входить в так называемые «места упокоения»", а также указ императора Максимина: «прежде всего под каким-то предлогом он запретил нам собираться на кладбищах» (Церковная история, VII, 11, 10; IX, 2). Христиане вообще подозревались в том, что они слишком много времени проводят на кладбищах и вблизи мертвецов. В своем полемическом трактате «Против галилеян» (340A) император Юлиан утверждал, что христиане следом за иудеями «все заполнили могилами и гробницами» и проводят ночи на могилах «ради вещих снов», как о том писал пророк Исаия, 65:4 .

В связи с этим можно отметить весьма распространенное (и не только в описываемую эпоху) представление о близости колдунов и ведьм к могилам и кладбищам, где они под покровом ночи совершают магические действия, используя погребальные атрибуты или даже тела покойников. Так пишет Лукан о колдунье Эрихто (Фарсалия, VI, 525-526), а Сенека – о волшебнице Медее (Медея, 799-800). В своих «Метаморфозах» Апулей достаточно подробно пересказывает ходившие в народе страшные слухи на этот счет: «говорят, что даже в могилах покойники не могут оставаться неприкосновенными, и из костров, из склепов добываются оставшиеся части трупов на гибель живущим» (I, 20). И далее: «в Фессалии колдуньи нередко отгрызают у покойников части лица, так как это составляет необходимый материал для магических действий» (I, 21). В свете этого можно представить себе тот суеверный ужас и сильнейшие подозрения, которое вызывали у окружающего населения регулярные христианские собрания на кладбищах. Уже сами по себе они служили в глазах общества доказательством их некромантии и связи с нечистой силой. По словам Апулея и Петрония Арбитра, колдуны и «ночные ведьмы» буквально охотятся за мертвецами, изготавливая из их останков волшебные зелья и средства, наводящие на людей порчу (Метаморфозы, I, 30; II, 17; Сатирикон, 63). Вероятно, именно с этим связано еще одно бранное обозначение христиан: venenarii – «отравители» (Тертуллиан. Апология, XLIII, 1). Указание на тех же самых отравителей, охотно принимаемых в Церковь наряду с «осквернителями могил», появляется и в цитате Цельса, которую приводит Ориген (Против Цельса, III, 59).

В ритуальной и магической практике многих народов большую роль играло общение с духами мертвых (обычно, предков), обращение к ним за советами и предсказанием будущего, а также использование останков мертвых тел, которым приписывалась чудодейственная сила. Христиане в полной мере усвоили эти представления, подтверждением чему служит быстро развившийся в Церкви культ усопших святых и мучеников, а также почитание их мощей. Равным образом христиане восприняли ходячие слухи о вредоносной некромантии. Уже во времена государственного христианства противники Афанасия Александрийского предъявили собору в Тире (335 г.) отрезанную руку, будто бы отнятую у убитого Арсения, епископа Фиваидского. Обвинители утверждали, что Афанасий использовал этот жуткий предмет в колдовских целях (Созомен. Церковная история, II, 28; Феодорет. Церковная история, I, 28). И хотя Афанасий успешно оправдался перед собором, представив ему живого и невредимого Арсения, показательно состояние умов, при котором стало возможным такое обвинение.

 

«Изуверы и кровосмесители»

«Нас обвиняют в трех преступлениях, – писал раннехристианский апологет Афинагор (II в.), – в безбожии, в поедании человеческого мяса, подобно Фиесту, и в гнусных кровосмешениях Эдиповых (avqeo, thta, Que, steia dei/pna, Oivdipodei, oj mi, xeij)» (Прошение, 3). На самом деле, как мы видели, обвинений было несколько больше. Однако обратимся к двум последним обвинениям, упомянутым Афинагором. О них же говорит и Евсевий Кесарийский: «распространилось среди язычников нечестивое и нелепейшее подозрение в том, что мы вступаем в недозволенную связь с матерями и сестрами и вкушаем ужасную пищу»; «у нас-де Фиестовы пиры, Эдиповы связи и вообще такое, о чем нам не то что говорить, но и думать нельзя» (Церковная история, IV, 7, 11; V, 1, 14). Примерно также звучит это обвинение в передаче Иустина: «говорят, что, умерщвляя людей, мы совершаем таинства Кроноса, упиваясь, как говорят, кровью» (2-я Апология, XII, 5; ср.: Диалог с Трифоном иудеем, 10), а также Феофила Антиохийского (II в.): «возводит на нас клеветы, будто мы, почитатели Бога и называющиеся христианами, имеем общими своих жен и живем в незаконном смешении, даже совокупляемся с собственными сестрами, и, что всего безбожнее и бесчеловечнее, едим плоть человеческую» (К Автолику, III, 4). То же самое обвинение приводит Тертуллиан, добавляя, что из-за этого христиан называют «владыками злодейства» (dicimur sceleratissimi; Апология, VII, 1). Само имя «христианин» сделалось чем-то недостойным, позорным и воспринималось как обозначение крайней безнравственности и бесчеловечности.

