С самого начала моя любовь к Джейн Остин тесно переплеталась с симпатией к профессору, который нас «познакомил». Посещая его семинары, я прочел «Эмму», позже под его опекой я сдал устные экзамены и, в конце концов, он вдохновил меня на немыслимый поступок – написать диссертацию.

Но прежде профессор совершил невозможное: нашел для меня хорошую и дешевую квартиру в Нью-Йорке. Неделями я мотался по городу в поисках жилья, заполнял анкеты в сомнительных агентствах недвижимости, пытался заселиться в пятиэтажки без лифта, проходил кастинг на роль четвертого соседа в апартаментах размером со спальню, рассматривал варианты, где ванная помещалась на кухне, кухня – в гостиной, и повсюду воняло гнилой рыбой с китайского рынка под окнами. И тут профессор при мне обмолвился, что его соседка ищет жильца в таунхаус.

Я такого насмотрелся за эти дни, что дом показался мне дворцом, а плата вполне приемлемой. Все складывалось сказочно, и я не стал напрягаться по поводу того, что поселился бок о бок с человеком, которому предстояло курировать мою научную работу до конца учебы. Панике я поддался лишь однажды. Через пару дней после заключения договора мы с друзьями курили травку, и тут меня озарило: «Господи, я буду жить рядом с профессором! Теперь все решат – и он в первую очередь, – что я ищу замену отцу». Какая ирония: улизнуть от одного родителя, чтобы тут же повиснуть на шее у другого! Я прямо-таки ощутил себя мальчиком в мокрых штанишках. Но все же мне удалось взять себя в руки и довериться интуиции. Нельзя сбегать от человека, у которого ты можешь столь многому научиться.

Он был наиболее молодым стариком из всех, кого я знал. Когда я начал заниматься у него, профессор уже вышел на пенсию, но при этом оставался самым неутомимым человеком на факультете. Он был научным руководителем у огромного числа выпускников, вел курсы по множеству предметов (литература XIX века, романтическая поэзия, литература коренных народов Северной Америки, детская литература, научная фантастика, шедевры мировой литературы и так далее), консультировал восемь профессиональных журналов, примерно раз в три года издавал по книге и неофициально вел факультативные занятия; словом, являлся прирожденным педагогом. Квартирантка профессора – будущий медик, упрекнуть ее в праздности было невозможно, однажды рассказала, что каждое утро просыпается от звука его стремительных шагов по лестнице. Она еще только выбиралась из постели, а он уже бежал навстречу новому рабочему дню.

Но дело было не только в его энергичности. Профессор не утратил способности смотреть на мир свежим взглядом. Его седые волосы вечно топорщились надо лбом, словно от удивления; стоило ему услышать что-то новое, и его лицо мгновенно становилось внимательным и сосредоточенным. Он всегда интересовался нашим мнением, независимо от того, как сильно мы запинались, пытаясь подобрать слова, и никогда не упускал возможности получать знания.

Я смог оценить это далеко не сразу. В первый день занятий я быстро пришел к выводу, что ошибся, записавшись на его семинары. Представьте: в аудиторию ворвался седобородый старичок с охапкой книг под мышкой; он двигался как-то слишком резко, даже нервно, его взгляд постоянно перебегал с предмета на предмет. Время от времени профессор хмыкал себе под нос, явно не собираясь объяснять свою реакцию. Он выглядел большим оригиналом, если не сказать маразматиком, и его вопросы только усугубили это впечатление. Они казались банальными до крайности, затертыми до дыр, наивными и даже бестолковыми, их было глупо задавать даже первокурсникам, не говоря уже о студентах аспирантуры.

Но стоило только начать отвечать на эти вопросы, как сразу стало ясно, что все совсем не так просто, как кажется. Сложность вопросов заключалась в том, что они касались вещей – романов, языка, чтения, – о которых мы давно перестали задумываться, принимая их как данность. Например, что значит отождествлять себя с литературным персонажем? Я думал, что знаю ответ, но так ли это было на самом деле? Значит ли это поставить себя на его место? Да, но не только. Или одобрять его поступки? Но мы с готовностью сравниваем себя и с отрицательными героями, стоит лишь нас подтолкнуть. В конце концов я пришел к выводу, что отождествление себя с персонажем – это некое промежуточное, трудно объяснимое состояние, когда ты – это он и не он одновременно. Едва ли подобное можно считать ответом.

Или, к примеру, профессор заявил, что в «Мадам Бовари» есть фраза, которую никогда не переводили на английский язык. То есть как?! «Это название», – сообщил нам профессор, а затем поинтересовался, почему же его все-таки не перевели. Я был страшно возмущен, даже рассержен подобной дерзостью – разве можно задавать такие вопросы? Но, с другой стороны, действительно, как перевести эту «мадам»? «Леди Бовари»? Но она не аристократка. «Миссис Бовари»? Слишком примитивно. Пришлось признать, что в английском языке не существует эквивалента французскому Madame, и английское Madam тут не подходит. Один простой вопрос показал, сколь велико различие между двумя культурами и, как следствие, продемонстрировал мне мою неспособность осмыслить роман полностью, отчего я был вовсе не в восторге.

Примерно через полчаса до меня стало доходить, чего добивается профессор, – в моей жизни это был первый подобный опыт! Старик стряхивал пыль с наших извилин. Он показывал нам, что под сомнение можно поставить все что угодно, а то, что, казалось бы, очевидно и известно лучше всего, – в особенности. Он учил нас смотреть на мир с любопытством и сознанием собственного невежества, а не с самоуверенностью знатоков, к которой мы так упорно стремились. Чтобы ответить на вопросы профессора, нужно было забыть то, чему нас учили, и начать с самого начала. «Все лежит на поверхности, – объяснил он позже. – Идите на улицу, и у любого глупца найдутся для вас ответы. Фокус заключается в том, чтобы задать правильные вопросы».

Я понял, насколько мне повезло. Я записался на еще один курс – романтической поэзии, и регулярно посещал занятия. Сидеть прямо напротив профессора и разговаривать с ним лицом к лицу казалось особой привилегией. Он всегда вел себя с нами как с равными, хотя нам было до него далеко. При этом старик любил ехидно похихикать и мог слукавить. (Узнав, что он преподает еще и литературу коренных народов Северной Америки, я мысленно обозвал его Койотом – он был типичным трикстером. У нас вообще вошло в привычку мифологизировать нашего преподавателя. Мой друг-индиец называл его Ганешей – слоноголовым богом мудрости.) Если вы мямлили что-то неопределенное и не могли закончить фразу, профессор притворялся тугодумом, чтобы вы, пытаясь объясниться, точнее выразили свою мысль. Я поймал себя на том, что выхожу из его кабинета пятясь, словно передо мной королевская особа.

Я мечтал, как однажды, став преподавателем, начну оказывать такое же влияние на студентов. Начиная с третьего года обучения в аспирантуре, мы вели английский язык у трех потоков первокурсников. Испытание не из легких, но я всегда хотел быть учителем и теперь, вдохновленный примером моего профессора, жаждал войти в аудиторию. Однако после первой же попытки я сдулся, словно проколотый воздушный шарик. Было совершенно очевидно, что я делаю что-то не так, но что именно – неизвестно. Готовясь к очередному занятию, я тщательно продумывал цепочку вопросов, которая должна была подвести студентов к определенным выводам, но они почему-то отвечали не так, как я планировал, и весь семинар превращался в игру в загадки.

