Позднейшая вставка

26 ноября 1985 года. Есть особенное удовольствие в том, чтобы начать с точной даты. Во-первых, иногда хочется продемонстрировать формальную связь героя с временем; во-вторых, приятно быть уверенным в том, что возводимая постройка хотя бы одним камнем опирается на реальность; и, наконец, можно улыбнуться про себя, осознавая, что ни первое, ни второе не имеет ни малейшего значения.

Итак, 26 ноября 1985 года молодой человек студенческого вида стоит у Никитских ворот в Москве на соответствующем времени года ветру и думает, что же ему теперь делать. Может быть, зайти к Медвидю (однокурсник, подметает в одном из ближайших дворов). Не надо, родной, не советую. Посмотри, как хорошо на бульваре. Задержавшийся в ветвях снег обязан умереть по законам поднимающейся температуры. Как хорошо прогуляться под этими негативными сводами вниз к метро. Можно пойти в кино. Наводим резкость на крохотную афишку «Повторки»: все равно ничего не видно, но это неважно, любое кино лучше того, что тебе, в конце концов, предстоит, парень.

Студент поежился, пересек улицу Герцена. Неужели послушался? Нет. Остановился у входа в гастроном, пересчитывает деньги. Неудобно идти в гости без бутылки. Будем надеяться, что не хватит. «Алиготе» стоит два пятьдесят. Толкните его в плечо, гражданин. Не удивляйтесь, что оказались способны на такую выходку. Вы не все про себя знаете.

Не постеснялся студент, сел, собирает по крупицам свое несчастье. Что ты улыбаешься, встряхивая в окоченевшей ладони мокрые медяки? Беги на вокзал, уговаривай проводника, пробирайся зайцем в ближайший поезд и домой, домой, домой.

 

Часть I. Рукопись

Дверь сопротивлялась, как будто делала это сознательно. Угрюмо стыдясь того, что скрывалось у нее за спиной. И ее можно было понять: темнота, пыль, кошачья вонь. Но вино уже было куплено.

Широкая, с парадным апломбом устроенная лестница была мне хорошо знакома. В результате каких-то древних и дрянных перестроений она утратила свой высокородный статус и обслуживала теперь лишь одну дворницкую квартиру на пятом этаже. Я двинулся по темным, затхлым тылам здешней жизни, добровольное эхо увеличивало значение моих шагов. Овальные окна на площадках между этажами торжественно сообщали об установлении в городе белой власти. Чем выше, тем благородные призраки были бесплотнее.

Весь этот аттракцион с персональным, хотя и запущенным подъездом при каждом посещении возбуждал во мне ироническое размышление о специальных контрастах советской действительности: небось не у каждого миллионера… но никогда мне не удавалось эту мысль довести до конца, потому что, подойдя к двери единственной здешней квартиры, я обнаруживал, что размышляю уже о странностях семейной жизни моего друга Тарасика Медвидя. Этому невысокому, плотному, рассудительному, домовитому хлопцу удалось каким-то образом влюбить в себя дочку какого-то министра. Сама возможность знакомства казалась мне фантастичной. Тарасик — это человек в трикотажных штанах, ватной безрукавке, попивающий чай с пряниками на протараканенной кухне; мог я его в крайнем случае представить за обглоданным письменным столом, когда он без любви впивается прозрачным полесским взглядом в страницу какого-нибудь Готье в целях получения на экзамене своего трудового трояка. Дочерей министров не влечет подобная обстановка.

Я любил заходить к нему, это был самый уютный дом (даже до его знакомства с Иветтой) из всех открытых предо мною в Москве. Иногда самодовлеющий творческий дух жилища бывает отвратителен, в нем появляется привкус неблагополучия, слишком заметно, что человек обслуживает собственное самоуничтожение. В руках Тарасика простые, изможденные бытом вещи — чайник, сковорода, лампа — обретали здоровое содержание, если так уместно выразиться. Прокуренные, развратные поэтески в его присутствии вели себя смирно, хотя за глаза и хихикали над ним.

Тайна знакомства осталась тайной. Правительственная дочка влюбилась в Тарасика жадно и жалобно. Чем-то он поразил ее воображение, может быть, своим лихо вздыбленным волнистым чубом и могучей вертикальной складкой меж бровей. Смесь запорожского казака и Бетховена. Он наотрез отказался переселиться на министерскую квартиру, и это показалось Иветте проявлением глубочайшей самобытности, почти что античным подвигом. Иветта сама переселилась к нему и своими тонкими ручками выпускницы французской спецшколы отдраила пятикомнатную дыру. Тарасик ел паровые котлеты тещиного приготовления, не отвергал и деликатесов из спецраспределителя, но всячески демонстрировал приверженность домашнему салу и цыбуле. Иветте и это нравилось. Считая, что чудом заполучила в свои женские сети настоящий метеор духа, Иветта старалась любыми способами укрепить свои позиции. Исходя из этого, она пыталась наладить отношения с друзьями Тарасика, которые частенько собирались в его башне для черной литературной кости и пили бесконечный портвейн. В отличие от пролетарской супруги, которая с молоком матери всасывает умение обращаться с забулдыжными друзьями мужниной юности, Иветта почти заискивала перед бездарной и самоуверенной пьянью, из которой по большей части и состоял наш курс.

Звонок в этой квартире напоминал спившегося трагика: сначала рассеянно пошамкал, а потом вдруг разразился тирадой.

Увидев меня, Тарасик не удивился и не обрадовался. Я быстро сбросил свое почти до неприличия заношенное пальтецо и, протягивая хозяину еще не успевшую согреться в кармане бутылку, услыхал сочный женский хохот, доносившийся из сумрачных недр квартиры. Рядом с моим пальто на вешалке оказалась роскошная белая дубленка с вышитыми по подолу красными и синими цветами, поверх ниспадал богатый (не знаю породы) платок.

Долетел еще один взрыв хохота. Мне представились две великолепные женские пасти. Кто это заставил тихоню Иветту так веселиться?

— Веткина одноклассница, — неохотно пояснил хозяин. Он вообще говорил только в тех случаях, когда обойтись без слов было нельзя. Считается, что это нравится женщинам.

— Однокла-ассница? — фатовски протянул я и, потирая замерзшие руки, побрел на кухню по темному панцирному паркету — он был выпукл, казалось, квартира стоит на библейской черепахе.

Кажется, я обрадовался. Впрочем, расплывчато.

Когда я вошел, одноклассница как раз перекусывала эклер и смотрела не на меня, а на внезапное кремовое извержение из-под коричневой глазури. Пирожное показало язык. Подруги расхохотались, задевая чашки, ложки, производя фейерверочный грохот.

— Здравствуй, Мишечка, — облизав лоснящиеся губы и подавив буруны рвущегося изнутри хохота, смачно сказала мне обычно бесцветная, как бы обезжиренная Иветточка. — А это — Даша, моя лучшая школьная подруга.

— У-у, — сказал я, присаживаясь к столу. Расположившийся между нами куст холодных тюльпанов мешал мне ее рассмотреть, равно как и описать. Основное назначение настоящих записок как раз и сводится к тому, чтобы составить возможно более полный и живой портрет этой женщины. С чего-то надо начинать строительство образа. Первое, что заставило обратить на себя внимание, — поза. Она сидела вроде бы и удобно, но вместе с тем так, чтобы как можно меньше соприкасаться со здешней жизнью. Я имею в виду не только черную стену, изрезанную клеенку, запах горелого лука, но и более тонкие вещества. Она была слишком — вместе со своей улыбкой, отставленным пальчиком руки, держащей; разорванное великолепными зубами пирожное, в своем сиренево-сером, бешено дорогом на вид свитере, с подкравшимся к моим ноздрям вызывающе благородным запахом — не от мира сего. Употребляю этот затхлый поэтизм не в привычном смысле, конечно. Ничего небесного, воздушного, романтического в ней не было. Она представляла на этой замызганной кухне мир других материальных качеств. Мир великолепно выделанных кож, тщательно спряденной шерсти. Шампуней, одушевляющих волосы, и настоящих драгоценностей.

Разумеется, нужен был особый талант уметь воспользоваться всем этим. Иветта, например, была лишена этого таланта или легко его утратила на фронтах борьбы за Тарасика. Только увидев свою блестящую одноклассницу (отец которой, кстати, был даже несколько меньшим начальником, чем отец Иветты), она как бы очнулась и теперь светилась отраженным светом. И откровенно любовалась подругой, но сама бы не смогла из того же набора первоклассных вещей, запахов, повадок создать столь же законченный образ дамы. Даша это понимала, что доставляло ей дополнительное удовольствие.

Тарасик поставил чайник на огонь.

Иветта представила меня подруге самым сочувственным образом, та выразила несколько слишком бурный и уважительный восторг по поводу моих занятий. Перед творческими людьми она просто преклоняется. Преувеличенность реакции была очевидной, при этом все говорилось с настолько серьезным видом, что ее нельзя было заподозрить в сознательном издевательстве. Скорей всего, здесь чувствовался какой-то автоматизм, она так же могла бы восхищаться голосом певца, должностью чиновника, чернотою негра. Это было чем-то неприятно, но тут не к чему было придраться. Не найдя никакого другого способа борьбы, я выставил спрятанные под стулом мокрые раструбы брюк и расквашенные башмаки на всеобщее обозрение. Да, мол, я нищий поэт, любуйтесь.

Тарасик умело откупоривал вино, Иветта неумело нарезала колбасу.

Я спросил самым снисходительным тоном, на какой был способен, чем занимается она, подруга жены моего однокурсника.

— Я работаю в Институте всемирной литературы, — тихо произнесла Даша, нащупывая острым пальчиком сладкую крошку на своем блюдце.

— Дашечка филолог у нас, статеечки всякие пишет, — обняла ее за плечи Иветта.

— Да, — сказала скромно, почти скорбно Даша и коротко вздохнула, как бы давая понять, что цену она этим статеечкам знает и что не в статеечках женское счастье.

Я был в ту пору человеком мало осведомленным о многообразии расстилавшегося вокруг культурного мира. Педвуз, который мы в то время с Тарасиком заканчивали, мало способствовал расширению этого вида кругозора, но даже я знал, что Институт всемирной литературы — это высшая школа, филологическая лига, и попасть туда совсем уж за красивые глаза нельзя. Теперь, конечно, можно жеманничать и кокетничать и даже делать вид, что не смотришь на таких, как я, сверху вниз.

Тарасик разлил вино по разнокалиберным стаканам. Даша едва обмакнула губы. Иветта, обычно старавшаяся пить наравне со всеми, чтобы почувствовать себя своей в компании, заметила это и захотела последовать примеру подруги, но поздно. Два противоположных стремления столкнулись у нее в горле, вследствие чего она жутко поперхнулась.

Ее пришлось хлопать по спине, потом она пошла в ванную промывать красные глаза. Даша затеяла с нами беседу на любопытную тему. Я запомнил эту беседу кроме всего прочего еще и потому, что именно в тот раз я впервые услыхал о СПИДе, сообщения о котором вот-вот должны были появиться в нашей еще очень осторожной тогда печати. Никакого развития тема СПИДа в этих записках не получит. Просто примета времени, достоверная деталь.

Тогда я поинтересовался, откуда у, нее эти сведения, раз еще и в газетах ничего нет.

— Мне рассказывал Лева Энгельгард.

— А кто это?

— Его папа академик, директор вирусологического центра, — на мгновение посерьезнев в знак уважения к источнику информации, сказала Даша.

Появилась ненормально раскрасневшаяся хозяйка. Как будто в ванной ей нанесли чудовищное оскорбление. Мне показалось, что это истерзанно-воспаленное состояние не кажется в ее исполнении противоестественным. Даша умело включила ее в разговор о чуме двадцатого века. Я тогда отнесся к этой истории, несмотря на то, что она поступила из столь солидного источника, без особого внимания. Очередное пугало, которое помелькает пару месяцев на страницах газет и займет место среди прочих выцветающих сенсаций, вроде озоновой дыры, снежного человека и жизни после смерти. Я тогда еще не знал, что Даша отнюдь не относится к разряду резонаторов толпы (к тому же полностью лишена воображения), поэтому все, что она сообщает, имеет фактическое наполнение, а ее советы — прямой практический смысл.

Тарасик высказал в ответ на пугающее известие ту точку зрения, которая впоследствии была принята теми, кого можно было назвать простым народом: если болезнь явилась через гомиков, то, вероятно, их она и будет травить по преимуществу. В Иветточке быстрее всего отреагировало ее доброе и немного малахольное сердце. Она пожалела тех зеленых мартышек, что послужили, по слухам, невольными виновниками этой истории.

Выпили вина, потом смеялись много. Причина веселья вычеркнулась из сознания. Тарасик заметил, что он не прочь чего-нибудь поесть вообще-то. Женщины охотно вызвались что-нибудь соорудить. Даша отстранила аморфную, виновато улыбающуюся хозяйку, потребовала себе фартук, велела пропустить ее к припасам для ревизии, задумчиво погладила указательным пальцем правую бровь и объявила, что будет готовить.

— Малакарионис, это такое греческое блюдо. Жарится очень быстро. Нас угощали с папой в Пирее.

Такое впечатление, что этот рецепт стоял в боевой готовности в самых ближайших тылах беседы.

Сочетание роскошно одетой дамы с доисторической плитой здешней зачумленной кухни рождало интересный эффект. Что-то появилось в Даше прирученное, оседлое. Орудовала она найденными приспособлениями решительно и мастеровито. Никаких проходных движений. Но в этом чувствовалась не столько поварская душа, сколько хорошо усвоенная школа. К самому концу готовки выяснилось, что у Иветты нет томатной пасты для придания окончательного качества греческому блюду. Это досадное, но в принципе мелкое препятствие несоразмерно сильно рассердило и расстроило Дашу. Напрасно мы с Тарасиком пытались превратить все в шутку, мол, что советская власть — это «малакарионис» минус томатная паста. Она даже не улыбнулась, было видно, что она с трудом, только с помощью хорошего воспитания удерживается от открытых проявлений раздражения. Ей не удалось как следует сделать то, что, по ее мнению, нужно было сделать как следует. Странно. Немного трогательно, но в основном странно.

Только был доеден последний кусок неполноценного грека, как выяснилось, что райской птице пора лететь. Во время повисшей паузы мне пришла в голову достаточно редкая мысль — даму неплохо было бы проводить. Слишком Даша отличалась от наших институток и особенно от соратниц по литературной шайке, с ними как с товарками по оружию не было моды церемониться. Надо идти? Иди.

Когда гостья удалилась, чтобы привести себя в порядок, Тарасик, наклонившись ко мне, флегматично сообщил:

— Только давай поскорее. У меня еще есть.

— А вдруг придется задержаться, мало ли… — сделал я рукой игривое мужское движение.

Старый товарищ посмотрел на меня снисходительно или даже насмешливо.

Когда мы вышли на описанную уже лестницу, я предложил белой дубленке руку. Почему-то остро сознавал, как я смешон со своим приступом пещерной галантности в почти полной темноте, на густо пахнущей кошачьим прошлым лестнице.

Да, она чрезвычайно меня заинтересовала, но страшно было подумать, чем может кончиться мой роман с нею (допустим все же), если простое путешествие по лестнице заставляет меня настолько изменить себе.

Оказались наконец на улице, пересекли несколько холодных, немых, рассеянно-таинственных дворов. Выбрались наконец к оживленному, сложно освещенному хлюпающему бульвару.

Нужно бы поболтать о чем-нибудь несущественном, думал я. Обязан, раз уж предложил руку. Но как трудно выбрать тему, любая — поведение погоды, пробегающая собака, мировая литература — казалась мне абсолютно саморазоблачительной. Честнее было бы сразу объявить, что я, кажется…

Таким образом, я мечтал поскорее сбыть с рук эту обременительную находку. Прямиком к остановке общественного транспорта.

Троллейбус, играя в какую-то свою игру, появился не сразу. Каждое следующее мгновение тяжелее предыдущего. Жаль, сигареты остались наверху. В другой ситуации я бы не удержался и обязательно стрельнул. А сейчас просто принюхался, как бы предвкушая появление троллейбуса. Подыгрывая мне, он появился. Стараясь улыбнуться как можно учтивее, я помог ей солидно вспорхнуть по ступенькам внутрь освещенного салона. Двери очень вовремя закрылись. Сквозь слегка запотевшие стекла я увидел, что Даша обернулась и обнаружила, что я не последовал за нею. Список галантных услуг краток. Я не хотел, но увидел ее глаза. В них звенела, переливалась, пробирая туман стекла, ярость такой силы, что мне вспомнилась героиня из фильма Тарковского, прорывающаяся сквозь металлическую дверь.

Итак, пора разобраться, зачем я пишу все это.

Я хочу разобраться в происшедшем, чтобы впредь быть осмотрительнее? Я был бы счастлив стать на столь трезвую точку зрения. К тому же я не уверен, что мне предстоит в будущем нечто, хоть в минимальной степени схожее с этим мучительным и постыдным приключением. Рана еще гноится. Изготовление этих записок потребует еще живого материала из полузаброшенного кровавого забоя. Человека, по доброй воле занимающегося подобным старательством, можно назвать мазохистом, но не меня. Самомучение не самоцель. Дело в том, что у меня есть план. Конечно, один из главных его компонентов — род миража, но при определенном (надо думать, громадном) мозговом усилии конструкция может стать эмоционально объемной, то есть как бы существующей реально.

Мне тут же представляются медленно расходящиеся ладони, дрожь побелевших пальцев, заливающий чело экстрасенса пот и повисший между ладонями спичечный коробок. Вот такой, приблизительно, образ. Разумеется, за вычетом шарлатанства, обыкновенно скрывающегося за подобными чудесами…

Для чего мне это нужно? Для чего это вообще бывает нужно. Делая все изящнее, замысловатее, неповторимее каждую новую посудину, страдающий гончар тем самым переманивает в нее часть своего безумия и затем продает с легким сердцем. Некоторых преступников по тем же причинам интересует не только место, где им довелось отличиться, но и биография жертвы, ее моральные качества и даже сексуальные пристрастия.

Итак, у меня есть план. Я буду истерически исповедовать максимально доступную точность воспроизведения. Я знаю, что все самые мелкие, самые ничтожные детали оживут со временем и вопреки времени, надо только постараться сообщить им хотя бы оттенок жизни. И тогда, пользуясь неподдельным воздухом, светом, снегом, всей одушевленной россыпью вещей, растений, мерцающих собак, вспыхнувших людей, всплывет оно…

Впрочем, тут я уже начинаю изменять себе. Далее нет для меня никаких очертаний.

Тот вечер закончился обыкновенно. После отбытия потрясенного троллейбуса вверх по тающему бульвару я вернулся на затхлый этаж и распил с хозяином бутылку водки. Иветта, освободившись из-под эмансипирующего влияния подруги, покорно присоединилась к язвительному перемыванию ее очаровательных косточек. Она даже заявила, что не стоит уж очень-то важничать, будучи всего лишь дочерью начальника Главкниготорга, носящего имя Игнат, а отчество вообще Северинович. Совместными тройственными усилиями — Тарасик тоже буркнул что-то развенчивающее — удалось полностью нивелировать произведенное Дашей впечатление.

Закусывали водку остатками греческой еды, оказавшейся, действительно, очень вкусной.

Дальше жизнь двинулась по прежним рельсам. Я продолжал бывать у Тарасиков. Дашу я там не застал ни разу, но чувствовал себя немного напряженно, сидя на «ее» стуле, между столом и холодильником. Дарья Игнатовна каким-то образом присутствовала в наших разговорах, и когда речь заходила о ней, я чувствовал, что это имеет ко мне отношение. Образ блек, не закрепленный определенным интересом, но каждый раз наполнялся призрачной кровью, когда я оказывался на сакраментальной кухне.

Вот мы поднимаем стаканы с портвейном. Иветта бежит в коридор к большому, черному, военного облика аппарату, журчит приятная беседа, мое внимание покидает и Тарасика, и портвейн, и пытается заглянуть за поворот коридора. Вернувшись, Иветта сообщает, что беседовала с Дашей и что та передает мне (то есть мне) привет. В другой раз я застаю моего кудрявочубого друга за тем, что он ласкает какую-нибудь книжную диковину, и когда я спрашиваю с завистью: откуда? — выясняется, что заезжала тут Дарья Игнатовна. У ее папаши, у этого Игната Севериновича, этого добра рыбы не клюют.

С какого-то момента я отметил про себя: помимо дружеских и собутыльнических чувств, на Малую Бронную меня влечет еще что-то. Надежда глотнуть воздуха, в котором остались следы ее духов. (Прекрасно вижу невероятную пошлость этого наворота, но что поделать, если оригинальные слова не могут выразить того, что я хочу сказать.)

Кроме того, мне перестало казаться, что между нами преграда из разряда непреодолимых, теперь мне казалось, что между нами лабиринт, нечто в принципе проницаемое. Болезненное ощущение, что мы пребываем в разных этажах вещественного мира, вскипевшее во мне в момент первой встречи, эволюционизировало в направлении романтического смягчения. Зря эволюционизировало, зря. Ибо, будь я по-прежнему низкопробно, плебейски, отвратительно предубежден против этой зубастой дамочки, я не затрепетал бы своими продажными фибрами в тот момент, когда простодушная Иветточка сообщила, что они давеча беседовали с Дашей и что эта микроматрона, например, не видит ничего удивительного в том, чтобы ты (я, я, я,) взял и позвонил ей. Номер телефона прилагается. Я не нашел ничего лучшего, чем заглянуть с искусственным подозрением в придвинутый ко мне прямоугольничек бумажки. Внутри у меня колыхалось несколько слоев удовлетворения. Самый мощный — мужское, под ним тонкий и ядовитый слой классового, если так можно сказать, удовлетворения, был еще какой-то, то ли детский, то ли щенячий (в смысле — животный). Вспоминаю себя с недоумением.

— Зачем звонить-то? — спросил я у Иветты, ласково при этом думая про ее подругу: ах ты гадина!

— Не знаю, — сказала простодушная. — Она там, кажется, какие-то твои стихи читала.

— Ах, стихи! — во мне одновременно вздрогнул призрак непонятного разочарования и сыто зевнул зверь авторского тщеславия.

Я протянул руку к листку бумаги, по дороге понимая, что это не Иветтин почерк, что это собственноручно… Какие откровенные цифры, это же кошачий вопль, а не номер.

Позвонить человеку непросто. Даже если уверен, что он ждет твоего звонка. Мне вполне хватало для повседневного удовлетворения тех микроскопических процентов с капитала, которым являлся телефон, собственноручно начертанный Дарьей Игнатовной. Я с удивлением рантьировал несколько дней, пока не понял, что слишком долго уворачиваюсь от высланной за мною шлюпки, ярко освещенная громада лайнера начинает застилаться дымкой упущенного времени. Интересно, что эта громоздкая метафора пришла мне в голову абсолютно внезапно и, конечно же, посреди какого-то очередного загула. Я бросился к ближайшему телефону-автомату. Не так легко было выбрать подходящий. Возле наших, общежитских, дежурили понимающе улыбающиеся приятели, пришлось выбегать на улицу и располагаться в заледеневшем металлическом ящике в углу грязного двора. Триста граммов водки серьезно смягчили окружающий мороз и выпрямили внутреннюю неуверенность. Номер набрался и ответил с угодливой легкостью. Мне были рады. Я понял, что значит пользоваться режимом наибольшего благоприятствования. Говорила в основном она. Не возникло ни единой паузы или намека на неловкость. Даша говорила так, что я спросил у себя в приятном ошеломлении: да сколько лет мы с нею знакомы? Она говорила мягко, связно и о предмете, который меня не мог не интересовать — о моих сочинениях. Сначала я слегка напрягся, но скоро понял, что ее речь представляет собой поток самого откровенного бальзама на многочисленные незаживающие раны моей последней публикации. Мясницкие следы, оставленные редактурой на нежном новорожденном тексте, не портили прекрасной филологине удовольствия от чтения. Она быстро и деликатно добралась до основной идеи цикла стихотворений и на мгновение замерла в преддверии окончательной оценки.

— И что? — прошептал в обмороженной будке замирающий от волнения идиот.

— Это необыкновенно, это блистательно, — вздохнула Даша томно и восторженно.

Потом она перешла к деталям, по опыту, видимо, зная, что изымать человека из счастья надо постепенно. Особенно ее восхитило то, как я тонко вплел в образный ряд, «обыграл» необычные, свитые из золотой проволоки очки главного героя. Подвергнутые особому вниманию, наливаясь смыслом в зеркальной системе нашего разговора, они отложились на бархатном дне смутно-волнующего впечатления, которое осталось у меня от этой литературной консультации. И потом я часто замечал, как они посверкивают золотыми глазницами, наблюдая за развитием событий.

Да, забыл отметить главное — мы договорились встретиться. Созвониться и встретиться.

Помимо СПИДа, в те годы у нас входило в моду видео. Говорят, в конце пятидесятых собирались, чтобы смотреть телевизор. В середине восьмидесятых считалось незаурядным подарком сводить на «видак». На первый взгляд, схожие явления. Но если всмотреться, все как раз наоборот. В телеископаемые времена жизнь не была столь отравлена понятием престижа и не успела стать частной в современном понимании. Каждый появляющийся в коммуналке телеприемник соседи воспринимали как, скажем, родник, или ручеек, в том смысле, что ощущали свое несомненное право тоже черпать из него. В то же время хозяевам и в голову не приходило использовать редкий бытовой прибор в качестве наживки для ловли нужных людей. И попробовали бы они пользоваться своим ящиком только в кругу семьи. Такую семью ждала бы немедленная гражданская смерть. Другое — видео. Вам бы никогда не пришло в голову постучать к соседу по площадке с заявлением, что пора, мол, «врубать», что ты с супругой готов поразвлечься каким-нибудь новым боевичком. Если ты вел своего приятеля в гости, где была «техника», то ты знал, что приятель этот чувствует себя обязанным.

Через несколько дней после разговора о золотых очках я почувствовал, что время позвонить пришло. Мне хотелось это сделать сразу, но что-то мне подсказывало, что здесь полезно повременить. Я не отдавал себе отчета, что любовная игра уже началась. В этом эпизоде, как в зародыше, содержалась вся предстоящая партия. В иные моменты, когда я разогреваюсь, сказал один великий композитор, вся симфония лежит у меня на ладони, как яблоко. В моем случае нужно было сразу определить, что яблоко отравлено.

— Ой, — скорее деловито, чем радостно прозвучал Дашин голосок в трубке, — ты как раз вовремя позвонил, тут у одного нашего аспиранта новые кассеточки появились. Если тебе интересно, то мы могли бы…

Точно зная, что делает заманчивое предложение, применила извиняющуюся интонацию. Извини, мол, ничего лучше нет, но, может быть, все-таки…

Я согласился. Выразил равнодушное почти согласие. Раз уж все равно никаких других идей нет, пусть уж. Интересно, почувствовала она фальшь в моем голосе? Хоть тогда, в первые дни нашего знакомства, казался я ей фигурой загадочной и сложной?

Мы смотрели общедоступного ныне «Калигулу» в гостях у дочери министра какого-то из машиностроении. Вежливо, но сдержанно улыбающаяся хозяйка усадила меня в драгоценное на вид велюровое кресло. Мои лоснящиеся, с обтрепавшимися внизу раструбами, сшитые по нашей поселковой моде пятилетней давности штаны были смущены. Нервничали, перекрещивали справа налево и обратно свои штанины. Мой измученный ноской костюм старался повернуться в профиль одновременно к роскошным белым джинсам хозяина, к райски расписанному кимоно хозяйки и к очаровательному платьицу в бело-голубую клетку, заманившему его на этот велюр.

Поскольку хозяева фильм уже видели, и не один раз, Даша развлекала их беседой. Хозяин возился с хитроумно закупоренной бутылкой итальянского вина, принесенного «нами». Вино было очень хорошее, поэтому, доставая его из сумки, Даша виновато поджала губы.

Разговор вертелся вокруг понятия «видеовремя». Оказывается, это не просто время, проведенное у видеомагнитофона, не количество просмотренных фильмов. Относительная управляемость видеовремени, частично искусственная его природа тоже не могли считаться основной характеристикой. Видеовремя — единственное, в котором возможно путешествовать не на словах, как это делалось в литературе, конечно, у этого способа есть предел, как у человека, идущего по вагонам против хода поезда… дальше я потерял нить разговора, меня слишком занимало то, что демонстрировалось на экране. Вскоре я понял, что произвожу не слишком благоприятное впечатление. Я был, на взгляд хозяев, видеопервобытен, мне было интереснее смотреть кино, чем обсуждать его. Я остро ощутил это в тот момент, когда мне передавали хрустальный стаканчик с темно-вишневым вином и я встретился глазами с Дашей. Взгляд ее утратил светскую неуловимость, она смотрела на меня медленно, оценивающе, как зрячая Фемида. Я едва не выронил стакан и торопливо вернулся к окровавленному мясному фаршу, бушевавшему на экране. Ладно, пусть я такой элементарный, провинциальный, не могу рассуждать про видеовремя. Мне бы только досидеть до конца, мне бы только вернуться в свою прокисшую клоаку, и в гробу я видал ихний «свет».

Итак, я решил (твердо) не звонить больше белой дубленке и бело-голубому в клеточку платью. Зачем мне все это? Что мне во всем этом? Один день прошел, второй. Привет и прощай, третий. К концу четвертого стало ясно, что позвонить как ни в чем не бывало уже нельзя, придется объясняться по поводу неожиданного молчания. Стиля небрежной рассеянности мне не выдержать, начнется нагромождение ненужных объяснений и уверений и останется кислый осадок на дне разговора. Привкус поражения. И опять-таки — зачем мне все это?!

Заканчивался первый семестр последнего курса. Я время от времени посещал какие-то лекции, в основном те, к началу которых успевал проснуться. Сверхъестественно либеральный порядок на нашем филологическом факультете каким-то образом уравновешивал жесткую схему реальной литературной жизни. Тебе предоставлялась возможность бездельничать, пьянствовать, беззаботно развратничать, читать все то, что официально читать не рекомендовалось. Но вместе с тем цветы, выращенные на этой богемной помойке, никогда и никому не удавалось продать государству. Разве что на корм скоту-редактору.

Впрочем, далеко не все мнили себя сочинителями и, стало быть, мало для кого это было проблемой.

Кому-то из знакомых или приятелей по оставлении учебной филологической скамьи удавалось пристроиться в каких-нибудь журналах или издательствах. (Все же кто-то из седых сидельцев время от времени умирал.) Участь их, являясь предметом всеобщей зависти, была незавидна. Чаще всего им приходилось заниматься переписыванием чужих книг. Сначала это мне казалось нелепостью, дикостью, но потом я понял, в чем тут скрытый и одновременно возвышенный смысл. Некий писатель наворотил огромное печатное нечто о жизни овцеводов или даже пуще того. И вот выпускник филфака, чей вкус отточен на Гомере, Вольтере и трагедии в «Англетере», сокращает (иногда в разы) этот вопль степей (или гор, или тундр) и делает из него соответствующий заданным параметрам кирпич, ибо идет грандиозное вавилонообразное строительство. Почетно и ответственно стать одним из просвещенных подмастерьев в великом деле. Меня до сих пор удивляет, как эта хищная махина, поглощая каждый год все новые и новые отряды полуспившихся, изъеденных гонореей и экзистенциализмом юнцов, умудряется оставаться все такой же соцреалистически монолитной, столь цензурно непроницаемой.

Впрочем, что это? Запоздалый лепет памфлетиста. Что мне сейчас до нравов вымершей литературы?

В тот день я сидел в отделе поэзии одного из толстых журналов, где в качестве младшего литературного сотрудника подвизался Герка Дубровский. Чрезвычайной худобы и честности человек. Под глазами у него лежали такие тени, будто он не полностью еще проступил из небытия. Плюс к этому старческий прокуренный смех, рыцарская преданность бутылке и комната в коммуналке в районе Сретенки. Вот, собственно, и весь портрет.

В ожидании конца рабочего дня мы прихлебывали чай, навечно сервированный на тумбочке в углу комнаты. За сводчатым окном медленно рушился снег. Сейчас мы с Дубровским пойдем в Елисеевский магазин, возьмем две или даже три бутылки «Тамянки». Кому-нибудь позвоним, но, скорей всего, не станем звонить. Просто посидим, поговорим.

Я старался не вглядываться в будущее, снегопад шел мне в этом навстречу. Конечно — одиночество, одиночество, одиночество. Я всмотрелся в три эти совершенно разные слова. И выбрал отороченное тишиной, грустью и мужской дружбой.

В комнате появился Ярополк Антонович, ответственный секретарь журнала. Мне захотелось встать и объяснить, что я тут делаю, хотя Ярополк Антонович отлично знал, кто я такой и чего могу хотеть от журнала. На его карандаше еще не полностью высохла кровь после операции на моих текстах. В руках он держал несколько листочков, испещренных машинописью. Листочки эти спланировали на стол перед Дубровским.

— Что это такое? — спросил Ярополк Антонович.

Что можно ответить на такой вопрос? Дубровский перечитал обе страницы.

— Я опускаю вопрос о качестве стихотворений, но вычитывать текст вы должны.

Младший редактор покосился в сторону снегопада, завидуя погребаемым деревьям.

Я, негодяй, должен был бы сочувствовать своему тщедушному другу, может быть, лучшему переводчику Бодлера в этой стране, но чувства мои были на стороне молодого начальника, одетого в серую тройку, пахнущего дорогим одеколоном, сочиняющего непрерывно, даже в рабочее время, романы о рабочем классе. Мне нравилось, как он стоит, как он смотрит, как говорит, меня прямо-таки очаровал блеск демагогических финтов, которыми он добивал нерадивого редактора.

— Если хотите, я сам буду вычитывать рукописи, только предупреждайте, что вам некогда было.

Этот номер был разыгран в известной степени и для меня. Мол, смотри, представитель подрастающего поколения автуры, вот я, покачиваясь на своих «саламандрах» и даже не повышая голоса, превращаю несколькими щелчками в порошок твоего радетеля. Да, парни, еще очень много редакционного чая вам придется выпить, прежде чем замаячит ваше времечко.

Зазвонил телефон, Дубровский жадно схватил трубку — слушаю — и вдруг, удивленно отведя ее от уха, сказал лете:

— Тебя.

Внутри у меня… короче говоря, кое-как я взял трубку.

— Але, привет, — услышал я медовое пение.

Ярополк Антонович оборотился ко мне, и вид у него был такой, словно я открыто хамлю ему в ответ на только что сделанный намек. Отчего это вам звонят сюда, молодой человек? Не ведите себя как дома там, куда вас с неохотой пригласили в гости.

Больше всего меня занимало в этот момент, как Дарье Игнатовне удалось меня разыскать? Я хотел об этом спросить ее, но, глядя в налитые ледяной яростью глаза ответсека, сумел только произнести:

— А, — в смысле: «А, это ты!»

Никакого разбирательства Даша устраивать не стала. Она применила прием древних монгольских полководцев, которые заваливали возникающие на пути движения войска рвы трупами животных и людей. Она рассказала мне, что умерла кошка Манечка у ближайшей подружки («У Лизка, я тебя с ней познакомлю») и у двух любимых парикмахерш, Вероники и Виктории, скончалась тетка. Всех приходилось непрерывно утешать. Таким образом, Даша вывернула нашу ситуацию наизнанку, оказывается, это не я ей не звонил, а она не могла позвонить мне по причинам самого серьезного свойства.

Я не успел ничего ответить. Соболезновать по поводу кошкиной кончины мне не показалось необходимым, равно как и по поводу отдаленной тетки. Речь Даши уже летела дальше, оказывается, сегодня нас (ее и меня) ждут в гости.

— Если ты, конечно, свободен и у тебя нет других планов. Мы могли бы встретиться на углу Чехова и Садового кольца. Тебе как раз удобнее ехать по кольцу, какой там троллейбус?

Тонкий намек. Дашутка давала мне понять, что она, несмотря на коренное московское происхождение, не слишком ориентируется в системе муниципального транспорта, ибо привыкла пользоваться такси или собственным авто.

Это сейчас, когда у меня есть время и есть опыт нашего романа, я, взвешивая каждую из оставшихся в памяти фраз, произнесенных ею, нахожу в ней материл для саркастического комментария. Тогда я просто сказал:

— «Б».

Ярополк Антонович, все еще наблюдавший мой концерт одного телефона, многозначительно пожевал губами и вышел, не дожидаясь окончания алфавита.

Я положил трубку на место и откинулся на спинку стула, видимо, улыбаясь. И даже, кажется, что-то напевая.

— Чего это ты? — спросил подозрительно Дубровский.

— «Прощание „Тамянки“», — сказал я.

— То есть?

— Боюсь, что мы не будем сегодня пить.

Я действительно воспользовался троллейбусом «Б» и через полчаса уже смотрел чрезвычайно эротическую фильму в компании двух сестер-парикмахерш. Как я понял из разговора, они считались близняшками, хотя редко встретишь менее похожих друг на друга людей. Ту, что потолще и повеселее, звали Виктория, а младшую, девицу ехидную, сухощавую и с плохими зубами, кликали Вероникой. Общая их квартира была уютным гнездышком, лишь переизбыток антиквариата портил впечатление. Мебель у них оказалась тоже велюровой породы. Знакомые переживания.

Фильм был сдублированный, и поэтому мой слух был свободен. Парикмахерши взахлеб и наперебой рассказывали о своих успехах. Даша непрерывно и с невероятной изобретательностью восхищалась ими. Сестрички, как потом мне рассказала Даша, вырвались на простор настоящей жизни из совершенно затрапезной семьи. Отец — алкаш, брат — бандит. Короче говоря, они, что называется, сделали себя сами, чем и нравились Даше. В этом они походили на Игната Севериновича в молодости. Теперь они работают в каком-то суперсалоне, гребут деньги, знаются с кинозвездами и все такое. Даша подыгрывала их плебейскому плейбойству (ее собственное выражение) по вполне прагматическим причинам — сестры приводили ее голову в порядок без очереди и без записи, по первому предъявлению.

Пресыщенный куаферной премудростью, мой слух присоединился к зрению. Голые люди на экране на удивление много говорили, и причем с самым серьезным видом, как будто участвовали в опасной для жизни операции, а не в развлекательном, собственно говоря, мероприятии. Благодаря Даше, я посмотрел таких фильмов множество. И чем дальше, тем больше меня интересовал именно текст, сопровождающий извлечение удовольствия из глубин человеческого тела. К зрелищу самого акта привыкаешь — в конце концов, что тут можно придумать особенного. Вся эротичность, сексуальность, все по-настоящему волнующее переместилось постепенно в слова. Интересно, что нам мало попадалось фильмов, где разговаривали по-английски. Чаще по-французски или по-немецки. Французская речь — род смазки, облегчающей работу машины любви. Немецкий глагол был неизменно неуместен в виду голого тела. В углу будуара всегда мерещилась груда армейского обмундирования. Менее всего подходил для обслуживания порнографических фантазий финский. Когда рыжеволосый калевала и разморившаяся в сауне ласк дебелая нимфа начинали обмениваться мнениями о только что произведенной любви, меня разбирал хохот, особенно неуместный оттого, что я обязан был его сдерживать, чтобы не произвести дикого впечатления.

Ведя меня в очередные гости, Даша ничем не давала мне понять, что видит странность нагромоздившейся постепенно ситуации. По ходу действия фильма, болтая с хозяевами, она как бы специально старалась приурочить наиболее пресные пересуды к наиболее откровенным кадрам. И потом, когда я провожал ее домой, расстановка сохранялась. Мы или сплетничали о недавних хозяевах, или обсуждали перспективы Дашиной диссертации. Она обожала со мной советоваться и упорно продолжала делать это, хотя в самом начале наших собеседований выяснилось, что ценность моих советов по части научно-бюрократической деятельности равняется ровно нулю. А я ведь что-то искренне старался понять, вникал в детали компилятивной каши, которой, конечно же, и была ее научная работа, пытался разобраться в соотношении авторитетов на кафедре и в ученом совете. А перед внутренним оком влажно резвился праздник генитально гениальных счастливцев.

Странная пара — белая дубленка/драная куртчонка — бредет по нежному снегу, соприкасаясь классически лишь рукавами, обмениваясь мнениями о необычных внутренностях знаменитого романа, разъятого скальпелем извилистого анализа, а в двух шагах бесшумно бушует лава любви. Но о ней ни звука. Табу. Вот такая, может быть, на чей-то вкус аляповатая картинка.

Вообще надо что-то делать, изобрести какую-то удавку для неуправляемо вспыхивающего стыда. Иначе просто рукопись эта, затеянная со столь практической целью, не будет закончена. Вспоминаю, но не понимаю, как можно было принять эту роль, как можно было не видеть, сколь просто всего лишь круто выгнутой лестью меня оттеснили на площадку для безопасных дебилов.

Так получилось — уже не добраться до первых песчинок этой постройки, — что наше общение строилось по принципу: ты (то есть я) поэт, творец, к тому же мужчина, то есть заведомо умнее бабы в любой ее модификации; а я (то есть Дарья Игнатовна) — сухарь в юбке (в такие моменты всегда как бы случайно демонстрировалась сочность и статность форм), мое дело сидеть в библиотеке и нанизывать крошки пресного знания на серую нитку нудной науки. Но стоило хоть на мгновение забыться, меня тут же дружелюбно «прикладывали» самодовольной мордой о самые грубые углы книжной премудрости.

Тема эта — мужчина в жизни женщины, с точки зрения женщины — еще проявится в данной истории. Позже. Пока есть еще чем помучить себя.

Разговаривали мы очень много о Дашином папаше. Не видя его, я постепенно, но основательно проникся ощущением его значительности. Это был, может быть, и грубо выработанный природой, но чрезвычайно почитаемый истукан. И все женщины дома, включая овчарку Несси, охотно плясали вокруг него свои самоуничижительные пляски. Как стелилась перед ним Мария Евгеньевна! Даша приводила многочисленные примеры сверхпредставимой жениной преданности и услужливости. Приходилось верить.

«Зато, конечно, не работала моя мамашка ни единого дня».

Я постепенно утрачивал способность критически смотреть на вещи, хотя по внутреннему складу я был ближе к черному юмору, чем к розовым соплям.

А ведь Даша «прокалывалась», отражающая поверхность ее маски была с изъянами. Пропев какой-нибудь особливо откровенный дифирамб в мою честь и заставив меня своим абсолютно серьезным видом и нетривиальной аргументацией поверить, что она говорит серьезно, она буквально через несколько минут могла мне рассказать, какие ей давал Игнат Северинович советы для общения с творческими людьми. «Льсти, льсти крупно. Если романист, сравнивай с Достоевским и настаивай на этом, настаивай. Если поэт, — то Блок, не ниже». Произнося этот текст, она неестественно вздымала свой маленький указательный палец, видимо, копируя папашу.

Однажды я оказался участником истории, столь же странной, сколь и пикантной. У меня есть свое толкование, но мне оно не кажется исчерпывающим.

Стою я в вестибюле Института всемирной литературы. Храм, оплот, это все остро переживается. Мимо меня по роскошной лестнице к неведомым мне вершинам духа поднимаются незнакомые интеллигентного вида люди. Литературные существа. К виду простого пишущего человека я успел привыкнуть, а тут попахивало жречеством что ли. Я робел, напускал на себя независимую осанку, но всерьез опасался, что если какой-нибудь из здешних докторов обратит на меня свое очкастое внимание, я растворюсь, как облако скучного пара, вместе со своей необустроенной лирикой.

Кстати, что привело меня к подножию этой лестницы, я не помню. Догадаться, впрочем, нетрудно, наверняка договорились с Дашей.

Стою и жду. Долго. Минут семь или десять. Вахтеры посматривают в мою сторону. Когда Даша появилась на вершине лестницы, я почему-то подумал, что ее имя в творительном падеже рифмуется со словами «взашей». Очевидно, таким образом выразился подсознательный страх, что я присутствую в этом вестибюле не на законном основании.

Между тем Даша начала спускаться. На ней был ангорский джемпер, плавно меняющий окраску, и кожаные брюки. По меркам модного журнала ее фигура, вероятно, не была бы признана идеальной. Это объективное мнение существовало во мне на тех же правах, как верховный суд при тоталитарном режиме. Да, нош коротковаты. Но та область фигуры, что в основном и протягивает внимание противоположного пола, была как бы особенно отмечена, жила немного по своим, заповедным законам. Перечитал сейчас последние строчки и даже застонал в нос. Отчего выходит так пошло, словно слова набриолинены?

Тем не менее надо что-то делать, она спускается. Другими словами, погружается всем своим столь неудачно описанным телом в слегка воспаленный раствор моего воображения, вытесняя столько ноющей влаги, сколько и завещано Архимедом.

Неудивительно, что когда она остановилась передо мною, двумя ступеньками этой символической лестницы выше меня, я не смел даже ее поприветствовать. Она провела рукой по волосам, возделанным в форме античного шлема, слегка наклонила умную голову набок и спросила:

— У тебя кто-то умер?

Я ничего не ответил, даже не пошевелился, но что-то все-таки дал ей понять. Или она сама догадалась о безопасном для нее содержании моего оцепенения. Выспренние ресницы дрогнули, и светло-карие зрачки, подробные, как карты небольших стран, накрыла тень.

Придется признать, а может, даже и констатировать, что законченного образа не получилось. Это значит, придется вернуться, иначе (повторюсь) не имело смысла начинать. Может быть, попробовать старый классический рецепт, разъять объект на части. 1 — лицо, 2 — одежда, 3 — душа, 4 — мысли. И все — прекрасно.

Мы вышли на заснеженный двор.

— Нам сюда, — мягко и вместе с тем значительно сказала Даша, указывая в сторону очаровательного белого «жигуленка». «Папашка» опять доверил ей ключи. Контраст между нашими материальными базами не мог стать более вопиющим, чем он уже был. Мне надлежало оставаться равнодушным к появлению авто. Кто-то подкрался сзади и закрыл мне глаза липкими лапами. Я криво усмехнулся и сказал: «Хандра».

Некоторое время мы ехали молча. Потом она заговорила. Оказалось, что мы направляемся к ее старой знакомой. Знакомая эта жила совершенно одна в двухкомнатной «шикарной» квартире на Кутузовском проспекте. Отец ее работал в Италии в торгпредстве. Все обстоятельства этой знакомой были мне изложены не бегло, а обстоятельно, повернуты и так и эдак, как товар, который надеются продать. Не остался забытым легкий, «неснобский» нрав, чрезвычайная способность к какому-то рукоделию. Я слушал, рассчитывая, что в конце описания будет объявлена цель визита. Но тут мы приехали. Помолчали в лифте. И вот уже хозяйка в распахнутых дверях. Весьма упитанная лошадь с унылой физией и бледными залысинами.

Мы стали пить чай в комнате, обставленной весьма богато. Иконы на стенах, горы фарфора в шкафу. Чай был сервирован на столике из толстого стекла, и я в основном был занят тем, что осторожно, как бы между прочим, передвигал чашки, сахарницу, вазочку с печеньем таким образом, чтобы прикрыть ноги. Допускаю, что я выглядел странно. Один из моих ботинок промок, и сильно, и мне не хотелось, чтобы дамы подумали, что носки у меня не только грязные, но и разные.

Беседа была изумительна по своей беспредметности. Было заметно, что хозяйка — ее, кстати, звали Жанна — сама теряется в догадках, что, собственно, нужно неожиданной гостье. Из разговора я понял, что они не виделись несколько лет. Почувствовав, что уже пора выворачивать к какому-то смыслу, Даша сделала неуловимый словесный финт и страстно заговорила о том, что вот этот молодой человек (то есть я) давно и серьезно интересуется античностью и ближневосточной словесностью к тому же, и поэтому не могла бы Жанна дать ему на время вот этот томик Аполлодора. Разумеется, с возвратом и под ее, Дашину, ответственность. Ошалевшая от такого рода логики хозяйка зомбиобразно встала, сняла с полки книгу и, поколебавшись, протянула мне. С явной неохотой. Я, омерзительно изобразив дружелюбие и благодарность, сжал в руках книгу («Мифологическая библиотека»), как ценную и нежданную находку. Даша потребовала, чтобы Жанна записала мне свой телефон.

— Когда прочтешь, позвонишь и привезешь книжку.

На отдельном листочке сильно-сомневающейся рукой был записан в высшей степени не нужный мне номер.

Меня не оставляло ощущение легкой бредовости происходящего. Хозяйку, кажется, тоже. Книга обжигала мне руки. Я был уверен, что никогда не позвоню этой итальянской дочери, поэтому мне казалось, что я участвую в краже.

Наконец мы снова в лифте.

— Зачем мне это? — показал я «Мифологическую библиотеку» Даше, заранее соглашаясь принять любое объяснение.

— Ничего, ничего, — сказала мне Дарья Игнатовна. — Жанночка мне многим обязана.

Вечером этого дня я отправился к Тарасикам. Слава богу, не нужно было искать повод для визита. Распивая вино с молодыми супругами, я, бледно улыбаясь, выслушивал их добродушные препирательства. «Ты должен съесть еще одну котлетку». — «Да сыт я по горло этими котлетами», — свободолюбиво хмурился Тарасик, отставляя тарелку.

Ощущение романтической бездомности обострялось в этом оазисе пресноватой, но привлекательной домовитости. Разговор развернулся в мою сторону. Я с охотой подвергался Иветточкиным советам и готов был сколько угодно обсуждать с нею мои перспективы. По ее мнению, молодой, мозговитый (на время снятое с Тарасика определение), здоровый парень не может в Москве пропасть. Собственно, назойливое участие Иветты меня бы занимало мало, когда б я не чувствовал, что за ее речами «кто-то стоит», говоря языком шпионской прозы. Когда выпившая женщина пошла на второй круг пересудов, я решил, что мне придется подтолкнуть ее к объяснению. Это оказалось совсем не трудно, хотя, как потом выяснилось, Иветта и давала Даше слово ни в коем случае не открывать факт их чисто женских консультаций по моему поводу.

— Знаешь, я хотел бы с тобой посоветоваться, — лицо мое было напряжено, я попытался улыбнуться, улыбка вышла кривой, — в очень странную историю меня вовлекла твоя… м-м-м… подруга.

Иветта терпеливо выслушала в подробном и иронизированном изложении рассказ о путешествии в «Мифологическую библиотеку». Тарасик хмыкал, нарезая колбасу. Иветта тоже несколько раз прыснула. И сразу же согласилась прокомментировать сказанное. Причем с каких-то заранее выработанных позиций. Это отразилось даже в ее облике — она неестественно выпрямилась, заговорила медленно и словно используя давно отобранные слова. До меня доводилась официальная версия происходящего.

Как бы там ни было, но в этот вечер наконец возник канал общения между мною и женщиной, с которой я проводил много времени за просмотром порнофильмов. Поле обычного общения было заминировано, придется пользоваться услугами окольного информационного ручейка. Тихая, домашняя, искренняя Иветта разрешила проложить его по своим землям. Разумеется, к ней переходили таможенные функции. Все плывущие туда и обратно суда мягко, но решительно досматривались, наркотики и оружие изымались.

Настаивая на своем вопросе: что нужно от меня женщине, которая, измучив меня сексуальными кошмарами наяву, знакомит со своей подружкой явно сводническим образом, я, конечно, хотел услышать в ответ что-нибудь вроде: сумасбродность Дашиного поведения идет оттого, что она увлеклась, а знакомство — это испытание, Даша хочет удостовериться, что избранник ее не бросится за первой попавшейся юбкой. Иветта, в общем, удовлетворила мое тайное желание, изложив, пусть длинно и путанно, именно такую трактовку.

Под конец я решил опробовать новый канал связи. Я разыграл скупую мужскую истерику. Мне все надоело! Сколько можно надо мною измываться! Я чувствую себя идиотом! Терпение, словом, иссякает, я готов к самым непредсказуемым поступкам. Иветта помрачнела. Это меня устраивало. Если хочешь испугать противника, испугай вначале гонца.

О том, что Даше стало известно о вспышке моего недоумения, я узнал вечером следующего дня. Записка на вахте. Дежурила как раз седая грымза, сквозь вздыбленные лаком волосы отвратительно просматривался розовый череп. Сколько лет учусь, но так и не запомнил, как их зовут, наших вахтерш, что, наверное, ставит под сомнение мою народность. Ругался я с ними почти ежедневно — а что остается делать при дикой привычке запирать входные двери часов около десяти вечера и впиваться с административным воплем в кудри каждой «вертихвостке», «потаскухе», «твари», которую я веду к себе на пятый этаж. Чтобы этот ядовитый одуванчик согласился принять для меня телефонограмму, нужно было разбиться в лепешку, свернуть горы, стать на колени. И все по телефону.

Треснувший ноготь подтолкнул ко мне сложенный вдвое листок. В развернутой бумажке я обнаружил прекрасно знакомый номер телефона. В лифте обдумал положение. Положение было простое: стоит мне исчезнуть из поля зрения и слуха всего лишь на сутки, противоположная сторона начинает сходить с ума. Я решил посмотреть на себя со стороны. В мрачном зеркале с полуотставшей амальгамой я увидел изможденное лицо с внимательными недобрыми глазами, выглядывающее из капюшона. Не было даже намека на улыбку.

Выйдя из кабины к телефону, расположенному на площадке, набрал подсказанный номер и, дождавшись первого длинного сигнала, положил трубку. Этот укол заставит Дарью Игнатовну нервно обернуться и даже вздрогнуть. После этого я огляделся, оценивая позицию, на которой мне вскоре придется дать бой личного значения. Волею обстоятельств: аппарат на третьем этаже раскурочен Дагестанцами, приходившими в гости к нашим бухгалтершам, а возле нижнего сидит уже достаточно описанная цепная бабушка, мне придется разговаривать, имея по правую руку мою первую любовь, а по левую мою первую жену. Ситуация не из ряда вон выходящая по меркам нашей общаги. Между их комнатами было не больше двадцати метров. Закон симметрии. Моя первая любовь жила сейчас с моим другом, а первая жена с моим сыном. Закон жизненной симметрии усугублялся тем, что сожитель моей первой возлюбленной перестал быть, разумеется, моим другом, а ребенок первой жены оказался на поверку ребенком не от меня. С этим мальчиком у меня сложились редкие отношения. Когда с неопровержимой точностью выяснилось, что моим он быть никак не может, я испытал странное чувство утраты, которое было мнимой величиной настоящего чувства.

Не включая света в своей комнате, я подошел к окну, за которым гипнотически торчала Останкинская телебашня, электрические ожерелья охватывали замшевое тулово, самый большой манекен для демонстрации ювелирных украшений.

Я лег на диван. Закрыл глаза. Чем дольше я буду воздерживаться от звонка, тем больше будет плацдарм, с которого я поведу переговоры. Над изголовьем кровати стоял старинный стереопроигрыватель с подслеповатой иглой и неуловимыми внутренними перебоями, наподобие сердечных, это придавало исполняемой им музыке личный характер. Я относился к нему, как Моцарт к слепому скрипачу, вызвавшему к жизни знаменитый монолог «мне не смешно…»

Я поставил пластинку с итальянской лютневой музыкой. Она отвечала настроению всей этой слегка воспаленной зимы и этого вечера в частности.

Мое романтическое сумерничанье было сорвано вторжением полупьяной банды, во главе которой был Вовка Жевакин, настоящий отец не моего сына. Он, кстати, тоже был Анастасиею моей брошен (Анастасиею звали первую жену), и между нами образовалась внешне беззаботная циничная дружба.

Жевакин и двое его собутыльников прикатили из непонравившихся им гостей. Филолог-старшекурсник чрезвычайно силен в насмешках и разнообразен в формах испускания яда. Я быстро выпил два стакана портвейна и с удовольствием слушал то, что мне рассказывали. В углу, как безобидный сумасшедший, лепетала лютня. Высилась башня. Время летело. Я чувствовал себя все уверенней.

Стакана, наверное, после пятого или шестого я решительно встал и вышел в полутемные окрестности телефона. Здание при помощи лифта вело неритмичную торговлю людьми между этажами. Тот факт, что в это время суток у телефона не было очереди, вполне мог быть признан чудесным Но я-то был уверен, что это просто обстоятельства в панике расступаются передо мной, облегчая путь к успеху. Я снял трубку. Позвонил. И у меня состоялся разговор с женщиной, жадно ожидавшей моего звонка. По понятным причинам у меня нет возможности восстановить его дословно. Самое главное, что Даша не поняла, что с нею разговаривал не я, а жесткий мужчина по имени «Агдам». У меня есть такая черта: даже при очень сильном опьянении моя речь сохраняет все признаки нормы, и только внимательный и, главное, спокойный слух может в ее глубине уловить признаки добровольного сумасшествия. Я, кажется, был нагл, печален и логичен. Убийственное сочетание. Бревно с глазами для пожирания видеовремени заговорило, это было настолько неожиданно для Даши, что она начала оправдываться. И чем длиннее, путанее, разгоряченное были эти оправдания, тем самоувереннее становилась моя и без того развязная поза и тем больше моя речь отливала отвердевшей наглостью.

Даша сочла нужным сообщить мне, что с завтрашнего дня она поселяется в писательском поселке под Москвой, где ее «папашке» как человеку, имеющему громадный вес в книжном мире, регулярно отводят коттеджик. Я не упустил возможности пройтись на этот счет, причем настолько ехидно, что Даша тут же предложила мне навестить ее. «Хоть завтра вечером».

— Что ты молчишь? — тревожно спросила она. Я, зажав трубку рукой, боролся с приступом икоты.

— Если… ыкм… если… ыкм… смогу.

Проснулся я рано. Еще в темноте. Первое, что вспомнилось — вчерашняя беседа с дочкой книжника. Очертания состоявшейся договоренности расплывались в похмельном сознании. Одно было несомненно — ждет. Я попытался в одном мыслимом пространстве объединить бравирующего своим хамством плебея и утонченную, беззащитную, самоотверженную аспирантку: достигнутый контраст сотряс судорогами отравленный организм.

От пиршественного стола несло табачным перегаром. На соседней кровати насвистывал воспаленной губой Жевакин. Вдоль него робко вытянулась голая первокурсница.

Я отправился в душ. Мылся долго, страстно, как бы не только для себя. Когда я вернулся, первокурсницы уже не было, Жевакин выискивал на загаженном столе наиболее сохранившийся бычок. Я покопался в своем бельишке и, достав самые приличные на вид носки, сел их штопать. Жевакин вяло поинтересовался, что это со мной, не собираюсь ли я их еще и постирать. И не только носки, пообещал я. Понимаю, не самая аппетитная деталь, но что поделать, если это лыко в строку.

На Киевском вокзале меня застал кинематографический снегопад, равномерный, густой, из отобранных особей. Плюс огромное количество огней, людей. В целом составилась суета, соответствующая важности события.

Событием был мой отъезд.

Погрузившись в гулкий прохладный вагон, я оказался способен размышлять. Итак — муж. Забавно, что добродетельной Иветте не пришло в голову сообщить мне об этом раньше. Я никак не мог понять, каково мое отношение к этому факту. Попробовал считать себя обманутым. Не получалось. И потом, если женщина решила переспать со мной, то мое ли дело переживать по поводу ее матримониальных обстоятельств. Они у меня, кстати, у самого своеобычны, если уж на то пошло. Тронулся поезд, я хохотнул. Немногочисленные соседи подивились непосредственности моих реакций.

У меня же тоже была жена. Пускай фиктивная. Я представил себе свою благоверную Антонину Петровну — приземистый монумент, затянутый в монгольскую кожу, командный голос и выставка перстней на пухлых пальцах. Само мое существование выглядело фиктивным на фоне этой полновесной жизни. Кажется, можно разглядеть некое недоброжелательство в только что выданной характеристике. Разве точность равняется недоброжелательству? И потом, я не могу испытывать дурных чувств по отношению к человеку, забесплатно прописавшему меня в Москве. То, что она, может быть, собиралась с помощью моей мертвой души решить какие-то свои жилищные проблемы, не мое собачье дело. Равно как и то, где она изволит работать (заведует каким-то покойницким, по-моему, учреждением).

Поезд великолепно летел сквозь снегопад, усугубляя его суету. Город кончился. Явление природы сразу померкло, как будто не желало стараться вне внимания громадных освещенных трибун.

Выйдя на станционный перрон, я вдруг понял, что крайне смутно представляю месторасположение сказочного теремка с ожидающей меня девицей. Поезд сочувственно свистнул и удалился на невидимых ногах, глотая маленьким ртом свой собственный луч.

Идти следовало влево. Когда-то я приезжал сюда. К могиле Пастернака. Обычный случай восторженной дани на один из доступных алтарей. И потом еще несколько раз на поэтические маевки некоей литературной группы, охватившей своим влиянием большинство журнальных территорий.

Тишина смягчала буруны бурана. Крыши дышали неуверенным дымом. Я миновал ностальгическое состояние, даже в него не придя. Меня всецело занимали приметы маршрута. Дорога вильнула влево и вниз. Там что-то черно и бессильно журчало. С другого берега скатилась машина, как будто лишь для того, чтобы попытаться светом фар вернуть к жизни мост, речку и покосившиеся дерева. Как и всякое бескорыстное начинание, продолжалось это недолго. От правого моего плеча вверх вздымалось кладбище. Одинокие могилы вызывают сочувствие. Собрания могил — уважение. От кладбища как бы чего-то ждешь. Своего рода коллектив. Когда мертвецов много, образуется величина, отличная от нуля.

Это я думаю, когда пишу, тогда я просто спустился к черной речке, перешел ее по невидимому мосту и побрел вдоль железного забора. Даша упоминала о нем, и потому он был мне приятен. А вот и ворота, похожие на упоминавшиеся.

Помедлил. Вошел. На огороженной территории в торжественном хаосе снегопада угадывалось несколько жилых призраков. Сообщенные мне ориентиры, по которым я должен был угадать заветную дверь, перешли в снежную веру бесследно. Я мог рассчитывать только на себя. Но дело в том, что и мои собственные следы быстро становились тихой добычей самой бесшумной из всех видов непогоды. Я обнаружил это, задержавшись под одним из немногочисленных фонарей. Впору было спросить себя, кто я и откуда пришел. И тут жизнь, воспользовавшись литературным приемом, пришла мне на помощь: я увидел между двух перегруженных белых елей освещенный прямоугольник. И женскую фигуру в нем. Женщина, изящно опершись о косяк, терпеливо смотрела в ночь.

— Я давно тебя заметила, — мягко сказала Даша, — когда я выбрел к ее порогу. Глаза ее… Глаз ее не было видно настолько, что было непонятно, чем она за мной наблюдала. Но вместе с тем очень чувствовалось, что я рассматриваем.

Медленно поднявшись по ступеням, я глухо затопал ногами, оставляя белые сугробы. Мы вошли. Я начал раздеваться. Она смотрела на меня так, будто каждое мое движение что-то для нее значило. Весь день я, как батискаф, готовился к погружению в сжатую среду. Звенели с мороза внутренние пружины, и первые мои движения выходили слишком размашистыми. Вместо того чтобы небрежно повесить на крюк свое пальтецо, я картинно простился со старинным другом. Преувеличенно восхитился роскошью обстановки, в которой творят признанные писатели. Между тем, никакого намерения иронизировать не имел. С той степенью развязности, на которую я не считал себя способным в трезвом состоянии, я решительно проследовал, потирая при этом руки, прямо к соблазнительно сервированному возле электрического камина столу. Вернее, столику. Усевшись, я хищно сглотнул слюну. Заметно розовея, Даша поместилась напротив, не ослабляя хватку шали на своих плечах. Шаль как бы обозначала рамки, в которых Даша решила себя держать. Глаза, нравящиеся мне, смотрели так, будто с них только что сняли очки. (Но вообще-то хватит сегодня про глаза.) На столе имелись отнюдь не домашние котлеты или домашние соленья, стиль Даши отличался от Иветтиного. Выставка западных этикеток. Чтобы я не усомнился в номенклатурных возможностях Игната Севериновича? — впадая в мелкофельетонное настроение, думаю я. Венчала все бутылка шампанского. Чего-то здесь не хватало для полноты картины. Мои ладони внезапно как бы срослись посреди потирания. Не хватало цветов. Почему я их не купил? У меня было два объяснения. И оба для себя. Во-первых, не было денег. Во-вторых, я не воспринимал это свидание всего лишь как свидание. Вы возьмете букет, идя к экзаменатору, известному своей ехидной требовательностью?

В подобных ситуациях… Обмирая от стыда, я все-таки решил продолжить линию поведения, к которой меня склоняли обстоятельства. Не объясняться же сейчас по поводу малых размеров стипендии. Если тебе суждено быть хамом, будь им. Я шумно, но в целом умело откупорил шампанское, разлил его по граненым стаканам, что продавались писательскому графину. Дашины пальчики смущенно ощупывали диковинное устройство для питья. Она явно чувствовала вину за то, что не позаботилась о фужерах.

— Нельзя же предусмотреть все, — великодушно сказал я, — ну, за что мы выпьем?

Кавказских тостов я говорить не умел, изобрести что-то ненавязчиво венчающее смысл этого застолья я был не в состоянии. Даша улыбнулась, как улыбаются в таких случаях все женщины. Я пробормотал какую-то общежитскую остроту, казавшуюся мне тогда остроумной, смачно выпил и захрустел цветастой обложкой, выуживая кусок ветчины. Едва прожевав, я заорал:

— Между первой и второй перерывчик небольшой, — и снова потянулся к бутылке. Выпив второй стакан и закусив солеными орешками, молочным мармеладом и воздушным печеньем, я сыто прокашлялся и спросил:

— Ну, как там поживает наш муж, а?

Трудно сказать, зачем я это сделал. Хотел показать, что не лыком, черт побери, шит? А фамильярно-беззаботный тон должен был обнаружить легкость моего нрава? Какова была цель моей узловатой вылазки? Получил я уж точно не то, чего добивался.

Даша не возмутилась, не оскорбилась, она взяла и рассказала мне печальную историю своей жизни. Оказывается, она была младшим ребенком в семье и самым от природы болезненным. Неприятная форма бронхиальной астмы плюс ожирение. «Причем чудовищное». Она показала руками, как примерно это выглядело. Девочка-затворница. Большеглазая пожирательница книг. Замкнутость, одиночество. Преждевременная печальная мудрость. Жестокость сверстников. «Нет ничего злобнее детей». Естественно, особая отцовская любовь. Брат, долговязый балбес, помешанный на движущемся железе, старшая сестра, добродушная клуша с тремя браками, среди которых два алкоголизма и одна тюрьма и пара детей в остатке. (Родственники эти никак в дальнейшем себя не проявят, их можно забыть.) Тихоня рано поняла, что жизнь — жестокая штука и в ней можно рассчитывать только на себя. Папино положение не на века. Отец всего лишь трамплин, от которого нужно суметь оттолкнуться. Продавали шмотки, чтобы брать уроки английского. Титаническая тяжба с болезнью. Теннис, какие-то глубокогорные травники, закаливание, диета, рассчитанная чуть ли не в космическом центре. В результате «тридцать кг — долой». Почти криминальная комбинация (тайком от отца), при помощи которой удалось спланировать в эту супераспирантуру.

Даша грустно улыбалась, рассказывая все это.

— Как-то мы столкнулись в Ленинке с моим руководителем. Это такой профессор Нелидов, я тебе потом о нем расскажу. Так вот, он мне говорит: никогда бы не поверил, Дарья Игнатовна, если бы не увидел собственными глазами, что вас можно застать в подобном месте в подобное время (июльский полдень был на дворе).

Ответ на поставленный мною вопрос оказался очень непрямым, но можно было понять, что ее отношения с мужем чем-то ее не удовлетворяют. Ни слова «муж», ни его имени она не произнесла. С расстояния в шесть лет мне нравится этот прием. Предательство было совершено в перчатках.

Тогда меня занимало другое. Перед моими глазами произошло незаметное переодевание образа. Вместе холеной, самодовольной номенклатурной дочки сидела одинокая, несчастная и гордая женщина. Мне стало стыдно за свои слишком витальные намерения. О том, чтобы перейти к каким бы то ни было действиям, попытаться, например, приручить эту нервничающую руку, понюхать, чем пахнут розы на этой шали… не могло быть и речи.

В химически чистой тишине мы просидели несколько неодинаковых секунд. По краю слуха прокатилась электричка. Нельзя было понять, вправо или влево, в Москву или из нее. Я встал, так выражалось мое внезапное смущение. Зацепил стол и разбил один из стаканов. В дверях, выводивших под гипноз снегопада, Даша, прощаясь, попросила меня позвонить ей завтра. Она будет завтра в городе. И ей потребуется небольшая, но мужская помощь.

Я мучился, как мог бы мучиться Обломов, который вследствие дикого поворота дел произвел ноздревское впечатление. Еле-еле дождался условленного часа и позвонил. Не разводя длинной беседы, Даша попросила меня приехать к ней домой. По дороге я пытался представить себе, что могут означать слова про «небольшую мужскую помощь». Починить кран? Передвинуть шкаф? Закрыть грудью амбразуру?

Уже выйдя из метро, я вдруг спросил себя, почему это я так спокоен. Может быть, она там вовсе не одна. Может, родственники не на даче. Тут же ни к селу ни к городу я стал размышлять над тем, зачем Игнату Севериновичу, обладателю великолепной дачи, было заказывать непонятный номер в каком-то доме творчества.

Квартира крупнейшего книжного деятеля была в Безбожном переулке. Консьержка, прервав вязание, спросила — к кому? Пропустила. Стоит ей теперь помножить мой внешний вид на номер квартиры, и вот уже сплетена сплетня.

У входной двери я колебался несколько, пожалуй, минут. Как много предчувствий. В ответ на прикосновение к педали звонка раздался собачий лай. Собака, выводимая из этого лая, должна была быть великаном.

— Кто там? — поинтересовалась не Даша. Чувствовалось, что спрашивают, прижав глаз к глазку двери.

— Мне Дарью… — начал я, но почему-то остановился. Молчание за дверью продолжалось достаточно долго для того, чтобы изучить подробно каждую точку в многоточии, которым завершался мой ответ. И тут меня снова спросили:

— Кто там?

Я не мог определить пол голоса, это меня мучило больше всего. Получалась какая-то клоунада, а не визит. Наконец явилась Дарья Игнатовна. «Мамашка» и собачища были отозваны из прихожей. Я вошел.

Уже там, в помещении для одежды и обуви, я ощутил, куда попал. Пахло дорого и весомо — кожей, замшей, «саламандрой». Мои бывалые и огромные башмаки выглядели, как пара гадких утят на ухоженном птичьем дворе. Я небрежно сбросил их на груду дорогой обуви, и они стали похожи на двух второгодников, способных затерроризировать целый класс спецшколы.

Мое появление мало заинтересовало Дашиных домашних. Черная сука Несси потыкалась мне лбом в колени и, вздыхая, уплелась куда-то.

По сверкающему паркету мы прошли в Дашину комнату. Краем левого глаза я разглядел лавину падающего хрусталя — люстру, ковер размерами с прибитый к стене Туркменистан. Краем правого… В общем, этого следовало ожидать. Меня усадили в кресло у журнального столика. На этот раз пустого. Комната Даши скорее напоминала палатку спартанца, чем будуар. Книги, книги, книги, а в них слова, слова, слова.

Между лакомыми собраниями Хемингуэя и Бунина целая полка была занята произведениями одного автора, И. Егорова. Я считал себя человеком информированным в этой области, а тут такое белое пятно. Я не удержался, снял с полки одну из книжек этого автора. И довольно быстро догадался, кто таков этот Игнат Егоров. После того как я набрел на посвящение: «Моей дочери Дашутке», последние сомнения отпали. Книг было много. Я почитал названия на корешках: «Былое», «Пережитое», «Бывшее», «Минувшее», «Миги» — в смысле: мгновения, а не самолеты. При ближайшем рассмотрении простой, хотя и крайне высокопоставленный, чиновник обернулся литератором прустовского толка.

Вернулась куда-то выбегавшая «Дашутка». Чтобы разрядить напряжение, которое, несомненно, все еще ощущалось, я попытался пошутить по поводу того, что нынешнее поколение писателей выбрало для поселения именно Безбожный переулок. Даша опустила глаза и тихо сказала, что уже примерно в тысячный раз слышит эту остроту, и тут же без перехода спросила, не хочу ли я кофе. Натянуто улыбнувшись, я кивнул: мол, очень.

В коридоре Даша столкнулась с «мамашкой», которая сообщила, что идет гулять с Несси. Собака весело скулила в прихожей. После медленных сборов, перемежаемых ласковой бранью в адрес нетерпеливой «хорошей собачки», наконец хлопнула входная дверь. Даша, вернувшись в комнату, что-то мимолетно поправила на столе, подошла к окну и принялась высматривать нечто имевшее быть внизу, во дворе. Причем это ее действительно интересовало. Коричневая юбка очень выразительно обрисовало то, что ей надлежало по идее скрывать. Очень искоса, очень осторожно я присмотрелся… Между тем надобно же было что-то говорить. Длящееся молчание стремительно утяжеляло все. Свою вторую сегодняшнюю остроту я составлял долго: в свое время кто-то из друзей Карамзина заметил, что Николай «постригся в историки», — так вот, когда сидишь в этой келье, приходит в голову, что хозяйка постриглась в филологи. Причем очень неплохо подстриглась. По ходу своего развития острота превратилась в комплимент скорее Дашиным подругам-парикмахершам, нежели ей самой. Я замер, ожидая последствий. Потом деликатно кашлянул; немедленно отреагировав на этот намек, Даша заговорила негромко, без выражения. Я получил исчерпывающую информацию о южнорусских овчарках вообще, о московском ответвлении этой породы, о нравах в собачьих клубах, о том, как тяжело пришлось прошлой зимой Даше при получении собачьего образования. На «мамашку» в этом смысле надежды никакой, а Игнат Северинович, понятно, занят. Патологически развитое чувство ответственности заставляло аспирантку даже с температурой…

Лишь на несколько секунд этот рассказ сгладил ненормальность обстановки. Бредовость мизансцены стала непереносимой. Что она, в конце концов, разглядывает там? Я встал, мне тоже хотелось выглянуть. Чтобы это сделать, мне пришлось подойти к Даше вплотную, вторгнуться в ее тепловые границы. Я посмотрел поверх ее головы: посреди белого прямоугольного двора неуклюжая, как красноармеец, в своей длиннющей дубленке «мамашка» удерживала рвущуюся куда-то собаку.

— Как там наш кофеек? — прошептал я в глубину пахучих волос. Даша повернулась ко мне, и, когда открыла рот, мы слились в поцелуе. Поцелуй был содержательный, с большим привлечением плоти, что самое важное — с совершенно разными переживаниями по разные стороны баррикады. Даша, судя по всему, испытывала острое чувственное наслаждение, я восторгался самим фактом. Нет, мои губы искренне братались с ее губами, а язык, не увиливая, ходил в гости и приглашал к себе, Но наслаждение я получал в области, свободной от давления материи.

Мы долго шли к первому поцелую. Ненормально долго. И я готов был помедлить, погреться на уже достигнутой ступеньке… Это было не суждено. Даша резко отстранилась, бросила затуманенный взгляд в глубину двора и, пробормотав: «Только быстро», — начала раздеваться. С запозданием, в полсекунды я рванул через голову мамочкин свитер.

Надо признать, что я оказался не на высоте в Дашиной аккуратной постели. И в прямом, и в переносном смысле. И впечатлений осталось немного. Помнится, меня поразило ее пространственно-временное чутье. Только-только начала нагромождаться громада оргазма, Даша спрыгнула с кровати, бросилась одеваться — и была права. Зашипела дверь лифта — я тоже стремительно рванулся к одежде — и уже через несколько секунд холодная мокрая голова, весело рыча, бодала меня в только что прикрытый свитером живот.

— Чайник, — сказала Даша, усмехнувшись, и вышла.

Перечитав все уже написанное для начала, прихожу в отчаяние. Почти ничего не получилось, несколько снежинок мерцает в кильватерной струе несуществующего поезда. Я не замахиваюсь на многое. Стопка этих желтоватых листов отнюдь не претендует на роль энциклопедии тогдашней московской жизни. Нет, надеюсь, там ни одной общественно полезной идеи. Цель моя частная, праздная и в высшей степени эгоистическая.

И потом у каждого свои приемы. Размышляя, например, о природе прозы, я чувствую, что не теряю времени. Те несколько часов, в течение которых я старался понять, почему из моего сознания выветрилось полмесяца после приключения в филологической келье, не отдалили меня от сути описываемых событий. И это не фигура речи. В противном случае я бы просто занимался самообманом. Время содержания/время выражения — тайна этого соотношения лежит у входа в тайну прозы. Она превыше метаформы и диалога. Отец Сергий идет отрубать себе палец, и если тут же поставить следственный эксперимент, то секундомер покажет, что эта отчаянная процедура занимает ровно столько времени, сколько нужно, чтобы прочитать о ней в изложении Льва Толстого. В то же время каждая секунда какого-нибудь эпилога может содержать в себе в сжатом состоянии годы и годы. Сгущением и разряжением времени — вот чем занимается прозаик в угоду своему подозрению о красоте. Есть, есть такая гора, сидя на которой вдруг поймешь, что время — просто часть ландшафта. Время года? Вон стоят четыре рощи, различные только состоянием крон своих деревьев.

Ведь не мог я не звонить ей по нескольку раз на дню? И, видимо, звонил. Не могли мы не встречаться? И, должно быть, встречались. И вот я, страстно вознамерившийся воссоздать максимально полный, желательно даже телесный образ этой истории, не могу вспомнить ни одной живой детали, связанной с ее главной героиней. Кажется, она рассказывала что-то об отце. Или это было позже. Рассказы об отце можно вставить куда угодно, они везде смотрятся одинаково уместно.

На одеянии Мнемозины полно неожиданных складок, у муз свое представление о моде. Одно я могу сказать с математической определенностью — в эти дни мы ни разу не оказывались с Дарьей Игнатовной в постели.

Конечно же, я поспешил прибегнуть к помощи Иветты — надо же было выяснить, что, собственно говоря, произошло между мною и этой аспиранткой. Из первого же разговора я понял, что подруги все уже подробно обсудили. Каждое слово Иветты стыдливо косилось в сторону кровати, застеленной коричневым пледом. Голос ее как бы исхудал: тяжелая работа — взвешивать слова. Бедная Иветта считала себя ответственной за все происходящее между мною и ее подругой, ведь мы встретились на ее территории. Странно, но я чем дальше, тем больше считал ее своим союзником, в моем понимании она перешагнула известную социальную пропасть в нужном направлении, о чем свидетельствовал ее брак с безродным, хотя и колоритным Тарасиком. Но тем не менее слишком уж ей доверять было несколько самонадеянно. Может быть. Был здесь и неосознанный расчет. Заходя в своих откровенностях как можно дальше, я, веря в оригинальную честность Иветты, был уверен, что моя саморазоблачительская щедрость будет оплачена полновесными сведениями из тайников противоположной стороны.

Трудно судить о степени Дашиной откровенности в разговорах с подругой, хотя вообще в обмене мнениями на интимные темы женщины, как правило, откровенны необыкновенно.

Иногда этот информационный канал действовал великолепно, давая мне отчетливое представление о настроении, мыслях и планах Дарьи Игнатовны, иногда от него было не больше проку, чем от старого обмороженного почтового ящика, забытого на подмосковной свалке. Даже между дружескими странами вполне допустима разведывательная деятельность. То, что мы говорили с Дашей друг другу открыто, носило дипломатический характер. Проведя в задушевной, увлекательной, часто очень откровенной беседе со своей любовницей целый вечер, я жадно ждал телефонных комментариев Иветты, и только после обсуждения всего происходящего с нею считал, что я понимаю, где именно нахожусь — на седьмом небе или на морском дне.

Даша тоже, безусловно, знала о наличии этой системы, и это ее, кажется, полностью устраивало. Должно быть, она с ее помощью держит меня под контролем. Иветта же со временем запуталась в паутине своих добродетельных усилий и не могла по собственной воле выйти из игры, не нарушив равновесия интересов. Несколько раз я сам собирался все это разрушить, не являлся к Тарасикам и не звонил к ним, но после двух-трех дней воздержания начиналась «ломка». Даже лежа в постели с Дашей, я чувствовал, что тону, что ничего не понимаю, все ненадежно. Мне нужен был инструмент для обуздания ее полной покорности. Ее покорность была мне подозрительна, ее страсть неуловимо пахла предательством, в ее искренности всегда мне мерещился издевательский отсвет. Я не считал ее представительницей более слабого пола. Мы были честными партнерами в деле взаимного сексуального обеспечения. Трудиться с ней на пару на этой ниве было одно удовольствие. Она все понимала с полуслова, когда нужно, она была неутомима, когда нужно — терпелива, в таких условиях было бы свинством выполнять свою часть работы спустя рукава.

Впрочем, я забегаю вперед. Причем далеко. У меня до сих пор нет собственного дома, хотя эта тема выросла в полный рост уже тоща. Однажды, поупражнявшись, по своему обыкновению, в уклончивых построениях, Иветта наконец сказала мне:

— Она хочет, чтобы ты снял квартиру. Она говорит: не могу же я приезжать к нему в эту его общагу.

Эта точная цитата произвела на меня оглушительное действие. Моя жизнь, стало быть, резко меняется, понял я. За четыре года, проведенных в этой многокомнатной клоаке, я порос местными мхами, обрел питательные слои в местной тине, нужно было вырвать себя с корнем из безумной и унылой родины. Интересно, что я ни секунды не колебался.

Для того чтобы снять квартиру, нужны деньги. Стипендия — 38 с полтиной плюс ежемесячный перевод из дому — 50 рублей. Бюджет мой был скуден, но я с ним сжился и умудрялся, как это описано выше, позволять себе маленькие радости. Но даже если я откажу себе во всем, буду есть через день — на квартиру, даже самую захудалую, не хватит. Помог Дубровский, они с Жевакиным охраняли по ночам какую-то стройку в районе Савеловского вокзала: через двое суток на третьи, сто рублей в месяц. Вагончик с обогревателем, настольная лампа. Ничем не хуже классической кочегарки или дворницкой, этих пор русской жизни, в которых гнездилась нонконформистская интеллигенция застоя.

Кстати, устроиться было не так-то просто, пришлось мне пойти на какую-то запутанную махинацию с выписками из трудовой книжки. Наконец устроился. Но аванс только через две недели, а действия от меня требовались немедленные. Пришлось продать пару книжек, причем тех, которыми я весьма дорожил. Три булгаковских романа в питерском издании с гнусным предисловием Симонова. Я легко нашел покупателя — один младшекурсник, азербайджанец, легко выложил требуемые шестьдесят рублей. Говорил он на языке оригинала плохо, перепродать книжку по более высокой цене вряд ли представлялось возможным, мне была неясна цель его покупки. Зайдя в его комнату, где он в силу своих особых отношений с комендантом проживал единолично, я понял, в чем дело. Мой Булгаков вместе с ковром и иностранным магнитофоном будет свидетельствовать, что хозяин не только по-восточному богат, но одновременно и по-европейски образован. Сердце мое разочарованно заныло, когда я увидел, что родную зеленоватую с черным обложку тискают пухлые пальцы нового владельца. Хотя, если вдуматься, что может быть завиднее такой писательской судьбы: тебя ценят даже те, кто никогда не прочтет.

Об этом я думал тогда, сейчас я больше занят вычислением современного эквивалента тогдашней цены этой книги (60 руб.). Получается никак не меньше шести тысяч. Заплатил бы я сейчас свою месячную зарплату за какую бы то ни было книгу?

У нас любили свести в разговоре поэта с книгопродавцом, потом с фининспектором, много истерзано бумаги по этому поводу, но мне кажется, что самая глубокая страница о взаимоотношениях двух печатных родственников — книжного слова и денежного знака — черна на века. Что-то вроде неразборчивого в средствах черновика.

Потом когда-нибудь прорежу это нагромождение каламбуров.

Когда у меня собралось сто рублей, я взял рекламное приложение к «Вечерке», нашел раздел «сниму» и начал обзванивать авторов объявлений с просьбой поделиться неподходящими вариантами. Оказалось, что таких умников, как я, хватает. На один деловой звонок сорок просителей, объяснил мне усталый женский голос. Что ж, сказал я себе, поедем в Банный переулок. Там я выяснил много интересных вещей. Например, если все в один голос утверждают, что однокомнатная квартира с телефоном стоит восемьдесят рублей в месяц, это совершенно не значит, что тебе удастся ее за эти деньга снять. Потолкавшись в редкой подозрительной толпе, я получил несколько предложений. От койки за ширмочкой за двадцатку плюс обязанность развлекать разговорами заранее несимпатичную старушку — до четырехкомнатных апартаментов за две с половиной сотни, причем с выплатой за полгода вперед. Таков разброс. Две или три золотые рыбки прямо у меня под носом ушли в чужие сачки, приветливо играя плавниками. Я плюнул и уехал. Стал обзванивать знакомых: «Всегда лучше сдать своим, хоть какая-то гарантия…» — лопотал я, сам не веря в силу своих слов.

Вечером у Тарасиков. Пили «Виорику». Вели с Иветтой обычный наш разговор. Она в сотый раз объясняла, из какой семьи Даша, что я должен влезать в это дело с открытыми глазами, всегда лучше найти человека из своего круга. Особенно пикантно звучал этот совет в ее устах.

Я говорил, что в виду все это имею, более того, наличие столь рельефных препятствий к осуществлению моего счастья отнюдь не подогревает моего энтузиазма. Этим я отличаюсь от большинства мужчин. Если мне что-то дается слишком трудно, значит, мне это не нужно. Вот, например, эта квартира. Все пороги оббиты, все меры приняты, даже жертвы кое-какие принесены, а результатов никаких. Это сигнал — отступись.

Тарасик, только в силу своего хохляцкого флегматизма сносивший лютое однообразие моих визитов, допив вино, молча вытащил из-под моею локтя номер уже испытанного мною рекламного приложения. Ну-ну, злорадно подумал я. Тарасик, не торопясь, разровнял тяжелой ладонью газетный лист, придвинул к себе черный аппарат и медленно, придавая значение каждой цифре, набрал номер и тут же получил два питательных адреса. Еще через две минуты была назначена моя встреча с человеком, готовым сдать мне самую настоящую однокомнатную квартиру за 75 рублей в месяц хоть с завтрашнего дня.

Тарасик разлил остатки «Виорики».

— Ну что, с тебя бутылка.

Переполняемый смешанными чувствами (радостные превалировали), я побежал вниз по гулкой лестнице. Собственно, в том, что Тарасику легко удалось представлявшееся мне невозможным, не было ничего странного. Например, когда ему были нужны деньги, он шел на почту, покупал лотерейный билет ближайшего розыгрыша и спокойно занимал сотню-другую под выигрыш. И никогда не бывал обманут. Происходило еще много прочего в том же роде. Взять хотя бы ту же самую его женитьбу.

В железной конуре, которую мне предстояло делить во времени с Дубровским и Жевакиным, помимо всех прочих радостей, оказался телефон. Он, видимо, был часто бит в прошлом, он был густо оплетен клейкой лентой, отчего напоминал лапоть. Многочисленные побои испортили и его характер, он норовил влезть в разговор со своим нытьем или саркастическим скрипом.

Осмотревшись, смахнув с кривого железного стола электротехнический и пищевой мусор, я воспользовался «лаптем». Мне показалось, что Дашу развеселит звонок с одной из самых глубоких точек социального дна. Интересно, что само мое стремление каким-то образом зарабатывать деньги она горячо одобрила. Даша с любопытством слушала про стены, заклеенные культуристами и соблазнительными девицами, про зверскую смесь табака, пота и олифы, служившую здесь запахом, про кучу сваленных в углу телогреек, про темноту в зарешеченном окне.

После этого я перевел разговор на более перспективную тему. Через три дня можно будет вселяться в квартиру. Не такое уж плохое место — Десятая улица Соколиной горы. Я сделал несколько словесных и интонационных виражей вокруг мысли, к которой собирался привлечь внимание. По-моему, Дарья Игнатовна поняла, на что я намекаю. Я ждал, что она даст мне понять, пусть и не говоря впрямую, что я молодец, что на Соколиной горе у нас будет то, что принято называть уютным гнездышком. Но Даша не спешила в послезавтра, а продолжила выяснение моих сегодняшних обстоятельств.

— А сейчас ты там совсем один?

— То есть абсолютно.

— И до самого утра?

— Сменщик придет в восемь.

— А где это, если поточнее?

Объяснил.

— Через полчасика буду.

Ровно через полчаса возле вагончика на девственном снегу остановились уже знакомые мне «жигули». Вытащив с переднего сиденья хрустящий пакет, Даша решительно захлопнула дверцу. Улыбаясь и посверкивая глазами, поднялась в железное жилище, придерживая полы болезненно маркой дубленки, которой тут же был выделен отдельный крючок, но в опасной близости от заляпанных алебастром роб.

Из мешка посыпались яркие коробочки, пакеты, в конце явилась бутылка.

Уселись по разные стороны железного стола. В бутылке оказался молочный ликер. Я разыскал стойбище местных стаканов, они диковато поблескивали, завидев, с чем придется иметь дело. Несколько минут ушло на обмен мнениями по поводу зарубежных вкусов. Странно, что не у нас вывели корову, дающую подобное молочко. Тема была исчерпана быстро. Замаячили очертания подступающей неловкости. Несмотря на сексуальное столкновение в Безбожном, в моем сознании правил образ Дарьи Игнатовны из недр снегопада.

Тоже почувствовав приближение мели, Даша вынула из кармана своей терракотовой юбки несколько сложенных листков бумаги.

— Что это? — спросил я, отлипая от стакана.

— Кошмар и ужас, — игриво потупилась Дарья Игнатовна.

Мне приходилось подрабатывать в литконсультации, и я научился сразу распознавать привкус безумия в тексте. После церемонного обращения «Глубокоуважаемая Дарья Игнатовна» и первого абзаца, наполненного извинениями столь же витиеватыми, сколько и сумасшедшими, хлынул широкий поток откровенностей, физиологизмов, оправленный куртуазной фразеологией и архаичной лексикой. Вслед за изложением того, как именно автор послания расценивает прелести Дарьи Игнатовны (не только ланиты или перси, но и чресла даже), следовало вдруг длинное, выспреннее, самоуничижительное расшаркивание. Несмотря на внешний словесный лоск, собственно словами этот хам пользовался неумело. Описания интимных прикосновений напоминали членовредительство. Лесоруб, перебирающий бриллианты.

Я понял, что эта женщина, постепенно (но очень медленно) становящаяся моей любовницей, одновременно пребывает в кипящем воображении какого-то монстра. Я делю Дарью Игнатовну с циклопом.

Мне было невесело, но пришлось расхохотаться.

— Кто это?

Даша сложила письмецо и спрятала в карман юбки. Поближе к тем местам, которых вожделел воспаленный текст.

— Это такой маленький толстячок. Ему лет пятьдесят. Пять.

— Да-а? — стараясь придать какую-то этакую интонацию голосу, протянул я.

— Он безобиден, как кастрюля с холодной водой. Хотя надоедает страшно.

— В каком смысле? — наклонился я вперед, разыгрывая зарождение ревности.

— Да нет, — улыбнулась Даша, — он просто садится рядом на заседании ученого совета, сопит, потеет, шепчет. Размазывает на лысине кудрю.

— Он кто там у вас, завхоз?

— Совсем наоборот. Стиховед. Профессор. Маленький, несчастный, одинокий. Живет с сумасшедшим братом.

— Его брат тоже живет с сумасшедшим.

Даша не обратила внимания на мою остроту.

— Когда я только поступила в аспирантуру, он сразу меня так это отличил. Но сначала изъяснялся только стихами, это первая проза…

— И часто у вас собрания?

— Раз или два в месяц.

— Ну, это не обременительно.

— Как сказать. Очень сильно потеет. В институте хихикают.

— А послать к черту?

— Не могу, — вздохнула Даша, — если честно, мне лучше с ним не ссориться. Если он начнет мне ставить палки в колеса с защитой… — Даша опять вздохнула и опустила глаза. — Вот какая я плохая. Расчетливая и бездушная. Сегодня вечером я должна была ехать к нему. У него есть вопросики по первой главе.

— А ты?

— А я приехала сюда.

— Зачем? — не удержался я. — Как научный руководитель я — ноль.

Когда мы сели допивать ликер, я с самоуверенностью человека, являющегося мастером в своем деле (На куче телогреек я вел себя много успешнее, чем на карельской кровати), начал рассказывать об одном преподавателе нашего института, Вивиане Валериевиче, читавшем у нас курс зарубежной литературы. С упорством, не достойным никакого иного применения, он историю западной словесной культуры рассматривал из некоего будуара. К каждому французскому классику он подсылал хорошо натасканную на разврат фемину, которая должна была поведать миру, каково состояние дел у классика в штанах. Он был бы отвратителен, не будь он жертвенно предан своей утомительной теме. Когда Вивиан Валериевич, вытянувшись в струнку, устремив горе сквозь дешевые очки очи, полные метафизических слез, тянул соловьиную арию: Реми де Гурмон, Леконт де Лиль, Вилье де Лиль Адан, Альфред де Виньи, скучающий курс уважительно позевывал — что ж, вот человек, он горит на костре изящества и изысканности, пусть.

У нас всем придумывали клички, особенно преподавателям. И вот, пользуясь старинной колодкой — «Ницше для бедных» (насколько помню, имелся в виду Леонид Андреев), мы скроили Вивиану Валериевичу прозвание — «Де Сад для детсада».

Рассказывая о нем, я пытался добиться равноправия в нашем общении с Дашей. Ее обожатель, усевшись тяжелым профессорским задом на одну сторону качелей, злорадно бормочет что-то хореическое, обуздывая посреди лысины столь впечатлившую меня «кудрю». Подобный ощипанному петуху, Вивиан, деликатно улыбаясь, пытается надавить на свой вздыбленный конец качелей, но, кажется, безрезультатно. Он не знает о том, что втягивается в длительное и, пожалуй что, безнадежное соревнование с престарелым, если не сказать преступным, стиховедом.

Впрочем, Даша хохотала. Долго, смачно, промокала глаза благоухающим платком. Разрумянилась так, как будто мы только что прошли пару километров на лыжах.

Квартиру соглашались сдать только семейной паре. Пришлось бить челом своей фиктивной половине. Ехидная старуха, встретившая нас на пороге, некоторое время подозрительно к нам присматривалась. Странная, право, пара. Мадам явно из калашного ряда, а у этого сукина сына не исключено что и рыло в пуху. Знает жизнь, собака, неприязненно подумал я и лично перелистал перед бабкиным носом наши паспорта, останавливая внимание на нужных штампах. По ее лицу было видно, что, несмотря на исчерпывающий характер предъявленных документов, она не верит, что сорокалетняя ядреная богачка может быть счастлива со студентом-оборванцем.

— Любви все возрасты покорны, — попытался пошутить я, разумеется, так, чтобы не слышала супруга.

— Любовь зла, — проскрипела карга.

Несколько недель почти полного счастья. Бессознательное преувеличение. Не несколько, едва ли полторы. Времени было не жалко, оно соглашалось числиться по разряду счастливого.

Даша приезжала днем, обязательно с пакетом заграничной жратвы. Сначала меня это смущало, но очень быстро я привык. Часто я встречал ее «в халате». Халата у меня не было, но о чем речь — понятно. До встречи с Дашей я считал, что имею изрядный постельный опыт, по крайней мере, достаточный для того, чтобы не фальшивить при описании копулятивной сцены. Родное общежитие предоставляло доступную и разнообразную практику. Но, как выяснилось, мое представление о взаимоотношениях мужчин и женщин в постели было, по крайней мере, неполным. В прежние времена праздник телесного взаимопонимания отодвигался на задний план изнуряющей воображение влюбленностью и сопутствующей ей тоской, порывами беспредметной жертвенности. Словом, всем тем, что наполняло мою первую любовь. Свинцовые мерзости быта, кровавые окуляры ревности — и того и другого было вдоволь в моем скоропостижном браке. Многочисленные мелкие интрига, что-то среднее между спортом и добыванием скальпов. Были и другие развлечения — пьяные групповки, где пол партнера нивелируется до предела, и больше, чем мужская стать или женская изобретательность, ценится умение остроумно прокомментировать вычурность происходящего.

Даше было отвратительно все то, о чем я выше упомянул. Секс был для нее не просто занятием, но серьезным делом. Он был для нее не средством, а целью, саму себя оправдывающей и исчерпывающей. Если это усвоить, то наши оригинальные свидания у Даши в комнате и в железной сторожке начисто избавляются от какого-нибудь сально-пикантного налета. Совокупление — суверенное физиологическое дело. Смешно к нему подмешивать что-то, скажем, алкоголь или любовь. Смешно требовать от человека, чтобы он получал удовольствие от помидора только в том случае, если он в него влюблен.

Судьба свела нас для того, чтобы мы питались друг другом. Все тонкие переживания вытеснялись через края постели взаимовоспаленной возней. Как человек во многом академического склада, Даша позаботилась об исчерпывающей теоретической оснастке нашей любовной логики. Кама-Сутры всех стран объединились в ее эротическом компьютере. Я позволил взять себя за руку и вести по подвалам прелюбопытного прелюбодеяния.

Приступая к постели, Даша преображалась. Томность, хрупкость, внешняя женственность — все это оперение осыпалось на подступах. Голый, мускулистый, отважный, выносливый воин любви попадал в мои объятия. В ее поведении был вызов, которому нужно было соответствовать.

Как я уже говорил, она относилась к этому делу серьезно, и речи не могло быть о том, чтобы отлынивать, лениться. Однажды, уже после всего, я попытался пошутить: «Знаешь, чем хороша групповуха? Можно сачкануть». Она облила меня таким презрением, что я, изувечив свое остроумие, сослал его в отдаленный замок.

У Даши был свой ритуал (наряду с изобретательностью), в той или иной степени воспроизводившийся каждый день, ибо только при определенной последовательности операций можно было вывести ее драгоценный вопль из лабиринта плоти. Ритуал этот был весьма запутанным и не вполне логичным. Только слепо верующий неофит мог безропотно горбатиться на этой ниве, отдавая большую часть урожая капризной барыне.

Получилась интересная ситуация: наша серьезность, жертвенность приводила к тому, что мы были невинны, чисты и непорочны даже в те моменты, когда производили друг над другом такие сексуальные вивисекции, в сравнении с которыми бледнел самый забубенный общежитский разврат.

Перечитав последние пять-шесть страниц, я, конечно же, заметил, что текст временами отбрасывает слишком заметную ироническую тень. Кусок мяса, вращаясь в недрах мясорубки, пробует посмотреть на процесс со стороны и высказать объективное мнение.

Мы сошлись, как мягкие жернова, но вытеснить Иветту не смогли. Вначале она превратилась в бесцветный голос на окраине воображения. Каждый вечер, проводив до такси свою пассию, побуждаемый редким видом жажды, я обращался к телефону. И узнавал много интересного. Например, как выяснилось, Дашу очень раздражает это ежевечернее отправление домой пусть и в самом дорогом виде, но муниципального транспорта. Машина отца забарахлила. Брат в командировке.

Но при чем здесь я, риторически восклицал я, когда до меня доходили слегка смягченные объективным Иветтиным голосом рассказы о том, как Дарье Игнатовне одиноко и неуютно одной на заднем сиденье и т. д. Припоминался мне и тот самый первый троллейбус для знакомства, куда я «швырнул девушку», даже не подумав проводить.

Я был в недоумении. Ведь я предлагал Даше остаться, но ее почему-то пугала возможность проснуться в моей постели. Машины у меня нет. Катить с нею в такси в Безбожный? Но в это время метро уже закрыто, каким образом я смогу вернуться? Она что, действительно хочет, чтобы я каждый раз провожал ее до дому, а потом к утру возвращался на Соколиную гору пешком?

Иветта соглашалась со мной, что это было бы безумием. Чувствовалось, что ей даже несколько стыдно за эти претензии подруги.

Неприятнее и глубже всего меня поразило вторжение в мои, если так можно выразиться, творческие дела. Разговор наш с Иветтой уже заканчивался. Я уже расслабился, и тут она заявила, что мою любовницу возмущает и пугает то, как я мало работаю. Сама Дарья Игнатовна ничего мне не сказала.

— Да, я мало «пишу», — в некоторой запальчивости начал я.

— Да, ты мало пишешь. Как ты собираешься обеспечивать семью?

— То есть что? Она что?

— С мужем ее практически ничего не связывает.

Честно говоря, я был по горло сыт своим первым браком, если бы у меня спросили, собираюсь ли я в ближайшее время жениться, замахал бы в ответ руками. Вместе с тем, мне было приятно, что я в качестве жениха вхожу в планы Дарьи Игнатовны. Я чувствовал, что меня как бы повысили в звании.

— Да, материальное положение, имеет для Даши большое значение, — тон Иветтиного голоса приобрел адвокатский оттенок. Она честно пыталась защитить позицию, для нее самой неприемлемую. — Ты еще студент…

— Во-первых, я уже заканчиваю, а во-вторых… то есть получается, я уже напрашиваюсь?!

— Меньше четырехсот в месяц — это нищета.

— Что, — хохотнул я, — четыреста?! Посуди сама, Иветточка!

— Меня убеждать не надо, — мягко сказала она, — но Даша совсем другое дело. Стиль жизни сломать трудно. Многолетний стиль. Не имея возможности позволить себе то, что она привыкла себе позволять, она будет чувствовать себя несчастной, даже если все остальное будет… — до этого места она говорила как по-писаному, а здесь ей нужно было искать слово, — очень хорошо.

— А нынешний, он как, зарабатывает?

— В том-то и дело, что они сидят на шее у Игната Севериновича, и Даше очень стыдно и не хочется повторения.

— Ты знаешь, все это меня занимает мало (я врал). То есть, если вдуматься, на что я должен пойти? Все бросить, завязать на узел все лирическое, отложить подальше и горбатиться на пяти работах, чтобы радовать взор этого графомана?

Иветта вяло меня поддержала. Впрочем, по мере того, как говорила, она все больше солидаризировалась с моим возмущением.

— Если смотреть со стороны, то, конечно, все эти предварительные условия выглядят смешно. Даша, конечно, моя близкая подруга… И то, что я тебе скажу, может быть, выглядит как предательство. Но я скажу. Скажу, что тебе не надо туда соваться, — и тут же перехватила себя, вспомнив о своем нейтралитете, — впрочем, решай сам. Не слушай никого. Я и так грех на душу беру, ведя с тобой все эти речи.

Ну вот, значит, мало работаю. Я подошел к импровизированному письменному столу, собранному из отбившихся деталей местной мебели. Дашу умиляла моя изобретательность. Но теперь-то я понимаю, это было умиление богатой дамы, наблюдавшей за тем, как голь воплощает свои выдумки. Именно за таким столом, говорила она, создаются великие книги. На старой двери, укрепленной на спинках двух подгулявших стульев, лежало все эти недели одно и то же стихотворение. Типичное маргинальное произведение. «Поэт и Чернь». Чернь была написана с большой буквы потому, что являлась населенным пунктом среди ясных полян Тульщины. Там отличный парень и хороший мой приятель Юрка Кабанов пристроился с семейством при местной школе после окончания нашего зловещего вуза. Мы не были закадычными друзьями, хотя выпивать нам случалось. Интересовал он меня главным образом своими стихами.

Я начал сочинять этот квазипанегирик давно, еще до начала знакомства с Дашей, и вчера как раз закончил. Я взял его с двери в руки и начал, Перечитывая его раз за разом, наливаться яростью. Да, черт побери, пишу я мало. И данный конкретный текст вряд ли можно поставить в один ряд с «Парусом» или «Памятником». Но я не позволю запрягать себя в беспросветную телегу литературного поденщичества. Что имелось в виду под этим криком души — громоблистающий Игнат Северинович, лишь слегка потянув свои далеко не самые драгоценные связи, вывалит мне на эту облупившуюся дверь мешки подстрочников, хранящих неотвратимую мудрость хлопковых оазисов или виноградного рая. Несколько примеров подобного сотрудничества услужливо ожили в моем сознании. Да и Тарасик, если вдуматься, в обмен на укрощение своей самобытности выторговывает стойло с облегченным режимом.

Это был бунт. В значительной степени он носил превентивный характер. Эскизы моих кандалов еще только готовились к рассмотрению на семейном совете. Меня самого поразила яркость и непосредственность моего возмущения. И чем внимательнее я рассматривал тень, отбрасываемую приближающейся угрозой, тем отчетливее была моя решимость умереть на самых передовых границах своей независимости.

Я горячил себя, я разгуливал по квартире, потрясал своим последним стихотворением как свидетельством своих особых прав и произносил длинную, чрезвычайно язвительную, полную громогласных обличений речь. Я многократно повторял самые удачные реплики, голос мой гремел и орлил, стелился и жалил. Десять, двадцать раз я уничтожил противную сторону со всеми ее хоть и безмолвными, но отвратительными аргументами. «Что, купили меня? Меня?! Мою бессмертную душу?!!»

Но угаром этого бунта я не был отравлен полностью и насквозь. Пока я, мефистофельски хохоча, топая ногами и ввинчивая указательный палец в воздух, носился по квартире, я же сидел в полураздавленном кресле, с тихим интересом наблюдая за происходящим. Бунтующий человек прекрасно знал, что за ним наблюдают (как, впрочем, всегда и везде), и от этого распалялся еще больше. Значительная часть правды была на стороне бунтовщика, но он при всем этом был смешон и догадывался об этом. Взгляд сидящего становился все ядовитее. Голос бунтаря все больше походил на звериный рык, но одновременно он обессилевал. И тогда, чтобы сразу покончить с этой внезапной двойственностью, он (разумеется, я) сорвал трубку телефона и послал возмущенный звонок по слишком известному номеру. Услышав же Дашин голос, произнес речь примерно следующего содержания. Причем ровным, уравновешенным тоном:

— Ты знаешь, нам лучше расстаться. Пока дело не зашло слишком далеко. Ты ведь умная девушка и понимаешь, до какой степени мы друг другу не пара. Главным образом, я тебе не пара. Я не буду расшифровывать, что я под этим понимаю, но думаю, ты сама догадываешься. Мы… не будем больше встречаться.

— Ты… меня бросаешь? — В голосе Даши звучал настолько натуральный ужас, что сидевший в кресле скептик вскочил, чтобы предотвратить совершавшееся преступление против человечности и здравого смысла. Но весьма смущенный бунтарь уже успел буркнуть:

— Да, — и бросил трубку.

Не успели обе половины моего явно шизофренического в этот момент «я» воссоединиться, раздался звонок телефона. Рука рванулась к нему, но тут же увяла, пораженная изнутри быстродействующим сомнением.

Звонки следовали один за другим, еще висела в комнате тень одного — сверлил воздух следующий. Удивленный, нервный, умоляющий, дрожащий, звонок сквозь слезы. Я хотел снять трубку, чтобы, нажав рычаг, отрезать себя от Даши длинными гудками, но не стал этого делать. Это было бы, во-первых, оскорбительно, а во-вторых, это звучало бы как дополнительное, маленькое и совершенно излишнее «нет» к «НЕТ» гигантскому, решительному, окончательному. Да, и в-третьих, если человек после разрыва настаивает на разрыве, значит, он не уверен в себе.

Телефон смолк. Так быстро устала, одновременно удивился и испугался я. Нет, просто заново набрала номер.

Я тихонько встал со своего развратно вихляющего кресла, пошел на кухню и напился с жадностью преступника. Стуча зубами о носик чайника. При этом я косился на панораму освещенных окон. Они странным образом символизировали для меня блеск и многообразие жизни, и я казался себе отрезанным от всего этого великолепия, покинутым и жестоко обманутым. Из глаз совершенно непроизвольно потекли слезы. И так обильно, будто чайник был полон ими.

Оставаться дома было немыслимо. Куда поехать? Больше всего, конечно, мне хотелось поехать к Медвидям, выпить вина и всласть поболтать с Иветтой о своем странном подвиге. Но этого нельзя было делать. Даша, конечно же, захочет пожаловаться Иветте, и та не сможет лицемерить и при первом же упоминании моего имени скажет: «Да вот он, негодяй, здесь, рядом».

Я поехал к Дубровскому. Не оказалось дома. Оставалось общежитие. Место знакомое, можно даже сказать, родное. К тому же оно телефонизировано. Это важно, потому что нельзя знать, когда именно я не выдержу и брошусь звонить Иветте. Именно Иветте.

Конечно, я не усидел в своей комнате за книгой и десяти минут. Прекрасный писатель Мигель де Унамуно отлетел в сторону. Я вышел в коридор. Тускло блестел линолеум пола, несло пищевой тоской с кухни. Нервно вспыхивавшая и гасшая лампа дневного света напоминала законсервированный насморк, опьяневшую азбуку Морзе… еще что-то. Все, начинается мозговая рвота. Я постучал в первую попавшуюся комнату. И не ошибся. Там пьянствовал сибирский интернационал. Два бухгалтера, Агу Бортоев, бурят, Иван Мигалкин, называвший себя тофаларом, и какой-то якутский поэт, оказавшийся в конце концов большой сволочью.

Они уже плоховато держались в седлах, но на мое появление отреагировали. Это была не моя компания, но это была компания.

На столе стояли (или лежали) растерзанные банки из-под рыбных консервов, яичная скорлупа, окурки, огрызки. Поверх всего этого был нанесен густой соляной вензель. Мигалкин протянул мне начатую пачку «Экстры» и устало сказал:

— Не могу больше.

Поэт неестественно быстро захихикал. Бурят Агу осторожно потрогал музыкальным пальцем соляную полосу, приложил палец к уху и глубокомысленно, но без особой претензии произнес:

— Соль земли.

Тем не менее выпили. Скинулись, и Ату сбегал еще за одной. Как ни странно, завязался разговор. Воспроизвести его я не в силах. Помнится, хозяин все время падал, что при его худобе казалось естественным и нормальным. Мигалкин вздыхал и, кажется, что-то пел. «По над пропастью по самому по краю». Поэт умело разливал, хихикал и приговаривал:

— Восток такое тонкое-тонкое дело.

Наконец я решил — все, звоню. Почему-то хозяин и смешливый вывалились из комнаты меня провожать. На лестничной площадке мы остановились, кажется, покачиваясь, и тут, я смотрю, нам навстречу идет Нина Максименко, первая моя незабвенная любовь, вместе с этим гнилозубым третьекурсником. В руках у него бутылка шампанского, которую он держит за серебро. Я изо всех сил стараюсь качаться как можно меньше, чтобы не дать бросившей меня женщине испытать жалость по моему поводу. Ведь она обязательно решит, что это я до сих пор обмываю наш разрыв. Чтобы разминуться, двум нашим компаниям пришлось перемешаться. Я, как уже сказано, изображаю спокойствие, хотя зачем? Право слово, мне ведь три года как все равно. Но моей рефлексии не дано было продлиться, смешливый якут, что-то пробормотав, обращаясь к Нине, врезал ей неожиданную пощечину. Гнилозубый, не раздумывая ни полсекунды, опустил на его голову бутылку. Крики, возня… Сделалось столпотворение.

Я лениво удалился, отчетливо (даже сквозь пелену опьянения) скучая. Так много шума, и все это не имеет ко мне никакого отношения. Я чужой на этом скандале жизни. И в самом деле, не считать же, что этот матерый якутище вступился за честь собутыльника, то есть за мою честь. Что-то тут чужое и чуждое. Боюсь, что даже сама Нинуся не сочла меня участником этого эпизода, таким густым затхлым быльем порос наш пронзительный полудетский роман. Оставляя за спиной окровавленного инородца, рыдающую Ниночку, зверски заинтересованных зевак, я пошел к телефону и набрал Иветтин номер — занято. Тогда, предварительно подавив волнение, я осторожно накрутил Дашины цифры — то же самое. Беседуют. Отвратительно хихикая и на кинокащеевский манер потирая руки, я побрел к себе в логово. Пусть обмениваются, пусть судачат, пусть делятся, советуются, подозревают, недоумевают… А я — спать!

Разбужен мыслью — «пора!» Но за окном метель и темень. Восемь утра. Все прелести похмелья переливались внутри. Медвиди храпят об эту пору. Решил для начала посетить душ.

В соседней кабинке скромно плескался Мигалкин, он меня спросил:

— Что вчера-то было?

Я махнул рукой: ерунда, мол. Его мой ответ устроил. Я хотел спросить о судьбе якутского женоненавистника, но понял, что судьба эта меня нимало не занимает.

Минут сорок было убито блужданием по комнате. Ни маковой росинки аппетита. Чайник вскипел, но не понадобился. Без пяти девять. Все еще рано. Половина десятого — первое пристойное время. Я дотерпел до половины одиннадцатого. На площадке у телефона кто-то топтался. Оказалось, что не звонят, а чинят аппарат. И все остальные отключены в нашем здании.

У магазина на той стороне улицы Сумарокова было два телефонных стакана. Оба были изувечены по-разному, но оба до нерабочего состояния.

Вспышка бешенства. Ну что делать с такими людьми?! Кто-то мне говорил, что Гитлер расстреливал за безбилетный проезд. Правильно, только нужно было присовокупить к безбилетникам истязателей таксофонов. Отрубать руки, а обрубки в кипящую смолу… А-а, орешь, воешь? А телефончик зачем, сука, корежил?!

Ладно, позвоню из центра. Да и что это я? Что за истерика? Что я рассчитываю такое услышать от Иветты? Вряд ли эти новости могут испортиться за час-полтора.

«Ну это, наконец, смешно», — через силу усмехаясь, сказал я себе, когда мой единственный гривенник был заглочен безмозглым исцарапанным ящиком. Иногда так хочется шарахнуть по этой тупой коробке.

Я огляделся, попробовал сунуться с просьбой насчет двушки к кому-нибудь. Но кто пойдет навстречу взбешенному парню с воспаленными глазами. Поеду домой. Ну в самом деле, что изменится оттого, что наш сеанс с Иветтой состоится не в половине одиннадцатого, а в двенадцать часов? Я утешался этой внешне убедительной, но малопитательной мыслью большую часть пути, и только выйдя на поверхность на «Электрозаводской», вдруг, обмирая, подумал: а почему это я так уверен, что Иветта весь сегодняшний день будет сидеть дома у телефона в ожидании моего звонка? Она может пойти в магазин, поехать в университет или навестить папу-министра. И вернуться только вечером! Меня затошнило от этой мысли. Одна надежда, что она не ушла. А если уж… Меня била какая-то незаразная форма лихорадки. Я удивленно окинул себя мысленным взором, но он ничего не мог поделать с моей дрожью.

От троллейбусной остановки я побежал. Ради бога, Иветточка, ради бога, никуда не уходи. Не тротуар, а какие-то надолбы. Неплохо бы повесить и парочку дворников. Задыхаясь, рванул на себя дверь. В глубине крохотного подъезда стояла, прислонившись к батарее отопления, Даша.

Изложение в хронологическом порядке далее невозможно. Одно можно сказать с полной уверенностью — мы молча поднялись ко мне на третий этаж. Потом было много слез, упреков, разочарованного молчания. Но в каком порядке, я не могу сказать. У меня такое впечатление, что моя зареванная, разочарованно молчавшая любовница непрерывно возводила на меня самые чудовищные обвинения. Среди которых эгоизм, бесчувственность, хамская дикость и плебейская жестокость были не самыми страшными. Причем шли обвинения по нарастающей. Дарья Игнатовна наступала. Начав с легкой разведки боем, она закончила пиром на трупе врага. Мое поведение тоже проделало эволюцию, легко уловимую на глаз. Начал я с независимой позы спиной к косяку, а закончил в ногах у Даши осыпающим поцелуями ее колени.

Разумеется, я вел себя в высшей степени глупо. Сначала настаивал на том, что я ей не пара — моя шелудивость против ее шикарности. Потом отбросил это и принялся твердить, что люблю ее безумно. Тут-то как раз она и начала меня клеймить. Мой вчерашний угрожающий демарш постепенно превращался в выходку убогого слабака. Я признал, что способен на вздорный звонок, но отнюдь не на разрыв. Даша, напротив, на моем серо-зеленом фоне выглядела великолепно. Ведь она наплевала на ложную гордость и проторчала все утро в «вонючем подъезде» во имя сохранения любви, именно ей хватило здравого смысла отнестись к моему звонку всего лишь как к вспышке агрессивного инфантилизма. Именно она страдала чистым незамутненным страданием, а на мою долю выпадал только перегар низкопробного эгоизма.

При этом она никоим образом не спешила опровергнуть мой тезис о том, что мы — представители совершенно различных сословий. И что пропасть, пролегшая между нами, реальна и через Нее переброшен пока только шаткий сексуальный мостик. Впрочем, не все было потеряно. Дашей был сделан набросок плана, по которому меня можно было облагородить. От меня требовалось только одно — работать, трудиться, пахать и вкалывать. Выставлялся один живой и очень убедительный пример — Игнат Северинович. Его сытая тень на минутку заглянула к нам, бодро потирая только что оторванные от работы руки и подмигивая дочке.

— Посуди сам, никаких других способов сделать жизнь мою и, разумеется, свою нормальной у тебя нет. Пойми, я не хочу штопать колготки, бегать, высунув язык, по магазинам. В тот миг, когда я стану в очередь за ливерной колбасой, я тебя разлюблю.

Один отраженный свет этих речений вчера подвиг меня на взрыв негодования и бунт. Высказанные же впрямую, в самой натуральной непосредственной форме, они меня парализовали.

Всякая история любви в той или иной степени — борьба самолюбий. Если это верно, то серым февральским днем я потерпел тяжелое поражение. Острога этого ощущения была скрашена тем, что победитель пригласил меня отпраздновать это событие вместе. И поблизости от того места, где было пролито столько слез и слов. То есть в моей кровати.

Даже на фоне нашей всегда очень напряженной и изобретательной постельной практики ночь (собственно, день) примирения выделялась весьма и весьма. И не столько по части акробатических новинок или энергетических выплесков. Изменилась расстановка половых сил. Я был избавлен своею барыней от ежедневной барщины. Разработанный ритуал был отринут (как оказалось, лишь на время), и я, привольно распластанный, подвергся ласковой агрессии, перешедшей в нецеломудренную оккупацию.

Я должен был бы находиться на эфирной вершине блаженства, но странным образом чаще ощущал не уколы наслаждения, а холодные прикосновения тревоги.

Когда физические силы представленных в постели сторон были исчерпаны, Даша не позволила эротическому процессу замереть. Явилось тут же из ее сумочки очередное послание старого стиховеда. Мы вместе читали его строчка за строчкой. И комментировали. Дашин комментарий носил скорее ханжеский характер, а мой был демонстративно скабрезен. Мне было совсем не весело, но я считал, что веселиться или, по крайней мере, выказывать себя беззаботным весельчаком обязан. В результате наших совместных усилий создался очень живой, ощутимый образ вздыбленного безнадежным возбуждением старикана. Даша считала, что в таком состоянии он и не опасен, и полезен.

— Должен же кто-то написать мою диссертацию.

Чтобы противостоять этой раблезиански развесистой образине с полными штанами зарифмованной пошлятины, я вытолкнул на сцену непременного своего Вивиана Валериевича. Его разночинская субтильность, его вдохновенная, но немного непромытая мечтательность были тоже крайне забавны. Он неприятным пальцем поправил на носу круглые очки и, боязливо оглянувшись, забормотал что-то о госпоже де Помпадур.

Но тут зазвонил телефон, и Дубровский спокойным, убийственно спокойным голосом спросил меня, почему это я не на работе. Я захрипел:

— Дубрик, дружище, извини гада, за… за…

— Ты хочешь сказать, что заболел?

— Я умер.

Разговор был не самым приятным из того, чему суждено было случиться со мной тогда. Даша заторопилась домой. Я не посмел высказать ей своего желания: как чудесно было бы провести расслабленный уютный вечерок вместе, приготовить что-нибудь, поболтать, посумерничать, просто посидеть, прижавшись друг к другу. Лечь вместе спать и вместе проснуться. Все нежное, тонкое, ценное в любви начинается после удовлетворения взаимных телесных претензий. Зрелище того, как умиротворенная Дарья Игнатовна нарезает колбасу для бутербродов на убогой кухоньке моего жилища, трогало и потрясало меня больше и глубже, чем самый виртуозный сексуальный фокус. Даша об этом не знала, а я не решался даже намекнуть.

Так все устроилось, что я поехал ее провожать до самого дома. Я готов был от подъезда отправиться в безрадостное обратно, но тут Даша приглашает меня подняться на чашечку кофе. С чего бы это?

Опять была собака, где-то гундела по телефону маман. Лев подледного лова Игнат Северинович по субботам всегда отсутствовал. Даша мастеровито сварганила «кофейку», я сидел в углу индустриализованной кухни и следил за нею, видимо, собачьими глазами. Вид показываемого Дашей кулинарного класса вызвал у меня смешанное чувство гордости и ревности.

Как раз к разливу явилась Лизок, белобрысая, востроносая, пронырливая девица, полуактриса-полуфарцовщица. На кухне воцарилась словесная свистопляска. Лизок рассказывала одновременно три или четыре истории, каждая из которых была в свою очередь очень запутанна. В каждой из них она играла блестящую или, по крайней мере, главную роль. Даша хохотала с удовольствием. Я тоже старался показать, что у меня есть чувство юмора, тем более что Лизок в значительной степени обращалась ко мне. Я понимал, что она рассказывает действительно смешные вещи, на этом фоне моя лирическая тоска могла показаться просто позорной.

Лизок пускала в мою сторону внезапные фотографические взгляды, видимо, собирала обо мне информацию. Когда ее накопилось достаточно, она вдруг сообщила Даше, что у нее в машине есть кое-что интересное. Даша высказала энтузиазм. Лизок исчезла на пару минут. Вернулась с парикмахершей Вероникой, встреченной по дороге, и большим белым пакетом, из которого были извлечены американские джинсы и американская же к ним майка. Когда я понял, исходя из размеров, что все это мужское, я вспотел от волнения. Мне было объявлено, что я должен переодеться. Я категорически, неостроумно отказывался. На шум коллективных препирательств явилась маман в сопровождении собаки. Я еще пробовал возражать, но, чувствуя, что выгляжу в этой роли слишком уж нелепо, согласился «прибросить штанишки». Криво улыбаясь, я последовал в отведенную мне для преображения комнату. Сложил скромною кучкой свои обноски на самом краешке дивана. И джинсы, и майка подошли мне удивительно. Я понимал, что очень неплох в этом наряде, и почти не смутился, когда при моем «опубликовании» раздался хор восхищенных голосов.

— Блеск, — сказала Лизок, довольная своей работой.

— Отобьют, — улыбаясь, пробормотала Даша.

— Не одежда красит человека, а прическа, — заявила Вероника. Несси гавкнула на меня более-менее дружелюбно.

Маман медленно покашляла, придерживая полными пальцами мощные очки.

Тут Лизок сообщила, сколько все это стоит, я решил, что это одна из шуток ее, и улыбнулся еще шире. Даша стала всерьез восхищаться подругой-бессребренницей, которая за полцены отдает столь фирменные вещи. Парикмахерша глубокомысленно подтвердила, что да, это почти даром.

Я попытался отшутиться, у меня, мол, все наоборот, сани готовлю зимой, а с майкой подожду до лета. Но женщины, причем все разом, утратили юмористический настрой и стали всерьез меня убеждать, что летом мне придется за такие вещи переплачивать втрое, ибо летом на них будет сезон. Чтобы купить эти не жизненно необходимые мне вещи, надо было отказаться от снимаемой квартиры и, стало быть, от счастья ежедневно видеть Дашу. Но вслух я этот аргумент произнести не мог. Вслух я сказал что-то про три дополнительные работы, которые мне пришлось бы на себя навесить ради того, чтобы одеться по моде, и что я не считаю себя человеком, способным на подобные жертвы.

Последние мои слова звучали в холодной пустыне. Лизок отошла к окну, играя бровями, парикмахерша заинтересовалась своей сумочкой. «Мамашка» сняла свои монументальные очки, слегка продвинула их по воздуху в мою сторону, продолжая рассматривать меня сквозь стекла.

— Ну что ж, — сказала Даша тихо, — тогда снимай.

Штаны, занимавшие в моем гардеробе должность выходных, были совершенно невозможны после фарцовых джинсов. Иногда страшно видеть свою одежду со стороны. Неужели они и вправду так лоснятся? А эта очередь масляных пятен размером от пятака до копейки? И бахрома, я же регулярно ее подрезаю!

Когда я взял в руки свой свитер, то чуть не разрыдался от его вопиющей доморощенности. Моя подслеповатая мамочка, сидя возле настольной лампы с поцарапанным абажуром… Дальше перехватывает от волнения мысль.

Обратное превращение лебедя в гадкого гуся плохо подействовало на многочисленных женщин. Самоуверенная толстая старуха, не сказав ни слова, отбыла вместе со своей собакой. Лизок деловито укладывала не снизошедшие до меня шмотки в свой мешок. Даша глядела куда-то в окно, невпопад отвечая на вопросы парикмахерши.

Именно после этой примерки наши отношения с Дашей стали неуловимо меняться. Мучительнее всего была именно эта неуловимость. Как я ни вглядывался в течение времени, сколько раз ни замирал мысленно, я не мог воскликнуть: остановись, мгновенье — ты ужасно. Любые два соседних были близнецами, и в четверге было что-то от среды.

Я чувствовал, что есть способ отловить причину беспокойства. Для этого нужно объединить усилия, необходимо встречное волнение. Даша же была ровна и даже в момент самого сокрушительного оргазма невозмутима в глубине души.

На прошлой неделе она убедила меня, что мне нужно обратиться к ее стоматологу. Я, как и многие, боюсь и ненавижу эту породу врачей, но под воздействием Дашиных доводов и проведенной ею демонстрации собственных зубов я согласился, что бояться глупо. Если есть возможность воспользоваться услугами первоклассного специалиста, располагающего к тому же «западными материалами», то упустить ее может только идиот.

И вот, когда Даша позвонила мне после истории с некупленными джинсами и напомнила, что меня ждет дантист, я побежал к нему с радостью. Мне оставалось радоваться, что намеченные ею для меня занятия не оставлены без внимания, в этом я видел подтверждение ее долгосрочных планов на мой счет.

Врач оказался великолепным специалистом. Объективно говоря, Даша оказала мне огромную услугу. Я понимал, что она старалась и для себя, приводя меня в порядок. Судьбина занесла ее в развалюху, она послала рабочих перестелить полы и поклеить обои.

Мы стали реже видеться, и тут ничего нельзя было поделать. Я понимал, что если я вдруг позвоню ей и скажу, что решил отменить поход к врачу, что нерв подождет, поскольку пылает душа, и что я жду ее немедленно, то натолкнусь на удивленное непонимание.

— То есть как? Ты не пойдешь к врачу?

Но даже когда мы встречались, нам не удавалось остаться вдвоем. Игнат Северинович безвылазно сидел в углу нашего гнездышка. Даша читала мне длинные, слегка беллетризированные и очень поучительные истории из жизни своего незаурядного отца. Игнат Северинович получал образование, днем сидя за книжками, а по ночам выматываясь на разгрузке вагонов; Игнат Северинович обещал невесте, что сразу после свадьбы заберет ее с работы, чего бы это ему ни стоило, и сдержал слово, найдя множество возможностей для подзаработка. Игнат Северинович, будучи крупным государственным деятелем, вместо того чтобы почивать на лаврах, вечерами сочиняет воспоминания или переводит украинские детективы, что приятным времяпрепровождением не назовешь.

Мне трудно было спорить, на столе у меня по-прежнему валялось стихотворение «Поэт и Чернь» и в голове моей было пусто и неуютно, замыслы мои шлялись где-то.

В один из таких непоздних вечеров, после изнурительной постельной тренировки я сидел у ног Даши, держа в ладонях ее маленькую, но такую опытную и деловитую на ощупь руку, и безнадежно наигрывал на ее пальцах какую-то проникновенную мелодию. Я хотел ей внушить, пусть таким жалобным способом, хоть самые общие ноты своей тоски.

