Поскольку Александрия поначалу первенствовала среди городов Восточной империи, александрийский митрополит долгое время играл ведущую роль в восточной церкви. Его патриархат изначально был самым сплоченным на Востоке, в его руках находились огромные земельные владения, и вплоть до Костантинопольского Собора 381 г. он обладал бесспорным первенством и удерживал его, по меньшей мере де-факто и иногда при поддержке Рима, до «разбойничего собора» в Эфесе 449 г. Однако постепенно он был вытеснен со своего места в иерархии восточных патриархатов Константинополем, который постоянно находился на подъеме. Патриархи Александрии не хотели, чтобы их коллеги в столице были сильными и способными людьми, так как они сами стремились к восточному папству. Вероятно, первыми из верховных пастырей они ввели титул «архиепископ» (archiepiskopos), а не позднее чем с III в. стали постоянно употреблять и даже предпочитать термин «папа» (papas). (Термин «патриарх» приживался в IV в. очень медленно.) Даже католическая сторона признавала факт «почти непрестанной ревности Александрии к константинопольской резиденции» со времени основания Константинополя (Ветцер/ Вельте // Wetzer/ Wel-te). Тогда, в «эпоху кровопролитной борьбы вокруг догмотворчества» (католик Геер/ Неег), александрийцы пытались повергнуть своих столичных соперников при помощи спорных теологических вопросов4.

Это наглядно демонстрирует борьба за власть между патриархом Феофилом Александрийским и Иоанном Златоустом из Константинополя.

На протяжение целого столетия патриарший трон Александрии занимали люди в лучших традициях учителя церкви Афанасия. То есть против государства ими «с блеском применялись испытанные методы: подкуп, обработка общественного мнения и задействование личной охраны или банд вооруженных матросов и монахов». (Ф. Г. Мейер/ F. G. Maier). Епископы Александрии содержали сотни так называемых санитаров в качестве военизированных ударных отрядов, которые штурмовали храмы и синагоги, грабили и изгоняли евреев, терроризировали всех, кто их не устраивал, включая имперские учреждения. Но постепенно патриарх Константинополя, новой столицы, «второго Рима», приобретал все больший авторитет и влияние. В конце концов, Второй Вселенский Собор (Константинопольский) 381 г. наделил его почетным преимуществом перед всеми епископами Востока (канон 3). Более того, Четвертый Вселенский Собор (Халкидонский) 451 г. поставил константинопольского патриарха вровень с папой, несмотря на решительный протест последнего (канон 28). Разумеется, пропорционально увеличивалось и имущество патриархата, чья недвижимость и хозяйства — земельные владения, виноградники и мельницы — находились повсюду и постоянно прирастали, благодаря дарениям и завещаниям5.

Александрийские иерархи не желали добровольно мириться с этим, но, напротив, боролись с этим всеми способами. Их попытка посадить на патриарший трон столицы александрийца, предпринятая еще на Константинопольском Соборе 381 г., не удалась. После смерти патриарха Нектария (397 г.), которому покровительствовал император Феодосии I, но против которого выступал папа Дамас, провалилась также затея александрийца Феофила протащить в столицу своего кандидата — александрийского пресвитера Исидора, которого мы помним по роковой политической миссии (кн. 1, стр. 382). Он, видимо, должен был придержать константинопольский патриарший престол для тогда еще слишком юного племянника александрийского патриарха — Кирилла. Но через двадцать лет после Константинопольского Собора успех был достигнут патриархом Феофилом (385—412 гг.). Этому образованному, но бессовестному священнику, фараону земель вдоль Нила, который надеялся стать своеобразным примасом* всего Востока, удалось при поддержке императорского двора свергнуть главу константинопольской церкви Иоанна Златоуста и отправить его в пустыню — на смерть6.

Без малого за два десятилетия до прибытия Иоанна (398— 404 гг.) в Константинополь там происходили жестокие столкновения с арианами. Теперь же он застал тут параллельного епископа Сисинния, верховного пастыря новациан, которых только и терпел Феодосии. Сисинний не доставлял особых хлопот патриарху; его уважали «правоверные», особенно в придворной среде. Он был речист и остроумен. Единственное, что настораживало на фоне строжайшего аскетизма новациан — его ежедневные двухразовые посещения бань. Вопрос же, почему он изо дня в день по два раза принимает теплую ванну, он изящно парировал: трижды для меня было бы вредно!7

* Примас —первый епископ в католической церкви. (Примеч. ред.)

Учитель Церкви Иоанн Златоуст (кн. 1, стр. 115), сын высокопоставленного, но рано умершего армейского офицера из Антиохии, согласно Меnaon — литургической книге византийской церкви, был очень маленького роста, исключительно худой, с очень крупной головой, большими ушами, большим носом и редкой бородой. Нажив после нескольких лет аскетического монашества в пустыне болезнь желудка, он в 386 г. становится пресвитером в Антиохии, куда его, предположительно,пригласил епископ Мелетий (кн. 1, стр. 327). А своим роковым назначением на патриарший престол он обязан старому Евтропию. Когда император Аркадий после смерти патриарха Нектария (397 г.) пребывал в нерешительности относительно возможного преемника/главный придворный евнух и всемогущий министр экстренно вызвал в столицу уже знаменитого (антиеврейского) проповедника Иоанна. Феофил пытался воспрепятствовать этому. Но намек на то, что против него имеются материалы, достаточные для возбуждения уголовного дела, заставил его умолкнуть, и никому иному, как протестовавшему александрийцу, было суждено в феврале 398 г. посвятить Иоанна в епископский сан!8

Но Феофил от своих планов не отказался и для проведения своей церковной политики, а следовательно, для борьбы с константинопольским патриархатом использовал почти повсеместную травлю оригенизма, войну между «оригенцами» и «антропоморфитами», раздиравшую, прежде всего, восточное монашество.

БЕСЧИНСТВА МОНАХОВ И СМЕНА ФРОНТА ФЕОФИЛОМ

В конце IV в. на Востоке, и прежде всего в Египте, классической стране аскетов, насчитывались уже десятки тысяч монахов. Отсюда, из бесчисленных монастырей и отшельнических скитов, начиналось их триумфальное шествие по Синаю, Палестине, Сирии, Малой Азии и западным провинциям Империи. А на Востоке они уже тогда оказывали большое влияние на общество: народ и элиту. В некоторые поселения отшельников прибывали издалека, «чтобы получить духовное наслаждение». Восхищались экзотикой, самоистязанием и ночными бдениями «бойцов Христа». Их почитали суеверно, почти как неземных существ9.

С одной стороны, у этих людей были заслуги в области благотворительности: они оказывали гостеприимство, устраивали настоящие приюты для странников, заботились о бедных, ухаживали за больными, помогали пленным и рабам. Тут и там проявлялась также определенная «культурная» активность, например: переписка книг, устройство библиотек — и все это, несмотря на то, что, как отмечал еще Гарнак/ Наг-nack, в теологии они были не слишком искушены. С другой стороны, уже императору Валенту в 370 г. пришлось законодательным порядком выступить против «лодырей в монашеских общинах» (monazontes) и распорядиться «извлекать их из убежищ и, согласно предписаниям, возвращать в родные места и к прежним обязанностям». Ведь профессия монахов, этих «христианских совершенств», «как никакая другая, предполагала наличие предельной глупости, лени и невежества» (Э. Штейн/ Е. Stein). Вопреки запрету императора Феодосия I, они вскоре бродяжничали повсюду, концентрируясь прежде всего в городах. Так, например, в александрийском районе Эннатон насчитывалось около 600 мужских и женских монастырей, «населенных, как ульи» (Север из Эшмуна). И правоверный Иоанн Златоуст осуждал этих бродяг, кочующих из города в город, равно как и еретик Несторий, который их за это даже отлучал от церкви. Власть же епископа, которому удавалось заручится их поддержкой, становилась практически неограниченной. Властьимущие, клир и государство использовали монашество в преступных политических целях, а монахи, похоже, охотно позволяли это вплоть до XX в. Ярчайший пример тому — Хорватское государство усташей, где монахи становились вожаками настоящих банд убийц и комендантами концлагерей. Они играли огромную роль в искоренении язычества, в разграблении и разрушении храмов, а нередко и во внутрицерковной борьбе. Их «одухотворенное существование» превращается в «жизнь против закона» (доминиканец Камело/ Camelot). Они просачиваются в города, становятся зачинщиками беспорядков, вмешиваются в догматические дискуссии, в церковно-политические дела, бунтуют против своих настоятелей: в лавре Св. Саввы — против Саввы или против Георгия. Но, пожалуй, еще чаще они подвергают нападкам епископов: в Константинополе — Павла I, Григория Богослова (Назианзина) и Иоанна Златоуста, который «часто» мечтал о том, чтобы «отпала надобность в монастырях, чтобы в городах воцарилась такая законность (eunomia), что никому не пришлось бы бежать в пустынь». Толпы монахов сражались под предводительством пресловутого аббата Шенуте, святого подвижника коптской церкви, под началом учителя церкви Кирилла и его дяди Феофила. «Недаром (!) папы и патриархи снова и снова обращались к монашеским кругам. Ведь они знали, что с помощью народных толп им легче оказывать эффективное давление на правительство». В большинстве своем они «на редкость примитивны», что окупается наличием у них такого аргумента, как «грубая сила». «Чем тверже они веровали, что их ведет Святой Дух, тем беспощаднее они сражались» (Вахт/ Bacht)10.

На Востоке патриарх Александрии — это знаменательно и повлечет роковые последствия — меняет объект своих нападок. Для достижения своих целей ему нужны были хулиганы от религии. Монахи Нитрийской пустыни в Ливийской впадине, где, согласно Палладию, их обитало около 5 тысяч, в большинстве своем были приверженцами Оригена (кн. 1, стр. 147), а среди монахов Скетийской пустыни преобладали антропоморфиты, предпочитавшие трактовать антропоморфизм Библии буквально. Феофил, которого его доверенное лицо — пресвитер Исидор, сам заядлый оригенец, склонил на сторону этой фракции, поначалу вступил в контакт с монахами Нитрийской пустыни. Он протежировал их руководителям, четырем «долгим братьям», за исключением старейшего из них Аммона, фанатичного аскета, который прижигал каленым железом то одну, то другую часть своего тела и всячески избегал патриарха. Диоскора, который ему также противился, Феофил сделал епископом Малого Гермополиса, Евфимия и Евсевия — священниками и управляющими церковным имуществом в Александрии, и они оставались на этих должностях, пока чудовищная алчность патриарха вновь не погнала их в пустыню.

Еще в своем пасхальном послании 399 г. Феофил резко критиковал «антропоморфитов», которые представляли себе Бога в человеческом обличьи. После этого из Скетийской пустыни, из монастырей Пахомия Великого в Верхнем Египте они большими массами устремились в Александрию, сея всеобщую панику и угрожая убить патриарха, если тот не отзовет свое послание. Феофил, с одной стороны, прилежный читатель Оригена, а с другой — за свою страсть к власти и роскоши сравниваемый с фараонами, порицаемый за «поклонение золоту», «диктатор Египта», переметнулся в другой лагерь, так как общественное мнение все больше отвращалось от Оригена. Он заявил, что тоже ненавидит Оригена и damnatio*— давно решенное дело. Он стал пламенным защитником антропоморфитов и льстил разъяренным монахам-демонстрантам: «Смотрю на вас, и мнится, что вижу перед собой лик Божий». Он начал «чистку» Египта от оригенизма и даже развернул широкомасштабную антиоригенскую пропаганду, «настоящий крестовый поход» (Грютцмахер/ Griitz-macher). В 400 г. на синоде в Александрии он, бывший еще в 399 г. сторонником Оригена, предает анафеме его спорное учение, а заодно и его последователей, прежде всего «долгих братьев», за исключением Диоскора. В пасхальных посланиях нескольких следущих лет Феофил продолжает жесткую полемику, предостерегает от «кощунства», от «безумия», от «преступных заблуждений этой гидры всех ересей — Оригена», который уравнивает сатану и Сына Божьего. Феофил утверждал, что Ориген — слуга идолов, что он «унижает Христа и возвеличивает дьявола», что он «написал огромное количество пустых книг, в которых — лишь ничтожные слова и несуразный вздор», и «осквернил благоухание божественных учений своим зловонием». Феофил намешал столь чудовищный винегрет из цитат этого идеолога и своих собственных комментариев, что всем «правоверным» должно было стать дурно.

* Damnatio (лат.) — проклятие, анафема (Оригену). (Примеч. ред.)