Вместо того чтобы чутко внимать каждому моему слову, подростки складывали руки на груди, усаживались поудобнее и сверлили меня скептическими взглядами. Атмосфера в аудитории накалялась донельзя, время застывало подобно желе. Уже через десять минут после начала занятия я мысленно отделялся от тела и, взмыв под потолок, в течение часа как бы со стороны наблюдал за собственной агонией. Это напоминало ночной кошмар, когда ты стоишь на сцене и не можешь вспомнить ни слова из подготовленной речи. Со звонком я, умирая от стыда, вылетал вон из аудитории, словно беглый преступник, либо вещал ученикам что-то вслед, надеясь исправить ситуацию в последний момент. Естественно, они удирали со всех ног.

Что касается их сочинений – предполагалось, что я должен помочь студентам набить руку, – то они сдавали два эссе в неделю, и я часами разрисовывал их красной ручкой, подобно ангелу возмездия истребляя неуклюжие причастия и лишние запятые. «Не важно, что во время семинаров дела у нас обстоят из рук вон плохо, – рассуждал я. – Моя правка им обязательно поможет». А затем ученики сдавали мне следующие работы, и я обнаруживал все те же ошибки на прежних местах. Я был готов рвать на себе волосы. Мы же это проходили! Почему они не стараются? Неужели они не видят, как много я для них делаю? Я пытался обвинять во всем студентов, но в душе понимал, что не стал для них тем учителем, каким мечтал быть, и уж точно был далек от того идеала, каким был для меня мой профессор. Я начал подумывать, что вся эта затея с научно-преподавательской деятельностью – громадная ошибка.

Учитывая обстоятельства, я был только рад, что могу заняться чем-то помимо преподавания. Стоит ли говорить, что первую главу своей диссертации я посвятил Джейн Остин. Для начала я заново перечитал все ее произведения, на сей раз в хронологическом порядке. Это значит, что начал я с легкого и короткого романа «Нортенгерское аббатство»; по-юношески живой и очаровательный, он пленил меня еще в первый раз, но тогда я многое упустил из виду.

Кэтрин Морланд всего семнадцать лет, она одна из самых юных и самых наивных героинь Остин. Наверное, автор списывала эту девушку с себя, используя при этом все оттенки иронии. Если прообразом Элизабет Беннет стала Джейн в юности, то Кэтрин походила на нее же в подростковом возрасте. У обеих – Джейн и Кэтрин – отец был священником в тихой деревушке. Обе происходили из большой семьи: у Остинов было девять детей, у Морландов – десять; обе взрослели в окружении старших братьев. Десятилетняя Кэтрин росла сорванцом: «Она была шумной и озорной девочкой, терпеть не могла чистоту и порядок и больше всего на свете любила скатываться по зеленому склону холма позади дома». Такой же склон был рядом с домом Остин.

В четырнадцать Кэтрин предпочитала «бейсбол, крикет» (бейсбол! Как удивительно воображать юную Джейн на позиции шорт-стопа), «верховую езду и прогулки» чтению. По крайней мере, чтению серьезных книг. Кэтрин обожала романы и ненавидела историю – совсем как Остин, которая в этом возрасте сочинила сатирическую «Историю Англии», «написанную предвзятым, предубежденным, невежественным историком».

Однако в пятнадцать лет «впечатление, которое она производила на окружающих, стало понемногу исправляться». Кэтрин научилась завивать волосы, полюбила танцевать, начала читать стихи о любви и наряжаться. Она похорошела и к семнадцати превратилась в привлекательную девушку. Не хватало одного: по соседству не нашлось ни одного юноши, способного пленить ее сердце. Но час пробил, и она отправилась на каникулы в Бат, самый модный курорт в Англии, город театров и балов, магазинов и сплетен, величественных особняков и прекрасных пейзажей, куда приезжали на других посмотреть и себя показать; кстати, это было излюбленное место отдыха семейства Остин. Они останавливались в доме богатого дяди Джейн, который ездил на воды лечить подагру. А Кэтрин гостит у Алленов, самой состоятельной семьи в округе, также приехавшей в Бат поправить здоровье.

В Бате Кэтрин проводила время в компании новых друзей, и те пытались по-своему повлиять на нее и научить жизни. Брат и сестра, Джон и Изабелла Торп, тщеславные и лживые молодые люди, навязывали Кэтрин свои представления о мире. Джон был болтливым и поверхностным юношей, во времена Остин таких называли «пустозвонами»:

– Я вызову на дуэль любого человека, который скажет, что моя лошадь пробегает в упряжке меньше десяти миль в час… вы видели за свою жизнь существо, более приспособленное для быстрого бега?.. Настоящих кровей!.. Взгляните на ее передние ноги. Взгляните на круп. Только посмотрите на ее поступь. Такая лошадь не может пробегать в час меньше десяти миль, даже если ее стреножить.

Джон попросту глуп, но Кэтрин слишком неопытна, чтобы понять это. Она слушает болтовню самодовольного молодого человека «со скромностью и почтительностью, подобающими юной девице, которая не осмеливается иметь собственное мнение, отличное от мнения самоуверенного кавалера», и ей не остается ничего, кроме как верить ему.

Однако по сравнению с эгоистичной и хитрой лицемеркой Изабеллой Джон не так уж плох.

«Это мое любимое местечко, – сказала Изабелла, усаживаясь между двумя входами – отсюда можно было легко наблюдать за всеми, кто в каждый из них входил или выходил, – оно такое укромное». Изабелла на четыре года старше Кэтрин и взялась обучать свою протеже искусству фальши: как флиртовать, как лгать, как поддразнивать. Манипулируя своей новой подружкой в угоду Джону, она сделала все возможное, чтобы подтолкнуть ее к брату. Когда он предложил Кэтрин покататься с ним вдвоем (совершенно непристойное поведение для того времени), Изабелла тут же его поддержала. «Как это будет чудесно! – обернувшись, сказала Изабелла. – Кэтрин, дорогая, я почти вам завидую. Но, Джон, я боюсь, третий седок у тебя может не поместиться».

Худшим подарком Изабеллы стали книги, к которым она приохотила свою юную подружку. «Нортенгерское аббатство» – сатира на готические романы, столь популярные в дни Остин, на то самое чтиво, о котором она столь резко отзывалась в своих ранних сочинениях. Даже название романа – пародия на высокопарные заглавия типа «Удольфские тайны», «Замок Отранто» (Нортенгер в те годы считался глухой провинцией). В юности Остин и сама, наверняка, зачитывалась подобными книжками, испытывая смешанные чувства, что-то среднее между удовольствием и стыдом. Она просто не смогла бы так непревзойденно высмеять эти произведения, если бы прежде не проглатывала их десятками – а никто не тратит время на то, что презирает. Но беда Кэтрин заключалась в том, что она верила прочитанному. Все эти нелепые истории о порочных аристократах и замках с привидениями, которые читали подруги и которые Кэтрин по наивности принимала за правду, вкупе с наигранными манерами Изабеллы давали неопытной девушке ложное представление о мире.

Но нельзя перекладывать вину только на Торпов. Все окружение Кэтрин, для которого учтивое притворство, поддельные эмоции, бессмысленные традиции были нормой, пыталось ввести ее в заблуждение. По прибытии в Бат миссис Аллен сразу отправилась со своей юной подопечной на бал, но, поскольку они не встретили знакомых, Кэтрин осталась без партнера:

– Как досадно, что у нас здесь нет ни одного знакомого человека! – прошептала Кэтрин.

– Разумеется, дорогая моя, – бесстрастно отозвалась миссис Аллен, – это в самом деле очень досадно.

Когда Джеймс, старший брат Кэтрин и друг Джона Торпа по колледжу, также приезжает в Бат, девушка восторженно отзывается об Изабелле. «Это приятно слышать. Я бы хотел, чтобы ты подружилась именно с такой молодой особой. У нее столько здравого смысла, столько очарования и ни капли притворства», – говорит он.