— Ты понимаешь, женщине не нужно все, женщине нужно много. Если бы я не знала точно, что это придумал мой «папашка», я бы сказала, что это придумал Ларошфуко. Женщине не нужны все сто двадцать рублей мужниной, скажем, инженерской зарплаты, она предпочтет получать пятьсот (уже пятьсот, тоскливо подумал я), даже зная, что у него есть что потратить на стороне. Ты понимаешь меня, — она высвободила свою руку и, ласково схватив меня за волосы, вразумляюще тряхнула голову.

Я, казалось бы, без всякой связи с темой разговора подумал: у нее кто-то появился. Этот внезапный, не имевший никакой предыстории, никаких фактических очертаний вывод казался мне несомненным.

Замечая странности в поведении некоторых звездных систем, астрономы делают вывод о том, что поблизости имеется невидимая тяготеющая масса. Наведя на резкость микроскоп своей ревности, я исследовал пространство вокруг своей капризной звезды. Сначала я произвел ревизию видимых объектов. Стиховед? Этот престарелый нимфоман въехал без спросу в пределы моего воображения и теперь, кряхтя и задыхаясь, обустраивался. Ночами он бродил, рыдая, в поисках неуловимой Дарьи Игнатовны, падал, терял очки и подолгу выл на луну. Совершенно опустился, при случайных встречах делал вид, что меня не замечает.

Муж? В последние недели он все больше проступал из почти абсолютного небытия. Материала на полнокровный образ никак не хватало, он играл роль манекена для демонстрации хороших манер. Каждый раз, когда Даше нужно было объяснить мне, как следует одеваться, как следует себя вести настоящему джентльмену и т. п., являлся этот подтянутый зализанный парень, мгновенно вылавливал такси из равнодушного потока машин, или распахивал гардероб, битком набитый безукоризненными сорочками и галстуками.

Нет, меня это скорее раздражало, чем пугало.

Я, естественно, обратился за помощью к Иветте. На мой прямой вопрос — есть ли кто-нибудь еще у Даши — она дала мне прямой ответ — никого. Но мне этот ответ показался уклончивым.

На время мои неопределенные подозрения были оттеснены на задний план. Даша с безжалостной подробностью описала Иветте реакцию ее подруг на провинциальною увальня, с которым она валандается несколько последних месяцев. Они, оказывается, терпели, сколько хватало сил, но в конце концов так наболело, что прорвало.

Я и сам подозревал, что никого не восхитил своими взглядами на жизнь, но известие о том, что «мамашка» билась в истерике и кричала, мол, если эта голь перекатная поселится у них, то она не знает что сделает, — так вот, это известие поразило меня сильно. К тому же я подозревал, что Иветта по-товарищески смягчает формулировки.

Некоторое время я кружил по своей наемной клетке — внезапный порыв ветра за окном в тополевой кроне, плеснуло светом в лицо и лиственным шумом в уши, я неожиданно пришел в подходящее состояние и спикировал на телефон, не думая о том, будет ли это правильный ход в тайной тяжбе с предметом ускользающей страсти.

— Алео, — пропела она голоском проснувшейся невинности.

Далее шла моя речь. Туманные намеки, переходящие в саркастические эскапады, ядовитые стрелы и отравленные шпильки. Демонстрация абстрактного презрения, едва заметные буруны надрыва и летящие поверх всего легкие тени меланхолии.

Надо отдать Даше должное: она дослушала как раз до того места, где следовало окончательно поворачивать на тропу войны, заявлять, что моя не слишком, может быть, блестящая самобытность мне все же дороже, чем ценности союза, купленного ценой полного самоуничижения. У этого места я остановился, как рыцарь на распутье. Хотя и обходными путями, я зашел слишком далеко. Моя неуверенно гордая фигура одиноко темнела на фоне кровопролитного заката. Даша молчала. На третьей секунде молчания я понял, что не знаю, что делать дальше. Сказать ровным голосом, что мы расстаемся, было нельзя, я уже использовал этот прием. Закричать о том, что я не желаю больше ее видеть, я не мог по другим соображениям, тоже имевшим отношение к области вкуса.

И тогда Даша решилась сама:

— Это все, что ты хотел мне сказать?

Я совершил панический маневр:

— Нет, я хотел спросить — ты приедешь сегодня, как всегда, в пять?

— Нет, к нам сегодня придет японский профессор. Папа просил меня помочь ему.

— Ты разве знаешь японскую мову? — идиотически сострил я, с ужасом понимая, что говорю не то, что нужно.

— Нет, — просто сказала Даша, — переводчицу он приведет с собой. А потом, он русист.

— Ах та-ак, — протянул я, все еще пытаясь выдержать беззаботный тон.

— Да, — спокойная, она даже, кажется, зевнула. От скуки? — Я позвоню тебе, — за этим последовал беспрекословный отбой.

Я не знаю, что раньше появилось во мне — ужас или возмущение. То есть как? Этот ученый япошка важнее чем… Важнее чем что?! — я театрально захохотал и рухнул на постель. «Позвоню тебе» — сегодня? Завтра? Через неделю? Я имею право сходить за хлебом, дорогая почитательница японских профессоров?

Я ревел, ныл, гоготал, пищал, клекотал, я ломался на постели, как молния, и ворочался, как вольная борьба, и был еще далек от изнеможения, когда мне позвонил Дубровский.

— Что, дружище, сейчас к тебе придет одна знакомая? То есть не одна, с подругой? И ты интересуешься, как я насчет того, чтобы выпить, закусить с девчонками? Выезжаю!!!

В берлогу Дубровского я вошел со словами:

— Что, скажите мне, что вы все нашли в Японии?

Почему-то всем мой вопрос показался очень смешным. Меня усадили, успокаивая, налили. Выпили.

— Нет, вы мне все-таки скажите, что хорошего в государстве, в котором всего сто лет назад ни один человек не умел плавать, а водка крепостью двадцать градусов до сих пор?

Мы тут же выпили сорокаградусной отечественной.

Девчонки были то ли из Суриковки, то ли из Строгановки. Одна беленькая, другая черненькая, чтобы легче различать. Черненькая занималась построением глазок Дубровскому, вторая, соответственно, белянка, попыталась мне примирительно возразить.

— Но какие-то же достоинства есть у Японии, или хотя бы плюсы.

— Какие? — спросил я столь ехидно, что она задумалась. — Ты скажешь, необыкновенно благозвучный язык?

— Нет, — честно помотала она головою.

— Разве имеет право на существование язык, в котором портфель называется «кабан», а гора называется «яма».

— Да, с ямой они…

— Тогда, может быть, ты подашь голос за географическое положение Японии?

— Ни в коем случае, — очень серьезно заявила моя белянка.

— И будешь права, — опять выпили, — ничего путного нельзя ждать от страны, у которой есть только север и юг, но нет ни запада, ни востока.

Дубровский снова разливал.

— В Японии ты не мужик, если не делаешь себе харакири, — заявил он.

— Может быть, хваленая электроника?

— Ну да, — сказала белянка, ловя губами шпротину.

— Знаешь, что я на это отвечу?

— Что? — любопытство проняло даже чернявую подругу Дубровского, она решительно отстранила блудливую руку моего друга. Ее потянуло к знаниям.

— Вот что я отвечу, — я выпил, закусил хвостовой частью шпротины и громко сделал: — Ха! Ха! Ха!

Все зааплодировали.

— И последняя надежда — театр Кобуки, он же Но, он же все остальное…

Кое-как выбравшись из-за стола, я поставил ступни пятками друг к дугу, выпучил глаза и истошно завопил.

— Это значит, — обратился я к белянке, — поехали со мной.

Проснувшись, я тут же рухнул с кровати и полез под нее, чтобы отключить телефон. Моя беляночка, оказавшаяся на поверку дебелой коротконогой идиоткой, решила, что я продолжаю оригинальничать, она расхохоталась, потребовала завтрак и голая отправилась в душ. Несколько секунд я лежал, успокаиваясь. Меня корчило при одной мысли, что Дарья Игнатовна, Даша может явиться с неожиданным визитом. Маловероятно, но вдруг ей захочется рассеять тень вчерашней ссоры.

Белокурая нимфа уселась за стол, небрежно завернувшись в простыню, при каждом движении обнажая одну из больших бледных грудей. У нее были ухватки человека, устраивающегося на этом месте надолго. При этом она честила в хвост и в гриву вчерашнюю «Японию», обнаруживая при этом какие-то даже исторические познания.

— А Порт — согласись — Артур, а тот же Мукден? Да и, вообще говоря, дрянь народишко.

— Зачем же так, — сдавленным голосом сказал я, все виды познаний казались мне отвратительными в этот момент, — народ как народ, даже очень ничего себе народ.

Блонда яростно поедала яичницу, запивая растворимым кофе.

— А страна? Ну что это за страна, одни острова, да и то с севера на юг?!

Я тоскливо посмотрел в окно, потом на опустевшую банку из-под кофе.

— Да ладно. Чили вон еще хуже.

— Чили? — заинтересовалась было собеседница, но предпочла вернуться к еде. Подчистив последние следы белка, она снова начала:

— Нет, ты мне скажи.

— Знаешь, — выдавил я, ненавидя себя, — жена тут должна приехать…

Блондинка моя приняла новость спокойно.

— Ладно, поеду.

И уже в дверях добавила:

— А ты, мерзавец, хуже японца.

— Что у тебя было с телефоном?

Я не успел ответить, мне было велено через два часа прибыть в Безбожный. Даже «навязали» в институте как самой молодой сотруднице, знающей английский язык, двух американцев в качестве «подопечных». Американцы эти интересуются современной молодой поэзией, так что «ты им все и расскажешь».

— Кроме того, это тебе самому может быть полезно.

— Да я, собственно, не стремлюсь быть переведенным на Западе.

— Не говори глупостей, — сказала Даша, и я почувствовал, что она поморщилась.

Я и в самом деле отдал бы сотню любых публикаций за возможность просыпаться с нею в одной постели. Но с прагматической точки зрения она, конечно, права. Хотя и с прагматической… не один и не десять раз я общался с разнообразными иностранцами: ни удовольствия, ни пользы. Вспомнил момент прощания со студенткой Суриковки и вместо облегчения (хорошо, что обошлось без последствий) испытал такое чувство, будто был этой ночью грязно и вульгарно обманут. Причем обманут был Дашей. Ни намека на чувство вины при полном сознании того факта, что я резвился сегодня в постели с чужой бабой. Интересный извив рефлексии.

В тоске я оделся, в тоске добирался до Безбожного и у самого входа в парадное мне стало совсем плохо. Я остановился, держась за ручку высокой двери, борясь с иррациональным желанием плюнуть на все и бежать отсюда куда-нибудь подальше.

Дверь сама ринулась на меня, уступая дорогу гигантскому лощеному мужчине в бежевом пальто и белом галстуке. Пахнуло одеколонной свежестью, уверенностью. Жест, которым он меня сдвинул со своего пути, настолько ему шел, что я даже не возмутился. Он тяжело и вместе грациозно спустился к своей машине, стоявшей прямо у крыльца. Солидно, как-то постепенно погрузился и величественно укатил. Я почувствовал, что тоскливое раздражение схлынуло, и поспешил наверх.

Оба американских профессора — они оказались супругами и отнюдь не стариками — были уже на месте. На месте был и Дашин муж. Я видел его в первый раз, но, как ни странно, не испытал никакого потрясения. Все мое внимание было занято Игнатом Севериновичем, которого я тоже видел впервые. Невероятно широкоплечий гигант с усталым и невнимательным взглядом. Он рассеянно пожал мне руку, явно не представляя, кто я и зачем в его доме. Я не обиделся, потому что и к зятю, и к американской парочке он относился так же. Возможно, и вчерашний японец не полакомился его приязнью.

Некоторое время я шлялся сам по себе. Я понимал, что Даша не может оказать мне никаких знаков внимания, но она не оказывала мне даже знаков вежливости. Я не мог поймать ее взгляда. Между тем она была очень оживлена. Из разговора, в котором я не был приглашен поучаствовать, я узнал, что только что стало известно — Дарья Игнатовна едет вскорости в Англию по обмену как молодой ученый.

— Когда?

— После защиты.

У меня отлегло от сердца: не завтра.

Стол был уже накрыт. Я хотел для себя места поукромнее, подальше от тамады. Но стол был круглый, и мои обтрепанные рукава (как мне самому надоела эта тема) были на виду у всех желающих посмотреть на них.

Даша юлила перед отцом, отпускала чуток внимания гостям и полностью игнорировала мужа и любовника. Я не мог не почувствовать к этому Сереже некоей симпатии. Между нами началась легкая беседа, из которой я выяснил, что Даша не ждала его (мужа!) сегодня и поэтому серчает. Парень нравился мне, но как бы неактивно; мне было приятно, что он не похож на хвастливого холеного хлыща, каким он мне представлялся.

Игнат Северинович умело и снисходительно вел стол. Гости покорно, по-солдатски выполняли его авторитетные гастрономические советы. Он говорил, почти не двигая губами, произносимые им слова поэтому казались выношенными, происходящими напрямую из глубин колоритной натуры. «Выпейте водочки, выпейте». «Капустка, положите, положите, и вкусно, и недорого».

Ничего интеллектуально ценного, ничего житейски оригинального хозяин не сказал, но у меня осталось ощущение удивительно сочного и наполненного разговора. Время от времени он проводил огромной нечиновничьей ладонью по седому ежику волос, приоткрывая широкий рот, полный корявых, желтых, но совершенно здоровых зубов. Ел много, то есть пользовался пищей не в рекламных целях, а стремился по-настоящему утолить аппетит.

После этого застолья я понял, что Даша не могла относиться к отцу иначе, чем восторженно и благоговейно. Столь выдающиеся экземпляры мужской породы встречаются нечасто.

Кстати, «мамашка» мне совершенно не запомнилась, хотя я отдельно трепетал перед встречей именно с нею, после обстоятельства примерки джинсов. Она была слишком при муже, причем составляла значительно меньше его половины.

Пару раз разговор коснулся поэзии. Джейн, супруга профессора Соколофф (и сама профессор), оказавшегося потомком выходцев с Дона, дама с длинным, немного надменным лицом, заявила, что «хотела встречаться молодые поэты».

Я был тут рекомендован Дашею как первоклассный эксперт в этой области. Слегка припухшие глаза профессора Джейн Соколофф остановились на мне. Что-то, видимо, в моем облике показалось ей неубедительным, несмотря на самые жаркие рекомендации, и она предложила мне короткий тест:

— Евгений Рейн?

— В каком смысле? — растерялся я.

Конечно же, она решила, что я не слыхал этого имени, и, отвернувшись от меня, объявила, что побеседовать с Евгением Рейном ей посоветовал Бродский. Напрасно я приподымался на полусогнутых ногах, понимающе гримасничал и тянул руку как отличник, для этих профессорских выходцев с Дона я перестал существовать как интеллектуальная единица. Все ехидные замечания о том, что Рейн лишь с большой натяжкой может быть назван «молодым поэтом», ибо по возрасту он даже старше того, кто его рекомендует (то есть самого Бродского), остались у меня во рту, были проглочены вместе со слюной.

От отравления злокачественной обидой меня спас Игнат Северинович.

— Рейн? Да я его знаю. Какой же молодой? Лет-то почти что моих дядька.

Джейн вежливо улыбнулась, оставаясь при каком-то своем мнении.

Как потом выяснилось, это заявление Игната Севериновича имело пикантный подтекст: работая в свое время в Госкомиздате, он сделал много для того, чтобы задержать выпуск первой книги «молодого поэта».

— Попробуйте вот эти зразы, хороши, заразы!

Мне захотелось побыть одному. Я отправился в туалет. Из коридора я увидел, что Даша на кухне. Одна. Оторвавшись от нарезаемого торта, она поманила меня сладким пальцем. Оглянувшись — комната с гостями была далеко — я подошел. Покровительственно улыбаясь, Даша встала на цыпочки и убедительно поцеловала меня в губы. Отпрянула, лишь услышав шаги в коридоре.

— Только это ты и умеешь, — сказала она, вручая мне поднос с нарезанным тортом.

Несколько однообразных недель. Я всматривался, вслушивался, принюхивался, но не сдвинулся ни на шаг ни в сторону опровержения своих ревнивых подозрений, ни в сторону их укрепления. Кажется, качнулась вон та ветка, что-то есть неестественное в расположении этой тени. Только и всего.

Из чего я мог соорудить достаточно убедительную ловушку для, может быть, несуществующего призрака? Наш с Дашей распорядок дня полностью подчинялся ее воле и нарушался в угоду ее капризам. Воля была изменчива, а капризы многочисленны. Я присутствовал в этом распорядке самыми неподвижными деталями — дежурства и лекции. Могут ли верстовые столбы догадаться о конечной цели путешествия этой брички?

Я пытался рассмотреть приметы измены в роскошной пестроте ее гардероба. Здесь была точка отсчета — я не сделал ей ни одного материально весомого подарка. Но и тут приходилось признаться в собственном бессилии — даже если этот новый хахаль дарит ей что-то, я не настолько умею разбираться в повадках вещей, чтобы определить их происхождение. На мой взгляд, все Дашины платья, юбки, джемпера, колготки и ожерелья имели оседлый, прирученный вид. И если вдруг мелькал подозрительный брелок или авторучка, всегда находилось простое, непринужденное объяснение.

Никакие объяснения не утоляли моих подозрений, но лишали их права расправить плечи под солнцем реальности. Огромные, коричнево-серые, то нелепые, то жуткие, они клубились сразу за ее границами.

Конечно, я мог черпать наблюдения, так сказать, из самой Дарьи Игнатовны. Река ее души ежедневно была передо мной, и я почти ежедневно в нее входил. Но любому понятно, что в этих делах самый короткий путь есть и самый невозможный. Лучше уж в обход, от одного подозрительного факта к другому, так есть шанс зайти, в тыл предательству. Зачем? — это другой разговор.

Между тем в городе расположилась длинная нечистоплотная весна. Сколько всего забытого, ненужного, отвергнутого, мертвого высвободилось из-под снега. Отвратительная откровенность всеобщего воскресения вещей.

Особенно запахи… Один из них, нашатырно-неуловимый, совместился в моем сознании с коричневатой тенью подозрения, и мой тайный кошмар приобрел объем.

Высокий усатый парень в богатом кожаном костюме, улыбаясь, выбирается из белых «жигулей».

Рыжеволосый шведский аспирант в полосатом шарфе и огромных желтых ботинках потягивает пиво из яркой жестянки.

Крепыш в смокинге отсчитывает зеленые кредитки угодливо подобравшемуся официанту.

Перебирая эти неоригинальные олеографические открытки своего воображения, я начинал нервничать. Неопределенность была непреодолима. Любая решительная линия, любое однозначное цветовое пятно вызывали реакцию отторжения, доходящую до рвоты.

Иногда лоте все же казалось, что я ухватил за кончик самого длинного хвоста смертельно опасную для меня истину. Попивая пиво с Жевакиным в железной теплушке, я ни с того ни с сего вспомнил о своем единственном официальном визите в дом Игната Севериновича и краткой своей дружбе с Дашиным мужем. Все началось с достаточно безумной мысли, а не привлечь ли парня каким-нибудь образом вдело. Может, написать ему анонимное письмо — ваша супруга вам неверна. Он начинает следить со своей стороны… Как я мог быть уверенным, что он поймает обязательно не меня?

Прижигая задумчивым окурком эту ублюдочную идею, я подумал — все же странно, что за симпатия испытывается мною к этому собрату по несчастью. А его отношения с женой похожи ведь черт знает на что. Прийти к жене и выяснить, что неуместен! Оборотная сторона светского образа жизни. Я вспомнил зачем-то расположение стульев за тем столом. Стул мужа не выглядел лишним, в последний момент придвинутым. Стало быть, там, где уселся он, должен был сидеть другой человек. Кто-то еще был у Даши в этот вечер дома и, увидев неожиданного мужа, бежал. Принес радостное известие о заграничной командировке и отступил в тень?

Конечно, все это выглядело не более убедительно, чем писали вилами по воде.

Так или иначе, следовало выяснить, кто «сделал» ей командировку в Англию, отец или кто-то другой, — я понял, что говорю вслух, и нервно рассмеялся.

Ничего путного из моего вкрадчивого звонка не получилось. Даша не сочла нужным прояснить детали этого дела, коротко упомянула лишь, что помог ей некто Мамонов, папин хороший знакомый, и тут же перевела разговор на зыбкую для меня почву:

— Ты опять пьян?

Собственно, я не был пьян и не встретились в этот день мы потому, что Даше нужно было «спешить с диссертацией». Я в этой ситуации считал себя страдающей стороной. Если еще помнить о моем громоздком и мучительном расследовании, можно себе представить размеры моего возмущения, после того как я был удостоен выслушать речь Дарьи Игнатовны о том, что ее потрясает моя беспечность. Почему в те дни, когда мы не можем встретиться, я не сижу за столом и не работаю «на наше будущее»?

— На что ты собираешься меня содержать? Сдашь бутылки от сегодняшней выпивки?

И после паузы:

— Учти, на моего папашку ты рассчитываешь зря. Сесть себе на шею он не позволит.

И добавила, смягчая:

— Нам.

Я снова попробовал обратиться к помощи Иветты. Ведя ежедневные обсуждения достоинств и недостатков повседневного любовника, можно и проговориться о появлении нового объекта интереса. Уже услышав один раз от честной Иветты твердое «нет» в ответ на свой прямой вопрос, я мог теперь применять только окольные средства. Это напоминало перетягивание паутины, микроскопическая неосторожность — и нить понимания лопается.

Несмотря на все примененные ухищрения, я не узнал ничего нового. Я в сотый раз услышал о том, что Даша удивлена моей тягой к безделью, моим нежеланием подумать о нашем общем будущем. По словам Иветты, Даша, по крайней мере на словах, смирилась со своей судьбой, в том смысле, что готова взять материальное обеспечение нашего счастья на себя. Это, конечно, ее не радует, но она свыклась с мыслью, что с ней рядом такой человек, который пальцем о палец не ударит, чтобы сделать счастливой любимую женщину.

Как всегда, закрыв ладонью трубку, я зарычал от бессильной злобы: не в этом было дело, не в этом! Но у меня не находилось внятных аргументов для опровержения ее ханжествующей правоты.

Каким женихам она отказала! Иветта помедлила, видимо, разворачивала бумажку с записями. Далее последовали имена маршальских внуков, сыновей генеральных конструкторов, племянников послов. И все лишь для того, чтобы оказаться в съемном шалаше малопишущего и многопьющего поэта.

Я продолжал рычать, слушая все это. Голос Иветты постепенно переходил на сторону обвинения. Ее бледная душа подпадала под обаяние чужого разочарования, она даже забыла о том, что сама является живым опровержением транслируемой теории.

— Какая совместная жизнь, Иветточка? Ведь она замужем и даже не заикается о разводе.

Мы проговорили еще с полчаса, и, как всегда, к концу нашей беседы Иветта полностью стала на мою точку зрения.

— Когда же ты будешь творить, если тебе придется зарабатывать на бесконечные туалеты?

— Вот именно.

— И что, кстати, такого смертельного в том, что этот старый сундук приложит кое-какие усилия для твоей карьеры?

— Ну, в общем, конечно.

Никакой информации, подтверждающей мои сомнения, но я не успокоился. Во-первых, Иветта, может быть, просто не проговорилась. На чем зиждется моя вера в ее клиническое простодушие? А во-вторых, эта назойливая критика моей лени, непрактичности и пьянства вполне может оказаться формой самооправдания. Я изменяю ему не потому, что я похотливая, сладострастная тварь, а потому, что он, наконец, невозможен, этот летаргический лоботряс.

Я забрался в душ и долго стоял под холодными струями, пытаясь таким механическим способом снизить градус своей истерии. Подозрительность серебрилась и свирепела, попираемая холодом. Интересно, я сошел с ума или я просто гений ревнования, способный лишь напряжением собственной души, без опоры на какие бы то ни было факты уяснить истинное положение вещей.

Хлопнула дверь.

Дашутка!!! Неженская пунктуальность. Она постучала в дверь ванной, извещая о своем появлении на территории, отведенной для любви. Я выключил воду и натравил на себя полотенце, растирая кожу до лихорадочного жара. Не одеваясь, на безумных цыпочках выкрался в коридор, полыхая всем телом. На тех же цыпочках, превращаясь по пути во вздыбленного страстью богомола, я вступил в сумеречную комнату.

Не знаю, какого я хотел добиться эффекта, но все равно опоздал. Дарья Игнатовна уже белела на покрывале в позе, которую объективный пошляк назвал бы соблазнительной.

Чувствуя, что проиграл, ощущая себя надоедливой нелепой жертвой, я ринулся к ней, и вместе с хрипом похотливого нетерпения из моего горла вылетели ошметки нищенского рыдания.

Легко видеть, что, несмотря на мои внутренние бури, наш роман в основных своих частях оставался неизменным. (Низменным.) Тянулась развратная весна. Вокруг железной сторожки орали в темноте коты. Институт напоминал театр теней. Какая-то неокрашенность во всем, выцвеченность. Жизнь столько раз проносилась по декорациям города, неизбежно изнашивая их способность выглядеть реальными. Телеги в Помпее продолбили знаменитые колеи в камне мостовых. Страстная, яркая зимняя жизнь иссушила замысел города. Поезда в метро с трудом узнавали станции, их била дрожь, как больных лошадей. Картина, которой мы привыкли восхищаться, совсем не та, что была триста лет назад, — она изъедена взглядами. Уличные люди стали как бы недостовернее, намного легче стало по весне нанести человеку мелкое транспортное оскорбление.

Брезгливо проступили первые листочки на серых деревьях. Короче говоря, весна была весною даже в городе.

Моя унизительная болезнь, моя беспредметная подозрительность — и та перестала освежать… Раньше, мучая, она оставалась чем-то внешним по отношению ко мне. Теперь она слилась с моим метафизическим телом, наподобие хорошо подогнанного платья. Чем, например, являются очки? Частью зрения или частью зримого мира?

Если измерить эту историю в принятых единицах времени, выяснится, что этот период с участием гипотетического мучителя раз в пять длиннее засыпанного счастливым снегам начала. Условная природа времени отчетливее всего видна в таких индивидуально достоверных опытах. Я перелистал сейчас эту мою несчастную рукопись, она может быть убедительным свидетелем в данном вопросе. Сколько вопиющих и сияющих мгновений метели пришлось отсечь мне во имя самой общей стройности изложения. Какие скудные сусеки неприглядной весны приходится выскребать мне, чтобы приготовить ужин бесу композиции.

Вот кладу перед собой календарь 1986 года. Конец марта, начало апреля. Две недели. Что происходило? Целыми днями лежали в койке?

Впрочем, кажется, вдень рождения Гоголя посетили мы близняшек-парикмахерш.

Все было по обыкновению. Щебечущие женщины, мое острое ощущение собственной неуместности, угловатости и т. п. Я пытался себя урезонить и даже взглянуть на себя со стороны, помня философические советы. В самом деле, что ты насупился? Твоя возлюбленная заразительно хохочет и с аппетитом лакает птичье молоко. Любой учебник гуманизма подтвердит: главное в любви — счастье того, кого любишь. Высшее наслаждение — жертва во имя предмета любви. Радуйся, скотина, — она здорова, она довольна!

Разговор, разумеется, велся пустейший, но «когда б вы знали, из какого сора»… Из этого ничтожнейшего обмена мнениями выросли махровые цветы моего сумасшествия.

Более субтильная из куаферш, кажется, Вероника (они для меня так и остались объединенным существом с двойным именем) сообщила с самым серьезным видом, что «надысь» прочла в «Неделе» статью какого-то знахаря в белом халате. Оказывается, каждой женщине «мужчина нужен в четырех… э-э… лицах, или там ипостасях».

— Ну, ну, ну, — подбодрили ее Даша и вторая парикмахерша.

— Первое — герой, — Вероника медленно загибала умелые пальчики, — второе… лицо — любовник. Третье — если не ошибаюсь, собеседник, а четвертое, четвертое — муж.

— Да-а?! — общее оживление, как в крокодиловом питомнике, когда в него бросают кусок падали.

— И вы знаете, девочки, кто важнее всех?

— Кто? Кто?

— Ну, на минуточку, ни один мужчина не соединяет в себе все четыре эти ипостаси, а самая важная…

— Ну!?

— Ничего оригинального — муж. Ну, это, по-ихнему, тот, кто до-ом, семья-а…

— И не только по-ихнему, — улыбнулась Даша, — и в этом смысле Сережечка… — Она не закончила фразу, но было понятно, что под сенью умолчания скрывается отнюдь не похвала.

Невольно я примерил эту схему к себе. Пожалуй, что я могу считать себя любовником. Это по отношению к Даше. И собеседником по отношению к Иветте.

Возбужденные дамы кокетливо примеривали ярлыки, как фиговые листки к голым мужским статуям. Мелькали неизвестные мне имена, и дамское общество разражалось хохотом.

— А Игнат Северинович? — неожиданно произнесла Виктория, бледнея от собственной наглости.

— Герой, — абсолютно серьезно заявила Вероника.

Миновав опасный участок разговора, веселея, ринулись дальше.

— Даша, Даша, а профессор? — кричала Вероника, наливаясь заранее смехом.

Речь шла о сладострастном стиховеде. Мне было неприятно, что эта гомерическая фигура выпущена из камеры нашей с Дашей тайны на волю всеобщего посмешища.

Дарья Игнатовна откинулась на спинку дивана. Глаза закатились, рот был разорван беззвучным смехом.

Вот этот хохочущий кашалот — это для меня вершина мира, самая главная и жаркая тайна, центр и смысл всего…

Я находился полностью за пределами развлечения. После полного приручения мужчины его незаметно переводят в разряд мебели. Но я не хотел смириться со своим состоянием. Улучив момент (конечно, самый неудачный), я напомнил о себе. Даша употребила некую цитату (считала нужным время от времени показывать сестрицам, кто есть кто). Я вцепился, оспаривая правильность атрибуции. Даша обернулась ко мне с удивленно-изучающим выражением на лице.

— Шатобриан не мог этого сказать, он еще не родился к этому времени, — менее всего меня интересовала какая-то научная точность, поэтому мой голос звучал фальшиво. — Нет, правда, не мог.

Она отвернулась к подругам, продолжая разговор. Моя правота мне уже и самому казалась ничтожной, микроскопической, но она все же была, поэтому я снова вмешался.

— Ну, правда, правда, не мог он этого сказать!

Не оборачиваясь больше ко мне, Даша положила мне на колено умиротворяющую руку и краем рта произнесла негромко:

— Хорошо, хорошо.

Когда я вспоминаю об этом эпизоде, мне хочется внутренне зажмуриться. Описание не в силах передать густо-коричневый цвет охватившего меня стыда. Но не взорвался, не вспыхнул, досидел до конца.

Из всех умственных россыпей этого вечера у меня засела в мозгу схема газетного умника. Иногда, чаще всего с похмелья, трудно отделаться от какой-нибудь привязчивой фразы. Тут было нечто похожее. Муж, герой, любовник, собеседник. Герой, любовник, собеседник, муж. Я позволял своим мыслям шляться по этой интеллектуальной помойке и делал открытия (возможно, велосипедные). Женщина — берем среднестатистическую, любую женщину — не бывает полностью удовлетворена, если хотя бы одна из четырех посвященных мужчине ниш в ее душе не заполнена соответствующей урной. Даже изможденная влюбленностью в Тарасика Иветта с наслаждением болтает со мною целыми часами. Что же говорить о таком чувственном монстре, как Даша. Она небось не маскирует стыдливо пустующую дыру и не ждет, что кто-нибудь туда случайно забредет. Она решительно выходит со своей жаждой общения в люди. Если есть потребность, она должна быть удовлетворена.

Итак, муж, любовник и герой у нее есть. У нее нет собеседника. Мой смутный, мой гипотетический враг вышел из безликой толпы, окружавшей нашу с Дашей кровать, и, снисходительно улыбаясь, повесил на грудь табличку «Собеседник».

Ах ты сволочь!

Муж не может быть серьезным объектом для ревности. Муж — это, так сказать, «Русь уходящая», а герой… ладно, не будем с этим возиться. Тем более что в данном случае героем является отец.

Но собеседник! Мысленно поднимается указательный палец. Ему ничего не стоит посягнуть на чужую территорию. В этом смысле наименее укреплена как раз территория любовника. Мужу не может стать хуже, вторая пара рогов не вырастет. Ба, да я и сам ведь попал в спальню любовника из кабинета собеседника.

Нужно что-то делать, панически озираясь, решил я. Но что? Хотя бы бдительность на всех прежних направлениях. Плюс еще одно: следы постороннего влияния в живой речи подозреваемой. Женщина начинает «опускать» мужчину с его «словечек». Здесь были две сложности. Во-первых, нужно было выделять и отметать общепрофессиональные заимствования, учитывая род работы Дарьи Игнатовны, и во-вторых, приходилось считаться с тем, что общались мы с нею в последнее время крайне мало, лишь в постели и только на специфические темы.

Размышляя в этом направлении, я натолкнулся еще на одну проблему. Наверняка ведь все то, что моя любовница в известные моменты шепчет или кричит мне, тоже скорей всего не изобретено ею, а воспринято. За исключением, может быть, лишь сакраментального «ой, мамочка, мама!». Я, конечно, отмахнулся от этих призраков, полезших с похабным ревом из всех щелей прошлого.

Женщины любят ушами. Я решил перейти в наступление против невидимого противника и перенести сражение сразу на его неизведанные земли. Проще говоря, стал я занимать свою полюбовницу беседой. Как только к ней возвращалась способность слушать, я начинал говорить. Я не блестящий рассказчик, почти все в мире мне кажется одинаково занимательным, мне трудно выделить. В этой ситуации разумнее всего было начать с самого начала. Я рассказывал остывающей влажной Даше о своем прадеде, потом о деде, об отце с матерью, о других родственниках. Даша слушала обычно молча, и в темноте мне трудно было определить, лежа плечом к плечу, какое я на нее произвожу впечатление. В свое время зашла речь о моем появлении на свет, детском саде и школе. Далее, естественно, армия. Однообразное молчание бывало мне ответом. Самую богатую пищу для этих рассказов дал, конечно, институт. Несчастный страдалец за эротику Вивиан Валериевич получил свою порцию смешков, но жила эта была уже истощена мною.

Очень скоро я почувствовал полное опустошение. При этом я стал бояться своего молчания. Мне казалось, что в те минуты, когда мне нечего сказать, ползучие словеса Собеседника отбивают с таким трудом захваченный плацдарм.

Дошло до того, что в самый момент совершения любви я отвлекался от своего яростного трудящегося тела и торопливо придумывал, о чем бы поговорить после. Однажды именно в момент такого неуместного умствования застланные страстью глаза Дарьи Игнатовны приоткрылись, она перестала отвечать моим слишком механическим и в силу этого оскорбительным движениям и спросила бешеным шепотом:

— Что с тобой?

Плод моего умозрения почти созрел, мнимая величина существенно уменьшила степень своей мнимости. Количество ожидания имело разродиться качеством. Я свыкся с мыслью… хуже, доказал себе существование этого болтливого гада так же точно, как физик доказывает существование гамма-лучей. Тот факт, что я ни разу не видел его и ничего о нем не слыхал, смущал меня мало.

Ожидание мое начало обретать истерические цвета. Полетел тополиный пух, овеществляя пространство между людьми. Воздух жил бездуховной жизнью.

Легкая аллергия, я до крови расчесывал ноздри и слезящиеся глаза. Ноздри сверхфизического нюха воспалились еще отчаяннее. Среди всеобщего болезненного раздражения жизни началась неуместная сессия.

Даша позвонила мне утром перед экзаменом и сказала, что ей нужно со мной поговорить.

— Во дворе института после экзамена. Я постараюсь отделаться поскорее.

Когда я вошел в аудиторию, Вивиан Валериевич улыбнулся мне так, как должен был улыбнуться человек, неоднократно в качестве третьего партнера присутствовавший в моей любовной постели. Я, разумеется, странный отсвет этой улыбки отнес на счет пуха, неврастении и т. п. Но, получив билет и заняв удобное, у окна, местечко, вдруг ни с того ни с сего ускользая с экзамена, принялся размышлять о проницаемости мира как одном из его универсальных качеств. Вот летит уже упоминавшийся пух на плечи чугунного истукана, а обжигаемый тенями этого пуха классик корчится от боли по ту сторону моего воображения. В этом неочевидном направлении мир проницаем для летящего пуха. Человеку, знающему повадки веществ, столь же легко подобрать научные слова для объяснения таких феноменов, как мне найти причину этого омерзительного экзаменаторского внимания к моей персоне. Да, мы с Дашей часто и подолгу хихикали над вами, поэтому не боритесь с собой, спокойно ненавидьте меня (я поднял глаза, Вивиан продолжал жечь меня глазами). А рациональных причин не ищите, не найдете. Нынешнее ваше раздражение против меня есть результат своеобразного путешествия во времени, это только в дурно-фантастических романах человек может перенестись ко двору какого-нибудь динозавра в полном телесном обличье. Эти топорные поделки скомпрометировали идею подобных путешествий в глазах здравого смысла. Стена тупо напирающего времени не может иметь сплошную фактуру. Какими-то тончайшими своими материями человек способен просачиваться навстречу бесчувственному натиску. Иногда даже не осознавая, что происходит, как, например, Вивиан Валериевич в настоящий момент. Такая гримаса может быть на лице у человека, обнаружившего, что он является посмешищем. Поскольку я ничем не мог выдать своего коварства, ибо не появлялся на его лекциях полсеместра, а о существовании Дарьи Игнатовны экзаменатор и не подозревает, то приходится поверить в то, что изможденная тень его самолюбия часами простаивала в изголовье наших веселых бесед.

Чтобы убедиться в правоте своей очень уж прихотливой логики, я снова посмотрел на экзаменатора: невзирая на то что перед ним сидел и бойко врал какой-то шпаргалочник, основная часть его мстительного внимания была все еще направлена в мою сторону.

Что тут еще нужно доказывать, подумал я, обращаясь к тополевому скверу, где мне суждено было увидеть Дашу. Конечно, какие-то ветки и листья вмешались, и я заерзал на месте, пытаясь по совокупности просветов сделать волнующий вывод. Уже через несколько секунд я не сомневался. Не только в том, что она пришла, но и в том, что она не одна. Что она с кем-то разговаривает.

Разумеется, я отдавал себе отчет в том, что в те часы, когда мы с нею не видимся, ей доводится перекинуться парой слов с кем-нибудь, что она не лежит, как спящая красавица в хрустальном гробу. Но увидев это собственными глазами, я испугался. Вот она беседует с кем-то, кого закрывает от меня памятник Гоголю. Почему этот факт сводит меня с ума?! Потому, что слишком видно, что эта беседа доставляет ей удовольствие? Как она остойчиво переступает на острых каблуках, какое ощущение своего пола! Но все-таки — с кем это она? Я перевалился через свой стол так, словно меня рвало. Потом запрокинулся на стуле, не щадя его суставов. Ни на одну секунду мне не приходило в голову, что в тени Гоголя может скрываться женщина. Приехавшая вместе с Дашей подруга.

Конечно, странности моего поведения не могли остаться незамеченными, тем более в атмосфере и без того повышенного ко мне внимания.

— В чем дело? — вкрадчиво поинтересовался экзаменатор.

Я одернулся, но не полностью. Даша же продолжала… жестикулировала, закидывала смеющуюся голову и ногами опять вела себя отвратительно. Могло бы создаться впечатление, что она заигрывает с каменным гостем, когда бы не выпархивала из-за гранитной фигуры парочка болтливых рук…

Я встал и потребовал, чтобы меня выпустили. Немедленно.

— До ветру? — применил тупую шпильку Вивиан Валериевич.

— Но мне очень нужно, очень, — так проникновенно сказал я, что Вивиан мне поверил, и его глаза загорелись мстительным вдохновением.

— Вы можете ответить вне очереди, — он указал копьеобразной ладонью на стул перед собой.

Стол экзаменатора располагался таким образом, что, заняв место экзекуции, я мог под новым углом и с некоторыми удобствами наблюдать происходящее в сквере. Уселся. Положил перед собою вызывающе чистый лист. Вивиан выжидающе молчал. Даже его тщедушного тела хватало, чтобы загородить большую часть окна. Я непроизвольно стал клониться влево. Он занервничал, не зная, принять ли ему это на свой счет. Поправив воротничок сорочки и пригладив оттопырившийся локон, он сказал:

— Ну, может быть, вы нам что-нибудь расскажете?

— О чем? — искренне испугался я, с трудом высвобождая взгляд из растительной толщи.

Вивиан встал и, отойдя от стола, с загадочным видом прислонился спиной к потрескавшимся изразцам старинной печки.

— Н-ну?

Когда я выскочил на улицу, из чугунных ворот института как раз выкатывал большой белый «мерседес», увозивший Дашиного красноречивого собеседника. То есть мне не удалось застать их на месте преступления. Я настроился на совершение какой-то расправы. Бегство одного из участников омерзительного заговора против моей доверчивости лишало мою ярость законного вида.

Когда я подошел к скамейке, на которой расположилась Даша, что-то во мне еще полыхало, потому что она, поджав губы и кокетливо отстранившись, спросила:

— Пошто ты на меня так зыркаешь, Мишечка?

Я терзался диким несоответствием между степенью моей моральной правоты и невозможностью ее обнаружить без того, чтобы не выставить себя в качестве ревнивого кретина.

Дашу не интересовали мои внутренние бури, у нее были более насущные и реальные проблемы. Оказывается, на ближайший вторник назначена ее защита. Я уже сто раз слышал, как сложно все подгадать к нужному дню, сам не раз бегал на почту, рассылал письма, какие-то рефераты, сопутствовал Даше в сборе бесконечных справок, пытался протолкнуть в журнальчике Дубровского отрывок из диссертации под видом статьи. Работа эта казалась мне бесконечной и как бы не направленной ни к какой конкретной цели. Подготовка к защите диссертации была для меня такой же частью Дашиной жизни, как семья, машина, собака. И теперь все это должно было кончиться. Странно.

Но нет, радоваться было рано. Дело в том, что сам акт защиты — очень громоздкое мероприятие. Оппоненты, члены ученого совета, большинство из которых старики, люди страшно привередливые и капризные. Собрать их вместе в определенный день крайне трудно. Но обязательно нужно. Потому что иначе все придется отложить до глубокой осени и в Англию ехать аспиранткой. Ах да, еще и Англия, — я внутренне заскулил.

Я покорно кивал головой, все, что она говорила, не вызывало у меня сомнений. Но Даша почему-то начала раздражаться.

— Ты не представляешь, чего мне стоило уломать Кокошина, чтобы он перенес мою защиту в весенний список, понимаешь?!

Чего тут было не понять.

— Значит, меня нет ни в каких официальных бумажках. Я, конечно, разослала извещения, но многие на дачах, лето почти, да и почта у нас работает сам знаешь как! Но даже если они получили эти извещения, то, скорей всего, забыли о них в тот же самый момент. Понимаешь?!

— Нет, — честно признался я. Даша побледнела и несколько раз стремительно облизнула губы — высшая степень озлобления.

— За ними надо съездить, — оскорбительно отчетливо произнося слова, сказала она, — и, вежливо улыбаясь, привезти в институт.

Я, чувствуя себя полным идиотом, сказал:

— Для этого нужна машина.

Даша внимательно смотрела на меня, взгляд ее наливался презрением.

— Я… — я пожевал губами, у меня зародилась болевая точка в солнечном сплетении, — …возьму такси, съезжу.

— Ну так не делается, нельзя такси, — проныла сквозь зубы Дарья Игнатовна.

— Почему?

— Ну потому, не принято.

Не глядя на нее, я медленно ковырял ногтем отставшую от скамьи краску.

— У меня нет машины.

Даша промолчала, но чувствовалось, до какой степени она не удовлетворена ответом.

— Я не могу чувствовать себя виноватым из-за того, что не в состоянии купить себе машину.

Она посмотрела на меня спокойно и как бы объективно:

— Ну хорошо, женишься ты на мне, проедим мы мои драгоценности и шмотки, а дальше что?

— Так ты… так ты считаешь, что я всего лишь хочу наложить лапу на твои, на эти…

Я встал, остановился на несколько секунд в этом положении, пропитываясь возмущением. Оно не казалось мне убедительным. Двигала мною отнюдь не оскорбленная гордость. Просто я знал, что в ответ на то, что она произнесла, обязательно надо обидеться. Постояв, изображая, видимо, потрясенную задумчивость, а на самом деле ощущая внутри только ровную тихую пустоту, я пошел вон из сквера. Кое-как миновал ворота. Добрался до метро. Сел на скамейку. Что-то мешало. Вытащил зачетку. В графе «оценка» рядом с нервной росписью Вивиана Валериевича было написано «один».

Чтобы лишить свое малодушие каких бы то ни было шансов, я в тот же вечер уехал домой. Как только поезд тронулся, я понял, что загнал себя в слишком глухой угол. Конечно, уже завтра она начнет метаться, поджидать у подъезда, психовать, вызванивать Иветту, но что я (да, именно я) буду делать эти три-четыре (я решил, что меньше нельзя) дня? Может быть, сойти на ближайшей станции, вернуться на электричке и посидеть у телефона? Нельзя. Не усидеть. Попытался переключиться. Предметы были. Семья хотя бы или малая родина. Ну вот, да, семья. Неохотно, как спросонья, появились передо мною соответствующие фигуры. Загорелый до полной обронзовелости, совершенно лысый весельчак — мой папаша. Преподаватель зоотехникума. Не человек — пионерский горн. Круглые очки, полотняные костюмы, ископаемые косоворотки — чем-то целинным, землемерским веяло от него всегда. Изучение ветеринарии вселило в него неистребимую веру в прогресс. Спортсмен, не помню в сочетании с ним ни одной рюмки, ни одного клуба дыма. Зимой с пацанами в хоккей играл, и здорово. Странно, а я ведь так и не научился стоять на коньках.

Матери не помню, а вот мачеха… Раньше я ее терпеть не мог, а теперь даже жалею как-то. Существо еще более нелепое, чем отец. Остроносое чучело с морковными волосами, с непременной непереваренной арией в зубах. Воображала себя меломанкой. Могла наскулить целиком какую-нибудь «Тоску», чем, кажется, и поразила воображение ветеринара. Считала себя носительницей вкуса — нацепит дрянные деревянные бусы, накрутит жидкую косу калачом на голове и заявляет, что это фольклорный стиль. Думала, а может, даже и до сих пор думает, что внесла в нашу скудную на эмоции мужскую жизнь тонкость, изящество и т. п. Раньше я бесился, сейчас хихикаю.

Об ублюдке неохота упоминать даже в таком развенчивающем смысле. Гнездится где-то там в музее, и хватит с него.

Вызванные к жизни неестественным усилием воображения персонажи слишком быстро истлевают, смешиваются с серым фоном тоски. Тогда что ж, малая родина. Сколько раз я, будучи юным первокурсником, второкурсником, припадал к окну здесь, на излучине железки, чтобы увидеть, как привычно и волнующе громоздятся на высоком и холмистом берегу сразу все достопримечательности нашего Калинова. И монастырская стена в тени ленивых лип, и так далее, так далее, так далее. Когда поезд грохотал над узкой неподвижной речкой — камыши, рыбаки, ивы, — к горлу каждый раз подкатывал хорошо узнаваемый ком. Что и говорить — родина.

Вот и в этот раз.

На привокзальной площади — утренняя пустыня. Забор со следами каких-то выборов, опечатанная бочка с квасом, пьяненький бомж на вытоптанном газоне. Никто больше меня не встречал.

Дома мне тоже никто особенно не обрадовался. Впрочем, обижаться было не на что. Я перестал учитываться порядком здешней жизни. Помог отцу натянуть какую-то проволоку между сараем и крольчатником. Зачем? Мачеха была на дежурстве, а ракалия на работе. И то и другое меня устраивало. После проволоки отец убежал по делам, для чего-то обещая, и даже клятвенно, вернуться не позже чем через час. Я пил прошлогодний компот на веранде, заставленной помидорной рассадой. Отца я, собственно, не ждал, но немного обиделся, когда он не появился и через два часа Пошел бродить по городу, раз все равно приехал. Вот они, мои булыжные мостовые, вот керосиновая лавка, где мне рассекли губу, вот школа трехэтажная, вот ее самодельный (предмет гордости) ботанический сад. Кишащий объяснимой зеленью. А вот и звонок. Я тихо отступил от родимого забора в тихий переулок. Не дай бог встретиться с кем-нибудь из учителей, считающих, что именно благодаря их самоотверженным педагогическим усилиям я теперь учусь в Москве…

Конечно же, побродил по гулкому монастырскому двору. В прошлом году здесь вдруг провели субботник, в мерзости запустения наведен порядок. А за стеной широкий овраг с волейбольной площадкою на дне. Ох уж эта волейбольная площадка…

В конце концов я выбрался на высокий муравчатый откос и, имея за спиной приземистую историческую стену, а перед глазами бесчувственное приволье, присел на траву и тихо разрыдался.

Вечером мы напились с ракалией. Мачеха была страшно довольна этим «семейным» ужином. Я бросился на вокзал и через день был в Москве. С вокзала позвонил Иветте. Изо всех сил маскируясь дрожащим от искусственного веселья голосом, спросил:

— Ну как дела? О чем вы с Дашуткой на этот раз болтали?

— А она не звонила.

 

Часть II. Избранное

Деревьев проснулся от холода 26 ноября 1992 года. И остался лежать под одеялом, потому что знал — еды в доме нет. Нет также и денег. Еще вчера были вывернуты все карманы и допрошен с пристрастием старый портфель. Деревьев нигде не работал, сегодня у него было лишь одно небольшое дельце, и то намеченное на вторую половину дня, так что спешить с подъемом не имело смысла.

В комнате было полумрачно. За сводчатым окном терпеливо дожидался еле слышимый дождь. Тахта, главный предмет мебели, напоминала рухнувшую на дороге загнанную клячу, настолько разъехались по сторонам ее ноги. Напротив окна стоял стол слегка антикварного, но не вполне письменного вида. К нему был придвинут великолепный оргтехнический стул. Он резко контрастировал с остальной мебелью и был всегда наготове принять седока. У стены примостились два книжных шкафа, ободранных, обшарпанных, недовольных книгами, которые им приходилось содержать. Между шкафами виднелась кафельная спина потонувшей в стене печки. Рядом с тахтой стоял устаревший, с оплывшими плечами, холодильник. Он был отключен за ненадобностью. О крупных деталях обстановки — все. Из мелких следовало бы отметить банку с окурками возле ложа, банку с проглоченным кипятильником на столе, бережно накрытую тряпицей пишущую машинку и, может быть, несколько стопок исписанной бумаги на столе, на подоконнике, на шкафах.

В глубине квартиры зазвонил телефон. На этот звук поспешили шаркающие шаги: Сан Саныч, одинокий дедок с так и не выясненным прошлым. Это у него проснувшийся Деревьев снимал нынешнее свое жилище. Деревьев инстинктивно прислушался. Он не любил, когда ему звонили сюда. Особенно в такое время. Каждый звонок, как ему казалось, подмывал шаткое равновесие, которое ему удалось установить в отношениях со своим хозяином.

Шаги Сан Саныча выскользнули из-за поворота коридора, требовательно постучала в дверь костяшка стариковского пальца.

— К телефону.

Быстро набросив свой драный халат и вставив ноги в холодные шлепанцы, Деревьев, раздраженно недоумевая, побрел к телефону.

— Подъем, молодой чеаэк. Если писатель не идет к издателю, издатель сам идет.

Это был Артамон Нечитайло, подольский издатель.

Здесь необходимо хотя бы вкратце обрисовать издательскую ситуацию в стране. Иначе многое, о чем пойдет речь ниже, может вызвать определенное недоверие.

К середине девяносто второго года стало очевидно, что кризис системы государственных издательств закончился и начался ее крах. Молодой писатель Деревьев, только начавший «расправлять профессиональные крылья» (у него должны были вот-вот выйти сразу два сборника стихотворений и рассказов), на собственной шкуре ощутил смену эпох в деле книгопечатания. Наборы обеих его книг были рассыпаны. В одном издательстве ему об этом сообщили смущенно и вежливо, а в другом хладнокровно и бодро. Угасло, не родившись толком, несколько новых журналов, принявших к публикации произведения молодого писателя. Назывались эти полуэмбрионы или очень звучно — «Нива», «Аполлон», «Золотое руно», или крайне замысловато — ООПР («Отчет о проделанной работе»), «Инсюрлекстенции» и т. п. И те и другие всегда зачинались решительно, самоуверенно. Главный редактор, собрав «команду» единомышленников, на первом же совещании давал понять, что за ним стоят фактически неограниченные средства и структуры с невероятными возможностями. Предполагалось бумагу использовать исключительно мелованную, гонорары платить фантастические, а литературу использовать только настоящую. После двух-трех месяцев энтузиастической работы над первым номером возникали первые туманные упоминания о каких-то трудностях. Потом первый номер все же выходил, и оказывалось, что бумага газетная, гонорары «через месяцок», а литература как у всех. Второй номер не выходил никогда. Деревьев был, как уже упоминалось, писатель молодой, попасть в первый номер какого-нибудь нового журнала ему было трудно, туда вставляли или своих, или уже знаменитых. Он решил плюнуть пока на журналы и обратиться в частные издательства, которые тоже нарождались во множестве. Лично, не доверяя телефонам и советам друзей, он обошел с полсотни таких заведений. В некоторых его произведения издать соглашались, но требовали, чтобы он за это заплатил. Деревьев еще не успел забыть о той жизни, где не авторы платили издателям, а наоборот, кроме того, у него не было денег. Ему намекнули, что можно обратиться в «коммерческие структуры». «Неужели у вас нет знакомых?» Деревьев перебрал своих знакомых — Тарасик и Жевакин пошли по коммерческой линии. Но надеяться тут было не на что. Тарасик до такой степени не походил на человека, у которого можно было бы занять денег, что Деревьев даже звонить ему не стал. А позвонив Жевакину, выяснил, что тот состоит в своем товариществе в настолько мелких сошках, что… ну, в общем, понятно.

Деревьев начал впадать в прострацию. По ходу этого неощутимого и незаметного на глаз падения он продолжал автоматическую жизнь, так что со стороны мог и не показаться выпотрошенным и погибающим человеком. Была, правда, одна объективная примета — его стали сторониться миловидные молодые женщины. Дыхание безнадежного сквозняка, сопутствующего всякому неудачнику, отпугивает их, даже если они не отдают себе в этом отчета.

Однажды, остановившись и присев на камень посреди своей прострации, Деревьев оглядел ее пространства, и ему стало так тоскливо, что он уехал домой. Думал, что очень надолго, но выдержал меньше месяца. Он возвращался в Москву, точно зная, что делать этого не нужно, что рассчитывать ему там не на что. Прямо там, в поезде, в слишком жарко натопленном купе и началась, собственно, эта история. В купе оказался Артамон Нечитайло. Разговорились — с Нечитайло было очень легко разговориться, — и уже минут через пять Нечитайло хлопал себя ладонями по ляжкам и восхищенно восклицал: «Ну пруха тебе, плюнул — попал в издателя». Появился на столе, конечно же, коньяк. Деревьев, будучи человеком если и не скрытным, то уж во всяком случае замкнутым, тут как-то размяк и рассказал о своих обстоятельствах. Артамон слушал не просто внимательно, но сочувственно, сводил брови на переносице и тряс головой. Выгребая охотничьим ножом икру из литровой стеклянной банки, он велел бухгалтеру, путешествовавшему вместе с шефом, немедленно составить договор на издание книги столь бедствующего литератора.

— Чего ты хочешь напечатать, а?

— Я как раз почти закончил, можно сказать, полностью уже закончил один роман. Он по внешней форме как бы фантастический, но вместе с тем…

— Название? — издатель смачно облизнулся.

— «Чрево Сатурна», — на ходу придумал Деревьев, чтобы выглядело попродажнее.

— Давай перо, — безапелляционно скомандовал Нечитайло своему бухгалтеру, очкастому насупленному мужику. Тот насупился еще больше и обиженно задышал.

— Давай, доставай, черт тебя дери, бланки. Для чего, ты думаешь, мы существуем, а? Чтобы сладко пить да крепко жрать? А об культуре, да еще родной чтобы страны подумать, это мы западло считаем? Доставай, говорю.

Наклонившись к уху писателя, издатель громко прошептал, щурясь в сторону очкастого:

— Скуп, как рыцарь.

Тот, неодобрительно бурча, извлек из дипломата несколько бумажек с яркими золотыми буквами поверху — «Фирма „ИМПЕРИАЛ“». Это были стандартные тексты издательского договора. Бухгалтер развинтил ручку, собираясь вписать конкретные цифры.

— Сколь листов? — деловито спросил Нечитайло.

— Я думаю, около двенадцати, — торопливо сказал Деревьев.

— Тираж какой хочешь?

— Ну-у…

— Пиши сто, сто тысяч.

Бухгалтер опять что-то забурчал.

— Ах так, тогда сто пятьдесят. И не надо мне то-се. Все, решение принято! Вот, написал, молодец. Теперь оплата. — Нечитайло вдумчиво отхлебнул коньячку. — Дам я тебе десять процентов. Но — не надо спешить на меня дуться — не от прибыли, а от общей, так сказать, стоимости. Согласен?

— Разумеется.

После было велено бухгалтеру достать печать, «а как же!». Под угрюмые ужимки материально ответственного лица печать фирмы «Империал» увидела свет. Президент уделил ей собственное дыхание, занес над заполненным бланком договора и вдруг спросил с внезапной подозрительностью в голосе:

— Фантастический, говоришь, а пойдет?

— Гарантировать… Там действие происходит на планете с особой такой атмосферой. Что-то экологическое. Она не пропускает солнечные лучи, а просто равномерно светится. Что-то там в ионосфере, в общем, не это важно. Короче говоря, на планете нет ни дня ни ночи.

Нечитайло опять дохнул на печать.

— Это значит, что совершенно невозможно определить время природным способом. Ни закатов, ни восходов, ни звезд. Обыкновенные часы становятся самым ценным прибором. Но часы часто ломаются, их забывают завести, они отстают. Население этой планеты постепенно попадает в зависимость к тем, у кого в силу там разных обстоятельств есть немеханические, эталонные хронометры. Чтобы узнать точное время, нужно все время платить. Иначе опоздаешь на работу, на деловую встречу, на свидание и всякое прочее, понятно?

Нечитайло заинтересованно покивал.

— Владельцы этих хронометров чрезвычайно богатеют и, чтобы укрепить монополию, начинают охоту за владельцами старинных точных брегетов. Объявляют их сумасшедшими, вредителями, объявляют время, полученное от них, опасным для здоровья и тому подобное. На планете побеждает новая религия хронотопного типа, почитание времени, сатуризм, так сказать, — Деревьев перевел дыхание и вежливо улыбнулся.

Издатель крякнул то ли от интеллектуального удовольствия, то ли от ударившего в нос конька и яростно впился печатью в кожу договора.

— Сатурн — это тебе да!

— Естественно, — продолжал писатель, — широкие массы неудовлетворены, готовится восстание, собирают средства, чтобы запустить независимый спутник с сигналами точного времени. Монополисты им мешают всячески.

— Понятно, понятно.

— В общем, приключений масса всяких. Метафора-то глобальная. Перипетии и коллизии возникают сами собой. Согласитесь, ведь в подобной ситуации можно даже путешествовать во времени. У разных наций разные принятые погрешности хронометража. Они накапливаются, и можно одновременно с получением въездной визы получить право на перемещение из, скажем, пятого апреля в первое. Тут возможна бездна тончайших психологических оттенков, хронометрических казусов. Из-за попыток ввести свое время возникают международные конфликты и даже войны. Вы только представьте себе: побежденный народ должен признать власть 22 июня, а сам втайне продолжает жить по законам 9-го мая, а?

— Сильно, — кивнул Нечитайло, — богатейшая идея. И метафора у нее тоже. Это ты возьмешь себе, — он протянул один экземпляр договора писателю.

Приехав домой, Деревьев немедленно бросился к столу. Он поймал свой шанс. По самым скромным подсчетам, в результате сделки с «Империалом» он должен был получить 150 тысяч рублей. Нечитайло обещал «выстрелить» книжку месяца через три, взять за нее оптом «по сороковнику». При двух тысячах тонн почти даровой бумаги, полученной фирмою по высокому министерскому блату, и при двадцатитомном Пикуле, уже «проданном на корню», глупо было не верить в слова президента. Кстати, автор Деревьев осторожно спросил, где можно приобресть вышеупомянутый двадцатитомник. «Для мамы, это ее любимое чтиво». «Я тебе подарю», — небрежно бросил Нечитайло.

Удача, как и беда, склонна к тиражированию себя. Несмотря на то, что из дому Деревьев почти не выходил, стремясь к договорному сроку закончить «Чрево Сатурна», ему удалось в поликлинике Литфонда (к ней он приписался во время краткой штатной работы в одном издательстве) познакомиться с интереснейшим человеком — Модестом Матвеевичем. Старик был очень колоритен: голый, бледный, разумно бугристый череп, презрительно и мудро искривленный рот, драгоценная курительная трубка, которую он время от времени набивал с непередаваемым изяществом; очень дорогой, немного мятый костюм, умело завязанный под подбородком платок. Отрекомендовался он театральным режиссером. Фамилия его была Деревьеву смутно знакома. В ожидании своей очереди они разговорились. Модест Матвеевич сказал, что в принципе он очень осторожен и разборчив в знакомствах, но «юноша» так ему понравился, «идеи» его показались ему столь незаурядными (говорили в основном о погоде, но «юноше» все равно было приятно), что он хотел бы продолжить знакомство. Модест Матвеевич протянул свою карточку, назначил день визита и ушел на ласковый зов врача.

Когда-то Деревьев написал несколько пьес, но за неимением каких бы то ни было знакомств в театральной области не смог получить на них даже отрицательной реакции. Теперь ворота открылись сами. «Конечно, поеду».

Третья требуемая законами гармонии неожиданность произошла с Деревьевым на дне рождения у Дубровского. Она носила не столько приятный, сколько сложный характер.

Поэт Дубровский продолжал вести последовательно романтический образ жизни и собрал под своим кровом (каким-то образом он сумел урвать у Москвы двенадцать метров в коммуналке) публику частью знакомую, частью богемную. Дубровский продолжал держаться в своем журнале, но сам этот журнал уже почти не держался на плаву, отчего настроение Дубровского, никогда не отличавшееся бодростью, в последнее время стало маниакально минорным. Он ныл, скулил, тихо матерился и напился раньше, чем перезнакомил гостей.

Деревьев накануне этого безрадостного тридцатилетия набил наконец казавшееся бездонным «Чрево» словесной мякиной и был поэтому полон приятных предвкушений и новых планов. Он с радостью кинулся бы в объятия новой дружбы, но режиссер с драгоценной трубкой почему-то отодвинул день свидания на месяц от дня знакомства. Деревьев решил терпеливо подождать, тем более что Модест Матвеевич пару раз звонил ему домой и в самых деликатных выражениях подтверждал свою крайнюю заинтересованность во встрече. Веди Деревьев насыщенную светскую жизнь, его знакомство кануло бы, как некий казус, в ее пестром потоке, но Деревьев такой жизни не вел. Хотя и надеялся попробовать с деньгами Нечитайлы. По договору через две недели после представления рукописи «Империал» должен был выплатить оговоренный аванс — пятьдесят тысяч рублей.

Молодой писатель отправился на день рождения к другу, положив на стол издателю законченную рукопись хронофантастического романа «Чрево Сатурна».

Найдя в квартире друга толпу малознакомых и почти совсем незнакомых пьяных людей, Деревьев взял со стола бутылку водки и сел в угол. «Выпью и поеду домой», — решил он. Уже дважды проблевавшийся хозяин покачивался в единственном кресле и силился слипающимися глазами рассмотреть, что же, собственно, происходит в его жилище. Деревьев отхлебнул из горла тепловатой водки и потянулся за куском колбасы. И услышал:

— Япо-онец!

Белобрысая девица, сидевшая справа от него, перебирая ногами, повернулась к нему и уставилась, почему-то победоносно улыбаясь. Деревьев сразу узнал ее, а когда узнал, тоже попытался улыбнуться.

— Ну что, не рад? — спросила девица, драпируясь во внезапную иронию.

Деревьев сказал, что рад, и в доказательство этого предложил выпить.

— За встречу? — спросила она.

— За встречу.

Очень скоро стало понятно, что скандала, которого он малодушно испугался в первый момент, не будет и что легкая внешняя грубоватость Наташи (так ее звали) скрывает скорее приязнь, чем претензии. Они еще выпили вместе и ушли со дня рождения по-советски, обругав и хозяина, и гостей.

Нельзя сказать, что эта связь его сделала счастливым. Просто место женщины в его жизни было не занято, и он внутренне махнул рукой — если не любимая, то любая. Впрочем, стать табором вблизи себя он ей не позволил. Встречался с ней часто, но только в дневные часы. «Что ты делаешь по ночам?» — спрашивала каждый раз с новым ехидством Наташа. «Работаю», — всегда одинаково просто отвечал он. Ее угнетало полное отсутствие таинственности и кокетства. Она верила, что он не врет. Довольно быстро эта любопытная, болтливая и сексуально безалаберная «розвальня» стала ему надоедать. Первое, чем она его «достала», это воспоминаниями о дне их знакомства. Она, оказывается, помнила до сих пор все его претензии к Японии. Однажды Деревьев взорвался и в самой резкой форме потребовал, чтобы Японию, японцев и все японское в его доме раз и навсегда оставили в покос. «У тебя что, была японка?» — участливо поинтересовалась Наташа. В тот день он ее прогнал. Он прогнал бы ее совсем, если бы она не оказалась полезна в самом неожиданном смысле.

Как уже сказано выше, молодой сочинитель атаковал вершины литературного Олимпа сразу с нескольких направлений. Помимо стихов и рассказов, умерших «в металле» последних советских издательств, помимо хронологической фантасмагории, обещанной богатею Нечитайло, и пьес, призванных поразить воображение Модеста Матвеевича, Деревьев однажды придумал идею необычного мультфильма. В основе простая географическая карта. Лучше всего Европы. Отчетливо нанесены границы. Скажем, в том виде, в котором они были в первом веке нашей эры. Вдруг карта как бы оживает, границы начинают пульсировать, передвигаться. История завертелась. Один год жизни Европы равняется одной секунде. Границы изменяются соответственно новой скорости протекания истории. Империя Карла Великого расползается и лопается в течение каких-нибудь пятнадцати секунд. Тридцатилетняя война сложно пульсирует ровно полминуты. Медленно высыхают арабские завоевания на Пиренеях. Великий исторический процесс становится удивительно и почти неприятно похож на явления биологической жизни. Все видели, как ведут себя цветы, запечатленные соответствующей камерой. Или как выбирается бабочка из своей куколки.

Самым сложным местом замысла был, конечно, текст, которым следовало сопроводить гашение политического котла. Требовалась немыслимая степень лаконичности. Как, например, в две секунды уместить рассказ о геройствах Гарибальди? Ясно, что в этой ситуации лаконизм и серьезность несовместимы. Стать в позу саркастического всезнайства? «Вот напал Наполеон, вот добрался до Москвы, скоро будет изгнан он силою вещей, увы». Или, может быть, посмотреть на все глазами вселенской грусти, а может быть, применить стиль современного бесчеловечного телевизионного дикторства?

Вот этими сомнениями поделился Деревьев с Наташей в минуту алкогольной слабости. Наташа призналась, что когда-то работала на «Союзмультфильме» и что у нее сохранились некоторые, можно даже сказать, огромные связи. Работала она, оказывается, художником-мультипликатором. «И как профессионал тебе могу сказать — идея гениальная»…

Случалось, Нечитайле нужно было попасть в ресторан Дома журналистов. И когда оказывавшийся в Москве издатель просил провести его в закрытый журналистский клуб, Деревьев радовался, что может хоть чем-то отплатить этому щедрому и милому человеку. Нечитайло иногда норовил и заночевать у автора. Это и обременяло, и радовало. С одной стороны, приходилось прилагать массу усилий к тому, чтобы избавить своего хозяина и прочих соседей от общения с разнузданным хамом, каким становился пьяный президент «Империала», с другой стороны, казалось весьма полезным сблизиться и на бытовом уровне со столь ценным человеком. Нечитайло положением писателя злоупотреблял чем дальше, тем больше. И самым трудновыносимым в повторявшейся программе московского гостя была не пьянка, не похабные песни на ночной коммунальной кухне, не утренние походы за пивом (Деревьева походы), а бесконечные рассказы издателя о своей собаке. Год назад он обзавелся породистым пуделем. Разговоры эти особенно раздражали на фоне откладывания решительных шагов в деле издания «Чрева». После двух-трех успокаивающих, но неубедительных фраз на эту тему Нечитайло спешил к своему псу. Способности пса очень развились за время рассказывания о них. Вначале Деревьев немного даже ему симпатизировал, видимо, по инерции благодарности ее хозяину, но постепенно шустрый забавный зверек вырос в его воображении в гигантского волосатого монстра, который нависал над столом, стоило выпить по рюмке. Рассказывал Нечитайло не только длинно, но внутри этой длины еще и медленно, и если это помножить на то обстоятельство, что в жизни пуделя не случалось ровным счетом ничего замечательного (ни чумки, ни энтерита), нетрудно представить себе, какими веселыми для писателя выдавались эти вечера.

Изнывая, Деревьев терпел, ибо знал, во имя чего. Нечитайло, ощущая некоторую неудовлетворенность собеседника, откладывая исполнение обещаний, увеличивал их размеры, как прыгун переносит попытку на бóльшую высоту. Размеры будущего гонорара росли. Недавно он привез первый том собраний сочинений Пикуля, часть давно обещанного подарка для мамы. Правда, под него он вечером того же дня так куролесил, что писателю наутро пришлось вытерпеть немало упреков со стороны соседей. Деревьев решил, что и писательское терпение имеет предел и что полгода собачьих басен вполне с него достаточно. Услышав однажды в трубке голос Артамона Нечитайло, он заговорил с ним почти сухо. Про себя он решил, что в домжур их с бухгалтером, конечно, проведет, но, во-первых, сам не останется с ними до конца, а во-вторых, не допустит, чтобы они у него ночевали.

Форсировав бывший Калининский проспект и войдя в заветный дворик, Деревьев увидел, что его уже ждут. Нечитайло, заметив любимого писателя, заулыбался лягушачьим ртом и полез обниматься. Правое ухо у него было заклеено пластырем. Это особенно не понравилось Деревьеву.

Бухгалтер Боря, прорвав завесу своей небритой насупленности, тоже буркнул что-то дружелюбное.

Когда расселись за столиком, президент «Империала» с воодушевлением распахнул меню и поиграл своими кустистыми бровями. Боря тупо пихал огромным ботинком свой бесформенный портфель, задвигая его в щель между ножкой стола и стеной.

— Артамон, давай поскорее, у меня сегодня еще дело.

— Дело?! — игриво блеснул похмельным глазом Нечитайло, и Деревьев обратил внимание, что у него не только с ухом не все в порядке, но и бровь подозрительно подгримирована.

— Дело, — сдержанно сказал писатель и посмотрел на бухгалтера, как бы давая понять, что сдержанность эта имеет отношение и к нему.

Сделав заказ, Нечитайло откинулся на стуле и закурил, благодушно улыбаясь. Дефект брови стал еще заметнее. Деревьев спросил у него напрямую, сдана ли в производство его книга.

— Да, — сказал Нечитайло, — да, у нас же с Борьком к тебе дело. Кстати, Боря наш вырос по фирме, теперь он не бухгалтер, а бери выше — коммерческий директор. Поздравь человека, поздравь, и выпьем.

Факт повышения в должности этого небритого мордоворота Деревьева ничуть не вдохновил, но выпить он все-таки выпил. Вслед за этим сразу последовала душераздирающая история о внезапном подольском наводнении, которое затопило склады «Империала». «Подмокла, представляешь, вся почти бумага подмокла. Сидим подсчитываем убытки».

— Но тебя это не должно касаться. И не коснется, — в голосе издателя появилась внезапная твердость, — сейчас мы гоним пару вагонов из Гомеля. Специально для твоей книжки. Через месяцок — выстрелит. А сейчас что? А сейчас мы с тобой перепишем договор.

Из Бориного портфеля были извлечены хорошо знакомые Деревьеву бланки, в соответствующие графы были вписаны значительно более выгодные для писателя цифры. Коммерческий директор сопел, кривился, вытирал пот с тупого лба, а Нечитайло лишь начальственно похохатывал:

— Надо, Боря, надо. Инфлянц на дворе, а мы ведь человека уже пять месяцев мурыжим.

С этими словами на трех экземплярах новорожденного договора была оттиснута круглая печать «Империала».

Войдя в электричку и усевшись к окну, Деревьев достал из дипломата только что подписанный договор и перечитал несколько раз. Никакого подвоха в тексте ему обнаружить не удалось. Фирма «Империал» брала на себя обязательство завезти бумагу, оформить, напечатать и распространить книгу и выплатить четырнадцать процентов общей стоимости издания Михаилу Деревьеву, именуемому в дальнейшем просто автором. От «автора» требовалось только — представить рукопись к оговоренному сроку. Рукопись была представлена, Деревьев успокоился, аккуратно сложил договор и спрятал во внутренний карман пиджака.

За окном разворачивались картины глубоко осеннего Подмосковья. Как раз кончились промышленные пригороды и начались дачные. Плохо природе без одеяния, снег не спешил сменить листву. Впрочем, писатель не слишком вглядывался в детали пейзажа. Перестав писать стихи, он воспринимал природу лишь как декорацию погодных изменений. К тому же он боялся пропустить нужную станцию. Охлябиновка. Надо думать, были там раньше какие-нибудь хлебные хляби.

Стоя на пустынном перроне, Деревьев развернул бумажку с подробным описанием маршрута к даче Модеста Матвеевича.

По мере продвижения к цели у Деревьева накапливалось ощущение недостоверности этого описания. В записке, например, было сказано: «Сойдя с перрона, вы принуждены будете обогнуть железную громаду водокачки». Сойдя с перрона, Деревьев долго вертел головой, пока не понял, что под «громадой» подразумевается ржавый бак в зарослях жухлого бурьяна. Вместо «аллеи платаноподобных тополей» пришлось смириться с прогулкой по переулку, обсаженному кривоватыми деревцами. Завидев продолговатую лужу, пересекаемую флотилией уток, гость легко понял, что именно ее имел в виду режиссер, говоря об «излюбленном месте здешних лейкистов и рыбоводов». Главное — понять тип условности, сразу успокаиваешься. Деревьев ожидал, что к концу путешествия заявленный принцип окончательно восторжествует и он найдет не «мою жалкую берлогу», но великолепное бунгало, если уж не белокаменную палату. Но режиссер переиграл писателя. В решающий момент он «снял прием». И вместо предчувствовавшегося палаццо сквозь голые кусты сирени и жасмина проглянула небольшая приземистая дачка с крохотной, застекленной квадратиками верандой.

Деревьев отчего-то заволновался. Неуверенной рукой отворил калитку и по выложенной кирпичом дорожке приблизился к крыльцу. Там и был встречен хозяином, увидевшим гостя в окно. Модест Матвеевич был облачен в восточный, вышитый хвостатыми драконами халат (впрочем, сильно поношенный) и сочно курил свою увесистую трубку. Встрече он был очевидно и открыто рад. Он порывисто обнял молодого драматурга, вернее, привлек его голову на грудь, поскольку тот стоял ступенькой ниже, не переставая при этом всасывать и сплевывать использованный дым. Эта случайная мизансцена пробудила в писателе ощущение блудного сына. Впрочем, мимолетно.

Проследовали внутрь. Гость был усажен в дырявое, но еще крепкое соломенное кресло, он получил возможность осмотреться, пока хозяин выскочил на веранду «в рассуждении чайку».

Комната была обставлена с навязчивой пышностью. Гардины малинового бархата, зверски траченные молью, на небольших подслеповатых окнах. По углам комнаты стояли резные позолоченные полуколонны, вместо шевелюр имевшие разномастные газоны с охапками пересохших цветов. Золотая краска с колонн облупилась — должно быть, особый род моли. Имелось несколько предметов мебели разных антикварных рас. На бюро шеренга бюстов — Данте, Бетховена и Гагарина. Деревьев икнул, встретившись с отсутствующим взглядом первого космонавта. На письменном столе валялась пара ножей для разрезания бумаг — один с наборной рукояткой. Оставалось надеяться, что он покончил с уголовным прошлым, перейдя на творческую работу. В целом: что-то среднее между кабинетом и будуаром.

— Ну вот, теперь мы можем, наконец, поговорить.

Модест Матвеевич сервировал чай и уселся в покрытое клетчатым пледом кресло. Приветливо улыбаясь. Пригладил несуществующие волосы и отправил в потолок клуб дыма.

Деревьев осторожно отхлебнул чай.

— Легко ли вы нашли меня, мой юный друг?

— Вы дали такие подробные указания…

— Вы знаете, я люблю эти места. Мы с братом частенько, частенько совершаем пешие туры по окрестностям. Тут неподалеку…

Далее последовал подробный, отчасти жеманный, отчасти точный в своих деталях рассказ об имевшемся поблизости заброшенном монастыре. Из интонации можно было заключить, что режиссер клерикально нейтрален. Деревьев решил, что из двух привезенных им пьес лучше будет показать ту, что построена на библейском материале.

— А что ваш братец… — покрутил головой писатель.

— Он в городе. Он у меня профессор и, стало быть, должен читать лекции. Ну что же, начнем, я думаю. Вы, надеюсь, привезли то, что обещали?

Деревьев открыл дипломат и вынул стопку листков.

— Это такая пьеса…

Взъерошил пятернею волосы на голове. Признак волнения. Взъерошил и подумал, что жест выглядел неделикатно в обществе лысого человека, и от этого разволновался еще больше.

— Называется пьеса «Экклез и Аст».

Глаза режиссера сделались серьезны, он поудобнее расположился в кресле.

— Тут дело в чем? Однажды, читая книгу пророка Экклезиаста, я услышал голоса.

— Голоса? — хозяин с трудом проморгался. — Какие голоса?

— В том смысле, что не голос. Не в единственном числе. Мне показалось, что книга эта отнюдь не монолог, как принято считать. Отсюда ее как бы скрытая динамика, в этом ее отличие от других ветхозаветных книг.

— А-а, да-да, — успокоенно кивнул режиссер.

— И вот, совершая, должно быть, святотатство, я позволил себе посмотреть на книгу пророка Экклезиаста как на некий материал. Сверхъестественный, но все же материал. Я решил акцентировать и даже обнажить ее диалогическую структуру. Во-первых, я родил из одного легендарного имени двух персонажей. Один Экклез, второй Аст. Мне кажется, они различны меж собой, и весьма. Экклез — человек основательный, поживший, бородатый, может быть, отец семейства. Человек добропорядочный.

— Пожалуй, пожалуй, — Модест Матвеевич вырвал трубку изо рта и что-то начертил в воздухе влажным мундштуком, — такой коренастый, сократовидный.

— Что ж, возможно, — не без усилия согласился драматург. — Аст во многом его противоположность. Выспренний, брюнет, еще почти молодой человек. С гордыней и позой.

— И очень, очень важна поза, осанка, — режиссер выпрямился в кресле и сверкнул глазами, — поза — это все.

— Но оба, прошу заметить, Модест Матвеевич, мрачны, оба исконные пессимисты.

— Это само собой, — кивнул хозяин, затыкая рот трубкой.

— Беседуют они, сидя на некоем возвышении. Каменном по виду. Горообразном, как сказали бы вы. Внизу, в долине, растут смоквы, кедры, пасется отарка, струит свои воды ручей. Виднеется селение. Библейский пейзаж. И вот они начинают говорить. Вернее, начинает-то Экклез. Его душа потрясена глубже. То, о чем пойдет речь ниже, в основном его переживание. По крайней мере, в начале. Суета сует, суета сует, все суета, ну, вы представляете себе.

Режиссер кивнул.

— Аст, разумеется, внимательно слушает.

Деревьев перевернул первую страницу.

— «Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит и род приходит…» — и вот тут, именно тут, Модест Матвеевич, начинается драматургия, проклевывается пьеса. «Род проходит и род приходит», — говорит Экклез. «Но пребывает вовеки», — откликается Аст. И дальше по нарастающей: «Все вещи в труде; не может человек предсказать всего», — говорит Экклез. «Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием», — вторит Аст. Этот экстаз взаимопонимания длится до самого окончания первой главы. «Потому что во многой мудрости много печали», — резюмирует Экклез. «И кто умножает познания, умножает скорбь», — усугубляет вывод Аст.

— Поразительно, — воскликнул Модест Матвеевич. Он попробовал подняться, но, раздумав, рухнул обратно, нервно затягиваясь.

— Вся вторая глава, — Деревьев перелистнул несколько страниц, — в большей или меньшей степени дублирует расстановку драматургических сил в первой. Дуэт мудрецов, взаимопонимание в истине. Настоящий драматизм разворачивается в главе третьей. «Всему свое время, и время всякой вещи под небом, — заявляет Экклез, — я, например, считаю, — продолжает он, — что сейчас время рождаться, плодиться, расти, тучнеть, наливаться соком. Я так считаю, Аст». «О-о, нет, дорогой мой Экклез, не могу я с тобой согласиться, — вдруг отвечает младший из мудрецов, — сейчас время умирать, ложиться в гробы и могилы, гнить, тлеть, распадаться». — «Мнится мне, о Аст мой, что пришло время насаждать, укоренять, внедрять и встраивать, закреплять и вчинять». — «Никак, никак я не могу опять-таки с тобою согласиться, брат мой Экклез, несмотря на все почтение мое к тебе. Другое время на дворе, время вырывать врытое, выкорчевывать посаженное, выкапывать вкопанное, выколупывать вросшее, выбивать вбитое». — «Мой драгоценный юный друг, мой Аст, не кажется ли тебе, что настало время убивать, закалывать, забивать, затаптывать, побивать камнями, не такое ли настало время?»

Модест Матвеевич обеими руками схватился за голову, собрав кожистые складки на лысом черепе, и начал покачиваться из стороны в сторону. Текст явно производил на него впечатление, это обнадежило и подбодрило молодого драматурга.

«Нет, нет и нет, милостивейший и благороднейший мой Экклез. Те времена ушли, сейчас другое времечко, сейчас надобно врачевать, обихаживать, лелеять, холить, нежить и оберегать. Вот какое сейчас время».

«Ой, не знаю, не знаю. Видится, и ясно видится мне, что время-то сейчас разрушать, крушить, жечь, громить, испепелять, изничтожать. А что ты скажешь, друг мой Аст?

— Никак, никак не могу принять такого мнения, ибо вижу, и так ясно, другое я — время сейчас строить, возводить, великолепно нагромождать, ваять. Это время сейчас пришло, это!»

Режиссер выронил изо рта трубку и начал медленно расцарапывать себе череп.

«О Аст мой, о мой Аст, скажи мне, не время ли сейчас плакать, не время ли сейчас рыдать, исходить слезами, не время ли посыпать голову пеплом? Не время ли возопить, не время ли исторгнуть вопль?»

Модест Матвеевич медленно встал и, бормоча: «время, время, время», — убрел из кабинета, отодвинув тяжелую портьеру, закрывавшую дверь во вторую комнату. Через несколько секунд оттуда донеслись глухие, в подушку, рыдания.

Деревьев, разумеется, прекратил чтение и неуютно огляделся. Все же было что-то неуловимо ненормальное в окружающей обстановке. Веранда, например, стремительно наполнялась паром, это хорошо было видно сквозь стеклянную дверь. Чайник, подумал Деревьев и встал, оглядываясь. Он был в полной растерянности и даже не знал, что ему, собственно, хотелось бы рассмотреть. Так могло продолжаться, наверное, долго, но тут на веранде появился третий.

Деревьев сел обратно в соломенное кресло. Гость, выключив газовую плиту на веранде, осторожно вошел в дом. Невысокий, полный очкарик лет шестидесяти пяти. Легко было догадаться, что это брат Модеста Матвеевича. Деревьев поздоровался.

— Здравствуйте, — ответил тот внушительно и спокойно, хотя было заметно, что происходящее ему не нравится. Во-первых, эта парилка на веранде, во-вторых, рыдания в соседней комнате, в-третьих…

— С кем имею честь?

Деревьев торопливо укладывал свои рукописи в портфель. Кое-как представился. Брат Модеста Матвеевича кивнул и проследовал в направлении рыданий. Писатель с удовольствием бы ретировался, но отчего-то не мог, не чувствовал себя отпущенным. За портьерой к рыданиям примешались глухие уговоры. Рыдания усилились.

За окнами вдруг резко потемнело, чуть непрогляднее стала атмосфера и в лавке древностей.

Брат режиссера снова появился в комнате, он все еще был в пальто. Сел в клетчатое кресло, очки его сосредоточились на драматурге.

— Я брат Модеста Матвеевича. Мы вместе живем, — заговорил старик. Он был почти так же лыс, как его родственник, но, в отличие от него, очень носился с остатками волос и время от времени проверял состояние увядшей посреди лба пряди.

— То, что вы прочли, произвело на Модеста Матвеевича чрезвычайно сильное впечатление. Думаю, вам не нужно настаивать сегодня на продолжении.

— Конечно, конечно, — Деревьев схватился за дипломат.

Старик встал.

— Модест Матвеевич как-нибудь вам позвонит.

Кивая, пытаясь улыбнуться, отчего по лицу прошла серия нелицеприятных гримас, писатель выбежал на веранду, покрутился в облаке пара, нащупал входную дверь и наконец оказался под тихим мощным снегопадом.

Нечитайло с Борьком все-таки явились ночевать. Скрытно протащить их в комнату не удалось. Увлекаемый по темному коридору, президент успел раз десять громогласно заявить, что переплет у Миньки будет только твердый.

— Как камень, Борек, как камень.

Перед выскочившим на звуки пьяного человеческого голоса Сан Санычем Деревьеву пришлось бить себя в грудь, уверяя, что это «в последний, последний, совсем последний раз». Войдя в комнату, он обнаружил, что Нечитайло опорожняет желудок на одну из контурных карт, заготовленных для мультипликационного проекта. Территория России была уже превращена в свалку радиоактивных отходов. Коммерческий директор стоял рядом на четвереньках и подозрительно икал.

Рано утром, затравленно покидая квартиру, Нечитайло попытался облобызать хозяина, но тот позволил лишь обдать себя перегаром и отстранился.

— Старик, через две-три недели аванец, понял? Ты меня знаешь. Ну, давай!

И они пошли похмеляться.

Наташа вбежала с мороза раскрасневшаяся, весело агрессивная, размотала длинный, по моде семидесятых годов, шарф, бросила на стол папку с «материалами», по инерции приложила руки к кафельному панцирю печки и тут же фыркнула:

— Муляж.

Деревьев развязал тесемки и открыл папку.

— Чем у тебя тут воняет?

— «Империал» ночевал.

— Этот издатель с губами? А бабки привез?

— Обещал недели через две-три! — задумчиво ответил Деревьев, перелистывая страницы.

— Ха-ха-ха! — аффектированно сказала Наташа и похлопала себя по полным коленям, повела плечами, взбила обесцвеченную перекисью водорода шевелюру. — Слушай, я давно хотела тебя спросить…

— Спроси.

Наташа немного поерзала по трупу тахты, как бы вытаптывая для себя жизненное пространство. В ее голосе, когда она заговорила, чувствовалась новая решимость, она собиралась дать какой-то бой. Деревьев в это время морщился, трудно было сказать, к чему это относится, к самой ли белокурой бестии или к тому, что она принесла.

— Я наконец хочу понять, почему ты разрешаешь мне приезжать сюда только днем. Что это — каприз, комплекс или я не знаю что?

Деревьев направил в ее сторону порцию с трудом высвобожденного внимания.

— Сначала я действительно думала, что по ночам ты работаешь, и довольно долго так думала…

Деревьев сорвал со стола нервно всшелестевший лист бумаги и сунул его под нос идущей в наступление блонде.

— Что это?! Я спрашиваю, что это, а?!

Художница брезгливо скользнула взглядом по размалеванной цветными фломастерами карте и попыталась гнуть свое.

— Но недавно мне пришла в голову мысль.

— Скажи ты мне, ради Христа, радость моя Наташа, когда это Наполеон доходил до Урала?!

— Причем здесь Урал, причем здесь Наполеон?! Ты мне лучше скажи, кто здесь ночует вместо меня?

— А это?! Это уже вообще… В 1939 году не Польша напала на Германию, а наоборот.

Деревьев яростно потрясал грохочущей бумагой.

— Я не знаю, на кого напала Польша, а на меня напала злость. Ответь мне немедленно, какая тварь…

Молодой писатель отшвырнул контурные карпы в угол и резко прошелся по комнате, вернулся к столу и несколько раз изо всех сил хлопнул ладонью по толстой стопке бумаги.

— Это все брак!

— Ты собрался жениться, дорогой? — кокетливо улыбнулась Наташа.

Деревьев на мгновение онемел от этого водевильного поворота.

— Что-о?! Что ты сказала? Да ты бы лучше… Художница! С этим никуда нельзя соваться. Два месяца псу под хвост.

— Не два месяца, а семь лет. Семь, семь лет, — Наташа вскочила. — Япония ему, видите ли, не понравилась.

— Какая Япония, что ты мелешь!

— Извращенец! То карты какие-то идиотские ему рисуй, то трахаться он может только с двух до пяти, — Наташа начала наматывать свой шарф на голую шею.

Деревьев сорвал с вешалки еще холодное пальто художницы и швырнул в нее.

— Вон!

Наташа, вдруг потеряв решимость, опустилась на связку книг в углу и начала краем шарфа размазывать слезы. Писатель отвернулся и сказал, глядя в наполненное снегопадом окно:

— Сейчас ты скажешь, что любишь меня, что хотела бы со мной жить (дословное воспроизведение фразы, сказанной Наташей при сходных обстоятельствах).

— Да, скажу, — с робким вызовом прошептала та.

— Но дело в том, — Деревьев наклонил голову, присматриваясь к поведению снегопада, — что мне не надо, чтобы ты меня любила, мне важнее, чтобы ты малевала как следует границы на контурных картах.

— Я старалась, — всхлипнула Наташа.

— Достаточно было пару раз заглянуть в те книжки, что я тебе подобрал…

— Я не виновата, я все время думала о тебе, у меня все эти цифры прыгали перед глазами.

— Но даже если забыть о хронологических ошибках, то как объяснить безобразное исполнение, все эти кляксы, подчистки.

— Я два месяца не разгибала спины.

— Ниже своего профессионального уровня человек может опуститься в работе только в том случае, если ему абсолютно наплевать на то, что он делает.

Наташа развезла по щеке очередную слезу. Она ошибочно решила, что объяснение вошло в мирное русло и что сейчас самое подходящее время для окончательного объяснения. Она тихо прошептала:

— Я не профессионал.

Деревьев удивленно обернулся, и под его вопросительным взором она принуждена была продолжить.

— Я не только не мультипликатор, я даже не художник вообще. И, конечно, ни на каком «Союзмультфильме» не работала никогда.

Писатель медленно сел на тахту и проникновенно, хотя и совсем негромко, повторил свое недавнее предложение бывшей художнице:

— Вон.

Некоторое время после Наташиного ухода Деревьев кружил по комнате, борясь с порывами ярости. Потом поскрипел зубами, крутясь в своем великолепном кресле; истерически похихикал в подушку. Уловив притворно-приторный запах блондинистых духов, нервно швырнул подушку вслед любовнице и длинно выругался. Не помогло. Неплохо бы выпить, право слово, в такой ситуации. Но денег нет, как известно, даже на еду. Сбегал к телефону. Дубровского дома не было. Стоило положить трубку, раздался деликатный, почти вкрадчивый звонок. Неужели судьбе свойственно чувство справедливости — нанеся рану, сует примочку? Но это был не Дубровский.

— Это вы? — мрачно спросил неприятный голос.

— Да, это я, — усмехнулся писатель.

— Вы, — голос задыхался, — я не мог не позвонить. Вы чудовище, вы… — тут Деревьев понял, что это звонит деликатнейший, трогательнейший Модест Матвеевич, — вы монстр. Вы коснулись, — дыхание у него опять перехватило, — вы коснулись… Вы прикоснулись к такому, что не будет вам покоя. Никогда, слышите, никогда. Это говорю вам я…

Гудки.

Удивленно помедлив, Деревьев положил трубку. Выражение лица у него было опрокинутое. Растопыренными пальцами он загнал на место рухнувшие на лоб волосы. И тут черный провокатор зазвонил снова. Даже вкрадчивее, чем в первый раз.

— Извините, это не молодой драматург?..

— Н-нет, — почему-то начал врать драматург, — а в чем дело?

— Это брат Модеста Матвеевича. Я не уследил, простите. Модест Матвеевич снова должен будет лечь в клинику. У него обострение. Не без вашей, надо сказать, помощи. Но дело не в этом. Что бы он сейчас или впоследствии вам ни наговорил, не обращайте внимания.

— Он не режиссер?

На том конце провода помедлили.

— Он сумасшедший.

Деревьев лежал в темноте на тахте, когда раздался звонок во входную дверь. Росток любопытства проклюнулся сквозь толщу отвращения к жизни. Послышались гулкие незнакомые голоса. Что-то заискивающе тараторил Сан Саныч, как всегда, успевший к двери первым. Далее последовали тяжелые, чрезмерные, приближающиеся шаги. Воображение Деревьева тут же возвело их в командорское, как минимум, достоинство. Паркет трещал, как стая саранчи. Вокруг основного ходока суетилась пара услужливых башмаков. Любопытство лежащего писателя расцвело пышным цветом к тому моменту, когда огромное, с трудом сдерживаемое дыхание остановилось выжидательно за дверью комнаты. Потом дверь сама собой отворилась, и Деревьев понял, что шаги его не обманули: в дверях стоял гигант. Можно было понять, что у гостя длинные, до плеч, волосы и трость, на которую перетекла значительная часть веса, отчего фигура казалась слегка покосившейся, заглядывающей. Лежащему стало не по себе от этого невидимого взгляда.

Образовалась пауза ввиду невыясненности визуальных отношений. Трудно заговорить с человеком, лица которого не видишь. Нарушено молчание было голосом Вовки Жевакина, прозвучавшего из-под руки темного гостя.

— Мишка, ты здесь?

Деревьев откликнулся, встал, зажег свет и постарался выглядеть хозяином. Гигант спокойно и внушительно вошел в жилище разочарованного в жизни литератора и, не спрашивая разрешения, уселся на самое лучшее сиденье у стола. В его повадках и приемах чувствовался солидный человек, очень солидный. Если постараться, можно было заметить легчайший отблеск партаппаратного лоска и различить брыла нуворишного барства. Но было что-то и сверх того. Деревьев был сразу и глубоко загипнотизирован. Он так и остался стоять, глядя, как тают последние снежинки на лоснящейся, черной, расчесанной точно посередине шевелюре этого господина.

На Жевакина, который ввалился следом, таща громоздкий и тяжелый на вид чемодан, он даже не обратил внимания.

— Меня зовут Иона Александрович, — голос у гостя оказался отнюдь не громоподобным, как можно было ожидать, но властным, с особой руководящей дикцией.

— Деревьев, — представился хозяин, заставил себя сесть и тут же пожалел об этом. Тахта была много ниже стула, и он оказывался как бы в ущербном по отношению к Ионе Александровичу положении. А ему этого не хотелось.

— Мы должны перед вами извиниться. Мы решили с Владимиром…

— Петровичем, — поспешил с подсказкой Жевакин.

— …что называется, гульнуть. Владимир…

— Петрович. — Шефу было лень запоминать отчество своего помощника, и тому приходилось все время держать его наготове.

— …сказал, что тут поблизости живет его старинный друг, — Иона Александрович распахнул свою шубу, раздвинул шарф. Сверкнула белая рубашка, на углах воротника блеснули булавочные капли. Алмазные, убежденно подумал писатель. Иона Александрович поправил узел галстука и спросил: — Как вы смотрите на это дело?

Деревьев неуверенно улыбнулся и оглянулся на Жевакина.

— Сбегаем? — тут же предложил тот, шмыгая носом.

— То есть… — неуверенно начал Деревьев.

— Вот именно, — сказал гигант мягко, но властно. Он очень умело совмещал в себе дружелюбие и превосходство. Во всяком случае, побуждаемый его улыбкой Деревьев подошел к вешалке и снял с нее свое пальто. — С вашего разрешения, я подожду вас здесь. Подъем на пятый этаж едва не стоил мне инсульта.

Когда «гонцы» вышли на улицу, Деревьев спросил у Жевакина:

— Кто это?

— Большой человек, — ответил с трудноуловимой интонацией старый товарищ.

— Это я и сам вижу, а все-таки?

Жевакин покрутил в воздухе полиэтиленовым пакетом, стараясь что-то обрисовать.

— Предприниматель, бизнесмен, денежный мешок, воротила, делец.

— Понятно, — сказал Деревьев, ероша холодную шевелюру. — Что будем пить?

— Пойдем посмотрим.

По улице Писемского спустились к проспекту. Жевакин подходил к каждому киоску и подробно изучал каждую витрину, придерживая очки и недовольно щурясь сквозь стекла. Потом начинал что-то выспрашивать у продавцов. Деревьев покорно следовал за ним. Деньга чужие, стало быть, не следует проявлять особенную живость в составлении карты вин. Впрочем, он был уверен, что все кончится обыкновенной водярой. Просто Жевакин как преданный клеврет, нукер, ординарец, вассал старается сэкономить бабки своего господина. Когда они миновали пятнадцать, наверное, киосков, Деревьев, начиная замерзать, осторожно высказался по поводу того, что нужно наконец «определиться». В ответ Жевакин начал гримасничать, объявил зачем-то, что «от этого снега у него чешутся ноздри», и вдруг купил, совершенно не прицениваясь, две бутылки «Мартини», штоф «Амаретто» и что-то с бананом на этикетке.

— Понимаешь, — виновато сказал он, кивая в сторону витрины, — он ничего этого не пьет.

— Тогда зачем ты купил?

— Мало ли, вдруг девочки образуются. Не обязательно, конечно, — испуганно поправил он себя и нервно потер довольно изрядную свою лысину. — Просто на всякий случай. А пока давай на ту сторону перейдем.

Они спустились в гулкий переход, где зверски наяривал простуженный джазбанд. Жевакин бросил в их обшарпанный чемодан, распахнутый на мокром полу, червонец и остановился, как бы непреодолимо заслушавшись. Гремели «Вишни в саду у дяди Вани». Жевакин закатывал глаза и продолжительно причмокивал. Деревьев чувствовал себя неловко. Его толкали прохожие, он ловил ехидно-поощрительные взгляды разнообразных спекулянтов, стоявших поблизости, и неприятно оживившихся музыкантов. Жевакин все глубже впадал в совершенно неуместное самозабвение. Деревьев дернул его за рукав, сначала осторожно, потом злобно. Старый друг очнулся, шаря вокруг себя как бы ничего не узнающими глазами.

— Да-да, — пробормотал он, — пошли.

Когда выбрались наверх, он объяснил:

— Ничего не могу с собой поделать, как слышу эту песню — шалею.

В ближайшем киоске он купил несколько жестянок с сардинами, крабами, икрой, две банки ананасового компота.

— Закуска, — пояснил он, хотя никто у него ничего не спрашивал. На этой стороне повторилось то же, что и на противоположной. Жевакин вставал на цыпочки и приседал перед каждой освещенной витриной, морщился, сплевывал, препирался с продавцами. На лице его озабоченность сменялась раздражением, переходящим постепенно в отчаяние.

— Слушай, этот твой пахан какой-то прямо Анчар, ты готов сдохнуть, но добыть ему жидкость по вкусу.

Получилось что-то среднее между ассоциацией и инсинуацией, Жевакин брезгливо отмахнулся от литературной ерунды и купил две бутылки смирновской водки.

— Это нам с тобой. Правда, бутылки пластиковые, ну да лучше нет.

Жевакин пожевал губами и купил третью бутылку.

— Пойдем еще вон там посмотрим.

— Да мы уже около часа гуляем.

— Около часа? — Жевакин задрал рукав. — Академического. Но тоже немало.

Они все-таки прошлись еще в сторону ресторана «Арбат». Была приобретена связка бананов, банка маслин, две коробки консервированного мяса, а также полторы дюжины «Сникерсов» и «Марсов».

— Тоже для девочек?

— А? Да, для них, для девочек, девчушек, девуленек.

В пакет все не помещалось. Бутылку джина Деревьеву пришлось сунуть в карман. Уже почти наладили к дому.

— Сигареты забыл, — взвыл Жевакин и бросился к ближайшему киоску. Деревьев огляделся. Летел крупный веселый снег, сновали машины, сновали люди, как-то празднично светились окна. Деревьев громко хмыкнул, вспомнив вдруг все то, о чем благополучно забыл во время этой великолепной прогулки.

— Мир матерьяльный нам любезен, — процитировал он сам себе одну из любимых строчек поэта Дубровского. Подошел все еще озабоченный Жевакин.

— Ну что ж, мы не всесильны, — сказал он из-за громадного пакета, глядя на свои часы, — возьмем литр «Абсолюта» и на этом — генук.

Деревьев спросил:

— А это что, все его деньги, да?

Жевакин хмыкнул.

— Неужели ты думаешь, я стал бы на свои тебя угощать?

И в этот момент стал похож на прежнего Вовку Жевакина, дружелюбного хама и хорошего товарища.

Когда они вошли в квартиру, семенивший на кухню Сан Саныч союзническим шепотом сообщил на ухо жильцу:

— Только что пришел второй.

Деревьев вздрогнул: два Ионы Александровича для одного вечера многовато. Оказалось, что испугался он всего лишь изгиба собственного воображения: на тахте, держа в руках шапку и даже не расстегнув свой ярко-красный пуховик, сидел Тарасик. Иона Александрович все наоборот: во-первых, он стоял, во-вторых, шубу свою он давно сбросил и оказался в двубортном костюме благородной шерсти. Выглядел он как человек, дела которого складываются очень хорошо. Между тем беседа с новым старым другом хозяина у него явно не клеилась.

— Мне нужно с тобой поговорить, — поднимаясь тяжело, как приступ тошноты, сказал Тарасик, — и наедине.

— Жаль, — очаровательно ухмыляясь, сказал парирующим тоном Иона Александрович, — на сегодняшний вечер господин Деревьев ангажирован мною.

Тарасик помедлил, взвешивая обстановку. Все приняли его молчание за окончание переговоров. Деревьев и Жевакин, с которым Тарасик не счел нужным даже поздороваться, начали выгружать на очищенный от вздорных мультипликационных бумаг стол свою роскошную добычу. Тарасик некоторое время наблюдал, потом решительно рванул липучку на груди. Иона Александрович с едва заметным неудовольствием покосился в его сторону, продолжая весомо прохаживаться по комнате. Он то и дело заслонял своей расчесанной головой стоящую на шкафу лампу, создавая мгновенные затмения. Тарасик понес пуховик на вешалку, хозяин выскочил на кухню за посудой. Молчаливое неудовольствие гуляющего гиганта обратилось на Жевакина, тот выразительно развел руками и сделал отчаянные глаза. Иона Александрович задумчиво потрогал крохотную бородку под нижней губой, в глазах у него что-то промелькнуло. Он придумал, как устранить это вздорное препятствие.

Наконец все было откупорено и нарезано. Выпили. Сразу по полстакана водки, сопроводив самым примитивным тостом. Иона Александрович, несмотря на весь свой богатейский лоск, французский одеколон, бриллиантовые запонки, предпочитал такой стиль. Не успели бросить в рот по маслине, хорошо вышколенный Жевакин уже снова занес бутылку над стаканами.

— Ну все-таки, — прожевывая кусок балыка, спросил Деревьев, — чем могу, так сказать?

— Давайте ни с чем не будем спешить, попробуем лучше узнать друг друга.

— Зачем?

Предубеждение против деловых и деловитых людей уже успело сформироваться в писателе. И хотя этот странный гость все больше ему нравился, он старался на всякий случай возбудить в себе недоверие. Нельзя дать себя проглотить за полстакана смирновской водки. Может быть, ему, как и этому дрянному Нечитайле, всего лишь негде переночевать. Эта мысль позабавила Деревьева, он усмехнулся.

— Чему вы смеетесь? — со всем своим гигантским изяществом наклоняясь к нему, поинтересовался гость.

— Себе.

— Тогда выпьем, — вклинился Жевакин.

— Что-то мы без тостов, — неуверенно сказал хозяин.

Иона Александрович осторожно ощупал свои вместительные щеки.

— Я почему-то всегда бледнею, когда пью.

— Не к здоровью, — буркнул Тарасик, намазывая хлеб икоркой.

— Во, — обрадовался хозяин, — за здоровье!

Иона Александрович улыбнулся ему сквозь стакан, что резко выпуклило глаза. Деревьев поежился под этим изучающим взглядом и сказал:

— Вы чрезвычайно похожи на Бальзака.

— Я не написал ни строчки.

— Очень, очень…

— Я ненавижу кофе.

— И тем не менее.

Иона Александрович выцедил из своего стакана весь «Абсолют» и признался:

— Это была моя институтская кличка.

— У меня богатейшее воображение, — сообщил Деревьев, — не надо вам писать и кофе совсем не надо, мне достаточно этого, — он похлопал себя по щекам, — чтобы у меня было полное ощущение, что я пью с творцом «Божественной комедии».

— Человеческой, — ехидно поправил Тарасик.

— Дурак, — спокойно возразил Деревьев, — его комедия, — он ткнул в сторону Ионы Александровича, — написана божественно. У него все там, и блеск, и нищета. Мне с детства запало название его романа — «Огсц горя», — правда, я был талантливый ребенок? — Тут он вздохнул. — Хотя во многом я был трус и гад.

Появился куда-то исчезавший Жевакин и объявил, что ехать подано.

— Куда? — обеспокоенно вскинулся хозяин, пригорюнившийся было.

— Я предлагаю сегодняшний вечер продолжить у меня в гостях. На даче.

— А где это?

— Это близко. Обратную доставку гарантирую.

Писатель еще помнил, что должен быть предубежден против великолепного богача, но начисто забыл, почему. На лице его выразилась растерянность.

— Я уже и девчонкам позвонил, — вкрадчиво сообщил Жевакин.

Это мгновенно склонило Деревьева к решению ехать. Произошли торопливые, но не слишком организованные сборы. В комнате появился еще один человек, как потом выяснилось, шофер. Он подхватил тяжелый чемодан, с которым Иона Александрович прибыл. В коридоре Деревьев встретил возбужденного любопытством Сан Саныча и сунул ему банан.

«Мерседес» въехал в густой сосновый лес. Сквозь него что-то светилось. Огромный двухэтажный дом. Деревянный дворец.

— Это же целое состояние, — сказал Деревьев.

— Это только пол-состояния, — не совсем понятно ответил Бальзак. Деревьев не успел вдуматься в смысл сказанного, его восхитила внезапная седина Ионы Александровича — шевелюра, как магнит, притягивала снежные хлопья. — Мне принадлежит только верхний этаж, приходится взбираться по лестнице. Некоторое неудобство.

Первым этажом владел какой-то адмирал, а может, и пианист. Все было устроено так разумно, что соседи между собою не виделись, если этого не хотели.

«Девочки» уже были на месте. В наброшенных на плечи пальто они выскочили на улицу и, весело вереща, кинулись обнимать Иону Александровича. Он мощно тряхнул своею «сединой», и они с визгом разбежались в разные стороны.

— Лиза и Люся, — хозяин сделал властно-игривый жест в их сторону, — а это замечательный, хотя и молодой, писатель, девочки. Гвоздь нашей сегодняшней программы. С товарищем.

Сбросив свою доху на руки Жевакину, Иона Александрович поднялся на порожек, топнул несколько раз ногами и отворил дверь. Устроенная на английский манер лестница круто и прямо уходила наверх. Иона Александрович взошел по ней мрачным взглядом и, вздохнув, поставил ногу на нижнюю ступеньку.

Да, подняться наверх было нелегко, но подняться стоило. Никогда ни до, ни после Деревьеву не приходилось бывать в столь роскошно обставленных помещениях. Запомнилось не все: столовая, обшитая дубом, синие штофные обои в спальне, мягкие кожаные чудеса в гостиной, бронзовые бюсты, серебряные подсвечники и золотые корешки книг в библиотеке. В этот вечер Деревьеву пришлось попутешествовать здесь, но, скажем, набросать хотя бы примерный план второго этажа он бы не смог.

Все было готово к продолжению банкета. Над большим круглым столом нависал огромный оранжевый абажур, создавая обстановку нестерпимого уюта. Лиза и Люся сняли передники и теперь поправляли стоящие парусом салфетки, ножи, вилки и фужеры. Деревьев присмотрелся к ним, каждая была соблазнительна на свой манер, и понравились они ему одинаково. Подразумевавшаяся доступность их волновала молодого писателя. Единственное, что казалось ему несколько досадным, это их неразрывность. Он так и не смог запомнить, к какой какое имя следует применять. Он так к ним и обращался: «Лиза и Люся», и та, что оказывалась поближе, выполняла просьбу.

Тарасик расположился где-то справа, и, кажется, ничуть не чувствовал себя не в своей тарелке. Время от времени угрюмая казацкая голова выплывала из марева всеобщего замедленного веселья, и тогда Деревьеву хотелось задать ему чуткий вопрос, но он всякий раз не успевал, волна гулевания несла дальше.

Чопорный стиль за столом продержался недолго. Тарасик случайно перевернул стакан с соком, и пошло-поехало. Буквально через десять минут скатерть была загажена.

Деревьев все время ловил себя на том, что болтает ерунду и слишком по-пижонски выдыхает сигаретный дым. Сквозь этот дым он видел монументально и церемонно возвышающегося хозяина. И каждый раз к Деревьеву возвращалось ощущение, что этот человек очень для него важен и неплохо бы в его глазах выглядеть посолидней. Но тут же то над правым, то над левым ухом хихикала Лиза или Люся, и вся сосредоточенность шла к черту.

Жевакин кое-как исполнял роль тамады: то есть время от времени вздымал рюмку и орал:

— А ну-ка выпьем, господа, а ну-ка! — и неуклюже норовил хлопнуть то Лизу, то Люсю по юркому задку. Деревьев ревновал, причем обеих, хотя и осознавал, что это глупо, и жалел, что он не может ни подняться, ни опуститься до столь великолепной фамильярности.

Наступил момент, который бывает в каждом застолье. Гостям стал тесен стол. Писателю, например, надоело все время видеть в клубе дыма загадочно улыбающегося Иону Александровича. Причем улыбка его с течением времени становилась все более отрезвляющей. То есть в ней убывало дружелюбия и прибавлялось загадочности. Где-то я ее уже видел.

— Иона Александрович, — сказал Деревьев громко и развязно, — вот что я только что понял: вы поразительно похожи на Джиоконду.

— Я похож на Бальзака, — сдержанно ответил хозяин, отправляя в рот дольку лимона.

Жевакин тут же провозгласил что-то более-менее уместное. Лиза и Люся зааплодировали.

— Не-ет, — покачал полным стаканом писатель, орошая руку алкоголем, — тогда не улыбайтесь столь двусмысленно и… — ему расхотелось с этого места продолжать свою мысль, он откинулся на стуле и потер щеки, глаза. Когда он их открыл, то Ионы Александровича перед ним больше не было. Кроме того, он обратил внимание на то, что одна из девушек уходит из столовой, неся перед собой опорожненное блюдо. Исчезает, такая соблазнительная! Надо с ней наедине где-то встретиться в глубинах дома. Будь она хоть Лиза, хоть Люся, я до нее доберуся, сказал себе бывший поэт. Он встал со своего стула и с нарочито безразличным видом, с головой выдававшим его истинные намерения, последовал за девушкой. Имя — вздор, у него есть прекрасный ориентир — блюдо. По блюду узнаем ее. Но из столовой он попал не на кухню, как собирался, а в кабинет. Он узнал его по бронзе, по серебру и золоту. И по огромному письменному столу, который тут же больно толкнул его в бок. Здесь было все, кроме девушки с блюдом. Обнаружив свою ошибку, он решил продолжать поиски и, распаляясь, выскочил в соседнюю комнату, где с разбегу угодил в пасть широкого кожаного кресла, долго из него выкарабкивался — и только лишь для того, чтобы попасть в объятия второго мягкого гада. Какая странная мебель! Она как-то слишком была наготове, она не давала рухнуть полностью, но изматывала своею уступчивой заботой. Деревьев едва не забыл в этих кожаных теснинах о цели своего путешествия. Но все же не забыл.

Наверное, девушка с блюдом прячется вон за той дверью. Затаилась, схоронилась. Тоже, наверное, волнуется. От предвкушений. Сердце у нее наверняка доброе, несмотря на хи-хи-хи и ха-ха-ха. Деревьеву понравилось то, как глубоко и легко он проник в душу этой работящей красотки. На цыпочках, дабы не спугнуть воробышка, он подобрался к намеченной двери и ласково открыл. Перед ним стоял, набычившись и ощупывая воздух бровями, Тарасик.

— Ты мне ответишь, — глухо сказал он.

Писатель отшатнулся от него, почему-то впадая в игривое состояние, и начал, петляя, ускользать от возмущенного друга. При этом он напевал на расплывчатый мотив:

— Спроси, спроси, спроси.

Тарасик предпринял тяжеловесную погоню. Затемненная анфилада заполненных мебелью комнат давала простор для подобного развлечения. На какое-то время Деревьеву показалось, что они одни на этом празднике мебели, в этом лабиринте, но потом в глубине уютного полумрака возник прямоугольный просвет. Можно было видеть давешний стол, облако сигаретного дыма, загипнотизированного фарою абажура, и знакомую монументальную фигуру с волосами до плеч. Впрочем, видение это появилось на таком отдалении, что не могла не почувствоваться в нем некая условность. Ловко завернув за угол массивного карельского бюро, писатель устремился по неизведанному еще маршруту, куда-нибудь подальше от круглого стола. Пьяный крепыш Тарасик, окутанный силами инерции, злобно пыхтел за спиной на внезапной тахте.

Легко удаляясь от него вместе со своей состоящей всего из одного слова песней, Деревьев вдруг заметил выступающее справа от себя из темноты блюдо. Он еще помнил, что к нему должна была быть придана девушка, ради которой он, собственно, и предпринял эту одиссею. Деревьев ринулся к блюду, но вдруг смутился и даже не успел рассмотреть, кому принадлежат руки, сжимающие его. Дело в том, что посреди сакраментального круга стояла большая рюмка с вином. Он почувствовал, что ему нужно немедленно выпить, он сорвал рюмку, как цветок удовольствия, с победно прозвеневшей поверхности и поднес к запрокинутой голове.

Но счастье длилось недолго. Подоспел собравшийся с силами Тарасик и вцепился короткопалыми лапами в горло другу. Жевакин, а это именно он хотел услужить рюмкою, попытался вмешаться, но, получив нотой удар в коленную чашечку, отковылял в сторону, сдержанно воя. Друзья медленно повалились на ковер, и, уже лежа лицом в густом пыльном ворсе, Деревьев наконец-то узнал, что нужно от него этому озверевшему парубку. Оказывается, давно уже он, Тарас Медвидь, обратил внимание на то, что сынок его, Петенька, весьма мало похож на отца своего, и это при его-то самобытной, круто замешанной украинской крови. Бледная, жидкая кровь жены-москвички не могла бы сама по себе перешибить мощную мужнину натуру. Когда же родилась дочурка Верочка и вскоре стала выливаться в полное папашино подобие, то он, Тарас Медвидь, вывел для себя с математической ясностью, что с сыном Петенькой кто-то перебежал ему дорогу.

Деревьев сильно тосковал, нюхая колючую шкуру ковра, даже сквозь густую алкогольную пелену ему была видна абсолютная вздорность ревнивого рассуждения. Кое-как высвободив лицо, он попытался втолковать это Тарасику. Ударил на логику, мол, ни разу он не оставался с Иветтой один на один более чем на пять минут.

— Ну и что? — шипел друг-душитель.

Деревьев сказал, что был занят в то время совсем другой женщиной.

— Ну и что? — Тарасик сдавил его еще крепче.

Деревьев разозлился и заявил, что Иветта совсем не относилась к числу женщин, на которых он бы мог польститься.

— А я и не говорил, что ты на нее польстился.

— Но если я на нее не польстился, то и переспать с нею не мог.

— А я и не говорил, что ты с нею переспал.

— Тогда что тебе от меня надо, идиот?

— Ты с нею непрерывно разговаривал, когда она была беременная.

— Что?!

Оказалось, что Тарасик не шутит. Он (расчетливейший полухохол) прикинул, что Деревьев каждый почти день по часу или полтора говорил с впечатлительной, на сносях, женщиной исключительно о себе и своих сексуальных проблемах и что эта ядовитая информация не могла не повлиять на формирование плода. Беременных специально водят в музей смотреть на красивое, чтобы дети вышли поприятнее. Есть такая теория.

— Нет такой теории! — завопил Деревьев, забившись всем телом. Потные пальцы обманутого отца (именно отца, а не мужа) соскользнули с его шеи, и невольный обманщик поспешил на четвереньках на другой край ковра. Тарасик принял это бегство за признание вины и, мстительно урча, бросился в погоню. Тоже на четвереньках.

Деревьев был так взбудоражен чудовищным и нелепейшим обвинением, что это своеобразно взбодрило его. Живо стуча коленями по неизвестным паркетам, он увеличивал отрыв от Тарасика и кричал:

— Я, конечно, знаю силу слов… — и каждый раз, дойдя до середины своей мысли, начинал мефистофельски хохотать.

Безумный обвинитель, наоборот, обмяк, пьяно переваливаясь и опустошенно стеная, он одиноко бродил в темноте в поисках своего столь сложно воображенного врага.

Решительно от него оторвавшись, отринув его дурацкое несчастье, набирая непонятную скорость, Деревьев толкнул головою незнакомую дверь и оказался в спальне, той самой, с синими штофными обоями. Хозяина там не было. Деревьев помотал головой, чувствуя, что пора бы что-то понять, что его четвероногая резвость все же как-то неудовлетворительна. Но задуматься он не успел. Его осторожно, даже сочувственно взяли под руки с двух сторон и вернули в достойное положение.

— Я знаю силу слов… — предупредил он.

Лиза и Люся расхохотались радостно, как будто именно такой он им и был нужен. Деревьеву было приятно, что он, кажется, нравится. Он заулыбался и позволил себя препроводить. На кровать.

— Лиза и Люся, — сказал он, присев на край, — настало время объясниться.

Они были готовы, более того, они торопили события, расстегивая на нем пуловер и стаскивая ботинки.

— Я должен признаться — мне трудно сделать выбор.

Они сказали, что никаких выборов не надо, они обе в форме.

— Да нет, тоже мне, — скривил губу писатель, — про другое я.

— Про какое? — заинтриговано замерли девочки.

— С одной стороны, — писатель посмотрел на свою левую ладонь, — нежность и ласка, а с другой, — поднялась правая рука, — секс и страсть. Очень, знаете, трудно решиться.

Лиза и Люся не успели толком ответить на это размышление вслух. Откуда-то из глубины дома донесся вопль Тарасика. Потом второй. Его то ли били, то ли вязали.

— Что это? — озабоченно спросил Деревьев.

— Нежность и ласка, — съязвила одна из девушек.

— Тогда что же, — шмыгнул носом писатель, — тогда нам остается секс и страсть.

— Да ладно, давай уж, ложись.

— Вы все сделаете как следует? — поинтересовался он.

— Да уж как получится, — деловито и грубовато сказала Лиза. А может быть, Люся.

Позднее Деревьев очень удивлялся тому, с какой стандартной легкостью и естественностью ему удалось вписаться в эту не слишком стандартную ситуацию. Ни на секунду не усомнился в том, должна ли щедрость хозяина заходить так далеко. Случай в синей спальне просто венчал рекламную кампанию, начатую смирновской водкой там, в коммуналке.

Но чтобы подняться до уровня хотя бы таких размышлений, требовалось немного отрезветь. Напряженно резвясь с двумя работящими гуриями, Деревьев вдруг почувствовал физиологическую потребность еще более низменного свойства, чем та, что объединяла их втроем в этой кровати.

— Щас, щас, щас, девчонки, — писатель кое-как сполз на пол и, прыгая на одной ноге, начал натягивать штаны, — я щас вернусь.

— Да собственно, все, по-моему, — зевнула Лиза, — что вы скажете, коллега?

— Ни-ни-ни, — затряс головою писатель, — лежать!

Рубашку он искать не стал, накинул чью-то шубейку в прихожей, пьяным кубарем сверзился по холодной лестнице и нашел свое простое счастье под ближайшей сосной. Он уже был близок к полному освобождению, когда за его спиной раздался хорошо знакомый начальственный баритон.

— В доме имеется два туалета.

Деревьев замер, он совершенно забыл о существовании фантастического хозяина. И испугался. То, что он натворил тут, под сосной, не так страшно, хотя и постыдно. Но как будет расценено то, что он натворил там, в спальне?

Кое-как приведя себя в порядок, он обернулся к Ионе Александровичу. Тот в своей шубе, наброшенной на плечи, на фоне ярко освещенных окон казался непроницаемой угрюмой глыбой. Писатель занервничал еще больше и решил вести себя по-рыцарски, то есть свалить всю вину на женщин.

— Эти Люся, — он сглотнул слюну, — и Лиза… как они могут без любви, с первым встречным…

— Не будем об этом, — спокойно сказала глыба.

— Конечно, зачем, — обрадовался писатель.

Со второго этажа донесся протяжный неприятный вопль. Деревьев идентифицировал его как вопль Медвидя. В окнах задергались многочисленные тени. Надо думать, однажды скрученный зверь вырвался на волю и теперь шоферу с Жевакиным приходилось наново его вязать.

— Пойдемте прогуляемся, — предложил Иона Александрович, — нам надо наконец поговорить. Мы уже достаточно узнали друг друга.

Он двинулся в глубь сосновой рощи прямо по сугробам, но сохраняя всю свою монументальность. Деревьев, насколько мог, последовал за ним. Все время увязал в снегу, падал. Постепенно он вообще вернулся к способу передвижения, открытому во время недавних догонялок с Медвидем. Иона Александрович никак не реагировал на мучения, претерпеваемые гостем. Наконец, чтобы поберечь исцарапанные о наст руки, писатель перевернулся на спину и стал обдавать их слабым пьяным дыханием. Тоска, давно уже выбиравшая момент, навалилась на него. Она была гигантская и некоторым образом возвышенная, она восстала из запрокинутого тела вверх и тихо звенела, вынимая душу и пытаясь препроводить ее по меньшей мере к звездам. Одним словом, Деревьев был подавлен и захвачен весьма сложными ощущениями, когда матерая глыба по имени Иона Александрович повернулась к нему и заговорила.

— Вы, наверное, все время спрашиваете себя, что этому человеку от меня нужно, почему он уделяет мне столько времени.

— О да, — прошептал исчезающий писатель, — зачем и почему.

— Вы знаете, я очень богатый человек, чрезвычайно богатый. Но ошибаетесь, если думаете, что решил просто-напросто облагодетельствовать вас. Нет. Наоборот, я решил на вас заработать. Предприятие, которое я сейчас предложу вам организовать, будет совместным и взаимовыгодным. Вы ведь, насколько я понимаю, человек, собственно говоря, нищий.

— Нищета порок-с.

Деревьев всхлипнул и судорожно дохнул на свои скрюченные пальцы.

— Предложение мое, на первый особенно взгляд, может показаться вам странным. В известной степени я устроил сегодняшнюю вакханалию лишь для того, чтобы разрыхлить внешние границы предубеждения и псевдоздравого смысла, которыми нищие таланты обладают в наибольшей степени.

— Ну и приемчики у вас, — заныл писатель, пытаясь встать хотя бы на четвереньки. Ничего похожего.

— Видите, я полностью откровенен с вами.

— А почему, такс-сать, я? — Деревьев пошел на вторую попытку.

— Объясню. Вы лично мне несимпатичны.

— Я так и знал.

— Но я знаком с вашими сочинениями.

Услышав это, писатель рухнул обратно на спину и замер.

— Не удивляйтесь. Что-то вы ведь напечатали, Кое-что ходило по рукам. Это не комплимент. Я имею в виду физическую возможность ознакомиться с ними.

— И что же? — осторожно спросил автор.

Иона Александрович встряхнул на плечах свою шубу.

— Мне понравилось… Вернее, не так, меня заинтересовали ваши взаимоотношения со временем. Только человек с такими, как у вас, претензиями к природе этого явления сможет выполнить то, что в данной ситуации надо выполнить.

— А что это за ситуация, — Деревьев наконец встал на четыре точки и от этого ощутил прилив самоуважения, — какого рода работенка? Что я там для вас должен сделать?

— Не только для меня. И не столько. Работая на меня, вы будете работать на себя.

— Тем не менее, Иона… э… Александрович… работа, работа какая?

Деревьев обхватил руками щиколотку сосны, намереваясь встать окончательно. Чтобы вести деловые переговоры на равных.

— Работа литературная, как вы, наверное, уже догадались.

— Погодите, погодите, а вы кто, ну, в принципе — кто?

— Я?

— Да, я помню, помню, богатый, очень богатый… а почему литературная работа? И время к тому же. Мемуар обработать? Или там история завода? Как бывало?

— Не совсем. Но какие-то книги в результате возникнут.

Деревьев подозрительно прищурился.

— Вы издатель?

— И издатель.

Писатель потерся щекой о кору и заскулил.

— Но я же не люблю издателей.

— Я их тоже не люблю.

— Нет, но я их совсем не люблю. Теперь.

— Вас обманул кто-то? Я многих знаю лично из числа этих самых издателей, и если речь идет о каких-то конкретных людях, я думаю, мы сумеем восстановить справедливость.

— Знаете? — Деревьев недоверчиво выглянул из-за дерева. — Нечитайлу знаете?

Иона Александрович презрительно фыркнул.

— Ну, это, — он опять фыркнул, — все, что он вам обещал…

— Аванс, аванс он мне обещал.

— Он его принесет вам в зубах.

— То есть?

— Повторяю, деньги, которые он вам должен, Нечитайло принесет в зубах.

— Он же их обслюнявит…

— И тем не менее.

Из дома снова донесся вопль, внезапно перешедший в глухой грохот. Орущее тело Тарасика торопливо транспортировалось вниз по лестнице. Оказавшись внизу, он завертел головой, пытаясь отыскать в сосновой темноте предателя-однокурсника. Не отыскав, он поднял голову туда, где вызвездило, и крикнул:

— Я тебя все равно, падла, урою. Урою, урою!

Жевакин с шофером живо поволокли его к воротам. Там к ним присоединился привратник. Тарасика стали грузить в машину.

— Как он не похож на себя, — не просто ханжеским, но пьяно ханжеским тоном произнес писатель.

— Это, возможно, не мое дело, но все-таки — что ему от вас нужно было весь вечер?

— Как бы это… даже затрудняюсь сформулировать. Он утверждает, что я соблазнил его жену, но не просто так, а при помощи слов.

— Женщина любит ушами.

— Но согласитесь, что это извращение. Тут другое. Был бы тут обычный адюль… тер. Нет ведь. Он не утверждает, что я спал с его женой. Кстати, я тоже не утверждаю. А ребенка, по его мнению, я ей сделал при помощи телефонных переговоров. Вы удивлены, да?

— Ничуть. Более того, я думаю, истерика этого вашего товарища имела под собой некоторые основания.

— Осталось ему только подать на алименты, — отвратительно захихикал писатель. — Брать с меня каждое четвертое слово.

— Напрасно вы иронизируете. Пойдемте еще выпьем. Я собираюсь поговорить с вами о вещах намного более удивительных, чем рождение ребенка из телефонной болтовни.

