20.04.48
Тысячелетний Рейх.
Рейхскомиссариат «Уральский хребет».
Блок «Сычи».
Пронизывающий ледяной ветер выдул из драного, видавшего виды пальтишка последние остатки тепла. Мальчишка остановился, зябко передернул плечами и, втянув голову в плечи, просунул нижнюю часть лица в большой вырез ворота. Некоторое время он глубоко дышал, стараясь согреть теплым дыханием занемевшее на ветру тело. Слегка уняв дрожь, малец вновь побрел по целине, потешно приволакивая огромные стоптанные валенки по закорженевшей снежной корке. Когда наст проламывался, паренек спотыкался и падал, проваливаясь по пояс в рыхлый рассыпчатый снег. Ругаясь не по возрасту «солеными» словечками, он поднимался на ноги, вытряхивал из валенок снег и продолжал свой путь. Мальчишка тяжко вздыхал, то и дело бросая тоскливые взгляды в сторону заснеженного леса, оставшегося позади. Под защитой деревьев он чувствовал себя уверенней и спокойней, чем в поле: не так донимал пронизывающий ветер и было где схорониться в опасный момент. А таких моментов в его недолгой жизни хватало за глаза. Родных Вовка помнил смутно, их лица стерлись из памяти — его отобрали у матери несколько лет назад согласно «Генеральной Генетической Директиве», предписывающей с семи лет воспитывать неполноценных в специальных приемниках-интернатах. За прошедшие годы мальчишка так и не сумел забыть, как билась в истерике мать, когда за ним пришли из комендатуры. Лица матери он не помнил, а вот её истошные крики и отчаянные вопли, когда она бросалась грудью на автоматы полицаев, до сих пор преследовали его по ночам. Но добраться до интерната Вовке было не суждено: колонна машин, что везла малолетних недочеловеков, собранных по окрестным деревням и селам в ближайший крайсинтернат, попала в засаду, устроенную партизанами. На свою беду, партизаны не знали, кого везут немцы, поэтому действовали крайне жестко: в перестрелке практически никто не выжил — ни немцы, ни дети. Вовка оказался счастливчиком — его даже не зацепило ни осколками мин, ни шальными пулями. Из конвоируемых ребят их выжило двое: он да его сосед — Сашка Золотухин. Но к Сашке судьба оказалась не столь благосклонна. Он умер от пневмонии той же зимой, простудившись в выстуженной землянке. Так и остался Вовка в отряде в роли «сына полка». Оказия посетить родную деревню выпала мальчишке только полтора года спустя. Но на её месте Вовка нашел лишь старое пепелище. Только закопченные печные трубы да оголтелое воронье приветствовали «блудного сына», так некстати вернувшегося в родные пенаты. Что приключилось с его родными и односельчанами, мальчишка так и не узнал. С годами горечь утраты затерлась, спряталась где-то глубоко-глубоко в сознании мальчугана, а после и вовсе поглотилась ненавистью к захватчикам, разрушившим его маленькое счастье. Он был готов к борьбе, но на боевые операции его не брали. Не дорос, говорили в отряде, чем сильно оскорбляли мальчишку. Но он не отчаивался и в конце концов добился своего. Правда, автомата ему так и не дали, отказали и во владении даже самым захудалым пистолетиком, но тем не менее пользу отряду он начал приносить. Его обряжали в рванину и засылали в какой-нибудь населенный пункт, где планировалась очередная акция. Память у Вовки была феноменальная, как неоднократно говаривал командир. Мальчишка безо всяких записей и пометок умудрялся запоминать массу полезной информации, помогающей партизанам планировать боевые операции: где располагаются основные формирования немцев, их численность и состав, какой техникой оснащены и тому подобные сведения. Мальчишка несколько дней играл роль побирушки, а сам приглядывал и примечал: что, где и как? Обычно фрицы на него не обращали внимания — мало ли беспризорных сопляков таскается нынче на огромных просторах некогда великой страны. Хотя и существовала Директива Департамента Оккупированных Территорий, предписывавшая собирать таких вот беспризорников низшей расы в специальных приемниках-интернатах, но на деле она выполнялась из рук вон плохо — немцы не желали мараться, а у уполномоченных на местах полицаев и без того хватало забот. Так что Вовка, практически ничем не рискуя, шатался по деревням и поселкам, высматривая, выслушивая и вынюхивая. Собрав достаточно сведений, мальчишка возвращался в отряд. Его разведданные всегда были на вес золота, ибо, кроме него, справиться с таким заданием никто из взрослых не мог.
Паренек вновь остановился и еще раз посмотрел в сторону леса. Среди заснеженных деревьев на опушке он сумел разглядеть маленькие фигурки людей, ободряюще машущие ему вслед. У Вовки сразу потеплело на душе: его любят, ценят и ждут! Он уже давно и искренне считал партизанский отряд своей родной семьей. Он представил, как, выполнив задание (а что он его выполнит, Вовка ни капельки не сомневался), вернется в отряд. Как Кузьмич — начхоз отряда, приготовит ему сладкий горячий чай, а командир — Митрофан Петрович, будет терпеливо ждать, пока он — Вовка, неторопливо и с чувством собственного достоинства не выдует кружку-другую. И лишь потом начнутся вопросы… А после будет банька, чистое белье и сон, сладкий сон в жарко натопленной землянке…
— Размечтался! — шикнул сам на себя парнишка, отворачиваясь от леса и продолжая путь. — Сделай дело, а уж затем и мечтай на здоровье!
Порыв ветра бросил ему в лицо горсть колючего снега. Щеки защипало, словно по ним прошлись грубым наждаком, а из глаз потекли слезы. Зима в этом году никак не хотела отдавать бразды правления благодатной весне. Мальчишка грязно выругался и по привычке втянул голову в плечи — за такие слова ему в отряде часто перепадало — рука у Кузьмича была тяжелой, и матерщину он на дух не переносил. Но сейчас-то Кузьмича рядом не было! Вовка довольно ухмыльнулся и прибавил ходу. Широкие голенища растоптанных валенок противно захлопали по худым Вовкиным голяшкам. Но мальчишка уже приноровился к своей безразмерной обувке.