Кэтрин не могла сопротивляться натиску общественного мнения; незаметно для себя она стала подражать окружающим ее людям. Вот мистер Аллен приезжает, чтобы забрать с того первого, неудачного, бала жену и юную подопечную:

– Надеюсь, мисс Морланд, – спросил мистер Аллен, появляясь, – бал доставил вам удовольствие?

– О да, очень большое, – ответила Кэтрин, тщетно скрывая зевок.

К счастью, Кэтрин подружилась также с братом и сестрой Тилни. Генри Тилни, который, как Изабелла, был значительно старше нашей героини, подошел к ее образованию с совершенно иной стороны. Поначалу Кэтрин никак не могла понять умного и жизнерадостного Генри, настолько он казался странным и несерьезным. Вот их диалог во время первого танца на балу:

– Простите, сударыня, мою нерадивость – в качестве партнера по танцам. Я до сих пор не осведомился у вас – давно ли вы сюда приехали, приходилось ли вам бывать в Бате прежде, посетили ли вы Верхние залы, театр и концерты и какое этот город произвел на вас общее впечатление. Я недопустимо пренебрег своими обязанностями. Но не найдете ли вы возможным дать мне соответствующие разъяснения, хотя бы с опозданием? Если не возражаете, я примусь за дело тотчас же.

– Вам незачем, сэр, по этому поводу беспокоиться.

– Помилуйте, сударыня, мне это не причинит ни малейшего беспокойства. – И, изобразив на лице жеманную улыбку, он спросил более высоким голосом:

– Давно ли, сударыня, вы прибыли в Бат?

– Около недели тому назад, сэр, – ответила Кэтрин, стараясь удержаться от смеха.

– В самом деле?! – воскликнул он с нарочитым удивлением.

– Почему, сэр, вы этому удивляетесь?

– Вы, разумеется, правы, – произнес он обычным тоном. – Но ведь нужно же было выразить по поводу вашего приезда какие-то эмоции. А при подобных обстоятельствах удивление кажется вполне уместным и ничуть не уступает любому другому чувству. Итак, продолжим…

Вместо того чтобы обучать Кэтрин премудростям жизни в обществе, как это делали Изабелла и миссис Аллен, неосознанно требуя от нее слепого повиновения, Генри пытался достучаться до нее, показывая, насколько нелепы условности. Он не читал нравоучений, не восклицал: «Посмотрите, мисс Морланд, сколько фальши вокруг!» Он тормошил ее, удивлял, смешил, заставал врасплох, вынуждая угадывать причины и следствия, побуждая думать самостоятельно, без подсказок. Через несколько дней они снова танцевали вместе. Джон Торп, праздно за ними наблюдавший, неторопливо приблизился к паре и попытался привлечь внимание Кэтрин болтовней о лошадях (во времена Остин на балах менялись партнеры). Генри, снова оказавшись в паре с Кэтрин, заявил:

– Контрданс, по-моему, – подобие брака. В том и другом главные достоинства человека – взаимные верность и обязательность. И мужчинам, которые предпочитают не жениться или не танцевать, не может быть дела до жен или дам их соседей.

– Но это такие разные вещи!

– По-вашему, их нельзя сравнивать?

– Разумеется, нет. Те, кто женятся, не могут разойтись и обязаны вести общее хозяйство. А те, кто танцуют, только находятся в большом зале друг против друга, проводя вместе лишь полчаса.

‹…›

– В браке мужчина доставляет средства существования женщине, а женщина хлопочет о домашних радостях для мужчины… В танцах же обязанности распределяются обратным образом. Радовать, угождать должен он. А она – заботиться о веере и лавандовой воде. Должно быть, именно это отличие в распределении обязанностей привлекло ваше внимание и заслонило основное сходство.

– Вовсе нет, я об этом даже не думала.

– В таком случае я просто теряюсь.

Теперь Генри ведет разговор иначе, у него другие намерения. Он по-прежнему шутит, но на этот раз высмеивает традиции, а не пародирует, и, вместо того чтобы смутить Кэтрин вопросом о социальных устоях, проверяет ее способность переосмысливать общепринятые догмы. Брак это одно, танцы – совсем другое, но так ли велика разница? И да, и нет; Генри предлагает ей рассудить самой. Прошлая беседа была скорее монологом: он говорил, она смеялась. На этот раз он пригласил ее вступить в разговор. Генри побуждает Кэтрин высказать свое мнение; он не боится показаться глупым, делая вид, что не совсем понял ее, и тем самым давая ей возможность подобрать слова и точно выразить свои мысли.

И тут я, наконец, нашел ответ на вопрос, мучивший меня все это время. Я понял, в чем моя ошибка как учителя. Хитроумный, неугомонный, насмешливый, готовый выставить себя глупцом ради того, чтобы студент научился думать, немного странный и резкий, но всегда необыкновенно интересный собеседник – таким был Генри Тилни. Таким был и мой профессор. Именно эти качества делали его великолепным педагогом; не гениальность и начитанность (хотя ни того, ни другого у него не отнять), а то, что он заставлял нас думать самостоятельно (как Генри заставлял Кэтрин). Профессор умело подталкивал нас к пересмотру общепринятых литературных штампов, а также собственных суждений (так же поступал Генри) о наших способностях понимать роман, его персонажей, его язык.

В конце концов, мы все походили на Кэтрин – выпускники, неуверенно начинающие новый жизненный этап. Но нет, пожалуй, это слишком лестное для нас сравнение. Кэтрин понимала, что наивна, хоть и не осознавала насколько. Скорее, мы вели себя как Торпы: молодые люди, которые скрывали собственную неуверенность, притворяясь друг перед другом, что знают гораздо больше, чем это было на самом деле. Профессор вел себя совершенно иначе. Он, в отличие от нас, прикидывался невеждой, отказываясь от роли мудреца и гуру. Почему? Потому что «знал, что ничего не знает»; знал, что все мысли, в том числе его собственные суждения и представления, нуждаются в постоянной переоценке.

Он учил нас, задавая вопросы. Я пытался следовать его примеру, вот только вопросы у меня были не те, – наконец-то до меня дошло. Это были все те же ответы, только замаскированные под вопросы. Да я просто издевался над своими студентами, как ведущий викторины «Своя игра». Я стал не учителем, а мучителем. Мои студенты, подобно юной Кэтрин в Бате, окунулись в изумительный новый мир; они ходили по колледжу с вытаращенными глазами, ослепленные новыми перспективами и возможностями. И тут им явился я, но не в качестве Генри, а в качестве Изабеллы. Было мучительно больно признаться даже самому себе, как часто я, теша собственное самолюбие, манипулировал студентами вместо того, чтобы помогать им. Я указывал им, о чем думать, а затем делал все, дабы они под видом собственного мнения озвучивали мои мысли, – а я, мол, здесь ни при чем. Вместо того чтобы дать им возможность развиваться самостоятельно, я подсознательно пытался превратить их в подобие себя.

Мой профессор, задавая вопрос, не имел на него точного и окончательного ответа; он искренне желал услышать наши соображения. Точно так же рассуждения Генри на тему танцев и брака не несли в себе определенного подтекста, урока или морали. Он просто хотел, чтобы Кэтрин задумалась, и они смогли обсудить мысль вместе; разговор обещал быть куда интереснее чем: «Разумеется, дорогая моя… это в самом деле очень досадно», или «Это мое любимое местечко… оно такое укромное», или «Я вызову на дуэль любого человека, который скажет, что моя лошадь пробегает в упряжке меньше десяти миль в час…» и так далее. Генри предлагал разговор, позволяющий почерпнуть что-то новое, благодаря которому можно было лучше узнать собеседника и проникнуться к нему интересом.