В циркуляре, направленном епископам, он утверждает1, что «лжемонахи», в своем безрассудстве «способные на любое преступление», посягают на его жизнь. «Чтобы учинить кровавую баню, они подкупили мою челядь деньгами. Только милостью Божьей удалось избежать большей беды. Мы вынесли все это с терпением и кротостью...» На самом деле он сам, в сопровождении солдат, поспешил в Нитрийскую пустыню, чтобы расправиться с оригенцами, в том числе и с «долгими братьями». Одному из выразителей их идей, старику Аммону он пригрозил, что задушит собственным плащом, и бил его так, что кровь текла из носа. Пресвитера Исидора, почти восьмидесятилетнего приверженца Оригена, которого Феофил еще недавно намеревался сделать патриархом Константинополя, после безуспешной попытки подкупить и склонить к даче ложных показаний (он должен был лжесвидетельствовать, будто некая умершая прихожанка завещала свое имущество сестре патриарха), отлучили от церкви. Кроме того, Феофил тяжко оклеветал Исидора, обвинив его в совершении — восемнадцать лет тому назад! — «содомского» греха с корабельным юнгой. И наконец, он сам, среди ночи, во главе полупьяного ударного отряда, в составе которого были и его чернокожие рабы-эфиопы, штурмовал монастырь, разграбил и сжег его вместе с библиотекой, причем в огне погиб один из послушников и были уничтожены даже «святые дары» (бенедектинец Баур/ Ваиг). Обвинительное заключение против поруганных монахов содержало семьдесят пунктов. Тем временем, папа Анастасий I (399—401 гг.) называл Феофила «святым и достопочтенным мужем» (vir sanctus et honorabilis) и расписывался в своей теологической безграмотности, признаваясь в письме иерусалимскому патриарху Иоанну, что до недавнего времени и слыхом не слыхивал об Оригене и его сочинениях!11

УЧИТЕЛЬ ЦЕРКВИ ИЕРОНИМ И ИЖЕ С НИМ НАСТРАИВАЮТ ФЕОФИЛА ПРОТИВ ИОАННА ЗЛАТОУСТА

Несколько сотен монахов в 401 г. бежали из Египта. Некоторые в Константинополь, большинство же — в Палестину, где, правда, учитель церкви Иероним ополчился на оригенцев. Великий святой и покровитель ученых, увековеченный Альтдорфером, Дюрером, Леонардо да Винчи, прежде успел сделать многое для популяризации Оригена на латинском Западе: он с восторгом переводил многие произведения Оригена, подобно многим другим, он беззастенчиво расхваливал его и воспевал «как величайшего, со времени апостолов, учителя церкви», как «бессмертного гения». Сокрушался, что в Риме Ориген был подвергнут нападкам «не из-за новизны его тезисов, не из-за ереси, как ныне пытаются представить это оголтелые псы, но потому, что слава его красноречия и его знаний была для них невыносима». В конце концов, за Оригена некогда вступались учителя церкви Василий Великий, Григорий Богослов, Афанасий и Амвросий. Теперь же, когда его противники активизировались — против него выступили и папа Анастасий, и епископы Симплиций из Милана и Хромаций из Аквилеи, и синоды Иерусалима, Александрии и Кипра — Иероним, подобно другим видным руководителям церкви, переметнулся в противный лагерь. Он бессовестно отрекся от своего старого учителя, и в одну ночь, как и Феофил, заделался яростным антиоригенцем.

В своем собственноручном послании он клеймит иерусалимского патриарха Иоанна, который отказывается отступиться от Оригена, да к тому же противостоит Иерониму в «войне монахов»: «Ты, святой отец, благородный епископ и прославленный оратор, вряд ли удостоишь взглядом своих холопов, которые, как и ты, искуплены кровью твоего Господа... Ты презираешь прихожан, диаконов и священников; ты похваляешься, что мог бы за час создать тысячу клириков... Твои лизоблюды утверждают, что ты красноречивее Демосфена, остроумнее Хрисиппа, мудрее Платона, и, похоже, во все это ты веришь». Вот так, ругаясь, издеваясь и оскорбляя, святой учитель церкви борется против иерусалимского епископа, которого он обвиняет в том, что тот настроил против него власти. «Монах, ах, монах угрожает другим монахам ссылкой и добивается декрета об изгнании; монах, кичащийся тем, что восседает на апостольском престоле»12.

Это показывает, что здесь, как, впрочем, почти всегда, тесно переплетены политика, церковная политика и теология. И если некогда патриарх Феофил стремился к посредничеству между двумя конфликтующими сторонами, то теперь он попросту меняет свои убеждения на противоположные. Еще в конце 396 г. он пытался примирить противников, но Иероним дал ему ответ, который за всю историю церкви еще не раз будет повторен: «Мы тоже желаем мира, мы не просто желаем его, мы его требуем — но только мира Христа, истинного мира».

Этот мир — мир «Христа», «истинный», «настоящий мир» — ученики Господа ищут на протяжении всех веков. Мир — против схизматиков, «еретиков», неверующих, против внешних врагов, против врагов внутренних, против каждого, кто думает иначе, чем они. Повсюду и всегда, даже в XX в., звучит эта фраза об «истинном», «настоящем» мире. Она употребляется слишком часто, она настолько типична, она так оглупляет народные массы и целые поколения, она столь лицемерна и надменна, что на ней стоит остановиться подробнее. Она громко звучит в Первую мировую войну, во Вторую, затем в холодную; во время церковной суеты вокруг перевооружения Западной Германии, когда, к примеру, кардинал Фрингс, член ХДС, на съезде немецких католиков в Бохуме назвал отказ от военной службы «предосудительной сентиментальностью», «высокомерием гуманности» и заявлял: «Итак, с точки зрения папы, ведение войны против несправедливости является не только правом, но и долгом (!) всех государств... Настоящий мир (!) может основываться лишь (!) на Божественном порядке. Везде, где он находится под угрозой, народы должны восстанавливать нарушенный порядок даже силой оружия»13.

Итак, настоящий мир только там, где соблюдаются их интересы, интересы папства в целом (а где их только нет!). Если же — нет, то война, в той или иной форме, и не в последнюю очередь, «силой оружия». Так и только так по сей день понимает этот сброд: Иероним, Августин е quanti viri* — «мир Христа», «истинный мир», «божественный порядок»: их выгода, их власть, их величие. И ничего кроме!

Итак, Феофил, стало быть, переметнулся в другой лагерь. А Иероним, постоянно брызжущий ядом на «еретиков», со своей стороны, настоятельно советовал патриарху срезать «дурные ростки острым серпом». Злорадно торжествуя, взирал святой на успешную охоту александрийца и оповещал о ней мир. Он приветствовал его нападки на «еретиков», «гадюк, расползшихся» аж до самых укромных уголков Палестины. Египет, Сирия и почти вся Италия, мол, избавлены от опасности этого заблуждения, и весь мир радуется его победе14.

* Е quanti viri (лат.) — и иже с ними. (Примеч. ред.)

Феофил повсюду ополчался на изгнанников, направлял письма верховным пастырям Палестины и Кипра, некоторым епископам, папе Анастасию. Поскольку тот отрядил эмиссаров против подвергнутых гонениям и даже Иоанн Иерусалимский не мог их защитить, они бежали дальше, в Константинополь. Иоанн Златоуст принял их и взял под защиту, а правительство даже вызвало Феофила на собор в столицу, где Иоанну предстояло вынести приговор.

Однако Феофил умел менять тактику.

Как бы Иоанн ни владел массами, на роль придворного епископа он не подходил. Против него был не только его александрийский противник, но и многие другие католичек ские прелаты. Прежде всего, Севериан из Габалы в Сирии, чрезвычайно популярный в придворных кругах Константинополя проповедник, прекрасный знаток Библии, который с одинаковым рвением сражался за никейскую веру и против «еретиков» и евреев. Далее: епископ Акакий из Берла (Алеппо), которому сирийский поэт Балеус посвятил пять хвалебных песен; затем: епископ Антиох из Птолемеи (Акко в Финикии) и Макарий Магн (не исключено, что он и епископ Магаезийский из Карий или Лидии — одно и то же лицо)15.

В самом же Константинополе, богатой и высокоцивилизованной столице, Иоанн был persona поп grata. Миллионеры видели угрозу в его «коммунистических» проповедях, в которых он метал громы и молнии против того, что их золотые туалеты им дороже, чем нищие у их вилл. Он решительно отклонял приглашения знати (iristoi). Его непреклонный аскетизм, причина застарелой болезни желудка, был не по вкусу жизнерадостным придворным дамам и прочим, которых он в личной беседе или с амвона упрекал за прихорашивание: «К чему вы пудритесь и краситесь, как шлюхи?..» Императрица Евдоксия, покровительствовавшая церкви и клиру, поначалу протежировала и Иоанну Златоусту, но под конец возненавидела его. После конфискации одного из земельных угодий (патриархата), он стал называть ее: «Иезавель». Для Феофила это стало достаточным основанием, чтобы предъявить сопернику уголовное обвинение в laesa majestas*. Многих священников Иоанн просто отстранял. Одного диакона — за прелюбодеяние, другого — за убийство. Он решительно указал на дверь даже епископам, которые заплатили за свое посвящение в сан митрополиту Антонину из Эфеса (причем сумма зависела от годового дохода той или иной епархии). Ведь симония и алчность уже процветали среди клира. Митрополит, дабы избежать наказания, скончался.

Не любили Иоанна и многие священнослужители Константинополя, которые хотели хорошей жизни. Как кость поперек горла он был прежде всего поклонникам синеисактства: любовных связей с посвятившими себя Богу «духовными женами» (gyna syneisaktos). Практике единения, включая даже совершенно целомудренное пребывание священнослужителя со своей «духовной женой» в одной постели, как обычно, нашли библейское обоснование; она была тысячекратно опробована и пережила века на Востоке и на Западе. Иоанн Златоуст проявил недопонимание этого упорного самоистязания и воинственно высказался против него в двойном трактате, утверждая: «Похоже, было бы лучше, если бы (посвященных Богу) дев вовсе не было»16.

* Laesa majestas (лат.) — оскорбление величества. (Примеч. ред.)

И наконец, патриарху противостояли определенные монашеские группировки. Уже при интронизации антиохийца сформировалась монашеская партия под руководством аббата Исаака, сирийца, основавшего в Константинополе монастырь. Эта партия годами ожесточенно отвергала и чернила Иоанна Златоуста. Сам же аббат Исаак стал страстным приверженцем Феофила и успешно выступил обвинителем на процессе против Иоанна17.

О СМИРЕНИИ КНЯЗЯ ЦЕРКВИ

Исаак и его сторонники также обвиняли патриарха в заносчивости и гордыне, что вряд ли было несправедливо. Святой, священник Всевышнего, как и множество подобных ему, не отличался скромностью. Он не только проповедовал: «Он (Бог) явил нас миру, потому что мы звезды... потому что мы, как ангелы, шествуем среди людей...»; он не только учил: «Нет ничего могущественнее церкви, человече... Церковь сильнее неба... Небо существует ради Церкви, а не Церковь ради неба!» Он даже императора называл «холопом» Бога и кичился, что епископ — тот же князь и даже «еще достопочтеннее, чем тот (император). Ибо даже императорская особа святыми законами поставлена ниже (духовного) авторитета епископа». Он бахвалился, что «священник превыше короля», что «даже королевская особа подчинена власти священника... что этот — больше государь, чем тот». Он мог даже воскликнуть: «Правители не снискали таких почестей, как предстоятели церквей. Кто первый при дворе, кто первый и в обществе женщин, и в домах сильных мира сего? Нет чина выше, чем у него»18.

И, естественно, патриарх желает, чтобы духовный сан почитали в любом случае и постоянно, «каким бы ни был его носитель». Если бы подобное требование высказал и отстаивал любой «мирской» тиран — он утонул бы в море насмешек. Шулерство самого низкого пошиба, которым прикрывают любую аморальность, любую подлость, но оно по вкусу всем овечкам, прежде всего, глупейшим, т. е. большинству. Пусть эта церковь возглавляется таким множеством негодяев, пусть она обогатилась за счет непомерной эксплуатации и обрела могущество чудовищным разбоем — сама она всегда безупречна, она свята. Просто сказочно! (Ср. кн. 1, стр. 238.) И не ради себя добивается князь церкви, чтобы вокруг него увивались, чтобы им восхищались, ах, не будем думать столь мелочно и своекорыстно: «Мы хотим почитания, но не ради нас самих — Боже упаси!» Нет, вы вдумайтесь, взывает «Златоуст», покровитель проповедников, который — об этом всегда следует помнить — разрешает даже ложь ради спасения души, подкрепляя это примерами из Ветхого и Нового Завета. «Вдумайтесь; здесь речь идет не о нас, но об архипастырском служении; не о той или иной личности — а о епископе! Внимают не мне, но моему высокому сану!» «До тех пор, пока мы восседаем на этом кресле, пока мы занимаем место архипастыря, мы обладаем и саном, и властью, даже если мы этого и недостойны». Повторимся: сказочно! Это их аргументы и по сей день, И по сей день массы ловятся на это. Нет, им самим почести не нужны. Они совсем простые/скромные, чистосердечные/Они— «всего лишь люди». В их лице надлежит почитать только Господа, а Он превыше всего19.

Итак, у Иоанна Златоуста были враги, а его умудренный опытом соперник Феофил, которого в Александрии не случайно прозвали: «Amphallax» (хитрый лис), разыгрывал против него любую карту, какую только мог, и отбирал у него козырь за козырем. Вместо того чтобы защищаться, он перешел в наступление и, обвинив Иоанна в «ереси» Оригена, давно проверенным способом перевел борьбу в догматическое русло.

ОТЕЦ ЦЕРКВИ ЕПИФАНИЙ, СОБОР AD OUERCUM И УБИЙСТВА В ПАТРИАРШЕМ ДВОРЦЕ

Зимой 402 г. александриец спустил на константинопольского патриарха отца церкви Епифания Кипрского из Саламина (Констанции), закоренелого борца с «еретиками» (кн. 1, стр. 141). Бахвалясь, Феофил писал ему, что церковь Христа «мечом Евангелия снесла головы выползшим из своих нор змеям Оригена и уберегла от пагубной эпидемии святое воинство нитрийских монахов». Епифаний, пресловутый автор «Панария» — «Аптечки» (с лекарствами от всех ересей) — издал боевой клич против Оригена, к которому он пристреливался и раньше: этот спорный теолог старой церкви в «Панарии» зарегистрирован под № 64. К тому же, приверженцы Оригена сильно досаждали Епифанию в его собственной епархии. Спиритуалистическая направленность Оригена, его символическая экзегеза казались тому не выдерживающими никакой критики. Между тем даже многие католики находят у знаменитого епископа удручающую скудость силы духа; пылкое, но не светозарное рвение — можно подумать, что все христианство берет свое начало не от скудости ума и нервов («failure of nerve», как писал Мюррей/ Murray), характерных для поздней античности.

