Анализ непростых отношений с высшим обществом был не единственным моим занятием; большую часть времени я вкалывал, убивался, тянул лямку, иными словами – работал над диссертацией. Это не сравнимо ни с чем. За плечами почти двадцать лет учебы, включая годы в аспирантуре, и все это время кто-нибудь обязательно подсказывал тебе, что и как делать: выбери этот курс, прочти эти книги, ответь на эти вопросы. Кроме того, имелись еще и однокурсники – соседи по парте, с которыми всегда можно было посоветоваться, потрепаться, позлословить над учителями или совместно подготовиться к экзаменам.

И вдруг ты сам за себя. Затерялся в лесах без карты и компаса. Удачи, салага, дай знать, если выживешь. Тут ты понимаешь, что на этот раз придется справляться со всем в одиночку и за четыре, пять или шесть лет выдать сочинение толщиной с хорошую книгу. Ты никогда не писал книг, не представляешь, как это делается и с чего начать, но никто тебе не помощник, потому что есть лишь один способ научиться – сесть и написать.

К тому же нужно еще самому придумать тему – ах, да, – свежую и оригинальную.

Я решил посвятить диссертацию понятию сообщества в английской литературе XIX века. За главой об Остин должны были последовать главы о Джордже Элиоте (да, тот самый «Мидлмарч», когда-то наводивший на меня тоску и ужас) и Джозефе Конраде. Тема была мне очень близка, поскольку сам я получил бесценный жизненный опыт, став в старших классах членом молодежного еврейского движения. Многие считают это пустой тратой времени и закатывают глаза, вспоминая, как по настоянию родителей им пришлось присутствовать на каком-то идиотском празднике вместо того, чтобы спокойно курить в кустах и обжиматься с девчонками.

Но для нас с друзьями все было по-другому. Нашим «предводителям» было чуть за двадцать, все они являлись выходцами из движения, так что мы всё организовывали сами. Мы искали собственные моральные ценности, искали себя. Это движение было национальным, с филиалами в разных регионах и лагерями, куда дети приезжали из невиданных далей вроде Орегона и Иллинойса. Мы, как могли, старались создать собственный мир, или хотя бы мировоззрение; мы находили то, чего нам так не хватало в школьных джунглях: чувство общности, веру в идеалы, ощущение причастности к чему-то большему, чем ты сам.

Одним словом, мы создали сообщество. У нас была мечта переехать в Израиль и жить в кибуце – еврейской версии коммуны. Мы хотели делиться с друзьями всем, что имели, и быть всегда вместе. Как бы наивно это ни звучало, мечтая о таком мире, мы в нем жили. Мы собирались десятками или сотнями, встречались, путешествовали, проводили вместе выходные, каникулы, летние месяцы; мы пели, играли в игры, жгли костры, беседовали ночи напролет.

Мы обсуждали социальную справедливость и реформы, идеализм и самопознание, каково быть евреем и каково быть человеком. Мы говорили до тех пор, пока не слипались глаза, просто затем, чтобы быть вместе, чувствовать друг друга рядом. Мы собирались изменить мир, но незаметно менялись сами. Там я нашел ближайших друзей, самого себя, научился размышлять о мире. Там я впервые поцеловал девочку и, спустя пару лет, потерял девственность. Именно там я чувствовал себя по-настоящему дома.

Вместе мы пытались сбежать от серых школьных будней, и – это было ясно уже тогда – многие из нас таким образом сбегали от своих семей. Для подростков подобное желание естественно, но у меня были на то особые причины.

Дела дома были плохи; впрочем, как всегда. Отец измывался не только над нами, но и над матерью.

Не знаю, что для меня было тяжелее. Даже в подростковом возрасте меня с мамой всегда связывала первобытная, слепая, безусловная любовь; мне было хорошо просто находиться рядом с ней. Иногда после школы мы устраивались на кухне, и она рассказывала мне о своем счастливом детстве в Торонто до встречи с моим отцом. (Некогда она тоже участвовала в еврейском движении и прекрасно меня понимала. Отец был настроен неоднозначно. Ему нравилось, что я при деле до тех пор, пока я не принимал разговоры о кибуце всерьез.) Даже тогда я подсознательно понимал, что, слушая маму, я помогаю ей прийти в себя, восстановиться после нападок и насмешек отца. Она тоже всегда старалась защитить и утешить меня. Мы заключили негласный союз против общего врага, хотя никогда не решились бы сказать об этом вслух.

Но, стоило отцу ворваться в дом, каждый спасался как мог. Он проявлял чудеса изобретательности, выбирая способы помучить ее. Воспоминание из глубокого детства: мама заходит в гостиную позвать нас к ужину – она стояла над плитой полдня. Не обращая на нее внимания, отец продолжает читать газету. Да он скорее сгорит в аду, чем оценит ее усилия. Через долгих полчаса, когда стало казаться, что мамин зов мне приснился – не мог же отец вообще не заметить ее, правда? – я, чувствуя невыносимый голод, решился спросить: «Разве мама не сказала, что все давно готово?»

Вот так вели себя родители, и это еще были тихие, мирные вечера – иногда они кричали друг на друга, стоило отцу переступить порог. Дни проходили в нескончаемых битвах, слова обращались в оружие. Спустя годы я как-то поссорился со своей девушкой прямо перед ужином. Я сидел за столом, натянутый как струна, кусок в горло не лез, и тут я испытал давно забытое чувство. «Ну да, – подумал я. – Совсем как в детстве».

Неудивительно, что я цеплялся за еврейское движение, как кошка за дерево. Мы так же цеплялись и друг за друга, мои друзья и я; мы, в каком-то смысле, спасали свои шкуры.

Отрочество прошло. Я поступил в колледж, но остался в движении в роли «предводителя» – советчика, лидера. Потом все мы, конечно, переросли это увлечение. Наши пути разошлись, и я блуждал в огромном мире, тоскуя по делам давно минувших дней, и спрашивал себя, испытаю ли когда-нибудь вновь подобное чувство общности. Спустя семь лет, переехав в Бруклин, я был как никогда далек от нашего сообщества; сидел в пустой квартире, погрузившись в работу. Колледж остался позади, мои коллеги по аспирантуре окопались в завалах собственных диссертаций, а немногочисленные друзья разъехались по всей стране.

Один мой друг стажировался в университете Бостона, другой изучал религиоведение в Чикаго, моя приятельница воспитывала детей в Канзасе, еще один друг снимал кино в Калифорнии. Моя подруга, та, что знала меня лучше, чем я сам, – последняя ниточка, связывающая меня с движением, – осела в Нью-Гэмпшире и открыла собственную дизайнерскую компанию. Каждый жил своей жизнью, с возрастом все больше отдаляясь от других. Мечта снова испытать ощущение сплоченности, причастности к чему-то казалась недосягаемой. Поэтому, когда пришло время выбирать тему диссертации, я решил изучать то, чего мне так не хватало в реальности. Я поступил как настоящий мудрец. Раз не могу жить в сообществе, буду проводить дни в размышлениях о нем.