Проснувшись, Деревьев сразу вспомнил, что с ним произошло. Он лежал в обнимку со своей жесткой подушкой и затравленно косился в сторону письменною стола, на котором громоздились многочисленные доказательства того, что вчерашнее приключение ему не приснилось. Пузатые бутылки, заморские жестянки. Помимо обычных похмельных радостей — тошноты, головной боли, чувства вины — Деревьева донимало ощущение, что он куда-то скользит, сползает, рушится. Не столько в качестве тела, сколько в качестве личности. Непонятным пока способом он влип в неприятную и, возможно, опасную историю. Он мог бы довольно долго пролежать в таком притаившемся положении — сидя в зыбучих песках неизвестности, лучше не совершать резких движений. Но вот холодильник. Он вдруг громко щелкнул и ласково заворковал. Деревьев зажмурился. Он слишком точно знал, что холодильник отключен и пуст. Значит, окружающий мир осторожно показывает зубы своих новых законов. Если теперь кто-то войдет сюда через стену или снег окажется горячим, как в известном романе, можно будет не удивляться.

Впрочем, все это лишь паника. Надо себя преодолеть. Деревьев решительно встал. Его качнуло, только схватившись за спинку стула, он смог удержаться на ногах. И тут он понял, что навязчивое чувство сползания куда-то имеет довольно простое объяснение: задние ноги тахты окончательно разъехались и, стало быть, матрац лежал под углом к полу. Теперь следовало разобраться с холодильником. Когда Деревьев направился к нему, осторожно передвигая ноги, тот сразу икнул и затих. Сыто так икнул, опасливо. Но это не сбило Деревьева, он открыл дверцу и тихо сказал:

— Ну, понятно.

Холодильник был набит баночным пивом.

Раздался звонок. Просеменил Сан Саныч к двери. Деревьев тоскливо понял, кто пришел.

Утреннее явление Ионы Александровича было даже внушительнее вчерашнего. Он поздоровался, опять, как в первый раз, занял крутящееся кресло, а хозяину жестом определил сесть на раненую тахту. Деревьев подчинился.

— Вы только что встали?

Отрицать было глупо.

— Вы… у вас очень уж взъерошенный вид.

Писатель обеими руками кинулся проверять состояние прически.

— Вообще-то я стригусь, но здесь…

— Выпейте пока пива.

Деревьев встал и направился к холодильнику.

— Одну банку. Нам предстоит довольно серьезный разговор.

Стараясь не морщиться — он никогда не любил баночного пива, — Деревьев осушил жестянку. Напиток свое действие оказал. Внутренне расслабившись, пригладив волосы, подложив руку под правую ягодицу, писатель более-менее уверенно поглядел в глаза гостю.

— Насколько я понимаю, у вас есть ко мне несколько вопросов.

— Строго говоря… говоря по совести, многое у меня в голове… — писатель сделал соответствующее движение рукой.

— То есть вы ничего не помните?

— Почему же, помню-то я как раз многое, например… ну, многое помню.

— И вас больше всего волнует, до какой степени то, что я вам вчера говорил, соответствует действительности?

Деревьева волновало не только это, но он предпочел кивнуть.

— Понятно. Давайте сразу перейдем к делу. Что вы скажете на мое главное и основное предложение?

— Я скажу, — писатель замялся, — я понимаю, что это никакая не шутка, я стараюсь воспринимать это серьезно, но все равно как-то не очень-то…

— Договаривайте, не стесняйтесь. В наших общих интересах уточнить все детали дела. Особенно сверхъестественные, так сказать, детали.

Деревьев глубоко вздохнул, у него возникло что-то вроде раздражения. Надо рубануть сразу, околичностями от этого прилипчивого миллионера не отделаешься.

— То есть вы хотите сказать, Иона Александрович, что, если я стану писать для вас эти книги, то гонорары за них вы будете — у вас есть такой способ — пересылать в мое прошлое. Когда я был нищ, гол и так далее, да?

Высказанная на свету, в слишком реальной комнате, мысль эта показалась Деревьеву столь беззащитно нелепой, что он ощутил острейшее чувство неловкости. Если бы за всей этой болтовней не стояло громадное, проверенное богатство, если бы сам Иона Александрович не был столь убедителен и солиден, можно было бы спокойно вызывать психушку или просто вытолкать в шею назойливого посетителя.

Иона Александрович неожиданно расцвел, услышав прозвучавшие слова. Ситуация разродилась.

— Ну, слава богу, вы все поняли правильно. Мне было до смерти необходимо, чтобы вы сами сформулировали эту мысль. Поэтому я вас и мучил.

— Вы говорите так, будто я уже согласился.

— У вас вызывает раздражение то, что вас, взрослого и свободомыслящего человека, втягивают в дело, попахивающее самой низкопробной мистикой и банальнейшей научной фантастикой. На первый взгляд, есть основания возмутиться, но прошу принять во внимание две вещи. Первое смягчающее обстоятельство состоит в том, что навязанная мною тема является предметом ваших собственных размышлений. Взаимоотношения с чудищем времени — ваш самый главный и страстный интерес. В области воображения вы уже многократно перекрыли то, что вам придется сделать, если вы примете мое предложение. Вся ваша жизнь — там, на территориях свершившегося, а я предлагаю способ отправить туда небольшую порцию стройматериалов, чтобы закончить постройку, незавершенный вид которой не может не терзать ваше сердце.

— Красно изволите выражаться, — пробормотал Деревьев. Иона Александрович сделал вид, что не расслышал.

— Второе смягчающее обстоятельство заключается в том, что от вас не потребуется никаких специальных мыслительных усилий. Ни я, ни какой-либо другой человек не станет донимать вас никакими более-менее научными теориями, якобы обосновывающими возможность такого встречного проникновения. Я сам, честно признаюсь, не знаю, как это происходит, я только знаю, что это происходит, бывает. Я чисто случайно научился использовать эту возможность. И это можно делать только тем способом, который я вам предлагаю. Кроме того, я обязуюсь предоставить доказательства того, что те деньги, которые вы заработаете и захотите отправить в тогда, дошли. Понимаете, эти доказательства могут быть непонятны даже мне, ничего не значить для любого другого человека, но вас они убедят. Согласны?

Иона Александрович занялся своим обильно вспотевшим лбом.

— Согласны?

Деревьев покашлял в кулак. Он по-прежнему остро ощущал, что все эти байки про «встречные проникновения» абсолютный бред, но, с другой стороны, находился под определенным впечатлением произнесенной речи.

— Попробуйте хотя бы. Как только почувствуете, что вас обманывают, можете все бросить. Никаких, слышите, никаких бумаг, а тем более кабального характера, вам подписывать не придется.

Писатель встал, прошелся, достал из холодильника еще одну банку пива, но пить не стат.

— Скажите, а почему вы все время говорите о прошлом, о «тогда», легко же видеть, что и в «сейчас» я чрезвычайно нуждаюсь в деньгах. С какой стати я, подыхая с голоду, буду работать на прошлое? Хотя бы и несчастное, хотя бы и свое собственное?

— Это очень легко объяснить. Я ведь не благотворительностью заниматься хочу, я тоже собираюсь заработать. Мне нужно, чтобы вы писали много, очень много. Ради сегодняшних своих потребностей вы так работать не сможете. Или не захотите. Но стоит вам ощутить, что переправляемые в прошлое деньга помогают вам изменить в жизни то, что казалось окончательно и ужасно неизменным, вы не будете из-за стола вылезать. Ведь у вас, как и у всякого человека, есть в прошлом более-менее незаживающая рана. Тлеющая под напластованиями дальнейшей жизни. Я предлагаю способ доставки лекарств к ней. Я, может быть, неловко выражаюсь?

— Наоборот, очень ловко.

— Или я ошибся и вам не о чем жалеть? Вы счастливы своим прошлым? Чему вы улыбаетесь?

Деревьев улыбался тому, с какой легкостью он втягивается в обсуждение деталей того, чего быть не может.

— Ну хорошо, Иона Александрович, допустим я соглашусь, сочиню что-то крайне продажное, заработаю денег и переброшу их в начало восьмидесятых, я ведь изменю тем самым не только свое прошлое.

— Это надуманный страх. Вы ведь не задаетесь такими вопросами, когда совершаете поступок в обыденной жизни, отбиваете чью-нибудь жену или даете кому-нибудь пощечину, этим вы ведь тоже изменяете чью-то жизнь. Время, собственно говоря, едино, а сегодняшнее мгновение, «сейчас» — не более чем несущая нас волна. Но под любую волну можно поднырнуть. Просто мы такая порода существ, у которой гипертрофирована способность перемещения в пространстве, для перемещений во времени мы сумели приспособить лишь отдаленные элементы своей жизни. Слова, к примеру, движутся вдоль него, времени то есть. Правда, только вперед. А на байки о том, что стоит в прошлом раздавить бабочку, и у нас изменится орфография, — плюньте.

— Это уже что-то философическое, а вы обещали не перегружать меня.

— Я легко могу представить себе тип сознания, для которого возможность во время прогулки вернуться к только что пройденному колодцу и плюнуть в него покажется невероятной. Я достаточно внятно спекулирую на заданную тему?

— Если бы мне что-то было непонятно, я бы переспрашивал.

Иона Александрович опять вытащил из кармана платок. Писатель отхлебнул невкусного пива.

— И потом, — Иона Александрович спрятал платок, — есть еще одно обстоятельство, делающее выгодной переброску средств в прошлое. Инфляция, мой дорогой друг, инфляция. Деньги, которые вы можете заработать сейчас за полгода-год даже вашим очень низкооплачиваемым трудом, сделают того несчастного, нищего юношу очень богатым человеком. Вы будете там графом Монте-Кристо.

Деревьев почему-то заволновался. Он оставил банку с пивом, подошел к столу, взял вилку, повертел в пальцах и отложил — грязная. Достал пальцами маслину из полупорожней банки, бросил в рот, но промахнулся.

— Ну а я, то есть тот я, он будет знать, откуда у него вдруг появятся деньги?

— Этого, разумеется, никто знать не может. Ни взглядом, ни волосом вы туда не проникнете как нынешний Деревьев.

Писатель хлопнул себя по бокам.

— Я вам не верю. Этого не может быть.

— Ничего страшного, — улыбнулся Иона Александрович, — надо просто привыкнуть. Я, например, привык.

— Скажите, Иона Александрович, а почему вы сами не попробуете изменить свое прошлое, раз знаете способ?

— А кто вам сказал, что мое нынешнее процветание не есть результат такой деятельности?

Деревьев посмотрел ему в лицо, и лицо гостя показалось ему зловещим.

— Вы не ответили на мой вопрос. Не до конца ответили.

— Ответил. Насколько мог.

Писатель потянулся к книжной полке, собираясь взять лист рукописи, чтобы вытереть влажные после маслины пальцы.

— Осторожно, — быстро сказал Иона Александрович и, достав из кармана второй, но тоже благоухающий свежестью, платок, протянул писателю, — рукописи свои вам надо бы поберечь, и даже черновики.

— Зачем? — недоверчиво принял платок писатель. — Насколько я понял, вам требуется изготовитель ширпотреба, да еще и анонимный.

— Именно, но чтобы вы не чувствовали себя ущемленным, да и из соображений справедливости, я хочу для начала издать книгу ваших собственных произведений Избранное, некоторым образом. Небольшим тиражом, две-три тысячи экземпляров, но в отличном оформлении. Со вступительной статьей, комментариями, приличным гонораром. Впоследствии, возможно, дойдет речь и до собрания ваших сочинений. Поэтому — берегите черновики.

— Зачем вам это? — недоверчиво и даже ехидно спросил Деревьев, возвращая хозяину его платок.

— Оставьте себе. А сомневаетесь в искренности моих слов вы напрасно. Мне выгодно издать вашу книгу. Я ведь понимаю, что сделанное мною предложение все же несколько необычно и мне еще нужно убедить вас в серьезности моих намерений. С изданием ваших сочинений мы переведем наши отношения на практическую, конкретно ощутимую почву. Я вижу, что у вас есть ко мне еще один вопрос.

— В общем, да. А почему вы выбрали именно меня? Что, у нас в Москве мало нищих писателей с не очень благополучным прошлым?

— Писателей много. Есть такие, которым я симпатизирую больше, чем вам, извините за прямоту. Но дело в том, что годитесь только вы.

Деревьев немного походил по комнате. Отхлебнул пива.

Иона Александрович следил за ним спокойным, уверенным взглядом.

— Ну так вы согласны? Согласны издать в моем издательстве свое «Избранное»?

Деревьев понимал, что, согласившись на это, он соглашается на все. Он понимал, что загнан в угол и, собираясь заявить этой наглой громадине, что он не верит ни единому его слову, сказал:

— Я согласен.

Через несколько часов Иона Александрович унес в своем огромном портфеле несколько килограммов рукописей. Все сочинения Деревьева. Около сотни стихотворений. Полгода назад Деревьев сделал подробную и свирепую ревизию своему объемистому и беспорядочному поэтическому творчеству. Выдранные из журналов, коллективных сборников, вырезанные из газет, газетенок и многотиражек публикации вместе с отпечатанными на самых различных пишущих машинках листами пылились хоть и на задворках его нынешней литературной жизни, но в отдельной папке. После некоторых колебаний Деревьев достал ее из-за шкафа и, написав пальцем на пыльной крышке: «стихи», передал сумасшедшему издателю.

— Они там приблизительно в хронологическом порядке.

— Вот и хорошо, — сказал издатель.

К стихам была присовокуплена небольшая повесть, построенная на воспоминаниях детства. Она была, на взгляд автора, не вполне хороша, но крайне уместна в смысле композиции книги. Центральное положение в книге и основную часть ее объема должен был занять роман «Чрево Сатурна». Деревьев попытался обрисовать Ионе Александровичу хотя бы в общих чертах этот необычный сюжет и намекнуть, что роман может быть не безнадежен в коммерческом плане. На что издатель сказал:

— Не имеет значения.

Это писателя и задело, и порадовало.

Следом за романом в чрево портфеля отправились два драматических опыта. Нешироко, но печально известная пиэса «Экклез и Аст» и находящаяся до сих пор втуне — «Невольные каменщики». Дольше всего пришлось провозиться с «Историей Европы». Замысел Ионе Александровичу понравился очень, но техническая сторона вызвала у него попервоначалу сомнения.

— А что если мы откажемся от публикации каждого мультипликационного кадра, а напечатаем только штук пятнадцать-двадцать в качестве иллюстрации? Ведь главное здесь — текст, главное — очертить идею, зафиксировать ноу-хау, как говорится. Когда-нибудь будет снят соответствующий фильм, это и будет настоящая жизнь замысла.

Автор не возражал.

На прощание Иона Александрович посоветовал писателю, «как только закроется за мною дверь», приступать к делу. То есть к обдумыванию плана будущей работы.

— Чтобы к тому времени, когда я появлюсь у вас снова, нам уже было что обсудить.

Деревьев пожал плечами, напористость работодателя была ему неприятна. И тот, видимо, почувствовав это, полез во внутренний карман за бумажником.

— А чтобы вам не приходилось забивать голову посторонними вещами… — на стол легло несколько пятитысячных бумажек. Впрочем, больше, чем несколько.

Когда Иона Александрович наконец ушел, Деревьев попытался починить тахту. Родные ноги ей пришлось удалить совсем. Протезы были изготовлены из пластмассового ведра, игравшего до этого превращения роль корзины для бумаг, и стопки наименее любимых книг. После этого он решил прибраться в комнате. Иностранные бутылки можно было расставить на шкафу — была раньше такая мода на московских кухнях. Но отошла. Деревьев сделал несколько ходок к мусоропроводу. Оставил в живых только одну бутылку, самую красивую — дому нужен был графин. Раздался телефонный звонок. Деревьев как раз проходил мимо и снял трубку.

— Это ты? — спросил мрачно Тарасик.

— Ну, проспался?

— Где мы были?

— Не знаю. Я тоже пил.

Тарасик помолчал. Чувствовалось, что он мрачнеет все больше.

— Только ты не думай, что я это все так оставлю.

— Что именно?

— Не надо, ты все помнишь.

— Ты сам их достал, орал, орал, вот они тебя и вывезли.

— Я не про это.

— А про что? — Деревьев начал злиться. — Опять про эту беременность?!

— Ты зря смеешься, у нас еще будет с тобой разговор.

— Нет, ты мне скажи, ты что — всерьез считаешь, что здесь есть хоть какая-то, ну хоть какая-то почва для объяснений?!

— Не кричи, криком делу не поможешь.

Деревьев нервно захныкал.

— Да, да, да, теперь ты меня «уроешь», как обещал.

— Урою.

— Да ты что, опять нажрал… — но в трубке было уже пусто.

Громко и грязно выругавшись, Деревьев вернулся к себе в комнату и лег на тахту. Он собирался подумать о внезапно открывшихся странностях Тараса Медвидя, но оказалось, что мысль его уже не свободна, она уже соблазнена странным предложением холеного гиганта. И уже вовсю трудится в указанном направлении.

Надо отдать должное Ионе Александровичу, его система литературного рабства основана была на простой, то есть гениальной, идее. В самом деле, зачем разыскивать новые таланты, вкладывать громадные деньги в рекламу и ждать, когда эта работа даст отдачу? Можно использовать имена проверенные и вполне себя зарекомендовавшие. Берем голодного и писучего парня, и пусть он нам сварганит что-нибудь в манере Агаты Кристи, Рафаэля Сабатини или Роджера Желязны. Изданная соответствующим образом поделка выбрасывается на рынок, и прежде, чем кто-либо успеет сообразить, в чем дело, «улетает со свистом», принося немалую прибыль. Знаменитые тени дадут на время поносить свои имена работящему рабу. Их не убудет. Даже наоборот. Что касается профессионального уровня такой подпольной продукции, то здесь дело обстоит так же, как в торговле спиртным, — главное наклейка. Иона Александрович не будет, конечно, с этим суррогатом соваться на книжные выставки и в престижные магазины, хватит с него вокзальных лотков. Ведь и человек, покупающий у сомнительного киоскера бутылку разведенного мочою спирта, заботится о наличии градуса и навряд ли станет сетовать на отсутствие букета.

Подпольный же гений легко может себя оградить от опасности разоблачения. Никто его не заставляет имитировать неизвестные романы Набокова или Фолкнера. Его не должна интересовать мистификация в литературоведческом смысле. Только нажива, барыш и чистоган. А что касается уровня некоторых романов А. Кристи, Сабатини или любого из бесчисленных фэнтэзирующих американцев, смешно считать его недостижимым.

«Да, именно в нашей стране, — продолжал размышлять молодой писатель, — должна была возникнуть эта неожиданная мысль. Такие традиции литературного рабства. От „Малой Земли“ до заурядного и почти бесплатного переписывания в редакциях бесчисленных эпопей бесконечных аксакалов».

Раздался звонок. Сан Саныч слетал, послушал и отстучал в дверь:

— Вас.

Конечно, А Кристи плохой пример. Иди-ка сходу придумай хотя бы отдаленно детективный сюжет, когда тебя тошнит от любых детективов. Нет, придумать, конечно, можно. В принципе. Но трудно, овчинка выделки не стоит все-таки. Необходим жанр, менее защищенный от возможности безопасной профанации.

— Да, я слушаю.

— Это я, — хриплый голос Наташи.

— Я уже сказал — слушаю.

— Нам надо поговорить.

— Ты как сотрудник «Союзмультфильма» будешь со мной говорить? Или у тебя частный интерес?

— Частный.

— А по частным, равно как и по личным делам, я принимаю в конце года.

— Послушай… Так получается — ты спал со мной только потому, что я работала где-то…

— Ради бога, обличай меня поскорее.

— Ты всегда прячешься за фразами, за словами…

— Ладно, скажу тебе прямо: я негодяй, я цинично использовал тебя. Я альфонс.

Наташа помолчала.

— Можно я к тебе приеду?

— Ни в коем случае. Зря не веришь, что мне наплевать на то, как ты ко мне относишься.

— Я же не требую от тебя ничего. Я просто хочу сказать, раз у тебя все равно никого нет, раз ты никого не любишь — пусть даже меня, — давай я буду жить с тобой. Тихо, как мышка.

— Это невозможно.

— Почему?

Деревьев занервничал и стал растирать лицо свободной рукой.

— У меня появилась другая женщина. Я, кажется, к ней неравнодушен.

Наташа бросила трубку.

По дороге на тахту Деревьев завернул к своим размышлениям. Разумеется, не детектив. И не дневник, скажем, Берии. Наворотить всевозможных сексуальных зверств, тех, что погаже, не так уж трудно. Трудность в том, что нельзя будет совсем уж обойтись без какого-нибудь исторического фона. А для этого, по меньшей мере, придется перечитать что-нибудь по истории КПСС. Да и потом в данном случае никак не избежать определенного шума. Целая стая волкоголовых кинется по следу и не откажет себе в удовольствии самодовольно погорланить об успехах своей бдительности на всех газетных углах. А слава нам ни к чему. Фантастика тоже не годится. Тут уже, что называется, личное. «Переел» в детстве.

Тогда что, тогда что-нибудь в духе Сабатини. Именно Сабатини. Это имя всплыло в самом начале, на пару с Агатою Кристи, есть в этом неслучайность, есть в этом даже знак. Когда, например, выбираешь щенка, то из всего помета надо брать того, что сразу пошел к тебе на ручки.

И Деревьев рухнул на тахту.

Ближайшие три дня он пролежал на этой безногой доходяге или просидел на своем вертящемся стуле у кое-как расчищенного стола. Он сам не ожидал от себя, что сможет так увлечься столь заказной работой. Почти не отрывался от нее. Даже не выходил в магазин за продуктами. Из экзотических объедков удалось сварганить два обеда и три ужина. Единственно, кто отвлекал его от дела, — это телефон. Сузив канал общения с миром до сечения телефонного провода, Деревьев претерпевал тем не менее целое нашествие. В окружающем мире вдруг возбудился острый к нему интерес. К такому прежде ненужному и незаметному. Это наводило Деревьева на мысль, что он оказался в точке пространства-времени, обладающей сверхнормальными свойствами. Такие размышления работали на образ Ионы Александровича. Его предложение не становилось менее фантастическим, но менялся статус фантастического в мире.

В тот момент, когда Деревьеву пришло в голову название новой книги Рафаэля Сабатини — «Илиада капитана Блада» — и он восхищенно крутнулся в кресле, возгоняя себя на максимально доступную высоту, позвонил Модест Матвеевич. С извинениями. Молодой друг режиссера не столько вслушивался в смысл слов, произносимых им, сколько пытался отыскать в них признаки сумасшествия. Режиссер говорил долго, но ни разу не «проговорился». И попросил позволения позванивать время от времени. Отказать ему было бы и бесчеловечно, и неприлично. Деревьев разрешил, не зная, на что себя обрекает.

Ну так что — «Илиада»? И звучно, и, главное, привычно для читательского слуха. Из названия следует, что события этой новой книги должны по времени предшествовать событиям, описанным в «Одиссее» того же капитана. И в ней должно быть нечто напоминающее долгую осаду некоей крепости. В крепости должна быть женщина. Не слишком ли много предварительных условий диктует звучное название? Впрочем, следует попытаться превратить неизбежные ограничения в своего рода фундамент. Как архитектор поступает с законами геометрии.

Наконец-то вот он, лист бумаги, летящее к нему перо. «В белом плаще с кровавым подбоем…» То есть —

«В черной шляпе с красным плюмажем, придерживая отделанные серебром ножны, Питер Блад поднялся на шкафут. Он посмотрел туда, где величественно разворачивался большой трехпалубный корабль. Золотая скульптура на его носу сверкала в солнечных лучах. В синих глазах капитана возникли иронические искры.

— Положи руль к ветру, Джереми, — скомандовал он негромко».

— Поймите меня правильно, мой юный друг, эти часы, проведенные вами в моем уединенном убежище и мною в вашем обществе, навсегда — слышите, навсегда! — останутся со мной. О, так я ценю эту дружбу. Представьте, о, только представьте — живописные дали и долы, уютное убежище отшельника и романтика, да, черт возьми, да, и романтика, и вы читаете вашу трагедию, вашу драму; создание вашего, если хотите, ума… Я в слезах, я потрясен, я плачу, и я ваш. Но молчи, грусть, молчи.

«Борт вражеского судна окутался дымом, у носа „Арабеллы“ поднялись водяные фонтаны. Одно ядро продырявило фальшборт неподалеку от полубака. Сверху на кватердек посыпались обломки такелажа.

— Следующим залпом они накроют нас, Питер, — сказал штурман Питт, стараясь выглядеть спокойным.

— Не успеют, — ответил капитан, застегивая кирасу. Подойдя к перилам, он крикнул: — Волверстон, крючья!

Повернувшись к штурману, он…»

— Теперь я объясню тебе, почему я должен тебя урыть. Ведь должен, а? Ну, по правде, а?

— Послушай, Медвидь, проспись, потом поговорим.

— Переходишь на личность и на фамилию?

— Все, пока, у меня тут срочная работа.

— Все-таки надо мне к тебе приехать. На-адо.

«Побросавших мушкеты испанцев согнали в трюм. Переступая через обломки рей и многочисленные трупы, постукивая себя острием шпаги по голенищу высокого сапога, Блад подошел к человеку в растерзанном окровавленном камзоле, сидевшему спиной к грот-мачте. Над ним возвышались два корсара с обнаженными абордажными саблями. Еще выше хлопали изодранные паруса.

— Дон Мануэль де Амонтильядо, — сказал капитан Блад и церемонно поклонился, — однажды я вас уже предупреждал — не пытайтесь подтасовывать карты, когда играете со мной.

Испанец под пронзительным взглядом ирландца опустил голову и тихо сказал:

— Напрасно ваши люди обшаривают корабль. Все деньги находятся на „Эскориале“.

— Вы считаете, я взял вас на абордаж только для того, чтобы узнать то, что мне и так известно?

Дон Мануэль вздохнул и поморщился.

— Я хочу знать, где Елена? Напрасно вы испытываете мое терпение. В конце концов испанский сапог развяжет язык испанскому кабальеро.

— У вас репутация человека, избегающего таких приемов в достижении цели, — прохрипел дон Мануэль.

— Вы сами поставили меня в безвыходное положение своими хитростями.

— Она в крепости, — испанец тяжело вздохнул, — неподалеку от Санта Каталаны. Но это неприступное место. И сил там больше, чем у вас. Как минимум втрое.

— В Трое?»

— Ты извини, мне, конечно, не нужно было тебе звонить.

— Вот именно.

— Но я подумала, что наш разговор не закончен. Что-то внутри мне подсказывает…

— У тебя начинается раздвоение личности.

— Ты можешь оскорблять меня сколько тебе угодно.

— У меня нет времени для выдумывания оскорблений.

Вернувшись к столу, Деревьев зачеркнул последнюю строчку первой главы. Игра со словом «втрое» здесь совершенно неуместна. Пожалуй, не годится, чтобы английский корсар второй половины 17-го века каламбурил, как московский студент. Причем каламбурил по-русски. Деревьев пробежал только что составленный текст с самого начала. Написано было твердо, без единой помарки. Написано динамично, можно даже сказать, убедительно. Нет никаких оснований, чтобы старинные поклонники не признали своего любимого героя. Некоторое сомнение вызывало употребление специальных мореходных слов, таких, как такелаж, фальшборт и особенно шкафут. Писатель поколебался — не заглянуть ли в словарь, и тут же Дал себе слово впредь обходиться только тем запасом знаний и сведений, который находился в голове к началу работы. Погоня за точностью деталей лишена в данном случае смысла. Никто все равно не оценит. И потом, следует думать, что огромное большинство читателей разбирается в тонкостях устройства парусных судов времен королевы Елизаветы, по крайней мере, не лучше автора. Что же касается знатоков, то тьфу на них.

Что ж, теперь все ясно с завязкой. Красавица Елена заперта в этой самой Санта Каталане. Деревьев занес перо над сомнительно лоснящимся топонимом. Нет, ничего менять нельзя, это будет нарушением только что принятого кодекса литературного рабства. Снобский вкус не должен совать сюда свой брезгливый нос.

И в этот момент раздался звонок в дверь. Был третий день работы. Деревьев уже в известной степени смирился со странностью своего положения… Как будто находился в очень слабом растворе какого-то наркотика. Поэтому грубое вторжение его просто взбесило. Деревьев выпрыгнул из кресла и бросился к двери, опережая Сан Саныча. Он был уверен, что это приехал Медвидь с лопатой.

— Уроешь, да? Ну давай, дорогой, давай, — бормотал писатель, набегая на дверь. Сдернул цепочку, лязгнул замком, рванул на себя дверь. Никого.

Не совсем так. Перед дверью сидел черный пудель. Он игриво наклонил голову сверкнул круглыми глазами. В зубах он держал полиэтиленовый пакетик.

Деревьев вышел на площадку и стал осматриваться в поисках людей, которые могли бы дать объяснения.

Пудель поцокал коготками по кафелю, поскулил, потом открыл пасть, и конверт шлепнулся на пол.

— Что это? — строго спросил у него писатель. В ответ пес коротко тявкнул и весело запрыгал вниз по лестнице. Деревьев еще раз огляделся. На площадке было светло, тихо и скучно. Клетка лифта, сводчатое окно, двери соседней квартиры, окрашенные зеленой краской стены. Окурок в углу. Все выглядело на редкость реально, однозначно. Деревьев наклонился и поднял мокрый собачий подарок. Развернул и обнаружил там пятьдесят тысяч рублей — сумма нечитайловского аванса. Вместо того чтобы испытать законное чувство удовлетворения ввиду столь картинно свершившейся справедливости, писатель поежился, остро почувствовав скрытую в глубине окружающей материи зыбкость. Очень может быть, что это чувство было всего лишь частью его неврастении, а отнюдь не приведенным свойством вещества, но Деревьеву стало так неуютно, что он торопливо вернулся в квартиру.

В пакете пуделя нашлось еще письмо «Империала» с извинениями. Стало быть, собака объяснялась легко. Была даже своего рода художественная логика в том, что существо, занимавшее столько места в его переговорах с Нечитайлой, вдруг материализовалось, причем таким изящным образом. Изобретательность и дрессировщицкие способности этого фарцовщика Нечитайлы вызвали у Деревьева некоторое даже уважение. А фигура Ионы Александровича громоздилась все возвышеннее и окутывалась туманом самой грозной непроницаемости.

В прихожей Деревьева встретил телефонный звонок. Нет, подумал писатель, с этой жизнью надо кончать. Он снял трубку, нажал на рычаг, отсекая кого-то из назойливых своих знакомых, и позвонил Дубровскому. Поэт был пьян, но, слава богу, вменяем.

— Помнется, кто-то у тебя сдавал квартиру.

— И все еще сдает.

— И сколько?

— Тридцатка.

— Беру.

— Ты?! — поэт на мгновение выпал из своего чадного состояния.

— Давай, давай, звони, договаривайся.

Переезд назначили на послезавтра. Деревьева это вполне устраивало. Через четыре дня подходил срок платы за комнату, и вместо того чтобы в очередной раз выбросить восемь тысяч терпеливому Сан Санычу за находящуюся под перекрестным огнем конуру, появлялась возможность приобрести за несколько большую плату квартиру не только отдельную, но и, главное, никому не известную. Как всякий глубоко непрактичный человек, Деревьев был очень горд тем, как ловко удалось ему соблюсти свой интерес.

За оставшиеся до переезда семьдесят два часа капитан Блад продвинулся очень далеко по просторам Карибского моря. Ему удалось собрать целое корсарское воинство на Тортуге и Кюрасао. И французские, и голландские, и, естественно, соплеменные каперы принуждены были присоединиться к пиратскому адмиралу. Добивался этого Питер Блад разными способами. Чаще всего — вступая в открытый поединок с очередным харизматическим лидером. И не обязательно шпага, знаменитая кровавая шпага решала исход дела. Одного из самых известных французских пиратов Гийома Фротте он превзошел по части сексуально-куртуазной изобретательности (сцена решающей оргии технически базировалась на собственном общежитском опыте, а стилистически — на «Тристане и Изольде»); голландский капер признал превосходство ирландца против замысловатого диспута о способах выращивания тюльпанов (спасибо статье из «Цветоводства», прочитанной как-то в очереди в парикмахерской).

И вот, когда громадный разношерстный флот, спаянный не столько даже «страхом, корыстью и жаждой крови», как это утверждалось в тексте, а в основном волею сочинителя, затерянного в пучинах бездарного будущего, показался в водах Большого Наветренного пролива, в дверь Деревьева снова постучался его титанический гость.

И опять он был таинственен, и опять был с мороза, и опять на его плечах была громадная запорошенная шуба. И опять Деревьев оробел.

Иона Александрович улыбался. По-моему, где-то выше уже говорилось, что улыбка его была сложной. Даже если особенно не всматриваться в его лицо, становилось понятно, что за внешней гримасой надменного отношения к миру скрывается что-то другое, но очень мощное. То ли бесконечная печаль, то ли лютая злоба.

Сели. Хозяин на свою издыхающую тахту. Ее неустойчивость передавалась ему и выразилась в заискивающей позе. Гость накрыл полами кресло, превратившись в чудовищное существо на колесиках, в кабинетного кентавра. Сел, не произнеся ни слова, даже не поздоровавшись, и это не казалось ненормальным. Так вот, расстегнул он молча свой поразительный, как бы выточенный из куска антрацита дипломат, вынул оттуда книгу и протянул хозяину комнаты. Сначала Деревьев не понял, в чем тут дело, его предчувствие вознеслось на такую высоту, что в решающий момент проявило нелепую слепоту. Выручили руки. Присущий им автоматизм. Они не только приняли книгу, но и погладили верхнюю крышку, и тут, словно этим неосознанным движением была удалена некая пелена, Деревьев увидел: М. Деревьев. «Избранное». Вначале дрогнули руки, потом — тахта.

Иона Александрович улыбался лениво и победоносно. Он встал и отошел к вешалке, давая писателю побыть со своей первеницей один на один. Хотя бы несколько секунд.

— Сигнальный экземпляр. Должен перед вами извиниться. Не все из того, что было мною задумано и обещано, удалось осуществить. Сроки, сроки.

Писатель поднял книгу на вытянутых руках и прищурился, словно проверяя, не исчезнет ли она при определенных оптических условиях.

— Прошла всего неделя.

— Подставляйте свою бочку меда, сейчас я к вам с ложечкой-другою дегтя. Лучше вы все сразу узнаете от меня.

Иона Александрович снова сел в кресло и начал обмахиваться платком. Он посмотрел на заваленный исписанными листами стол.

— Работаю, — перехватил его взгляд писатель, — «Илиада капитана Блада».

— Что-что?

— Ну, была, если вы помните, «Одиссея капитана Блада», так вот, теперь будет его же «Илиада». Строчу день и ночь, страниц уже полтораста наберется.

— А вы… впрочем, поздравляю. Впечатляет. И идея… вполне.

Деревьев скромно пожал плечами, листая книжку.

— Но вернемся к моим извинениям. Не удалось, во-первых, вот что: человек, которому было заказано предисловие, — я хотел, чтобы все было с соблюдением принятых в подобных случаях правил, — в последний момент отказался. Несмотря на баснословный гонорар.

— Кто он?

— Доктор соответствующих наук. Человек вполне приличный. Фамилия его вам вряд ли что-нибудь скажет.

Писатель слушал невнимательно, он с осторожной жадностью расклеивал слипшиеся страницы. Движение, которым он это делал, выглядело очень эротично.

— Так вот, он позвонил в последний момент и заявил, что ни в коем случае не может быть автором предисловия к этой книге. Впрочем, он не знал, что в значительной степени срывает замысел. Я просил его написать максимально быстро, но об истинных темпах в известность не ставил.

— Да, темпы, это просто… — пропел автор.

Иона Александрович поднял руку, как оратор, утомленный овациями.

— Он зависимый от меня человек. Так что, если он отказался, значит, имел серьезные основания. Их еще предстоит выяснить.

— Конечно, — равнодушно согласился писатель, проверяя состояние позвоночника своей вокабулы; переплет издавал сдобный хруст.

— Знаете, Иона Александрович, мне даже немного приятно, что у вашего могущества есть хоть какие-то границы, — сказав так, Деревьев почувствовал, что гостю не совсем приятно и попытался исправить положение, — это придает вам человеческое измерение, как-то страшновато все время общаться со сверхчеловеком.

Смягчить свою мысль ему вряд ли удалось. Иона Александрович продолжал говорить, не обращая внимания на мелкие помехи.

— Отсутствие предисловия — главная неприятность. Но есть еще одна. Несколько в ином роде. Но она, я подчеркиваю, — продукт сознательного решения. Лично моего. Там у вас ближе к концу расположена пьеса «Невольные каменщики». Небольшая такая.

Пальцы Деревьева тут же стали нашаривать нужное место в приятной толще.

— Да, правильно, вот пьеса. Действующие лица Фил и Фоб, но…

— Вот именно, кое-что я решил там изменить. Строго говоря, всего лишь одно слово. Причем руководствовался я при этом вашими интересами.

— Но погодите, — Деревьев, выпучив глаза, тыкал в книгу, переворачивая страницы, морщился.

— Да, да, да, — мягко, но непререкаемо сказал Иона Александрович. — Я сделал это, все взвесив и полностью разобравшись в вашем замысле. Кстати, чтение меня развлекло.

— Но поймите, все тогда теряет смысл. Ну представьте себе… Ну вот, два человека по пьянке заспорили на любимую российскую тему — о еврейском вопросе. Один из них, стало быть, ИудоФил, другой, естественно, ИудоФоб. Тема их так увлекла, что они подрались и угодили на пятнадцать суток…

— Я читал пьесу.

— …суток. И вот они утром, вывезенные на общественно полезные работы, кладут себе кирпичную стенку, отсюда и название — невольные каменщики…

— Вы зря думаете, что я всего этого не понял, — издатель достал щипчики и занялся своими ногтями. Возбуждение писателя его оставило равнодушным.

— Так вот, кладут они кладут, вяло переругиваясь и вспоминая вчерашние аргументы. Стена все выше и Выше, наконец их голоса доносятся как бы из склепа. Бессмыслица окончательно монументализирована.

— Я уже сказал — пьеса мною прочитана.

— Так вы представьте себе, Иона Александрович, что в этой ситуации речь пойдет не о евреях, а о каком-то малоизвестном, хуже того — несуществующем народе.

— Абсолютно несуществующем, — охотно заверил издатель.

— Кто это будет читать или слушать, если дойдет до постановки?! — горестно и саркастически воскликнул Деревьев.

Громко щелкая щипчиками, издатель молчал. Деревьев спросил с трагическим ехидством в голосе:

— Вы, может быть, боитесь скандала, шума какого-нибудь вокруг этого, — Деревьев описал возмущенным пальцем петлю вокруг книги.

— Что вы имеете в виду? — зевнул Иона Александрович.

— Да то, что вы зря испугались неприятностей в связи с антисемитизмом или чем-то таким похожим. Ведь вы говорите, что читали пьесу?

— Читал.

— Но тогда вы не могли не обратить внимания, что произведение это ни в коем случае не антисемитское, равно как, впрочем, и не наоборот. Неужели не видно, что автор издевается, хохочет над всем над этим? Идея любого, всякого национализма автору этому противна. Извините, что у меня такое лицо, всегда кривится так, когда приходится произносить подобные банальности. Так вот, ни одной, самой крохотной, капли ксенофобии никогда у меня не было. Я космополит в самом широком смысле этого слова. Что люди, в детстве у меня не было отвращения даже к змеям, крысам и лягушкам, то есть ко всему тому, что высшая сила старается скрыть от глаз человека.

— Успокойтесь.

— Неужели, неужели, Иона Александрович, вы не почувствовали запредельного идиотизма этой похмельной разборки на стройплощадке? Ну скажите, разве можно вот это написать всерьез, — Деревьев нервно перелистнул страницу: — «Фил: Скажи мне, Фоб, где ты видал, чтоб иудей детей едал?» Или вот эта полемика: «Фоб: Они споили динозавров. Фил: Они же создали Луну». А сделано это все для того, чтобы дать всю эту бредятину в предельных формах, поэтому я взял евреев. И даже не евреев, а иудеев. Я выбрал это слово, чтобы поставить вопрос как бы на котурны. Это придает каждой речевой ситуации дополнительный отблеск высокородного идиотизма.

Речь писателя оборвалась, превратившись в чистое отчаяние, Иона Александрович прервал маникюрные упражнения.

— А я по-прежнему стою на той точке зрения, что стало лучше.

— Выпущена, вы понимаете, выпущена вся кровь. Был олень, стала говядина.

— Оленина.

— Да-а, — отчаянный жест рукой.

— Вы поставили перед собой высокую задачу — высмеять всякие и всяческие манипуляции с понятием «кровь». Кстати, кровь по-английски — блад. Н-да.

Деревьев неприязненно хмыкнул.

— Так вот, тему вы наметили, задачу, так сказать, поставили — извините за казенный стиль, — зачем же затемнять все выбором столь взрывоопасного материала? Никто не будет пытаться понять вашей очень даже, может быть, изящной и честной идеи, а просто начнут непристойно гоготать — это те, кто погрубее, или растаскивать на фразы — кто поинтеллигентнее.

— Не надо упрощать.

— Ничуть не упрощаю. Просто так человек устроен. Если вы даже «Три сестры» поставите таким образом, что сестры у вас будут выходить на сцену голыми, то никто не станет слушать бессмертного чеховского текста, основное внимание будет уделено… ну, сами знаете чему. Вы согласны со мной?

Деревьев пожал плечами.

— Да что я, действительно, — кто платит деньги, тот и заказывает музыку.

— Кроме того, если честно, пиэса эта стоит как бы особняком на обочине вашего творчества. Все прочее, вами написанное, посвящено, если обобщить, проблеме времени, солидной такой, фундаментальной проблемище. Нигде больше вы не опускаетесь до копания в этнической тине.

— Напрасно вы говорите со мной как с душевнобольным.

Иона Александрович развел громадными руками.

Деревьев продолжал машинально взвешивать на руке толстый, богато заляпанный золотом том. Чувствовалось, что удовлетворение постепенно перетягивает высказанную горечь.

— Просто, понимаете ли, Иона Александрович, хотелось раз и навсегда расплеваться с этим… с этой темой. В конечном счете, эти «Невольные каменщики» — всего лишь шалость, правда, мне казалось, сделанная не без изящества и хорошо настоянного яда. Но раз не получилось, пусть не получилось. Пусть на том месте, где должна была быть эта «пиэса», будет большое пятно бессмыслицы.

Издатель снова развел руками, примирительно и понимающе кивая.

— Только вот знаете еще что, — вдруг хихикнул писатель, — название несуществующего этого народа надо было сделать поярче, а то что это такое — «еидуи», а? Вязнет в зубах. И, ей-богу, невозможно представить, что может быть народ с таким названием.

— Знаете, я буквалист по природе и, даже навязывая свою волю, не захотел идти дальше анаграмматического превращена вашего слова.

— Е-и-ду-и, — произнес Деревьев, брезгливо смакуя слово. — Бред!

— В данном случае этому надо радоваться.

Раздался стук в дверь. Осторожный, негромкий. Появился Жевакин. Войдя, он остался стоять у двери, тиская в руках свою вязаную шапку. Пробормотал что-то вроде: по вашему приказанию явился. Деревьев отправился в туалет. Когда шага его завернули за угол, Иона Александрович сказал:

— Я тебя должен наказать, Владимир.

— Петрович, — автоматически отозвался Жевакин. Но из тона Ионы Александровича совсем не следовало, что он собирается отнестись к своему помощнику столь церемонно, и Жевакин смешался.

— Так вот Владимир… Петрович, я сейчас в течение получаса придумывал, откуда могли появиться в книге писателя Михаила Деревьева эти…

— Еидуи, — подсказал Жевакин.

— Еще одна такая опечатка, и пойдешь в сторожа, понял? Понятие «опечатка» я предлагаю понимать расширительно.

Провинившийся страстно прижал свою шапку к груди, и на лице его выразилась готовность «ноги мыть и воду пить».

— Надо было все валить на меня, Иона Александрович.

Шеф грузно вздохнул и поморщился.

— В настоящее время мне нужно произвести на твоего соученика (он произнес это слово так, что могло послышаться «сученка») определенное впечатление. В моей фирме не могут случаться подобные «опечатки», понял?

— Очень уж спешка, Иона Александрович…

— Поэтому пришлось придумать хоть и сложное, но убедительное, на его взгляд, объяснение.

В комнату вернулся Деревьев, он вытирал руки о штаны и загадочно улыбался.

Иона Александрович встал, явно собираясь уходить.

— Вы знаете что, — обратился к нему писатель, — я хотел бы попросить у вас извинения за свою горячность. Я сейчас там, в туалете, очень сам себе удивлялся.

— Чем же вы там занимались?

— Нет-нет, вы, конечно, остроумно, но я о другом. Ведь если меня в самом деле очень мало интересуют какие бы то ни было национальные проблемы, меня ни в коем случае не должно было задеть то, что вы сочли нужным сделать с моей пьесой. Ведь я хотел сделать тему межэтнических противоречий абсолютной бессмыслицей и думал, что мне это удалось, но вы превзошли меня. Вы не только тему, но и саму пьесу превратили в абсурд. И таким образом, вы меня вернули в прошлое, в «до момента», когда я начал работать над ней. Вы совершили гениальный финт, я нисколько не шучу, — замахал руками писатель, заметив, что лицо огромного друга вытягивается, — вы, кажется, действительно специалист по своеобразным путешествиям во времени. Жаль только, что не все тексты можно подобным образом «переписать». Ведь согласитесь — я немного пофантазирую, — если речь библейского змея (извините этот приступ неуправляемого творческого зуда) можно было бы таким или пусть даже в тысячу раз более тонким образом видоизменить, то Ева бы его не поняла и мы сейчас жили бы все еще в раю. Я, может быть, выражаюсь путано и даже диковато, но какая-то рациональная крупица тут поблескивает, правда? Тут лучше бы подошел какой-нибудь образ. Вот если заразить мировой смысл неким вирусом и заставить его болеть навстречу, ну знаете, как лосось против течения, — это ведь он против закона всемирного тяготения прет, и добивается, и нерестится где хочет, собака… — Деревьев остановился и обвел взглядом лица присутствующих. Следов ответного горения в обмен на его зажигательную мысль видно не было.

— Собственно, нам пора. Осталось только уточнить, когда мы можем ждать вас с вашей «Илиадой»…

— Недели через две. Потом еще перепечатка…

— А вы пишите сразу на машинке.

Иона Александрович медленно застегнул пальто, в лице его появилась отрешенность и высокомерие. Он смотрел на писателя подчеркнуто сверху вниз.

— Больше мы с вами, вероятнее всего, не увидимся. Связь будете поддерживать с Владимиром Петровичем.

До писателя смысл этих слов дошел не сразу. Иона Александрович успел величественно покинуть комнату. Жевакин сунул в руку старому другу конверт с купюрами и последовал за хозяином.

Накануне переезда, укладывая и увязывая свои пожитки, Деревьев хотел было навсегда избавиться от части своих многочисленных, вечно расползающихся черновиков. Остановил его, как ни странно, мельком брошенный когда-то совет Ионы Александровича: относиться к черновикам как можно бережнее. Деревьев уже даже втайне не надеялся, что ему когда-то что-то удастся соорудить из этих пыльных бумажных развалин, но авторитет издателя был в его глазах так велик, что он не мог не последовать его совету хотя бы частично. Присовокупив к рукописям две пачки самых ненужных книг, он уговорил Сан Саныча (при помощи тысячерублевой банкноты) предоставить им временное убежище на тумбочке в темном, пахнущем прокисшей обувью углу коридора. И избавился, и не выбросил.

Квартира как квартира. Однокомнатная, более-менее меблированная. Единственный недостаток — отсутствие телефона — в глазах нового жильца выглядел как раз достоинством. Дубровский, конечно, пообещал бы никому номера не сообщать, но обещания по слабости характера не сдержал бы. Об этом удовлетворенно думал новый хозяин, рассовывая вещички. Слава богу, кочевая жизнь не позволяла обрасти имуществом, обустройство на новом месте прошло почти мгновенно. Дальше что же? Надо обмыть событие. Деревьев с удовольствием избежал бы этого. «Илиада» и только «Илиада» была у него в голове. Но лучший друг уже уселся на табурет посреди кухни и всем своим видом выказывал справедливое ожидание. Скажем, Жевакин в этой ситуации решительно и грубо заявил бы чего и сколько он желает выпить. Дубровский вел себя деликатнее и тоньше, но отказать ему было так же невозможно.

Деревьев решил, одеваясь, раз уж все равно не избежать ненужной пьянки, надо удивить «старика» — на один вечер сделаться Ионой Александровичем и устроить небольшое алкогольное шоу. Разумеется, переплюнуть возможности издателя писателю трудно, но когда Деревьев укладывал свои покупки в сумку, зрелище получилось впечатляющее. Тут за его спиной раздался громкий женский голос:

— Какая встреча!

Внутренне побледнев, как сказано где-то у Диккенса, Деревьев обернулся. Перед ним стояла его законная жена. Конечно, он растерялся. У него было такое чувство, что его застали на месте преступления. Антонина Петровна смотрела на него так, будто видела насквозь. В ее улыбке было больше превосходства, чем удивления. Она была по-прежнему моложава, крепка, свежа, все добротные женские свойства с годами в ней как бы «настоялись». Она очень уютно себя чувствовала в длинном пуховике, круглые ясные глаза убедительно смотрели из-под роскошной меховой шапки.

— Откуда ты здесь взялся?

— Живу. Теперь. — Деревьев кивнул в сторону двенадцатиэтажки, из которой только что прибежал.

— Ну что ж, соседи мы, — Антонина Петровна махнула тонкой кожаной перчаткой на соседнюю. Над ней как раз кружились и орали вороны. — Года четыре уже как разменялась.

Деревьев понемногу приходил в себя.

— Бывают странные сближения, — буркнул он, продолжая складывать добычу в сумку.

Антонина Петровна внимательно взвесила взглядом каждую покупку, и в мозгу у нее сама собой составилась соответствующая сумма. При этом она не могла не видеть, что «муж» ее одет все в то же затрапезное пальтишко, в котором когда-то вступал с нею в брачный сговор против правительства. Брюки с пузырями на коленях. Геологические соляные разводы на башмаках.

— А работаешь ты все там же? — спросил муж, стараясь придать голосу независимое, но заинтересованное звучание. Вышло фальшиво.

Антонина Петровна ответила подробно и охотно. Прежнюю работу она бросила, «на те деньги теперь не прожить», и теперь «крутится на фирме». Было видно, что она с удовольствием сообщит, какие деньги она зарабатывает сейчас. Но муж мстительно не спросил.

Не сговариваясь, муж и жена двинулись с места и пошли в сторону от магазина, обмениваясь более-менее случайными фразами. В том месте, где пути их естественным образом расходились, жена спросила:

— Не пора ли нам оформить наши отношения, а?

— Что ты имеешь в виду? Ах да!

— Ты куда-то пропал, теперь вот, слава богу, нашелся. Ты вон в том доме живешь?

— Да, в белом.

— Я еще женщина не старая. Как видишь. Могу еще свою судьбу устроить.

— О чем речь.

— Ну так как?

— Конечно, разведемся.

Антонина Петровна полезла в свою сумочку и достала оттуда — Деревьев долго не мог поверить своим глазам — визитку.

— Позвони мне, ладно? И не тяни, хорошо?

— У меня нет телефона… В том смысле, что я с улицы звякну.

— Вот и отлично.

Отойдя шагов на пять, Антонина Петровна остановилась и обернулась к продолжавшему стоять неподвижно писателю.

— Да, — ты знаешь, мне звонила Нелька, ну эта, со старой квартиры, хромая. Тебя там вчера спрашивали.

— Спрашивали меня?

— Два каких-то мужика. Черные, но такие, интеллигентные.

— Ошибка, — усмехнулся Деревьев, — среди моих знакомых лиц кавказской национальности нет.

Дубровский от вида дружеских подношений остолбенел. И, как всегда в минуту сильных душевных переживаний, стал сильно похож на изваяния острова Пасхи. Вытянутая, базальтового цвета физиономия, запавшие до полной невидимости глаза. Многозначительно-бессмысленное молчание.

От природы Дубровский был опаслив. Приступы непонятной щедрости, откуда бы они ни исходили, вызывали у него в первую очередь тревогу. И потом, размеры благодарности слишком превосходили размеры оказанной услуги. Дубровский решил компенсировать Деревьеву его траты. У него для этого был только один единственный способ. Он считал себя — и считался в кругу общих знакомых — значительно более талантливым стихотворцем, чем Деревьев, и поэтому он весь вечер цитировал к месту и не к месту поэтические произведения щедрого прозаика Деревьева. Дубровский редко запоминал стихотворение целиком, но если уж что-то западало ему в память, то навсегда, как пчела в янтарь. Причем, как правило, это было самое интересное и ценное в данном стихотворении. И читал замечательно, без аффектации, которая так же неуместна при чтении стихов, как, например, вопли хирурга при прикосновении скальпеля ко внутренностям больного. Под стихи и напились.

Чтобы избежать утреннего продолжения деревьевских чтений, пришлось дать Дубровскому денег на такси для форсирования ночной Москвы.

За окном еще было темно, а начинающий литературный раб, приняв контрастный душ, уже сидел за столом. Он решил последовать совету хозяина и, отринув шариковую ручку, которой слишком доверял в своей прошлой творческой жизни, напрямую соединился с пишущей машинкой. Работа загрохотала у него в руках.

На семьдесят первой странице флаг капитана Блада наконец появился на рейде бухты Санта Каталаны. На ультиматум о выдаче Елены Бильверсток испанцы ответили гордым отказом. Как и ожидалось. Последовала бомбардировка внешнего форта Эспаньол, защищавшего вход в бухту. Под прикрытием бомбардировки полторы тысячи английских и голландских пиратов, французских охотников и лесорубов, гаитянских мулатов высадились на берег вместе с двумя десятками осадных орудий. Испанцы сделали отчаянную вылазку, но были после кровопролитной стычки отброшены. Потянулись долгие дни осады. Перестрелки, ночные диверсии. Во время одной из них гиганту Волверстону испанской пулей был выбит второй глаз. Слава богу, он остался цел. Пуля вылетела на волю через височную кость. Гигант не пожелал покидать лагерь, хотя у него была такая возможность. Он сказал, что хочет присутствовать при столь великом событии, как взятие Санта Каталаны.

С этого момента способ повествования усложняется. Причем непроизвольно. Джереми Питт становится глазами Волверстона, и бóльшая часть текста представляет собой рассказы штурмана жадно внимающему морскому вожу. Тот запоминает их наизусть и начинает распевать, тут же, по ходу дела придумывая незамысловатую музыку.

Деревьев осознал появление этого приема в тексте романа только страниц через двадцать и, естественно, переделывать ничего не стал.

Обороной крепости руководит дон Мигель де Унамуно, высокородный кастильский кабальеро. Его сын Пабло, очень горячий юноша, влюбляется в похищенную Елену и вследствие этого ищет личной встречи с капитаном Бладом. В поединке во время одной из вылазок он убивает Жан-Клода Килли, командира французского отрада.

Между тем появляется известие о том, что к Санта Каталане направляется огромная испанская эскадра, и таким образом осаждающие сами оказываются в роли осажденных. Они сдавлены с двух сторон. С одной — стенам крепости, а с другой — пиками и багинетами испанской пехоты. В лагере пиратов поселяется уныние.

События в крепости не стоят на месте. Пабло де Унамуно страстно, но безуспешно добивается взаимности Елены Бильверсток. Она защищена словом дона Мигеля и дружбой его дочери Аранты от безумств пожираемого страстью юноши. Описанию дружбы двух девушек посвящено несколько проникновенных страниц.

Пиратам грозит капитуляция, которая равняется для них виселице. Понимая это, капитан Блад решается на дьявольски хитрый ход. Он разыгрывает бунт среди подчиненных ему англичан и под предлогом спасения своей жизни от мести соратников переходит на сторону Мигеля де Унамуно. Он сообщает, что во главе испанской эскадры, прибывшей для обороны крепости, стоит дон Мануэль де Амонтильядо, страстно влюбленный все в ту же плененную Елену. Пабло понимает, что красавицей овладеет тот, кто победит армию пиратов, поскольку будет хозяином положения и ему никто не посмеет воспротивиться. Капитан, понявший переживания юноши, предлагает ему хитроумный, построенный на знании всех деталей устройства корсарского лагеря план. План настолько хорош, что не может быть ни малейших сомнений в успехе дела. Взамен он требует Елену. Она, кстати, присутствует при этом торге, равно как и Аранта. Услышав, что знаменитый своим благородством ирландец унизился до предательства, она бросает ему в лицо слова презрения. Пабло соглашается с предложением Блада, разумеется, притворно, рассчитывая после победы взять свое слово обратно. Он понимает, что другого пути у него нет. Ему достается от Елены, потрясенной его низостью. Сестра тоже не сдерживает своих эмоций. Девушки удаляются. Дон Мигель, хваченный апоплексическим ударом в самый разгар омерзительного торга, наконец обретает подобие дара речи, но по приказанию Пабло его, хрипящего и проклинающего всех, уносят.

Пабло де Унамуно и дон Педро Сангре (так испанцы зовут пиратского перебежчика) приступают к осуществлению своего коварного плана. Последние окончательные детали, пароли, условные сигналы капитан Блад, разумеется, держит в тайне, чтобы не потерять влияния на юношу. Глубокой тропической ночью защитники города выходят за городские стены и продвигаются к условленному месту. Пикантность ситуации и истинное лицо замысла капитана Блада заключается в том, что навстречу защитникам города от побережья к тому же самому условленному месту движется армия дона Мануэля де Амонтильядо, потому что накануне его склонил к этому помощник Блада, капитан Хагторп, также выдавший себя за перебежчика. Снедаемый страстью кастилец поверил ему. Он тоже прекрасно понимает, что только победа над пиратами даст ему возможность взять Елену Бильверсток себе.

Пираты, разумеется, обо всем предупрежденные, скрываются в пещерах старинной каменоломни, расположенной как раз под их лагерем. Наступает нужный момент, Блад и Хагторп подают друг другу условные сигналы, и мгновенно темнота взрывается выстрелами, бранью и воплями отчаяния. Взаимоистребление двух испанских армий началось. Когда силы бессмысленной ярости начали иссякать, ведомые Оглом, Дайком и Ван дер Спуном джентльмены удачи «проступили» из-под земли, как армия ада, и вонзились в смешавшиеся испанские ряды, доведя их до умоисступления внезапностью своего нападения.

Теперь нужен был финал. Деревьев сбегал на кухню и, шумно всасывая воду из чайника, вдруг обнаружил, что за окном начинается весна. Черные проплешины среди снежных полей между домами. Что-то неуловимое появилось в воздухе. Ветки голых деревьев торчали не так безжизненно, как еще неделю назад, когда капитан Блад, сверкая синими глазами из-под полы своей черной, украшенной красным плюмажем шляпы, смотрел на тающий в утренней дымке город, где суждено было разбиться его сердцу. «Именно!» — внутренне воскликнул писатель. Хеппи энда не будет.

Когда пираты вошли в город, хитроумный ирландец предложил пленному юнцу Пабло де Унамуно в честном поединке решить, кому должна принадлежать Елена Бильверсток. Ему необходимо было вернуться в пределы рыцарского образа, чтобы вернуться в сердце красавицы. Испанскую армию он победил хитростью, женщину он собирался победить благородством. Он сразился бы и с доном Мануэлем, если бы тот не погиб в ночном сражении. Погибли также Хагторп и Питт, старинные друзья капитана. Слепой гигант Волверстон, прослышав о затевавшемся поединке, устроился со своими самодельными цымбалами на ступеньках башни, в которой заперлись Елена и Аранта. Наблюдая слепыми глазами за яростным поединком, запел песню, выражая восхищение мужеством бойцов. И огромная толпа пиратов, сгрудившихся вокруг места сражения, подпевала ему, больше веря поэтическому слову, чем даже собственным глазам.

Поединок получился длинным. Капитан дал ранить себя несколько раз, дабы его схватка с юным Пабло де Унамуно не выглядела легкой прогулкой. Но в конце концов ирландец проткнул соперника и, отбросив окровавленную шпагу, направился к дверям башни и постучал в них, смиренно склонив голову. И в этот момент произошло то, чего никто не мог ожидать. Обе девушки, обнявшись, бросились сверху прямо на вымощенную камнем площадь. И погибли, не разжимая объятий.

Перевернув пухлую рукопись «лицом» вверх, Деревьев начал выправлять опечатки. Дошел до третьей страницы и бросил. В этом не было никакого смысла. В фирме Ионы Александровича, судя по оперативности, с какой было сработано «Избранное», полным-полно корректоров, редакторов и всего прочего в том же роде. Чисто писательская часть работы сделана, а вычитать — вычитают. Мысль о том, чтобы еще раз войти в мир подвигов капитана Блада, вызвала у писателя нестерпимое отвращение. Сложив все триста страниц в картонную папку с жирно написанным и жирно зачеркнутым словом «Самотек», писатель вышел на улицу и направился к ближайшему телефону-автомату. Его слегка пошатывало от весеннего ветерка, авитаминоза и волнения.

Трубку долго никто не снимал. Волнение усилилось. В висках стучала безработная кровь, она еще не успела привыкнуть к тому, что в мозгу ничего не происходит, и носилась просто так. Напрасно Деревьев себя убеждал, что оснований для таких нервов нет. В худшем случае, его обманули, разыграли. Но если учесть все эти ликеры, девочек, дачи и тысячи, то пусть даже и разыграли.

Монета провалилась.

— А, привет, — сказал Жевакин сонно.

— Я сделал, — сообщил Деревьев со всей возможной сдержанностью.

— В каком смысле?

— Закончил я, перепечатал. Может, только опечатки, а так…

— Ничего себе, — неудержимый зевок. — Ладно, сейчас. Побудь у телефона. То есть перезвони через пару минут. Проконсультируюсь с начальством.

Второй пятнашки в кармане не оказалось. Пришлось плестись к «Универсаму». Там удалось добыть пару пятнашек. Когда вернулся — автомат был занят. Другого поблизости не было видно. Гражданин попался разговорчивый, так что повторно в кабину Деревьев попал минут через десять и услышал в трубке довольно нетерпеливого Иону Александровича.

— Где вы пропадали?

— Да просто… В общем, бежать я никуда не собирался.

— Это хорошо, — в голосе издателя было слышно раздражение, как если бы Деревьев нарушил его планы. — Итак, сегодня в семнадцать часов. Возле памятника Пушкину.

— На Пушкинской площади? — уточнил Деревьев и пожалел об этом.

— Вот именно. К вам подойдет такой невысокий и невероятно глупый негр. Вы передадите ему рукопись и получите от него то, что будет для вас доказательством серьезности нашего договора. Вы меня поняли?

— Да.

— Повторите.

Деревьев повторил.

— Прощайте.

После этого разговора волнение писателя рассеялось, но заменилось недоумением. Готовясь к встрече, он размышлял о двух вещах: о том, почему это так разнервничался всегда столь монументальный издатель, и еще о том, зачем нужен в этой и так ненормальной истории негр. Может быть, волнение Ионы Александровича как-то связано с глупостью высылаемого им курьера? Как бы он чего не напутал. Но тогда — почему бы не отправить за рукописью того же самого Жевакин а или какую-нибудь из тех бойких девчушек с дачи. Темновато как-то все. Кроме того, разве можно на взгляд определить глупость человека, хотя бы и черного. Или, может быть, здесь слово употреблено в переносном смысле? И имеется в виду именно Жевакин? Ростом он невысок, пробовал подвизаться в фирме Ионы Александровича в качестве литературного негра, но показал в этом деле полную глупость.

Придя домой, Деревьев обнаружил как раз звенящий будильник. Последнее время он ставил его на половину восьмого. Вот и объяснение нервности издателя — не привык он водить деловые разговоры в такую рань. А встречу назначил на вечер, чтобы успеть изготовить «доказательство»?

Поставив будильник на три часа, Деревьев лег спать.

Стоя спиной к Пушкину, готовясь к встрече с таинственным посланцем, писатель представлял себе все же нечто аллегорическое, изящное. Не зря же и сама встреча была назначена поблизости от единственного отечественного классика, имеющего негроидное происхождение… Все оказалось значительно проще. Ровно в семнадцать ноль-ноль откуда-то сбоку появился самый настоящий черный парень в кожаной куртке и джинсах. Улыбаясь скорее весело, чем глупо, он протянул Деревьеву продолговатый конверт размером чуть больше почтового и осторожно потянул к себе папку, которую тот держал под мышкой. Причем — все молча. Было что-то смутно неравноценное в предлагаемом обмене. Писатель инстинктивно продержал свое творение, такое пухлое, увесистое в сравнении этим письмецом. Негр, не переставая улыбаться, отпустил папку, открыл конверт, оказавшийся даже незапечатанным, и черно-желтыми пальцами вытащил из него несколько листков бумаги, сложенных поперек. Бумага была старая, подержанная на вид. Не выпуская папку, действуя в полторы руки, Деревьев листки эти развернул и начал читать.

«Звонок в этой квартире напоминал спившегося трагика: сначала рассеянно пошамкал, а потом разразился тирадой.

Увидев меня, Тарасик не удивился и не обрадовался. Я быстро скинул свое длинное лайковое пальто и достал из кейса бутылку итальянского вермута и пакет с бананами. И тут услыхал сочный женский хохот, доносившийся из сумрачных недр квартиры. Рядом с моим пальто оказалась роскошная белая дубленка с вышитыми по подолу красными и синими цветами. Поверх ниспадал богатый — не знаю породы — платок.

— Веткина одноклассница, — неохотно пояснил хозяин. Он вообще говорил только в тех случаях, когда без слов обойтись было нельзя.

— Однокла-ассница? — фатовски протянул я и, потирая руки, пошел внутрь квартиры, попирая темный панцирный паркет своими итальянскими, еще не вполне разношенными сапогами».

Деревьев потряс головой, потом зачем-то потряс бумаги, которые держал в руках. Огляделся. Вокруг обычная суета Пушкинской площади. Ни негра этого глупого, ни романа под мышкой. Но не это было самым интересным, а то, что текст на листах посеревшей бумаги, полученный в обмен на «Илиаду», был написан его, Михаила Деревьева, рукой. Безусловно и однозначно. Писатель был потрясен этим фактом, но до него еще не во всех деталях дошел смысл. Сразу, с первых строчек ощутив внутреннюю недостоверность, нарастающую поддельность текста, он не мог отделаться от крепнувшего и перемешанного с острым восторгом ужаса.

Автоматически следуя глубинному редакторскому инстинкту, он продолжил чтение.

«Она сидела вроде бы и удобно, но вместе с тем так, чтобы как можно меньше соприкасаться со здешней жизнью. Я имею в виду не только закопченную стену, изрезанную клеенку, запах горелого лука, но и более тонкие вещества. Она была слишком — вместе со своей улыбкой, отставленным пальчиком руки, державшей разорванное великолепными зубами пирожное, со своим сиренево-серым, бешено дорогам свитером, с подкравшимся к моим ноздрям вызывающе благородным запахом — не от мира сего. Употребляю этот затхлый поэтизм не в привычном смысле, конечно. Ничего небесного, воздушного, романтического в ней не было. Она представляла на этой романтической кухне мир других материальных качеств. Мир великолепно выделанных кож, тщательно спряденной шерсти, шампуней, одушевляющих волосы, велюровых кресел и настоящих драгоценностей. Наш с ней мир».

В этом месте мельтешение эмоций прекратилось, и писатель наконец рассмотрел изваяние. Итак, Иона Александрович в качестве доказательства того, что существует некий способ сношения с прошлым, передал ему, Михаилу Деревьеву, главу из его старой, в сердцах написанной, незаконченной, никому не известной и даже не перепечатанной рукописи. Переданный негром текст даже на первый взгляд отличался от того, который мог и должен был бы по всем признакам Михаил Деревьев написать тогда, шесть лет назад, по кровоточащим следам событий. Все разночтения определить сейчас, на глазок, было невозможно. Да и не в этом было главное.

Писатель опять зачем-то потряс в воздухе серыми страничками. Эти несколько листков бумаги должны, по мнению Ионы Александровича, доказать, что он обладает способом какого-то прикосновения навстречу времени? Деревьеву стало нестерпимо стыдно, что удочка, на которую он попался, оказалась столь самодельной.

Он прошелся вокруг памятника, возмущенно фыркая и тихо матерясь. Его провели, как пацана, как самого зеленого пацана. В данной ситуации надо что-то предпринять. Нельзя же все это оставить так. Он был убежден, что легко разгромит эту примитивную издевательскую комбинацию. Он решил сделать это немедленно. Он сейчас же позвонит загадочному не в меру хозяину черного курьера и выскажет вес, что по поводу этой затянувшейся шутки должен высказать человек, хотя бы отчасти себя уважающий.

Деревьев стал оглядываться в поисках телефона.

Не зря же он с самого начала, еще в момент самых первых объяснений там, на этой дикой даче, почувствовал безусловную бредовость всех его построений. Все началось с наглых нелепостей, все и продолжается в том же стиле. Нагромождение бреда. И этот негритос, так вычурно отрекомендованный, и эта явно заранее сфабрикованная подделка, и тот факт, что издатель «перевел» деньги в прошлое еще до того, как ознакомился с рукописью. Не счел, собака, нужным даже перелистать. Вдруг там, в папке, настолько мрачная галиматья, что даже такой бездонно богатый гад, как он, не стал бы платить за нее никаких денег. Даже тех, за которые (с учетом инфляционного коэффициента, конечно) можно было приобрести в 1985 году лайковое пальто и итальянские сапоги.

Сложив, причем аккуратно, издательское «доказательство», Деревьев быстрым прокурорским шагом направился в сторону подземного перехода.

Но пока он бродил в поисках возможности позвонить, начали поднимать голову аргументы, затопленные первой волной оскорбленного самолюбия. Во-первых, само «доказательство» выглядело слишком убедительно в материальном смысле. Деревьев достал листы рукописи из кармана и еще раз тщательно изучил их. Сомнений быть не могло: это его почерк, и бумага изношена как раз настолько, насколько ей положено было изноешься за шесть лет погребения в его архиве. Во-вторых, текст этой рукописи он не только никому не показывал, он о нем даже не рассказывал никому. Более того, он сам старался забыть о его существовании. И еще более — порывался пару раз уничтожить это свое недоношенное ублюдочное дитя. Ни у одного человека не было никакой возможности не только прочитать эти отвратительные откровения, но даже догадаться о факте их существования. Ни у одного нормального, обычного человека.

Что же касается таких вещей, как «выплата» до ознакомления с «Илиадой», то они, откровенно говоря, были в порядке характера Ионы Александровича. Он любит производить впечатление человека щедрого, широкого. Кроме того, с профессиональным уровнем своего литподенщика он ознакомился заранее и заказал ему отнюдь не «Героя нашего времени», так с какой стати он стал бы привередничать и мелочиться. Информацию о том, что текст готов, он получил рано утром, и у него было время для посещения своей мистической почты.

В результате этих размышлений Деревьев раздумал звонить Ионе Александровичу. Не стоило поднимать скандал до выяснения тех обстоятельств, которые можно было выяснить собственными силами. Например — не являются ли эти шесть страничек лишь похищенной частью собственноручного его, Михаила Деревьева, черновика? И не есть ли в таком случае ощущение, что страницы эти каким-то необъяснимым образом «отредактированы», просто причуда авторской памяти? За шесть лет пребывания текста втуне представления о том, что хотелось написать и что на самом деле написалось, могли сильно разойтись. Как раз на величину восхищенного ужаса в момент первого ознакомления с «доказательством».

Деревьев спустился в метро, собираясь ехать домой, чтобы вскрыть свои закрома, и даже проехал несколько остановок, когда вдруг вспомнил, что нужная рукопись должна находиться на его прежнем месте жительства под присмотром Сан Саныча. Пришлось возвращаться, что лишь подогрело нетерпение. Из вестибюля метро Деревьев позвонил старику, тот, слава богу, оказался на месте. И очень обрадовался звонку своего бывшего жильца, запричитал и даже затараторил, торопясь рассказать ему все, что случилось в квартире за последние две недели. Среди прочей словесной шелухи прозвучала информация:

— А вас разыскивали. Два раза. Двое приходили два раза и разыскивали. Я им сказал, что вас уже нет совсем. То есть вообще нет. Но они опять приходили и письмо вам пришло.

Деревьев довольно резко прервал старика и поинтересовался, на месте ли оставленные им бумаги.

— Конечно. Там же темно, — бодро заверил Сан Саныч.

— Я сейчас приеду.

Войдя в квартиру, писатель сразу бросился в тот темный закут, где стояла старинная тумбочка, набитая его черновиками. Света там не было никогда.

— Нет ли у вас фонарика, Сан Саныч? — спросил он на ходу.

Фонарика не оказалось, старик принес свечной огарок в грязном блюдце и устроился за спиной у присевшего на корточки гостя.

Старые общие тетради, исчерканные чужими чернилами стопки машинописи, конторская книга с фотографией истребителя на обложке. Все милю, мимо.

Сан Саныч завис над самым ухом, что-то упорно бормоча, отчего подрагивало пламя свечи и казалось, что все вокруг ходит ходуном. От нетерпения.

— В чем дело, Сан Саныч? — весьма недовольным тоном спросил бывший жилец, — какое еще письмо?

Конверт давно уже царапал ухо. Деревьев схватил его, неаккуратно надорвал. Оттуда выпал листок бумаги. Писатель торопливо пробежал первые строчки.

«Каждый народ есть одно из воплощений Господа. Никто не может и не должен оспаривать это. Безумием было бы выступать хотя бы против одного из божественных воплощений. Не то велико, что грандиозно, и не то ничтожно, что не общеизвестно…»

— Ну что это такое, Сан Саныч, что вы мне суете, — заныл писатель, отбрасывая бумажку вместе с конвертом, — теперь в каждом подземном переходе стоит сумасшедший и бесплатно раздает что-нибудь подобное.

— Но там адрес, там персонально, — попытался возразить хозяин квартиры и именно в этот момент из тумбочки вывалилась та самая синяя, заляпанная белилами папка…

— Тише, — прошептал писатель так, что пламя свечи съежилось и задрожало.

Несколько секунд автор не решался отворить свою давнишнюю папку. Несколько раз сглотнул отсутствующую слюну.

Первое, что нужно было проверить, все ли страницы на месте, или хотя бы те, что воспроизводились в «доказательстве». Проверил — нужные страницы были на месте. Внезапно вспотел до того, что в глазах все поплыло. Смахнул пот рукавом. Несколько капель упало внутрь папки. Теперь нужно было сличить текст на тех страницах, что принес глупый негр, и на этих, шесть лет сберегавшихся в заляпанной папке. Совершенно необязательно было производить эту процедуру в условиях пыльного темного закута, но писатель не вполне контролировал себя в этот момент, он даже забыл о затекших и онемевших ногах. Он бросился к своему внутреннему карману и… и ничего там не обнаружил. Первая мысль была, что разоблаченные страницы, испугавшись очной ставки, растворились от стыда в воздухе. Но вторая мысль напомнила ему, что по дороге он переложил шесть страничек в боковой карман пальто и, — и действительно, вот они, — стало быть, разоблачение бесовства придется отложить.

В результате подробного сравнительного исследования, проведенного уже дома, писателю удалось установить следующее: переданные черным посланцем бумаги заключают в себе неизвестно кем и неизвестно как воспроизведенный текст, представляющий собой искаженный вариант сцены знакомства Михаила Деревьева с Дарьей Игнатовной, входящей в автобиографическую повесть, начатую и заброшенную шесть лет назад. Сцена эта занимает в оригинальном экземпляре рукописи страницы с 4 по 10. Все без исключения искажения касались образа главного героя автобиографической повести. Все попытки неизвестного редактора направлены были на то, чтобы из голодного, бездомного босяка, коим являлся в те годы автор повести, сделать лощеного, холеного и очень состоятельного на вид денди.

Как известно, образ главного героя решающим образом влияет на тематическое, стилистическое и сюжетное строение романа, повести или рассказа. Достаточно, скажем, Илье Ильичу Обломову придать черты любопытного, завистливого или хотя бы сексуально озабоченного человека, как классическое одноименное творение рассыплется в прах. Неизвестный редактор, исходя из суммы оказанного Михаилу Деревьеву образа 1985 года финансового споспешествования, начал отсекать от реалистически выписанного образа все неприятное, все комплексы, стоптанные башмаки, дырявые карманы и заменять импортными шмотками, уверенными манерами и щедрыми жестами. И он, этот редактор, мгновенно вступил в противоречие с основной тенденцией текста. Ему пришлось изъять и самовлюбленную самоиронию, и саркастическое сопение по адресу благопристойных персонажей. Градус драматизма начал заметно падать, и вместо скулежа и страданий облезлого совкового Растиньяка при виде богатой наследницы получилась завязка банального, благополучного, по-советски светского романа. К концу главы под тяжестью этих изменений дала трещину и сама конструкция сюжета. В оригинале влюбленный ублюдок в приступе своеобразной низменной гордости подсаживает пронявшую его воображение мадам на борт муниципального рыдвана, и та возмущенно недоумевает по поводу того, что ее сексапильность осталась до такой степени невостребованной. В экземпляре глупого негра молодой денди выводит молодую леди на бульвар и, изящно остановив такси, провожает до дверей дома.

Ни один самый тупой, самый мстительный или безразличный гад-редактор былых времен не смог бы так изувечить эту рукопись в те незапамятные тоталитарные времена, попадись она ему в «карандаши».

Деревьев закурил очередную сигарету и стал прохаживаться по комнате. Да, было бы намного проще, если бы эта подделка не казалась до такой степени оригиналом. Сто раз он смотрел ее на свет, принюхивался, тряс, втайне надеясь, что она испарится. Но чем дольше она валялась на столе, чем дольше он предъявлял ей свои подозрения, тем она становилась упрямее, как факт. Конечно, можно было бы поискать каких-нибудь криминалистов, графологов и проработать ее с этой стороны. Но, во-первых, где их искать, а во-вторых, в глубине прокуренной души писателя уже поселилась тоскливая уверенность в том, что и криминалист, и почерешник скажут: и бумага, и буквы на ней — все настоящее.

Но тогда что же? Деревьев бросил недокуренную сигарету в окно, не попал, она ударилась о стекло и, рассыпая искры, рухнула на «доказательство». Писатель с безумным возгласом кинулся спасать рукопись, вызывающую у него столь мучительные подозрения. Сдул пепел и долго разглаживал, с ужасом осознавая, что у него нет никакой другой возможности вписать этот шестистраничный феномен в картину привычного мира, кроме как только признав, что Ионе Александровичу Мамонову удалось перебросить, просунуть, пропихнуть, транслировать хорошенькую сумму денег из инфляционного 1993-го в незабываемый 1985-й. Причем посылка эта попала герою повести за месяц или два до описываемых там событий. Ему необходимо было какое-то время, чтобы обрасти всеми этими дорогими шмотками и освоить эти дурацкие манеры. Добропорядочная мудрость издавна твердит нам о вреде злата. В данном случае имел место вопиющий факт влияния внезапного обогащения на человеческий облик. Впрочем, размышления морального плана мало занимали писателя. И даже претензии профессионального характера, столь ярко полыхнувшие в первые минуты процесса идентификации, быстро поблекли и отступили в задние ряды. В самом деле, не все ли равно, что в результате этих денежных «переводов» станется с вялой незаконченной повестушкою.

Всерьез Михаила Деревьева занимало вот что: если история, возникшая из случайного столкновения двух невероятно разных людей; история, которая завязалась на дерзкой плебейской грубости, которая прошла через тяжелые постельные сражения и увенчалась попыткой побега, очень напоминающей признание в невыносимо сильной любви; так вот, если такая история обречена, если она не ведет ни к чему, кроме тайных сердечных кровотечений и сложно маскируемого восьмилетнего отчаяния, то, может быть, стоит довериться другой истории, которая открывается сценой благополучного знакомства и продвигается через хорошо ухоженные луга пошлого ухаживания; истории, где неизбежно возникает приятная симпатия между людьми, не разделенными ни социальным барьером, ни выращенными по разные стороны этого барьера комплексами.

Может быть, вообще разумнее всего доверять запись истории любви бесталанным и неизобретательным добрякам.

Чтобы проверить эти мысли, существовал только один способ — завтра же утром сесть за сочинение очередного беллетристического оборотня для фирмы Ионы Александровича.

Деревьев взял две сумки и сходил за продуктами и сигаретами. Как всегда, принял контрастный душ. Завернулся в свой старый халат и уселся в единственное, разболтанное, как шлюха, кресло. Закурил и задумался. Ему надлежало решить, какой из нескольких толкавшихся в воображении замыслов полнее созрел для осуществления.

Кроме того, нужно было разобраться еще с одной проблемой. Он так до конца, до самого внутреннего пользования, и не понял — верит ли он, Михаил Деревьев, наконец, в возможность диффузии времени и денег или нет. Истратив пять сигарет, писатель отмахнулся от этой проблемы. До менее экстренной ситуации. Он решил не уподобляться человеку, которого размышления о смысле жизни лишают возможности добывать средства к существованию. Работать надо, работать, вот что было существенно в данный момент. Деревьев переместился к столу.

На улицу он не выходил вообще, иногда выбирался покурить на крохотный балкон, напоминавший накладной карман на лохмотьях старьевщика. Всегда это случалось ночью. Три-четыре окна в шестнадцатиэтажке, стоящей напротив. Огромная беззащитная луна, отсвечивает замерзшая лужа во дворе. Одинокий пьяный плавает в мутном аквариуме автобусной остановки.

Полюбовался, и обратно к машинке.

Сам с собой он никогда не разговаривал и не комментировал вслух результаты работы. Однажды только, пересчитав под утро количество «сделанных» страниц и присовокупив эту стопочку к уже сложившейся на краю стола пухлой стопе, он, откинувшись на стуле и медленно закурив, вдруг тихо рассмеялся и сказал, впрочем, негромко и даже чуть иронически:

— Видела бы она меня сейчас.

Нетрудно догадаться, кого именно он имел в виду и какие инвективы парировал.

То, что выходило из зубов машинки, он, разумеется, не перечитывал, но с удивительной отчетливостью помнил каждый поворот сюжета и все сколько-нибудь существенные детали. Ему уже не казалась сверхъестественной и загадочной производительность авторов «Фантомаса» и Эркюля Пуаро. Он словно получил возможность захаживать в недоступный прежде клуб, не опасаясь неприятных вопросов швейцара.

Такие попутные, мимолетные настроения, возникнув, некоторое время сопровождали тяжелую телегу его обузданного ремесла. Деревьев не смотрел по сторонам и старался не заглядывать внутрь себя. Он законсервировал свою неврастению и самоиронию до получения новой порции «доказательств».

Только один день был подпорчен и вырван из рабочего ритма. Явился с пьяным визитом Дубровский. Уселся на кухне и два часа пил принесенный с собой портвейн и снова читал прозаику его стихи, сопровождая чтение своим дружелюбно-зубодробительным комментарием. В знак благодарности за гостеприимство. Хозяин, терпеливо улыбаясь, сидел напротив и смотрел на бутылку, как на песочные часы, отсчитывающие время до освобождения. Наконец пьяный критикан ушел. Деревьев уже попал в поле притяжения своего стола, как снова раздался звонок в дверь. Покачиваясь, как водоросль, Дубровский сообщил:

— Чего я к тебе приходил-то. Тебя тут искали.

— Где?

— В редакции.

— Два лица кавказской национальности?

— Нет, Медвидь приходил.

— Чего ему нужно?

— Да я не понял. Поговорить. Но мирно. Что там у вас?

— Пить надо меньше, вот что.

Дубровский принял это замечание на свой счет тоже и попытался подобраться, но потерял равновесие и отступил в глубину неосвещенной площадки. И уже оттуда сообщил:

— А два лица кавказской национальности — ты прав — были.

Вторая встреча с представителем издателя была назначена на прежнем месте. Деревьев приехал за полчаса. Некоторое время ходил кругами вокруг памятника, перебарывая волнение. Потом сел на скамейку, так было легче совладать с неудержимой до смешного дрожью. Разумеется — сигарету за сигаретой. Непрошеные цитаты. «Как ждет любовник молодой минуты та-та-та свиданья», «Всадник не отвечает за дрожь коня». И тут же увидел приближающегося Жевакина. Тихо выругался, ему совершенно не хотелось общаться сейчас со старым другом. И не сразу удалось сообразить, что просто сегодня другой гонец. Но не удержался и спросил:

— А где негр?

— Какой негр? Ах, негр. Ну, негр как негр. Принес?

Деревьев передал ему завернутую в газету стопку бумаги. Жевакин невообразимо долго, со специальными жевакинскими причитаниями запихивал ее в портфель. Наконец все устроилось. Вовчик похлопал портфель по толстому боку и сказал с непонятной интонацией:

— Молодец, па-ашешь.

— Ты ничего не хочешь мне передать?

— А, это, — Жевакин полез в карман, достал изрядно помятый конверт и протянул его, небрежно так. Деревьев уже начал на него злиться. Резким, даже слишком резким движением выхватил конверт. Слава богу, он был заклеен.

— Ну что, все? — зевнул Жевакин.

Распрощались.

Уже сидя в поезде метро, Деревьев пожалел, что не спросил у него о судьбе «Илиады». Если исходить из доступных Ионе Александровичу темпов издания книг, она вполне могла бы уже выйти в свет. Но долго думать в этом направлении он, конечно, не смог. Начал медленно, сладострастно надрывать конверт, хотя несколько раз давал себе слово потерпеть до дома.

«Как раз к разливу явилась Лизок, белобрысая, востроносая, пронырливая девица, полуактриса-полуфарцовщица. На кухне воцарилась словесная свистопляска. Лизок рассказывала одновременно три или четыре истории, каждая из которых была в свою очередь очень запутанна. В каждой из них она играла блестящую или, по крайней мере, главную роль. Мы с Дашуткой хохотали наперегонки. Я тоже вспомнил несколько историй из горнолыжного фольклора, они имели огромный успех. Лизок прижала ладони ко рту, стараясь сдержать рвущийся наружу кофе.

Внезапно сменив тему разговора, она сообщила Даше, что ее заказ выполнен. Тут же из прихожей был доставлен большой белый полиэтиленовый пакет. Даша аж заверещала от удовольствия при вице вытаскиваемых из него шмоток.

— Примерь, — предложила Лизок.

Даша ушла в свою комнату.

Раздался звонок в дверь, явилась парикмахерша Вероника. К моменту „опубликования“ обновленной Даши забрела на кухню и молчаливая маман с непременной собакой. Даша, сияя, повернулась перед публикой.

— Блеск! — сказала Лизок, довольная своей работой.

— Отобьют! — сказала Даша, кокетливо поглядев в мою сторону.

— Не одежда красит человека, а прическа, — сказала Вероника.

Маман сняла свои монументальные очки, слегка продвинула их по воздуху в направлении красавицы дочки, продолжая рассматривать ее сквозь стекла. После этого убыла, скрыв свое мнение.

— Только знаешь, Лизок, — сказала Даша несколько напряженным голосом, — папа на рыбалке, а у мамашки я брать не хочу. — По лицу актрисы было видно, что она недовольна, и, кажется, очень.

— А Сергунчик?

Тут в свою очередь скорчила недовольную гримасу Дарья Игнатовна — мол, сама понимаешь, что это тоже невозможно.

Вероника отвернулась со скучающим видом.

— Сколько? — негромко спросил я, вытаскивая бумажник, и на меня тут же устремились три пары восхищенных женских глаз».

Деревьев несколько раз перечитал эту сцену. Как и в первый раз, «материальная часть» доказательства (почерк, бумага) выглядела безупречно. Что же касается нематериального содержания, то можно было сказать — намеченная в первом послании из прошлого тенденция проявилась полностью. Герой этой подозрительного происхождения рукописи все дальше расходился с тем настоящим Михаилом Деревьевым, претерпевшим роман с реальной дочкой большого начальника. Но не это взволновало нынешнего Деревьева, а то, для начала, что этот разбогатевший парень, судя по всему, пользовался значительно большим успехом у Дарьи Игнатовны, чем нищий прототип в изначальной редакции.

Писатель еще пытался сохранить в глубине души островок трезвого недоверия к происходящему, но в «оперативной» психической жизни вовсю пользовался допущениями Ионы Александровича. Нашептывания здравого смысла его раздражали, как трескотня шуга раздражает короля Лира, но отказаться от нее вовсе он боялся, хотя и хотел этого. И чем дальше, тем хотел этого сильнее. Он называл про себя выдумку длинноволосого гиганта и дурацкой, и аляповатой, и убогой, и нелепой, и бредом называл, и интеллектуальным развратом, и блекокотанием, но желал и жаждал, чтобы она хоть в какой-то своей части оказалась правдою. Он сам подбрасывал эту беззащитную сказочку на стол холоднокровному хирургу точного знания и требовал для нее самых свирепых скальпелей и самых беспощадных бритв, но делал это все лишь затем, чтобы потом утащить ее, истекающую недостоверной кровью, в укромную каморку и там зализывать, зализывать ее оскорбительные раны.

Несомненное раздвоение происходило в душе писателя. С одной стороны, он боялся сойти с ума, поверив россказням загадочного издателя. С другой стороны, он вел себя так, словно давно уж, с первого разговора, до конца как раз и поверил. Горы испещренной бумаги об этом свидетельствовали убедительно.

Еще произвело на Деревьева сильное впечатление то, что навязываемый старой рукописи новый сюжет все же вышивается поверх прежнего. То ли фальсификатору деревьевской судьбы не хватает смелости фантазии (взял бы да отправил прекрасную пару в Таллин или Пицунду), то ли по законам того условного мира, где он действует, он не сможет преодолеть тяготения оригинала полностью и прыгает, как Армстронг по Луне, легко и подолгу зависая над поверхностью, но не имея возможности улететь к звездам.

Поезд разгонялся и тормозил, что-то стремительно выло за окном, а потом гулко сверкало. Конечно же, писатель не замечал того, что происходит вокруг. Весь его сгорбленный над невозможною бумагой организм, попав под напряжение все более напрягающихся мыслей, пошел на помощь бедному воспаленному мозгу. Он начал слегка скрючиваться, сживая себя самопроизвольной судорогой, стараясь взогнать хотя бы часть своей грубой энергии в сферу высшей психической схватки. Там казалась доступной самая тонкая нить истины, ухватившись за которую, можно бы размотать клубок бесполезной плоти и восхищенно вытянуться сквозь, в «туда».

Когда приступ схлынул, Деревьев увидел глаза сидящего напротив человека и сразу догадался в чем дело. Этот старичок принял его за начинающего эпилептика. Он имел для этого основания. Пальцы продолжали медленно массировать воздушный мяч, ноги все еще заплетались в неуклюжую косу, что-то творилось с позвоночником. Телесная машина, старт которой в иное измерение сорвался, работала на холостом ходу, постепенно сбавляя обороты.

Вечером Деревьев торопливо и мрачно напился. Количество алкоголя было так велико и было принято с такой скоростью, что даже самым сочувственным и пристальным оком не удалось бы рассмотреть блестки мыслей и настроений, сопутствовавших катастрофическому опьянению. Какое-то время он плакал и пытался прочитать стихотворение, реконструировать которое труднее, чем старинную фразу по трем-четырем бесформенным обломкам. Может быть, он даже читал несколько стихотворений одновременно. После неудачной читки он упал на пол и долго ерзал и сокращался на липком линолеуме, заплетаясь ногами в ножки кухонной табуретки. Какая пьяная химера руководила этими его поползновениями, определить совсем уж невозможно.

И вот он заснул, мертвецки пьян. Поскольку от главного персонажа ничего добиться в этот момент нельзя и пристальное, непрерывное к нему внимание утомило самого наблюдающего, имеет смысл взглянуть, чем в это время занимаются другие персонажи.

Дубровский тоже был в этот момент пьян, и, может быть, Деревьев с ним даже и встретился в пьяном аду. Пьян был и Нечитайло со своим Борьком, причем пили они по поводу того, что Борек стал накануне генеральным директором «Империала», а Нечитайло взял к себе на работу бухгалтером. Наташа, та, которая псевдохудожник-псевдомультипликатор, в это время с кем-то спала, с кем именно — рассмотреть трудно, не человек, а сплошная лоснящаяся спина. Девушки Лиза и Люся тоже спали, и опять как в той дачной истории, втроем. Причем не столько спали, сколько, хохоча, барахтались в огромной кровати с пузатым лицом кавказской национальности. Намного сосредоточеннее и тяжелее любвеобильничала Антонина Петровна. Партнер ее время от времени вскакивал и, шлепая огромными подошвами, бежал к столу, где надолго прикладывался к банке с березовым соком. Когда он возвращался обратно, Антонина Петровна нежно гладила его крепкою рукой и шептала на ухо с немыслимой ласковостью в голосе: «У тебя не диабет, а просто похмелье».

Брат Модеста Матвеевича, профессор, тоже, как ни странно, пользовался обществом женщины. Даже и молодой. Объяснение тут простое. Молодая женщина, во-первых, несмотря на свою относительную молодость, была похожа на… и, кроме того, являлась аспиранткой профессора. Но, тем не менее, ночь была полна любви, за окном с чрезмерной даже старательностью орали соловьи. За стеной всхлипывал во сне Модест Матвеевич. Профессор огненным шепотом рассказывал своей будущей жене, каким образом ему удалось сохранить столько мужской силы до преклонных, казалось бы, лет.

Легко видеть, что в эту ночь весь мир разделился на две почти равные части, на любовников и любителей выпить, только Иона Александрович, как и полагается незаурядному человеку, не лежал ни с какой женщиной в постели, а сидел абсолютно трезвый в майке и трусах на роскошной кухне своей дачи. Волосы у него были в беспорядке и немыты. По красному окаменевшему лицу пролегли широкие мокрые полосы. В руке он сжимал огромный мясницкий нож и медленно постукивал вооруженным кулаком в громадное круглое колено. Из глубины дома доносился отвратительный женский хохот.

На следующее утро обычная программа: писатель вскочил и в душ. Долго плескался, пускал то горячую воду, то холодную, пока не понял, что никакого похмелья у него, собственно говоря, и нет. Тогда он с аппетитом поел ветчины, яиц, майонезу съел целую банку, заварил кофе и сел думать, придумывать, что бы еще такое бросить в метафизическую дыру, с которой спроворило его сблизиться. Не долго думая — придумал. Проверил наличие чистой бумага, выкурил две сигареты, почистил зубы и засел.

Сосредоточиться на работе на этот раз было труднее, чем обычно. Стоило лишь слегка ослабить вожжи — внимание дезертировало на другой фронт, и Деревьев заставал себя перелистывающим вторую часть своей старинной повести в поисках той сцены, на основе которой, вероятнее всего, будет изготовлено очередное «доказательство». Если исходить из логики того, что уже сделано фальсификатором, то ожидать следовало счастливого конца с великолепной свадьбой и роскошным свадебным путешествием. Новый, идеально сфальсифицированный Михаил Деревьев напоминал непрерывно курящему и корпящему над бездарною халтурой оригиналу некий Кувейт, сумевший рационально использовать свалившееся на него богатство. Никакого отвращения, пренебрежения или другого недоброго чувства Деревьев образца 1993 года к нему не испытывал. Его поведение в недрах свалившегося на голову благосостояния не казалось 1993-му предательством по отношению к тому варианту судьбы, где остались чужие квартиры, драные носки, плохой портвейн, вечный гастрит и неуверенность в завтрашнем дне своих отношений с Дарьей Игнатовной. Появилось, наоборот, что-то вроде отцовского чувства: я не смог, так пусть хотя бы у него все будет нормально.

Правда, явилась ему однажды мысль, породившая определенную панику. Такая мысль: только ли в пределах известной рукописи происходят все эти счастливые изменения? Может быть, рукописное цветение нового сюжета вызывает отмирание сюжета прежнего, причем отмирание реальное. Что счастливое бракосочетание, гармоничная супружеская жизнь обновленного Деревьева с удовлетворенной Дарьей Игнатовной, как нейтронная бомба, взрывается над тем миром студенческой нищеты, безысходности, веселого разврата и бесцельных мечтаний, выжигая все неповторимые переживания, одноразовые презрения, единственные мысли. Причем, как всякая нейтронная бомба, она щадит все вещественное — стены общежитий, коммуналок, аудиторий и норы метрополитена.

Деревьев решил установить круглосуточное наблюдение за своею памятью. Он рассудил так, что если в самом деле в его прошлом происходят какие-то изменения, если в самом деле там, в «тогда», он, являясь молодым самодовольным гадом (являясь, а не будучи описан лишь), небрежно дарит счастливой Дарье Игнатовне жемчужное, скажем, ожерелье или норковую шубу, то из хранилища его сегодняшней памяти должно симметрично исчезнуть воспоминание о рефлексах закомплексованного студента, жеманно пожирающего привезенную любовницей колбасу. Но поскольку и первое — дарение ожерелья, и второе — пожирание сервелата — есть процесс, то есть вещь не мгновенная, то должен быть заметен, уловим хоть каким-нибудь чувством легкий парок над местом исчезающего воспоминания. Воспоминания, лишившегося опоры в прошлом.

Но это самосоглядатайство пришлось оставить. Уследить за формированием таких изменений было невозможно хотя бы потому, что сам наблюдавший становился предметом наблюдения. Глаз не может рассматривать самого себя. Но дело даже не в этом, другая, намного более сильная мысль захватила его. Вернее, даже не другая, а та же самая, но повернувшаяся другой стороной. Он просто додумал ее до конца, и вышло в конце следующее. Что если этот новый вариант судьбы в один прекрасный момент из пятистраничного текста обратится в кусок настоящей, телесной, натуральной жизни? Тогда эта свадьба, мысль о которой уже приходила Деревьеву в голову, и гармоничная совместная жизнь с Дашей будет возможна не только на бумаге этой новой, кем-то благожелательно придумываемой повести. Деревьев встал, бросился в ванную и обрушил на себя самый холодный душ, который был возможен.

«Оригинальный текст заканчивается разрывом, и поэтому ее сейчас нет со мной, — сотрясаясь от возбуждения, бормотал писатель, — впрочем, и обратное верно: ее нет со мной потому, что оригинальный текст заканчивается разрывом!»

И тогда получается — если этот новый банальный, скучный, нудный, примитивный, убогий роман придет к своему логическому завершению, то Даша должна будет оказаться здесь, в этой квартире. Это построение казалось ему логически безупречным.

То есть, надо полагать, идет неуловимое непосредственным образом сближение нынешнего «я» с руслом иного, кем-то пролагаемого сквозь время варианта существования. Доступного пока лишь в форме литературных описаний. Деревьев был убежден, что проделан уже громадный кусок этого неизъяснимого маршрута. Почему не видно никаких внешних свидетельств того, что это продвижение происходит? Кстати, почему же не видно? А само это знакомство с Ионой Александровичем, а эти свалившиеся как бы ниоткуда деньги? А потом, что значит отсутствие верстовых столбов, когда так саднят сбитые ноги. Внутренний шагомер показывает цифры со многими нулями, поэтому можно относиться как к иллюзии к неизменности пейзажа. И потом, кто сказал, что на этих дорогах все будет линейно и обыкновенно? «Может быть, я сейчас, — думал писатель, все более возбуждаясь, — растянут, как некая резина, между двумя метафизическими точками, и эти неизвестные мне ранее настроения — лишь превращенная форма тех растяжений, которым подвергается мое нездешнее тело? И скоро, очень скоро настанет тот момент, когда здесь отпустится конец звенящей резины, и я в одно мгновение весь целиком окажусь там, куда меня давно и с такой силою тянет»?

И тут ему послышалось, что в дверь позвонили. Но как-то странно. Может быть, просто звук видоизменился, прорвавшись сквозь шум воды.

Деревьев резко выключил душ, не вытираясь, босиком выскочил из ванной и замер посреди прихожей в позе заинтересованного идиота. Он бы нисколько не удивился, когда б сейчас дверь отворилась и к нему вбежала, вся в счастливых слезах, Даша.

Грохнул лифт, залаяла собака на лестнице. На линолеум сыпались капли воды. Писатель припал к дверному глазку, исследовал округлый неглубокий визуальный туннель, разогнулся, медленно и глубоко вздохнул. Оставленная на полу лужа лежала, как шкура издохшей мечты.

Попытался вернуться к уже начатой и, как говорят, продвинутой работе. Сам по себе этот замысел ему нравился не меньше, чем первый. Решено было написать продолжение знаменитой американской саги «Унесенные ветром». Спровоцировала Деревьева на это некая Риплей, толстая книжка которой под названием «Скарлетт» валялась на всех книжных развалах всю зиму. Деревьев счел это прямым вызовом. Госпожа Риплей, сама, разумеется, этого не осознавая, своим нелепым гибридом попирала территорию той тайной страны, где он яростно и честно предавался своему своеобразному рабству. Как человек с высшим филологическим образованием, он знал, что случай Риплей не единственный в своем роде, слишком даже не единственный, но чем-то невыразимо отвратный. Дело было даже не только в коммерческом привкусе этого предприятия (его собственная деятельность тоже не являлась бескорыстной). Задела Деревьева громоздкая, неопрятная самоуверенность этого замысла. Возможно, здесь сыграла определенную роль и ревность. Вот я, со своими разнообразными, самоироничными до изящества, изобретательно сработанными филологическими фантомами должен навек остаться в неизвестности и темноте литературного подполья, а ты, бездарная, глупая, самонадеянная баба, со своею монотонной, бледной поделкой нагло улыбаешься в перекрестке юпитеров и денежных струй. Он решил нанести этой выскочке удар. По своему профессиональному обыкновению он вызвал к письменному столу дух Маргарет Митчел и пообщался с ним. И если Сабатини и Хаггард после таких консультаций обещали ему в конце концов свой нейтралитет, то в данном случае он мог, как ему казалось, рассчитывать на определенную поддержку. Госпоже Митчел, женщине вполне достойной, как он понял из предисловия к ее роману, читанному лет пять назад, тоже должна была показаться отвратительной фамильярная возня, затеянная вокруг Скарлетт.

Так появился замысел романа «Ретт».

Но, как часто случается, столь замысловато составившееся настроение оказалось неустойчивым. Неприязнь к наглой писучей тетке поблекла, и колеса замысла начали пробуксовывать. Отложив листы с приключениями крутого мужика Ретта Батлера, Деревьев начинал в сотый раз мусолить последние страницы повести, где им самим были описаны собственные не слишком блистательные приключения. Итак, по всем расчетам они должны с Дарьей Игнатовной соединиться в конце неизвестно кем сочиняемого романа. Но интересно, она сама ощущает это? Может быть, давеча, когда он, голый, припадал к дверному глазку, руководим он был не исключительно лишь собственным безумием? Может быть, в этот момент Дарья Игнатовна проходила или проезжала мимо этого дома. Может быть, это она хлопнула дверью лифта, когда он, голый и мокрый… А сейчас она, сидя в собственном кресле, тихо недоумевает: что за сила потянула ее на Бескудниковский бульвар и заставила подняться на шестой этаж ничем не замечательного дома?

Для того чтобы шагнуть сквозь обжигающий туман этих рассуждений, нужно было бросить под нога кирпич еще хотя бы одной литературной поделки. И, сцепив зубы и скрепя сердце, Деревьев возвращался к своему Ретту Батлеру, который, чувствуя, что его создатель находится в помрачении душевном, начинал выкидывать на страницах престранной этой повести самые невообразимые штуки. В общем, работа шла намного медленнее, чем в случаях первом и втором. Уже выстрелили древесные почки и мелкая агрессивная зелень начала набирать растительную скорость. Классическая гроза прогрохотала и раз, и другой. Мерцающие окурки продолжали до рассвета вылетать из окна, и орущий в ветвях соловей мог подумать, что это такая медленная за ним охота, но не сдавался.

А Ретт не уставал и никак не исчерпывал свою извращенческую изобретательность. Он предавался своим приключениям с каменным выражением лица и облачком дыма марки «Мальборо» у левой щеки. Выбиваясь из последних профессиональных сил, писатель вытащил-таки неуклюжую ладью на гребень переката, в какой-то момент сопротивление материала прекратилось, и он поплыл дальше без усилий, захлебываясь в волнах текста. Треснули печати на самых укромных тайниках души, из пожизненного заключения вырвались на свет повествования и жабы-воспоминания, и мечты-чудища. Прежде их разрешалось использовать только с величайшей осторожностью, поодиночке, под конвоем иронии и при трехслойном стилистическом камуфляже. Здесь же они поперли на просторы страниц толпами.

Если фальсификации Сабатини и Хаггарда производились на манер хирургических операций, при помощи хорошо продезинфицированного инструмента, с натянутой на органы литературного вкуса белой марлевой маской, то теперь все было по-другому. Экзальтированный, полупьяный фельдшер совершал при помощи грязного мясницкого ножа торопливое самооскопление.

Буквально в течение пяти-шести дней достроилась фантасмагорическая сюжетная конструкция, в каждой клетке которой осталось навсегда по горячечному призраку садомазохистского акта, по фермам и опорам которой текли, охладевая, струйки самых сокровенных человеческих жидкостей (начиная с крови и ею кончая), под потолками и куполами которой затихали раскаты горького и гнусного хохота.

Деревьев лежал в кресле голый и изможденный — не попытка соответствовать стилистике сочинения, а просто жара. И присыпанный пеплом, как склоны вулкана. Лежал вот так он и опустошенно ощущал, что все — кончил. Обезумевшая машинка сжимала в своих мелких зубах последнюю страницу.

Испытывал он облегчение в этот момент? Огромное. А также и еще десяток синонимов к нему. Усталый, зевающий зверь воображения убрел на окраину делянки то ли соснуть, то ли оправиться, пока у хозяина исчерпалась в нем нужда. Вдруг вернулся, удивленно протягивая неожиданную находку. Говоря простыми словами, Деревьев понял, чего именно ему нужно ждать от издателя в ответ на только что завершенные приключения Ретта Батлера. Напрасно он всматривался в не освещенную словами темноту, начинавшуюся за границами рукописи (имеется в виду первая, главная «рукописная» рукопись). Зря он пытался приметить, что может произойти после его дурацкой поездки домой. Ведь никакой поездки просто-напросто не будет. Новый сюжет расплюется со старым не после последней страницы, а значительно раньше. Просто не произойдет конфликта, который стал причиной отъезда. А из-за чего он возник? Из-за того, что у честно нищенствующего поэта не было машины, на которой можно было бы приличным образом собрать в нужное время в нужном месте нескольких капризных академических старцев. Но ведь у благодушного богатея в лайковом пальто собственная машина — пусть не «мерседес», а заурядный «жигуленок» — конечно, должна появиться к концу повести. Да он специально ее купит, чтобы угодить возлюбленной. И транспортировка оппонентов будет произведена с блеском.

Деревьев снова стоял под своим сакраментальным холодным душем, радостно отплевывался, гоготал, фырчал, сладострастно ныл, старался подставиться воде как можно полнее, чтобы расширить пределы удовольствия, но тут… Опять, конечно же, мысль. В самой глубине, в неназываемой, в тихой и сухой глубине блеснули глаза этой ползучей мыслишки. Он подумал о том, что не умеет водить машину. До сих пор не умеет водить. И это неумение как особый род мнимой величины может проникнуть в положительную постройку, возведенную на впрыснутые в прошлое инфляционные деньги. Конечно, рассуждая логически, можно было бы заметить, что тот выдуманный богач не стал бы покупать машину, не получив права. Но в данном случае логика отнюдь не убеждала. Иона Александрович отвечал за переброску денег, но не за трансляцию каких-то навыков и умений. Причем о такой трансляции можно было бы говорить, имей он, Деревьев, такие навыки здесь, сейчас. Закончи он какие-нибудь автокурсы в прошлом году. Ведь и деньги стало возможным отправить в мистическое путешествие только после того, как они были заработаны в 1993 году. Деревьев снова пустил горячую воду. Он слишком живо представил себе, как улыбающийся джентльмен во французском костюме, золотых запонках, ботинках из змеиной кожи садится за руль новенькой «тойоты», улыбается поместившейся рядом сексапильной прелестнице Дарье Игнатовне и, сомнамбулически нажав на первые попавшиеся рычаги и педали, выкатывается на середину Садового кольца прямо под колеса озверевшего «икаруса».

Стряхнув с себя это наваждение, Деревьев отправился звонить. Каково же было его удивление… короче говоря, телефон Жевакина молчал. Все утро, весь день.

Вечером он молчал тоже. Ночью он молчал уже угрожающе. Под утро молчание стало просто издевательским. Непрерывно курсируя от двери квартиры к дверям телефонных будок возле «Универсама», Деревьев пытался вспомнить какие-нибудь дополнительные координаты Жевакина помимо телефонных. Позвонил, переборов отвращение, Тарасику. Тот смог сообщить лишь все те же семь бесполезных цифр. Ни с кем спит, ни где бывает, он не знал.

Нетерпение и раздражение в писателе стремительно эволюционизировали в сторону растерянности и отчаяния. Все тонкие рефлексии сдуло, как пену, когда во весь рост встала опасность навсегда утратить казавшуюся столь подозрительной и унизительной связь. Спустя тридцать шесть часов после начала телефонных поисков связника Деревьев решил на связника этого плюнуть и попробовать выйти на «самого». И он занялся исследованием пьяных своих воспоминаний, посвященных ночному посещению дачи Ионы Александровича. В конце концов именно он является заказчиком, и если рукопись направится прямо к нему, минуя запившего, попавшего в милицию, на дыбу, на каторгу или подохшего под забором секретаря, не будет в этом никакого нарушения сути договоренности.

Итак, что известно о местонахождении того зимнего дворца? Во-первых, маршрут следования: Калининский проспект, Кутузовский проспект, Можайское шоссе, ночь. Надлежало повнимательнее всмотреться в левую ее часть. Именно такое транспортное меню объявил по прибытии в центр нанятому таксисту груженный новой рукописью и сулящий «не обидеть» писатель.

Человек, хотя бы в общих чертах представляющий топографию Москвы, поймет, что маршрут, которым следовало такси, был прямым, как выдох. Тем не менее Деревьев внимательно глядел по сторонам и даже зачем-то высовывался из окна, отчего у него наветривались слезы. Наконец вот они, гигантские буквы: МОСКВА. И в тот момент, когда была пересечена окружная дорога, писатель вдруг очнулся от своей летаргической внимательности и сказал громко:

— Стой!

Таксист притормозил.

— Знаешь… только ты не слишком, не удивляйся. Мне бы надо… В общем, объясни хотя бы в общих чертах, как ее водить. Плюсую пять штук за инструктаж, — и он вытащил свежую бумажку.

Таксист не сразу понял, за что он может получить эту надбавку.

— Понимаешь, я чувствую, тут уже близко, а мне там надо будет, кажется, машину выгонять. Немного так. А я ни бум-бум вообще.

— Так что ты хочешь, парень?

— Ну объясни хотя бы, где тут что нажимать. Вот, возьми денежку. Давай, а?

Таксист недоверчиво повертел головой и потер затылок.

— Только из машины я вылазить не буду. Ты сам обойди.

— В смысле? А-а! Ты думаешь, я хотел тебя… что я машину хотел угнать, так, да? — Деревьев быстро выбрался наружу. Таксист, тихо матерясь и кряхтя, перебрался на соседнее сиденье.

После краткой теоретической части последовал курс вождения. Для этого свернули налево в недра дачного поселка, подальше от глаз ГАИ. Поселок, как показалось Деревьеву, он признал. Минут двадцать ползали на первой скорости меж деревянных заборов, шарахались от внезапных канав и от выскочивших за пределы участка деревьев. Завидев велосипедиста, ученик панически давил на тормоза и, обливаясь потом, падал грудью на баранку, за что получал раздраженный выговор, сопровождаемый профессионально-оскорбительными сомнениями в том, что новоявленному автомобилисту удастся хоть что-то «выгнать», даже «теля из ковыля». Пришлось еще раз слазить в карман за деньгами.

И когда Деревьеву показалось, что он уже чуть-чуть освоился — машина медленно, но ровно катилась по длинной пустынной улице, — случился поворот, и его совместному с водителем взору открылся страшный, ужасающий вид. Весь проулок был запружен легковыми машинами. Все больше иностранными. Этот факт почему-то добавил писателю отчаяния. Действительно, что же теперь делать? Он в этот момент и не подозревал, что в мире существует обратный ход, а нажать на эту штуку посреди руля ни за что бы не посмел.

— Ну что, приехали? — осторожно вздохнул таксист.

— Пожалуй, — вздохнул Деревьев и вылез. Таксист перебрался на свое место, выдал пассажиру через окно его папку, и машина его, возмущенно ноя, задним ходом увильнула за поворот.

Вдохнув несколько раз превосходно выделанный местный воздух, пробежав взглядом по ласково отпивающим бокам благородно сгрудившихся автомобилей, осмотрев ворота и сторожку, Деревьев в поисках самого дачного дворца огляделся и… понял, что логово издателя перед ним.

Несколько раз он обошел дачу, чтобы оценить обстановку. Недавняя его нерешительность в виду этой автомобильной выставки рассеялась. Сквозь щели в заборе было видно, что на гигантском участке меж соснами, кустами орешника, у цветников расположился многочисленный церемонный пикник. На который его, Деревьева, не звали. Припав глазом и ноздрей к узкой вертикальной щели, он понял, что ему не стоит стучаться у ворот, объяснять халдеям хозяина, кто он такой. Лучше сразу возникнуть в самой гуще события. Для этого нужно было проникнуть на территорию незаметно. Нет такого забора, в котором не нашлось бы хоть одной плохо прибитой доски. После недолгих поисков, нащупав таковую, склонную к предательству, он проверил предварительно, нет ли в этом углу участка кого-нибудь из гуляк, мягко на нее повлиял плечом, и она, пискнув, уступила. Рядом был подходящий куст сирени, за которым писатель отдышался. Отогнув ветку, осмотрелся. Отмечалось, судя по всему, событие из ряда вон. В нескольких метрах в траве, густо заправленной желтыми одуванчиками, терпеливо стояли накрытые белыми попонами столы. На каждом имелась шеренга красочных бутылок и каре рюмок и фужеров. Солнечные зайчики перебегали по этим стеклянным сотам. Над ними предупредительно нависали официанты в белых куртках. Меж стволами были натянуты гамаки с уже, кажется, пьяным человеческим содержимым. Повсюду разбрелись белые складные стулья, их занимали в основном дамы. Одна в пахучей даже на вид жасминовой тени, другая с видом на изящно запущенный альпинарий. Когда несколько стульев собиралось вместе, слышался смех. Прирученный ветер сдержанно трепал чей-то шарф, посреди подстриженного газончика пофыркивала автоматическая поливалка. Со стороны больших жаровен, установленных возле гаража, тянуло две-три полосы питательного дыма. Именно там гость усмотрел хозяина. И узнал сразу, несмотря на преображенный вид. Он грузно суетился возле дымящихся станков, распекал двоих страстно изготовившихся поваров, размахивал мощными бледными руками, тяжко наклонялся и заглядывал под хвост огромному мангалу. Что-то подливал и подсыпал. Было понятно — центральное блюдо Иона Александрович не доверяет никому. И, может быть, не надо прямо сейчас соваться к нему с рукописью. Рукописи горят.

Деревьев не успел обдумать план своих дальнейших действий, как услышал:

— Здравствуйте, молодой человек.

Конечно, вздрогнул и оборачивался, бледнея. Перед ним стоял по щиколотку в одуванчиках брат Модеста Матвеевича. Одной рукой он распределял по поверхности черепа опрятную прядь, другой поддерживал девицу с мышиного цвета и вида личиком. При всей своей обоюдной невзрачности они выглядели счастливой парой. Торопливо преодолевая растерянность, Деревьев стал собирать слова для светского разговора, но профессор вместе с молодой женою величественно миновали его. Состояние здоровья брата-режиссера осталось неизвестным. Деревьев несколько растерянно посмотрел вслед. Это неожиданное столкновение переместило пласты воспоминаний, и писатель с неприятной отчетливостью понял, кто такой этот любвеобильный профессор, помимо того, что он брат режиссера. Он еще и тот самый автор многочисленных образцов сексуального бреда, которыми бомбардировалась в свое время незабвенная Дарья Игнатовна. Сколько же нужно было накапливать вопиющие факты, чтобы сделать этот покрикивающий от нетерпения вывод. Деревьев благоразумно не стал ступать в трясину рефлексии. Заметил только себе, что здесь надобно навострить уши. Возможны и другие неожиданности.

Он бросил еще один взгляд в сторону объятого поварской страстью Ионы Александровича. Тот был в определенном смысле вне себя. Вместо знатного костюма — белые мятые штаны в небрежных кулинарных пятнах, задравшаяся на животе тельняшка. Вместо идеально пригнанного шлема черных волос — растрепанная скирда. Вместо мощных кожаных копыт — вольноопределяющиеся шлепанцы. В целом получалось: среднего роста, потный, расхристанный толстяк толчется возле мангала и котла с пловом.

Зрелище это в целом было неприятно писателю. Величие рабовладельца облагораживает раба, так примерно он подумал, отступая за одну из высокомерных сосен. Он решил пойти кружным путем, чтобы разведать попутно, что это за странное собрание, ради которого сами Иона Александрович позволили себе такую демаскировку.

В тени огромного, усиленно тенистого каштана, конкурирующего густотой своих свежих соцветий с желтой пышностью одуванчиковой поляны, Деревьев рассчитывал на некоторое время оцепенеть и продолжить наблюдения, определить расположение напряженных и относительно безопасных зон на территории этой утренней вечеринки. Но ничего он не успел, из-за шершавого ствола вышла девушка, у нее было такое выражение лица, словно она служила секретаршей при этом каштане. Деревьеву тут же захотелось спросить, например, сколько этому древесному султану лет, но он узнал девушку. Это была Лиза (или Люся). Ему трудно было решить, как к ней обратиться, это мешало ему даже больше, чем само воспоминание о тройственном приключении. Девушка просто поинтересовалась, не нужно ли ему чего-нибудь, отчего он впал в постыдную краску. Не устроить ли где-нибудь полежать эту такую прямоугольную папку, пока он будет развлекаться? Деревьев переложил рукопись из-под мышки под мышку и сказал, что подумает. Боялся огорчить отказом. Ответ этот был девушке непонятен, а сам человек безразличен, в результате она улыбнулась и, ничего более не выясняя, удалилась из-под каштановых сводов в сторону одного из буфетов, высматривая, кому бы чем-нибудь помочь.

Несколько минут Деревьев переживал это приключение. Потрясен он, конечно, не был, но что-то неуловимо оскорбительное чувствовалось в бестрепетной предупредительности этой… «Да черт с ней», — насильственно подумал он. Тут, должно быть, где-то блуждает ее половина, с которой она никак не может разменяться именами. И вот, когда они встретятся, тогда и возникнет опасная смесь.

Осторожно обогнув стайку розовых кустов, Деревьев наметил себе компанию, к которой можно было бы легко примкнуть. Он еще раз переложил папку, и ему вдруг не понравились его взаимоотношения с нею. Со стороны, должно быть, выглядело так, будто он ее сопровождает. Вот и Люся эта обратила внимание. Несколько секунд он размышлял, что тут можно сделать, спрятать за пояс под рубашку, как «Греческую цивилизацию» А. Боннара из школьной библиотеки? Смешно. Пусть все будет так, как есть. И если он выглядит сопровождающим папку лицом, то, по сути, ведь это правда. И он направился к группе мужчин, их было пятеро или шестеро, они были в белых рубашках с короткими рукавами и в галстуках, они держали у пояса высокие бокалы и весело смеялись. Один запрокинул голову, другой полуприсел на корточки. Видно было, что они чувствуют себя здесь свободно. Рядом сновал официант с бутылкой шампанского.

Приблизившись, Деревьев тоже взял бокал со стола и протянул его парню в белой куртке, причем не глядя в его сторону. Тот помедлил несколько мгновений, что-то внутренне взвешивая, но писатель сумел сообщить своей руке достаточно уверенности, шампанское зашипело у него в щепоти. Некоторое время он провел в тени веселой компании. Он стоял не слишком близко, чтобы они не подумали, что он хочет втереться к ним, и почти спиной, чтобы не подумали, что он подслушивает, хотя подслушивал он жадно. Но ничего полезного для себя не уловил.

К столу подходили еще какие-то люди в клубах своих бессмысленных со стороны разговоров. Деревьев внешне беззаботно потягивал прохладное вино, подставлял солнцу лживо зажмуренное лицо и ощущал себя очень плохо законспирированным разведчиком. Один неверный шаг — и швах. Не пикник, а минное поле. Подобного рода ассоциации продолжали множиться, и он между тем не знал, чего именно боится. Однако в необходимости предельно застегнутого поведения был убежден. Конечно, то, что сейчас с ним происходит, это не просто визит с целью передачи очередной порции договорной работы. Он похвалил себя за то, что догадался об этом раньше, чем успел наделать непоправимых ошибок.

Он уже подумывал о втором бокале шампанского, когда у него за спиной в бессмысленном хоре голосов обособился неприятно знакомый, люто знаменательный для Деревьева голос. Имя с голосом воссоединилось не сразу, ему пришлось трудно всплывать из-под напластований самой разной информации, суверенно откладывавшейся в памяти последние шесть лет. Наконец вот оно: Ярополк Антонович. И сразу же заныли плохо зажившие раны в старых стихотворениях. Оказывается, годы и годы назад вписанный бесчувственной рукой в родную строфу чужеродный эпитет так и не приживается, а обрубки немотивированных сокращений все еще ноют.

Появление этого человека на здешнем пикнике было самым неприятным открытием сегодняшнего дня. Никакой власти над теперешним Деревьевым он иметь не мог, но писатель, как только убедился неопровержимо, что слышит именно его голос, не оборачиваясь, начал скрытую ретираду. Внимание на себя он все же обратил. Неловко поставленный на скатерть бокал качнулся и упал в траву, что вызвало нервный возглас официанта. Писатель напрягся. Он знал, что когда у тебя за спиной замолкают, то начинают тебя разглядывать. Спина вспотела. Преодолевая позорную, как бы алкоголическую затрудненность в движениях, Деревьев потянул к большому кусту жасмина, великодушно распустившемуся слева по маршруту. От намеченной ранее цели — небольшой толпы стариков и девушек — пришлось отказаться. Слишком долго пришлось бы оставаться под воздействием неприятного молчаливого интереса.

И вот он уже рядом, спасительный растительный холм. Уже различимо шевеление шмеля в его недрах, уже опахало запаха приподнялось. Оказалось — ловушка. За жасминовым обманщиком стоял в траве белый пластиковый стол, окруженный такими же белыми, такими же пластиковыми стульями. Два из них были заняты. И кем! Привет, Володя (Жевакин). Здравствуй, Наташа (мультипликаторша). Они молча потягивали желтоватое питье из высоких стаканов и внимательно смотрели на вновь прибывшего. Деревьеву ничего не оставалось, как сесть на свободный стул. Поскольку старые друзья продолжали молчать, могло показаться, что он присел в ожидании ответного приветствия. Папка переместилась на колени. Эта манипуляция заинтересовала Жевакина.

— Опять приволок.

Деревьев не успел ответить, с другой стороны жасминового куста появился хорошо знакомый негр, неся еще один белый стул. Негр широко улыбнулся, блеск его зубов находился в трудноуловимом родстве с белизной переносной мебели. Здесь мог бы возникнуть сюжет, но Деревьев ничего связного подумать не успел.

— Хочешь пить? — поинтересовался черный парень, увидев, что писатель сидит порожняком. — Сейчас, — и он убежал. Деревьеву было бы проще в его присутствии.

Жевакин поставил стакан на стол и протянул руку к папке. Деревьев движением девственницы оградил свои колени от его интереса. И посмотрел на свою бывшую подругу. Полные белые ноги были сложены так, как могла бы их сложить снежная королева, надень она джинсы. Это не говоря уже о глазах, где значительно проще организовать ледяное презрение.

— Как ты сюда попал? — спросил Жевакин. Деревьев пожал плечами, со значением пожал, как бы от имени некоего секрета.

— Ладно, я пойду скажу ему, что ты здесь.

— Не надо, — вскинулся Деревьев, понимая, что ведет себя странно, и немного страдая оттого, что не может улучшить впечатление от себя.

Жевакин в странностях поведения Деревьева особым нукерским нюхом уловил возможность каких-то неприятностей для своего шефа. Итак, если этот малохольный почему-то не хочет немедленно предстать перед своим работодателем:

— Я все-таки схожу.

Когда Жевакин угрожающе удалился, писатель вздохнул, снял с теплой папки прилипшие к ней ладони и потер их, как человек, собирающийся приступить к какому-то дельцу. Наташа брезгливо скривилась.

— Мы решили пожениться, — сказала она спокойным извещающим тоном.

— Мы? — опасливо спросил Деревьев.

— Мы с Володей, — уточнила она, и излучаемое ею презрение стало беспредельным.

От необходимости как-то реагировать на эту испепеляющую новость его избавил веселый негр, он притащил два коктейля. Один он вручил пересохшему писателю, в обнимку с другим отвалился на стул. И, слава богу, взял труд поддержания беседы на себя. Для начала он подробно рассказал историю своего появления на этом «ранчо». Оказывается, в тылу у него остались Куба, деспотизм, отказ вернуться после учебы из «свободной Москвы» на родину. Он был очень рад, что попал на службу к такому «большому боссу», как Иона Александрович.

Вернулся Жевакин и молча сел на свое место с видом человека, только что где-то очень нагадившего. Деревьев подумал, что он сейчас удалится со своею невестой. Его, Деревьева, вид должен был быть ему не менее неприятен, чем ей. Участок громадный, выпить можно где угодно. Странные ребята. Сидят, молчат. И тут он понял, что дело не в психологических извивах и не в романтических надрывах. Они просто конвоируют его на пару. Они на работе у «большого босса». Как и этот черный островитянин. Среда вычислила вторгнувшегося и начала медленно обволакивать.

Продолжая автоматически улыбаться все новым и новым глупостям, сыплющимся из неутомимого черного рта, затравленно-внимательным глазом побежал по окрестностям, чтобы издалека рассмотреть приближающуюся к нему участь.

Если бы у него спросили, почему, на основании каких фактов или хотя бы примет он столь драматически расценивает и так высоко возносит этот свой визит, он мог бы, конечно, ответить, что вся история его взаимоотношений с таинственным финансовым титаном Ионой Александровичем носила весьма необычный и даже несколько ненормальный характер. И сейчас история эта явно достигла кульминации.

Веселый негр подергал рукав его рубашки и, засучив штанину, показал три неинтересных шрама на правой щиколотке.

— Это все тогда, понял, да? — радостно сказал он.

— Лично Фидель? — спросил Деревьев.

— Что? — заинтересовался негр.

Но объяснение не состоялось. Мимо столика прошел Ярополк Антонович в стального цвета костюме. Светский комбинезон, а не одежда. Под руку он вел крупную рыхлую даму. Облик ее был столь же неприятно знаком писателю, как и голос бывшего ответственного секретаря. Итак, здесь идет просто-напросто хоровод воскресших из забвения. Кто же тогда этот женского пола мертвец? Дама на мгновение повернула к Деревьеву лицо, рассеянно повернула, продолжая слушать красноречивого спутника. Этого оказалось достаточно. Владелица Аполлодора. Та самая, к которой они тоща ездили с…

Стальной мужчина с оплывшей женщиной свернули за жасминовый куст, и в конце освобожденной ими тропинки Деревьев увидел его. Он переоделся. То есть вернулся к своему обычному облику. Длинный черный сюртук, изящно завязанный платок. Туфли на каблуках обычной высоты. Волосы в классическом исполнении. Стало быть, суетливо кашеваривший толстяк в белых штанах — мираж.

За спиной Ионы Александровича тихонько потрескивала поливальная установка, допущенные к ее струям лучи наигрывали дрожащую радугу в тени очередного каштана. Фигура издателя занимала настолько выгодное положение на фоне этого явления местной атмосферы, что, когда он поднял руку и сделал приглашающий жест, запутавшийся в своих чувствах и подозрениях сочинитель облегченно подошел к нему.

Как всегда, Иона Александрович не поздоровался, и, как всегда, Деревьев счел это вполне нормальным. Хозяин медленно развернулся и двинулся по узкой тропинке прочь от стола, за которым остались сидеть и черные и белые слуги, в тыл огромному дому. Конечно, писатель поспешил за ним, топча одуванчики, цепляясь ботинками за мелкие кочки. В тылах было прохладно и не было ни души. Старинный сарай, покосившаяся поленница, раскуроченные ящики, битое стекло, топор, одним мизинцем вонзившийся в колоду. И снова поляна, теплый дерн, две веселые сосны. Они оказались на соседнем уже участке. Деревьев понял, что за то время, пока он здесь отсутствовал, Ионе Александровичу удалось завладеть второй половиной дома. Поскольку молчание затягивалось, Деревьев заискивающе поздравил мощную спину издателя с таким чудесным приобретением. Тот резко остановился и, не оборачиваясь, сказал:

— Уж не думаете ли вы, что я сделал это на деньга, заработанные с помощью ваших романов?

