I

Мой дед по отцовской линии, которого я никогда не видел иначе, чем в затемненной комнате, обычно говорил про меня родителям: "Держите его подальше от моря!" — как будто у меня была какая-то причина бояться воды. На самом же деле, меня всегда к морю тянуло. Рожденные под каким-нибудь из знаков воды — а я родился под знаком Рыб — всегда имеют к воде естественную склонность, это хорошо известно. Также говорят, что такие люди обладают сверхчувственными способностями, но это, вероятно, уже совершенно другой вопрос. В любом случае, мой дед считал именно так. Он был странным человеком — описывать его я бы не взялся ни за что на свете, чтобы спасти свою душу, хотя при свете дня это, в самом деле, звучит двусмысленно. Но так он говорил еще до того, как отец погиб в автомобильной катастрофе, а после никогда зря не повторял, потому что мать увезла меня в глубь страны, в холмы, подальше от вида, звуков и запахов моря.

Но чему суждено быть, того не миновать. Я уже учился в колледже на Среднем Западе, когда умерла мать, а неделю спустя скончался и мой дядюшка Сильван, завещав все, что у него было, мне. Его я ни разу в жизни не встречал. В семье он был эксцентриком, чудаком — "не без урода", как говорится. У него было множество прозвищ, и все пренебрежительные. Только мой дед его никак не дразнил, а говорил о нем всегда со вздохом. Я же фактически оставался последним в прямой дедовской линии; правда, где-то еще был дедов брат — жил в Азии, насколько я всегда понимал, хотя чем он там занимался, казалось, никто так и не знал, если не считать того, что это как-то было связано с морем, возможно, в сфере судоходства. Поэтому естественно, что я стал наследником домов дяди Сильвана.

У него их было два и оба — вот уж повезло так повезло — у моря: один в массачусетском городке под названием Иннсмут, а другой — в уединенном месте на побережье к северу от этого городка. Даже после того, как я заплатил все налоги на наследство, денег осталось еще столько, что в колледж мне возвращаться было не обязательно, как не нужно было больше заниматься и тем, к чему у меня не лежала душа. Единственное, к чему душа у меня лежала, это к тому, что мне было запрещено все эти двадцать два года: поехать к морю, может быть, даже купить лодку или яхту, или что-нибудь еще.

Но все оказалось совсем не так, как мне хотелось. В Бостоне я встретился с адвокатом и поехал дальше в Иннсмут. Я нашел, что это странный городок. Недружелюбный, хоть там и встречались люди, которые улыбались, когда узнавали, кто я такой, улыбались со странным и таинственным видом, как будто знали что-то про моего дядю Сильвана и не хотели говорить. К счастью, дом в Иннсмуте был меньшим из его домов: было ясно, что подолгу он в нем не жил. Это был унылый и мрачный старый особняк, и я, к немалому своему удивлению, обнаружил, что он был нашим семейным гнездом — его выстроил мой прадед, занимавшийся торговлей фарфором, в нем большую часть жизни провел дед, и к фамилии Филлипсов в городе до сих пор относились с почтением.

Дядя Сильван же прожил почти всю свою жизнь в другом месте. Когда он умер, ему было всего пятьдесят лет, но жил он почти как мой дед: на людях много не показывался и редко покидал свой, весь заросший темными деревьями, дом, венчавший скалистый утес на побережье у Иннсмута. Это был не очень симпатичный дом — он бы не понравился ценителю изящного, но у него, тем не менее, была особая красота, и я ее сразу же почувствовал. Я думал о нем как о доме, целиком принадлежавшем морю: он всегда полнился звуками Атлантики, а деревья заслоняли его от суши — морю же он был открыт, и его огромные окна вечно смотрели на восток. Он не был старым, как городской дом: мне сказали, что ему всего тридцать лет, хотя дядя сам построил его на месте гораздо более древнего дома, тоже принадлежавшего моему прадеду.

Это был многокомнатный особняк, ко из всех комнат выделялся лишь огромный центральный кабинет. Сам дом был одноэтажным, и все помещения располагались вокруг этого кабинета — он же имел в высоту два этажа, и к тому же его уровень был ниже уровня остального здания. По стенам стояли шкафы и стеллажи, заполненные книгами и всевозможными курьезами, в особенности грубыми и двусмысленными барельефами и скульптурами, картинами и масками со всех концов света: от полинезийцев, ацтеков, майя, инков, древних индейских племен северо-восточных прибрежных районов северной Америки — чарующая и будоражащая воображение коллекция, начатая еще моим дедом, продолженная и умноженная дядей Сильваном. Посередине кабинета лежал огромный ковер ручной работы со странным рисунком, напоминавшим осьминога; вся мебель в кабинете была расставлена вдоль стен и в пространстве между стенами и ковром, чтобы на нем самом ничего не стояло.

Вообще во всех украшениях дома присутствовали какие-то символы. То там, то здесь они вплетались в коврики, начиная с огромного круглого ковра в центральной комнате, в драпировки, в панно — везде был виден рисунок, похожий на в высшей степени непонятную печать: круглый узор, на который было нанесено грубое подобие астрономического символа Водолея. Подлиннее сходство могло существовать в рисунках множество веков назад, когда очертания самого созвездия были не такими, как сегодня. Здесь же Водолей высился над дразняще неопределенным наброском, похожим на очертания развалин города, на фоне которых, в самом центре диска, красовалась неописуемая фигура, одновременно похожая и на рыбу, и на ящерицу, и на осьминога; и в то же самое время она напоминала получеловека. Хоть она и изображалась в миниатюре, было ясно, что в воображении художника она выглядела колоссальной. По краю диск обводила надпись настолько мелкими буквами, что их едва можно было различить. Бессмысленные слова были написаны на языке, которого я не знал, но где-то в глубине, как мне показалось, во мне отозвалась на нее какая-то струна:

"Фх'нглуи мглв'нафх Ктулху Р'Лайх вгах'нагл фхтагн".

То, что этот любопытный рисунок с самого начала стал привлекать меня сильнейшим образом, странным мне не казалось, хотя его значения я не осознавал еще довольно долго. Я также не мог объяснить и своего непреодолимого влечения к морю, хотя моя нога никогда не ступала в эти места; у меня возникло очень яркое ощущение того, что я вернулся домой. За всю мою жизнь родители ни разу не возили меня на восток — я никогда не был восточнее Огайо, а самые большие водоемы я видел во время кратких поездок на озеро Мичиган и Гурон. То, что влечение к морю существовало неоспоримо и так ярко, я приписывал памяти предков — разве они не жили когда-то давно у моря? И сколько поколений? Я знал два, а сколько до этого? Многие века они были моряками, пока не произошло нечто, заставившее моего деда податься в глубь страны, с тех пор бояться моря самому и заказать к нему приближаться всем, кто живет после него.

Я говорю сейчас об этом потому, что значение стало мне ясным после всего случившегося: я должен записать это прежде чем уйду, чтобы снова быть со своим народом. Особняк и море притягивали меня: вместе они были для меня домом и придавали этому слову больше смысла, чем тот тихий уголок, что я делил столь любовно со своими родителями всего лишь несколько лет назад. Странная штука, но еще страннее, что в ту пору я вовсе так не думал: мне это казалось самой естественной вещью на свете, и сомнению ее я не подвергал.

Каким человеком был мой дядя Сильван, я сразу узнать не мог. Я нашел какой-то портрет его в молодости, сделанный фотографом-любителем. Там был изображен необычайно суровый молодой человек не старше двадцати лет, если судить по его внешности, которая была если не совсем отталкивающей, то уж точно неприятной для многих. Его лицо предполагало, что перед вами… ну, не совсем человек: с очень плоским носом, очень широким ртом, странно завораживающим — "дурным" — взглядом глаз навыкате. Более поздних его фотографии не было, но оставались люди, помнившие его, когда он еще приходил или приезжал в Иннсмут за покупками. Об этом я узнал, зайдя как-то раз в лавку Азы Кларка купить себе припасов на неделю.