Уже в 390 или 392 г. Епифаний, аттестованный Вторым Никейским Собором 787 г. как «патриарх правоверия», отправился в Иерусалим; симпатии тамошнего епископа были на стороне Оригена. Выступая перед местной общиной, Епифаний осудил оригенизм и призвал иерусалимского архиепископа Иоанна отступиться от Оригена, «отца Ария, корня всех ересей». Он непрестанно требовал от него безусловного проклятия для «ереси». Тогда Феофил еще пытался посредничать, для чего направил в Иерусалим своего старинного конфидента и убежденного оригенца Исидора. Феофил поддержал иерусалимского епископа в его распре с монахами Вифлеема, которые тщетно ожидали от того проклятия Оригена. Теперь же александрийский патриарх вызвал в Константинополь кипрского митрополита, который прежде клеймил Феофила как «нарушителя спокойствия» и «еретика», а теперь величал «всесвятейшим». Епифаний примчался на корабле с Кипра, собрал подписи против Оригена и снова принялся травить Иоанна Златоуста, который, мол, покрывает «ереси» Оригена. Он делал все, чтобы добиться смещения патриарха, но потом, убоявшись угроз последнего, обратился в бегство и умер в открытом море 12 мая 403 г., возвращаясь домой. Одновременно Феофил установил контакты с получившими нагоняй прелатами своего соперника и бесцеремонно клеветал, подкупал и лгал. Он посылал деньги придворной клике; подделал, с помощью епископа Севериана из Габалы и его приспешников, проповеди Иоанна, наполнив их всевозможными колкостями в адрес императрицы Евдоксии, распространил их, чтобы таким способом нанести удар патриарху20.

Летом 403 г. после успешной подрывной деятельности своих друзей и помощников Феофил, наконец, и сам появился на Золотом Роге. Перед отъездом он не преминул заявить: «Я отправляюсь ко двору, чтобы свергнуть Иоанна». Он прибыл в сопровождении монахов и 29 египетских епископов, привезя с собой много золота и драгоценных подношений для окружения императора, и остановился в предмесгьи Константинополя, во дворце уже разъяренной Евдоксии — через год она умрет от выкидыша. Затем, многонедельными усилиями он перетянул на свою сторону — что вызвало общественный скандал — большую часть клира Константинополя, включая и некоторых епископов. Напрасно император предписывал Иоанну Златоусту начать судебное разбирательство против Феофила, тот сам открыл в сентябре в Халкидоне (ныне: Кадикёй), напротив столицы, на азиатском берегу Босфора собственный собор. Он проходил в Дубовом дворце (ad Quer-cum), который незадолго до того был выстроен Praefectus рга-etorio Руфином, а после его свержения и убийства перешел в собственность императора. В обвинительном заключении перечислялось 29 проступков святого учителя церкви (в том числе: лично избивал до крови клириков или отдавал приказы о подобных избиениях, продал множество драгоценных камней и т. д из церковной казны. Этот список участник синода аббат Исаак дополнил еще 17 пунктами, в частности: приказал высечь и заковать в кандалы монаха Иоанна, похитил чужие вклады)21.

Сам обвиняемый не явился, но прислал вместо себя трех епископов. Их жестоко избили, а одному — надели на шею цепь, предназначавшуюся Иоанну Златоусту, которого, в случае его появления, намеревались немедленно отправить прочь на грузовом судне. И действительно, после многих заседаний «отцов» смещенный ими, он был под покровом ночи доставлен на судно, но на следующий день реабилитирован. Евдоксия восприняла выкидыш как Божью кару. Униженного с триумфом возвернули. Между константинопольцами и александрийцами начались столкновения, вплоть до кровопролития. Народ искал Феофила, чтобы сбросить его в море. Вместе со своими викарными епископами и аббатом Исааком, который опасался возвратившегося врага, Феофил спасся бегством в Египет. Однако оставшаяся часть клики Феофила продолжала в столице агитацию против Иоанна, а сам Феофил ударил по нему яростным памфлетом, А вот попытка убийства не удалась: слуга священника Эльпида, которому заплатили около 50 золотых, успел заколоть в патриаршем дворце кинжалом четверых человек, прежде чем был схвачен. Но его заказчики остались в тени. Затем против Иоанна были задействованы военные. Император отказался принять от него причастие. Грабежи и убийства продолжались, В конце концов, правитель, скорее благосклонный к Иоанну, но находящийся в зависимости от Евдоксии и подстрекаемый враждебным Иоанну духовенством, отправил его в вечную ссылку.

ПОДЖОГ СВЯТОЙ СОФИИ. КОНЕЦ ИОАННА И «ИОАННИТОВ»

Когда июньской ночью 404 г. Иоанна грузили на судно, для него готовился еще и фейерверк: с моря он видел как вспыхнул храм Св. Софии, церковь премудрости Божьей, а вместе с ней н великолепный сенатский дворец. (Происхождение пожара, который начался с епископского трона и уничА тожил собор дотла, до сих неясно. Враждующие стороны взаимно обвиняли друг друга.) Вообще-то, храм Св. Софии, во флигеле которого размещалась резиденция патриарха, вторично пострадавший во время восстания «Ника», в 532 г., после восстановления все более превращался в «мистический центр Империи и церкви», «небо на Земле», «любимое жилище Господа». Он был переполнен шедеврами искусства и реликвиями, а кроме того, снабжен «всем необходимым для поддержания святыни и ее клира» (Бек/ Веек)22.

В тот год когда Иоанн отправился в ссылку, патриарх Феофил в очередном пасхальном послании вновь обрушивается на Оригена, который «вкладывал в уши простодушных и легковерных ложь своих вкрадчивых аргументов». Он призывал: «Итак, всякий, кто хочет встретить праздник Господа, должен презреть фантомы Оригена». И завершает со свойственным ему беззастенчивым лицемерием: «Помолимся же за наших врагов, возлюбим же наших гонителей». Спустя два года, когда сосланный Иоанн ковылял в мир иной, александриец послал ему вдогонку пасквиль, в котором поверженный конкурент фигурирует, как одержимый нечистыми духами, как чума, безбожник, Иуда и сатана, безумный тиран, отдавший свою душу дьяволу, враг человечества, чьи преступления похлеще разбойничьих. Христиане тогда говорили об этом памфлете: «это — чудовищно; непрерывно повторяющиеся проклятия ужасают»23.

Св. Иероним, однако, пришел в восторг от столь необузданной хулы на св. Иоанна. Недаром он похвалялся в одном из своих писем Феофилу: «правоверие впитано мною с молоком матери». Более того, он перевел грязный пасквиль. Ведь «папа Феофил, — свидетельствует Иероним — смело и не стесняясь в выражениях доказал, что Ориген— еретик». Он позаботился о распространении в Риме этого потока ненависти александрийца. В сопроводительном письме он превозносит Феофила и самого себя: «Твое произведение — и мы это с восторгом отмечаем — послужит на пользу всем церквам... Прими же твою книгу, она и моя тоже, а еще вернее — наша...»24

Лучшим доказательством того, что теология была лишь ширмой церковной политики, а Ориген — лишь предлогом для низвержения Иоанна Златоуста, служит поведение Феофила. А именно: едва его противник был устранен, он тут же забыл о своей антипатии к Оригену, которого он на протяжение многих лет столь ядовито представлял еретиком. «Его часто видели погруженным в чтение Оригена, а если по этому поводу высказывали удивление, он имел обыкновение отвечать: «Труды Оригена подобны лугу, на котором растут красивые цветы, но попадаются и сорняки; дело только в том, чтобы суметь их различить»25.

За ссылкой Иоанна последовало damnatio memoriae. Его имя было вычеркнуто из диптихов — официальных церковных книг Александрии, Антиохии и Константинополя (вероятно, в подражание государственному обычаю). Еще три года изгнания, переводов с места на место, вплоть до самых отдаленных уголков Империи, хроническая болезнь желудка, частые приступы лихорадки, нападения разбойников. Правда, он имел и поддержку, и помощь, его навещали и у него было достаточно денег. И 14 сентября 407 г. — кончина в Команах (ныне: Токат), где прежде возвышался знаменитый храм богини Анаис, в котором служили тысячи жрецов и иеродулов*. В послании из ссылки к Олимпию Фракийскому, святому греческой и латинской церквей, Иоанн Златоуст признавался, что никого не боится так, как епископов, за исключением немногих26.

Тем временем не только в столице, но и повсюду начались дикие гонения на «иоаннитов»: бесчисленные аресты, пытки, ссылки, денежные штрафы, доходившие до 200 фунтов золотом. Утверждается, что осенью 403 г., после смещения Иоанна, в константинопольских церквах сотни монахов были перебиты прихожанами. Многие монахи бежали в Италию — «трагедия, еще более удручающая, поскольку организована католическими епископами» (Хааке/ Haackej27.

*Иеродул (греч.) — священный раб. Раб, принадлежащий божеству. (Примеч. ред.)

Загнанный в угол патриарх (в Кесарии Каппадокийской епископ однажды натравил на него целую ораву монахов), не признавая примата Рима, апеллировал к епископам Рима, Милана и Аквилеи посредством идентичных посланий. Однако за три дня до того, как они были получены, у папы уже появился нарочный от Феофила. Позднее прибыл второй гонец с пространным оправдательным письмом александрийца, в котором содержались следующие слова об Иоанне Златоусте: «Он убивал слуг святых», он — паршивый (contaminatus), безбожный разносчик чумы; безумный, жестокий тиран, настолько глупый, что бахвалится тем, что отписал свою душу дьяволу для прелюбодеяния (adulterandum)!»

В ответ Иннокентий I заявил в идентичных письмах, направленных обеим сторонам, что он согласен с ними! Перед императором Гонорием он ставит вопрос о созыве Вселенского Собора. Но совместная делегация императора западной части Империи и папы, из пяти человек, в составе которой были и Эмилий из Беневента как руководитель, Венерий из Милана и Хромаций из Аквилеи, столкнулась с издевательствами уже при въезде в Афины. Точно так же с ней обошлись и в Константинополе. К императору Аркадию она не была допущена, а, напротив, арестована, ее члены были заключены в различных замках на побережье. После неудачной попытки их подкупа, дабы они отказались от Иоанна Златоуста и вступили в союз с его преемником Аттиком, они были выдворены. После четырехмесячного отсутствия они возвратились (в Италию) и поведали о «вавилонских бесчинствах». Самому же изгнаннику-жалобщику, который взывал к папе о «скорейшей помощи» и который являлся причиной «этого хаоса и ужасной бури в церкви», Иннокентий I отправил всего лишь утешительное письмо, призывавшее к терпению и покорности Божьей воле и славившее преимущества чистой совести. Позиция Иннокентия в результате была представлена с точностью до наоборот в мужественных, но сфальсифицированных посланиях папы к императору (и в мнимых оправданиях последнего)28.

Через тридцать лет, в конце января 438 г. Феодосии II распорядился о торжественном перенесении праха Иоанна Златоуста в апостольскую церковь Константинополя, а отттуда, после ужасного захвата города латинскими христианами, прах был перемещен в римскую церковь Св. Петра. И там, где об Иоанне напоминает большая статуя, он покоится и поныне29.

Тогда жизнь епископов, о чем свидетельствует не только пример судьбы Иоанна, куда больше подвергалась опасности со стороны христиан, нежели в свое время со стороны язычников. Не менее четырех епископов одного из городов Фригии были один за другим убиты своей паствой. Лишь потому, что народ приветствовал на ипподроме весьма популярного поэта и префекта Константинополя Флавия Кира громче, чем самого императора, Феодосии разжаловал его, лишил состояния и насильно сделал епископом (хотя и подозревал, что тот язычник) той самой заслужившей наказания общины Фригии, памятуя о печальном конце четырех непосредственных предшественников. Но Кир с легкостью завоевал сердца своей дикой паствы исключительной краткостью проповедей: его первая проповедь состояла из одной единственной фразы. В 451 г., когда климат при дворе снова казался благоприятным, он оставил свою духовную должность30.

Учитель церкви Иоанн Златоуст был уничтожен. Патриарх Феофил Александрийский вышел победителем. Его преемник и племянник, учитель церкви Кирилл, открыто противился реабилитации св. Иоанна Златоуста и еще долгое время «был убежден в его виновности» (Библиотека отцов церкви/ Bibli-othek der Kirchenvater). Он сравнивал его с Иудой и отказывался внести его имя в александрийские диптихи — списки имен почивших святых, которые зачитывались на евхаристии. Лишь в 428 г. он крайне неохотно уступил настояниям Нестория, нового верховного пастыря Константинополя, и согласился на внесение имени Иоанна в александрийские диптихи. «Умолчу об Иоанне, чей прах ты ныне против воли почитаешь», — подчеркивал в свое время Несторий, обращаясь к своему противнику Кириллу. И тогда Кирилл, применив подсмотренные у дядюшки методы, сверг этого нового патриарха Константинополя31.