Мой профессор был таким же, как Генри, а значит, таким же, как Джейн. Сама Остин – насмешливая, хитроумная, вызывающая – смотрела на нас со страниц «Нортенгерского аббатства». Ее читатели стали ее учениками: она воплотилась в Генри, мы заняли место Кэтрин, и Остин заговорила устами мистера Тилни. То, чем Генри делился с Кэтрин, несомненно, предназначалось и нам. Когда Генри высмеивал светские беседы, мы неизбежно вспоминали свою пустую болтовню. Когда он учил Кэтрин думать по-новому, в нашем инертном сознании зарождались свежие идеи.

В первом разговоре Генри преподал Кэтрин урок с помощью перевоплощения. Он прикинулся другим человеком – фальшивая улыбка, вкрадчивый голос, явное самодовольство – и сделал все, чтобы нелепость его поведения была очевидна аудитории, то есть Кэтрин. Остин никем не притворялась, но, на наших глазах, примерила множество разных масок. Фразы вроде «дорогая моя», «мое любимое местечко» и «я вызову на дуэль любого» аналогичны выступлению Генри на тему «Давно ли, сударыня, вы прибыли в Бат?». А ирония, которой проникнуты все эти высказывания, заставила нас взглянуть свежим взглядом на самые, казалось бы, обычные разговоры и поведение. Остин, как и Генри, учила, показывая, стараясь заинтересовать, а потом и задуматься.

Джейн Остин писала романы, а не эссе, и больше, чем любой другой автор, боялась испортить свои работы субъективностью. Она никогда не наставляла и не объясняла, никогда не прерывала повествование, чтобы навязать свое мнение о герое или поделиться своим суждением об устройстве мира. Она не искажала образы персонажей, вкладывая в их уста собственные мысли. В письме Кассандре о публикации «Гордости и предубеждения» Остин шутливо высказалась на этот счет – она часто говорила о серьезных вещах с иронией: «Работа получилась слишком уж легкой, красочной и живой… непременно следует разбавить повествование длинными главами, совершенно не связанными с сюжетом, чем-нибудь глубокомысленным, если выйдет, а если нет, тогда подойдет напыщенный вздор: например, эссе о писательстве, рецензия на Вальтера Скотта, история Бонапарта». Остин не может удержаться, чтобы не проехаться по этой удручающей привычке некоторых романистов.

Сама Остин никогда не поучала и терпеть не могла, когда этим занимались другие. В «Гордости и предубеждении» Мэри Беннет сыпала умными цитатами, мистер Коллинз любил читать вслух толстые серьезные книги, и к ним обоим относились как к глупцам. Генри не имел привычки наставлять Кэтрин; он увлекся лишь однажды, и Остин тут же мягко посмеялась над ним. Это случилось, когда Генри, Кэтрин и Элинор, старшая сестра Генри, подруга нашей героини, поднялись на холм, чтобы посмотреть на Бат с высоты. Тилни «стали обозревать местность, как это делают люди, занимающиеся живописью», и обсуждать, «в какой мере она подходит для пейзажа». Остин высмеивает моду на английский живописный стиль – впечатляющие пейзажи, созданные по определенным канонам того времени: таинственно потемневшие небеса, причудливо изогнутые деревья, колоритные развалины. Кэтрин в этом не разбиралась, но мистер Тилни с удовольствием просветил ее:

…Она с огорчением призналась в своей недостаточной осведомленности и заявила, что за умение рисовать была бы готова жертвовать всем на свете. В ответ незамедлительно последовала лекция о прекрасном, в которой объяснения ее спутника были настолько доходчивыми, что она тут же стала любоваться всем, что казалось красивым ему, и к которой она выказала такое серьезное внимание, что он ощутил полнейшее удовлетворение ее выдающимся природным вкусом. Он говорил ей о передних планах, расстояниях и далях, боковых фонах и перспективах, свете и тенях. И Кэтрин оказалась столь способной ученицей, что, когда они поднялись на вершину Бичен-Клиффа, она сама отвергла вид на город Бат в качестве возможного объекта для пейзажа.

Как известно, Остин и сама была большой поклонницей живописного стиля, так же как и готических романов. Но она отлично понимала, что любое течение в искусстве, любая идея, любая привычка, если принимать ее бездумно и безоговорочно, очень быстро превратится в штамп, клише. Стоит только начать относиться к чему-либо слишком серьезно, и сам не заметишь, как начнешь слишком серьезно относиться к самому себе, а там уже недалеко и до мистера Коллинза – нудно поучающего вместо того, чтобы смеяться и удивлять. И тогда ваши студенты, проникнувшись вашим же внушением, начнут нести полную чушь: «И Кэтрин оказалась столь способной ученицей, что, когда они поднялись на вершину Бичен-Клиффа, она сама отвергла вид на город Бат в качестве возможного объекта для пейзажа».

Теперь мне стало ясно, почему роман начался с такой необычной фразы. «Едва ли кто-нибудь, кто знал Кэтрин Морланд в детстве, мог подумать, что из нее вырастет героиня романа», – говорилось в первом же предложении. Это шутка, отсылка к готическим романам, и далее автор продолжает в том же духе – отцу Кэтрин «не было нужды держать своих дочек в черном теле», «среди знакомых Морландов не было ни одной семьи, которая вырастила бы найденного на пороге мальчика неизвестного происхождения» и так далее. Намеки весьма прозрачные. Но, помимо этого, первая строка привлекает наше внимание к тому, что в книге обыгрываются и высмеиваются разного рода социальные условности. Героиня и романтическая история, мистер Совершенство и мистер Главный Злодей, опасности и недопонимания, конфликты и осложнения, разоблачения и неожиданные повороты сюжета и в итоге счастливый конец – на этом основывается каждая книга Остин; она не может обойтись без условностей, как автор детективов без трупа. Однако Остин не хочет, чтобы мы увязли в этих условностях, доверчиво погрузились в иллюзию, ошибочно принимая художественный вымысел за незыблемую реальность. Будьте бдительны, – говорит Остин. Не принимайте сказанное за данность, даже если автор – я.

Иными словами, будьте внимательны. В первую очередь к своим собственным чувствам, чутью. Окружающая действительность вечно пытается заставить нас лгать себе: «О да, очень большое, – ответила Кэтрин, тщетно скрывая зевок». Нашим чувствам, – дает понять Остин, – неведома вежливость, они доставляют неудобства окружающим. Друзья и родственники всегда не прочь подсказать нам, что именно мы должны ощущать, чтобы сделать их жизнь легче или занимательнее. Вот Изабелла говорит Кэтрин о Генри, с которым героиня встретилась к этому моменту всего один раз:

– Не смею вас за них упрекать. Если сердце занято – мне это так знакомо! – внимание посторонних его не радует. Все, что не связано с его избранником, кажется таким заурядным и скучным! Ваши чувства вполне понятны.

– Вам незачем убеждать меня, что я много думаю о мистере Тилни, которого, быть может, никогда не увижу.

– Никогда не увидите? Милочка моя, как можете вы так говорить? Поверьте, если бы вы и впрямь так думали, вы были бы глубоко несчастны.

Именно Изабелла пристрастила героиню к любовным романам. Она хотела, чтобы в жизни Кэтрин (а заодно и в ее собственной) бушевали страсти, которыми изобиловали глупые книжки, а если это сделает ее подружку несчастной – тем интересней.

Генри вел себя совершенно иначе. Ближе к концу повествования Остин вставляет разговор между Генри и Кэтрин об Изабелле, невольно заставляя нас сравнивать характеры Генри и Изабеллы. К этому времени лживая сущность интриганки мисс Торп уже стала очевидной и девичья дружба подошла к концу:

– Вам, наверно, кажется, что, потеряв Изабеллу, вы потеряли половину своего собственного «я». В вашем сердце возникла пустота, которую невозможно заполнить… Вы чувствуете, что у вас нет больше друзей, с которыми вам хотелось бы свободно делиться мыслями, на чье участие вы могли бы положиться, чьему совету по поводу любого затруднения – последовать. Не правда ли, вы испытываете все это?

