Пробуждение было мучительным: он долго пребывал в плену сладкого небытия. Но какое-то знакомое ощущение сумело вырвать его из тысячелетнего оцепенения. Сладковатый запах горячей крови будоражил его дремлющее сознание, не давая ему вновь потухнуть. Но он не мог вспомнить кто он. Капли живительной влаги, поглощённые его высохшим телом, породили лишь давно забытые образы. Сквозь кровавую пелену, что уже вечность окутывала его со всех сторон, вдруг проступила ясная картинка: деревянный истукан со свирепым выражением лица, неуловимо похожий… На кого? Проклятье! Кто же он? Ответа нет, только образы: черный от запёкшейся крови камень у подножия деревянного кумира, на который бородатые жрецы бросают связанное тело. Резкий запах крови. Вязкие ручьи стекают с толстых ухмыляющихся губ самодовольного идола. Ощущение неограниченной силы, прибывающей с каждой кровавой жертвой, посвященной ему. Ибо он бог! Бог!!! Его имя — Мор! Только при одном упоминании этого имени божки помельче разбегаются по кустам! Иные, посильнее, стараются не связываться. А с самыми могучими есть негласный договор. Но если кто-либо из них зазевается — то будет низвергнут! Но, что случилось с ним? Почему он, величайший из богов, так слаб, что не может пошевелить даже пальцем? Неужели и его кто-то скинул с сияющей вершины величия? Лишил могущества, заточив вне времени и пространства?

— Нет!!! — закричал он в ужасе.

Гулкое эхо больно ударило в отвыкшие от звука уши: нет, нет, нет.

— Я слышу! — проскрипел Мор непослушным языком. — Я говорю! Я жив!

Превозмогая боль, Мор открыл глаза. Вместо кровавого тумана, что окружал его раньше, теперь со всех сторон его обступал мрак. Неужели он слеп? Он попробовал пошевелить пальцами рук. Пусть и с большим трудом, но это ему удалось. При движении суставы скрипели словно деревянные. Попытка встать на ноги вызвала новый приступ боли. Потерявшие эластичность сухожилия и мышцы трещали от нагрузки, но ему все-таки удалось подняться и шагнуть в неизвестность. Опоры под ногами не оказалось. Со всего размаху Мор ударился о какой-то твердый предмет и вновь погрузился в мягкое, успокаивающее небытие.

* * *

Ближе к вечеру друзья наткнулись на заброшенное жилье. Большая весь, около двадцати добротных некогда домов, вся заросла бурьяном. Частокол, окружавший поселение, покосился, местами вообще лежал на земле. Одна створка ворот висела на чудом уцелевшей петле, вторая, изрядно подгнившая, валялась рядом.

— Похоже, люди тут давно не живут, — сказал Морозко, оглядываясь по сторонам.

— Угу, — согласился Кожемяка.

Он скинул с плеч набитый золотом мешок. Затем, оглашая округу звоном булата, которого он в избытке навешал на себя, кулём рухнул на землю. Со двора, показавшегося Морозке единственным ухоженным в деревеньке, послышался собачий лай. Оставив распластавшего на земле друга лежать, паренек решил проверить: авось есть здесь кто живой. Вдруг из зарослей в изобилии произраставшей вокруг лебеды выскочил огромный пёс. Оттолкнувшись от земли мощными лапами, пёс прыгнул на грудь пришельцу. Всё произошло очень быстро: утомлённый долгой дорогой Морозко не успел среагировать, и был сбит с ног мощным зверем. Пес вместо того, чтобы впиться в горло огромными желтыми клыками, неожиданно лизнул парня влажным языком. Затем, радостно виляя хвостом, пёс принялся скакать вокруг Морозки, то и дело тыкаясь ему в лицо холодным мокрым носом.

— Фу, Подлиза! — прикрикнул кто-то на животное.

Пёс нехотя отбежал в сторонку. Морозко, подняв глаза, увидел стоящего перед ним человека, который протягивал ему руку. Паренек, ухватившись за руку, поднялся. Никита, до этого лежавший на земле похороненный под грудой железной амуниции, уже стоял рядом, буравя незнакомца подозрительным взглядом. Неизвестный оказался невысоким хмурым мужиком с нечесаной бородой и гривой спутанных грязных волос. Из-под кустистых бровей на путников смотрели грустные глаза.

— Исполать тебе, добрый человек! — первым нарушил затянувшееся молчание Морозко.

— И вам того же! — ответил незнакомец. — Давненько я людёв не встречал!

— Ты что же, один здесь живёшь? — спросил Морозко.

— Уж почитай пять годков один как перст! — горестно вздохнув, сказал мужик.

— А где же остальные? — полюбопытствовал Морозко. — Что с ними случилось?