ПАТРИАРХ КИРИЛЛ ПРОТИВ ПАТРИАРХА НЕСТОРИЯ

Всего через несколько дней после кончины Феофила на патриарший трон взошел Кирилл Александрийский (412— 444 гг.), не без труда одолевший своего конкурента архидиакона Тимофея. Этот святой, якобы движимый «не жаждой власти и не личными соображениями, но исключительно чувством долга и рвением к сохранению чистоты вероучения» (кардинал Гергенретер/ Hergenrother), на деле оказался «новым фараоном» и стал олицетворением властолюбивого иерарха. Он был хитер и беспощаден, как ни один александриец до него. Он переплюнул Деметрия и даже Афанасия. Св. учитель церкви держал под контролем египетскую торговлю зерном и приумножил свое богатство при содействии жестоких монашеских банд. При нем процветала самая беззастенчивая симония; он продавал епископства самым гнусным людям. Он преследовал евреев в таких гигантских масштабах, что его можно, без преувеличения, назвать инициатором первого «окончательного решения». В 428 г. его собственные клирики — для Кирилла они были всего лишь ничтожными личностями из «кучки дерьма Александрии» — обратились с жалобой к императору, обвинив его в чинимом насилии.

Император переадресовал жалобщиков, в том числе произведшего на него особое впечатление монаха Виктора, к столичному патриарху Несторию. Но Кирилл упредил грозящий ему процесс, следуя «благородному» примеру своего предшественника и дяди, истребительным крестовым походам которого против «ереси» и язычества он был свидетелем, а в пресловутом, свергшем Иоанна Златоуста «Соборе под дубом» (403 г.) и участвовал лично. Стремление его константинопольских коллег-конкурентов к самостоятельности было ему и прежде не по душе; и вот, так же как его предшественник Феофил (и преемник Диоскор), он продолжил борьбу со столичным патриархатом за сохранение собственного господства. Когда Несторий (возможно, по желанию императора) должен был провести судебное разбирательство в отношении Кирилла, он обвинил Нестория в «еретичестве». Он приписал ему дурные и ошибочные взгляды. Он утверждал, что тот «причинил зло всей церкви и внедрил в народ семена новой и чуждой ереси». Короче, он действовал в соответствии с испытанной тактикой своего предшественника и учителя Афанасия и своего дяди Феофила: немедленно переводить церковно-политическое противостояние и борьбу за власть в область религии. Это облегчалось тем, что уже давно существовали теологические разногласия между Александрийской и Антиохийской школами. Несторий, приверженец, а возможно, и ученик епископа Феодора Мопсуестийского, основоположника радикальной антиохийской христологии, вышел из Антиохийской школы32.

Несторий, которым открывается — это звучит многообещающе! — «классический период христологических споров» (Грильмейер/ Grillmeier), то есть продолжающаяся дда с половиной века и охватившая практически весь мир война, родился не ранее 381 г. в семье персов в Германиции (ныне: Мараш). Его жизнь чем-то напоминает жизнь его предшественника Иоанна. Несторий был монахом в монастыре Евпрепия близ Антиохии. Его сделали священником, «так как он обладал приятным голосом и красноречием» (историк церкви Сократ). Однако, согласно старой «Энциклопедии католической теологии» Ветцера/ Вельте // Wetzer/ Welte, у него не было «высшего духовного образования. Со стороны его образ жизни казался безупречным. Он редко бывал на людях, сидел дома над книгами, а одеждой, изнуренностью и бледностью придавал себе вид мужа строгих нравов. Благодаря этому, он вскоре широко прославился»33.

Как некогда Иоанн Златоуст, Несторий, в силу своей славы проповедника, а также благодаря Феодосию, устранил других претендентов и 10 апреля 428 г. достиг патриаршего трона Константинополя. Он тут же обрушился на евреев и «еретиков», но пощадил пелагиан, что не прибавило ему симпатий Рима По всему патриархату начались волнения, а кое-где дело дошло до кровопролития «Дай мне, о император, землю, очищенную от еретиков, и за это я дам тебе небо. Уничтожь вместе со мной верящих ложно, и я вместе с тобой уничтожу персов!» Так восклицал Несторий уже в своей первой проповеди. Он безжалостно нападал на иноверующих христиан, схизматиков, «еретиков», новациан, апполинаристов и прочих «сектантов». Уже через пять дней после своего посвящения в сан он приказал уничтожить арианский храм, в котором проводились тайные моления. Его подожгли, причем в огне погибли и соседние дома. Столь же фанатично он боролся с македонианами или духоборами, которых он лишил молелен в столице и на Геллеспонте. «Болтливый враг еретиков, неосторожный карьерист, но человек не лишенный благородства...» (Харнак/ Harnack). А император, ужесточив 30 мая 428 г. уголовное законодательство, сделал законной погромную деятельность своего патриарха34.

Но вскоре сам Несторий приобрел репутацию «еретика».

Об этом позаботился Кирилл, которому этот столичный соперник, по-видимому, казался слишком значительным и влиятельным. Продолжая старую вражду между двумя патриаршествами, Кирилл вознамерился свергнуть Нестория так же подло, как его предшественник и дядя сверг Иоанна Златоуста.

И как всегда в подобных случаях, повод для теологических разногласий отыскался быстро. Он, в принципе, не должен был никого затрагивать, но вскоре им были затронуты церкви Востока и Запада. Единственно, что породило его, так это, согласно Эриху Каспару/ Erich Caspar, «тлевшая ненависть и ненасытная страсть к уничтожению, с которой Кирилл преследовал и добивал противника». Но даже такой исследователь истории догматических учений как Рейнольд Зееберг/ Reinhold Seeberg подчеркивает, что вряд ли Кирилла подвигли на борьбу теологические разногласия с Несторием и антиохийской школой, которую он представлял и которая до того времени считалась вполне равноценной (александрийской). Дело было в личных противоречиях, прежде всего, в церковно-политических мотивах, в постоянном соперничестве с Антиохией, а еще больше — с Константинополем. Положение александрийского архиепископа было сравнимо только с положением римского. Но Рим далеко, а кроме того, с Никейского Собора является, в большей или меньшей степени, союзником. Антиохия же и возвышающаяся столица находились ближе; и прежде всего нужно было подчинить Константинополь. При этом Кирилл вторично поставил ту же трагедию, которую его дядя и предшественник уже однажды разыграл против Иоанна Златоуста. На этот раз — против Нестория. «Но если Феофил, — пишет Зееберг/ Seeberg, — обвинил своего врага в оригенизме, потому что тот защищал гонимых Феофилом оригенцев, то Кирилл объявил ересью само учение своего врага и тем самым добился не только того, что константинопольского патриарха стали считать еретиком, но и того, что всю антиохийскую школу взяли под подозрение. Это был блестящий политический ход, ибо удар с одинаковой силой был нанесен по обоим соперникам Александрии. То, что Кирилл в этих схватках искал союза с Римом и обрел его, вполне вписывается в церковно-политическую традицию. Антиохийская теология пала жертвой этой политики»35.

АНТИОХИЙСКАЯ И АЛЕКСАНДРИЙСКАЯ ТЕОЛОГИЧЕСКИЕ ШКОЛЫ

В IV в. в споре вокруг сложной сущности Бога, вокруг проблемы природы «Отца» и «Сына», а также их взаимоотношений всей силой государственной власти отстояли полную божественность «Сына», его тождественность «Отцу», одержав победу над арианством. Это было закреплено решающим словом императора Феодосия I 28 февраля 381 г. (кн. 1, стр. 303). «Непостижимым образом Единородный родился от сущности Отца, через себя передавая нам всю полноту сущности Творца», — с такой поэтической напыщенностью выражается Кирилл. Библейское изречение: «И да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю» (Быт., 1,15) — остроумно комментирует св. Амвросий: «Кто это говорит? Это говорит Бог. А к кому же Он обращается, как не к Сыну?» Вот вам еще одно доказательство церковного догмата!36

Но в V в. (ибо даже если это безумие, то у него есть собственная логика) в «христологическом» спектакле, разыгранном почти со всеми возможными интригами и с применением насилия, речь шла об оглупляющем эпохи и поколения вопросе о великой «тайне»: как относятся друг к другу «божественная» и «человеческая» природы Христа? Даже если бы эта тайна, эта поповская выдумка и существовала, возможно ли такое, в полном смысле этого слова, непостижимое таинство постичь рационально, и под силу ли это человеческой душе? Эксперты опять вдрызг разругались. И вновь все народонаселение Восточной Римской империи приняло живейшее участие в споре. (Ср. кн. 1, стр. 309.)

Согласно антиохийской, без сомнения, более близкой к Библии, теологической школе, которая исходила из «исторического» Иисуса Евангелий, из человека и самостоятельного существования Его человеческой природы до ее соединения с Божьим Сыном — из сосуществования в Христе двух различных природ. Согласно александрийскому учению, исходившему из Логоса, из Божьего Сына, который воспринял человеческую природу, «божественная» и «человеческая» природа соединились в нем полностью. Это «соединение ипостасей», это «communicatio idiomatum в старой церкви называли более или менее точно (оставим за скобками, что, разумеется, ничего точного тут не было и быть не могло!): mixtio, commixtio, concursus, unio, connexio, copulatio, coitio и т. д. Для антиохийцев, «реалистов», соединение двух природ было лишь психологическим; для александрийцев, «идеалистов» и «мистиков», оно было метафизически-онтологическим. Учитель церкви Иоанн Златоуст был сторонником умеренной ветви антиохийского направления, а учитель церкви Кирилл являлся основателем и приверженцем александрийского направления. Его истоки прослеживаются уже у Афанасия, хотя бы в его тезисе: «Не человек впоследствии стал Богом, но Бог стал человеком, чтобы обожествить нас». На смену арианскому расколу теперь пришел монофизитский, которому суждено было потрясать государство и общество много дольше и сильнее и нанести куда больший вред чем вторжение «варваров» и великое переселение народов37.

НАЧАЛО СПОРА ВОКРУГ «БОГОМАТЕРИ»

Несторий вышел из Антиохии и был представителем антиохийской школы. В Константинополе, где велись оживленные дискуссии о Богоматери, он энергично принялся внедрять «истинное», причем исключительно в антиохийском понимании — и делал это всеми средствами. Почуяв апполинаризм или фотинианизм, он (быть может, невольно) употреблял выражения, которые могли быть истолкованы, как признание некоего дуализма личности Христа. В восприятии александрийца Кирилла, который в конце 428 г. решительно выступил против Нестория, правда, не называя его имени, последний учил «еретической» христологии. Кирилл же, для которого речь шла вовсе не о христологической проблеме, выдвигаемой им в центр полемики, увеличивал догматическую дистанцию между собой и Несторием и обозначал ее гораздо резче, чем это было в действительности. Более того, вопреки рассудку, он приписал Несторию учение, согласно которому Христос состоит из двух разных личностей, чего, как пишет Иоанн Галлер/ Johannes Haiier, «никогда не утверждал ни Несторий, ни кто-либо из его приверженцев. Тем самым Кирилл обнаружил, что на борьбу его подвигло не стремление разобраться в истинности или ложности того или другого учения, но — как и во всех подобных случаях, как до того, так и после — ученый спор должен был стать поводом и средством для развязывания церковной борьбы за власть и устранения внушающего страх соперника»38.

И не кто иной, как французский доминиканец, исследователь догматики и эксперт Второго Ватиканского Собора, Пьер-Тома Камело/ Pierre-Thomas Camelot, похоже согласен с Галлером. С церковного дозволения к печати, католик вынужден признать: «Дело в том, что епископ Александрии должен был не упускать из вида, что его авторитет все больше уступал авторитету епископа «нового Рима», которого Константинопольский Собор 381 г. наделил почетным первенством. Вполне объяснимо (!), что Александрия теперь предприняла попытку вмешаться в церковные дела столицы. Подобное уже случалось при Петре Александрийском, который поддержал узурпатора Максима в борьбе против Григория Богослова. Вспомним также о роли Феофила в свержении Иоанна Златоуста («Собор под дубом» 403 г.)»39.

Но, как утверждает Камело, против Кирилла свидетельствует еще и следующее: святой повел себя в трагедии Нестория «не лучшим образом»; «видимо, следует признать, что некоторые черты характера Кирилла Несторий, его современники, а также новейшие приверженцы передают более или менее верно»; «невозможно отрицать, что порой ему недоставало той умеренности, которую ему проповедовал его соперник»; что его «самоуправное вмешательство в дела Константинополя вызывает недоумение, а некоторые интриги даже раздражают». После таких признаний, вернее — обвинений, Камело, вразрез с всего лишь на предыдущей странице приведенным государственно-политическим мотивом (а именно: неуклонным убыванием авторитета Кирилла по сравнению с его противником), «уверен в одном: какими бы чертами характера ни обладал Кирилл, он был движим лишь (!) заботой об истине и религиозным рвением. Ничто в его текстах (!) не свидетельствует о справедливости упрека во властолюбии, нигде не прослеживается намерение добиться господства Александрии над Константинополем, превзойти и уничтожить своего противника. Правда...», — продолжает доминиканец, — «нельзя отрицать, что он жесток по отношению к Нестор ию». Но, торжествует Камело, в переговорах 433 г. Кирилл сумел проявить умеренность и во имя мира отказаться от своих излюбленных, но уязвимых формулировок40.