— Главное, тепло, а из больших не выпаду, — здраво рассуждал он, ловко семеня ногами по снежной корке.
Примерно через час он пересек поле и выбрался на разбитую проселочную колею, ведущую в Сычи. Посреди колеи, укатанной автомобилями, идти стало легче. Через пару-тройку километров колея уперлась в стандартный контрольно-пропускной пункт, оборудованный будкой и полосатым шлагбаумом. Возле шлагбаума прохаживался субтильный фриц. Лицо немца было замотано по самые глаза теплым шарфом крупной вязки. Время от времени оккупант хлопал себя руками по бокам и выбивал ногами дробь в жалкой попытке согреться.
— Че, сука, холодно? — прошипел Вовка сквозь стиснутые зубы, хотя ему самому приходилось не слаще. — Мерзни, сволочь, мерзни!
Но, подойдя поближе к посту, Вовка нацепил на свою чумазую мордашку (специально сажей извозил) идиотскую улыбку, разве что слюну не пустил от умиления. Фриц, который к тому времени тоже заметил паренька, поманил его к себе рукой. Вовка подошел и, преданно глядя в глаза немцу, произнес, намеренно повышая солдата в звании:
— Гутен таг, херр официр! Подайте Христа ради сироте на пропитание!
Немец, раздувшийся от важности, выпрямил сутулую спину и похлопал мальчишку по шапке:
— Кароший мальшик! Гут!
Затем он вытащил из кармана серой солдатской шинели большой кусок замерзшей шоколадки, завернутый в фольгу, и протянул её Вовке:
— Бери. Кушайт. Вкусно.
«Чтоб ты подавился своей шоколадкой!» — подумал мальчишка, но вслух униженно произнес, хватая сладость дрожащей рукой:
— Спасибо, херр официр! Да здравствует Великая Германия! — шурша оберткой, добавил он, набивая рот большими кусками шоколада. — Фай Фифлер!
— О! Гут! Хайль Гитлер! — радостно подхватил «ганс», не замечая явной насмешки над официальным приветствием гитлеровцев. — Мы, немцы, есть действительно великий нация!
— Я! Я! Фефикая нафия! — брызгая коричневой слюной, словно китайский болванчик, мотал головой Вовка.
Он наклонился и пролез под опущенным шлагбаумом.
— Ауффифорзеен, ферр офифир! — прошамкал он на прощание набитым ртом, но немец уже потерял к нему всякий интерес. — Вот и ладушки! — произнес Вовка любимую присказку Кузьмича. Дорога в Сычи была свободна.
До околицы крайнего дома мальчишка добежал минут за двадцать. Этот некогда добротный домик оказался разрушенным и нежилым. Вообще вся окраина Сычей была изрядно порушенной и пустынной — когда-то здесь шли кровопролитные бои. По мере приближения к поселку ситуация менялась в лучшую сторону — уцелевших домишек становилось все больше и больше. Отремонтированные избы светились свежеструганым тёсом — народ потихоньку обустраивал свой быт, постепенно привыкая к новой жизни под пятой оккупантов. Фронт уже давно ушел за Байкал, и тыловая тишина лишь изредка нарушалась боевыми операциями немногочисленных партизанских отрядов. Да и их активность с каждым годом снижалась — люди устали воевать, отсутствовало единое руководство, снабжение оружием и боеприпасами прекратилось несколько лет назад — воевали трофейным. Не сломаться и не сложить оружие партизанам позволяла лишь лютая ненависть к захватчикам: почти все в отряде потеряли за семь лет войны родных и близких, поэтому готовы были биться действительно до последней капли крови — им попросту нечего было больше терять в этой жизни. Но общей ситуации партизанское движение переломить не могло — немец как проклятый пер по бывшей Стране Советов, с трудом, но преодолевая сопротивление деморализованной Красной армии.
— Эй, сопляк! — окликнул кто-то Вовку, засмотревшегося на пожелтевшую листовку оккупационных властей, предлагающую большое вознаграждение за сведения о дислокации партизанского отряда.
Листовка, приклеенная к забору, уже порядком обтрепалась и выцвела, но мальчишка без труда узнал на фотографии Митрофана Петровича — командира отряда, за голову которого была обещана кругленькая сумма в рейхсмарках, солидный надел земли и ряд социальных поблажек. Вовка поднял голову и нос к носу столкнулся со здоровым широколицым мужиком, который, облокотившись на забор, с недовольством взирал на мальчишку со стороны двора.
— Ты чего тут шаромыжишься? — обдав Вовку перегаром, проревел детина, почесывая заросшую недельной щетиной харю.
На рукаве засаленного тулупа мальчишка разглядел белую повязку полицая — хиви.
— Чё-то я тебя здесь раньше не видел! — продолжал докапываться к Вовке полицай, вращая маленькими, глубоко посаженными свинячьими глазками.
— Дяденька, — не тутошний я, из Козюкино, — тоненьким голоском запричитал мальчишка, выдавая заранее подготовленную версию.
— Понятно, — ухмыльнулся детина, — побродяга. Эк тебя занесло. А к нам на кой хер приперси?
— Голодно у нас, дяденька, — нарочно размазывая грязь и сопли по чумазой мордашке, принялся сбивчиво объяснять Вовка. Даже слезу пустил для пущего эффекта. — Тятька с мамкой умерли давно, а я у бабки на выселках жил. А надысь бабка преставилась, вот я доел все, что оставалось, и пошел… Подайте сироте ради Христа, дяденька, будьте добреньки!
— Понял я теперь, почему тебя в интернат не прибрали, как директива предписывает, — понимающе кивнул полицай. — Глушь твое Козлятино…
— Козюкино, дяденька, — поправил Вовка мужика, а вдруг проверяет хитрый хиви.