— Откуда ни возьмись, пришла к нам какая-то немочь. Всех покосила: семью мою и сородичей. Никого не осталось. Коровы, лошади, собаки — и те передохли. Остались только я, да Подлиза, — мужик кивнул в сторону пса. — Так один и живу.

— Теперь понятно, почему ты хмурый такой! — сказал Кожемяка. А чего к людям не идешь?

— Так не хмурый я, — пробурчал мужик, — а угрюмый! Меня так и зовут — Угрюм. Я с детства такой. Потому меня, наверно, и немочь не взяла, на кой я ей такой угрюмый. А к людям не иду — так не куда. Все ближайшие селения эта немочь унесла. А к чужакам не пойду, да и привык я один. Пойдемте в избу, а то стоим на дороге словно нелюди! Устали, небось, а у меня отдохнёте, расскажете, откуда и куда путь держите. Я вам баньку истоплю. Откушаете. В общем, чем богаты, тем и рады…

…сытно рыгнув, Кожемяка отвалился от стола. Разносолов гостеприимный хозяин не предлагал: угощал только зеленью и мясом, но мяса было много.

— Эх, — вздохнул Угрюм, — хлебушка бы еще! Я так по хлебушку соскучился! Болезь к нам ранней весной пришла. Отсеяться не успели. А семенное зерно во время болезни поели. Так с тех пор охотой и живу. Ну, огородик небольшой есть, зелень там, лучок, капустка. А хлебушек иногда по ночам сниться. И запах его как наяву. Бывало, проснусь с утра, а у меня мать с утра постоянно хлеб пекла, и кажется мне, что хлебом свежим пахнет.

Морозко резко встал, чуть не опрокинув животом стол, подошел к порогу, где грудой лежали дорожные вещи. Достал свой мешок и начал в нем копаться.

— Держи, — сказал он, возвращаясь к столу и протягивая Угрюму узелок.

Хозяин трясущимися руками развернул тряпицу.

— Хлеб! — с изумлением произнёс он.

Угрюм поднес горбушку к лицу и жадно втянул в себя запах хлеба.

— Чуть-чуть зачерствел, но ты его над паром подержи, отойдет, — посоветовал Морозко.

— Спасибо вам, люди добрые! — произнёс Угрюм, бережно заворачивая горбушку обратно в тряпицу. — Уважили старика!

— Ты, Угрюм, шёл бы к людям, а то сгинешь здесь в одиночестве, некому и похоронить тебя по-людски будет! — сказал Никита.

— Может и ваша правда, ребятки, — неожиданно согласился Угрюм, — но, привык я здесь. Тута всё моё, родное. А как еще на новом месте сложится? Боюся я!

— А ты не боись! — постарался приободрить Угрюма Никита. — Руки у тебя откуда надо растут, и голова варит, даром, что хмурый такой.

— Я угрюмый, — поправил мужик.

— А я чо говорю? Так что, собирайся, Угрюм, с утреца с нами пойдёшь. Я тебя к делу пристрою!

— Спасибо, хлопцы, но не могу я, — заупрямился мужик, — мне подумать надобно.

— До утра-то надумаешь? — спросил Кожемяка.

— Не-а, не могу я так быстро, — отнекивался Угрюм, — а дом, хозяйство…

— Какое к Чернобогу хозяйство? — перебил его Никита. — Ты да Подлиза — вот и всё твоё хозяйство! Неволить не буду: коли не хочешь сразу идти, даём тебе время до зимы. К зиме мы сюды вернемся. Неподалёку отсюда вещички кое-какие забрать, и тебя прихватим, если надумаешь. Да и помощь нам не помешает, — он подмигнул Морозке. — Так шо к зиме будь готов!

— Хорошо, — повеселел Угрюм, — а то я не могу взять всё и бросить. А к зиме, мож, надумаю. А сами вы, ребятки, чего дома не сидите? А, понимаю, дело молодое! Охота людёв посмотреть и себя показать! Верно?

— Не, Угрюм, не угадал, — хохотнул Кожемяка, — это долгая песня.

— А я вроде не тороплюсь, — ответил Угрюм, — да и вам спешить некуда, банька еще не натопилась. Опосля баньки медку попьём. Свежего.

— Эх, — почесал затылок Кожемяка, — с чего начать? Всего нас у отца пятеро…

* * *

Сознание вернулось к нему острой болью. Яркое свечение огненными иглами впивалось в привыкшие к тьме глаза. Закрыв их ладонью похожей на кисть скелета, он попытался встать. С большим трудом бывший бог вновь смог подняться на ноги. Немного оклемавшись, Мор отнял от лица руку и осторожно открыл глаза. Прямо перед ним на толстых золотых цепях висел хрустальный гроб. Падая, Мор зацепил покров, закрывающий волшебный саркофаг, и сейчас его чудесный свет освещал мрачную гробницу. Едва только взглянув на прекрасное лицо, он вспомнил всё. Ярость костлявой дланью, так похожей на его собственные руки, славило ему горло.