Правда, на самом деле, как раз зга «умеренность», эта, на первый взгляд, удивительная готовность к компромиссу ярчайшим образом доказывает, что подлинным мотивом Кирилла был мотив государственно-политический. Ибо в 433 г., едва успев расправиться с Несторием, победитель в абсурдном христологическом театре немедленно идет на уступки. Теперь ему нечего было опасаться Нестория, а догматическое очковтирательство никогда не являлось для него самоцелью. Человека подобного склада ни в малейшей степени не волновало соединение двух природ Господа. Оно было, прежде всего, средством для достижения цели; это соединение представлялось ему — как он часто повторял — «неизреченным и неописуемым». Тем не менее люди, подобные ему, на протяжении веков непрерывно говорили и писали об этом.

Правда, сегодня это уже не так просто.

Как католическому теологу приходится ломать голову и постоянно лавировать между наукой, с одной стороны, и своей высокой должностью — с другой, чтобы в конце концов сделать выбор в пользу карьеры, во всей красе предстает уже на третьей странице Введения к книге Камело «Эфес и Халкидон». (Ср. кн. 1, стр. 13—14, 54.) Разумеется, пишет Камело, историк не должен «пренебрегать страстями и интересами, которые руководят людьми, а также зачастую печальными эпизодами, имевшими место в истории Церкви...». (Итак, эпизод: искоренение язычников; эпизод: сжигание ведьм; эпизод: истребление индейцев; эпизод: оглупление и обирание народа; эпизод: Варфоломеевская ночь; эпизод: Тридцатилетняя война; эпизод: Первая мировая война, и Вторая, и фашизм, и Освенцим, и Вьетнам, и т. д. История состоит из эпизодов.) «Но историк не имеет права, как загипнотизированный, взирать лишь на эти прискорбные эпизоды в истории, он должен рассматривать события, исходя из высших соображений, если он не хочет получить о ходе событий слишком узкое, неполное, чтобы не сказать, предвзятое, представление»41.

Непредвзят лишь тот, кто фиксирует ход событий с «предвзятостью» этой церкви, исходя из ее «высших соображений», имея перед собой весьма туманную, ложную, а зачастую и абсолютно перевернутую перспективу, sub specie atiternitalis*. При этом черное охотно выдают за белое, а белое — за черное. Смотри 13-е правило ордена иезуитов! Так что решающими становятся не «эти прискорбные эпизоды в истории», но принципы «высших соображений»! Тут вновь и вновь встает вопрос: откуда, собственно говоря, берут эти люди «храбрость» для своих непотребств? И вновь, и вновь — ибо они ведают, что творят — ответ очевиден: из отвратительной смеси недостатка духовной честности с избытком духовного оппортунизма, что в сумме дает ужасающий дефицит стыда.

* Sub specie auternitatis (лат.) — с точки зрения вечности. (Примеч. ред.)

«И Грандиозные фигуры Кирилла и Льва Великого должны бьггь увидены в правильном свете...»42

Должны! То-то и оно... А «правильный свет» — самый что ни на есть мрачный.

Итак, в глазах Кирилла Несторий был представителем «еретической» христологии, так как он отрицал «соединение естеств» и учил о двух природах Господа, соединенных в нем (как: морально, психологически, внешне?), вместо того, чтобы подобно Кириллу, говорить только об одном естестве или природе, «ставшей плотью Божественного слова» (Mia physis tou theou logou sesarkomene). При этом учитель церкви Кирилл курьезным образом полагает, что, многократно произнося вышеприведенную формулу «Mia physis...», он цитирует св. Афанасия, а на самом деле цитирует епископа Аполлинария Лаодикийского, друга учителя церкви Афанасия, страстного противника арианства, борьба с которым привела (или довела?) Аполлинария к отрицанию человеческой природы Христа и к признанию лишь одной природы — что автоматически превращало друга Афанасия в «еретика». Адальберт Хамман/ Adalbert Hamman пишет с церковного дозволения о Кирилле: «Это был муж, отличающийся нечеловеческой, инквизиторской правоверностью». А вскоре добавляет почти гротескно: «И все же он позволил ложным формулировкам Аполлинария ввести себя в заблуждение, полагая, что они принадлежат Афанасию. И был настолько бестактен, что пытался навязать их Несторию. Противник, столь же непреклонный, который истолковал бы двенадцать анафематизмов Кирилла буквально, бесспорно, смог бы уготовить им ту же участь, которую Кирилл уготовил высказываниям Нестория». Действительно, вскоре и монофизиты ссылались на авторитет Кирилла. Что же касается Нестория, то католический теолог и историк церкви Эрхард/ Ehrhard, характеризуя его теорию, пишет, что она, подобно учению Ария, годилась для «удовлетворения здравого смысла. При этом он преследовал цель понятным (массам) способом опровергнуть возражения иудеев и язычников против божественности Христа».

Поэтому Несторий последовательно отказывался признавать св. Деву Марию Богиней или Божеством. Он ни в коем случае не желал мириться ни с термином: «родившая человека» или «человекородица», ни с тем, чтобы ее называли «матерью Бога» или «Богородицей» (Theotokos). Во всем творчестве учителя церкви Иоанна Златоуста, самого плодовитого из всех старых церковных писателей Востока, также вышедшего из антиохийской школы, термин «Богородица» не встречается ни разу. Это не может быть случайностью. Несторий, одним из первых мероприятий которого стало включение имени свергнутого предшественника св. Иоанна в церковные молитвы, чуть ли не бичевал представление о завернутом в пеленки Божестве, как языческую басню — чем на самом деле это Божество и являлось! С конца 428 г. он выступал в проповедях против Theotokos, хотя и не возражал против употребления этого термина, в случае его правильного понимания, а иногда и сам употреблял его. Однако сам он отдавал предпочтение термину: «мать Христа» или «Христородица» (Christotokos). Он опасался, что употребление слова «Богородица» вызовет недоразумение. Разве не станет Мария, благодаря этому, богиней в глазах многих? И как же, вопрошает Несторий в послании римскому епископу Целестину I (422—432 гг.), Бог мог иметь мать? Ведь никто не может родить кого-то, кто старше его самого. А Бог — старше Марии. Во всем этом Несторий видел «немалое искажение истинной веры».

Но это лишь сбивало с толку его паству, в особенности людей, «которые в своей слепоте не имеют правильного взгляда на вочеловечивание Бога и не понимают, что говорят и что отстаивают». Недавно, мол, мы снова услышали как они, находясь рядом с нами, до изнеможения выспрашивали друг друга. Но если у Бога есть мать, делает вывод Несторий, «то и язычник, говорящий о матерях богов, не заслуживает упрека. Тогда Павел лжет, называя божество Христа «без отца, без матери, без генеалогии». Мой дорогой друг, Мария родила не Божество; сотворенное существо не может быть матерью Несотворенного...; творение не может родить Творца, но — человека, ставшего орудием Божества...» Такая сильная логика только сбивала с толку овечек, «жалкую толпу», как выражался патриарх, против которой он задействовал полицию, которую он приказывал пороть и сажать под арест. Многие миряне и монахи уже начали почитать Марию как Богоматерь и восхищаться ею без всякой меры. Хотя Новый Завет упоминает ее крайне редко, не особо ее превозносит, а то и вовсе игнорирует, как, например, Павел в своих посланиях и т. д. Правда, Новый Завет — равно как и значительно позже Тертуллиан — однозначно говорит о братьях и сестрах Христа, как о детях Марии. Но толпы жаждали «спасения»! Им хотелось полновесного Бога! Следовательно, и Его матери надлежало стать Богоматерью, тем более что подобные матери богов были известны уже язычеству — в Египте, Вавилоне, Персии или Греции, где, например, даже мать Александра Македонского считалась «Богоматерью».

Но Кирилл, которого, подчеркнем это еще раз, на борьбу с Несторием толкнуло «не догматическое разногласие», обрушился на его несомненно более вписывающуюся в традицию рекомендацию, как на новую «ересь». «С искусной изощренностью он представлял выдвинутые лично против него обвинения как сущие пустяки по сравнению с религиозным спором» (Шварц/ Schwartz) и сделал ключевое слово «Богоматерь» символом истинной веры. В Риме он подольстился к своему «святейшему и богоугоднейшему отцу» Целестину I и, искушенный во всех церковно-политических тонкостях, раздувал — «ибо Бог требует от нас в таких вещах бдительности» — травлю Нестория, внешне весьма благородно и умеренно, но с бешенством в душе. В частности, он через своих агентов в Константинополе распространил слух, будто Несторий избегает слова «Богоматерь», потому что не верит в божественность Иисуса43.

За добрых двадцать лет до Целестина другой папа относился к «Богоматери» на редкость сдержанно.

В конце IV в. епископ Боноз Сардикийский оспаривал вечную девственность Марии и, не противореча Евангелию, разъяснял, что Мария, мол, кроме Иисуса, родила еще несколько сыновей. Тезис, хотя и подтвержденный Библией, но в высшей степени еретический, с точки зрения церкви. Синод Капуи (391 г.) не осудил Боноза, а переадресовал его дело соседним епископам, которые также уклонились от принятия решения. Они запросили римского епископа Сириция, который, хотя и отстаивал вечную девственность Марии, тоже не вынес приговора. Он препоручил это своим «коллегам» — поступок весьма примечательный, ибо именно Сириций имел обыкновение направо и налево отдавать приказы, почти как император. Его сдержанность, вероятно, объяснима тем, что в Риме в IV в. еще не был официально признан культ Марии44.

Как бы то ни было, титул «Богородица» отсутствует в ранне-христианской литературе. Его нет в Новом Завете; там говорится о матери Господа, но лишь в смысле: мать Сына Бога, а не Богоматерь. Этот термин, применительно к Марии, отсутствует также во всей христианской литературе II—III вв., когда она, Мария, еще не играла особой роли. (Почетный титул Theotokos содержится только в армянском переводе «Апологии» Аристида. А у Ипполита это — позднейшая вставка, то есть фальсификация.) И пусть Камело, не указав ни одного надежного свидетельства ранее IV в., утверждает, что почетный титул Theotokos «уже давно прочно вошел в лексикон христианства» — на самом деле, он лишь в 20-х годах IV в. впервые появляется в александрийском символе веры епископа Александра, Синод Антиохии (324—325 гг.), который обобщил Tomos Александра, также записал: «Сын Бога; Logos, рожден Богородицей (theotokos) Марией...» Напомним еще раз: спустя много десятилетий сам учитель церкви Иоанн Златоуст в своем огромном творчестве никогда не употребляет слова «Богородица» и, вообще, крайне редко говорит о Марии45.

И даже в V в. прочие епископы избегали называть ее так. Сам папа Сикст III (432—440 гг.), который вскоре после 431 г. завершил великолепную базилику Санта Мария Маджоре на Эсквилине — первую и долгое время остававшуюся единственной римскую церковь Св. Марии — в посвятительной надписи называет мать Иисуса, вопреки постановлению Эфесского Собора, просто «Девой Марией». И еще около двадцати римских церквей, посвященных Марии, всегда называли просто «Santa Maria». Вообще, на Западе культ Богоматери распространялся весьма медленно46.

Титул «Богородица» мог повлечь и опасные последствия. Разве Мария тем самым не уподоблялась языческим богиням и матерям богов? Разве не должна женщина, которая рождает Бога, и сама быть Божеством? В это хотелось верить не только рядовым верующим, этому были подвержены даже образованные люди. На практике уже существовали секты Марии, имелось и ответвление монтанистов, которые называли Марию «Богиней», были и группы христиан, которые видели в Марии и Христе двух Божеств, наряду с Богом. Как утверждает александрийский патриарх Евтихий (ум. в 944 г.), уже на Никейском Соборе заседали патриархи и епископы, верившие в то, что «Христос и его Мать — два Бога рядом с Богом. Это были варвары и их называли марианитами»47.

Забавно, что оба — и Несторий, и Кирилл — в своем споре ссылаются на fides* Никейского Собора, «святого и великого собора». По этому поводу они в 429—430 гг. — в то время как вандалы высаживаются в Африке и осаждают Гиппон, а гунны прорываются к Рейну — ведут оживленную переписку, как между собой, так и с другими. Несторий уже в первом послании обосновывает свой отказ от термина Theotokos тем, что он отсутствует в Никейском символе веры. Кирилл, ссылаясь на тот же самый символ, упрекает «собрата в Господе» в «богохульствах», в том, что он наносит «вред всей церкви», распространяет «необычное и чуждое лжеучение» и пророчит Несторию «невыносимый гнев Господа». Несторий не обращает внимания на «оскорбления, которые ты изверг на нас в твоем странном послании. Они требуют терпения врача...». Он упрекает Кирилла в «невнимательном чтении» (Никейских документов) и хочет очистить его «от всех неправедных речей». Он еще полон оптимизма или, во всяком случае, делает вид. «Ведь дела церкви идут день ото дня все лучше...»48

* Fides (лат.) — символ веры. (Примеч. ред.)

Кирилл не может отрицать, что «Богоматери» нет в Никейском символе веры, но находит там ее косвенное упоминание и, видя, что послания его противника нашли широкое распространение, угрожает ему словами Христа: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч». Атак как Несторий «неверно понял и истолковал» Никейский Собор, Кирилл требует: «Поэтому ты должен письменно и под присягой признать, что свое нечестивое и безбожное учение объявляешь незаконным и отныне будешь думать и учить, как все мы — епископы, учителя и вожди народа на Востоке и на Западе»49.