Прошло еще два года в Бруклине. Незавершенная глава об Остин преследовала меня, как хроническая болезнь; утешала лишь аспирантская присказка: закончил первую главу – считай, полпути к кандидатской степени пройдено, поскольку ты уже набил руку.

Я решил начать с Остин не только потому, что любил ее книги, но и потому, что ее творчество – отличный отправной пункт для моих исследований. Ведь она всегда изображала сообщество в самом традиционном смысле этого слова – как размеренный, устоявшийся сельский мирок среди зеленых лугов и полей, где все друг с другом знакомы и каждый на своем месте. Точная копия того, что я надеялся однажды обрести в собственной жизни! Я решил сосредоточиться на своих любимых книгах: «Гордости и предубеждении» и той, что со временем по-особому отозвалась в моем сердце и очень точно отражала мое теперешнее настроение, – «Доводах рассудка».

Последняя работа Остин выделяется среди прочих ее сочинений необыкновенной глубиной чувств и многослойной эмоциональной текстурой. Роман пронизан тоскливым, осенним настроением, погружающим нас в мир ностальгии и сожалений о несбывшемся, что не свойственно другим произведениям писательницы. «Доводы рассудка» – роман об одиночестве и потере – был закончен менее чем за год до кончины Остин. Знала ли она, что умирает (непонятная болезнь поразила ее в середине работы над книгой и долгое время то подкрадывалась, то отступала), – сложно сказать. Но известно, что когда Остин писала роман, ей исполнилось сорок лет; «Доводы рассудка» – взгляд зрелой женщины, переходящей на новый жизненный этап.

С первых строк понятно, что эта книга особенная. Героиня, Энн Эллиот, не из числа юных девушек лет семнадцати-двадцати, как Кэтрин Морланд или Элизабет Беннет, перескакивающих во взрослую жизнь навстречу романтическим приключениям. Энн исполнилось двадцать семь. Это не так уж много по нашим меркам, но по тем временам, ее лучшие дни остались далеко в прошлом. «Роман» ее жизни уже прочитан, и конец оказался несчастливым. Восемь лет назад она без памяти влюбилась в блистательного молодого морского офицера по имени Фредерик Уэнтуорт. Образ Фредерика во многом списан с брата Джейн Остин, Фрэнка. Оба стали капитанами в раннем возрасте, оба участвовали в бою при Сан-Доминго. Даже их имена созвучны: Фрэнк и Фредерик. Оба вернулись целыми и невредимыми с опасной службы и оба готовились к женитьбе, но лето 1806 года, когда Фрэнк женился на своей невесте, обернулось трагедией для Энн и капитана Уэнтуорта.

Он «блистательный молодой человек, прекрасный собою, с высокой душою и умом», она «чрезвычайно хорошенькая девушка, способная чувствовать и наделенная сверх того скромностью, вкусом и благородством». Но Энн Эллиот происходила из столь знатной семьи, что по сравнению с ней Бертрамы из «Мэнсфилд-парка» кажутся поборниками равноправия. Поклонника без денег и родословной в этом доме ни во что не ставили. Отец Энн, сэр Уолтер – злобный, пустой и тщеславный, – счел «союз неравным и унизительным» и «отвечал таким удивлением, таким молчанием, такой холодностью, что не оставил дочери ни малейшей надежды» (при этом он не давал за ней приданого). Мать Энн, леди Эллиот, сердечная и достойная женщина, чьи здравые суждения всегда спасали мужа от худших проявлений его характе ра, могла бы вмешаться и восстановить справедливость, но она умерла, когда Энн исполнилось четырнадцать, а ее место заняла лучшая подруга леди Эллиот, леди Рассел.

В отличие от отца героини – достоинства Энн были выше понимания сэра Уолтера – леди Рассел души не чаяла в девушке, но и она не выказала восторга, узнав о помолвке. «Энн Эллиот, с ее славным именем, красотою, умом, – и в девятнадцать лет погубить себя… Энн Эллиот – такая юная; никто еще не знает ее, и достаться первому встречному, без средств, без связей!» Все тот же снобизм под маской доброты и участия. Лишившись поддержки единственного друга, Энн разорвала помолвку. Уэнтуорт уехал уязвленный до глубины души, а Энн, чья красота быстро увяла, а дух был сломлен произошедшим, осталась лицом к лицу с горькими и бесплодными сожалениями.

Спустя восемь лет героиня одинока как никогда, одинока как ни одна из прежних героинь Остин. Даже у Фанни Прайс были кузен Эдмунд, брат Уильям и искренняя, хоть и безучастная, привязанность тети, леди Бертрам. Но у Энн осталась только леди Рассел со всеми ее достоинствами и недостатками. Девушка не смогла забыть капитана Уэнтуорта, отказала местному джентльмену, просившему ее руки пару лет спустя после Фредерика, и теперь у нее едва ли был шанс устроить будущее с кем-то еще. Ее младшая сестра Мэри вышла замуж за Чарлза Мазгроува (того самого джентльмена, который сперва сделал предложение Энн). Ее старшая сестра Элизабет, холодная и злая, как отец (благодаря сходству характеров она стала его любимицей), относилась к Энн ужасно. Собственная семья отвернулась от героини, которая «в глазах отца и сестрицы была совершенное ничто. Ее сужденья не спрашивали, с ее желаньем не считались – она была всего-навсего Энн – и только».

У Фанни Прайс был Мэнсфилд-парк, но Энн Элиот хотели лишить даже любимого дома. Сэр Уолтер, руководствуясь собственными представлениями о том, чего заслуживает человек столь благородного происхождения, как он, нажил кучу долгов, и ему пришлось сдать поместье в аренду и переехать в Бат. Элизабет, конечно, отправилась с ним, но ее компаньонкой оказалась не сестра, которую она совершенно не ценила, а ушлая молодая вдовушка по имени миссис Клэй. Льстивая и податливая миссис Клэй приложила немало усилий, чтобы заслужить благосклонность старшей мисс Эллиот.

А Энн предстояло жить у Мазгроувов в роли незамужней тетушки, которую сама Остин не раз примеряла на себя. Отныне Энн будет заботиться о племянниках и слушать, как вечно обиженная на всех сестра Мэри плачется, что ее притесняют. Она будет играть контрдансы для жизнерадостных, прелестных сестричек Чарлза, Генриетты и Луизы (которые куда больше походили на персонажей Остин, чем Энн Эллиот). Она будет выслушивать жалобы родственников друг на друга и мирить их по мере возможности, а сама при этом станет держаться в тени, как и подобает старым девам. Энн считала, что это урок для нее: «…сколь мало значим мы за пределами своего круга». Однако Энн Эллиот и в своем кругу оставалась невидимкой.

У меня, понятно, была совсем иная ситуация, но я хорошо понимал ее чувство одиночества и тоски. Я не терял дом или кого-то из родителей, но сделал все возможное – все, что потребовалось, – чтобы сбежать и от того, и от другого как можно дальше. Я хотел быть сам по себе – и стал. Только я как-то не ожидал, что буду сам по себе до такой степени. Когда ты молод – учишься в старших классах или колледже, когда тебе едва за двадцать, – то принимаешь друзей как данность. Естественно, они всегда будут рядом. Куда они денутся? Зачем утруждаться поиском новых? И вот неожиданно – совершенно неожиданно, – вокруг никого. Кто-то переехал, кто-то женился, все вечно заняты, и толпа друзей и приятелей, всегда тебя окружавших, словно испарилась.