— Вы Филлипс? — спросил пожилой хозяин. Я ответил утвердительно.

— Сын Сильвана?

— Мой дядя никогда не был женат, — сказал я.

— Это то, что он нам говорил, — ответил хозяин. — Значит, вы — сын Джереда. Как он там?

— Умер.

Старик покачал головой:

— Тоже умер, а? Значит, последний из них… А вы, значит?..

— А я — последний из нас.

— Филлипсы когда-то были здесь знатными и богатыми. Старинное семейство… Да вы и так это знаете.

Я ответил, что не знаю: я приехал со Среднего Запада и плохо знаком со своей родословной.

— Правда? — Он посмотрел на меня почти с недоверием. — Что ж, Филлипсы почти такая же старая семья, как и Марши. Они вместе дела делали очень давно — фарфором торговали. Плавали отсюда и из Бостона на Восток — в Японию, Китай, на острова… И привозили с собой… — Но здесь он осекся, немного изменился в лице, а потом пожал плечами. — …Много чего. Да, в самом деле, много чего. — Он вопросительно глянул на меня. — Вы собираетесь тут оставаться?

Я сказал ему, что получил наследство и вселился в дядин дом на берегу, а теперь ищу прислугу.

— Вы никого не найдете, — ответил старик, качая головой. — Это место слишком далеко по побережью, и его не сильно-то любят. Вот если бы остался кто-нибудь из Филлипсов… — Он беспомощно развел руками. — Но большинство их погибло в 28-м, во всех этих пожарах и взрывах. Вы еще, правда, можете найти парочку-другую Маршей, которые бы согласились. Некоторые еще остались здесь. В ту ночь их не очень много погибло.

Тогда меня не насторожило это туманное и загадочное заявление. Первой моей мыслью было найти кого-нибудь для работы по дому.

— Марш, — повторил я. — А вы можете дать мне имя и адрес кого-нибудь?

— Да, есть такой человек, — задумчиво ответил хозяин, а потом улыбнулся, словно бы своим мыслям.

Так я познакомился с Адой Марш.

Ей было двадцать пять лег, хотя бывали дни, когда она выглядела намного моложе, а иногда — намного старше своих лет. Я отправился к ней домой, нашел ее и предложил поступить ко мне на службу. У нее был свой автомобиль — старомодный "Форд-Т", она могла сама ездить на работу и обратно. К тому же перспектива работать в том месте, которое она загадочно называла "убежищем Сильвана", казалось, привлекала ее. Ей действительно не терпелось приступить к работе — если бы я захотел, она бы приехала в тот же день. Она не была особенно симпатичной девушкой, но, как и мой дядя, чем-то привлекала меня, как бы не отвращала от себя других. Ее широкий рот с плоскими губами таил в себе какое-то очарование, а в глазах, бывших бесспорно холодными, мне иногда казалось, что-то теплилось.

Она приехала на следующее утро, и мне сразу стало ясно, что она прежде уже была в этом доме — передвигалась она по нему так, словно хорошо его знала.

— Вы ведь уже были здесь? — попытался я вызвать ее на разговор.

— Марши и Филлипсы — старинные друзья, — сказала она и взглянула на меня так, как будто я должен был это знать. И действительно, в тот момент я чувствовал, что это, конечно же, так, как она говорила. — Старые, старые друзья — такие старые, мистер Филлипс, как стара сама Земля. Старые, как вода и Водолей.

Да, она была странной девушкой. Она здесь бывала как гость дяди Сильвана, насколько я выяснил, и больше, чем единожды. Теперь же без всяких раздумий она согласилась работать на меня и, приехав, в разговоре сделала это любопытное сравнение — "как вода и Водолей", — и я невольно подумал о рисунке, который был на всех предметах вокруг нас. Вот здесь в самый первый раз, как я теперь полагаю, размышляя о пережитом, во мне запечатлелось это тягостное ощущение, а через секунду оно же было забыто за другими ее словами.

— Вы слышите, мистер Филлипс? — неожиданно спросила она.

— Что слышу? — переспросил я.

— Если бы вы слышали, вам бы не надо было говорить.

Но вскоре я пришел к выводу, что она нанялась ко не мне не столько работать по дому, сколько просто иметь в дом доступ. Я понял ее истинную цель, когда, вернувшись однажды с пляжа раньше назначенного, застал ее не за уборкой, а поглощенной систематическим и тщательным обыском большой центральной комнаты. Я некоторое время наблюдал за ней — как она отодвигала книги, листая их, как осторожно приподнимала картины на стенах, скульптуры на полках, заглядывая везде, где можно было что-нибудь спрятать. Я тогда отступил в другую комнату и громко хлопнул дверью, а когда снова вошел в кабинет, она как ни в чем не бывало стирала с полок пыль.

Я подавил в себе первый порыв заговорить с ней об этом, решив не выдавать себя: если она что-то искала, возможно, я смогу найти это первым. Поэтому я ничего не стал спрашивать, а вечером, когда она уехала, сам принялся за поиски — с того места, где она остановилась. Я не знал, что именно она искала, но мог определить размеры предмета хотя бы по тому, в каких местах она смотрела: это должно быть чем-то небольшим, чуть крупнее обыкновенной книги.

Может, это книга? — постоянно спрашивал я себя в тот вечер.

Потому что, конечно же, не нашел ничего, хотя искал до самой полуночи и сдался лишь тогда, когда совершенно изнемог; я, правда, был удовлетворен одним тем, что за вечер осмотрел больше, чем Ада сможет обыскать за весь завтрашний день, если даже будет заниматься только этим. Я уселся передохнуть в одно из мягких кресел, выстроившихся у стены комнаты, и тут меня посетила первая из моих галлюцинаций — я называю их так за неимением лучшего, более точного слова. Ибо я был весьма далек от сна, когда услышал звук, больше всего напоминавший шорох дыхания какого-то огромного зверя; очнувшись в тот же миг, я был уверен, что и сам дом, и скала, на которой он стоял, и море, плескавшееся о камни внизу, объединились в ритме дыхания, словно различные органы одного гигантского разумного существа. Я почувствовал себя так, как всегда чувствовал, глядя на картины некоторых современных художников, в частности Дейла Николса, для которых земля и контуры пейзажа представляли собой гигантских спящих мужчин или женщин; короче, я ощутил, что отдыхаю на груди, животе или лбу существа, настолько громадного, что всей огромности его я охватить разумом просто не мог.

Не помню, сколько длилась эта иллюзия. Я не переставал думать о вопросе Ады Марш: "Вы слышите?" Что она хотела этим сказать? Ибо определенно и дом, и скала были живыми и столь же беспокойными, как и море, что струилось к горизонту, на восток. Я долго ощущал эту иллюзию, сидя в кресле. Действительно ли дом вздрагивал, как будто бы вздыхая? Я верил в это — и в то же самое время приписывал это свойство какому-то дефекту в его конструкции и считал, что местные жители не хотят здесь работать как раз из-за его странных движений и звуков.

На третий день я прервал Аду на середине ее поисков.

— Что вы ищете, Ада? — спросил я.

Она смерила меня взглядом с величайшей выдержкой и, видимо, поняла, что я заставал ее за этим занятием и раньше.

— Ваш дядя искал то, что, может быть, и нашел, в конце концов, — совершенно искренне ответила она. — Мне это тоже интересно. И вы бы, возможно, заинтересовались, если бы знали. Вы похожи на нас — вы один из нас, из Маршей и Филлипсов, что были до вас.