Определимся в понятиях. Под «таинствами Кроноса», как и под «Фиестовым пиром» разумеется каннибализм – употребление в пищу человеческого мяса, а также крови; а под «Эдиповыми связями» – кровосмешение и инцест,- наиболее тяжкие преступления не только в эпоху античности, но и во все времена.

Минуций Феликс вложил в уста язычника Цецилия такую речь: «То, что говорят об обряде приема новых членов в их (христиан) сообщество, известно всем и не менее ужасно. Говорят, что посвящаемому в их сообщество предлагается младенец, который, чтобы обмануть неосторожных, покрыт мукой, и тот, обманутый видом муки, получив предложение сделать невинные будто бы удары, наносит глубокие раны, которые умерщвляют младенца, и тогда – о нечестие! – присутствующие с жадностью пьют его кровь и разделяют между собою его члены. Вот какою жертвою скрепляется их союз друг с другом, и сознание такого злодеяния обязывает их к взаимному молчанию. А их застолья (convivio) известны; об этом говорят все, об этом свидетельствует речь нашего Циртинского оратора . В день солнца (воскресенье) они собираются для совместной трапезы со всеми детьми, сестрами, матерями, без различия пола и возраста. Когда после различных яств пир разгорится и вино воспламенит в них жар любострастия, то собаке, предварительно привязанной к светильнику, бросают кусок мяса на расстояние большее, чем длина веревки; собака, рванувшись и сделав прыжок, роняет и гасит светильник; в незнающей стыда тьме начинаются такие проявления похотливости – кому с кем придется, о которых нельзя и говорить. Таким образом все они, если не самым делом, то по совести делаются кровосмесителями, потому что все участвуют желанием своим в том, что может случиться в действии того или другого» (Октавий, 9; разрядка моя – Б. Д.) .

Очень похоже на то (уж слишком реалистичны детали этой оргии!), что Минуциев Цецилий описал действительные обряды, практиковавшиеся в некоторых религиозных общинах, в том числе и раннехристианских. Правда, официальная Церковь всегда с возмущением отрицала, что внутри нее происходит что-либо подобное. Однако указание на непотребные дела, творимые в среде христиан, содержится в самом Новом Завете. В 1-м Послании к коринфянам апостол Павел пишет: «Есть верный слух, что у вас [появилось] блудодеяние, какого не слышно даже у язычников, что некто [вместо жены] имеет жену отца своего» (5:1). Следовательно, у окружающего христиан населения имелись какие-то основания для обвинения их в кровосмесительных связях и прочих непотребствах. Воображение же, питаемое и обостряемое антипатией к христианам, легко могло преувеличить подобные факты и придать им обобщающий характер.

Примечательно, что и церковные авторы в борьбе с различными еретическими группами охотно обвиняли их в этих же самых преступлениях. Вот как, например, Климент Александрийский описывает оргии в христианской секте карпократиан: «Говорят, что они и им подобные – мужчины и женщины вместе – собираются на пиры, которые я не стал бы называть христианскими собраниями (avga, phn). И после насыщения, «к сытому приходит Киприда» , – как говорится. Тогда они опрокидывают лампы, гасят свет, чтобы он не осветил их развратную справедливость (pornikh. n dikaiosu, nhn) и совокупляются, кто с кем хочет. Занимаясь групповым сексом во время ночных собраний, днем они настаивают, чтобы каждая женщина, которую они пожелают, повиновалась закону, но не божественному, а установленному Карпократом. Такой же закон, как нетрудно догадаться, установлен Карпократом и для собак, свиней и козлов» (Строматы, III, 10, 1). Еще более отвратительные вещи рассказывает Епифаний Кипрский о тайных оргиях гностиков: «В порыве блудной страсти они возносят также хулу и на небо; ибо женщины их, совокупляясь с мужчинами, во время семяизвержения берут мужской член в свои руки и направляют его к небу, и, собирая в свои руки истечение, изображают жертвоприношение, обращаясь [к Богу] и говоря: прими Ты сей дар – тело Христово» (Панарион, XXVI, 4) .