Я по-прежнему не собирался жениться, но и оставаться один тоже не хотел. Однако, как и Энн Эллиот, мне понемногу начинало казаться, что теперь я буду всегда одинок. Мне нравилось жить самостоятельно, не ощущая давления отца, но, сколько ни тяни, глава об Остин когда-нибудь да будет закончена. Хотя очень часто у меня не хватало сил даже взяться за нее. С трудом заставив себя выбраться из кровати, я сидел и пялился в пустоту. Время останавливалось, часы обличающе указывали на меня стрелками, кошка смотрела в упор, явно размышляя, не околел ли хозяин. Я чувствовал себя уродливым и ненужным. Энн, выражаясь языком Остин, была подавлена – то бишь, в депрессии, – и я, прямо скажем, тоже.

Обстоятельства, с которыми столкнулась героиня, несомненно, отражают события из жизни писательницы. Незадолго до того, как Джейн исполнилось двадцать пять, ей внезапно объявили, что отец покидает свой пост, – он был священником прихода в течение сорока лет. Это означало, что родителям и Джейн с Кассандрой придется переехать – как и сэру Уолтеру – в Бат. Новости стали сильнейшим потрясением для всей семьи; но на то, чтобы свыкнуться с ними, не было времени. Всего через пару месяцев домашний очаг, у которого Джейн провела всю жизнь, должен был прекратить свое существование.

С друзьями пришлось расстаться, с привычным миром – тоже. Многие вещи не повезли в Бат, а продали или отдали брату Джеймсу и его жене Анне – они в скором времени собирались занять семейное гнездо Остинов. Новым хозяевам досталось пианино, на котором Джейн когда-то училась играть; с детства знакомые картины и мебель; отцовская библиотека – «мои книжки», – говорила Остин. Можно представить, какую ценность они для нее представляли! Писательницу даже принуждали расстаться с одной значимой для нее личной вещью, но она решительно отказалась. «Я не позволю Щедрости диктовать мне свои законы, я не решусь отдать мое бюро Анне до тех пор, пока эта мысль не придет в голову мне самой», – писала она Кассандре. Ее лишили привычной жизни, налаженного сельского быта, изгнали из единственного дома, который она знала.

Спустя еще четыре года после переезда, прошедших в попытках прижиться на новом месте, на семью обрушился новый удар судьбы, также отраженный в истории Энн, – умер любимый отец Остин. «Потеря такого Отца должна ранить, разве мы животные? Разве можем не ценить отцовскую нежность?» – писала она Фрэнку. Конечно, нельзя проводить параллель между сэром Уолтером и миссис Остин, но мать Джейн была женщиной непростой, нервной и мнительной; Остин нередко высмеивала ее перед Кассандрой. И несомненно, писательница больше любила отца, так же как Энн сильнее любила мать.

После смерти преподобного Остина минули еще четыре года полной неопределенности, прежде чем мать и дочки нашли постоянный дом. Джейн, написавшая до двадцати четырех лет три романа – первые черновики «Гордости и предубеждения», «Чувств и чувствительности», «Нортенгерского аббатства», отложила перо на восемь лет. Единственное, что сохранилось, – начало произведения под названием «Уотсоны», заброшенного через несколько дюжин страниц. Может быть, судьба предыдущих работ повлияла на желание Остин писать? («Гордость и предубеждение» отвергли, даже не глянув; «Нортенгерское аббатство» купили за десять фунтов, но до публикации дело не дошло.) Или, чтобы писать, ей не хватало спокойной обстановки и уверенности в завтрашнем дне?

Конечно, и то, и другое влияло на писательницу. Но история Энн подсказывает, что, кроме того, всегда жизнерадостная Остин в то время страдала от затяжной депрессии. «Уотсоны» – книга о незамужних сестрах, ломающих голову, как избежать нищеты, когда умрет их больной отец-священник. За строками произведения легко угадываются обстоятельства, в которых оказались Джейн и Кассандра. В отзывах о романе то и дело мелькают эпитеты «безрадостный», «тоскливый» и «пессимистичный». По словам одного критика, Остин «словно пытается преодолеть некое давление, скованность и тяжесть, которые вредят ее стилю». За пару месяцев до смерти отца писательницу постигла еще одна утрата: ушла из жизни Анна Лефрой, ее «вторая мать», важнейший для нее человек со времен раннего детства. Неудивительно, что Остин не находила в себе сил писать.

И еще одно обстоятельство, должно быть, дополнило образ Энн и придало роману такой печальный настрой. В возрасте двадцати семи лет Остин отклонила последнее – она это прекрасно понимала – предложение выйти замуж. Претендентом стал Гаррис Бигг-Уизер, брат трех ее подруг и наследник огромного имения. Однако молодой человек был застенчив и неловок, к тому же на пять лет младше Остин. Сначала она дала согласие, но, промучившись всю ночь, наутро расторгла помолвку. Это решение стало неким водоразделом в ее жизни. Начиная с того времени, пишет биограф писательницы Клэр Томалин, она «причисляла себя к старым девам», раз и навсегда примирившись с участью незамужней тетушки. Джейн Остин была не одинока, но в некотором смысле навсегда осталась одна. В лице Энн она создала героиню, «заглядывающую» в ту же пропасть.

Эта история не случайно начинается осенью, и Энн, столь непохожая на прочих героев Остин, не просто так погружена в мысли о прошлом. Во время прогулки с Генриеттой, Луизой и другими молодыми людьми Энн не участвует в общей болтовне, она печально думает о том, что год близится к своему концу. Обычно романы Остин полны иронии, но в этом произведении живой поток речи замедляется, невольно обретая размеренный, грустный ритм. Энн Эллиот по-своему наслаждается прогулкой:

Она старалась радоваться самой ходьбе и, глядя на прощальную улыбку года, какою провожал он поблеклые травы и порыжелую листву, перебирала в уме несчетные поэтические описания осени, совсем особенной поры, так воздействующей на воображение и чувства, что всякий сочинитель, достойный сего названия, уж непременно ей посвятил либо несколько нежных стихов, либо прозаический опыт.

Тут Энн, взглянув на спутников, сбивается с мысли, но при этом еще сильнее ощущает свою непричастность к безмятежному танцу юности:

Пришлось отставить дивные картинки осени и подождать, покуда какой-нибудь печальный сонет, украшенный метким сопоставлением ушедшего года с ушедшей радостью и сетующий на вечную разлуку с юностью, надеждою и весной – со всем сразу – не подвернется на память.

Но в голову приходили совсем иные мысли. Переехав в Бат, отец Энн, сэр Уолтер, сдал поместье адмиралу Крофту. И тут выяснилось, что жена адмирала оказалась сестрой небезызвестного капитана Уэнтуорта, которого героиня когда-то любила и с которым рассталась навсегда восемь лет назад.