В противостоянии с патриархом Константинополя Кирилл использует все средства. Он насмехается, что тот думает, будто «умнее всех», что «лишь он один понял смысл боговдохновенных Писаний и таинство Христа». Он называет его «надутым гордецом, который, занимая столь высокое положение, ненавидит всех других». Кирилл собирает перлы отцов церкви, равно как и подходящие ему тексты проповедей своего противника. Почти каждая проповедь Несторий стенографировалась и срочной почтой отправлялась в Александрию. Святой написал пять книг «Против богохульств Несторий». В своих доверительных письмах он настолько исказил его учение, что речи о примирении уже быть не могло. Он высылал вперед группы монахов, как ударные отряды. Он лихорадочно агитировал по всем направлениям. На Востоке и на Западе он искал союзников и соратников, по-возможности, влиятельных. Он буквально завалил императорский двор своими посланиями. Его письма к императору Феодосию, императрице Евдокии и сестрам императора Аркадии и Марине выдержаны в умеренных тонах, а сестре императора Пульхерии, о натянутых отношениях которой с Несторием ему, наверняка, было известно, он писал со всей резкостью. Он обращался к епископам: к Ювеналию Иерусалимскому, к почти стодесятилетнему Акакию из Алеппо и, наконец, летом 430 г. в Рим к папе Целестину. К последнему обращению он приложил полную антологию патристики вместе с изложением (commonitorium) «лжеучения» противника50.

Несторий, установив контакт с Римом в качестве равноправного папе предстоятеля церкви, что само по себе должно было быть не по вкусу Риму, намеревался вести, так сказать, теологическую дискуссию и, «в согласии» с братом по сану, одолеть «дьявола, врага мира». Ибо, как Несторий уже писал папе, он увидел, как среди его собственного клира «распространяется еретическая зараза, здорово попахивающая Аполлинарием и Арием». Но вскоре он с прозорливостью, которая делает ему честь, обнаружил, что римлянин «слишком примитивен, чтобы проникнуть в тонкости догматических истин».

Со своей стороны, Кирилл, из-за своих нападок поначалу не снискавший симпатий восточных коллег, сумел более ловко сблизиться с Римом, хотя, в принципе, это сближение и было ему не по душе, «Святейший и возлюбленный Богом Отец», — обращается он к папе, — «церковный обычай предписывает мне давать отчет Вашему Величеству. До сей поры я хранил глубокое молчание... Но ныне, когда зло достигло предела, я считаю свом долгом заговорить и сообщить обо всем, что произошло...» Свою агитацию против Нестория Кирилл перевел на латинский язык (Несторий пренебрег такой возможностью) и, презрев совесть, так оклеветал и исказил учение своего соперника, что тот «не узнал бы сам себя» (Аланд/ Aland). Таким образом, Кирилл оказался в выигрышном положении, а на Нестория пали все тени51.

Уже хотя бы в интересах своих претензий на первенство, летом 430 г. Рим с удовлетворением пошел на контакт с александрийцем. Несмотря на то что теологические диспуты всегда занимали Рим куда меньше, чем вопросы власти, он научился добиваться власти при помощи доктрин. Итак, теперь диакон (впоследствии папа) Лев раздобыл заключение (естественно, опровергающее Нестория) своего друга Иоанна Кассиана, настоятеля монастыря св. Виктора в Марселе. Тот во времена Иоанна Златоуста жил в Константинополе, знал греческий и нашел титул «Богородица» (mater Dei; genetrix Dei) в самой Библии! Целестин и Римский синод 11 августа 430 г. вынес решение против Нестория, так сказать, коллегиально и, как сообщает с imprimatur Хамман/ Hamman, «не исследовав документы». Папа милостиво уполномочил Кирилла вместо себя (vice nostra usus) «со всей строгостью» покончить с «лжеучением» Нестория, с «ядом его проповеди». Одновременно папа резко одернул Нестория, потребовав от него в десятидневный срок отречься «и публично, и письменно от вводящих в обман новшеств». «Мы готовим, — грозил он ему, — каленое железо и ножи, так как нарывы созрели настолько, что их невозможно более запускать и пора вскрыть». Кирилла же римлянин считал «единомышленником во всем», «испытанным и могучим защитником правоверия». Он нахваливал его: «Ты распознал все ловушки лжеучения» — и поощрял: «Такие нарывы следует вырезать... Сделай же это...»

И Кирилл сделал. Он продолжал собирать материал против Нестория, как и раньше не заботясь о его достоверной интерпретации, он сознательно приписал Несторию, который считал правильным называть Марию «Матерью Бога», ложные доктрины. Император упрекал Кирилла в «задиристости», «хаосе» и предостерегал его: «Знай же, что церковь и государство — едины. Они по нашему приказу и Промыслу нашего Господа и Спасителя будут едины вечно... Мы ни при каких обстоятельствах не потерпим, чтобы в городах и церквах из-за тебя возникали волнения». Феодосии был на стороне того, кого он призвал в Константинополь. Нестория защищала и императрица Евдокия, столь же прекрасная, сколь и образованная дочь афинского философа. Но как раз в Константинополе у патриарха уже было множество врагов — прежде всего, интриганка Пульхерия (399—453 гг.), старшая сестра владыки, которую Несторий критиковал за тайные нарушения данного ею обета девственности и которой, по настоянию Евдокии, пришлось в 439 г. покинуть двор. Кроме того, оппонентами патриарха были различные секты, с которыми он боролся, вплоть до применения кровавых методов. В этом споре Кирилла поддерживало многочисленное монашество столицы, руководимое аббатом Далмацием. По заданию Кирилла они будоражили общество и распространяли ложные слухи о Несторий, К примеру, что он-де глашатай двух сыновей Бога, двух ипостасей (hypostaseis) в Христе, что он якобы видит в Иисусе только человека, и ничего более. Атакуемый Несторий поспешил с помощью Феодосия созвать на Троицу 431 г. в Эфесе, столице провинции Азия, имперский Собор, не подозревая, что именно на этом Соборе ему суждено было быть низложенным52.

ЭФЕССКИЙ СОБОР 431 т., ИЛИ ДОГМАТ ПОСРЕДСТВОМ ПОДКУПА

Когда в 1931 г. папа Пий XI распорядился о праздновании 1500-летия Эфесского Собора, он лгал в своей энциклике «Lux veritatis», что Собор был созван по приказу папы (Iussu Romani Pontificis Caelestini I). В действительности созыв имперских Соборов, со времен Никеи, всегда являлся прерогативой римского императора, а не римского епископа! Ни один из восьми Вселенских Соборов старой церкви (вселенскими, по причине своей исключительной важности для церкви, они, правда, были признаны значительно позже) не созывал, не открывал и не вел «папа». Не им утверждались и решения Соборов. Все это, прямо или косвенно, делалось им? ператорами. Императорское право созыва Соборов доказано давным-давно, прежде всего Ф. К. Функом/ R X. Funk. Правители вовсе не присвоили себе это право, церковь уступила его «без разговоров» (Х.Т. Бек/ H.-G. Beck). То же самое, кстати говоря, относится и к праву председательствовать, лично или через своих представителей, на синодах: в том числе на незначительных, патриарших синодах и на Поместных Соборах — а также к праву подписывать их решения и придавать им законную силу. Монархи могли посредством выбора места проведения и отбора участников влиять на духовное и дисциплинарное содержание этих собраний. Императоры отдавали распоряжения о выработке символов веры и внедряли их. И не кто иной, как учитель церкви папа Лев I признал за императором непогрешимость!

Феодосии II 19 Ноября 430 г. назначил на Троицу (7 июня) 431 г. открытие Собора в Эфесе, Целью Собора было объявлено укрепление мира и покоя в церкви, хотя на практике эти Соборы, как правило, приводили к обратному. «Благо нашей Империи, — писал император, который с самого начала враждебно относился к Кириллу и упрекал его в высокомерии, интриганстве и склонности к спорам, — зависит от религии. Империя и религия взаимосвязаны, они тесно переплетены и развиваются к взаимной выгоде... Но прежде всего мы добиваемся уважения к делам церкви в той мере, в какой это требует Господь...»54.

Это императорское послание о созыве Собора демонстрирует тесную взаимосвязь империи и религии. Они зависели друг от друга и надеялись извлечь выгоду друг от друга. А то, что как раз церковь была ненасытна, видно из письма папы Целестина к Феодосию II от 8 мая 431 г.: «Дело веры должно быть для Вас важнее Империи. Ваше Величество должны больше заботиться о мире в церкви, нежели о безопасности всей земли. Вам все удастся, если в первую очередь будет сохранено то, что является наиболее ценным для Бога»55.

Значение этих строк трудно переоценить: это зеркало римско-католического мышления во все эпохи и по сей день. (О чем наглядно свидетельствует политика влиятельных клерикальных кругов, включая папу Пия XII, по вопросу об атомном оружии.) На первом месте самое ценное — церковь. Ее дело важнее, чем судьбы Империи; ее покой — то есть не что иное, как ее выгода — важнее, чем «безопасность всей земли»! Иезуит Хуго Ранер/ Hugo Rahner торжественно комментирует: «Превосходство церковного над государством...»56.

В Эфес были приглашены все митрополиты Востока и Запада, а также епископ Рима Целестин, пославший вместо себя легатов, и Августин, о чьей кончине, последовавшей за четыре месяца до Собора, при дворе еще не было известно.

Первым прибыл Несторий. Его сопровождали шестнадцать епископов и эскорт солдат, «как если бы он шел на войну» (Хефеле/ Hefele). При этом солдаты были «самыми миролюбивыми среди собравшихся бойцовых петухов» (Дальмейр/ Dallmayr). Позднее патриарх вместе с шестью или семью верховными пастырями отказался появиться на Соборе до прибытия всех участников. Присутствовали; местный епископ Мемнон, со всей своей епархией занимавший сторону Кирилла; епископы Малой Азии, которые пытались освободиться от господства Константинополя; прибывший с пятнадцатью палестинскими прелатами Ювеналий Иерусалимский, честолюбивый оппортунист, стремившийся к независимости от Антиохии и повышению статуса своего кресла до патриаршего. Он Cv самого начала тяготел к Кириллу. Сам же Кирилл прибыл морем и уже с Родоса сообщил домой: «Милостью и человеколюбием Христа, нашего Спасителя, мы пересекли это огромное и широкое море при мягких и умеренных ветрах...»57.

Вопреки предписанию императора, Кирилл заявился с грандиозной свитой: примерно, пятьюдесятью египетскими викарными епископами, множеством клириков и толпами воинственно настроенных монахов, частично безграмотных, но крепких верой. Со времен Афанасия ударная гвардия александрийских патриархов, с самого начала рекрутировавшаяся из бездельников, санитаров и матросов (кн. 1, гл. 8), была послушным орудием епископской политики силы. Эти оголтелые фанатики не останавливались ни перед чем: они терроризировали суд, власти и своих религиозных противников. Взлелеянное и опекаемое высшим клиром монашество повсюду действовало «самыми жестокими методами для подстрекательства масс» (Штейн/ Stein). Местный епископ Мемнон также настраивал жителей Эфеса против Нестория и запретил ему появляться в местных храмах. Сам Кирилл не только написал в 430 г. пять книг «Adversus Nestorii blasphe-mias» («Против богохульств Нестория») и выпустил тогда же еще три полемических труда «De recta fide» («О справедливом правлении»), один из которых он адресовал императору Феодосию, а два других, с подзаголовком: «Ad reginas» («Правительницам») — трем сестрам императора: Аркадии, Марине и Пульхерии, а также императрице Евдокии, но и осудил в двенадцати анафематизмах «врага Святой Девы» и его тезисы, тем самым превратившись из обвиняемого в обвинителя. С Несторием он обращался как с закоренелым «еретиком», что представляло собой абсолютное беззаконие, так как по имперскому церковному праву лишь созванный императором Собор имел право разрешать религиозные споры. Кроме того, Несторий в многих письмах заявлял, что готов, с известными оговорками, признать за Марией титул «Богородица» (Theotokos) и писал римскому епископу: «Что до меня, так я не против тех, кто хочет употреблять слово Theotokos, если только его не станут толковать, вторя глупости Аполлинария и Ария, как свидетельство смешения природ»58.

Собор не был открыт в срок — 7 июня, из-за опоздания патриарха Иоанна Антиохийского, который несколько недель добирался тяжелыми проселочными дорогами, причем некоторые верховные пастыри занемогли, а множество вьючных животных пало, а также епископов Сирии и Палестины. Однако, несмотря на то (или как раз потому) что в депеше Иоанна от 21 июня сообщалось о его скором прибытии, Кирилл решил открыть Собор. Стояла жара, и здесь, в Эфесе, многие епископы заболели, а некоторые даже скончались. И еще до того как прибыли преданные Несторию делегаты, Кирилл 22 июня 431 г. в главном храме Эфеса, который незадолго до этого стал именоваться храмом Св. Марии, на свой страх и риск открыл собор. Открыл — вопреки решительному запрету со стороны правительства; вопреки (сохранившемуся в греческих вариантах соборных актов!) резкому протесту 68 епископов из различных провинций, которые предостерегали, «что все поспешные деяния, на которые кое-кто осмелился, обернутся божественными установлениями и по воле Господа нашего Христа против их дерзости и самонадеянности»; вопреки императорскому уполномоченному комиту Кандидиану, который, опасаясь, что Собор превратится в «приватный», выражал протест до тех пор, пока его «imperio-se et violenter» не выставили за дверь. Таким простейшим способом Кирилл обеспечил себе надежное большинство. Впоследствии это кириллово большинство было провозглашено «Третьим Вселенским Собором в Эфесе».