Невозможно было бы требовать от рядового населения Империи четкого различения между истинными христианами и христианами-сектантами. В глазах общества те и другие были адептами одной и той же религии (ведь и те, и другие исповедовали Христа), и те непотребства, которые замечались в отдельных общинах, распространялись в массовом сознании на всех христиан в целом. Об этом прямо говорит Евсевий: «основываясь на толках о тех людях, поливали они клеветой весь христианский народ» (Церковная история, IV, 7, 10). Еще раз заметим, что закрытость религиозной жизни ранних христиан способствовала возникновению всевозможных подозрений. «Почему они не осмеливаются открыто говорить, – вопрошает Цецилий у Минуция Феликса, – и свободно устраивать свои собрания, если не потому, что то, что они почитают и так тщательно скрывают, достойно наказания или постыдно?» (Октавий, 10). Точно так же закрытость от греков обрядов, справляемых в Иерусалимском храме, приводила их к выводу, что там происходит не иначе как «вакхическое действо» (Плутарх. Застольные беседы, IV, 6, 2).

В знаменитом романе Апулея «Метаморфозы» в числе отрицательных персонажей описывается «прескверная» жена мельника, которая «презирая и попирая законы божественных небожителей, исполняя вместо этого пустые и праздные обряды некоей ложной и святотатственной религии, и заносчиво утверждая, что она чтит единого бога, всех людей и несчастного мужа своего вводила она в обман, сама с утра предаваясь пьянству и постоянным блудом оскверняя свое тело» (IX, 14) . Выражение «ложная и святотатственная религия» (religio mentita sacrilega) очень напоминает то, как греко-римские авторы обычно отзывались о христианстве. Учитывая также упоминание о единобожии, историки находят вполне возможным, что жена мельника была христианкой. Не исключено, впрочем, и то, что она была одной из «предавшихся иудейским обрядам», поскольку, как мы видели, иудейский прозелитизм охватывал тогда практически все социальные слои, и отношение к иудаизму было не менее презрительным, чем к христианству. В следующих главах Апулей подробно описывает козни жены мельника, и вдобавок к пьянству и блуду рассказывает о ее колдовстве и насылании на людей губительных призраков (IX, 15-31). В этом литературном образе присутствуют основные черты типологического портрета нечестивца и святотатца: крайняя распущенность, отсутствие нравственных устоев, природная склонность к злодейству, колдовство и связь с нечистой силой.

Рассказывая о изуверских обычаях и постыдных оргиях христиан, Минуциев Цецилий подчеркивает, что они известны всем и все о них говорят. Нет причин сомневаться, что такие представления были весьма распространены в античном обществе. Во всяком случае, Плиний Младший, занимаясь расследованием обвинений, выдвинутых против христиан, нашел нужным специально отметить, что его следствие не выявило никаких фактов уголовного характера, а вкушаемая христианами пища «обыкновенная и невинная» (Письма, X, 96, 7). Это замечание не имело бы смысла, если бы не ходили упорные слухи о каннибализме и прочих непотребствах в среде христиан.

Что касается принесения в жертву и пожирания младенцев, то здесь на память приходят нередкие обвинения в том же самом евреев, особенно в средневековой Европе. Но и античное общество не знало недостатка в процессах такого рода. В ритуальном заклании некоего аркадского мальчика был обвинен небезызвестный чудотворец конца I в. Аполлоний Тианский (Филострат. Жизнь Аполлония, VII, 20; VIII, 7). То же самое обвинение позже получил Апулей (ок. 125-170 гг.), представший перед судом за мнимое чародейство. «Приноравливаясь к ходячим мнениям и верованиям» обвинители утверждали, что Апулей «заворожил заклинаниями» мальчика-раба, чтобы использовать его в «искупительном таинстве» (Апология, 42; 45). В обоих этих случаях характерно то, что обвинение в человеческих жертвоприношениях сопутствовало и примыкало к обвинению в магии и колдовстве. По господствовавшему в то время представлению, одно по необходимости влекло за собой и другое. И так же как Аполлоний и Апулей в своих оправдательных речах высмеяли подобного рода логику, так же могли поступать и наверное поступали представавшие перед судом христиане. Вообще процесс Аполлония Тианского, как он описан Филостратом, а также защитная «Апология» Апулея дают много важной информации и помогают лучше понять характер процессов, возбуждаемых против христиан.