«Еще несколько месяцев, и он, может статься, будет тут бродить», – сказала Энн, услышав известие. Так и случилось. Пришло время волнующей встречи:

Энн обуревали тысячи разных мыслей, из которых самая утешительная была та, что визит не продлится долго… Она избегала взглядом капитана Уэнтуорта. Он поклонился; она присела; она услышала его голос… казалось, гостиная полна, полна людей и голосов, и вот через несколько минут сразу все кончилось… гостиная опустела, и Энн осталась только завершить свой завтрак.

– Позади, позади! – взволнованно твердила она про себя, благодарная судьбе за эту милость. – Худшее позади!

Мэри болтала, Энн отвечала наобум и невпопад. Она повидала его. Они встретились. Они были под одной крышей.

Скоро, однако, она стала унимать свое волненье… Увы! Вопреки всем этим уговорам, восемь лет оказывались не властны над упрямым сердцем.

Прошлое ожило в Энн, но про ее бывшего жениха нельзя было сказать того же: «Генриетта спросила, как он тебя находит, и он ей сказал: “Так переменилась, что и не узнать”», – подколола сестру Мэри.

И все же, несмотря на горечь встречи, приезд капитана Уэнтуорта положительно повлиял на Энн. Он отдалил девушку от ее ужасной семейки и приблизил к людям совсем другого толка. Оказалось, что сослуживец и близкий друг Уэнтуорта, капитан Харвил, живет с женой неподалеку, в приморском городке Лайм. Однажды вся компания – Генриетта и Луиза, Чарлз и Мэри, Уэнтуорт и Энн – решает нанести им визит, и у героини внезапно возникает чувство родства с новыми знакомыми; никогда прежде она не испытывала ничего подобного.

Сестра капитана Харвила была обручена с его другом, капитаном Бенвиком, но умерла до того, как они успели пожениться. И все же «горестное событие, делавшее невозможным предполагаемое родство, только укрепило дружбу между Харвилами и капитаном Бенвиком, и теперь он поселился с ними вместе». Как только речь заходит о компании морских офицеров, в рассказе Остин всякий раз всплывает одно и то же слово – «дружба». Так, в одном разговоре капитан Уэнтуорт начинает уверять свою сестру, жену адмирала Крофта, много путешествовавшую вместе с мужем, что женщины слишком утонченные создания, чтобы находиться на судне. На это миссис Крофт отвечает, что Фредерик однажды сам перевозил жену и детей капитана Харвила. «Куда ты подевал тогда свое невиданное, тонкое понятье о рыцарстве?» – поддразнивает она его. «Все победила дружба, Софи, – отвечает капитан. – Чего не сделаешь для жены своего брата-офицера, чего не доставишь с конца света ради своего друга Харвила».

Вот Харвилы встречают гостей в Лайме: «…ничто не могло быть искренней, чем их готовность сразу принять в друзья всех, кто имеет счастье состоять в дружбе с капитаном Уэнтуортом, и чистосердечней их настойчивых приглашений на обед». А когда «они вошли к новым своим друзьям», то «оказались в комнатах до того тесных, что лишь от широты души можно было зазывать туда на обед такое широкое общество». Описывая то, что для Энн близко и желанно, Остин часто повторяет слова «друзья», «дружба»; но чем больше героине нравятся окружающие, чем больше офицеры и миссис Харвил проявляют теплоту, искренность и добрые намерения по отношению друг к другу, тем ей становится больнее. «“Ведь все это могли быть и мои друзья”, – думалось ей, и пришлось крепко взять себя в руки, чтобы вовсе не расчувствоваться».

В Лайме Энн нашла то, что, сама того не осознавая, искала все эти годы, – дружбу и привязанность. Чем больше я размышлял о книге, чем больше проникался ее философией, тем яснее понимал, что Остин, желая показать, как люди находят друг друга и привязываются, нарисовала свой идеал сообщества – круг друзей.

В книгах, как и в жизни, я все искал не там. Я перечитывал романы Остин, ожидая найти идиллическую картинку деревенского общества, некий штамп, автоматически всплывающий в сознании. Я смутно предполагал, что и в реальной жизни отыщу, наверное, нечто подобное – если вообще отыщу. Но теперь я понял, что в современном мире нет места такой структуре – надежной, стабильной, постоянной. Сегодняшние сообщества не похожи на кибуц или коммуну, пытающиеся воспроизвести что-то вроде родовой общины прошлых времен. Их не уподобишь замкнутым миркам, в которых можно существовать лишь в определенном возрасте (и которые ностальгически вспоминаешь через многие годы), – молодежным движениям и другим подростковым сообществам (старшей школе, колледжу, спортивной команде, студенческим братствам, летним лагерям). Нет, современный мир слишком хрупок и нестабилен, отношения между людьми чересчур изменчивы. Идеальным сообществом для взрослого человека может стать только круг друзей, единомышленников.

Понять это не составило труда, ведь люди общаются по такому принципу уже без малого два столетия, к тому же и Джейн Остин помогла мне разобраться что к чему. Скорее удивительно, как она сама сумела разглядеть будущее из окна маленького домика в английской глубинке во времена, когда нынешние нормы общения только пускали ростки. Теперь я осознал, что «Доводы рассудка» – роман о крахе традиционного уклада общества. Остин отвергала то сообщество, которое я так старательно искал на страницах ее книг, – жителей городка или деревни в сельской Англии. Она спешила распрощаться с ним, отрицала иерархию и феодальный порядок, которые породили самодовольного, напыщенного сэра Уолтера и Бертрамов из «Мэнсфилд-парка». Остин оставляла в прошлом приверженность старым обычаям, старинным связям, преемственности и стабильности, которые воспевала лишь в «Эмме», ее единственном идиллическом произведении.

Кажется довольно странным, что «Доводы рассудка» написаны сразу после «Эммы». Между завершением одной рукописи и началом работы над другой прошло всего четыре месяца. Но ход мыслей писательницы менялся очень быстро. Из застывшей в прошлом сельской Англии Остин легко перескочила в самую гущу головокружительных перемен. «Эмма», в которой нет никаких дат, существует как бы вне истории. «Доводы рассудка» начинаются шквалом дат, привязывающих повествование к конкретному историческому периоду – концу Наполеоновских войн. Можно подумать, что Остин обладала даром предвидения, настолько четко она ощущала, что хорошо знакомый ей мир стоит на пороге исчезновения. Привычный порядок вещей сменяется новым. Сэр Уолтер пакует вещи и съезжает, уступая место адмиралу Крофту. Аристократия сменяется меритократией, иерархия проигрывает равенству. Впредь люди все больше будут зависеть друг от друга не как хозяин и слуга, помещик и арендатор (даже муж и жена, прежде неравные в браке), а только лишь как друзья.