Позднее этот святой, который беззастенчиво тянул одеяло на себя, утверждал, будто несколько сирийских епископов, опередив своих коллег, прибыли в город раньше и от имени патриарха Иоанна, который в то время выступал против Кирилла и голосовал против него, попросили Кирилла открыть Собор незамедлительно. Даты, приводимые Кириллом, даже Камелло доставляют «некоторые затруднения... Но прежде чем подвергать сомнению честность Кирилла, следовало бы предположить, что, быть может, он просто кое-что забыл или перепутал...» А разве сегодня нам не приходится столь часто сталкиваться с тем, что политики кое-что забыли? Что церковь просто не помнит о самом важном? Или, что она перепутала с движением Сопротивления свое сотрудничество с Гитлером, Муссолини и Павеличем? Нет ничего нового под солнцем.

Кирилл председательствовал над 153 епископами и, согласно протоколу заседания, являлся «представителем Целестина, святого и достопочтенного епископа церкви римлян». Ведь прибытия папских легатов: епикопов Аркадия и Проекта, а также пресвитера Филиппа — Кирилл также не стал дожидаться. Поначалу зачитали много золотых святоотеческих слов про вочеловечивание Логоса и объединение божественного и человеческого в едином Христе. Затем этому эффектно противопоставили двадцать избранных мест из Нестория, чудовищных «богохульств», которые так потрясли епископа Палладия из Амасии, что он, оцепенев от ужаса, заткнул свои правоверные уши. После этого, с изрядным шумом и перекрикивая друг друга, обрушились на проклятого «еретика», который, по мнению Евоптия из Птолемеи, «заслуживает всяческой кары от Бога и людей». В первый же день заседаний Кирилл добился отлучения от церкви и смещения «безбожного Нестория», проповедника «безбожных учений», которого не выслушали, поскольку он предусмотрительно отсутствовал, и отправки извещения о произошедшем по адресу: «Несторию, новому Иуде». В формальном документе говорится, что синодалы пришли «к этому печальному приговору, обливаясь слезами. Поэтому оскорбленный им Господь Иисус Христос определил посредством присутствующего святейшего синода, что Несторий лишается епископского сана и исключается из всего собрания священников». Но то, «что Несторий объявлен еретиком и осужден несправедливо, сегодня является, пожалуй, единодушным приговором историков догматики» (Клаузер/ Klauser). «Пожалуй, — в свою очередь замечает Швайгер/ Schwaiger, — проступок Кирилла с величайшей бесцеремонностью был заклеймен как бесславный». В то время, как солдаты были вынуждены защищать Нестория, Кирилл организовал праздник в свою честь, с факелами и кадилами — постановка столь же подлая, сколь и удавшаяся59.

Ликуя, он сообщает клиру и народу Александрии о событиях 22 июня: «Хвала Всевышнему, мы после длившегося весь день заседания вынесли приговор о смещении Нестория и отстранении его от должности епископа. Он был осужден и даже не осмелился предстать перед священным синодом. Присутствовало более 200 епископов». Святой сильно преувеличивает. Под приговором Собора стоят подписи 197 епископов, в то время как на нем присутствовало лишь «около 150 епископов» (Камело/ Camelot и «Справочник церковной истории»/ «Handbuch der Kirchengeschichte»)60.

Потом Кирилл рассказывал, что весь Эфес с раннего утра до поздней ночи ждал решения «Священного Синода», а затем принялся поздравлять «Священный Синод» и славить Господа «за то, что враг веры был сокрушен». Покинув храм, все, сопровождаемые факельщиками, отправились по квартирам. «Иллюминации и торжества охватили весь город, а женщины даже шествовали перед нами, воскуряя ладан! Господь явил свое всемогущество тем, кто хулил его имя»61.

Вот что обращает на себя внимание: во всем тексте этого письма нет ни слова о провозглашении Марии Богоматерью, что, собственно, и должно было явиться предметом соборных обсуждений! В действительности, она даже не была упомянута. Соборные тексты не содержат никаких внятных определений Theotokos! «Подобных дефиниций в Эфесе не было сделано», — подчеркивает хронист и эксперт Второго Ватиканского Собора Камело/ Camelot, но очень скоро в завершении своего описания сообщает: «В Эфесе эта, одновременно человеческая и божественная, история породила догматическое определение наивысших религиозных ценностей, из которого вытекает вся реальность (!) нашего спасения». Этим лишний раз доказывается, что у того, кто удостаивается звания католического теолога, логика летит ко всем чертям. Что мозги людям этого пошиба даны только для того, чтобы морочить голову другим людям. (Неплохо сказано: эта, одновременно человеческая и божественная, история!) Правда, папа Пий XI, анонсируя свой спектакль в честь Эфеса, неоднократно упоминал о торжественном провозглашении (solemniter decretum) там Марии Богоматерью. Из этого следует, что кто-то — не иначе как Святой Дух — просветил его, ибо в энциклике «Lux veritatis»* (какая издевка!) от 25 декабря 1931 г. уже не содержится никаких указаний на это провозглашение. Теперь Пий объявляет, что догмат Богоматеринства представляет собой лишь вывод из учения об «ипостасном единстве», каковое учение во время Эфесского Собора также еще не было сформулировано62.

* «Lux veritatis» (лат.) — «Свет истины». (Примеч. пер.}

Для Кирилла же ни то ни другое не имело большого значения. Поэтому в его письме речь весьма подробно идет только о том, как ему и его окружению воскуряли фимиам, а также о расправе над «еретиком», опасным соперником, которого письменно известили: «Священный Синод, собравшийся милостью Божьей и по повелению нашего благочестивейшего и всесвятейшего императора в городе Эфесе, — Несторию, новому Иуде. Да будет тебе известно, что ты, по причине твоих безбожных высказываний и твоего неповиновения канонам, 22 числа сего месяца июня отстранен Священным Синодом и в церкви отныне не имеешь никакого чина»63.

Отец церкви Феодорит, епископ Кирский и участник этого Собора, писал об этом: «Египтянин вновь неистовствует против Бога и борется с Моисеем и его слугами, а большая часть Израиля на стороне противника, ибо лишь немногие достаточно крепки, чтобы безропотно нести тяготы во имя благочестия... Какой комедиограф когда-либо рассказывал подобную басню, какой автор трагедий сочинил что-нибудь столь же слезоточивое?»64

Об этом Вселенском Соборе Несторий говорил, что один Кирилл и был всем собранием, «ибо что бы он ни говорил, все повторяли. Без сомнения, он олицетворял собой весь суд... Он отовсюду созвал лишь тех, кто ему угоден, и сам себя назначил судом... Кто был судьей? Кирилл. Кто был обвинителем? Кирилл. Кто был римским епископом? Кирилл. Кирилл был всем». Со своей стороны, папа Целестин I вытребовал для себя «промыслом святой Троицы большую часть успеха» и похвалялся, что предоставил нож, чтобы «вырезать из тела церкви эту язву — порождение ужасного гниения». (В XX в. католический историк церкви Паланк/ Palanque обнаруживает у «еретика» Нестория дурной характер, а у св. Кирилла — «злонамеренность»65.)

Папа Целестин провозгласил Эфесский Собор «большим собранием святых», которое стало для него свидетельством «присутствия Святого Духа». При этом Кирилл лишь прикрывался папой, просто использовал его в своей борьбе как с константинопольским патриархом, так и с императором. Папские посланники никак не влияли на принятие решений, они даже не были представителями всего Запада: епископат Африки и Иллирии имел собственных представителей. В результате легаты Рима, прибытия которых даже не стали дожидаться, в пространном отчете Целестину были упомянуты лишь вскользь, что полностью соответствовало их роли, хотя ими и было произнесено несколько цветистых фраз: «святейший и блаженнейший Петр, первый из апостолов и глава апостолов, столп веры и опора католической церкви, принял от нашего Господа Иисуса Христа, Спасителя рода человеческого, ключи от царства и власть связывать и разрешать; Он, кто ныне и во веки веков живет и правит в своих преемниках...» и так далее66.

Не только Кирилл разыгрывал в своих интересах римскую карту, но и Целестин, бывший тогда не более чем козырем в руках александрийца, приобрел на Востоке известность, какой не знал прежде. И все же заявление его легата, священника Филиппа, включенное в протоколы Собора, послужило для Первого Ватиканского Собора 1870 г. доказательством папской непогрешимости! Во всяком случае, «трагическая борьба патриарха Нестория с Кириллом и Эфесский Собор позволили папству наглядно продемонстрировать всему миру на огромной сцене восточной имперской церкви новые римские претензии эпохи декреталий. О трагедии можно говорить с полным правом, так как расхождения в воззрениях антиохийской и александрийской школ на проблему инкарнации никак не могли рассматриваться как еретические и не должны были привести к расколу. Отправной точкой катастрофы явилась затаенная ненависть и непримиримая воля к уничтожению, с которой Кирилл разжигал несторианский спор и довел его до апогея. Самые сильные из его боевых отрядов состояли из монахов, малообразованных, лишенных здравого смысла и поэтому легко впадающих в фанатизм...» Таково мнение католического теолога и историка церкви Георга Швайгера/ Georg Schwaiger об одном из величайших святых католицизма67.

Но торжественным извещением Кирилла о победе Собор не окончился.

Через несколько дней, задержанные непогодой и «падежем лошадей», появились на всякий случай выведенные святым за скобки сирийские епископы, называемые тогда ориенталами — жителями Востока, во главе со своим патриархом Иоанном Антиохийским, другом Нестория. Сразу же по прибытии, едва спешившись, они вместе с теми, кто 21 июня противостоял Кириллу, 26 июня в присутствии императорского уполномоченного комита Кандидиана объявили себя без сомнения «правомочным Собором. Иначе его не назовешь» (Зееберг/ Seeberg). Пусть этот Собор состоял из существенно меньшего числа участников — всего около 50 епископов, они сместили Кирилла, а также изобличенного в тяжких проступках местного епископа Мемнона, чьи монашеские орды столь рьяно притесняли Нестория, что к нему пришлось приставить военную охрану. (Вердикт о смещении Кирилла в греческих документах содержит 42 подписи, а в латинском варианте Rusticas — 53.) Остальных же соборных отцов новый синод объявил отлученными от церкви до тех пор, пока они не проклянут «еретические» речи Кирилла, «которые открыто противоречат учению Евангелий и апостолов». Меньшинство направило императору жесткий протест против «варварского собрания» противников и перехватило адресованное Феодосию послание Кирилла, после чего святой вывел на улицы свои боевые отряды монахов, среди которых особенно выделялся коптский святой Шёнуте из Атрибы. Воцарилась полная анархия. Выступившее на стороне Нестория собрание меньшинства едва удалось защитить от разъяренной толпы, хотя и у Нестория имелся свой худо-бедно вооруженный отряд, представлявший угрозу для жизни епископов, сторонников Кирилла68.

Начиная с 10 июля, когда прибыли римские посланники, епископы Аркадий и Проект, а также руководитель делегации священник Филипп, соборное большинство до конца месяца собиралось, еще пять раз. Уже в своей приветственной речи Филипп отметил, что исход дела фактически предрешен, что следует из послания к Кириллу папы Целестина. После этого второе папское послание было зачитано сначала по-латыни, на чем настояли делегаты, а затем и по-гречески. Собравшиеся, явно подготовленные Кириллом, разразились выкриками: «Справедливое решение! Целестину, новому Павлу! Кириллу, новому Павлу! Целестину, защитнику веры, Целестину, единому с синодом! Весь синод благодарит Целестина! Один Целестин, один Кирилл, одна вера синода, одна вера всему миру!» (Каждый немец моего поколения, услышав столь тоталитарные фразы, немедленно вспомнит, правда, более скромный, чем этот, лозунг времен нацизма: «Один народ, один рейх, один фюрер!»)

Одна зера всему миру! Да, им этого все еще хочется — если речь идет об их вере! Их неверии...

Результатом синодальных аккламаций* стало объединение Александрии и Рима, так сказать, на паритетных начала Поэтому папский легат Филипп представил дело —• на тошнотворном поповском жаргоне — именно в римском видении: «Мы благодарны светому и досточтимому синоду за то, что Вы, после оглашения послания нашего святого и всеблажен-нейшего папы, присоединили свои святые члены к святой главе посредством своих святых голосов и святых возгласов. Ибо Вашим Святейшествам хорошо известно, что глава... всей веры и апостолов есть блаженный апостол Петр». (Такой избыток святости не может не быть ложью!) И уже на следующий день Филипп сформулировал воззрение Рима на примат. Но епископ Феодор из Анкиры (Фригия) сделал ловкий выпад против этого замысла. Однако и сам Кирилл не помышлял о том, чтобы превратиться в простого уполномоченного папы, и вновь подчеркнул приоритет прежнего соборного порядка: папы принимают решения синода, а не наоборот! Обе стороны вели себя сдержанно, ибо они были нужны друг другу и взаимно использовали друг друга69.

* Аккламация {лат. acclamatio — крик, восклицание) — принятие или отклонение собранием какого-либо предложения без подсчета голосов, на основе реакции участников собрания, выражаемые возгласами, репликами и т. п. (Примеч. ред.)