Церковные историки видят в обвинении христиан в ритуальных убийствах и каннибализме неверно понятое церковное таинство евхаристии – употребление в пищу «крови» и «плоти» Христа. Действительно, Макарий Магнет (IV в.) передает мнение своего «языческого» оппонента о Христовой заповеди «плоти и крови» (Ин 6:54) как о «чудовищной дикости», хуже людоедства жителей осажденной во время войны Потидеи и «Фиестова пиршества» (Апокритикос, III, 15). Обычно немногословный в своих ответах, опровергающий утверждения противника несколькими фразами, Макарий пускается тут в пространные объяснения, возводя, по его словам, «несокрушимую башню против врага, чтобы остаться невредимым от его стрел» (там же, III, 23). Чувствуется чрезвычайная озабоченность Макария последним выпадом оппонента, задевшим его за живое. На нескольких страницах своего труда христианский апологет подробным образом растолковывает мистическую сущность церковной евхаристии, и то, чем она отличается от «физиологической стороны еды». Из этого мы можем заключить, что даже в конце IV века, во времена Макария, все еще продолжались разговоры о мнимом христианском каннибализме.

И все же объяснять обвинение христиан в людоедстве только лишь ошибочной интерпретацией отдельного церковного таинства не следует. Человеческие жертвоприношения бытовали в незапамятные времена как у азиатских, так и у европейских народов. В античную эпоху они были практически изжиты, во всяком случае, не могли уже совершаться легально, поскольку государство сурово пресекало такого рода ритуалы, но даже и тогда сохранялись в некоторых подпольных общинах. Ходили упорные слухи о «кровавых таинствах», совершаемых той или иной религиозной группой, ритуальных убийствах, заклании невинных младенцев, окроплении алтарей человеческой кровью и о прочем в таком духе . О некоторых императорах, осужденных римской историографией, также говорили, что они приносили в жертву мальчиков (Лампридий. Гелиогабал, VIII, 1). Христиане сами не брезговали подобными слухами, особенно, когда речь заходила об их противниках. Евсевий Кесарийский перечисляет эти бесчеловечные обряды в «Евангелических доказательствах», IV, 16, попутно замечая, что митраисты творили их даже во времена Адриана. Те же самые кровавые ритуалы Дионисий Александрийский приписал главе египетских магов, наставнику императора Валериана (Евсевий. Церковная история, VI, 10, 4). Осуждая ересь Монтана, Филастрий не преминул добавить, что он совершал «ужасную мистерию с ребенком» (О ересях, 49). В ритуальных убийствах и гаданиях по человеческим внутренностям церковные писатели обвиняли ненавистного им императора Юлиана (Феодорет. Церковная история, III, 21; 22). А об «еврейских изуверах» (выражение Плутарха в «Застольных беседах», IV, 6, 1) давно уже говорили, что они ежегодно запирают Иерусалимском храме одного грека, откармливают его, затем закалывают и поедают, клянясь при этом «хранить ненависть к эллинам» (Иосиф Флавий. Против Апиона, II, 91-96). Из Античности «кровавый навет» плавно перетек в Средневековье, когда он прочно овладел умами христиан и вылился в еврейские погромы, а затем добрался и до Новейшего времени.

 

Некоторые нетипичные представления

В одном из первых сообщений о христианах, принадлежащем перу Тацита, содержатся довольно загадочные слова: crimine odio humani generis – «уличенные в ненависти к роду человеческому». Человеконенавистничество это оказалось настолько значительным в глазах императорских чиновников, расследовавших причины пожара в Риме в 64 г., равно как в глазах всех столичных жителей, что оно совершенно затмило обвинение христиан в умышленном поджоге, с которого, собственно, и началось дело. «Сначала были схвачены те, кто открыто признавал себя принадлежащими к этой секте, – пишет Тацит, – а затем по их указаниям и великое множество прочих, изобличенных не столько в злодейском поджоге, скольков ненависти к роду человеческому» (Анналы, XV, 44, 4). Последовавшая затем жестокая расправа постигла христиан главным образом не за поджог, а за их «человеконенавистничество». Вероятно, в связи с этим рассказом Тацита в апологетических сочинениях Тертуллиана указывается, что христиан называют «врагами народа» (hostes populi) или «врагами рода человеческого» (hostes generis humani), когда на самом деле они враги человеческому заблуждению (К народам, I, 17; Апология, XXXVII, 8). Но что именно Тацит имел в виду, говоря о человеконенавистничестве христиан? Такая формулировка обвинения нетипична в антихристианских процессах и не встречается в сочинениях античных авторов, писавших против христиан.