— Я отомщу, — прокаркала мумия, — всем отомщу!

Мерзко скрипя суставами, он стал подниматься по ступеням к трону, на котором провёл столько времени. Сколько же утекло лет с тех пор, как он затворился в гробнице? Мор не знал ответа на этот вопрос. Усевшись, он по привычке пошарил вокруг руками: чего-то не хватало.

— Меч! — вспомнил он. — Где мой меч?

Его уродливое лицо исказилось в новом приступе ярости. Низкий рев огласил пустынное подземелье. Но, наревевшись вдоволь, Мор сумел взять себя в руки.

— Значит, если кто-то взял меч, то воры за это время не перевелись! — размышлял он в тишине склепа. — Подлецы, лжецы, себялюбцы и прочее отребье, надеюсь, тоже. С ними проще карабкаться к вершинам власти и могущества. Воров позже найду и покараю, да так, чтобы другим не зазорно было воровать у самого Мора! Это мелочи. Сейчас главное поднабраться сил! В таком виде меня и куры загребут! Сил наберусь… Ящера просить не буду… Наберусь, а затем напомню о себе!

Ухватившись за подлокотники кресла, Мор резко встал. Тело натужно скрипнуло и отозвалось резкой болью.

— Плохо! — подумал Мор. — Осторожнее нужно двигаться! А то рассыплюсь горсткой пыли!

Он бросил последний взгляд на саркофаг и вышел в большую залу. Проходя мимо золота, Мор споткнулся о небольшую золотую фигурку. Он наклонился и поднял её. Это был маленький домашний идол. Идол Мора Великого. Как ни странно, но в этой безделушке чувствовались остатки былой силы, тогда как в нем самом ее не осталось ни капли.

— Да, немало домашних рабов забили возле этого идола, — задумчиво сказал Мор, впитывая тот мизер магии, что сохранился в идоле до сего дня.

Его не хватило даже на полное восстановление тела, однако лицо бога немного посвежело, забилось ранее молчавшее сердце. Теперь он не напоминал оживший скелет: плоть слегка наросла, и суставы перестали мерзко скрипеть. Мор присел, сделал пару наклонов, изучая приобретенные возможности.

— Вот, уже легче, — выдохнул бывший бог, — жить можно. Ну, болезный, — обратился он к идолу, — скоро возьмем паршивцев за задницы и скинем их с тёпленьких местечек! Тогда ты, друг мой, снова окажешься при деле! Что ж, пора покинуть это скучное место! Нас ждут великие дела!

* * *

Никита перевернулся на другой бок и свалился. Лавка, на которой он заснул, оказалась мала для его мощного тела. С хрустом потянувшись, Кожемяка поднялся. На лавке возле окна лежал, посапывая, Морозко. Лежанка, где лёг спать Угрюм, была пустой. Никита выглянул в маленькое оконце — солнце стояло уже высоко. В хате витал вкусный запах жареного мяса.

— Во мужик, — подумал Никита, — уже и пожрать успел приготовить! А ведь завалились спать далеко за полночь!

— Хорошо-то как, словно дома, — вновь подумалось Никите. — Как там мои мамка, тятька, братья? Уже живым меня не чаят увидеть. Эх, быстрей бы домой добраться!

Никита тряхнул друга за плечо.

— Морозко! Вставай!

Тот невнятно промычал спросонья:

— У-у-у.

— Вставай, полдень уж!

— У-у-у, — опять промычал Морозко и сел на лавке. В этот момент дверь избы распахнулась, и в хату вошел Угрюм.

— А, уже проснулись! — хозяин добродушно улыбнулся. — А я-то гадаю, когда же вам спать надоест? Вся еда уже простыла!

— Ты, Угрюм, когда сготовить-то успел? — удивился Кожемяка. — Ведь вчера вместе спать завалились!

— Эт ваше дело молодое — спать, а моё стариковское! Я ить не только сготовить, но и олешка молодого подстрелить успел! Кушайте на здоровье!

— Ну, Угрюм! — развел руками Кожемяка.

— А ты не болтай, а ешь! — посоветовал Угрюм, доставая из печи горячий кусок молодой оленины.

Плотно покушав, путники стали собираться в дорогу.

— Эх, ребятки, — прослезился Угрюм, — прикипел я к вам душой! Знаю вас всего ничего, а вы мне как сыны родные стали! Вот ей-ей!

— Да не расстраивайся, ты, Угрюм, — постарался приободрить мужика Никита, — мы к зиме обязательно сюда вернёмся! Ты уж к тому времени реши — пойдёшь с нами или нет. Нельзя человеку одному! Ты ж не отшельник, чтобы в одиночестве истину искать! Ты простой мужик, разве что смурной маненько.