– Нет, – ответила Кэтрин, немного подумав, – не испытываю. С моей стороны это нехорошо? По правде говоря, хоть мне и больно, хоть я и огорчена тем, что не могу больше ее любить, что никогда уже не услышу ее голоса, даже, наверно, ее не увижу, – я себя не чувствую такой несчастной, как можно было ожидать.

Генри, рассуждая о чувствах окружающих, черпал вдохновение в том же море словесных клише, что и Изабелла; во все времена люди, заводя речь о романтике и дружбе, использовали высокопарные формулировки (фразы изменились – «заклятые друзья», «настоящая мужская дружба» и «друзья на веки вечные», – но суть осталась прежней). Однако Генри не разъяснял Кэтрин, что она должна чувствовать, а лишь просил ее прислушаться к собственным переживаниям. Это поворотный момент романа: благодаря Генри героиня научилась понимать себя.

«Вы, как всегда, чувствуете то, что делает честь человеческой природе. Такие чувства достойны изучения, чтобы они могли узнавать сами себя», – говорил ей Генри. Читая «Гордость и предубеждение», я вместе с Элизабет учился слышать голос разума в хоре эмоций.

Теперь пришло время разобраться в их сложных взаимоотношениях. Прекрасно знать о своих чувствах, но еще лучше думать о них. По Остин, изучение чувств – важный шаг к познанию мира, общества и окружающих. Когда приходит время выносить суждения и делать выбор, мы начинаем со своих переживаний.

Кэтрин переменила свое мнение об Изабелле. Сначала сработало внутреннее чутье, и лишь потом, осмыслив свои чувства и ощущения, Кэтрин осознала произошедшее рассудком. Несколько страниц спустя, когда Изабелла с помощью льстивого письма попыталась снова втереться в доверие, героиня уже была начеку: «Такое явное лицемерие не могло ввести в заблуждение даже Кэтрин. Непоследовательность, противоречивость и лживость письма бросились ей в глаза с первых же строк. Ей было стыдно за свою бывшую подругу и стыдно, что когда-то она могла ее любить», – говорит нам Остин.

Идеи Остин звучали в унисон с тем, чему пытался научить меня мой профессор все это время, хоть он и не сообщал об этом прямо. В его занятиях много чего не было, и это являлось самым необыкновенным. Привычные ритуалы, призванные превратить нас в профессиональных филологов, начисто отсутствовали. Никаких списков вторичных источников или рекомендуемой литературы, никаких теоретических основ и профессионального жаргона. И никаких письменных заданий, хотя они считались главным инструментом обучения: эссе на двадцать пять страниц со сносками и библиографией – первые шаги к будущим публикациям. Вместо них мы каждую неделю сдавали профессору страничку текста. Одну-единственную страничку и никаких цитат из произведений или критической литературы. Только ты, книга и парочка его фирменных, до жути простых вопросов.

Он пытался показать нам, что для изучения литературы не требуется знать секретный язык или владеть арсеналом средств выразительности. И нам не обязательно превращаться в новую, глубоко профессиональную личность. Что нам действительно нужно – так это начать читать как раньше, вернуть себе радость, которую приносит чтение, осознать ее, обострить, углубить. «Такие чувства достойны изучения, чтобы они могли узнавать сами себя».

Надо доверять своим оценкам, но проверять их.

Мы судим о романе в первую очередь по тем эмоциям, что он вызывает; книги подобны тренировочным площадкам, где оттачиваются наши ответы миру, воображаемый храм, где взращиваются ценности и испытываются решения. Романист работает с нашими чувствами, как с красками на палитре. Разве не мои чувства смешивала Остин в «Эмме», когда решила преподать мне урок о скуке и пренебрежении, или в «Гордости и предубеждении», когда рассуждала об уверенности в себе? Любопытство, замешательство, веселье, звон в голове, смятение в душе – с этим, говорил мой профессор, и надо работать, а еще – с любовью к чтению, которая привела меня в аспирантуру; с этого начинается мастерство.

Я даже не заметил, когда и как чтение превратилось в рутину. А «Нортенгерское аббатство» подсказало мне секрет, очевидный для профессора и Остин: как сложно иногда заметить то, что находится прямо перед тобой, даже если кажется, что смотришь во все глаза. Нельзя сказать, что до знакомства с Генри Кэтрин ничего не ведала о мире; нет, дела обстояли гораздо хуже – общение с миссис Аллен, Изабеллой и прочими подобными превратило ее в невежду.

Сцена у Бичен-Клифф демонстрирует неудачу Генри как учителя. До того как он начинает говорить, Кэтрин просто не разбирается в живописи («У нее не было ни малейших представлений о рисовании и художественном вкусе»), но после его лекции она вообще перестала что-либо понимать. Да, она видела передние планы, расстояния и дали, боковые фоны и перспективы, свет и тени – все, что необходимо знать о живописи с точки зрения одного-единственного художественного течения. Но сам город Бат она уже не видела и красоты открывшегося перед ней вида не замечала.

Но это только присказка, героине еще предстоит поездка в старинное, полуразрушенное аббатство в готическом стиле, принадлежащее семейству Тилни. Начитавшись книжек Изабеллы «Замок Вольфенбах», «Чародей Черного леса», «Страшные тайны», «Полуночный колокол», Кэтрин заранее представляла, что ее ждет и, кажется, не ошиблась. Ночь. За окном завывает ветер. Она одна в своей комнате, нервы ее напряжены до предела, обостренный слух готов уловить скрип половиц и дребезжание цепей, взгляд ищет тайную дверь в стене. И, конечно, девушка обнаруживает старый шкаф, который просто обязан хранить жуткие тайны:

Сердце Кэтрин учащенно билось, но она не теряла мужества. С выражением надежды на лице и горящим от любопытства взором она ухватилась за ручку ящика и потянула его к себе. Он оказался пустым. С меньшим волнением и большей поспешностью она выдвинула второй, третий, четвертый ящики. Все они были в равной мере пусты. Она осмотрела все ящики до последнего, но ни в одном из них не нашла ровно ничего… Оставалось необследованным только среднее отделение… Прошло, однако, некоторое время, прежде чем ей удалось открыть дверцу, – внутренний замок оказался столь же капризным, как и наружный. В конце концов и он отомкнулся. И здесь ее поиски оказались не такими тщетными, какими были до сих пор. Жадный взор Кэтрин тотчас же заметил задвинутый в глубину, очевидно для лучшей сохранности, бумажный сверток – и ее чувства в этот момент едва ли поддаются описанию. Лицо ее побледнело, сердце трепетало, колени дрожали. Неверной рукой она схватила драгоценную рукопись…

Темный дом, ночная гроза, таинственный свиток… ее мечты сбывались:

Рукопись, найденная при таких необычайных обстоятельствах… Какое этому могло быть дано объяснение? Что она содержала, к кому была обращена? Каким образом она так долго оставалась незамеченной? И как раз на долю Кэтрин выпало ее найти!..

Жадным взглядом впилась она в одну из страниц. То, что она увидела, ее ошеломило. Могло ли это быть на самом деле или чувства ее обманывали? Перед ней был всего лишь написанный современными корявыми буквами перечень белья!