Ситуация немного прояснится, если мы обратимся к подобным же обвинениям в адрес евреев. Мы уже видели, что большинство антиеврейских представлений затем было перенесено на христиан. По словам Диодора Сицилийского (I в. до н. э.), беглецы из Египта «объединившись в племя иудеев, стали из рода в род передавать ненависть (to. mi/soj) к людям. Поэтому-то к обычаям они приучают к самым странным: де делить трапезы ни с кем из иноплеменников и ни в коем случае не испытывать к ним расположения» (Историческая библиотека, XXXIV, 1, 2). И далее, со ссылкой на Гекатея Абдерского (IV-III вв. до н. э.): «будучи сам изгнанником, он (Моисей) узаконил нелюдимый и замкнутый образ жизни» (там же, XL, 3, 4). В первом указе Артаксеркса об иудеях говорится: «один враждебный народ, по законам [своим] противный всякому народу» (Есф 3:13d по Септ.). Следовательно, под человеконенавистничеством понималось прежде всего обособленность от окружающего населения, закрытость обрядов и ритуальной практики. Об «отложении иудеев не только от римлян, но и от всего человечества» говорил и Флавий Филострат: «жизнь они себе избрали особую и с прочими людьми не делят ни застолий, ни возлияний, ни молитв, ни жертвоприношений, так что отдалены от нас дальше, чем Сузы и Бактры и даже дальше, чем Индия» (Жизнь Аполлония, V, 33). Общеизвестны раввинские предписания о недопустимости совместной трапезы с иноверцами, запрет лечиться у них и прочие ограничения во внешних контактах. Действующие издревле, правила эти были окончательно оформлены в талмудическом трактате Авода-зара. Известно и то, что ранние христиане, то есть иудео-христиане следовали этим правилам (Деян 11:3; Гал 2:12). Таким образом, представление о человеконенавистничестве христиан появилось как реакция античного общества на их изоляционистское поведение.

Перейдем к уже упомянутому сообщению Элия Аристида о «нечестивцах в Палестине». Сообщение это находится в следующем контексте: «[философы] сначала морочат людей как прихлебатели, а затем втаптывают их в грязь как низших, будучи подвержены двум самым отвратительным и к тому же совершенно противоположным порокам – униженности и высокомерию (tapeino, thti kai. auvqadei, a|); нравами своими они очень напоминают нечестивцев в Палестине» (Речи, XLVI, 309). Уже античные комментаторы Аристида разошлись во мнении относительно этих нечестивцев: одни посчитали, что имеются в виду христиане, другие увидели в них иудеев «в Палестинском Иерусалиме», хотя последний со времен Адриана был римской колонией. Трудно решить этот вопрос и сейчас. И иудеи, и христиане имели своим центром Палестину, и те и другие подпадали под понятие «нечестивцы». Есть мнение, что слово «униженность» относится к христианам с их призывом к смирению, а слово «высокомерие» – к евреям . Не исключено также, что Элий Аристид, так же как и другие античные авторы, вообще не отличал христиан от иудеев. В таком случае представление об униженности и высокомерии в равной мере относится к тем и к другим.

Другой любопытный взгляд на христиан можно встретить у философа Эпиктета (ок. 50-138 гг.). Рассуждая о людях, смело идущих на смерть, он подытоживает: «Итак, кто-то ведет себя подобным образом от помрачения рассудка, а у галилеян это принято» (Dissertationes, IV, 7). Нет полной уверенности, что под галилеянами в данном случае разумеются христиане. Хотя впоследствии именно так называл христиан император Юлиан, во время Эпиктета такое обозначение христиан еще не было распространено. Обычно их так не называли. Поэтому, возможно, речь у Эпиктета идет об иудеях, проживающих в Галилее. Эта область была одним из центров 1-го антиримского восстания палестинских иудеев, а в «Иудейской войне» Иосифа Флавия, которую возможно читал Эпиктет, описывается драматический эпизод, когда окруженные римлянами галилейские защитники Иотапаты предпочли смерть плену (III, 8, 1-7). Презрение иудеев к смерти отмечает и Тацит (История, V, 3). Во всяком случае, говоря об обычном у галилеян презрении к смерти, Эпиктет связывает его с тем же помрачением рассудка и очевидно имеет в виду религиозный фанатизм. Добавим, что и у Лукиана содержится похожее суждение о христианах: «эти несчастные уверили себя, что они станут бессмертными и будут жить вечно; вследствие этого христиане презирают смерть, а многие даже ищут ее сами» (О смерти Перегрина, 13). До некоторой степени с этим согласуется и замечание Марка Аврелия: «Какова душа, которая готова, когда надо будет, отрешиться от тела, то есть либо угаснуть, либо рассеяться, либо пребыть. И чтобы готовность эта шла от собственного суждения, а не из голой воинственности, как у христиан, – нет, обдуманно, строго, убедительно и для других, без театральности» (К самому себе, XI, 3).