— Козлюкино, Козлятино — не один ли хрен? — презрительно сплюнул полицай. — Значит, говоришь, бабка тебя ховала?
— У бабки жил, дяденька. Подайте ради Христа горемыке, круглой сироте! — вновь затянул Вовка свою песню.
— Жрачки я тебе не дам! — отрезал полицай. — Своих проглотов хватает. А вот в приемник интерната сведу. Тут у нас не твое Козлятино, тут у нас порядок, тут не забалуешь!
— Дяденька, пожалуйста, не надо меня в интернат! — испуганно заверещал Вовка.
— Это почему еще? — не понял полицай. — Там жрать дают, крыша какая-никакая над головой. Немцы, они народ серьезный… Хотя те еще сволочи — дохнуть свободно не дают: все проверяют, перепроверяют… — неожиданно пожаловался он. — Но всяко лучше краснопупых. Этих я, как бешеных собак, на столбах…
— Дяденька, ну не надо меня в интернат! — взмолился Вовка, потихоньку пятясь от забора. — Мне бабка говорила, что в интернате с голодухи людей едят да печи лагерные костями топят…
— Чё, дурак совсем? И бабка твоя, полоумная, совсем, видать, на старости из ума выжила! А может, ты жиденок? — вдруг всполошился полицай. — Вона рожа какая смуглая…
— Не, дяденька, не жиденок я! Русские мы, Путиловы. А рожа черная, так это не мылся я давно.
— Вот в интернате тебя и помоют, и накормят.
— Не хочу в интернат! — вновь испуганно пискнул мальчишка, затем резко развернулся и задал стрекача.
— Стой, паскуда! — заорал ему вслед полицай, но мальчишка уже сиганул в дыру забора ближайшей разрушенной избы и скрылся из глаз мужика. — Попадешься еще мне!
— Помечтай, урод! — прошипел Вовка, пробираясь сквозь заросший бурьяном огород. — И не от таких уходил…
Пробираться к центру поселка мальчишка решил огородами. Действовать в райцентре оказалось не так-то просто.
— Угораздило же сразу нарваться на полицая, — ворчал себе под нос мальчишка, перебегая через очередной огород. — Чё им тут, медом намазано? — возмущался он, спрятавшись за заброшенной стайкой для свиней, когда по улице проходил полицайский патруль. — Давайте валите отсюда поскорее, — шептал он, не выпуская немецких прихвостней из своего поля зрения.
— Мальчик, ты откуда? — Поглощенный слежкой за хиви, Вовка не заметил, как к нему подошла женщина — видимо хозяйка дома, во дворе которого он прятался.
— Ой! — От неожиданности Вовка подпрыгнул. — Я, тетенька, из Козюкино… — Мальчишка быстро оправился от испуга и, шмыгая носом, постарался разжалобить хозяйку дома.
— Ох, бедненький, как же ты сюда зимой-то добрался, — всплеснула рукам женщина. — Далеко ведь и холодно. А ты вона какой худенький.
— Голодно, тетенька, было. Сирота я, круглый. У бабки жил, да преставилась она…
— Ох ты, горемыка! Ладно, пойдем в дом, покормлю тебя. Звать-величать как?
— Вовкой звать, — ответил мальчишка. — Путиловы мы… Я… Никого ведь из родни не осталось.
— А моих в интернат забрали, — горестно вздохнула женщина. — Уж три годка как. Почти не вижу их, кровиночек моих… — По щекам женщины покатились слезы, которые она промокнула кончиком платка, наброшенного на плечи.
— Не плачьте, тетенька, — Вовка погладил хозяйку дома по руке, — все хорошо будет.
— Не верю я в это, малыш. — Хозяйка ласково погладила Вовку по голове. — Так и живу от встречи до встречи… Чего встал на пороге? Скидай свое пальтишко и в хату проходи.
— Я, тетенька, натоптать боюсь — вона какая у вас чистота, а у меня валенки грязные…
— Так ты их тоже скидай, — предложила тетка. — Под лавкой в углу чуни возьми. Старшого моего… — Она вновь не удержалась и всхлипнула.
Вовка быстро скинул пальто, снял валенки, достал из-под лавки старенькие, но еще добротные чуни из овчины и засунул в них ноги. Приятное тепло и мягкость овечьей шерсти после тяжелых растоптанных валенок показались мальчишке верхом блаженства. Он подбежал к печке и приложил озябшие руки к теплым побеленным кирпичам.
— Хорошо! — помимо воли вырвалось у мальца.
— Ох, бедненький ты, бедненький! — вновь заохала сердобольная женщина. — Как же ты дальше один-то бедовать будешь? Пропадешь ведь.
— Ничего, тетенька, — ответил отогревшийся и оттого повеселевший Вовка, — перебедуем!
— Я бы тебя оставила у себя… Но сам знаешь — не могу. В интернат тебе надо. У нас в поселке есть, где детки мои…
— Да что вы все, сговорились, что ли? — недовольно буркнул Вовка. — То полицай толстомордый грозился в интернат свести, то вы…
— Толстомордый? — Тетка поняла, о ком идет разговор. — Так ты на Егора Рябченко наткнулся? Этот гад перед фрицами выслуживается. Сколько он, сволочь, людей хороших загубил… — Женщина закрыла лицо уголком платка, накинутого на плечи, и вновь разрыдалась.
— Тетенька, не плачь, — попросил Вовка.
— Да все, сынок, все… Давай к столу — кормить тебя буду.
— Это мы с превеликим удовольствием! — Вовка отошел от печки и уселся за стол. — Тетенька, а зовут вас как?
— Ты меня, Вова, тетей Верой зови. Меня так племяши величали, упокой господи их безвинные души! — сказала хозяйка, убирая в сторону печную заслонку.
— Померли? — поинтересовался Вовка.
