А судья размышлял о своей ненависти.
*
Когда он вернулся из Англии, его приветствовал тот же самый духовой дуэт престарелых музыкантов, что и провожал. В этот раз трубачей, правда, невозможно было разглядеть из-за сверкания и дыма фейерверков и петард. Две тысячи человек встречали первого сына общины, зачисленного на гражданскую службу. Его задушили гирляндами, поля шляпы усеяли лепестки цветов. В тени на краю платформы он заметил чем-то знакомую фигуру. Нет, не сестра, не кузина. Ними, его жена. Она вернулась из отцовского дома, где проживала все время его отсутствия. Его общение с женщинами за все эти годы сводилось к обмену репликами с квартирной хозяйкой и кратким приветствиям в лавках.
Она подошла к нему с гирляндой, подняла ее. Глаза их не встретились. Он поднял взгляд, она опустила. Ему двадцать пять, ей девятнадцать.
— Такая робкая, такая робкая! — восторгалась толпа, уверенная, что это робость обожания. Зрители никогда не поверят в отсутствие высокого чувства.
Что ему с нею делать?
Он и забыл, что женат.
Нет-нет, знал он, разумеется знал; но эта особа осталась в прошлом, и в то же время она привязана к нему, как и положено было женам в те времена.
*
Все пять лет Ними вспоминала о велосипедной прогулке, о замирании сердца, о том, какой желанной она ему показалась. Конечно же, она представлялась ему желанной, а Ними уже готова удовлетворить желания всякого, кому она показалась желанной. Она перерыла туалетный набор, привезенный Джемубхаи из Кембриджа, обнаружила кувшинчик с зеленой мазью, щетку для волос и гребень, отделанные серебром, пуховку с шелковой петлей в круглой пудренице, из которой до нее впервые в ее жизни донесся аромат лаванды. Чужой запах, запах иных мест. Пифит пахнул пылью, иногда эти запахи перекрывали ароматы дождя. Запахи Пифита сильные, весомые, заразительные. Об Англии представление самое смутное, мало что доходило до женской половины родительского дома. Например, то, что англичанки играют в теннис в нижнем белье.
— В шортах! — поправил один из молодых дядьев.
— В нижнем белье! — настаивали обитательницы женской половины.
Как бы она вела себя среди женщин, играющих в теннис в нижнем белье?
Она сжала в руке пуховку судьи, расстегнула блузку и напудрила груди. Снова застегнула блузку на все крючки, оставив эту пушистую штучку внутри. Детство какое-то, понимала она, но руки сами проделали это нечистое действо.
*
Вечера в Пифите длились долго, Пателы отдыхали, перебарывая страх перед временем, убеждая себя, что оно отомрет и снова двинется неспешным шагом. Лишь Джемубхаи отвык от этой туземной неспешности.
Он сел, беспокойно огляделся, уставился на крылатого динозавра с пурпурным клювом, банановое дерево, как будто впервые в жизни увиделись они с этим деревом. «Иностранец!» — кричало ему его сознание, кричали все части тела — кроме пищеварения. Оно отрезвляюще констатировало, что Джемубхаи вернулся домой, оно функционировало безотказно, заставляя его с проклятием и хрустом сгибать джентльменские колени в наружном клозете. Работало как западная транспортная система!
От нечего делать принялся рыться в своих вещах, обнаружил пропажу.
— Где пуховка из моей пудреницы? — недовольно повернулся Джемубхаи к дамам семейства Пател, раскинувшимся на покой в тени веранды.
— Что? — поднялись и повернулись в его сторону головы.
— Кто-то тут рылся…
А кто, собственно, там не рылся, в этих безделушках? Их представления о частной сфере оказались далекими от представлений иностранца, но при чем тут воровство?
— Что ты потерял?
— Пуховку.
— Это что такое?
Он попытался объяснить.
— А для чего же это такая штуковина служит, баба? — Они искренне пытались понять.
— Розовая и белая? И ты это кладешь на кожу? Зачем?
— Какая, какая? Розовая?
— Розовая… Хм…
— Что с твоей кожей, сынок? — забеспокоилась мать.