Деревьев помялся, стараясь улыбнуться как можно независимее.

— Но тем не менее, Иона Александрович, вы сами говорили, что заработать собираетесь. Договор, или, вернее сказать, уговор, у нас был честный. И если вы понесли…

— Нет, уговор у нас был абсолютно бесчестный.

Иона Александрович развернулся и вплотную подошел к писателю, и тот, чтобы хоть как-то противостоять его каблукам, взобрался на попавшийся под ноги холмик.

— Я вас обманул, господин сочинитель. Я не издал ни одной вашей рукописи, более того, я и не собирался этого делать. А так называемое «Избранное» существует только в одном экземпляре. Или в двух-трех, что, собственно, одно и то же.

Он достал платок и шумно высморкался.

— Вы, кстати, вообще довольно странный человек, если не сказать больше. Честно говоря, я и не рассчитывал так просто убедить вас заняться такой вот литературной деятельностью. Это был лишь один из моих планов. Причем самый вычурный и экстравагантный. Надо же, именно он сработал. Чем сложнее, оказывается, тем надежнее.

Издатель замолчал. Деревьев, который во время этой речи тупо рассматривал волосяной островок под его нижней губой, поднял взгляд и попытался посмотреть издателю в глаза. И увидел огромные, влажные, выкаченные органы. Никакой глубины и сложности в них не было. Под ними, быстро набирая тяжесть, отвисали щеки, они, равно как и нос, были плотно испещрены проступившими сосудами, что вызывало нелепые мысли о мозаике. И наконец волосы — кто бы мог подумать, что они у издателя крашеные, густо и небрежно. Степень искусственности, эклектичности этого облика была так велика, что возникало сомнение, обеспечен ли он вообще какой-нибудь единицей жизни.

— А для чего вам это было нужно? — тихо спросил писатель, с трудом освобождаясь от созерцания неприятной маски. Надо было успеть задать все важные вопросы до того, как она рассыплется на окончательные и независимые части, ведь ей уже нечего представлять. Уже обанкротилось в пределах своего выдуманного мира бредово-надуманное, бессмертно-соблазнительное предприятие под названием «время — деньга». Своим извращенным слухом писатель слышал обезоруживающую музыку, с которой рушились безвоздушные замки, построенные для встречи с прошлым, и тихие фабрики для вытягивания в единую проникновенную нить его постоянной тоски.

— Как для чего? — бодро отвечал издатель. — .Для того, чтобы вы с утра до ночи сидели у себя дома и гонялись с помощью своего пера по бумаге за призраком, за, извините за выражение, миражем, в то время как я мог бы со спокойным сердцем пользоваться обществом оригинала.

Деревьеву показалось, что он стоит по колено в кипятке. Собственно, так оно почти и было. Попранный им бугорок оказался муравейником. Писатель отскочил в сторону и стал колотить себя папкой по ногам. Иона Александрович наблюдал за ним, поражаясь столь странной реакции. При чем здесь, действительно, ноги. Разве что произведения были писаны левой из них.

— Пойдем лучше выпьем.

— Муравьи, — прорычал писатель.

— А-а.

Они взошли на тенистое глухое крыльцо, еще не освеженное ремонтом. Иона Александрович расковырял невидимый замок в потаенного вида двери, и они оказались в затхлой, с выцветшими обоями комнатенке. Имелись там два холодных прокисших кресла, пизанского поведения стол на одной ножке меж ними. Хозяин предложил садиться, скрипнул дверцей старинного, но омерзительного на вид буфета, и вынул большую бутылку водки, два стакана и завернутый в собственное серебро кусок плавленого сырка. Все это было размещено на покосившейся столешнице и сразу попало в сферу действия призрачного потока, текущего из гиблого окошка над буфетом. Легкая замогильность была в этом натюрморте. Хозяин склепа, проявляя грузную бодрость, скрутил металлическое горлышко, набулькал в стаканы на две их трети водки и предложил:

— Пока выпьем.

Водка всосалась у него уже на пути к желудку, он громко крякнул. Выстроившаяся б наклонном световом строю пыль оживилась. Деревьев выпил с трудом, глоток полз медленно, как кролик в удаве, как мысль к неприятному выводу.

— Надо ли, господин издатель, понимать так, что все ваши разговоры про… про путешествия денег во времени полная ерунда?

— Полнейшая, — радостно хлопнул себя по коленям Иона Александрович и снова наполнил стаканы.

— Ну подумайте сами, дружище, ну какие могут быть эти самые, черт их возьми, путешествия? Вы хоть какую-нибудь физику в школе учили? Да и просто исходя из самых житейских соображений — может ли хоть какая-нибудь болтовня на эту тему не быть ерундой, галиматьей и шизофренией? Но в этом… — он чокнулся со стоящим на столе стаканом писателя и столь же исчерпывающе выпил, — …в этом нет для вас ничего очень уж оскорбительного. Вы, конечно, наплевали бы мне в рожу. В толстую наглую рожу, когда бы не было у вас на этом месте занозы, своей частной, субъективной занозки. Ощущение времени — вещь совершенно субъективная. Вот в этой свидригайловке, — он обвел жестом комнату, пугая пыль, — оно течет совсем не так, как там, на лужку, на солнышке. От шампанского оно течет не так, как от водки. Да и, плюс к этому, я хорошо позаботился об антураже, об обрамлении, так сказать. Каким я к вам Мефистофелем и Крезом въехал, а?

— Ну, пусть теперь так. Мне плевать. Меня другое сейчас… Объясните, зачем, зачем вам понадобилось постригать в писатели именно меня? Ведь я с вами и знаком-то никогда не был.

— Дорогой мой, хотя, конечно, ничуть вы мне не дорогой, — Иона Александрович потряс в воздухе пустой бутылкой и встал к буфету. Хрустнула пробка. — Да, никогда вы со мною знакомы не были, и я легко прожил бы без этого знакомства. Неприятность в том, что некогда вы знали мою нынешнюю жену. День рождения которой сейчас как раз и празднуется.

— А кто ваша нынешняя жена? — спросил Деревьев.

— Дарья Игнатовна, — просто сказал издатель, — имя это вам очень даже что-то говорит. Не притворяйтесь.

— Кем?

— Никем не притворяйтесь.

Помолчали. Висячая пыль снова стала впадать в световую спячку. Какая-то визгливая парочка проследовала мимо тайного крыльца.

— Ревнивец я, — вздохнул Иона Александрович, — вот где роется моя собака. Прет сейчас из меня какая-то откровенность, потом пожалею, наверное. Хотя чего уж теперь, теперь все может пойти к чертям. Все, понимаете, все!

Деревьев инстинктивно отклонился в кресле, увидев приближение налитых буркул издателя.

— Так вот, обратил я однажды внимание на то, что супруга моя как-то странно, не по-обыкновенному себя ведет. Ну, тут я не буду вдаваться, на эту тему у вас там подробнейше расписано. Ну, в рукописи в вашей. Я произвел частным и тайным образом некоторые следственные действия. Но ничего не обнаружил. Да, бывает в разных местах, но всегда привозит алиби. Это, как водится, испугало меня еще больше. Я решил зайти к проблеме с тылу. Составил список людей, со стороны которых можно было бы ожидать вылазки. Дарья Игнатовна, кстати, мне частенько о вас рассказывала причем все время по-разному, в зависимости от наших с ней отношений, то лестно, то оскорбительно, но и это, как вы понимаете, ничего не значит. В женщине всегда что-то остается на дне натуры, пусть щепотка пыли или пепла. И достаточно только поднести магнит… Таким образом попал в список писатель Деревьев.

— Н-да.

— Велел Жевакину разыскать. И, подготовившись, посетили… И пока вы с этим Владимиром… э-э-э… Петровичем шлялись по магазинам, я как следует порылся в бумагах. Как-то заранее было ясно, что улики будут письменного свойства, ну, письма там, записки. Поэтому мною был захвачен даже небольшой копировальный аппарат.

— И вы нашли мою повесть…

— Почти сразу. Почерк у вас не из самых корявых. Отличник?

— Серебряная медаль.

— Ну вот, просмотрел я это, с позволения сказать, сочинение и пропустил через ксерокс.

Деревьев захихикал.

— А я чуть было голову себе не сломал, что это за сила мистическая так со мною играет, подсовывая эти переделанные главы.

— Да, — Иона Александрович почему-то удовлетворенно похлопал себя по животу, — согласитесь, гениальная мысль. Мозги экзальтированного сочинителя — тут же набекрень. Я сразу этот ход придумал, когда мы еще на дачу ехали.

— То есть вы и текст — сами?

— Ну нет. Тут особый навык необходим. Я просто выбрал подходящие главы и объяснил, что мне нужно изготовить. А среди моих людей были кадры с солидным редакторским прошлым.

— Да, у вас же издательство.

— С чего это вы взяли, дружище? Хотя кое-какую печатную продукцию мы изготавливаем.

— А этот «кадр», это Жевакин?

— Да нет, что вы. Он такое… а потом, он был неплохо с вами знаком, значит, риск утечки информации. Являясь ревнивцем, я не хотел бы им слыть.

— А все-таки, кто?

— Есть люди, есть. А впрочем, главное я все равно уже вывалил. Что уж тут скрывать, — Иона Александрович улыбнулся какой-то своей мысли. — Служил у меня один замечательный мерзавец — Ярополк.

— Это он?

— Он, он, — издатель снова поднял бутылку, — ты что, знаешь его? — Переход с «вы» на «ты» произошел с непушкинской легкостью.

— Это мой вечный редактор.

— Смотри-ка, — Иона Александрович поморщился внутренне, изучая возникшее подозрение.

— Еще в те, подцензурные, времена он показал и мне, и многим другим, что он может сделать из приличного текста.

— Это что же, — Иона Александрович тяжело поднял не закончившую еще размышлять голову, — ты эту свою слизняцкую мазню считаешь каким-то там текстом?

— А что? — спросил Деревьев, удивляясь тому, что слова издателя его ничуть не задели.

— А то, что я никогда раньше не читал такой альфонсовой блевотины. Ты хоть сам-то перечитывал? Ты же полгода просто-напросто жил на содержании у бабы. И при этом еще и привередничал. Вишь ли, она ему жратвы слишком дорогой привезла, с американцами пыталась познакомить. И вообще, как можно осуждать женщину за то, что она хочет одеваться как можно лучше, жить в более-менее приличной квартире, а не слоняться, как ты, по крысиным норам. Сколько гноя ты выдавил из свой авторучки, парень! А самое гнусное в твоей этой… знаешь что? — зверски играя глазищами, прорычал издатель, протягивая к лицу собеседника дрожащий от ярости стакан. — Давай выпьем. — Деревьев покорно, почти бесчувственно выпил. — А самое гнусное — это про постель, парень. Что же ты за орангутанг! И лежит она не так, и приемы, видите ли, какие-то применяет, а кричит и совсем уж не эдак. Так вот, запомни, она все делает так! Запомни раз и навсегда! — массивная ладонь ударила по краю стола, и тот еще больше накренился. — Запомнил?

— Запомнил, — пожал плечами Деревьев.

— Изменил бабе, грязно, тупо изменил, а на бумаге развозит хитрое такое оправдание, даже не оправдание, на нее же возводит вину за свою блудливость. Видите ли, с японцем чаю попила! Если вдуматься, это женская логика. Куриные бабьи мозги в твоей голове напиханы, писатель. А самое гнусное знаешь что?

— Уже было про самое гнусное, — осторожно возразил Деревьев.

— Нет, ты браток, послушай. Самое гнусное — это литературщина. Причем лживая и жалкая какая-то. Насквозь, везде. Где ты чувствуешь, что подлец, напускаются слова. Побольше, покраше. Или поученее. Ты только подумай — человек видит, что кто-то сманивает из-за памятника его бабу, — бабу, которую он якобы зверски любит, — и он, вместо того, чтобы все снести, всех послать к черту, в том числе и экзамен этот, — тоже мне, кстати, препятствие, — так вот, он разводит самую что ни на есть отвлеченную болтовню. В одном романе то, в другом се. Наврал ты, брат, наврал, сильно, очень сильно. Согласен с критикою, а?! — издатель поставил громоподобную вопросительную точку в конце своей речи.

— Нет, — вяло возразил писатель.

— Ну и хорошо, — внезапно возвращаясь в благодушное состояние, сказал Иона Александрович и хлопнул его по плечу. Потом налил себе еще водочки, откинулся б панически скрипнувшем кресле с видом человека, одержавшего большую моральную победу.

— Я, — тихо начал Деревьев, — все же не могу быть уверенным стопроцентно, что и эта ваша версия — не розыгрыш. Где гарантии, что вы меня не обманываете?

— Где, где — на бороде! В чем я могу тут вас обмануть? И какого именно обмана боитесь вы? (Он почему-то решил вернуться к прежней форме обращения.)

— Что вы имеете в виду, я не очень понимаю.

— Что тут понимать? Два есть варианта. Первый: вы хотите разоблачить меня как похитителя ваших романов, или второй: вы хотите вывести меня на чистую воду как человека, скрывающего все же существующую вопреки всем словам и очевидностям машину времени.

— Дело в том, что подделки, Иона Александрович, эти отредактированные главы были изготовлены так похоже на настоящие… они вообще не отличались от настоящих. И почерк — я, слава богу, знаю свой почерк, и бумага…

— А-а, бумага… — издатель презрительно махнул рукой, — листов двадцать я украл из вашей папки, вы предполагали на них продолжать свое сочинение, судя по всему. А почерк… уже упоминавшийся здесь Ярополк Антоныч имеет такой удивительный по этой части талант. Он умеет подделать любую подпись. Да иго подпись, он доллар так нарисует, что лучше настоящего будет. Улавливаете, куда клоню, улавливаете? — Иона Александрович вдруг громогласно расхохотался и так же вдруг пресекся.

— Ну вот, теперь вы знаете почти столько же, сколько и я, только пользы вам от этого, уверяю, никакой. — Он встал. — Мне пора к гостям.

— У меня еще один, последний вопрос. Мои неизданные рукописи, они уничтожены?

Иона Александрович рассеянно потер щеки.

— Где-то здесь валяются. Я имею в виду, в доме, — он отворил дверь на крыльцо, — можете их забрать, если они вам на что-то нужны.

И Деревьев остался один. Он довольно долго сидел в своем кресле, уставившись на остатки плавленого сырка, истерзанные пальцами его левой руки. Постепенно до него доходило, насколько огромная победа была только что одержана над ним этим толстяком с крашеными волосами. Стоило, безусловно стоило тратить время, деньги и воображение на эту запутанную и экстравагантную мистификацию ради того, чтобы упрятать в заключение тень своего соперника. То, что между ним, Деревьевым, и Дарьей Игнатовной ничего не было и даже ничего не могло быть задумано, не имеет в данном случае никакого значения. Этого героического ревнивца вероятный соперник волновал как раз в качестве величины потенциальной, как форма собственного кошмара, бесплотной угрозы. И когда при помощи иезуитски выверенных манипуляций удалось посадить в добровольное заключение дух вероятного любовника своей жены, то можно было не опасаться несчастного автора тайком ксерокопированной рукописи. Оставался, правда, вопрос — не было ли это искусство борьбы с призраком все же потрачено зря? Может быть, на ином участке сложной обороны, которую держал Иона Александрович, другой, нераспознанный, непредугаданный призрак-проныра регулярно материализуется, как какой-нибудь лебедь-соблазнитель.

Впрочем, для пьяного и потрясенного писателя эта часть проблемы выглядела слишком отвлеченной. Он не был в данный момент способен даже на злорадство. Он, пошатываясь, встал и заново осмотрелся. Помещение это понравилось ему больше, чем при вступлении в него. Он решил не выходить на улицу. На солнечной лужайке все только что полученные им раны радостно воспалятся, привлекая сытых зевак. Пусть уж лучше эти затхлые своды. Деревьев подошел к буфету, из которого появлялась водка, и распахнул створки. Рукописей там не оказалось, сплошь бутылки: пустые, полные, начатые. «А ведь издатель здорово поддает», — подумал он, отправляясь в путешествие по первому этажу. Но у самого выхода из комнаты он был остановлен возбужденно трясущейся мыслью, выскочившей из-за поворота опьянения. За этой дверью он ведь может запросто столкнуться с виновницей всех этих вычурных событий. Где, собственно говоря, хозяйка? Где именинница?

Белая крашеная дверь отворилась с тихим скрипом. Опять пыльная, явно нежилая комната. Судя по всему, здесь никто даже и не пьет. Здесь были слышнее шумы солнечного праздника, в скрытом, обиженном воздухе покинутой комнаты они силились увековечиться. Деревьева значительно больше каких бы то ни было звуков интересовали шкафы или другие емкости, которые могли бы сохранять плоды его извращенных трудов. Но комната была пуста. На стенах классические прямоугольники невыцветших обоев, на полу обрывки глянцевых плакатов и спутанные веревки. Судя по слою пыли на щеке одноглазой красотки, бегство мебели состоялось довольно давно.

Непроизвольно перейдя на цыпочки, писатель пересек комнату и в течение нескольких минут выяснил, что таково положение на всем первом этаже. Послеэвакуационная тоска. Какие уж там рукописи. Он очень хотел их отыскать. Уйти без них — это все равно как оставить труп товарища на поругание врагу. Можно было бы отчаяться, когда бы не свежевозведенная винтовая лестница, уходившая из середины прихожей на второй этаж. Деревьев поколебался, вправе ли он воспользоваться ею. Но, кажется, разрешение к поискам распространялось на весь дом.

Новая лестница еще не прижилась как следует, она нещадно трещала, хрустела и скрипела. Когда писатель добрался примерно до середины, то обнаружил, что она скорей всего вообще не закреплена как следует, и, таким образом, ему приходится объезжать дикое архитектурное нововведение. Выбравшись на безопасный берег второго этажа, он обнаружил, что у него ощутимо дрожат колени. Он не сразу узнал место своего зимнего приключения. Во-первых, освещение. Нет, освещение во-вторых. Сначала Дарья Игнатовна. Здесь она могла попасться на каждом шагу. «Но у меня же есть причина, я ищу свои рукописи», — подбодрил писатель себя, мучаясь от недостаточности этого основания.

Он вкрадчиво обошел комнаты, узнавая и золото библиотеки, и дерево спальни. От Дарьи Игнатовны остался только полупрозрачный халатик поперек ложа. Потрогал — влажный. И от этого факта волнение, вроде бы обязанное вспыхнуть с новой силой, улеглось. Халат оказался прививкой от неожиданной встречи. Дарья Игнатовна спрыгнула с рукописного облака и теперь неизбежно должна была материализоваться в его объятиях. Деревьев развел руки и огляделся. Значит, надо подождать еще немного. А пока можно закончить с рукописями. И он обошел комнаты во второй раз. Но уже решительно и свободно. Виноватее прочих выглядела библиотека, но обыск начался все же со спальни. Из распахнутого гардероба полетели на ковер платья, костюмы, коробки с обувью. Из стенного шкафа в коридоре были исторгнуты совсем уж посторонние вещи — велосипедные камеры, рулоны обоев, заляпанный известкой огромный резиновый сапог. Все это выполнялось одной рукой, вторая хранила рукопись, отчего у Деревьева был нелепо деловитый вид. После разминки писатель с победоносным и загадочным видом проследовал в библиотеку. Оценил взглядом фронт работ и выбрал для дебюта нижние ящики книжного стеллажа. Стоило лишь повернуть ключ в дверце, на пол, как рыба из трала, хлынули глянцевитые проспекты, журналы и прочее в том же роде. В следующем ящике оказались запасы богато оформленных фирменных бланков. Тоже все к черту на пол. Равно как и специальные папки для бумаг. Над всем этим молчаливый погромщик устроил снегопад из визитных карточек. Они, видимо, являлись слабостью издателя. Золотые и красные, с тиснением и без, на русском и других языках. Тяжелые картонные снежинки, истерически вращаясь, сыпались на холмы разнообразной печатной продукции.

Печально покачиваясь, оскальзываясь на стопках поверженной бумаги, Деревьев прошелся по комнате. Да, он хорошо отомстил библиотеке этого человека за тайное надругательство, которое тот произвел над его библиотекой в тот зимний вечер. Но на сердце не воцарилась радость.

А рукописи свои он отыскал на куче странным образом изувеченных книг — с них была содрана кожа обложек. Лежала эта куча за тумбой письменного стола. Вот, значит, чем занимается Иона, сидя за своим столом. Деревьев сложил на углу стола все три свои папки и устало опустился в хозяйское кресло. Возле телефона стоял бюстик Бетховена. Деревьев подумал, а не нарисовать ли ему усы, и тут же понял, что эта мысль ему отвратительна. Потом он заметил, что из-под Бетховена торчит угол знакомого на вид конверта, рука самопроизвольно рванулась, и он только хмыкнул ей вслед. Что там могло быть? Ведь не отблеск же новой недостижимой жизни, а всего лишь ублюдочные измышления фальшивомонетчика. Конверт, судя по надписи, действительно предназначался ему. Но исследовать содержимое он не стал. Нет сил. Да и зачем? Пора, собственно, и убираться со двора. Он встал, принял со стола три расскальзывающиеся папки и вышел из разгромленной библиотеки. Отправился на кухню, надо бы подыскать какой-нибудь пакет или сетку. У выхода помедлил, быстро выдернул конверт из-под бюста. От резкого движения композитор глухо рухнул на ковер.

На кухне никого не было. Имелись повсюду баснословные следы кулинарных приготовлений. Отсюда же, с кухни, уходила вниз лестница, прямолинейная родственница той, что была уже укрощена писателем сегодня. Помимо лестницы, было здесь и еще одно отверстие, выводящее во внешний мир — большое распахнутое окно. Деревьев осторожно выглянул — снаружи все шло обычным порядком, шум диверсии оставался внутри дома.

Необходимая Деревьеву сетка долго от него пряталась, потом в нее долго не укладывались вызволенные из позора папки, слишком угловатые. Когда с тихой руганью пополам все устроилось, до пьяного, но чуткого уха писателя долетел звук неких шагов. Деревьев вздрогнул, но довольно быстро сообразил, что эти остренькие, цокающие звуки не могут принадлежать налитому водкой толстяку.

— Здравствуйте, Дарья Игнатовна, — сказал расхристанный, с нелепою сеткой в руке Деревьев раскрасневшейся, возбужденной, решившейся голове. Фраза эта была им судорожно подготовлена за время ее восхождения по лестнице, при более неожиданном варианте он бы вряд ли что-то смог сказать. Кстати, если бы снизу появилась совсем другая женщина, он все равно бы эту фразу произнес.

— Ты, — сказала она без особого удивления в голосе, — а я-то думала.

Что именно она думала, осталось навсегда неизвестным. Зато совершилось ее полное появление вместе с голубым полосатым платьем, одновременно летним и вечерним на вид, в сопровождении сложных, напоминающих чем-то русскую тройку босоножек. Деревьев развел правой рукой, поскольку левая была занята, и начал всматриваться в нее с непосредственностью почти идиотической.

— Ну, — сказала Дарья Игнатовна с неистолкуемой усмешкой.

Деревьев в этот момент удивлялся про себя, с какой скоростью и даже паникой исчезает, растворяется, тонет и рассыпается в прах та на всякий случай измышленная им растолстевшая женщина в морщинах с выцветшими волосами, с набрякшими на ногах от бесконечных родов венами, с жилистыми от постоянных сумок руками. Дарья Игнатовна не изменилась с тех пор ничуть. В ее облике не появилось ни одной даже микроскопической повадки, воспитываемой временем. Все так же беспечно оттопырен мизинец, кокетливым углом согнута рука. Такая же одухотворенная тень отбрасывается ароматической челкой на широкий разумный лоб. Ничуть не помутилась бесслезная хрустальная влага в обширных беспечных глазах. И губы, слегка стыдящиеся своей припухлости, все так же готовы ко всему: и таить ангельское щебетание, и скрывать только что слизанную кровь.

— Зачем же ты меня бросила? — спросил писатель.

Дарью Игнатовну нисколько не удивило полное отсутствие преамбулы. Ее удивило другое.

— Я?! Я тебя бросила?! Негодяй, ничтожество, тупица, скотина, мозгляк, сволочь, бездарь, босяк, дрянь, сутенер, гамадрил, трус! Я, я тебя бросила?! Ты сломал мою жизнь, развел меня с мужем, опозорил на весь белый свет, навертел вокруг меня какую-то гнусную интригу и после этого благополучно исчез! Ты сделал все, понимаешь своей пиитической башкой, все, чтобы мы расстались, а теперь явился сюда с этой сеткой. Даже подарок не смог толковый принести. И предъявляешь мне какие-то претензии!

— Нет, я здесь случайно.

— Что-о, — Дарья Игнатовна даже привзвизгнула, — и после всего того, что сделал, ты говоришь, что оказался на моей кухне случайно?

— Нет, нет, нет, — заспешил, заморгал Деревьев, — я не так выразился. На самом деле, конечно, не случайно. Даже наоборот. Даже больше чем наоборот. Именно: все эти годы, а особенно последние месяцы, я только и делал, что к тебе, в общем, рвался. Полз.

— Вот именно, полз.

— Просачивался и проскальзывал. Ты не представляешь, Даша, что это было такое. Из каких тонких и необычных препятствий все состоит… Впрочем, многое я сам… Я исписал горы бумага, — он жалобно потряс сеткой, — я не знал, где ты, и короткого пути у меня не было. Я пошел самым кружным, самым… в некоторых случаях не бывает прямых дорог. И путей.

— Все важные решения всегда простые, все остальное слова. Слова и слова. Слишком много слов.

— Может быть, ты права, может быть, и можно было как-то поскорее, но поверь…

— И опять-таки только слова. Из слов складываются объяснения, отговорки и всякое прочее вранье.

Деревьев надрывно помотал головой и сделал два шага навстречу обвинительнице.

— Да, да, да, и опять да. Я виноват. Виноват и виноват. Во всем. Полностью. Я скотина, гад, я альфонс и сутенер. Я согласен с каждым твоим словом.

— И не воображай, что я хоть одно возьму обратно. За эти годы я слишком, сверх всякого слишком нахлебалась. Он, видите ли, исчезает под действием сильных чувств, истеричный мой милок, а я, стало быть, иди побирайся Христа ради, ищи хлеба и приюта. Ты только подумай, под кого ты в результате тонких своих мучений подложил меня, дорогуша. Ты видал его, этого моего черного борова, видал?! Ты представь только, что я каждый день… тем более он не только все вот это, ну ты понимаешь, но еще и с осложнениями. И вот так из месяца в месяц. Эта тупая ревность и любовь эта его слезливая, болтливая. Представь, он часами стоит на коленях и бормочет о том, как он, видите ли, меня разнообразно обожает. Скажи, может это вынести нормальная женщина?

— Какой негодяй, какой негодяй, — потрясенно шептал Деревьев.

— А эти его родственнички! Прибабахнутая эта маман, — Дарья Игнатовна содрогнулась, — мамочке то, мамочке се. Каждый божий месяц — визит. Чокнуться же можно! И вот это все он пытался загладить деньгами. Видите ли, если у человека куча бабок, то ему, значит, можно все. Не все!

— Боже! Какой я подлец, какой я подлец!

— Деньги — это еще ладно… Да к тому же он посмел разориться. Представляешь? То, что там, — она махнула в сторону окна, — это пир во время чумы. Все, что у него было мужского, это его бабки, так и это теперь… — она трагически хохотнула. Монолог прервался.

Из-за окна волнами доносились звуки, соответствующие происходящему за окном. Этот отвлеченный шум на время трезвым раствором заполнил пространство между говорящими. Он мог бы возыметь отчуждающее действие, но ограничится тем, что отделил первую часть беседы от второй. Дарья Игнатовна и Деревьев одновременно ощутили и состояние антракта, и момент, когда началось второе действие.

— Чего это ты на меня так это… взираешь? — вдруг спросила Дарья Игнатовна немного удивленно и немного игриво. Деревьев медленно приподнял сеть с рукописями — так тяжело, будто со дна моря. Но она не сгодилась как аргумент и была разочарованно опущена.

— Удивляюсь очень.

— Чему именно? — быстро поинтересовалась Дарья Игнатовна, приступая к нему на два шага и как бы слегка вспыхивая: — Все слишком знакомо?

— Да, — тихо согласился Деревьев.

— И глаза?

— Да.

— И волосы?

— Да.

— И запах?

— Особенно, — нервно улыбнулся Деревьев.

— Такой родной, правда, привычный?

— Совсем, совсем.

— Как будто и не было этих шести лет?

— Как будто и не было, да.

— А ты знаешь, как называется все это?

— Что?

— То, что ты мне только что наговорил про волосы, про глаза и про запах?

— Нет.

— Ты пытаешься меня соблазнить.

— Да-а…

— Прямо на кухне моего собственного дома. В двадцати метрах от моего мужа.

— Нехорошо, — прошептал Деревьев, не будучи уверенным, что это так.

Руки Дарьи Игнатовны переместились с плеч писателя на его грудь.

Больше они не разговаривали — по разным, но, если так можно выразиться, взаимосвязанным причинам. Деревьев, не выпуская своей сакраментальной сетки, неловко переступил на плохо поддающихся управлению ногах и, чтобы сохранить равновесие, оперся правым локтем на подоконник, за которым продолжалось всеобщее веселье. В испытываемом им состоянии взору нельзя было не затуманиться, но он, обозрев территорию, обратил внимание на некоторые детали, свидетельствующие, что празднество теряет стройность и чинность. Вон лысый в одном жилете забрался под стол, и его так сотрясает рвота, что можно подумать — четвероногий друг его насилует. Оторвавшись взглядом от ослепительной лужайки, Деревьев смог отчетливо рассмотреть лишь острия каблуков на роскошных босоножках Дарьи Игнатовны. Каблуки были запачканы жирной дачной землей. Словно бы в поисках оставленных ими следов, писатель выпростал свой взгляд в направлении одуванчиков, дерна и прочего природного. Но там его вниманием сразу овладела высокая, в дымину пьяная дама, которая, удалившись под сень струй поливального устройства, истерически трясла своими юбками и тупо топталась босыми ножищами на мокрой траве. И снова взгляду захотелось назад. Каблуки сталкивались, перекрещивались, царапали друг друга. В этом был какой-то неприличный, но лестный для Деревьева сюжет, он попытался вглядеться в него (хотя и приходилось время от времени непроизвольно отбрасывать голову и зажмуриваться) и отыскать этому какое-то словесное выражение. В голову почему-то пришел танец двух вилок с наколотыми булками в исполнении Чаплина, которого Деревьев, кстати, терпеть не мог, и прочая совсем уж никчемная чушь. В результате он слишком надолго оставил без внимания празднующую жизнь за окном и отреагировал только на совокупный гул голосов, вдруг начавший крепчать под его правым локтем. Под окном он удивленно застал целую толпу. Пьяно подвижную, с приветственными руками повсюду и какую-то крайне глупую на вид. Центр ее занимал Иона Александрович. Причем занимал подвижно и деятельно. Тыкал толстым пальцем вперед-вверх и что-то быстро говорил, борясь с хохотом. Публика время от времени взрывалась смехом, гоготом и хихиканьем, и было понятно, что эти приступы напрямую связаны с речами Ионы. Деревьев решил, что он понимает, в чем комизм его положения. Наверное, потому, что он с этим своим выставленным, свисающим с подоконника локтем очень похож на какого-нибудь шофера-идиота в кабине самосвала-великана. И лицо у него и пьяное, и как пьяное к тому же. Но в общем, решил он тут же, причина для столь буреломного веселья слабая. Вон некоторые даже с ног валятся. Не зная, что предпринять, пьяная мысль писателя расслабилась, и он от нечего делать (несмотря на все происходящее) решил повнимательней вчитаться в список приглашенных. Помимо уже виденных Жевакина и его невесты, помимо Люси и Лизы, помимо владелицы Аполлодора и обоих американских профессоров, он обнаружил широко, но подло улыбающегося Тарасика и слегка испуганную Иветту. Увидел он и самого Игната Севериновича с лениво оскаленной пастью и монументальную супружницу его. Слава богу, все живы. Лица их как бы плавали в тумане, плотность которого то увеличивалась, то разрежалась. Деревьев подумал о том, что приятно ему видеть одну только Иветту-добрую душу, он даже попытался ее поприветствовать и услышал в ответ такой искренний, такой хоровой хохот, что опешил и смог понять наконец, в чем тут смысл, соль, суть, смак. Конечно же, скотина издатель рассказывает гостям историю своих взаимоотношений с идиотом-писателем, причем во всех деталях и с прибавлением собственных жгучих подробностей. И стало быть, два десятка этих знакомых, полузнакомых и полупьяных рож смеются над его, Михаила Деревьева, ничтожеством, глупостью, незадачливостью, смеются над нелепостью этой вот столь оберегаемой сетей. Так обидно, так горько и скучно стало писателю… И в этот самый момент неутомимые каблуки скрестились особенно каверзно и яро, и голова подвергаемого осмеянию писателя, болезненно зажмурившись, с вырвавшимся из горла стоном дернулась назад. Хористы замерли, проникнувшись видом этого страдания. А корифей их хора после трехсекундного одуряющего молчания вцепился в свой тяжелый парик и медленно поднял его с черепа, оставляя на жалобной голой коже хлопья сухого клея. Низкий, производимый всем набором внутренних сил вой содрогнул все вокруг. Даже сквозь двойную ограду сжатых зубов и слепленных губ.

В следующем кадре Иона Александрович бежал, оступаясь, слепо выставив мощные руки, к лестнице. Добежал. Одним ударом лишил дом двери и, бешено оступившись, рухнул на одной из первых ступенек. Он закупорил собой все русло лестницы и попер наверх наклонно, даже не пытаясь выпрямиться. Поворачиваясь, как кусок говядины в недрах мясорубки. Медленно, но неукротимо. Деревьев, все еще не полностью сцепившийся своим сознанием с реальностью, удивленно наблюдал толпу, развязно, растерянно, весело втискивающуюся в дом. Несколько даже больший интерес у него вызвала непонятная драка у входа на территорию дачи. Трое или четверо чернявых молодых людей били привратника. «Непорядок», — подумал писатель. Но и здесь внимание его не слишком задержалось, он зачем-то проверил состояние дел у буфетов. Официанты отдельной нейтральной группой стояли у самого дальнего стола и переговаривались. И пьяная дурында все плясала под искусственным дождичком. Только после всех этих наблюдений Деревьев полностью осознал себя на кухне, где вошли в решающую стадию два столь важных для него процесса. Иона Александрович был уже близко. Он всползал, вздымался, клокоча, хрипя и производя еще звуки, не имеющие общепринятого наименования. Как будто уровень тошноты повышался в очень глубокой шахте. И вот тут, когда… Михаил Деревьев увидел сырые осьминожьи глаза Дарьи Игнатовны.

Забуксовала, рванулась и стихла трагедия на лестнице, лопнуло чрезмерное сердце обманутого гиганта, и он стал медленно сползать вниз, гоня толпу любопытствующих мерзавцев вон из дому.

Деревьев огляделся, решая, каким путем уносить нош и рукописи. Нелишне заметить, что Дарьи Игнатовны он, полностью, очухавшись, возле себя не обнаружил. Он еще раз выглянул в окно. Вид заварухи, разворачивавшейся там, не понравился ему. Он решительно отступил в сторону винтовой лестницы. Имел повторное приключение на ней. Потом был покинутый первый этаж. Дверь на тайное крыльцо оказалась не заперта. Дальше помощь оказал сарай, с крыши которого легко было перебраться через ограду. Потом он с полчаса осторожно и путанно выбирался из поселка на трассу. Что-то ему подсказывало, что некоторые предосторожности не помешают.

Уже в кабине машины, слетавшей в Москву по Можайскому шоссе, он попытался навести хотя бы приблизительный порядок в своих впечатлениях. Но любые усилия в этом смысле только усугубляли сумбур. Непропорционально много времени у него заняло взвешивание того, какою силой выдержки должен был обладать Иона Александрович. Прочитать такое про свою жену и не задушить при первой встрече автора, даже вести с ним рассудительные беседы, всячески ублажать и платить ему деньги… Впрочем, денег у фальшивомонетчиков, конечно, как грязи.

Потом его мысль почему-то занялась пьяной дамой у поливалки. Очень ему интересно было узнать, кто такая была танцевавшая. И куда исчезла Дарья Игнатовна. Как всегда, осчастливила, но не насытила. Теперь она, по-видимому, вдова. Свободна, но под надзором траура. Неудобно будет к ней отправиться прямо завтра. Но даже «завтра» казалось ему слишком далеко.

Только бы добраться до душевой, смыть, безжалостно смыть все эти нагромождения. Он ощущал в себе возможность какой-то однозначной и, может быль, спасительной ясности.

Рукописи свои он чуть было не оставил в машине. Перестал ощущать нужду в них и какую бы то ни было ценность. Шелуха, плевелы. Причем не просто плевелы, а разглаженные, пронумерованные и сложенные в стопки. Его развеселила эта мысль, и он приближался к подъезду, загадочно улыбаясь и помахивая сеткой.

В подъезде этом, полутемном, в меру загаженном, произошло вот что. Для начала там были открыты оба лифта, что Деревьева удивило, была в этом какая-то ненормальность. Деревьев слишком поздно обратил внимание на три высокие плотные мужские фигуры, расположившиеся на площадке. Один выступил вперед: мощные черные усы, невидимые, но явно тоже черные глаза. Он что-то сказал на незнакомом языке. Хотя язык был предельно непонятен, писатель понял, что у него ничего не спрашивают, ему, наоборот, что-то сообщают. Причем что-то официальное. Вслед за этим в руке у говорившего, в это трудно поверить, но это так и было, появился пистолет. И сразу раздался выстрел. Негромкий, по-подвальному плотный, полностью вписавшийся в конфигурацию подъезда. Наверх выскользнуло маленькое шарообразное эхо. Плотные усатые мужчины быстро, но не торопясь, вышли на улицу под своды благоухающей сирени. Наверху раздались торопливые, несколько неуклюжие шаги, и показалась запыхавшаяся, возбужденная Антонина Петровна. Она не сразу сообразила и некоторое время тупо изучала судороги знакомого тела. Находясь, несомненно, в шоке, она подошла к нему. Деревьев лежал на ступеньках, вяло отталкиваясь слабеющей ногой от равнодушного кафеля. Антонина Петровна села рядом и осторожно приподняла его голову. Видимо, инстинктивно пытаясь оказать ему последнюю помощь, она прижала эту голову к своему боку. И писатель Михаил Деревьев отдал богу душу на пороге собственного дома на руках законной жены.

 

Часть III. Памятник

Пора, наконец, объясниться. Для начала — кто такой я, пишущий эти строки? Я человек, который разыскал, сохранил и подготовил к изданию рукопись Михаила Деревьева, представляющую первую часть настоящего издания. Я человек, который сочинил «Позднейшую вставку», вторую часть — «Избранное» — и общий эпиграф. Зовут меня Михаил Пафнутьев и я являюсь сводным братом главного героя. Нелишне заметить, что в финале первой части я действую под обозначениями «этот ублюдок», «кривая сволочь».

Самая краткая (боюсь утомить) история вопроса.

Родители наши, Андрей Иванович Деревьев и Анна Пименовна Пафнутьева, поженились, когда нам с будущим великим писателем приокского края было по одиннадцати лет. Домик у Деревьевых был небольшой, и наше вселение в него воспринялось Михаилом с раздражением, если не сказать сильнее. Брак обоюдно вдовых родителей не получился упоительным, поэтому легко представить, сколь зыбкой оказалась материя моей родственности с братом. Поскольку городишко наш невелик, мы и до объединения родителей были осведомлены о существовании друг друга. И он мне, так сказать, нравился. Я хотел бы иметь его в товарищах. Хотел бы проводить с ним время и разговаривать о том о сем. И обрадовался, узнав о перспективе «семейственного» сближения. Ставлю это слово в кавычки, потому что Михаил не только не считал меня родным человеком, но старался продемонстрировать, что не считает меня человеком вообще. Во вновь образовавшейся семье он сразу и безусловно занял первенствующее положение. Это было, в общем, и не так трудно сделать. Я, между нами говоря, человек некрасивый, почти убогий. Похожий несколько на жабу лицом — никакого извращенного кокетства в этом явлении нет — чистая жаба и какой-то недовоплощенный, что ли. Мизинцы и безымянные пальцы у меня на руках и ногах недоразвитые. Плюс общая тщедушность. Предполагаю, что немало тайных слез пролила над моею колыбелью несчастная моя матушка.

На этом фоне Михаил, не будучи совсем уж Аполлоном (диковатые волосы, кривоватые ноги), смотрелся, конечно, выгодно. Учились мы оба хорошо. Узнав о моих успехах, окружающие пожимали плечами — что, мол, ему остается. Серебряная же медаль Михаила вызвала дополнительное восхищение даровитостью натуры.

Наглотавшись самых разных оскорблений с ею стороны, удостоверившись, что никаких шансов на сближение нет, я стал тихо и скрытно окапываться на своих позициях. Я как бы сидел в бесконечной засаде. По крупицам собирал в сундуки своей обиды некие богатства. Трудно вкратце изъяснить, что именно я имею в виду. Сюда можно отнести и подсмотренные пометки в книгах, которые он читал, и обрывки его записок, потерянные им вещицы, нагруженные индивидуальным значением, да и совсем уж нематериальные плоды — встретившиеся взгляды, перекрещивания реплик, сплетни. Надо сказать, что он пользовался уважением одноклассников, но какой-то уж особенной звездою не был. Были у него недоброжелатели, и даже весьма неглупые и ехидные. Не имея возможности пользоваться его обществом, я льнул хотя бы к ним. Мне казалось, что постепенно тяжесть этой тайной деятельности перевеет его самодовольный мальчишеский аристократизм. Рухнет стена, будет прорвана плотина, ведь никого преданнее у него нет. Я готов был в младшие братья, в оруженосцы, в Огаревы.

Так продолжалось года два с половиной. Он оставался все так же исчерпывающе самодостаточен. Он отточил свои приемы демонстрации презрения. От испепеления взглядом до почти поощрительного невнимания. Чувство, не имеющее выхода, стало постепенно загнивать, прорастать ядовитыми побегами. Процесс этот пошел быстрее после одного случая.

Сразу за забором «ботанического сада» нашей школы пролегало полотно железной дороги, и грохот поезда частенько заглушал бормотание ботаника. И вот однажды, как раз в тот момент, когда незабвенный наш Ираклий Иванович предлагал нам повнимательнее всмотреться, как мостится на рыльце цветка опыляющая пчела, за забором медленно поплыл состав, набитый развеселыми иностранными пассажирами. То ли туристами, то ли участниками какого-то фестиваля. Все окна настежь. Увидев скопление мирных советских детей, они стали с истерической дружелюбностью махать нам руками. И бросать «сувениры». Волна восторга передавалась от вагона к вагону, град подарков не редел. До какого-то момента мы крепились, но вдруг, не слушая оскорбленного в лучших чувствах ботаника, кинулись подбирать. Кому-то досталась жвачка, кому-то кепка с бумажным козырьком, кому-то банка из-под пива. Я, промышлявший, как всегда, несколько в стороне от основной массы, унес домой под рубашкой чудовищный черно-белый порнографический журнал.

Внимательно его рассмотрев, я понял, что это мой шанс. Тщательно выбрав момент, я дал своему сводному брату возможность как бы случайно ознакомиться с частью его содержания. Он должен был лишь получить представление о том, обладателем какого отвратительного сокровища я являюсь. Он, конечно, постарался скрыть свое впечатление. Слишком был горд и слишком далеко зашла борьба наших самолюбий. Но по многочисленным мелким приметам я отчетливо заключал, что от него в мою сторону исходит излучение мощного интереса. В этом возрасте как раз и происходят подвижки материков воображения, называемые половым созреванием. И мучит жажда специальной информации. Совокупные средства, которыми в этом отношении обладала окружающая советская действительность (от рембрандтовской Данаи из альбома в районной библиотеке до засаленных голых баб на картах Витьки Тюрина), не шли ни в какое сравнение с тем кладом, которым владел безраздельно я.

Таким образом, наши и без того ненормальные отношения пропитались соками самого запретного состава. И я, как ни странно, успокоился, почувствовав, что превратился в объект глубокого, сложного и страстного интереса со стороны своего брата. Я непрерывно, тайно блаженствовал. Как скупой рыцарь спускался в свои подвалы, так я, забившись в укромное и безопасное местечко, отворял дряблую, поношенную обложку. Не то чтобы меня слишком уж радовали и впечатляли тамошние дивы и виды, меня радовало то, что ОН лишен всего этого. Я был осторожен, я был скрытен и, главное, не хотел никакой внешней победы, например, в форме предложений искренней дружбы с его стороны в обмен на право совместно поласкать мою добычу. Он оказался молодцом, он ни разу не «прокололся», чем сберег чистое, тихое мое счастье.

Так продолжалось несколько лет. Разумеется, содержание этого романа внутренне видоизменялось, перетекало в менее жгучие формы, особенно после того, как он получил возможность пользоваться женским телом натурально. Трудно сказать, к какому финалу все бы пришло, когда бы не «вихрь сошедшихся обстоятельств». Ссора между родителями. Тогда казалось, что это навсегда, и оттого воспринималось достаточно тяжело. Чтобы оградить себя от всех внезапных сложностей, я после девятого класса, несмотря на все свои пятерки, поступил в библиотечный техникум в соседнем городе. Книги, книжность уже тоща вызывали у меня особые чувства и какие-то предвкушения. Среди книг должна была решиться моя участь.

Но судьба не дала нам с Михаилом разойтись окончательно. Что, собственно, видно из самого факта нынешних записок. Стоило ему поступить в известнейший Московский пединститут, как в нашем городке открылся филиал этого учебного заведения, студентом которого я, конечно, постарался стать. Таким образом, мы вновь с ним объединились в одной, хотя и большой, студенческой семье. Впрочем, и наше прежнее семейство начало проявлять тенденцию к воссоединению.

Закончив с блеском высшую школу, я стал сотрудником местного краеведческого музея и со временем его директором. Не будучи мужчиной в ярко выраженном смысле, я все же превосходил набором мужских отличительных признаков всех прочих членов коллектива (одни полуграмотные тетки), что и способствовало моему продвижению.

Старался следить за столичной жизнью своего духовного визави. Я как бы остался «на хозяйстве» после его отбытия, хранителем нашего общего прошлого. Какой-то прямой, несомненный смысл виделся мне в моем провинциальном затворничестве. Юношеские литературные потуга Михаила были мне хорошо известны. В моем архиве исправно хранились все номера районной газеты «За победу коммунизма» с его стихами и зарисовками в прозе. Так что было понятно, что завоевание столицы будет идти именно по литературному ведомству. Завоевание шло несколько медленно. Какие-то слухи о первых его шагах до наших палестин доходили, и тем глубже я укреплялся в предчувствии своей настоящей роли — главного специалиста по Михаилу Деревьеву. Все мое краеведение, разыскания по истории культуры, древностей и интересностей нашего городка было как бы обустраиванием отцовского приюта, куда рано или поздно потянет высокого блудного сына и где ему будет уготовано самое важное переживание.

Отчего я был так уверен в неизбежном его взлете? Не знаю. Что-то было иррациональное во всей истории наших отношений.

Между тем я сам начал пописывать. Попытки эти были продиктованы не порывами вдохновения или какой-нибудь страсти, хотя бы публицистической. Просто накопленная эрудиция пришла в самодвижение. И вот в тишине, и вот в тайне… Конечно же, никому эти вполне аморфные опыты показаны не были. Я не решился опубликовать их даже в районной газете и даже под псевдонимом. Я слишком хорошо определял прибором своего безошибочного вкуса, что у меня не получается ничего, кроме вариаций на чьи-то тайно воспламенившие мое воображение темы. В общем, полное отсутствие творческой воли. Но в данном случае — я имею в виду нынешнюю публикацию — это мое качество сыграло, как мне кажется, положительную, чрезвычайно творческую роль. Минус на минус дает плюс.

Но по порядку. Жизнь шла своим чередом. Только в отдаленном будущем я мог рассчитывать на какие-то события. И тут приходит телеграмма — вот она передо мной — с известием, что Михаил Деревьев застрелен в Москве. Помимо страшного отчаяния (ничуть не рисуюсь) я испытал очень сильное ощущение, которое трудно описать одним словом. Любым словом. «Ну вот, началось», — возбужденно думал я, и какое-то трагическое вдохновение где-то там трепетало.

Сразу было ясно, что дело тут запуганное, если только это не случайность, не убийство по ошибке. Михаил не был ни миллионером, ни вором в законе, ни агентом вражеской разведки, ни членом тайного общества. Впрочем, за третье и четвертое не поручусь.

Итак, я помчался в Москву не только по соображениям братского долга. Не стану излагать все подробности предпринятых мною разысканий. Это само по себе довольно интересно, но слишком бы перегрузило финал произведения, когда должна возрастать скорость обнажения истинного смысла. Скажу только, что самая объемистая часть добычи ждала меня у Антонины Петровны. Сетка с рукописями (именно сетка, я бы сам не смог додуматься до такой детали). Там же я обнаружил и конверт с последней порцией фальсифицированного текста. Следователя он не заинтересовал. Надо ли говорить о том, что эта подделка носила откровенно издевательский характер.

Здесь я прервусь для того, чтобы объяснить некоторые моменты, без чего изложение дальнейших фактов и тем более правильное их восприятие будет крайне затруднено. Как было сказано выше, я взял на себя скрупулезный труд «сохранить для потомства» полноценную память о Михаиле Деревьеве. О причинах этого странного и вычурного стремления тоже уже шла речь. После того как я собрал все, что можно было собрать, я стал перед проблемою, что мне со всем этим делать, каким образом заставить всю эту груду бумаг «заговорить». Лучше всего было бы добавить к уже изданному «Избранному» остальные вещи Михаила, откомментировать и издать. По двум соображениям я отказался от этого пути. Конечно, из-за финансовых причин, сумма бы потребовалась совершенно фантастическая. И кроме того, потому, что личность этого столь интересующего меня человека слишком искаженно отобразилась в его последних «творениях». Только некоторые детали и особенности их подходили для достаточно основательного суждения об их авторе. Мимо этих особенностей и фактов я, конечно, не пройду. И потому третья часть настоящего труда выполнит заодно роль комментария.

Промучившись около года в размышлениях на эту тему, я пришел к неожиданному, даже дерзкому выводу, что наиболее адекватным поставленной задаче методом будет написание некоего беллетристического сочинения, в котором можно было бы реконструировать живую жизнь Михаила Деревьева в период его знакомства с Ионой Александровичем Мамоновым. Писатель часто бывает интереснее своих писаний. В данном случае дело обстояло именно так. Разложив на мысленной столешнице все добытые мною материалы, все сплетни, домыслы и слухи и промучившись над этим пасьянсом несколько месяцев, я «увидел» своего героя. Я всмотрелся в него, удостоверился в нем, дат ему возможность «зажить». И бросился к столу. Надо ли говорить о том, что я испытал настоящее вдохновение. Первый раз в жизни.

Начались, разумеется, «профессиональные» трудности. Я был слишком пропитан Деревьевым, мои чернила были отравлены его словами. На моей манере не могло это не сказаться. Но, с другой стороны, выкорчевав следы этого влияния, я остался бы на пустыре. И я решил не прятаться от действительности. Но поскольку я — все же не он, писание от первого лица неизбежно выродилось бы в пародию. Применив третье лицо, я убил бы сразу и Сциллу и Харибду, то есть и избежал вышеуказанного, и сделал более заметной для читательского глаза разницу во временах повествования: 86-ой — «я», 93-ий — «он».

Кажущаяся со стороны самой оригинальной и путаной, история с «машиной времени» придумалось сразу и легко. К тому же доставшиеся мне «улики» подталкивали как раз к чему-то такому. Нельзя не признать, что завязка получилась довольно сложной по конструкции, но стала на свое место без примерок и намертво. И я не стал оскорблять ее сомнением. А первым толчком, повернувшим мое воображении в эту сторону, было то самое «Избранное». Толстая, хорошо — с золотом, с полями, с коленкором — изданная книга. Но самым интересным в ней был не полиграфический уровень, а то, что она существует, по-видимому, в единственном экземпляре. Хотя нет, скрывается где-то ее двойник, ставший невольным инициатором событий, приведших к гибели моего дорогого брата. Но в любом случае возникает вопрос, для чего нужно было Ноне Александровичу производить этот дорогостоящий фокус? Пусть денег он не считал… тут опять отступление. Попутно своим делам я узнал, что господин Мамонов стоял во главе целой артели фальшивомонетчиков. И что погиб он как раз в тот момент, когда кто-то из его приближенных сумел Иону Александровича, потерявшего под влиянием страстей бдительность, хорошенько «обуть». Обычный эпизод из криминальной жизни нашего времени. Так вот, я подумал, зачем? Зачем такой человек, как господин Мамонов, ставя на карту свое благополучие, пускается в сложные игры воображения? Должна здесь быть какая-то сильная причина. Иона Александрович вознесся на вершину тайного бизнеса не случайно, пользовался, насколько я смог понять, огромным специфическим авторитетом и рухнул только потому, что свои способности направил в некое мнимое пространство. Так вот, причиной его могучих странностей была назначена мной ревность. И когда я это решил, то, вдруг холодея, понял, что подошел к зеркалу со стороны амальгамы. Ведь внутренним двигателем повести самого Деревьева тоже была как бы беспричинная ревность. Идеальный любовный треугольник, где третий никогда не появляется на сцене, будучи источником тайного разрушительного магнетизма. Ревнующий до такой степени переживает несуществующую измену, что постепенно материализует предмет ненависти. Уверовав, что мною открыт единственно возможный метод для данной ситуации, я продолжит его в деталях. Например, парочке двух парикмахерш в повести Михаила соответствует парочка двух столь же неразлучных шлюх. «Хоровод мертвецов», собранный мною в последней сцене второй части, является магистралом ко всей повести Михаила. И много еще в том же роде.

Необходимо сказать несколько слов и о самом произведении Михаила. По крайней мере, для того, чтобы не создалось впечатления, что я от него в восторге. Я вообще с предубеждением отношусь к жанру исповеди и с большим сомнением — к самой возможности исповедаться до конца. И не надо думать, что настоящими своими писаниями я хоть в малой степени противоречу этому своему заявлению. Сочинение Михаила не принадлежит к лучшим образцам этого ущербного жанра. Автор все время косится в сторону слишком уж подразумеваемого читателя. В такой ситуации было бы честнее отбросить неумелую маскировку и превратить все в обыкновенную повесть из жизни чувствительного альфонса. Автор слишком заботится о специфической, прозовой, если так можно выразиться, конструкции сочинения и слишком рьяно «редактирует» древо своей жизни, но работу эту до конца не доводит, поэтому отовсюду торчат сухие сучья умолчаний и поломанные ветки оговорок. Я взял на себя смелость (и даже не каюсь) подсократить некоторые невыносимо искусственные эпизоды. Самый вопиющий пример — сцена экзамена в конце «исповеди». В том месте, где герой должен был бы действовать динамично и решительно (его девушку охмуряют, как ему кажется, у него на глазах), — так вот, на этом месте помещается длинная литературоведческая лекция. Герой беседует с экзаменатором, как по-разному ведут себя деньги в литературе западной, особенно французской, и в богоспасаемой нашей русской. У них, мол, деньги играют роль любимого и жестокого дитяти. Даже самые романтические, вдохновенные герои непрерывно высчитывают ренту, проценты, делят добытую сумму на месяцы и дни или там умножают на что-нибудь, короче говоря, нежатся в цифрах. Наши литературные персонажи денег почти стыдятся, деньги чаще всего присутствуют в русской прозе в качестве эмблематических сумм — ста рублей (Лужин — Дуне, Нехлюдов — Катюше и т. д.) или трех тысяч (в «Братьях Карамазовых»). Французская денежная система есть форма проявления особого рода сладострастия. Запутанная, витиеватая — сантимы, франки, ливры, луидоры, наполеондоры, экю, пистоли. Отсюда вытекает особое, обезьянье обилие постельных поз. Настоящая французская любовь — деньги.

Простоте русской денежной системы — рубль — копейка — соответствует и простая схема домостроевского сексуального счастья: она внизу на спине, он вверху.

Рассуждения эти (конечно, я слегка их утрирую), может быть, и не лишены известного интереса, но помещены в слишком неподобающем месте исповеди и занимают совершенно чрезмерную площадь. Что-то жюльверновское есть в этом приеме. Бежит герой, спасаясь от тигра, и вдруг, зацепившись за корень баобаба, падает. Вместо того, чтобы заставить его подняться и отправить дальше, автор начинает пересказывать все, что он знает о баобабах. Вот чтобы избавить героя от нескольких таких тигров, пришлось произвести сокращения. Следы их, может быть, заметны в тексте, но тут уже ничего не поделаешь. Надобно сказать и вот то: Иона Александрович, разумеется, читал нередактированный текст и, конечно, не мог пройти мимо этого вопиющего преступления против здравого смысла. Я не мог не позволить ему высказаться на эту тему — в сцене пьянки в пыльной комнате.

И еще одна неприятная особенность деревьевской рукописи не может быть не отмечена — перенасыщенность текста всякого рода каламбурами, скрытыми отсылками, парафразами. Ничем, кроме нудного профессионального самодовольства, объяснить этого нельзя, и выглядят эти «особенности манеры» временами тошнотворно. Или кровь сердца — или игра слов, одно та двух.

Интересно, что чем-то по-настоящему исповедальным, дневником в истинном смысле слова рукопись Михаила становится, когда речь заходит о вашем покорном слуге. Ругая меня последними словами (ракалия, кривая сволочь и т. д.), он не дает себе труда объяснить читателю, кто он, этот отвратительный тип. То есть он искренне ненавидит меня, не предполагая никакого читателя и не желая делиться с ним своими чистыми чувствами.

Итак — заканчивая эту длинную петлю — последняя, выполненная, по всей видимости, Ярополком Ивановичем подделка сначала показалась мне выполненной кое-как. Или страх исполнителя перед хозяином к этому времени ослабел, или сам Иона Александрович не считал уже нужным скрывать презрение к своему литературному рабу. Если исходить из логики, которая просматривалась в сопоставлении двух первых фальсификаций, Михаил должен был ждать именно того, о чем я во второй части «Избранного» и пишу, то есть материализации Дарьи Игнатовны. Получил же изложение эпизода, где он является к малознакомому азербайджанцу продавать книгу Михаила Булгакова. Причем вместо Булгакова он теперь приносит ящик коньяка (эта баснословная деталь сразу конфузит глаза), и начинается длинная дикая пьянка. Причем азербайджанец не понимает ни слова по-русски, что редкость даже среди азербайджанцев, равно как и Деревьев по-азербайджански. И вот, опорожняя стакан за стаканом, Михаил переживает мучительное удивление: а что он, собственно, делает здесь, в этой комнате и в этой компании? Азербайджанец поет ему песни своего народа и плачет, Деревьев пытается ему подпевать и тоже плачет. Написано все это с превеликим ядом, но не без изобретательности. Причем техническая сторона дела удручающа. Временами «специалист» вообще забывает, что он должен подделывать почерк Деревьева и переходит на собственные каракули.

Если сопоставить данное «вознаграждение» с текстом третьего романа, за который это «вознаграждение» и выдавалось, то контраст получается разительный. С одной стороны, нестерпимые, трагические, отвратительные и трогательные сексуальные вопли, а с другой — пьяный плачущий азербайджанец.

Придется мне в известной степени дезавуировать свои слова о том, что по заказным романам Михаила трудно составить правильное представление о нем как о человеке. По крайней мере, по одному направлению они поддаются исчерпывающему истолкованию, то бишь интерпретации. Если мы посмотрим развитие темы эротики от произведения к произведению, то картина окажется следующей. «Илиада капитана Блада» написана прежним Михаилом, цинично беззаботным негодяем, ничем «таким» не озабоченным. Из любимейшей книги своего детства он бестрепетной рукой делает материал для издевательского зубоскальства. Чего только стоит этот грубо огомериваемый дубина Волверстон. «Наша» тема проявляется лишь в самом конце — в этом бессмысленном навороте о героической и самоотверженной смерти двух лесбиянок.

Второй роман вообще очень странен. Двое американцев в результате кораблекрушения оказываются на каком-то острове. Оказывается, что, по поверьям местных жителей, жизнь здешняя и тамошняя, то есть будущая, суть одно и то же. Причем до такой степени, что если я, например, взял у кого-то корову в долг сегодня и пообещал отдать после встречи на том свете, то поступил вполне законно и местная власть (мудрый, но дурковатый верховный жрец-вождь) скрепляет это своей печатью. Доходит до того, что дикари радуются, когда им удается всучить кому-нибудь свое имущество, ибо это все равно, что положить его в банк, ведь та корова возвращается в будущей жизни не только сама, но и со всем приплодом.

Приятели сразу смекнули, что тут к чему, и начали делать долги. Очень скоро они стали самыми богатыми людьми на острове, а среди аборигенов начался голод. Наконец аборигены стали догадываться, в чем тут корень, и вежливо потребовали своих коров обратно, как вкладчики требуют у банкира обратно свои деньги. «Только через мой труп», — сказал один американец по имени Брайан Шо. Ссылка на местные законы дикарей не убедила, они связали американцев и ограбили. Тут поблизости появляется американская канонерка, она спасает предпринимателей от самого худшего, а по острову дает несколько залпов для острастки. Дипломатия канонерок в действии.

В общем, прозрачная, но при этом и невразумительная сатира на западный образ мышления. Сказать определенно, каких все же политических взглядов придерживается автор, трудно, потому что при всем осуждении жадности и подлости янки патриархальный идиотизм аборигенов явно не вызывает у него острой приязни.

Покойный, насколько мне известно, был человеком терпимым в самом широком смысле этого слова. Презирал все и всяческие предрассудки — и национальные, и конфессиональные, и идейные, и половые. Пьеса «Невольные Каменщики» — попытка заявить о какой-то своей позиции в этом смысле. Попытка неудачная. Гражданин мира споткнулся о самую заурядную националистическую кочку. Не свадебная генеральша, как в «Илиаде», а тупая уродливая тварь, сидящая в засаде и угрюмо посверкивающая оттуда тяжелыми глазами. При появлении на первых страницах романа миленькой местной девушки по имени Муа возникает мысль о том, что романтическое ее соединение с Брайаном Шо примирит в конце концов две цивилизации. Но автор проходит мимо этой возможности. И, чтобы отделаться от мечтательной Муа и спокойно довести до конца свою аляповатую фантасмагорическую историю, он начинает подбрасывать, ближе к концу сочинения, более-менее невразумительные намеки на то, что между предприимчивыми американцами помимо деловой наметилась и гомосексуальная связь. Это настолько не в логике характеров Брайана Шо и его приятеля, что выглядит издевательством и над ними, и даже над самою темой однополой любви. Лишнее доказательство того, что примитивная гетеросексуальность и есть глубинная причина любой агрессивности. Для того чтобы кого-то унизить, растоптать собственным хохотом, Михаилу Деревьеву нужно сделать это в высшей степени легко.

Третий роман «Ретт», написанный в пику наглой американке Риплей, нечто вроде бедекера по злачным местам дикого запада. Когда я читал его, подробно и внимательно, у меня крепло ощущение, что передо мною тот старый черно-белый порнографический журнал, как бы «экранизированный» при помощи слов. Фотографическая зрительная память Михаила великолепно сохранила все его порноперипетии, и они воздовлели над его существованием. Замкнулся некий круг. Михаил Деревьев был обречен. Жизнь его не могла продолжиться после написания этого идиотического «Ретта». Убили его, конечно, не поэтому, просто размеры судьбы были таковы. Она «сносилась». Моцарт должен был умереть не от того, что Сальери влил ему яду в питье, а оттого, что некто заказал композитору «Реквием». Вопрос о реквиеме решается где-то наверху, а в выбор конкретного исполнителя — нож, яд или автомобильная катастрофа — высшие силы не вмешиваются. Так и писатель Михаил Деревьев (понимаю всю комичность сопоставления) погиб не потому, что некая националистическая группировка решила ему отомстить за проступок, которого он не совершал и даже не задумывал, а потому, что существование его опустошилось, кому-то он там наверху надоел.

Отходя от этих витиеватых несколько умозаключений (может, даже спорных), я должен сказать, что история с этой надгруппировкой остается самым темным и странным местом в судьбе Михаила Деревьева. В силу понятных причин в рассуждениях на эту тему я должен быть крайне осмотрителен.

Много я затратил усилий и времени, чтобы приблизиться к сути. Поговорил с очень многими людьми. Нашел даже владелицу Аполлодора, не говоря уж о Жевакине, Дубровском и Наташе. Самое приятное впечатление у меня осталось от бесед с Иветтой Медвидь. Мы проболтали с ней несколько вечеров. Причем муж ее, Тарасик, столь замечательно изображенный Михаилом, стал выражать пассивное неудовольствие по этому поводу. Я испытал приятный трепет ввиду того, что на некоторое время оказался в шкуре своего героя, вызвавшего в Тарасике сходные чувства.

Так вот, никто из этих людей ни на шаг не приблизил меня к разгадке. Все только пожимали плечами, признавая нелепость и чудовищность этого происшествия. Или вообще старались уйти от разговора. Следователи, до которых удавалось добраться, тоже молчали или хмуро указывали мне на дверь. Жевакин как-то мельком упомянул в разговоре о стар икс — хозяине. Я поехал без особой надежды. Сан Саныч как будто ждал, моего приезда и сразу выложил на стол ту самую бумажку — он, старый черт, еще тогда сразу понял всю ее важность. Впрочем, что там особенно понимать. Ведь черным по белому было написано — убьем! За то, что ты оскорбил благородный и гордый народ еидуев, заслуживаешь смерти. Можно было принять это за шутку. Кто слышал о таком народе? Я лично никогда. Но наша родина всегда гордилась своей невероятной многонациональностью: «На нашем предприятии служат представители сорока национальностей» и т. д., так что в этой толпе кто-то, кто поменьше, мог и затеряться.

Заплатив старику сколько следует, я помчался в гостиницу, где на дне чемодана у меня хранилось Михаилово «Избранное». Слово «еидуи» разгоралось огненными литерами у меня в сознании. И нашел я его там, где и оставил при первом чтении, в «Невольных каменщиках».

Итак, все выстраивалось в одну цепочку. И эти три кавказца, о которых упоминали Антонина Петровна и Дубровский, и автор предисловия, не пожелавший участвовать в издании книги (ясное дело — оказался еидуем) и похитивший второй экземпляр «Избранного» для обсуждения в еидуйском кругу, и, конечно, эта листовка-предупреждение. Надо признать, что мстители пытались соблюсти правила, как им казалось, принятые при совершении политических убийств. Они считали нужным убить оскорбителя своих национальных чувств только после того, как он узнает, за что его убивают. Это должно было придать бредовому мероприятию хотя бы оттенок законности и торжественности.

Я сидел, обхватив своими своеобразными ладонями голову и беззвучно рыдал от хохота. Чем дольше я размышлял над открывшейся мне смехотворной бездной… Жизнь человека стоит одной опечатки. Страдания корректоров в сталинские времена бледнеют перед грандиозной курьезностью такой вот неотвратимости. Тогда была хоть и зверская, но логика в том, что просмотревший искажение в важном слове мог поплатиться головой. Михаилу оставалось лишь сетовать на просторы нашей необъятной родины, на которых смог затеряться даже такой гордый и благородный народ, как еидуи.

Хотел было я обратиться в правоохранительные органы, но, поразмыслив, воздержался. Ничего не оставалось, как вернуться домой. К этому моменту идея книги у меня еще не возникла, я собирался ограничить свое участие в увековечивании памяти своего земляка и родственника оформлением небольшого стенда в нашем музее. О том главном толчке, что побудил меня взяться за перо, речь еще пойдет. И, кажется, скоро.

Но пока вот что — пиша эти строки, я вижу один несомненный и даже вопиющий просчет в построении всего сложного этого романа. Ведь в результате получилось, что единственным стопроцентным отрицательным персонажем оказывается дама. Это слишком не в традиции русской литературы. В самом деле, кто кичлив, напыщен, самоуверен? Дарья Игнатовна. Кто высасывает все соки сначала из несчастного безродного поэта, а потом доводит до банкротства и гибели многообещающего миллионера? Дарья Игнатовна. Кто выглядит законченной, бестрепетной, жадной до красивой жизни, денег и секса эгоисткой? Она же. Я, как можно, наверное, догадаться, к женщинам отношусь без обычного даже пиетета, но простое чувство пропорции заставляет сделать что-нибудь для несколько оболганной и совсем непонятной Дарьи Игнатовны. Хотя бы потому, что я сам перед нею виноват, навязал, например, ей участие в довольно рискованном и экстравагантном эпизоде, причем на ее собственной кухне.

Я знаю, как надо поступить. Среди обломков текста, которыми заканчивалась деревьевская рукопись, задвинутых мною в дальний архивный угол, имелся довольно пространный портрет Дарьи Игнатовны. В данном издании ему, в силу разных соображений, не находилось места; по крайней мере, в первой части он был бы невозможен. Но здесь, в конце повествования, в атмосфере всеобщего подведения итогов я решаюсь его поместить. Разумеется, мне известно, что количество не всегда переходит в качество и размеры портрета не всегда способствуют отчетливости образа, но тем не менее. Для вящего равновесия я собираюсь за несколько импрессионистическим наброском Михаила расположить свой, максимально реалистичный. Я тоже видел Дарью Игнатовну, правда, почти два года спустя после описываемых событий. Так что получается крохотная портретная галерея.

«…так и не понял — действительно ли голова у нее великовата или ее делает такой прическа. Шлемообразная шатеновая волна с одухотворенным пробором посередине. Брови густые, не выщипанные по принципиальным соображениям. Рот крупный, губы тоже, естественно, крупные, какие-то сознательно чувственные. Верхняя навсегда забыта в положении удивленного неудовольствия. Невероятно плотные зубы, покрытые лаком дорогостоящей слюны. Для глаз я где-то уже приводил географическую метафору. Исчерпать феномен этих глаз нельзя. В них, например, чувствовалась огромная пропускная способность, они были готовы видеть больше и охотнее, чем обычно бывает у людей. Глаза не переключались на автоматический режим, запасов жадного, темного блеска хватило бы в них на несколько жизней. Только нос… можно сказать, был относительно слабым местом. Как бы чуть-чуть аморфный, несколько слишком мягкий. Уязвимый. Мог самостоятельно порозоветь. У меня вызывал отдельную, специальную нежность.

Теперь зайдем со стороны ног. Ступня в месте обретения ею пальцев по-крестьянски „раздавлена“. Шарнир большого пальца слегка гипертрофирован. Породу человека и в третьем поколении определяет способ передвижения предков по земле. Точеные, но слишком мускулистые икры. Ногу ставила Даша с легким поворотом, как бы вдавливая каждым шагом кнопку. Кто ощупывал колено любимой женщины, помнит, как прекрасно оно смутно ощущаемой через кожу сложностью. Решительный, наступательный характер бедер — сказались занятия теннисом. Эта не будет ждать милостей у мужской природы.

Взлетаем к ключицам. В эти углубления стекает дистиллированная нежность.

Сколькими способами можно оттопырить палец! Видимо, это какой-то язык. Когда женщина говорит, надо смотреть на ее руки, тогда есть возможность ее понять. А шея…»

А теперь от себя.

Оказавшись как-то в Москве, я — не скажу даже, что набравшись наглости, — просто взял да и позвонил ей. Сначала Игнату Севериновичу, конечно, а он уж дал мне нужный нумер. Дарья Игнатовна удивилась, но не слишком. Я назвался не братом Михаила, но исследователем творчества писателя Деревьева. Был приглашен в гости. И вот что я там увидел. Женщину-мать. Один ребятенок сопел в колыбельке, вторым Даша была заметно беременна. Мы проговорили за чаем, прерываемым материнскими позывами, часа два. Ничего нового или чрезвычайно характерного я о своем застреленном брате не узнал. Подозреваю, что он все-таки не был для Дарьи Игнатовны главным в ее жизни переживанием. Хотя тот факт, что застрелили немного в связи с нею, ей, несомненно, льстил. Вплоть до того, что она заявила: если родится мальчик, то назовет его Михаилом.

Явился муж, очень приятный, добродушный дядька. Преуспевающий компьютерщик. Стало ясно, что мне пора уходить. И я ушел, по дороге забавляясь разного рода литературными ассоциациями. Любой согласится, что, пусть не полностью, с поправкой на нравы нашего века, напоминает Дарья Игнатовна незабвенную Наташу Ростову. Впрочем — пустое.

Вернувшись домой, я опять потянулся к деревьевским материалам. Я еще ничего не начинал писать, все, о чем шла речь выше, уже готово было к рождению и ожидало последнего и самого главного знамения.

И вот как-то осенним вечером я засиделся на работе до глубокого вечера. Залы музея были уже и пусты и темны. Только в моем кабинете, заваленном старыми макетами, какими-то черепками и деревьевскими бумагами, горела настольная лампа. Я был отличной смысловой мишенью, логика засосавшего меня сюжета наконец получила возможность направить прямо на меня свое любопытствующее острие.

Я услышал множественные угрюмые шаги в глубинах музея. Я сразу понял, что это не запоздалый посетитель и не сторож. Шага приближались неторопливо, и в этом слышалась дополнительная угроза. Шаги сходились ко мне. Вцепившись белыми остатками пальцев в крышку стола, я решал, что делать. Броситься ли к окну и попросить подмогу у лягушек из заросшего ряской старинного глухого пруда? Или спрыгнуть с третьего этажа в обширную пахучую клумбу и там с поломанными ногами дождаться допроса с пристрастием?

Дверь кабинета медленно отворилась. На пороге стояли трое — общеюжного вида усачи в кожаных пальто.

Ну вот, с каким-то истерическим смешком подумалось мне. Они спросили меня, не Михаил ли я Михайлович Пафнутьев. Да, сказал я, это я, директор этого в высшей степени краеведческого музея. Страх, кореживший меня, выражался в основном витиеватостью говорения. И еще у меня в сознании сверкала кнопка, какие встраивают под стол разного рода начальникам, чтобы они могли незаметно поднять тревогу.

Усачи вошли. Один из них сел на единственный стоявший перед столом стул.

— Здравствуйте, Михаил Михайлович, — сказал севший.

— Чего уж там, — пробормотал я еле слышно.

— Мы пришли по поводу вашего брата.

Ну вот, подумал я опять, и сказал зачем-то:

— Он погиб.

— Мы знаем, — серьезно и даже соболезнующе сказал гость, — мы даже знаем, от чьей руки он погиб. От черной еидуйской руки он погиб. Вы, ваша семья, ваш город, ваш народ понесли тяжелую утрату. Но мы тоже понесли тяжелую утрату.

Первое, что я понял, что, по всей видимости, меня сегодня не зарежут.

— Мы хотели бы, и весь наш народ хотел бы, мы потому и пришли к вам сюда, чтобы память такого борца, такого человека была бы, — он сделал скупой, но выразительный южный жест, — увековечена. Как следует.

С этими словами он снял со своих колен и поставил на стул передо мною небольшой черный дипломат. После этого встал.

— Вы не уберегли, мы не уберегли, — в голосе свирепая скорбь.

Я, глупо улыбаясь, развел руками.

— Теперь мы вас должны оставить, уважая ваши чувства.

Все трое приложили правую ладонь к груди и, поклонившись, вышли.

Не скоро я пришел в себя. А придя, сразу же открыл дипломат. Конечно же, он был набит деньгами.

Н-да, оказывается, что у гордого, но мстительного народа еидуев (я так и не сумел точно выяснить, где именно он проживает) есть благородный враг, народ, имя его неизвестно, но он высоко ставит звание русского писателя.

Не знаю, это обстоятельство привнесло новую порцию абсурда в историю жизни и гибели Михаила Деревьева или же каким-то образом превознесло ее. По крайней мере, два непосредственных следствия разговор в кабинете имел. Я засел за эту рукопись, а на площади перед краеведческим музеем вскоре был установлен очень неплохой бюст Михаила. Мне, против ожиданий, довольно легко удалось убедить местные власти, что мой сводный брат достоин такого увековечения своей памяти. Сыграл роль и тот факт, что средства на это уже имелись. Надпись на памятнике утвердили самую простую: «Михаил Деревьев. 1960–1993. Писатель». Конечно, «спонсорам» было бы приятнее прочитать на граните что-нибудь вроде «борцу с еидуйским засильем», но на это пойти было нельзя. Не хватало нашему Калинову каких-нибудь терактов.

Кстати, настоящее издание осуществляется на деньги, оставшиеся от постройки памятника. И, думаю, книгу эту тоже можно счесть актом увековечения.

Иногда, прогуливаясь по залам музея, я подхожу к окну и смотрю меж крон двух громадных лип на поблескивающий на солнце монумент. Получается так, что я смотрю Михаилу в спину, как бы вслед. У меня каждый раз возникает ощущение, что он опять ушел куда-то вперед и мне еще предстоит догнать его, может быть, пока лишь только своею мыслью.

Перед памятником всегда лежат цветы, их бесперебойно поставляет ботанический сад его родной школы.

Иногда я вижу у памятника чету стариков. Андрей Иванович и Анна Пименовна, поддерживая друг друга, стоят в горестном раздумье у безжизненного гранита, что-то шепчут стариковские губы, медленно текут стариковские слезы. Потом они медленно бредут домой вниз по пустынной улочке. В такие моменты мое сердце изнемогает и скулит.

Недавно мне стало известно, что у Дарьи Игнатовны родилась вторая девочка.

 

Глава 1

Двадцать пять фунтов

В 1672 году, в конце сезона дождей, в гавани Порт-Ройяла бросил якорь трехмачтовый бриг «Девоншир» под командованием капитана Гринуэя. Профессией этого благородного джентльмена была торговля «живым товаром». На этот раз он доставил на Ямайку большую партию рослых сенегальских негров.

«Девоншир» был первой ласточкой в Карлайлской бухте после затянувшегося сезона бурь и ливней, поэтому истосковавшаяся по новым впечатлениям публика в большом количестве высыпала на набережную. Жизнь в такой глухой провинции, какой являлась во второй половине семнадцатого века любая колония в Новом Свете, не изобиловала развлечениями, поэтому окрестные плантаторы решили совместить приятное с полезным: покупку свежей рабочей силы для своих имений с возможностью вывести своих засидевшихся жен и дочерей в высшее местное общество.

Таким образом, набережная Порт-Ройяла в это утро представляла собой нечто среднее между невольничьим рынком и благородным собранием. Благо губернатор острова, полковник Фаренгейт, которого одинаково сильно раздражал вид и слишком большого количества кандалов, и слишком большого количества женских платьев, находился в трауре в связи с безвременной кончиной своей юной дочери и не покидал губернаторского дворца.

Комендант порта майор Боллард выделил для поддержания порядка целую роту солдат, так что молодые леди могли совершенно спокойно передвигаться между молчаливыми шеренгами черных невольников. Эти люди, замордованные вконец тяготами полуторамесячного плавания в тесных вонючих трюмах, были почти равнодушны к происходящему вокруг.

Капитан Гринуэй лично сопровождал наиболее влиятельных и состоятельных посетителей выставки «живого товара» и охотно давал все необходимые пояснения. В обычной своей «рабочей» жизни он одевался просто — кожаные штаны, кожаная же безрукавка да зеленая рубаха, но для таких случаев, как сегодня, имел он в запасе камзол не слишком устаревшего покроя, хорошо заштопанные чулки и более-менее расчесанный парик.

В тот момент, когда он объяснял местному провизору, доктору Шорту и его супруге что-то из области новых методов борьбы с желтой африканской лихорадкой, на набережной появилась очень любопытная парочка. Краем глаза заметив их, капитан извинился перед четой Шортов и поспешил навстречу вновь прибывшим. Это были мистер Биверсток, возможно, самый богатый человек к востоку от Наветренного пролива, и его дочь, черноволосая десятилетняя девочка с выразительным, красивым и сердитым личиком. Она уверенно шествовала впереди своего отца. Мистер Биверсток — полный, краснощекий, ленивый на вид человек — благодушно улыбался и охотно позволял собою руководить. С тех пор, как умерла его жена, характер некогда жестокого плантатора смягчился, его взгляд на жизнь сделался несколько философическим, а единственным смыслом его существования стала дочь.

Лавиния росла ребенком в высшей степени незаурядным, создавалось такое впечатление, будто все решительные, твердые черты, присущие характеру отца в молодые годы, постепенно перешли к ней. Если бы она не настояла, мистер Биверсток ни за что не покинул бы своего кабинета на втором этаже с зелеными жалюзи. Дом этот стоял посреди роскошного парка в северной оконечности города и уступал по своим размерам и великолепию — да и то не очень — только губернаторскому дворцу.

— Мистер Биверсток! — не слишком ловко щелкнул каблуками капитан Гринуэй. — Я к вашим услугам. И к вашим, безусловно, тоже, мисс!

— Ну, что ж, — зевнул ленивый богач, — покажите, что у вас тут. Негры?

Если бы он нуждался в приобретении новой рабочей силы, управляющие известили бы его или даже скорее сами приобрели все, что нужно, но он понимал: раз уж явился сюда, то придется терпеливо сносить услужливость этого негодяя.

— Прошу вас, — вежливо изогнулся Гринуэй, — начнем осмотр отсюда.

— Нет, — помотала хорошенькой головкой Лавиния, — мы начнем осмотр с другой стороны.

Хотя двигаться подобным образом было намного неудобнее, капитан выразил искреннее восхищение планом юной леди. Экскурсия сопровождалась всевозможными комментариями, забавными сведениями из жизни жителей тропической Африки, зачастую придумываемыми тут же на ходу бойким на язык работорговцем. Лавиния, ради которой, собственно, и изливались эти речи, несколько раз досадливо косилась в сторону назойливого джентльмена. Казалось, что эта прогулка носит для нее не только развлекательный характер. Хотя, если разобраться, какой мог быть интерес у десятилетней девочки к толпе изможденных, закованных в кандалы и дурно пахнущих негров?

Когда большая часть «товара» была предъявлена и осмотрена, капитан, уже начавший испытывать легкую досаду от того, что все его ухаживания за семейством Биверстоков не приносят никакого результата, сказал, поправляя особенно надоевший ему локон парика:

— Итак, сэр?

Плантатор поморщился. Он прекрасно понимал, что столь исчерпывающие знаки внимания оказывались ему и его дочери только в расчете на то, что он сделает особенно солидные закупки. Мистер Биверсток не любил, чтобы кто-нибудь, кроме дочери, навязывал ему что-то. Он собирался спокойно и даже с некоторым злорадством обмануть ожидания этого грязного купчишки, но тут вмешалась Лавинития.

— Вот, — ткнула она смуглым пальцем между двумя ближайшими неграми.

Воспрянувший духом Гринуэй проследил за ее жестом. То же сделал и ее отец. Недалеко от трапа лежала бухта пенькового каната, на краешке которой примостилась белокурая девочка в сером холщовом платье.

— Это? — спросил капитан, и лицо у него изменилось. Тот факт, что объектом высокого внимания стала именно эта девочка, вызвало у него сложные чувства.

— Да, — спокойно подтвердила Лавиния. — Кто это?

Капитана Гринуэя трудно было смутить, но на этот раз он смутился. Ему невольно помог мистер Биверсток.

— Лавиния, почему ты решила, что эта девочка продается?

— Тем не менее она продается, господин капитан?

— Как вам сказать… Ну, в общем, да, — закивал Гринуэй. Он уже решил про себя, что все-таки не станет рассказывать о том, что девочка эта год назад была привезена его братом Гарри, тоже промышлявшим торговлею людьми, из весьма подозрительного путешествия в одну северную страну. Брат утверждал, что девчушка была подобрана умирающей на одном пустынном острове, и в силу того, что так и не удалось выяснить, кто она и откуда, пришлось ее взять с собой. Зная своего брата Гарри, капитан Гринуэй не поверил ни единому его слову, но и не подумал допытываться, откуда и каким путем он эту девочку раздобыл и по каким причинам хочет от нее избавиться. Он решил: на что-нибудь эта белокурая сгодится. Можно будет, например, обучить ее работе по дому или чему-нибудь в том же роде. Но за год, проведенный в доме капитана, девчонка не выучила ни одного английского слова и категорически отказывалась что-либо делать. Никакие наказания не могли ее вразумить. И постепенно капитан склонился к мысли ее продать. Нюанс тут был в том, что белого человека продать не так просто — легко можно было нарваться на слишком щепетильного или законопослушного покупателя.

Лавиния вплотную подошла к сидевшей. Та медленно встала, спокойно глядя юной плантаторше в глаза. Голубыми в черные. Эта молчаливая дуэль продолжалась довольно долго.

— Это дочь одного каторжника, — сказал капитан. — Я должен был доставить его сюда для продажи, но он сдох по дороге, так что эта девчонка…

Лавиния обернулась к отцу.

— Купи мне ее.

Капитан замолк, довольный тем, что ему не нужно продолжать эту неубедительную басню. Мистер Биверсток был человек и неглупый и опытный, он понимал, что капитан что-то утаивает, если уж не впрямую врет. Сомнение выразилось в хриплом покашливании.

— Папа, — в голосе маленькой черноволосой фурии прозвенело несколько гневных нот, — папа, я хочу, чтобы ты мне ее купил!

— Н-да, — мысленно взвесив все «за» и «против» и понимая, что если в конце концов эта сделка каким-нибудь образом окажется незаконной, основная часть вины ляжет на этого торговца рабами, плантатор сказал, внутренне уже склоняясь к тому, чтобы выполнить просьбу дочери:

— Дело в том, что мне еще ни разу не приходилось покупать рабов с белым цветом кожи…

— У Стернсов и у Фортескью, папочка, есть белые рабы. Ты разве не помнишь?

— Н-да, а как ее зовут? — снова обратился мистер Биверсток к капитану.

— Эй.

— Эй? Что это за имя?

— Она не откликается ни на какое другое — ни христианское, ни сарацинское, ни индейское. Мы сначала думали, что она вообще глухонемая.

Мистер Биверсток укоризненно повернулся к дочери:

— Вот видишь, немая.

— Нет, нет! — поспешил вмешаться капитан. — Мне кажется, что она просто не знает ни одного известного нам языка. Я пробовал обращаться к ней и по-французски, и по-испански, один матрос у меня знает арабский, другой — датский, но ни с кем она говорить не захотела. Между тем, могу поклясться, слуху нее в полном порядке.

— А что же ее отец, каторжник, он с ней на каком разговаривал?

Гринуэй заморгал быстро-быстро и стал смотреть в сторону. Впрочем, он чувствовал, что старик плантатор ловит его не всерьез, как бы играя, как кошка с мышкой.

— Папа! — еще жестче и нетерпеливее сказала Лавиния.

— Ладно, — усмехнулся мистер Биверсток, довольный тем, что посадил эту корабельную крысу в лужу и показал, что Биверстока не проведешь, — ладно. Сколько вы хотите за нее получить?

— Ну… четыре фунта.

— Что?! Половину цены вот этого парня? — Биверсток энергично потыкал стеком в потный, мускулистый бок ближайшего раба.

— Но она все же человек с белым цветом кожи, — ехидно заметил слегка оправившийся от смущения капитан.

— Это обстоятельство не в вашу пользу, — не менее ехидно сказал покупатель.

Препирательства могли продолжаться еще довольно долго, если бы не настойчивость Лавинии. Вскоре белокурая, голубоглазая девочка по имени Эй была куплена плантатором Биверстоком для своей обожаемой дочери за три фунта и пять шиллингов.

Спустя две недели после описанных выше событий губернатор Ямайки полковник Фаренгейт ранним утром проснулся в своем кресле в искусственном полумраке роскошного кабинета. С тех пор, как два месяца назад умерла от лихорадки его любимая дочь Джулия, сорокапятилетнего губернатора мучила жестокая бессонница. Он даже не пробовал ложиться и коротал ночи в кресле за чтением старинных книг, приводил в порядок многолетнюю личную переписку. Дворецкий, старый мулат Бенджамен, бесшумно появлялся в кабинете с новой свечой, когда огарок предыдущей начинал чадить и потрескивать.

Узкие полоски света, пробивавшиеся сквозь деревянные жалюзи, лежали на вощеном паркете, попискивали яркокрылые альтависты в кронах деревьев за окнами. Губернатор протянул руку к колокольчику, стоявшему на столе рядом с бронзовым подсвечником, изображавшим охотящуюся Артемиду. Рядом стоял второй, выполненный в форме спасающегося бегством Актеона. Эту бронзовую пару подарила полковнику Фаренгейту жена, умершая пять лет назад от той же самой болезни, что унесла недавно дочь. Он не убирал их со стола, хотя смотреть на них ему было тяжело.

Губернатор позвонил. Мелодичный, приятный и какой-то одинокий звук разнесся в сонном воздухе дворцового утра.

Дворецкий явился мгновенно.

— Бенджамен, пошли кого-нибудь, пусть пригласят ко мне мистера Хантера.

— Осмелюсь доложить, милорд, мистера Хантера нет сейчас в Порт-Ройяле.

— Где же он?

— Мистер Хантер вышел на «Мидлсбро»…

— Да-да, я вспомнил, — губернатор встал. — Умываться, Бенджамен.

Через двадцать минут, освежившись, переодевшись, полковник Фаренгейт велел заложить коляску и подать ему его плащ. Несколько слуг бросились выполнять приказания. Только Бенджамен понял, о каком именно плаще идет речь, и лично направился в дальнюю гардеробную. Об этом плаще в прежние времена среди слуг ходило немало рассказов. Говорили, что он оберегал спину полковника еще в те времена, когда он не был полковником и даже не состоял на королевской службе, а бороздил моря под вольным флагом рыцарей берегового братства. Тому минуло минимум десять лет, и многое в этих историях, охотно рассказываемых также во всех тавернах и кабаках и к востоку и к западу от Наветренного пролива, стало напоминать сказку или легенду. А люди новые в этих местах и познакомившиеся с его превосходительством губернатором Ямайки недавно лишь недоверчиво улыбались, когда их пытались уверить, что этот благородный, сдержанный, справедливый и образованный джентльмен когда-то носился по палубе с абордажной саблей в руке, выпивал за раз полбочонка рому и привязывал пленных испанских купцов к жерлам заряженных пушек, добиваясь таким образом сведений о припрятанных богатствах.

Бенджамен, перешедший вместе со своим хозяином в эту новую жизнь из той легендарной и видевший все своими глазами, теперь уже и сам иногда сомневался: а было ли все это? Может быть, и он сам, барбадосский мулат по имени Бенджамен, прослужил всю жизнь дворецким в этом элегантном и уютном дворце, а не был выкуплен пятнадцать лет назад из колодок на невольничьем рынке на Тортуге капитаном Фаренгейтом? И только когда старый слуга брал в руки этот простой шерстяной, местами заштопанный, местами прожженный пороховыми искрами плащ, его память стряхивала с себя наваждение сонной жизни, и юношеское волнение заставляло трепетать сердце двухсотпятидесятифунтового гиганта.

Прежде чем покинуть дворец, губернатор осторожно ступая квадратными каблуками своих башмаков по узорному паркету, подошел к двери, за которой спал его сын Энтони. Дверь была слегка приоткрыта, и было видно, что мальчик разметался на простынях.

— Сегодня он спал спокойно?

— Да, милорд.

Они спустились во двор, коляска была уже готова.

— Прикажете сопровождать вас, милорд?

— Не надо, Бенджамен, пусть кто-нибудь из грумов.

Порт-Ройял располагался уступами на склонах невысоких гор, поросших мангровыми зарослями. От ворот губернаторского дворца вниз к набережной спускалась извилистая дорога, присыпанная белой пылью. Его превосходительство велел доставить себя к собору святого Патрика. Вслед за коляскою, запряженною парою мулов, трусили четверо рослых негров в белых штанах, с мушкетами — что-то среднее между свитой, положенной по чину, и охраной, которая была скорее обременительна, чем необходима.

Настоятель собора отец Джонатан встретил губернатора вежливой улыбкой. Старый ирландец знал, что полковник появляется в его духовной вотчине, когда душа требует облегчения, но нуждается для этих целей не в беседе с Богом или с ним, отцом Джонатаном, а в помощи церковного сторожа Стенли Доусона, с которым он, по слухам, полтора десятка лет назад занимался на просторах Карибского моря делами отнюдь не богоугодными.

— Рад вас видеть в добром здравии, — пропел святой отец, рассматривая лицо высокого гостя. Оно никогда не отличалось здоровым румянцем, а теперь и вообще напоминало посмертную гипсовую маску.

— Здравствуйте, святой отец. Как вы уже, наверное, поняли, мне нужен этот бездельник Доусон.

Настоятель развел руками.

— Вы, наверное, еще не слышали. Дело в том, что у нашего сторожа прорезался проповеднический дар.

— Что вы имеете в виду?

— Именно то, что сказал. Он заявил мне с неделю назад, что ему явился святой Франциск, и в результате переговоров с ним Стенли понял, что должен оставить свои обязанности, надел рубище, взял в руки суковатую палку и отправился в сторону Армстоуна — хочет нести слово Божье неграм на плантациях Стеффенса и Фортескью.

— Вряд ли им это понравится.

— Неграм?

— Плантаторам.

Святой отец вежливо улыбнулся.

— В свое время он неплохо прокладывал курс моего корабля, — проговорил негромка, как бы про себя, его превосходительство, — посмотрим, как он теперь будет предводительствовать заблудшими душами.

Настоятель воздержался от комментариев.

Губернаторский кортеж направился к трактиру «Золотой бушприт». Его появление под сводами этою заведения с совершенно испорченной репутацией произвело переполох, впрочем, не чрезмерный. Очень не часто, но, можно сказать, регулярно, его превосходительство имел обыкновение здесь появляться, чтобы пообщаться с хозяином Бобом Боллом. Встретила полковника жена хозяина заведения, Ангелина, ни обликом, ни характером не соответствующая своему имени тетка. Она, как и настоятель собора Святого Патрика, изучила привычки губернатора. Она знала, что его появление в трактире свидетельствует о том, что на душе у него неспокойно, но при этом для лечения внутренних ран ему требуется отнюдь не ром, а старый товарищ Бобби, бессменный боцман капитана Фаренгейта.

— Здравствуй, Ангелина.

— Здравствуйте, ваше превосходительство. — Почему мой старый друг меня не встречает?

— Позавчера его петух Ястреб победил Красного Дьявола, и Бобби решил на радостях уничтожить все запасы спиртного на Ямайке, можете спуститься в подвал и поговорить с ним, только не думаю, что это доставит вам удовольствие.

Губернатор мрачно кивнул, надел шляпу и медленно вышел из трактира. Так же медленно, и как бы с трудом, поднялся в коляску.

— Итак, — сказал он сам себе негромко, — один изменил мне с морем, другой с Богом, третий с ромом.

— Что вы сказали, хозяин? — обернулся грум.

— Едем домой.

Коляска покатила по набережной, вызывая некоторый интерес у редких зевак. Мулаты вскочили с корточек и затрусили следом.

— Стой! — вдруг сказал вознице полковник, выпрямляясь на сиденье. — Ты знаешь дорогу к дому Биверстоков?

— Конечно, хозяин, такой красивый дом.

— Я чрезвычайно рад вашему визиту, милорд, — сказал мистер Биверсток, поднимая бокал с портвейном и любезно улыбаясь гостю. Он лгал; дело в том, что он был скорее удивлен тем, что губернатор сидит здесь, у него, на его мраморной террасе под навесом из пальмовых листьев. В дружеских отношениях они не состояли, и приглашения, которые богатейший плантатор острова посылал первому лицу колонии, носили скорее характер актов вежливости, чем проявлений искренней приязни. Хотя поводов для взаимного недовольства или недоверия между двумя самыми значительными гражданами Ямайки не было. Так что формально в визите губернатора не было ничего странного.

То небольшое таможенное дело, ради которого полковник Фаренгейт якобы навестил мистера Биверстока, было давно улажено, и теперь два джентльмена отдавали должное великолепной индейке под ореховым соусом. В основном отдавал должное хозяин — он всегда был большим охотником выпить и закусить. При этом он еще умудрялся поддерживать беседу. Его превосходительство едва следил за болтовней плантатора, время от времени кивая, но почти всегда невпопад. Причиной его рассеянности было отнюдь не пренебрежение к собеседнику, а небольшая стайка детей, резвившихся на лужайке невдалеке от террасы.

— Дети племянницы, приехали с матерью погостить с Барбадоса. Слишком они развеселились. Слокам, — сделал мистер Биверсток знак лакею, — передай мисс Лавинии, что эти крики нам мешают.

— Нет, нет, — быстро сказал полковник, — не надо, Слокам. Ничуть они нам не мешают. Давайте лучше вы пьем, Биверсток. И скажите мне, что это за девочка, вон та, с белыми волосами?

— А-а, — недовольно протянул плантатор, отхлебывая из своего бокала, — как вам сказать…

Он был недоволен собой за то, что не придумал заранее подходящей версии для подобного случая. Хотя, с другой стороны, почему он должен напрягать свою голову из-за этой дурацкой девчонки?! Кто мог знать, — что губернатор заинтересуется такой мелочью, как она? Кто мог знать, что губернатор вообще приедет сюда? Сказать, что она дочь племянницы — смешно, уж слишком она отличается от них всех. Сказать, что прислуга — но тогда почему она играет с господскими детьми? Говорить правду: что она была куплена как игрушка для Лавинии — нс хотелось. Всем был известен щепетильный характер губернатора. Как и все бывшие грабители и убийцы, он был слишком законопослушен. До каких-то серьезных неприятностей история с этой девчонкой вряд ли может дойти, но все же как-то неловко.

Пока Биверсток перебирал эти мысли, полковник следил за тем, как развивается игра. И чем дальше, тем эта игра нравилась ему все меньше… Белокурая девочка, опустив руки, стояла в траве, а вокруг прыгали, кричали, размахивали руками пятеро или шестеро детей племянницы во главе с Лавинией. Время от времени они дергали белокурую девочку за рукав или за край платья, а то и за локон. Это развлечение — чем дальше, тем больше — напоминало обыкновенную травлю. Причем девочка с белыми волосами не плакала, не огрызалась и лишь время от времени оглядывалась на самых агрессивных шалунов. В лице ее не выражалось ничего, хотя бы отдаленно свидетельствующего от испуге.

— Жулик этот, с «Девоншира», что-то около месяца назад заходил к нам в Порт-Ройял.

— Работорговец?

— Он.

— Ну и что?

— Ну и среди прочих, среди негров, сидит, смотрю, плачет. Гринуэй сказал, что это дочка какого-то каторжника. Ну и пожалел я сироту.

— Он продал ее вам?

Биверсток покашлял.

— Я подумал, что так будет лучше. Что ей делать на корабле этого мужлана? А тут еще Лавиния к ней привязалась.

— Это заметно, — негромко сказал полковник.

— Что вы говорите?

— Что ваша дочка очень живой ребенок.

Ватага разгоряченных детей оставила белокурую девочку в покое и понеслась к цветнику, где старый слуга Томас седлал седогривого пони.

— И что самое интересное, милорд, она оказалась немой.

— Немой?

— Или по крайней мере ее нельзя научить ни одному цивилизованному языку.

— Интересно.

Девочка словно почувствовала, что говорят о ней, повернула голову и посмотрела в сторону террасы под пальмовым навесом.

— Мой Томас, вот он у цветника, — продолжал плантатор, — вот он у меня большой мыслитель. Он говорит, что у его племени, там, в Африке, есть поверье, что обезьяны не разговаривают только потому, чтобы их не заставили работать.

Биверсток расхохотался собственным словам, с трудом удерживая во рту сдобренную портвейном индюшатину.

— На обезьяну она не похожа.

— Но работать не хочет. Ничего нельзя заставить сделать, ну просто ничего.

Губернатор встал (он, кстати, сидел за трапезой, не снимая своего плаща, что выглядело странно в такую жару) и направился прямо к девочке, о которой только что шел разговор. Она продолжала одиноко стоять посреди лужайки. Она ни одним движением не показала, что на нее производит хоть какое-то впечатление приближение высокого мужчины с бледным лицом в богатом черном камзоле и черном ветхом плаще.

Хозяин встал и автоматически последовал за гостем в некотором отдалении с полным бокалом в руках.

Дети, гладившие пони и досаждавшие старому Томасу глупыми вопросами, тоже заметили, что происходит. Маленькой толпой, тихо шушукаясь, они со своей стороны приблизились к месту общего интереса.

Несколько секунд полковник Фаренгейт внимательно всматривался в лицо девочки. Досада из-за бездарного и ненужного визита к этому лукавому обжоре перестала его терзать. Он тихо спросил:

— Как тебя зовут?

— Елена.

Надо ли говорить, что и мистер Биверсток, и дети, и старый Томас остолбенели, окаменели, потеряли дар речи. Трудно сказать, сколько могло бы продолжаться это оцепенение, если бы его превосходительство губернатор не повернулся к хозяину и не спросил:

— Сколько вы за нее заплатили?

Плантатор поднял брови, выпятил губы, отвел в сторону руку, но сказать так ничего и не успел. Лавиния, стоявшая несколько в стороне, громко и безапелляционно заявила:

— Двадцать пять фунтов.

 

Глава 2

Лучшая подруга

Осторожно ступая по каменистому дну, лошади перебрались через неглубокий ручей и стали, шагом подниматься по пологому склону, местами поросшему кустарником.

Мисс Элен ехала немного впереди, изящно откинувшись в дамском седле. На ней была белая амазонка и белая же широкополая шляпа. У самой вершины холма она остановилась, образовав на мгновение вместе со сшей лошадью романтическую и величественную конную статую.

Энтони невольно залюбовался ею и несколько секунд не решался приблизиться, чтобы не нарушить это внезапное одиночество.

С того места, где остановилась мисс Элен, открывался впечатляющий вид: и Порт-Ройял с белыми домами, зелеными крышами, и гавань с игрушечными корабликами, и проплешины гигантских мелей слева от форта, и мреющие в сиреневой дымке водные дали. Элен глубоко вздохнула и, не оборачиваясь к брату, спросила:

— Так ты не ответил мне, Энтони, ты пойдешь сегодня на эху вечеринку?

— Ты говоришь так, как будто тебе этого не хочется.

— Дело совсем, не в этом, — Элен, слегка прикусила верхнюю губу, что свидетельствовало о сильном раздражении, — я просто хочу знать точно — да или нет. Я хочу успеть как следует причесаться.

Энтони пожал плечами.

— Лавиния твоя лучшая подруга, а ты готовишься к походу к ней в гости, как к сражению:

— Не говори глупостей, Энтони. Лавиния действительно моя ближайшая подруга, и поэтому мне не хотелось бы своим затрапезным видом испортить ей праздник. Ты же знаешь, какое для нее значение имеют подобные вещи.

— Будь по-твоему. У вас, женщин, всегда какие-то сложности на пустом месте.

Элен опять прикусила губу.

— Тем не менее, ты мне так и не ответил.

— Да, поеду. Хотя, — Энтони зевнул, — не сказал бы, что горю желанием.

— Тогда я тебя не понимаю. Ведь все так просто: если не хочешь — откажись.

— Ну ты же знаешь, — тихим внушающим голосом заговорил брат, — что это уже далеко не первое приглашение и отказываться долее просто невежливо.

— А-а, значит, дело только в этом? — иронически усмехнулась сестра. — Знак вежливости. Сын губернатора, перебарывая отвращение, пытается удержаться в рамках приличий.

Юноша закатил глаза и выразительно помотал головой.

— Послушай, Элен, я что-то не пойму, ты мне уже четверть часа треплешь нервы и все из-за такого пустяка, как прическа. Это, наконец, смешно.

— Ах, тебе уже смешно?!

Энтони всегда пугался, когда сестра начинала говорить таким тоном.

— Ну, хорошо, хорошо. Если ты не хочешь, чтобы я ехал к Лавинии, я не поеду. Не понимаю, почему этого не следует делать, но подчиняюсь твоему капризу.

— Не смей так со мною разговаривать!

И без того наследственно бледное, как и у отца вытянутое, лицо юноши побелело совершенно. Он нервно поежился в седле, и его жеребец заволновался под ним.

— Ну и характер у вас, мисс, должен вам заметить.

— А я никого силой возле себя не держу.

Чем сильнее трясло Энтони от справедливого гнева, тем спокойнее он старался говорить.

— Считаю своим долгом вас известить, мисс, что собираюсь сегодняшний вечер провести в обществе небезызвестной вам красавицы Лавинии Биверсток. Так что не сочтите за труд известить сэра Фаренгейта, что ждать меня к обеду не следует.

Закончив эту речь, юноша стал выбирать поводья, намереваясь развернуться и гордо и решительно покинуть холм, где состоялась эта бессмысленная, но серьезная, как ему показалось, ссора. Но сестра его опередила. Энтони еще не успел развернуться, а ее вороная кобылица уже рванула куда-то вправо, через мгновение белая амазонка мелькала в полусотне ярдов между валунами и колючими кустами мексиканского остролиста.

— Понесла! — крикнул кто-то из слуг.

— Элен… — прошептал брат и, не раздумывая, ринулся следом. Слуги кое-как поспешили следом.

Погоня за ошалевшей лошадью по склонам густо заросших и изъеденных кротовыми норами холмов была делом рискованным. Первой же встречной веткой у Энтони сорвало шляпу. Копыта его жеребца то грохотали по каменистым валунам, то вязли в мягком после недавнего дождя красноземе. Белая амазонка мелькала впереди все реже. Слуги отстали, их лошаки не могли тягаться с лошадьми хозяев. В один из моментов нервной, лихорадочной скачки Энтони показалось, что он окончательно потерял сестру из виду. Он остановился, поднял своего жеребца на дыбы и повернулся на месте, оглядываясь. От мысли, что с Элен что-то случилось, волосы вставали дыбом. Нигде не видно! Он проскакал еще ярдов сто и вдруг слева по курсу увидел Лауру, вороную кобылу Элен. Одну, без всадницы! В висках застучало. Что-то про себя причитая, Энтони рванулся через какие-то цепкие заросли, раздирая мундир, прямо к ней.

Элен лежала навзничь на траве, разметав руки. Рядом валялась широкополая шляпа. Белокурые волосы элегантно рассыпались по точеным плечам. Энтони спрыгнул с коня. Даже сквозь сильнейшее волнение у него пробивалась мысль: никогда не замечал, как она прекрасна! Ой присел с ней рядом, прижался ухом к левой стороне корсажа. Сердце билось. На голове — он погладил ее — не было заметно никаких ссадин.

— Элен, — негромко позвал он, — Элен.

Сознание не спешило к ней возвращаться. Энтони оглянулся, не зная, что в этой ситуации следует предпринять. Он очень боялся чем-нибудь навредить. И потом сестра не выглядела нуждающейся в какой-то особой помощи. То состояние, в котором она пребывала, напоминало тихий, спокойный сон. Энтони готов был, охраняя его, просидеть здесь сколько угодно — хоть день, хоть год.

В длинные, поразительно светлые волосы Элен (они не потемнели с возрастом, как это часто случается) изящно запуталось несколько листьев и травинок. Молодой лейтенант осторожно высвободил их.

За этим занятием и застали его подоспевшие наконец слуги.

— Как она чувствует себя? — утром следующего дня спросил Энтони у Тилби, молодой бойкой ирландки, камеристки мисс Элен.

— Ей немного лучше. Доктор Хаусман прописал холодные примочки и полный покой.

— Можно… Можно мне ее видеть?

— Я сейчас узнаю, сэр, — Тилби, крайне удивленная неуверенностью лейтенанта, нырнула в комнату госпожи. Молодой офицер стал прохаживаться по коридору перед запертыми дверьми, щелкая каблуками. Служанки не было довольно долго, отчего волнение Энтони усилилось. Наконец Тилби появилась. Выражение лица у нее было озабоченное.

— Ну, что?

— Только ненадолго, мисс Элен еще трудно разговаривать. Доктор Хаусман сказал, что ей нельзя волноваться.

Энтони присел на низенький пуф рядом с постелью сестры. Она полулежала на высоких шелковых подушках, волосы ее были опять распущены и великолепно расчесаны. И он снова подумал, как они ей к лицу.

— Я не спал всю ночь, сестрица. Я виноват перед тобой, не знаю, как это могло получиться. Я могу только молить о прощении, я…

Элен, слабо улыбнувшись, подняла с покрывала тонкую белую руку, прерывая извинения брата.

— Забудем об этом. Расскажи лучше, как прошел вечер у Лавинии.

— А я почем знаю?

— То есть, ты не поехал?

— Разумеется. Мог ли я развлекаться в тот момент, когда моя сестра находится в таком опасном состоянии, да еще к тому же по моей вине.

По лицу Элен пробежала мгновенная тень легкого неудовольствия.

— Ради сестры ты готов на многое.

Энтони удивленно замер, недоумевая, чем он не угодил на этот раз. Чтобы не ляпнуть что-нибудь не то, он попросту молчал. Но этой паузе не суждено было затянуться. В комнату вбежала Тилби и сообщила, что прибыла мисс Лавиния и просит принять ее немедленно.

— Проси.

Энтони встал в явном смущении.

— Что с тобой, братец?

— Не стану вам мешать, двум лучшим подругам есть, наверное, о чем поговорить.

— Какой ты странный, почему тебя так разволновало то, что меня приехала навестить мисс Биверсток, известная красавица и богачка?

— Ты меня не так поняла.

— А как тебя понять — ты ничего не говоришь.

Двери распахнулись, в комнату решительным шагом вошла Лавиния. На ней было платье из серого шелка с черными кружевами на корсаже, на матовой шее светилась нитка картахенского жемчуга. Она улыбалась.

— Энтони, вы здесь, как мило, — слегка вспыхнула гостья, но быстро овладела собой, — что наша больная?

Элен попыталась сделать хотя бы отчасти страдающее выражение лица, но ей это не слишком удалось, она выглядела скорей напряженной и собранной, чем разбитой.

Лавиния, шурша юбками, заняла пуф, с которого только что встал Энтони., и взяла белую, можно даже сказать, бледную руку Элен в свои ладони. Мисс Биверсток тут же пожалела об этом своем порыве. Благородная бледность бывшей рабыни была предметом ее давнишней и сильнейшей зависти. Ей, дочери и внучке плантатора с Антильских островов, досталась по наследству оливкового оттенка смуглость, приводившая ее в отчаяние, особенно в такие моменты, как сейчас, когда возникла возможность для невыгодного сравнения.

Элен, словно почувствовав жгучие токи, исходившие из пальцев подруги, осторожно высвободила свою кисть и спрятала ее под одеяло. Лавинию это задело, хотя она и попыталась этого не показать.

— Я очень рада — ты выглядишь совсем неплохо.

— Извини, Лавиния, я невольно испортила тебе праздник.

— Какие пустяки. Ты ведь могла разбиться! А праздник… праздник мы всегда сможем повторить.

— В здешнем климате лошади просто сходят с ума от духоты, — счел нужным вставить слово Энтони. Вслед за этим он откланялся.

— Признаться, вчера я откровенно скучала. Что мне все эти напыщенные дураки, когда нет вас с Энтони. Если бы не обязанности хозяйки, я бы все бросила и примчалась к твоей постели.

Элен заставила себя улыбнуться.

— А куда это так торопливо удалился наш блестящий офицер?

— Известие о твоем появлении его сильно смутило, — опустив глаза, медленно произнесла больная.

— Это он тебе сказал?! — вспыхнула Лавиния.

— Нет, мне самой так показалось.

Лавиния порывисто встала и, теребя смуглыми пальцами нитку жемчуга у себя на груди, прошлась по комнате. Было видно, что она хочет о чем-то спросить, но не решается…

— Ну, ты выполнила мою просьбу? Ты поговорила с ним?

Элен по-прежнему не поднимала глаз.

— Как раз вчера я собиралась сделать это. И если бы лошадь не понесла…

Лавиния снова присела рядом с постелью подруги.

— Элен, ты же знаешь, после смерти отца у меня нет более близкого человека, чем ты. Ты должна мне помочь, мне больше не на кого рассчитывать. Я люблю его, люблю давно. И с годами все больше. Но он ни о чем, конечно, не догадывается.

— Мужчины вообще не слишком догадливы.

— Во всем виновата моя проклятая гордыня. Я поставила себя на такой пьедестал, я окружила себя таким холодом, что ему в голову не приходит, как пылает мое сердце. Я не могу открыться ему сама, ты должна это понять.

— Это я понимаю.

— Я кляну свой характер, но ничего не могу с ним поделать. Только ты мне можешь помочь, только ты — его сестра. Обещай мне!

Элен тихо вздохнула.

Больная подняла на подругу измученный взгляд. От Лавинии, разгоряченной этим разговором, черноволосой, великолепной, исходил поток горячей, угрожающей энергии. Лишь слегка наклонившись вперед, она полностью подавила свою бледную, вдруг оказавшуюся такой изможденной, подругу.

— Обещаешь?

— Обещаю, — одними губами прошептала Элен.

Энтони после странного, на его взгляд, разговора с сестрой, направился в кабинет к отцу. Он, насколько мог, подробно восстановил в памяти вчерашний вечер и сегодняшнее утро, пытаясь отыскать причину необъяснимой раздражительности Элен. Ничего путного ему в голову не пришло. Ее нервность и язвительность были тем более удивительны, что совершенно не вытекали из логики характера. Никогда, даже в первые месяцы ее жизни здесь, в губернаторском дворце, когда у Энтони были еще слишком свежи воспоминания о недавно умершей Джулии и ему не хватало великодушия и сдержанности, чтобы скрыть это, так вот, даже тогда, осыпаемая градом колкостей и завуалированных упреков, Элен держала себя по отношению к нему ровно и дружелюбно, понимая причину его неприязни к себе.

Что за муха укусила ее теперь? Может быть, ее неудовольствие направлено на всех, а не только на него? «Надо бы это проверить», — думал Энтони, входя к отцу.

Сэр Фаренгейт отреагировал на появление сына едва заметным кивком, он изучал только что прибывшие из метрополии бумаги и на его лице довольно выразительно рисовалось отношение ко всем этим сухопутным морякам из Уайтхолла. Полковник заметно постарел за последние восемь лет, лицо его еще как бы слегка вытянулось, глаза стали еще холоднее и глубже. К тому же он полностью поседел.

Несмотря на то, что в связи с этими столичными бумагами его одолевали довольно неприятные чувства, он, тем не менее, заметил, что Энтони несколько не в себе, чем-то сильно удручен и явно зашел посоветоваться. Молодой человек пересек огромный ковер, занимавший середину кабинета, постоял у книжных шкафов, пощелкал складной подзорной трубой, складывая и раздвигая ее. Сэр Фаренгейт делал вид, что все еще интересуется нелепыми заморскими указаниями, давая сыну возможность заговорить самому. Если начать у него вытягивать слова, он может впоследствии пожалеть о своей откровенности.

— Ты знаешь, папа…

— Да, я слушаю тебя.

— Понимаешь, — Энтони еще раз с хрустом сложил подзорную трубу, — я хотел вот что у тебя спросить…

— Спрашивай.

— Ты в последнее время ничего странного не заметил в поведении Элен?

— Что ты имеешь в виду?

— Она стала нервной, все время норовит со мной поссориться. Причем без всякой причины.

— Когда это началось?

— С полмесяца назад. Вчера, например, мы беседовали о приглашении на музыкальный вечер к Биверстокам; она и сама ехать не хотела и, судя по всему, не хотела, чтобы ехал я. Но при этом она как бы все время подталкивала, чтобы я туда поехал.

— Может быть, у них ссора с Лавинией?

— Нет, папа, она все время твердит, что Лавиния ее лучшая подруга, и запрещает мне отзываться о ней неуважительно. Да она и сейчас у Элен. Щебечут.

— Лучшая подруга, — тихо повторил полковник, откидываясь на спинку кресла.

— Можно было бы подумать, что она обиделась за нее. Только зная щепетильность Элен, я ее драгоценную Лавинию стараюсь даже намеком не задевать, наоборот, восхищаюсь ее красотой и другими достоинствами.

— А ты не пробовал просто объясниться с Элен? Правда в отношениях с женщиной — самый короткий путь, но почти всегда самый безнадежный. Будь это сестра или даже мать.

— Она все принимает в штыки. Такое впечатление, что я стал ее врагом или она узнала обо мне что-то ужасное.

Отец и сын немного помолчали. Утреннее солнце играло на корешках книг, на бронзовом плече агрессивной Артемиды, на золоченом форштевне небольшой модели парусника — первого и незабываемого корабля молодого капитана Фаренгейта.

— Насколько я знаю, ты завтра на «Саутгемптоне» идешь на Тортугу?

Энтони молча кивнул.

— Если разлука лечит любовь, то и на эту небольшую размолвку она должна как-то повлиять. Будем рассчитывать, что благоприятным образом.

Энтони снова молча кивнул.

На следующий день сэр Фаренгейт вместе с дочерью — достаточно уже оправившейся от своего падения — отправились провожать Энтони в плавание. Это было семейной традицией, неукоснительно соблюдавшейся, хотя бы плавание представляло собой ничем не примечательный рядовой рейд.

Разумеется, явилась и Лавиния, а с нею еще несколько приятелей и приятельниц. Если бы она явилась одна, это выглядело бы и странно, и вызывающе. К счастью для нее, оставленные отцом богатства позволяли ей иметь при себе достаточное количество людей, готовых сопровождать ее куда угодно и когда угодно.

Таким образом, у сходней «Саутгемптона» образовалась небольшая великосветская толпа, служившая объектом соленых матросских шуточек.

Лавиния предприняла несколько попыток вступить в беседу с молодым лейтенантом, но помешало ей то, что он, во-первых, разговаривал с отцом, от которого получал приличествующие случаю наставления, а, во-вторых, внезапное и острое желание Элен поблагодарить свою любимую подругу за принятое ею участие в ее (Элен) болезни. Преодолеть эти два препятствия юная плантаторша не смогла несмотря на всю свою природную решительность.

Проклиная про себя внезапно прорезавшуюся чувствительность обычно столь сдержанной подруги, стараясь отвечать на ее страстные излияния хотя бы отчасти приятной улыбкой, Лавиния наблюдала, как лейтенант Фаренгейт поднимается на борт своего корабля. Таким образом, возможность для решительных действий откладывалась, как минимум, на две недели, что заставляло Лавинию, не привыкшую слишком долго ждать исполнения своих желаний, тихо содрогаться от ярости.

Когда Лавиния, искусав свои тонкие нервные губы (единственная часть облика, слегка нарушавшая общее совершенство), распрощавшись с Элен, отбыла домой, от оживления и говорливости Элен не осталось и следа. Она в молчаливой задумчивости уселась в коляску рядом с отцом. Свой зонтик она держала таким образом, что он совершенно не защищал от солнца, палившего уже со всей своей тропической беспощадностью. Коляска тронулась. Полковник, давший себе слово подождать с расспросами и вообще со всеми и всяческими разговорами до дома, не удержался.

— Ты напрасно так огорчилась, ничто ведь не мешает тебе навестить Лавинию хоть сегодня вечером.

Элен с нескрываемым удивлением посмотрела на отца.

— Я не понимаю, папа, о чем ты говоришь.

— Может быть, я ошибаюсь, но мне показалось, что расставание с братом огорчило тебя значительно меньше, чем прощание с подругой.

Элен несколько секунд изучающе рассматривала сэра Фаренгейта. Он не шутил. До нее постепенно дошло, что своим поведением на пристани она дала основания для подобных вопросов. Но говорить по существу она была сейчас не в силах, даже с отцом, — человеком, которого она бесконечно уважала. И она применила обычный в таких случаях женский аргумент.

— Ах, папа, ты ничего не понимаешь!

Некоторое время они ехали молча, и только у самых ворот губернаторского дворца сэр Фаренгейт сказал:

— Ты знаешь, Элен, я человек не злопамятный, но о некоторых вещах предпочитаю не забывать никогда.

— Что ты имеешь в виду, папа?

— За сколько фунтов Лавиния в свое время продала тебя мне?

Элен глубоко вздохнула и отвернулась.

— Сейчас дело не в этом.

— Я был бы рад ошибиться, — сказал полковник, выбираясь из коляски.

Когда ярость Лавинии оттого, что ей не удалось напоследок поговорить с Энтони, начала стихать, она вдруг с удивительной отчетливостью поняла, отчего ей, собственно, это не удалось. Она вспомнила странное суетливое поведение Элен. Чтобы она, воплощенное благородство, спокойствие и уравновешенность, рассыпалась в примитивных слащавых благодарностях?! Ах ты, улыбчивая фея с голубыми глазами! За все годы знакомства Лавиния не могла вспомнить за ней привычки заискивающе заглядывать в лицо. Эта бывшая рабыня, купленная за три с небольшим фунта в толпе грязных сенегальских негров, всегда очень заботилась о своей осанке. Только чрезвычайные причины могли заставить ее так изменить стиль своего поведения. Она не хотела, чтобы ее «лучшая подруга» поговорила с ее братом. Она боялась, что этот разговор принесет лучшей подруге успех. И этот пират-расстрига с нею, конечно, в сговоре.

— Ах ты, дура! Дура! Дура! — Лавиния хлестала себя по щекам, стоя перед высоким венецианским зеркалом Только такая дура, как она, могла забыть, что Элен и Энтони никакие не брат и сестра! За сколько эту белокурую дрянь продали тогда губернатору? Да, за двадцать пять фунтов. Только такая дура, как Лавиния Биверсток, могла выпустить — всего лишь за пригоршню монет на волю из клетки свою будущую соперницу. Юная плантаторша снова яростно хлестнула себя по лицу.

Ну что ж, теперь, по крайней мере, все ясно. В этой истории не осталось тайн. Предпочтения и интересы определены. Главное теперь — не показать никому, особенно любимым Фаренгейтам, что их тайна перестала быть тайной. Пусть они продолжают считать, что беззаботная богачка Лавиния Биверсток пребывает в блаженном самоуверенном неведении.

Лавиния резко дернула за шнур, вошедшая по этому сигналу служанка, невольно посмотрев через плечо госпожи в зеркало, содрогнулась.

 

Глава 3

Ураган

— Не нравится мне все это, — сказал капитан Брайтон, невысокий сухощавый человек с птичьим лицом, на котором очень выделялись рыжие кустистые брови. Его недовольство легко было понять. Трехпалубный шестидесятипушечный красавец «Саутгемптон» беспомощно хлопал парусами без всякой надежды сдвинуться с места — штиль. Стояла душная жара. Журчала вода в шпигатах — вахтенные драили палубу.

— Не понимаю, почему вы так нервничаете, сэр, — сказал лейтенант Фаренгейт, освобождая верхнюю застежку мундира, — колонисты ждут нашего появления уже не первый месяц, и от того, прибудем мы сегодня или завтра, вряд ли что-либо изменится.

Лейтенант достал из кармана подзорную трубу и стал смотреть в ту сторону, где должен был, по расчетам, находиться остров Большой Кайман.

Капитан Брайтон фыркнул и тоже достал трубу и, демонстративно повернувшись к лейтенанту спиной, стал смотреть в противоположном направлении.

— То, что меня волнует, находится там, мой юный друг.

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Видите вон ту серенькую полоску горизонта?

— Мне кажется, да.

— И как вы думаете, что это такое?

Лейтенант освободил еще одну застежку своего камзола, как будто это могло помочь ему думать.

— Неужели шторм?!

— И, боюсь, нешуточный. Нам бы только успеть убрать паруса. Боцман!

Через секунду на верхней палубе не осталось и следа от прежнего сонного царства. Впрочем, то же самое творилось и на всех остальных палубах. Матросам не нужно было долго объяснять, что такое надвигающийся шторм. Скрипели задраиваемые орудийные порты. Канониры орали на подчиненных, проверяя крепление пушек. Если хотя бы одна из них сорвется во время бури, кораблю — конец. По вантам с обезьяньей ловкостью карабкалось сразу несколько десятков человек.

Капитан еще раз посмотрел в сторону приближающегося облака, теперь уже различимого и невооруженным глазом.

— Пойдемте, лейтенант, пропустим по стаканчику хереса.

Энтони неуверенно оглянулся на суетящихся людей.

— Оттого, что мы останемся сейчас на палубе и будем ругаться или подавать советы, работа не пойдет ни быстрее, ни лучше.

Энтони последовал за своим начальником-фаталистом.

Через полчаса «Саутгемптон» оказался в самом центре водяной геенны. Команда сделала все возможное для того, чтобы достойно встретить удар стихии, но бывают случаи, когда любые человеческие усилия недостаточны для того, чтобы противостоять ей. Это был именно такой случай.

Переваливаясь среди черных водяных гор и облаков серо-желтой пены, скрипя всеми своими деревянными суставами, «Саутгемптон» терял по очереди мачты, ломавшиеся с пушечным грохотом, постепенно превращаясь в неуправляемую, обреченную посудину. Сорвавшаяся-таки с креплений кулеврина носилась по нижней пушечной палубе, сметая все на своем пути, калеча орущих от ужаса канониров.

Когда налетел первый порыв ветра, лейтенант сидел в кают-компании со стаканом в руке. Вторым порывом, уже несшим в себе какие-то деревянные обломки, были выбиты все стекла и сорвана с петель дверь. Орошаемый хлопьями холодной пены, лейтенант старался, может быть, из чувства самоутверждения, держать стакан с хересом в вертикальном положении. Когда вдруг начала вздыматься противоположная стена кают-компании и на него из распахнувшихся стенных шкафов роскошными белыми стаями полетели обеденные сервизы, Энтони потерял сознание.

Очнулся он от холода. Не сразу понял, что лежит, но сразу догадался, что мокр до нитки. Впрочем, одежды на нем было немного: и башмаки, и мундир, и парик, и, уж конечно, шляпу, присвоила стихия. Еще он понял, что вокруг темно. На мгновение мелькнула мысль — ослеп! Но тут же, слегка приподняв голову, понял, что видит. Всего в каких-нибудь десяти дюймах перед его глазами был различим стоящий сапог. Сапог этот резко приблизился и постучал Энтони по скуле. Окончательно очнувшийся, но еще очень ослабленный лейтенант пробормотал:

— Как вы смеете!

— Дик, да он жив! — послышался веселый, но неприятный голос.

— Поднимите его, ребята.

Уже через несколько секунд Энтони пребывал в сидячем положении. Оглядевшись, он обнаружил, что находится на песчаной отмели, что невдалеке начинаются какие-то заросли, что вечереет и что перед ним стоят несколько человек в кожаных куртках и высоких сапогах. И все они вооружены.

— Кто ты такой, парень? — спросил у Энтони один из них, видимо, старший, если судить по костюму. На нем был замызганный офицерский мундир. Из-под треуголки торчала черная, просмоленная косица.

— Когда я спрашиваю, то жду ответа! — вслед за этими словами вожака один из парней, стоявших у Энтони за спиной, сильно хлестнул лейтенанта тростниковым прутом. Юноша вскрикнул, не столько от боли, сколько от неожиданности и унижения, — подобным образом наказывали рабов на плантациях.

— Как вы смеете! — прорычал он. — Я Энтони Фаренгейт, сын губернатора Ямайки!

Слова эти произвели на негодяев неожиданный эффект — они расхохотались.

— Чему вы смеетесь, скоты?! — крикнул лейтенант, пытаясь встать на колени и инстинктивно ощупывая правый бок в поисках шпаги. Разбойник снова занес над ним тростниковый прут, но вожак в офицерском мундире остановил его.

— Постой Дик, не спеши, нехорошо так обращаться с сыном самого губернатора Ямайки.

Сэр Фаренгейт ложился спать поздно, и потому Бенджамен рискнул побеспокоить его.

— В чем дело, старина?

— Милорд, может быть это не мое дело, но мисс Элен плачет у себя в комнате.