— Померли, — кивнула теть Вера, беря в руки ухват. — Аккурат позапрошлой весной… Голодно тут у нас было… Кору есть приходилось… Мои-то повзрослее были — выжили, а от Светкины мальцы — сестренки моей, — пояснила она, взгромождая на стол чугунок, — не смогли. Младшой её — тот совсем сосунком еще был. А у нее с голодухи ну ни капли молока, а коров и коз всех фрицы забрали… — Она вновь зарыдала, вспоминая те кошмарные дни. — Ладно, не будем о плохом, тебе ведь и самому несладко в жизни пришлось.
— Уж и не говорите, тетенька! — произнес Вовка, сглатывая тягучую слюну — от чугунка шел изумительный запах.
Хозяйка поставила перед мальчишкой большую глубокую тарелку, которую до краев заполнила парящим варевом.
— Мяса, конечно, в нем нет, — словно оправдываясь, произнесла женщина, — мы и сами его давно не видели…
— Не расстраивайтесь, теть Вер, — произнес мальчишка, вылавливая ложкой капустный лист, — даже без мяса вкуснотища!
— Кушай, родной, кушай! — Сердобольная женщина погладила Вовку по грязной, давно не стриженной шевелюре и сунула ему в руки большую горбушку черного хлеба. — Завшивел совсем, бедняга. Давай-ка я воды нагрею — хоть вымоешься, поспишь в нормальной постели. А потом подумаем, что с тобой делать…
— Только я в интернат не пойду! — проглотив несколько ложек борща, сообщил Вовка. — Не хочу я туда!
— А что же ты делать-то будешь? — всплеснула руками тетя Вера. — Помрешь ить с голодухи!
— Я живучий, — нагло заявил мальчишка, — в зиму же не помер. Да и лето не за горами — проживу. Да и люди добрые, навроде тебя, теть Вер, с голодухи помереть не дадут…
— Эх ты, горе луковое, — хозяйка вновь взъерошила густые Вовкины космы, — жаль мне тебя… Уж в интернате все лучше, чем по дорогам шататься да милостыней жить. К тому же все равно рано или поздно попадешься.
— И не уговаривайте, тетенька, — замотал Вовка головой, — все одно — не пойду! А если поймают — сбегу!
— Петушишься, петушок, — ласково произнесла женщина, — накось вот, молочка попей.
— Ой, теть Вер, — отдуваясь, произнес Вовка, оторвавшись от кружки, — вы прям волшебница из сказки!
— Да куда уж мне до волшебниц, — отмахнулась женщина. — Другой жизни ты не видел, довоенной… Не сказка, конечно, но все же… — В её глазах вновь сверкнули слезинки. — Поел?
— Уф! Благодарствую!
— Тогда лезь на печку. Поспи. А я твои обноски подлатаю слегка да печь истоплю…
— Не надо, теть Вер. Я и так вам столько хлопот принес…
— Да какие ж то хлопоты? — произнесла хозяйка. — Это ж мне в радость… Своих-то малых…
— Теть Вер, вы только не плачьте больше!
— Не буду, касатик, не буду! — пообещала женщина. — Ложись, а я пока воды наношу.
— Я помогу! — вскинулся Вовка.
— Сиди уж, помощник! — отмахнулась женщина. — Да, и одежку скидай — я простирну и тоже заштопаю! А покась, на вот, — она вытащила из большого сундука стопку белья, — исподнее чистое — от старшенького мово осталось, впору должно прийтись.
Вовка принял от хозяйки белье, покрутил его в руках и отложил в сторону:
— Жалко марать. Я ж грязный — жуть.
— Тогда опосля наденешь, — согласилась женщина.
— Теть Вер, а муж у вас есть? — спросил Вовка.
— Есть, только что с ним и где он, вот уж пятый годок не ведаю. Вместе с отступающими войсками ушел… — Она вновь засопела, стараясь справиться с подступившими слезами.
— Теть Вер, вы верьте: живой он, точно! А написать он вам не может, мы ж тут под немцами. А может, партизанит где. Но живой эт точно!
— Ох, Вовочка, сколько же нам горемычным маяться? Когда же все это закончится? Устала я… Видно, грехи наши тяжкие, раз Господь такие испытания нам посылает.
— Нету его, теть Вер, бога-то. Я хоть в школе-то не учился, и то знаю, что нету.
— А я вот, Вова, и не знаю теперь… Но верить-то во что-то надо…
— В победу верить надо, — по-взрослому серьезно произнес мальчишка. — В то, что фрица побьем и заживем потом лучше, чем в сказке.
— Я стараюсь, родной, стараюсь, но… Пойду я… воды принесу, — сказала она, поспешно отвернувшись. Через секунду женщина вышла из избы.
Вовка забрался на печку и блаженно расслабился на нагретом тулупе, брошенном на теплые кирпичи. Пока, если не брать в расчет встречу с полицаем, Вовке определенно везло: на какое-то время он устроился в тепле, с харчами, да и тетка добрая попалась. Видать, очень по своим малым скучает, вот и Вовке от того добра перепало. К слову сказать, в каждой деревне или селе, в котором мальцу приходилось бывать на разведке, всегда находилась вот такая сердобольная женщина… В тепле да после сытного обеда Вовку разморило. Он и не заметил, как заснул. Правда, вдосталь выспаться у Вовки не получилось — грубый мужской голос вырвал его из сладких объятий сна. Мальчишка тряхнул головой, прогоняя остатки дремоты, а затем прислушался к перебранке между хозяйкой и незваным гостем. Пока Вовка дремал, тетя Вера закрыла печную лежанку ситцевой занавеской, так что пришелец мальчишку не видел, как, впрочем, и тот его. Но личность мужика была Вовке знакома, он без труда узнал хриплый пропитый голос давешнего полицая.