В «Доводах рассудка» Остин отказывается не только от уклада, ставящего сэра Уолтера выше капитана Уэнтуорта, речь идет не просто об общественных традициях. Сложно поверить, но, кажется, она отказывается от института семьи. К примеру, войдя в круг семей морских офицеров, Энн начинает надеяться, что ей не придется весь свой остаток дней мириться с присутствием ничтожного отца и сестер. По мере развития событий она все больше и больше избегает родственников. К сожалению, вскоре после поездки в Лайм приходит пора присоединиться к сэру Уолтеру и Элизабет в Бате. Нельзя сказать, что кто-то этого сильно хочет, но вечно сидеть на шее у Мэри тоже невозможно. Вернувшись к родным, Энн изо всех сил старается проводить с ними как можно меньше времени, а вскоре вновь встречается с компанией новых друзей, которые тоже приехали в Бат, только отдыхать.

Недовольство Энн родственниками достигает пика. Девушка начинает подозревать, что вокруг отца и сестры плетутся интриги, всерьез угрожающие их спокойствию. Обычно такое развитие событий становится центром сюжета; героиня спешит поделиться новостями и предотвратить грядущее несчастье. Но Энн ничего не предпринимает. Семья просто перестает иметь для нее значение.

Как такое возможно? Как Остин, автор любовных романов и великая устроительница браков, могла пойти против семьи? Однако, вспомнив сюжеты других книг, я вдруг понял, что среди десятка с лишним созданных ею семей есть лишь одна счастливая (Эмма счастлива и в браке, и в семейном кругу). Остин исправно выдает своих героинь замуж, но все истории заканчиваются воссоединением сердец, а сложности семейной жизни, борьба отцов и детей остаются за кулисами. Известно, что у Джейн Остин была дружная семья, она обожала своих племянников и племянниц, но, представляя себе счастье, она объединяла взрослых – супружеские пары, маленькие компании – в миниатюрные группки друзей.

Стоило мне заметить эту особенность на страницах «Доводов рассудка», как я начал находить ее повсюду. Снабдив героиню мужем, Остин тут же создавала для пары сообщество – круг братьев, сестер, друзей, с которыми радостно общаться после заключения брака. «Гордость и предубеждение» закончилось не просто союзом Элизабет и Дарси – две сестры вышли замуж за двух друзей, присоединив к этому сообществу братьев и сестер. «Эмма» завершилась тремя свадьбами, и герои проводили дни, окруженные «надеждой и верой горсточки преданных друзей». Один из критиков справедливо заметил, что для Остин дружба – «истинный свет жизни».

Остин научила меня тому, что друзья – это семья, которую мы выбираем сами. Эта истина стала избитой не так давно, но Остин она уже была хорошо известна. Наши друзья становятся нашей семьей, а наши родственники, по крайней мере, некоторые из них, – нашими друзьями. Уильям Прайс в «Мэнсфилд-парке» был для Фанни «братом и другом». Кэтрин Морланд в «Нортенгерском аббатстве» стала близка с Генри и Элинор Тилни, которые дружили между собой, но избегали непорядочного старшего брата. Элизабет Беннет дружила с Джейн и отцом, но с трудом терпела мать и младших сестер; миссис Дарси приняла в свое сообщество некоторых родственников, но четко исключила из него других.

Остин писала, что Энн завидовала золовкам Мэри – симпатичным и беззаботным девушкам Генриетте и Луизе Мазгроув – лишь в одном, она завидовала «царящему меж ними согласию и любви, которых самой ей так недоставало в обеих сестрах». Харвилы, одна из немногих счастливых семей в романах Остин, считали своего друга, капитана Бенвика, членом семьи; «морское» сообщество включало брата и сестру, капитана Уэунтуорта и миссис Крофт. Между семьей и друзьями нет четких границ; сообщества пересекаются, чувство дружбы распространяется и на тех, и на других.

Никто не осмыслил это лучше Остин. В ее письмах понятия «семья» и «дружба» тесно сплетены. Поддавшись порыву, она приняла предложение Гарриса Бигг-Уизера, но быстро осознала, что это неверный шаг, продиктованный стремлением породниться с его семьей, с его сестрами. Сестра Кассандра всю жизнь была лучшей подругой Джейн, а любимая племянница удостоилась приглашения в их тесный кружок в юном возрасте пятнадцати лет. «Я рада узнать твое суждение о Фанни. Этим летом я нашла ее именно такой, как ты описывала; она почти как сестра, я и подумать не могла, что племянница может столь много для меня значить», – писала Джейн Кассандре.

Позже, когда Фанни исполнилось двадцать, тетя и племянница постоянно обменивались трогательными письмами. В одном из них Остин пишет: «Ты и представить не можешь, какую радость мне приносит столь подробное изображение твоей души.» «О, сколь много я потеряю, когда ты выйдешь замуж», – добавляет она, заранее страшась того времени, когда их кружок распадется. Похоронив Остин, Кассандра пишет племяннице, что она стала ей «вдвойне дороже теперь, после ее [Джейн] ухода», и, зная, что та ее поддержит в этом, добавила: «Я обеднела, утратив сокровище, друга, сестру – ничто в целом мире ее не заменит».

В доме, где Джейн провела последние двенадцать лет жизни, также сложилось сообщество из семьи и друзей, совсем как у Харвилов. Роль капитана Бенвика отводилась подруге детства Марте Ллойд; ближе нее писательнице была лишь Кассандра. Подростками девочки нередко оставались друг у друга ночевать, болтали и хохотали до слез, лежа в постели. Когда отец Джейн и давно овдовевшая мать Марты умерли, Марта поселилась вместе с сестрами Остин и их матерью – в те времена это случалось нередко. Марта оставалась с ними, пока не вышла замуж за брата Джейн, Фрэнка. Остин заразила подругу любовью к театру, делилась с ней мыслями о политике, скандалах в королевской семье, своих произведениях и вообще о жизни. Джейн писала Кассандре, что Марта – «друг и Сестра, что бы ни случилось».

Друзья могут стать вашей настоящей семьей, но, прежде чем обрести свой круг, мне, как и Энн в Лайме, предстояло пройти длинный путь. Нам обоим было сложно найти даже единичных товарищей, не говоря уже о целой компании. Я и не заметил, как и когда изменилось мое окружение. И дело не только в том, что люди вокруг стали более занятыми, – они просто стали более закрытыми. Едва нам перевалило за тридцать, как юношеская контактность, готовность к новым впечатлениям и знакомствам, о которой так много писала Остин в «Нортенгерском аббатстве», начали таять на глазах.

Уже не получалось в одночасье стать закадычными приятелями с первым встречным, как бывало в пятнадцать, двадцать и даже двадцать пять. Новые знакомые, которые могли бы стать друзьями, вели себя сдержанно, осмотрительно, недоверчиво. Завязать дружбу стало так же непросто, как провести дипломатические переговоры на высшем уровне или решить заковыристую головоломку, в которой можно подставить лишь пару фрагментов за каждый ход.