— Ха-ха-ха, — засмеялась сообразительная сестра. — Мы тебя послали далеко-далеко, чтобы ты стал джентльменом, а ты превратился в леди, ха-ха-ха!..
Смех отзвучал, но напряжение не спало. Из ближних и дальних домов клана Пател посыпались родственники. Какас-какис, масас-масис, фуас-фоис… Кошмарные детишки кошмарных родителей, один к одному, напоминавшие многоножек-многоручек, копошащихся в пыли, вопящих на многие голоса, стопопые-стоголосые. Кто что у кого украл? Клара кораллы? Карл кларнет?
— Его Павдарр Пафф пропал! — провозгласил глава семейства, серьезно опасаясь, что пропажа таинственного артефакта скажется на служебной деятельности сына.
Никто не мог выговорить «powder-puff» на приличном английском, а в гуджарати точного соответствия для обозначения пропажи не обнаружили. Пропажу Павдарр Паффа, напоминающего звучанием какое-то блюдо парси, восприняли серьезнейшим образом.
Из буфета вытащили все содержимое, перетряхнули каждый хранившийся там предмет, тщательно осмотрели уголки, проинспектировали коробочки, чайнички и кастрюльки; перерыли все его костюмы, заглядывали даже в оперные бинокли, приближавшие к Джемубхаи белые и розовые пачки и худосочные нижние конечности балерин, мелко семенивших по сцене в «Жизели», а также более аппетитные кондитерские декорации этого балетного действа.
И никакого Павдарр Паффа! Ни в кухне! И на веранде ни следа!
Мать допросила родственников.
— Ты его видел?
— Кого?
— Павдарр Пафф.
— Бахудур Бааф? Какой такой Бахудур Бааф?
— Кожу защищать.
— Кожу… От кого защищать?
И снова череда объяснений.
— Белый и розовый!.. Зачем?
*
— Что вы вообще знаете! — возмущался Джемубхаи. — Невежественные воришки!
Он-то воображал, что они переполнятся почтением перед тем, кем он стал, в кого вырос, а они… они смеялись!
— Ты наверняка что-то знаешь, — обратился судья наконец к Ними.
— Не видела я его. Зачем он мне?
Сердце ее неспокойно стучало под двумя бело-розовыми лавандовыми грудями, под вернувшейся с мужем из Англии пуховкой.
Выражение лица жены ему не понравилось. Проконсультировавшись со своей ненавистью, принялся искать ее ненависть, обнаружил красоту, пренебрег ею. Однажды эта подозрительная штука, красота, уже заставила таять его сердце, хватит. Индийская девушка не может быть столь же красивой, как английская.
И, уже отворачиваясь, он заметил…
Что-то белое и розовое в щелочке между крючками.
— Др-рян-н-нь! — завопил он и вырвал из ее опечаленной груди, как смешной странный цветок или как погибшее сердце… свою законную пуховку.
*
— Кровать сломаете! — заскрипела древняя тетка, заслышав возню в комнате. Все захихикали и закивали.
— Она скоро устроится поудобнее, — комментировала звуки другая старая карга. — Энергичная девушка. Электрическая девушка.
В комнате, очищенной от всех, кто в ней спал ранее, гневный Джемубхаи с лицом, пухлее найденной пуховки, хватал свою жену.
Жена не давалась. Увертывалась и вырывалась.
Гнев его вспухал. Воровка. Они смеялись над ним. Из-за нее. Из-за неграмотной деревенщины. Он снова схватил.
Она вывернулась и бросилась к двери.
За ней!
Дверь заперта.
Она еще раз дернула за ручку.
Не поддается.
Тетушка заперла дверь снаружи. На всякий случай. Все эти истории о сбежавших невестах, иногда и о сбежавших мужьях… Позор-позор-стыд-позор семье.
Он направился к ней с физиономией убийцы.
Она — к окну.
Он преградил ей дорогу.
Не размышляя, она схватила со столика пудреницу и швырнула ему в лицо, с ужасом и решимостью…
Пудреница раскрылась, пудра взметнулась, осела…
Весь в пудре, напоминая опереточное привидение, он рухнул вместе с нею на пол, подмял под себя. Ярость смешалась с похотью, все покрыло медленно опускающееся облако пудры, его расцвеченный изнутри черным и синим, снаружи белым и розовым член рванулся в атаку и немилосердно врезался в поверженную жертву.