— А я гляжу, Верунчик, у тебя из трубы дымок курится, — басил Рябченко. — Чего это, думаю, средь бела дня печку-то топить собралась? Не зима чай: дрова-то по нынешним временам в цене… Не иначе как в гости кто приехал? Вот, думаю, зайду, проверю… Сама знаешь, служба такая…
— Знаю я твою службу! — ответила хозяйка. — Тебе лишь бы самогоном нагрузиться. Нету у меня никого! А печку топлю — так постирушки у меня! Вон, смотри, целую лохань воды натаскала…
— Постирушки, говоришь? — Заскрипели половицы под тяжелым полицаем, принявшимся бесцеремонно ходить по хате. — Нету никого, говоришь? — вновь повторил он. — А это что? Что это, я тебя спрашиваю? — неожиданно зарычал он.
Вовка осторожно раздвинул занавески — посмотреть, что происходит в хате. Над сидевшей на лавке хозяйкой нависал полицай своим дородным телом. В руке Рябченко сжимал драное Вовкино пальтишко.
— Молчишь? Тогда я сам тебе скажу: щенка-побирушку пригрела! Да знаешь, что я тебе за это сделаю?
— Да делай что хочешь! — заявила тетя Вера. — Мне уже все равно…
— Где он? — потрясая пальтишком, взвизгнул полицай, замахиваясь для удара. — Где заховала? А?
— Чё разорался? — Вовка раздвинул занавески и сел на лежанке, свесив ноги с печи. — Здеся я. А тетеньку не замай — хорошая она.
— Вот и свиделись, сопеля! — радостно оскалился Рябченко. — Думал, от меня сбежать легко?
— Ничё я не думал, — нахохлился Вовка. — Просто в интернат не хочу.
— А тебя никто и не спрашивает! На-ка вот, — он бросил Вовке пальто, — напяливай свою рванину и пошли…
— Егор, побойся Бога! Дай мальцу хоть помыться! — взмолилась тетя Вера. — Он ведь завшивел совсем!
— В интернате вымоют, — буркнул полицай. — У них там с этим строго.
— Ну будь ты человеком, Егор! — не отставала хозяйка. — Пока он мыться будет, я тебе стол накрою. Ты ведь и не обедал, наверное?
— И правда, похарчить, что ль? — задумался Рябченко. — Все дела, дела… А пожрать толком времени-то и нет. Наливочки своей фирменной, сливовой, нальешь?
— Сливовая кончилась, — огорчила полицая хозяйка, — зато есть первач, два раза сквозь опилки пропущенный!
— Эх, давай, Верка, свой первач! — облизнулся полицай, которому страсть как хотелось выпить.
Сидя за накрытым столом, полицай зорко следил за Вовкой, не давая мальчишке ни одного шанса для побега.
«Ну ничего, — думал Вовка, сидя в кадушке с теплой водой, поставленной в углу хаты за занавеской, — сейчас эта сволочь хлебнет теть-Вериной самогоночки, захмелеет. А от балдого я в два счета свинчу — и поминай меня как звали!»
Так и вышло: пока Вовка мылся, вытирался и одевался, рябой полицай в одного выкушал литровую бутыль самогона. Глазки осоловели, а язык начал заплетаться.
— Теть Вер, — позвал хозяйку Вовка, — спасибо вам! Пора мне…
— Куды эт-т-то т-ты н-намылился? — невнятно произнес Рябченко.
— Так мы ж с вами, дяденька, в интернат собралися, — тоненьким голоском ответил Вовка, наивно хлопая ресницами.
— А-а-а, — протянул полицай, тяжело поднимаясь из-за стола, — Верка, и вправду пора нам. — Он покачнулся, хватаясь рукой за бревенчатую стену избы. — А может, еще самогонка есть?
Вовка, так, чтобы не видел полицай, отрицательно покачал головой. Хозяйка поняла мальчишку без слов:
— Нету больше первачка, Егор Силыч. Вот через недельку…
— Недосуг тогда мне с тобой тут сидеть! — Рябченко взял с лавки тулуп и, с трудом попав в рукава, напялил его на себя. — А может, поищем еще чего-нибудь? Вместе… — Он похабно подмигнул женщине. — Ты ж без энтого уж к-который г-годок… Небось свербит…
— Ишь, чего удумал! — нахмурилась тетя Вера. — Если и свербит, то не по твою честь!
— Т-ты подумай, я ить и жениться могу! — Рябченко попытался обнять хозяйку, но она ловко увернулась от пьяного полицая. — Где еще такого мужика найдешь? И при должности…
— Идите, Егор Силыч, а то опять за мальчиком недосмотрите.
— Ну-ка, малец, стой! — Егор ухватил Вовку за ворот пальтишка и толкнул другой рукой дверь. — От меня, сопля, сбежать еще никому не удавалось!
— Теть Вера, спасибо вам за доброту, может, когда-нибудь свидимся еще. Прощевайте и не поминайте лихом!
— Давай топай! — Полицай дернул Вовку за воротник. — А ты, Верка, подумай, пока к тебе такой жоних подкатывает!
— Береги себя, сынок! — Женщина на прощание перекрестила мальчишку. — Береги…
— Спасибо, тетенька… Спасибо!
Когда они вышли на дорогу, Вовка поинтересовался:
— Дяденька, куды мы сейчас?
— Для начала в к-комендатуру зайдем, а после в интернат тебя определим…
— Мож, не надо в интернат? — вновь затянул свою «песню» Вовка. — Боязно мне…
— Заткнись, сопля! — Полицай вновь с силой дернул мальчишку за воротник, да так, что тот затрещал. — Не тебе меня учить… Училка не выросла!
Пока они шли, Вовка зыркал глазами по сторонам, прикидывая, как ему лучше сбежать от пошатывающегося конвоира. Вскоре по левую сторону дороги показался очередной разрушенный дом с поломанным забором. Пора, решил Вовка, с силой дергаясь всем телом. Ветхий воротник затрещал и оторвался. Мальчишка не устоял на ногах и упал, больно ударившись коленкой о ледяной надолб дороги. Полицай от неожиданности тоже поскользнулся и свалился в дорожную колею. Путилов на карачках дополз до дырки в заборе и шустрой рыбкой нырнул в пролом.