Для Остин дружба значила слишком много, чтобы идеализировать ее. Она, как и Фанни Прайс, «размышляла о том, какие разные дружбы существуют на свете», и писала о них с детства. Во времена отрочества Джейн в моде была так называемая романтическая дружба – наигранно страстная привязанность, демонстрирующая способность к глубоким возвышенным чувствам. «Любовь и дружба», самое знаменитое из ранних творений Остин (в своем эссе о Джейн Остин Вирджиния Вулф говорит, что Джейн создавала его, «едва поспевая писать и не поспевая соблюдать правописание»), обличает именно этот стереотип:

Представьте себе мои чувства, когда я, лишившись три недели назад ближайшей подруги… вдруг поняла, что вижу перед собой ту, что воистину достойна называться ею… Чувствительность была ее отличительной чертой. Мы бросились друг другу в объятия и, поклявшись быть верными нашей дружбе до конца дней своих, немедленно поведали друг другу самые заветные тайны…

Представляю, как иронизировала бы Джейн Остин в наше время над Facebook, MySpace и Twitter, в мгновение ока создающими иллюзорные узы между людьми. Изабелла Торп пыталась связать таковыми Кэтрин Морланд в «Нортенгерском аббатстве», но в остальных книгах Остин персонажи лицемерят более умело. Мир «Доводов рассудка» населяют карьеристы, карабкающиеся вверх по социальной лестнице за счет дружбы и брака. Город Бат – маяк в моря честолюбия. Миссис Клэй, двуличная вдовушка, вцепилась в Элизабет Эллиот, словно пиявка, чтобы через нее подобраться как можно ближе к сэру Уолтеру, а затем стать его второй женой. Можно не сомневаться, что, достигнув цели, новая леди Эллиот тут же позабыла бы о дружеских чувствах по отношению к девушке. Некоторые люди милы с вами лишь до тех пор, пока им что-то от вас надо, а с такими друзьями и враги не к чему.

Однако самый ярый лизоблюд в «Доводах рассудка» – сам сэр Уолтер. Стоило мне это заметить, и многое встало на свои места. Любой, кто озабочен своим положением в обществе, должен заискивать перед теми, кто стоит ступенькой выше, и пренебрегать всеми остальными. Так же как под маской задир зачастую прячутся трусы, так и под личиной знатных снобов скрываются подхалимы; неудивительно, что Остин «обожала» аристократию. Объектом поклонения сэра Уолтера стали его кузина виконтесса Дэлримпл и ее дочь мисс Картерет – парочка посредственностей, у которых за душой не нашлось ничего кроме родословной:

Энн прежде не видела отца и сестрицу в отношениях их со знатью и теперь не могла не испытывать разочарования. Она ждала лучшего, полагаясь на их высокое мнение о собственном положении в свете, и невольно склонялась к желанию, которого и вообразить в себе не могла: она желала им побольше гордости; ибо речи о «наших родственницах леди Дэлримпл и мисс Картерет», «наших родственниках Дэлримплах» звучали на Кэмден-плейс с утра до вечера и безмерно ей докучали.

Дружба с кем-то вроде сэра Уолтера или миссис Клэй не может заинтересовать людей, менее податливых к лести, чем объекты их поклонения. Друзья могут быть куда более опасны и вероломны, чем враги, – предупреждает Остин, – даже если у них самые добрые намерения, иногда они не видят различия в том, что хорошо для других, и что – лично для них. Таким другом оказалась леди Рассел, которая, заменив героине мать, стала для нее единственным близким человеком. Самое грустное то, что Энн, чрезвычайно дорожа отношениями со старой леди, не позволяла себе заметить ее ограниченность. А после равнодушного приема, оказанного Энн семьей Мазгроув (полезный урок: «…сколь мало значим мы за пределами своего круга»), девушка в особенности начинает ценить «милость судьбы, пославшей ей такого верного и преданного друга, как леди Рассел». Ведь даже родная сестра Мэри относилась к отъезду из фамильного гнезда – трагедии, мучившей Энн многие недели, – с полнейшим безразличием. Да уж, после Мэри кто угодно мог показаться чудесным человеком, тем более – преданная старая дама.

Именно леди Рассел убедила героиню совершить величайшую ошибку в жизни – отвергнуть капитана Уэнтуорта, хотя, конечно, она сделала это из самых лучших побуждений. И позже, снова оказавшись в аналогичной ситуации, леди Рассел, как это ни удивительно, повторила свой совет, хотя прекрасно знала, как несчастна и одинока была ее подопечная все эти годы. Но к этому времени прозрела даже Энн. Было очевидно, что леди Рассел, осознанно или нет, заботилась о собственной репутации высоконравственной дамы, а вовсе не о благополучии девушки. Это себя, а не Энн, она пыталась уберечь от общения с человеком столь низкого и недостойного происхождения, с каким-то морским офицером.

Но что взять с леди, которая уверена, что заискивать перед виконтессой Дэлримпл – хорошо и правильно? Присмотревшись внимательнее к своей подруге, Энн поняла, что представления этой престарелой дамы и ее отца о том, чтó в человеке главное и насколько значимы его манеры и происхождение, по большей части совпадают. Однако стоило Энн решить для себя, как ей следует жить, – на этот раз самостоятельно, без помощи «друзей» – и леди Рассел «ничего не оставалось» (если она хотела сохранить дружбу с Энн), «как признать, что она кругом была не права, переменить свои сужденья, отринуть старые надежды и предаться новым». Проще говоря, Энн поставила леди Рассел перед свершившимся фактом. После того, как девушка ушла от отца и сестер, ей хватило бы решимости расстаться с любым, кто встанет на ее пути к счастью.

Такое происходит сплошь и рядом: друзья, казалось бы, отчаянно борются за ваше счастье, а на деле пытаются защитить собственное. Они убеждают вас порвать с тем, кто им не нравится, и жить только с теми, кто им приглянулся. Они уговаривают поскорее жениться, если сами в браке, или лелеют ваше одиночество, опасаясь, что иначе останутся в холостяках одни. Уверен, я и сам так поступал. Подобное происходит неумышленно – Остин это тоже знала – и, чтобы не идти на поводу у собственного подсознания, надо уметь отдавать себе отчет в своих поступках и, конечно, обладать определенным благородством.

Парочка, из-за которой я попал в компанию золотой молодежи, не страдала от избытка ни того, ни другого. «Слава богу, все позади!» – воскликнули они, когда я рассказал им о своем очередном неудачном романе. Под «всем» подразумевалась длинная череда неудач на любовном поприще – источник, из которого я черпал забавные истории, чтобы развлекать их. Вряд ли они хотели меня задеть, но такие комментарии давили на психику, особенно когда становилось ясно, что я снова выбрал не ту девушку и никак не могу разорвать с ней отношения. Приятель с женой считали, что «всему» уже пора закончиться, и я не должен разочаровывать их, оставаясь с неугодной им подружкой. Когда же я, наконец, решился на разрыв, их реакция оказалась вполне предсказуемой, хоть и не слишком ободряющей: «Нам жаль, что мы так никогда и не увидим тебя в окружении маленьких Билли». Что-что? Никогда? Хотите сказать, что моя песенка спета? По крайней мере, именно так это и прозвучало, словно я раз и навсегда доказал им, что абсолютно безнадежен.