Губернатор отложил книгу.

— Может быть, она напевает? Как тогда?

— Нет, милорд, я понимаю, что вы имеете в виду. Она не напевает.

В первые годы своей жизни в семье Фаренгейтов Элен, как правило по ночам, любила напевать песни своей далекой, трудно представимой родины. Песни эти чаще всего были печальными и протяжными, отчасти напоминали женский плач. Понимая, что девочка тоскует о доме, полковник не препятствовал ей и всем велел сделать вид, что они не находят в этом ничего удивительного. Однажды, случайно застав ее за этим занятием, он спросил у нее, не хотела бы она вернуться домой? Ведь там, наверное, хорошо? Да, сказала Элен, там хорошо, лучше, чем здесь, там бывает холодно, там бывает снег, там едят другую, вкусную еду. Но вернуться туда она бы не хотела. Почему, удивился полковник. А просто некуда возвращаться, объяснила Элен, дом сожгли, всех родных убили. Кто сжег ее дом и убил родных, она рассказывать отказалась. С годами эти сеансы ночного пения становились все реже, пока не прекратились совсем. Неужели — опять?

Полковник взял со стола подсвечник с горящею свечой и отправился в комнату дочери.

Бенджамен не ошибся — Элен и не думала петь. Она встретила отца, размазывая слезы по щекам, шмыгая носом и комкая в руках мокрый платок.

— Извини меня за это странное вторжение, но я не мог удержаться, когда Бенджамен сказал мне, что ты плачешь у себя.

— Ну что ты, папа, хорошо, что ты пришел.

— Между нами давно нет никаких тайн. Мне было неприятно узнать, что моя дочь всю ночь рыдает напролет. Ты больше не доверяешь своему старому отцу?

— Нет, папа, нет тут никаких тайн. Просто я не хотела тебя волновать.

— Я все равно уже здесь и все равно волнуюсь. Рассказывай.

Элен еще раз вытерла платком глаза и шмыгающий нос.

— Просто я проснулась от страха за Энтони. Сначала я подумала, что мне это просто приснилось, но и наяву страх не проходил. Наоборот, он становился все сильнее, и тогда я не выдержала.

— Честно говоря, я не представляю себе, что может угрожать офицеру, находящемуся на борту шестидесятипушечного военного корабля.

Элен ничего не ответила, по ее щекам снова потекли слезы. Полковник, собиравшийся высмеять эти «девичьи страхи», передумал. Он прожил такую жизнь, которая не способствовала вере во всякого рода сверхъестественные и магнетические штуки, он готов был поклясться, что все приснившееся его дочери не стоит никаких слез, но вместе с тем, ему стало чуть-чуть не по себе.

— Ладно, Элен, мы сейчас все равно не в состоянии выяснить, имеют ли какое-нибудь основание твои страхи и слезы. Подождем, когда Энтони вернется, и спросим у него, что с ним происходило вечером сегодняшнего дня. А пока тебе нужно выпить отвара иербалуисы и попытаться заснуть. Договорились?

Элен кивнула, хлюпая носом.

Только вернувшись к себе в кабинет и устроившись поудобнее в своем кресле, сэр Фаренгейт понял причину своего собственного волнения: ему показалось странной слишком горячая чувствительность сестры к судьбе брата. Самые любящие, самые самоотверженные сестры спокойно спят в такие ночи. Сердце старика застучало сильнее. Явно здесь возникло что-то сверх обычной родственной привязанности, и это обещает в будущем дополнительные неприятные или, может быть, опасные сложности.

И главное, не исключено, что с Энтони и в самом деле что-то случилось.

— Ну что же, молодой человек, давайте поговорим серьезно. Вы не против?

Энтони, связанный волосяной гватемальской веревкой, сидел на полу, прислонившись спиной к стене. Напротив него за простым дощатым столом располагался говоривший — тот самый главарь в грязном офицерском мундире. На столе потрескивала простая сальная свеча.

У входа в помещение стояли двое бандитского вида парней с заткнутыми за пояс пистолетами и в косынках из красной бумажной материи.

За окнами звенели цикады в тропической ночи.

— Для начала позвольте представиться. Ваше имя мне известно, было бы невежливым скрывать в этой ситуации свое. Меня зовут Джерри Биллингхэм. Вам эти звуки ничего не говорят?

— Вы англичанин?

— Чистокровный. Но вас это не должно радовать. И если вы связываете свои планы на спасение с фактом моей национальной принадлежности, то зря. Я не нахожусь на службе у короля Карла, богоспасаемого монарха моей далекой родины. Более того, я в свое время дезертировал с корабля, принадлежавшего флоту вышеуказанного короля.

— Ах, да, — Энтони вспомнил эту фамилию, — судя по отзывам, которые мне довелось слышать, вы, мистер, первостатейный негодяй.

Биллингхэм захохотал с видимым удовольствием, показывая желтые прокуренные зубы. Пламя свечи заколебалось, громадные тени зашатались на стенах. Один из вооруженных людей, стоявших у входа, сделал угрожающий шаг в сторону пленника.

— Постой, Дик, какой ты все-таки нетерпеливый. Неужели ты не понимаешь, что это — не просто пленник, это — мешок с деньгами.

Дик глухо выругался, возвращаясь на место.

Слова Биллингхэма заинтересовали Энтони.

— Что вы имеете в виду, господин дезертир?

— Не будем темнить, дружище. Я имею в виду, что его высокопревосходительство губернатор Ямайки славится чадолюбием. Поэтому сто, допустим, тысяч песо ему будет ничуть не жаль выложить за голову своего единственного, насколько мне известно, сына.

Энтони нервно пошевелился, пытаясь освободить скрученные за спиной руки. Но скоро понял, что связывали его профессионалы своего дела.

Биллингхэм между тем продолжал:

— Кроме того, известно не только мне, а повсеместно, кем был в свое время капитан Фаренгейт. Согласитесь, юноша, мне было бы просто неловко просить меньше ста тысяч со своего коллеги, хотя бы и бывшего.

— Грязная свинья!

Биллингхэм почесал небритую щеку.

— Вы знаете, связанному человеку не следует слишком уж развязывать свой язык…

— Ты еще будешь болтаться на виселице, я уже вижу веревку на твоей шее.

— Дик!

— Да, капитан.

— Что ты стоишь, каналья. Ты что не слышишь, как оскорбляют твоего капитана?!

— Это же мешок с деньгами.

— Даже от мешка с деньгами я не собираюсь выслушивать ничего подобного!

Наконец сообразивший, в чем дело, головорез решительно шагнул вперед.

— Выбить ему зубы, сэр?

Биллингхэм грустно вздохнул.

— Достаточно будет завязать рот.

Рано утром следующего дня «Медуза», двадцатичетырехпушечный капер под командованием капитана Биллингхэма, вышел из глубокой извилистой лагуны, где он прятался от вчерашнего шторма. Небо было высокое и чистое, обычная в это время духота смягчилась. С трудом скрывая приятное возбуждение, капитан прогуливался по шкафуту, отдавая время от времени необходимые указания.

Энтони по-прежнему сидел связанный в той же самой каюте, где его накануне допрашивали. Мимо обшарпанного иллюминатора скользила зеленоватая вода Карибского моря. Изредка, когда корма приподнималась на волне, в иллюминаторе возникала линия горизонта. Лакей капитана принес на подносе завтрак. Он поставил его на пол, чтобы развязать пленнику руки и рот. Энтони пнул поднос босой ногой, чем вызвал приступ ярости у пирата. Юноше пришлось бы худо, не спустись следом сам капитан.

— Фрондируете? Напрасно. И потом, согласитесь, отказ от завтрака — это мелко.

Потирая руки, Биллингхэм сел за стол.

— А я вот с удовольствием поем. Дик, дружище, принеси мне то же, что ты приготовил для сына губернатора Ямайки.

Через несколько минут, с наслаждением уписывая жареную поросятину с печеной маниокой, общительный дезертир во всех подробностях излагал пленнику план, при помощи которого он собирался, не подвергая себя ни малейшей опасности, обменять драгоценного губернаторского сынка на ящик с сотней тысяч песо. При всей ненависти к этому грязному негодяю, кипевшей у молодого лейтенанта в груди, он не мог не признать, что план составлен отлично, в нем не было заметно ни одного слабого места. Отцу придется выкладывать деньги. Это было особенно неприятно признавать оттого, что Энтони лучше, чем кто бы то ни было, знал, что таких денег у полковника Фаренгейта нет. Дело в том, что нынешний губернатор Ямайки был не совсем обычный губернатор. И не только потому, что происходил из числа тех, с кем прежние губернаторы боролись насмерть. Его необычность была в другом — он так и не освоил простого искусства быть взяточником. И на золотом дне, которым, объективно говоря, являлась его должность, он ничего не собрал лично для себя.

Конечно, такому негодяю, как Биллингхэм, было бесполезно объяснять, что бывший пират Джон Фаренгейт живет со своим семейством исключительно на королевское жалованье, а на воспитание дочери и сына потратил остатки сбережений, сделанных в свои прежние романтические годы, когда он занимал такое положение, где ему и не думали предлагать взяток.

Если бы только мог, Энтони попросил бы отца отвергнуть условия Биллингхэма. Этим бы отец избавил себя от унизительных поисков денег и оставил хитрую сволочь ни с чем. Впрочем, наверное, сэр Фаренгейт не стал бы слушать советов сына в этом деле.

Трудно сказать, что доставляло большее удовольствие господину шантажисту, поедание поросятины или смакование деталей отлично составленного плана. Во всяком случае, он огорчился, когда его оторвали от того и от другого. В каюту спустился его помощник, мрачный лысый толстяк, и что-то пошептал капитану на ухо. Поморщившись, Биллингхэм встал.

— Нашу беседу придется прервать, будем надеяться, что ненадолго, — сообщил он лейтенанту.

Когда они поднялись на шкафут, помощник ткнул пальцем влево от курса «Медузы».

— Испанец. Один.

— Ты обратил внимание, куда он движется?

— Обратил.

— Послушай, Фреди, и ослу понятно, что он идет не с золотом, а в лучшем случае за золотом.

— Правильно, — согласился толстяк, — иначе бы его как следует охраняли. Но на испанском корабле всегда есть чем поживиться.

Капитан был в раздумье. Вид его выражал неудовольствие.

— Пушек у нас больше, а людей по крайней мере не меньше. Ребята горят желанием. Мы слишком давно сушим весла, — настаивал помощник.

— Ты пойми, выкуп у нас почти в руках. Большие деньги.

— Это дело может растянуться на несколько недель, а тут все под руками и риск небольшой.

Помощнику трудно было возражать. «Медуза» выглядела значительно внушительнее испанца. Подойти к ним так, чтобы их пушки не помешали провести абордаж, — в этом ведь и заключается профессия корсарского капитана. А в рукопашном бою один джентльмен удачи стоит троих испанцев.

— Джонни! — крикнул Биллингхэм рулевому. — Положи руль к ветру. А ты, Дик, спустись и развяжи нашего юного друга, пусть понаблюдает, как мы это делаем.

Все в расчетах капитана, советах его помощника, предвкушениях его команды было верно. Они не учли только одного — что в дело может вмешаться случай. Когда корабли сблизились, и деморализованные испанские батареи уже не были способны к залповому огню, а корсары уже залегли вдоль фальшборта, держа наготове абордажные крючья, и ничто, казалось, не могло уже помешать тому, что должно было совершиться — яростной корсарской атаке и дикой последующей резне, — в этот момент совершенно случайное, панической рукой выпущенное ядро угодило в носовой пороховой отсек «Медузы».

После того как рассеялся дым оглушительного взрыва, стало очевидно, что абордажная команда и мушкетеры Биллингхэма превращены в кровавую кашу. Изувеченный остов пиратского корабля, двигаясь по инерции, медленно прислонился к красному борту галеона. Испанцы, воодушевленные случившимся, сделали все, чтобы не упустить предоставившийся им шанс. Они ринулись в атаку. Организовать сопротивление было некому. Биллингхэм валялся у грот-мачты на спине, придавленный обломком реи. Его помощник был вообще выброшен взрывом за борт. Энтони стоял, прислонившись спиной к мачте, завороженно наблюдая за тем, как, размахивая обнаженными шпагами и дымящимися мушкетами, на палубу пиратского корабля градом сыплются люди в желтых кирасах и касках. С ним происходило что-то вроде легкого обморока. Как во сне, перед ним разворачивались картины разрозненного пиратского сопротивления, крики и стоны раненых звучали как бы издалека.

Полностью он очнулся только в тот момент, когда к нему подошел высокий молодой испанский офицер, приставил к его груди острие шпаги и на хорошем английском сказал:

— Вы пленены, мистер.

Энтони поднял связанные руки и ответил:

— Второй раз за два дня.

— Позвольте представиться — дон Мануэль де Амонтильядо и Вильякампа. Чему вы улыбаетесь?

— Не сердитесь, дон Мануэль, — Энтони энергично разминал натертые волосяной веревкой запястья, — эта ситуация напомнила мне некоторые обстоятельства вчерашнего дня.

— Я не вполне понимаю вас, сэр.

— Моя улыбка носит скорее философский характер. Капитан потопленного вами капера тоже представился мне самым учтивым образом, но лишь после того, как накрепко меня связал. Вы же для того, чтобы сделать то же самое, сочли нужным освободить мне руки. При этом он был англичанином, вы же имеете честь быть подданным испанского короля.

Дон Мануэль кивнул в знак того, что оценил учтивость собеседника.

— И тем не менее, с кем имею честь?

— Энтони Фаренгейт.

— Не родственник ли вы губернатору Ямайки?

— Я его сын.

— Даже до Европы доходят слухи о вашем отце.

Энтони слегка поклонился.

— Именно благодаря своему звучному имени я и оказался в том положении, в котором вы меня застали. Капитан Биллингхэм, надеюсь больше никогда с ним не увидеться, оценил крепость родственных чувств в семье Фаренгейтов в сто тысяч песо.

Повисла пауза, и чем дольше она длилась, тем меньше она нравилась Энтони.

Слуга внес горячий шоколад в серебряном кувшинчике.

— Может быть, вы предпочли бы стаканчик малаги? Впрочем, насколько я знаю, у меня здесь на «Тенерифе» есть даже бочонок эля.

— Нет, спасибо, дон Мануэль.

Испанец улыбнулся.

— Вы, вероятно, думаете, что проговорились, упомянув об этих ста тысячах и навели меня на мысль закончить дело, начатое этим пиратом?

Энтони покраснел.

— Полно, сэр, успокоитесь, не все испанцы алчные собаки, как принято у вас считать, и не для того я покинул Мадрид и Эскориал, чтобы перенимать ухватки местной мореплавающей швали.

Энтони покраснел еще гуще.

— Прошу простить, если я дал повод думать, что я подозреваю вас в подобных низостях.

— Я, разумеется, немедленно доставил бы вас к ближайшему английскому берегу, но я наслышан о тех сложностях, которые все еще существуют в отношениях между англичанами и испанцами на здешних широтах, несмотря на давным-давно заключенный мир. К испанскому берегу, откуда вы могли бы дать знать своим родным, чтобы они прислали за вами судно, я тоже вас доставить не имею возможности. Мой корабль после сегодняшнего победоносного приключения едва держится на плаву. Придется мне искать стоянку на одном из ближайших островков. Бог весть, сколько времени займет ремонт в столь импровизированных условиях! Так что готовьтесь, вам придется разделить со мной все тяготы.

— Поверьте, вы несколько преувеличиваете вражду, якобы существующую между подданными Испании и Британии. Думаю, в данной ситуации я могу пригласить вас на Ямайку; в Карлайлской гавани вы найдете все, что нужно для настоящего ремонта. Кроме того, мне кажется, что в данной ситуации вы смело можете принять мое предложение.

Дон Мануэль молчал, взвешивая слова спасенного им англичанина. «Тенерифе» действительно был в угрожающем состоянии, хорошо если удастся найти подходящий островок. Но кто может сказать, какие опасности ждут раненый корабль во время этих поисков. А до Порт-Ройяла не более суток ходу.

— Ну что ж, я принимаю ваше предложение, и не сомневаюсь, что у меня не будет случая пожалеть об этом.

Энтони не понравилась последняя фраза испанца, но он предпочел не выяснять сейчас отношений, все же этот испанец как-никак был его спасителем.

 

Глава 4

Испанский гость

Охрана внешнего форта Карлайлской бухты могла и не знать о том чувстве благодарности, которое испытывал лейтенант Фаренгейт к капитану испанского галеона, поэтому ему пришлось на шлюпке подойти к берегу и объяснить коменданту форта майору Оксману положение дел. Весьма удивленный полученным сообщением, майор пообещал, что отвернется в момент прохода «Тенерифе», ибо, если перед его носом мелькнет этот проклятый красно-золотой флаг, он может не сдержаться. Кроме того, он немедленно пошлет человека с известием к губернатору, который, может быть, лучше своего сына разберется в том, как надо встретить подобного гостя.

Понимая, что с человеком по фамилии Оксман лучше не затягивать разговор о красных тряпках, лейтенант согласился.

Когда «Тенерифе», уже сильно накренившийся на левый борт, пришвартовался неподалеку от настороженных кораблей ямайской эскадры, его встречали все заинтересованные лица.

Дон Мануэль своим первым появлением произвел благоприятное впечатление на собравшуюся публику. Сказалась столичная выправка. Один из первых щеголей Аламеды появился в камзоле из плотного голубого шелка. Твердо ступая по трапу, придерживая длинную шпагу в золоченых ножнах, он вслед за Энтони спустился на набережную. Когда лейтенант представил его своему отцу, он снял с головы шляпу с великолепным красным плюмажем и отвесил церемонный поклон.

Энтони коротко рассказал о причинах этого столь необычного визита.

— «Тенерифе» нуждается в ремонте, на борту много раненых, — закончил он.

— Разумеется, вашему кораблю найдется место в наших доках, а вашим раненым — место в наших госпиталях. Распорядитесь, Баддок.

Капитан порта майор Баддок неохотно кивнул. У него, так же как и у майора Оксмана, было особое мнение насчет этого визита, но он предпочел его держать при себе, зная характер губернатора.

— Сэр, — обратился хозяин Ямайки к неожиданному испанскому гостю, — мы будем рады видеть вас у себя в доме.

Дон Мануэль вновь почтительно поклонился.

— Я столько слышал о вас, милорд. Это приглашение для меня — большая честь.

В экипаже отец и сын некоторое время молчали.

— Хорошо, что не ты был капитаном «Саутгемптона».

— Отец, ураган налетел так внезапно, мы едва успели задраить порты и убрать паруса. Сам дьявол не смог бы спасти корабль в такую бурю.

— Как ты думаешь, кто-нибудь еще остался в живых?

Лейтенант помолчал.

— Боюсь, что нет, и даже мое собственное спасение — чистейшая случайность. Я был в беспамятстве, когда меня вынесло на отмель.

Они опять помолчали.

— Извини, отец, но, может быть, не стоит нам в такой ситуации устраивать какие-то приемы?

— Все-таки не ты был капитаном «Саутгемптона»!

— У тебя опять испортились отношения с лордом адмиралтейства?

— Какими бы ни были мои отношения с этими хлыщами с Уайтхолла, я не могу отправить от порога человека, спасшего жизнь моему сыну, и, судя по всему, благородного человека.

— Да, — оживился Энтони, — я ведь сам рассказал ему о планах Биллингхэма на мой счет, ничто не мешало ему воспользоваться этим.

— Амонтильядо, насколько я помню, состоят в родстве с арагонским правящим домом. Он счел ниже своего достоинства опускаться до вымогательства. Впрочем, можно предположить, что им руководил более глубокий расчет.

— Можно, но не хочется.

— Ты прав, сынок. Я предпочитаю ошибиться в человеке, чем заранее не доверять ему. Но как государственный чиновник я вынужден подозревать худшее, чтобы его предотвратить.

— Я понимаю.

— На время присутствия здесь этого гостя нам придется усилить прибрежное патрулирование.

— Баддок охотно этим займется.

— Вот именно.

Когда экипаж уже въехал в ворота и остановился у ступеней губернаторского дворца, Энтони спросил, а где, собственно, Элен, она не заболела?

— Она спит. Я не стал ее будить в такую рань. Она последнее время плохо спит по ночам.

— Да, я не подумал, действительно, еще очень рано.

— Когда ты, говоришь, произошел этот шторм?

— Три дня назад. Ближе к вечеру.

Сэр Фаренгейт поджал губы и покачал головой. Итак, его опасения подтверждались. Именно в это время с Элен случилась неожиданная истерика.

Полковник Фаренгейт не любил балы и шумные массовые праздники, но понимал, что совсем от них отказаться в губернаторском быту нельзя. Более-менее регулярное устроение их было частью обязанностей по его должности. Он собирал местную знать в день тезоименитства его величества и после окончания сезона дождей. Эта статья цивильного листа никогда не вызывала нареканий в министерстве финансов. Когда подросла Лавиния Биверсток и пожелала перехватить пальму первенства в этом отношении, губернатор вздохнул с облегчением: если ваши фантастические богатства позволяют вам шесть-семь раз в год кормить и поить до отвала всю родовитую публику острова, ради Бога!

В честь благополучного освобождения Энтони Фаренгейта из пиратских лап в губернаторский дворец было приглашено человек тридцать. Или самые близкие, или самые знатные. Роскошествовать не стали, ибо, помимо удивительного спасения, имела место гибель «Саутгемптона».

Гости собрались в большой овальной гостиной. Разодетый в красный шелк Бенджамен докладывал о прибывавших.

— Мистер и миссис Фортескью с дочерьми!

Фортескью были вторыми по богатству на Ямайке, правда, их состояние при этом многократно уступало состоянию Биверстоков, что заставляло их и ненавидеть Лавинию, и пресмыкаться перед нею. Надежды мистера Фортескью, что эта «сумасшедшая девчонка» после смерти отца все пустит по ветру или будет обманута каким-нибудь ловким проходимцем, все не оправдывались. По слухам, «сумасшедшей девчонке» даже удалось приумножить отцовское наследство.

— Мистер и миссис Стернс с сыновьями!

Заветной мечтой четы Стернс, тоже весьма состоятельных людей, было женить своих сыновей на дочерях четы Фортескью. Но эта мечта не совпадала ни с планами дочерей, ни с планами их родителей. Фортескью были побогаче, а кроме того, имели дворянские корни в Старом Свете. Стернсы были знатью исключительно местной.

— Мистер Хантер!

Старый, еще пиратских времен, друг губернатора, одновременно капитан флагманского корабля Ямайской эскадры. Он так же, как и сам губернатор, балов и приемов не любил, но по своему положению бывать на них был обязан. Сэр Фаренгейт лично всякий раз просил его об этом из желания увидеть в разодетой толпе хотя бы одно приятное ему лицо. Между тем, физиономия капитана Хантера была украшена двумя страшными шрамами — от испанской алебарды и французской пули. Никто другой из старых друзей губернатора не мог быть приглашен в овальную гостиную дворца без того, чтобы не шокировать здешнюю публику, убежденную, что она является настоящим высшим светом. Да, впрочем, ни боцман, ни штурман и не рвались познакомиться с Фортескью или Стернсами.

— Мисс Лавиния Биверсток!

Все невольно обернулись. Дамы для того, чтобы посмотреть, как она оделась на этот раз — мисс Биверсток всегда являлась в новом наряде. Мужчины для того, чтобы полюбоваться еще одною красивой женщиной. До этого все взоры были, конечно, обращены на дочь хозяина, Элен Фаренгейт.

Недавно прибывший из Лондона с инспекционной миссией лорд Ленгли, сорокалетний толстячок с отечным лицом, с которым вежливо беседовал в этот момент губернатор, даже приятно растерялся: на кого же теперь смотреть? Кто же, черт возьми, из них двоих красивее?! Это сомнение высокого гостя могли разделить все мужчины, находящиеся в гостиной. Более того — все мужчины Порт-Ройяла.

Нежная дружба между двумя этими красавицами давно уже всем досужим мыслителям представлялась странной, если не противоестественной. Рано или поздно должен был появиться мужчина, из-за которого Элен и Лавиния столкнутся. Но кто это будет и когда, наконец, это произойдет?!

— Дон Мануэль де Амонтильядо и Вильякампа.

Кастильский кабальеро был замечательно хорош. Он выглядел еще интереснее, чем в момент знакомства с губернатором на пристани. Природная смуглость и мужественность облика в сочетании с благородной утонченностью манер, родовитейшим именем и подразумевавшимся за всем этим громадным богатством рождали впечатляющий эффект. В родовитости с ним мог соперничать только лорд Ленгли, а мужской статью — лишь Энтони Фаренгейт. Но экзотичность и новизна впечатления, которые ему сопутствовали, несомненно, на этот вечер отдавали пальму первенства испанскому гостю.

Неужели сегодня не дрогнет сердце хотя бы одной ямайской звезды?

Его высокопревосходительству губернатору пришлось уделить несколько минут дону Мануэлю. Они обменялись мнениями о погоде в здешних морях, что в разговоре моряков не выглядит формальностью. В данном случае этот разговор был наполнен дополнительным смыслом, ибо именно каприз погоды сделал, в конце концов, возможным визит испанского корабля в английскую гавань.

Лорд Ленгли на чрезмерное гостеприимство сэра Фаренгейта смотрел неодобрительно. Учитывая родовитость испанца и его ранг, разговор с ним высокопоставленного британского чиновника, каким являлся губернатор, вполне мог быть расценен как политическая неосторожность. Сам лорд Ленгли не пожелал быть представленным дону Мануэлю; стоя в сторонке, он любовался беседой двух красавиц и думал, что он напишет в своем отчете о беседе сэра Фаренгейта с его неожиданным гостем.

Дон Мануэль, видимо, почувствовав какую-то напряженность в поведении хозяина, предпочел побыстрее закончить «официальную часть». Он попросил представить его дамам — он знал, что в любом обществе возле них он будет на своем месте. При этом испанец слегка лукавил; он мечтал быть представленным не дамам вообще, а лишь вон той, белокурой и голубоглазой, но опасался, уместно ли так сразу обнаруживать свои намерения. В своих достоинствах он был уверен, он был лишь неосведомлен о правилах ямайского этикета. Не будет ли придворная изысканность сочтена здесь чем-то весьма смахивающим на обыкновенную наглость? Как человек умный, дон Мануэль учитывал и такую возможность.

Сестры Фортескью, разумеется, покраснели при приближении смуглого франта. Разговорить их ему не удалось, несмотря на свой безупречный английский, о чем он, отходя, не слишком сожалел. С миссис Стернс он поговорил о цветах. Цветы и цветники были ее страстью, и дон Мануэль сделал вид, что после их разговора они сделались и его страстью тоже. Супруга верховного судьи, худая старая карга, закашлялась в ответ на почтительнейшее приветствие, но даже ей досталась пусть и мимолетная, но вполне милая улыбка.

Лавиния наблюдала за перемещениями испанского гостя из глубины овальной гостиной и очень скоро поняла, кто является скрытой целью этого сложного маневра. И как только она поняла, в чем тут дело, она стала страстной союзницей дона Мануэля. То, что испанца сопровождает Энтони Фаренгейт, показалось забавным, хотя внешне выглядело просто естественным.

— Познакомьтесь, сэр, это моя сестра Элен.

Как уже неоднократно сообщалось выше, дон Мануэль был мастером великосветского обхождения, он только что, прогуливаясь по этой гостиной, выиграл походя несколько куртуазных дуэлей, не применяя и малой части известных ему приемов, и теперь собирался остаток вечера провести, приятно флиртуя с этой очаровательной англичанкой. Судя по его наблюдениям, за нею никто из присутствующих даже не пытался ухаживать. Странные люди!

— Спасибо вам, дон Мануэль, если бы не вы, Бог весть что стало бы с моим братом!

Она сказала всем известную вещь, но сказала так просто и искренне, что испанцу стало очень приятно.

— Судьба слишком великодушна ко мне, в обмен на то, что я сделал, а сделал бы это, не задумываясь, любой уважающий себя дворянин, я получил столь восхитительную награду.

— Что вы имеете в виду?

— Конечно, знакомство с вами.

Элен вежливо улыбнулась и от этой улыбки кастильскому кабальеро стало немного неуютно. Элен показала, что понимает — ей делают комплимент, выразила улыбкою благодарность за это, но только и всего.

«Сейчас, сейчас, — успокаивал себя дон Мануэль, — она начнет со мной кокетничать, и все встанет на свои места. Куда это она смотрит?»

Элен смотрела в другой конец овальной гостиной, где Лавиния беседовала с Энтони. Лейтенанту совсем не хотелось покидать общество сестры, но юная плантаторша попросила его объяснить смысл аллегорических изображений на гобелене в углу залы. Энтони указанный гобелен рассматривал невнимательно, поскольку он нисколько его не интересовал ни сейчас, ни вообще, и лишь чувство хозяина, обязанного служить гостю и особенно гостье, заставляло его поддерживать беседу.

— Признаться, мисс, — дон Мануэль продолжал бороться за внимание Элен, — я, как всякий столичный житель, пропитан ядом снисходительного отношения к провинции и провинциалам, и, отправляясь в Новый свет, был убежден, что попаду в гости к дикарям. Благодаря этой встрече, я начинаю понимать, насколько был неправ. И, что самое интересное, я рад, что неправ.

— Что вы сказали? Ах да, провинция. Мне трудно говорить на эту тему, я не видела столиц.

— Это столицы не видели вас. Вы украсили бы любую из них. Честное слово!

Элен снова вежливо улыбнулась, по-прежнему глядя не на собеседника.

«Она сильно соскучилась по брату, или эта черноволосая красотка так ее занимает?» — думал испанец.

— Ты слишком прямолинейный человек, Энтони, если не сказать приземленный, — говорила между тем Лавиния.

— Если ты думаешь, что задела меня этим определением, то ошибаешься. Я именно таков, как ты говоришь.

— Никакие аллегории, никакие символы и сны тебя не занимают, правда?

— Я весь в отца в этом смысле.

Лавиния медленно поглаживала веером свой подбородок. Глаза ее потемнели от сдерживаемого гнева.

— Древние римляне по полету птиц, по трещинам на бараньей лопатке решали, быть битве или не быть. И если жрецы говорили «нет», то лихие рубаки, вроде тебя, обязаны были подчиниться.

— Ты опять меня хочешь уколоть, Лавиния, но, наконец, это обидно. Я слишком хорошо к тебе отношусь, чтобы быть объектом для демонстрации твоей учености.

— Энтони!

— Да.

— Посмотри мне в глаза.

Он посмотрел. Глаза и вправду были замечательные. Даже не совсем черные, если всмотреться. Они были темные, холодные и глубокие. И в этой глубине скрывалась какая-то сила. Непонятная и поэтому отпугивающая.

— Ну вот, посмотрел. Видишь, я делаю все, что ты захочешь. Согласись.

— Тебе не кажется, Энтони, что в самом ближайшем будущем нас ожидают очень большие перемены?

— Кого нас? Тебя и меня?

— Всех нас.

Энтони откланялся. Лавиния присела на кушетку в углу овальной гостиной, как раз под тем гобеленом, который она просила ей растолковать. Возле нее сразу пристроилось несколько молодых людей. Она почти не обращала на них внимания, их пустая болтовня и топорные комплименты не мешали ей наблюдать и размышлять. Больше всего ее интересовало, как идут дела у дона Мануэля. Его настойчивость вызывала у нее сочувствие. Если бы она могла, то попыталась бы ему помочь. А, кстати, что мешает попробовать? Глаза Лавинии сузились, это было признаком усиленного размышления, и подходящий план очень скоро составился у нее в голове. Причем, произошло это как раз в тот момент, когда к интересующей Лавинию парочке подошел Энтони. Все правильно, надо дать возможность испанцу поволочиться за Элен, когда рядом не будет ее братца, для этой цели замечательно подойдет ее собственный дом. Каким образом отделаться на время от лейтенанта Фаренгейта? Лавиния продолжала лихорадочно размышлять. Глаза ее сверкали и окружающим поклонникам казалось, что это их слова до такой степени ее волнуют. Обычно они все вились вокруг юной богачки по инерции, всерьез не рассчитывая на успех; Лавиния всегда лишь терпела их, не давая ни одному из них даже микроскопического повода для надежды. Сейчас же, подогреваемые видимостью успеха — как сверкают глаза! как вздымается грудь! — они утроили усилия. Очень уж роскошным рисовался результат этих усилий: красота Лавинии, оправленная в биверстоковские миллионы. Впрочем, для большинства из них на первом месте стояли миллионы, о чем догадывалась Лавиния и почему она их всех и презирала.

Мисс Биверсток резко оборвала их псевдосоловьиные трели, не подумав извиниться, и отправилась к выходу из гостиной. Нет, даже не так, — она решила поболтать с дворецким, с этим громадным мулатом. Будь она хоть немного победнее или чуть менее красива, многие из ее воздыхателей сочли бы нужным обидеться. А так они просто удивились.

Очень удивился и Бенджамен, до этого убежденный, что мисс Биверсток смотрит на него в лучшем случае как на мебель, и уж, конечно, не представляет, как его зовут.

— Бенджамен, дорогой, — сказала она, подойдя к нему. Старый слуга был не только удивлен в этот момент, но и польщен. Вообще-то в большинстве домов Порт-Ройяла практиковалось патриархальное, простое отношение к слугам, но ожидать этого от такой дамы, как мисс Лавиния, было трудно.

— Мне нужно кое-что узнать о твоем хозяине.

— О его высокопревосходительстве?

— Нет, нет, о сэре Энтони.

— Что именно, мисс?

— Он ведь служит, и, стало быть, иногда выходит на патрульном корабле вокруг Ямайки?

— Точно так, мисс.

— Ты, наверное, знаешь, когда у него очередной выход?

— Безусловно.

— Я собираюсь устроить праздник у себя дома, и мне не хотелось бы, чтобы сэр Энтони его пропустил. А у него, ты, наверно, понимаешь, мне спрашивать о таких вещах неловко.

— Я понимаю, мисс, он выходит послезавтра на рассвете;

— Спасибо, Бенджамен, — Лавиния легко коснулась ладонью его атласного лацкана, — ты мне очень помог. И вот еще что, лучше не рассказывать никому, о чем мы с тобой говорили. Это может быть неверно истолковано, в Порт-Ройяле много злых языков.

— Я понимаю, мисс.

— Поэтому ты сделаешь сейчас вид, будто я подходила к тебе всего лишь с просьбой принести мою мантилью, ладно?

— Слушаюсь, мисс.

Бенджамен тут же отправился выполнять приказание. Как только он вышел из поля гипнотического обаяния этой юной леди, у него в душе зашевелились непонятные сомнения. Он не мог понять, почему, хотя мисс Лавиния не заставила его сделать ничего дурного, он чувствует, что поступил не слишком хорошо. Он решил так, чтобы избавиться от всех этих сомнений: если почувствует, что данное им слово молчать вредит сэру Энтони, он его нарушит. В этом преимущество положения слуг — они могут по собственному желанию освобождать себя от гнета барских условностей.

Несмотря на все приложенные усилия, дону Мануэлю не удалось оказаться за столом рядом с Элен. Такая сложность этикета вынудила его оказаться рядом с черноволосой красавицей. Обменявшись с нею несколькими репликами, он понял, что она им интересуется. И ему стало привычно тоскливо. Она была хороша собой, ничего не скажешь, но красота ее, на его кастильский, южный взгляд, была слишком банальна. Лавиния напоминала ему красавиц его родины. Внешность Элен, чисто английская, как он считал, впечатлила его намного больше. Так получилось, что Элен оказалась за столом напротив него и он имел, таким образом, возможность и дальше убеждаться в правоте своего первого впечатления.

Рядом с нею сидел ее брат. Они весело беседовали. Эта беседа доставляла им такое неподдельное наслаждение, что дон Мануэль почувствовал себя уязвленным. Что, собственно говоря, может быть такого увлекательного в беседе с братом, черт побери! При этом сидящая рядом миллионерша требовала внимания. Будучи дворянином до мозга костей, он не мог ей отказать в этом, хотя едва не скрипел зубами, отвечая на ее вопросы.

Лавиния откровенно развлекалась, засыпая его самыми глупыми вопросами, какие только можно было вообразить. Временами они были так нелепы, что отвечая на них всерьез, можно было обидеть собеседницу. Но дон Мануэль был всецело поглощен своим раздраженным интересом к паре юных Фаренгейтов и не чувствовал, что стал объектом легкого розыгрыша. К концу застолья он был в бешенстве и одновременно изможден своей сложной ролью.

— Вы не согласитесь прогуляться со мною по парку, когда мы встанем из-за стола? — хлопая роскошными ресницами, спросила Лавиния.

Призвав на помощь всю свою сдержанность, дон Мануэль кивнул в знак согласия.

В тропиках темнеет рано. Колоссальная луна низко-низко повисла над олеандровыми кронами. Посыпанные мокрым песком дорожки парка нежно серебрились.

Широкая лунная аллея пересекала Карлайлскую бухту; изнывали от собственного усердия цикады; со стороны апельсиновых рощ плыли свежие, ласкающие обоняние ароматы.

— Напрасно вы хмуритесь, сеньор спаситель. Я вытащила вас сюда, чтобы поговорить о ваших делах.

— О каких именно? — насторожился дон Мануэль. Слишком резко изменился тон Лавинии, из беспечно-щебечущего он сделался деловым и почти жестким.

— Не будем играть в кошки-мышки, я, как и многие из присутствующих, отметила те усиленные знаки внимания, которыми вы одаривали дочь хозяина дома.

— Я нарушил какие-то неписаные правила?

— Нет, но кое-кого ваша настойчивость раздосадовала.

— Вы имеете в виду его высокопревосходительство?

Лавиния поправила мантилью на плечах.

— Как отреагировал сэр Фаренгейт, я не знаю, я не следила за ним.

— Тогда… — дон Мануэль задумчиво потер горбинку своего носа, — тогда мне ничего больше не приходит в голову.

Они стояли на берегу небольшого ручья, вытекавшего из родника, бившего чуть выше по склону горы.

— А у вас не вызвало удивления то, как ведет себя по отношению к своей сестре сэр Энтони?

— Признаться… в некоторые моменты — да! — воскликнул дон Мануэль. — Но на что вы намекаете?

— Не на то, что вы сейчас подумали, это было бы действительно, слишком.

— Но тогда в чем тут дело?! Я сейчас взорвусь, клянусь святым Бернардом!

— Ничего сверхъестественного, — мягко улыбнулась Лавиния, — тут даже никакой особой тайны нет. Сэр Энтони и мисс Элен — не брат и сестра.

Испанец молчал, осознавая смысл сказанного.

— Да, да, дон Мануэль, этот факт не в вашу пользу, но в вашу пользу то, что вы вовремя узнали об этом.

— И вы думаете, что между ними…

— Пока нет, Элен моя ближайшая подруга и не скрывает от меня ничего, поэтому я могу говорить об этом уверенно.

— Но…

— Но, вы правы, надо спешить. Это началось совсем недавно — я имею в виду первые движения чувств. Барьер родственности, хотя и условной, все же дает себя знать. Они еще не успели объясниться, вы появились вовремя.

— Извините, мисс, но у меня складывается несколько другое мнение на этот счет.

— Вы намерены отступить? — с нескрываемым разочарованием в голосе спросила Лавиния.

— Нет, что вы. Как у всякого кастильца, у меня препятствия лишь подогревают азарт.

— Вот и прекрасно. И мы подошли к сути дела.

— Слушаю вас внимательно.

— Время у нас пока есть, но его у нас крайне мало. Нельзя дать их смутным намерениям кристаллизоваться. Они пока не подозревают, что с ними происходит, и вторжение со стороны решительного, оформившегося чувства решит дело.

— Вы рассуждаете, как убеленный сединами стратег.

— Я оценила ваш комплимент, но продолжим обсуждение плана, который я наметила.

— Конечно, конечно, мисс.

— Послезавтра утром Энтони на несколько дней покинет Ямайку. Вечером того же дня покинете Ямайку вы, по возможности не афишируя это событие, и встанете на рейде Бриджфорда, это такой городок в десяти милях от Порт-Ройяла. Там у меня есть дом, в котором я сделаю возможной вашу встречу с Элен. И вы получите шанс произвести еще одно наступление на столь привлекательную для вас крепость. Вы все поняли?

— Разумеется.

Лавиния еще раз поправила мантилью и оглянулась в сторону освещенного особняка губернатора.

— Вы, насколько я могу судить, человек опытный в подобных делах. Сердце провинциалки не должно быть слишком уж сложной добычей для столичного щеголя, притом богатого и привлекательного.

Дон Мануэль улыбнулся.

— Я тоже оценил ваш комплимент и должен в свою очередь выразить вам свое восхищение. Если бы я не был уже влюблен, я бы знал, что предпринять.

Лавиния насмешливо кивнула.

— А сейчас вернемся к гостям и займемся каждый своим делом. Я под каким-нибудь предлогом отвлеку Энтони, а вы действуйте, действуйте, действуйте! Сейчас все зависит от ваших слов.

Когда они уже поднялись обратно на террасу, с которой спустились в ночной парк, дон Мануэль сказал:

— Знаете, что мне осталось непонятным?

— Почему я вам взялась помогать против своей ближайшей подруги?

— Вы читаете мои мысли.

— Иногда это не трудно.

— Но все же, мисс, — почему?

— Поверьте, что я делаю это отнюдь не бескорыстно. То есть можете быть уверены, что я стану вам помогать — мне не надоест и я не передумаю.

Дон Мануэль низко поклонился.

Весь следующий день капитан «Тенерифе» занимался ремонтом своего судна. Повреждения оказались не слишком велики, в помощь испанцам была выделена команда портовых плотников. Дело продвигалось хорошо. Подгоняло гостей и желание поскорее убраться из этой гостеприимной гавани. Как гласит старинная кастильская пословица: дружба кошки с собакой не может быть очень Продолжительной. Дон Мануэль подгонял своих матросов, хотя, как сказано выше, в этом не было необходимости. Его активные ухаживания за мисс Элен вполне могли привести к какому-нибудь конфликту. К какому именно, он не знал, но в любом случае хотел быть в полной готовности, то есть при более-менее отремонтированном корабле.

Атмосфера в губернаторском дворце была полна каких-то предчувствий и сомнений. И сэру Фаренгейту, и Энтони, и Элен было о чем поговорить друг с другом, и поговорить им очень хотелось. Сэра Фаренгейта волновало то, как развиваются отношения между его детьми. Как ни странно, никогда прежде он не рассматривал возможность возникновения между ними чувств отнюдь не братских, но значительно более интимных. Хотя, казалось бы, что могло быть естественнее? Двое привлекательных молодых людей, находящихся постоянно рядом, рано или поздно должны были заинтересоваться друг другом. Извиняло сэра Фаренгейта в его непредусмотрительности то, что его любовь к Элен была настолько полноценно отцовской, что временами он забывал, как эта белокурая девушка попала к нему в дом. Она была для него дочь, родная дочь, столь же родная, как и сын.

Мрачно вышагивал он по своему кабинету, предвкушение каких-то неприятностей и ощущение своего бессилия донимали его.

Энтони тоже не находил себе места. Правда, делал это в лежачем положении. На груди у него был какой-то французский роман, но читать, конечно же, молодой офицер не мог. Мешали ему неутомимо и безостановочно наплывающие видения. Все один и тот же повторяющийся сюжет: Элен беседует с доном Мануэлем, он рассказывает ей что-то смешное, она что-то отвечает ему, она даже улыбается. Сдержанно, но улыбается. Каждый раз, досмотрев до этого места, Энтони резко поворачивался на кушетке, и ни в чем не виноватый «француз» в очередной раз летел на пол.

Короче говоря, юноша испытывал классические муки ревности, оригинальность его положения заключалась в том, что испытывать их он ни в коем случае не имел права. Вернее говоря, не имел права отдавать себе отчет в том, что именно он испытывает. И более философская голова в этой ситуации могла пойти кругом, что же говорить о молодом неискушенном офицере?!

Наконец, лежать ему стало совсем невыносимо. Энтони вскочил, и, не зная, что подражает в этом отцу, стал расхаживать по комнате. Окна ее выходили в парк, в тот самый парк, где накануне происходила беседа заговорщиков — Лавинии и дона Мануэля.

На душе у Элен тоже было очень неспокойно. В отличие от Энтони, она прекрасно понимала, что с нею происходит, но от сознания того факта, что она страстно, безысходно влюблена не в кого-нибудь, а в своего брата, на нее нападало отчаяние. Она догадывалась, что если между нею и Энтони что-то произойдет, то это очень удивит и огорчит отца. Она слишком любила его, чтобы думать о возможности такого огорчения спокойно. Ей не хотелось быть неблагодарной — а именно так почему-то оценивала она свою влюбленность в Энтони после всего, что для нее было сделано в доме Фаренгейтов. Она никогда бы не позволила своему чувству проявиться, постаралась бы похоронить его в своем сердце, когда бы не «лучшая подруга». Отдать Энтони ей Элен была не в силах. Данное Лавинии слово жгло ее. Она понимала, что участвовать в разрушении собственного счастья она не сможет, но и нарушить данное Лавинии слово она тоже не считала возможным. А просто наблюдать со стороны, как Лавиния будет плести вокруг Энтони свою паутину, было выше ее сил. Надо было что-то предпринять. Но все что приходило ей в голову, могло только ухудшить ситуацию.

Обуреваемая всеми этими мыслями, Элен вышла в парк.

Энтони, увидев ее в окно, перестал мерять шагами комнату. Вид прогуливающейся сестры вызван у него желание действовать. В конце концов он был офицером, человеком решительного действия. Ему более, чем кому-нибудь другому, невыносимо было пассивно валяться на диване или, заламывая руки, носиться от стены к стене.

Итак, решив поговорить с сестрой, лейтенант быстро спустился вслед за нею в парк. Сэр Фаренгейт тоже стоял у окна и отлично видел, как его сын Энтони, широко ступая по присыпанной гравием аллее, догоняет свою сестру, которая под защитой белого легкого зонтика направляется к той оконечности парка, откуда открывается отличный вид на город и бухту.

— Элен!

Она обернулась и остановилась, выжидательно глядя.

— Я хотел с тобой посоветоваться, — Энтони тяжело дышал из-за того, что пришлось пробежаться по жаре.

— Я слушаю тебя.

— Понимаешь, я подумал, что было бы неплохо пригласить к обеду дона Мануэля, ему, надо думать, тоскливо одному вечерами.

Элен пожала плечами.

— Пригласи.

— Но, с другой стороны, не слишком ли много внимания оказывается испанскому дворянину в доме британского губернатора? По-моему, у лорда Ленгли уже создалось такое впечатление.

— Энтони, я тебя не узнаю, давно ли ты стал думать о таких вещах?!

— То есть, ты настаиваешь на его приглашении?

— Я просто хочу сказать, что человек, спасенный кем-либо от гибели, никогда не будет осужден за внимание к своему спасителю. И это все, что я хочу сказать.

— Спаситель, спаситель, — пробурчал Энтони, — я уже начинаю слегка сожалеть, что стал объектом для проявления его благородства.

— Не сделался ли у тебя удар от солнца, братец? Что ты такое говоришь?!

— Я так и знал, что ты встанешь на его сторону!

Элен дернула плечом и пошла дальше по дорожке. Энтони догнал ее в несколько шагов и остановил, схватив за локоть.

Элен посмотрела на его возбужденное, раскрасневшееся лицо.

— Ты сходишь с ума, Энтони. Что с тобой?!

— Что со мной, что со мной? — Энтони нервно усмехнулся.

— Я вижу, что ты охвачен какими-то странными мыслями.

— Что ты хочешь сказать, сестрица? — с несвойственным ему ехидством спросил лейтенант.

— Что истинное благородство души испытывается чувством благодарности. А тебя, насколько я вижу, это чувство гнетет.

Брат склонился в ироническом поклоне.

— Думаю, вы попали в самую точку, мисс, разбирая обстоятельства моей сердечной смуты. Да, причина всех моих переживаний именно оно — чувство благодарности. Вернее сказать, размышления о том, насколько далеко следует заходить в следовании ему.

Сказав это, лейтенант резко развернулся и решительно направился к дому.

До Элен постепенно стал доходить смысл сказанных слов. Она даже попыталась окликнуть брата, но горло перехватило от волнения. Ей пришлось присесть на выступ скалы, чтобы отдышаться и привести свои мысли в порядок. Еще раз, по возможности холодно, взвесив суть сказанного братом, она пришла к выводу, что это было не что иное, как признание. Может быть, не полное, слегка завуалированное, но, тем не менее, это было оно.

Когда минут через двадцать Элен, более-менее совладавшая со своими нервами, вернулась в дом и попыталась разыскать Энтони, чтобы закончить объяснение, она узнала, что лейтенант уехал в гавань и велел сообщить, что переночует на корабле.

Затеплившаяся было радость Элен перешла бы в отчаяние, когда бы она узнала, что завтра утром корабль Энтони «Мидлсбро» уходит в плавание на целую неделю. Задержка их разговора с братом даже на несколько часов казалась ей чудовищной.

Сэр Фаренгейт, наблюдавший в окно за разговором своих детей, понял, что сам он не готов к тому, чтобы объясниться ни с одним из них. Как старый и опытный человек, он знал, что, если ситуация кажется неразрешимой, не надо пробовать решить ее, тем более немедленно, нужно довериться времени.

Губернатор подошел к столу и позвонил в колокольчик.

— Бенджамен?

— Да, милорд.

— Пошлите кого-нибудь в гавань к Хантеру с сообщением, что завтра Ямайская эскадра выходит в полном составе на патрулирование.

— Вся эскадра, милорд?

— Вся. Нашим господам морским волкам пора встряхнуться, а то они опухли от рома.

Когда Бенджамен ушел, сэр Фаренгейт написал записку лорду Ленгли с предложением принять участие в учениях вверенного ему, сэру Фаренгейту, флота.

 

Глава 5

Итальянский вечер

Помимо огромного дома в Порт-Ройяле, Биверстоки обладали еще несколькими в разных городах Ямайки и на других IX островах. Один из них, расположенный на северном побережье острова, в небольшом городишке под названием Бриджфорд, Лавиния и решила использовать для осуществления своего плана. Бриджфорд находился милях в десяти от Порт-Ройяла на берегу уютной, мелководной бухты. Дом Биверстоков, родовое их гнездо, возведенное около сотни лет назад Джоном Агасфером Биверстоком, было первым каменным строением в здешних местах. Городок вырос позднее, и у его жителей изначально сложилось уважительно-опасливое отношение к серому мрачноватому строению замкового типа. Ходили легенды про какие-то темницы и подвалы, устроенные сэром Сэмюэлем в подземельях родового гнезда. Хотя трудно представить, и никто не мог объяснить толком, зачем бы эти темницы могли ему понадобиться. Постепенно, особенно после того, как Биверстоки переселились в столицу, мрачный образ бриджфордского дома стал бледнеть, хотя внушаемые им неприязнь и тревога так до конца не сумели выветриться из сердец местных жителей. Когда на улицах городка появлялся его управляющий, лысый метис по имени Троглио, с головою как яйцо, дети разбегались, а взрослые старались раскланяться издалека.

Размышляя о том, как ему вести себя в следующий, решающий для него день, дон Мануэль отдал должное проницательности Лавинии, посоветовавшей перевести «Тенерифе» из Карлайлской гавани на рейд Бриджфорда. Если его ухаживания за Элен не принесут никаких результатов, возвращаться в Порт-Ройял ему не имеет смысла. Равно, впрочем, и в том случае, если ему все же повезет. Несмотря на всю радушность оказанного ему приема, испанец сильно сомневался, что отец Элен, и особенно брат, охотно пойдут на то, чтобы спокойно отдать ее ему, человеку слишком чужому, хотя и зарекомендовавшему себя с самой лучшей стороны. Надо сказать, что дон Мануэль понимал, что пускается в несколько сомнительное, с моральной точки зрения, предприятие, но считал, что любовь в конце концов все спишет. Если все сложится удачно и Элен станет его женой, он надеялся, что сможет объяснить сэру Фаренгейту мотивы своих поступков. О будущих своих отношениях с Энтони он предпочитал не думать. Прохаживаясь по полуюту своего корабля, он думал о том, какая страшная вещь любовь, как она заставляет человека совершать поступки несовместимые с представлениями о порядочности и даже чести.

Воспользовавшись общей суматохой, которая царила в порту в связи с внезапным отплытием всей ямайской эскадры, причем во главе с самим губернатором, что само по себе было явлением экстраординарным, «Тенерифе» тоже покинул Порт-Ройял. Благодаря вышеуказанным обстоятельствам, на это отплытие особого внимания не обратили. И капитан порта, и комендант внешнего форта с самого начала относились к этому незапланированному визиту сдержанно.

Исчезновение «Тенерифе» было для них облегчением, и они посчитали, что оно совершилось по договоренности с губернатором. Расстроились, быть может, только те мулатки, с которыми успели перемигнуться испанские матросы и которым они назначили свидание этой ночью. Но что делать, капризы начальства часто вторгаются в любовные планы подчиненных.

Элен тоже была страшно удивлена внезапным отплытием всех своих мужчин. Тем более, что совершилось оно без каких бы то ни было объяснений. Если действия Энтони она еще могла как-то понять, помня о последнем их разговоре, то молчаливая решительность отца представлялась ей абсолютно необъяснимой. Элен приходила в отчаяние, думая, что могла его чем-то обидеть или огорчить. Она отдавала себе отчет в том, что несомненная необычность происходящего как-то связана с нею, и это не улучшало ее состояния. Разумеется, она даже не подозревала о той буре чувств, что бушевала в душе его высокопревосходительства. Ей казалось, что она была достаточно осмотрительна и никто не мог бы заметить, как за последние месяцы изменилось ее отношение к брату.

Единственным человеком, который был полностью доволен тем, как развиваются события в Порт-Ройяле, был лондонский инспектор лорд Ленгли. Он был убежден, что учения флота проходят исключительно с целью произвести хорошее впечатление на него, в надежде на хороший отчет о нынешнем губернаторе острова.

Когда Элен получила письмо от Лавинии с горячей просьбой навестить ее, она колебалась недолго. Ей не хотелось проводить вечер дома и ужинать в молчаливом и уважительном присутствии Бенджамена. Она чувствовала себя обиженной отцом и братом и посчитала, что может разрешить себе развлечься. Да, она весело проведет время, пока они будут бороздить свои дурацкие моря, уговаривала она себя, но поддавалась этим уговорам с трудом.

Короче говоря, она велела закладывать коляску. Бенджамен сообщил ей, что ее уже ожидает карета, присланная мисс Лавинией. Эта деталь слегка кольнула Элен. Такой шаг не предусматривался местным светским этикетом. Можно было, правда, подумать, что таким образом проявляется дружеское нетерпение Лавинии. Элен решила не придираться к мелочам и велела Тилби подавать переодеваться.

— Ты поедешь сегодня со мной, — сказала она камеристке.

— Слушаюсь, мисс, — ответила та, тоже в свою очередь удивляясь. Это неожиданное решение нарушало ее планы. Ну что ж, решила она про себя, стало быть, помощнику повара Кренстону придется сегодня одному гулять под луной.

Недоумение Элен, появившееся при сообщении о присланной карете, перешло в раздражение, когда выяснилось, что ее с Тилби везут не в порт-ройялский дом Биверстоков, а в бриджфордский. В письме Лавинии ничего об этом не говорилось. Элен посмотрела в заднее окно кареты и увидела там четверку конных вооруженных людей. Это была охрана. Жизнь на Ямайке была вполне спокойной, но люди богатые Предпочитали за пределы города без охраны не выезжать. Так что ничего особенного в факте этого вооруженного сопровождения не было, но он сильно расстроил Элен. Она откинулась на подушки, размышляя о том, что, в сущности, разница между эскортом и конвоем не так уж велика. Она попыталась отогнать эти дурацкие мысли. В чем, собственно, дело? Она просто едет в гости к подруге. Ближайшей подруге, лучшей подруге. Что может угрожать?

— У меня плохие предчувствия, Тилби.

— Вообще-то мне полагалось бы вас утешить, мисс, но дело в том, что мои предчувствия не лучше.

Лавиния была столь рада появлению подруги, что Элен невольно смягчилась. Действительно, глупо дуться, когда твое появление вызывает такой восторг.

Оказалось, что приглашены «только самые близкие»!

Быстро темнело.

Дом был роскошно иллюминирован. В конце семнадцатого века в Европе это искусство только еще входило в моду и поэтому было в новинку. В таком оформлении даже мрачный биверстоковский особняк не выглядел слишком уж отталкивающе. Стол с закусками и фруктами был установлен во внутреннем дворе, вымощенном широкими каменными плитами. Рядом располагался круглый бассейн с фонтаном в виде каменной сирены, из раковины, зажатой в ее руках, и должна была стекать вода. Фонтан давным-давно бездействовал, но в бассейне стояла вода, в которой отражались новорожденные звезды и блики факелов, укрепленных по углам внутреннего двора.

Обстановка явно носила средиземноморский колорит.

Лавиния была во флорентийском платье с квадратным вырезом и кружевным стоячим воротником, в руках она держала веер, набранный из тонких пластинок слоновой кости, украшенных тонкой резьбой.

По сигналу хозяйки из темноты под сводами галереи показались музыканты.

— Ты перевезла сюда весь свой штат, — удивленно оглядываясь, сказала Элен.

— Отчего-то захотелось сменить обстановку. Правда, здесь хорошо?

— Я была здесь как-то… Но давно и днем. Без всех этих факелов и музыкантов.

— Представляю, насколько мрачным и унылым тебе показался наш старый дом, — засмеялась Лавиния, и что-то в ее смехе показалось Элен неестественным, наигранным.

— Признаться, да.

Долговязый и нагловатый сын банкира Хокинса, взявший на себя роль распорядителя этого вечера, осведомился у хозяйки, не пора ли начинать.

Лавиния оглядела присутствующих.

— Я больше, кажется, никого не жду, поэтому… — она сделала разрешающий жест, музыка полилась, а они вместе с подругой медленно двинулись вокруг фонтана. Маленький оркестр исполнял что-то очень душещипательное, особенно выделялись на общем фоне страдания лютни.

— Я решила, что для сегодняшнего дня более всего подойдет итальянская музыка.

— А что замечательного в сегодняшнем вечере? — спросила Элен.

Хозяйке отвечать не пришлось. Из-под сводов выводившего наружу прохода появился дон Мануэль. Свет факела то выхватывал его из темноты, то возвращал обратно, и можно было подумать, что испанец сомневается, стоит ли ему появляться на этом празднике.

Элен выразительно посмотрела на свою лучшую подругу, та сделала вид, что не понимает заключенного в этом взгляде вопроса. В конце концов, формально обвинить ее было не в чем, Элен не просила ее не приглашать этого человека.

Дон Мануэль медленно подошел к стоящим рядом дамам и, сняв шляпу, поклонился самым почтительнейшим образом. И сказал:

— Особенно ценит гостеприимство тот, кто вдали от дома, и особенно трогает человеческое участие того, кто одинок.

Элен поняла, что ее дурные предчувствия начинают сбываться. Она еще верила, что появление испанца на этом вечере — случайность. Ведь о нем ей не приходилось откровенничать с Лавинией, и подруга не знает, до какой степени он утомляет ее. Ей сильно, нестерпимо сильно захотелось покинуть этот вечер. Лавиния обидится? Ну что же делать?! Всегда может случиться что-то вроде обморока, просто может сильно разболеться голова.

Кивнув дону Мануэлю, Элен направилась к столу якобы для того, чтобы что-нибудь съесть. При этом она лихорадочно перебирала в памяти известные ей симптомы подходящих болезней. Но она была не уверена, что сумеет «сыграть» как следует.

Музыканты закончили свою первую пьесу.

Дона Мануэля столь явная демонстрация невнимания со стороны предмета страсти несколько смутила. Он встретился растерянным взглядом с хозяйкой.

— Вы пасуете при виде самого первого препятствия? — спросила она.

— Я просто немного растерялся.

— У вас не так много времени, чтобы тратить его на пребывание в этом состоянии.

Насильственно улыбнувшись, дон Мануэль вежливо кивнул.

Музыканты вновь ударили по струнам.

Испанский кавалер направился к столу.

Элен, краем глаза увидевшая это, выронила апельсин, он прокатился по столу между бутылками и упал к ногам Джошуа Стернса. Тот кинулся его поднимать.

Дон Мануэль находился уже в семи шагах.

— Немедленно бросьте апельсин, — твердо сказала Стернсу Элен, — и пригласите меня танцевать.

Молодой человек соображал медленно, испанец приближался быстро.

— Ну же!

Наконец Джошуа Стернс повернулся на каблуках и поклонился мисс Элен более-менее подходящим образом. Она сделала изящный книксен, и они закружились.

Дон Мануэль пожевал губами, лицо его на мгновение окаменело.

Испанец поднял с пола апельсин, выроненный Элен, и он показался ему еще теплым.

Лавиния, стоя в отдалении от стола, нервно потряхивала веером.

Молодой Стернс решил развить свалившийся на его долю неожиданный успех.

— Мисс Элен, мог ли я предполагать, что такая девушка, как вы… то есть, я хотел сказать, что такой человек, как я, вряд ли мог бы рассчитывать, что такая девушка, как вы… Вы меня понимаете?

— Нет. — Элен была совершенно безжалостна к своему невольному спасителю.

— Я просто хочу сказать, что если звезды оборачиваются таким образом, что некоторым образом их можно истолковать несколько лестно в мою пользу… так вот, — если это так, то я готов. — Сумев-таки сформулировать непростую мысль, Джошуа просиял.

— Болван, — тихо и с самым серьезным выражением лица сказала Элен. Джошуа Стернс задумался, не зная, есть ли способ это неожиданное заявление истолковать как-нибудь в свою пользу. Ведь говорят же влюбленные друг другу «дурачок», «дурашка». Может ли быть, что чувства губернаторской дочки к нему зашли уже так далеко? Он все же боялся ошибиться.

— Прошу прощения, хотелось бы мне изъяснить один момент, то есть — в каком смысле я болван?

— В самом прямом.

— В таком случае, я вижу, что у меня есть все основания обидеться.

— Попробуйте утешить себя тем, что, несмотря на то что я назвала вас болваном, вы очень нужны мне в данную минуту.

— То есть? — опять загорелся надеждою Стернс.

— Вы можете сопровождать меня и во время второго танца?

— Еще бы!

Во время второго танца Элен была с Джошуа намного мягче, и он снова воспрял в своих надеждах, что выражалось у него в неудержимой болтовне, как правило, глупой. Его приходилось терпеть как живую защиту.

Лавиния быстро поняла тактику подруги. Дон Мануэль смотрел на нее требовательно и удивленно, во время их последнего разговора она обещала ему реальную помощь и, несмотря на возникновение неожиданного препятствия, должна была попытаться свое обещание исполнить.

После примерно пятого танца Джошуа, по приказу Элен ни на шаг не отстававший от нее, увидев, что его прелестная спутница тяжело дышит, бросился к столу, чтобы принести чего-нибудь освежающего. Элен не успела его остановить. Этой его ошибкой мгновенно воспользовались два тайных союзника. Лавиния дала сигнал Хокинсу, чтобы он ни в коем случае не объявлял следующего танца, а сама решительно преградила дорогу Джошуа Стернсу, который с бутылкой сахарной воды и коробкой перуанских сладостей спешил к своей белокурой красавице. Дон Мануэль тоже не медлил, через мгновение он был рядом с Элен.

— Вы избегаете меня, мисс? Чем я заслужит подобное нерасположение?

— Вам показалось, я не избегаю вас, — тихо сказала Элен, стараясь не смотреть в сторону испанца.

— Но это обидно, если не сказать жестоко. Вы не можете не видеть, что со мною происходит. Я готов на все, чтобы хоть краем глаза увидеть вас. Думаю, что заслуживаю если не заинтересованного, то хотя бы снисходительного внимания.

— Не вижу — почему.

— Ну, хотя бы потому, что я не могу находиться подле вас вечно. Таков порядок вещей в этом мире, один человек не может вечно оставаться гостем другого, тем более, если один человек испанец, а другой англичанин. И вот теперь мой корабль готов к плаванию.

— Вы ждете от меня каких-то слов в ответ на это сообщение, но могу сказать вам только одно — счастливого пути.

— Но почему, объясните, почему?! Насколько я знаю, вы не только не помолвлены, но даже не допускаете существования сколько-нибудь постоянных поклонников. Ведь это противоестественно!

Элен случайно повернула голову в сторону и увидела, что Лавиния беседует с Джошуа Стернсом, и беседа у них протекает бурно. Так оно и было. Причиной неожиданного выяснения отношений послужило то, что хозяйка праздника велела Джошуа немедленно пригласить ее танцевать. Трудность положения юноши заключалась в том, что он, конечно же, обещал этот танец Элен. Но отказать Лавинии?! И вот теперь он прилагал все свои немногочисленные интеллектуальные способности для разрешения внезапного куртуазного казуса. Одновременно он по ходу этого разговора наполнялся ощущением собственной незаурядности. Еще бы, в течение одного часа две самые красивые девушки острова страстно нуждаются в его обществе! «Конечно, — лихорадочно носились его мысли, — Лавиния намного богаче, но Элен попросила первая».

— Так вы отказываете мне, мистер Стернс? — прожигая его взглядом, прошипела Лавиния.

— Вам, мисс Лавиния? Что вы, никогда! Я умереть готов, мисс Лавиния, умереть!!

— Было бы неплохо.

— Что вы такое говорите?!

— Так вы будете со мной танцевать, болван?

«И здесь болван», — тоскливо подумал Джошуа. Что им всем от него надо, если он болван?!

— Ваши последние слова, дон Мануэль, — негромко сказала Элен, — кажутся мне неискренними.

— Почему же?

— Мне кажется, — Элен снова посмотрела в сторону Лавинии и Стернса с его нелепой бутылкой.

— Так вот, я думаю, что вы догадываетесь, а, может быть, и прямо знаете, почему я не могу ответить вам взаимностью.

— Да, — дон Мануэль опустил голову, — да, я догадывался, что вы любите своего брата.

— И вы прекрасно знаете, что он является мне лишь названым братом. Я думаю, мисс Лавиния, моя лучшая подруга, успела вам рассказать и о том, что в свое время я была ее любимой рабыней.

Дон Мануэль ничего не успел ответить на это. К ним подлетел многострадальный Стернс, разрываемый двумя равно сильными желаниями: угодить одной красавице и ни в коем случае не обидеть другую. Он вырвался из-под гипноза хозяйки под предлогом того, что должен доставить мисс Элен воду, без которой она, вполне вероятно, погибнет. В спешке он весьма чувствительно толкнул испанца.

— Сэр, — раздраженно сказал тот, — вы не видите, что я разговариваю с дамой?

Юный плантатор, уже как-то привыкший считать эту «даму» в некотором смысле своей, возмутился.

— Позвольте, эта дама моя.

— Вы хам, сэр!

— Вы хам, сэр, — уже сухо повторил дон Мануэль, — и болван.

Это было уже слишком — третий раз за один вечер!

Перуанские сладости и сахарная вода полетели к черту, Джошуа отпрыгнул в сторону, выволакивая свою шпагу.

— Дон Мануэль! — урезонивающе сказала Элен.

Тот горько усмехнулся.

— И даже в споре с этим болваном вы не на моей стороне.

Дуэль была очень короткой, испанец быстро проткнул плантатору предплечье. Он подобрал свою шляпу и, самым изящным образом поклонившись сначала хозяйке дома, а потом Элен, отбыл.

Праздник, естественно, был скомкан. Не то чтобы дуэли в эти времена были редкостью, в другой раз подобное событие могло бы пройти почти незамеченным. Но сейчас стало вдруг всем понятно, что веселья не получится. Невеселый замысел лежал в самой основе праздника.

Как только отбыл в Порт-Ройял кое-как перевязанный Джошуа Стернс, стали собираться и остальные.

Элен тоже хотела поскорее оказаться дома и как следует обдумать все происшедшее. Но она опоздала. Забыв о том, что своей кареты у нее нет, она не договорилась уехать ни с кем из явившихся из Порт-Ройяла гостей. А у кареты, которая привезла ее в Бриджфорд, разлетелось, как назло, колесо. Пришлось смириться с необходимостью остаться на ночлег в этом чужом, мрачном доме.

— Если хочешь, мы можем переночевать в одной комнате. Будет не так страшно, — предложила Лавиния. Элен мягко, но решительно отказалась. И потребовала, чтобы в ее покои поставили кровать для Тилби.

Задвинув тяжелую щеколду на внутренней поверхности двери, обе девушки — и госпожа, и служанка — не раздеваясь, улеглись на неразобранные кровати. Единственная свеча горела на подоконнике, скудно освещая мрачную, похожую на камеру комнатушку.

Дом засыпал медленно. Где-то в глубине его вдруг заныла лютня, потом нытье перешло в пиликанье и стихло. Чьи-то башмаки тяжело прогромыхали по коридору. Залаяли собаки и долго не утихомиривались.

— Может быть, это не мое дело, мисс, — тихо сказала Тилби, когда в доме наступила полная тишина, — но мне сегодня совсем не понравилось поведение мисс Лавинии.

— К сожалению, ты права, Тилби. Как это ни тяжело будет признать, она просто-напросто завлекла меня сюда в ловушку и подстроила встречу с доном Мануэлем, в надежде, что он сумеет уговорить меня бежать с ним или увезет силой, если я окажусь несговорчивой.

— И он пошел на этот сговор?

— Было заметно, что это ему не очень нравится. Но, по сути, что это меняет?

— Да, наверное.

— Знаешь, Тилби, кто такой дворянин? Это тот, кто делает гадости без удовольствия.

— Но что же его заставило остановиться, почему он не увез вас, как она его уговаривала?

— Он узнал, что существует препятствие, преодолеть которое он будет не в силах, увези он меня хоть на край света.

— Что это за препятствие, мисс? — глаза Тилби загорелись, она была чудовищно любопытна, как и все нормальные слуги.

Вообще-то Элен была довольно откровенна со своей камеристкой, только самые глубокие тайники души держала она закрытыми от нее, равно как и от всех остальных. Но сейчас в этом темном враждебном доме, при мерцающем свете бессильной свечки, она, наверное, не удержалась бы. Но тут раздался стук в дверь.

Девушки замерли.

Стук повторился.

— Элен, открой, это я, Лавиния.

— Я уже сплю.

— Открой, нам нужно поговорить, это важно для нас обеих, поверь.

— Я не верю тебе.

— Но ты же не знаешь, что я хочу тебе сказать.

— После того, что ты сделала, уже не важно, что ты скажешь.

Пламя свечи, которую принесла Лавиния, задрожало, выражение лица хозяйки дома сделалось мстительным, она выглядела в этот момент намного старше своих лет. Она сказала с извиняющейся интонацией:

— На свою беду ты оказалась умнее, чем я думала.

— Что ты там бормочешь, подруга?

— Я говорю, что ты, наверное, пожалеешь, что не согласилась сейчас со мною поговорить.

— Ты мне угрожаешь?

Лавиния сделала над собой усилие и ответила почти ласково:

— Ну, что ты, Элен, нет, конечно, мне просто жаль, что ты останешься в неведении и то превратное впечатление от сегодняшнего вечера, которое у тебя уже сложилось, утвердится. Разве не является долгом настоящей дружбы попытка немедленно разъяснить всякое возникшее меж подругами недоразумение?

Элен в некотором сомнении посмотрела на Тилби, та энергично помотала головой из стороны в сторону.

— И все же я хочу спать, Лавиния. А ты напрасно беспокоишься, никакого превратного впечатления у меня не сложилось. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — прошипела хозяйка.

Но этой ночи не суждено было быть спокойной. Не прошло и часа после этого разговора, и госпожа уже начала уставать от разговоров со своей служанкой (она так и не проговорилась ей насчет Энтони), как в темноте и тишине тропической ночи раздался страшный грохот. Элен вскочила и подбежала к окну, тут же грохот повторился.

— Что-то происходит в гавани, — сказала она.

— Что же там может происходить? — прошептала Тилби.

Обе девушки подумали одно и то же — дон Мануэль, не перенеся испытанного давеча унижения, вернулся и громит ни в чем не повинный городишко, срывая испанскую злость. Вслух произнести эти свои мысли они не решились, даже им самим это предположение показалось слишком женским. Но никакого другого не было.

Когда грохнуло в третий раз, стало очевидно, что это стреляют залпами корабельные орудия. А трескотня, возникающая следом за орудийными раскатами, производится мушкетами и пистолетами.

Чьи это орудия? И чьи это мушкеты? В любом случае они не дружественного происхождения, кто-то напал на Бриджфорд. С какой целью нападают на города, спрашивать не приходилось. Но кто? Пираты? Испанцы? Французы?

Очень скоро девушки, стоявшие у окна, прижавшись друг к другу, догадались, что нападающие высадились на берег и вовсю хозяйничают там. Заполыхало несколько пожаров, послышался истошный женский визг.

До этого момента Элен и Тилби сомневались, стоит ли покидать дом — все-таки здесь каменные стены, обитые железом двери. А там темнота, джунгли, болота, змеи. Кроме того, за дверьми комнаты подстерегала встреча с Лавинией, Элен считала ее теперь способной на все. Но когда стало очевидно, что нападающие не собираются ограничиться погромом в порту, а намереваются ограбить весь город, они решились покинуть свое убежище и пересидеть нашествие где-нибудь в зарослях. К утру здесь наверняка появится Порт-Ройялская полиция.

Осторожно они отворили дверь и, оглядываясь, чтобы избежать встречи с хозяйкой, спустились по каменной лестнице во внутренний двор. Несколько факелов еще коптили, небо бледнело. Элен помнила, куда надо идти, но спастись им с Тилби в этот раз было не суждено. Едва они направились к выходу, возле дома раздались крики и звучная, неповторимая испанская брань. Неужели все-таки дон Мануэль? Раздался выстрел, заверещала раненая собака. На запертые двери обрушился град ударов. Через несколько секунд грабители будут здесь.

Элен и Тилби решили было подняться на галерею, опоясывающую изнутри двор, и поискать убежища внутри дома и даже сделали в сторону лестницы несколько шагов, но тут же замерли. На верхнем конце лестницы стояла Лавиния. Она стояла молча, опустив руки, но в ее позе и особенно в выражении ее лица было что-то настолько угрожающее, что девушки не посмели сдвинуться с места.

С грохотом рухнули ворота, и, сопровождаемые бранью, воплями, во внутренний двор ввалились пятеро или шестеро солдат. Увидев женщин, они выразили свое полное восхищение этим фактом и снабдили его набором самых омерзительных комментариев насчет того, что они сейчас с этими женщинами сделают. Они начали окружать Элен и Тилби, медленно образовывая живой аркан.

Трудно было бы представить дальнейшую судьбу мисс Фаренгейт и ее служанки, когда бы из-за спин озверевшей испанской солдатни не появился бородатый, лет пятидесяти человек в дорогой кирасе.

— Стоять на месте, негодяи! — крикнул он. Налетчики нехотя повиновались.

— Разве вы не видите, ослы, что из себя представляют эти дамы? На выкуп, который мы за них получим, вы сможете получить в тысячу раз больше удовольствия, чем возьмете здесь и сейчас, задрав их юбки.

Ропот, бродивший в рядах, утих.

— Идите, обшарьте дом, не может быть, чтобы здесь не было, чем поживиться.

Лавиния медленно отодвинулась в тень, отбрасываемую колоннами верхней части галереи. Потом быстро прошла по узкому коридорчику в глубь дома. Оказавшись в небольшой комнате с камином, она сильно нажала на одну из львиных голов, украшавших каминную доску. Большая каменная панель бесшумно отодвинулась, и Лавиния скользнула в открывшуюся щель.

Несмотря на то, что, казалось бы, чудом ей удалось избегнуть страшной участи стать пленницей озверевших испанских бандитов, выражение лица у нее было недовольное. Соперница лишь на время удалялась с пути. Сэр Фаренгейт сделает, разумеется, все возможное, чтобы выкупить свою дочь.

 

Глава 6

В семье не без урода

Нападение испанцев на Бриджфорд явилось полной неожиданностью не только для жителей этого небольшого, ничем особенным не отличившегося и ни в чем не повинного городка; оно удивило и сэра Фаренгейта, когда он услыхал о нем. Именно так: сначала губернатор удивился, а уж потом разгневался. Никаких рациональных объяснений этой акции не отыскивалось даже при самом детальном рассмотрении. Но самое забавное заключалось в том, что даже его католическое величество, король Испании, когда ему примерно через три недели после происшествия доложили, что некий испанский капер атаковал одну из британских колоний, был весьма и весьма этим озадачен. Когда же ему растолковали, что нападение это было не просто удачным, но победоносным, он расхохотался, и в смехе его слышалось неподдельное удовлетворение. Довольно долго испанским морякам приходилось мириться с отрицательным балансом в столкновениях с английскими и голландскими кораблями.

Посланник его величества короля Англии Карла II лорд Бредли явился в Эскориал, неся за отворотом своего камзола ноту чрезвычайно нервного содержания. Там отмечалось, что Сент-Джеймский дворец и вся Англия возмущены этим «пиратским деянием, могущим возыметь слишком далеко идущие последствия». После самых недоуменных (а в тайне самодовольных) восклицаний лорду Бредли были даны если и не исчерпывающие, то удовлетворительные объяснения и самые твердые уверения, что ничто подобное не повторится ни в коем случае, а все виновные в данном огорчительном эпизоде будут разысканы и наказаны самым суровым образом. Когда разговор уже близился к концу, военный министр его католического величества не смог удержаться от искушения сказать английскому посланнику:

— На мой взгляд, в этой истории есть темные места, милорд. Или белые пятна, как вам будет угодно.

— Что вы подразумеваете под словами «белые пятна»? — напрягся лорд Бредли.

— Насколько я знаю, на Ямайке очень сильная эскадра, чем же она занималась в то время, как одинокий капер грабил остров?

Лорду Бредли было очень неприятно отвечать на этот вопрос.

— Следствие еще не закончено, но, судя по всему, эскадры в этот момент на месте не было.

И военный министр, и король сочувственно покивали.

Когда англичанин, несомненно посрамленный, вышел, они обменялись торжествующими взглядами. В конце семнадцатого века Испания уже утратила значительную часть своего былого могущества, но и Англия была отнюдь не готова к решительному выяснению отношений. Поэтому суровый вид лорда Бредли никого не испугал, любые слова политиков, не подкрепленные военной силой, всего лишь сотрясения воздуха.

— Кто этот смельчак? — спросил король. — Или, если хотите, кто этот сумасшедший?

— Его зовут дон Диего де Амонтильядо и Вильякампа, — ответил министр двора дон Алонсо.

— Амонтильядо, — удивился его величество, — это приличная фамилия, мне служили многие из Амонтильядо.

— Вы абсолютно правы, ваше величество, дон Франсиско де Амонтильядо является алькальдом острова Санта-Каталана в тех местах. В Новом Свете, как говорят англичане.

— Не является ли этот налетчик его родственником?

— Родной брат, — тихо сказал военный министр.

— Н-да, а скажите, дон Эскобар, естественно, это мнение останется тут, среди нас, — король оглядел придворных, — что все-таки заставило этого дона Диего совершить столь дикую выходку?

— Вообще-то он является командором королевской службы, но полтора года назад вы уже подписали указ о лишении его всех… ну, проще говоря, ваше величество, подобные выходки — обычная вещь для дона Диего.

— Ах, да, да, да, человек необузданного нрава. Я еще, помнится, сказал, что держать на службе такого человека все равно, что подкармливать на кухне бешеную собаку.

— Вы заметили также, ваше величество, что затевать против него слишком уж активное дело тоже не в наших интересах.

— Вот видите, дон Алонсо, я, как всегда, оказался прав.

И военный министр, и министр двора, и все остальные охотно поклонились в знак согласия.

— Смотрите, как удачно все складывается! Этот дон Диего, оказывается, давным-давно отлучен нами от службы, но приносит короне больше пользы и, скажем так, своеобразной славы, чем иной строевой адмирал. А для лорда Бредли…

— Да, ваше величество.

— …заготовьте копию того нашего рескрипта об отлучении дона Диего от должности.

— И немедленно переслать? — быстро спросил военный министр.

— Держать наготове, если наш «королевский капер» еще что-нибудь выкинет.

Если бы дон Диего де Амонтильядо и Вильякампа узнал о настроениях при испанском дворе, он несомненно приободрился бы. Дело в том, что уже давным-давно он считал себя потерянным для королевской службы, с которой он вынужден был уйти из-за своей совершенно неукротимой ненависти к этим «английским собакам». На политическом дворе стояло время компромиссов, все старались сохранить шаткое равновесие в Европе, люди типа дона Диего были крайне неуместны в свете новой уравновешенной политики.

Покинув ряды королевского флота, дон Диего на свои собственные средства снарядил несколько кораблей и продолжил войну с неудержимо растущим британским влиянием в Новом Свете. Он не считал себя пиратом, более того, он всерьез полагал, что его деятельность способствует восстановлению справедливости скорее, чем бесконечная лукавая болтовня политиков. В самом деле, если англичане позволяют себе натравливать на торговые испанские суда своих корсаров и при этом умывают руки, утверждая, что те действуют исключительно по своему разумению, а не по указаниям Сент-Джеймса, почему Испания должна отказывать себе в праве иметь такое же оружие, пару-тройку каперов, грабящих избирательно только английские и голландские суда? Придя к выводу, что его деятельность угодна Испании и Богу, дон Диего взялся за дело самым решительным образом и даже снискал уважение у своих собратьев по ремеслу с противоположной стороны.

Что характерно, и стиль размышлений дона Диего, и его выводы разделяли довольно многие из подданных католического величества. Одним из них был и губернатор Гаити. Помимо идейного родства их связывало и кровное, правда, очень отдаленное. Губернатор дон Брага сделал вид, что не замечает, как на южной оконечности его острова в одной из малолюдных бухт обосновался небольшой флот, занимающийся не вполне благопристойным промыслом.

Дон Диего неплохо обосновался, построив там пару фортов и прекрасный каменный дом в верхней части небольшого мыса. Платил он своим людям прекрасно — антибританское каперство приносило солидные доходы. Поселок начал постепенно превращаться в небольшой городок.

На Ямайку дон Диего собирался напасть уже давно и только скрипел зубами от невозможности сделать это: никто в этой части Света не был способен соперничать с Ямайской эскадрой без риска немедленно свернуть себе шею. И когда прилетел голубь от его шпиона, торговавшего рыбой на набережной Порт-Ройяла, с сообщением, что эскадра в полном составе куда-то ушла, то дон Диего вышел в море не медля ни минуты. В его распоряжении был всего лишь один корабль, тридцатипушечная «Сельта», два остальных сохли на берегу в ожидании ремонта. С такими силами, даже в отсутствие ямайской эскадры, нападение на Порт-Ройял становилось невозможным. Но у дона Диего был запасной план, по которому жертвой должен был стать Бриджфорд. Пусть удар по нему будет менее болезненным для Ямайки, но не менее оскорбительным для Англии. Этим умникам из Эскориала придется выслушать немало неприятных слов от английского посла, это уязвит их самолюбие, и тихая жизнь в столице станет для них несколько менее безмятежной. Единственной великой целью для дона Диего была большая, полномасштабная война с Англией. Он надеялся, что этот налет приблизит ее хотя бы на один шаг.

Волею обстоятельств спонтанная диверсия принесла приличные результаты. Помимо того, что испанцы за одну ночь грабежей набили трюмы «Сельты» самым различным добром, в руки дона Диего попала дочь губернатора Ямайки — верные сто тысяч выкупа. Этих планов на ее счет дон Диего и не думал скрывать от своей пленницы. Он поведал о них во время первого же завтрака на борту своего корабля, который спешил от берегов английской колонии в свое логово на Гаити.

— Сто тысяч? — переспросила Элен, брезгливо глядя на чашку шоколада, поставленную перед нею слугой.

— Именно, мисс, — бодро подтвердил похититель, крупный мужчина с обожженным солнцем лицом, на котором запечатлелись и следы боев, и следы кутежей. После этого он с наслаждением выпил стакан малаги и подкрутил пышные усы, которые вместе с острою бородой рыжего цвета являлись, кажется, его гордостью и предметом повышенного внимания.

— Вас чем-то озадачила названная мною сумма? Не будете же вы утверждать, что отец не отыщет эту сумму для того, чтобы выкупить свою дочь?

— Мне в этой ситуации показалось интересным другое — какими разными людьми бывают даже самые близкие родственники.

Испанец поморщился.

— Не говорите загадками, мисс, терпеть этого не могу, — дон Диего снова наполнил свой стакан.

— Представьте себе, что один из Амонтильядо, имея в руках сына губернатора Ямайки, отказался от возможности заработать на этом, в то время как другой Амонтильядо специально снарядил корабль, чтобы завладеть дочерью того же самого губернатора и потребовать за нее выкуп. И в первом, и во втором случае речь идет именно о ста тысячах песо.

— Вы хотите сказать, что мой брат дон Франсиско держал в руках молодого Фаренгейта и бесплатно выпустил его? Идиот! Другого определения он не заслуживает. Мы — испанцы, вы — англичане, настоящего мира между нами не наступит, пока у нас будет что делить. А в такой борьбе все средства хороши, все законны. И попадись я в руки к вашему батюшке, я бы не роптал, даже если бы он вздумал повесить меня на нок-рее.

— Это был не дон Франсиско.

— А кто же тогда? — не донеся стакан до рта, остановился дон Диего. — Какие тут еще могут быть Амонтильядо?

— Дон Мануэль. Насколько я понимаю, он является вашим племянником.

— А-а, уже оперился, — чувствовалось, что к племяннику, так же как и к брату, капитан «Сельты» нежных чувств не испытывает, — притащился в Новый Свет за куртуазными победами.

— Он поступил как джентльмен, — возразила Элен.

— По отношению в англичанину настоящий испанец может совершить только один джентльменский поступок — всадить ему пулю в лоб.

— У вас весьма различные представления о благородстве.

Дон Диего выпил-таки свой стакан и шумно выдохнул воздух из огромной груди.

— Можете относиться ко мне как вам будет угодно, но не мешает вам помнить, что минувшей ночью я спас вас от очень больших неприятностей: мои парни были весьма и весьма разгорячены, они иногда месяцами не видят женщин…

— Несмотря на все, что вы для меня сделали, — подчеркнуто холодно заявила Элен, — я испытываю к вам глубочайшее отвращение.

На мгновение рыжебородый собеседник опешил, и без того темное его лицо потемнело еще больше, на лбу собрались угрожающие складки.

— Почему? — сказал он глухо. — Почему вы меня оскорбляете — я понимаю, но почему вы уверены, что я намерен сносить ваши оскорбления?

— Потому, что я стою сто тысяч песо, и вы не посмеете причинить мне какие бы то ни было неприятности, иначе я упаду в цене.

Дон Диего встал, шумно отрыгнул, надел шляпу с двухцветным плюмажем.

— Вы действительно стоите сто тысяч песо, а может быть, и несколько больше. Я еще обдумаю этот вопрос, но при всем при этом я все же не советую вам шутить с огнем. То есть разговаривать со мною подобным образом. Я вспыльчивый человек. Я убью вас и лишь потом вспомню, сколько потерял на этом денег. Вы меня поняли?

С этими словами он вышел, оставив Элен с ощущением одержанной победы. Она еще не понимала, где находится фронт, на котором ей удалось перейти в наступление, но положение перестало казаться ей беспросветным.

Похититель, ругаясь себе под нос, долго расхаживал по кватердеку. Ему было жаль замечательного утреннего настроения. Он понимал, кто ему его испортил, но почему оно посмело испортиться — понять не мог.

Сэр Фаренгейт уже на третий день плавания стал подумывать: не слишком ли большие жертвы приносятся обороной Ямайки из-за его сентиментальных переживаний? Разумно ли держать вдали от острова все двенадцать кораблей эскадры, хотя бы на дворе не было никакой войны? Он переговаривал с полковником Хантером, командующим ямайской эскадрой. Три дня назад старого друга изрядно удивил внезапный приказ выходить в море и нисколько не удовлетворили объяснения, сделанные в обоснование этого приказа. Теперь же ему показались неудовлетворительными объяснения, которые сделал сэр Фаренгейт в обоснование необходимости вернуться. Он понял, что за всеми этими маневрами что-то кроется, но допытываться из деликатности не стал. Он знал, что со временем узнает все.

«Что-то происходит со старым морским волком», — подумал полковник после разговора. Вслух же он выразил лишь полную готовность с четырьмя судами закончить рейд, из-за которого и был поднят весь флот. Остальные восемь под командованием самого губернатора должны были вернуться в Порт-Ройял.

Лорду Ленгли все было преподнесено как своеобразный маневр, задуманный еще до выхода в море, и пожилой джентльмен охотно поверил, потому что на море было небольшое волнение, а качку он переносил с трудом.

Была и еще одна причина, по которой сэр Фаренгейт почувствовал необходимость повернуть в сторону Порт-Ройяла, — он, наконец, объяснился с сыном. То, чего он так опасался, оказалось реальностью, и теперь с этим надо было что-то делать. Не в правилах сэра Фаренгейта было уклоняться от сложных ситуаций, и от необходимости развязать сложный семейный узел он тоже бежать не собирался.

По его наблюдениям, Элен испытывала к Энтони примерно те же чувства, что и он к ней. Осознав это, он понял, что было бы преступлением не дать им соединиться. И если этот союз будет не по нраву высшему ямайскому обществу, придется обществу потерпеть. Есть ситуации, когда условности должны уступить. Тем более условности ложные, как в этой ситуации.

Энтони после разговора с отцом вышел из того подавленного состояния, в котором находился с самого начала плавания. Его неотступно терзала мысль, что он оставил Элен на острове, в сущности, совсем не в одиночестве. Где-то там находится и его спаситель, будь он неладен. Энтони был возбужден предвкушением встречи с Элен (мысленно он уже не называл ее сестрой) и жуткими предчувствиями в связи с доном Мануэлем.

Надо ли описывать те чувства, которые нахлынули на отца и сына, когда они узнали о случившемся. Первым вестником был комендант форта, майор Оксман, причаливший к борту флагмана на шлюпке.

— Нападение на Бриджфорд? Элен похищена?! Что за бред?!

Комендант только пожал плечами.

— Почему она оказалась в Бриджфорде?

Майор только пожал плечами.

— Кто напал на город?

— По слухам — испанцы.

— Почему по слухам? Почему не произведено расследование по всей форме?

— Мы еще не успели, ваше высокопревосходительство.

Волнение сэра Фаренгейта выражалось только в том, что он медленно, с силой потирал свои ладони. Энтони сидел на бочонке из-под ворвани у грот-мачты, обхватив голову руками.

— Где дон Мануэль?!

— Он отплыл накануне нападения.

Энтони зарычал от ярости и боли, самые худшие его опасения оправдывались.

— Я так и знал, так и знал, так и знал!

— Вы хотите сказать, — обратился сэр Фаренгейт к коменданту, — что это дон Мануэль совершил нападение?

— А кто же еще, — ответил рассудительный майор, — пришлось бы допускать слишком невероятное совпадение.

— Но тогда это подлость, которой просто нет названия в человеческом языке!

— Лично я никогда не доверял этим испанским мерзавцам, — Оксман относился к числу тех, кто осуждал шашни губернатора с этим смазливым кастильцем, и теперь он не удержался от этого замечания. Сэр Фаренгейт почувствовал заключенный в словах майора яд, но одергивать его в подобной ситуации не счел нужным.

— Нам нужно немедленно отправляться в погоню, — вскочил Энтони со своего бочонка, — он не мог уйти слишком далеко.

— Какая погоня, сынок, — губернатор обвел рукою горизонт, — в море не остается следов.

— Но надо же что-то делать!

— Нужно выяснить, что же все-таки там произошло, на берегу. Исходя из тех сведений, которые мы получим, мы и составим план действий.

Энтони молчал, тяжело дыша, пальцы руки, которою он впился в эфес своей шпага, совершенно побелели.

— Я не меньше твоего мечтаю немедленно броситься в погоню, поверь мне.

Произведенное на берегу следствие не много добавило к самым первым сведениям, полученным от коменданта форта. Бриджфорд был разграблен зверски, но неосновательно, то есть, судя по всему, действовал опасливый налетчик или не обладавший большими силами. Скорей всего это была не акция регулярных испанских сил, а вылазка одинокого капера. Что еще характерно, нападавшие не скрывали свою испанскость и даже всячески напирали на это обстоятельство. Акция, стало быть, носила еще и провокационный характер. Это было интересно сэру Фаренгейту как губернатору. Как отцу ему ничего существенного узнать не удалось. Сраженный горем Бенджамен упомянул о том, что Элен, против обыкновения, решила в тот вечер взять с собой свою камеристку. Из этого можно было заключить, что она чего-то опасалась, или, по крайней мере, что-то предчувствовала. Хотя, если бы она точно узнала, что ей угрожает какая-то опасность, она бы просто никуда не поехала.

После нескольких часов работы в следствии наступил перерыв. Подошла очередь главной свидетельницы — Лавинии Биверсток. За нею послали. Отец и сын то и дело набивали свои трубки. Вставали и прохаживались по кабинету. Вечерело. Бенджамен зажег Артемиду и Актеона.

Наконец послышались быстрые, решительные шаги и шорох платья. Явилась Лавиния, строгая, мрачная, даже немного осунувшаяся.

— Я понимаю, мисс, — негромко начал губернатор, — что вы совсем недавно перенесли сильное потрясение, но, надеюсь, вы понимаете, что мы не можем отложить наше разбирательство.

— Спрашивайте.

Губернатор выпустил большой клуб дыма.

— Скажите, зачем вам понадобилось устраивать этот праздник в бриджфордском доме, а не здесь, в Порт-Ройяле.

— Не знаю, что вам ответить. Захотелось сменить стиль, захотелось разнообразия. Я понимаю, что это звучит неубедительно, но другого объяснения у меня нет.

— Приглашали ли вы к себе дона Мануэля?

— Да, вернее он сам напросился и мотивировал свою просьбу желанием попрощаться. Ему необходимо было отплыть в тот же вечер.

Сэр Фаренгейт выпустил еще один клуб дыма.

— Не показалось ли вам, мисс, что-либо странным в его поведении? Или, скажем, не удивило ли вас то, как внезапно пришло к нему желание отплыть, ведь ему пришлось прервать ремонтные работы на своем корабле.

— Извините, милорд, но даже в этой ситуации вы должны согласиться, что разбираться в таких вещах, как корабельные работы, не моя обязанность.

Губернатор, не торопясь, выбил трубку о каминную доску.

— Говоря проще, мисс, мне хотелось бы узнать: вы поняли, в чем была главная цель его появления на вашем празднике?

— Разумеется, — просто сказала Лавиния, — он хотел пообщаться с Элен. Вы слишком долго подводили меня к этой теме, так что не будем больше терять времени.

Энтони встал со своего кресла и тоже выбил трубку.

— Я давно заметила, что этот испанец увлечен Элен, можно сказать, даже очень увлечен, так что его желание появиться у меня на празднике меня ничуть не удивило. Меня удивило другое.

Сэр Фаренгейт сел обратно в свое кресло, глаза его сузились.

— Меня удивило и даже поразило то, что, судя по всему, и Элен приехала в тот вечер ко мне с целью увидеться с доном Мануэлем!

— Что вы такое говорите, мисс?! — закричал Энтони.

Лавиния внимательно посмотрела на него и продолжала.

— Более того, убыла она с моего стилизованного итальянского бала вместе с ним и, самое глазное, по доброй воле!

— Я вам не верю! Не верю! Я не верю вам! — исступленно повторял Энтони.

— Вам трудно в это поверить, и вам верить в это еще к тому же не хочется, но я говорю то, что видела собственными глазами.

— Такие вещи нужно доказывать, — упавшим голосом сказал сэр Фаренгейт.

Лавиния распустила и мгновенно сложила свой веер.

— У меня, разумеется, нет никаких доказательств из тех, что обыкновенно требуются в суде. Хотя бы потому, что не мое дело, извините, собирать подобные доказательства. Повторяю, я сообщаю вам только то, что видели мои глаза и слышали мои уши. Несколько раз дон Мануэль подходил к Элен, они говорили о чем-то, поэтому была его дуэль с Джошуа Стернсом, который пытался вмешаться…

— Во что вмешаться?

— Он тоже неравнодушен к Элен, вы легко это можете проверить — он жив и лежит у себя дома в полумиле отсюда.

— Не нервничайте, мисс, давайте продолжим, — поднял руку сэр Фаренгейт, — итак, была дуэль…

— Да, дон Мануэль ранил Джошуа и сразу же покинул мой дом.

— Без Элен?

— Сначала да. И это, на мой взгляд, легко понять, это было бы слишком вызывающе. Хотя здесь можно строить любые предположения.

Но фактом является то, что, когда все гости разъехались, Элен пожелала остаться у меня, хотя вы знаете ее нрав — она не любит задерживаться в гостях. Кроме того, впервые в своей жизни она приехала на бал с камеристкой. Что это, как не проявление доброй воли, как не согласие бежать с тем, кто явится за нею ночью?

Энтони откинулся в кресле, теребя перевязь своей шпаги.

— Я не верю, не верю, — тихо повторял он.

— Действительно, — сказал сэр Фаренгейт, сохранявший внешнее спокойствие, — слишком громоздким получается все это предприятие с похищением. Встреча в столь людном месте, как бал, и потом этот погром в Бриджфорде…

— Не я составляла этот план, милорд, и не я отвечаю за его изъяны. Нападение на городок могло понадобиться для того… ну, не знаю для чего. Запутать следы, чтобы вознаградить свою команду. Скажем, ему нечем было платить команде…

— Да! — воскликнул пораженный последним соображением Энтони. — Конечно, у него, должно быть, не было денег. Он захватил Элен, чтобы потребовать выкуп.

Лавиния усмехнулась.

— Он мог заработать достаточно денег, потребовав выкуп за вас, Энтони. Но он этого не сделал.

— За Элен он мог бы потребовать значительно больше, — неуверенно возразил лейтенант.

— Вот уж за кого он мог бы получить больше всего, так это за меня, — сухо сказала Лавиния, — хоть с этим вы должны согласиться?

И отец и сын молчали.

— Из двух девушек, находящихся в тот вечер в доме Биверстоков в Бриджфорде, дон Мануэль де Амонтильядо и Вильякампа выбрал не ту, которая богаче, а ту, в которую был влюблен, — подвела итог своим словам Лавиния.

Сэр Фаренгейт посмотрел в ее холодные, победоносные глаза. Лавиния была ему отвратительна в этот момент, несмотря на всю свою красоту.

— У меня остался всего один вопрос к вам, мисс.

— Задавайте его, милорд.

— Вы утверждаете, что все видели собственными глазами?

— Именно так.

— Видели ли вы собственными глазами, как мисс Элен Фаренгейт подала этому испанскому кабальеро собственную руку, чтобы он увел ее из вашего дома на свой корабль?

Лавиния секунду помедлила, и Энтони сразу же встрепенулся.

— Нет, — ровным голосом сказала черноволосая красавица, — этого я собственными глазами не видела. Полагаю, что я видела достаточно всего прочего, чтобы сделать те выводы, которые я сделала.

Сэр Фаренгейт кивнул и начал снова набивать трубку.

— Спасибо вам, мисс, за то, что вы согласились прийти к нам, до свидания.

— До свидания, господа, — сказала она и вышла, шурша шелками. Когда она направлялась на эту встречу, то знала, что в ее позиции есть всего лишь одно слабое место — Джошуа Стернс, показания которого могли нарушить стройность картины. Теперь она была уверена, что ни отцу, ни сыну не придет в голову допрашивать этого дурачка, тем более, что сейчас он валяется в жару из-за пустяковой раны.

Когда двери за Лавинией закрылись, сэр Фаренгейт и Энтони некоторое время сидели в молчании.

— И все-таки я не верю, — сказал лейтенант, тяжело при этом вздохнув.

— У тебя немного оснований, чтобы ей не верить, но, тем не менее, они есть. Она не видела, как Элен бросилась в объятия этого испанца.

— Это доказывает, может быть, только ее собственную честность, — сказал Энтони.

 

Глава 7

Незавершенный поединок

— Я догоню его и убью, — сказал Энтони, когда Лавиния вышла.

— И где ты будешь его искать? — устало спросил сэр Фаренгейт.

— Я обшарю все закоулки Мэйна, но я его найду. Клянусь, отец!

— У тебя нет корабля, — еще более усталым и разбитым тоном сказал губернатор.

— Ты дашь мне корабль!

— Тебе нет еще и двадцати лет. Как ты собираешься осилить такое дело?

— Дону Мануэлю едва ли больше двадцати, так же, как и мне, но он сумел осилить дело значительно более хитрое.

— Из твоих слов, Энтони, я заключаю, что ты допускаешь мысль о том, что Лавиния не лжет, или не совсем лжет.

Лейтенант в ярости прошелся по кабинету.

— Не знаю, отец. С одной стороны, я ей не верю, но с другой стороны, меня одолевают такие подозрения… В общем, мне необходимо посмотреть в глаза Элен, и все, что мне суждено узнать, я хотел бы узнать именно от нее.

Губернатор медленно набивал свою трубку.

— Нельзя начинать такое предприятие, не зная точно, что является его целью. Другими словами, ты должен решить: кому ты собираешься мстить — ему или ей.

— Я не знаю.

— Вот видишь!

— Но если я останусь сидеть на месте, у меня просто разорвется сердце!

Сэр Фаренгейт раскурил трубку, поудобнее устроился в кресле и закрыл глаза. Он казался совершенно изможденным и разбитым, несколько часов этого безумного утра превратили его в старика. Метавшийся по кабинету лейтенант наконец обратил на него внимание и остановился вплотную к его креслу. Он собирался что-то сказать, но отец опередил его.

— Знаешь, сынок, мне что-то подсказывает, что вины Элен в этой истории нет. Я не могу поверить в ее предательство по отношению к нам. Боюсь, что она попала в очень неприятную историю. Мы должны выручить ее.

— Мне тоже так кажется.

— Сам я не могу на то время, которое могут занять поиски, покидать остров.

— Я понимаю, отец.

— Я дам тебе корабль.

— Я знал это.

— И даже не буду тебе говорить, чтобы ты был как-то особенно осторожен.

— Я понимаю.

— Найди ее, Энтони.

— Я найду ее.

Меньше, чем через три часа, едва доставили на борт бочки с водой, семидесятидвухпушечный красавец «Мидлсбро» вышел в открытое море. Когда очертания Ямайки начали покрываться голубоватой дымкой, в каюту капитана явился штурман Кирк и спросил, каковы будут указания относительно курса. Другими словами — куда плыть?

— Куда нам плыть? — рассеянно спросил Энтони.

— Вот именно, сэр.

— Куда угодно. Можно на север к Кубе, на северо-восток, к Наветренному проливу, ничем не хуже и запад с его Юкатаном.

Штурман Кирк с трудом подавил волну профессионального возмущения, поднявшуюся в груди. Ничего себе, выйти в море с таким планом!

— Извините, сэр, но я не привык работать по указаниям такого рода.

Энтони поднял на него глаза и подумал, что старый моряк скорее всего прав, а он сам сейчас перед ним выглядит полным идиотом. Но, тем не менее, куда ж нам все-таки плыть? Ни одно из направлений не представлялось ему отличающимся хоть чем-нибудь от всех прочих. В поисках сведений об Элен, вероятнее всего, предстояло обследовать большинство островов Антильского архипелага, а возможно, и Багамского. Так с чего же начать?

— Послушайте, Кирк, прокладывайте курс к Санта-Каталане.

Энтони решил начать с этого островка; о нем, по крайней мере, точно известно, что он как-то связан с похитителем. Дон Мануэль вряд ли туда пойдет, поскольку всем на Ямайке известно, что это цель его путешествия и, стало быть, его будут искать именно там. Но, с другой стороны, он может направиться именно туда, потому что его не станут искать там как раз из тех же вышеприведенных соображений. Санта-Каталану нужно было обследовать в первую очередь — как самый двусмысленный объект в общем списке и навсегда избавить себя от размышлений о нем.

— Я вас правильно понял, сэр, — Санта-Каталана?

— Именно так.

Жилище дона Диего напоминало в известной степени бандитское гнездо и, надо сказать, он этим в глубине души гордился. Располагалось оно в укромной, маленькой бухте на южном побережье испанской части Гаити. Места эти были плохо освоены официальными властями, и в окрестностях поселения, которое сделал своей стоянкой испанский гранд, промышляющий морским разбоем, слонялось много беглых рабов, ссыльнопоселенцев и прочего отребья. Дон Диего постепенно сделался у них чем-то вроде племенного вождя; ему, а не местному алькальду принадлежала реальная власть — и военная, и судебная.

Как уже упоминалось, губернатор Гаити прекрасно был осведомлен о том, что за птица гнездится у него под боком, но закрывал на этот факт глаза. Он ненавидел англичан тайно, и поэтому всячески споспешествовал человеку, способному ненавидеть их открыто.

Встречать дона Диего, возвращающегося из удачного рейда, собралось довольно много народу. Здесь были команды двух принадлежащих ему кораблей, вытащенных на берег для ремонта, испаноязычный сброд со всего света, торговцы, прачки, маркитантки, мулаты, негры, индейцы — зрелище получилось живописнейшее. Среди встречающих было несколько человек, одетых в приличное европейское платье. Это были чиновники из канцелярии губернатора. Им дон Диего отдавал всякий раз двадцатую часть добычи, это было частью негласного договора испанского капера с наместником его католического величества. Дон Диего презирал губернатора за его крохоборство, но вынужден был мириться.

Сразу после того, как корабль пришвартовался, Элен и Тилби были препровождены в небольшой замок из розового туфа, увенчанный круглой, мавританского стиля башенкой — именно там располагалась резиденция хозяина здешних мест.

Бухта была с обеих сторон сдавлена высокими холмами, подступавшими к самой воде. Холмы густо поросли марцелиновыми и мангровыми деревьями.

— Это похоже на какое-то логово, — сказала Тилби, глядя по сторонам. Она не знала, что местные жители так примерно и называли между собою это поселение. В подобной бухте не слишком удобно жить, зато достаточно удобно защищаться. На языке коренных жителей, которых, впрочем, совсем уж тут не осталось, бухта имела очень звучное и длинное название, перевести которое правильнее всего было бы как Мохнатая Глотка.

Знатной пленнице и ее камеристке отвели в мавританском замке дона Диего большую, но не слишком удобную комнату. В жилище испанского пирата, кроме прислуги, не жила постоянно ни одна женщина. Свои потребности он удовлетворял с помощью самых заурядных портовых девок и никогда не чувствовал себя обделенным по части женской ласки. Английские пленницы были неприятно удивлены внутренним убранством жилища кастильского аристократа. В самом деле: голый неметеный каменный пол, два деревянных лежака, застланных простыми шерстяными одеялами. Окна без занавесей, простой глиняный кувшин с водою в углу — и это все.

— Может быть, это тюремная камера? — осторожно спросила Тилби.

— Боюсь, это покои для высоких гостей, — ответила Элен. — Я предчувствовала что-то подобное, вспомни нашу каюту на корабле.

— Да, правда, — вздохнула камеристка.

Появившийся без всякою стука управляющий или, точнее сказать, мажордом Фабрицио, объявил, что обед будет подан с минуты на минуту.

— Если вы хотите, чтобы я переодевалась к обеду, надо было похищать меня не только с камеристкой, но и с гардеробом, — заявила Элен дону Диего, когда он вошел в столовую.

— И объясните своему горбатому итальянцу, что, когда собираешься войти в комнату дамы, надо предварительно постучать.

Дон Диего только подергал усом.

— Когда я буду похищать вас во второй раз, я позабочусь о вашем гардеробе и вышколю предварительно слуг, обещаю вам.

Сервировка стола, естественно соответствовала общему стилю дома. На столе стояло много дорогих и даже изящных вещей, но вместе они создавали удручающее впечатление. Хозяина это обстоятельство, судя по всему, занимало мало. Он сразу и решительно приступил к насыщению. Как готовили у дона Диего, выяснить Элен не удалось, потому что она даже не притронулась ко всему тому, что было разложено на серебряных и золотых блюдах.

Хозяин ел с отвратительным наслаждением, он умело расправлялся с седлом барашка при помощи двух латинских кинжалов, вытащенных прямо из-за пояса, по усам и бороде у него обильно тек мясной сок, смешанный с красным вином, которым он то и дело запивал ягнятину.

Элен молча рассматривала его, вращая пустой бокал тонкими бледными пальцами.

Хозяин несколько раз исподлобья посмотрел на нее, потом спросил с некоторым ехидством в голосе:

— Отчего вы не едите, мисс? Может быть, вас мучают последствия морской болезни?

— Нет, последствия этой болезни меня не мучают, просто в обществе людоеда кусок не лезет в горло.

— От страха, мисс?

— От отвращения!

Дон Диего шарахнул рукояткой своего кинжала по столу.

— Я солдат, мисс, и занят в основном тем, что стараюсь перерезать глотки как можно большему количеству англичан, и мне некогда думать, как это делается по принятым у них правилам!

— Вы говорите очень витиевато и очень гадко, сэр.

Хозяин опять ударил кинжалом по столу, но теперь уже острием вниз, и, крикнув:

— Вы испортили мне аппетит, мисс, — вышел из столовой.

— А у меня он вновь появился, — тихо сказала Элен. Положила в рот маслину и запила вином, вкус которого показался ей превосходным.

Вечером того же дня в комнату, где содержались пленницы, было доставлено несколько ковров и два сундука с разного рода вещами, которые могли понадобиться женщинам в повседневном обиходе.

— Что это с ним случилось? — спросила Тилби, воодушевленно роясь в принесенных тряпках.

— Точно еще не знаю, но думаю, что этот знак скорее хороший, чем плохой.

Энтони всю ночь провалялся без сна, мучился своими бесплодными мыслями, и заснуть ему удалось только под утро, так что, когда первый помощник, лейтенант Логан, и штурман Кирк его разбудили, вид у него был удивленный и взъерошенный, и он не сразу понял, что они ему говорят.

— Повторите, Кирк, что вы сказали?!

— Благоволите подняться и посмотреть сами, сэр. Прямо по курсу в десяти кабельтовых перед нами — «Тенерифе».

Энтони перевел взгляд с Кирка на Логана, они оба улыбались, но не шутили.

— Один шанс из тысячи, сэр, — сказал Логан.

— Он просто решил спрятаться к папочке под крыло, — сказал Кирк.

Поверив, что его не разыгрывают, Энтони сказал:

— Хорошо, господа, я сейчас оденусь, а пока просигнальте испанцу из носового, пусть он ляжет в дрейф.

— Вряд ли после всего, что он сделал, ему будет легко на это согласиться, — заметил Кирк.

— Это для очистки совести. Когда я поднимусь, мы решим, что нам делать дальше.

Появившись на юте, Энтони выяснил, что «Тенерифе» без малейшего промедления выполнил предложение лечь в дрейф. Это не вполне укладывалось в уже нарисовавшуюся в голове лейтенанта картину, но он решил пока не ломать себе голову.

— Они, несомненно, рассмотрели наш силуэт, и знают, что это корабль Ямайской эскадры, — сказал он Логану, чтобы что-нибудь сказать.

— И поняли, что сопротивляться бесполезно, — против «Мидлсбро» они не выстоят и часа.

— Не забывайте, что у них есть на борту аргумент против нашей немедленной атаки, Логан.

— Так точно, сэр, возможно, они и легли в дрейф, чтобы предъявить нам его.

— Возможно, возможно, — пробормотал Энтони, впиваясь глазами в корму галеона. Первоначальная радость оттого, что испанец был отыскан так легко, прошла. Ему вдруг стало понятно, до какой степени трудно будет вызволить Элен с борта «Тенерифе». Да и вообще, желает ли Элен быть вызволенной?

Оказалось, что не он один размышлял над тонкостями предстоящей процедуры.

— Сэр, — сказал Логан, — если они предложат вам прибыть на борт «Тенерифе», не соглашайтесь. Почти наверняка это ловушка.

— Тогда придется приказать дону Мануэлю прибыть к нам на борт.

— Прибыв сюда, он может говорить все что угодно. Как мы проверим его утверждение, что мисс Элен нет у него на судне?

— Но, задержав дона Мануэля здесь, я могу отправиться туда сам и все проверить.

— Они все равно захватят вас. Он наверняка оставит им такое указание на случай своего невозвращения с «Мидлсбро».

— Но тогда, — вспылил Энтони, — у нас вообще нет никакого выхода. Это тупик!

— Не думаю, сэр, — спокойно сказал Логан, — просто нам надо в наших размышлениях вернуться на два шага назад.

— То есть?

— Мы пригласим этого испанца к нам и, если он согласится и прибудет, потребуем от него, чтобы он позволил кому-нибудь из наших людей — допустим мне — с командой ребят осмотреть его корабль. И пусть он напишет об этом бумагу своему помощнику.

— А если он откажется?

— Это будет, во-первых, явным доказательством того, что мисс Элен находится у него на борту, а во-вторых, тогда и будем думать, сэр.

Дон Мануэль согласился навестить своего английского друга с угрожающей легкостью. Вместо того, чтобы испытать чувство облегчения оттого, что все складывается так, как ему хотелось бы, Энтони еще больше напрягся, ожидая за всем этим внешним дружелюбием каких-то особенных дьявольских каверз. Он был даже не уверен в том, что ему удастся выдержать любезный тон в беседе с человеком, который в столь недавнем прошлом так много для него сделал.

Капитан «Тенерифе» спокойно поднялся на борт «Мидлсбро». Нельзя сказать, что внезапное появление у него в кильватере корабля ямайской эскадры не показалось ему немного странным. Оставалось лишь надеяться на то, что эта встреча случайна и что капитану этого корабля вряд ли известны те не вполне корректные шаги, предпринятые им по отношению к мисс Элен. И если честно, то испанец вовсе не горел желанием встретиться с молодым Фаренгейтом — он чем дальше, тем больше жалел о том, что в свое время решил повести себя благородно, вместо того, чтобы повести себя разумно. Получи он тогда за голову Энтони свои сто тысяч песо, все стояло бы сейчас на своих местах; и не было бы этой встречи с голубоглазой блондинкой, разбившей ему сердце.

Так вот, когда дон Мануэль поднялся на борт «Мидлсбро» и увидел своего английского друга, то понял, что тот тоже не в восторге от их встречи. Тогда к чему это столь настоятельное приглашение прибыть на борт «Мидлсбро»?

Вскоре все объяснилось, но довольно неприятным для гостя способом. По команде Логана два сопровождавших дона Мануэля испанских солдата были мгновенно разоружены.

— В чем дело, сэр Фаренгейт?! — возмутился гость.

— Это сделано в целях вашей безопасности, — объяснил Логан, но в данной ситуации его объяснение прозвучало довольно издевательски.

Дон Мануэль повернулся к Энтони.

— Не многовато ли за то, что я пытался ухаживать за вашей сестрой, сэр?

— Но маловато за то, чем в результате закончились эти ухаживания, сеньор.

— Что вы мелете?!

— Не пытайтесь сделать из меня идиота!

Когда с ним обращались подобным образом, дон Мануэль вспыхивал и мог сказать слова и совершить поступки, которые были ему явно не на пользу.

— Нет, это вы перестаньте делать из меня идиота! Я теперь знаю — тот факт, что Элен является вашей сестрой, не имеет для вас решающего значения, вас она больше занимает как женщина.

— Вам не кажется, что вы вторгаетесь туда, куда вам вторгаться не стоит?

— Я, сэр, привык сам определять, куда мне стоит вторгаться, а куда нет.

— Придется вам объяснить, что это не очень цивилизованная привычка, — Энтони с этими словами взялся за эфес своей рапиры.

— К вашим услугам, — испанец легко вытащил свою шпагу и отбросил сорванную с головы шляпу.

Никто из присутствующих не посмел им помешать. Зазвенели клинки. Испанец оказался великолепным, как и следовало ожидать, фехтовальщиком. Энтони, считавшийся одним из лучших клинков на всей ямайской эскадре, очень скоро это почувствовал. Взаимообразно перемещаясь по шканцам, производя и отражая энергичные выпады, молодые люди умудрялись вести, параллельно основной, еще и словесную дуэль.

— Ответьте мне, сэр, — говорил Энтони, напористо атакуя, — куда подевалась ваша придворная рафинированность? Вам ничего не стоит задеть честь девушки, которой вы совсем еще недавно оказывали знаки внимания.

— Не знаю, как у вас, сеньор, а у нас не принято оскорбляться на правду. Я просто произнес вслух то, что знают, наверное, все.

— Кого вы имеете в виду под словом «все»? — Энтони задавал этот вопрос, находясь в глубоком выпаде.

— Ну, хотя бы нашу общую знакомую, мисс Лавинию Биверсток, — дон Мануэль, изящно прислонившись к фальшборту, уклонился от удара.

— Лавиния?! Что вам сказала эта интриганка?

— Вы быстро прозреваете, сеньор Фаренгейт, — усмехнулся дон Мануэль, переходя в атаку, — вы уже поняли, что она интриганка.

— В данном случае важно не то, что она вообще интриганка, а то, каким образом она интригует против меня.

— Вы так говорите, как будто обвиняете меня в сообщничестве с нею.

— А разве вы не ее сообщник?! — воскликнул Энтони, задевая острием своей шпаги левый локоть испанца. На доски настила закапала кровь.

— Отвечайте, вы, любитель срывать покровы с истины и говорить правду!

Дон Мануэль сделал вид, что ничего особенного не произошло, и спокойно продолжал поединок.

— Каюсь, — сказал он, его дыхание уже начинало сбиваться, — мисс Лавиния пыталась мне помочь, но из этих попыток ровно ничего не вышло.

— Вы хотите сказать, что Элен нет на борту «Тенерифе»? — со злой иронией в голосе спросил Энтони, усиливая ярость своих атак.

— Бог мне свидетель, — сказал дон Мануэль, неожиданным выпадом нанося укол в бедро своему раскрывшемуся противнику, — мисс Элен на моем корабле нет, хотя, признаюсь, я бы мечтал об этом.

Энтони прислонился спиной к грот-мачте и опустил шпагу, тяжело дыша.

— Я не могу поверить вам на слово, сэр.

Дон Мануэль, увидев, что дуэль как-то сама собой прекратилась, вложил шпагу в ножны и, достав из кармана платок, приложил к раненому локтю.

— Это такое дело, где вряд ли можно вести себя по-другому, поэтому я не сержусь на вас. А чтобы вы имели возможность избавиться от подозрений, я разрешу любую инспекцию на своем судне.

Энтони тоже вложил шпагу в ножны.

— Более того, — продолжал испанец, — я готов на время этой инспекции остаться у вас на борту в качестве заложника и написать своему помощнику, чтобы он содействовал тем людям, которых вы пошлете, в поисках мисс Элен.

Лейтенант повернул голову к стоявшему рядом Логану и сказал ему упавшим голосом:

— Элен нет на «Тенерифе».

После благополучного завершения спонтанной дуэли молодые люди беседовали еще около двух часов, даже пообедали вместе, но уже без прежнего дружелюбия и сердечности. В конце стало понятно обоим, что они тяготятся обществом друг друга.

Тем не менее, Энтони рассказал все, что ему было известно о налете на Бриджфорд. Дон Мануэль внимательно его выслушал и хладнокровно скрыл от своего бывшего друга свои мысли по этому поводу. Уже на середине рассказа он догадался, кто был автором ночного рейда, и, стало быть, у кого находится в настоящий момент Элен. Подлая, хамская манера дядюшки Диего полностью сказалась и в подлом плане этого пиратского налета. Впрочем, дон Мануэль не собирался проливать слезы по поводу ограбленных и поджаренных бриджфордских обывателей; другая мысль взволновала его — не дай Бог, дон Диего де Амонтильядо и Вильякампа, это кровавое чудовище, обратит свои бешеные манеры на утонченно образованную и воспитанную в любви и нежности белокурую рабыню. Именно об этом с содроганием думал дон Мануэль, слушая сетования и направленные в пустоту угрозы Энтони. Впрочем, одна из угроз имела своего адресата — Лавинию. Дон Мануэль за ценные сведения о ночном налете не стал скрывать от своего бывшего друга, какую роль сыграла молодая плантаторша во всей этой истории.

— Если бы она была мужчиной, я бы знал, что мне делать! — воскликнул лейтенант.

Дон Мануэль развел кружевными манжетами в ответ на эти слова и тут же слегка поморщился — рана, хоть и неглубокая, давала себя знать.

— Если бы она не была женщиной, она бы не смогла сочинить столь коварную ловушку для Элен. Да, можно сказать, и для меня.

Энтони вопросительно посмотрел на него.

— Да-да, ведь она лишь в самом конце сказала мне, что вы с Элен не брат и сестра по крови, и только тогда мне стало понятно, почему Элен столь однозначно отвергает мои ухаживания. У нее были вы. Французы говорят — «ищите женщину», в данной ситуации правильнее было бы сказать — «ищите мужчину».

— Пожалуй, — грустно согласился Энтони.

— Да и действия мисс Лавинии были продиктованы тем же.

— Чем?

— Ну, мой дорогой! Неужели вы так до сих пор не сообразили? Влюбленностью в вас. Припомните ваши последние с нею беседы. И не надо краснеть, нет ничего стыдного в том, что вас любят сразу две красивые женщины.

Энтони было немного неловко, как всегда бывает неловко мужчине, удачливому в амурных делах, в присутствии своего опростоволосившегося собрата. И, как правило, счастливец не догадывается, какого он приобретает врага в лице этого неудачника.

Энтони решил великодушно перевести разговор на другую тему, но поскольку никакой подходящей не было, он не нашел ничего лучшего, как спросить с довольно нелепой глубокомысленностью:

— А как вам кажется, не могла ли мисс Лавиния состоять в сговоре с этим негодяем, ну, с этим, что организовал налет на Бриджфорд?

— Лавиния Биверсток — испанская шпионка, — хохотнул дон Мануэль, — это, по-моему, вы хватили, мой друг.

Минутой раньше, когда дон Мануэль столь точно формулировал про преимущество быть любимым сразу двумя девушками, он с внезапной и пугающей отчетливостью осознал, до какой степени он ненавидит этого счастливчика в форме лейтенанта английского флота, и поэтому, когда Энтони ляпнул столь очевидную глупость, капитан «Тенерифе» ощутил, хоть и минимальную, но все же сатисфакцию.

Расстались молодые люди почти холодно, хотя и пожелали друг другу всяческих успехов. Дон Мануэль хотел было на прощание пообещать лейтенанту Фаренгейту, что если он первым отыщет мисс Элен, то немедленно препроводит ее на Ямайку, но понял, что это была бы ненужная ложь. Его язык отказался произнести подобную клятву. И только уже поднявшись на борт своего галеона, дон Мануэль понял, что это не он не солгал, а его бывший друг не попросил его об этом. «Ну что ж, — подумал капитан „Тенерифе“, — значит, объяснение состоялось».

 

Глава 8

Что задумал управляющий

На следующий день после отплытия Энтони на «Мидлсбро» у дома Стернсов, что стоял в самом конце улицы Картроуд, остановилась карета мисс Лавинии Биверсток. Она прибыла, чтобы навестить раненного на ее празднике Джошуа. Ни сам мистер Стернс, ни тем более его супруга миссис Стернс не любили богатую и гордую сироту, но отказать ей в приеме было бы немыслимо. У них ни на секунду не возникало мысли о том, что смуглая леди могла бы увлечься их сыном, который, даже по их собственному мнению, звезд с неба не хватал и пороху изобрести не грозил. Поэтому в этом визите, помимо некоторых лестных моментов, — все же Лавиния Биверсток далеко не во все дома отдавала визиты — были и какие-то смутно тревожащие.

После нескольких общепринятых в таких случаях любезностей миссис Стернс проводила гостью в комнату сына. Она тяжело вздохнула, когда Лавиния попросила оставить их с Джошуа наедине. Но и этому сопротивляться было бы нелепо, и пришлось, скрепя сердце, подчиниться.

Рана юноши была неопасной, и визит красавицы его очень вдохновил.

— Я ни о чем не жалею, мисс Лавиния, ни о чем! — с жаром заявил он.

— Что вы имеете в виду, Джошуа, дорогой?

— Я ранен, да, — он попытался выпрямиться на кровати, — но дело в том, что я не мог поступить иначе. Я испортил вам праздник, мисс.

— Пустое, — улыбнулась красавица.

— Но честь! Честь, согласитесь, дороже!

— Разумеется, только зря вы так разволновались.

— Но согласитесь, что этот испанец нагло приставал к мисс Элен, она не хотела с ним танцевать, да, по-моему, и видеть его было ей неприятно.

Лавиния перестала улыбаться.

— И все же вы напрасно так волнуетесь, Джошуа, напрасно, уверяю вас.

Юноша откинулся на подушках, сжимая маленькие худые кулаки. Лавиния достала из складок платья небольшой пузырек и, оглянувшись, вылила его содержимое в чашку, стоявшую на столике рядом с постелью больного. Он продолжал что-то возмущенно бормотать, закатив глаза.

Еще раз оглянувшись, Лавиния протянула ему чашку.

— Вот, выпейте, вам надо успокоиться.

Джошуа смерил протягиваемую ему посудину взглядом, какое-то неудовольствие выразилось на его лице, но, находясь под влиянием магнетического взгляда гостьи, отказаться он не посмел.

— Ну вот и прекрасно. Теперь вам надо заснуть.

— Но вы не сердитесь на меня, мисс? — потянулся он к ней с подушек.

— Нисколько. Я даже благодарна вам за тот рыцарский поступок, который вы решили совершить именно в моем доме.

Встретившись в гостиной с миссис Стернс, она сказала ей:

— Джошуа чувствует себя неплохо, но на вашем месте я бы все-таки вызвала врача. Кто тут у вас живет поблизости?

— Мистер Эберроуз.

— Вот и отлично, он хороший врач. У него лечился мой отец.

Миссис Стернс сначала и не подумала следовать совету этой странной посетительницы. Но потом к ней в душу закралось сомнение, правильно ли она поступает. Что такое увидела в лице Джошуа Лавиния? Лишний раз побеспокоить старика Эберроуза, чем потом рвать на себе волосы, если с сыном случится что-нибудь ужасное.

Послали за доктором. Он осмотрел Джошуа, никакого ухудшения, конечно, не обнаружил, но на всякий случай дал молодому Стернсу хлебнуть своего личного, всему городу известного бальзама.

Надо ли говорить, что ночью сыну банкира стало хуже, к утру у него начался жар, а к вечеру следующего дня он скончался от остановки сердца.

— Вы довольны вашим новым гардеробом? — спросил «людоед» за завтраком свою невольную гостью.

— Да, в присланном вами сундуке есть очень хорошие вещи, но я ничего не смогла себе подобрать.

— Почему же? — в этот раз для разделывания куска мяса бывший испанский гранд применил более цивилизованные приспособления, чем пара кинжалов.

— Если я что-нибудь надену, я почувствую себя соучастницей ограбления, в результате которого они были добыты.

Дон Диего насупился, лицо его налилось темной венозной кровью. Но он сдержался, лишь машинально поправил свои усы.

— Знаете, мисс, что я придумал?

— Любопытно будет послушать.

— Общение с вами доставляет мне слишком много неприятных моментов. Расстрелять или повесить я вас не могу из жадности…

— Мне нравится, когда человек знает, что говорит!

— …так вот, отныне каждый раз, когда вам заблагорассудится меня оскорбить, я не стану бессмысленно возмущаться и уродовать свою мебель. Я буду просто доставать лист бумаги, на котором я написал мои предложения вашему батюшке и к уже намеченным ста тысячам выкупа, буду добавлять еще по тысяче песо.

— Вот как?!

— Именно, так что чем вольнее будет ваш язычок, тем тоньше будет становиться кошелек вашего папаши.

Элен пожала плечами и презрительно фыркнула.

— И молите Бога, мисс, чтобы ваши родственники оказались достаточно состоятельны. За все то, что вы имели дерзость наговорить мне за последние дни, у девицы без гроша за душой уже раз пять язык бы вообще вырвали.

Дон Диего отхлебнул вина.