— Не смурной, а угрюмый, — поправил, улыбаясь Угрюм.

— А улыбка тебе к лицу, — сказал Морозко, — не скучай!

— Прощевайте, хлопцы!

Угрюм по очереди обнял парней.

— Не забывайте старого Угрюма!

— До встречи! — произнесли хором друзья.

— Да не оставят вас боги! — произнёс Угрюм, когда спины путников скрылись в лесу.

Одинокая слезинка скатилась по изрезанному морщинами лицу и потерялась в его нечесаной, подернутой сединой бороде.

* * *

Бледная луна едва освещала путь спотыкающемуся в потёмках бродяге. Древний бог был слаб. Большую часть сил, полученных от идола, он уже израсходовал. Остатки силы стремительно таяли, утекали, словно вода сквозь пальцы. Нужно было срочно подкрепиться, иначе…

— Иначе будет худо! — понял Мор.

Вдруг сквозь переплетения деревьев, рядом — рукой подать, моргнул слабый огонёк. Словно мотылёк полетел демон на свет ночного костра. Незаметно подобравшись к огню, Мор затаился. Путники. Двое. Наметанным глазом бывший бог определил в них служителей чуждого культа: таких Мор еще не встречал. Жрецы, одетые в чёрные сутаны с большими обережными крестами на груди, тихо сидели вокруг маленького костерка. Жрецы как жрецы, не хуже и не лучше других с которыми Мору приходилось иметь дело раньше. Лишь одно озадачило бывшего бога: отсутствие божественной силы, которая, по его мнению, должна исходить от любого служителя культа, независимо оттого кому он служит. Сам Мор в былые времена всегда жертвовал толикой волшебной силы для своих жрецов. А самым ревностным отваливал не скупясь. Ибо именно через жрецов он объявлял свою волю людишкам, недостойным его личного внимания. Меж тем жрецы, укладываясь на покой, бормотали молитвы, делали странные пасы руками, касаясь пальцами головы, плеч и живота и неустанно кланяясь. До него доносились обрывки молитв:

–..спаси и сохрани рабов божьих…иже еси на небеси…продлится царствие твое…как на земли так и на небеси…во веки веков…аминь…

— Вот и посмотрим, — подумал Мор, — сможет ли новоявленный бог спасти своих слуг?

Он немного подождал, пока путники не сморит сон, и вышел к затухающему костру. Оглушив золотым идолом одного из спящих, он впился зубами, ничуть не испортившимися за время долгой спячки, в горло второму. Поглощая теплую солоноватую кровь и чувствуя, как с каждым глотком жизнь покидает жалкое тело смертного и вливается в него освежающей струёй, с отвращением подумал:

— Как ты упал, Мор! Ты похож на мелкого вурдалака! Но не время сейчас жратвой брезговать! — тут же возразил он сам себе. — Не жертва, конечно, но на безрыбье и рак рыба!

Высосав до капли и второго, оглушенного ранее, жреца, Мор сыто рыгнул, отбросил в сторону обескровленный труп и заревел на весь ночной лес, распугивая зверье и мелкую нечисть:

— Где ты, новый? Где ты, великий? Я пожрал твоих жрецов! Приди и покарай меня! Иначе я приду к тебе сам!

Он немного постоял, прислушиваясь к тишине ночного леса. Ответа не было.

— Я так и знал, — довольно произнес Мор, — карать — это моя работа!

Он вытер окровавленный идол подолом истлевшего плаща.

— Итак, дружок, нам нужно найти верующего, который осознанно принесёт мне жертву, как богу…

* * *

Едва заметная тропка, петляющая меж корней вековых деревьев, уводила путников всё дальше и дальше от гостеприимного пристанища. Впереди налегке шёл Морозко, позади, бряцая и лязгая доспехами, навьюченный оружием и золотом, Кожемяка. Хоть он и впихнул после долгих уговоров в суму друга часть драгоценностей, его ноша легче не стала. Но Кожемяка стойко продолжал тянуть её на своем горбу, кряхтя и сдувая капли пота, висевшие на кончике носа.

— Эх, — сдавленно прохрипел он, — скорей бы до людёв добраться!

— А чего это тебя к людям потянуло? — отозвался Морозко. — То по лесам, да оврагам от них скрывался, а тут вдруг скорей бы добраться?

— Дык, золота у нас теперь во!

Он тряхнул сумой, в ней мелодично звякнули золотые монеты.

— Оружие приличное имеется! Теперь нам никто не указ! В ближайшей веси лошадей купим, и — здравствуй, Киев!

— Не больно-то радуйся, — возразил Морозко, — золото, оно много всякого сброда к себе притягивает! Как бы хуже не стало! Может все-таки лучше стороной жильё обходить?