— А что это такое?

— Записная книжка, дневник, бумаги… — Она пожала плечами. — Ваш дядя говорил о них со мной очень мало, но я знаю. Он уходил очень часто и надолго. Где он в это время был? Возможно, он достиг своей цели, ибо никогда не уходил по земной дороге…

— Быть может, я смогу их найти?

Она покачала головой:

— Вы знаете слишком мало. Вы — как… как посторонний.

— Вы мне расскажете?

— Нет. Кто говорит с тем, кто слишком молод, что бы понять? Нет, мистер Фпллппс, я ничего не скажу. Вы не готовы.

Я обиделся на это — я обиделся на нее. Но я не попросил ее уйти. Ее отношение было провокацией и вызовом, брошенным мне.

 

II

Два дня спустя я наткнулся на то, что искала Ада Марш.

Бумаги дяди Сильвана были спрятаны в том месте, где Ада искала в самом начале — за полкой курьезных оккультных книг. Но лежали они в тайном углублении, которое мне удалось случайно открыть лишь благодаря собственной неловкости. Там было нечто вроде дневника и множество разрозненных листков и просто клочков бумаги, покрытых крошечными буковками, в которых я признал почерк дяди. Я немедленно унес всю пачку к себе в комнату и заперся, как будто боялся, что именно в этот час, прямо посреди ночи за ними приедет Ада Марш. Это было полным абсурдом, ибо я не только нисколько не боялся ее, но меня притягивало к ней гораздо сильнее, чем я мог даже мечтать, когда встретил ее в первый раз.

Вне всякого сомнения, находка бумаг стала поворотным пунктом в моем существовании. Скажем так: первые двадцать один год были статичными и прошли в ожидании; первые дни в доме дяди Сильвана на побережье стали переходом от прежнего состояния к тому, что должно было наступить; поворот настал с моим открытием — и, конечно, чтением — дядиных бумаг.

Но что я мог понять по первому отрывку, попавшему мне на глаза?

"Подз. Конт. шельф. Сев. край в Иннс., протяженностью вокруг прим. до Сингапура. Ориг. источник у Понапе? А. предполагает: Р. в Тихом вбл. Понапе; Э. считает: Р. у Иннс. Б-ство авторов предполагают большую глубину. Может ли Р. занимать Конт. шельф целиком от Иннс. до Синг.?"

Это было только начало. Со вторым отрывком дело обстояло не лучше:

"К., который ждет, видя сны, в Р., — это всё во всем и везде. Он в Р. у Иннс., и на Понапе, он среди о-вов и в глубинах. Как связаны Глубокие? Где Обад. и Сайрус впервые вступили в контакт? Понапе или меньший о-в? И как? На суше или в воде?"

Но в этой сокровищнице были не только дядины бумаги. Меня ждали и другие, еще более тревожные откровения. Например, письмо почтенного Джабеза Ловелла Филлипса неизвестному лицу, датированное более чем веком назад, в котором говорилось:

"Неким днем августа м-ца года 1797 Капитан Обадия Марш, сопровождаемый своим Старшим Помощником Сайрусом Олкеттом Филлипсом, заявил о том, что судно его, "Кори", затонуло вместе со всем экипажем на Маркизах. Капитан и Старший Помощник прибыли в Иннсмутскую Гавань на гребной шлюпке, но трудности путешествия отнюдь не сказались на них, несмотря на расстояние во многие тысячи миль, покрыть которое столь утлое суденышко было явно не в состоянии. После чего в Иннсмуте началась цепь происшествий, на влекших проклятие на все поселение в течение жизни всего лишь одного поколения: ибо Марши и Филлипсы породили странную расу, и порча пошла на эти семейства вслед за появлением в них женщин — как они вообще сюда попали? — сказавшихся женами Капитана и его Старшего Помощника; на Иннсмут выпущено было Адское Отродье, кое ни одному человеку не изничтожить, и против коего бессильны все воззвания, что я посылал Небесам.

Что там забавляется в водах у Иннсмута в поздние часы тьмы? Русалки, говорят некоторые. Фу, какая глупость! Как бы не так — "русалки"! Что же еще, как не проклятое отродье племени Маршей и Филлипсов…"

Здесь, странно потрясенный, я прекратил читать и обратился к дядиному дневнику — к его последней записи:

"Р. таков, как я думал. В следующий раз я увижу самого К. там, где Он лежит в глубинах, ожидая дня, дабы восстать вновь".

Но следующего раза для дяди Сильвана уже не было — только смерть. Перед этой записью были и другие — и много: ясно, что дядя писал о вещах, знать которых я не мог. Он писал о Ктулху, о Р'Лайхе, о Хастуре и Ллойгоре, о Шуб-Ниггурате и Йог-Сототе, о Плоскогорье Ленг, о "Сассекских Фрагментах" и "Некрономиконе", об Исходе Маршей и об Отвратительных Снежных Людях — но чаще всего он писал о Р'Лайхе и Великом Ктулху, обозначая их в бумагах "Р." и "К.", и о своем преданном поиске их. Ибо мой дядя, как становилось ясно из написанного его же рукой, искал эти места или этих существ — я едва мог отличить одно от другого из того, как он записывал свои мысли, поскольку его заметки и дневники не предназначались ни для чьих глаз, кроме его собственных, и понимал их один он, а я не мог их ни с чем соотнести.

Еще там была грубая карта, нарисованная чьей-то рукой еще прежде дяди Сильвана, ибо она была стара и сильно измята. Она зачаровала меня, хоть я и не понимал ее истинной ценности. Это была приблизительная карта мира, но не только мира, который я знал или изучал. Скорее, это был мир, существовавший лишь в воображении того, кто его рисовал. Например, глубоко в сердце Азии картограф разместил "Пл. Ленг", а над ним, около того, что должно быть Монголией, "Кадат, Холодную Пустыню", которая, к тому же, определялась так: "в пространственно-временном континууме; одновременно". В море вокруг островов Полинезии он нанес "Исход Маршей" — это место могло оказаться и разломом океанского ложа. Дьявольский Риф у Иннсмута тоже был обозначен, как и Понапе — их еще можно было узнать. Но большинство географических названий на этой сказочной карте были мне совершенно незнакомы.

Я спрятал то, что нашел, там, где был уверен, Ада Марш и не подумает искать, и хоть время и было поздним, вернулся в центральную комнату. Здесь я почти инстинктивно и безошибочно начат отбирать книги с полки, за которой были спрятаны документы, кое-что из того, что упоминалось в заметках дяди Сильвана: "Сассекские Фрагменты", "Пнакотикские Рукописи", "Cultes des Ghoules" графа д'Эрлетта, "Книга Эйбона", "Unaussprechlichen Kulten" фон Юнтца и множество других. Но, увы! — многие были написаны на латыни или греческом; на этих языках я читать не мог, хоть и продирался с трудом сквозь французский или немецкий. И все же на их страницах я нашел достаточно того, что наполнило меня изумлением и страхом, ужасом и странно волнующим возбуждением, будто я только что понял, что дядя Сильван завещал мне не только свой дом и имущество, но и свой поиск, и мудрость веков и эонов, прошедших еще до наступления времени человека.