Мнение о христианах как об отъявленных спорщиках и пустословах встречается в «Истории Августов». Когда римские сенаторы устроили бесконечные прения по поводу Сивиллиных книг, император Аврелиан (270-275 гг.) написал им: «Можно подумать, отцы сенаторы, что вы находитесь не в храме всех богов, а в христианской церкви» (Флавий Вописк. Аврелиан, XX, 6). Это замечание позволяет предположить, что типологический образ христианина, сложенный античным обществом, помимо уродливых и отталкивающих черт включал в себя также и некоторые комические черты. Упоминание Тертуллиана о сатирической картине, выставленной противниками христианства, а также иронический тон Лукиана по отношению к последователям «распятого софиста» превращает это предположение в уверенность. Наверное, существовали и анекдоты о христианах, которые по понятным причинам до нас не дошли.

После перечисленных в предыдущей главе чудовищных обвинений в различных изуверствах совершенно невыразительно звучит фраза Тертуллиана, что христиан обвиняли в том, что они «люди самые низкие и подлые вследствие их жадности, склонности к роскоши и бесчестности (avaritia luxuria improbitate)» (К народам, I, 5). Таким образом Тертуллиан передавал мнение, что христиане – мошенники и стяжатели. С учетом всего сказанного такое суждение античного общества кажется вполне естественным и закономерным. И все же мнение такое весьма нетипично. В воровстве и мошенничестве, а также в стяжательстве и стремлении к роскоши христиан обвиняли менее всего. Совсем не чествовавший христиан Лукиан отмечал тем не менее, что они «презирают всякое имущество и считают его общим» (О смерти Перегрина, 13). Это вполне согласуется с тем, что на сей счет нам известно из христианских источников, – например, Деян, 4:32-37; 5:1-11. О том, что христиане не стремятся к личному материальному обогащению, говорили и другие античные авторы, нерасположенные к христианству, – например, Плиний Младший (Письма, X, 96, 7). Даже в обличительной тираде императора Юлиана, упрекавшего жителей Антиохии за сочувствие к христианам, тем не менее говорится о благотворительности последних: «Теперь каждый из вас позволяет своей жене все выносить из дому для галилеян, и они, содержа за ваш счет бедных, вызывают всеобщее поклонение перед безбожием со стороны нуждающихся» (Мисопогон, 35). Крайне редки указания на стяжательство христиан в сочинениях раннецерковных писателей. Если об этом и говорили, то только по чрезвычайному поводу. Да и сам Тертуллиан, передавший мнение о стяжательстве христиан, продолжает: «произведите тщательное следствие над нашей сектой, которой приписываются различные пороки. Когда кто-либо из нас оказывается неправ, то вы же сами говорите: почему он не отдает долга, когда христиане бескорыстны?» Деловые люди, заключающие сделки с христианами, полагались на их честность и безупречную деловую репутацию. Добавим, что именно эта репутация обеспечила ранним христианам финансовое благополучие, а Церковь приобрела имидж привлекательной финансовой структуры, – в конечном итоге это и обеспечило победу христианства в Римской империи.