— Стой, утырок! — завопил Рябченко, потрясая зажатым в кулаке воротником. — Я тебя…
Дальше Вовка уже не слушал, он мчался к свободе сквозь запущенный огород разрушенного дома. Проскочив огород, он выскочил на параллельную дорогу. Но удача неожиданно отвернулась от него — на дороге стоял патруль. Вовка выскочил прямо к ним в руки. В этот раз сбежать ему не удалось. Через десять минут к патрулю присоединился и поддатый Егор.
— Что, уродец, добегался? — почти ласково спросил Рябченко, отвешивая Вовке тяжелую затрещину.
Мальчишка легко увернулся от первой зуботычины, направленной в лицо, но удар коленом в грудь от одного из полицаев патруля вышиб из легких весь воздух. Вовка, задыхаясь, упал на землю.
— На тебе еще, чтоб знал! — Озлобленный Рябченко пнул мальчишку ногой в голову.
Все вокруг померкло. Вовка потерял сознание.
— Тихо ты, Рябой, убьешь пацана! — остановил озверевшего Егора один из полицаев патруля.
— Да и хрен с ним! Меньше бегать будет, спортсмен хренов! — выругался Рябченко. — Два раза от меня свинчивал, козлина! О! Смотри, Жека, очухался… — Полицай присел перед Вовкой на корточки, и, ухватив мальчишку за волосы, спросил: — Не будешь больше бегать? А?
— Не буду, дяденька! — испуганно прошептал Вовка, а про себя подумал: «Держи карман шире! Не сейчас, так позже сбегу!»
Он с трудом поднялся на ноги — раскалывалась голова, каждый вдох болезненным уколом отдавался в ушибленных ребрах.
— Топай впереди! — распорядился Жека. — И смотри, не балуй больше! — предупредил он Вовку. — А то Рябой тебя, в натуре, забьет! Он у нас контуженный на всю башку!
— Не буду, дяденьки, не буду! — плаксиво запричитал мальчишка. — Только не бейте больше!
— Не боись, — ухмыльнулся Жека, — че мы, звери? Вот вздернуть на березе пару партизан — это да, это мы могем! А об такую соплю руки пачкать неохота. Рябой, ты куды его вел?
— В комендатуру к Георгичу. После в интернат определим…
— Ты бы, Рябой, щас к Георгичу бы не совался в таком виде, — посоветовал Рябченко Жека. — У тебя же два выговора…
— Да вы и сами датые, — обиделся Рябченко.
— Мы-то чуть-чуть, греемся, — парировал патрульный, — а вот ты в последнее время постоянно «на кочерге». Лучше нос в комендатуру не суй — себе дороже будет!
— Ладно, уговорил, — махнул рукой Рябченко. — Пацана только сдайте, не фиг ему по улицам бродить.
— Иди уж, сделаем! Давай, пацан, топай!
Комендатура — бывшее здание районного отдела милиции, находилась почти в самом центре поселка. Возле крыльца стоял, лениво потягивая цигарку, хмурый мужик в форме «Шума».
— О! Георгич, а мы до тебе! — обрадованно произнес Жека.
— А вы где сейчас быть должны! — накинулся на патрульных Георгич. — Я вам чё сёдни приказал?
— Георгич, мы по делу! — обиженно засопел Жека. — Рябой мальца поймал. Бродягу. Вот мы его и притараканили…
— На хрена мне этот побродяга сдался? Тащите его сразу в интернат! Да, кстати, где сам Рябченко? Опять «на кочерге»?
— Да не… Вроде нормальный он… — промямлил Жека, глядя в сторону. — Обход у него…
— Чё ты мне горбатого лепишь? — Георгич бросил окурок на землю и с ненавистью раздавил его каблуком сапога. — Обход у него… Нажрался небось, как свин… Ох и допрыгается он у меня. Да и вы тоже!
— А мы-то здесь при чем? — уязвленно заявил Жека.
— Ты мне тут зубы не заговаривай! Чё я, не чую, что ль? Перегарищем от вас тоже за версту несет! Вы вот это читали? — Георгич ткнул пальцем в большой плакат, висевший над входом в участок.
Надпись на плакате гласила: «Помни, что алкоголь не меньший твой враг, чем большевики!»
— Так греемся мы, Георгич! Холод собачий — даром что апрель на дворе!
— Достали вы меня, во как достали! — Главный полицай чиркнул себя большим пальцем по горлу. — Мне уже господин комендант давно на вид поставил, всю плешь из-за вас проел, алкаши несчастные!
— Да герр гауптманн сам выпить не дурак! — возразил старшему Жека. — Вспомни, как он отметил очередную годовщину взятия Сталинграда? Мало никому не показалось! Весь поселок кровавыми соплями умылся…
— Ты начальству-то в задницу не заглядывай! — поставил на место подчиненного Георгич. — Он пусть, что хочет, то и творит. Он ариец — высшая раса.
— Ага, что позволено Юпитеру…
— Поумничай еще у меня! Герр Янкель хоть и надирается безмерно, но лишь по большим праздникам, а вы — кажный божий день глушите!
— Так то он — ариец, а мы-то — недочеловеки, унтерменши паршивые, нам можно, — вновь парировал выпад Георгича Жека.
— Я не понимаю, чего вам, сволочам, не хватает? И живете, по сравнению с остальными, как сыр в масле: доппаек, поблажек куча… Разгоню вас к чертям и нормальных наберу — непьющих…
— Где же ты их возьмешь, Георгич? — усмехнулся Жека.
— Не твоя забота, — отмахнулся полицай. — Подам прошение, по лагерям поезжу. Сейчас многие готовы служить — чай не сорок первый на дворе. Коммуняки хоть и огрызаются, но скоро их и из Сибири выдавят. Немцы — вояки знатные! Я знаю, как-никак в Шутцманншафте четыре года оттрубил под командованием герра Янкеля. — Георгич гордо ткнул пальцем в нарукавную нашивку «Шума» — свастику, окруженную словами Treu, Tapfer, Gehorsam — Верный, Храбрый, Послушный.