— Не боись, Морозушка, прорвёмся! Вдвоём-то оно легче! А мне, после всех приключений, уже ничего не страшно!

— Ладно, время покажет, — пробурчал Морозко себе под нос. — Ты чего отстал? — крикнул он уже громче, — давай догоняй!

И прибавил ходу. Топкое болотце, попавшее им на пути, друзья решили обойти. Несколько раз они меняли направление, но неизменно оно оказывалось у них на пути. Вконец заплутав, друзья остановились. Болотце как-то незаметно из маленького и неказистого превратилось в огромное и необъятное. Теперь оно окружало их со всех сторон. Гнилостный запах болотных испарений сводил путников с ума, а туман, застилающий всё вокруг, не давал определить направление. Даже солнце не могло пробиться сквозь его пелену. Настоящее жуткое болото.

— Ну вот, приплыли! — бросил раздраженно Морозко. — Говорил же: рано радуешься! Чё делать будем!

— А я откуда знаю? — удивился Кожемяка. — Ты волхв — тебе виднее! Поплюй там чего-нибудь, пошепчи. Нам бы только с направлением определиться. А куды топать — не понятно. Да и стемнеет скоро — место бы для ночлега посуше до темноты найти.

— Попробую.

Морозко взял посох, положил руку на чешуйку из доспеха Сварожича. Руку обожгло огнём. Но волхв не обращал на боль внимания, он сосредоточился и замер. Никита стоял тихо, как мышь, боясь нечаянно помешать другу.

— Уф, — сказал Морозко и кулем осел на влажную землю.

— Ну, ну!

Никита в нетерпении плясал рядом.

— Подожди, дай дух перевести! — отмахнулся от него Морозко.

Он разжал ладонь, которой держался за пластинку с доспеха: на ней красовался огромный волдырь.

— Не любит меня огонь, ох не любит! — проворчал парень. — Ладно, главное дело сделано!

Там солнце садится — значит, нам туды!

Он зачерпнул обожженой рукой горсть холодной болотной грязи, сжал её в кулаке и блаженно зажмурился.

— Чего-то не везёт мне в последнее время, — задумчиво почесал затылок Морозко, — то об меч порезался, то обжёгся!

Опершись о посох, он встал и ругнулся вновь:

— Вот блин, еще и портки промочил!

— Не горюй, Морозко! Раны на тебе, как на собаке, заживают, — не унывал Кожемяка. — Значит, нам туды? Прямо в трясину? Если не потонем…

— Никит, мож бросишь своё барахлишко! — попросил Морозко. — По болоту чай не посуху топать придётся!

— Золото не брошу! — отрезал Кожемяка. — А доспех… а хрен с ним!

— Правильно, — рассмеялся Морозко, — зачем корове седло?

— А ты — то, как я погляжу, зубы скалишь и ржёшь точно конь! — обиделся Никита. — Лучше помоги железки снять! — Эх хар-р-роший был доспех! Не одного табуна лошадей стоил, — вздохнул Никита, бросая амуницию в трясину.

Беззлобно подначивая друг друга, путешественники вступили в теплое и влажное чрево болота. Первым шёл Морозко, тыча поперед себя посохом, сзади топал нагруженный Кожемяка. Переставлять ноги приходилось с трудом, вязкое дно не хотело вот так запросто выпускать путников: ноги все норовили выскользнуть из сапог. Местами вонючая жижа доходила до груди. Но и в мелких местах путники поскальзывались, окунаясь с головой. Быстро темнело.

— Морозко, — позвал Кожемяка, — если до темноты не выберемся… от дерьмо — сапог посеял!

Никита скрылся под водой. Вынырнул. Держа сапог обеими руками, постарался надеть его на ногу. Мешок с золотом перевесил, и он опять ушёл под воду с головой. Вынырнув во второй раз, он основательно отплевался, стер с лица налипшую тину и продолжил:

— Я говорю, если не выберемся, то пожрут нас упыри или еще нечисть какая!

— Тихо ты, — шикнул на него Морозко, — не буди лихо! Выберемся! Чувствую я рядом чего-то такое знакомое, а что не могу разобрать! Но беды от этого нам не будет! Иди за мной!

С наступлением сумерек в тихом прежде болоте началось нездоровое оживление. Вода рядом с путниками забурлила. Возможно, это выходил болотный газ, но друзьям показалось, что в толще воды мелькнуло белёсое тело. Неожиданно кто-то вцепился Никите в заплечный мешок. Он дернулся, пытаясь вырваться. Лямки мешка оборвались. Кожемяка по инерции полетел вперёд, сбив с ног друга. Никита резко вскочил и схватился за рукоять меча, болтавшегося в кожаной перевязи у него за плечами. Но вытащить меч ему не удалось, уж очень длинным он был.