С именем Клавдия Галена (ок. 129-199 гг.) связано еще одно упоминание о христианах, причем в положительном свете, что уж совсем не характерно для позднеантичной нехристианской литературы. Правда, то сочинение Галена, в котором содержалось это упоминание, – комментарии к диалогу Платона «Федон», – не сохранилось, но интересующая нас цитата дошла в передаче христианских авторов, главным образом сирийских. У них эта цитата приобрела почти апологетический вид: «Народ, именуемый назарянами, создал свою доктрину на загадочных указаниях и чудесах. [Настолько] уверенно следуют они по этому пути, что они не хуже подлинных философов» (Агапий Манбиджский. Книга истории (по изданию Л. Чейко), с. 180-181); «Я видел этих людей, которых называют назарянами и которые верят в божественные знаки и чудеса, и в этом они поступают ничуть не хуже подлинных философов» (Абу-л-Фарадж (Бар Эбрей). Хронография, 53). Далее в приводимой цитате говорится о том, что назаряне (=христиане) соблюдают пост и молитву, проявляют умеренность в еде и питье и избегают неправедных дел; среди них есть такие, которые не оскверняет себя связью с женщинами. Последнее замечание Абу-л-Фарадж комментирует так: «это описание монашеской жизни, которая стала известной после Вознесения Господа нашего, в течение одной сотни лет».

Комментарий такой заставляет усомниться в аутентичности приводимой цитаты. Во II веке монашества как такового еще не существовало. Но даже если в некоторых христианских группах и практиковалось нечто подобное (как свидетельствует Афинагор в «Прошении», 33), вряд ли Гален стал бы отзываться об этом с похвалой. Он не был сторонником безбрачия и прочих ритуально-догматических ограничений. Стоит добавить, что в нехристианской литературе христианские монахи впервые упоминаются в связи с разрушением Серапеума в Александрии Египетской в 395 г. Либаний (314-393 гг.) отзывается о них как об алчных грабителях (Речи, XXX, 8), а Евнапий из Сард (347-414 гг.) в своем «Жизнеописании софистов» представляет их воинствующих суеверов, «почитателей могил» и «собирателей костей», «преступников в черных одеждах», нашествие которых предсказывали в свое время благочестивые мудрецы-философы (VI, 11, 6-12). Понятно, что высказывания Либания и Евнапия – это болезненная реакция приверженцев традиционной религии на повсеместное торжество христианства в Римской империи. Но в свое время таким же традиционалистом был и Гален, хотя он и не примыкал к какому-то определенному учению или школе, держался ото всех особняком и старался быть независимым мыслителем.

В тех сочинениях Галена, которые сохранились на языке оригинала, мы видим, что он нелестно отзывается об иудеях и христианах, объединяя их под обозначением «последователи Моисея и Христа», «школа Моисея и Христа». Критикуя современные ему философские школы за слепой догматизм, Гален сравнивал этот догматизм с приверженностью иудеев и христиан своей вере, замечая, что «легче переучить последователей Моисея и Христа, нежели врачей и философов, которые держатся за свои школы» (О разновидностях пульса, III 3). «Учение Моисея и Христа» для Галена, – это по сути дела одна и та же религиозная система, основанная на бездоказательных положениях и непререкаемых догмах.

То обстоятельство, что Гален не отделял христиан от иудеев, усиливает сомнение в аутентичности цитаты, приведенной Агапием и Абу-л-Фараджем. Если Гален писал что-то подобное, то скорее всего писал о христианах и иудеях вместе, об общей религии Моисея и Христа. Однако утверждать этого нельзя. Во времена Галена христианская Церковь уже представляла собою общеизвестную и достаточно могущественную организацию, заслуживающую особого внимания.

Р. Вальзер так реконструировал означенную цитату: «Большинство людей неспособно следовать за аргументированным положением; поэтому они нуждаются в загадочных рассказах, обещающих награду или наказание в будущей жизни. Именно это мы наблюдаем у людей, называемых христианами: их вера состоит из притч и чудес; однако, иногда таким же образом действуют и иные из философов. Из-за их (христиан) страха перед смертью, присутствующем всегда, проистекает их самоограничение в половом общении. У них есть не только мужчины, но и женщины, которые воздерживаются от полового общения в течение всей своей жизни. Они также ограничивают себя в еде и питье из-за стремления к справедливости, и в этом поступают не хуже подлинных философов» .

Так ли писал Гален или несколько иначе, в данном случае не существенно. Р. Вальзер верно определил характер заявлений знаменитого врача. Гален вовсе не питал теплых чувств к христианам. Но еще меньше приязни вызывали у него современные ему философские школы, костные и ограниченные, не способные воспринять ничего нового и давно уже изжившие себя. Гален не видел, чем их догматизм лучше догматизма христиан. Сравнение с христианами приводилось им в обличение философов. Однако христианам в данном случае польстило сравнение их с философами, и впоследствии, в обстановке всеобщего культа Галена (а его весьма почитали и в эпоху поздней Античности, и в Средневековье) , они уцепились за эту цитату и видоизменили ее так, чтобы она звучала как похвала христианам.