— А то мы не воевали, Георгич, — обиженно засопел Жека, — правда, по принуждению и на другой стороне…
— Тогда лучше меня понимать должны — возврата к прошлому нет. Немцы у нас надежно окопались. На века… Так что завязывайте бухать, пока я вас не разогнал! Такого тепленького местечка хрен где больше найдете. Яволь?
— Яволь, герр Георгич!
— Тогда тащите этого сопляка в интернат и — по местам!
— Пошли, пацан! — Жека бесцеремонно толкнул Вовку в спину. — И не дергайся, от нас не сбежишь!
— Я иду, дяденька, иду, — послушно произнес мальчишка.
Сбежать от патруля не было действительно никакой возможности. Жека внимательно следил за каждым движением мальчишки. Да и второй — молчаливый полицай — не спускал с Вовки глаз. По дороге к интернату Жека от нечего делать принялся расспрашивать Вовку:
— Слышь, пацан, а ты откедова такой нарисовался? Наша-то мелюзга уже давно по интернатам.
— Из Козюкино я, дяденька, — вновь выдал свою легенду Вовка.
— Козюкино, Козюкино… — задумался полицай. — Далековато же ты забрался! Чего понесло-то к нам?
— Бабка померла, кушать нечего было… А к вам я так, мимо шел… Люди, чай, помереть не дадут…
— Эх, пацан, ничего-то ты о людях не знаешь! Люди, они подчас хуже диких зверей… Как вот мы, например, — хохотнул Жека, — правда, Немтырь?
— Угу, — согласно кивнул второй полицай, молчавший всю дорогу и, по-видимому, по этой же причине заслуживший прозвище Немтырь.
— Ты, пацан, не бойся, — покровительственно хлопнул Вовку по шапке Жека. — Это мы так шутим — живого доведем.
«Как же, шутим, — подумал про себя мальчишка, наслышанный от партизан о зверствах полицаев Сычей, — с вами еще наши поквитаются!»
Интернат для неполноценных детей располагался там же, где и при Советах размещался районный детский дом. Территория интерната была огорожена высоким каменным забором, поверх которого тянулся ряд острых литых зубцов.
«Фуфло, — оценив наконечники, подумал Вовка, — только для понта туточки торчат. Вот если бы колючку поверх пустили, тогда было бы хуже».
Большие кованые ворота со следами сбитых «серпа и молота» — былое напоминание о старом советском режиме — были заперты на большой висячий замок. Жека привычно направился к маленькой калиточке в стене, возле которой топтался обрюзгший старикан в порванной фуфайке, из многочисленных прорех которой торчали серые клочья ваты. Левая нога старикана заканчивалась грубой деревянной культей-протезом, видимо изготовленной самим инвалидом.
— Здорово, Сильвер! — весело оскалился полицай. — Не сточил еще свою деревяшку?
— Здоровей видали! — надсадно кашляя, просипел старик. — Чего приперлись? Над старым инвалидом позубоскалить? Сильвером он меня прозвал, — брюзжал старик, сверкая злобными колючими глазками из-под кустистых седых бровей, — а я, мать твою, эту ногу во славу Рейха потерял! За что и награду имею, и пенсию…
— Ладно бухтеть, старый! — и не подумал тушеваться Жека. — Я ж любя! Со всем уважением! Про твое героическое прошлое дюже наслышан…
— Тогда чего скалишься? — буркнул старик, доставая из кармана кисет с махоркой. — Или у тебя язык что мое помело, — Сильвер взял прислоненную к стене метлу, — хорош только дерьмо грести?
— Ты это, дед, говори, да не заговаривайся! — разозлился полицай. — Я, чай, при исполнении!
— Вот исполняй чего надобно, и уё! — не испугался калека. — Я на таких, как ты, быстро управу сыщу! Мне, ветерану Рейха, — старикан гордо распахнул фуфайку, под которой на застиранном мундире красовались планки наград для восточных народов, — всегда власти навстречу пойдут! А вот тебе — не уверен!
— Значит, жаловаться надумал, старый хрыч? — процедил сквозь зубы Жека.
— Ты лучше ко мне не лезь, — посоветовал полицаю старикан, сворачивая из газетки «козью ногу». — Хочешь по-хорошему — Миколай Романычем кличь, а не Сильвером.
— Лады, Миколай Романыч! — пошел на попятную Жека, поднося к самокрутке старика зажженную спичку. — Зайду вечером после патруля, мировую с тобой выпьем… Есть у меня четверть доброй горилки…
— Вот это другой разговор! — подобрел старик, пуская дым в воздух. — А то калеку каждый обидеть горазд. Чего к нам-то?
— Да вот, пацана притащили — шлялся по поселку без регистрации. Оформить надо, чтобы все чин чинарем.
— Тащи его к Боровому, — сплюнув тягучую желтую слюну на снег, просипел старик, — он сегодня за главного.
— А директор где, Матюхин? Неужто повысили?
— Дождёсси тут, — хрипло рассмеялся калека. — В окружное управление поехал. Говорят, новый указ по малолетним унтерменшам вышел, за личной подписью рейхсляйтера, с одобрения фюрера…
— Ого! — присвистнул полицай. — Серьезный указ…
— То-то и оно, — согласился старик, — что серьезный. В последний раз такая шумиха только по Генетической Директиве была, когда стерилизовать наших баб начали.
— Хорошо, что не всех подряд…
— Не к добру это, — буркнул старик. — Иди уж, веди своего побирушку. А ты смотри, — старик наклонился к Вовке, выпуская мальцу в лицо вонючий махорочный дым, — не фулюгань! Порядок — он прежне всего должон быть! Чай не при вшивых Советах живем, а в просвещенном Рейхе!
— Пошли. — Жека подтолкнул мальчишку к калитке.