Так я сидел и читал, пока утреннее солнце не вторглось в комнату, затмив собой свет ламп, которые я жег. Я читал о Великих Старых, которые были первыми во Вселенных, и о Старших Богах, которые сражались с взбунтовавшимися Древними и победили их — Великого Ктулху, обитателя вод; Хастура, воцарившегося на Озере Хали в Гиадах; Йог-Сотота, Всего-В-Одном и Одного-Во-Всем; Итакву, Путешественника Ветров; Ллойгора, Странника Звезд; Ктугху, живущего в огне; великого Азатота. Все они были побеждены и изгнаны во внешние пространства космоса, дабы не смог наступить тот день в отдаленном пока еще будущем, когда они смогут вновь восстать вместе со своими последователями и вновь покорить расы человечества и бросить вызов Старшим Богам. Я читал и об их приспешниках — о Глубоководных в морях и водах Земли, о Дхолах, об Отвратительных Снежных Людях Тибета и тайного Плоскогорья Ленг, о Шантаках, которые бежали из Кадата по мановению Путешественника Ветров — Вендиго, двоюродного брата Итаквы; об их соперничестве — они едины и все же вечно разделены. Я читал все это и много, много больше, будь оно все проклято: собрание газетных вырезок о необъяснимых событиях, которые дядя Сильван считал доказательствами истинности своей веры. На страницах тех книг было еще больше написано на том любопытном языке, слова которого я обнаружил вплетенными в украшения дядиного дома — "Фх'нглуи мглв'нафх Ктулху Р'Лайх вгах'нагл фхтагн", что было переведено более чем в одном описании как: "В своем доме в Р'Лайхе мертвый Ктулху лежит, видя сны…"

А поиском дяди Сильвана был, вне всякого сомнения, поиск ни чего иного, как Р'Лайха — подводного города, места обитания Великого Ктулху!

В трезвом и холодном свете дня я поставил под сомнение свои выводы. Мог ли действительно мой дядя Сильван верить в эту причудливую и помпезную коллекцию мифов? Или же его поиск был просто времяпрепровождением бездельника? Дядина библиотека состояла из множества томов, охватывавших всю мировую литературу, но все же значительная часть полок была отведена год книги, посвященные исключительно оккультным предметам, — книги странных верований и еще более странных фактов, необъяснимых современной наукой, книги по малоизвестным религиозным культам; они дополнялись огромными альбомами вырезок из газет и журналов, чтение которых одновременно наполнило меня предчувствием какого-то ужаса и воспламенило настойчивой радостью. Ибо в этих прозаически изложенных фактах лежало странно убедительное свидетельство, способное укрепить просто веру в мифологическую картину, которую мой дядя последовательно исповедовал.

В конечном итоге сама эта картина была далеко не нова. Все религиозные верования, все мифологические картины мира — неважно, в какой культурной системе, — в основе своей схожи, ибо основа их — борьба сил добра и сил зла. Эта же схема лежала и в основании мифа моего дядюшки — Великие Старые и Старшие Боги, насколько я мог понять, могли обозначать одно и то же и представлять изначальное добро; Древние же — изначальное зло. Как и во многих других культурах, Старших Богов часто никак не называли. У Древних же, напротив, часто были имена, поскольку им поклонялись до сих пор, им служили многие и по всей Земле, и в межпланетных пространствах, Они выступали не только против Старших Богов, но и друг против друга в нескончаемой войне за безраздельное господство. Короче, они были воплощениями элементарных сил, каждый — своей: Ктулху — воды, Ктугху — огня, Итаква — воздуха, Хастур — межпланетных пространств; иные принадлежали к великим изначальным силам: Шуб-Ниггурат, Посланник Богов, — плодородия; Йог-Сотот — пространственно-временного континуума; Азатот, в некотором смысле, был верховным божеством зла.

Разве была эта картина вовсе мне незнакома? Старшие Боги с такой же легкостью могли быть Христианской Троицей; Древние для большинства верующих могли стать Сатаной и Вельзевулом, Мефистофелем и: Азраилом. То есть, если не обращать внимания на то, что и те и другие сосуществовали; это беспокоило меня, хоть я и знал, что различные системы верований то и дело перекрывались и накладывались одна на другую в истории человечества.

Более того, определенные свидетельства говорили в пользу того факта, что мифология Ктулху существовала не только задолго до зарождения христианской мифологии, но и задолго до появления религиозных верований в древнем Китае на заре человечества, сохранившись неизменной в отдаленных районах Земли — среди народа Тчо-Тчо в Тибете, у Отвратительных Снежных Людей плоскогорий Азии, у странных существ, обитающих в воде и известных под именем Глубоководных, — амфибий-гибридов, развивавшихся от древних совокуплений гуманоидов и земноводных, мутантов человеческой расы… Она пережила века в узнаваемых гранях более новых религиозных символов — в Кетцалькоатле и других богах ацтеков, майя и инков; в идолах острова Пасхи; в церемониальных масках полинезийцев и индейцев северо-западного побережья Америки, в которых сохранились щупальца и осьминогообразные формы — отличительные признаки Ктулху. Поэтому в каком-то отношении мифология Ктулху оказывалась изначальной.

Даже расположив все это в области теоретических предположений, я остался с огромным количеством вырезок, собранных дядей. Эти сухие газетные отчеты, возможно, более эффективно отвергали мои вероятные сомнения, поскольку все они были ощутимо прозаическими, ибо ни одно сообщение не бралось из сколько-нибудь сенсационного источника — лишь непосредственно из колонок новостей или журналов, публикующих только фактический материал, вроде "National Geographic". Поэтому мне осталось ответить самому себе лишь на некоторые наиболее настоятельные вопросы.

Что произошло с Йохансеном и судном "Эмма" как не то, что он сам же и изложил? Возможно ли какое-то иное объяснение?

И почему Правительство Соединенных Штатов отправило эсминцы и подводные лодки бомбить океанские глубины у Дьявольского Рифа прямо на выходе из гавани Иннсмута? И арестовывало десятки жителей этого городка — и после этого их никогда больше не видели? И сжигало все прибрежные районы, убивая десятки других людей? Почему — если неправда, что кое-кто из этих людей справлял некие странные обряды и был противоестественно породнен с некими обитателями морских глубин, видимыми по ночам на Дьявольском Рифе?

И что случилось с Вилмартом в горах Вермонта, когда он чересчур приблизился к истине в своих исследованиях культов Древних? И с некоторыми писателями, утверждавшими, что их работа — всего лишь художественный вымысел, — с Лавкрафтом, Говардом, Барлоу? И с некоторыми, утверждавшими, что они занимаются наукой, — с Фортом, например, — когда они подошли слишком близко к истине? Они умерли — все до единого. Умерли или исчезли как Вилмарт. Умерли прежде своего срока — большинство, по крайней мере, будучи сравнительно еще молодыми людьми. У моего дяди были их книги, — хотя только Лавкрафта и Форта печатали более или менее полно. Я раскрыл их и читал в большом смятении, чем когда-либо, поскольку произведения Г.Ф. Лавкрафта, казалось мне, имели то же соотношение с истиной, что и факты, столь необъяснимые наукой, которые сообщал Чарльз Форт. Для художественной литературы сказки Лавкрафта были чертовски привязаны к фактам — даже если не брать во внимание факты Форта, внутренне присущие мифам всего человечества; эти сказки сами по себе были квази-мифами, как и судьба их автора, чья преждевременная смерть уже питала множество легенд, среди которых обнаружить прозаический факт было все сложнее и сложнее.

Но у меня было время, чтобы зарыться в тайны дядиных книг, вчитаться в его заметки. Ясно было одно — он верил достаточно, чтобы пуститься на поиски затонувшего Р'Лайха, города или царства, — оставалось непонятным, чем именно оно было, и действительно ли оно охватывало кольцом половину Земли от побережья Массачусетса в Атлантике до островов Полинезии в Тихом океане: туда был низвергнут Ктулху, мертвый и все же не мертвый — "Мертвый Ктулху лежит и видит сны!" — как об этом повествовалось более чем в одном месте, выжидающий, затаившийся, чтобы подняться и восстать вновь, вновь нанести удар по владычеству Старших Богов, вновь самому захватить власть над миром и вселенными — ибо не суть истина, что если зло торжествует, то зло становится и законом жизни, и что тогда надо бороться с добром, что правление большинства устанавливает норму, а то, что от нее отличается, становится ненормальным или, как принято у человечества, плохим, должно вызывать отвращение.