Но это только начало. Одним уколом реальности не излечить воображение героини; она тут же выдумала подробную историю о зловещих секретах и жестоких преступлениях семейства Тилни. Подозрения Кэтрин оказались небеспочвенны, в шкафах Нортенгерского аббатства и в самом деле «прятались скелеты», правда, дело касалось не физического насилия, а моральной атмосферы в доме. Но Кэтрин ничего не замечала до последнего мгновения, а все потому, что упорно смотрела не в ту сторону. Ее фантазии оказались не просто глупы, но и опасны для нее самой. Подземные ходы и старые комоды не имели никакого отношения к происходящему, в поместье не было ничего таинственного. И от правды Кэтрин отделяла лишь мелочь – ее собственная выдумка.

Мы приходим в мир со свежим незамутненным взглядом, – учит Остин, – но к возрасту Кэтрин, когда настает пора поступать в колледж (не говоря уже об аспирантуре), наш взгляд на мир уже сформирован. Теперь я понял, зачем профессор задавал нам «раздражающие» (как он сам их называл) вопросы. Ему было недостаточно выслушивать нас или общаться на равных. К тому же такой подход к преподаванию стал очень популярным в последнее время: сейчас принято стимулировать учеников высказываться, признавать их идеи и раздавать комплименты, словно леденцы.

Но ведь студенты приходят в аудиторию не с пустыми головами, напротив, они полны убеждений (о «передних планах, расстояниях и далях»), и им не терпится найти им подтверждение во всех книгах сразу. В колледже хочется «символизма», «предзнаменований» и «пришествия Мессии». В аспирантуре наступает пора «отчужденности», дискуссий о «сексуальности» и «цикличности власти». В результате мы, подобно Кэтрин, замечаем не окружающую нас действительность, а теорию о том, какой ей следует быть. Генри заставляет Кэтрин смотреть и видеть; профессор поступает также со студентами; Остин призывает снять шоры всех своих читателей. Работа преподавателя, понял я, не в том, чтобы соглашаться со взглядами учеников, и не в том, чтобы насаждать свои. Его задача – сформировать у студентов привычку мыслить независимо.

Романы помогали нам (не без помощи профессора) и вводили в заблуждение Кэтрин. Но и профессор, и Джейн Остин знали, что важна не сама книга, а то, как ее читают. Учиться читать – все равно, что учиться жить. Смотреть на каждую страницу свежим взглядом – значит научиться видеть мир вокруг себя. Я нашел секрет молодости моего профессора. Он не почивал на лаврах уверенности, напротив, он постоянно сомневался и проверял свои суждения, и нас призывал к тому же. Мы испытывали его, а он нас. В самом сердце книги Остин скрывался парадокс. Она объясняла нам, как повзрослеть, но при этом остаться юными. Ее героини становились старше, но взрослые персонажи Остин обычно производят не самое лучшее впечатление. Вот, к примеру, как Кэтрин и миссис Аллен проводят утро в Бате:

И после завтрака она спокойно уселась за чтение, решив… не прислушиваться, как обычно, к рассуждениям и возгласам миссис Аллен, которая из-за недостатка интереса к чему-либо и от непривычки о чем-то думать, хоть не была говорливой, но и молчать толком не умела.

Миссис Аллен была предупреждением для увлеченной книгой Кэтрин; более того, она была предупреждением всем нам. Смотрите, не станьте такими, как она, – говорила нам Остин.

Остин любила юность именно потому, что на этом этапе нашей жизни мы еще открыты для новых впечатлений. Главной темой ее книг были внутренние перемены и люди, способные на них. В ее произведениях, проницательных и ироничных, полно молодежи со своими заботами и бьющей через край энергией; взрослые же часто низводятся до закулисных персонажей, как родители в семействе Пинатов (или миссис Аллен в то утро в Бате). Из двадцати девяти героев «Гордости и предубеждении» лишь восемь старше двадцати пяти. В «Нортенгерском аббатстве», куда менее объемном романе, семь молодых людей и лишь двое взрослых, играющих относительно значимую роль. Взрослые казались Остин скучными, вернее, они слишком часто позволяли себе быть таковыми.

Как видно из ее писем к племянникам и племянницам, Остин прославляла юность не только в книгах, но и в жизни. Она приглашала в гости и с удовольствием общалась со своими юными родственниками, интересовалась их разговорами. Когда ее брат Фрэнк привез молодую жену в поместье старшего брата Эдварда, Остин сочинила стихи для тринадцатилетней дочки Эдварда Фанни, пытаясь представить происходящее с точки зрения девочки. Когда у Кэролайн, дочери другого брата – Джеймса, – в возрасте десяти лет появилась племянница, тетя Джейн прекрасно поняла ее чувства. Она писала:

Теперь ты стала Тетей, на тебе лежит ответственность; все твои действия станут предметом живейшего Интереса. Я всегда превозносила важность Теть, как могла, теперь и ты присоединишься ко мне.

В словах поддержки Остин не было и намека на высокомерие. Трое ее племянников, вдохновленные, без сомнения, успехом своей тети, пробовали себя в сочинительстве. Джейн всегда возвращала им черновики, полные как обоснованной критики, так и похвал. Даже рассказ девятилетней Кэролайн получил серьезный отзыв:

Я была бы рада так же быстро сочинять истории, как ты… И я благодарна тебе за образ Оливии, ты очень хорошо над ним поработала, но никчемный отец, причина ее ошибок и страданий, не должен уйти безнаказанным.

В последние годы жизни писательницы ее старшие племянницы Фанни и Анна стали ее ближайшими друзьями по переписке; и маленькая Кэролайн – тоже. Когда Остин скончалась, старшим девочкам исполнилось по двадцать четыре, а Кэролайн – всего двенадцать. Но письма, которые писала ей Джейн в последние месяцы своей жизни, обращены к разумному, вполне взрослому человеку; они также пронизаны искренним удовольствием от переписки.

Примерно в то же время Джейн отвечает Фанни, которая поделилась с тетей какими-то своими мыслями:

Ты неповторима, неотразима. Ты свет моей жизни. Эти письма, эти удивительные письма, которые ты присылаешь! В них заключена вся твоя необыкновенная душа! Ты образчик всего, что Неразумно и Чувствительно, общепринято и эксцентрично, Грустно и Отрадно, Вызывающе и Интересно.

То же самое она могла бы написать Кэтрин Морланд. Строки ее писем обеим племянницам одинаково полны радостью жизни. А вот послание девятилетней Кэсси, дочери брата Чарлза, составленное однажды в январе. Каждое слово в нем написано задом наперед; начинается оно так: «Яом яагород Иссэк, я юалеж ебет яьтсачс в мовон удог», а заканчивается: «Яовт яащябюл ятет, Нйежд Нитсо». Неудивительно, что ятет Нйежд была любимицей у своих племянников и племянниц.

Парадокс, скрытый в романе Остин, – вовсе не трагедия. Можно повзрослеть, – говорит она, – и остаться юным. И, вероятно, именно страх упустить возможности, страх превратиться в еще одного скучного господина с супругой и домом, мешал мне повзрослеть все эти годы. Но теперь я по-другому представлял свою будущую жизнь.

Поселившись рядом с профессором, я стал периодически встречаться с ним на улице. Он затеял долгосрочный проект по перекраске железной ограды вокруг дома (они с женой всегда уезжали на лето, и дело продвигалось медленно). Нередко, направляясь куда-либо со студенческим рюкзачком за плечами, я встречал его возле ограды с кистью в руке. Мы тут же принимались беседовать обо всем, что придет в голову. Однажды мы заговорили про «Нортенгерское аббатство», и он обратил мое внимание на сцену, над которой я прежде не задумывался.

– Это тот эпизод, когда Кэтрин сообщает Генри: «Я полюбила их [гиацинты] только недавно», – процитировал он. – Интересное наблюдение, не правда ли?

– Хм, наверное, – ответил я (это была моя обычная реплика).

– Остин говорит, что нам необходимо учиться любить, это не всегда выходит само собой. Но это очевидно не каждому.

