— Рождество! — возмущался Джиан. — Вот идиотка.

Выходя, он услышал ее всхлипывания.

— Гнусный ублюдок! — донеслось сквозь рыдания. — А ну вернись! Нагадил — и наутек?

Ощущение катастрофы пугало. Он убоялся собственного гнева. Глядя на Саи сквозь пелену эмоций, он понимал, что не она являлась причиной его ощущений, но, выходя, все же хлопнул дверью.

Рождество… Не было ему дела до Рожества, и вот тебе…

Она сформировала его ненависть, подумал Джиан. И она же помогла эту ненависть заострить, направить. Прояснить.

Да где же ваша гордость? Низкопоклонники! Запад! В гробу они вас видали! Катитесь к ним — увидите, как они вас примут с распростертыми объятиями. Позволят за собой дерьмо разгребать, да и тогда останутся недовольны.

*

Джиан вернулся в Чо-Ойю.

— Слушай, — сказал он. — Прости. Погорячился.

Надо помягче.

— Так мерзко себя вел!

— Извини.

В конце концов они приняла его извинения. Они помогли игнорировать тот факт, что не она занимает центральное место в их отношениях. Конечно же, она в центре внимания только для себя самой и всего лишь мелкий игрок в чужих играх.

От этой мысли ее отвлекли поцелуи Джиана.

— Я не могу от тебя оторваться, что поделаешь, — вздыхал Джиан.

Она, как и подобает искусительнице, засмеялась.

Природа человека… Влажность поцелуев… Мокрый процесс… Искренность извинений меркнет, сменяется неискренностью. Он уже злится на себя за мягкотелость.

*

Джиан шагает в кантину, закат изображает бешенство Кали. Джиан кичится чистотой помыслов. Отречься от слюнявых поцелуйчиков, посвятить себя борьбе! Вот он уже мученик за дело правое… На фоне чистых помыслов естественное отстранение от грязи. Эта Саи… как легко она поддалась! Соблазны, соблазны! Ф-фу! Гадость какая…

Вспомнилась ось буддийского колеса жизни, зажатая в клыках и когтях демонов. Ад не дремлет! Петух-змея-свинья — похоть-гнев-глупость… и как они перерастают друг в друга, питаются одно другим…

*

Задумалась и Саи в Чо-Ойю. Мысли ее посвящены вожделению, злости, тупости. Она пытается подавить гнев, но он клокочет и выплескивается из нее наружу. Нелегко совладать с собственными эмоциями.

С чего он взъелся на это злосчастное Рождество? Тогда, если рассуждать последовательно, не следует и английскому обучаться. И нечего бегать за пирожками в «Хейсти-тейсти», куда этот надутый болван то и дело заскакивает. Она упорядочивает свои мысли, демонстрируя себе неправоту оппонента.

— Прид-дурок! — бросает она воображаемому Джиану. — Да тысяча таких, как ты, меня не стоят.

— Куда это он так скоро? — вынырнул, откуда ни возьмись, повар.

— Кто его знает… Но ты был прав насчет рыбы и непальцев. Дурак дураком. Чем дальше, тем меньше он разбирается в этой физике. Не знает, потом злится. Чем меньше знает, тем больше злится.

— Да-да, — соглашается повар без особого энтузиазма. Что ж, его правота подтвердилась, и то хорошо.

*

В кантине Тапа Джиан жалуется на судьбу Улу, Гадха, Сове и Ослу. Как его эксплуатируют эти двое, судья и его капризная внучка. Фальшивый английский акцент, морда пудреная, из-под светлой пудры темная кожа… Под хохот слушателей имитирует судью: «Каких па-аэтов читает нынче ма-ла-дежь?» Любуется собой, разогретый возлияниями, высмеивает и выцветший кембриджский диплом, и ружья на стене… Вот бы найти настоящую работу, чтобы не ходить туда больше!

*

Да к чертям свинячьим эту Саи!

С ее английским и пиджин-хинди, с ее неспособностью даже разговаривать ни с кем вне узкого кружка понимающих английский.

С ее неумением есть руками, неумением присесть на корточки в ожидании автобуса. Она и в храмы-то заходит, Лишь чтобы поинтересоваться архитектурой. Ни разу не пробовала паан и лакомства из лавки митаи. Ее, видишь ли, от запаха воротит. А болливудский фильм разбил ее вдребезги, на кусочки. Она еле домой доплелась и свалилась на диван, совершенно обессиленная, видишь ли.

Масло для волос — да что вы, как можно! А бумага для задницы!.. Вот ведь до чего додумаются! Английские овощи, французская фасоль, зеленый горошек, зеленый лук — и ни в коем случае, ни в коем случае никаких локи, тинда, катал, патрел, никакого местного сааг с рынка.

Совместные приемы пищи каждый раз оказывались сопряженными с неприятными сюрпризами. Его раздражали ее чопорность и жеманное удивление каждой мелочью, она широко раскрывала глаза от вида его энергичных манер, глядя, как пальцы разрывают дал; вздрагивала от его хлюпанья и чавканья. Судья даже чапати, пури и паратха поглощал с помощью ножа и вилки. И требовал, чтобы Саи в его присутствии тоже так же придуривалась.

*

Джиан понимал, что Саи вовсе не стыдилась своего поведения, даже гордилась им, притворяясь расстроенной нехваткой индийского национального начала, подчеркивала свой статус. Именно критикуя себя, укоряя, она добивалась обратного эффекта. Не падала, а возвышалась.

Раздражаясь все больше, он болтал и болтал. О ружьях, о ножах и запасах съестного в кухне, о винах в шкафчике; подчеркнул отсутствие телефона и невозможность вызвать помощь.

На следующее утро он проснулся под гнетом чувства вины. Вспомнил, как лежал в прошлом году под деревьями, глядя в ночное небо, протянувшее к нему лучи звезд сквозь густые ветви деревьев.

Но любовь — штука неуловимая, неосязаемая. Не гранит, не бронза, не скрижали. Ее нестойкость склоняет к изменам, из нее можно вылепить что угодно по собственной эгоистической потребности. Сосуд. И даже много сосудов разной формы для разных субстанций различного назначения. Не ленись лепить да разливать… Он начал пугаться этой расхристанной вседозволенности. Где границы?