По мнению Остин, настоящая дружба, как и настоящая любовь, – большая редкость. «Случается, что природа человеческая делается прекрасной от страданий, но, вообще говоря… себялюбие и нетерпенье встретишь там куда чаще, чем великодушие и стойкость. Как мало на свете дружбы истинной!» – заметила одна из второстепенных героинь «Доводов рассудка». Фраза принадлежала некой миссис Смит, у которой была очень нелегкая жизнь. По мнению Энн, эта женщина провела слишком много времени «среди людей, которые и побудили ее думать о человечестве хуже, чем оно того заслуживало». Во всяком случае, девушке хотелось верить, что человечество заслуживало лучшей оценки. И, пожалуй, это единственное, что ей оставалось, – верить. Героиня понимала, что миссис Смит, которая «очень много вращалась в свете», познала жизнь куда лучше, чем она сама. Несмотря на новые знакомства в кругу морских офицеров, собственный опыт Энн был не настолько велик, чтобы оспаривать суждения другой женщины.

Дружба между Энн и миссис Смит оказалась одной из тех самых драгоценных «редкостей». Они познакомились еще в пансионе, куда Энн приехала после смерти леди Эллиот: «…горюя о нежно любимой матери, скучая по дому, и страдала, как только может страдать четырнадцатилетняя девочка с чувствительной душою». Будущая миссис Смит, которая была старше Энн на три года, выказывала ей «доброту… старалась облегчить ее участь, утешала как умела, и Энн не могла ей этого забыть». Именно эти человеческие качества Остин превозносила в «Мэнсфилд-парке», и они значили для автора куда больше, чем все остроумие на свете.

Теперь наступила очередь миссис Смит уповать на людскую доброту. Овдовев, потеряв все средства к существованию, утратив способность самостоятельно ходить, она жила в двух темных неудобных комнатушках, и рядом не было никого, кто мог бы ей помочь. Сэр Уолтер не поверил своим ушам, когда узнал, что его дочь навещает женщину в таком положении.

– Уэстгейт Билдингс! – воскликнул он. – Пристало ль мисс Энн Эллиот посещать Уэстгейт Билдингс? И потом – кто такая миссис Смит? Вдова мистера Смита. Но кто был муж ее… И чем сама она взяла? Тем, что стара и больна! Да, мисс Энн Эллиот, странный же у вас вкус!

Но подлинную верность дружбе продемонстрировала все же миссис Смит. Ей было известно кое-что о человеке, очень близком Энн, однако правила приличия и личная заинтересованность мешали ей заговорить. С другой стороны, от ее слов зависело благополучие Энн! Миссис Смит не была святой. Она долго колебалась, не зная, как поступить. У нее оставалось не так много возможностей поправить свое финансовое положение и, побеседовав с Энн, она своими руками разрушила бы самую реальную из них. Но, в конце концов, миссис Смит собралась с духом и все рассказала.

Настоящая дружба, по мнению Остин, проявляется в умении ставить благополучие друзей выше своего собственного. Ты сам признаешься в ошибке, если не прав, и, что гораздо важнее, не побоишься поговорить с друзьями, если ошибаются они. Мне потребовалось немало времени, чтобы усвоить этот урок, ведь он пошатнул современные представления о дружбе, которые я полностью разделял. Считается, что между настоящими друзьями царят безоговорочные поддержка и согласие. Друзья обязаны щадить твои чувства, вставать на твою сторону в любом споре, оправдать тебя в любых обстоятельствах и никогда ни за что не осуждать. Но Остин думала иначе. Для нее жить счастливо означает постоянно совершенствоваться духовно, а совершенствование возможно только в том случае, когда тебе указывают на твои ошибки, заставляя их исправлять. Да, настоящие друзья желают тебе счастья, однако быть счастливым и быть довольным собой – не одно и то же; временами это прямо противоположные понятия. Настоящие друзья не скрывают от тебя твои ошибки, они указывают на них, даже если рискуют при этом потерять твое расположение; иными словами, рискуют собственным счастьем ради тебя.

Моя верность новому нестандартному пониманию дружбы подверглась испытанию в то лето, когда я, наконец, завершил главу об Остин. Мой лучший друг по колледжу уехал учиться в аспирантуру в другой город и за прошедшие годы постепенно изменился до неузнаваемости. Мы не потеряли друг друга из виду, но при встрече он всегда болтал о пустяках и ничем не делился. В какой-то момент я понял, что у него серьезные проблемы с алкоголем.

В один из выходных, когда он вернулся в Бруклин, мы решили встретиться. Жена знала о его пристрастии, но отпустила его под мою ответственность выпить пива в местном баре; по крайней мере, так мы себе это представляли поначалу.

Пока мы обменивались приветствиями и шуточками, он успел уговорить три бокала, а стоило мне коснуться серьезных тем, уводил разговор в сторону. В скором времени я уже считал минуты до конца встречи и думал только о том, как бы поскорее сесть в такси. Однако он настойчиво предлагал отвезти меня домой, пытаясь делать вид, что все прошло отлично, а я так боялся поссориться с ним, что не смог отказаться.

По дороге он свернул не туда и оказался – где бы вы подумали? – в нашем любимом баре в Ист-Виллидж. Ведь мы просто обязаны заглянуть в Blue&Gold, как в старые добрые времена, разве не так? Он взял очередной бурбон, я цедил пиво, смотрел на него и не мог понять, что же такое, черт возьми, приключилось с другом, которого я знал. Он тем временем заказывал еще, и еще, и, была ни была, последний стаканчик на дорожку.

Каким-то образом нам удалось добраться до дома целыми и невредимыми, но, перестав злиться, я вдруг сообразил, что тоже подвел его: не только потому, что пустил за руль в таком состоянии, но и потому, что не решился сказать ему в лицо все, что я о нем думал. Наши отношения никогда не выходили за рамки того давнего, полудетского приятельского общения, и я просто не знал, как начать столь серьезный и взрослый разговор. Я попытался написать ему через неделю: начал с обычного беззаботного трепа, но быстро сник. Не было сил прикидываться, будто я не замечаю того, что прямо-таки бросалось в глаза. В конце концов, я понял, что не смогу говорить с приятелем ни о чем до тех пор, пока мы откровенно не обсудим то, что с ним происходит.

Мне потребовался целый месяц, чтобы набраться смелости и вновь поднять эту тему. Я не сказал ни слова об алкоголизме, просто объяснил, что мне показалось, будто мы с ним больше не друзья, и это действительно паршиво. Я надеялся, до остального он додумается самостоятельно.

Он молчал несколько месяцев. Я уж думал, нашей дружбе конец. Но вскоре получил от него известие: он перестал пить – вступил в группу поддержки и все такое, – и мое письмо, в числе прочего, подтолкнуло его к этому. Не передать, как я был горд и счастлив. Но, разумеется, я прекрасно понимал, кто был моим тайным вдохновителем – Джейн Остин.