— Бежим, Морозко! — истошно заорал Кожемяка.

Морозко не стал долго вникать в то, что приключилось с другом, и через мгновенье друзья неслись по болоту, не разбирая дороги. Вскоре болото стало мельчать, и бедолаги даже пропустили тот момент, когда выскочили на сухое место. Морозко оглянулся, но преследователей не увидел.

— Стой! — прохрипел он. — Нету за нами никого! Может, и не было вовсе?

— Ага, — с отдышкой ответил Никита, падая без сил на твёрдую землю — а кто ж с меня мешок с золотом сорвал? Столько с ним мучился и всё впустую! Хорошо хоть в поясе горсть монет запрятал! На лошадей хватит…

— Хозяйственный ты наш…

— А то! Сызмальства приучен! — гордо ответил Кожемяка. — А всё-таки ловко мы от упырей убёгли! Ща бы пожрать — и в люлю.

— Слышь, Никита, по-моему дымком потянуло. Мож наконец к людям выйдем?

— Пойдем, — согласился Кожемяка, костерок какой — никакой это здорово! Глядишь, просушим бельишко.

* * *

Пятнадцатый сын печенежского хана Кури, Толман, предавался горестным размышлениям в полумраке своей юрты. Он ничем не выделялся из оголтелых сыновей своего отца, разве только тем, что был младшим в семье. Именно это обстоятельство мешало Толману жить спокойно. Всю жизнь он считал себя самым обделённым и обиженным судьбой. Как самого младшего и слабого его всегда обижали старшие братья. Даже повзрослев и сравнявшись с ними силой, он всё равно оставался пятнадцатым, то есть никому не нужным, пусть и ханским сынком. Все ключевые посты в ханском войске были давно заняты старшими братьями. Под их началом были собраны значительные силы, тогда как под началом Толмана была лишь небольшая горстка воинов из личной охраны. Из набегов братья привозили богатую добычу и рабов, и жили без забот. Большие табуны и тучные стада, все это было у них, и не было у Толмана. Даже лучшие девушки всегда доставались братьям. Он же до сих пор не имел ни одной жены. Да что там жёны, наложницы, достававшиеся ему, были как на подбор — одна безобразнее другой. Объедки со стола старших братьев. Как с этим бороться он не знал.

Он не был храбр и отважен, чтобы подвигами снискать себе славу и богатство. Но всё: и слава, и богатство, и власть должны принадлежать только ему одному.

— Рано или поздно, — мечтал Толман, — я добьюсь своего! Но лучше бы рано…

— Повелитель, — оторвал его от дум неприятный голос.

Голос принадлежал личному телохранителю Толмана Карачуну, одному из самых преданных ему людей. Он вырастил Толмана, был ему вместо постоянно отсутствующего отца.

— Повелитель, — склонив убелённую сединой голову, повторил Карачун.

Ханский сын сделал жест рукой, дозволяя Карачуну продолжить.

— Повелитель! Мы поймали лазутчика! Он ошивался возле нашего стана, что-то вынюхивал. Дозволь, я отрублю ему голову?

— Нет! — оживился Толман. — Тащи его сюда, посмотрим, что это за птица!

Карачун, высунувшись из шатра, громко крикнул:

— Тащите сюда эту тварь! Повелитель сам хочет разобраться с ним!

Пленника втолкнули в шатёр. Им оказался высокий худой старик, одетый в черную рясу, подвязанную обрывком веревки. Руки его были связанны за спиной. Двое охранников подтащили его к хану и рывком поставили на колени. Однако, даже стоя на коленях старик был выше низкорослых батыров Толмана. Один из охранников ударил старика эфесом сабли под дых. Старик сложился пополам, уткнувшись головой в пол.

— Так-то лучше! — осклабился охранник.

Хан нагнулся и, ухватив старика за жидкие волосы, рывком повернул его лицом к себе. Пристально посмотрел ему в глаза. Старик старательно избегал взгляда Толмана, отводил глаза в сторону.

— Один из поборников новой веры? — спросил хан. — А заодно и лазутчик? Ловко придумано! Ответь мне, шаман, что может дать лично мне новая вера? Того, чего не могут дать мне старые боги?

Старик молчал. Тот же охранник с размаху пнул его ногой по рёбрам. Старик вздрогнул, но опять не произнёс ни слова.

— Подумай хорошенько, шаман! От этого зависит твоя жизнь! — он опустил волосы странника и брезгливо вытер руку об одежду.

— Уведите его! — приказал он страже. — Пусть подумает до утра, а утром мы повеселимся!

Охранники пинками подняли старика на ноги и вывели из юрты.

— Повелитель, у этой падали мы нашли вот эту безделушку, — Карачун протянул хану золотую статуэтку Мора.