— По этой же причине я не буду спешить с отсылкой эпистолы вашему отцу. Вы будете у меня находиться до тех пор, пока не научитесь себя вести, а обучение у столь тонкого знатока манер, как я, стоит баснословно дорого.

Изложив свои соображения, дон Диего удовлетворенно захохотал, очень довольный тем, как он все здорово придумал.

Чем дольше думала Элен над словами дона Диего, тем сильнее начинала злиться. Этот негодяй, судя по всему, сочинил беспроигрышный план. Она никак не могла придумать, каким образом ей удастся его опровергнуть.

— Хорошо, дон Диего, я поняла, что мне придется задержаться у вас на неопределенно длинный срок, поэтому я хотела бы попросить вас об одном одолжении.

— Просите, я к вашим услугам, — перейдя в благодушное состояние, дон Диего отправил в рот огромный кусок жирной дичи и залил его приличной дозой мадеры.

— Избавьте меня от необходимости питаться за одним столом с такой отвратительной скотиной, как вы!

И дичь, и мадера, разумеется, тут же выпали из пасти дона Диего обратно, в основном на камлотовый камзол гранда, ничуть не добавив ему (ни камзолу, ни гранду) привлекательности.

— Што, што одна…

— Что, что?

— Сто одна тысяча песо!

— Замечательно, дон Диего, но я требую, чтобы моей служанке позволено было покупать на пристани что-нибудь для нашего с ней стола. Деньги, необходимые на это, вы тоже можете поставить в общий счет. И даже с процентами, что согреет ваше ростовщическое сердце.

— Сто две тысячи, — сказал уже несколько успокоившийся дон Диего.

Вечером того же дня, когда Джошуа Стерн метался в жару, лакей сообщил Лавинии Биверсток, что в прихожей дожидается и просит аудиенции управляющий ее бриджфордским домом мистер Троглио. Это было слишком против правил, заведенных в имении Биверстоков. Управляющим надлежало сидеть и ждать, когда их вызовут с докладом, хотя бы ждать пришлось десять лет. Троглио, разумеется, не мог не знать об этом. Значит, поступок этого лысого упыря продиктован какими-то экстраординарными причинами, решила Лавиния, и велела просить.

Мистер Троглио в знак почтения низко наклонил свою яйцеобразную голову.

— Итак? — нетерпеливо спросила Лавиния, успокаивая на коленях роскошную мексиканскую кошку. — Что вы собираетесь мне сообщить?

— Утром в Бриджфорд прискакал человек из губернаторской канцелярии и велел мне сегодня явиться во дворец для беседы с сэром Фаренгейтом.

Лавиния резко сжала кошачье ухо, животное обиженно мяукнуло. Мисс Биверсток в этот момент проклинала себя за непредусмотрительность. Как она могла упустить из виду, что этот хитрый старик захочет допросить ее слуг?

— Вы уже были там?

— Я только направляюсь туда.

— Зачем же вы явились ко мне и тем самым задерживаете его высокопревосходительство?

Троглио посмотрел по сторонам и приблизился на один шаг к своей хозяйке.

— Дело в том, что я догадываюсь, о чем пойдет речь во время этой… беседы.

— О чем?

— О том, с кем и каким образом его дочь, мисс Элен, покинула ваш дом той ночью.

Лавиния, продолжая поглаживать кошку, с интересом рассматривала своего управляющего. Он, по всей видимости, был не так прост, как казался или хотел казаться.

— И каким же образом и с кем мисс Элен оставила мой дом в Бриджфорде?

Яйцеголовый развел руками.

— Я ведь ничего не видел, я запирал в это время кладовые.

— Ты это и скажешь сэру Фаренгейту?

Троглио помолчал, словно внутренне на что-то решаясь. Потом заговорил:

— Мне кажется, миледи, я нижайше прошу прощения за то, что пускаюсь в рассуждения на эту тему, так вот мне кажется, что вам желательно, чтобы я сказал на допросе у губернатора нечто другое.

Лавиния не спешила отвечать на это рассуждение. Можно ли доверять этому лысому генуэзскому хитрецу? Он служил у Биверстоков уже целых пять лет, зарекомендовал себя исполнительным работником и весьма сдержанным человеком. Никогда он не набивался ни к покойному плантатору, ни к его дочери с предложениями своих особых, чрезвычайных услуг. А в колониальном быту такие ситуации волей-неволей возникали. Может быть, он ждал своего часа все эти годы? И что руководит его верноподданническим порывом сейчас? Что такое случилось, если этот скрытный и осторожный негодяй (отчего-то Лавиния была уверена, что он негодяй) готов лжесвидетельствовать перед самим губернатором?

— Еще раз прошу прощения, миледи. Мне понятны ваши сомнения, но происходят они, поверьте, всего лишь от незнания вами некоторых обстоятельств. Я сообщу их вам и сомнения отпадут.

Лавиния сделала ему знак приблизиться. Выхода, кажется нет, придется вступать в альянс с этим… Она не сумела подобрать нужного слова.

— Говорите, что вы хотите получить за то, что вы сегодня скажете губернатору Ямайки, будто его дочь бежала с испанским графом по собственной воле?

Троглио улыбнулся как человек, предвкушающий, какой эффект произведут слова, которые он собирается произнести.

— Я думаю, миледи, вас значительно больше занимает не то, как я скажу, а то, с кем на самом деле сбежала мисс Элен.

Лавиния замерла.

— И ты…

— Я действительно догадываюсь — с кем и куда.

Черноокая красавица была поражена и не скрывала этого. Она не сразу собралась с силами, а когда собралась, то заговорила медленно, как бы в некоторой неуверенности.

— Не хотите ли вы сказать, что можно пойти, прямо сейчас пойти и просто вот так забрать ее?

— Не прямо сейчас и не просто так, — улыбнулся Троглио. И эффект был такой, будто улыбнулась посмертная маска.

— Договаривайте до конца.

— Извольте, миледи. Я делаю вам вот какое предложение. Я даю сегодня такие показания его высокопревосходительству, что с вас будут окончательно сняты всяческие подозрения, взамен вы назначаете меня посредником в деле выкупа вашей самой близкой и любимой подруги.

— Выкупа?

— Разумеется. Она сейчас находится в руках такого человека, который просто так ее не отдаст. Я думаю, он сейчас как раз взвешивает, сколько ему имеет смысл потребовать с сэра Фаренгейта за возвращение его дочери.

— И каков ваш план?

— Мой план основан на том, что сколь бы сильна ни была отцовская любовь, настоящая ненависть все равно сильнее, и вы выложите больше, чем губернатор, за… за право решить судьбу Элен Фаренгейт.

Лавиния, сузив глаза, рассматривала этого человека. Он был настолько же опасен, насколько мог оказаться полезен. Конечно, он играет какую-то свою игру, и ей не нужно пока делать вид, что она его раскусила.

— А вы умны, мистер Троглио, — сказала она, — даже очень умны.

Генуэзец поклонился и задержался в поклоне, может быть, стараясь скрыть выражение лица. Не покраснел ли? Мужчины больше подвержены действию самой грубой лести, чем женщины — действию самых тонких комплиментов.

— Но вы не рассчитали всех вариантов, вы не учли одну возможность. Я сейчас позову услуг, они свяжут вас и вы под пыткой выложите мне имя этого благородного джентльмена, который собирается продавать мне мою бывшую рабыню.

— Вы не сделаете этого, миледи, — сказал Троглио, но голос его звучал неуверенно.

— Почему это?

— Это вам не выгодно.

— Напротив. Торговля без посредников всегда выгоднее. На какие комиссионные вы рассчитывали в результате своего великодушного посредничества? Сколько я должна буду переплатить сверх запрошенной суммы?!

Генуэзец был смертельно бледен, когда посмел снова посмотреть в лицо мисс Биверсток. Он лучше, чем кто-либо знал, что эта юная красотка способна на многое, и намек на возможность пыток отнюдь не был пустым намеком.

— Вы не сделаете этого еще и потому, что сегодня меня ждет губернатор.

— И вы специально заехали ко мне пораньше, чтобы меня шантажировать, да?

— Я против таких суровых выражений, миледи. Как я мог думать о каком-то шантаже по отношению к вам? Просто небольшая страховка. Кроме того, я подумал, что моя госпожа оценит тот момент, что вам так или иначе придется искать человека для этой щекотливой миссии. Я имею в виду выкуп Элен. Не лучше ли иметь на этом месте уже известного человека и, кроме того, человека кровно заинтересованного. Что вам эти пять-семь тысяч лишних, тем более, что я получу их отчасти с него, а не с вас?

— С кого? — быстро спросила Лавиния.

Троглио вежливо улыбнулся.

— Вы очень умны, миледи. Возвращаю вам ваш комплимент, и вы поймали бы меня сейчас, когда бы…

— Когда бы что?

— Когда бы я не был настороже, — Троглио опять счел нужным поклониться, хотя делать это ему было нелегко — он весь взмок, и при этом его бил легкий озноб. Он догадывался, что разговор с этой юной красоткой не будет легкой прогулкой, но не думал, что он до такой степени будет напоминать вытягивание жил. Он действительно чуть не проговорился, от кого получил сведения о местопребывании мисс Элен. Он был на волосок от гибели в этот момент. Но, кажется, сейчас мисс Биверсток склоняется к заключению сделки.

Лавиния сидела в задумчивости, купая пальцы в теплой шерсти своей красавицы кошки. Управляющий решил привести напоследок еще один аргумент в свою пользу и в пользу заключения между ними договора.

— Извините, миледи, я понимаю все ваши опасения, но рассудите сами, вам нечего бояться каких-то ложных шагов с моей стороны. После того, как я дам сегодня ложные показания губернатору, вы будете держать меня в руках.

Лавиния рассмеялась.

— А вы потупели к концу беседы, Троглио. Во-первых, я и так держу вас в своих руках, а во-вторых, чтобы навредить вам тем способом, о котором вы говорите, мне пришлось бы выдать себя.

Управляющий потупился, то ли действительно устыдившись, то ли разыгрывая это.

— Ладно, — сказала юная плантаторша, — я принимаю ваше предложение несмотря на его невероятную подлость. Пусть местопребывание Элен останется вашей тайной, но если…

Троглио сделал энергичный успокаивающий жест.

— Что вы, миледи, я не могу даже попытаться вас обмануть, я лучше, чем кто-нибудь другой, знаю, как вы богаты…

Лавиния удивленно посмотрела на него, Троглио смущенно помолчал, но все же закончил фразу:

— …и безжалостны.

— Идите, — сухо сказала Лавиния, хотя в глубине души была очень польщена последними словами этого странного типа, своего союзника в весьма щекотливом деле.

Когда уже стихли его шаги в коридоре, она еще некоторое время сидела в прежней позе и размышляла о только что заключенной сделке. И она представлялась ей все более и более выгодной. В самом деле, какое имеет значение, сколько прикарманит этот генуэзский упырь, если взамен он обязуется доставить сюда белокурую подругу?

 

Глава 9

Выкуп

Сэр Фаренгейт был занят своим любимым делом — рассматривал старые испанские карты. Когда-то, еще в прежней, пиратской жизни, ему попался свод старого доминиканского аббата Гонсалеса. Книга была частью захваченной добычи, но никто из команды не потребовал, чтобы она была представлена к дележу, и капитан унес толстый фолиант в свою каюту, перелистал со все возрастающим интересом и к утру сделался фанатиком-коллекционером. К моменту перехода на королевскую службу у него собралось приличное количество старинных книг по географии и землеустройству многих районов Нового Света. Особенно усиленно производством подобного рода литературы занимались парагвайские иезуиты, они даже копировали старые индейские карты. Прекрасные описания островов Антильского архипелага оставили бенедиктинцы.

Сделавшись губернатором, сэр Фаренгейт занялся пополнением библиотеки, доставшейся ему в наследство от прежнего управителя острова. Тот оказался усердным читателем Сореля и Кеведо. Сэр Фаренгейт, в отличие от большинства хорошо образованных современников, не выносил испанской и французской похожденческой литературы, известной последующим временам под названием плутовского романа. Он любил сам и приучил детей к литературе старинной, основательной. На полках его библиотеки рядом со старинными испанскими картографами нашли место в основном античные авторы.

Теперь, после исчезновения Элен и отплытия Энтони на ее поиски, только здесь, среди своих книг, сэр Фаренгейт находил хотя бы относительное успокоение и мог отдохнуть от мучивших его мыслей.

В кабинете бесшумно появился Бенджамен.

— Осмелюсь доложить, милорд.

Губернатор поднял на него глаза.

— Вас хотят видеть мистер Хандер, мистер Доусон и мистер Болл.

— Что нужно этим старым бездельникам? — спросил губернатор, но без тени раздражения в голосе.

Дворецкий пожал плечами:

— Они не пожелали мне объяснить.

— Значит, у них серьезное дело, — сказал сэр Фаренгейт.

Эти трое были последними из той ватаги в сотню человек, которая пятнадцать лет назад согласилась за освобождение от виселицы перейти на службу к английскому королю. И только Хантер удержался собственно на службе. Кое-кто не смирился с пресным характером новой, законной жизни и подался обратно в береговое братство и благополучно дожил до своей кончины в пасти акулы или на шпаге какого-нибудь испанца. Кое-кто женился и погиб от рома и злой жены, что является обычной вещью не только на Ямайке. Несколько человек вернулись в Европу. Так что в непосредственной близости при бывшем капитане Фаренгейте, а ныне его высокопревосходительстве губернаторе, остались лишь эти трое. Причем, все трое плавали с ним еще на его незабвенном флагмане «Гермесе», останки которого покоятся сейчас на дне Наветренного пролива. Хантер служил первым помощником, Стенли Доусон штурманом, а Боб Болл боцманом, а когда было очень нужно, мог продемонстрировать и канонирские свои навыки.

Со времени их молодости и счастливого пиратского братства прошли годы и годы. Сэр Фаренгейт совершенно поседел, а боцман почти совсем облысел. Характеры их не стали ни легче, ни уживчивее. Каждая общая встреча представляла собой сварливое выяснение тонкостей каких-то старинных происшествий и весьма въедливое и ироничное следствие по поводу тогдашнего поведения каждого. В результате каждый раз друзья расходились, окончательно и бесповоротно разругавшись между собой. Но через некоторое время ж опять начинало тянуть друг к другу.

И вот они, все трое, без всякого зова явились к своему капитану.

Вступив в кабинет, они по очереди, без проявления подобострастия и фамильярности поздоровались с губернатором. Он предложил им занять места за столом, где во время совещаний сидели высшие чиновники колонии. Гости бестрепетно расселись.

Доусон кивнул в сторону разложенных на губернаторском столе карт.

— Еще не надоело?

— А тебе не надоело таскаться с молитвенником по хижинам черномазых?

И реплика, и антиреплика были произнесены ровным, будничным тоном. Старый капитан и престарелый штурман просто поприветствовали друг друга наиболее естественным для них способом.

— Не слишком ли часто ты начал вытаскивать его из сундука? — спросил боцман, показывая на заплатанный плащ капитана, висевший на спинке кресла.

— Не думаю, старина, что это твое дело.

— И тем не менее, капитан, мы пришли именно по этому поводу, — подвел итог дебюту Хантер.

Сэр Фаренгейт закрыл фолиант, занимавший середину стола, и отложил его в сторону.

— Хорошо, мы поговорим и на эту тему, и на любую другую, но сначала… — он позвонил.

Появился дворецкий.

— У меня гости, Бенджамен.

— Необходимые распоряжения уже отданы, милорд.

Когда было выпито уже по два стакана портвейна, Стенли Доусон, считавшийся среди друзей специалистом по выполнению деликатных поручений, начал:

— Мы, разумеется, все знаем.

Губернатор кивнул и снова приложился к своему стакану.

— Мы посоветовались и пришли к выводу, что это дело ты не должен так оставлять.

— Как — так?

— У тебя под рукою двенадцать кораблей, можно перевернуть вверх дном весь Новый Свет и разыскать твою дочку.

Сэр Фаренгейт поставил стакан на стол и промокнул пальцы салфеткой.

— Ты знаешь, Стенли, — начал он, — когда ты пытался меня подначить насчет испанских карт, ты попал пальцем в небо. Я давно как-то не заглядывал в свои манускрипты. И только теперь меня снова потянуло раскрыть их, потому что собака, которая совершила это нападение, была именно испанской.

— Вряд ли старинные карты так умны, что могут подсказать, где принято прятать добычу у современных негодяев. Но может быть, тебе и повезет, — как тогда, помнишь, с затопленным фортом? — сказал Хантер.

Сэр Фаренгейт отхлебнул еще вина.

— Старые карты могут многое, но сейчас не в этом дело.

— А в чем же? — в один голос спросили три старых пирата.

— А в том, что, если Элен прячут на испанской территории, я не смогу бросить туда имеющиеся у меня силы.

— Разрази меня черт, не понимаю, почему?! — хлопнул ладонью по столу боцман.

— Потому, что это почти наверняка вызовет войну между Англией и Испанией. А Англии, насколько я могу судить по доходящим до меня сведениям из Сент-Джеймса, война эта сейчас была как кость в горле.

— Так что же делать? — тихо спросил проповедник.

Губернатор тяжело вздохнул.

— Я надеюсь только на то, что этот похититель разобрался, кого он похитил, и вот-вот пришлет предложение о выдаче Элен за выкуп.

— Но, насколько я понимаю, денег на этот выкуп ты на своей должности не скопил, — сказал Хантер.

Сэр Фаренгейт лишь горько усмехнулся.

Боцман с новой силой шарахнул кулаком по столу, портвейн давал себя знать.

— Будь она проклята, такая королевская служба, если уважающий себя мужчина должен сдерживаться после нанесенного ему смертельного оскорбления, имея под рукой все средства, чтобы отомстить.

— Твое отношение к королевской службе ничуть не изменилось за эти пятнадцать лет, Бобби, — усмехнулся Хантер, ощупывая шрам на щеке.

— Я был прав тогда и, как видишь, прав и теперь, — съязвил в ответ боцман.

— Да тихо вы! — прервал их пикировку Доусон и, обращаясь к губернатору, спросил: — В самом деле, Натаниэль, стоит ли тот идеал, которому ты служишь, той платы, которой он от тебя требует? Стоит ли твоего терпения политика этих людей в Лондоне? Ведь это они завели в такой тупик наши отношения с Испанией, а не ты. Я спрошу тебя еще жестче: стоит ли сладостное и возвышенное право беспрекословно подчиняться этим взяточникам в кружевных воротниках жизни твоей дочери?

— Я подчиняюсь не им, — с трудом выговорил сэр Фаренгейт, — я подчиняюсь интересам Англии, как я их понимаю. И не надо меня больше спрашивать ни о чем.

— Процветание Англии и для меня, и для них — тоже не пустой звук, — мрачно сказал Доусон, — иначе бы мы пятнадцать лет назад не пошли за тобой. Речь шла лишь о цене.

Наступило тягостное молчание.

Хантер налил себе портвейна, но пить не стал. Сэр Фаренгейт набил свою трубку, но не спешил раскуривать.

Дверь в кабинет отворилась, и вошел лорд Ленгли, так сказать, материализовавшийся представитель высоких английских интересов в Новом Свете. Лорд жил во дворце, и губернатор предложил ему входить в кабинет без доклада и предупреждения. Лорд Ленгли охотно пользовался этим правом, беззаботно попирая глупые провинциальные представления о церемониях. Застав в кабинете губернатора нечто, весьма смахивающее на обыкновенную матросскую гулянку, он растерялся.

Сэр Фаренгейт сказал:

— О, лорд Ленгли, очень рад вас видеть. Не стесняйтесь, подсаживайтесь к нашему столу. Прошу вас познакомиться с моими старинными друзьями. Ну, капитана Хантера вы знаете.

Толстячок лорд кое-как кивнул шрамоносному заместителю сэра Фаренгейта по ямайскому флоту.

— А это Стенли Доусон, в далеком прошлом штурман, в недалеком — церковный сторож, а ныне лучший бродячий проповедник в окрестностях Порт-Ройяла.

Лорду Ленгли поклониться в ответ на приветствие этого экзотического существа было непросто, но он заставил себя это сделать.

— Остался еще Бобби Болл, содержатель самого опасного, самого шумного и самого популярного трактира в городе под названием «Золотой якорь».

Тут уж представитель правительства его величества позволил себе глупость, в том смысле, что без всяких объяснений развернулся и покинул кабинет, в который попал без всякого предупреждения. Сэр Фаренгейт крикнул ему вслед:

— Но что самое интересное, все они были пиратами так же, как и губернатор Ямайки.

— Он тебя не услышал, — сказал Хантер, протягивая руку к своему стакану с портвейном.

— А мне кажется — он обиделся, — заметил Стенли Доусон, — или, по крайней мере, удивился.

— Вот видите, — сэр Фаренгейт раскурил трубку, — это единственное, что я могу — пугать своими выходками правительственных чиновников.

Дон Диего был человеком без чести, совести и, следовательно, иллюзий. В том числе и по отношению к себе. Он знал, что его ничем нельзя удивить, разжалобить, обмануть и напугать. Он знал, что заставить его изменить свои планы могут лишь две вещи — запах больших денег и появление англичан в стороне от выбранного курса. «Так в чем же дело сейчас, — спрашивал он себя, — почему я так странно веду себя последние недели?» А поскольку никакого простого объяснения он этим своим вопросам не находил, то пребывал в чрезвычайно раздраженном состоянии.

Сегодня к нему в его дом с башенкой явились капитаны «Мурены» и «Бадахоса», двух наконец-то отремонтированных шлюпов. Они заявили:

— Наши команды волнуются, мы уже на десять дней задержали выход в море. Что нам сказать им?

— Не знаю! — рявкнул дон Диего.

— Это не ответ, — сказали они, — нам скоро нечем будет кормить наших людей.

— Я не держу вас, можете проваливать на все четыре стороны, мерзавцы.

Они поклонились и, сказав, что воспользуются советом командира, ушли.

Дон Диего знал, что без ею «Медузы» эти шлюпы много не навоюют и вернутся в эскадру по первому же зову. Он уже не раз говорил своим людям, что его держит на берегу одно сложное дело, которое может оказаться очень и очень прибыльным. Но он чувствовал, что подчиненные начинают не доверять ему, вернее, начинают догадываться о причинах его столь ненормальной усидчивости.

Вся Мохнатая Глотка была полна пересудами о белокурой девчонке, которую бородатый разбойник держал у себя под замком вместе со служанкой. Речь, конечно, могла идти только о выкупе — так казалось всем вначале, но в последнее время стали как-то туманно упоминать о том, что «старый испанец» тоже мужчина и что «девчонка» способна соблазнить самого черта.

Так или иначе, «Мурена» и «Бадахос» снялись с якоря. Поскольку они в ночном нападении на Бриджфорд не участвовали, то и не могли рассчитывать на свою долю от выкупа. Но через несколько дней после их ухода начала выказывать признаки неудовольствия и команда «Медузы». Испанцы уже успели спустить большую часть того, что им удалось награбить в последнем походе, и теперь свои планы обогащения связывали с Элен. По их представлениям, за дочку губернатора английской колонии можно было потребовать приличную сумму. Почему же их капитан так медлит? А то, что он именно медлит, всем было отлично известно, ибо никакие нейтральные суда не заходили в Мохнатую Глотку и не покидали ее. А ведь только морем и только с капитаном нейтрального корабля можно было бы отправить соответствующее предложение сэру Фаренгейту.

Так почему же он, действительно, медлит?! Этот вопрос задавали себе многие, а среди них и сам дон Диего. Неужели только из-за желания как можно больше раздуть сумму выкупа за счет своего хитроумного условия? Она, кстати, дошла уже до ста двадцати тысяч, несмотря на то, что Элен с доном Диего виделась весьма и весьма редко. Пленница все делала для этого, а он не мог противиться этому без того, чтобы не уронить своего достоинства.

Постепенно случилось так, что условия этого странного противостояния стали более невыносимыми для тюремщика, чем для узницы, хотя он ни за что бы в этом не признался ни себе, ни ей.

Дон Диего стоял возле зеркала, к услугам которого он не обращался уже несколько лет и которое даже было удалено куда-то в подвал из его покоев за ненадобностью. Его доставка из пыльного забвения вызвала настоящий переполох среди слуг. Так вот, стоя перед ним — огромным, бездонным, венецианским — дон Диего спрашивал себя, зачем он приказал принести свежий кружевной воротник, зачем он завивает усы подогретыми щипцами, зачем он, в конце концов, волнуется, хотя прекрасно знает, что эта белокурая гордячка все равно не выйдет к обеду.

— Фабрицио! — крикнул он.

— Да, сеньор, — ответил камердинер, мгновенно возникая за спиной хозяина. Хитрый, ловкий малый родом из Генуи. Дон Диего взял его к себе в услужение пару лет назад, в основном за интересную форму головы, но когда оказалось, что в этой голове бродят иногда здравые мысли, Фабрицио был приближен к хозяину и стал выполнять поручения, требующие известной находчивости и изобретательности.

— Фабрицио, скотина, ты передал ей мое письменное приглашение?

— Конечно, сеньор.

— И что, чем она ответила?

— Как всегда, молчаливым отказом.

— Ну, ладно…

Дон Диего встал, угрожающе подвигал ноздрями, взбил наваррские нарезные рукава своего камзола.

— Что у нас на обед?

— Перо и бумага, — невозмутимо сказал камердинер.

— Что ты мелешь, уродина?! — А, вот что ты имеешь в виду, — и хозяин захохотал.

Дон Диего не сразу понял шутку слуги, смысл которой заключался в том, что в конце каждого приема пшци хозяин Мохнатой Глотки приказывал подать себе лист бумаги и перо и составлял извещение своей пленнице, что ее немотивированный отказ разделить трапезу с ним, дворянином и офицером, он рассматривает как оскорбление, и, таким образом, согласно заранее выдвинутому условию, сумма выкупа, который будет испрошен у отца пленницы, вырастает еще на одну тысячу песо.

Фабрицио посмеялся с хозяином, и так же невесело, как и он сам. Но его грусть имела несколько иную природу, чем хозяйская злость. Дело в том, что уже в самом начале незапланированного визига мисс Элен Фаренгейт в Мохнатую Глотку он тайно снесся со своим земляком, тоже генуэзцем и даже дальним своим родственником, Троглио из Бриджфорда, и предложил ему выгодную сделку. Троглио встречался с губернатором Ямайки и предлагает себя в качестве посредника в деле выкупа его дочери из рук неизвестного грабителя. Троглио был человеком ловким и рассудительным, и Фабрицио был уверен, что он сумеет проделать все как надо. Суть же замысла была в том, что те деньги, которые они смогут получить сверх того, что рано или поздно затребует дон Диего, и даже поделенные пополам, могли дать землякам генуэзцам сумму, превышающую жалованье камердинера или управляющего за двадцать лет.

Троглио долго взвешивал предложение земляка; он не был уверен, что следует связываться с губернатором. Этот путь был наиболее прямым, но и наиболее опасным. Да, возможно, и не самым прибыльным. Наконец он выбрал другой, более витиеватый, но обещавший огромный куш при минимуме опасностей. Фабрицио не был поставлен в известность о причинах задержки, злился, нервничал и жалел о деньгах, потраченных на посылку сообщения. Ведь ему пришлось нанимать некое судно в соседней гавани и хорошо заплатить тамошнему рыбаку за риск и молчание. Кроме того, по мере роста видов на выкуп у самого дона Диего возможность сорвать еще и комиссионные становилась все более призрачной.

Дон Диего остался доволен своим отобразившимся в зеркале обликом и, подправив напоследок правый ус, направился в столовую. Фабрицио пошел за ним, неся чернильницу и свиток бумаги. Он миновал розарий, заведенный здесь еще прежним владельцем, голландским купцом, сделавшим себе состояние на торговле табаком и разорившимся на ней же. Поскольку дон Диего интересовался чем угодно, только не цветами, цветник пришел в запустение, дон Диего внезапно обратил на это внимание.

— Фабрицио, расспроси в поселке — может быть, кто-нибудь разбирается в этом?

— В чем, сеньор?

— В цветах, болван.

— А что вы предполагаете с ними делать? Обдирать шипы и подбрасывать в постель этой несговорчивой сеньорите?

— Будешь болтать — отрежу язык, — сказал равнодушно дон Диего, входя в дом, — и вели нарезать каждый день букет и ставить на стол.

— Цветы не едят, сеньор, — продолжая по инерции балагурить, пробормотал генуэзец, но хозяину было уже не до него: он увидел, что в столовой находится мисс Элен. Явилась! Мысленно он потирал руки. Кажется, норов этой козочки начинает смягчаться.

— Чем обязан, мисс? — издевательски важным тоном спросил дон Диего. — Честное слово, не ожидал.

Узница была серьезна.

— У меня к вам два вопроса.

— Черепаховый суп и оленина, — хихикнул Фабрицио за спиной хозяина.

— Во-первых, велите вашим слугам и, главное, вот этому типу, с письменными принадлежностями в руках с неписьменными выражениями на языке, не приставать к моей камеристке. Не далее как сегодня утром, когда она возвращалась с рынка, он обратился с такими предложениями, что я, разумеется, не смогу их повторить.

Дон Диего расхохотался.

— Чему вы с таким удовольствием смеетесь, могу я вас спросить?

— Я просто радуюсь, что наши с вами мысли хоть в чем-то начинают совпадать.

— Я вас не понимаю.

— Только что в розарии я обещал отрезать ему язык.

Фабрицио выпучил глаза, его громоподобный и многосвирепый господин предает его ради секундной прихоти угодить этой заносчивой англичанке? Ведь он, Фабрицио Прати, всего лишь на службе у него, а не в рабстве — даже такая мысль мелькнула в уродливой голове генуэзца.

Элен не пожелала разделить веселое настроение дона Диего и сухо сказала:

— Избавьте меня, пожалуйста, от описания ваших взаимоотношений со здешней прислугой.

— Извольте, — слегка померк дон Диего, — каково же ваше второе требование?

— Второе? Вот, — Элен достала из рукава своего платья свернутую в трубочку бумажку.

— Это мое письмо, — сказал дон Диего.

— Вот именно.

— Объяснитесь.

— Я понимаю, что вам, как испанскому гранду, грамота ни к чему, но тогда я прошу вас, не мучьте себя и меня, не сочиняйте ваши душераздирающие послания собственноручно. Пусть благородный испанский язык коверкает этот чернильный червь, — она кивнула в сторону Фабрицио. С этими словами она бросила письмо на стол и удалилась.

Несколько секунд дон Диего пребывал в состоянии оцепенения. Кровь с шумом и напряжением взметнулась по его венам, и глаза стали цвета корриды.

— Послушай, ты! — заорал он, — я… я…я, — он хотел сказать, что он ее уничтожит, сотрет в порошок, изувечит, растопчет, но понимал, что всего этого будет все равно недостаточно.

 

Глава 10

Ром и мертвец

За три недели плавания «Мидлсбро», как игла, нанизал на себя гирлянду Больших, а затем и Малых Антильских островов. Когда корабль бросил якорь в бухте Бриджтауна на Барбадосе, команда была уже изрядно измотана бесцельными и однообразными поисками. И хотя капитан был полон угрюмой решимости продолжать их, его первый помощник Логан и штурман Кирк взяли на себя смелость посоветовать ему прерваться.

— Люди измотаны, нам нужно кое-что подремонтировать, — говорил Логан.

— Дно «Мидлсбро» неудержимо обрастает ракушками, мы теряем ход, а здесь хорошие доки, мы приведем себя в порядок, — говорил Кирк.

Энтони, сильно похудевший, как бы источенный каким-то внутренним огнем, мрачно слушал их, поглаживая шею и подбородок мягким кончиком гусиного пера. Перед ним лежала открытая тетрадь из тех, что используются для ведения бортового журнала. Капитан вел дневник.

— Ну что ж, — сказал он, — теперь против меня и морские ракушки, и голодные желудки матросов. Я подчиняюсь воле обстоятельств. Что мы запишем? — он макнул кончик пера в чернила.

Логан пожал плечами.

— Барбадос, — вывел Энтони, — остановка. На сколько? — поднял он глаза на своих офицеров.

— Неделя, как минимум, — твердо сказал Логан.

— Велите спустить шлюпку. Поеду представлюсь губернатору и осмотрю город.

Офицеры вздохнули с облегчением — капитана удалось уговорить, на что они, если честно, рассчитывали не очень.

Через три дня они уже были не так рады. Сразу же после посещения губернаторского особняка их юный капитан направился в ближайшую таверну и велел подать ему выпить. Во всех обследованных за три недели плавания гаванях он поступал примерно так же. Припортовая таверна — это самое настоящее справочное бюро. Там знают все, что творится на острове и вокруг него: кто вернулся из плавания, когда и с какой добычей; кто уходит в плавание, на сколько и с какой целью; кто чем торгует и кто почему спивается; кто негодяй, а кто джентльмен. Энтони окунулся в этот мир под разными обличьями. И в форме английского моряка, и в живописном платье карибского корсара, он надевал кожаные доспехи лесоруба и суконный камзол приказчика. Переходил с английского на испанский и даже французский языки. Проникал в самые разные компании. Не брезговал никем: ни убийцей, ни прокаженным. Щедро платил и никогда не лез в душу. И лишь одним он отличался от обыкновенного посетителя подобных мест — он никогда не пил. А здесь, во время вынужденной стоянки на Барбадосе, он начал с того, что потребовал себе рому. Хозяин, как и все кабатчики, человек опытный, оценив его одежду и манеру держаться, попробовал посоветовать питье помягче. В Новом Свете вывели несколько сортов сладких мускатных вин, имелись также привозные: итальянские и французские. Выслушав заискивающую аргументированную речь кабатчика, Энтони сказал только одно:

— Рому!

Он сел за чисто выскобленный стол у дальнего окошка, из которого можно было рассмотреть верхушки мачт в гавани, выпил залпом первый стакан и не вставал со своего места до самого вечера.

Его адъютант, белобрысый коренастый дядька, одновременно с одобрением и с сомнением посматривал на своего начальника. Умение хорошо выпить чрезвычайно уважалось среди английских моряков, и он поэтому очень хотел, чтобы его юный капитан оказался в этом отношении на высоте, но испытывал большие сомнения на этот счет.

Энтони пил равномерно, то есть проглатывал по половине стакана через примерно равные промежутки времени и находился постоянно в одном дымно-чадном состоянии рассудка. Такое впечатление, что он не стремился «набраться» до беспамятства, просто, по всей видимости, считал такой способ времяпрепровождения единственно возможным во время вынужденного безделья. Он не менял ни таверны, ни стола и не предпринимал никаких розыскных усилий.

Убедившись, что молодой Фаренгейт — человек не хлипкого десятка, адъютант тем не менее постепенно приходил в ужас от количества потребляемого капитаном рома. Ему было отлично известно о разрушительных свойствах этого адского напитка. Он велел кабатчику принести блюдо маринованных креветок и жареного мяса, но все это пришлось ему поедать самому. Энтони так и не притронулся к еде.

Когда стемнело и заведение закрылось, капитан «Мидлсбро», все еще сохранявший форму, то есть сидевший ровно и с гордо откинутой головой, встать не смог. И вот такого — молчаливого, гордого, но совершенно неспособного передвигаться — адъютант и отнес его на борт корабля.

В первый вечер Логан и Кирк решили: пусть! Может, это и к лучшему, парню надо расслабиться. Назавтра он проснется другим человеком. Они ошиблись. Они плохо знали своего юного капитана. Назавтра Энтони в сопровождении своего неизменного белобрысого шотландца отправился в ту же таверну, потребовал, чтобы ему освободили тот же стол и заказал того же — рому. Кирк и Логан напутствовали Дьюи (так звали адъютанта), чтобы он смотрел в оба. Если с парнем что-нибудь случится, им лучше не возвращаться на Ямайку. Дьюи был не дурак выпить, но при этом совсем не дурак, он и сам это понимал. Он сунул за пояс пару заряженных пистолетов. Да притом успокоил старшего помощника и штурмана заверениями о том, что местные забулдыги не представляют, на его взгляд, особой опасности — это просто списанный с торговых кораблей сброд. Настоящих головорезов не не видел. Единственной реальной опасностью был — ром.

Когда молодой Фаренгейт и на третий день был доставлен на борт в совершенно мумифицированном состоянии, Логан и Кирк забеспокоились. Им не хотелось возвращаться к отцу, расстроенному пропажей дочери, со спившимся во время поисков сыном. Они попробовали поговорить с юношей, но очень скоро поняли, что это не только бесполезно, но и опасно, у них была только одна возможность сократить сроки этого запоя — ускорить ремонтные работы, и им пришлось это сделать. Плюс к этому они велели двум матросам отправляться вслед за капитаном в эту таверну, усаживаться в отдалении и следить за тем, чтобы сыну губернатора не всадили нож в спину в какой-нибудь случайной драке. Одного охранника им казалось недостаточно. В порту Бриджтауна в последние сутки пришвартовалось сразу несколько судов, и парочка из них носила явно разбойный вид, только что без Веселого Роджера на грот-мачте. Несомненно, кто-нибудь из головорезов с этих судов окажется в таверне, облюбованной Энтони.

В этот вечер капитан «Мидлсбро», как обычно, сидел за привычным столом, имея слева от себя тусклое вино, справа верного Дьюи, а прямо по курсу бутылку в соломенной оплетке и оловянный стакан. Ром за те пять дней, что молодой человек предавался пьянству, оказал на него заметное действие. Энтони совсем высох, потемнел, от его родовой бледности не осталось и следа.

Складывалось такое впечатление, что он хорошенько загорел, но загар этот возник не обычным путем, а проступил изнутри и происходил от смешения душевного огня и рома.

За его спиной шумела пьяная таверна. В этот вечер состав посетителей заметно обновился. Прибавилось полуголых, полупьяных, полубезумных. Пили, дрались, играли в карты и кости и все, без исключения, без перерыва и одновременно, рассказывали о своих морских подвигах. Разница была лишь в том, что над рассказами одних хохотали открыто и издевательски, а над рассказами других хихикали отвернувшись.

Энтони, казалось, не обращал на все происходящее никакого внимания. И вот в очередной раз он поднес стакан с ромом ко рту, но, против обыкновения, не выпил сразу, а замер в этом положении. И спросил своего адъютанта:

— Кто это?

— О ком вы, сэр?

— У тебя за спиной?

Дьюи оглянулся и посмотрел.

— Какие-то пьяные бродяги, сэр. Вчера их здесь не было.

— Тот, в кожаной безрукавке, поверни его ко мне.

Адъютант неохотно встал — ему не улыбалась перспектива стычки — и похлопал указанного человека по плечу.

— Эй ты, приятель!

Тот, разумеется, выразил неудовольствие.

— Чего тебе?

— Повернись, мой капитан хочет на тебя полюбоваться.

— Да пошел он к дьяволу в глотку, твой капитан, сейчас моя очередь метать, — он играл в кости.

Дьюи посмотрел на Энтони, взгляд того был жесток и не оставлял сомнений в том, что надо делать. Шотландец, надо сказать, обладавший недюжинной физической силой, взялся за спинку стула, на котором сидел столь увлеченный игрок, и со словами: «Прошу прощения, мистер, но это не отнимет у тебя много времени», — повернул к столу, за которым сидел капитан «Мидлсбро». Человек в безрукавке оскалился, показывая выбитые зубы, и стал размахивать искалеченной рукой, возмущаясь таким беспардонным к себе отношением.

Дьюи положил руки на пистолеты.

— Это ты, Биллингхэм? — тихо спросил Энтони.

— Разрази меня… Фаренгейт?! — удивленно воскликнул пират.

Двое матросов с «Мидлсбро», увидев, что рядом со столом капитана что-то происходит, мгновенно подошли и встали за спиной у колчерукого.

— Тебя трудно узнать, Биллингхэм, — сказал лейтенант Фаренгейт.

— Да и вас непросто. Что это с вами?

— Ром. Присаживайся за мой стол, поговорим.

— Приглашение запоздало, я уже пересел, и мы уже говорим.

Биллингхэм затравленно оглянулся, он уже оценил ситуацию. Он был здесь чужой, на поддержку партнеров по игре в кости рассчитывать было смешно, тем более что он сильно у них выигрывал, поэтому они скорее хотели избавиться от него, чем желали бы вернуть к игровому столу.

Энтони велел подать гостю стакан.

— Сначала я подумал, что ты — адское видение.

— В каком смысле? — спросил пират.

— Ведь мы в аду, Биллингхэм, да?

— В известном смысле, — согласился гость, продолжая оглядываться в поисках какого-нибудь выхода, но на каждом плече у него лежало по тяжелой руке с красными отворотами на рукаве.

— Насколько я помню, то оставил вас на тонущем корабле, придавленным вдобавок толстым обломком реи или планшира. Вы выглядели мертвее мертвого.

— Было такое, не спорю.

— Как вы выкарабкались?

Бродяга отхлебнул рому.

— Ну, разумеется, мертвым я притворился, да и обломком мне лишь повредило руку. Испанец не рассчитал, корабль мой пошел ко дну намного позже, чем он думал. В призатопленном состоянии дрейфовал еще несколько часов. Мы успели с Диком — помните этого идиота? — подремонтировать шлюпку…

— Понятно, — Энтони покрутил в пальцах стакан, словно пересчитывал вмятины на нем.

Биллингхэм допил весь ром, который плеснул ему Дьюи и, поставив стакан на стол, отодвинул его ребром ладони.

— Я понимаю, мистер Фаренгейт, я виноват, можно даже сказать, я негодяй…

— То есть вы признаете, что ваше намерение требовать выкупа за спасенного человека — плохой поступок?

— Что хотите делайте со мной, но так поступило бы девять человек из каждых десяти, плавающих по нашим морям. Я готов, пусть меня накажут, если этого недостаточно, — он потряс в воздухе искалеченной рукой, — но тогда поясните мне, благородный из благородных, мистер Фаренгейт, почему вы пьете ром на Барбадосе и не спешите наказать негодяя, который наверняка задумал получить выкуп за жизнь вашей очаровательной сестры?

— Что вы несете?!

— А я скажу вам — почему, — впадая в истерическое состояние, выкрикивал пират, потому что отомстить Биллингхэму — это отомстить человеку, за которым никто не стоит, и здесь не надо особой смелости. А чтобы призвать к порядку эту испанскую тварь, надо сильно, надо по-крупному рискнуть жизнью. Потому что тварь довольно-таки смелая.

Энтони схватил его за край безрукавки и рванул к себе.

— Что ты знаешь, говори!

— Так вы… — лицо пирата мгновенно просияло, — так вы не знаете, где она?

— Говори! — Дьюи занес свой громадный кулак над его грязной головой.

— Мистер Фаренгейт, если этот молотобоец хотя бы раз прикоснется ко мне, из меня вылетит жизнь со всеми столь интересующими вас сведениями.

Энтони, весь сразу как-то подобравшийся, посвежевший даже, медленно отвел в сторону руку адъютанта.

— Я жду, говорите!

— Еще секундочку. Я понимаю, вам бы очень хотелось меня повесить или что-нибудь в этом роде, но давайте забудем о прошлом, и тогда мне будет намного легче говорить о событиях сегодняшнего дня.

— Он еще ставит условия! — возмутился Дьюи.

— Я не только не повешу тебя, хотя ты этого заслуживаешь…

— Признаю, признаю, — закивал Биллингхэм.

— Я даже дам тебе сто песо, если твои сведения будут чего-нибудь стоить.

— Тогда ладно, тогда все просто и нет причины тянуть кота за хвост. Мохнатая Глотка.

— Что, что? — нахмурился Энтони.

— Мохнатая Глотка, — повторил пират.

— Это такая бухта на Гаити, — пояснил Дьюи, — очень узкая.

— Ну и что там, в этой глотке?

— А там, — Биллингхэм уверенно плеснул себе в стакан из оплетенной бутылки, — сидит некто дон Диего де Амонтильядо.

— И у него…

— Вот именно, это он напал одной чудесной ночью на Бриджфорд и среди всего прочего увез жемчужину стоимостью в сто тысяч песо.

— Дон Диего де Амонтильядо… — задумчиво произнес Энтони, — слишком много этих Амонтильядо попадается на моем пути.

Через полчаса лейтенант Фаренгейт был уже на борту «Мидлсбро». Логан и Кирк, выслушав его приказание немедленно спускать корабль на воду, недовольно насупившись, отправились собирать матросов, чтобы начать выполнение этого приказания.

Ранним утром «Мидлсбро» вышел из бухты Бриджтауна.

 

Глава 11

Дядя и племянник

Когда хозяину Мохнатой Глотки доложили о прибытии дона Мануэля, он ничуть не обрадовался, хотя такой реакции можно было бы ожидать, зная, как развиты родственные чувства среди испанцев.

— Ну что ж, ведите его, теперь уж нечего делать, — недовольно сказал он.

Дон Мануэль и сам имел возможность познакомиться с некоторыми сторонами характера дяди и был наслышан о привычках, возникших у него в Новом Свете, и поэтому не ждал, что бородатый родственник пожелает заключить его в свои объятия, но все же несколько был шокирован, услышав:

— Какого дьявола ты притащился сюда, племянничек?

— Мы не виделись почти пять лет, и, оказавшись поблизости от вашего логова, я счел неудобным проплыть мимо, дядя.

— Когда мы виделись в прошлый раз, ты лежал в горячке, и должен тебе сказать, что, уезжая, я не собирался посвящать все свое время молитвам о твоем выздоровлении.

В ответ на такое заявление можно было бы развернуться и уйти или рассмеяться. Уйти дон Мануэль не мог, зная о том, что Элен находится в этом доме. Он рассмеялся.

— Узнаю характер Амонтильядо, — сказал он, — и могу вам ответить тем же. Когда вы пять лет назад наконец уехали из нашего замка, мне сразу полегчало. Жар спал.

Дон Диего прокашлялся и погладил бороду.

— И сейчас я прибыл к вам не затем, чтобы освежить общие воспоминания. По пути в Новый Свет мне пришлось потопить один английский капер. Опускаясь на дно, он на прощание оставил мне несколько дыр в корпусе…

— Черт с тобой, чинись.

— Великодушно с вашей стороны.

— Выволакивай на берег свою посудину и нанимай плотников. Верфей, как ты понимаешь, у меня здесь нет.

— Еще раз спасибо, дядя.

— И не затягивай с этим делом, тебя ведь наверняка уж заждался мой братец, эта мокрая курица с внешностью льва.

— Я постараюсь устроить все свои дела с максимальной быстротой.

— И вот еще что, — дон Диего снова погладил бороду, — жилище ты себе сними в поселке. Два моих шлюпа только что отчалили отсюда, так что кают на берегу хватает.

Дон Мануэль рассматривал во время этой беседы своего дядю со все возрастающим интересом. Нет, он ничуть не походил на нечистоплотного гуляку-разбойника, каким рисовался по воспоминаниям. Его облик скорее заставлял вспомнить о престарелом толедском щеголе.

— Но навещать-то себя вы позволите?

Дон Диего поморщился.

— Я в этом необходимости не испытываю.

— Зато испытываю я. Слишком уж я вам докучать не буду, но чувствовать себя не принятым в доме родного дяди…

— Ладно, делай как хочешь, но не думай, что я стану выражать радость при твоем появлении.

Выйдя от дяди, дон Мануэль столкнулся с Фабрицио. Молодой кабальеро не был таким физиономистом, но про этого генуэзца с неуловимым взглядом, деформированной головой, согнувшегося в вечном полупоклоне, всякий бы тут же подумал: негодяй! Или жулик, или хитрован. Едва кивнув ему в ответ на приветствие, дон Мануэль проследовал мимо с гордо поднятой, как и было ему положено по рангу, головой. Но вовремя спохватился. Если кто и может быть ему полезен в доме дяди, то именно такой тип. Дон Мануэль окликнул Фабрицио и поманил пальцем, они вышли вместе в розарий. Там дон Мануэль достал из кармана пять золотых кружочков — пять магрибских мараведи — и положил в теплую ладонь генуэзца.

— Что это? — спросил тот, притворяясь удивленным.

— Я плачу тебе одну монету за то, что ты сообщишь мисс Элен, что я нахожусь здесь.

— А остальные четыре?

— А остальные четыре — чтобы об этом не узнал мой дядя.

— Вашему дяде я бы с легкостью ничего не сказал, но как мне быть с моим хозяином? Вы мне предлагаете его предать?

— Да, — спокойно ответил дон Мануэль. Он был уверен, что этот мерзавец не откажется и не возмутится.

— Тогда, — Фабрицио прищурил глаз, как будто подсчитал что-то невидимое, — вам следовало бы заплатить мне больше. Моя преданность дону Диего не безгранична, как вы правильно догадались, но стоит значительно дороже, чем пятьсот песо. Дон Диего, как человек хитрый, видимо, предполагает, что я его могу когда-нибудь предать, но будет обижен, узнав, за какую ничтожную сумму это было сделано. Мне не хотелось бы огорчать его, я все-таки привязался к нему.

— Меньше слов, — поморщился дон Мануэль, — столь открытые проявления цинизма вызывали у него брезгливое чувство, — сколько?

Фабрицио разжал ладонь и сказал, глядя на сарацинские монеты:

— Вот если бы вы могли эти пять монет превратить в пятнадцать…

— Это же будет маленькое состояние и всего за одну небольшую услугу, — укоризненно сказал капитан «Тенерифе».

— Очень маленькое, причем за услугу, дающую вам возможность приобрести состояние гигантское, проценты за которое растут весьма стремительно. К тому же я ведь могу пожаловаться мисс Элен, что вы торговались.

— Ладно, я согласен, — сказал дон Мануэль и начал отсчитывать монеты.

— Где вы намерены ждать ответ, сеньор?

— А что, долго придется ждать? Я бы мог постоять здесь, среди цветов.

— Мисс Элен находится под охраной, к ней не так уж просто пройти. А с вашим прибытием можно ожидать ужесточения режима.

— Понятно. Значит, где-нибудь на берегу, но я еще не успел изучить здешних достопримечательностей.

— Рекомендую «Красный петух».

— Понял, — дон Мануэль небрежно коснулся края своей шляпы в знак прощания, — но в любом случае — я не люблю долго ждать!

— Я сделаю все от меня зависящее.

Фабрицио насмешливо смотрел вслед удаляющемуся красавцу. Он не собирался ничего говорить пленной англичанке, тем более что она не подпускала его к себе на пушечный выстрел, а этому заезжему охотнику за дамскими сердцами через пару дней можно будет сказать, что мисс Элен не желает его видеть. При том тюремном образе жизни, на который она была обречена, проверить, что было ей передано и было ли передано вообще, дону Мануэлю не удастся. И пусть он хоть изойдет подозрениями на его, Фабрицио, счет, не пойдет же он жаловаться на него своему дяде?

Насвистывая какую-то итальянскую мелодию, генуэзец стал подниматься по каменным ступенькам в дом, но тут вдруг заметил, как по тропинке в дальней части сада спускается вниз к воротам, выводящим к поселку, Тилби с корзинкой для продуктов. Стремительно переставляя свои длинные, невероятно худые ноги, напоминая при этом цаплю, одетую в черный камлот, Фабрицио побежал ей наперерез. Увидев, что девушка прибавила шагу, он прибавил тоже. Он осаждал свеженькую, молоденькую субретку с самого первого дня появления ее в Мохнатой Глотке. Она ему понравилась своей резвостью и непосредственностью, плюс у него никогда не было англичанки, а кроме того, он привык пользоваться остатками с барского стола. Всегда было так, что если дон Диего зазывал в дом компанию веселых девиц из какой-нибудь портовой таверны, то что-то в смысле оплаченной женской ласки перепадало и итальянскому лакею. Фабрицио рассудил, что если дон Диего наметил себе белокурую губернаторскую дочку (именно поэтому и тянет с назначением выкупа), то ее камеристка является его законной добычей. У господина дела шли не очень успешно, и Фабрицио было приятно, что он даже в неудачах повторяет его. Ему нравилась неуступчивость Тилби.

Наконец он догнал ее и осторожно взял за плечо.

— Ей-богу, жестоко заставлять столь солидного человека, как я, гоняться за вами по такой жаре.

— Никто вас не заставлял бежать за мной, — дернула плечом Тилби.

— Но вы же не можете не видеть, что со дня вашего появления здесь я, в определенном смысле, потерял покой.

— Именно поэтому вы так хамили мне у ворот в прошлый раз?

Девушка сделала попытку двинуться дальше, но черная цапля цепко держала ее за руку.

— Страсть. Поверьте, мисс Тилби, страсть! Она может заставить человека потерять на время человеческий облик.

— И даже безвозвратно, — Тилби намекала на внешность генуэзца, но он, будучи возбужден ее присутствием, не обратил внимания на ее слова. Она ему определенно нравилась. Его костлявая рука еще сильнее сдавила нежное женское предплечье.

— Мне больно!

— Нет, это мне больно, я не могу понять, почему вы ко мне так относитесь.

Девушке все же удалось высвободиться.

— Как вам сказать…

— Нет, уж вы скажите, — Фабрицио отступил на полшага, как бы драпируясь в напускную мрачность, — лучше узнать все сразу и до конца, чем пребывать в мучительном неведении.

Девушка тихонько прыснула в кулачок, но тут же сделалась серьезной.

— Ну, знаете, мистер Фабрицио, я не люблю говорить такие вещи мужчинам. Но вы мне…

— Ну, ну, смелее!

— Неинтересны.

— Да? — Фабрицио передернуло, он почему-то ждал какого-то другого ответа.

— Да.

— И вы уверены в этом?

— Безусловно.

— А вот тут вы ошибаетесь, — злорадно сказал он.

— Не думаю.

— Я интересен не только для вас, но даже для вашей неприступной госпожи.

Тилби весело рассмеялась.

— Ну чем вы можете быть интересны для мисс Элен?!

Глаза Фабрицио горели от злости и возбуждения.

— Если бы мисс Элен знала, что я могу ей сообщить, она бы сама меня разыскала, чтобы расспросить обо всем поподробнее.

Тилби уже хотела было уйти, но остановилась, она и верила этому сладострастному и самодовольному пауку, и не верила. Было что-то в его словах, что заставило ее внутренне дрогнуть — а вдруг?!

— Небось ерунда какая-нибудь, мелочь, которая и упоминания не стоит.

— Мелочь? Мелочь?! — громогласно и насмешливо спросил Фабрицио, но тут же, оглянувшись, стал говорить намного тише. — Послушайте, Тилби, вы всецело преданы вашей госпоже?

— Вы оскорбляете меня своим вопросом.

— Глупости, если бы меня спросили о подобном, я бы попытался выяснить, что подразумевается под этими словами. Но здесь другое.

— Что? — стараясь говорить равнодушно, спросила камеристка. — Мне наконец надо идти.

— Скажи своей госпоже, если у нее найдется тысяча песо или какая-нибудь вещица приблизительно в такую цену, я могу организовать ее встречу с одним молодым человеком, который прибыл в Мохнатую Глотку, чтобы специально с ней увидеться.

После этого Фабрицио резко развернулся и пошел в глубь сада.

Тилби посмотрела вслед этой странной фигуре и побежала обратно к дому.

— Так ты говоришь, Тилби, «молодой человек, который специально прибыл сюда, чтобы со мной увидеться»?

— Да, мисс, он сказал именно так.

— И он говорит, что может устроить мою встречу с этим «молодым человеком»?

— Да, мисс, но только он просит за это тысячу песо.

Внешне Элен выглядела спокойной, ее внутреннее волнение выдавали только пальцы, терзавшие носовой платок.

— Если такой негодяй, как этот Фабрицио, просит денег, он предлагает действительно нечто стоящее.

— Может быть, вам хочется, чтобы это было так, — осторожно спросила камеристка, — я ему не верю.

— Но что же тогда делать?

— Не знаю, но мне хотелось бы, чтобы это был сэр Энтони!

— А мне не хотелось бы, но я и хочу на это надеяться.

— Но почему он не нападет на это пиратское гнездо, здесь не так уж много кораблей и пушек?

— Наверное, есть тому причина. Подожди, он сам нам обо всем расскажет.

— Так значит, мне соглашаться на предложение этого негодяя?

— Разумеется, Тилби.

— Но деньги?

— Да, — Элен прошлась по комнате, — хоть проси в долг у дона Диего в счет увеличения выкупа. А этот Фабрицио, он согласится подождать?

— Боюсь, что нет, не такой он человек, он не поверит на слово.

— К сожалению, вы правы. Но он же должен понимать, что я попала к дону Диего прямо с бала на корабль!

Тилби только вздохнула в ответ. Она смотрела на перстень, который украшал узкий безымянный палец хозяйки. Это был подарок Энтони к шестнадцатилетию. Он стоит намного больше тысячи песо.

Элен продолжала думать, но, как она ни рассматривала свое положение, оно представлялось ей безвыходным. Она увидела, куда смотрит Тилби, и в первый момент хотела ее выбранить за такое направление мыслей. Но чем больше она билась мыслью над раскладом обстоятельств, тем яснее видела вывод — с перстнем придется расстаться. В конце концов, она жертвует вещественным доказательством любви во имя духовной ее стороны. Энтони не может этого не понять.

— Скажи этому грабителю, что я согласна на его условия, — Элен медленно сняла перстень с большим квадратным изумрудом и протянула его служанке.

— Кстати, — тихо спросила Тилби, — а почему сэр Энтони не может заплатить за все?

— Он наверняка уже заплатил. Просто Фабрицио хочет ограбить обе стороны.

Все устроилось. Генуэзца перстень в качестве оплаты за услуги, конечно же, устроил. Решено было, что встреча произойдет на небольшой террасе-дворике, примыкающей к комнате Элен. Это странное архитектурное сооружение было ограждено с одной стороны стеной, а с другой отвесным обрывом. Туда можно было проникнуть только из комнаты Элен или через потайную калитку, запасной ключ от которой Фабрицио предусмотрительно похитил два года назад при удобном случае. Он надеялся, что ключ когда-нибудь сослужит ему службу. И такой день настал. Полночь была выбрана временем встречи отнюдь не из романтических соображений. Дело в том, что в поддень в Мохнатую Глотку наконец прибыл посланец с Ямайки, и примерно в это же время должна была состояться его встреча с доном Диего. Так решил хозяин Мохнатой Глотки, и приходилось танцевать от установленного им срока.

Фабрицио рассчитал таким образом: если Элен решит бежать с доном Мануэлем, то весьма кстати будет то, что он, то есть слуга дона Диего, будет иметь стопроцентное алиби в лице самого дона Диего, вместе с которым, а также с Троглио будет обсуждать детали выкупного дела. Если бегство не состоится, можно будет попытаться заработать тем способом, который планировался с самого начала — посредничеством. Фабрицио, будучи прирожденным интриганом, как все итальянцы, смаковал гармоничную стройность составленного им плана. Все заинтересованные им фигуры будут в решающий час находиться на территории одного дома, но, занятые разным делом, не смогут подсмотреть друг за другом, и — как бы ни повернулось — никто не догадается, что все организовал он, Фабрицио Прати.

Еще задолго до полуночи Элен велела вынести на террасу несколько подушек и положить на каменную скамью. Усевшись на нее, она устремила взгляд на темное углубление в белой стене, сложенной из ракушечника, — там находилась сакраментальная калитка. Над сидящею англичанкой раскрылось тропическое небо с колоссальными россыпями огромных звезд. Здешнее небо всегда ее поражало, оно так не походило на небо ее детства. Тихо шелестели листья тропическою тополя, нарушали влажную, душную тишину трели цикад. Волнение становилось нестерпимым.

Волновался и Фабрицио. Троглио был уже доставлен в покои дона Диего, а дон Мануэль все еще не шел. В планы Фабрицио не входило оставлять своего земляка и родственника один на один со своим хозяином.

Где же он?!

Виданное ли дело, чтобы испанец опаздывал на любовное свидание?! Наконец, вот он, кажется. Дон Мануэль шел медленно, как бы прислушиваясь и приглядываясь. Широкая черная шляпа и черный же плащ делали его почти неузнаваемым. Плащ сзади оттопыривала длин — над шпага, кроме того, за поясом у него были заткнуты два заряженных пистолета. У племянника были все основания опасаться ревнивого дяди. Никакие самые родственные чувства не остановили бы его, когда бы он узнал, что неожиданный гость вознамерился перебежать ему дорогу.

— Сюда, сюда, — зашептал Фабрицио, выступая из тени, в которой хоронился.

— А, это ты, — дон Мануэль отпустил эфес шпаги.

— Что же вы так долго?

— Разумная предосторожность.

— Я весь извелся.

— Оставим препирательства, куда надо идти?

Фабрицио быстро посеменил вдоль стены и там, где к стене вплотную подступали заросли акации, остановился. Достал ключ и вставил в замочную скважину невидимой для дона Мануэля двери. Калитка медленно и беззвучно отворилась.

— Извините, сеньор, — Фабрицио схватил человека в черном за полу плаща, — когда будете уходить, притворите калитку поплотнее.

— Может быть, вы дадите мне ключ?

— Нет, ключа я вам не дам.

Дон Мануэль полез в карман и что-то достал оттуда.

— Здесь еще несколько золотых.

— Зачем он вам, — нетерпеливо шептал Фабрицио, — вы что, собираетесь приходить сюда каждый день?

Дон Мануэль не мог сказать ему, что он просто не был уверен в том, что мисс Элен прямо сегодня согласится бежать с ним.

— Здесь еще пятьсот песо.

— Ну хорошо, хорошо, вот вам ключ.

Дон Мануэль запахнулся поплотнее в плащ и шагнул в темноту.

Фабрицио опрометью помчался вокруг дома. Нельзя было дать этим проходимцам договориться без него. О ключе он не жалел, в конце концов, свою роль он уже сыграл.

Дон Диего и Троглио сидели за столом и мирно беседовали. Вспотевший, запыхавшийся Фабрицио еще некоторое время должен был простоять в коридоре, дабы своим видом не вызвать вопросов у хозяина.

— Итак, вы утверждаете, что это письмо написано вашей госпожой Лавинией Биверсток? — спросил дон Диего, подливая гостю малаги из высокого хрустального кувшина.

— Именно так, милорд, у вас что-то в нем вызывает подозрение?

Дон Диего поднял лист бумага над столом, поднес его к подсвечнику и еще раз перечитал.

— Знаете, что мне кажется странным в этом документе?

— Что? — закашлялся Троглио, слегка подавившись.

В этот момент вошел Фабрицио и осторожно присел на свободный стул.

— Здесь не проставлена сумма. Мисс Лавиния — дама богатая, это общеизвестно, но богатые люди именно поэтому и богаты, что не совершают опрометчивых финансовых операций. А как иначе, кроме как опрометчивым поступком, можно назвать согласие заплатить «любую» сумму за освобождение мисс Элен?

Троглио не сразу нашелся, что сказать, заговорил Фабрицио, еще не полностью отдышавшийся:

— Дело в том, я слышал, что мисс Лавиния и мисс Элен являются ближайшими подругами. Дружба их вошла в поговорку на Ямайке. Они невероятно привязаны друг к другу…

Дон Диего внимательно посмотрел на своего помощника и понял, что тот «в деле». Два генуэзца решили на пару облапошить старого испанца. Посмотрим! Дон Диего вдруг громко захохотал.

— Что же тут смешного, сеньор? — осторожненько поинтересовался Фабрицио.

— Что смешного? А вот ты, Фабрицио, продажная твоя душа, ты согласился бы заплатить хоть тысячу песо за своего земляка, если бы я вдруг приказал его запереть и выпороть? Отвечай! Ну, сколько бы тебе было не жалко, а?!

Фабрицио молчал, называть маленькую сумму было все же стыдно, а называть более-менее приличную — опасно, дон Диего мог потребовать, чтобы он немедленно выложил деньги на стол. Троглио тоже молчал, ему не хотелось быть выпоротым.

— То-то, молчите. Здесь что-то другое. И не надо мне рассказывать сказок про нежную девичью дружбу.

Элен не сводила глаз со стены, но все же появление гостя было неожиданным. Высокий — лунная тень делала его гигантским — в шляпе и плаще. Вместо того, чтобы вскочить и броситься ему навстречу, Элен осталась сидеть неподвижно, лишь тихо шепча: Энтони, Энтони…

Вошедший на террасу огляделся, он не сразу увидел ту, которая его ждала, а увидев, стремительно, в несколько шагов подошел, сорвал с головы шляпу и довольно громко воскликнул.

— Мисс Элен!

Она, зажав рот обеими руками, отшатнулась. В глазах у нее застыли ужас и отчаяние.

Дон Мануэль встал с колен.

— Я ожидал чего угодно, но все же не такой реакции.

— Я ждала кого угодно, только не вас.

Он помолчал, комкая в руках шляпу.

— Я понимаю.

— Тогда зачем же вы явились сюда?

— Неужели вы думаете, что я рассчитывал при помощи этого маскарада похитить что-то из не принадлежащих мне ласк?

— Тогда что вас заставило устроить этот маскарад?!

— Дело в том, что я знаю своего дядю. Он не отступится ни за что.

— Что вы имеете в виду, дон Мануэль?

— Вы думаете, он вас здесь держит в расчете на выкуп?

— Так он мне сам сказал.

— Возможно, вначале он так собирался поступить, собирался получить за вас сотню-другую тысяч. Но недавно, разговаривая с ним, я понял, что здесь дело в другом. Он, например, даже не заикнулся мне о вашем присутствии в его доме.

— Что это доказывает?

— Дон Диего, помимо всего прочего, еще и хвастлив. Когда я рассказал ему о своей победе над английским капером, он при других условиях не удержался бы от того, чтобы предъявить мне свои трофеи. А потом, я наводил справки: за последний месяц ни одно судно из Мохнатой Глотки не отправлялось на Ямайку. Он даже не начинал вести переговоры с вашим отцом, мисс. Чтобы мой дядя медлил с получением денег, нужны совершенно невероятные причины.

Элен молчала.

— Из всего мною сказанного вытекает один, более очевидный, вывод. Не собирается он вас продавать, ни за какие деньги. Он приберегает вас для себя. Я вижу, что мои слова произвели на вас впечатление, вы побледнели, это заметно даже в темноте. В добавление к своим словам я скажу вот еще что: мой дядя не привык себе ни в чем отказывать, поэтому он ушел с королевской службы, когда король попытался обуздать его отвратительный нрав. Если он что-то наметил, он добьется этого. И через некоторое, не думаю что продолжительное, время вы станете наложницей пятидесятилетнего нечистоплотного животного. Причем он даже не женится на вас, поскольку женат законным браком. Его супруга преспокойно проживает в Саламанке.

— Зачем вы запугиваете меня?

— Я не запугиваю вас, мисс, я излагаю положение дел так, как оно мне видится.

Элен продолжала сидеть на скамье, глядя перед собой.

— Но я не изверг, я не стал бы мучить вас, если бы не мог предложить какого-то выхода.

— Что? — очнулась девушка.

— Я появился здесь не для того, чтобы сообщить вам, что у вас есть приемлемый выход из этого положения.

— Я покончу с собой, — спокойно и твердо сказала Элен.

— Я не верю, что вы способны это сделать, но делать этого не нужно.

— Мне трудно вас понять, выражайтесь яснее.

— Хорошо, хорошо. Там, — дон Мануэль махнул шляпой в сторону гавани, — стоит мой корабль. Никто не мешает вам прямо сейчас спуститься туда со мной. Мои люди предупреждены. До утра вас никто не хватится, и мы можем сразу же отплыть.

Элен горько усмехнулась.

— Но принадлежать вам для меня так же невозможно, как принадлежать вашему дяде.

Дона Мануэля передернуло, но он заставил себя продолжать.

— Разумеется, я делаю все это не в расчете на благодарность подобного рода. Я все же дворянин, мисс. Я однажды спас вашего брата, теперь мне представляется возможность спасти вас. Мне просто придется совершить еще одно путешествие в Порт-Ройял, вот и все, — улыбнулся дон Мануэль.

Девушка продолжала молчать.

— Не в моих правилах настаивать при общении с дамой, но мне кажется, что другого выхода у вас все-таки нет. Дядя уже месяц сдерживает свой бешеный нрав, не думаю, что его терпения хватит надолго. Может быть, этот наш разговор — ваша последняя надежда. Дядя сделает все, чтобы мы с вами больше не увиделись.

Аргументы, которые он приводил, казались дону Мануэлю столь неопровержимыми, что молчание Элен на этом фоне представлялось ему просто попыткой соблюсти приличия. Тем сильнее он был потрясен, когда она сказала:

— Нет.

— Что нет, мисс?

— Я не могу принять ваше предложение.

— Но почему?!

— Не знаю, не заставляйте меня говорить, мне трудно сосредоточиться, но я знаю, что не должна с вами ехать, не должна!

С трудом сдерживая ярость, дон Мануэль попытался еще настаивать, его позиция была позицией здравого смысла, а любое возражение выглядело капризом.

— Хорошо, — сказал он, пытаясь успокоиться, — сейчас я уйду. Но знайте, что мое предложение остается в силе. «Тенерифе» будет ждать еще три дня. Подумайте, Элен, подумайте. Взвесьте, как вы больше предаете Энтони — оставаясь здесь или отправляясь со мной. Мне кажется, я знаю, что бы он сам вам посоветовал.

— Отдаю должное вашей проницательности, дон Диего, — сказал Троглио, — действительно, моя хозяйка мечтает выкупить вашу пленницу отнюдь не для того, чтобы препроводить ее к отцу.

По надменно-презрительному лицу дона Диего пробежала тень интереса.

— Ну говорите, говорите, что же вы остановились?

Троглио посмотрел на Фабрицио, словно спрашивая у него совета.

— В самом деле, что это вы затеяли тут игру в гляделки, господа генуэзцы? — в голосе дона Диего послышалось раздражение.

Троглио понимал, что под благовидным предлогом устроить дело уже не удалось, но не знал, как этот тиран отнесется к истинным причинам этой истории. Вдруг ему захотелось поиграть в благородство — такие порывы бывают у самых отъявленных людоедов.

— Прошу меня простить, дон Диего, за ту неуверенность, с которой я перехожу к продолжению разговора. Дело в том, что дальше я буду излагать в основном свои домыслы, и, таким образом, моя миссия становится настолько деликатной…

— Не виляй, приятель, понял я, понял. Ваша Лавиния не столько обожает мисс Элен, сколько ненавидит. Правильно?

Троглио скупо кивнул.

— И, видимо, ненавидит до такой степени, что готова выложить кругленькую сумму за возможность свернуть ей шею или выколоть голубые глаза, да?

— Я этого не говорил, — замахал руками генуэзец.

— Правильно, это я говорил, а не ты, я сам до всего додумался, без вашей вонючей помощи.

Дон Диего встал и стал прохаживаться вокруг стола. Он имел весьма оживленный вид. При этом он что-то бормотал и подбадривающе хлопал себя ладонями по бокам. Троглио и Фабрицио невольно вертели головами, следя за его перемещениями, не зная, можно ли им уже радоваться, похож ли этот неожиданный танец на согласие заключить с ними сделку или, наоборот, пора готовиться к неприятностям?

Дон Диего вел себя так, словно в комнате, кроме него, никого не было. Вдруг он остановился за спиной лысого гостя и положил ему тяжелую руку на плечо.

— А теперь, клянусь святым Франциском, я угадаю, из-за чего между ними пробежала кошка. Из-за мужчины, да?!

— Да, — покорно сказал Троглио.

— И кто он?

— Вы знаете, сеньор…

— Давай, давай, — прогремел дон Диего, — начал — не останавливайся!

Гость затравленно посмотрел через плечо на своего мучителя.

— Мисс Лавиния, кажется, увлечена братом мисс Элен.

— Ну и что с того?

— А то, что мисс Элен сама, кажется, увлечена своим братом.

— Братом?! Что ты несешь?! — Дон Диего с такой силой сдавил худое плечо гостя, что у того глаза полезли из орбит.

— Именно так, сеньор.

— Разъясни, в чем тут соль. Я чувствую, тут не так все просто.

— Мисс Элен и сэр Энтони не родные брат и сестра.

— Как не родные?

— Мисс Элен была удочерена в свое время.

— Теперь все понятно, — дон Диего потирал ладони, брови его сошлись на переносице. Он размышлял.

— Я вам ничего не говорил, сеньор, — бормотал лысый генуэзец. Фабрицио смотрел на него с отвращением: выболтать столько полезных сведений бесплатно! Что ж, вполне вероятно, что дело о выкупах рухнет, значит, он, Фабрицио, был прав, организовывая побег англичанки, деньги получил небольшие, но с паршивой британской овцы хоть шерсти клок.

Дон Диего уселся обратно на свое место и вдруг резко помрачнел. Как будто неприятная задумчивость дожидалась его, сидя в кресле. В неприятном двусмысленном молчании прошло с полминуты. Наконец Троглио, побуждаемый скрытыми, но энергичными жестами соотечественника, попытался обратить на себя внимание мрачного испанца. Он последовательно кашлянул, чихнул, уронил на пол столовый нож.

— Что тебе надо? — спросил дон Диего, поднимая на него глаза.

— Я прошу прощения, хотел бы узнать, как наша сделка?

— Какая сделка?

Поднятым с пола ножом Троглио подтолкнул к дону Диего кусок бумаги с письмом-предложением Лавинии.

Дон Диего взял его в руки, скомкал и, швырнув в физиономию гостю, грустно сказал:

— Пошел вон!

 

Глава 12

В логове «Циклопа»

«Мидлсбро» подошел к берегам Гати на рассвете. Указывая на сиреневую дымку у самого горизонта, Кирк сказал Энтони, вышедшему на шканцы:

— Я отдал приказ убрать паруса, ближе нам подходить опасно, мы легко можем нарваться на патрульное испанское судно.

— Эта, как ее, Мохнатая Глотка где-то поблизости?

— Если возьмем руля немного к ветру, то часа через два будем в виду внешнего форма Мохнатой Глотки. Ну и название, прости, Господи!

Два последующих дня ушли на то, чтобы произвести необходимую разведку. Трос матросов, хорошо знающих испанский, переодевшись подходящим образом, высадились на берег милях в полутора от бухты дон Диего и, пройдя незамеченными в поселок, провели там полдня. Потолкались на пристани, потолкались среди торговцев и сухопутных моряков, посидели в припортовых тавернах. Выяснить удалось следующее: дочь сэра Фаренгейта, судя по всему, действительно находится у дона Диего, как и утверждал Биллингхэм. Один из лазутчиков узнал на рынке Тилби, камеристку мисс Элен. Ни о чем расспросить девушку не удалось, она была под присмотром альгвасила, и подойти к ней незаметно не представлялось возможным. В гавани царит довольно подавленная атмосфера, всех угнетает полуторамесячное, после налета на Бриджфорд, безделье. Два шлюпа, «Мурена» и «Бадахос», решившие искать счастья и удачи на свой страх и риск, получили лишь по паре пробоин от сорокапушечного француза севернее Кубы, их бесславное возвращение еще более сгустило атмосферу в гавани.

Энтони выслушал рассказы лазутчиков с вниманием, но без особого волнения — нечто подобное он ожидал услышать. Единственный факт, который потряс его и заставил смертельно побледнеть, был сообщен ему в самом конце. В гавани стоит на приколе «Тенерифе».

— Вы не ошиблись? — спросил он лазутчиков, играя желваками.

Они готовы были клясться на Библии, что нет, не ошиблись. Да и трудно было ошибиться: испанский корабль намозолил всем глаза за время пребывания в Карлайлской бухте.

Энтони растерялся, он не знал, за какую мысль хвататься. Выходит, дон Мануэль все же его обманул?! Умело разыграл психологический спектакль, а Элен была в это время у него на борту? Или этот дон Диего захватил ее собственными силами, но тогда каким образом его племянник узнал об этом?

Помучив себя некоторое время такими и подобными размышлениями, Энтони решительно их все отринул. Как бы там ни было, какие бы причины ни стояли за этим странным раскладом в Мохнатой Глотке, надо действовать, надо спасать Элен. И он немедленно объявил об этом своим офицерам.

— Действовать нужно, но каким образом? — спросил Логан.

— Мы атакуем их! — заявил Энтони.

Логан вздохнул. Не успел молодой человек развязаться с ромом, спешит подставить голову под испанскую пулю.

— Гаити является землею, принадлежащей Его Величеству Королю Испании, — сказал Логан, — если мы открыто нападем на дона Диего, больших неприятностей не миновать.

— Странно вы рассуждаете. Этот грязный пират под флагом своего короля нападает на Ямайку, грабит ее, а мы под флагом нашего короля не можем отбить награбленное.

Логан еще больше помрачнел.

— Нам неизвестно, в качестве кого он напал на Ямайку, зато известно, что у себя в Испании он объявлен почти что вне закона, и уж, во всяком случае, он не состоит, как мы с вами, на законной службе. По нам же за сто миль видно, что мы — корабль ямайской эскадры.

— Но это же… черт знает что! — Энтони в ярости ударил кулаком по планширу.

— Я бы выразился еще крепче, сэр, но ничего тут уж не поделаешь.

— Я беру всю ответственность на себя! — заявил Энтони.

Логан покачал головой.

— Нет, сэр, что бы вы ни говорили, все равно вся ответственность падет на вашего отца. Его прогонят, и Ямайка достанется кому-нибудь из этих кровососов-плантаторов.

Молодой капитан исподлобья посмотрел на своего опытного, уверенного в своей правоте помощника.

— Так вы предлагаете мне плюнуть на то, что моя сестра находится всего в трех милях отсюда, и спокойно отправляться в Порт-Ройял к отцу с известием, что я даже не попытался ее освободить?

— Не совсем так, сэр. Мы действительно отправимся в Порт-Ройял. Мы сообщим там все, что нам удалось узнать, и губернатор вместе с лордом Ленгли решат, как в данной ситуации следует поступить. В конце концов, нас и посылали затем, чтобы разыскать мисс Элен, — эту задачу мы выполнили.

К спорщикам подошли штурман Кирк и лейтенант Розуолл, молодой, горячий юноша, восхищавшийся Энтони и готовый идти за ним в огонь и в воду.

— О чем вы спорите, господа? — спросил он бодро.

— О чем мы можем спорить? — невесело усмехнулся Логан. — О том, что нам делать дальше.

— Атаковать! — заявил Розуолл, но, натолкнувшись на слишком уж невосторженную реакцию Логана и Кирка, добавил:

— Выставив предварительно ультиматум, конечно.

— Да, — неожиданно поддержал его штурман, — почему бы нам не вступить с доном Диего в переговоры?

— Какие могут быть переговоры с крокодилом? — воскликнул Энтони.

— Насколько я наслышан об этом джентльмене, — сказал Логан, — он человек, сумевший свихнуться на ненависти к Англии и англичанам, но сохранить при этом изрядную долю звериной хитрости. Если мы заявим ему, зачем прибыли, он мгновенно переправит мисс Элен в глубь острова и сделает вид, что ее никогда и не было в Мохнатой Глотке. Если вообще захочет с нами разговаривать. И потом, Розуолл, у нас явный недостаток сил для того, чтобы атаковать. «Мидлсбро» — хороший корабль, но один против форта и двух судов в гавани… или вы надеетесь, сэр, что капитан «Тенерифе» и на этот раз будет сражаться на вашей стороне?

Энтони помолчал. В словах Логана было много правды, но перебороть себя и отдать приказ к тому, чтобы повернуть «Мидлсбро» в сторону от Гаити, у него не было сил.

— Но Мы не можем просто так уйти! — заявил Розуолл, отвечая его чувствам.

— Поймите же, что мы рискуем и кораблем, и жизнью мисс Фаренгейт, оставаясь здесь. Разве не должны мы изо всех сил спешить в Порт-Ройял? Я не прав, сэр?!

— Вы правы, Логан, но мы поступим по-другому. Мы не будем рисковать кораблем и отношениями между Англией и Испанией…

— Вы что-то придумали? — с надеждой спросил Розуолл.

Через два часа от борта «Мидлсбро» отчалила шлюпка, в которой находились Энтони Фаренгейт, лейтенант Розуолл и пятеро добровольцев. Они согласились сопутствовать своему капитану в его нелегком и рискованном предприятии. Энтони исходил из того соображения, что испанцы чувствуют себя в безопасности, не ждут ниоткуда нападения, и в таких условиях удар даже самыми малыми силами, но нанесенный в нужное место, может принести нужный результат.

Логан и Кирк отпустили капитана с тяжелым сердцем. Опыт им подсказывал, что такое дерзкое и неподготовленное предприятие скорей всего обречено на провал. Но, с другой стороны, они верили в звезду молодого Фаренгейта. Он, по их представлениям, был, конечно, человеком незаурядным, на его стороне была справедливость.

— Что мы скажем старику, если Энтони не вернется? — спросил Логан, стоя у фальшборта и глядя на тающую в полутьме шлюпку.

— Я стараюсь об этом не думать.

Весь следующий день после разговора с лысым посланцем Лавинии Биверсток дон Диего провел в размышлениях, что, в принципе, было не очень свойственным для него занятием. Итак, — говорил он себе, — зачем отпираться? Он — старый, битый-перебитый жизнью человек, кровожадный морской разбойник — просто-напросто влюблен в эту белокурую девчонку, в этого иноземного ангелочка с голубыми глазами и полным ртом язвительных оскорблений. Об этом свидетельствует, об этом просто вопит каждый факт его жизни в последние полтора месяца. Все началось с этих дурацких переодеваний к столу, продолжилось не менее дурацкой игрой в раздувание выкупа и ревностью к этому красавчику Мануэлю. Кончилось все вчерашним отказом сорвать настоящий королевский куш. Он очень хорошо знал, как богата Лавиния Биверсток.

Может ли такой человек, как он, позволить себе раскиснуть? — спрашивал он себя, и вопрос этот оставался риторическим. «Я уж чуть не потерял два своих корабля, — мысленно кричал он себе, — я уже, кажется, потерял полмиллиона песо. Что с тобою, дон Диего?! Из этого положения должен быть выход, достойный испанского графа и закоренелого морского разбойника!»

— Фабрицио! — крикнул дон Диего.

Прислужник появился мгновенно, после вчерашнего разговора он предпочитал не раздражать хозяина своим свободомыслием. Троглио прятался у него в покоях в ожидании подходящего судна, на котором можно будет отправиться на Ямайку. Положению Троглио трудно было позавидовать — решительностью и жестокостью его хозяйка вряд ли уступала хозяину Мохнатой Глотки.

— Фабрицио, — спросил дон Диего, — еще не резали перепелов для ужина?

— По-моему, нет, сеньор.

— Так пусть не спешат.

— Я понял вас, сеньор.

Дон Диего, находясь в душевном помрачении, любил лично производить грубые мясницкие работы на кухне. Одно время эта внешняя кровожадность казалась Фабрицио несколько театральной и напускной, но однажды, когда испанский гранд у него на глазах лично зарубил сарацинским акинаком припозднившегося почтальона, он излечился от снисходительного отношения к этой дикой привычке хозяина. И в те дни, когда на дона Диего находила подобная блажь, он старался быть очень исполнительным.

Тяжело ступая и гремя серебряными побрякушками, которыми были густо увешаны его сапожищи, дон Диего направился прямо в сторону кухни. Повара и поварята, тоже отлично знакомые с манерами и капризами хозяина, уже поставили на разделочные столы клетки с перепелами. Он вошел, распинав медные тазы, оловянные лохани и глиняные горшки, отчего поднялся жуткий грохот, залаяли собаки, заклекотали в недоумении птицы.

Дон Диего, открыв клетку, запускал туда руку и, выхватив очередную жертву, отрывал ей одним движением голову.

— Блюдо! — крикнул он.

Фабрицио тут же поставил справа от него большое керамическое блюдо.

Головы перепелов летели в угол, в пасти лающих собак и в бледных, жалобно улыбающихся поварят. Теплые тушки укладывались в поданную посуду.

Через минуту камзол испанского гранда, блиставший до этого чистотою, оказался весь в крови и налипших перьях.

— Соли! — потребовал высокородный мясник, и самый смелый поваренок тут же подал ему каменную кружку с солью.

Бросив на истекающие кровью птичьи трупы несколько горстей, дон Диего потребовал:

— Перцу!

Нашелся и перец, разумеется. Ровно как и корица, и оливковое масло.

Отступив на шаг, дон Диего полюбовался своею работой.

— Украсьте зеленью и несите за мной в столовую.

Сразу человек пять бросились выполнять это приказание.

— Фабрицио!

— Я здесь, сеньор.

— Передайте этой англичанке, что я жду ее к ужину.

— Но ведь…

— Если понадобится, доставить силой!

Через несколько минут стол с ужином был накрыт. Двое лакеев под руки ввели в столовую слегка упирающуюся мисс Элен. Она была бледнее обычного и имела крайне растерянный вид.

Дон Диего поднялся ей навстречу: он не стал переодеваться, и был сейчас во всем блеске своего туалета. Любезно улыбаясь и поправляя усы, твердые от спекшейся крови, рукою, от этой крови черной, он сказал:

— Имею честь приветствовать вас, мисс.

— Что с вами, дон Диего?

— Со мной? — Он со смехом оглядел свой наряд. — Вот на эту тему я и хотел поговорить с вами.

— Какую тему? — тихо спросила Элен, усаживаемая руками слуг в кресло на противоположном конце стола. Она едва не потеряла сознание, увидев, что за блюда стоят перед нею.

— Так вот, мисс, я убежден, что за время вашего пребывания под моим гостеприимным кровом вам пришлось услышать пару-тройку историй о моей необыкновенной кровожадности, дикости. Ваша служанка могла собрать их на рынке в гавани.

— Да, до меня доходили слухи.

Хозяин Мохнатой Глотки смачно отхлебнул из своего высокого бокала — там была настолько густая мадера, что ее вполне можно было принять за кровь.

— И мне кажется, что вы воспринимали эти рассказы со все возрастающей иронией. Говорят, что дон Диего дикарь? — непохоже. Это хорошо одетый, благовоспитанный сеньор. Говорят, дон Диего вспыльчив и решителен? — но это скорей всего неправда, потому что он раз за разом сносит жестокие оскорбления, угрожая всего лишь какими-то невразумительными выплатами в будущем.

— Я радовалась тому, что дурные слухи о вас расходятся с правдой.

— Радовались?! Вы радовались тому, что вам удалось приручить старого бешеного дикаря! Я знаю, почему вы избегали моего стола. Самодовольство подкармливало вас. Как же! Никому не удавалось совладать, а ей удалось!

Он выпил еще один стакан мадеры. В его глазах к блеску ярости добавился пьяный блеск.

Слуги внесли подсвечники.

— Так вот, — дон Диего встал во весь свой громадный рост, — пришло время поставить все на свои места. Вам не нравились блюда моих поваров — я сам приготовил жаркое, вас коробили знаки внимания, которые я, по старческому неразумению, пытался вам оказывать…

Дон Диего взял подсвечник со стола и направился к Элен.

— … Я поступлю с вами так, как привык поступать с женщинами.

— Вы обижаетесь на меня за то, что не вызывали у меня страха? — прошептала Элен окаменевшими губами. — Извольте, теперь я вас боюсь.

Испанец приближался медленно и слегка покачиваясь, как башня-гелепола, идущая в атаку.

— Вам нечего меня бояться, — осклабился он, — я не сделаю с вами ничего, кроме того, что любой мужчина делает с женщиной каждую ночь.

Чем ближе он подходил, тем омерзительнее становилась его улыбка.

Подойдя вплотную, он протянул к сидящей свой подсвечник, как бы для того, чтобы лучше рассмотреть свою жертву. Воск с наклонившихся свечей упал девушке на ключицу, она очнулась от гипнотического состояния, в котором находилась, и, схватив с перепелиного блюда мизеркордию, служащую для того, чтобы проверять, достаточно ли пропеклась птица, ударила наклоняющегося с поцелуем кавалера в глаз. Он не сразу понял, что произошло. Отшатнулся, первым ощущением была странная полуслепота.

Фабрицио, услышав странный возглас господина, вошел в столовую. Дон Диего стоял над Элен и негромко ревел, прижав ладони к лицу. Фабрицио на цыпочках подбежал к нему и увидел, что из глаза у хозяина торчит какая-то палка. Дон Диего, продолжая реветь и покачиваться, повернулся к нему в фас, и Фабрицио увидел, что второй конец палки торчит у него из виска. Задрожав, генуэзец отступил на несколько шагов.

— Фабрицио! — удивленно сказал дон Диего, рассмотрев его вторым глазом, потом переложил подсвечник из правой руки в левую, затем осторожно нащупал торчащую из глаза мизеркордию. На мгновение все присутствующие застыли, напряженно следя за ним. Вдруг дон Диего изо всех сил рванул металлическую занозу из своего глаза. На и без того окровавленный камзол хлынула новая порция крови. Дон Диего поднес к целому глазу извлеченную иглу — состояние шока все еще продолжалось — рассмотрел ее и отбросил в угол. Попытался развернуться, чтобы увидеть виновницу происшедшего, но не смог. Грузно сел на пол, ударив подсвечником по камню. Этот звук послужил сигналом для всех присутствующих. Они кинулись врассыпную. Элен убежала к себе в комнату. Фабрицио — за подмогой.

— Тилби!

— Да, мисс.

Камеристка впервые видела свою госпожу в таком состоянии, она сразу поняла, что произошло нечто сверх-ординарное.

— Он напал на вас, мисс?

— Да, и я ранила его.

Элен металась по комнате, она не знала, что предпринять и можно ли что-нибудь предпринять в такой ситуации. Тилби сидела, прижав к губам край платья, которое она перешивала только что.

— Тилби!

— Да, мисс.

— У меня не остается другого выхода.

— О чем вы, мисс?

— Ты сейчас немедленно отправишься в гавань и разыщешь дона Мануэля.

— Я понимаю, мисс.

— И скажешь ему, — Элен тяжело вздохнула и произнесла, перебарывая внутреннее сопротивление, — что я согласна отправиться вместе с ним.

— Но вам лучше отправиться самой. Вы сэкономите много времени.

Элен молча указала ей в окно: у ворот усадьбы стояли два вооруженных человека.

— Приказа следить за мной никто не отменял.

— Но если дон Диего ранен…

— Он может быть даже убит, но в таком случае мы попадем в лапы этого генуэзца. Клянусь, он еще более отвратителен, чем его хозяин.

Элен говорила спокойно и почти рассудительно, и Тилби передалась уверенность госпожи.

— Иди, тебе скорей всего удастся проскользнуть, сейчас в доме суматоха.

— А вы…

— А я запрусь здесь. Дон Мануэль явится своим обычным путем, через ту калитку на террасе.

Энтони немного задержала неудачная высадка. Шлюпка ударилась о прибрежные камни, плохо различимые в темноте, пришлось прыгать в воду. Подмочили порох.

— Если мы вернемся, — сказал Энтони матросу, остававшемуся сторожить шлюпку, — то встретимся возле вон той скалы. Это заметное здесь место.

— Слушаюсь, сэр.

Прогулка по джунглям в темноте — не самое приятное развлечение. Впереди шел один из лазутчиков, уже побывавших в Мохнатой Глотке. Его звали Стин. Даже он то и дело оступался, цеплялся за корневища или вынужден был стряхивать с рукава или вытаскивать из-за шиворота какую-нибудь насекомую гадину.

— Вы же говорили, Стин, что здесь есть тропинка, — тихо, но сердито сказал Энтони.

— Мы находимся на ней, сэр.

Оставалось только выругаться. Колючие кусты все время стаскивали шляпу с головы Розуолла, — он тоже время от времени высказывал свое мнение по поводу подобного моциона.

— Да выбросьте вы свою шляпу, дружище, — посоветовал ему командир, — если нам удастся сохранить головы, мы восстановим и головные уборы.

— Тихо! — скомандовал Стин.

Впереди забрезжил огонек.

— Это хижина какого-нибудь мулата, нам лучше обойти ее стороной.

— Почему? Я вижу — вон блестит на солнце довольно утоптанная тропинка, по ней мы быстро пересечем эту фазенду, это сильно сократит наш путь, — сказал Розуолл.

— Не стоит рисковать, — настаивал лазутчик.

— Вы опасаетесь собак?

— Я опасаюсь свиней. Все здешние мулаты разводят чертову прорву этих тварей — они поднимут такой визг, что дон Диего объявит тревогу.

Обходили жилище свинопаса — маленькую глинобитную хижину, крытую пальмовыми листьями — по осыпающемуся красноземному откосу, что в ботфортах и матросских башмаках делать не слишком удобно. Немного пошумели. Хозяин хижины вышел наружу и остановился, то ли прислушиваясь, то ли справляя малую нужду. Хорошо были видны его белые бумажные штаны. Ничего подозрительного не заметив, он вернулся в дом.

К поселку вышли со стороны рыбного ряда, того места, где здешние рыбаки разбирают свой ежедневный улов и раскидывают его по корзинам. Запашище здесь стоял жуткий. Тут же гнездилось большинство местных собак, они проводили пятерку людей в черных плащах глухим рычанием из-под перевернутых дырявых лодок, в изобилии валявшихся на берегу, но настоящего скандала затевать не стали.

— Альгвасил! — прошептал Стин, указывая на высокую фигуру в медной каске и с длинным мушкетом, торчащую на выступе мола. Обойти его было никак нельзя — в этом месте вплотную подходили к морю палисады богатых домов, а еще дальше от берега громоздились, блестя в лунном свете, скалистые обрывы. На пятерых мужчин, шляющихся в темноте, страж порядка обратит внимание обязательно.

— Я и не думал, что у дона Диего такой порядок в городе, — тихо сказал Энтони.

— Что ты говоришь, милочка?! — Дон Мануэль встал из-за стола, за которым ужинал, снял со спинки стула свой дорогой камзол и неторопливо облачился в него. — Твоя госпожа передумала?

— Таковы обстоятельства, сэр! — торопливо и взволнованно говорила Тилби.

— Таковы обстоятельства, или она изменила ко мне отношение?

— Как вам будет угодно, только умоляю, увезите мисс Элен отсюда, и поскорее.

— Это ее собственная просьба или твоя инициатива?

— Разумеется, ее просьба.

— А отчего спешка? В доме пожар?

— Хуже, дон Диего убит или ранен. Если он очнется, он…

— Не надо мне говорить, что он сделает, если очнется, я и сам догадываюсь. А кто его ранил?

— Мисс Элен.

— Собственноручно? И куда, в сердце? — он еще пробовал шутить, хотя игривое настроение с него уже слетело.

— Какое сердце, в глаз!

— В глаз?! — ситуация в изложении служанки представлялась все более сумбурной и нелепой, и если бы он был настроен хотя бы чуть более нерешительно, он бы заколебался.

— Педро! — окликнул дон Мануэль. В комнату вбежал человек в черной бумажной повязке и с длинной шпагой на поясе.

— Слушаю, сеньор.

— Немедленно поднимай команду. Мы, кажется, сегодня выйдем в море.

— Случилось то, о чем вы предупреждали, сеньор?

— Похоже, что да. Есть там у тебя под рукой два-три человека, желательно, чтобы они не были слишком большими трусами?

— Найдутся.

— А ты, милочка, — дон Мануэль обернулся к Тилби, — останешься здесь.

Она попыталась возражать, но быстро поняла, что это бесполезно.

Уже несколько минут трое вооруженных людей поднимались по улице, ведущей наверх, к усадьбе дона Диего. Поселок тонул во мраке. Лишь кое-где бледно светились окна и лениво лаяли собаки. Дон Мануэль был очень сосредоточен, рука лежала на эфесе шпаги.

Подходя к белой стене, столь ему знакомой по вчерашнему посещению, дон Мануэль пробормотал про себя:

— Я надеялся на такой поворот событий, но все же судьба одаривает меня как-то слишком торопливо.

— Что вы говорите, сеньор? — спросил один из телохранителей.

— Я сказал, чтобы вы доставали пистолеты, сейчас я открою эту калитку.

Энтони, притворившись мертвецки пьяным, подковылял к стражу порядка. Несмотря на то, что у молодого человека был неплохой практический опыт в деле беспробудного пьянства, наметанный взгляд альгвасила сразу же различил что-то неестественное в повадках полуночного почитателя Бахуса.

— Эй ты, ты кто такой, — крикнул испанец, — и что ты тут делаешь в такую пору?

— Я-то знаю что, а зачем ты здесь оказался, спросишь у апостола Петра, — негромко сказал Энтони.

— Что-что? — испанец попытался отступить на шаг и взвести курок своего мушкета. Но Энтони, мгновенно «отрезвев», догнал его расчетливым ударом в шею. Страж порядка упал, не издав ни единого звука.

Путь был свободен.

Тилби, конечно, не усидела в комнате дона Мануэля и побежала тихонько следом. Она чувствовала, что красивый испанец поступил с нею некрасиво, он хотел разлучить ее с госпожой и оставить мисс Элен даже без ее слабой поддержки в этой ужасной ситуации.

Девушке было страшно и даже очень страшно. Она понимала, что затевается серьезное дело и никто с нею шутить не будет. Она несколько раз всплакнула на бегу, но все же решила про себя, что не может не вмешаться.

Она подошла к дому со стороны кухни. Внутри горел свет, поварята, как всегда, тайком жарили мясо и лакомились винцом из хозяйского погреба. То, что дон Диего был при смерти, добавляло им смелости.

Тилби постучала в запертую дверь. Мальчишеские голоса внутри стихли, самый смелый поваренок подбежал на цыпочках и спросил:

— Кто там?

— Я, я, я, — зашептала камеристка.

Мальчишка ошалел.

— Ты?! — он был, как и все в доме, убежден, что выбраться ночью за пределы усадьбы без разрешения дона Диего или хотя бы Фабрицио нельзя.

— Открывай скорее!

Но мальчик медлил. Еще более подозрительным, чем факт нахождения этой английской служанки за пределами дома, было то, что она хочет вернуться внутрь. Мальчишка подозвал остальных, и они стали обсуждать, что им делать. Отпирать эту дверь им было строго-настрого запрещено, звать кого-нибудь из взрослых было опасно — обнаружилось бы то, чем они тут занимаются.

— Скорее, скорее! — умоляла Тилби.

На взгляд Фабрицио, дон Диего был безнадежен: глаз вытек, повреждена височная кость, потеряна масса крови. Правда, лекарь сделал все нужные примочки и заявил, что большой выход крови даже благоприятен в данной ситуации — он вымыл из раны всю заразу, которую могла занести мизеркордия. Фабрицио выслушал его внимательно и даже похвалил за усердие, но остался при своем убеждении, что хозяину долго не протянуть.

Оставив врача чахнуть и скорбеть над распростертым телом (какая, право, преданность!), Фабрицио отправился в противоположную сторону дома, куда сбежала преступница. Дон Диего что-то прохрипел сквозь свою горячку — Фабрицио только ухмыльнулся ему в ответ.

Дверь в покои мисс Элен была заперта, и генуэзец улыбнулся опять, у него имелись ключи от всех помещений в доме. Ах вот оно что, тут не только заперто на ключ! Изнутри придвинуты какие-то стулья. Даже сил тщедушного Фабрицио хватило, чтобы преодолеть это препятствие. Он вошел в комнату, поправил отвороты манжет и иронически поклонился.

— Не кажется ли вам, мисс, что пришло время нам с вами поговорить?

— Вот уж с кем мне не хотелось бы говорить никогда и ни о чем, — холодно сверкая глазами, сказала Элен.

— Напрасно вы так. Неумно вы себя ведете. Надо же учиться хотя бы на собственном опыте. Ведь тактика непрерывных оскорблений и препирательств не принесла вам пользы, согласитесь.

— Я не приму никакой пользы, которую мне может принести общение с вами.

Фабрицио притворно вздохнул.

— Вы не понимаете, что сами усиленно расшатываете мост, по которому могли бы спокойно перейти бездну.

— Я не слушаю вас!

— И тем не менее я скажу, что именно я тот человек, который вам нужен, и лучше всего иметь дело со мной, чем с кем бы то ни было еще.

— Почему? — не удержалась Элен.

— Потому, что я принесу вам наименьший вред. Мне не нужна ваша жизнь, мне не нужна ваша любовь, мне нужны лишь деньги. Я помогу вам выбраться отсюда, и вы…

— Насчет любви я вас поняла, но вы что-то говорили насчет жизни. Кому нужна моя жизнь?

— Вы опять мне не верите, — Фабрицио достал из кармана письмо Лавинии и протянул Элен.

— Я сейчас объясню вам, в чем тут дело.

Но ему не суждено было закончить. Распахнулась дверь, выводящая на террасу. В дверном проеме стоял дон Мануэль с обнаженной шпагой. Лицо Фабрицио посерело от ужаса.

— Что вы хотели сказать этой беззащитной девушке, сеньор, чего вы хотели от нее добиться?

Генуэзец отступил к стене и прижался к ней спиной, затравленно глядя на человека со шпагой.

В это время в глубине дома раздался какой-то грохот, и почти сразу вслед за этим раздался звериный рык дона Диего. Этот гигант встал с постели и теперь звучно чем-то возмущался. Фабрицио вытащил свою рапиру — воспрянув духом, он хотел продержаться до прихода хозяина.

— Сюда, дон Диего, сюда! — завопил он, но больше ничего сказать не успел; дон Мануэль одним элегантным движением пригвоздил его к стене. Вслед за этим он схватил Элен за руку.

— Идемте, у нас ни одной лишней секунды.

— Да, да, — согласилась она, — только вот это, — она подбежала к упавшему Фабрицио и вырвала письмо Лавинии у него из левой руки.

— Что это? — спросил дон Мануэль.

— Кажется, какая-то важная бумага.

И они стремительно покинули комнату, а вслед за этим и усадьбу.

Оказывается, во время переговоров, которые вела с поварятами Тилби, к дверям кухни тихонько подкрался Энтони со своими людьми. Они затаились в темноте, и даже камеристка не чувствовала, что они стоят рядом.

Стоило одному из мальчишек отодвинуть обе тяжелые задвижки, запиравшие тяжелую, обитую железом дверь, как вслед за Тилби внутрь влетело пятеро вооруженных англичан. Естественно, в спешке они произвели такой грохот, что он мог разбудить даже мертвого. Дона Диего он, во всяком случае, поднял. Обнаружив, что в его доме происходит черт знает что, старый разбойник, забыв о выбитом глазе, стал созывать людей, которых в доме было предостаточно. И через какую-то минуту Энтони со своими людьми вынужден был отступить в столовую под натиском превосходящих сил.

Оттуда, отражая выпады сразу двоих или троих испанцев, Энтони крикнул Тилби:

— Где Элен?!

Камеристка, еще каким-то чудом сохранявшая присутствие духа, показала знаком, чтобы он шел за ней. И англичане стали отходить в указанном направлении.

Дон Диего сразу понял, что имеется в виду, взревел от ярости, и натиск его людей еще больше усилился.

Энтони и его людям удалось забаррикадироваться в комнате Элен, образовалась пауза в несколько секунд, и лейтенант, не обнаруживший в комнате той, которую искал, снова спросил у служанки:

— Где Элен?!

Слуги дона Диего выломали массивную ножку обеденного стола и, используя ее как таран, стали высаживать дверь.

Чихая от набившегося в нос порохового дыма, Тилби крикнула:

— Она была здесь.

— Но где она?!

Второй удар почти сорвал дверь с петель.

— Ее, наверное, увел дон Мануэль.

— Дон Мануэль? — ошарашенно спросил Энтони. — И она… — у Энтони перехватило дыхание, — она сама, она согласилась?

И тут Тилби сказала правду, о чем жалела потом очень и очень долго:

— Да, мисс Элен сама меня послала за ним.

Лейтенант остолбенел.

— Сама?! Что ты говоришь?! Поклянись!

— Клянусь, но тут вот в чем дело…

Третьим ударом вынесло двери, в комнату со страшным ревом вломилась целая толпа вооруженных испанцев, и объяснения камеристки канули в нахлынувшем грохоте.

Лейтенант Фаренгейт, побледневший, с остекленевшими глазами, вяло и неохотно отмахивался шпагой. Его оттеснили к стене, где ему был нанесен страшный удар прикладом мушкета по голове. Он рухнул на пол. Остальные англичане были перебиты.

Наутро дон Диего подводил итоги прошедшей ночи. Они были неутешительны. Он лишился глаза, и хотя по уверениям всех врачей, которых нашли за ночь в близлежащих населенных пунктах, его жизни нанесенная травма не угрожала, радоваться не приходилось. Потерей номер два он считал Элен. Предательство племянника его ничуть не удивило: от любого из своих родственников, знакомых и подчиненных он ждал только плохого. Исчезновение пленницы держало его в состоянии неутихающей ярости. Он остался в дураках, а в сердце осталась отравленная заноза, от которой он не знал, как избавиться.

Гибель Фабрицио он потерей не считал. Поэтому третьей по счету и значению неприятностью был тот факт, что англичанам стало известно его убежище. «Мидлсбро» попытался проникнуть в гавань, но после перестрелки с батареями внешнего форта ушел от берегов Гаити. Было бы наивным считать, что губернатор Ямайки не предпримет никаких действий против похитителя дочери и пленителя сына. Да, сын сэра Фаренгейта был единственным приобретением дона Диего, и распорядиться им следовало с максимальной выгодой и быстротой.

Дон Диего поискал на своем столе письмо Лавинии, его там не оказалось, равно как и нигде в доме, но пирата это не смутило. Что мешает ему самому написать этой кровожадной девчонке? Экстравагантная богачка должна оплатить все потери Циклопа — после ранения в глаз он сам стал себя так мысленно называть. Он велел новому камердинеру — глупому, а вдобавок насмерть перепуганному мулату, привести к нему Троглио. Уже через десять минут лысая голова склонилась перед ним в услужливом поклоне.

— Что, сердишься на меня? — спросил грубовато дон Диего, поправляя на глазу еще непривычную повязку, — у него было такое впечатление, что из глазницы вот-вот снова пойдет кровь.

— Мне не по чину сердиться на вас, — опять поклонился генуэзец, — что вы хотите мне сказать?

— Да ничего особенного, кроме того, что я принимаю ваше предложение.

Троглио удивился.

— Но…

— Никаких этих «но», я и без тебя знаю, что мой негодяй племянничек увез мисс Элен. Но случай, из чувства пропорции видимо, подбросил мне вместе вместо красавицы сестры красавца брата. Он, правда, без сознания до сих пор, но в нашем деле это скорее плюс, а не минус.

— Моя госпожа мне не поручала выкупать брата мисс Элен.

— Дурак! — дернулся дон Диего и тут же схватился за свою повязку. — Если все, что ты мне здесь плел, правда, то она будет рада брату не меньше, чем сестре. Ведь она в него влюблена.

— Это верно, — кивнул Троглио, он опять начал попадать под воздействие мощного обаяния дона Диего, — но не представляю, что она могла бы извлечь из факта обладания сэром Энтони, если он к ней холоден…

— Дурак, дурак и еще раз дурак! Во-первых, знаешь, почему? — циклоп загнул заскорузлый палец. — Во-первых, потому, что «факт обладания» — это факт обладания, и извлечь из него можно очень и очень много, если только с умом подойти. Раз у тебя нет фантазии, верь мне на слово. «Факт обладания», — повторил испанец со вкусом.

— А во-вторых? — тихо спросил Троглио.

— А во-вторых, потому, что — раскинь своими лысыми мозгами! — не все ли нам равно, что будет воображать и выдумывать твоя черноволосая хозяйка, нам бы только получить с нее деньги.

Генуэзцу это разъяснение не показалось ослепительным по своей ясности, но он сделал вид, что его настигло озарение.

— Согласись, ничто ведь не мешает тебе поехать и предложить ей эту сделку от моего имени?

А в самом деле, подумал собеседник, конечно, это не совсем то, что нужно мисс Лавинии, но почему бы не попробовать? Во всяком случае, это лучше, чем ехать с пустыми руками.

Дон Диего налил себе винца — он теперь усиленно налегал на него для восстановления потери крови.

— Соглашайся, соглашайся. Аргументы для хозяйки придумаешь по дороге. Ты парень хитрый, хоть и притворяешься идиотом. Я в долгу не останусь. Да что я говорю, ты и сам, если не будешь дураком, сумеешь погреть руки на этом деле. Только не пытайся перехитрить меня — повешу.

Троглио улыбнулся и поклонился.

— И поспеши, желательно тебе успеть раньше ямайской эскадры. Я дам тебе шлюп.

 

Глава 13

Почему медлит губернатор

Невозможно представить себе, что творилось в душе сэра Фаренгейта после того, как он выслушал доклад офицеров, приведших «Мидлсбро» в гавань Порт-Ройяла. Лишиться в течение месяца и сына и дочери! Логан и Кирк протянули ему свои шпаги, требуя отставки, губернатор горько покачал головой в знак несогласия и отпустил их. Целыми днями он сидел перед своим столом, заваленным старыми испанскими картами, но вряд ли занимался их изучением. Никто не смел к нему приблизиться, только Бенджамен приносил ему время от времени чашку шоколада и набитую трубку, но разговаривать с ним не смел и он. Пару раз сэра Фаренгейта беспокоил своими визитами лорд Ленгли. Визиты эти носили в определенном смысле превентивный характер. Лондонский инспектор очень опасался, что губернатор под воздействием приступа ярости или отчаяния совершит что-нибудь предосудительное в государственном смысле. Нападет на Гаити или что-нибудь в этом роде. Но, как выяснилось, губернатор и не помышлял ни о чем подобном. Он день за днем просиживал в своем кресле и занимался старыми бумагами. Если занимался.

По городу бродили самые разные разговоры, все сходились в одном: понять поведение сэра Фаренгейта несколько сложно. Главное, что оно не вызывало обычного уважения, как все предыдущие поступки этого человека. Губернаторство губернаторством, но любой нормальный человек обязан был что-то предпринять для спасения своих детей. Пусть и не бомбардировать Санто-Доминго, как требовали самые отчаянные головы, но хоть что-нибудь!

Мистер Фортескью, назначенный лордом Ленгли на пустовавшее уже больше года место вице-губернатора, по своей инициативе снесся с властями Гаити и даже написал дону Диего в Мохнатую Глотку.

Как и следовало ожидать, он получил не слишком обнадеживающие ответы. Из Санто-Доминго уведомили, что дон Диего де Амонтильядо и Вильякампа объявлен Его Католическим Величеством вне закона, и, стало быть, официальные власти никакой ответственности за его действия нести не могут. Более того, в письме выражалось сомнение: имеет ли вообще место факт базирования этого преступного дона Диего на территории острова. Из Мохнатой Глотки пришел ответ, странным образом подтверждающий заявление центральных гаитянских властей. Дона Диего действительно в гавани и ее окрестностях нет. Со всеми своими судами и людьми он убыл в неизвестном направлении. Сказать точнее местный гражданский правитель не брался.

С двумя этими ответами мистер Фортескью и явился к губернатору. Ему хотелось вступить в должность красиво, но пришлось вступать, краснея. Сэр Фаренгейт успокоил его и выразил благодарность за предпринятые усилия.

— Не расстраивайтесь, я предполагал нечто подобное и только поэтому сидел, что называется, сложа руки. Вы, наверное, думаете, что я бесчувственное или безвольное существо, неспособное вступиться за свое потомство?

— Ну, не совсем так, — замялся вице-губернатор.

— Так, так, — усмехнулся сэр Фаренгейт, — не знаю, поверите ли вы мне на слово…

И мистер Фортескью и лорд Ленгли испуганно замахали руками. Все же в присутствии этого человека они невольно ощущали что-то вроде своей второсортности.

— Так вот, не надо думать, что я ничего не делаю.

Сэр Фаренгейт внимательно посмотрел на своих гостей, и оба они отвели взгляд.

— А вам я, мистер Фортескью… прошу прощения, господин вице-губернатор, благодарен. Действия ваши нахожу естественными и невредными. Надеюсь, и в дальнейшей нашей службе между нами не будут возникать какие бы то ни было конфликты. Что же касается вас, лорд Ленгли, вас мне благодарить не за что, но мне понятен смысл ваших действий. Вы так торопливо назначили мне заместителя потому, что боялись, что в один прекрасный момент Ямайка вообще может оказаться без верховного начальника, если сэр Фаренгейт вдруг сойдет с ума от горя или кинется в драку очертя голову.

По лицу лорда Ленгли было очень заметно, как ему не нравится этот разговор.

— Я вполне мог бы счесть себя оскорбленным, — продолжал сэр Фаренгейт, — ведь вы со мной не посоветовались в вопросе, который касается меня впрямую. Но поскольку вы действовали во благо нашего острова, который является английской колонией, а стало быть, и самой Англии, я утихомирю свои амбиции и обиды.

Сэр Фаренгейт не лгал своим собеседникам, он действительно не бездействовал, сидя в своем кресле. Он занимался тем делом, которому большая часть рода человеческого предается крайне редко. Он думал. Отсутствие немедленных плодов этой деятельности не смущало его, ибо он знал, что иногда, чтобы их дождаться, не хватает целой жизни. Почему он занимался именно этим? Потому что в его положении это единственное, что имело смысл. Он вспоминал, сопоставлял. Воспроизводил в мельчайших деталях все события, произошедшие с момента появления «Тенерифе» в гавани Порт-Ройяла. Смерть Стернса, бал в Бриджфорде и другое, помельче. Потом он отправился мыслью в более отдаленное прошлое. К тому дню, когда непонятный изгиб настроения заставил его заехать в гости к Биверстокам. Те двадцать пять фунтов, которые Лавиния потребовала за свою лучшую подругу, он не забывал никогда. Через некоторое время из сложившейся в мозгу мозаики, из сложной совокупности всех этих фактов, наблюдений, деталей он сделал для себя один простой и однозначный вывод — Лавиния Биверсток причастна впрямую ко всему, что случилось с его детьми. Конечно, никакой судья не принял бы даже к первоначальному рассмотрению подобное обвинение в адрес Лавинии в том виде, в котором его оформил для себя губернатор. Да сэр Фаренгейт и не собирался предпринимать шагов подобного рода. Он решил, что если Элен и Энтони были ввергнуты в беду Лавин ней, то и извлекать их оттуда надо скорей всего с ее помощью. Он решил установить за ней наблюдение. Он был уверен, что во всех событиях, которым суждено развернуться на острове в ближайшее время, она сыграет, несомненно, ключевую роль.

Разумеется, время от времени посещали губернатора и сомнения. Не смешно ли ему, человеку столько повидавшему на своем веку, имевшему дело с такими гигантами корсарского мира, как Оллонэ и Морган, до такой степени всерьез относиться к козням какой-то девчонки, не достигшей полных двадцати лет? Пусть она богата, злопамятна, обладает слишком живым темпераментом и кое-какими умственными способностями, — стоит ли это того, чтобы платить деньги полутора десяткам сыщиков, которым поручено следить за ее домом? Может быть, все-таки смешно приписывать ей убийство Джошуа Стернса, ведь последним, кто разговаривал с ним и потчевал лекарствами, был этот нелепый доктор Эберроуз. Старик сидел в тюрьме и категорически отказывался признать себя виновным. Но вот произошел случай, который избавил губернатора от всех и всяческих сомнений. Речь идет о неожиданной и совершенно небывалой по размерам драке, вдруг ни с того ни с сего вспыхнувшей на пристани Порт-Ройяла. Матросы двух голландских бригов, только что сошедшие на берег, были внезапно атакованы местными торговцами рыбой и припортовыми забулдыгами. Естественно, пришлось привлечь для усмирения этого бесчинства не только взвод морской полиции, но и два эскадрона драгун.

Выяснить причину ссоры так и не удалось, но в процессе разбирательства было установлено, что во время общей свалки были убиты пятеро из шести дежуривших там наблюдателей. Сэр Фаренгейт, проводивший расследование вместе с чиновниками из своей канцелярии, понял, что это неспроста. Кто-то выследил его шпиков. Правда, это было нетрудно сделать, все они не слишком скрывались и частенько вели себя просто вызывающе. Драка была организована — это очевидно. Но организована она была не только для борьбы с наблюдением. Тому, кто организовал драку, хотелось, чтобы в это время на молу и пристани было поменьше внимательных глаз.

Сэр Фаренгейт тут же велел узнать, какие именно суда швартовались в этот момент. Точно сказать никто не брался. В комендатуру порта соответствующие заявки часто не подавались капитанами прибывших судов целыми сутками. В этот день причалило около десятка судов. Два уже упомянутых брига, три или четыре шлюпа и несколько рыбацких баркасов. Губернатор попробовал допрашивать всех подряд, но скоро понял, что тонет в потоке бессмысленных, а возможно и лживых, сведений.

Окончательным подтверждением губернаторских подозрений стала пьяная болтовня одного лесоруба в таверне «У Феликса» о том, что ему якобы заплатили, чтобы он ввязался в драку на пристани. Кто заплатил? Этот вопрос был немедленно задан протрезвевшему лесорубу. Он отвечал — какой-то джентльмен в шляпе с синим плюмажем. Джентльмена разыскать не удалось.

Сэр Фаренгейт должен был признаться себе: тот, кто проводил эту странную операцию в порту Порт-Ройяла, провел ее успешно. То, что он хотел незаметно доставить на берег, было доставлено на берег именно незаметно. Причем под самым носом у властей. Лавиния — он теперь не сомневался, что это она, — бросила ему вызов. И тогда он решил поговорить с нею напрямик. Интересно, как она себя поведет, когда он выложит, причем неожиданно, все, что он надумал за эти недели? В тот раз — в день разговора после исчезновения Элен — она держалась уверенно, но тогда у нее было время подготовиться, собраться с силами и доводами. Как она отреагирует на внезапный визит?

Губернатор велел подавать карету.

Через двадцать минут он уже подъезжал к дому Биверстоков. Он был собран, напряжен и по-стариковски элегантен. Он представлял себе этот разговор от начала до конца и проговорил его сам с собою несколько раз. Он был уверен, что никакая женщина, будь она десять раз Мария Медичи, не сумеет выдержать столь хитро задуманной атаки.

Его встретил дворецкий, человек добродетельный и недалекий. Он сообщил, что госпожа больна.

— Больна?

— Уже два дня.

— И тяжело? — спросил сэр Фаренгейт, едва удерживаясь от иронической улыбки.

Дворецкий выразил готовность сходить за врачом, который находится сейчас у постели мисс Лавинии. Явился доктор, мистер Шелтон, губернатор его прекрасно знал — он неоднократно помогал ему при подагрических приступах.

— Мистер Шелтон, я слышал, что мисс Лавиния больна.

— Да, — кивнул доктор, снимая очки с пухлой переносицы, — довольно зловредная лихорадка.

— Лихорадка?

— Да, милорд, и боюсь, — доктор вздохнул, — из породы тех, что так потерзали в свое время ваше семейство.

— И что…

— Нет, мне кажется, угрозы для жизни мисс Лавинии нет, но ближайшую неделю она должна будет провести в постели.

Сэр Фаренгейт кивнул.

— Если вы говорите, что это такая лихорадка, которая унесла мою жену и дочь, то значит…

— Вот именно, лицо и руки мисс Лавинии покрыты довольно неприятной сыпью. Ей было бы трудно принять вас, но если дела государственного значения…

— Нет, нет, — сделал успокаивающий жест сэр Фаренгейт, — мое дело подождет неделю.

Когда губернатор возвращался домой в своей карете, ему стало немного стыдно за свои подозрениям Эта неожиданная лихорадка странным образом роднила его с Лавинией. Он слишком легко мог представить мучения, которые она испытывала. А может быть, он просто выбирает себе противника послабее, концентрируя свое внимание на этой больной девочке? Не подгоняет ли он свои выводы к той истории десятилетней давности с выкупом Элен? Не охотится ли он за тенями облаков, вместо того чтобы предпринимать какие-то реальные шаги для поиска Элен и Энтони? Нет, все-таки нет. Были и те сакраментальные двадцать пять фунтов, была и позавчерашняя драка на пристани. Нельзя освобождать кого бы то ни было от обоснованных подозрений на том лишь основании, что он имел несчастье заболеть лихорадкой.

«Поговорим через неделю», — решил губернатор.

 

Глава 14

Фея подземелья

Уважение сэра Фаренгейта к Лавинии выросло бы еще больше, когда бы он узнал, что в момент его визита в дом Биверстоков ее там не было уже в течение нескольких дней. Доктор Шелтон, давний и бездонный должник Лавинии, разыграл перед губернатором спектакль по составленному ею сценарию. Свалку в порту тоже, естественно, организовала она, чтобы отвлечь внимание от выгрузки с борта рыбацкого баркаса большого деревянного ящика, в котором был доставлен на Ямайку сын губернатора Энтони. Страшный удар, нанесенный ему во время схватки в доме дона Диего, поверг его на несколько дней в бессознательное состояние, когда же юноша из этого состояния вышел, то у него наступила, выражаясь научным языком, амнезия — полная потеря памяти. Разумеется, управляться с человеком, находящимся в подобном состоянии, было нетрудно. В ответ на предложение дона Диего Лавиния мгновенно ответила согласием. Энтони был отправлен на Ямайку; перед высадкой его усыпили, чтобы он не понял, куда его доставили, и чтобы очертания родных берегов не пробудили ненужных воспоминаний. После этого уложили в ящик с предварительно просверленными дырками. Пользуясь суматохой, ящик погрузили на телегу и, забросав хворостом, отвезли в Бриджфорд. Хитрость Лавинии заключалась в том, что для выгрузки ящика с Энтони она выбрала самое людное место на острове. Транспортировка его от любой другой точки на побережье не могла пройти незамеченной; люди губернатора рыскали повсюду, и только в порту их можно было незаметно нейтрализовать.

Почему Лавиния не захотела устроить свое свидание с Энтони на каком-нибудь другом острове? Очень скоро это станет понятно.

Уже через час ящик был выгружен во дворе бриджфордского дома и двумя наиболее доверенными слугами снесен в тайные катакомбы, сто лет назад вырытые первым Биверстоком под своим домом. Может быть, у этого человека были основания скрываться, может быть, эти подземелья нужны были ему для каких-то других целей, — это осталось тайной. Говорили, что первый Биверсток был немного алхимиком, немного магом. Все может быть. Одно было неопровержимо — подземелье он вырыл огромное и, если так можно выразиться, прекрасно оборудованное. Жители Бриджфорда изрядно бы удивились, что все эти баснословные рассказы о жутких тайнах дома на окраине не такое уж преувеличение.

Лавиния, отлично осведомленная о секретах родового гнездышка, решила воспользоваться прадедушкиным наследством. Чтобы отвлечь внимание губернаторской полиции от того места, где она решила, наконец, выяснить отношения с предметом своей страсти, она велела всем слугам во главе с Троглио перебраться в Порт-Ройял. Ему одному была объяснена суть разыгрываемого представления. Троглио должен был следить за тем, чтобы слуга не проболтались о том, что госпожи в Порт-Ройяле нет. Разумеется, всем было щедро заплачено, и поэтому все старались и за страх, и за корысть. Таким образом сэр Фаренгейт, несмотря на всю свою природную проницательность и несмотря на два десятка людей, приставленных к дому Биверстоков в столице колонии, до самого последнего момента и не подозревал, что его просто-напросто обводят вокруг пальца.

Интересно, что в тот самый день, когда Энтони прибыл на Ямайку, Элен вышла на набережную Санта-Каталаны. В отличие от брата, находившегося в беспамятстве, она пребывала в тоскливом ужасе. Причиной подобного состояния были те изменения, которые произошли с доном Мануэлем за время, прошедшее с момента их бегства из логова «Циклопа».

Начиналось все в высшей степени достойно. Дон Мануэль явился в рыцарственном ореоле в тот самый момент, когда девушке угрожала реальная и очень близкая опасность. Герой вырвал героиню из лап отвратительного сладострастного паука. Но вскоре после того, как они взошли на борт «Тенерифе», начали выясняться настораживающие вещи. Во-первых, оказалось, что на борту корабля нет Тилби. Элен попросила прислать ей ее камеристку в отведенную каюту. Дон Мануэль несколько смущенно улыбнулся и заявил, что не знает, почему, но девушка воспротивилась посадке на борт. Элен сразу поняла, что это неправда. Зная Тилби, она не представляла, что есть причина, из-за которой девушка решила бы расстаться с ней, со своей госпожой. Она не стала разоблачать эту наглую ложь, а просто потребовала повернуть корабль к берегу. Дон Мануэль указал на огни, высыпавшие на побережье.

— Это люди моего дяди, они не оценят вашего порыва. Я просто не имею права подвергать вас такому риску.

Несмотря на лживый тон, которым это было сказано, обстоятельства складывались столь очевидно не в пользу Элен, что она промолчала. Ей оставалось только молиться за Тилби.

На следующее утро выяснилось кое-что похуже — «Тенерифе» направляется отнюдь не к Ямайке, как считала Элен, а, наоборот, к Санта-Каталане. Выяснилось это за завтраком и так неожиданно, что девушка уронила в чашку с бульоном свою серебряную ложечку.

— Что вы сказали? — переспросила она дона Мануэля. Тот, великолепно одетый, надушенный, в хорошо расчесанном парике, с аппетитом продолжал свою трапезу.

— Почему, мисс, вас так удивляет то, что я, наконец, решил попасть туда, куда я должен был попасть еще полтора месяца назад? Я как-никак нахожусь на службе.

Интонация его речи, пропитанная ироническим ядом, говорила о том, что разговаривать не о чем, но Элен все же попыталась выяснить отношения.

— Потому, что вы обещали мне, что, если я соглашусь уехать, вы отвезете меня домой.

— Обещал… — раздумчиво сказал дон Мануэль, поправляя локон своего парика, — что есть обещание? Я, например, не обещал вам спасти вашего брата, а спас. И это, разумеется, не было оценено.

— Когда вы прекратите вспоминать об этом злосчастном эпизоде, — вспылила Элен, — это неблагородно! И потом, если бы вы не вмешались в это дело, Энтони был бы давно выкуплен у этого пиратишки и находился бы…

— В ваших объятиях?

— Если угодно! — с вызовом сказала Элен.

Испанец с трудом сдержал гнев.

— Это, мисс, было бы противоестественно.

— Вы не хуже меня знаете, что мы не являемся кровными родственниками. Только нелепое уважение к ни на чем не основанной условности ввергло нас в этот кошмар.

Дон Мануэль вернулся к своему завтраку.

— На условностях держится наш человеческий мир.

— Уж кому, как не мне, помнить об этом.

— А что касается кошмара, в который вы якобы ввергнуты, то мне кажется, вы превратно истолковываете происшедшее. Я, наоборот, — вытащил вас из кошмара.

— Не хотите ли вы выставить себя моим спасителем? И брат вам обязан, и вот теперь сестра!

— Разумеется. Ведь вы отправились со мной по своей воле.

— Ложь!

— Да отчего же ложь?

— Да оттого, что вы меня увезли обманом.

Дон Мануэль скомкал свою салфетку и бросил на стол.

— Не будете же вы утверждать, что, если бы я открыл вам свои планы увезти вас на Санта-Каталану, вы тогда предпочли бы остаться в Мохнатой Глотке?

Элен молчала, с ненавистью гладя на своего «спасителя».

— Все зависит от того, что бы я сочла большим прегрешением перед Энтони: бежать с вами на подобных условиях или погибнуть там.

Лицо дона Мануэля исказилось, и он вышел, больше ничего не сказав.

Вот в таких «беседах» и проходило плавание к берегам острова, где правил отец капитана «Тенерифе». Как это иногда случается, даже полная неуступчивость женщины нисколько не охлаждает настойчивости мужчины. Если же мужчина от природы горяч, самоуверен да еще к тому же богат и знатен, то самый лютый холод, исторгаемый возлюбленной в его адрес, играет роль великолепного топлива для пылающего внутри у него костра.

«Да, — сказал себе дон Мануэль, — она действительно меня не любит». И сделал вывод — «значит, надо заставить ее полюбить меня!» Будучи человеком неглупым, он понимал, что это совсем не просто, что это может занять немало времени и, сидя у себя в каюте, занимался обдумыванием плана, при помощи которого можно было бы достигнуть столь фантастической цели.

Элен пребывала почти в полном отчаянии. Странным образом она вспоминала дни, проведенные в заточении в Мохнатой Глотке, почти как забавные. Громоподобность, дикость, зверская ревность дяди казались ей намного менее опасными, чем иезуитская обходительность и циничная рассудительность племянника. Завеса приличий приподнималась меж ними лишь изредка, и тогда Элен могла видеть оскал той ярости, что угрожала ей со стороны неутоленного самолюбия столичного щеголя.