 

* * *

Предметом нашего исследования были наиболее распространенные в античном обществе представления о христианах. Но если бы мы располагали столь же обширным полемическим материалом, каким мы пользуемся, исследуя раннее христианство, относительно других современных ему нетрадиционных религиозных течений, например, митраизма или манихейства, и захотели бы составить их портрет на основе представлений тогдашнего общества, то, думается, картина получилась бы на удивление похожей. В ней присутствовали бы те же самые черты и краски, описанные выше, и содержался бы примерно такой же набор обвинений, какой был выдвинут против христианства. Отчасти это видно по отношению греко-римского общества к иудейской религии. К настоящему времени издано немало работ, посвященных этой теме, в которых тщательным образом исследован античный антисемитизм. Но, как мы убедились, подобное же отношение к себе испытывали и христиане, и другие нетрадиционные религиозные общины, вызывавшие подозрения и глубокую неприязнь уже за одну свою чужеродность и нетрадиционность. Оказывается, дело не столько в антисемитизме, и даже вовсе не в нем, а в явлении более общего порядка. Речь идет о традиционализме и ксенофобии широких слоев населения, – явлении, столь же присущем античной эпохе, сколь и нынешней.

С древнейших времен антитеза «мы» – «они», «свои» – «чужие» пронизывает мышление «нормативного» человека. При этом «они», «чужие» наделяются всеми отрицательными качествами, какие диктует принцип инаковости. «Они» – это зеркальное отражение «нас» со знаком минус, полная противоположность «нам». Именно так Тацит представляет образ жизни евреев: «Моисей ввел у них новые обряды, противоположные обрядам остальных смертных. У них гнусно все, что для нас свято, и, наоборот, все, чего мы чураемся, у них дозволено» (История, V, 4, 1). В случае с ранними христианами в категорию «иных», «чужих» попали не представители иной расы или культуры, как это обычно бывало, но члены того же общества, не разделяющие традиционные представления и стереотипы и придерживающиеся иного образа жизни. Это обстоятельство весьма точно отмечено в Послании к Диогнету (II в.): «Христиане не различаются от прочих людей ни страною, ни языком, ни житейскими обычаями… Обитая в эллинских и варварских городах, где кому досталось, и следуя обычаям тех жителей в одежде, в пище и во всем прочем, они представляют удивительный и поистине невероятный образ жизни. Живут они в своем отечестве, но как пришельцы; имеют участие во всем, как граждане, и все терпят как чужестранцы. Для них всякая чужая страна есть отечество, и всякое отечество – чужая страна… Иудеи вооружаются против них как против иноплеменников, и эллины преследуют их» (V, 1-5, 17). В положении презираемого и третируемого меньшинства, «богоненавистной шайки» (Юлиан. Письма, 14) или «третьего рода» (genus tertium) христиане оставались вплоть до III в., когда у них впервые возникает ощущение своей многочисленности и могущества: «Да в кого же, как не в Христа, уверовали все народы?» – восклицает Тертуллиан в речи против иудеев, перечисляя тут же страны и провинции, в которых распространено христианство (VII, 4). В «Послании к Скапуле» Тертуллиан заявляет даже, что христиане составляют большую часть населения каждого города, «множество мужчин и женщин, люди обоего пола, всякого возраста и разряда» (II, 10; V, 2). Хотя Тертуллиан явно преувеличивал численность христиан его времени, показателен сам по себе уверенный тон апологета.

Христианство явилось в мир в эпоху глубокого кризиса традиционной греко-римской религии. Однако именно в этой неблагоприятной ситуации, в обстановке расшатывания и падения прежних религиозных устоев, нашествия с Востока многочисленных неведомых ранее культов и верований, в обществе включился механизм самозащиты. Он выразился в настойчивом обращении к архаическим элементам культуры, в кристаллизации наиболее продуктивных стереотипов, прежде всего в области религии. Историки культуры отмечают, что последние века античной цивилизации были ознаменованы именно таким защитным консерватизмом – по преимуществу религиозным . Крайне негативное отношение к христианству, равно как и к другим чужеродным религиям, сложилось в результате этого защитного консерватизма.

Санкт-Петербург, 2004