Толман взял идола, тяжесть золота приятно оттягивала руки. Хан вгляделся в грубое, жестокое лицо чужого бога.

— Я видел таких в стране русов, — сказал Карачун. — На старых заброшенных капищах. — Это какой-то их древний бог… из старых, забытых. Сейчас этого бога не жалуют, даже имени не помнят.

— Интересно, — задумчиво проговорил Толман, — как он попал в руки того оборванца?

— Скорее всего, — отозвался Карачун, — отдал кто-то из новообращенных русов. Судя по весу идола, не меньше чем князь.

— Почему же тогда он не попытался обратить меня в свою веру?

Толман был озадачен.

— Они прославляют свою веру везде, где только можно. К тому же от этого зависит его жизнь.

Карачун лишь неопределённо пожал плечами.

— Посмотрим завтра, как он запоёт, когда с него живого снимут шкуру. Когда он собственными глазами увидит свои сизые внутренности!

— Не знаю. У этих новых: чем мучительней смерть — тем почётнее.

— Всё, — махнул рукой Толман, — на сегодня хватит!

Карачун поклонился и пошел к выходу.

— Да, вот еще, — крикнул ему вслед Толман, — пришли ко мне наложницу. Пусть согреет постель.

— Слушаюсь, господин!

Откинув полог, Карачун вышел из юрты повелителя. Долго этой ночью не мог уснуть Толман. Переворачивался с боку на бок, считал в уме коней, но долгожданный сон не хотел почтить своим присутствием ханского отпрыска. Только перед самым рассветом удалось ему задремать. Едва только его веки смежились, он увидел странный сон: мрачная серая равнина, исчезающая за горизонтом, сливающаяся с таким же свинцово-серым небом. Солнца нет, словно его не существует. Голая пыльная земля. Нет даже жухлой травы. И посреди всего этого уныния, величиной в три человеческих роста, возвышатся золотой идол. Точно такой же, но маленький, лежит сейчас у Толмана в юрте. Черты идола расплылись, и через мгновенье перед ошеломленным ханом стоял живой великан, поразительно похожий на золотое изваяние. Исполин неподвижно стоял и смотрел на Толмана. Глаза гиганта полыхали неземным пламенем преисподней, и хану казалось, что пламя выжигает его изнутри. Страх стеганул его своей обжигающей плетью. Лоб покрылся испариной, во рту пересохло и судорогой свело живот. Разлепив пересохшие губы, он робко спросил:

— Кто ты? Чем я прогневал богов, что попал в преисподнюю раньше времени?

Исполин презрительно рассмеялся. Смех его походил на раскаты грома.

— Жалкий червяк! Какое мне дело до твоих кривоногих богов, ибо я сам бог! Запомни слизняк — бог!!! Мор моё имя! Ты здесь потому, что у тебя мой единственный идол.

— Хочешь, я отдам его старику, у которого отнял…

— Глупец!!! — взревел Мор, с такой силой, что порыв ветра опрокинул Толмана на спину. — Зачем жалкому старикашке моё покровительство и помощь? Тебе неслыханно повезло! Это твой шанс!

Толман поднялся с земли.

— Шанс? Зачем я понадобился такому могущественному богу?

— Не скрою, от тебя мне тоже кое-что нужно.

Толман больше не трясся — страх отступил. Принцип: ты — мне, я — тебе, был ему хорошо известен.

— Что можешь ты дать мне? Почему я должен отринуть своих богов, которым веками поклонялись мои предки?

— Ты сам ответил на свой вопрос! Что дали тебе твои хвалёные боги? Ничего! Так нужны ли они? Я могу дать тебе все! Богатство! Самые прекрасные женщины будут твоими! И главное — власть! Власть, это когда от твоей прихоти зависит судьба других! Хочешь — придавишь сильнее, а можешь и слегка отпустить. Ты хозяин!

Толман больше не раздумывал, ведь демон обещал ему всё, к чему он так давно и безуспешно стремился:

— Что требуется от меня, великий бог!

Мор взревел с такой силой, что дрогнула земля и пыль закрыла небо:

— Жертва!!!

— Я принесу тебе в жертву лучшего коня…

— Коня?!! Ты наверно не понял, — Мор захохотал. — Мне нужна человеческая жертва…жертва…жертва…

Толман вскрикнул и проснулся. Он опять находился в своей юрте.

— Неужели это всё только сон, — подумал со страхом Толман. — Нет! Всё было настолько реально…Чуждый бог обещал ему все прелести жизни, в обмен на такую малость — чью-нибудь жизнь. Принести жертву этому богу для Толмана не составило бы труда, но… Но больше всего его страшил гнев родных племенных богов.

— Мало — ли, что Мор там наобещал! Сможет ли он его защитить от их гнева? — думал Толман, ворочаясь на теплых шкурах.