Опасность стала ближе, опасность стала реальнее. Элен ощущала это всем своим существом. Она понимала, что дон Мануэль не остановится ни перед чем для того, чтобы потешить свое самолюбие. Положение усугублялось тем, что она не ощущала в себе прежних внутренних сил, которые позволяли ей легко парировать брутальные наскоки дона Диего. Поэтому Элен старалась не конфликтовать со своим элегантным тюремщиком по любому поводу, как это было в Мохнатой Глотке. И их совместные трапезы представляли собой не яростные перепалки, а почти молчаливое перетягивание невидимого психологического каната.

Племянник был и хитрей, и изощренней своего дяди, и поэтому словесные дуэли, если они возникали все же, были намного утомительней. Причем, что характерно, дон Мануэль не признавал права своей пленницы на одиночество. Как только у него возникало желание помучить ее, он без предупреждения заявлялся к ней в каюту с полным набором ехидства и ядовитых острот. И каждый раз Элен была готова к тому, что после испепеляющей словесной атаки он на нее набросится. Конечно, она собиралась сопротивляться, но заранее понимала, что всякое сопротивление будет безнадежным. Дон Мануэль найдет способ избежать печального опыта своего дяди. Элен чувствовала себя беззащитной, и ожидание того, когда это произойдет, изматывало ее не меньше, чем качка, потрепавшая «Тенерифе» в проливе Акадугу. Постепенно она начала удивляться тому, что мучитель так тянет.

Когда показались берега Санта-Каталаны, она вздохнула с некоторым облегчением — все же какое-то изменение. Хотя ничто не говорило о том, что на берегу власть дона Мануэля над нею станет меньше, чем на корабле.

Санта-Каталана представляла собой не слишком большой, но хорошо укрепленный город с преимущественно испанским населением. Он был построен на месте старинного индейского поселения, камни из развалин которого были частично использованы при возведении домов и храмов новых хозяев здешних мест. Положение города было очень выгодным во всех отношениях.

Впрочем, не о географическом положении Санта-Каталаны размышляла мисс Элен, когда вышла вслед за доном Мануэлем из кареты, остановившейся перед трех этажным дворцом, выстроенным в классическом испанском колониальном стиле. Дворец стоял на одной стороне великолепно вымощенной площади, напротив величественного католического собора, и являлся резиденцией местного алькальда, другими словами — правителя.

Парадные двери дворца распахнулись, из них выбежала девушка в простом белом платье и с криком: «Мануэль!» — бросилась на шею дону Мануэлю.

— Аранта! — улыбнулся он. — Как ты подросла!

— Не смейся надо мной, — насупилась девушка, — я прекрасно знаю, что давно не расту.

— Сеньора Аранта де Амонтильядо, — продолжая улыбаться, сказал дон Мануэль, обращаясь к белокурой спутнице, — моя сестра.

Черноволосая девушка сделала книксен. У нее было простенькое наивное лицо и быстрые смешливые глазки.

— А это — мисс Элен Фаренгейт, дочь его высокопревосходительства губернатора Ямайки.

Элен ответила на приветствие девушки.

— Она приехала к нам в гости? — обрадованно воскликнула Аранта.

— Я бы выразился именно так, хотя у мисс Элен, возможно, несколько иной взгляд на это.

— Ой, Мануэль, у тебя всегда какие-то сложности. Пойдемте скорее наверх, папа ждет, вон он у окна.

В окне второго этажа действительно была хорошо различима фигура мужчины в пышном парике и с поднятой в приветствии рукой. Они вошли в дом, встреченные сначала приветствием стражников, а потом поклонами лакеев. Аранта все время щебетала, крутилась волчком от счастья, ластилась к брату и дружелюбно поглядывала на неожиданную гостью.

— Почему вы такая грустная? У нас хорошо, папа у нас такой добрый!

Единственное, чем могла ответить Элен, это улыбкой через силу.

Алькальд ждал сына в церемониальном зале, украшенном хрустальной вязью жирандолей. Паркет был в перламутровых напластованиях воска, нарочно не убираемых месяцами из-под светильников — такова была европейская мода, и здесь ей старались следовать. Элен отметила про себя, что Санта-Каталана вряд ли превосходила Порт-Ройял размерами, но она явно шла впереди по роскоши и какой-то внутренней значительности. Все же испанцы появились в Новом Свете значительно раньше британцев и вросли в эту землю глубже.

Дон Франсиско был похож на своего одноглазого брата и общей крупностью, и тембром голоса, который он, правда, всячески старался сдерживать. Правитель колонии в здешних местах и в нынешние времена едва ли мог оказаться по-настоящему мягким человеком, это было бы противоестественно, но уж, во всяком случае, в его облике не было ничего звериного, несмотря на родство с доном Диего. И Элен оставалось надеяться, что ничего звериного не окажется у него и в характере. Впрочем, ни на что другое больше надеяться не приходилось.

— Познакомься, папа, это мисс Элен Фаренгейт, дочь губернатора Ямайки.

В отличие от своей дочери дон Франсиско не выразил особенной радости. Могло даже показаться, что он неприятно поражен этим известием. Он поклонился гостье и сухо сказал сыну:

— С приездом.

Очнувшись, Энтони огляделся, не поднимая головы с подушки. И сразу догадался, что находится не на корабле. На кораблях не бывает таких больших кают, и на кораблях не бывает так тихо. Скрипит такелаж, стучат каблуки по палубе, ругается боцман. И еще на корабле бывает качка; эта же комната, а вернее сказать, зала, явно стояла на земле, и стояла прочно. Это ощущение прочности, устойчивости было Энтони приятно. Во время путешествия на Ямайку качка, даже самая легкая, доставляла ему неприятные ощущения — ему казалось, что сознание при каждом толчке как бы подходит к некоему краю и готово выплеснуться.

Энтони закрыл глаза и попытался вспомнить, как его зовут, кто он и откуда. И опять ему это не удалось, и опять ему от этого стало тоскливо и страшно. Да, земля лучше воды, каменный пол лучше палубы, но этого было недостаточно для обретения внутренней опоры, необходимой для того, чтобы выбраться из пропасти, в которую он рухнул. Единственное, что он знал о себе точно — с ним что-то произошло, нынешнее состояние ненормально и надо попытаться вернуться, оживить свою память. Стены беспамятства, окружавшие его сознание, очень напоминали каменные стены, окружавшие теперь его постель, — ни единого просвета, ни единого лучика. Этот каменный подвал был даже чем-то предпочтительнее: здесь, например, горят свечи, освещая кусок пространства. Провал его души, кишевший бессильными мыслями, не освещало ничто.

Осторожно поднявшись со своей постели, вставив ноги в туфли, оказавшиеся подле ложа, Энтони, шаркая подошвами по гладкому камню, подошел к ближайшей стене и приложил руку к огромному обтесанному валуну, одному из тех, что составляли кладку. Камень был холодный, между тем внутри каменного мешка было достаточно тепло. Он обошел свою «спальню» по периметру, стараясь обнаружить дверь, пусть запертую. Само сознание, что из узилища в принципе есть выход, облегчило бы душу. Но ему не удалось обнаружить никаких следов какой-либо двери. Кроме того, совершенные усилия, как бы ни были она малы, утомили его. Энтони предпочел лечь. Опять нахлынуло страшное ощущение, что сознание вот-вот оставит его, а душа расстанется с оболочкой. Он закрыл глаза, чтобы хоть так воспротивиться этому. Он не мог сказать, такие ли чувства испытывает человек в свой смертный час; ему казалось, что это все-таки не смерть. Но испытываемые им ощущения изматывали его. Так продолжалось довольно долго, или ему просто показалось, что это было долго. Энтони не мог даже поручиться, что в это время не спал. Но когда очнулся, рядом с ним стоял небольшой стол, на котором располагался поднос с едой. Все сервировано было на серебре. Мясо, тропические фрукты, вино и перуанские сладости. Энтони был очень голоден, но не стал набрасываться на еду. Сначала еще раз обошел свою каменную каюту и снова внимательно осмотрел все стыки между камнями кладки в поисках зазора, который мог свидетельствовать о наличии отверстия. Под конец он обнаружил, что, помимо стола с пищей у кровати, с другой ее стороны, стоит стул, а на нем сложена мужская одежда. Энтони ощупал ткань предложенного ему камзола с таким пристрастием, словно швы на ней могли быть оставлены какой-нибудь спасительной дверью. Не обнаружив ничего подозрительного, он оделся и поел. Костюм пришелся ему впору, еда — по вкусу. Выпить вина он не решился, обстановка и так казалась ему нереальной, незачем было смазывать свое восприятие еще и винным дурманом.

Больше делать было нечего, но такой человек, как Энтони, долго в бездействии находиться не мог. Ему трудно было сидеть неподвижно и ждать — неизвестно чего, неизвестно когда. Он вдруг осознал, что появление стола с едой и стула с одеждой как раз в тот момент, когда в этом возникла нужда, свидетельствует о том, что за ним постоянно наблюдают. Неприятное открытие! Он вскочил и, громко стуча по камню каблуками своих новых башмаков, подбежал к стене и вытащил из подсвечника свечу. Он вспомнил, что с помощью огня можно обнаружить наличие щели, даже если таковой не видно. Медленно и тщательно, падая на колени и вставая на цыпочки, он исследовал каждый квадратный фут окружающих стен. Безрезультатно. С мягким огарком в руках он вернулся к своей постели, попытался отделаться от плавящегося в пальцах воска. И тут ему пришло в голову, что если почти догорела эта свеча, то и все остальные, находящиеся в подсвечниках, тоже вот-вот должны погаснуть. И тогда кто-то, кто хочет за ним наблюдать, должен эти свечи сменить на новые. Энтони уселся на постели таким образом, чтобы в вдеть три подсвечника из четырех, горевших в зале, и начал ждать, что будет. Довольно скоро глаза стали болеть от напряжения, по лбу потекли капельки пота, пальцы, сжимающие огарок, свело от напряжения. Видимые лишь искоса свечные огоньки стали постепенно расплываться…

Очнувшись, Энтони обнаружил себя лежащим на боку на своей кровати. Мгновенно вернулась и мысль о подсвечниках, он вскочил, бросился к ближайшему из них и обнаружил, что тот заряжен пятью большими новыми свечами. Значит, с ним случился не секундный обморок. На Энтони нахлынуло отчаяние, ощущение полного собственного бессилия было непереносимо. И тут же внутри что-то екнуло — это ощущение полного отчаяния было ему чем-то знакомо. Совсем недавно он его уже испытывал. Но когда? По какому поводу? Его мысль не успела полностью свернуть на эту дорожку, потому что… потому что он понял, что в помещении находится не один.

В кресле рядом с его кроватью сидела прекрасная девушка в длинном белом одеянии, в каких ходят сказочные существа, и с распущенными белыми волосами. Несколько секунд он ее молча рассматривал, словно выжидая, не исчезнет ли она, не есть ли она каприз и фокус его воспаленного воображения, его не совсем здорового мозга. Все возможно в этом странном зале без окон и дверей, где свечи сами вырастают в подсвечниках.

Наконец убедившись, что она никуда не собирается исчезать и что она — не видение, что она живая, — об этом говорил едва заметный трепет ресниц, — Энтони спросил:

— Кто ты?

Почему-то он был уверен, что она не ответит.

Но она ответила:

— Мое имя ничего тебе не скажет.

Энтони успокоило то, что девушка оказалась нормальным человеком, он вытер кружевным рукавом пот со лба и, приблизившись к своей кровати, осторожно сел на нее. Сел на тот край, который был максимально удален от кресла с красавицей.

— Что ты еще хочешь у меня спросить? — очаровательно улыбнулась девушка.

— Кто я?

— Этого я тебе не скажу. Я просто не знаю. Спрашивай еще, я попытаюсь тебе помочь.

Энтони огляделся, ему почудилось, что кто-то еще есть в помещении.

— Где я?

— Здесь тебе ничего не угрожает.

— И это все, что ты мне можешь сказать? — В голосе Энтони послышалось разочарование.

— По-моему, это немало.

— Тогда… тогда, может быть, ты можешь объяснить мне, что со мной произошло? Я чувствую, что с моей головой не все в порядке.

— Это правда, ты тяжело болел и забыл все, что было с тобой.

— А здесь, в этой пещере, я нахожусь в заточении?

— Нет, что ты! — Девушка изящно переменила позу, платье на ней было странное: что-то наподобие греческого хитона, оно совершенно свободно облегало фигуру.

— Ты не в заточении, ты в убежище.

Лейтенант покивал, но напряженность в его облике ничуть не ослабла.

— Скажи мне еще вот что — как я сюда попал?

— Налей мне вина.

Энтони обернулся к столу, стоящему рядом с кроватью, — на нем было совершенно новое кулинарное чудо. Лейтенант поднял драгоценный графин и налил в высокий бокал рубинового цвета напиток. Рука его слегка дрожала. Передавая бокал, он случайно коснулся пальцев незнакомки: они были теплыми — дополнительное подтверждение ее реальности. К тому же от нее шли волны приятного, можно даже сказать, божественного аромата.

Девушка сделала один небольшой глоток и сказала:

— Попал ты сюда потому, что я выкупила тебя у тех, кто хотел воспользоваться твоим беспамятством.

— Выкупила?!

— Да.

— Почему?

— Во-первых, потому что поняла — тебе грозит гибель, если я этого не сделаю.

— А во-вторых?

— А во-вторых, — девушка опять отпила вина, — мне не хотелось бы об этом говорить сейчас. Не настаивай, прошу тебя.

Энтони помотал головой и посидел секунду с закрытыми глазами.

— Это все очень сложно и, значит, очень подозрительно. Я ничего не понимаю.

— Ты мне не веришь? — укоризненно спросила девушка.

— Нет, нет, верю, прости меня. Как тебя зовут? Да я, видимо, и это не имею права знать. Но я благодарен тебе, если ты вызволила меня из неприятностей.

— Не из неприятностей — я спасла тебя от верной гибели.

— Да, да, я понимаю и еще раз благодарю тебя. У меня только один к тебе остался вопрос. Ты прости, что я его задаю, он тоже может тебя задеть.

— Спрашивай, — улыбнулась красавица и вновь самым соблазнительным образом сменила позу.

— Если ты меня спасла, то зачем держать меня в заточении?

— Нет ничего проще, чем позволить тебе уйти, но куда ты пойдешь? Ты даже не знаешь, что тебе расспрашивать о себе.

Энтони кивнул.

— Да, это правда, проклятая голова!

— К тому же эти люди, у которых я выкупила тебя, прекрасно осведомлены о твоем беспамятстве. Деньги свои они уже от меня получили и теперь с удовольствием сделают с тобой то, что и собирались с самого начала. Я думаю, что они выследили мою карсту, когда я увозила тебя, и держат мой дом под наблюдением.

— А откуда ты меня увозила?

— Я и этого не скажу тебе, — по лицу блондинки пробежала легкая судорога неудовольствия, — если тебе не обязательно знать, как меня зовут, то тебе наверняка не стоит знать, где тебя собирались убить.

Лейтенант Фаренгейт налил себе вина, но пить не стал.

— А этот дом, — продолжала рассуждать красавица, — ты должен понять: чем лучше он скрывает от тебя окружающий мир, тем лучше он скрывает тебя от окружающего мира. Человек без памяти, ты бессилен против него. Ты должен сначала прийти в себя, вспомнить, кто ты, и до тех пор, пока это не произойдет, тебе лучше оставаться здесь.

«Заключенный» покорно кивнул.

— А чтобы тебе не было скучно, я буду тебя навещать и развлекать беседой.

— Спасибо.

— И, поверь, не нужно тебе стремиться узнать, что скрывается за этими стенами. В свое время ты все узнаешь. Обязательно. В этом сражении, которое у тебя разворачивается за обладание самим собой, я на твоей стороне. Ты должен мне верить.

— Я постараюсь.

— А теперь выпей со мной вина.

Бокалы соприкоснулись с таинственным звоном.

 

Глава 15

Золотая клетка

Элен поселили на третьем этаже дворца Амонтильядо. Покои ей отвели роскошные, но чувствовала она там себя крайне неуютно. Помимо всего прочего еще и потому, что к ней приставили надсмотрщицу по имени Сабина. Разумеется, официально она считалась служанкой, но вела себя скорее в соответствии с первым определением. Крупная, мрачная, молчаливая женщина. Спала она на топчане у выхода из комнат Элен, и спала чутким сном дикого животного — миновать ее, не разбудив, было немыслимо. Элен сразу это поняла. Стоило ей на цыпочках приблизиться к двери или хотя бы к окну, сразу же открывался недремлющий индейский глаз. Под одеждой надсмотрщица прятала короткий кривой нож. Элен увидела его, когда одежда Сабины случайно распахнулась.

Пленница была измучена страхом и неизвестностью, но чувство страха имеет обыкновение притупляться с течением времени и от однообразия жизни. И на его месте поселяется ощущение безысходной тоски. Ничего похожего на развлечения в замке Амонтильядо не было. Насколько можно было судить, сестра дона Мануэля Аранта разнообразила свою жизнь только походами в собор к воскресной проповеди. Как-то Элен заикнулась о том, что ей хотелось бы подышать свежим воздухом. Ей предложили прогулку под охраной двух альгвасилов и Сабины по хорошо огороженной апельсиновой роще позади дворца. Прогулка, естественно, не доставила Элен никакого удовольствия, и она попробовала заговорить с доном Мануэлем о конной прогулке за городом. Она привыкла к такого рода развлечению дома, на Ямайке. Но дон Мануэль, внимательно выслушав ее, холодно сказал, что благородные испанки никогда подобными вещами не занимаются, и ее скачка по окрестностям вызовет в городе ненужные толки.

— Санта-Каталана — это не Ямайка, мисс, прошу вас это как следует усвоить.

Дон Мануэль вообще очень изменился с приездом на остров. То, чего Элен так боялась — грубой, бесцеремонной атаки — не воспоследовало. Он, наоборот, замкнулся и отдалился от гостьи. Трудно было сказать: то ли это новая тактика обольщения, то ли вести себя так его заставляют многочисленные новые обязанности.

Дон Франсиско долго и тяжело болел и поэтому совершенно не мог заниматься делами по управлению городом и охотно перепоручил их сыну. А тот оказался человеком ответственным и вполне деловым. Местные военные во главе с командором Бакеро сразу это почувствовали и вынуждены были подчиниться. Дон Мануэль повесил двух казнокрадов; пища в солдатском котле сразу стала понаваристее, и все это отменили. Посадил он в тюрьму одного взяточника из магистратуры, что снискало ему уважение и гражданских лиц.

До Элен слухи о его деятельности доходили скупо. Лишь во время совместных тоскливых трапез, когда Аранта иногда расспрашивала брата о его делах, он неохотно и всегда очень кратко ей отвечал.

Что и говорить, жизнь пленницы была переносима с трудом. По-испански она читала плохо, и хотя книги из библиотеки Амонтильядо доставлялись ей в изобилии, они оставались для нее мертвым грузом. Поэтому она или напевала песни своей северной родины, или вышивала. А чаще всего совмещала оба этих занятия. Слова этих песен она уже успела забыть, потому что они хранятся в голове, зато прекрасно помнила мелодии — у них более надежное жилище — сердце. Могучая Сабина с трудом переносила сеансы невеселого пения, но возражать не решалась и лишь укоризненно ворочалась на своем топчане.

Единственным чтением Элен, ввиду непонятности для нес испанских текстов, сделалось письмо Лавинии, вынутое из мертвых рук хитреца Фабрицио, обманувшего всех, кроме своей смерти. Здесь нелишне полностью привести текст этого послания.

«Сеньор!

Лавиния Биверсток».

До меня дошли слухи о том, что у вас находится в настоящий момент мисс Элен Фаренгейт и вы желали бы в обмен на ее освобождение получить известную сумму денег. Ввиду того, что родственники мисс Элен не в состоянии заплатить сумму, которой вы могли бы удовлетвориться, я готова вести с вами переговоры по этому поводу. Мой управляющий мистер Троглио уполномочен обещать вам любую, подчеркиваю, любую сумму за освобождение мисс Элен. Она является моей ближайшей и даже единственной подругой, и я не могу бросить ее на произвол судьбы.

То, что это была рука именно Лавинии, Элен не сомневалась ни единой секунды. И ей было удивительно, что та решилась на подобный шаг. Зачем? Почему?! Может быть, она раскаялась и решила загладить свою вину? Элен бы не поверила ни на миг в добрые намерения своей «ближайшей» подруги, когда бы не эти бесконечные дни и недели невыносимого заточения. Время смягчает чувство утраты, заживляет душевные раны, но оно также размагничивает волю. Этому очень медленному, очень постепенному изменению в душе Элен способствовало еще и то, что ни об отце, ни о брате не было никаких, даже самых незначительных, сведений. Почему они так ничего и не предприняли за все эти месяцы, чтобы спасти ее? Двое настоящих мужчин, у которых в руках целая армия? Почему этим пыталась заняться лишь одна слабая девушка? Да, Лавиния своенравная, злая, мстительная, но не чуждая и настоящего благородства. Ведь она написала, что за спасение подруги готова заплатить любую цену.

И чем больше ей приходилось проживать тоскливых, однообразных, безысходных дней в испанском плену, тем сильнее становилась ее обида на отца и Энтони. Она даже начала склоняться к тому, чтобы если и не простить Лавинию, то сильно смягчить к ней свое отношение.

Элен — по вероисповеданию протестантка — была лишена даже возможности посещать церковь. В этих условиях единственным развлечением были совместные трапезы. Они неизменно происходили в почти полном молчании, безмолвные лакеи поддерживали чопорный стиль столовой. Некоторое оживление вносила Аранта. Сначала она пыталась установить какие-то отношения с гостьей, но, натолкнувшись на ледяную корректность, оставила свои попытки. Всю свою нерастраченную жажду общения (ей, видимо, тоже было не слишком весело в этом дворце) она обращала на брата. Он относился к ней почти пренебрежительно, она же — почти восторженно. И даже без «почти».

Элен не без интереса наблюдала за этой странной четой. Слишком сильно они отличались от той пары, которую до недавнего времени составляли они с Энтони. Различия были во всем. Первое: никто никогда бы не подумал, что Аранта и Мануэль — не родные брат и сестра. Дело в том, что они были близнецами. Встречаются такие типы близнецов, когда вся щедрость природы падает на одного, а другому остается право быть лишь тенью своего во всех отношениях удавшегося родственника. Так было и в этом случае. Дон Мануэль был несомненно красавец, умница, производил впечатление законченной, почти угрожающей, почти отталкивающей полноценности. Аранта представляла собой как бы чуть-чуть недовоплощенное, как бы не вполне полноценное существо. Как будто у природы не хватило на нее строительного материала. И при этом — поразительное сходство черт. Одно слово — близнецы. Любовь сестры к брату носила несколько болезненный характер: так может любить ограбленный грабителя, и это, как ни странно, один из самых крепких видов привязанности.

Элен понимала это и заранее зачислила Аранту в лагерь безусловных сторонников дона Мануэля, даже не попытавшись переманить ее на свою сторону. О том, что это невозможно, говорил и тот факт, что дон Мануэль не пытался воспрепятствовать контактам своей сестры со своей пленницей — он был полностью уверен в прочности своих позиций на этом направлении.

Была у Элен небольшая надежда на дона Франсиско: при первой встрече ей понравились его печальные глаза. Но, как выяснилось, заставляла их светиться не столько мудрая грусть, сколько тяжелая болезнь. Дон Франсиско очень редко «сходил» к столу и, как правило, выглядел таким образом, что немыслимо было наваливаться на него со своими жалобами. И потом, если этот высокородный кабальеро сам не понимает, что его сын поставил в совершенно ложное положение порядочную девушку, то незачем тут и затевать какие-то разговоры. А если он все заметил и сделал выговор сыну, но это не возымело никакого действия, то говорить тем более не о чем.

Любое нормальное человеческое общение затруднялось невероятною чопорностью этого дворца. По сравнению со здешним болезненно выверенным этикетом жизнь в губернаторском дворце на Ямайке казалась Элен естественной и простой. С некоторой долей ностальгии она вспоминала даже Мохнатую Глотку. Могла ли она тогда, сидя в слезах на кровати в обнимку с Тилби и ожидая страшного вторжения хозяина-хама, подумать, что будет способна об этом положении пожалеть?

Как уже говорилось выше, Элен понимала, что в этой молчаливой борьбе она рано или поздно потерпит поражение. Однообразие, неизвестность, одиночество — страшные противники. По-настоящему иезуитской была идея дона Мануэля лишить Элен ее камеристки. Хитроумным и подлым способом избавив свою пленницу от Тилби, он заложил важный камень в здание своей будущей победы.

Все попытки Элен выйти за круг, очерченный доном Мануэлем, оканчивались неудачей. Слуги были похожи на движущиеся монументы, никто из посторонних людей не попадал в поле зрения. Однажды, находясь на грани настоящего отчаяния во время очередной поднадзорной прогулки, она поднялась на широкую стену, отделявшую апельсиновую рощу от чудовищного обрыва, и подумала: не лучше ли ей броситься туда, вниз, на острые клыки скал, чем продолжать эту муку? Момент наваждения был коротким; она вернулась на тропинку под кроны апельсиновых деревьев и только тогда твердо поняла — надо что-то делать. Живя по законам, которые начертал для нее мучитель, она лишь подыгрывает ему. Его терпение, судя по всему, вечно, ибо он хозяин положения.

Но что значит — начать действовать? Надо попытаться вырваться из навязанного ей вращения по кругу однообразной здешней жизни. Что могло бы прозвучать сильнее всего в этой безжизненной чопорной атмосфере, где расчислено и расписано все на годы вперед? — Скандал! Именно! Как она не сообразила раньше? Неужели она и сама пропиталась тлетворным воздухом этого роскошного склепа?

Но скандал нельзя затевать, находясь в будничном состоянии духа, надо привести себя в состояние полной боевой готовности. Что в этом смысле важнее всего для женщины? Правильно! Нужно привести себя в порядок.

Элен потребовала немедленно принести ей деревянную лохань, в которой ей позволялось время от времени производить омовения. Могучая индианка не понимала, зачем это делается, и попыталась возмутиться, тем более что был неурочный для мытья день. Но сопротивляться Элен, когда она приходила в соответствующее расположение духа, было невозможно. Лохань была доставлена, а к ней и ведра с водой, и все полагающиеся ароматизирующие травы и притирки. После этого Элен велела принести зеркало.

— Так есть же! — попыталась возразить надзирательница, указывая на блеклое стеклышко размером с ладошку, стоявшее на туалетном столике.

— Зеркало! — затопала ногами уже совершенно голая Элен. — Большое, в полный рост, немедленно!

Ее истошный приказ был выполнен. Очутившись в лохани, Элен потребовала у надзирательницы, все более напоминавшей обычную служанку:

— Потри мне спину, — этот банный прием, вывезенный ею со своей северной родины, она сумела привить в своем ямайском быту. Когда Сабина выполнила это совершенно, на ее взгляд, дикое пожелание англичанки, она получила новый приказ:

— Ступай к дону Мануэлю и скажи, что я желаю переодеться, мне надоела эта ветошь, — она бросила комком мыльной пены в свое старое платье.

Расчет у нее был верный — на какие бы иезуитские психологические приемы ни был бы способен этот кастилец, он не может перестать быть дворянином. А настоящий дворянин не может не считать, что женщина определенного круга должна быть одета определенным образом. То есть одета хорошо. Расчет оправдался: принесли несколько великолепных платьев.

После ванны Элен потребовала, обращаясь к Сабине:

— Расчеши мне волосы, ты… — и добавила для пущей внятности словечко из своего детства, — …дурында!

Трудно сказать, что именно заставило Сабину повиноваться, — наверное, все же не это древнерусское слово, — но работу свою она выполнила великолепно.

После этого волосы были высушены, уложены. К «ланитам» и полуоткрытым «персям» были применены настоящие грасские румяна и пудры, изведена целая бутылка туалетной воды «Франжипани». Все это было принесено от Аранты. Она сама не слишком налегала на эти средства обольщения мужчин, но запас их у нее оказался изрядным. Облачившись в присланное снизу платье из плотного темно-голубого шелка со стоячим воротником из бледной картахенской парчи, Элен покрутилась перед зеркалом, и его венецианская поверхность отразила не только блеск наряда, но и блеск глаз. Сабина стояла в стороне, поражаясь столь стремительному превращению этой англичанки из узницы в настоящую госпожу.

Короче говоря, понятно, в каком виде и настроении предстала Элен на обычном повседневном обеде в роскошной столовой дворца Амонтильядо.

Разумеется, все были поражены. И все по-разному. Дон Мануэль взволновался, что это изменение вряд ли в его пользу. Шедшее по графику меланхолическое удушение этой гордячки оказалось под угрозой.

Аранта не могла скрыть удивления, к которому примешивалась значительная доля восхищения.

Дон Франсиско, казалось, вообще впервые рассмотрел свою гостью. Получив в первый день самые общие объяснения на ее счет, он перестал о ней вспоминать. Сейчас ему показалось, что объяснения, данные ему сыном, пожалуй, неудовлетворительны.

Элен со свойственной ей грацией и с победоносной полуулыбкой уселась за стол и потребовала, чтобы подали вина.

— Какого-нибудь хорошего.

Это заявление вызвало дополнительное недоумение среди присутствующих. Тем не менее дон Мануэль сделал знак лакею, а дон Франсиско спросил, поигрывая локоном своего парика:

— Вы собираетесь отметить какое-то событие, мисс Фаренгейт?

— Именно так, — очаровательно улыбнулась ему Элен.

— Какое же? — воскликнула Аранта, которая в любой момент была готова присоединиться к празднику.

— У меня юбилей, — сказана Элен и подняла наполненный лакеем бокал.

— Очень, очень интересно, — дон Франсиско тоже потянулся за своим бокалом, в котором последние пять лет не бывало ничего, кроме ключевой воды.

— А ты, Мануэль, а ты? — чуть укоризненно обратилась к брату Аранта. Тот сидел по-прежнему напряженно и неудобно, в той позе, в которой его застало появление Элен. Побуждаемый взглядами присутствующих, он тоже велел налить себе вина.

— Мы ждем! — дон Франсиско тряхнул париком и стариной одновременно. Он был убежден, что повод, который объявит сейчас эта красавица англичанка, будет очень радостным и трогательным.

— Сегодня ровно пятьдесят девять дней, как я нахожусь в заточении в вашем замечательном дворце.

И Элен с удовольствием выпила.

— В заточении? — переспросила Аранта, еще продолжая по инерции улыбаться и поворачивая голову то к отцу, то к брату в надежде, что кто-нибудь из них объяснит смысл шутки.

— Да, да, — сказала Элен, беря в руки ложку и приступая к черепаховому супу, — почти два месяца назад ваш сын и брат привез меня на ваш остров и заточил на третьем этаже, вместо того чтобы отправить к отцу, как он обещал.

— Но, братец… — глаза Аранты сделались совершенно круглыми, а глаза дона Мануэля в этот момент, наоборот, превратились в две щелки.

— Но, братец, ты ведь говорил — в гости…

Дон Франсиско поставил свой бокал и теперь раздосадованно накручивал локон парика на негнущийся подагрический палец.

— Но, мисс, честно говоря, мне не хотелось бы, чтобы вопрос ставился таким образом. Здесь, возможно, какая-то путаница.

— Нет, милорд, по-другому я поставить этот вопрос не могу, и эта, как вы выразились, путаница, имеет ко мне слишком непосредственное отношение. Верю, что вам неприятно меня слушать, но для того, чтобы все назвать своими именами, я должна сказать вам, что ваш сын и брат…

Аранта испуганно прижала ладони к лицу.

— Негодяй и лжец. И никакой путаницы тут нет. А есть умысел. Ничего себе — перепутать Санта-Каталану и Ямайку, испанскую колонию с английской!

Дон Франсиско тяжело задышал.

— Здесь же он держит меня под замком. Не знаю, что он рассказал вам, но вы, нормальные люди, неужели ни разу не задумались о том, что порядочные девушки, тем более губернаторские дочки, не шляются по чужим островам со столь продолжительными визитами…

Лицо дона Франсиско потемнело, и он стал медленно валиться с кресла.

Аранта и дон Мануэль бросились к нему.

— Папа!

— Врача!

Когда хрипящего старика унесли, дон Мануэль негромко, но отчетливо сказал Элен:

— Вы пожалеете, что устроили эту сцену.

— Дон Мануэль, вы угрожаете беззащитной девушке, находящейся в полной вашей власти?!

— Нет, я вас жалею. Скоро вы поймете, что я имел в виду.

Вечером этого же дня в комнаты Элен прокралась Аранта. Сабина не знала, должна ли она мешать хозяйской дочке общаться с пленницей, на этот счет у нее не было никаких указаний.

Элен была в своем обычном платье и причесана скромно, по-будничному. В ней не осталось и следа той наигранной утренней победоносности. Увидев вошедшую девушку, она тут же спросила:

— Как себя чувствует дон Франсиско? — Это тронуло Аранту — она очень любила отца.

— Папа болеет давно, потому он и вызвал сюда Мануэля. А сейчас ему чуточку лучше.

Элен взяла Аранту за руку и спросила, глядя ей в глаза:

— Ты веришь, что я не хотела причинить вред твоему отцу?

Аранта захлопала ресницами.

— Да, верю.

— Спасибо тебе, — вздохнула облегченно Элен.

— За что?

— Ты сняла камень с моей души, за это я признаюсь тебе в одной вещи.

Они сели, все так же не разнимая рук, на банкетку.

— Я затеяла все это, чтобы навредить твоему брату.

Аранта снова захлопала ресницами.

— Ты не любишь его?

— Наверное, тебе это не понравится, но я скажу тебе — я ненавижу его.

— Мануэля? — зажала Аранта в ужасе руками рот.

— Всеми силами души.

— Но за что?

— Он разлучил меня с любимым человеком.

— Мануэль?

— Да, твой любимый брат, Мануэль.

Аранта сидела, съежившись и слегка покачиваясь, в глазах у нее были боль и испуг.

Элен погладила ее по плечу.

— Я знаю, ты его очень любишь.

— Да, очень, клянусь святым Франциском, он такой, такой он…

— Так вот, я своего тоже люблю, — сказала Элен.

— Мануэль разлучил тебя с братом?

Элен посмотрела В сторону Сабины: та сидела далеко, вряд ли она что-нибудь могла слышать, но внимательно следила за происходящим.

— Послушай, Аранта, я расскажу тебе все, надеюсь, ты поймешь меня…

 

Глава 16

Фея подземелья

(

продолжение

)

Когда Энтони просыпался, она была уже здесь, рядом с кроватью, и всегда ласково улыбалась, из глубины черных глаз лился обвораживающий огонь. Он не мог не признать: она была очень красива — и не холодной мраморной красотой. В ней кипела горячая, еле сдерживаемая жизнь. Ее походка была грациозна, ее речи были сладкозвучны и умны, в каждом движении и слове сквозила искренняя приязнь. Но тот факт, что она приходила к нему из того мира, что был для него недоступен, делали каждое ее движение и каждое ее слово подозрительными. Он понимал, что является центром притяжения ее чувств, проще говоря, что он ей интересен, приятен, и это могло бы льстить его мужскому самолюбию, которое сохраняется даже в случае полного беспамятства. Но при всем при этом он чувствовал свою полную беззащитность, он словно был наг перед нею, и это мучительное, ничуть не стихающее со временем ощущение, сводило на нет приятные эмоции от сознания того, что он обожаем красивой девушкой. Это все равно что вызывать интерес и приязнь у тигра, при этом находясь у него в клетке.

Именно ощущение бессилия изводило его больше, чем что-либо другое. И оно коренилось в незнании собственного «я». Человеку нужна хоть какая-нибудь опора внутри. Из невладения тайной собственной личности проистекали и все остальные формы бессилия. Он был неспособен передвигаться вне пределов этого странного подвала, он был неспособен есть и пить, когда ему хотелось бы, — ему, а не человеку, за ним наблюдающему. И самое главное — он не мог ни на секунду остаться один. Даже в многолюдной каменной яме испанской тюрьмы, где люди набиты, как селедки в бочке, где еду бросают через дыру в потолке, у человека есть возможность хоть на несколько секунд, забившись в угол, побыть наедине с собственным отчаянием. Энтони был этого лишен. Даже в те минуты, когда таинственной красавицы не было рядом, он знал, что она за ним наблюдает. Если бы он мог выбирать, он бы выбрал тяготы настоящего заключения взамен нынешнего своего положения.

Он понимал, глядя на прекрасную незнакомку, что за ее ангелоподобной внешностью скрывается таинственная и недремлющая сила. И, значит, никакими прямолинейными методами эту фею не одолеть. Энтони не собирался оставаться в этом невыносимом раю навсегда, он верил, что, как бы тщательно ни была сконструирована его золотая клетка, из нее должен быть выход. А пока будут вестись его поиски, Энтони решил сохранить хорошие отношения с обожающей его тюремщицей.

— Ты хорошо сегодня спал? — спросила ласково фея, появляясь на границе его пробуждения.

— О, да, — отвечал он.

— И что же тебе снилось?

У Энтони ломило голову — он давно уже догадался, что всякий раз, когда фея собирается покинуть подземелье, по ее сигналу его усыпляют каким-то газообразным дурманом, лишенным запаха. Его смущало лишь то, что красавица, находясь в этот момент с ним в одном помещении, избегает действия невидимого снотворного.

— Мне снилось, что мой отец — океан.

— Океан?

— Да, и что я плыву в его могучих волнах и мне так хорошо, легко и спокойно.

Энтони говорил первое, что приходило ему в голову, и при этом внимательно наблюдал за красавицей, стараясь уловить в ее мимике или телодвижениях что-то, что дало бы хоть какую-то зацепку.

— Ты говоришь, океан? — спросила она, приблизившись и сев рядом с ним на его ложе.

— Может быть, точнее было бы сказать — вода? Прозрачная, ласковая и спокойная, и тебе хочется нырнуть в нее и навсегда остаться в ее глубине?

Ее глаза были совсем близко, от нее исходило обволакивающее дуновение страсти.

— Нет, нет, — отстранялся Энтони, — именно океан. Мощный, величественный.

Он встал и начал расхаживать по подземелью, размахивая руками.

— Я плыву по нему, я не боюсь его, я испытываю к нему родственное чувство. Но…

Энтони остановился. Черные глаза, наблюдавшие за ним, сузились.

— Но я не знаю, как меня зовут. Это чувство мучит меня даже во сне.

Фея заметно помрачнела.

— Ты говорил мне, что тебе здесь хорошо, что ты рад расстаться с прошлой жизнью.

— Наяву — да, но не во сне, во сне мы не принадлежим себе. Во сне я мучаюсь, меня гнетет эта странная пустота в душе. Имя! Имя! Имя!

— Я не могу его тебе сказать.

— Почему, но почему же?!

— Сказать его тебе — это все равно, что убить тебя. Не для этого я тебя выкупала.

Лейтенант сел в кресло и усиленно потер лоб, словно стараясь таким способом снять напластования беспамятства.

— Но я ничего не смогу с собой поделать. Даже в твоем присутствии, даже разговаривая с тобой, я продолжаю поиски ответа на этот вопрос — кто я?

— Разве тебе плохо здесь?

— Мне хорошо здесь, я благодарен тебе за спасение, но… но, даже говоря эти слова, я думаю о том, кто я.

Он вдруг оторвал руку ото лба и радостно посмотрел на свою собеседницу.

— Вот здесь, пощупай, шероховатая полоса пересекает мой лоб.

Он встал перед ней на колени, и она с удовольствием пощупала. Энтони сжал ее пальцы в своей ладони так неожиданно сильно, что она невольно вскрикнула.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она.

— Ведь я молод, да?

— Да.

— Я хорошо сложен.

— Да, — она нежно провела ладонью по его плечу.

— Нет, — вскочил Энтони с колен, — я не о том. Я хотел сказать, что у меня военная выправка. А это, — он провел пальцами по лбу, — это след от постоянного ношения треуголки.

— К чему ты клонишь?

— Я действительно сын океана — я моряк.

— Ну и что?

— И вероятнее всего, военный.

— Ну, ну.

— Судя по возрасту — молодой офицер.

— С чего ты решил, что ты именно офицер, может быть, ты простой рыбак? — раздраженно бросила фея.

— Нет, если бы я был простой матрос, у меня были бы огромные янтарные мозоли вот здесь, — он потыкал пальцем правой руки в ладонь левой, — от постоянного общения с канатами. А если бы я был рыбак, руки у меня были бы в мелких порезах.

Белокурая красавица встала и приложила к лицу платок.

— Ты плачешь, почему?

— Нет, я не плачу.

— Ну скажи мне, как меня зовут, скажи. Я не требую, чтобы ты назвала свое собственное имя, если хочешь, храни его в тайне, но открой мне мое, мое!

Она медленно покачала головой из стороны в сторону, не отрывая платка от губ.

— Ведь я все узнаю сам, ведь и так уже о многом догадался. Я молодой английский офицер, по имени, по имени…

Тут Энтони стал медленно клониться на свою подушку, и через несколько секунд уже мирно спал.

— Не может быть, не может быть, — тихо, сквозь мелкие, быстрые слезы бормотала Аранта.

— Ты не веришь мне?

— Нет, Элен, я верю, верю!

— Тогда почему ты плачешь?

— Именно потому, что верю.

Элен обняла ее за плечи.

— Да, ты действительно очень любишь своего брата.

Аранта попыталась перестать плакать.

— Он всегда был у нас в семье самым лучшим, и мама, пока не умерла, и папа, и я, — конечно, — все мы не могли на него нарадоваться. Он был красивый…

— И остался.

— И умный.

— Конечно.

— И великодушный.

— Тут мне нечего сказать.

— Он как ангел был, Элен. Там, в поместье, даже крестьянки приходили на него посмотреть и молились за него. Что с ним могло произойти?!

Сабина беспокойно завозилась на своем ложе.

— Любовь, — сказала Элен, вздыхая, — это огромная сила, и человек никогда не знает, какой она окажется для него — доброй или злой.

Аранта всхлипнула.

— Что же теперь делать?

— Не знаю, Аранта, не знаю. Я не могу полюбить твоего брата, хотя и сознаю, что я являюсь причиной его мучений. И не прошу тебя, чтобы ты пошла против него и помогла мне. Я рассказала тебе все, а ты поступай как знаешь.

— Я помолюсь святой Терезе, она вразумит меня.

Девушки поцеловались.

— А дон Франсиско? — осторожно спросила Элен.

— Он действительно очень плох, на него сильно подействовали твои слова.

— Это меня сильно огорчает.

— Я попытаюсь, я попытаюсь, Элен, рассказать ему все, но не знаю, перенесет ли он это.

— Я ни на чем не настаиваю. И даже не прошу, — грустно сказала Элен, — я так сама несчастна, что не желаю быть причиной чьих бы то ни было несчастий.

Аранта ушла, всхлипывая, грустно улыбнувшись пленнице на прощание.

Целый день прошел в томительном для Элен ожидании. Но даже это ожидание было лучше прежней безысходности. Она не притворялась, говоря, что ей жаль отца Аранты, — она мысленно ставила себя на место маленькой испанки и лишь тяжело вздыхала. К столу она не выходила, сказавшись больной.

К вечеру следующего дня к ней в комнату вошел дон Мануэль. Он был в черном бархатном шитом золотой нитью мундире алькальда. Сняв шляпу, он церемонно поклонился своей гостье-пленнице. Сабина суетилась, придвигая кресло господину. Он проигнорировал ее усилия и уселся на банкетку, на которой совсем недавно происходили взаимные излияния двух девушек.

— Чему обязана? — спросила Элен.

Дон Мануэль усмехнулся.

— Вы сегодня выглядите значительно менее уверенной, чем за вчерашним обедом.

— Боюсь еще одним неловким движением нанести душевную травму вашему отцу.

— Похвальна, очень похвальна ваша забота о моих родственниках.

— Ваш тон настолько ехиден…

— Еще бы, мисс! Вы доводите до припадка моего престарелого и больного батюшку, до слез и истерики — мою недалекую и богобоязненную сестру и при этом говорите о каких-то своих сожалениях.

— Но вспомните, кто был виновником моего появления здесь и всей этой ситуации, в которой мне приходится поступать подобным образом?

Дон Мануэль помолчал, разглаживая красно-синие перья на своей шляпе.

— И тем не менее, мисс, я рассматриваю это как объявление войны. Вами — мне. Хочу вам сказать, что затеяли вы ее без всяких шансов на успех. Ваши родственники не знают и никогда не узнают, где вы находитесь. Сестра моя — союзник слабый и непостоянный. После разговора с вами она на вашей стороне, после беседы со мной — на моей. Отец? — он скоро умрет. К сожалению. Но и без этого власть в городе принадлежит мне. Причем на совершенно законных основаниях. Я был специально прислан сюда из Мадрида, чтобы сделаться местным алькальдом. У вас нет ни одного шанса возобладать надо мной.

— То есть победа у вас уже в кармане?

— Почти, — улыбнулся дон Мануэль, — это теперь только вопрос времени.

Элен повернула к нему голову и внимательно посмотрела ему в глаза.

— И какою вам представляется победа в этой войне?

Дон Мануэль продолжал ласкать свою шляпу, словно породистое домашнее животное.

— Когда вы признаете свое поражение, вы сами попросите меня, чтобы я взял вас в жены.

— Но ведь я не люблю вас.

— За это будет вторая война, — дон Мануэль встал, надел шляпу и не торопясь вышел из комнаты.

— Лавинии Биверсток нет в Порт-Ройяле?

— Точно так, милорд, — кивнул лейтенант Уэсли, длинный, худой, унылый валлиец. Ему было поручено наблюдать за домом юной плантаторши.

— А где же она?

Уэсли развел руками.

— Даете мне поручение, я попробую узнать.

Губернатор сидел за столом вместе с лордом Ленгли, который никак не мог понять, почему столько внимания уделяется этой самой мисс Биверсток, и поэтому делал максимально значительное лицо.

— А как вы узнали, что ее нет, Уэсли?

— Проговорился помощник садовника, мои парни угостили его в «Красном льве», и он…

— Понятно, Уэсли. Можете идти. Да… знаете, когда вам нужно будет в следующий раз тратить казенные деньги, используйте «Золотой якорь».

Лейтенант козырнул и удалился.

— О чем мы говорили с вами, сэр? — обратился губернатор к лорду Ленгли.

— О фортификации.

— Так вот, сегодня мы больше говорить о ней не будем.

— Сэр!

— Не сердитесь, лорд Ленгли, просто наступил момент, когда я должен предпринять несколько решительных шагов.

Сэр Фаренгейт надел сначала шпагу, потом шляпу.

Лондонский инспектор догадался, что его выпроваживают, и даже, кажется, не очень вежливо. Он, надувшись, встал.

— Вы так спешите на свидание с привлекательной девушкой, что это вас до известной степени извиняет.

— Обещаю вам, вернувшись, все объяснить, — с этими словами губернатор вышел из своего кабинета, и уже в коридоре прозвучал его приказ:

— Бенджамен, карету! И пусть догонят Уэсли, он мне понадобится.

— Может быть, нам стоит взять небольшую охрану? — поинтересовался валлиец, когда вернулся.

— Даже чуть побольше, чем небольшую, — усмехнулся губернатор, — очень может статься, что нам понадобятся люди.

Четверо церемониальных негров с пиками выросли как из-под земли. Видимо, по команде Бенджамена.

— Ну, только вас мне сейчас не хватало, — губернатор обернулся к дворецкому, — сейчас как раз удобный случай решить с ними. Бенджамен, найдите им какую-нибудь работу по дому.

— Слушаюсь, милорд.

Через десять минут карета губернатора, сопровождаемая двумя десятками драгун, проследовала на север от Порт-Ройяла по направлению к Бриджфорду.

— Так мы едем к этому таинственному особнячку? — спросил Уэсли.

— Я убежден — все, что происходит на острове в последние месяцы, так или иначе связано с этим мрачным строением.

— Мы будем его обыскивать, милорд?

— По крайней мере, сделаем такую попытку.

— А почему вы убеждены, что если мисс Лавинии нет в Порт-Ройяле, то она именно там? Могла она, например, отправиться попутешествовать?

— Мне трудно это объяснить, но я уверен, что она не уехала путешествовать.

Вскоре они уже стучались в темные, полукруглые сверху, обитые темными металлическими полосами ворота. Ворота эти несли на себе заметные следы недавнего взламывания, но починены были качественно.

— Однако в этом доме не спешат отпирать двери, — сказал сэр Фаренгейт, когда прошло несколько минут после того, как был нанесен первый удар, — неужели я ошибся?

— Придется лезть через забор? — спросил Уэсли.

— Весьма возможно.

Но этого делать не пришлось, послышались шаги во внутреннем дворике и чей-то скрипучий голос спросил, кто это ломится в дом в такую рань.

— Его высокопревосходительство губернатор Ямайки, — громко объявил сэр Фаренгейт, он не любил козырять своим полным титулом, но в этой ситуации это было необходимо.

Дверь для начала приподняла веко смотрового глазка, а потом уж отворилась. Вслед за губернатором во внутренний двор, где происходили события того самого «итальянского» вечера, вошли, гремя шпорами, десятеро драгун.

— Смотрите повнимательнее, ребята, и не очень стесняйтесь, — напутствовал их Уэсли.

Сэр Фаренгейт подошел к чаше фонтана и похлопал ладонью по зеркалу воды.

— Однако — где же хозяйка? — громко спросил он, оглядываясь.

— Я здесь, — раздался голос Лавинии. Она стояла на верхней галерее, на том же самом месте, с которого наблюдала появление в доме людей дона Диего. Она была в странного вида платье и волосы у нее были выкрашены в белый цвет.

— Чему обязана, милорд? И что это за шум? — Она указала в сторону решительно разбредающихся по первому этажу солдат. — Я подумала, что это снова испанский налет.

Сэр Фаренгейт улыбнулся настолько дружелюбно, насколько смог, и начал, не торопясь, подниматься вверх по лестнице.

— Одну голову не могут оторвать дважды — была у нас такая грубая солдатская шуточка.

— Корсарская, — ехидно уточнила Лавиния.

— Корсарская, — не стал спорить губернатор, — а к вам я прибыл по надобности совершенно частной.

— К вашим услугам.

Сэр Фаренгейт был уже на верхней ступеньке, рядом с хозяйкой.

— Покойный мистер Биверсток, ваш батюшка, помнится, неоднократно зазывал меня посмотреть свое собрание старинных испанских книг. Вы же знаете эту мою слабость.

— Но государственные дела сдерживали вас до сих пор?

— Вот именно, мисс.

— Должна вас разочаровать, господин губернатор. Мне ничего не известно об этом отцовском собрании.

— Еще бы! — воскликнул сэр Фаренгейт. — Разве девичье это дело — рыться в старых, пыльных, заплесневелых пергаментах? Ваше дело — следить за собой и нравиться мужчинам.

Лавиния выслушала эту речь с каменным выражением лица.

— И тем не менее, сэр, я продолжаю настаивать на том, что никаких бумаг и карт в моем доме нет.

Губернатор не стал продолжать спор, он просто прошел мимо хозяйки, вслед за ним проследовал Уэсли.

— Чтобы не затруднять вас, мы пороемся сами. Простите мне мое стариковское упорство.

Сопровождаемые разъяренно молчащей хозяйкой, они подробно осмотрели вместе с солдатами дом и все постройки на территории усадьбы. Никого, кроме трех-четырех крепко спящих слуг, в угловой комнате на первом этаже не было. Когда их разбудили, они стали болтать какие-то сонные, не относящиеся к делу глупости. Особенно тщательно был осмотрен кабинет старика Биверстока. Несколько раз в процессе этого осмотра сэр Фаренгейт опирался локтем на ту самую каминную полку, при помощи которой отворялся ход в подземелье. Лавиния слегка бледнела в эти моменты, но в целом держалась твердо и не дала повода заподозрить ее в том, что она чрезмерно волнуется.

Уже в самом конце осмотра было действительно отыскано на дне старинного бристольского сундука несколько испанских книг в потрепанных переплетах. Это было совсем не то, что искал сэр Фаренгейт. С трудом сдерживая понятное раздражение, он вдруг спросил у хозяйки, имея в виду ее волосы:

— А для чего или, вернее, для кого вы так преобразились?

Лавиния была готова к этому вопросу и поэтому ответила, не задумываясь:

— Если бы вы хоть немного знали женщин, то вам было бы известно, что женщина прежде всего хочет нравиться себе самой, а потом уж какому-то мужчине.

— Ну что ж, я уеду от вас не с пустыми руками. Во-первых, эта тонкая мысль о женском нраве, а потом еще и это, — сэр Фаренгейт взвесил на руке тяжелый испанский фолиант, — отчего вы так не хотели, чтобы я с ним ознакомился?

— Мне очень стыдно, милорд, — притворно потупилась Лавиния.

Сидя в карете, сэр Фаренгейт сказал трудяге Уэсли:

— Признаться, я думал, что улов будет побогаче.

— Мы перерыли все, сэр. Ничего подозрительного, только какой-то запах странный мне почудился в левом крыле дома.

— Запах — слишком неуловимая улика.

Сэр Фаренгейт набил трубку.

— У меня такое ощущение, что мы были в двух шагах от Энтони.

— Мы перерыли все, сэр, — извиняющимся тоном произнес Уэсли.

Губернатор похлопал его по колену — ладно, мол.

— А книжка-то хоть стоящая? — поинтересовался лейтенант.

— Как это ни смешно, очень, ради нее одной стоило съездить в Бриджфорд.

 

Глава 17

Платок и отставка!

Энтони догадался, каким образом этой красотке с белыми волосами удается оставаться бодрствующей, когда его смаривает необоримый сон. Все дело было в платке. Всякий раз, когда она прикладывала его к носу, начинался для пленника полет Морфея. Наверняка он был пропитан составом, смягчающим действие снотворного дурмана.

Ну что ж, решил молодой английский офицер, если это так, то этим необходимо воспользоваться. Он составил простой и, как ему казалось, эффективный план. Суть его заключалась в том, что действие снотворного газа было не мгновенным, а растягивалось все же на несколько секунд. За это время нужно было успеть добежать до красавицы и завладеть платком, закрыть нос и рот себе. Подозрительная фея заснет, и дальше — Энтони был в этом уверен — станет ясно, что делать. Он не знал, сколько продолжается этот искусственный сон, но это было и неважно. Скорее всего, после того, как наступало действие газа, открывалась какая-нибудь потайная дверь, через которую и удалялась владычица подземелья. Вот этим путем и решил воспользоваться беспамятный узник. Он долго обдумывал свой план, взвешивал, прикидывал. Была, конечно, вероятность того, что он ошибается, но другого выхода у него не было, никаких иных шансов на спасение он для себя не видел. Главное — стремительность в решительный момент. Сумеет ли он отнять платок? Трудно было себе представить, чтобы хрупкая девушка могла даже несколько мгновений сопротивляться натиску морского офицера.

Когда Энтони в очередной раз проснулся, Лавиния уже сидела в своем кресле. Они поприветствовали друг друга. Энтони подумал, что даже столь романтическая ситуация с исчезновением и возникновением феи в мрачном подземелье может с течением времени сделаться чем-то обыденным.

— Что произошло? — спросила Лавиния.

Энтони удивленно вскинулся на подушках.

— Такое впечатление, что с тобой что-то случилось, что-то важное. Ты сегодня не такой, как всегда.

«Не проговорился ли я во сне о своем плане?» — тревожно подумал лейтенант.

— Это все мои сны, я почти никогда не видел их на воле, а здесь они одолевают меня.

— На воле? Ты по-прежнему считаешь, что здесь ты в плену?

— Мой плен — не только эти стены.

— Ты опять о своем? — почти сердито сказала Лавиния.

Энтони удивленно посмотрел на нее.

— Мне тоже хочется тебя спросить — не случилось ли чего-нибудь? Ты явно чем-то озабочена.

Лавиния уже взяла себя в руки.

— Ничего особенного.

— Может быть, мои недоброжелатели подобрались слишком близко к этому каменному убежищу? — Энтони не скрывал иронии.

— Ты даже не представляешь себе, насколько ты проницателен, — сказала Лавиния с усмешкой, которая не слишком шла к облику феи.

— Но тебе удалось направить их по ложному следу?

— Примерно так.

Энтони накинул халат и прошелся по залу, привычным, почти рефлекторным движением постукивая ладонью по валунам.

— Я смотрю, ты все-таки никак не можешь смириться со своим нахождением здесь.

— Согласись, что для человека естественно любить свободу и недолюбливать неволю, даже роскошно обставленную.

— Сколько раз мне встречались люди, как раз влюбленные в свою несвободу. К тому же свобода и любовь вообще, если вдуматься, несовместимы. Мы не вольны любить или не любить.

Лавиния достала платок. Энтони ни на секунду не забывал о своем плане. В два прыжка он достиг кровати и вцепился в смуглую тонкую кисть. Рука оказалась по-звериному сильной и гибкой, он не ожидал этого. Завязалась борьба, в процессе которой оба противника рухнули на кровать и несколько секунд, тяжело дыша и ругаясь, катались по ней, пока наконец не затихли в борцовских объятиях друг друга.

По всей видимости, человеческое тело пробуждается раньше, чем душа. А действие снотворного дурмана, вероятно, еще больше увеличивало эту дистанцию. В своей прежней, добеспамятной жизни Энтони столько думал об Элен, так часто представлял себе, как он обнимает ее, ласкает, что в его теле накопилось и закрепилось ощущение ее эфирного, представляемого тела. И когда очнулась в его руках и ногах, когда проступила сквозь искусственный сон телесная жизнь, и он обнаружил в объятиях молодое, гибкое, льнущее к нему существо, то произошло то, что должно было со всей неизбежностью произойти.

Лавиния испытывала похожие чувства, ее возвращение из сна тоже было постепенным, и когда она нашла себя в вожделенном сплетении с известным предметом своей страсти, она, разумеется, не стала протестовать. Она испытывала блаженство от того, что ей удалось овладеть телом возлюбленного, теперь она хотела овладеть его сердцем. И вот в тот момент, когда Энтони, почти полностью очнувшись, осознал, что с ним происходит, когда он понял, что не может ни продолжать это, ни остановиться, он спросил у Лавинии, чтобы хоть как-то определиться в этом безумном положении:

— Кто ты?

Впервые за все время своего заключения он задал этот вопрос. Лавиния ответила так, как давно уже собиралась ответить в подобной ситуации:

— Я Элен, твоя Элен.

По ее разумению, момент полного любовного слияния был максимально удобен для завладения этим именем. Где-то в глубине, в тайниках его памяти это имя должно было храниться под семью печатями, и, произнесенное в нужный момент, тем более в такой чувственно-взвинченный, оно должно было освободиться от оков забвения и, всплыв на поверхность памяти, соединиться с обликом женщины, находящейся в объятиях. Его любовь перетечет к ней, реальной, находящейся здесь рядом, а о существовании той, далекой, он не вспомнит уже никогда.

Лавиния все рассчитала хорошо, за исключением одной детали. Вырвавшись на свободу, имя возлюбленной, как фокусник, достающий бесконечные платки из своего котелка, вытащило на свет все остальные воспоминания.

Энтони вскрикнул, как если бы сильный свет ударил его по глазам. Он с силой оторвал от себя уже почти проникшую в его сердце Лавинию и отшвырнул в сторону. Она скатилась с кровати и теперь сидела на четвереньках на полу, хищно оскалившись. Ничего привлекательного не было в ее искаженной яростью красоте.

— Приветствую вас, мисс Биверсток, — победоносно улыбаясь, сказал Энтони, — смею вас заверить, что несмотря на все происшедшее, неизменно к вашим услугам.

Его галантность выглядела издевательством.

Лавиния медленно встала на ноги.

— Вы чувствуете себя победителем? Совершенно напрасно, и поверьте, у меня будет случай вам это доказать.

Она сделала неуловимое движение рукой, и от потолка отделилась одна из квадратных плит и стала медленно опускаться на четырех удерживающих ее цепях. Не дожидаясь, когда она достигнет пола, Лавиния вспрыгнула на нее, и уже через несколько секунд никого в подземелье не было.

После визита-налета на дом в Бриджфорде у сэра Фаренгейта, как уже говорилось выше, осталось чувство неудовлетворения. В самом деле, не за испанскими же книгами он туда ездил?! Все его ощущения подсказывали ему, что он на правильном пути. И поведение Лавинии, и сонные слуги, и вся атмосфера, царившая в усадьбе, говорили о том, что там скрывается какая-то тайна. Сэр Фаренгейт был уверен, что этой тайной является его сын, и мысль о том, что он был рядом, может был, нуждался в помощи, может быть, истекал кровью, терзала его, и чем дальше, тем сильнее. Она не оставляла его ни на секунду — занимался ли он делами или беседовал с кем-нибудь.

Сидя с лордом Ленгли и мистером Фортескью у себя в кабинете и выслушивая их бесконечные соображения относительно стратегической роли Ямайки в Новом Свете, сэр Фаренгейт также думал о своем. У него то нарастало предчувствие, что какой-то важный кусок жизни приближается к развязке, то вдруг его окутывала волна безысходности и отчаяния, когда все кажется бессмысленным и ничтожным, в том числе и всевозможные стратегические соображения.

Мистер Фортескью, став высоким правительственным чиновником, изо всех сил старался показать, что занимает свою должность не зря. Он не мог не воспользоваться присутствием на острове высокого гостя из метрополии и старался произвести на него наиболее благоприятное впечатление. Он чуял, что положение сэра Фаренгейта, всегда казавшееся столь незыблемым, несколько пошатнулось, авторитет его в глазах лондонских чиновников перестал быть чем-то непререкаемым, и, если он совершит еще один-два необдуманных шага, вполне может статься, что ему начнут подыскивать замену. А господам в центре всегда нравится, когда подходящая фигура уже имеется на месте. А тогда, став губернатором, — чем черт не шутит — можно будет попытаться оставить позади, в смысле богатства, и самих Биверстоков.

Лорд Ленгли был человеком чванливым, желчным, с целым набором предрассудков и старческих недомоганий, но при этом по-своему неглупым, и он неплохо разбирался в деле, которое на него возложили. Он отлично видел, куда направлены старания вице-губернатора. Его очень огорчало, что сэр Фаренгейт, человек, идеально подходящий для своей должности, так погрузился в семейные обстоятельства. Вот если бы к его уму и профессиональному опыту добавить энтузиазм этого тщеславного Фортескью, мог бы получиться идеальный губернатор.

Появился Бенджамен и доложил, что милорда желает видеть один голландец, капитан брига «Витесс».

— Что ему нужно?

— Он говорит, милорд, что дело важное и что вы в этом деле заинтересованы.

Губернатор внутренне встрепенулся. Что ж, если судьбе угодно послать ему помощь через капитана голландского брига, он не будет этому сопротивляться.

— Пригласи его.

Голландец оказался краснощеким сорокалетним гигантом, он почтительно поздоровался и спросил, кто из присутствующих господ является сэром Фаренгейтом.

— Я.

— Рик Ван дер Стеррен, с вашего позволения.

— Очень приятно.

Голландец прокашлялся в кулак.

— У меня вот к вам какое дело, — начал он с обычным нидерландским акцентом, превращающим английскую речь в нечто не вполне серьезное.

— Я слушаю вас самым внимательным образом.

— Вчера утром я у вас пришвартовался. Двенадцать тысяч фунтов ванили и специй, но не это главное. На борту у меня была одна девчонка.

— Элен?! — воскликнули в один голос лорд Ленгли и мистер Фортескью.

— Нет, ее не так звали, ее звали Тилби. Я подобрал ее в Мохнатой Глотке. Она, джентльмены, обратила на себя внимание несколькими словечками. Мне приходилось слышать их на севере, я плавал туда раньше.

— Прошу вас, ближе к делу, — попросил сэр Фаренгейт.

— Так я вам про дело и толкую. Иду я по рынку, смотрю — девчонка, служаночка по виду, торгуется с мулаткой и такое говорит… извините, джентльмены, но ни в английском, ни в голландском языке таких слов нет. Услышать именно эту брань на здешних широтах — чудо господне.

Джентльмены улыбнулись, догадавшись, о чем вдет речь. На взгляд сэра Фаренгейта ничего не было удивительного в том, что Элен вывезла в своей детской памяти несколько соленых выражений, бытовавших среди моряков ее народа. А поскольку они с Тилби росли вместе, кое-что могло перекочевать и к служанке. Тилби, вероятно, не всегда идеально выполняла свои обязанности и давала госпоже повод попрактиковаться в своем родном языке. Но внешне губернатор остался холоден.

— Опять-таки прошу вас, ближе к делу.

— Да, да. Так вот с этой девчонкой я разговорился. Она сначала не слишком верила мне, а потом, напротив, доверилась. Видимо, никакого у нее не было выхода. Ну, и, думаю я себе, отвезу-ка я ее к вам, раз все равно по пути. Да и понравилась она мне, если все начистоту говорить.

— Да где же она? — потеряв терпение, в один голос воскликнули три старика.

— А это я у вас хотел спросить. Она сразу же на берег бросилась, говорила, что к вечеру вернется. Второй вечер на дворе, а ее нет как нет.

— Как же вы отпустили ее одну? — укоризненно прорычал сэр Фаренгейт.

— Она сама так хотела, говорила, мол, город не чужой. Да и потом, я видел, на набережной к ней подошел мужчина, и они вместе пошли вверх по улице. Видимо, к вам.

— Какой мужчина? Как он выглядел?

— Он выглядел, — утвердительно ответил голландец.

— Как? Не было у него особых примет?

— Нет, особых не было, только разве что лыс совершенно. У него ветром парик почти сдуло, а потом он его натянул, и лысины стало не видно.

— Троглио, — упавшим голосом сказал губернатор. — И когда это было?

— Вчера утром.

— Троглио? Так ведь это управляющий мисс Биверсток, — сказал мистер Фортескью, — мы можем послать к нему, и он доставит к нам Тилби.

Сэр Фаренгейт даже не стал отвечать своему заместителю.

— Вы расстроены из-за этого лысого? — участливо спросил Ван дер Стеррен.

Губернатор посмотрел на него совершенно больными глазами.

— Тилби везла для меня чрезвычайно важные сведения, но какие именно, я не знаю, боюсь, что мне не узнать этого никогда.

— Почему? — удивился голландец. — Вы можете узнать их прямо от меня. Тилби мне все рассказала, как раз на тот случай, если с ней что-нибудь случится. Видимо, я ей тоже понравился. И я, джентльмены, скажу вам честно, по отношению к этой девушке…

— Что она просила передать?! — громовым голосом воскликнул сэр Фаренгейт.

— Что вашу дочь дон Мануэль де Амонтильядо увез в Санта-Каталану.

Губернатор медленно стащил со своей головы парик и утер им вспотевшее лицо.

— Бенджамен, — тихо позвал он.

— Да, милорд.

— Вели Уэлси от моего имени поднять два десятка драгун, пусть скачет в Бриджфорд и арестует Лавинию Биверсток. А дежурному… Кто там у нас?

— Лейтенант Уэддок.

— Пусть отправит наряд в дом Биверстоков в Порт-Ройяле. Нужно срочно арестовать управляющего Троглио.

— Слушаюсь, милорд.

В это время в гавани Бриджфорда заканчивалась погрузка на большой сорокапушечный корабль «Агасфер», названный так его хозяйкой мисс Лавинией не в честь известного библейского персонажа, но в память о первом из Биверстоков, появившемся в этих краях. Агасфер Лионелл Биверсток — авантюрист, сорвиголова, человек, не умевший подчиняться, но умевший подчинять, которому всегда поклонялась Лавиния, с тех пор как начал проявляться ее характер.

Корабль был куплен с месяц назад на Тортуге, там же хорошо отремонтирован и великолепно снаряжен для дальнего и длительного плавания. Будучи существом страстным и порывистым, Лавиния не была лишена и известной предусмотрительности. Заметив слежку за своим домом и за своими передвижениями, она поняла, что сэр Фаренгейт подозревает ее. Он был единственным человеком на острове, к уму которого она относилась с уважением и кого, стало быть, всерьез опасалась.

Она понимала, что рано или поздно наступит момент, когда ее не смогут защитить ни огромное богатство, ни хитроумные уловки, и придется отвечать. Отвечать она, естественно, не желала, поэтому и позаботилась о путях к отступлению. Разумеется, ее бегство произведет плохое впечатление на общественное мнение Порт-Ройяла. Но ей на него всегда было плевать, а теперь и подавно. Конечно, сэр Фаренгейт захочет наложить арест на имущество Биверстоков ввиду подозрений о причастности его владелицы к преступным деяниям, но вряд ли он решится на это до формального завершения дела и приговора по нему. Слишком уж известна фамилия Биверстоков; ее связи при Сент-Джеймском дворе вполне могут оказаться более весомыми аргументами, чем ретивость провинциального губернатора. Через полгода, в течение которых будет длиться плавание «Агасфера», положение дел вообще может измениться, и сэр Фаренгейт, возможно, и не удержится на своем посту. В других частях Нового Света у Биверстоков тоже была собственность, и немалая. Например, на другом конце Антильского архипелага, на Тринидаде. Можно некоторое время пожить и там.

Примерно такими размышлениями была занята голова Лавинии, когда она, стоя у фальшборта, смотрела на панораму Бриджфорда и на приближающуюся к борту «Агасфера» последнюю шлюпку, в которой находились бочки с родниковой водой. Ей было отлично видно, как на набережную вылетели несколько кавалеристов и остановились там, паля в воздух из пистолетов и поднимая лошадей на дыбы.

— Вы, как всегда, оказались правы, миледи, — сказал Троглио, появившись за спиной хозяйки, — эти люди хотели вас арестовать.

Лавиния ничего не ответила. Ей вдруг стало грустно, ей показалось, что она покидает Ямайку навсегда. К сентиментальным переживаниям она в принципе не была склонна и легко подавила в себе волну, собиравшуюся подступить слезами к глазам.

— Миледи, я думаю, что нам не надо тянуть с отплытием, губернатор мог выслать за нами не только драгун, — сказал капитан Фокс, тоже подошедший к борту.

Лавиния повернулась к нему: весь ее облик выражал решимость, она была собрана и спокойна.

— А мы разве еще не плывем?

Посылая людей на поиски Лавинии, сэр Фаренгейт был в глубине души уверен, что сегодня ее поймать не удастся. Если до сих пор она проявляла невероятную хитрость и изворотливость, почему она должна была отказать ей на этот раз? Когда Уэсли извиняющимся тоном сообщил, что видел только корму корабля, на котором в неизвестном направлении убыла прекрасная плантаторша, губернатор только печально кивнул и не стал его распекать.

Лорд Ленгли и мистер Фортескью, оставшиеся в кабинете губернатора в ожидании результатов погони, молчали, покуривая свои трубки и выжидательно глядя на его высокопревосходительство.

— Господа, — сказал он, — сейчас будет гонг к обеду, давайте пройдем в столовую и там обсудим наши дальнейшие действия.

Так и поступили; лакей разлил по тарелкам графиолевый суп, и некоторое время все молча ели. Подняв стакан с золотистым хересом и промокнув губы салфеткой, сэр Фаренгейт сказал:

— Я рад, господа, что последние события произошли у вас на глазах и я избавлен от необходимости пускаться в какие бы то ни было объяснения.

— Насколько я вас понимаю, у нас здесь нечто вроде военного совета? — спросил лорд Ленгли.

— Если угодно.

— И главный вопрос, который предстоит обсудить, — до какой степени вы можете использовать свое официальное положение для решения своих частных проблем?

— Я не смог бы выразиться точнее.

Мистер Фортескью тихо вздохнул и предпочел не вмешиваться — он понял, что сейчас наступает момент, когда может сбыться его заветная мечта.

— Вы знаете, лорд Ленгли, что последние пятнадцать лет я верой и правдой служил Его Величеству и Англии и нареканий на меня поступало значительно меньше, чем это обычно бывает при отправлении должности типа моей. Вы видели, что в последние месяцы, когда мне трудно было не воспользоваться своим положением, я сумел воздержаться от этого.

Королевский инспектор кивал в ответ на каждую его фразу.

— Но теперь вы не можете не признать, что настал такой момент, когда мне уже невозможно оставаться в прежнем положении. Администратор и родитель борются во мне, и боюсь, что администратор не победит.

Лорд Ленгли понимал, что рано или поздно этот разговор возникнет, и отдавал должное сэру Фаренгейту в том, что он происходит скорее поздно, чем рано. Он готовился к нему, но оказался в трудном положении.

— Как отцу, я не могу вам ничего ни рекомендовать, ни даже просто советовать, — начал лорд Ленгли, но продолжать речь ему было непросто.

Губернатор улыбнулся.

— Но если я попытаюсь вывести в морс ямайскую эскадру, вы этому воспротивитесь?

Инспектор только вздохнул.

— Я понимаю, что это скорей всего будет означать войну с Испанией и потянет за собой события в самой Англии. Виги получат отличную возможность нанести сокрушительный удар тори. Католики обрушатся на протестантов. Вильгельм Оранский попытается высадиться на островах…

— И поэтому вы не выведете ямайскую эскадру в море, — мягко сказал лорд Ленгли.

Сэр Фаренгейт допил свой херес и негромко позвал:

— Бенджамен.

— Да, милорд.

— На камине в кабинете лежит пакет, запечатанный моей печатью, принесите.

Через несколько секунд пакет был в руках губернатора.

— Никогда не думал раньше, что это произойдет подобным образом. Но, тем не менее…

— Что это, сэр? — с осторожной надеждой спросил мистер Фортескью.

Губернатор протянул пакет лорду Ленгли.

— Это прошение об отставке.

Несмотря на то, что оба джентльмена ждали этого, — один со смешанным чувством, другой с вожделением, — несмотря на то, что они, что называется, были к этому готовы, слова губернатора произвели эффект разорвавшейся бомбы.

Меньше чем через час сэр Фаренгейт сидел за другим столом и в другом месте. Стол этот вместо хрусталя и серебра был уставлен оловянными тарелками и кружками, а херес в стаканах заменился ромом. Но не это было главным. Главным было то, что отсутствовали высокопоставленные джентльмены, а места справа и слева от бывшего губернатора занимали Хантер, Доусон и Болл.

Надо сказать, что друзья сэра Фаренгейта тоже, как лорд Ленгли и мистер Фортсскъю, давно уже ждали отставки своего друга с поста, связывающего его по рукам и ногам, но и они, как и те двое, открыли рты, когда им было объявлено, что отставка стала фактом.

— Ну и что дальше? — выразил общую недоуменную растерянность Хантер, как всегда в подобных случаях, поглаживая свой шрам.

— Дальше? — усмехнулся сэр Фаренгейт. Он отнюдь не выглядел подавленным. — Теперь у меня есть время и право прогуляться до Санта-Каталаны.

— Ты собираешься путешествовать в одиночестве? — ехидно поинтересовался Болл.

— Есть трое парней, которым я могу попробовать предложить составить мне компанию.

— Только знаешь что — ты сам поговоришь с Ангелиной. Зачем тебе инвалид в походе?

— Как ты знаешь, — скорбным голосом сказал Доусон, — я оказался неплохим проповедником, среди охотников и лесорубов к северу от Порт-Ройяла мое слово кое-что значит. Думаю, сотня — или чуть больше — этих ребят поверят мне, что хорошенько встряхнуть испанцев — это сейчас самое богоугодное дело.

Хантер подвел итог:

— Месяца два назад мне пришло в голову, что «Уэссекс» и «Моммерсетшир» нуждаются в капитальном ремонте. Я поставил их в западный док — тот, что за апельсиновым холмом. И сегодня созданная мною комиссия, наверное, признает их непригодными к дальнейшему использованию и спишет на дрова.

Бывший губернатор Ямайки поднял свою кружку и чокнулся со своими друзьями. Когда они пили, было слышно, как клокочет ром в глотках и плачет за стеной Ангелина, которая подслушала их разговор от первого до последнего слова.

 

Глава 18

Он возвращается!

Слух о том, что Натаниэль Фаренгейт возвращается к своему старинному ремеслу, почти мгновенно облетел все большие и малые Антильские острова, вызывая у кого-то страх, но по большей части восторг. Испанцы сразу поняли, что более-менее вольготная жизнь на морях для них, вероятно, заканчивается. Многие из прежних соратников капитана Фаренгейта обрадовались возможности вернуться под сень флага, вызывающего всеобщее уважение. К этому времени настоящее каперство, собственно говоря, выродилось на морях Мэйна, и даже самые отчаянные в прошлом корсары напоминали о своем существовании лишь отдельными мелкими вылазками, если уже не погибли или не были повешены.

Для того, чтобы начать такое крупное предприятие, как поход на Санта-Каталану, двух припасенных Хантером судов было явно недостаточно. Поэтому, спустив их на воду и кое-как снарядив, капитан Фаренгейт совершил два рейда с целью захвата других кораблей. Оба рейда получились крайне впечатляющими с флотоводческой точки зрения, и только нежелание уклоняться от прямой сюжетной линии заставляет нас опустить их описание. Эти эпизоды продемонстрировали, что старому морскому волку ничуть не изменил его глазомер и что хватка его совсем не ослабла.

Разумеется, столь блистательное начало лишь усилило эффект от его возвращения. Многие сердца встрепенулись, многие забулдыги, побросав свои привычные таверны, свои рыбные лавки и кожевенные заведения, сбежав с торговых кораблей, направлялись на Ямайку, чтобы попытать счастья под началом вернувшейся знаменитости.

Через три месяца после ухода в отставку губернатора Фаренгейта район Карлайлской бухты, да и весь Порт-Ройял превратился в настоящую столицу берегового братства. Никогда до этого столица острова не видела такого количества столь свирепо и живописно выглядящих людей. Конечно, это не могло не сказаться на обстановке в городе. Ибо джентльмены удачи в дни, свободные от несения вахты и исполнения других обязанностей по службе, вели образ жизни, далекий от монашеского. Все трактиры и таверны гремели от их пьянок. И чем меньше оставалось у них денег, тем более шумные затевали они кутежи. Поддерживать порядок в порту и самом городе становилось все труднее, несмотря на наличие большого гарнизона. Короче говоря, пиратское становище очень скоро стало большой обузой для новых властей Ямайки. Кроме того, и в политическом отношении это было тем же властям совершенно не нужно. Очень трудно будет убедить испанское правительство, что губернатор острова ничего не знал о подготовке эскадры, происходившей у него под носом, в трех кабельтовых от стоянки его собственного флота.

Мистер Фортескью, уже успевший вжиться в роль губернатора, тяготился этим соседством все больше, его раздражало очевидное двоевластие в Порт-Ройяле. Чувство благодарности, которое он испытывал в первое время к сэру Фаренгейту за то, что тот освободил ему свое место, испарилось почти мгновенно. Хорошо известно, что людям свойственно раздражаться при виде тех, кто их облагодетельствовал. Мистер Фортескью видел следы присутствия благодетеля на каждом шагу. Каждая пьяная выходка кого-нибудь из подчиненных капитана Фаренгейта воспринималась им как личное оскорбление. Он велел своим подчиненным вести себя пожестче с пиратской ордой. Свое растущее возмущение он изливал в беседах с лордом Ленгли, который тоже относился к создавшейся ситуации хотя и без восторга, но все же с большим пониманием.

— Вы по-прежнему будете утверждать, что он не позволяет себе слишком многого? — ядовито спрашивал мистер Фортескью у высокого лондонского гостя после доклада капитана порта, из которого следовало, что люди капитана Фаренгейта были прошлой ночью зачинщиками сразу трех драк и виновниками одного пожара.

— Вы знаете мой взгляд на этот вопрос, — отвечал лорд Ленгли, — но, я думаю, вам следует проявить терпение.

— Терпение? Но до каких пределов оно должно простираться?! Если пират приставит мне шпагу к горлу, я и тогда должен буду делать вид, что ничего не происходит? — брызжа слюной, вопрошал губернатор.

— Я думаю, вы сгущаете краски.

— Не думаю.

— Через две недели, по моим сведениям, они снимутся, и мы надолго освободимся от несколько обременительного соседства.

— Надеюсь, не только надолго, но и навсегда, — буркнул губернатор.

— Вы желаете ему поражения в этом походе? — удивился лорд Ленгли.

— Клянусь стигматами святой Терезы, еще немного — и я начну ему этого желать.

Вернулся капитан порта и извиняющимся тоном сообщил, что буквально полчаса назад в «Пьяной медузе» произошла драка и капитан Реомюр, этот здоровенный француз с нового корабля сэра Фаренгейта, опасно ранил сержанта портовой охраны.

— Что?! — взревел Фортескью. — Немедленно возьмите усиленный наряд и арестуйте этого негодяя. И доставьте его сюда.

— Осмелюсь доложить…

— И не осмеливайтесь. Выполняйте то, что вам велено!

Капитан порта, козырнув, ушел.

Лорд Ленгли налил себе портвейна из квадратной бутылки, стоявшей на столе и, тихо вздохнув, выпил.

— Я не думаю, что вы поступили правильно, сэр.

— А что прикажете делать на моем месте — позволить сесть себе на голову?

— Можно было бы написать капитану Фаренгейту и пожаловаться на этого… Реомюра. Сэр Фаренгейт человек справедливый, насколько я могу судить, и он бы наказал своего офицера, если бы выяснилось, что тот виноват.

— Если бы, если бы… — недовольно пробормотал Фортескью и тоже налил себе портвейна.

Через час его приказание было выполнено: капитан Реомюр был схвачен на месте преступления, где он спокойно попивал свой херес, считая, что ни в чем не виноват, и доставлен во дворец, где был помещен в специальное помещение с решетками. Там он буянил, клеймил последними словами и губернатора, и его прислужников.

А еще через два часа в кабинет, где находились губернатор и лорд Ленгли, вошел капитан Фаренгейт.

— Здравствуйте, мистер Фортескью, — широко и добродушно улыбаясь, сказал он.

— Здравствуйте, — буркнул губернатор, — чем могу служить?

— Исправлением несправедливости.

— Какой именно?

— Несколько часов назад в «Пьяной медузе» ваши люди арестовали одного из моих офицеров, капитана «Бретани» Реомюра. У меня такое впечатление, что он был арестован несправедливо.

— Вы знаете, у меня такого впечатления нет.

Капитан Фаренгейт прошелся по своему бывшему кабинету и сел в свое кресло, продвинутое почему-то к окну.

— Вы бездарно здесь все переставили, Фортескью. Изживаете дух бывшего хозяина? Но тогда правильнее было бы потратиться на новую мебель.

— Мне не очень понятен ваш тон, сэр.

— Да мне и самому он не очень понятен. Я не понимаю, почему я до сих пор не взял вас за шиворот и не выкинул отсюда.

— Что-о?

— Господа, господа, — залепетал лорд Ленгли.

— Вот что, — капитан Фаренгейт решительно встал, — я не собираюсь вести тут с вами продолжительные разговоры. Я пришел сюда забрать кое-что и кое-кого, и я сделаю это.

С этими словами он открыл один из книжных шкафов и достал оттуда несколько книг, а среди них те, что были найдены в доме Лавинии.

— За всеми подготовительными заботами я не успел изучить последние поступления. И еще вот это, — с этими словами капитан взял со стола подсвечники, изображавшие Артемиду и Актеона.

Лейтенант Уэсли сложил предметы в большой саквояж.

— Казна не имеет к этим вещам никакого отношения.

— Это все? — сухо спросил губернатор.

— Вы же знаете, что нет, — улыбнулся гость, — теперь я попросил бы вас отдать приказание об освобождении капитана Реомюра.

— Вы смеетесь надо мной!

— Вы вынуждаете меня к этому.

— Если вы думаете, что можете позволить себе… — Фортескью задыхался от ярости.

— Господа, господа, — все еще надеялся погасить конфликт лорд Ленгли.

— Этому пора положить конец. Эй, кто там, лейтенант!

В комнату вбежал дежурный офицер.

— Зря вы сюда впутываете лишних людей, потому что чем большее число их будет знать об этом разговоре, тем большее число будет смеяться над вами.

— Что-о!

Губернатор собирался что-то скомандовать, но не успел, потому что почувствовал холод стали у своего кадыка.

— Вы что-то хотели сказать? — вежливо спросил капитан Фаренгейт.

Уэсли вытащил из-за пояса пистолет и взвел курок.

Губернатор промычал что-то нечленораздельное.

— Эх, господа… — разочарованно протянул лорд Ленгли.

Дежурный лейтенант наблюдал за происходящим скорее удивленно, чем растерянно.

— Извините нас, — обратился к нему капитан, — но мы не можем уйти отсюда без мистера Реомюра. Пойдите и приведите его сюда.

Лейтенант замешкался.

— Вам необходимо указание этого джентльмена? — спросил капитан.

Дежурный офицер кивнул. Бывший губернатор нажал острием шпаги на кадык губернатора действующего, в результате чего из горла мистера Фортескью вылетела хриплая трель, которую можно было истолковать как согласие на освобождение Реомюра.

Капитан Фаренгейт обернулся к лорду Ленгли и сказал:

— Я понимаю, что произвожу на вас не самое лучшее впечатление. Мне искренне жаль. Я относился к вам с симпатией, лорд Ленгли. Поверьте, что я бы никогда не пошел на подобные действия, не будучи уверенным, что мой человек не виноват в происшедшем. Люди мистера Фортескью ведут себя в последнее время так, будто им дано указание любой ценой выпихнуть нас из Порт-Ройяла.

Королевский инспектор промолчал.

— Насильно мил не будешь, и если от нас до такой степени хотят избавиться, мы пойдем навстречу этому желанию.

В кабинет ввели капитана Реомюра. Он потирал запястья рук, натертые веревкой, и ругался по-французски.

— Это, надеюсь все? — спросил губернатор, понявший, что убивать его не собираются, и от этого несколько пришедший в себя.

— Нет, — сказал капитан Фаренгейт, — вы сейчас сядете за стол и напишите письмо коменданту порта майору Оксману, чтобы он пропустил мою эскадру мимо своих пушек беспрепятственно.

Прочитав записку и посыпав ее из бронзовой солонки, бывший губернатор сказал:

— Я уже отдал приказ, мои люди на судах, и хотя для полной подготовки мне нужно было бы еще дней десять, я избавлю Ямайку от нашего присутствия. В ответ на эту любезность с моей стороны я рассчитываю на ваше благоразумное поведение.

Губернатор молчал, косясь надуло пистолета в руках Уэсли.

— Ну же!

— Я вам обещаю.

— Что вы мне обещаете? Беспрепятственный выход из Карлайлской бухты?

— Да.

— И правильно делаете, потому что, если случится хотя бы один пушечный выстрел с берега по моим судам, я прикажу вернуться, и тогда мне даже трудно представить, сколько крови прольется на Ямайке.

В дверях каштан Фаренгейт обернулся и поклонился, обмахнув ботфорты краем своего легендарного плаща.

Разумеется, слух о пиратской эскадре дошел и до Санта-Каталаны. Дон Мануэль сразу понял, против кого собирается выступить эта сила. Стало быть, старому пиратскому адмиралу стало известно, где находится его дочь. Ну что ж, тем лучше — решил молодой алькальд. Не придется всю жизнь трястись в ожидании возмездия, — встреча в открытом бою все поставит на свои места.

Но рассчитывал дон Мануэль не только на свою удаль; он немедленно направил письмо в метрополию с требованием подкреплений, а сам занялся ремонтом крепостных стен. Набрал две роты ополченцев из местных лавочников, и по выходным дням четверо капралов обучали их армейской премудрости. Были отремонтированы все мушкеты, которые удалось отыскать в арсеналах. Для хранения денег и ценностей были устроены новые тайники на тот случай, если город все же падет. Впрочем, дон Мануэль был уверен, что этого никогда не произойдет.

Элен почувствовала, что в атмосфере дворца что-то изменилось, хотя внешне все оставалось по-прежнему. Она обратилась с вопросами к Аранте, но та только пожимала плечами, хотя ей было известно, что брат дни и ночи проводит на укреплениях и в арсеналах. Он с первого дня вступления в должность показал себя человеком серьезным, для которого в деле обороны вверенной ему крепости нет пустяков. Так что здесь ничего подозрительного вроде бы и не было. Оставалось лишь гадать. И еще: Сабина стала так же назойлива, как и в первые дни. Может быть, дон Мануэль ждет побега? Но как тут бежать и куда? Элен лишь вздыхала, глядя через забранное металлической сеткой окно на апельсиновую рощу.

Девушки сходились с каждым днем все теснее и теснее. Дон Мануэль об этом знал, и его это раздражало, но поделать тут он ничего не мог, — не арестовывать же и сестру! Аранта начала проявлять характер, и чтобы окончательно не очернить свой образ в глазах сестры, алькальд предпочел смотреть на дружбу двух девушек сквозь пальцы. На все вопросы сестры: почему он держит Элен здесь взаперти — он отвечал только:

— Я люблю ее и хочу на ней жениться.

Аранте трудно было возражать, тем более что в мечтах ей все время рисовалась идиллическая картина: Элен переменяет свое отношение к Мануэлю, и они венчаются в соборе напротив дворца. Дон Франсиско и сэр Фаренгейт благословляют их брак. И начинается замечательная жизнь в ореоле всеобщей взаимной любви и тихого счастья.

Дон Франсиско изредка выходил к столу и при этом всегда ласково общался со своей английской гостьей: девушка ему нравилась — в ней за ослепительно красивой внешностью чувствовался сильный, незаурядный характер. И потом, ему пришлось по душе, что она привязалась к Аранте, которая так и не сумела сойтись ни с кем из девушек здешних родовитых семейств из-за своей прямодушной простоты.

Своему деловитому сыну он заявил, что его поведение в отношении Элен стоит за гранью любых моральных норм и испанских представлений о благородстве, что в своем доме он не позволит совершиться насилию, по крайней мере, до тех пор, пока он жив.

— Я люблю ее и хочу на ней жениться, — ответил дон Мануэль, выслушав отца, полулежавшего в этот момент на подушках, и встал, чтобы уйти из его опочивальни.

Во дворце алькальда создалась ситуация, из которой не видно было выхода. Чтобы вскрыть эту болезненную опухоль, или Элен должна была сдаться и выйти замуж за дона Мануэля, как считал дон Мануэль, или должен был умереть дон Франсиско, что развязало бы руки его сыну.

Лавиния около месяца провела на Тринидаде, и несмотря на то, что остров находился в стороне от магистральных морских путей, до нее тоже дошло известие о том, что сэр Фаренгейт вернулся к своей пиратской карьере. В первую минуту это не на шутку встревожило юную плантаторшу — она была убеждена, что он сделал это для того, чтобы свести счеты с нею. И она имела основания так думать. Если бы капитан Фаренгейт знал, что Энтони находится на «Агасфере», он, не задумываясь, бросился бы на поиски этого корабля. Но дело в том, что он не был в этом убежден, и, когда ему пришлось выбирать между «Агасфером» и Санта-Каталаной, он выбрал последнюю.

Однажды тихим вечером из Асперна — так называлась бухта, на рейде которой стоял «Агасфер» — прибыл судебный пристав, некто мистер Майкельсон, пожилой человек с бритыми брылами и продажными глазами. Он просил позволения поговорить с мисс Биверсток.

Поколебавшись, Троглио доложил о нем. Этот судейский рассказал поразительные вещи. Оказывается, стараниями нового губернатора Ямайки мистера Фортескью (услышав его фамилию, Лавиния сардонически рассмеялась) против мисс Лавинии Биверсток затеяно некое дело, причем ей вменяется в вину чуть ли не государственная измена. Налет на Бриджфорд объявлялся организованным ею путем сговора с испанским авантюристом доном Диего де Амонтильядо.

— Это болезненный бред! — заявила Лавиния.

Мистер Майкельсон согласился с этой оценкой, но сказал, что бумагам дан официальный ход. А следствие, затеянное столь высокопоставленным чиновником, не может так просто уйти в песок.

— Тем более, что губернатор, кажется, лично заинтересован в его исходе, — добавил судейский.

— Я хорошо знакома с губернатором Ямайки, я имею в виду сэра Фаренгейта. Он бы никогда не опустился до столь идиотских домыслов.

— Да, я тоже слышал, что сэр Фаренгейт порядочный человек.

— Хотя и мой злейший враг. А это ничтожество… — она даже не нашла слов, чтобы определить свое отношение к личности мистера Фортескью.

Майкельсон дипломатично промолчал.

— Мне все понятно, — сказала Лавиния. — Он всегда ненавидел отца и соответственно меня. И пролез в губернаторы затем, чтобы наложить руку на наши богатства.

Майкельсон кивнул, показывая, что он тоже так считает.

— Но напрасно этот негодяй думает, что ему так просто удастся расправиться с Биверстоками. Даже его более мудрый предшественник понимал сложность этой задачи.

— Правильно, миледи, даже в случае установления вашей вины отчуждение имущества примет формы многолетнего процесса. Да и то — отчуждение большей частью произойдет в казну, а не в карман мистера Фортескью.

— Тем более, что вины никакой нет. Чтобы я сговорилась с испанцами?! — Она так ударила веером по краю стола, что одна из пластинок лопнула.

— Но, тем не менее, — вкрадчиво продолжал мистер Майкельсон, — некие бумаги уже лежат в канцелярии нашего прокурора.

— И?

— И завтра он захочет встретиться с вами.

— Я не поеду.

— Правильно, потому что в письме может содержаться приказ о вашем аресте.

Лавиния поиграла дребезжащим сломанным веером и отбросила его.

— Разумнее всего нам немедленно отплыть, — осторожно вставил Троглио.

— Н-да, — кивнула Лавиния, — до которого часа работает ваш банк?

Гость с берега расплылся в улыбке.

— Я, собственно, по этому делу и приехал.

— Ну-ну?

— Банк уже закрылся, появляться же завтра в городе, как я уже упоминал, вам не следует.

— Как же я сниму деньги? — сузив глаза по своему обыкновению и внимательно рассматривая толстяка, спросила Лавиния.

— Я помогу вам.

— Каким образом?

— Вы сейчас дадите мне вексельное письмо на сто тысяч песо, а я сегодня ночью доставлю вам шестьдесят тысяч на борт «Агасфера».

Это было одновременно и наглое предложение, и выгодное. Троглио промолчал, стараясь предугадать, какой будет реакция его вспыльчивой хозяйки. Вообще-то наглых предложений она не любила. Но на этот раз проявила гибкость.

— Ваша услужливость, мистер Майкельсон, будет мне стоить недешево.

Судейский низко поклонился.

— Но, насколько я могу судить, другого выхода нет.

Майкельсон поклонился еще ниже.

— Троглио, принеси вексельную бумагу.

Гость же достал из кармана своего камзола сложенный вдвое лист.

— Зачем терять время?

— Вы ехали сюда, будучи уверенным, что я приму ваше предложение?

— Я ехал сюда, будучи уверен в том, что вы умный человек, мисс.

— А если никакого письма в прокуратуре нет и вы меня надули? — спросила Лавиния, беря в руки перо. — Или вы, допустим, взяв сейчас это обязательство, исчезнете, и я не получу вообще никаких денег?

— Неужели вы думаете, что я посмел бы шутить с Лавинией Биверсток, — сказал он очень серьезным голосом, и красавице это понравилось.

Майкельсон не обманул, и, приняв на борт ящики с деньгами, «Агасфер» отплыл.

Капитан Фокс и Троглио зашли к своей хозяйке, чтобы узнать, куда прокладывать курс.

— На Санта-Каталану.

— Что?! — воскликнули оба. — Может быть, лучше прямо в ад? — добавил капитан.

— Судя по последним событиям, выиграть мы можем, только находясь у самого жерла вулкана. Но никто ведь не заставляет нас прыгать туда.

Удовлетворившись этим несколько аллегорическим ответом, капитан и управляющий отправились выполнять каждый свои обязанности.

 

Глава 19

Осада

Через две недели плавания, прошедшего без заметных происшествий и неприятностей (если не считать, что двигаться приходилось большей частью в бейдевинде), флотилия из четырех кораблей и пяти транспортных шлюпов появилась в виду берегов Санта-Каталаны. Эскадра, призванная охранять эти берега, состояла из двух галеонов и нескольких судов помельче. Дон Мануэль решил даже не пробовать сопротивляться корсарской эскадре в открытом море. Он велел снять пушки с обоих галеонов и укрепить ими батареи внешнего форта, а сами суда затопить у входа в бухту.

Завидев лес торчащих из воды мачт, сэр Фаренгейт помрачнел: втайне он надеялся на неопытность своего юного противника — теперь с этими надеждами приходилось прощаться. И даже признать, что с моря город Санта-Каталана полностью неприступен.

По своей форме остров напоминал тень, отбрасываемую графином. Причем испанская крепость находилась в том месте, где должна быть пробка, и чтобы взять ее, надобно было атаковать, продвигаясь по «горлышку», — лесистому перешейку шириною менее мили. Мрачно покуривая, капитан Фаренгейт отдал приказ о высадке. Пришлось повозиться с поисками удобной для этого бухты. Разумеется, никаких лоцманов найти не удалось, и поэтому один из шлюпов сел на камни посреди тихого, очень уютного на вид заливчика.

Тем не менее к концу дня на берегу было больше тысячи человек и около шестидесяти пушек. Высадку приходилось производить с соблюдением всех мер предосторожности. Испанцы, хорошо знающие эти места, вполне могли организовать вылазку. По расчетам капитана Фаренгейта, у них в крепости находилось тоже никак не меньше тысячи человек, если учесть экипажи затопленных галеонов.

Ночь была тревожной. Место высадки пришлось оцепить полусотней костров; до полутора сотен человек непрерывно бодрствовали с мушкетами и пистолетами наизготовку. Но испанцы и ночью не попытались что-либо предпринять. Драка в ночных джунглях, видимо, не относилась к числу любимых ими развлечений.

В течение следующего дня корсарская армия, продравшись сквозь заросли, вышла к стенам города на достаточно ровный и голый участок «горлышка».

Стены крепости были сложены из местного, чрезвычайно прочного, гранита. Стоило первым корсарским треуголкам показаться из сельвы, как высокий каменный борт окутался клубами порохового дыма, а через секунду прилетела волна грохота. В этом залпе не было никакого смысла — ядра не преодолели и половины расстояния до врага.

— Они приказывают нам лечь в дрейф, Натаниэль, — сказал Хантер.

— Придется выполнить их команду, — ответил капитан.

Целый день строились батареи для установки пушек.

— Да, крепкий орешек, — косились корсары в сторону гранитных вершин.

— Капитан что-нибудь придумает, — подбадривали себя и остальных оптимисты, долбя кирками краснозем.

И они были правы — в том смысле, что надо было что-то придумывать. Обычным порядком эту твердыню было не взять. Для «правильной» осады, широко принятой в это время в европейских войнах, не было ни времени, ни средств. Корсарские батареи были установлены скорее для очистки совести, чем для результативной работы; после того, как они дали два залпа, капитан Фаренгейт приказал прекратить стрельбу, чтобы не деморализовать войска: столь ничтожны были достигнутые их огнем результаты.

Все, что понимал капитан Фаренгейт и его офицеры, прекрасно понимал и дон Мануэль со своими подчиненными. Увидев, что пиратский кошмар не так страшен, как им рисовалось, они воспрянули духом. Бодрость и уверенность в себе у них быстро стали переходить в самоуверенность и шапкозакидательские настроения. Этому очень способствовала артиллерийская дуэль, в которую ввязался Реомюр на своей «Бретани» с батареями внешнего форта. Общеизвестно, что корсарские канониры на голову превосходят всех прочих, а испанских — так и на две головы. Горячий француз решил еще раз это доказать, и когда по нему, совершавшему патрульную девиацию вокруг островной крепости, дали залп две батареи внешнего форта, он повернул в направлении врага и ввязался в драку. В течение получаса ему, благодаря искусству канониров и рулевого, удавалось осыпать ядрами каменного соперника, оставаясь практически неуязвимым. Но так не могло продолжаться бесконечно. Испанское ядро попало в фок-мачту, и она с диким треском переломилась. Вторым ядром был расколот бушприт, а осколками сильно поврежден румпель. Пришлось срочно уносить ноги.

Через два часа смущенный Реомюр предстал перед командующим. Тот выслушал его объяснения, сводившиеся к тому, что нет никаких сил больше ждать, и сказал, обращаясь не только к проштрафившемуся, но и ко всем остальным офицерам:

— Если нечто подобное повторится — расстреляю!

Реомюр был снят с командования кораблем и возглавил полуроту мушкетеров на передовой батарее, своего рода штрафную часть — по крайней мере, шансов погибнуть там было больше, чем в любом другом месте острова.

Так вот, благодаря этой артиллерийской победе испанцы пришли к выводу, что хваленые корсары вполне могут быть биты. Россказни об их неодолимости являются именно россказнями. Плюс к этому в крепости скопилось довольно много народу, в том числе тех, у кого на острове остались незащищенные плантации, усадьбы и кожевенные фабрички. Они приходили в ярость при одной мысли, что там теперь хозяйничают «грязные английские свиньи». Все они, увидев, что за свою жизнь бояться уже не надо, стали искать пути для спасения имущества. Силы пиратов невелики, доблесть отнюдь не легендарна — отчего же не ударить по ним, пока они не все сожрали и сожгли?

Дон Мануэль сопротивлялся этим настроениям сколько мог. Не будучи бывалым военным, он обладал природным чутьем, которое подсказывало ему, что в борьбе с корсарами у него есть только одно настоящее оружие — время. Он попытался убедить в этом своих подчиненных и граждан города. Он говорил, что им на помощь наверняка вдет уже эскадра из метрополии, что с нею вместе они окружат шайку морских разбойников и уничтожат без большого риска для себя. Но постепенно всеобщее настроение взяло верх. Все же у молодого алькальда не было такого авторитета среди гарнизонных вояк, как у капитана Фаренгейта — среди корсаров.

И вот однажды рано утром за стенами Санта-Каталаны раздались звуки серебряных горнов, со скрипом и грохотом распахнулись ворота города, и из них высыпало до трех сотен испанцев. Они начали строиться в густом прохладном тумане, висевшем между стенами и позициями корсаров.

Реомюр, как уже сообщалось, сосланный в передовую линию, отреагировал мгновенно. Здесь его резкость и порывистость были как нельзя более кстати.

— Мушкетеры! — заорал он, вытаскивая шпагу, сверкнувшую в лучах восходящего солнца, и еще не успевшие прийти в себя, но уже пришедшие в ярость корсары ринулись с ревом за ним. Там, в накрытой туманом неразберихе, и произошло столкновение нестройной испанской толпы с безрассудно и свирепо атакующей полуротой Реомюра.

В тропиках быстро темнеет и не менее рано рассветает. Через полчаса от предутреннего тумана у стен Санта-Каталаны не осталось и следа, зато стали отчетливо видны следы испанской вылазки — три десятка заколотых и раненых кирасиров. Если бы у француза было побольше людей, он сумел бы на плечах отступающих ворваться в город. Но он только постучал эфесом своей шпаги в обшитые коваными шишаками дубовые двери и крикнул наверх, что скоро он со всеми испанцами сделает то же самое, что он только что сделал с теми, что валяются у ворот.

Потом он, не дожидаясь, пока опомнившиеся защитники крепости перенацелят пушки на ближний бой, велел своим людям отходить.

Представ перед капитаном Фаренгейтом, он покорно снял шляпу и сказал, что готов понести наказание за то, что вступил в бой без приказа.

— Ну что ж, — сказал капитан Фаренгейт, но в его голосе не было особенной радости, — победителей, действительно, не судят.

— Вы опять недовольны, командир?! — вскричал Реомюр. Остальные офицеры тоже в недоумении переглянулись: в чем дело?

— Мне что, нужно было отступить?!

— Теперь испанцев ни за что не удастся выманить из крепости, — сказал капитан Фаренгейт, — тебе, конечно, нужно было бы отступить. И это моя вина, что я не посвятил тебя в детали моего плана. Просто я не думал, что они так рано обнаглеют.

— Каков будет следующий план? — спросил Хантер и потянулся к своему шраму.

— Я уже начал продумывать.

Командир корсаров был прав: неудачная вылазка охладила пыл горожан. Теперь дон Мануэль был избавлен от необходимости объяснять кому бы то ни было, почему не стоит соваться за крепостные стены. Все согласились с мыслью, что самое умное — сидеть и спокойно ждать подкрепления. Алькальд был рад, что заплатил за это изменение в общественном настроении всего лишь тридцатью кирасирами. Могло быть хуже.

Во избежание всех и всяческих случайностей, после того как Энтони прозрел, он содержался в колодках. Их придумали старинные арабские мастера для своих рабов-чеканщиков в толедских мастерских. От обычных каторжанских кандалов они отличались почти артистическим изяществом и при этом были невероятно прочны. Если человек не двигался, он не испытывал особых неудобств. Троглио предложил сковать пленнику и руки тоже, но Лавиния рассудила, что это будет уже лишнее. Как может сбежать человек, находящийся в запертой каюте корабля, плывущего в открытом море, когда на ногах у него эти замечательные арабские приспособления?

После злополучного любовного свидания в подвале бриджфордского дома страсть Лавинии к молодому Фаренгейту, как и следовало ожидать, превратилась в лютую ненависть. На него нацепили вышеописанные кандалы, его морили голодом или кормили пересоленной пищей, а на запивку предлагали морскую воду. Лавиния с трудом удерживалась от того, чтобы с ним расправиться: повесить на нок-рее или вышвырнуть за борт. Но, видимо, превращение любви в ненависть не бывает абсолютно полным без какого-нибудь остатка или без надежды на обратное превращение. Так или иначе, ненавидя всеми силами души этого голубоглазого негодяя, Лавиния ощущала некую его ценность для себя. Ей трудно было бы ответить, каким образом она собирается его употребить в своих планах и какую пользу извлечь из факта его пленения. Одно, пожалуй, можно было сказать точно — она перестала испытывать к нему любовь, но не переставала относиться к нему страстно. И если вдуматься: желание убить человека, стереть в порошок, замучить его до смерти — не есть ли это самая яростная степень любовного чувства? К тому же, возненавидев брата, Лавиния отнюдь не полюбила сестру, а, наоборот, рассчитывала каким-нибудь образом повредить своей удачливой сопернице, удерживая у себя в кандалах предмет ее страсти. Она не хотела отдавать Энтони ни Элен, ни смерти.

Постепенно, в процессе того, как остывала ярость Лавинии, у нее стало формироваться и еще одно соображение, происходившее из более спокойных и более расчетливых сторон ее натуры. На путь необычных размышлений навел ее визит этого прохиндея Майкельсона. Она подумала о том, что, может быть, во всех английских колониальных банках наложен арест на ее счета. Несомненно, эта скотина Фортескью не мог об этом не позаботиться. Таким образом, нельзя было игнорировать тот факт, что Энтони Фаренгейт является для нее ценным пленником и в прямом, финансовом смысле. Взвесив все и посоветовавшись со всеми своими настроениями Лавиния решила вернуть с помощью Энтони хотя бы часть тех денег, которые были за него же уплачены в свое время дону Диего. Деньги, ушедшие к дяде, легче всего было вернуть через пленника.

Узнав, что пиратская эскадра направилась к Санта-Каталане, Лавиния сразу сообразила, где находится Элен. Кроме того, зная упорство и неуступчивость своей бывшей рабыни, она понимала, что одержать над нею победу дону Мануэлю будет непросто. То, что он сумел выкрасть Элен, говорило о его ловкости и решительности, но, как показывал личный опыт Лавинии, для успеха в Делах любви этого недостаточно. Дон Мануэль не может не ухватиться за возможность завладеть Энтони. Голова брата против неприступности сестры — хорошая ставка.

Через неделю после начала осады «Агасфер», которому сопутствовали ветра, уже дрейфовал у северной оконечности Санта-Каталаны. На его борту была слышна канонада у стен крепости. Капитан Фокс был настороже, готовый при виде любого приближающегося паруса отойти от острова подальше.

Когда стемнело, с борта корабля спустили шлюпку. В нее вместе с шестью гребцами погрузился Троглио, ему было поручено деликатное дело. Не только, кстати, деликатное, но и опасное. Трудно проникнуть в город, находящийся в осаде. Но генуэзец верил, что нет в мире таких ворот, которые нельзя было бы открыть золотым ключиком.

Не бездействовал в это время и дон Диего. Рана его зажила совершенно, и он уже начал привыкать к своей черной повязке, находя даже, что на лице такого человека, как он, она находится на своем месте, придавая ему дополнительную мрачность и свирепость.

Ему донесли о приготовлениях сэра Фаренгейта, и он почел за лучшее скрыться из Мохнатой Глотки, но, сообразив, что удар направляется не против него, дон Диего вернулся в свой дом, бывший местом таких бурных и запутанных событий. Занят был господин «Циклоп» исключительно составлением планов мести своему ловкачу племяннику. На свете, наконец, появился испанец, которого он ненавидел больше, чем любого англичанина. Он знал, что рано или поздно рассчитается с этим наглым молокососом, и жалел, что война, развернувшаяся вокруг Санта-Каталаны, заставляет его повременить с этим делом. Было бы самоубийством соваться в эту мясорубку с его тремя слабенькими судами и двумя сотнями голодных оборванцев. И потом, было не совсем ясно, на чьей стороне выступать. Своих «оборванцев» он немного подкормил из денег Лавинии, и они были снова готовы идти за ним куда угодно.

Итак, дон Диего изнывал на берегу в ожидании известий из района боев. Ненависть к племяннику ничуть не вытеснила и не заменила собой его звериную страсть к белокурой англичанке. Даже наоборот, ненависть и любовь, подстрекая друг друга, все больше разрастались в душе чувствительного монстра. Можно себе представить, как он обрадовался…

Но по порядку.

Однажды, когда дон Диего валялся без камзола и сапог на ковре в своей комнате, пил портвейн и развлекал себя видениями казни своего племянника, ему доложили, что его желает видеть дон Леонардо, алькальд Гаити. Даже ради такого гостя дон Диего не пожелал вставать, но впустить его разрешил.

Дон Леонардо, прекрасно осведомленный о странностях этого престарелого идальго, ничуть не удивился и не обиделся, застав его пьяным на ковре.

— Говорите, дон Леонардо. Пусть моя поза вас не волнует.

— Ваша поза меня действительно не волнует, мне просто интересно знать, как вы сможете в этом положении прочесть письмо, которое я вам принес.

— Не хочу я читать никаких писем, дон Леонардо, не до того мне сейчас.

Гость улыбнулся как человек, уверенный, что рано или поздно он победит в возникшем споре.

— Но тем не менее, дон Диего.

Кряхтя и ругаясь, хозяин встал, велел принести еще свечей, разломил печати на поданном ему конверте. Письмо на самом деле оказалось стоящим того, чтобы его прочитать. В нем предлагалось ему, дону Диего де Амонтильядо и Вильякампа, возглавить эскадру из шести галеонов с целым полком на борту для уничтожения пиратской нечисти, осадившей богоспасаемый город Санта-Каталану. Больше всего удивила дона Диего подпись: она состояла из одного, очень хорошо ему известного, слова — «Филипп».

— Да, да, это подпись Его Величества, — подтвердил дон Леонардо, увидевший, что глаз хозяина вперился как раз в подпись.

Первой реакцией дона Диего было послать и короля, и дона Леонардо к дьяволу на рога с их лестными предложениями. Он не забыл, как его вышвырнули с королевской службы за излишний патриотизм и с присовокуплением каких эпитетов его имя склонялось в коридорах Эскориала. Теперь эти умники в кружевных жабо опять хотят заставить его таскать для них каштаны из огня. Но первая реакция схлынула, и стали видны очевидные выгоды этого назначения. Самое главное — больше не нужно было ждать начала осуществления всех его планов. И планов мести, и планов страсти. Шесть галеонов, тысяча солдат? Если к ним прибавить его собственные силы, то можно было попытаться восстановить справедливость в этой части Мэйна.

— Его Величество высоко оценивает мои качества полководца, — сказал он дипломатическим тоном, вертя в пальцах письмо.

— Равно как и я, — сказал дон Леонардо.

— Его Величество предлагает мне возглавить эскадру, которую он вышлет в Новый Свет.

— Насколько я знаю, она уже в пути.

— Он присваивает мне звание адмирала.

— Возвращает, дон Диего, и я первый поздравляю вас. «Циклоп» сложил письмо и несколько небрежно бросил его на стол.

— Когда ожидается прибытие эскадры?

— Думаю, дня через два-три.

— Значит, через неделю мы выступаем.

— Вряд ли люди успеют отдохнуть от такого перехода.

— Отдохнут на поле боя.

Дон Мануэль оценил выдумку Лавинии и оставил на ногах Энтони металлические колодки. Когда алькальд Санта-Каталаны вошел в камеру к своему бывшему другу, тот сидел на куче трухлявой соломы в углу, подтянув к подбородку колени и обхватив их руками.

Дон Мануэль рассматривал пленника с чувством нескрываемого удовлетворения: он сделал прекрасную покупку и вот уже второй день не переставал этому радоваться.

— Вы знаете, о чем я сейчас думаю? — спросил он, присаживаясь на плетеный стул, который внес вслед за ним в камеру дюжий стражник.

— Мне плевать на это.

— Неправда, как бы вы ни ненавидели меня и до какой бы степени ни презирали, вас не может не интересовать то, что я собираюсь с вами сделать.

Дон Мануэль помолчал, выдерживая паузу, — ему казалось, что таким образом его слова наполнятся зловещим содержанием.

— Но пока я ничего еще не решил на ваш счет, пока меня забавляет одна вещь, и даже не вещь, а… проще говоря, помните о тех ста тысячах, что я не получил тогда за вашу голову от вашего отца? Так вот, потом я часто жалел, что сделал это. Наша жизнь могла бы пойти совсем по другому пути.

— Это признание звучит оригинально в устах благородного человека, каким вы себя, очевидно, все еще считаете.

Испанец сделал вид, что не обратил внимания на эту реплику.

— Судьба делает второй виток. Если бы мне кто-то сказал еще месяц назад, что я ради Энтони Фаренгейта пожертвую еще сотней тысяч, я бы рассмеялся в лицо этому человеку. И тем не менее я сделал это.

— Подите вон отсюда.

— Напрасно вы мне хамите. Если бы вы знали зачем я сюда пришел, вы бы, наоборот, поблагодарили меня.

Энтони высокомерно молчал.

— Так вы что, не хотите знать, зачем я сюда пришел? — удивленно-издевательски спросил дон Мануэль.

— Нет.

— Неправда. Но я не буду обижаться на вашу детскую сердитость. Я разрешаю вам написать письмо вашему воинственному батюшке, который сейчас стоит, как вы, наверное, знаете, под стенами моего города. Пишите, вот перо, вот бумага, — а руки у вас свободны.

— Я ничего писать не буду.

— Вы меня не поняли. Будет просто письмо. Никаких упоминаний о выкупе или о чем-то подобном. Ведь сэр Фаренгейт не знал, где вы находились все это время, ему будет приятно узнать, что вы живы, относительно здоровы. Что же вы молчите?

— Нет, — Энтони помотал головой, — я не стану ничего писать. — Лейтенант не знал, почему он так поступает, но был уверен, что поступает правильно. Бойтесь данайцев — даже дары приносящих! Этот негодяй никогда не предложил бы ему этого, не будь у него какого-нибудь подлого расчета, связанного с этим письмом.

Дон Мануэль встал со своего соломенного трона.

— Зря, поверьте, зря. Я все равно своего добьюсь, просто другим способом. Сэр Фаренгейт узнает, что в моих руках находится не только его дочь, но и его сын.

Троглио с разрешения дона Мануэля остался во дворце до наступления новой темноты, поскольку дела с передачей пленников и выкупом не удалось завершить до рассвета. Доставив Энтони и Тилби в Санта-Каталану, генуэзец выполнил первое задание своей госпожи, теперь он решил попробовать выполнить второе — встретиться с Элен.

Несколько часов он кружил по дворцу в поисках ее покоев, но все время натыкался на молчаливых охранников; они вежливо, но твердо пресекали его попытки попасть туда, куда было не положено. Троглио бесконечно улыбался, извинялся, чувствовал, что выглядит полным идиотом. Ему стало наконец ясно, что без разрешения дона Мануэля поговорить с Элен ему не удастся.

Измотанный своими неудачными попытками, он вышел в апельсиновую рощу и решил отдохнуть, усевшись на каменную скамью в тени большого тамарискового куста. Было жарко, и он по привычке снял шляпу и парик. И в этот момент, когда он принял свой истинный, ничем не приукрашенный вид, ему повезло: Элен вместе с Арантой, под присмотром одной Сабины, вышла на свою очередную прогулку.

Аранта первая заметила лысину генуэзца.

— Какой странный человек, — сказала она.

Элен вздрогнула, проследив за ее взглядом, она узнала этого лысого мужчину сразу, — именно он был управляющим того дома в Бриджфорде, где произошли роковые для нее события. Она заволновалась, обуреваемая смешанными чувствами. С одной стороны, она должна была ненавидеть и бояться этого человека, с другой, его появление разрушало томительную однообразность ее жизни и подавало хоть какую-то надежду на изменение. Пусть даже не к лучшему.

Троглио тоже заметил группу женщин и поднялся со своего места, суетливо натягивая парик. Он был так же, как Элен, взволнован. Он понимал, как к нему может относиться эта белокурая девушка, но вместе с тем он получил столь жесткий приказ от своей госпожи, что понимал — он обязан завести разговор с мисс Элен любой ценой. Он обливался потом, подбирая слова для своей первой фразы. Он не знал, что на его стороне трудится в данном случае один очень сильный союзник — письмо Лавинии к дону Диего. Оно сильно изменило отношение пленницы к самой Лавинии, а следовательно — и к ее посланцам.

Элен не стала играть в кошки-мышки и, подойдя к генуэзцу, задала прямой вопрос:

— Вас послала Лавиния?

Троглио оставалось только поклониться.

— Что ей нужно?

Генуэзец неуверенно покосился на Аранту. Он имел основания опасаться того, что дон Мануэль узнает об этих переговорах.

— Это Аранта де Амонтильядо, она моя подруга, я ей доверяю всецело.

Нельзя сказать, что это заявление успокоило Троглио. Ему предлагали верить, что сестра может выступить против интересов брата. Верится с трудом. Но, с другой стороны, что же делать? Изложить предложение Лавинии так или иначе нужно.

От этих сомнений его избавила Элен. Она наклонилась к нему и сказала:

— Сейчас мы двинемся вон по той узкой тропинке, вы пойдете рядом со мной, моя надсмотрщица останется позади. Говорите по-английски и быстро.

Так они и поступили.

Сабина довольно нервно реагировала на то, что ее подопечная неким образом уединилась с этим странным господином, оставаясь при этом на глазах. Но поскольку она не покидала предписанной территории, настоящего состава преступления, на взгляд индианки, в ее действиях не было.

— И так?

— Мисс Фаренгейт, мне поручено вам передать…

— Только суть.

— Моя госпожа предлагает вам бежать.

— Она где-то поблизости?

— Да, ее корабль дрейфует в полутора милях к северу от острова.

— Как она себе это представляет?

— Детали поручено разработать мне. Я тут все вызнал и высмотрел, и некий план стал складываться у меня в голове.

— И когда Лавиния предлагает мне это сделать?

— В самое ближайшее время, на следующий день после того, как я сообщу ей, что вы согласны.

Тропинка сделала поворот.

— Скажите, а что заставило ее проникнуться ко мне таким участием?

— Не знаю, поверите ли вы мне, — Троглио вытер кружевным рукавом лоб, — по всей видимости, чувство вины. Мисс Лавиния терзается тем, что не слишком по-дружески обошлась с вами в тот вечер.

— Я тоже так считаю.

— Впоследствии она пыталась вас выкупить.

— Да, я знаю.

Элен резко остановилась.

— Я очень изменила свое отношение к Лавинии за последнее время, но что-то мне подсказывает, что я не должна ей полностью доверяться.

Троглио занервничал: разговор так хорошо начался, а теперь вот…

— Не думаю, что вы правы, мисс. Я не уполномочен пускаться в пространные уговоры, скажу лишь одно, и от себя — здесь, я имею в виду эту испанскую крепость, вам не приходится ждать ничего хорошего.

Как ходячее подтверждение этих слов, приблизилась Сабина. И Элен принуждена была двигаться дальше. Охранница переживала не меньше, чем заговорщики. У нее не было отчетливых инструкций насчет поведения в случаях, подобных этому. Может быть, сбегать доложить? Но тогда будет нарушено главное указание — не спускать с пленницы глаз.

Генуэзец продолжал «пропагандировать» идею побега.

— На каком основании вы не доверяете моей госпоже, на основании одного сомнительного эпизода? А восемь лет дружбы? Они что, ничего не стоят на ваших весах?

— Оставьте, я не очень нуждаюсь в ваших увещеваниях. Я подумаю и дам вам ответ.

Троглио всплеснул руками от отчаяния.

— У нас нет времени для раздумья. Это чудо, что мы с вами столкнулись. В любой момент может появиться кто-нибудь поумней этой индианки — меня повесят, и идея вашего спасения вместе со мною повиснет в воздухе.

— Не тяните из меня жилы, господин управляющий. Я же не сказала, что беру на раздумье день или час. Я уже думаю.

— Умоляю, умоляю, поскорее!

Элен стояла у невысокой, по пояс, стены, обрывавшейся к морю. Она смотрела в направлении синеватой линии горизонта. Внизу плескались волны, но они были так далеко, что их плеск был бесшумным. Некоторые из них, ударившись с налета о скальный уступ, посылали вверх мощные фонтаны водяных брызг.

— Мисс Фаренгейт, я вас умоляю, — ныл, скулил лысый генуэзец.

— Нет, — сказала наконец Элен, — однажды я уступила подобным уговорам, согласилась бежать и попала в положение намного хуже того, из которого бежала.

— Но тот побег был связан с мужчиной, насколько я понимаю, а этот вам предлагает женщина!

— Тем более, — сухо сказала Элен.

— Я сделал все, что мог, — покорно поклонился Троглио, — хотя бы совесть моя будет чиста. Вы остаетесь один на один с опасной неизвестностью.

Он надел шляпу.

И в этот момент в душе Элен шевельнулось что-то, она поняла, что действительно упускает некую возможность…

— Знаете что, — сказала она, — если я все-таки надумаю, то Аранта сменит занавеси в моей комнате. Там будут ярко-красные шторы. Ты сделаешь это для меня?

Аранта молча кивнула.

— Ее окна выходят к морю, заметить этот сигнал будет несложно.

Троглио удовлетворенно кивнул, его миссия могла считаться полностью выполненной.

 

Глава 20

Ловушка

О том, каким замкнутым был образ жизни обитателей дворца Амонтильядо, можно судить по тому факту, что не только Элен, но и сама Аранта узнала о том, что город находится в осаде, лишь на четвертый день. Дон Франсиско лежал у себя все это время, а дон Мануэль или вообще не приезжал к домашнему столу, или сохранял за ним гробовое молчание. Только вид у него был несколько более озабоченный, чем обычно. Любой из слуг скорее откусил бы себе язык, чем полез с разговорами к господам. Да, девушки слышали несколько раз пушечную стрельбу, но им и в голову не приходило, что ее причиной может быть столь грандиозное событие, как прибытие под стены города целой пиратской армии.

Господин Троглио так торопился, что ни в коем случае не мог распространяться на посторонние темы.

Аранта узнала обо всем случайно, увидев раненого парня, обычно подвозившего воду к ним на кухню. Она расспросила дворецкого о причинах этого несчастья. Он, разумеется, все ей детально объяснил, глядя при этом на нее как на сумасшедшую. Аранта немедленно бросилась к подруге с целым ворохом новостей.

— Мой отец осаждает город? — Элен села на стул, не доверяя ослабевшим ногам.

— Да, да, он, но не это самое главное, — спешила Аранта.

— Что же может быть важнее?

— Энтони здесь, — испуганно выдохнула маленькая испанка.

— Здесь?! Где — здесь?

— В городе.

— Он в плену?

— Он в тюрьме.

— А как он сюда попал?

— Этого я не знаю.

Элен не знала, плакать ей или веселиться. Еще минуту назад она жила как бы в безвоздушном пространстве, без всякой надежды на спасение и даже без малейшего намека на то, что ее безрадостное существование может измениться. А теперь! Вот, оказывается, что скрывало под собой озабоченное молчание дона Мануэля!

Элен покраснела до индейской красноты: до такой степени ей стало стыдно тех мыслей, что возникали у нее по поводу кажущегося бездействия отца и Энтони. Оказывается, они не сидели сложа руки и не тратили времени даром. Отец прибыл сюда с целой армадой, а Энтони, скорей всего, пытался пробраться в город, чтобы ее спасти.

— Я совсем запуталась, чего же нам ждать? — жалобно спросила Аранта.

— Я сама хотела бы это знать, — попыталась улыбнуться Элен.

— После всего, что ты мне рассказала, я очень боюсь за жизнь твоего брата.

— Но дон Мануэль не может просто вот так взять и расправиться с человеком.

— Не знаю, Элен, не знаю, я уже ничего не знаю.

— Это же будет просто убийство! — говорила Элен, но в голосе ее было мало убежденности.

— Но ведь не постеснялся же он увезти тебя и заточить у нас «в гостях», — всхлипнула подруга.

Элен почувствовала, как у нее холодеют пальцы.

— А где он находится?

— Я же сказала, в тюрьме. Это довольно далеко, на другом конце города.

— Надо что-то придумать.

— Надо. Но что? Я все время думаю, но мне ничего не приходит в голову.

Элен обняла ее за плечи.

— Надо что-то придумать, надо. Я не прощу себе, если не сделаю все, чтобы его спасти.

— Я понимаю тебя, Элен.

— Ведь он наверняка попал в плен, пробираясь в город, ко мне.

— Но что ты можешь, одна, сама почти в тюрьме?

Аранта оглянулась на сидевшую У двери индианку.

— Я не про то, чтобы переодеваться мужчиной и размахивать шпагой.

— Я понимаю, но…

— Мне кажется, в ближайшее время кое-что в нашей жизни изменится, — более спокойным, задумчивым голосом сказала Элен.

— Почему ты так думаешь?

— У твоего брата мало времени. Раньше он проводил план постепенного удушения моей независимости, но теперь ему надо действовать решительнее.

Аранта испуганно всплеснула руками.

— Он заставит тебя выйти за него замуж?

— По крайней мере попробует предпринять что-нибудь в этом роде.

— Как же быть?!

— Попытаться воспользоваться его натиском в своих целях.

— Но, Элен, ты же любишь Энтони!

— Сейчас больше, чем когда бы то ни было.

— Но тогда я не понимаю.

— Ты знаешь, я сама еще ничего не понимаю, я просто собираюсь с внутренним силами.

Она опять обняла подругу.

— Сейчас я попрошу тебя кое о чем.

— О чем?

— Я прекрасно понимаю, что обращаюсь к тебе с непростой просьбой.

— Говори же, Элен, говори!

— Кроме тебя, мне никто не может помочь.

— Я готова, что я должна делать?

— Пока я сама не знаю конкретно, что тебе придется делать.

Аранта заплакала и, утирая слезы платком, сказала:

— Хорошо, я готова оказать тебе любую помощь.

— Тебе придется выступить против своего брата.

Маленькая испанка несколько секунд помолчала, прижимая платок к глазам.

— И может быть, даже не против него одного.

— Я помогу тебе!

Утром сэру Фаренгейту доложили, что его хочет видеть какая-то девушка.

— Девушка? — Капитан посмотрел на своего верного Бенджамена, как на сумасшедшего.

— Именно так, милорд.

— Откуда она здесь?

— Она из города, милорд.

— Перебежчица?

— Боюсь, что нет, милорд, ее выпустили из ворот спокойно. Так говорят.

— Ладно, веди ее сюда.

В палатке было полутемно, на столе, заваленном бумагами, трубками и пистолетами, потрескивали две свечи в руках Артемиды.

— Здравствуйте, милорд, — негромко сказала вошедшая. Голос был ему знаком.

— Кто ты?

Она сняла с головы темную мантилью.

— Тилби?!

— Я, милорд.

— Что? Как? Каким образом ты здесь?

— Меня прислал дон Мануэль.

— Дон Мануэль?!

— Да.

— Ты сбежала от него?

— Нет, милорд, он специально послал меня к вам.