Облаченный в дхоти иссохший, пожилой дядюшка, прильнувший очками к щели в стене, ощутил пониже пояса эмоциональный подъем и несолидно запрыгал по двору.
*
Джемубхаи обрадовался возможности спрятать свою неопытность и неотесанность за пеленой ярости и ненависти. В дальнейшем он не гнушался маскировать этими и иными высокими чувствами, эмоциями, мотивами свою служебную некомпетентность. Но гротескность, пародийность процесса произвела на его чуткую натуру ужасающее впечатление. Уродливые волосатые органы, похожие на страшные раны, грыжи и опухоли, на синяки и ущемления… судорожные движения, смахивающие на подергивания агонизирующего… какая-то механическая насосно-поршневая возвратно-поступательность… вонь выделений из пор, желез и внутренних органов… все это выворачивало наизнанку его чувствительную, цивилизованную натуру.
Тем не менее он снова и снова возвращался к этому гадкому акту. Со скукой и отвращением, ненавидя себя самого. Ненависть он переносил на ближайший доступный объект, выражая ее в виде жестокости. Он преподаст ей уроки терзания, стыда и одиночества. Хватит, настрадался, пусть теперь мучаются другие. С женой он почти не разговаривал и никогда не обращал на нее внимания при третьих лицах.
Ними привыкла к его свирепости, к использованию в качестве неодушевленного предмета, к ерзанью чужого черствого образования по ней и в ней, к невидящему ненавидящему взгляду, в момент оргазма меняющему выражение, но так и не приобретающему теплоты. Но вот пытка окончена, ОНО встает с нее и удаляется оттираться и отмываться. Горячая вода, мыло, полотенце. Продолжительная гигиеническая процедура завершалась приемом аптекарски отмеренной дозы виски, как бы дезинфекцией изнутри.
*
Два дня поездом и на автомобиле. Судья и Ними прибыли в Бонда. Бунгало на задворках цивилизации за тридцать пять рупий в месяц, без воды и электричества. Долги еще не выплачены, приходится экономить, но он все же выкроил деньги на компаньонку для Ними. Какая-то мисс Энид Потт, вылитый бульдог в шляпе. Бывшая наставница детишек некоего господина Сингха, комиссара администрации. Она научила своих подопечных называть отца «па», маменьку — «ма», пичкала их «от животика» рыбьим жиром и заставила вымучить наизусть «Нелли Блай». На предъявленном фотоснимке мисс Потт нависала над двумя темнокожими крошками в матросских костюмчиках, в безупречных носочках и с надутыми физиономиями.
Из чистого упрямства — так полагал судья — Ними не усвоила ни слова по-английски.
— What is this? — гневно вопрошал он, поднимая над столом грушу.
— What is this? — указывал он перстом на супницу, купленную в комиссионке. Случаю угодно было украсить эту посудину монограммой JPP. Судья купил ее тайком и сунул в корзину, смешал с другими вещами, чтобы сохранить иллюзию принадлежности. Джеймс Питер Питерсон или Джемубхаи Попатлал Пател? Кому придет в голову гадать…
*
— What is this? — Над гордой главой судьи вознесся сладкий рулетик.
Молчание.
— Не назовешь, не получишь.
Молчание.
Он опустил рулетик на свою тарелку.
Вечером он вырвал из ее руки стакан с «Оувалтином».
— Не нравится, не пей.
И никуда с нею не выйдешь.
— Почему вы прячете от нас супругу, мистер Пател? — улыбалась госпожа Сингх. — Надеюсь не пурда помехой?
Госпожа Сингх стремилась играть активную роль в карьере мужа, имитируя манеры английских женщин, которых представляла агрессивно чарующими и одновременно жестко деловыми. Она успешно подминала под себя местных дам, гордящихся своей пассивной бестолковостью.