Мой дядя искал Р'Лайх и записывал то, как делал это, и это меня будоражило. Он спускался в глубины Атлантики прямо из своего дома на побережье, с Дьявольского Рифа и из более отдаленных мест. Но нигде не упоминалось, как именно он это делал. С приспособлениями для ныряния? В батисфере? Я не нашел в доме совершенно никаких следов подобного оборудования. Когда дядя подолгу отсутствовал, он отправлялся как раз в такие экспедиции. Но ни одного упоминания о средствах передвижения нигде не было, и в своих владениях дядя ничего подобного не оставил.

Если Р'Лайх был объектом его поисков, то чего тогда искала Ада Марш? Это требовалось узнать, и, чтобы это сделать, на следующий день я намеренно оставил на столе в библиотеке некоторые из наименее содержательных дядиных заметок. Мне удалось понаблюдать за девушкой в тот момент, когда она на них наткнулась, и у меня уже не оставалось никаких сомнений касательно истинной цели ее пребывания в доме. Она знала об этих бумагах. Но откуда?

Я вышел к ней. Не успел я и рта раскрыть, как она вскричала:

— Вы их нашли!

— Откуда вы о них знали?

— Я знала, чем он занимается.

— Вы знали о его поиске?

Она кивнула.

— Не может быть, чтобы вы в это тоже верили, — возмутился я.

— Как вы можете быть таким глупым? — рассерженно закричала она. — Неужели родители ничего вам не рассказывали? И ваш дед — тоже? Как они могли воспитывать вас в темноте? — Она шагнула ко мне, сжав в руке бумаги, и потребовала. — Дайте мне увидеть остальное!

Я покачал головой.

— Ну, пожалуйста. Они ведь вам не нужны.

— Посмотрим.

— Тогда скажите — он начал поиск?

— Да. Но я не знаю, как. В доме нет ни лодки, ни подводного костюма.

При этих словах она одарила меня взглядом, в котором была вызывающая смесь жалости и презрения:

— Вы даже не прочли всего, что он написал! Вы не читали книг — ничего! Да знаете ли вы, на чем вы стоите?

— Вы имеете в виду этот ковер?

— Да нет же, нет — этот рисунок, этот узор. Он везде. А знаете, почему? Потому что это великая Печать Р'Лайха! По крайней мере, именно это он обнаружил много лет назад и был так горд, что увековечил ее здесь. Вы стоите на том, чего ищете! Ищите дальше и найдите его кольцо.

 

III

Тем же днем, когда Ада Марш ушла, я вновь обратился к дядиным бумагам. Я не мог от них оторваться еще очень долго после полуночи — некоторые просто просматривал, другие читал более внимательно. Мне трудно было поверить в то, о чем я читал, но ясно было, что дядя Сильван не только верил, но и сам принимал во всем этом какое-то участие. Смолоду он целиком посвятил себя поискам затонувшего царства, не скрывал своей преданности Ктулху и, что было для меня самым загадочным, в своих писаниях не раз упоминал о леденящих душу встречах — иногда в океанских глубинах, иногда на улочках овеянного легендами Аркхэма, древнего городка под островерхими крышами, расположенного чуть дальше в глубь суши от Иннсмута на берегу реки Мискатоник, или в близлежащем Данвиче, или даже в самом Иннсмуте — о встречах с людьми или же с существами, которые не были людьми (я не вполне представлял себе разницу), которые верили в то же, что и он сам, которые были связаны точно такими же темными узами с этим возрожденным мифом, пережитком далекого прошлого.

И все же, несмотря на такое мое иконоборство, во мне самом стал пробиваться краешек веры, преуменьшить которую я не мог. Возможно, из-за странных намеков в его заметках: фактически, это были полуутверждения, относящиеся лишь к его собственному знанию и поэтому до конца не понятные, ибо он ссылался на что-то слишком хорошо ему известное, чтобы записывать, — намеки на неосвященные бракосочетания Обадии Марша и "трех других" — мог ли среди них быть кто-нибудь из Филлипсов? — и на последующее обнаружение фотографий женщин семейства Маршей, в частности, вдовы Обадии, странно плосколицей женщины с очень темной кожей и широким тонкогубым ртом, и молодых Маршей, которые все до единого походили на свою мать, — вместе со случайными ссылками на их странную припрыгивающую походку, столь характерную для "тех, кто произошел от вернувшихся в одиночестве с затонувшего "Кори", как об этом писал дядя Сильван. Что он хотел этим сказать, было безошибочно ясно: Обадия Марш на Понапе женился не на полинезийке, хоть женщина и жила там, а на существе, принадлежавшем к морской расе, которая была человеческой лишь наполовину, и его дети и дети его детей несли на себе отметину этого брака, который, в свою очередь, привел к разорению Иннсмута в 1928 году и к уничтожению столь многих членов старых иннсмутских семейств. Хотя мой дядя, записывал все это весьма обыденным тоном, за его словами громоздился старый ужас, а эхо бедствия доносилось из каждой фразы и каждого абзаца его заметок.

Ибо те, о ком он писал, были породнены с Глубоководными — как и Глубоководные, они были земноводными существами. Насколько далеко в веках простиралось проклятье, печать которого они на себе несли, дядя не рассуждал, как нигде не было ни слова, определившего его собственные отношения с ними. Капитан Обадия Марш и, видимо, Сайрус Филлипс с двумя остальными членами экипажа "Кори", оставшимися на Понапе, определенно не разделяли со своими женами и детьми тех причудливых черт, но никто не мог сказать, пошла ли порча дальше их детей. Что Ада Марш имела в виду, когда сказала мне: "Вы один из нас!"? Или она подразумевала какую-то еще более темную тайну? Я догадывался, что страх моего деда перед морем появился благодаря его знанию о деяниях предков — дед, по крайней мере, успешно противостоял темному наследию.

Бумаги же дяди Сильвана были, с одной стороны, слишком разрозненными, чтобы я мог составить по ним какое бы то ни было полное представление, а с другой стороны — слишком очевидными, чтобы возбудить во мне немедленную веру. С самого начала меня больше всего тревожили повторяющиеся намеки на то, что его дом — то есть, этот дом — был "гаванью", "пристанищем", "точкой контакта", "отверстием, открытым тому, что лежит внизу"; а также размышления о "дыхании" дома и скального утеса, которые так часто встречались на первых страницах дневника, а потом совершенно из его заметок исчезли. То, что он записывал, ставило меня в тупик и бросало мне вызов, вселяло страх и изумление, наполняло меня священным трепетом и одновременно сердитым неверием и диким, непреодолимым желанием верить и знать.

Ответы на свои вопросы я искал везде, но эти поиски обескураживали меня все сильнее. Люди в Иннсмуте были очень неразговорчивы: некоторые по-настоящему шарахались от меня, переходили при моем приближении на другую сторону улицы, а в итальянском квартале даже открыто крестились, как бы оберегая себя от сглаза. Никто мне ничего не сообщал, и даже в публичной библиотеке мне не удалось найти ни книг, ни записей, могущих пролить хоть какой-то свет, ибо все они, как мне объяснил библиотекарь, были конфискованы и уничтожены правительственными агентами после пожара ивзрывов 1928 года. Искал я и в других местах — и узнавал еще более темные тайны Аркхэма и Данвича; и в гигантской библиотеке Мискатоникского Университета мне, в конце концов, посчастливилось найти средоточие всей мудрости чернокнижия — полулегендарный "Некрономикон" безумного араба Абдула Аль-Хазреда, который мне было позволено прочесть лишь под неусыпным оком помощника библиотекаря.