— Зачем он это сделал? Он переслал с тобой какое-то письмо?

— Нет, он сказал, что, если я расскажу вам, что я видела собственными глазами, этого будет достаточно.

— Что же ты там видела?

— Он водил меня в тюрьму.

— Зачем?

— Там он открыл такое окошечко в двери и дал посмотреть внутрь. В камере был сэр Энтони.

— Энтони? Он в городе? Святая Мария!

— Господи, — перекрестился Бенджамен.

— Да, милорд. У сэра Энтони ноги в кандалах, он лежал на гнилой соломе, он плохо выглядел. Значительно хуже, чем на корабле.

— На каком корабле?

— На корабле мисс Лавинии. Я долго плавала на нем, после того как мы уплыли из Бриджфорда.

— Тебя схватили в порту Порт-Ройяла?

— Да, милорд, когда я бежала к вам, этот лысый господин, управляющий мисс Лавинии, он приставил мне к боку пистолет, а я испугалась. Мне так стыдно.

— Дальше, Тилби, дальше.

— Потом мы уплыли, а до этого я сидела в каком-то подвале.

— Энтони тоже был на этом корабле, я правильно понял?

— Да, милорд.

— А как он туда попал?

— Тоже из подземелья в доме мисс Лавинии в Бридж-форде.

— О чем-то подобном я догадывался. А как он попал в это подземелье и откуда?

— Точно не могу сказать, милорд, кажется, мисс Лавиния выкупила его.

Сэр Фаренгейт, находясь в походе, не носил парика, и теперь ерошил свои короткие седые волосы пальцами правой руки.

— Стало быть, дон Мануэль показал тебе Энтони, чтобы ты могла рассказать мне, что мой сын в городе и что ему худо.

— Наверное, так, милорд, но это еще не все, — сказала Тилби.

Сэр Фаренгейт снова поднял на нее глаза.

— Дон Мануэль водил меня во дворец, там тоже была дверь с окошком.

— Рассказывай, рассказывай!

— К этой двери меня подвел слуга.

— И?..

— Я видела мисс Элен и дона Мануэля.

— То есть как видела, что ты хочешь сказать?!

— Мисс Элен была в подвенечном платье.

— Это что, было в церкви?

— Нет, милорд, просто в комнате. Дон Мануэль стоял у стены, а мисс Элен, как мне показалось, платье примеряла. Я знаю, как она обычно это делает.

— В подвенечном платье… — глухо проговорил сэр Фаренгейт, выбивая трубку о свой ботфорт.

— Больше я ничего не видела, милорд.

— И слава Богу.

Дон Диего сделал все, чтобы появление испанской эскадры на Больших Антилах произвело как можно меньше шуму. Он очень не хотел, чтобы сэр Фаренгейт, о котором ходила слава неглупою и предусмотрительного человека, узнав, что у него в тылу появились свежие испанские силы, снял осаду и ретировался, отложив решение семейного вопроса до более благоприятных времен. Рано или поздно эскадре придется вернуться в Европу, и война с корсарами вспыхнет с новой силой. Их нужно было, пользуясь удобным моментом, не просто пугнуть, а начисто уничтожить. Так что осторожность, осторожность и еще раз осторожность. С речью примерно такого содержания выступил дон Диего перед своими офицерами. Речь его была по обыкновению пересыпана солеными словечками и самыми двусмысленными выражениями и поэтому произвела неизгладимое впечатление.

Дав своим подчиненным один раз хорошо выспаться и как следует перекусить, он объявил, что пора выходить в море. Никто, даже самые отчаянные, не посмел роптать, и все, даже самые самоуверенные попридержали свое мнение при себе.

Когда раздался крик наблюдателя с крюйс-марса о том, что он видит очертания земли, адмирал дон Диего де Амонтильядо велел немедленно лечь в дрейф и ждать темноты, с наступлением которой в направлении острова можно было выслать несколько шлюпок с разведкой. Уже утром следующего дня дон Диего знал все, что ему необходимо было знать. Из четырех боевых кораблей корсаров одни в настоящий момент кренгуют, остальные на плаву, но, судя по количеству огней на палубе, большая часть команды ночует на берегу. Основной лагерь пиратов находится в милях полутора от корабельной стоянки, на лесистом перешейке. Впрочем, уже не слишком лесистом, — корсары для осадных работ свели значительную часть деревьев.

Дон Диего размышлял недолго; расстановка выглядела выгодной для него, и только дурак или трус стал бы откладывать атаку на пиратскую стоянку. Один из офицеров высказал сомнение в разумности столь поспешных действий, аргументируя тем, что у них нет лоцманских карт этой бухты.

— Сев на мель, наши суда станут отличной мишенью.

— Ну что же, — сказал дон Диего, — я разрешаю вам съездить в лагерь англичан и попросить у них на время их карты.

Больше никто ничего не сказал против плана адмирала.

— Вас смущает, что мы воюем не по правилам. Но прошу помнить: если мы победим, никто у нас не спросит, по правилам ли мы это сделали, а если проиграем, — даже то, что сделали как положено, не убережет нас от виселицы.

На рассвете, двигаясь в кильватерном строю, корабли дона Диего вошли в бухту, где высадилась пиратская армия. Каждый из галеонов делал последовательно поворот оверштаг и обрушивал бортовой залп на охваченные паникой корабли корсаров. Два из шести испанских кораблей действительно сели на мель и камни, но зато от флота капитана Фаренгейта остались одни дымящиеся обломки.

После артиллерийского сражения началась высадка испанцев. Корсары, быстро пришедшие в себя, под командованием Стенли Доусона встретили их довольно слаженным мушкетным огнем и сумели нанести довольно сильные потери испанской пехоте, но у них не получилось главное, — они не смогли воспрепятствовать высадке. Тут еще ударили пушки с флагмана «Сантандера», и контрудар захлебнулся. Корсары отступили к своему лагерю.

Испанцы ликовали и собирались как следует отпраздновать свою победу: они считали, Что сделали в этот вечер достаточно. Но этот одноглазый дьявол дон Диего никому не дал присесть. Он погнал свою пехоту в глубь острова — ему нужно было во что бы то ни стало перерезать перешеек. Параллельно шла торопливая выгрузка пушек. Зная, какого рода ему предстоит война, он захватил с Гаити не гигантские кулеврины — хоть и мощные орудия, но неповоротливые и неудобные для войны в сельве, — а маленькие переносные мортиры, очень удобные во встречном бою, хотя и не слишком модные среди испанских крепостных генералов.

В нескольких тычках, произошедших в лесных зарослях, корсары, уже вполне опомнившиеся от первоначальной подавленности, показали незваным гостям, что один джентльмен удачи в рукопашном бою стоит трех, а то и четырех испанских служак.

Но этим все и ограничилось. Стратегический успех остался за доном Диего, корсары были заперты на перешейке. И уже через несколько часов пираты поняли, что они из осаждающих превратились в осажденных, и эта перемена участи подействовала на них отнюдь не благотворно. Как всегда в таких случаях, на сцену выходят скептики. Два пожилых уже пирата Длуги и Робсон собрали сходку, на которой принялись всячески поносить начальство, которое допустило такой позор. Хотя ни тот, ни другой никаким авторитетом среди корсаров не пользовались, их слушали, потому что они говорили то, что каждому хотелось услышать. Лучше выжить с таким ничтожеством, как Длуги, чем погибнуть с таким львом, как капитан Фаренгейт. Но обличители тоже не предлагали никакого конкретного плана, а лишь поливали грязью «бывшего губернатора» за самоуверенность и чрезмерную, по их мнению, привязанность к детям. Их слушали молча, не выражая ни одобрения, ни осуждения.

— Я не понимаю, почему мы должны сложить свои головы ради спасения дочери капитана. Она, конечно, милашка, но нам-то какое до этого дело! — кричал Длуги. Корсары продолжали молчать, они знали, что прибыли под стены Санта-Каталаны скорее затем, чтобы набить свои карманы, и потому, что знали — с капитаном Фаренгейтом это сделать легче, чем с кем бы то ни было, так что разглагольствования о дочери капитана — явная передержка, но возражать Длуги никто не спешил.

К толпе подошли Хантер и Доусон. Не обращая на них внимания, обличитель продолжал изрыгать брань на голову тех, кто «обманул его» и заманил в эту «испанскую могилу».

— Может быть, ты нам скажешь, кого имеешь в виду? — спросил Доусон.

— Не пытайтесь нам заткнуть рот, ребята, — оратор сорвал с головы красный платок и стал потрясать им в воздухе.

— Мы говорим чистую правду, — гудел рядом его приятель Робсон.

— Где он сейчас? А? Где наш командир, почему он не хочет прийти сюда, к нам, и поговорить с командой? — надрывался Длуги.

— Он занят делом, в отличие от тебя, — сказал Хантер.

— Каким делом? — взвизгнул Длуги. — Результаты его занятий мы скоро почувствуем на своей шкуре. Пусть он придет сюда и скажет, как он собирается спасать наши шеи от петли, которая на них уже почти затянулась? Что он собирается делать?!

— Расстрелять тебя, если ты еще раз без разрешения покинешь свой пост.

Никто не видел, как подошел капитан, и поэтому его слова, сказанные твердым и спокойным голосом, произвели надлежащий эффект.

— Где ты сейчас должен находиться, Эдли Длуги?

— Там, — мрачно сказал бунтовщик, махнув в сторону передовой позиции.

— Тогда почему ты здесь? И почему ты собрал здесь сотню людей, у которых тоже есть обязанности?

Толпа неуютно задвигалась и начала таять.

— Неужели ты думаешь, что, если нам суждено выбраться отсюда, мы сделаем это с помощью твоих воплей? Людей на центральной площади лагеря становилось все меньше и меньше.

— Я предупреждаю тебя, Длуги, Робсона и всех, кто хочет подрать глотку насчет того, что им не нравится, как ими командуют. Так вот предупреждаю: такому говоруну я сразу и в полной мере продемонстрирую свой командный метод, — капитан Фаренгейт достал из-за пояса пистолет и приставил его к животу бунтовщика.

Тот побледнел и тихо пробормотал:

— Ну, так я пойду, капитан?

Прибытие подмоги горожане, естественно, восприняли с восторгом. По-другому отнеслись к этому факту обитатели дворца Амонтильядо. Меньше всего обрадовался молодой алькальд, особенно после того, как он узнал, кто стоит во главе «спасительной» армии. Дон Мануэль слишком хорошо знал своего дядю, чтобы не понимать, какими мотивами тот руководствовался, соглашаясь возглавить эту опасную и рискованную экспедицию против пиратов. Если бы они осаждали любой другой испанский город в этой части света, он бы и пальцем не шевельнул, чтобы прийти ему на помощь. Что было на первом месте — желание отомстить племяннику или желание завладеть Элен? Дону Мануэлю было все равно, исходя из каких соображений дядя будет перерезать ему горло. В том, что он не будет ни секунды колебаться, получив такую возможность, сомневаться не приходилось. Каким образом можно было противодействовать этому Циклопу? Ответ напрашивался сам собой. Разумеется, тот, кто сумеет раздавить пиратскую гадину, и сделается самым авторитетным человеком на острове. Все-таки дон Диего прибыл сюда не во главе своей личной шайки, он привел с собой регулярные королевские части. Офицеры эскадры не поддержат его, если он выступит против алькальда, свернувшего голову корсарской твари. С другой стороны, он сам, дон Мануэль де Амонтильядо, желторотый юнец по представлениям даже местных военных, должен будет подчиниться своему бывалому дяде, когда тот по трупам корсаров подойдет к стенам Санта-Каталаны и будет в глазах всех освободителем города.

Элен достанется тому, кому достанется власть на острове. Прямых путей к достижению своей цели дон Мануэль не видел. Прямая атака на корсаров не принесет успеха, это он понимал лучше, чем кто бы то ни было, — та неудачная вылазка сквозь туман служила постоянным напоминанием. Нужно было придумать что-то неординарное.

Подчиненные алькальда, с появлением столь солидной подмоги, стали проявлять признаки профессионального беспокойства. Они считали, что, если ударить одновременно с двух сторон сразу всеми силами, корсары уж точно не устоят. Всех лишь одно смущало: дон Диего не спешит прислать человека для того, чтобы скоординировать действия обеих испанских армий. Дон Мануэль не спешил рассеивать недоумение своих подчиненных, он-то слишком хорошо знал, почему не спешит его дядя. Делиться победой для него было так же невозможно, как делиться женщиной.

Дон Мануэль понимал, что на него все смотрят с ожиданием — когда он сам пошлет своего гонца к своему родственнику? Еще день-другой, и его бездействие начнет вызывать подозрение. Нежелание договариваться с дядей могло навести на мысли о том, что существует тайная договоренность с будущим тестем. И так уже многие вслух высказывали неудовольствие по тому поводу, что вынуждены проливать кровь из-за того, что одному молодому шалопаю приглянулась английская девчонка.

Когда стало невозможным более откладывать принятие мер, дон Мануэль вызвал к себе Педро, своего давнего слугу и безусловно преданного человека. В присутствии своих офицеров он велел ему этой же ночью на лодке переправиться в лагерь дона Диего и передать письмо, в котором будет изложен подробный план совместных действий. План этот он предложил подробнейшим образом обсудить на заседании военного совета Санта-Каталаны и согласился почти со всеми предложенными поправками.

После этого он имел со своим клевретом приватный разговор.

— Ты понимаешь, что ты должен сделать?

— Да, сеньор.

— Повтори.

— Я высажусь на берег на северной оконечности острова.

— Правильно.

— Найду зимнюю виллу сеньора Франсиско.

— Правильно.

— И буду скрываться там до тех пор, пока здесь все не закончится.

Педро отвечал бодро и уверенно, он не скрывал, что задание ему нравится.

— Правильно, Педро, правильно. Вот тебе ключ от потайного подвала, там не слишком комфортно, но зато вполне безопасно. Там ты найдешь, чем скрасить твое затворничество.

Через два дня дон Диего, как бы подыгрывая своему племяннику в его отношениях с офицерами Санта-Каталаны, самостоятельно атаковал лагерь корсаров. После небольшой артиллерийской подготовки его пехота пошла во фронтальную атаку. Но на неровной местности, усыпанной валунами и вывороченными корневищами поваленных недавним штормом деревьев, строй пикинеров сразу же нарушился. А испанец вне строя беспомощен, как ребенок. Корсары контратаковали со свойственной им яростью и решительностью. В рукопашной схватке погибли не только около сотни испанских солдат, но и все надежды их командира на одностороннюю победу. Только поспешное бегство под защиту своих батарей спасло войско дона Диего от полного разгрома. Дон Мануэль, внешне изображая скорбь, внутренне ликовал.

— Вот видите, — говорил он дону Отранто, главе магистратуры Санта-Каталаны, и командору Бакеро, угрюмому артиллеристу, состарившемуся на колониальной службе, — мой дядя продемонстрировал свое отношение к идее совместных действий.

— Это очень огорчительно, — констатировал глава магистратуры.

— Я тоже, как вы понимаете, не рад такому развитию событий, — не моргнув глазом, сказал дон Мануэль.

— Несмотря на то, что мы ни в чем не виноваты, меня ждет нелегкий разговор с представителями от населения, — печально сказал дон Отранто, — каждый день осады — это ведь новые убытки.

— Рано или поздно нам придется выйти из крепости, — прогудел командор Бакеро.

— Но мы выберем для этого наиболее удобный момент, — заверил его дон Мануэль, — уже сейчас отлично видно, что в лагере корсаров неспокойно. Я не исключаю возможности бунта. И тогда мы справимся с ними голыми руками.

— Да, — подтвердил командор, — корсары хорошо воюют, когда дела идут хорошо и, главное, когда все происходит быстро. Затяжные войны не для них.

— Меня беспокоит то, что они так и не предприняли с самого первого дня ни одного решительного действия, — удивленно сказал дон Отранто, — трудно поверить, что они прибыли в такую даль только для того, чтобы полюбоваться на наши неприступные стены.

— Этот Фаренгейт — старый и опытный волк, он играет только при верных шансах, — сказал Бакеро.

— Мой дядя спутал им все планы, — усмехнулся дон Мануэль. — Теперь, что бы они ни предприняли, сражаться им придется одной рукой. Но, клянусь ключами святого Петра, мы сильно просчитаемся, если будем смотреть на его появление в тылу англичан как на абсолютное благо.

Оба пожилых сеньора удивленно посмотрели на своего молодого начальника. Тот не спешил с пояснениями. Наконец дон Отранто не выдержал:

— Если вы захотите, дон Мануэль, вы введете нас в курс ваших сомнений, воля ваша, но поверьте, что, на наш взгляд, последнее замечание прозвучало странно.

После военного совета дон Мануэль поднялся на третий этаж дворца в покои, занимаемые возлюбленной пленницей. Он не слишком обольщался ее внезапным согласием выйти за него замуж, так как понимал, что за этим кроется какой-то расчет, и собирался в затеваемой белокурой красавицей игре переиграть ее. Он ожидал, что после того, как соглашение о будущем браке состоялось и их можно было считать помолвленными, Элен попросит о смягчении режима или о других вещах, которые свидетельствовали бы, что она строит планы побега. Но ничего подобного не произошло. Элен вела себя крайне покладисто и спокойно. Разумеется, не выказывала радости по поводу приближающегося события, не скрывала от своего жениха, что она его не любит. Но все это без истерик, без обмороков. Условие она поставила одно — в день свадьбы дон Мануэль должен был выпустить Энтони на свободу. Если бы не присутствие поблизости дона Диего с армией, молодой алькальд легко бы это условие выполнил. Тот факт, что Элен стала его законной женой, лишил бы миссию сэра Фаренгейта всякого смысла, и корсары, удовлетворившись несколькими сотнями тысяч песо, отправились бы восвояси. Да и сам Энтони был бы раздавлен фактом добровольного замужества своей возлюбленной и бушевать бы, скорее всего, не стал. Пусть бы и остался вечным врагом, на это в конце концов можно было бы наплевать. Отношения дона Мануэля с родственниками, как легко видеть, часто складывались непросто.

Но наличие в пяти милях от стен Санта-Каталаны пылающего мстительным чувством дяди все кардинально меняло. Нельзя было избавиться от корсаров простой выдачей Энтони и женитьбой на Элен. И сама эта выдача теряла смысл. Разумнее было держать его в подвале — он мог стать в некий момент козырной картой в разворачивающейся игре. Кроме того, и венчание с Элен тоже ничего не решало. Если и можно было надеяться, что обряд, который свершит над ним и Элен настоятель местного собора, протестант Фаренгейт скорей всего признает, то можно было не сомневаться, что католик дон Диего де Амонтильядо на тот же обряд наплюет и, не задумываясь, убьет племянника, чтобы завладеть его вдовой.

Таким образом, повезет не тому, кто первый женится на Элен, а тому, кто первый победит корсаров.

Голова у дона Мануэля шла кругом; он хотел жениться на Элен, но чувствовал, что не может заплатить требуемую цену — выпустить ее брата.

Чтобы побудить сэра Фаренгейта к активным действиям и заставить его пойти на губительный для его армии штурм, он направил к нему Тилби. Ей он продемонстрировал специально измордованного по этому случаю Энтони и сделал так, чтобы служанка увидела, как Элен примеряет по его просьбе платье. Расчет был не слишком хитер, — старик узнает, что он на грани того, чтобы лишиться сына и — в известной степени — потерять дочь, его старческое сердце не выдержит, он поведет свою армию в неподготовленную атаку, и она поляжет на укреплениях Санта-Каталаны. Тогда люди дона Мануэля перейдут в контратаку, и сам алькальд на белом коне ворвется в лагерь корсаров, неся им смерть и разрушение. Тут уж никто не сможет спорить — кого считать победителем и хозяином острова.

Подходя к комнатам Элен, он услышал звуки пианолы. Сразу после того, как состоялась помолвка, у его невесты появилась странная тяга к музицированию. Дон Мануэль каприз этот удовлетворил, но так и не смог решить, нравится ему этот поворот в настроении возлюбленной или нет. Но тот факт, что она музыкально образованна, был ему приятен. В известном смысле он уже смотрел на нее как на свое имущество.

Каждый вечер на правах жениха, а не тюремщика он теперь приходил к ней и просиживал в кресле по часу и более, слушая, как она наигрывает грустные итальянские мелодии. Как правило, на этих концертах присутствовала и Аранта. Дона Мануэля теперь не раздражала роль конфидентки, которую его сестра играла при его невесте. Более того, ему нравилось, что его семейная ситуация приобретает идиллические черты.

Старый дон Франсиско, когда ему сообщили о намечающемся торжестве, был потрясен, собирался даже что-то выяснить у своей гостьи-пленницы, будучи уверен, что она могла дать согласие его сыну только под давлением. Но потом обострение болезни заставило его отнестись к такому повороту событий философски. Ибо чего только не случается в отношениях между мужчиной и женщиной.

— А где Аранта? — спросил дон Мануэль, когда Элен на мгновение прервала свое музицирование.

— Она пошла на рынок купить мне кое-какие притирания.

— Разве в доме нет слуг?

— Я не доверяю никому, кроме Аранты.

— То есть — и мне? — улыбнулся дон Мануэль.

— Вам доверяю меньше всего.

— Вот как?

— И не воображайте, что вам удастся меня обмануть. Сначала я увижу Энтони в ста шагах от городской стены, а потом уж вы поведете меня под венец.

— Все будет так, как вы говорите.

— Посмотрим.

Они помолчали.

— Поиграйте мне еще, — попросил дон Мануэль.

Элен положила руки на инструмент, но вдруг раздумала играть.

— Мы уже четыре дня помолвлены, дон Мануэль.

— Да, четыре.

— Судя по вашим словам, вы просто сгорали от страсти ко мне.

— И не собираюсь отказываться от своих слов.

— Тогда я не понимаю, почему вы тянете, почему бы нам не обвенчаться прямо завтра?!

Дон Мануэль удивленно откинулся в кресле.

— Вы так стремитесь попасть ко мне в постель?

— Я терпеть вас не могу. И будь моя воля, я бы вас… отравила!

— Тогда я не понимаю, почему вы так спешите.

— Вас это не касается!

— Если бы вы собирались замуж за кого-то другого, меня бы это действительно не касалось.

— Не увиливайте, дон Мануэль, вы собираетесь на мне жениться?

— Да.

— Когда?!

— Поймите, мисс Элен, все, что вы говорите, выглядит, конечно, забавно, но вместе с тем и подозрительно. Куда вы все-таки так спешите?

— Послушайте, дон Мануэль, я согласилась стать вашей женой, но я не соглашалась отвечать на ваши дурацкие вопросы.

— Меня пугают всякого рода странности. Согласитесь, ведь это странно: женщина заявляет мужчине, что он ей отвратителен, но требует при этом, чтобы он поскорее на ней женился?

— Мне все равно, как я выгляжу в ваших глазах, мне нужно только одно — чтобы мы с вами поскорее обвенчались!

— Другими словами, чтобы ваш брат поскорее вышел на свободу?

— Если угодно.

Дон Мануэль встал и поклонился со всей церемонностью, на какую был способен.

— Есть некоторые обстоятельства, мисс, и как только они будут устранены, ваше страстное желание стать моей супругой будет исполнено.

Через полчаса после его ухода явилась Аранта, она вбежала к подруге, даже не сбросив накидки, которую надевала из-за дождя.

— Ну, что? — шепотом спросила ее Элен.

Сабина дремала на своей кушетке; после того, как она поняла, кем вскоре станет эта пленная англичанка, Сабина стала терпимее относиться к ее независимому поведению. Не хватало заранее поссориться со своей будущей хозяйкой!

— Вот! — Аранта осторожно достала из-под мокрой накидки небольшой флакон синего стекла, — аптекарь сказал, что действует мгновенно.

Несколько секунд Элен рассматривала флакон и потом быстро спрятала в ящик своего секретера.

— Он не узнал тебя?

— Нет, — сказала маленькая испанка, раздеваясь, — по крайней мере не подал виду. К тому же я ему так хорошо заплатила, что он…

Элен обняла ее и поцеловала.

— Ах, ты моя заговорщица!

Из глаз маленькой испанки сами собой потекли слезы, она ничего не могла с собой поделать.

— А может быть, не нужно этого делать, Элен?

— Нет, нужно.

— Почему?

— По-другому нельзя. Он рисковал из-за меня жизнью, и я должна как минимум отплатить тем же. Вес остальное — слова, а значит, ложь.

— Но как же он будет жить, — Аранта шумно всхлипнула, — зная, что ты умерла из-за него?

— Еще тяжелее ему было бы узнать, что я стала женой другого.

Аранта бессильно села и сложила руки на коленях.

— Может, мне все-таки поговорить с отцом, может быть, можно что-нибудь придумать?

— Не нужно, твой отец слишком болен, он не сможет повлиять на дона Мануэля. Кроме того, после моего согласия на эту помолвку он, наверное, относится ко мне как к вздорной девчонке.

— Значит, никакого другого пути нет?

— Нет. Как только я увижу, что Энтони находится в безопасности, я выпью содержимое этого флакона.

— Скажи, Элен, ты хоть раз целовала его?

— Кого?

— Энтони.

— Только как брата.

 

Глава 21

Бунт

Брожение в лагере пиратов продолжалось и становилось тем сильнее, чем дольше длилось безысходное безделье. Оно губительно для дисциплины в любой армии, а для той, которою предводительствовал капитан Фаренгейт, особенно. Стала ощущаться нехватка продовольствия, а пополнить его запасы было невозможно, потому что ту часть острова, где корсары рассчитывали производить фуражировки, отрезала от них армия дона Диего.

Одноглазый испанец не решался больше соваться в открытое сражение с корсарами. О победе он, конечно, мечтал, но все же не любой ценой.

И Доусон, и Хантер, и Болл, и Реомюр, и другие офицеры, относившиеся к капитану Фаренгейту с особым уважением, постоянно извещали его о нарастающем недовольстве. Командир реагировал на их слова, как им казалось, совершенно неадекватно. Другими словами, никак не реагировал. Это их смущало, они не знали, как им вести себя с подчиненными.

— Нам не вырваться из этой мышеловки! — вопил Длуги.

— Я бывал с Натаниэлем и не в таких переделках, и он всегда находил выход, — увещевал его Хантер, — найдет и сейчас.

— Тогда — это не сейчас, ты не будешь сыт сегодня обедом, который съел вчера.

— Не все, как ты, живут только сегодняшним днем.

— Это все слова, Хантер, слова, а нам нужно делать что-то, чтобы выжить, а ты предлагаешь предаваться приятным воспоминаниям.

Чем дальше, тем труднее было возражать подобного рода демагогам.

— Командира, который уходит от исполнения своих обязанностей, принято переизбирать по законам берегового братства, — рвал на себе рубаху Робсон.

— Неужели ты думаешь, что если ничего не сможет придумать капитан Фаренгейт, то нам поможет капитан Робсон? — иронически спрашивал Доусон.

— Я не про себя говорю.

— Ну, не ты, так Длуги. Посмотрю я на вас, ребята, когда вы выберете кого-нибудь из них начальником, — обращался «проповедник» к собравшимся пиратам. Но, против его ожиданий, его слова не вызвали взрыва хохота.

— Через неделю мы начнем пухнуть с голоду, и испанцам не придется даже тратить на нас пороху, — в один голос кричали Длуги и Робсон.

— Когда мы возьмем Санта-Каталану, там будет вволю жратвы и выпивки, — заявил Болл. Его слова вызвали в толпе собравшихся только глухой ропот. И Болл стушевался, впервые, может быть, в своей жизни. Дело было в том, что ни он, ни его друзья в глубине души не верили в то, что говорили. Им самим положение представлялось совершенно безнадежным. Зажатые между двумя испанскими армиями, лишенные каких бы то ни было плавучих средств, — то есть лишенные даже возможности просто-напросто сбежать — на что они могли рассчитывать?! Еще день-два, может быть, три, и если бы кто-то из испанских начальников предложил корсарам более-менее сносные условия сдачи, они бы дрогнули и раскололись. Кое-кто, особенно из новичков, поверил бы вражеским обещаниям. Только люди бывалые, постаревшие на морях Мэйна, знали, что испанцы в отношениях с пиратами никогда не считают себя связанными словом. Так что обещать они могут им все что угодно.

Итак, лагерь корсаров жил в напряженном безрадостном ожидании. Все было готово к взрыву, и детонатором его, как это чаще всего бывает в таких случаях, послужила еда. Оказалось, что несколько бочек солонины были заготовлены не по всем правилам, и мясо в них сгнило. Угроза голода стала ближе и реальнее. Возле смердящих бочек самопроизвольно возникла сходка; в течение примерно получаса корсары ругали капитана Фаренгейта, разогревая своими речами друг друга. Адвокатов командира никто не хотел даже слушать. Хантеру рассекли бровь, когда он пытался высказать свое мнение. Кстати, эта травма в скором времени заместителю капитана Фаренгейта весьма пригодилась.

Наконец, когда общая атмосфера сходки дошла до температуры кипения, толпа, предводительствуемая Длуги и Робсоном, направилась к палатке капитана. Их встретил у входа Бенджамен. Длуги и Робсон в самых вызывающих выражениях потребовали, чтобы капитан Фаренгейт немедленно к ним вышел. Ворваться внутрь они все же не решались. Бенджамен ушел. Изнутри никто долго не появлялся, корсары стали говорить друг другу, что командир бежал сегодня ночью или что он боится выйти к ним, — и то и другое подозрение горячило толпу все больше.

Наконец капитан Фаренгейт вышел. Он был прекрасно одет, в парике, с книгою в руках. В общем, он имел достаточно самоуглубленный и безмятежный вид.

Кого-то такое явление сбило с толку, кого-то возмутило, кому-то, наоборот, понравилось. Толпа потеряла эмоциональную стройность. Длуги понял, что он упускает инициативу, и завопил:

— В то время, когда мы выбираем, сдохнуть нам с голоду или погибнуть на испанской виселице, наш вождь наслаждается приятным чтением!

Его слова вызвали не всеобщий, но достаточно мощный гул одобрения.

Доусон, Болл, Хантер, Реомюр и еще человек семь-восемь стояли бледные, схватившись за эфесы своих шпаг. Благоприятной развязки они не ждали.

— Для того чтобы заниматься книжками, ты мог оставаться на Ямайке. Ты притащил нас сюда, чтобы мы спасали твою дочку, а сам плюешь на нас!

— Тебе придется ответить перед судом команды!

— Ты — старик, — кричал Длуги, размахивая пистолетом, — и если ты покончил счеты с жизнью, это не значит, что мы хотим последовать за тобой!

Лидер бунтовщиков, все больше смелея от своих речей и поддержки массы, ближе и ближе приближался к человеку в парике с книгой. Наконец капитан Фаренгейт, молчавший до сих пор и стоявший совершенно недвижно, схватил руку Длуги, сжимавшую пистолет, и стал ее медленно выламывать. Не выпуская при этом книгу. Длуги был довольно крупным мужчиной, но постепенно, дюйм за дюймом, он начал уступать «старику». Наконец, вскрикнув, выпустил пистолет и отскочил на несколько шагов, потирая запястье.

— Почему ты не на своем месте, лейтенант Длуги? — холодно спросил капитан Фаренгейт.

Тот попытался снова начать обличительную болтовню, но командир его перебил. Толпа при этом молчала, выжидая.

— Один раз я уже при всех предупреждал, что застрелю тебя, если ты покинешь свой пост. Предупреждал? — громко, так, что услышали все собравшиеся возле палатки, спросил капитан.

— Предупреждал, но… — попытался возражать Длуги.

Капитан Фаренгейт, не целясь, выстрелил ему в грудь и тот, вскрикнув, упал сначала на колени, а потом ничком в лужу, оставшуюся после ночного дождя.

Толпа продолжала хранить молчание. Подобные демонстрации производят на нее впечатление. Требовалось закрепить эффект.

— Так будет со всяким, кто выразит сомнение в моей способности командовать.

Корсары продолжали молчать. Капитан Фаренгейт показал свою силу, но на кону стояла их жизнь, и тут одними угрозами отделаться было трудно.

— Я не просто читаю, сидя у себя в палатке, я думаю и, очень может быть, что-то придумаю для нашего общего спасения. Если через три дня я не представляю вам настоящий, спасительный план, то готов предстать хоть перед судом команды, хоть перед самим сатаной. А сейчас всем разойтись по своим местам. Я уверен, что из крепости за нами наблюдают и радуются тому, что здесь у нас происходит.

На этом события утра исчерпаны не были. Часа через полтора после того, как бунтовщики вернулись к исполнению своих обязанностей и в лагере установился обычный порядок, из Санта-Каталаны явился парламентер с белым флагом. Капитан Фаренгейт принял его в присутствии старших офицеров. Парламентером оказался пожилой француз-парфюмер. Его послали, рассудив, что корсарам легче выслушать от представителя нейтральной страны условия капитуляции, чем от испанца. Может быть, француза не разорвут на части. Сам он на это рассчитывал слабо и поэтому вид имел жалкий, а не победоносный, как должно было бы при исполнении подобной миссии.

Сэр Фаренгейт его подбодрил и даже предложил стаканчик потина. Француз с радостью выпил и вытер рот белым флагом.

— Я уполномочен властями города… — тут язык у него просто присох к нёбу.

— Говорите же, — улыбнулся главный пират.

— Я… — язык решительно не хотел повиноваться.

— Вы уполномочены предложить нам сдаться?

Парфюмер кивнул.

— А на каких условиях?

— Вам будет сохранена жизнь.

— И все? — вступил в разговор Хантер.

Парламентер опять кивнул.

— Но это все равно что ничего! — воскликнул Реомюр. Другие офицеры тоже довольно резко высказались по этому поводу.

— Доверить свою жизнь испанцам!

— Они что, считают нас полными идиотами?!

— Мы проживем после сдачи ровно столько, сколько нужно, чтобы довести нас до виселицы!

— Господа, господа, — попытался перебить их парламентер.

— Что еще?! — грозно спросили у него.

— Дон Мануэль де Амонтильядо предупреждал меня, что вы скорей всего отвергнете его предложения.

— Ну-ка, ну-ка, — поднял руку капитан Фаренгейт, прекращая возмущенные возгласы, — говорите, что он еще велел вам сказать?

— Дон Мануэль велел передать вам один совет.

— Какой еще совет? — рявкнул Болл.

— Тихо!

— Он велел сказать вам: после того, как вы высмеете предложение о сдаче…

— Какой провидец!

— … ради Бога, не принимать подобное предложение от другой испанской армии.

— Почему? — воскликнуло несколько голосов сразу.

— Потому что второй армией командует дядя дона Мануэля, дон Диего де Амонтильядо. А как он относится к англичанам, вы, наверное, слышали. Он перевешает всех до единого, можете не сомневаться.

— Это все? — спросил капитан Фаренгейт.

— Нет. Дон Мануэль велел передать лично вам, сэр, что тот налет… на Бриджфорд? — так кажется — ну, там у вас, на Ямайке, совершил как раз его дядя.

— Вот как?

— Да, да, дон Мануэль особо обращал мое внимание на то, чтобы я не забыл вам это сообщить.

— Вы все сказали?

— Теперь все.

— Бенджамен, проводи его.

Не веря собственному счастью — что он живым уходит из пиратского логова — парфюмер, прижимая к сердцу скомканный белый флаг, побежал со всех ног к воротам крепости.

В палатке капитана после его ухода царило молчание, присутствующие осмысливали услышанное.

— Никак не могу решить, хорошо это или плохо, что дядя и племянник так ненавидят друг друга, — сказал Реомюр.

— Все зависит от того, как мы сумеем этим воспользоваться, — заметил Хантер, — пока что нам от их грызни ни холодно, ни жарко.

— Да, — сказал Болл, — не рассчитывать же нам, что кто-то из них пойдет с нами на сговор против другого.

— Ни офицеры, ни солдаты не поддержат такого заговорщика, — согласился Доусон, — мы для них для всех — исчадия ада, а может быть, и хуже того.

Во время этого обмена мнениями капитан Фаренгейт молчал и, судя по выражению лица, размышлял о чем-то интересном. Постепенно все взгляды сосредоточились на нем.

Он сказал:

— Если сегодня или завтра похожий парламентер прибудет к нам от дона Диего, я знаю, что делать.

Когда дону Мануэлю доложили, что его желает видеть аптекарь, он отмахнулся. Вместе с доном Отранто, командиром Бакеро и еще несколькими офицерами он только что вернулся с крепостных стен, и у них происходило что-то вроде военного совета. Все сходились во мнении, что в лагере корсаров происходят беспорядки и волнения. Со дня на день можно было ожидать каких-то событий. Но в том, что следует в этой ситуации предпринять, мнения расходились. Командор Бакеро настаивал на немедленной атаке, которая, как он считал, должна была смести этих разбойников с лица земли и заслужить славу защитникам крепости. Дон Мануэль тоже мечтал о славе, но не был уверен, что результатом подобной атаки будет именно она, а не позорное бегство. И поэтому не желал рисковать. Мало ли какие там беспорядки у корсаров? При появлении врага они могут забыть о своих распрях.

Дон Отранто истолковал сомнения алькальда в пользу собственной точки зрения, которая заключалась в том, чтобы ни в коем случае не казать носа за пределы крепостных стен. Опыт показал, что к добру это не приводит. Он намекал на неудачную утреннюю вылазку.

Дон Мануэль терзался сомнениями, ни одна из позиций не казалась ему подходящей. Он боялся атаковать, ибо был велик риск неудачи; он боялся сидеть за крепостными стенами, потому что это могло привести к удаче дона Диего. На месте сидеть было нельзя, атаковать было нельзя. Нет состояния более разрушительного для человеческой психики.

Его собеседники не уставали спорить, отстаивая каждый свою точку зрения со все большим жаром. Они пошли уже по третьему кругу в своем споре, когда слуга доложил алькальду о просьбе аптекаря.

— Он говорит, что желает сообщить вам сведения чрезвычайной важности.

— Уже и аптекарь желает быть спасителем отечества. Пусть идет к дьяволу.

— Я предупредил его, — продолжал слуга, — что ответ вашей милости скорей всего будет именно таким.

— И что же он?

— Тогда он попросил передать вам, чтобы вы с этого момента ничего не ели и не пили, по крайней мере.

Дон Мануэль внимательно посмотрел на слугу.

— Где он?

— Дожидается в комнате возле кордегардии.

Дон Мануэль извинился перед своими горячо спорящими соратниками и прошел в комнату, где его ждал этот странный аптекарь, сухощавый человек испуганного вида в сером камлотовом камзоле и простых нитяных чулках. Он сорвал с головы шляпу и поклонился в высшей степени подобострастно.

— Говорите.

— Вчера у меня в лавке — я торгую у северных ворот — одна молодая сеньора, одетая хорошо, но без шику…

— Говорите дело, у меня нет времени, милейший!

— Купила флакон, — тут он произнес замысловатую латинскую фразу.

— Если вы не перестанете мне тыкать в нос своей ученостью, я прикажу вас высечь.

Аптекарь жалобно потупился.

— То есть яду, сеньор, очень сильного и быстродействующего.

— Яду? Ну и что? Купила и купила, мало ли для каких он ей нужен дел? Нехорошо, что покупкой яду занимаются молодые женщины. Когда мы победим пиратов, я издам распоряжение, запрещающее продавать им ад. Но это еще не повод отрывать меня от выполнения моих обязанностей.

— Да, да, сеньор, я бы никогда не пришел к вам с этим сообщением, когда бы не вспомнил эту девушку.

— Ну?

— В соборе.

— Я и без вас знаю, что испанки набожны, иных только в церкви и увидишь.

— Она была в соборе вместе с вами.

— То есть?

— Полагаю, что это ваша сестра, сеньора Аранта. Когда я это понял, то сразу поспешил к вам во избежание какой-нибудь неприятности или даже беды.

Дон Мануэль остолбенел, до него постепенно доходил смысл сообщения аптекаря.

— Я могу идти? — тихо спросил гость.

— Да, да, спасибо вам…

— Дон Руис, с вашего позволения.

— Спасибо вам, дон Руис, я вас не забуду.

Алькальд решительным шагом вошел в комнату, где происходило, а вернее сказать, продолжалось военное совещание высших офицеров и должностных лиц Санта-Каталаны. Он намеревался сообщить этим господам, что у него возникли внезапные и чрезвычайные семейные обстоятельства, и предложил им перенести обмен мнениями на более позднее время. Он не мог быть спокоен, имея в тылу склянку сильно действующего яда. Для чего или для кого купила его Аранта? Этот вопрос нуждался в немедленном разъяснении.

Но только он открыл рот, как командор Бакеро взял его за руку и, сдерживая, сказал:

— Мы не одни.

— То есть, — дон Мануэль огляделся, — я и без вас это вижу… — начал было он, но тут увидел, что у дальнего края стола стоит человек в потертом и заштопанном черном плаще и в надвинутой на глаза шляпе без плюмажа.

— Кто это? — спросил алькальд, но подчиненные лишь, переглянулись, не решаясь произнести вслух имя гостя. Тогда дон Мануэль обратился к нему сам:

— Кто вы?

В ответ на это человек в потертом плаще медленно снял шляпу, и молодой испанец, не сдержавшись, воскликнул:

— Милорд!

— Да, это я, — слегка поклонился капитан Фаренгейт.

— Что вы здесь делаете? — задал дон Мануэль спонтанный вопрос.

— Сейчас расскажу, — улыбнулся гость, — и вам, и вашему штабу. Разрешите присесть. Годы уже не те.

— Сделайте одолжение.

Все присутствующие тоже обнаружили, что стоят, и тоже стали рассаживаться. Капитан Фаренгейт, не торопясь, набил трубку, взял свечу из стоявшего перед ним подсвечника и прикурил.

Дон Мануэль стал проявлять нетерпение; с грохотом придвинул по каменному полу к столу свой стул, сел и поставил локти на заваленный картами стол. Капитан Фаренгейт вытащил трубку изо рта и показал мундштуком на разрисованные листы.

— Вы тоже любите с ними возиться?

— Только когда этого требуют обстоятельства, — сухо ответил дон Мануэль, он уже полностью пришел в себя.

— Понятно, — удовлетворенно констатировал гость. Он делал все подчеркнуто неторопливо и невозмутимо.

— Может быть, мы начнем? — все больше нервничая, предложил алькальд. — Ваш визит такая редкость. Нам хотелось бы услышать что-нибудь интересное от вас.

— Услышите.

— Итак?

— Я явился к вам, чтобы сделать одно очень выгодное предложение. Для вас выгодное.

— Вы явились как парламентер?

— Нет, я явился как перебежчик.

— Тогда, надеюсь, вы понимаете милорд, что вы у нас в плену и мы не рассматриваем вас как равноправную сторону на переговорах.

— Я и не претендую на подобную роль, — сказал капитан, смачно затягиваясь.

— Тогда не тяните, клянусь святым Франциском! — вступил в разговор командор Бакеро.

— Сначала я вкратце обрисую вам положение дел.

— Если считаете нужным. Оно нам в общем-то известно.

— Так вот. Мои люди, недовольные тем, как развиваются события, решили было взбунтоваться. Мне пришлось застрелить главаря бунтовщиков, но полностью утихомирить их вряд ли возможно. Мне пришлось обещать, что я явлюсь на сход команды, — есть в законах берегового братства такой законодательный орган…

— Нас не интересуют ваши бандитские правила, — сказал дон Отранто.

— Напрасно, — улыбнулся капитан Фаренгейт, — всякое знание рано или поздно приносит пользу.

— Оставьте этот многозначительный тон, — прервал его дон Мануэль, — ваши взгляды на жизнь нас не интересуют. Вы у нас в руках, а не мы у вас.

— Не забывайте, что я предался в ваши руки добровольно.

— Это не имеет ровно никакого значения. Или по крайней мере только то, что результатов этого схода команды, как вы выразились, вы боитесь больше, чем нашего плена.

— Может быть, и зря, — мрачно сказал Бакеро, — слава о кастильском мягкосердечии распространилась, конечно, широко, но с вашей стороны было слишком наивно доверяться молве.

— Я и сам люблю мрачный юмор, — вежливо кивнул командору капитан Фаренгейт, — может быть, у нас будет случай посостязаться в этом искусстве.

— К делу, милорд.

— Так вот, вы, вероятно, уже поняли, что я решил не дожидаться результатов этого схода и перешел к вам.

— Ну, мы уже выразили свой восторг по этому поводу, — сказал сеньор Отранто, — что дальше?

— Дальше я хочу сказать, что считаю себя обвиненным несправедливо. Таких оскорблений, которых я наслушался за последнюю неделю, и таких обвинений я не слыхивал прежде ни в роли пиратского капитана, ни в качестве королевского губернатора. Народ сильно измельчал за те годы, пока я был не у дел. Оказалось, что руковожу бандой негодяев и идиотов.

— И вы решили отомстить? — вежливо улыбнулся дон Мануэль. — Я что-то не верю в столь стремительную перемену веры.

— В моей жизни случалось и не такое. Однажды, как вы знаете, мне пришлось пойти на подобную стремительную перемену. Но сейчас мною руководит не только мстительное чувство.

— Что еще? — наклонился вперед Бакеро, пожирая капитана круглыми черными глазищами.

— На первом плане у меня не мстительное чувство, а родственное.

— То есть?

— Понимая, что свою жизнь мне не спасти, решил попробовать спасти хотя бы своих детей.

— Детей? Дочь! — поправил его командор.

— Нет, я выразился правильно. Именно — детей. Помимо дочери Элен, для которой я пригнал сюда целую армию, где-то тут у вас сидит под замком мой сын Энтони.

Говоря эти слова, капитан Фаренгейт смотрел на алькальда, и поневоле взоры всех остальных тоже обратились на дона Мануэля. Он нехотя кивнул, и в ответ командор Бакеро нахмурился, а дон Отранто пожевал губами — им не понравилось, что от них скрывался столь важный факт.

— И что же вы хотите предложить взамен за освобождение ваших детей? — обратился он к гостю.

— Немедленную и полную победу над моей взбунтовавшейся армией.

— Она у нас и так почти в кармане, — заявил Бакеро.

— Во-первых, до победы вам еще очень и очень далеко. Корсары знают, что в случае плена их не ждет ничего, кроме виселицы, или, в лучшем случае, сахарной плантации, и драться они будут так, что ваша победа почти наверняка будет пирровой. А во-вторых, может статься, что она вообще достанется дону Диего. Насколько я знаю, за ним водится слава лихого вояки, и сил у него поболее вашего.

Только природная смуглость кожи скрыла то, как отчаянно покраснел дон Мануэль. Этот старый англичанин обнажил перед всеми самые затаенные его мысли. Впрочем, он напрасно боялся, у него были союзники в нежелании делить будущую победу с кем бы то ни было. Один командор чего стоил. Про себя ветеран решил уже, что предложение этого хитрого англичанина заслуживает того, чтобы его по крайней мере как следует изучили.

— Вы утверждаете, что можете способствовать нашей скорой победе над вашими пиратами?

— Очень скорой и почти, с вашей стороны, бескровной.

— И в чем состоит ваш замысел?

— Конечно, я не стану его скрывать от вас, но сначала мне нужно принципиальное согласие.

Все снова обратили взоры на алькальда; он не участвовал в разговоре и, казалось, думал о своем. Так оно и было. Он, в отличие от своих подчиненных, вынужден был рассматривать предложение перебежчика еще и с точки зрения личного интереса. С военной точки зрения оно выглядело заманчиво, превосходно, отказаться от него в присутствии командора Бакеро, дона Отранто и других офицеров и чиновников магистратуры было невозможно. Но принять его — значило отказаться от Элен. Это тоже было невозможно. Этот англичанин оказался хитрее, чем он о нем думал.

Все выжидающе молчали, нужно было что-то отвечать.

— Хорошо, — через силу сказал дон Мануэль, — допустим — только допустим — что все, что вы сейчас наговорили, сэр Фаренгейт, не уловка, а правда. Хотя лично мне в это верится с трудом. В самом деле, как можно подставить под полное уничтожение целую тысячу пиратов, притом таких отменных, как вы сами только что говорили, вояк! Но, повторяю, допустим, что все это правда.

— Правда, — спокойно подтвердил гость.

— Так вот, я не могу согласиться на все выдвинутые вами условия.

Присутствующие испанские офицеры нахмурились. Открыто возражать начальству было не в их правилах, но поведение алькальда им не нравилось, и они не собирались слишком уж это скрывать. Сначала он, выкрав девчонку, навлек на город пиратское нашествие, теперь он не хочет ее отдать, чтобы от этого нашествия город избавить.

— Я согласен выполнять только часть ваших условий.

— Какую именно?

— Я готов выдать вам только сына, Энтони Фаренгейта, а дочь я вам выдать не могу…

— Почему? — спросил одновременно и капитан Фаренгейт, и командор Бакеро.

— Потому, что мисс Элен венчается со мной сегодня и, таким образом, становится моей законной женой. «Да прилепится жена к животу мужа своего», — процитировал дон Мануэль.

Испанские офицеры одобрительно зашумели — таинство брака вещь неприкосновенная. Дон Мануэль почувствовал, что ему удастся выкрутиться. Он вздохнул спокойнее и с вызовом посмотрел на сэра Фаренгейта. Бледное вытянутое лицо капитана побледнело еще сильнее.

— Согласитесь, господа, — обратился он к присутствующим, — я могу признать этот аргумент только в том случае, если моя дочь сама мне сообщит, что она выходит замуж за дона Мануэля. Не забывайте, что она была выкрадена вашим начальником, и, стало быть, у меня есть основания подозревать, что свое согласие она дала под принуждением.

Дон Отранто, командор Бакеро и остальные вынуждены были признать, что это требование законно, хотя и чувствовали, что их начальнику это не очень-то по душе. Дон Мануэль с ненавистью смотрел на своего будущего тестя. Как изворотлив этот англичанин! Его невозможно переиграть!

— А если я все-таки не соглашусь на ваше условие? — спросил дон Мануэль, скрипя зубами.

— Я не открою вам способа легкой и быстрой победы над корсарами.

Алькальд отвратительно осклабился.

— Есть много способов заставить человека говорить.

— Неужели вы думаете, что, направляясь сюда, я не подумал о таком повороте дела, и неужели вы думаете, я не подготовился к такому повороту? — спокойно глядя молодому испанцу в глаза, сказал капитан Фаренгейт.

— Под пыткой начинают говорить даже те, кто не собирался говорить ни при каких условиях.

— Я имел в виду другое. При осуществлении нашего замысла, если мы все-таки договоримся, надо будет в условном месте в условное время подавать некие сигналы. Так вот, вы сможете вытянуть из меня все, что касается времени и места, но вы не сможете вытянуть из меня мой голос. Сигналы, поданные другим голосом, восприняты не будут.

— Хорошо, — сказал, вставая, дон Мануэль, — я доставлю вам доказательство того, что ваша дочь становится моей женой по собственной воле. Только придется немного подождать.

— Что вы собираетесь делать? — тревожно спросил капитан Фаренгейт. — Вместо меня вы решили пытать Элен?

— Побойтесь Бога, — сказал дон Мануэль, поправляя перья на своей шляпе, — подумайте, каково мне будет с Элен в постели после того, как я пропущу ее через пыточную камеру! Я ведь все-таки собираюсь на ней жениться.

— Учтите, я не приму ни каюта сомнительных писем или чего-нибудь в этом роде.

Уже стоя в дверях, дон Мануэль обратился к командору Бакеро:

— В мое отсутствие обсудите детали плана с сэром Фаренгейтом, чтобы не тратить времени даром. Я вам полностью доверяю. Я скоро вернусь.

Из залы, где происходило заседание, дон Мануэль быстро прошел по сводчатой галерее в кордегардию и велел дежурному офицеру немедленно направить наряд из пяти человек в тюрьму с тем, чтобы они доставили заключенного Энтони Фаренгейта во дворец. После этого он вышел из здания магистратуры, сел на своего жеребца и поскакал на центральную площадь Санта-Каталаны к собору святого Бернарда. Взойдя на паперть, он велел служкам немедленно разыскать ему ею преподобие отца Альфонсино. В ожидании он прохаживался перед входом, распугивая голубей.

Тучный настоятель, привыкший все в этой жизни делать медленно, счел нужным поспешить на зов молодого алькальда.

— Ну что, святой отец, — приветствовал его дон Мануэль, даже не подумав преклонить колено для того, чтобы принять благословение, — время пришло и час настал.

— То есть уже завтра, сеньор Мануэль?

— Сегодня, — улыбнулся алькальд.

— Но я же…

— Ничего страшного, и будьте наготове, я могу появиться у вас в соборе со своей невестой в любой момент.

— Но насколько я знаю, она…

— Да, она протестантка. Но мы ведь уже говорили на эту тему. И с вами, и с нею. Она готова принять католичество, но лишь непосредственно перед венчанием.

— Понимаю.

— Так что позаботьтесь, чтобы и перемену веры, и перемену семейного положения можно было произвести за один прием.

Отец Альфонсино неохотно обещал.

Уладив это дело, дон Мануэль пешком пересек мощенную камнем площадь и вошел во дворец, встречаемый приветственными манипуляциями стражников. Уже через несколько секунд он стоял на пороге покоев Элен. Аранта находилась у подруги. При виде напряженного лица дона Мануэля обе девушки замолчали и тревожно переглянулись.

— Вы обратили внимание, мисс, какой сегодня день? — спросил дон Мануэль.

Элен машинально посмотрела в сторону окна.

— Ничего особенного, разве что немного пасмурнее, чем обычно.

— А между тем, день сегодня знаменательный.

Дон Мануэль вошел, сняв на ходу шляпу.

— Сегодня день вашей свадьбы.

Элен побледнела, но белое на белом не слишком заметно.

— Для меня это прежде всего день освобождения брата.

Дон Мануэль прошелся по комнате, внимательно ее осматривая, приглядываясь к каждой вещи, как будто собираясь здесь поселиться.

— Безусловно, мисс, безусловно. Я дал вам слово, и я его сдержу. Хотя в деле любви нарушить слово, данное женщине, не самый большой грех.

— Дон Мануэль! — гневно произнесла Элен.

— Шучу, шучу, — засмеялся испанец.

— Я хотела бы, чтобы вы избавили меня от шуток на эту тему.

— Избавлю.

В комнату осторожно заглянул офицер из кордегардии и сделал алькальду несколько знаков.

— А, — весело воскликнул дон Мануэль, — вот и наш будущий родственник, — где он, Педросо?

— Внизу, сеньор.

— Приведи его сюда… м-м… через четверть часа.

— Энтони? — тревожно спросила Элен.

— Энтони, Энтони, — бодро ответил дон Мануэль, — я хотел бы, выполняя свою часть заключенного между нами договора, обезопасить себя от всех возможных последствий. Особенно от неприятных.

— Выражайтесь яснее.

— Сейчас все объясню, — дон Мануэль подошел к входной двери, выглянул в коридор, потом притворил створку и продолжал:

— Зная о том, как к вам относится ваш брат, можно предположить, что он никогда и на за что не поверит, что вы вышли за меня по доброй воле. Значит, надо, чтобы вы сами ему об этом сказали.

— Вы хотите, чтобы я сама…

— Это жестоко, братец, — крикнула Аранта.

Дон Мануэль недовольно покосился в ее сторону.

— Знаете, мне не хотелось бы остаток жизни провести в ожидании какой-нибудь мести со стороны вашего мужественного и неутомимого родственника. Хотя и не кровного.

— Вы негодяй! — прошептала Элен.

— Не в этом дело, а в том, что Энтони не оставит попыток убить меня до тех пор, пока не услышит из ваших уст, что вы идете замуж за меня по собственному желанию или хотя бы по собственному решению, если вы так хотите.

— Что ты делаешь, Мануэль, что ты делаешь? — разрыдалась Аранта.

— Кроме того, мисс, вы не можете не признать, что это мое условие ничего по сути не меняет. Оно лишь слегка более неприятной делает вашу роль, но тут уж, — дон Мануэль картинно развел руками, — я ничего поделать не могу.

— Господи, что же вы за человек!

— Об этом — потом, у нас будет время поговорить на эту тему, — мрачно усмехнулся алькальд. — Сейчас меня интересует, согласны ли вы на мое условие или нет?

— А что будет, если я не соглашусь? — с трудом выдавила из себя Элен.

— Ничего не будет, — спокойно сказал дон Мануэль, — его отправят обратно. Предварительно, правда, я покажу вам, в каком он находится состоянии, и сами поймете, на что обрекаете его своим упорством.

Элен молча встала и пересела на самое дальнее от входа кресло. Руки и губы у нее тряслись.

— Думайте скорее, сейчас его уже приведут.

Дон Мануэль оглянулся на дверь.

— И вот еще что, может быть, самое главное. Я ведь не заставляю вас лгать, вы не должны будете говорить, что любите меня.

— Что же я должна говорить?

— Только правду. Что бежали со мной от дона Диего по своей воле и замуж за меня выходите тоже по своей воле. Этого будет достаточно.

Элен прижала ладони к пылающим щекам.

— Вам не в чем будет упрекнуть себя.

— Вы говорите так, как будто считаете и себя не заслуживающим упрека.

— Это мое дело, мисс, и об этом мы поговорим позже.

Послышались шаги нескольких человек по коридору.

— Итак, мисс, все в ваших руках. Сделайте же как следует. Не надо, чтобы ваш брат по случайному взгляду или жесту догадался о вынужденности вашего поведения. Это будет во вред всем.

В комнату ввели Энтони. Узнать его было непросто. Спутавшиеся волосы, кровоподтеки, лихорадочно блестевшие глаза, лохмотья. Кандалы на ногах и связанные волосяной веревкой кисти рук.

Свою названую сестру он узнал сразу.

— Элен! — вырвался из его запекшихся губ тяжелый сиплый шепот.

Нечеловеческим, немыслимым усилием Элен удержала себя от того, чтобы не кинуться к нему. Они не виделись уже больше полугода. И какие это были полгода! Она так и осталась сидеть на кресле вполоборота ко входной двери.

— Элен! — снова позвал молодой офицер, пытаясь, но тщетно, вырваться из лап, сжимавших его предплечья.

Понимая, что так дальше продолжаться не может, дон Мануэль решил вмешаться.

— Мисс Элен попросила привести вас затем, чтобы сообщить кое-что, — сказав это, алькальд сделал жест в сторону своей невесты, предоставляя ей возможность вступить в разговор. Но Элен продолжала сидеть в позе каменной статуи. Она боялась говорить, она чувствовала, что вместо слов у нее изо рта вырвутся рыдания.

— Элен! — голос Энтони — смесь ужаса и надежды — сотряс стены комнаты. Аранта ушла за ширму в углу комнаты и там беззвучно расплакалась.

Дон Мануэль вынужден был продолжить свой изуверский конферанс.

— Мисс Элен считает нужным сообщить вам, что сегодня в городском соборе состоится обряд, в результате которого мы с нею станем мужем и женою.

После короткой страшной паузы, наполненной жутким всеобщим молчанием, Энтони спросил:

— Это правда?

— Да, — тихо, но отчетливо сказала Элен.

Спеша закрепить произведенный эффект, опять вступил дон Мануэль:

— И это не внезапная прихоть, не каприз. Считаю необходимым сообщить вам, сэр Энтони, что отношения наши имеют историю и начались в тот момент, когда мисс Элен согласилась бежать со мною, спасаясь из лап моего свирепого дяди — дона Диего.

— Это правда? — еще более загробным голосом спросил измученный пленник.

— Да, — сказала Элен. Она находилась уже в полуобморочном состоянии. На нее навалилось странное безразличие к происходящему, она казалась себе давно умершей. Все чувства как будто отключились.

— И в силу того, что мы теперь будем с вами довольно близкими родственниками, сэр Энтони, — продолжат заполнять паузы дон Мануэль, — а у нас не принято держать родственников в подвале вместе с крысами, я отпускаю вас к своим. Не позднее, чем сегодня.

— Он пытал тебя, Элен, он издевался над тобой?! — эти слова выглядели странно в устах измученного и растерзанного человека, к тому же обращенные к ухоженной, холодной и неприступной на вид красавице. Элен, обжигаемая изнутри огнем, который почти невозможно было стерпеть, все же смогла произнести:

— Нет.

Энтони сразу как-то весь обмяк, обвис на руках стражников, словно из него выпустили воздух.

— Я не верил, до самого этого момента не верил. Что же ты сделала со мной, Элен! Безбожно, этому нет ни названия, ни прощения.

Тирада Энтони оказалась короткой — кончились силы. Все так же вися на руках стражников, он в последний раз поднял голову и с исчезающей надеждой в голосе спросил:

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

Он хотел, чтобы она сказала «нет», чтобы продолжился разговор, чтобы оставалась хотя бы тень надежды, но Элен, спасая себя от надвигающегося помешательства, выдохнула:

— Да.

Дон Мануэль тут же сделал знак стражникам, и потерявшего способность что-либо понимать пленника уволокли.

— Помыть, одеть, накормить, — приказал дон Мануэль караульному офицеру, — и очень быстро.

Вернувшись в комнату Элен, он застал мизансцену неизменной. Элен не упала в обморок. Аранта продолжала рыдать за ширмой. Дон Мануэль имел вид человека, одержавшего большую победу.

— Я удовлетворен вашим поведением, мисс, и поэтому снимаю наказание, которое должен был бы на вас наложить за один ваш опасный и неприятный поступок.

— Что? — Элен повернула к нему залитое слезами лицо.

— Сейчас я вам объясню, — с этими словами алькальд подошел к секретеру и начал один за другим открывать его ящики.

— Как вы смеете! — слабым голосом возразила его невеста, не в силах встать с места.

— Я ищу флакон из синего стекла, который по вашей просьбе купила вам моя сестра-идиотка.

Аранта выбежала из-за ширмы. Элен вскочила со своего места и попыталась схватить дона Мануэля за рукав, но он коротким движением оттолкнул ее, и она вновь оказалась в своем кресле с куском кружевного отворота в руках.

— Вот, — дон Мануэль с торжествующим видом поднял над головой отысканный флакон с ядом, — люди всегда прячут свои ценности в одни и те же места. — Он расхохотался.

— Это я сама, сама захотела купить, — попыталась вмешаться Аранта.

— Так я тебе и поверил, — усмехнулся дон Мануэль и обернулся к невесте.

— Так когда вы собирались плеснуть мне это в вино — до церемонии бракосочетания или все же после?

— Я не собиралась убивать вас, — тихо и неубедительно сказала Элен, комкая кружево. — Хотя вы заслуживаете самой страшной казни.

— Тогда зачем вам понадобился этот яд?

— Я хотела убить себя.

— Охота вам с моей сестрицей болтать всякую чушь.

Дон Мануэль опять рассмеялся, любуясь, как играют в свете гаснущего солнца синие грани флакона.

— Как я уже сказал, вы заслуживаете за этот умысел против своего будущего супруга весьма серьезного наказания, но за то, что вы так мужественно провели свою роль, я прощаю вас. Кроме того, мне даже понравилось, что вам приходят в голову столь преступные идеи, — это обещает в будущем нескучную совместную жизнь.

— Ведь Элен не любит тебя, братец, — неуверенно вмешалась Аранта, — ведь силой нельзя заставить человека полюбить.

— Мне удастся. Вспомни, сестра, что мне в жизни не удавалось? Я добился того, что мисс Элен выходит за меня замуж, я добьюсь того, что она полюбит меня. В крайнем случае, отравит. Что может быть прекраснее, чем принять смерть из рук любимой женщины!

С этими словами дон Мануэль отправился к выходу, в дверях остановился.

— Начинайте готовиться к свадебной церемонии, она состоится сегодня вечером.

И вышел.

Девушки некоторое время оставались в том состоянии, в котором их оставил брат и жених. Элен сидела в кресле, а Аранта стояла посреди комнаты с растерянным видом. У обеих было ощущение полной и окончательной катастрофы. Наконец у Элен появилась способность говорить.

— Аранта!

— Да, Элен.

— Вели сменить занавески в окнах своей комнаты.

— На красные?

— На красные.

— Ты решила бежать к Лавинии?

— Ты видишь сама, что у меня нет другого выхода.

— Я чувствую, что ее приглашение — это какая-то ловушка, Элен.

— Я тоже это чувствую, но даже если она меня убьет, то это не больше того, что я сама собиралась с собой сделать. Пусть Лавиния сыграет роль яда. Но главное не это.

— А что?

— Чтобы Энтони оказался на свободе.

Когда дон Мануэль вошел в помещение магистратуры, он увидел забавную картину. В торце стола сидел капитан Фаренгейт с гусиным пером в руке, перед ним лежал лист бумаги. За спиной англичанина толпились испанские офицеры и внимательно следили за перемещениями пера по листу; на их лицах было выражение живейшего интереса.

— Ну что, господа, вы нашли общий язык? — весело спросил дон Мануэль, испытывая укол своеобразной ревности. У него было такое ощущение, что его штаб изменил ему.

Командор Бакеро первым вернулся на свое место, гремя золоченой оснасткой своих ботфортов. Остальные тоже стали рассаживаться.

— Где моя дочь? — тут же спросил капитан Фаренгейт, положив перо поверх начертанного им плана.

Дон Мануэль сделал вид, что не услышал вопроса. Он медленно прошел к другому краю стола и встал там, опираясь о столешницу костяшками пальцев; все взгляды обратились на его изорванную манжету.

— Мне хотелось бы услышать мнение моих офицеров о плане сэра Фаренгейта.

— Если здесь нет подвоха, то, клянусь святым Бернардом, придумано толково, — значительно сказал дон Бакеро и пригладил свою бороду.

— Да, — подтвердил дон Отранто, — я, конечно, человек не военный, но скажу, что соображения нашего гостя кажутся мне убедительными.

— Стало быть, — дон Мануэль сел, — наша сделка может состояться?

— Нам осталось только узнать условный сигнал, который знают те люди, что пропустят нашу пехоту через передовые посты, — сказал Бакеро.

— И еще одна малость, — вступил в разговор капитан Фаренгейт, — я хотел бы увидеть моих детей.

— Увидите, — улыбнулся алькальд.

— И нелишне было бы, господа, чтобы вы все дали мне слово, что в том случае, если я выполню свои обещания, будут исполнены и ваши.

— Почему мы должны давать такое слово? — удивился командор Бакеро.

— Потому, — стараясь говорить спокойно, объяснил гость, — что я не требую у вас, чтобы вы отпустили их заранее, до начала операции. Другими словами, я не делаю даже попытки вас обмануть.

— Это верно, — согласился дон Отранто, — я думаю, при таком положении дел мы просто обязаны дать слово сеньору Фаренгейту, что выполним свои обязательства.

И дон Мануэль, и командор, и остальные офицеры вынуждены были обещать. Трудно сказать, что думал каждый из них в этот момент; но тем не менее процедура состоялась.

После этого дон Мануэль приказал, чтобы в залу ввели Энтони. Выглядел он несколько лучше, чем при свидании с сестрой: наспех отысканный камзол, великоватые панталоны, грубые чулки и башмаки.

Сэр Фаренгейт вскочил со своего места и, подбежав к нему, обнял со словами:

— Это ты, сынок!

Энтони был не в силах что-либо вымолвить: второе мощное потрясение в течение каких-нибудь трех четвертей часа лишило его дара речи. У него не было сил даже разрыдаться. Прижимая голову сына к груди, капитан Фаренгейт повернулся к дону Мануэлю.

— Где моя дочь?

Алькальд не торопясь поправил изуродованное кружево манжеты.

— А вы спросите у вашего сына.

— Что это значит?

— Спросите, спросите. Надеюсь, свидетельству из его уст вы поверите.

Капитан Фаренгейт взял Энтони за плечи и, слегка отстранив от себя, спросил:

— Что он имеет в виду, Энтони?

Лейтенант Фаренгейт с трудом разлепил губы:

— Она выходит за него замуж.

— Что ты говоришь?! Элен выходит замуж?

— Да.

— Она сама тебе это сказала?

— Сама. Только что.

— Ну что, сэр, вы удовлетворены? — спросил дон Мануэль.

— Признаться, это для меня неожиданность, — задумчиво сказал сэр Фаренгейт, — и я не вполне уверен, что здесь дело чисто.

Алькальд усмехнулся.

— Напрасно вы оскорбляете своего будущего зятя. Но так и быть, я вам прощаю. И теперь, — он развел руками, — не вижу никаких препятствий к тому, чтобы отпраздновать наше соглашение. А заодно и мое будущее бракосочетание — оно состоится сегодня. Приглашаю всех.

— Не слишком ли будет богат событиями ваш сегодняшний день? — спросил капитан Фаренгейт.

— На что вы намекаете?

— На то, что если вы согласны с моим планом, то приводить его в действие нужно сегодня ночью.

— К чему такая спешка, нельзя ли хотя бы завтра?

— Нам нужно подготовиться, — сказал Бакеро.

— Это ваши заботы. Люди, с которыми я обо всем условился, ждать не могут. До следующей ночи они, скорей всего, просто не доживут.

— Почему, черт возьми?

— Потому что всем в лагере известно, что они мои сторонники. И когда выяснится, что меня в лагере нет, а выяснится это завтра утром, они не проживут и часа.

Дон Мануэль задумался. Мысленно он проклинал этого хитрого англичанина, — с ним никогда нельзя было быть уверенным, что ты обыграл его окончательно, всегда в запасе у него есть неожиданный ход.

— Ну что ж, — сказал он, — если положение дел таково, что нам нужно выступить сегодня ночью, мы выступим сегодня ночью.

— Около полуночи, — уточнил англичанин.

— Около полуночи, — как эхо, повторил алькальд, стало быть, венчание переносится, и я приглашаю гостей в собор святого Бернарда не вечером, а ночью. Я намереваюсь жениться сразу после боя. Отпразднуем одновременно и победу, и свадьбу.

— Вы не захотите даже выспаться перед таким событием? — спросил дон Отранто.

— Я рассчитываю хорошенько выспаться сразу после него, — хохотнул дон Мануэль.

Только человек непосвященный мог расценить действия алькальда как странные. Такие тоже были в помещении. Но кое-кто уже давно догадывался, что дон Мануэль больше, чем англичанин, боится своего дяди. Эти понимающе улыбнулись. Дон Мануэль, на их взгляд, поступал совершенно правильно. Пока эти волки из метрополии будут дрыхнуть, корсары будут благополучно перебиты, а свадьба сыграна. В этой ситуации сам сатана не посмеет вмешаться и настаивать на своих правах, каковы бы они ни были. Более того, можно будет просто-напросто запереть ворота Санта-Каталаны, и если одноглазый ревнивец попробует заставить свою испанскую армию осаждать испанскую крепость, она выйдет из подчинения.

Дон Мануэль размышлял и над тем, что неплохо было бы обвенчаться с Элен до выступления и отправиться в битву из-под венца, с бала на корабль. Но он понимал, что Элен никогда не согласится на это, не увидев Энтони на свободе, а отпустив его, дон Мануэль лишался возможности влиять на капитана Фаренгейта и, стало быть, на исход экспедиции против пиратов. Все досконально взвесив, алькальд принял то решение, которое высказал вслух.

Командор Бакеро и другие офицеры немедленно отправились в казармы. Решено было, для того чтобы добиться исчерпывающего результата в этой ночной атаке, употребить почти все наличные силы — шесть рот пехоты.

Испанцы испытывали инстинктивный страх перед рукопашными столкновениями с пиратами, особенно если это столкновение должно было произойти ночью. Поэтому сначала солдаты заволновались. Но когда им объяснили, что стрелять придется в спящих, они приободрились.

Капитан Фаренгейт остался сидеть в той же зале, где происходил совет и под весьма усиленной охраной, что вызвало его ироническую улыбку. Дон Мануэль не слишком доверял своему неожиданному союзнику и будущему родственнику. На тему доверия ему обменялись мнениями и помощники алькальда.

— Не слишком ли безоглядно мы кинулись в объятия этого англичанина, сеньор Бакеро? — спросил дон Отранто.

— Когда бы я сам не видел в подзорную трубу, как он застрелил одного из своих людей перед палаткой, я бы поостерегся верить его байкам о бунте среди корсаров.

— И тем не менее, я считаю, что дон Мануэль поступил правильно, посадив молодого Фаренгейта под замок до окончания экспедиции. В любовь этого волка к детям я верю больше, чем в ненависть к его бывшим соратникам.

 

Глава 22

«Лиллибулеро»

Лавиния изнывала от бесплодного ожидания на борту «Агасфера»; ей боялись показаться на глаза и лакеи, и офицеры корабля. За малейшую провинность или даже неловкость она была способна отправить человека на нок-рею. Мисс Биверсток сидела у себя в каюте и раскидывала пасьянсы, и они все время у нее сходились, тоже, видимо, из страха перед ее гневом.

Троглио вбежал в каюту госпожи почти без стука, а это можно было объяснить только чрезвычайной причиной.

Лавиния подняла на него испепеляющий взгляд. Ей не понравилось, как он выполнил ее последнее поручение, и генуэзец попал в опалу.

— Миледи, — задыхался он от нетерпения.

— Говорите же, мистер Троглио.

Наконец Троглио преодолел волнение и выпалил:

— Красные занавеси!

— Что вы сказали?!

Он повторил.

Лавиния одним движением руки смахнула карты со стола и скомандовала:

— Одеваться!

Управляющий удивленно спросил:

— Вы собираетесь отправиться сами?

— Неужели вы думаете, что такое дело можно поручить кому бы то ни было.

— Ну, я не знаю…

— Вот лично вы не оправдали моего доверия. К тому же мужчине лучше не соваться, когда отношения между собой начинают выяснять женщины.

— Мне оставаться на «Агасфере»?

— Это еще почему?! Вы поведете нас в город, ведь вы уже протоптали туда тропинку, не правда ли?

Уже давно у мисс Биверсток был готов мужской костюм из черного бархата. Он очень к ней шел, помимо того, что в предпринимаемом деле был намного удобнее женского. Волосы Лавиния с помощью служанки хитроумным образом спрятала под широкополой шляпой. Теперь единственным, что слегка выдавало в ней женщину, оставались башмаки: хотя и мужского покроя, но слишком изящные с красными каблуками и золочеными пряжками.

Троглио хотел было что-то сказать по этому поводу, но раздумал. Когда его госпожа находилась в таком состоянии, как сейчас, к ней лучше было не лезть с советами.

— Надеюсь, миледи, вы не прикажете спускать шлюпку немедленно? — осторожно заметил управляющий, когда Лавиния появилась из-за ширмы в полной боевой готовности.

— Конечно, прикажу, а почему нет?

— Нам так или иначе придется ждать наступления темноты, лучше здесь, на борту, чем на берегу. Ведь, насколько я понимаю, желательно, чтобы наше появление в городе осталось тайной для всех.

— Сколько нам придется ждать?

— Часа два или чуть меньше, — Троглио хотел сказать «чуть больше», но не посмел.

— Ладно, подождем, вы пока подберите несколько хороших стрелков и фехтовальщиков. Может статься, они нам понадобятся. Пусть это будут добровольцы — обещайте хорошо заплатить.

Когда Троглио ушел, Лавиния не стала раскладывать пасьянсы, она открыла свой секретер и вытащила оттуда старинный восточный кинжал со слегка искривленным лезвием, долго рассматривала его, вытащив лезвие из серебряных ножен. Это напоминало принесение некой клятвы. После этого Лавиния достала из того же самого секретера небольшую перламутровую коробочку, сняла с нее крышку и осторожно принюхалась. По комнате распространился едва ощутимый, но очень волнующий запах. Эта коробочка была из наследства, оставленного тем, первым Биверстоком, алхимиком, колдуном и исследователем индейских древностей. В отличие от прочих своих родственников, Лавиния не поленилась и хорошо разобралась в его записях и сумела воспользоваться кое-какими из созданных им составов.

Захлопнув коробочку, она откинулась на подушках, закрыв глаза и пребывая в состоянии легкого наркотического транса.

Центральноамериканские индейцы сумели поставить себе на службу силу многих растений, неизвестных в Европе; Агасфер Биверсток разгадал многие из их тайн, и теперь его правнучка пользовалась плодами его исследований. Началось это лет пять назад, когда Лавиния случайно пробралась в подземелье бриджфордского дома. Она никому не рассказала о своей находке; она сразу поняла, что богатства этого подземелья помогут ей в осуществлении ее будущих планов и в достижении самых фантастических целей.

Ровно через два часа с борта «Агасфера» была спущена шлюпка, места в которой заняли восемь гребцов, Лавиния, Троглио и трое матросов, знающих толк в обращении с оружием.

Солдат построили в четыре шеренга, атаку собирались производить по принятым в Европе правилам, которые заключались в следующем: первая шеренга, сделав залп из своих мушкетов, спешно уходит в тыл, где начинает заряжать оружие; на линию огня выходит вторая шеренга. Третья стоит наготове. Четвертая готовится. Считалось, что этот метод наиболее эффективный. А при атаке на спящий лагерь он должен был принести просто-напросто убийственные результаты. Оказавшись под непрерывным огневым валом, даже хваленые корсары ничего не смогут поделать. Большая часть вообще умрет во сне.

Первый этап операции прошел вполне успешно, всем шести испанским ротам удалось бесшумно покинуть город.

Дон Мануэль стоял в темноте перед смутно различимым строем солдат. На нем была прочная стальная кираса, украшенная золотыми арабесками, гвардейская каска со слегка загнутыми кверху полями, левой рукой он сжимал пистолет, правой — длинную аквитанскую рапиру. У стоявшего рядом капитана Фаренгейта оружия, разумеется, не было. Дон Мануэль слегка наклонился в сторону перебежчика и сказал вполголоса:

— Мы уже пустились в предложенную вами авантюру, сэр Фаренгейт, но не забывайте, что ваши дети находятся в полной моей власти.

— Плохо начинать совместное предприятие со взаимных угроз, дон Мануэль. Поэтому я вам ничего не отвечу на ваш дурацкий выпад. Стоявший с другой стороны капитана командор Бакеро вмешался в разговор.

— Не кажется ли вам, что уже пришло время открыть ваш пароль, а?

Сэр Фаренгейт пожал плечами.

— То, что вы узнаете, каков он, вам ровным счетом ничего не даст.

— Не темните, сеньор перебежчик, — грозно нахмурился командор.

— Ну, как хотите, — вздохнул капитан, — паролем является мелодия одной английской шуточной песенки, я бы насвистел вам ее мелодию, но это собьет с толку тех, кому должен быть адресован пароль. Они подумают, что мы уже на исходных позициях, и раньше времени нападут на часовых.

— Вот оно что, хитро придумано, — пробурчал командор.

— Отдайте лучше приказ двигаться вперед.

Дон Мануэль подозвал к себе двух младших офицеров, они выслушали указания алькальда и кинулись бегом вдоль цепочки солдат вправо и влево от своих командиров. Через несколько секунд передняя шеренга дрогнула и, нарушая тишину ломаемыми сучьями, цепляясь сапогами за мелкие камни, поползла вперед. Ярдов через двести сэр Фаренгейт поднял руку, и по шеренге прошелестела команда — остановиться.

— Нам не надо останавливаться, через полчаса взойдет луна, — нервничал дон Мануэль.

— Мы успеем, — спокойно сказал сэр Фаренгейт. И, послушав наступившую тишину, тихонько насвистел несколько тактов из «Лиллибулеро», популярной английской песенки. Тут же из темноты донеслось продолжение.

— Все в порядке, — облегченно вздохнул капитан Фаренгейт.

— Что мы делаем теперь? — спросил дон Мануэль.

— Нам нужно подождать минуту или две, за это время мои люди уберут часовых и дадут знать об этом.

Дон Мануэль и командор Бакеро напряженно вглядывались в чернильно-черную темноту ночи, но рассмотреть что-либо они были, конечно, не в силах.

Прошла минута, другая.

— Что же они там медлят? — нетерпеливо прошептал дон Мануэль.

Одновременно с его вопросом пришел условный сигнал.

— Ну что ж, — сказал капитан Фаренгейт, — насколько я понимаю — путь открыт.

— С Богом! — дон Мануэль перекрестился эфесом своей рапиры.

— Думаю, нам осталось пройти ярдов двести пятьдесят или триста, — сказал командор.

— Несколько меньше, я укажу, где остановиться.

— Близится восход луны, нам надо спешить, — нервно сказал алькальд.

— Луне достанется освещать поле, заваленное трупами.

— Такое впечатление, сэр Фаренгейт, что вы вообще не способны волноваться.

— Я не могу себе этого позволить.

Хорошо и многократно проинструктированные испанские солдаты изо всех сил старались не шуметь: осторожно перебрались через поваленные стволы, молча огибали валуны, стараясь не задеть их ножнами или прикладом мушкета. Свалившись в неожиданную яму, бранились сквозь зубы. Невидимая волна из шестисот человек наплывала на корсарский лагерь, посреди которого горел одинокий костер.

Как раз в этот момент Лавиния со своими людьми высадилась на каменистой отмели, чуть западнее стен Санта-Каталаны.

Гребцам было велено ждать.

— Куда идти, Троглио?

— Вон там, миледи, чуть дальше по берегу, домик смотрителя. Я с ним договорился, что он проведет нас в город, если это будет нужно. Я дал ему десять гиней.

— Идемте и побыстрее, что там у вас, одышка?

— Нет, миледи, нога, — управляющий постанывал сквозь зубы, — ударило о камни при высадке.

— Вы что, совсем не можете идти?

— Я попытаюсь, — Троглио действительно попытался опереться на ушибленную ногу, но тут же со стоном присел.

— Эй, вы! — скомандовала Лавиния. — Живо сажайте его на спину — мне все равно, на чью. У нас нет ни одной лишней минуты. Зато, что вам придется поработать еще и мулами, я увеличиваю вознаграждение вдвое.

Вскоре по направлению к городу вдоль берега моря бежала неровной рысцой группа из трех людей и одного «полукентавра».

— Элен, скажи, Элен, что нам теперь делать? — Аранта сидела рядом с подругой и время от времени прикладывала ей к носу скляночку с нюхательной солью. Девушки предавались совместному отчаянию с того самого момента, как дон Мануэль покинул их комнату, унося с собой синий флакон. С какой стороны Элен ни рассматривала свое положение, оно выглядело безнадежным, катастрофическим. Уже после того, как Лавинии Биверсток с помощью красных занавесей было сообщено о согласии Элен бежать, она узнала, что венчание переносится с вечера на позднюю ночь и в связи с этим Энтони не был «великодушно» отпущен, как могло показаться в конце разговора с доном Мануэлем, а снова отправлен под замок. Таким образом бегство с Лавинией становилось бессмысленным. Энтони все равно погибнет. Если же отказаться от побега, то придется по-настоящему идти под венец и по-настоящему становиться женою дона Мануэля. Мысль об этом рождала в душе Элен тошнотворный ужас. Это замужество было бы настоящим предательством Энтони. Яд был отобран, а на вторую попытку покончить с собой каким-нибудь другим способом у Элен просто не было сил.

Неужели он победил? — раз за разом задавала себе этот вопрос Элен. Неужели его похвальба о том, что ему все удается в этой жизни, окажется правдой? Где же тогда справедливость твоя, Господи?! Почему ты на стороне негодяя и предателя?! Неужели таков твой помысел, но тогда дай мне силы смириться с ним! Почему все в душе восстает против жребия, который ты навязываешь?!

Элен с Арантой обговорили все возможные варианты развития событий, несколько раз рыдали в объятиях друг друга и, наконец, были совершенно опустошены.

Аранта механически, находясь в состоянии медленной истерики, задавала свои риторические вопросы:

— Что нам делать, Элен, что нам делать?

Воля англичанки тоже была парализована, ее мысли, предоставленные сами себе, бродили где им заблагорассудится. Она вдруг спросила у подруги:

— А что дон Франсиско, как он себя чувствует?

Аранта ответила не сразу. Сначала по ее заплаканному лицу пробежало дуновение какой-то мысли, потом она привстала на локте на своем диване.

— Как же я сразу не подумала?

— О чем ты, Аранта?

— Ведь у папы должны быть ключи от всех… У него должны быть ключи от тюрьмы!

В глазах у Элен тоже загорелась жизнь.

— И?..

— И я пойду сейчас и уговорю его. По крайней мере попытаюсь.

— Что же ты ему скажешь?

— Мой папа хороший человек, очень хороший.

— Он хороший испанец, а Энтони англичанин.

— Нет, папа хороший человек, он должен понять.

— Ну тогда скорее, Аранта, умоляю тебя. Сейчас дона Мануэля нет в городе, у тебя может получиться.

Аранта вскочила, лицо ее сияло.

Поскольку последние фразы были сказаны девушками громко, Сабина до некоторой степени поняла, о чем идет речь, она заворочалась на топчане, села и угрюмо сказала:

— Нехорошо приличной девушке освобождать преступника из тюрьмы.

Пробегая мимо нее, Аранта весело прикрикнула на нее:

— Молчи, дурында, — не отдавая себе, конечно, отчета в том, что она говорит наполовину по-русски.

— Ну, что, скоро? — дон Мануэль положил руку на плечо капитана Фаренгейта, покрытое его легендарным плащом.

— Я жду ответного сигнала.

— Надо сказать, что мне начинает надоедать эта ночная прогулка.

— Мы будем здесь стоять столько, сколько потребуется. Они, видимо, слегка запаздывают.

— Кто это запаздывает? — быстро спросил дон Мануэль. — Кто такие эти они?

Капитан Фаренгейт не знал, что ему ответить; он проговорился и трудно сказать, что произошло бы в следующее мгновение, если бы не раздался из темноты ответный сигнал.

— Все, — облегченно сказал сэр Фаренгейт, — нам имеет смысл перейти в тыл, очень скоро здесь будет жарко.

Ряды пехотинцев разомкнулись, пропуская алькальда и его будущего тестя.

— Так я все-таки не понял, кого вы имели в виду только что, говоря…

— Не время, дон Мануэль, не время, чуть позже я отвечу вам на все ваши вопросы. А сейчас командуйте.

— Что командовать?

— Вперед, шагом, и залповый огонь.

Бешеное сомнение искажало лицо дона Мануэля! Он с явной неохотой отпустил руку капитана Фаренгейта и отдал нужную команду. В ту же секунду ночь словно лопнула по шву. Огонь, крики, стоны! Все шесть рот защитников Санта-Каталаны решительным шагом двинулись вперед. Передняя шеренга, встав на колено, давала залп и тут же ретировалась в тыл, освобождая место для следующей шеренга. Но довольно быстро этот стройный порядок нарушился. Судя по всему, противник отнюдь не был захвачен врасплох. Он тоже отвечал мощным залповым огнем. Тьма впереди взрывалась, и оттуда прилетала стена горячих пуль, которые легко прошибали кирасы и каски, калечили руки, нога. Солдаты падали с проклятиями и предсмертными хрипами. Свирепые команды командора Бакеро и других офицеров упорно гнали их вперед. Ведь впереди их ждала легкая и полная победа. Командор был убежден, что это сопротивляется внешняя охрана лагеря; если подавить ее слабое сопротивление, больше никаких проблем не будет, — остальных корсаров можно будет взять тепленькими. Очень долго и солдаты, и офицеры не могли поверить в тот очевиднейший факт, что из неожиданного нападения ничего не вышло, что противник встречает их во всеоружии и даже, кажется, контратакует. Линия встречного залпа несомненно наплывала.

Дон Мануэль сориентировался первым: то, что его люди попали в хитроумно придуманную ловушку, было несомненно. Некоторое время он как завороженный смотрел на наплывающую по всему фронту линию мушкетных выстрелов, потом, очнувшись, резко обернулся, чтобы поделиться своим недоумением с капитаном Фаренгейтом, но обнаружил, что англичанина поглотила темнота.

— Он пьян, — в отчаянии сказал Троглио, опуская на лавку приподнятое за грудки тело, — я даже не представлял, что человек может до такой степени набраться.

— Человек может и не такое, — со зловещим спокойствием в голосе сказала Лавиния.

— Честно говоря, я не знаю, что нам предпринять, — морщась от боли в ноге, сказал Троглио.

Пьяный испанец лежал навзничь на лавке, разметав свои загребущие ручищи, из горла у него вырвался мощный клекот.

Его супруга, крупная вальяжная мулатка, спокойно объяснила, что вообще-то ее муж человек обязательный, и если берет деньга, то всегда отрабатывает. Но если уж напьется, лучше его сразу застрелить, потому что разбудить в таком состоянии его еще не удавалось никому.

Лавиния остановилась над грузным, густо пахнущим телом, сжимая под камзолом рукоять спрятанного кинжала. Если бы она не боялась нашуметь и поставить под угрозу срыва свое предприятие, она бы, ни на секунду не задумавшись, воткнула кинжал в сердце этой пьяной свиньи.

Преодолев свой соблазн, она повернулась к Троглио.

— Вы помните, где в прошлый раз пробирались в город?

— В общем… в общем, да. Там такая калитка в стене, прикрытая зарослями.

— Сможете сейчас ее отыскать?

— Навряд ли.

— Значит, сможете.

Троглио жалко улыбнулся.

— Как зовут твоего мужа? — резко обернулась Лавиния к мулатке.

— Фаустино. Фаустино Асприлья.

— Он часто бывает в городе?

— Довольно часто. Иногда. Не знаю. Мы живем бедно…

— Вы знаете имена тех, с кем он обычно там имеет дело?

Мулатка зашмыгала носом.

— Думайте скорее, может быть, это сохранит жизнь вашему мужу.

— Я не знаю. Не уверена, но, кажется, одного он называл.

— Как называл?! Ну же!

— Кажется Бенито, а может быть, и не Бенито…

Лавиния достала из кармана золотую монету.

— Точно, Бенито, а второго, дай Бог памяти, а второго…

Появилась и вторая монета.

— А второго Флоро. Именно так, сеньора, Бенито и Флоро, они стражники, сеньора, они охраняют вход в калитку.

— Ну что ж, — Лавиния поправила шляпу, — попробуем сами.

Мулатка засунула монеты в рот.

— Теперь вы, Троглио, будете у нас Фаустино Асприлья, и вам надлежит любой ценой договориться с вашими приятелями Бенито и Флоро.

Троглио занервничал.

— Но они сразу догадаются, что это не я, то есть это не он. Я не так уж чисто говорю по-испански. У меня акцент.

— У них, — Лавиния указала на матросов, — совсем нет акцента, потому что они не знают по-испански ни слова. У меня тоже нет, но Бенито и Флоро наверняка помнят, что их друг Фаустино был не женщина.

Возразить было нечего, Троглио покорился.

— Так, чья очередь нести мистера Троглио?

Один из матросов охотно рухнул на колени, собираясь принять управляющего на закорки.

— Папочка, теперь ты знаешь все, и я думаю, что поможешь Элен и Энтони.

Дон Франсиско лежал глубоко в пуховиках и тяжело дышал. Рядом с постелью стояли медные тазы с мокнущими в них полотенцами, спиртовки. На белой тряпице валялись в беспорядке инструменты для кровопускания. Чадили, догорая, свечи.

— Не думал, что ад начинается столь задолго до смерти, — сказал дон Франсиско, слабой рукой подтащил к груди угол простыни и промокнул обильный пот, собравшийся в выемке под кадыком.

— Папочка, сделай доброе дело, это облегчит твою душу, я умоляю тебя.

— Аранта, когда мне понадобится священник, я позову отца Альфонсино. Не надо читать мне проповеди и не надо лить надо мною слезы, будто я неисправимый грешник.

— Но ты же понимаешь, что я права, я никогда, согласись, никогда не вмешивалась ни в какие дела, я всегда была маленькая, слишком маленькая. И слишком глупенькая. Ты можешь не принимать в расчет мои доводы, но ты не можешь не поверить моим чувствам.

Дон Франсиско закашлялся.

— И твои чувства велят тебе выступить против твоего родного брата?

— Если бы ты знал, как мне трудно было прийти к такому решению! Сколько ночей напролет я проплакала, расставаясь в душе со светлым образом Мануэля, — обожаемого Мануэля, лучезарного Мануэля! За последние месяцы он не сделал ничего, ничего, чтобы вернуться на прежнее место в моей душе.

Дон Франсиско продолжал бороться со своим кашлем, но это давалось ему все труднее и труднее.

— Но все же он твой брат, Аранта. Родной брат, ты не можешь это отбросить.

— Но мой брат фактически стал насильником и никогда не отрицал, что с легкостью станет убийцей, если это будет ему выгодно.

— Аранта!

— Но я не отбрасываю того, что он мой брат. Именно потому, что я помню об этом, я хочу помочь ему.

— Помочь, чем же?

— Я хочу помешать ему стать и насильником, и убийцей!

Дон Франсиско молчал, он был потрясен неожиданной атакой со стороны своей дочери, которую привык считать глупышкой и тихоней. Она всегда казалась ему слишком маленькой и какой-то несостоявшейся. Все достоинства, которые он хотел видеть в своих детях, достались на долю Мануэля: сила, ум, красота. Что же досталось этой девочке, стоящей сейчас на коленях у его постели с молитвенно сложенными руками? Что же досталось ей?

— У тебя чистая душа, дочка, — тихо сказал дон Франсиско.

— Ты говоришь так, как будто сомневался раньше в этом, папа.

— Я просто раньше никогда не обращал на это внимания.

— Почему?

— Нужны страшные обстоятельств;! чтобы такие люди, как ты, вышли на первый план.

— Я не очень умная, папочка, я не поняла, что ты хотел сказать.

— И не надо, это я говорил себе.

— А что же ты скажешь мне?

Дон Франсиско опять сильно закашлялся, лицо у него налилось кровью. С немалым трудом, но ему все же удалось преодолеть накативший приступ.

— Ключи там, в ларце на каминной доске.

Нужное место в крепостной стене отыскали довольно быстро, несмотря на полную темноту. Поплутав по колючим кустам антильской акации, Троглио наконец сказал:

— Здесь!

Осторожно шурша жухлыми листьями, люди Лавинии подошли вплотную к стене и прижались спинами к каменной кладке по разные стороны железной двери, вмурованной в камень. В верхней части ее имелось небольшое решетчатое окошко.

Лавиния сделала знак своему управляющему — начинай, мол.

— Что? — переспросил он — было все-таки очень плохо видно.

— Зовите их.

Троглио поднял с земли небольшую палку и постучал по ржавой решетке. Звук получился глухой и неуверенный.

— Громче, — прошипела Лавиния.

И на более громкие удары не последовало ответа. Отбросив палку, Троглио поднял камень с земли.

— Крикните туда, Троглио, крикните погромче. Поймите, мы теряем время!

Управляющий осторожно приблизил к решетке лицо и неуверенно позвал.

— Эй!

Тихо.

— Эй!!

Ничего.

Тогда, осмелев, он почти просунул голову и позвал в полный голос:

— Есть тут кто-нибудь, дьявол вас раздери?!!

И тут же получил сильный удар в зубы, от которого упал на сухие листья у входа.

— Кто ты такой? — скучным голосом спросили из-за двери.

— Я, — Троглио ворочался, шелестя сухими листьями акации, — Фаустино Асприлья.

Это сообщение вызвало взрыв хохота.

— Ты — Фаустино Асприлья?

— Я хочу, — Троглио кое-как встал на четвереньки, — поговорить с моим другом Бенито или с моим другом Флоро.

За дверью опять захохотали.

— Эй, Бенито, тут пришел наш друг Фаустино, только он почему-то облысел со вчерашнего дня и почти разучился говорить по-испански.

Троглио понял, что его миссия провалилась, и хотел было бежать, но тут в свете встающей луны увидел, что на него смотрит сквозь решетку дуло пистолета. И тут у генуэзца от наслоения неприятностей: разбитая нога, удар в зубы, дуло пистолета — случился нервный срыв, он разрыдался.

— Фаустино, эта жирная свинья, он у меня взял двести песо и обещал провести в город. Мне очень нужно, господа, я заплачу, еще раз заплачу, у меня есть деньги, — мешая слова со слезами и всхлипами, бормотал управляющий.

Плачущий лысый иностранец — зрелище довольно забавное, так что подвыпившие друзья Бенито и Флоро не удержались: отдернули засовы и, отворив дверь, встали в проходе, выставив перед собою оружие.

— Эй ты, приятель, ну-ка иди сюда. Сколько ты там заплатил нашему другу Фаустино?

В этот момент как раз началась атака на корсарский лагерь: темное небо окрасили сполохи огня и прокатился по всему острову неожиданный грохот. Лавиния, как всегда, сориентировалась первой. По ее команде матросы с «Агасфера» влупили из своих пистолетов из-за края стены в упор в испанских стражников. Путь мгновенно был расчищен.

Оставив Троглио рыдать на куче листвы, Лавиния скомандовала своим матросам:

— Во дворец Амонтильядо!

Дон Мануэль понял, что его обманули. Он со всеми своими людьми завлечен в ловушку. Изрыгая проклятия и потрясая рапирой, алькальд бросился в темноту в поисках вероломного англичанина — он готов был разорвать его в клочья своими руками и зубами. Несмотря на то, что выглянула луна, очень скоро ему стало понятно, что эти поиски обречены на неудачу. Сэр Фаренгейт, зная, как должны развиваться события, все сделал для того, чтобы вовремя исчезнуть с поля боя, не оставив никаких следов.

А побоище продолжалось. Свирепый вепрь Бакеро упорно вел своих людей вперед. Офицерский инстинкт говорил ему, что отступать нельзя. Стоит только дать такой приказ — все шесть рот обратятся во всеобщее и губительное бегство, и тогда ничто не спасет армию Санта-Каталаны от полного разгрома.

Дон Мануэль понимал, что эта доблесть бессмысленна, пиратов, судя по всему, отлично подготовившихся к этой ночной схватке, нипочем не одолеть. Но вмешиваться в действия командора не стал. Он тоже понимал, что любой приказ об отходе кончится катастрофой. Корсары, преследуя пехотинцев Санта-Каталаны по залитому лунным свету перешейку, переколют всех, как баранов.

Оставалось надеяться, сколь ни омерзительной казалась эта надежда лично дону Мануэлю, на то, что дон Диего, услышав звуки сражения, разберется в том, что происходит, и нанесет корсарам удар в спину.

С этими мыслями дон Мануэль кинулся вслед за своими обреченно наступающими солдатами, выкрикивая какие-то команды, которые вряд ли кто-нибудь слышал в этом аду. Он оказался в первых рядах, когда произошло столкновение с контратакующим противником. Мушкеты полетели на землю, засверкали в лунных лучах обнажающиеся клинки, затеялись многочисленные фехтовальные дуэли, затрещали пистолетные выстрелы.

Дона Мануэля не оставляло ощущение странности, ненормальности происходящего. Что-то во всей этой развернувшейся лунной картине казалось ему неестественным. Понял он, наконец, в чем дело, когда из темноты прямо на него вывалился громадный детина с повязкой на глазу, огромной абордажной саблей и полным ртом испанской ругани. Дону Мануэлю пришлось скрестить с ним клинки, отразив несколько яростных выпадов, прежде чем алькальд сообразил, что дерется не с кем-нибудь, а с собственным дядей.

Ослепленный яростью, дон Диего, неутомимо ругаясь, наседал на него. Дон Мануэль лишь отмахивался по инерции, сотрясаемый неудержимым истеричным хохотом.

— Чему ты смеешься, каналья?! — наконец крикнул дон Диего, тоже начинающий что-то соображать.

— Куда вы девали моих пиратов, дядя? — продолжая хохотать и плакать от хохота, спросил дон Мануэль.

Одноглазый свирепо развернулся на месте, оглядывая поле битвы, осыпаемое испанской бранью и поливаемое испанской кровью.

— Проклятье! Они заставили нас драться друг с другом, но где они сами, эти английские твари?!

И в этот момент, словно в ответ на его вопрос, раздался протяжный свист, и из темноты — а как показалось дону Мануэлю, из-под земли — хлынули корсары. Их внезапное и страшное появление на поле битвы, на котором ошалело топталось несколько сот совершенно сбитых с толку, израненных и перепуганных людей, было сродни гневу Господню.

Дон Диего, не задумываясь, рванулся им навстречу, одержимый желанием смыть, и немедленно, позор, который он навлек на себя неразумным командованием. И ему позволили этот позор смыть, но только собственной кровью. Выстрелом в упор из аркебузы ему снесло полчерепа, и он рухнул на землю, так и не узнав, в чем была соль корсарской хитрости.

Оказывается, возня сэра Фаренгейта со старыми испанскими картами неожиданно сослужила хорошую службу и ему самому, и его воинству. В том фолианте, что был изъят у Лавинии в бриджфордском доме, капитан нашел указание на то, что на перешейке имеется несколько старых индейских каменоломен. Более того, произведенные розыски показали, что вход в них расположен как раз под корсарским лагерем. Остальное известно. Остается только сказать, что ту роль, которую в штабе дона Мануэля сыграл сам капитан Фаренгейт, полковник Хантер сыграл в лагере дона Диего. Жажда мести и любовь ослепили даже такого хитрого и предусмотрительного человека, как дон «Циклоп»: он поддался на уловку англичан. И когда обе испанские армии достаточно обескровили друг друга, из замаскированных подземных провалов на них ринулись свежие и изголодавшиеся по хорошему делу корсары.

Дон Мануэль был человеком более прагматичным, чем его дядя. Вопросы воинской чести стояли у него не на самом первом месте, поэтому он вместо того, чтобы ввязаться в безнадежную драку с настоящим противником и пасть более-менее геройской смертью, ретировался. Рассчитывая еще кое-что успеть и свести кое с кем счеты. А впоследствии, может быть, и унести ноги.

Он бросился к городу, а точнее, ко дворцу Амонтильядо.

Но первой к нему успела Лавиния вместе со своими людьми. Троглио хорошо ей обрисовал его расположение и устройство. Стоя в тени собора, Лавиния осмотрелась. Вход во дворец охранялся, хотя стражники имели несколько рассеянный или взволнованный вид. Опираясь на свои алебарды, они прислушивались к тому, что происходит за городской стеной. Их было человек пять или шесть, но в доме могло быть еще несколько человек. Ввязываться с ними в сражение было неразумно.

Лавиния пробралась в заднюю часть дворца, к огораживающей апельсиновую рощу стене. Там, действуя как группа акробатов, матросы по своим спинам подняли госпожу на верхнюю площадку стены. Она уже была залита лунным светом. И если бы внимание охранников не было целиком обращено в сторону сражения, Лавиния была бы мгновенно обнаружена и, скорее всего, застрелена.

Несколько секунд гостья всматривалась в черноту сада, пытаясь рассмотреть там хоть какие-то ориентиры. Но воздух был темен, как вода в ночном озере. Пришлось прыгать наугад, и, конечно, она подвернула ногу. В отличие от Троглио, ее некому было нести. Несколько секунд Лавиния сидела, растирая щиколотку, потом, переборов боль, встала и пошла, хромая, в сторону дверей, через которые обычно попадала в апельсиновую рощу Элен. Осторожно, бесшумно двигаясь, красавица пробралась на первый этаж. Здесь вообще в этот момент не было никакой охраны. Троглио все очень подробно описал, и в памяти Лавинии его указания отложились отчетливо. Она не стала пользоваться широкой парадной лестницей, а начала подниматься наверх по маленькой темной лестнице для прислуги. Боль в ноге была нестерпимой; с нервной усмешкой мисс Биверсток подумала, что ей передалась травма управляющего, — отчего-то все ее предприятие с проникновением в этот дворец принуждено хромать от начала и до конца.

Не издавая ни единого звука, худая бархатная тень неутомимо ковыляла вверх по ступенькам. Наконец вот он, третий этаж. Лавиния выглянула из-за поворота коридора: слава Богу, никого из слуг, наверняка все на городских стенах или, по крайней мере, у окон, что выходят в сторону поля боя.

Грохот сражения был слышен и здесь. Дверь, по описанию Троглио, должна быть возле рыцарской ниши; вот поворот, вот железный истукан. У дверей в покои Элен Лавиния отдышалась, собралась с силами и решительно нажала на ручку.

Элен стояла у окна, как и все обитатели дворца, стараясь на слух определить, что происходит в городе. Она резко обернулась на стук дверных створок и вскрикнула, увидев мужскую фигуру. Неизвестно, чего было больше в ее возгласе — ужаса или радости. Это ведь мог быть и Энтони, и дон Мануэль. Мужская фигура сделала хромой шаг вперед, на нее упал свет свечи, и Элен вскрикнула снова:

— Лавиния!

Сабина, тоже до сих пор сидевшая в непонятном оцепенеют, вскочила со своего места и с ревом, как медведица, защищающая свое потомство, кинулась на человека, вошедшего без спроса и с оружием в руках в эту комнату. Но Лавиния была предупреждена своим лысым управляющим: для громадной индеанки был приготовлен пистолет, и она, не задумываясь, использовала его по назначению. Пуля попала Сабине в грудь, она тяжело рухнула на ковер и по инерции подползла прямо к ногам вошедшей.

Лавиния отбросила пистолет и сказала:

— Это я, Элен. Теперь ты свободна.

Элен смотрела на распростертое на полу тело своей охранницы.

— Но ты, кажется, не рада?

— Признаться, не очень.

Лавиния улыбнулась, как мать улыбается словам неразумного ребенка, и сделала несколько шагов в сторону подруги, сильно припадая на правую ногу.

— Не подходи ко мне, Лавиния, — тихо и зло сказала Элен.

— Я пришла тебя спасти.

— Не надо меня спасать.

— Но ты сама позвала меня!

— Это была ошибка.

— За ошибки надо платить, — нежно сказала Лавиния. Она была всего в дух шагах от Элен.

— Какой ты хочешь платы?

— Ты сама знаешь.

— Что ты имеешь в виду?

— Я хочу всего лишь, чтобы ты ушла вместе со мной.

— Я никуда не пойду.

— Но почему, Элен, это неразумно, что ты будешь делать в этом…

— Я жду своего жениха.

— Ах, вот оно что.

— Да, Лавиния, да, и он скоро будет здесь.

— Думаю, ты его дождешься… — с этими словами мисс Биверсток выхватила нож.

В это время дон Франсиско, уставший звать слуг, которые разбежались из дворца, попытался встать с постели, чтобы наконец выяснить, что происходит. Но он так ослабел, что ноги отказывались держать его, он тяжело и страшно дышал, в голове стучал тяжелый молот.

— Эстелла, Просперо! — позвал он. Ответом ему была полная равнодушная тишина. Тогда он сделал несколько шагов к дверям, но тут у него потемнело в глазах, и он рухнул на пол, схватившись по дороге за скатерть, покрывавшую стол. На нем стояло два подсвечника. Огонь мгновенно распространился по пыльной ткани. Через минуту пылали гардины и пышные золоченые занавески над дверями. Бесшумно взрывались кружевные фестоны, украшавшие верхнюю часть алькова. Сожрав все, что было в спальне, пламя с нарастающим воем вырвалось в коридор за новой порцией пищи.

Из темной и глубокой, как расщелина в скале, улочки, на площадь перед дворцом выскочил дон Мануэль. По дороге он прикинул, что у него есть время для того, чтобы захватить фамильные драгоценности и вместе с Элен спуститься в гавань к давно снаряженному баркасу. При этом еще оставалось время, чтобы отдать приказ об уничтожении Энтони.

Но, как видно, его планам не суждено было сбыться. У дверей не охраняемого никем дворца стоял освещенный луной человек в длинном черном плаще и черной шляпе. Дон Мануэль сразу узнал его.

— Ну что ж, тем лучше, — захохотал он, вытаскивая рапиру из ножен, — отомстим заодно за смерть дяди.

Сэр Фаренгейт сделал несколько шагов ему навстречу, снял и отбросил шляпу, отстегнул ножны и, вытащив из них шпагу, тоже отбросил.

Дон Мануэль стремительно приближался, стуча каблуками по плитам, которыми была вымощена площадка перед дворцом.

Элен успела оттолкнуть руку Лавинии, и лезвие просвистело всего в нескольких дюймах от ее лица. Отбегая, Элен схватила за спинку кресла и повалила его на пол. Лавиния, прихрамывая, обошла препятствие, не упуская из виду жертву. Та вынуждена была отступить в угол между стеной и бамбуковой ширмой.

— Так значит, ты все-таки не хочешь уйти со мной?

— Нет, — ответила Элен, хотя было понятно, что Лавиния разговаривает сама с собой.

— Значит, не хочешь?

— Нет, не… — опять открыла рот Элен, но бросок Лавинии прервал ее на полуслове. Элен успела увернуться, но на портьере, которая висела у нее за спиной, остался длинный вертикальный разрез. Повалив ширму, Элен кинулась к двери; с проклятиями высвободив нож из портьеры, Лавиния бросилась вслед за ней. Несмотря на хромоту, ей удалось совершить По-звериному стремительный бросок, и она наверняка настигла бы беглянку и вонзила ей нож в спину, если бы не зацепилась за труп Сабины. Таким образом тюремщица оказала своей подопечной последнюю услугу.

Выскочив в коридор, Элен на мгновение растерялась — куда бежать?! По черной лестнице в апельсиновую рощу или по парадной в город? Нет, в рощу нельзя, там, в замкнутом пространстве, Лавиния рано или поздно ее настигнет, поэтому… Додумать свою мысль она не успела — разъяренная преследовательница тоже уже была в коридоре. Элен схватила за железную рукавицу стоящего в нише рыцаря и, обрушив его поперек прохода, побежала в глубь дворца, оставив за спиной грохот железа и клубы столетней пыли. Лавиния неловко перебралась через старинную развалину и заковыляла следом. В другой обстановке вид переодетой хромающей женщины с ножом в руке мог бы показаться комичным, но здесь и в этот момент такие мысли никому не могли прийти в голову. Достаточно было взглянуть в глаза вооруженной дамы: в их блеске осталось мало человеческого, — холодная, хищная ярость светилась в них.

Элен мчалась в сторону парадной лестницы, надеясь спуститься по ней на площадь перед дворцом или хотя бы попасть в руки стражников, которые помогут ей избавиться от «лучшей подруги».

Но оказалось, что путь вниз отрезан, второй этаж был полностью охвачен бушующим пламенем. Вверх по лестничному проему валил дым, и по ковру, устилавшему мраморные ступени, ползли торопливые языки пламени.

Элен затравленно оглянулась — по коридору, стремительно ковыляя, приближалась Лавиния с поблескивающим в руке кинжалом.

— С вашей стороны было очень вежливо дать мне возможность расквитаться с вами, сэр, — наступал дон Мануэль, изобретательно орудуя клинком.

— Я очень рад, что даже в подобной ситуации вы способны оценить хорошее обхождение, — отбивался сэр Фаренгейт. Он с первого удара почувствовал, что поединок будет нелегким. Дон Мануэль был прекрасно образован в фехтовальном смысле и, плюс к этому, молод и силен. «Встретиться бы с ним лет десять назад», — думал сэр Фаренгейт, с трудом отражая настырные и хитрые удары молодого испанца. Умом капитан прекрасно понимал действия противника, но рука немела, а дыхание перехватывало.

— Вы хорошо держитесь для ваших лет, — издевательским тоном сообщил дон Мануэль — он чувствовал, что побеждает, и не мог отказать себе в удовольствии покуражиться.

— Я пощадил бы вашу старость, но, думаю, вы были бы оскорблены таким проявлением снисходительности.

Сэр Фаренгейт отступил вплотную ко дворцу и отбивался, прижавшись спиной к высоким дверям. Он уже не мог отвечать на издевательские реплики своего молодого соперника; не хватало дыхания, а выпады дона Мануэля становились все более угрожающими. Один раз он увернулся в последний момент, и острие, направленное ему в грудь, скользнуло по одному из бронзовых шишаков, которыми была обита дверь.

— Вы, я вижу, привыкли растягивать удовольствие, — сказал дон Мануэль, опять идя на сближение с капитаном.

В этот момент с треском лопнули стекла в нескольких окнах второго этажа и пламя с гудением вырвалось наружу. Мельком покосившись в сторону пламенных языков, дон Мануэль пробормотал:

— Пора кончать.

Элен бежала по анфиладе комнат, пытаясь каждый раз закрыть двери и отделить себя ими от преследовательницы. Но раз за разом это ей не удавалось. Хотя Элен выбивалась из сил, упираясь плечом в створки, Лавиния была явно сильнее. Одним наступающим ударом она отшвыривала испуганную «белую рабыню» на середину следующей залы. Элен спешила к очередным дверям — и все повторялось сначала: и судорожные попытки забаррикадироваться, и мощный удар, все сметающий на своем пути.

На втором этаже почти изо всех окон хлестало пламя. Весь третий этаж был пуст и как будто неторопливо плыл по волнам пламени.

Дворец Амонтильядо был велик, но и его анфилады были не бесконечны. Элен поняла это, оказавшись в угловой комнате, — дальше бежать было некуда. Она начала придвигать к закрытым дверям все, что попадалось ей под руки, строя баррикаду. Отчаяние и в нее вселило дополнительные силы. Она в одиночку подвинула большой письменный стол и одним движением взгромоздила на него кресло, которое в другой обстановке вряд ли смогла бы сдвинуть с места. В следующее мгновение дала о себе знать Лавиния. Страшный удар сотряс закрытые двери. Свирепая хромоножка, находясь под действием старинного индейского наркотического средства, была сильнее и опаснее разъяренного дона Диего. Она поняла, что добыча загнана в угол, и это сообщило ее усилиям дополнительную энергию.

Элен прижалась спиной к тумбе стола, уперлась ногами в большой книжный шкаф и пыталась сопротивляться этому натиску. Она стояла насмерть, от невероятных усилий и отчаяния слезы текли из глаз, пальцы царапали по паркету, но при этом Элен чувствовала, что неспособна удержать свои позиции. Еще удар, два, еще несколько мгновений — и Лавиния будет здесь.

В этот раз капитан Фаренгейт не успел увернуться, и рапира дона Мануэля попала ему в горло. Старик упал на колени, схватился руками за рану и, покачавшись, рухнул на бок.

— Пора кончать, — автоматически повторил дон Мануэль, стоя над трупом своего злейшего врага, который посмертно перейдет вскоре в разряд его родственников.

Теперь ему нужно было разобраться с этим неожиданным пожаром. Элен находится на третьем этаже, надо туда как-то проникнуть. Он отступил на несколько шагов от трупа и поднял рапиру, собираясь вытереть ее о край плаща, и вдруг услышал:

— Не спешите, дон Мануэль.

Испанец резко обернулся: всего в нескольких шагах от него стоял Энтони. В руках он сжимал шпагу, видимо, подобранную по дороге из тюрьмы.

Дон Мануэль довольно быстро пришел в себя, к нему вернулась его обычная самонадеянность. Он отлично помнил, в каком состоянии был Энтони еще сегодня днем. И эта человеческая развалина взяла в руки оружие? Что ж, чем меньше останется сегодня родственников у Элен, тем лучше.

— Вы хотели узнать, чья кровь на моем клинке? Я вам отвечу — кровь вашего отца. Если хотите, я могу смешать ее с вашей.

Энтони был не склонен к ведению светской беседы параллельно с поединком, он молча кинулся в атаку. После нескольких выпадов и контрвыпадов дон Мануэль заметил:

— Знаете, милейший, очень ощущается, что вы давно не держали оружия в руках. В этом деле только повседневные упражнения — залог успеха. В вашем положении было неблагоразумно пренебрегать ими.

Энтони и сам чувствовал, что шпага не слишком хорошо его слушается. Его покормили в кордегардии перед тем, как предъявить отцу, но этого было явно недостаточно, чтобы компенсировать несколько недель существования на тюремном рационе. Но даже сильнее, чем телесная слабость, Энтони мешала неразбериха в мыслях. Еще час назад он валялся на своей соломе в полной уверенности, что Элен его предала, что жизнь его кончена и дальнейшее существование не имеет ни малейшего смысла. Но вдруг явилась Аранта (ей пришлось отдать свои серьги и браслеты стражникам, чтобы они согласились ее пропустить в камеру Энтони, и самой остаться там вместо него), она в несколько секунд, которые у нее были, успела сказать много взволнованных слов, но в них оказалось не так уж много содержания. Маленькая испанка, проявляя истинную доблесть, не умела выражаться лаконично. По крайней мере одно Энтони понял — все обстоит не так просто и не так мрачно, как ему казалось. Имеет смысл еще раз объясниться с Элен.

— Что с вами, сэр Энтони, обычно вы весьма словоохотливы во время фехтовальных развлечений!

Лейтенант продолжал молча отступать под натиском неумолимо надвигающегося испанца, и конец его был бы скорей всего столь же печален, как конец сэра Фаренгейта, если бы не страшный вопль, донесшийся сверху.

Сражающиеся невольно разошлись на несколько шагов и подняли головы. Второй этаж пылал; в проеме между окнами третьего этажа стояла на узком карнизе Элен, с ужасом глядя вниз. Из открытого окна к ней тянулось странное существо в черном костюме. Ни дон Мануэль, ни Энтони не узнали в нем Лавинию. В правой руке она держала свой кинжал, которым пыталась дотянуться до своей жертвы. Она наносила один удар за другим и каждый раз промах сопровождала разочарованным криком. Элен медленно отступала по узкому карнизу, лезвие ножа то и дело царапало стену в нескольких дюймах от ее плеча. Один раз Лавинии удалось зацепить руку Элен, и брызги крови окрасили белое платье. Понимая, что из окна ей дотянуться до жертвы не удастся, Лавиния тоже начала выбираться на карниз. В отличие от Элен, она передвигалась лицом к стене, держась за ее выступы левой рукой, отводя правую для удара. Отступать дальше Элен было некуда. Лезвие кинжала поблескивало в отсветах пламени. Лавиния максимально отвела руку и замерла, выбирая момент для удара. Они находились в полуярде друг от друга. Дон Мануэль и Энтони затаили дыхание. Соперницы на карнизе тоже на мгновение оцепенели. Так продолжалось несколько томительных секунд, наполненных только ревом пожара. В тот момент, когда Лавиния нанесла удар, Элен не стала от нее отшатываться, как можно было бы предположить. Наоборот, она сделала движение навстречу своей «лучшей подруге», так что та оказалась у нее на груди. Нож снова ударил в камень, но уже за плечом Элен. Лавиния потеряла равновесие и стала заваливаться на спину, она что-то кричала, ее руки хватали воздух. Элен на всю жизнь запомнила, как она будто пыталась вцепиться в нее своим сумасшедшим взглядом.

Пролетев сквозь волну пламени, существо в черном бархатном костюме плашмя упало на каменную мостовую и, шевельнувшись несколько раз, затихло.

Но время вздохнуть свободнее для Элен отнюдь не наступило. В комнату, из которой она выбралась в простенок между окнами, вошло пламя. Огонь бушевал и начинал ломиться в окна. И молчавшая во время схватки с подругой девушка, не выдержав, крикнула:

— Спасите!

Внизу стояли двое мужчин, имевших основание думать, что этот крик обращен к одному из них. Они замерли с обнаженными шпагами в руках. Крик «Спасите!» своей безличностью как бы уравнял их в правах. Им нужно было знать, к кому именно он обращен. И Элен, несмотря, на всю чудовищность своего положения, поняла, что от нее требуется, и она закричала:

— Энтони, Энтони, спаси меня!

И вот тут лейтенант Фаренгейт показал, как он умеет драться. Страсть бьет силу, решимость — умение. Любовь в конце концов — бьет ненависть.

Буквально после двух или трех бешеных выпадов дон Мануэль упал, пронзенный насквозь. Свою тяжелую кирасу он бросил на поле боя, чтобы было легче бежать: настало время пожалеть об этом.

Но Энтони тоже было рано радоваться. Вырвав свою возлюбленную из лап одного соперника, он увидел, что она рискует оказаться в лапах другого, и значительно более опасного. Из обоих окон, меж которыми примостилась Элен, высунулись два огненных щупальца. «Это конец», — мелькнула мысль в голове лейтенанта. Прыгать с высоты пятнадцати ярдов, как это только что продемонстрировала Лавиния, было самоубийственно. Оставалось только сгореть.

Лейтенант завертелся на месте, скрипя зубами от бессильной ярости. Времени совсем не было: ни принести лестницу, ни… в этот момент он увидел лежащего у стены отца. Плащ! Он бросился к телу и шепча:

«Прости папа, прости», — снял с него плащ. В это время на площади появились первые из ворвавшихся в город корсаров. Энтони крикнул им, чтобы они бежали к нему.

— Это молодой Фаренгейт, — сказал кто-то из них.

— Смотри, а вон там дочка капитана!

Корсары подбежали. Плащ был расправлен — он оказался очень широким. Энтони и еще трос человек, держа его за края, встали под тем простенком, на котором мостилась охваченная смертельным дыханием огня Элен.

— Прыгай, — крикнул Энтони.

Прыгать было страшно. Элен зажмуривалась от ужаса, ей никак не удавалось заставить себя шагнуть в пустоту. Сверху отцовский плащ казался не больше носового платка.

— Прыгай! — заорали все корсары, собравшиеся на площади.

Языки пламени уже буквально облизывали Элен. И она прыгнула.

 

Вместо эпилога

Победа далась корсарам тяжело. Помимо капитана Фаренгейта, погиб доблестно сражавшийся Хантер, были тяжело ранены Доусон и Болл. Город горел два дня, и то, что пощадил огонь, было разграблено корсарами. Вероятно, если бы капитан Фаренгейт остался в живых, он попытался бы воспрепятствовать самым диким актам насилия и бесчинства, но с его гибелью сошел со сцены последний морской разбойник, который хотя бы отчасти мог считаться джентльменом.

Элен и Энтони отплыли из Санта-Каталаны, не дожидаясь окончания грабежей. До того как молодым людям удалось пожениться, они испытали еще один удар судьбы. Мистер Фортескью не позволил им остаться на Ямайке хотя бы до окончания сроков их траура по отцу. Он мотивировал это тем, что, давая приют детям капитана Фаренгейта, он, как губернатор острова, косвенно поддерживает налет на Санта-Каталану, что не могло не вызвать неудовольствия испанского двора. Элен и Энтони поженились на Тринидаде, где и поселились в небольшом имении, купленном капитаном Фаренгейтом еще до того, как он стал губернатором Ямайки.

Это была не единственная свадьба: обвенчались также и Тилби с Ван дер Стерреном. Вместе с этими семействами поселилась и Аранта, не пожелавшая ни оставаться в разгромленной Санта-Каталане, ни возвращаться в Европу. Она присоединилась к своей подруге после похорон отца и брата.

Несколько лет все они прожили в полной безмятежности, у обеих пар родилось по двое детей. Казалось, что так может продолжаться вечно…

 

Примечания

АНКЕРОК — бочонок с водой.

БАКШТАГ — натянутый канат, поддерживающий мачту с кормовой стороны.

БАР — песчаная подводная отмель; образуется в море на некотором расстоянии от устья реки под действием морских волн.

БЕЙДЕВИНД — курс парусного судна относительно ветра, когда направление ветра составляет с направлением судна угол меньше 90 градусов.

БИЗАНЬ — нижний косой парус на бизань-мачте.

БРАНДЕР — судно, нагруженное горючими и взрывчатыми веществами; во времена парусного флота применялось для поджога неприятельских кораблей.

БРАС — снасть, служащая для поворота реи.

БРИГ — двухмачтовое парусное судно.

ВАНТЫ — оттяжки из стальных или пеньковых тросов, которыми производится боковое крепление мачт, стеньг или брамстеньг.

ВЕРПОВАТЬ — передвигать судно с помощью малого якоря — верпа; его перевозят на шлюпках, а потом подтягивают к нему судно.

ВЕРТЛЮЖНАЯ ПУШКА — пушка, поворачивающаяся на специально вращающейся установке — вертлюге.

ВЫМБОВКА — рычаг шпиля (ворота, служащего для подъема якоря).

ГАКАБОРТ — верхняя часть кормовой оконечности судна.

ГАЛЕОН — большое трехмачтовое судно особо прочной постройки, снабженное тяжелой артиллерией. Эти суда служили для перевозки товаров и драгоценных металлов из испанских и португальских колоний в Европу (XV–XVII вв.).

ГАЛС — направление движения судна относительно ветра.

ГАНДШПУГ — рычаг для подъема тяжестей.

ГАФЕЛЬ — перекладина, к которой прикрепляется верхний край паруса.

ГИК — горизонтальный шест, по которому натягивается нижняя кромка паруса.

ГИНЕЯ — английская монета.

ГРОТ — самый нижний парус на второй от носа мачте (грот-мачте) парусного судна.

ИСПАНСКОЕ МОРЕ — старое название юго-восточной части Карибского моря.

КАБЕЛЬТОВ — морская мера длины, равная 185,2 метра.

КАМБУЗ — корабельная кухня.

КАПЕР — каперное судно, владельцы которого занимались в море захватом торговых судов (XVI–XVIII вв.).

КАПЕРСТВО — в военное время (до запрещения в 1856 г.) преследование и захват частными судами коммерческих неприятельских судов или судов нейтральных стран, занимающихся перевозкой грузов в пользу воюющей страны.

КВАДРАНТ — угломерный инструмент для измерения высот небесных светил и солнца; применялся в старину до изобретения более совершенных приборов.

КВАРТЕДЕК — приподнятая часть верхней палубы в кормовой части судна.

КИЛЬВАТЕРНАЯ СТРУЯ — след, остающийся на воде позади идущего судна.

КЛИВЕР — косой парус перед фок-мачтой.

КИЛЬСОН — брус на дне корабля, идущий параллельно килю.

КОРДЕГАРДИЯ — помещение для военного караула, а также для содержания арестованных под стражей.

КРЕНГОВАТЬ — положить судно набок для починки боков и киля.}

КРЮЙС-МАРС — наблюдательная площадка па бизань-мачте (кормовой мачте судна).

КУЛЕВРИНА — старинное длинноствольное орудие.

ЛАГ — простейший прибор для определения пройденного судном расстояния.

ЛЮГГЕР — небольшое парусное судно.

НОК-РЕЯ — оконечность поперечины мачты.

НИРАЛ — снасть для спуска парусов.

ПИАСТР и ДУБЛОН — старинные испанские монеты.

ПЛАНШИР — брус, проходящий поверх фальшборта судна.

ВЕРШТАГ — поворот парусного судна против линии ветра с одного курса на другой.

ПОЛУБАК или БАК — носовая часть верхней палубы судна.

ПОРТЫ — отверстия в борту судна для пушечных стволов.

РАНГОУТ — совокупность деревянных частей оснащения судна, предназначенных для постановки парусов, сигнализации и т. д.

РЕЯ — поперечный брус на мачте, к которому прикрепляют паруса.

РУМПЕЛЬ — рычаг для управления рулем.

САЛИНГ — верхняя перекладина на мачте, состоящей из двух частей.

СКУЛА — место наиболее крутого изгиба борта, переходящего в носовую или кормовую часть.

СХОДНЫЙ ТАМБУР — помещение, в которое выходит трап (лестница, ведущая в трюм).

ТАБАНИТЬ — грести назад.

ТАКЕЛАЖ — все снасти на судне, служащие для укрепления рангоута и управления им и парусами.

ТРАВЕРС — направление, перпендикулярное курсу судна.

УТЛЕГАРЬ — рангоутное дерево, являющееся продолжением бушприта.

ФАЛЬШБОРТ — легкая обшивка борта судна выше верхней палубы.

ФАЛ — веревка (снасть), при помощи которой поднимают на судах паруса, реи, сигнальные огни и проч.

ФАРТИНГ — мелкая английская монета.

ФЕЛЮГА — узкое парусное судно, которое может идти на веслах.

ФОК-ЗЕЙЛ — нижний прямой парус фок-мачты (первой мачты судна).

ФОРШТЕВЕНЬ — носовая оконечность судна, продолжение киля.

ФУТ— мера длины, равная 30,48 см.

ХОЖДЕНИЕ по ДОСКЕ — вид казни. Осужденного заставляли идти по неприбитой доске, один конец которой выдавался в море.

ШКАНЦЫ — пространство между грот-мачтой и бизань-мачтой.

ШКОТ — снасть для управления нижним концом паруса.

ШПИГАТ — отверстие в фальшборте или в палубной настилке для удаления воды с палубы.

ШПИЛЬ — ворот, на который наматывается якорный канат.

ШТАГ — снасть, поддерживающая мачту.

ШЛЮП — одномачтовое морское судно.

ШКАФУТ — средняя часть палубы судна, между кормовой и носовой надстройками.

ЮВЕРС — блок для натягивания вант.

ЯРД — английская мера длины, равная 3 футам — около 91 см.