*
Жены многих чиновников сопровождали мужей в разъездах. Верхом на лошади, иногда на слонах, на верблюдах или в палки, подвешенных на горбах носильщиков, которые, по причине тяжких женских задов, умирали молодыми. Под сладкую музыку брякающих и звякающих кастрюль, сковородок, бутылок виски и портвейна, счетчика Гейгера, сцинтиллятора, консервных банок, под возбужденное куриное квохтанье. Откуда в их куриных душах это врожденное знание, ожидание мига, когда топорик повара отхватит голову?
Ними оставалась в Бонда. Три недели из четырех в одиночестве. Она мерила шагами дом и сад. Девятнадцать лет провела она в заточении родительского дома, и теперь ей не приходила в голову идея выйти за ворота. Вид ворот подчеркивал ее одиночество, неприкаянность. Не нужна ей свобода, не нужен муж, пренебрегающий своим долгом.
Она взбиралась на плоскую крышу, наблюдала течение Джамуны в запыленных сумерках. Возвращались домой коровы. Звонили колокола в храме. Птицы шумно устраивались на ветках, готовились затихнуть до утра. За рекой виднелись развалины охотничьего замка Великого Могола Джахангира: несколько арок поддерживали рельефы с изображением ирисов. Моголы спустились с гор, чтобы завоевать Индию, война билась в их жилах, но мягкое сердце плакало по погибшему от солнечного жара цветку. Повсюду ирисы, запечатленная неизвестными камнерезами неизвестная им красота.
Этот печальный пейзаж совершенно выбивал Ними из повседневности. Она как будто выпала из жизни, замкнулась в себе. Слуги небрежно бухали перед нею на стол то, что не доели сами, безо всякого стеснения воровали припасы. Дом зарастал грязью. За день до возвращения Джемубхаи в доме вновь наводился порядок, заводились часы, вода в бойлере готова была закипеть, фрукты вымачивались в растворе марганцовки положенные двадцать минут. Ворота принимали очередной подержанный автомобиль Джемубхаи, солидный, как ленивая корова.
Он энергичным шагом входил в дом — и сразу же в нем вскипал гнев. Жена бросала вызов его амбициям!
Его раздражало даже выражение ее лица, а когда с лица исчезало всякое выражение, он еще больше возмущался его отсутствием.
Что делать с ней? Безынициативное ничтожество, ни на что не способное, никчемное — но вот она, в доме! Все портит своим присутствием.
Мисс Энид Потт оставила попытки обучить ее чему бы то ни было, заявив напоследок:
— Ними твердо решила ничему не учиться, мистер Пател. У вас в доме свараджи. Она никогда не возражает, и это хуже всего. С ней не поспоришь, не убедишь. Она ни на что не реагирует и от всего ускользает.
А эта ее типично индийская задница! Широкие ленивые бедра… А резкий запах красного масла для волос — судья болезненно реагировал на него, ощущая как удар.
— Сними сейчас же эти дурацкие побрякушки! — указывал он на браслеты, раздраженный их позвякиванием.
— Что за идиотская манера одеваться? Желтый и розовый! Ты с ума сошла?
Он выкинул бутылки с маслом, и она не могла более справиться с пышной гривой длинных волос. Судья путался в ее волосах. Шагая по комнате, однажды выудил гриб из супа за обмотавшийся вокруг него волос.
Он обнаружил следы подошв на сиденье туалета. Она взбиралась на него с ногами! Ногами! Он приволок жену в туалет и сунул ее туда головой, лицом, носом! Ними после этого стала какой-то совершенно подавленной, заторможенной. Она смотрела, но не видела. К зеркалу не подходила, потому что не видела в нем себя. Да и что перед ним делать? Одеваться и расчесывать волосы? Это занятие тех, кто счастлив и любим.
Заметив на ее щеках прыщи, Джемубхаи воспринял их как очередное оскорбление, К тому же существует опасность заражения. Он приказал слугам оттирать все дезинфицирующим раствором. Еще тщательнее пудрился новой пуховкой, каждый раз вспоминая старую, выброшенную, оторванную от неприличных, клоунских грудей его жены.
— Не вылезай из дому, не пугай людей.
Очень скоро их взаимное отвращение разрослось настолько, что они превратились в придатки к этому всепоглощающему чувству, сравнявшемуся по интенсивности со взаимной ненавистью наций и рас.