Именно тогда, две недели спустя после того, как я обнаружил дядины бумаги, я нашел и его кольцо. Оно лежало там, где труднее всего было заподозрить, и все-таки именно там оно и должно было находиться — в небольшом пакете дядиных личных вещей, возвращенных в дом гробовщиком. Он лежал неразобранным в ящике дядиного комода. Кольцо было отлито из серебра, массивное, с оправленным камнем молочного цвета, похожим на жемчужину. Но жемчугом он не был, и на нем была выгравирована Печать Р'Лайха.

Я внимательно рассмотрел его: ничего необычайного там не было, если не считать размеров — на вид, то есть; однако, стоило мне его надеть, как это повлекло за собой совершенно невообразимые результаты. Как только кольцо оказалось у меня на пальце, мне как будто открылись новые измерения — или же старые горизонты отодвинулись в бесконечность. Все мои чувства обострились. Первое, что я заметил, надев кольцо, это дыхание дома и скалы. Теперь оно совпадало с движением моря: словно дом вместе с утесом поднимался и опускался приливом и отливом, и мне чудилось, что я слышу шелест наступающих и отступающих волн под самым домом.

В то же самое время я начал осознавать собственное психическое пробуждение — и оно было для меня более важным. Присвоив кольцо, я стал ощущать давление невидимых сил, могущественных превыше всякого человеческого представления, точно этот дом и впрямь был точкой фокуса влияний, не поддающихся моему пониманию. Короче говоря, я представлял себя магнитом, притягивающим к себе отовсюду элементарные силы; они обрушивались на меня с таким неистовством, что я казался себе островом в океане посреди бушующего урагана — буря рвала меня на части, пока я почти с облегчением не расслышал в ее реве очень реальный звук кошмарного, звериного голоса, поднимавшийся в отвратительном вое — не сверху, не рядом со мной, а откуда-то снизу!

Я сорвал кольцо с пальца, и все мгновенно затихло. И дом, и скала вернулись в свое тихое одинокое состояние; ветры и воды, бушевавшие вокруг меня, смолкли где-то вдалеке; голос, что я слышал, отступил и замер. Сверхчувственное восприятие, которое я испытал, закончилось, и вновь все, казалось, ожидало моего следующего шага. Значит, кольцо покойного дядюшки было талисманом, колдовским кольцом — оно было ключом к его знанию и дверью в иные царства бытия.

С помощью этого кольца я отыскал дядин путь к морю. Я уже говорил, что долго пытался найти тропу, по которой он спускался на пляж, но поблизости от дома не было ни одной достаточно протоптанной, чтобы можно было заключить, что ею пользовались постоянно. По каменистому откосу вились какие-то дорожки; в некоторых местах там даже были выбиты ступеньки, чтобы человек из дома на мысу мог спускаться прямо в воду. Но все они были проделаны в скале очень давно, и к тому же нигде внизу не было места, к которому было бы удобно причаливать. Глубина у берега была очень большой — я несколько раз плавал там и всегда с чувством неясного возбуждения, настолько велико было мое удовольствие от моря, но там было много камней, а удобный пляж, как таковой, расстилался чуть дальше к северу и югу за небольшими бухточками — плыть на такое расстояние было довольно далеко, если человек не был тренированным пловцом. К своему немалому удивлению, я обнаружил, что сам плаваю очень хорошо.

Я собирался спросить Аду Марш о кольце. Ведь это она рассказала мне о его существовании, но с того дня, как я не подпустил ее к дядиным бумагам, она перестала приходить в дом. Правда, я время от времени замечал, как она бродит вокруг или видел ее автомобиль на обочине дороги чуть вдалеке от дома и знал, что она где-то рядом. Однажды я поехал к ней в Иннсмут, но ее не оказалось дома, а расспросы навлекли на меня лишь неприкрытую враждебность одних соседей и хитрые, двусмысленные взгляды других — в то время я не мог еще их правильно истолковать. Ее соседи были неопрятными, неуклюжими людьми, уже почти совсем выродившимися в своих прибрежных тупичках и переулках.

Поэтому проход к морю я обнаружил без ее помощи.

Однажды я надел кольцо и, притягиваемый морем, решил спуститься по скале к воде, но вместо этого обнаружил, — что не могу сдвинуться с одного места посреди большой центральной комнаты — настолько велико было притяжение кольца к нему. Я бросил все свои попытки двигаться дальше, признав в этом проявление некой психической силы, и просто стоял, ожидая, куда она меня поведет. Поэтому, когда меня потянуло к особенно отталкивающей резной деревянной скульптуре — какой-то первобытной фигуре, изображающей некий отвратительный земноводный гибрид, укрепленной на пьедестале у стены кабинета, — я поддался порыву, подошел и ухватился за нее. Я толкал ее, тянул, пытался повернуть вправо и влево. Она подалась влево.

Незамедлительно заскрежетали цепи, заскрипели какие-то механизмы, и целая часть пола кабинета, покрытая ковром с Печатью Р'Лайха, поднялась, будто крышка огромной ловушки. Я в изумление подошел ближе — и мое сердце учащенно забилось в возбуждении. Я заглянул в пропасть, открывшуюся моим глазам: это была огромная зияющая бездна, уходящая во тьму. В скале, на которой стоял дом, были высечены ступеньки, спиралью уходившие вниз. Вели ли они к воде? Я наугад взял книгу из дядиного собрания Дюма, бросил вниз и стал слушать. Наконец, откуда-то издалека донесся всплеск.

И вот, с крайней осторожностью, я стал сползать по бесконечной лестнице к самому запаху моря — неудивительно, что я ощущал его в самом доме! — все дальше, вниз, к застоявшейся прохладе воды, пока не почувствовал влагу на стенах и ступеньках под ногами, вниз, к звуку вечно беспокойных волн, к хлюпанью и шелесту моря, пока не дошел до конца лестницы, до самого края воды. Я стоял в пещере, достаточно большой для того, чтобы вместить весь дом, в котором жил дядя Сильван. Я ничуть не сомневался, что именно здесь пролегал его путь к морю, здесь и нигде больше, хотя я был так же, как и в других местах, озадачен отсутствием лодки или подводного снаряжения. Здесь были видны лишь отпечатки ног, да в свете спичек, что я зажигал, кое-что еще — длинные смазанные следы и кляксы в тех местах, где покоилось какое-то чудовище, следы, от которых волосы зашевелились у меня на затылке, а по коже побежали мурашки: я невольно подумал о тех отвратительных изображениях с таинственных островов Полинезии, что дядя Сильван собрал в своем кабинете наверху.

Не знаю, как долго я простоял там. Ибо у самого края воды, с кольцом, несущим на себе Печать РЛайха, слышал я из глубин под собой звуки движения и жизни — они доносились действительно с очень большого расстояния, снаружи, то есть со стороны моря и снизу, — так что я подозревал там существование какого-то прохода к морю, либо сразу под водой, либо еще ниже, на дне, поскольку пещера, в которой я стоял, была замкнута со всех сторон монолитной скалой, насколько я мог разглядеть в слабеньком свете спичек, а движение воды указывало на связь с морем, которая не могла быть просто совпадением. Значит, пещера открывалась в море, и я должен найти этот проход без промедления.