– Пожалуй, нет, – возразил я. – Ведь любовь должна зарождаться сама, естественным образом, вроде любви с первого взгляда.

– Это, конечно, верно, – хмыкнул он. – Но, что самое невероятное, этому действительно можно научиться. Обрати внимание, что ответил ей Генри (в отличие от меня, профессор помнил сцену наизусть): «…кто знает, если у вас родилась любовь к цветам, не распространится ли она и на розы?.. Хорошо уже, что вы научились что-то любить».

Способность к обучению – вот что важно. Если Кэтрин научилась любить гиацинты в семнадцать лет, – объяснял мне профессор – вернее, с его помощью объясняла Остин, – то и я могу научиться впускать в свое сердце что-то новое на протяжении всей жизни. Благодаря профессору я научился любить саму Джейн Остин, несмотря на предубеждение, не менее твердое, чем у Кэтрин перед визитом в аббатство. Я начал понимать, как поразительно устроена человеческая жизнь: если ты действуешь правильно, она удивляет тебя снова и снова. Даже если для вас нет ничего скучнее гиацинтов (или разговора о гиацинтах, или авторов, которые пишут о гиацинтах), в один прекрасный день эти цветы могут стать для вас еще одним источником радости.

Кэтрин мерещилось то, чего в аббатстве на самом деле не было, но, по словам профессора, роман не призывал читателя усмирить воображение. Он лишь порицал обманчивые иллюзии, стереотипы, устоявшиеся мнения, будь то размышления о том, что все балы должны «очень нравиться», или о том, что все старые дома скрывают страшные секреты. Настоящее воображение, – говорил мой профессор, – это способность видеть новые горизонты и в жизни, и в искусстве. Миссис Аллен и прочие скучные герои Остин не были такими уж глупыми или невежественными, но у них начисто отсутствовала фантазия. Вокруг них никогда ничего не менялось, да они и представить не могли, что это возможно.

Но в рецепте вечной молодости от Остин заключен еще один парадокс. Заново перечитав сцену с гиацинтами, я вспомнил, что именно помогло Кэтрин полюбить эти цветы: «Этому научила меня ваша сестра – не понимаю сама каким образом. Миссис Аллен много лет старалась меня заставить их полюбить. Но у нее ничего не выходило – пока я их не увидела на Мильсом-стрит». Молодым людям надо учиться быть молодыми, важно разбудить их, открыть для них зримую красоту этого мира (прелесть гиацинтов) и их собственную нравственную красоту (способность любить цветы). Им нужно учиться у знающих людей, таких как Генри, мой профессор и Джейн Остин. Следует брать пример с других («…не понимаю сама, каким образом»), а не выслушивать бесконечные поучения, которые легко можно себе представить, зная мисс Аллен.

Потребность в учителе для современного человека – нечто неприемлемое, противное равноправию или демократии. Наше самомнение страдает от необходимости признать неполноценность собственной личности перед другим человеком. Какое это оскорбление для нашей романтической натуры, уверенной, что внутреннее «я» самобытно и самодостаточно. А если же учитель – мужчина, а ученица – женщина (как в «Нортенгерском аббатстве»), да учитель, к тому же, старше ученицы, взбунтуются поборники феминизма.

Однако Остин принимала и поддерживала такой порядок вещей. Для всех ее героинь находились учителя, да и в ее собственной жизни, как мы знаем, было много строгих наставников. Брат Джеймс (он был старше писательницы на десять лет), судя по записям его сына Джеймса-Эдварда, первого биографа Джейн, «многое сделал, чтобы направить ее в чтении и развить в ней вкус». Элиза, великосветская французская кузина, ворвавшаяся в жизнь семейства Остин, стала другом и кумиром Джейн. Анна Лефрой, жена священника из соседнего прихода, очаровательная, пылкая, сообразительная и остроумная, увлеченная книгами, сделалась «любимой наставнницей Джейн»; по словам Клэр Томалин (биографа Остин), она была своего рода «“идеальная” мать», к которой малышка Джейн обращалась за советом и поддержкой. И наконец, горячо любимая сестра Кассандра, которую Остин, по словам Джеймса-Эдварда, «даже будучи уже взрослой дамой», считала «мудрее и лучше нее самой».

Как-то, когда мы с профессором в очередной раз разговорились у ограды и разговор снова зашел об Остин, ее взгляды на наставников и взросление, он лукаво заметил: «Остин советует проводить время с выдающимися людьми. И я советую тебе то же самое: проводи время с выдающимися людьми».

Я пришел в аспирантуру с совершенно иными представлениями об образовании, позаимствованными у отца. Он был человеком, который получил три ученые степени, говорил на шести языках, самостоятельно изучил классическую музыку, европейское искусство и западную историю; человеком, для которого образование означало обретение комплекса знаний, набора фактов. А знания были нужны, чтобы получить образование, гордиться причастностью к «интеллигенции» (и ощущать превосходство над остальными). Замкнутый круг. Знание, культура, эго. Я вырос в семье, где считалось, что есть вещи, которые «надо знать». «Слышать что-то» о Брамсе и Джотто было само по себе добродетелью, даже если все знания сводились к тому, что один был композитором, а другой художником. По мнению моего отца, вполне было достаточно один раз увидеть произведение искусства, чтобы считать себя «ознакомленным» с ним.

Отец никогда не увлекался художественной литературой, расценивал ее выдумкой. Он предпочитал книги, наполненные реальной информацией. Но, после того как я поступил в аспирантуру, он начал проявлять к литературе интерес – чтобы иметь возможность обменяться со мной впечатлениями. Когда я слушал курс о Бене Джонсоне, он прочел биографию драматурга, но не заглянул ни в одну из его пьес. Когда мы проходили Шекспира, я предложил отцу открыть какое-либо из его произведений. «Я их уже читал, – ответил он. – Когда мне было лет двадцать». Можно не сомневаться: он купил полное собрание сочинений и изучил все от корки до корки, чтобы «поставить галочку» в своем списке необходимой информации.

Знание, культура, эго. Пусть мои представления о знакомстве с произведениями литературы или искусства были глубже отцовских, во времена аспирантуры я все-таки жил еще по его установкам. Это могли бы подтвердить все мои ученики-первокурсники, не говоря уже о девушке, в которую я был влюблен в то лето перед устными экзаменами, или подружке, с которой я встречался в период знакомства с «Эммой». Но теперь, благодаря другому «отцу», с которым я так боялся сблизиться, переезжая на новую квартиру, я начал мыслить иначе. Я получил новые представления об образовании, новый взгляд на то, что значит быть человеком культуры – и вообще, настоящим человеком. Не обязательно быть самоуверенным, чтобы быть сильным; незачем подавлять людей, чтобы добиться от них уважения. Настоящие мужчины не боятся признать, что им есть чему поучиться – даже у женщин.

Именно Остин смогла подвести меня к размышлениям о знании и образовании. Она терпеть не могла невежества; ценила людей, которые много знали и могли поддержать интересную беседу, тех, кто был в курсе того, что происходит в мире, и мог разумно об этом рассуждать. Остин высмеивала людей, делавших чрезмерный упор на образовании детей и самообразовании, если это сводилось к бездумному заучиванию фактов. Сестра Элизабет Беннет, Мэри, была не просто скучна – она была глупа. Отец дразнил ее:

– А ты, Мэри, что думаешь по этому поводу? Ты ведь у нас такая рассудительная девица, читаешь ученые книги и даже делаешь из них выписки.

Мэри хотела сказать что-нибудь глубокомысленное, но ничего не смогла придумать.

Что касается общепринятых рамок образования в те времена (особенно тех крох, что были доступны девушкам), то Остин высказала свое мнение об этом в маленькой поэме под названием «Об Университетах»:

Наш Кембридж и Оксфорд – хранители знаний, Вся мудрость сокрыта в стенах этих зданий. Ведь каждый вошедший немного отдал, Но кто видел тех, кто хоть каплю забрал?