Конечно, я был рад, что смог поступить как настоящий друг, но еще больше обрадовался, когда понял, что у меня такой друг был всегда. Та девушка из молодежного движения, которая знала меня лучше, чем я сам. Когда-то меня страшно раздражала ее привычка заниматься моим воспитанием. Как в тот раз, когда она одернула меня: «Билли, все это она уже слышала», прежде чем я успел отпустить идиотскую шуточку про девушку с именем Онор. Моя подруга старалась быть тактичной, но я все равно обижался, чувствуя себя в ее присутствии маленьким и глупым. И только усвоив урок Джейн о честности и дружбе, я понял, как благодарен своей подруге за то, что она до сих пор не махнула на меня рукой. Она пыталась сделать из меня достойного человека – наверное, считала, что это возможно, – и верила в меня, и готова была ждать дня, когда это случится.

Естественно, многие интересовались, почему мы не начали встречаться. Этот вопрос меня жутко бесил. А что, мужчина и женщина не могут быть просто друзьями, без секса? Очевидно, согласно всеобщему убеждению, нет. Я, наконец, посмотрел «Когда Гарри встретил Салли»: главная мысль картины как раз и заключается в том, что такая дружба невозможна, потому что «здесь всегда примешивается секс». Кого ни спроси, все твердили одно и то же. Люди противоположного пола могут говорить, что они «просто друзья», но за этим всегда скрывается нечто большее.

Похоже, абсолютно все были убеждены, что мужчины и женщины могут интересоваться друг другом исключительно ради секса. Разговоры, сотрудничество, любые другие совместные занятия даже не рассматриваются. Можно подумать, речь идет о разных породах!

И это очередное убеждение, в которое Остин не желала верить. Как выяснилось, она была одной из первых, кто оспорил его; «Доводы рассудка» – первый роман, в котором она выразила свои мысли столь ясно.

Собравшиеся в Лайме герои были подобающим образом представлены друг другу; Энн и Мэри познакомились с Харвилами и капитаном Бенвиком. У Энн обнаружилось много общего с Бенвиком. Оба горевали об утраченных любимых: героиня о Фредерике, капитан о своей невесте Фанни Харвил. Оба были застенчивые, мягкие, чувствительные натуры. Оба – большие ценители поэзии. Они постоянно оказывались рядом: «Едва они вышли на улицу, капитан Бенвик очутился рядом с Энн», «Капитан Бенвик вновь очутился рядом с Энн» – два человека, свободных и одиноких, серьезно и искренне делились друг с другом мыслями о любимых поэтах, лорде Байроне и сэре Вальтере Скотте.

Но чувства остались платоническими, между Энн и капитаном не проскочило даже малейшей искры. Остин поддразнивала нас, наводя на мысль, что эти двое сойдутся, и готовилась преподать новый урок. Мужчина и женщина, даже молодые и свободные, могут беседовать между собой, понимать и сочувствовать, интересоваться друг другом и делиться сокровенными мыслями и чувствами, но при этом не испытывать никаких романтических симпатий. Иными словами, они могут быть друзьями.

Героиня подружилась не только с Бенвиком. Капитан Харвил, как человек женатый, был менее опасен для ее доброго имени, и все же даже в наши дни странно видеть в нем лишь преданного друга женщины. Главная сцена между ними происходит в конце романа. Встретив Энн в толпе, капитан Харвил приглашает ее побеседовать, он «подкреплял приглашение свое такой открытой улыбкой, будто они век целый были знакомы». Их разговор вскоре затронул тему преданности мужчин и женщин. Кто любит дольше и глубже? Каждый, конечно, защищал свой пол, пока Харвил не привел, с его точки зрения, неоспоримый аргумент:

– Однако, позвольте вам заметить, сочинители все против вас – все сочинения против вас, в стихах и в прозе. Будь у меня память, как у Бенвика, я вмиг нашел бы вам пятьдесят цитаций в подтверждение моей мысли, и я в жизни своей не открывал книги, где не говорилось бы о женском непостоянстве. Да ведь вы скажете, небось, что книги-то сочиняют мужчины.

– Быть может, и скажу. Нет, нет, с вашего дозволения, книги мы уж лучше оставим в покое. У мужчин куда более средств отстаивать свои взгляды. Образованность их куда выше нашей; перо издавна в их руках. Не будем же в книгах искать подтверждений своей правоты.

«Перо издавна в их руках». Теперь, конечно, все изменилось. Головокружительная сцена, благодаря которой над страницами английского романа забрезжил рассвет феминизма. Сама дискуссия представляет собой феминистскую декларацию. Энн и Харвил обсуждают общую тему, высказывая мужскую и женскую точки зрения, проявляя взаимное уважение и симпатию. Если мужчина и женщина способны говорить на равных, – утверждает Остин, – значит, они могут быть и друзьями.

К счастью, об этом я был хорошо осведомлен еще со времен участия в молодежном движении. И, наконец-то, благодаря моей старой приятельнице я вошел в некий дружеский круг, стал частью сообщества, которое искал столько лет. В аспирантуре моя приятельница обрела друга, чья семья жила в Новой Англии в самом чудесном старом доме, какой только можно вообразить; с просторной верандой, гостеприимной, как бабушкины объятия; с огромной, но уютной гостиной, где в те времена, когда здание принадлежало городу, устраивались танцы. Стрелки кухонных часов навсегда остановились на 10 часах 36 минутах: идеальное время, шутили мы, не слишком рано и не слишком поздно.

История моего знакомства с новыми друзьями до крайности напоминала «Доводы рассудка». Начнем с того, что дом стоял на побережье, – все, как в Лайме. (Кстати, до Лайма – того, что в Коннектикуте, – было не так далеко.) Его владельцем был моряк, грубоватый, практичный, но не лишенный той неподдельной теплоты, которая так заворожила Энн в его собратьях – морских офицерах. Как и Харвилы, он приглашал нас в гости от всего сердца. Как Харвилы, открывал двери для всех, кто хотел приехать, и все, кто приезжал, становились друзьями. Как Харвилы, делал все, чтобы каждый чувствовал себя как дома.

В выходные, в теплую погоду, друзья стекались к нему со всего северо-восточного побережья. Я приезжал из города, моя подруга – из Нью-Гэмпшира, несколько человек – из Коннектикута, и мы проводили время, бездельничая и дурачась. Пятна солнечного света разбегались по воде; чайки, крича, кружили над головами. Мы играли в мяч, поедали моллюсков, а по ночам пили пиво, играли на гитаре и говорили, говорили, говорили. Со временем мы все сблизились, словно горошины в стручке. Мы выслушивали друг друга, знакомились с девушками и парнями друг друга, притирались друг к другу.

Все мы оказались в этом доме по одной причине – нас объединило чувство пустоты, которое настигает всякого, кто перешагнул порог тридцатилетия и окончательно отдалился от родителей. Некоторые из нас уже нашли себе пару, другие – нет. С одной стороны, это неважно. С другой – что может быть важнее. Поэтому, когда хозяин дома вдруг по уши влюбился (осенью, после завершения главы про Остин), мы дружно приехали на выходные познакомиться с его избранницей – все произошло стремительно, и она уже жила у него. Той ночью за кухонным столом, смакуя десерт, который она приготовила, собралось человек восемь. Неярко горели свечи, ее кошки терлись о наши ноги, кто-то шутил. Я откинулся на спинку стула, огляделся и понял: «Да, я нашел свою семью».