Я вскарабкался по лестнице назад, снова закрыл ход и побежал заводить машину, чтобы немедленно ехать в Бостон. В тот вечер я вернулся очень поздно и привез с собой маску и переносной кислородный баллон, чтобы на следующий день быть готовым спуститься в море под домом. Я больше не снимал кольцо, и ночью мне снились великие сны древней мудрости — о городах на далеких звездах и о великолепных башнях в отдаленных сказочных местах Земли, в неведомой Антарктике, высоко в горах Тибета, глубоко под поверхностью океана. Мне снилось, как я ходил среди громадных построек, охваченный изумлением и зачарованный их красотой, среди таких же, как я, и среди чужих, — но они были мне друзьями, хотя одна внешность их, будь я бодрствующим, остудила бы мне кровь в жилах, — и все мы в этом ночном мире были преданы единой цели: служению тем Великим, чьими сподвижниками мы были. Всю ночь мне снились иные миры, иные царства бытия; новые ощущения и невероятные существа со щупальцами, которые управляли нашим послушанием и нашим поклонением. Мне снились такие сны, что наутро я проснулся изнуренным и все же возбужденным, как будто на самом деле переживал все свои сны и заряжался невообразимой силой, нужной для предстоящих великих испытаний.

Но я стоял на пороге еще более великого и волнующего открытия.

Когда уже перевалило за полдень, я укрепил на ногах ласты, надел маску и кислородный баллон и спустился к краю воды. Даже теперь мне трудно объективно и беспристрастно описать, что со мной затем стряслось. Я осторожно опустился в воду, нащупал дно и медленно двинулся по нему в сторону моря, как вдруг достиг края пещеры, во много раз превышавшей человеческий рост, внезапно шагнул в пространство и начал медленно опускаться сквозь толщу воды к океанскому ложу — в серый мир камней, песка и подводной растительности, потусторонне колыхавшейся и изгибавшейся в тусклом свете, проникшем на эту глубину.

Здесь я остро почувствовал давление воды и вес баллона и маски — пришла пора подниматься обратно. Возможно, дальнейшие поиски придется прервать, чтобы найти удобное место, где можно по дну выйти на берег, но не успел я ничего сделать, как меня еще сильнее повлекло дальше в открытое море, прочь от берега, на юг, подальше от Иннсмута.

С ужасающей внезапностью мне стало ясно, что меня тянет как магнитом, и здравый смысл мне уже не поможет — кислорода в баллоне хватит ненадолго, и его придется перезаряжать еще до того, как я успею вернуться на берег, если я зайду в море еще чуть дальше. Но я уже был беспомощен и покорно повиновался инстинкту: словно какая-то сила, над которой я не был властен, утаскивала меня прочь от берега, вниз — дно здесь полого опускалось все глубже к юго-востоку от дома на скале. В этом направлении я постепенно и продвигался, не останавливаясь ни на миг, несмотря на нарастающую во мне панику: я должен, должен повернуть обратно, должен начать искать путь назад. Плыть к пещере потребовало бы от меня почти сверхчеловеческих усилий, несмотря на уменьшение давления воды на обратном пути; добраться до подножия лестницы в колодце под домом в то время, когда запас кислорода у меня уже почти бы закончился, казалось и вовсе невозможным — если я сейчас же не поверну обратно.

Однако что-то не позволяло мне повернуть. Я шел все дальше, прочь — будто по плану, начертанному для меня силой, мне неподвластной. У меня не было выбора — я должен был идти вперед, и все то время, покуда росла моя тревога, то, что я желал делать, боролось во мне с тем, что я должен был делать, — а кислорода в баллоне становилось все меньше. Несколько раз я яростно порывался выплыть наверх, но, хотя плыть было вовсе не трудно, — напротив, легкость моих движений казалась мне самому почти чудом, — я постоянно возвращался на дно океана, или оказывалось, что я просто плыву дальше.

Один раз я остановился и огляделся, тщетно пытаясь проникнуть взглядом в морскую глубину. Мне померещилось, что за мной следом плывет большая бледно-зеленая рыба; более того, мне представилось, что это даже не рыба, а русалка, ибо за ней трепетали длинные волосы, но затем видение скрылось в подводных зарослях. Стоять долго я не мог — меня влекло еще дальше, пока я, наконец, не понял, что кислорода в баллоне не осталось вовсе, дышать становилось все труднее и труднее, я попытался выплыть на поверхность — и почувствовал, что падаю с того места, где остановился, в расселину морского дна.

Затем, лишь за несколько мгновений до того, как потерять сознание, я заметил быстрое приближение фигуры, следовавшей за мной, почувствовал, как чьи-то руки касаются моей маски и баллона… ибо это была вовсе не рыба и не русалка. Я увидел обнаженное тело Ады Марш, длинные волосы развевались по течению у нее за спиной — и она плыла с легкостью и грацией урожденной обитательницы морских глубин!

 

IV

То, что последовало за этим видением, было самым невероятным. Гаснущим сознанием я уловил скорее, чем увидел, как Ада сняла с меня маску и баллон и опустила их куда-то в глубину под нами — и сознание медленно возвратилось ко мне. Я понял, что плыву рядом с Адой, она ведет меня своими сильными, уверенными пальцами — не обратно, не вверх, а по-прежнему вперед.

Я обнаружил, что могу плыть так же умело, как и она, открывая и закрывая рот, как будто дышу сквозь воду, — и почувствовал, что именно это я и делаю! Я владел даром предков и не знал об этом — теперь же он открылся мне вместе с неохватными чудесами морей. Я мог дышать, не поднимаясь на поверхность. Я был рожден амфибией!

Ада промелькнула впереди, и я ринулся за ней. Я был быстр, но она двигалась еще быстрее. Me нужно больше неуклюже ковылять по дну — остались лишь толчки рук и ног, словно бы предназначенных для передвижения сквозь толщу вод, лишь бьющая через край, торжествующая радость плавания без ограничений, к некоей цели, которой, как я смутно сознавал, я должен был достичь. Ада вела меня, и я плыл за нею, а над нами, над поверхностью вод солнце опускалось на запад, день заканчивался, у горизонта гас последний свет, и в отблесках дня зажегся серп месяца.

В этот час мы поднимались к поверхности, следуя вдоль линии зазубренных скал, отмечавших берег то ли континента, то ли какого-то острова — я не мог сказать точно.

Вынырнули мы вдали от побережья — в этом месте из воды выглядывал кусочек скалы, с него виднелись мигающие огоньки города, гавани на западе, и, оглянувшись на то место, где в лунном снеге сидели мы с Адой Марш, и, видя, как между нами и побережьем тенями скользят лодки, а к востоку от нас — только линия горизонта, я понял, где мы находимся — на том самом Дьявольском Рифе у Иннсмута, где прежде, еще до той катастрофической ночи в 1928 году, наши предки играли и резвились среди своих собратьев из океанских глубин.

— Как же ты мог этого не знать? — терпеливо спрашивала меня Ада. — Ведь ты бы так и умер, задушенный всем этим, если бы я вовремя не зашла в дом…

— Откуда мне было знать? — отвечал я.

— А как, ты думал, твой дядя отправлялся в свои подводные экспедиции?

Поиск моего дяди Спдьпана был и ее поиском, — а теперь и моим. Искать Печать РЛайха и дальше, обнаружить Спящего в Глубинах, Сновидца, зов которого я ощутил и которому внял, — Великого Ктулху. Искать надо было не под Иннсмутом — в этом Ада была уверена. Чтобы доказать это, она вновь повела меня в глубины, еще дальше в море от Дьявольского Рифа, и показала громадные мегалиты — каменные структуры, лежавшие в развалинах после глубинных бомбежек 1928 года.