В письме к Кассандре, навещавшей друзей в соседнем поместье, Джейн злословит:

Леди, что прочли все эти невероятно великолепные и глупые издания ин-кварто, которые всегда можно видеть в утренней гостиной, должно быть, знают о мире все. Я ненавижу формат ин-кварто. Книга капитана Пэйсли слишком хороша для Общества этих дам. Они не поймут мужчину, который доверил свои Мысли томику ин-октаво.

Формат ин-кварто использовался для так называемой «серьезной» литературы; издания, которые выходили в формате ин-октаво, были в два раза меньше по размеру и куда менее напыщенны. Что же касается книги капитана Пэйсли «Размышления о военной политике и военных учреждениях Британской империи», то Остин писала о ней: «книга, которую я отклонила поначалу, но после нашла великолепно написанной и в высшей степени занимательной». Исходя из этого, мы можем сделать вывод, что писательнице была не чужда любовь к серьезным сочинениям жанра нон-фикшн, а также что Джейн судила, насколько книга интересна, по тому, как она была написана. Ее неприязнь к формату ин-кварто была вызвана не содержанием подобных изданий, а их тяжеловесностью во всех смыслах.

Естественно, превыше всего она ставила романы. Пусть это было немодно; романы считались слишком банальными, предназначенными только для женщин. Но Остин ревностно защищала их. Описывая Кассандре новую библиотеку, открывшуюся по соседству (библиотеки были частными, подписка подразумевала внесение абонентской платы), она отмечает:

Чтобы убедить нас подписаться, миссис Мартин сообщила, что в ее Коллекции не только Романы, но и другая Литература, и все такое прочее. Ей следовало приберечь свои речи для другого семейства, мы читаем Романы и не стыдимся этого, но, боюсь, благодаря им, она завоевала половину подписчиков.

В «Нортенгерском аббатстве», книге о чтении романов, Джон Торп выставляет себя жутким снобом, когда Кэтрин спрашивает, читал ли он «Удольфские тайны»: «“Удольфо”? Бог мой, увольте. Я не читаю романов. У меня достаточно других дел».

Остин уже научила нас презирать подобные ответы. Она была не против «Удольфских тайн» и схожей литературы, ей только категорически не нравились выводы, которые делали из этих книг некоторые читатели. И, чтобы ее поняли правильно, на первых же страницах «Нортенгерского аббатства», сразу после того, как говорится, что Кэтрин – поклонница романов, Джейн заявляет:

Да, да, роман, ибо я вовсе не собираюсь следовать неблагородному и неразумному обычаю, распространенному среди пишущих в этом жанре, – презрительно осуждать сочинения, ими же приумножаемые, – присоединяясь к злейшим врагам и хулителям этих сочинений и не разрешая их читать собственной героине, которая, случайно раскрыв роман, с неизменным отвращением перелистывает его бездарные страницы. …Существует чуть ли не всеобщее стремление преуменьшить способности и опорочить труд романиста, принизив творения, в пользу которых говорят только талант, остроумие и вкус. «Я не любитель романов!», «Я редко открываю романы!», «Не воображайте, что я часто читаю романы!», «Это слишком хорошо для романа!» – вот общая погудка. «Что вы читаете, мисс?» – «Ах, это всего лишь роман!» – отвечает молодая девица, откладывая книгу в сторону с подчеркнутым пренебрежением или мгновенно смутившись. Это всего лишь «Цецилия», или «Камилла», или «Белинда», – или, коротко говоря, всего лишь произведение, в котором выражены сильнейшие стороны человеческого ума, в котором проникновеннейшее знание человеческой природы, удачнейшая зарисовка ее образцов и живейшие проявления веселости и остроумия преподнесены миру наиболее отточенным языком.

Так-то вот. Что касается истории – общепризнанно «серьезной литературы», – то Кэтрин, которая ее ненавидела, отзывается о ней следующим образом: «Споры королей и пап, с войнами или чумой на каждой странице! Мужчины – ничтожества, о женщинах вообще почти не говорится – все это невыносимо». Великолепное описание, особенно вторая его часть. Эта фраза – «о женщинах вообще почти не говорится» – не случайна. Так как у женщин не было права голоса в общественных делах, о них и не упоминали – тем более об их частной жизни и переживаниях. Роман же, как литературный жанр, посвящен именно личной жизни женщин, и в дни Остин их писали преимущественно женщины; вот две причины, по которой люди так быстро откладывали романы в сторону.

История рассказывает о том, что произошло, но романы способны научить нас не менее важным вещам, поскольку говорят о том, что могло бы случиться. Первая фраза «Нортенгерского аббатства» – тонкая насмешка над готической литературой и демонстрация того, как можно обыграть условности. Однако тут скрыто кое-что еще. «Едва ли кто-нибудь, кто знал Кэтрин Морланд в детстве, мог подумать, что из нее вырастет героиня романа». Маленький первый шаг навстречу великому будущему. Кэтрин не стала героиней в общепринятом смысле, она не кружилась в вихре страстей, не пускалась в эпические странствия, о которых мы так любим читать. Ей была уготована лучшая участь.

Она открылась миру, сумев освободиться от самодовольства и цинизма, открылась новым возможностям – а для этого нужна истинная сила и храбрость – и тем самым превратила всю свою жизнь в одно большое приключение. Вот в чем, по Остин, заключается настоящий подвиг. Если вести себя правильно, жизнь будет удивлять вас ежедневно, а больше всего удивлять самого себя будете вы сами. Гусеница не в силах вообразить бабочку, ребенок не может представить себя взрослым, и никому из нас не дано познать любовь до того, как она случится. Нам не постичь глубин своей души, и мы не знаем границ собственных возможностей.

Проверять эти уроки на практике можно было бы всю оставшуюся жизнь, но в первую очередь я опробовал их на своих учениках. Перестав воспринимать семинар как процесс транспортировки знаний из моей головы в головы студентов, я вдруг понял, что могу подтолкнуть их к изучению скрытого потенциала, который дремлет внутри них, и тогда мы здорово удивим друг друга.

Я сменил прежний девиз – «хороший урок – тот, где я прошелся по всем пунктам темы» на новый – «кажется, я и сам чему-то научился на этом занятии». Я вовсе не гнался за знаниями, но каждое мое открытие подтверждало, что мне удалось научить студентов думать свободно, без оглядки на меня.

Неожиданно я стал получать удовольствие от преподавания. Я заходил в аудиторию, предвкушая новые впечатления, а покидал ее, пребывая в восторге. Время всегда пролетало слишком быстро, меня окружали единомышленники, на занятии я находился в центре увлекательного приключения, как если бы висел под куполом на трапеции и в нужный момент разжимал руки, отступая от плана, и просто летел вперед, уверенный, что кто-то на той стороне подхватит меня. Было страшновато, но очень здорово.

Студенты больше меня не раздражали, напротив, они стали мне симпатичны. Каждый из них оказался умным и интересным человеком, а всё потому, что я перестал подавлять их таланты ради зыбкого ощущения собственного превосходства. Я тоже начал им нравиться, они научились доверять мне и заходили просто поговорить, а иногда и пооткровенничать. А главное, с некоторыми из них у меня завязалась дружба, та особая дружба между учеником и учителем, которая и связывала меня с необыкновенным человеком, жившим по соседству.

Значит, я все-таки не ошибся, решив стать преподавателем. Просто понадобилось время, чтобы раскрыться и лучше понять свои возможности. Я начал учиться преподавать. Но, самое главное, – просидев за партой двадцать лет, я наконец-то понял, как нужно учиться.