Рядом противно сопела наложница. Её мерный сап раздражал и нервировал хана. Бессознательно Толман нащупал нож лежащий в изголовье. Взяв в руки оружие, он понял, что пойдет до конца по тропинке, указанной древним демоном. Приняв решение, хан с силой вонзил нож в грудь спящей рабыни, предварительно зажав ей рот. Та вздрогнула и забилась в конвульсиях. Это продолжалось недолго, вскоре она затихла навсегда. Отточенным движением Толман распластал грудь наложницы. Недрогнувшей рукой вырвал её трепыхающееся сердце. Запах крови пьянил лучше всякого кумыса. На заплетающихся ногах, с ног до головы забрызганный кровью, Толман подошёл к золотому идолу. Упав перед ним на колени, хан положил к его ногам всё еще слегка бьющееся сердце рабыни. Затем окровавленными пальцами он провёл по его губам:

— Жертвую Мору!

Глаза идола открылись, полыхнув ярким огнём. И хан услышал слова древнего демона:

— Жертва принята!

После этих слов силы покинули хана. Он без чувств упал к ногам своего нового божества.

* * *

Несчастный странник, связанный по рукам и ногам, лежал неподвижно всю ночь. По приказу хана его оставили в живых до утра дожидаться своей невесёлой участи. Вытащив старика из юрты повелителя, стражники грубо кинули его на пыльную степную землю вблизи сторожевого костра, вволю попинав лазутчика ногами. Ближе к рассвету старик заворочался, но бдительная стража, утомлённая бессонной ночью, не обратила на него никакого внимания. Глаза пленника широко раскрылись, в них вместо зрачков бушевал всепожирающий пекленский жар.

— Жертва принята, — сказал он, легко поднимаясь на ноги.

Жалкие путы рассыпались в прах, им не под силу удержать возродившегося Мора. Стражники опешили. С земли вместо убогого немощного старика поднялся грозный великан. Заминка длилась недолго — сказывалась выучка. Уже через мгновение стражи обнажили кривые сабли и с жутким воем бросились в атаку. Мор лишь презрительно скривил губы. Первого стража он сломал играючи, только дабы почувствовать вновь обретенную силу. Калечить и убивать свою будущую паству он не хотел. От второго отмахнулся словно от надоедливой мухи, но и от этого удара воин отлетел от бога на несколько саженей и замер в неподвижности. Только третьему стражу удалось достать Мора саблей… но отточенный булат не встретил на своём пути никакого сопротивления, великан исчез, словно его никогда и не было. Только лежащие неподвижно тела свидетельствовали о недавней схватке.

— Повелитель!

Карачун ворвался в шатёр Толмана словно ураган.

— Лазутчик сбежал! Убил стражу… — он осёкся.

Выпотрошенная рабыня и окровавленное тело Толмана, лежащего навзничь, привело его в ужас. Телохранитель, потеряв голову, кинулся к своему господину. Бережно перевернув его на спину, Карачун приложил ухо к залитой кровью груди хана. Сердце билось — повелитель жив. Толман с трудом открыл глаза: вокруг всё плыло. Наконец, ему удалось задержать взгляд на лице Карачуна.

— Это ты, — с облегчением прошептал хан.

— Господин, что случилось? — взволнованный голос Карачуна дрожал.

— Позже… позже расскажу. А сейчас распорядись… пусть здесь уберут!

Он вяло кивнул головой в сторону мертвой наложницы.

Весь последующий день Толман не находил себе места. Его до дрожи в коленях страшил гнев покровителей рода. Но богам как всегда не было дела до пятнадцатого сына хана Кури. Небо не обрушилось на землю, его не сожгло небесным огнём, не растоптала копытами повелительница лошадей. Одним словом, с ним ничего не случилось. Боги не замечали столь мелкую букашку, или не хотели замечать. Но на всякий случай Толман не выходил из своего шатра весь день, с нетерпением дожидаясь ночи. И вот долгожданная накрыла своим черным покрывалом землю. Сон не шел к Толману, сказывалось напряжение прошедшего дня. Хан долго ворочался, пока его взгляд не упал на золотого идола.

— Приди! — воззвал Толман к Мору, и в следующее мгновенье провалился в глубокий сон.

Снова мрачная серая пустошь ни капли не изменившаяся с прошлого раза. На этот раз Толман стоял у подножия величественного костяного трона, искусно украшенного страшными резными масками духов тьмы. На троне восседал Мор. Увидев хана, он радушно улыбнулся:

— Ты принял верное решение хан Толман! Если ты будешь и дальше слушать меня, то я могу предсказать твое недалёкое будущее: хан объединенных печенежских плёмен, великий завоеватель, и прочая, прочая, прочая… Но для достижения этого нужно вот что…