Это было то самое место, где много лет назад первые Марши и Филлипсы продолжили свою связь с Глубоким Народом. Мы плавали среди руин некогда великого города, и я впервые увидел там Глубоководных и преисполнился ужаса при их виде — лягушкообразные карикатуры на человеческие существа, они плавали с гротескными телодвижениями, так напоминающими лягушачьи; они наблюдали за нами своими выпученными глазами, шевеля широченными ртами — смело, без боязни, признавая в нас собратьев, вновь приплывших к ним вниз, в руины на дне океана. Разрушения здесь действительно были ужасны. Так же уничтожались и другие места — маленькими группками злобных людей, решивших во что бы то ни стало не допустить возвращения Великого Ктулху.

И снова вверх, снова к дому на скале, где Ада оставила свою одежду, чтобы заключить соглашение, которое свяжет нас друг с другом, чтобы задумать план путешествия на Понапе, план дальнейших поисков.

Через две недели мы отправились туда на специально зафрахтованном судне. О нашей цели мы не осмелились прошептать ни слова даже экипажу — из страха, что нас сочтут сумасшедшими и откажутся с нами плыть.

Мы были уверены, что наш поиск обернется успехом, что где-то среди еще не нанесенных на карту островов Полинезии мы найдем то, к чему стремимся, и, найдя это, навеки присоединимся к нашим морским братьям, которые служат и ждут дня воскрешения — когда и Ктулху, и Хастур, и Ллойгор, и Йог-Сотот восстанут вновь и преодолеют Старших Богов в титанической борьбе, которой не избежать.

На Понапе мы устроили себе базу. Иногда мы плавали прямо оттуда; иногда пользовалась судном, не обращая внимания на любопытство экипажа. Мы обыскивали все воды, иногда уплывая на несколько дней кряду.

Вскоре мое превращение стало полным. Не осмеливаюсь рассказать, как мы поддерживали себя во время своих подводных путешествий, какой пищей мы питались.

Однажды прямо над нами произошла катастрофа огромного авиалайнера… но больше ни слова об этом. Достаточно сказать, что мы выжили, и я обнаружил, что могу делать вещи, которые лишь год назад считал бы чудовищными. Ничего, кроме необходимости нашего поиска, не побуждало нас делать это, и ничто, кроме него, нас не заботило — лишь наше собственное выживание и цель, которую мы ни на миг не выпускали из виду.

Как описать мне то, что мы видели, и сохранить хоть тончайшую нить правдоподобия? Громадные города на дне океана, и самый великий, самый древний из них — у берегов Понапе, где жило множество Глубоководных, а мы могли целыми днями плавать среди башен и каменных глыб, среди минаретов и куполов этого затонувшего города, почти потерявшись в подводных лесах на дне моря, наблюдая за жизнью Глубоководных, завязывая дружбу с чудными морскими существами, в общем напоминавшими осьминогов, но все же не осьминогами, которые сражались с акулами и другими врагами, как время от времени приходилось и нам, которые жили лишь для того, чтобы служить Тому, чей зов был слышен в глубинах, хотя никто не знает, где лежит Он и видит свои сны, дожидаясь времени своего нового возвращения.

Как могу я описать наш непрерывный поиск — из города в город, от здания к зданию, вечный поиск той Великой Печати, под которой Он может лежать; это была бесконечная череда дней и ночей, в которой нас поддерживала лишь надежда и жгучее желание достичь цели, всегда смутно маячившей впереди, становясь с каждым днем немножко ближе. Мы редко сталкивались с каким-либо разнообразием, и все же каждый день отличался от предыдущего. Никто не мог сказать, что принесет нам этот новый день. По правде говоря, зафрахтованное нами судно не всегда оказывалось для нас благом, поскольку нам приходилось отплывать от него на лодке, затем прятать ее на каком-нибудь диком берегу и тайком опускаться в морские глубины. Нам это не нравилось. Но даже со всеми нашими предосторожностями команда день ото дня становилась все любопытнее — они были уверены, что мы ищем какие-то спрятанные сокровища, и, скорее всего, потребовали бы своей доли, поэтому чем дальше, тем труднее нам было избегать их вопросов и копившихся подозрений.

Так наши поиски продолжались три месяца, а затем, два дня тому назад, мы бросили якорь у маленького необитаемого островка, вдали от всяких крупных поселений. На нем ничего не росло — у него был опустошенный и выжженный вид. На самом деле он казался выдававшейся на поверхность монолитной базальтовой скалой, которая, видимо, некогда возвышалась над водой, но потом подверглась бомбардировке — вероятно, во время последней войны. Здесь мы оставили судно, обошли островок на лодке кругом и спустились в море. И там некогда был город Глубоководных — ныне тоже взорванный и разрушенный вражескими действиями.

И хотя центр города под черным островом и лежал в руинах, сам он не пустовал и простирался во все стороны нетронутым. Там, в одном из самых старых, огромных монолитных зданий мы нашли то, что так долго искали: в центре громадного зала множества экипажей в высоту лежала гигантская каменная глыба, в которой я узнал оригинал того изображения, которое не смог признать, впервые увидев в украшениях дядиного дома, — Печать Р'Лайха! И, встав на нее, мы почувствовали под нею движение — как будто некое огромное бесформенное тело, беспокойное как само море, шевелилось во сне, — и мы поняли, что обрели ту цель, к которой стремились, и можем теперь вступить в вечность служения Тому, Кто Восстанет Вновь, обитателю бездны, спящему в глубинах, чьи сны объемлют не только Землю, но и существование всех вселенных, тому, кто будет нуждаться в таких, как Ада Марш и я, чтобы служить Его нуждам до самого дня Его второго пришествия.

Мы пока еще здесь — пока я это пишу. Я записываю все это, если вдруг мы не возвратимся на судно. Уже поздно, а завтра мы снова спустимся туда и попробуем отыскать, если это возможно, какой-нибудь способ сломать Печать. Действительно ли ее наложили на Великого Ктулху Старшие Боги, изгнав Его? И не осмелимся ли мы тогда взломать ее и спуститься, представ перед Тем, Кто Лежит, Видя Сны, там? Ада и я, — а вскоре будет еще одно существо, рожденное в своей естественной среде, чтобы ждать и служить Великому Ктулху. Ибо мы услышали зов, мы повиновались и мы не одни. Есть и другие, кто пришел изо всех уголков Земли, потомство того же союза мужчин и женщин моря, и вскоре все моря будут принадлежать нам одним, а затем и вся Земля, и дальше… и мы будем жить в могуществе и славе вечно.

Вырезка из сингапурской газеты "Таймс" от 7 ноября 1947 года:

"Сегодня выпущены из-под стражи члены экипажа судна "Роджерс Кларк", задержанные в связи со странным исчезновением мистера и миссис Мариус Филлипс, зафрахтовавших судно для проведения какого-то рода исследований среди островов Полинезии. Последний раз чету Филлипсов видели вблизи необитаемого острова (приблизительно 47°53′ ю.ш. 127°37′ з.д.). Они отошли от борта судна на небольшой шлюпке и, очевидно, высадились на остров с противоположной стороны. С берега они, по-видимому, отправились в море, поскольку члены экипажа заметили необыкновенный всплеск воды с дальней стороны острова, а капитан судна вместе со своим старшим помощником, которые находились в это время на мостике, наблюдали то, что им показалось телами их работодателей, кувыркавшимися в этом водяном гейзере и брошенными потом обратно в пучину под. Больше они не появлялись, хотя судно оставалось на месте в течение еще нескольких часов. Осмотр острова показал, что одежда мистера и миссис Филлипс по-прежнему находится в их маленькой шлюпке. В их каюте обнаружена рукопись, написанная почерком мистера Филлипса; как утверждается, в ней изложен фактический материал, но очевидно, что содержание ее — вымысел. Капитаном Мортоном она передана сингапурской полиции. Следов мистера и миссис Филлипс до сих пор не обнаружено…"