За оградой интерната было на удивление чисто и опрятно: дорожки очищены от снега и посыпаны песком, беседки выкрашены, на деревьях виднелись следы побелки. Через каждые десять метров — урна для мусора. Спортплощадка. Разноцветные большие плакаты, повествующие о том, как хороша жизнь в Рейхе, если даже тебе «повезло» родиться бесправным недочеловеком.
— Смотри, шкет, какая красотища! — поцокал языком Жека. — Вишь, как о вас хозяйственные немцы заботятся. Не то что жидовье краснопупое! Эх, мне бы сейчас твои годы…
«Ага, — подумал мальчишка, — заботятся, держи карман шире!»
— Здоровый раб, — говорил по этому поводу Митрофан Петрович, — всяко лучше больного и немощного невольника. А в интернатах фрицы растят себе здоровых и послушных рабов.
И Вовка был с ним полностью согласен.
В кабинете директора, куда полицай привел Вовку, сидел тучный мужик в форме старшего воспитателя-наставника, недовольно просматривающий какие-то бумаги.
— Ко мне? — бросил он полицаю, не удосужившись даже оторваться от бумаг.
— Вообще-то я к главному, но раз его нет, то и ты, наверное, сойдешь, — «через губу» ввернул ответную «любезность» воспитателю Жека, решив поставить его «на место». — Ты б башку от бумажек оторвал, дядя, когда к тебе люди по служебной надобности приходят! Сидит он тут, понимаешь, штаны протирает! — понесло Жеку — в тепле выпитое для сугреву спиртное стукнуло полицаю в голову.
— Я бы попросил… — Щеки толстяка затряслись от гнева.
— Слышь, интеллигентишка недоделанный, — погрозил наставнику стволом автомата Жека, — обрубками своими интернатскими командуй! А сейчас давай оформляй пацана, а мне бумагу гони, что сдал я его тебе.
Толстяк-воспитатель пошел красными пятнами, но нужную бумагу полицаю выписал.
— Ты это, печать не забудь! — напомнил наставнику Жека.
Толстяк достал из ящика стола массивный футляр, вынул из него печать и, размахнувшись как следует, приложился к документу. Лежащая на столе канцелярия подпрыгнула, жалобно звякнула крышка на стеклянном графине с водой.
— Ну вот, совсем другой коленкор! — пробежавшись глазами по документу, произнес полицай. — Давай, шкет, обживайся! — бросил полицай Вовке и вышел из кабинета директора.
— Сволочь! — прошипел ему вслед наставник, но так, чтобы полицай не услышал, — с отморозками из хиви никто не хотел связываться. — Иди сюда!
— Это вы мне, дяденька? — переспросил Вовка.
— Ты еще здесь кого-то видишь? — недобро усмехнулся воспитатель. — С каждым годом молодежь все тупее и тупее, — он покачал головой. — Иди сюда! — вновь повторил он. — И шапку сними!
— Хорошо, дяденька! — стягивая шапку на подходе к столу, произнес мальчишка.
— Запомни, воспитанник, я тебе не дяденька, а старший наставник-воспитатель! — принялся поучать Вовку толстяк. — Так ко мне и обращайся. Понял?
— Понял, дяд… господин… старший наставник-воспитатель, — поправился Вовка.
— Уже лучше, — слегка подобрел толстяк. — Господин старший наставник-воспитатель… — Его маленькие глазки маслено блеснули. — Так и зови — господин старший наставник… Садись, — указал на стул толстяк. — Будем тебя оформлять. — Он положил перед собой чистый бланк. — Фио…
— Что?
— Фамилия, имя, отчество, — пояснил воспитатель.
— Путиловы мы, — ответил мальчишка. — Звать Вовкой. Отца как звали — не помню. Вообще родителей не помню. С бабкой я жил. Старенькая она была, померла надысь…
— Путилов Владимир, — бубня себе под нос, вывел в соответствующей графе толстяк. — Отца, значит, не помнишь? — уточнил он.
— Не-а! — мотнул головой Вовка.
— Запишем тебя тогда Владимировичем, чтобы, значит, не заморачиваться. Откуда родом?
— Из Козюкино мы.
— Козюкино, — бубня себе под нос, записал толстяк. — Лет сколько?
— Точно не скажу, дяд… господин старший воспитатель, бабка говорила, что десять или одиннадцать.
— Ладно, запишу тридцать седьмым годом, одиннадцать тебе. А сейчас пойдешь с дежурным, он тебе место покажет, кровать там… Потом зайдешь к кастеляну, он тебе белье выдаст и одежку, а твою рвань пусть сожжет…
— Дяденька, так хорошая же одежка! — запричитал Вовка. — Зачем её жечь?
— Дяденька? — нахмурился толстяк, отвешивая Вовке подзатыльник. — Я тебе что сказал?
— Господин старший наставник-воспитатель! — скороговоркой выпалил Вовка, потирая затылок, а про себя добавил: «Сука! Я тебе еще припомню!»
— То-то! Дежурный!!! — крикнул воспитатель во всю глотку.
В коридоре раздался дробный топот, и через несколько секунд в кабинет ворвался растрепанный паренек лет пятнадцати.
— Звали, старший наставник-воспитатель? — не переводя дух, выпалил дежурный.
— Господин старший наставник-воспитатель, — поправил толстяк парня. — Теперь будете ко мне так обращаться. — Ясно?
— Ясно, господин старший наставник-воспитатель! — вытянулся в струнку дежурный.
— Бери этого шкета, — Боровой ткнул коротким мясистым пальцем в Вовку, — определишь его на постой. Кровать покажешь, кастелянскую… да, и баню организуй — воняет от него…
— Я мылся сегодня… — заикнулся Вовка, но воспитатель даже слушать его не стал:
— Значит, помоешься еще раз! А рвань — в топку! Вонючая… Все уяснили?
— Да, господин старший наставник-воспитатель! — в один голос ответили мальчишки.
— Тогда брысь с глаз моих!