11 июля папская делегация утвердила смещение Нестория. 16 июля Собор большинства объявил смещение Кирилла и Мемнона ориенталами противоречащим канону и недействительным. 17 июля он отлучил от церкви патриарха Антиохии Иоанна (после того, как тот трижды отказался прибыть на заседания этого Собора) вместе с его сподвижниками и распорядился об отстранении их от занимаемых должностей, «вплоть до исправления». Таким образом, каждый из Соборов истинно потхристиански проклял другой, каждый, по высочайшему повелению, послал свою делегацию ко двору, а император утвердил решения обоих Соборов. Попытка прийти к согласию сорвалась. На стороне Кирилла был и считавшийся святым аббат Далмации, якобы 48 лет не покидавший своей кельи. Теперь же он возглавил отряди монахов и устраивал демонстрации перед императорским дворцом, под священные песнопения и в окружении огромных толп народа, пока колебавшийся государь не принял его. Теперь он вынужден был принять решение, он просто обязан был это сделать. Но все еще не мог решиться. В начале августа в Эфес прибыл государственный казначей (comes sacrarum largitionum) Иоанн с посланием от своего господина, которым Кирилл, Мемнон и Несторий отстранялись. Когда же в присутствии самого Иоанна на собрании обеих партий разгорелся спор, он, «дабы избежать волнений», приказал взять под стражу всех трех главных действующих лиц: Кирилла, Нестория и местного епископа Мемнона, причем последнего посадили под домашний арест в его собственном дворце.

На этой решающей стадии Собора, когда Кирилл выдвинул, как бы то ни было, догмат о «Богоматери» и «Богородице», в настроении двора «по причинам, которые частично остались непроясненными, наметился поворот» (Библиотека отцов церкви/ Bibliothek der Kirchenvater). Кирилл вскоре бежал из-под стражи и в конце октября объявился в Александрии. Там он отблагодарил тюремщиков, которые способствовали его бегству, зачислением их в тамошний клир, нб прежде всего через своих агентов в столице как мог ратовал за продолжение Собора, так сказать, а 1а Кирилл. Теперь сей муж, который столь часто и с таким пафосом говорит о «харизме Церкви» (К. Ранер/ К. Rahner), которого папа Целестин I называет «мой святой брат Кирилл», «bonus fidei catho-liсае defensor* («усердный защитник католической веры»), «probatissimus sacerdos» («справедливейший священнослужитель») и «vir apostolicus» («апостольский муж»), которого Афанасий Синайский прославляет как «печать Отцов», вообще, имя которого остается в церковной и догматической истории символом избранного орудия, великого защитника и спасителя ортодоксии — так вот, этот самый муж теперь расточительно проливал золото александрийской церкви на императорский двор, который был наводнен его клевретами и ищейками. Святой подкупал людей Бога и светских людей, подкупал всех, кого только можно, и все это — лишь «во имя веры, которая находилась под угрозой» (Грильмейер/ Grill-meier). «Последние теологические переговоры.., — донельзя искажает этот период, с церковного дозволения к печати, доминиканец Камело/ Camelot, — все это вещи, на которых мы не будем останавливаться подробно, поскольку они не имеют непосредственного отношения к собору»70.

Мы же задержимся тут еще на некоторое время, поскольку вряд ли кому-либо придет в голову, что александриец наводнил двор своими «евлогиями» из благотворительных побуждений.

Св. Кирилл, награжденный — заклейменный! — декретом церемониальной конгрегации от 28 июля 1882 г. высшим титулом католической церкви «Doctor ecclesiae» («Доктор церкви»), с купеческой щедростью в нужный момент он мог все поставить на карту — жертвовал принцессам и придворной камарилье лично и через подставных лиц дорогостоящие страусиные перья и ткани, ковры и мебель из слоновой кости. Высшим чиновникам подсовывались огромные суммы — «его известные средства переубеждения», как иронизирует Несторий, у которого, правда, вскоре пропала охота к иронии — его «золотые стрелы», деньги, много денег. Деньги для жены начальника императорской резиденции, деньги для влиятельных евнухов и камеристок, которые получали до 200 фунтов золотом. Вследствие всего этого, александрийский престол, хотя и весьма состоятельный, был вынужден сделать заем в 1500 фунтов золотом (100 тысяч золотых), не смог расплатиться и остался в больших долгах. (Когда преемник Кирилла Диоскор приступил к обязанностям, он нашел казну пустой — все ушло на эти подкупы.) Короче говоря, учитель церкви Кирилл шел на «широкомасштабный подкуп» (Каспар/ Caspar), не нанося ущерба своей святости — напротив, даже подтверждая ее таким способом. Иезуит Грильмейер/ Grillmeier с удовлетворением отмечает, что все эти мероприятия Кирилла «попадали точно в цель». В подлинных актах Собора сохранился список «подношений», сохранилось письмо Епифания, архидиакона и личного секретаря (syncellus) Кирилла к новому константинопольскому патриарху Максимиану — по-видимому, самый ранний источник, в котором упоминается о «подношениях», а подробный перечень их содержится в приложении к письму. Отец церкви Феодорит, епископ Кирский, сообщает об этом как очевидец71.

Догмат дорогой, спору нет. Но остается догматом и по сей день. Успех оправдывает средства. А в данном случае успех не просто оправдал того, кто его достиг, но и послужил одним из источников его святости. Ведь благосклонности Святого Духа добивались и добиваются очень часто, и теология, точнее то, что из нее можно извлечь, как правило, влетает в копеечку. Деньги в делах религии и власти задействовали» с довольно ранних пор, а чем дальше — тем больше. Иезуит Вахт/ Bachi вскользь упоминает о «больших суммах на подкуп», на которые «патриархи Александрии никогда (!) не скупились» — впрочем, это относится и к другим высшим иерархам церкви, например, римским! С помощью денег действовали и главы правоверных, и главы «еретиков». И христианские императоры расплачивались ими, принимали их. Уже первый из них -* Константин — не только осыпал клир деньгами и льготами (кн. 1, стр. 194, 203), но и раскошеливался в пользу бедных, дабы склонить их к христианству72.

Разумеется, некоторое значение имело и то, что Богоматеринство Марии стало догматом именно в Эфесе, центре поклонения фригийской Кибеле, языческой богине-матери, и покровительнице города Артемиде, паломничество в храм которой эфесцы наблюдали на протяжение многих веков. Артемида, почитаемая особенно в мае месяце как «спасительница», к которой взывали в молитвах, как вечная девственница, слилась с Марией. Последние приверженцы богини сохраняли в храме ее изображение «и все обломки разрушенных колонн и самок оленей, которые они заботливо складывали около этого изображения, в то же время разрушая й священном рвении все, возводимое христианами» (Мильтнер/ Miltner)73.

Кирилл, которому мир, среди прочего, обязан, как считает Алтанер/ Altaner, «самой знаменитой в древности проповедью о Марии» (Нот.; 4), если только она подлинна, что вызывает сильные сомнения даже среди католиков, посылал свои «золотые стрелы» точно в цель. Даже благочестивый, благословленный епископом «Справочник церковной истории»/ «Handbuch der Kirchengeschichte» не может не упомянуть «о масштабной акции подношений влиятельнейшим лицам столицы», в результате чего патриарх «взвалил на александрийскую церковь огромный груз долгов». В то же время, «Справочник», похоже, уязвлен тем, что «Несторий позднее охарактеризовал все это, как ни горько об этом говорить, как подкуп» — как будто это не было самым чудовищным подкупом. Как водится в столь деликатных вопросах, католики буквально обмусолили языки, приводя не менее деликатные объяснения. Так, теолог Эрхард/ Ehrhard, разумеется, выводит огромные взятки учителя церкви за пределы «современного толкования термина», иначе" того пришлось бы «решительно осудить», что непозволительно. Итак, он оправдывает это хорошо известным тогда «обычаем... не приближаться к любой (?) вышестоящей персоне с просьбой, но без подношения». Но даже для Эрхарда «наше уважение к этому святому было бы больше, если бы он не следовал этому обычаю, а уповал лишь на святость своего дела». А вот как раз этого-то они не мог.

Но константинопольский патриарх все больше терял почву под ногами. Настроение при дворе резко изменилось. Император Феодосии И, всю жизнь сильно зависевший от своего окружения, а к тому же теперь запуганный террором, который чинили монахи Кирилла, а также, возможно, письмом папы Целестина, который как раз тогда, в 431 г., внушает ему, что истинным правителем его Империи («iraperii rector») является Христос и Федосий должен защищать ортодоксию, т. е. правоверие, причем римлянин настойчиво подчеркивает приоритет религиозного перед всем «мирским» — император Феодосии II закрыл глаза на свержение Нестория. Тем более что тот и сам допустил ошибку, попросив отставки. Он отказался от своей епископской должности и просил государя всего лишь о предоставлении ему права на оглашение во всех церквах эдиктов, осуждающих «болтовню Кирилла», дабы простодушным не было причинено зло, 3 сентября 431 г. Несторий отправился в свой старый монастырь около Антиохии. 25 октября его преемником стал пресвитер Максимиан - полный ноль, который совершенно не мешал Кириллу. Равно как и папе.

Целестин поздравил Максимиана с «повышением» и удостоил его письмом, выдержанном в начальственных тонах, направил пространное пастырское послание константинопольскому клиру, как если бы он целиком находился под его началом. 15 марта 432 г. он вновь обрушился на свергнутого Нестория, сравнив его с Иудой, причем сравнение было не в пользу Нестория. Он бичевал его «безбожие», но был достаточно осторожен, «чтобы не называть его предательство «ересью», ибо не всякое безбожие есть ересь». Термин, который можно употреблять в разных смыслах*. Называя Нестория «грешником с затуманенным взором», он самого себя выставлял в наилучшем свете: «Восстановление спокойствия (!) в церкви и нынешнее благолепие я, промыслом Святой Троицы, большей частью отношу на свой счет, ибо это был я, я бросил семя...». И далее: «Чтобы удалить эту язву из тела церкви и вырезать ужасный гнойник, мы предоставили не только нож, но и исцеляющую повязку».

* Ирония автора. I г г g 1 a u b е (нем.) — ересь, заблуждение, неверное мнение. Следовательно, можно читать: «Не всякое безбожие есть заблуждение» или «Не всякое безбожие — неверном. (Примеч. ред.)

Кирилл, разумеется, тоже раструбил о своем триумфе на весь мир и не успокаивался, пока его заклятый враг, этот «хищный волк», этот «новоявленный дракон», этот «коварный человек с распухшим от яда языком», пусть и находящийся уже в отдалении и годами ведущий себя тихо, не оказался на подвластной ему территории/Сосланный поначалу в Петру (Вади-Муша, Иордания), он был в том же 436 г. переведен на край света, в почти безводный район Египетской пустыни с дивным названием «Оазис», место ссылки для ставших неугодными придворных чиновников и уголовников. Под надзором соглядатаев святого и всеми забытый Несторий, внутренне, однако, несломленный и до конца своих дней продолжавший считать себя правоверным, влачил жалкое одинокое существование. Его многократно переводили с места на место, пока, после тщетного прошения о помиловании, он не скончался около 451 г., Предположительно, в районе Панополя, Верхний Египет. Он оставил миру воспоминания, «Книгу Гераклида», свою (изданную в 1910 г.) скорбную биографию, в которой он проводит параллели с судьбой своего предшественника Иоанна Златоуста, а также Афанасия и Флавиана74.

Несторий пал жертвой согласованной игры Александрии и Рима и, наконец, жертвой двора. Папа Целестин I взывал к Феодосию о помощи, дабы укрепить свое господство. После Собора он без удержу славил монарха, называл его империю, употребляя слова пророка: «Империя на все времена». Этот славный титул Останется «неподвластным ни времени, ни старению. Ибо вечно то, что свершилось из любви к Царю вечному». Это полностью соответствовало его более раннему высказыванию: «Блаженна Империя, преданная служению делу Господа». В действительности же, в таком случае, блаженна не Империя, а папство. Пусть же так и будет. Ведь об этом-то и речь! Поэтому любая жестокость, подлость и низость — в порядке вещей. Вальтер Ульман/ Walter Ullmann справедливо подчеркивает, что именно папа теперь просил императора устранить из общества Нестория, уже проклятого приговором епископов. Иоганн Галлер/ Johannes Haller видит в этом свидетельство того, «насколько боялись и ненавидели низложенного», от которого даже ожидали возобновления пелагианского спора75.

Летописец Собора Камело/ Camelot предлагает нам типичный католически-теологический вывод. По вопросу о том, какой же из Эфесских Соборов считать «правильным», он сначала полагает, что многие современные историки «усматривают в этом Соборе лишь довольно печальное событие, прискорбную и запутанную трагедию», инсценированную александрийским «фараоном» (эпитет Луи Дюшесна/ Louis Duchesne, католика знаменитого, но изрядно критикуемого), а затем пишет, что в действительности «еще и сегодня очень многие ученые, и даже отличные, среди которых далеко не все явдяются ерегиками, чувствуют себя обязанными дать строгую оценку поведению Кирилла во всей этой истории, а тем самым — и всему Собору; и даже «опорочить» их». Бытует мнение, что Камело и сам склоняется к такому же выводу, поскольку он приводит веские аргументы в пользу Собора Нестория и Иоанна и столь же веские — против Собора Кирилла, сомнительность и безнравственность которого «совершенно очевидны». Далее он пишет: «Присутствия римских легатов достаточно, чтобы признать за Собором Кирилла вселенский характер, которого не имел синод восточных епископов. Таким образом, в единстве с папой пребывал Собор Кирилла, а не Собор Иоанна».

Итак, в очередной раз, как тысячекратно случалось в истории, оказывается: нужно просто действовать заодно с папой, и неправое тут же станет правым. И все же Камело пишет, что многие называют этот Эфесский Собор «разбойничьим» — ничуть не лучше, чем «Разбойничий синод» 449 г. в том же самом Эфесе. А Хорст Дальмейр/ Horst Dallmayr в своей книге «Четыре великих Собора», вышедшей в католическом издательстве «Кезель», говорит об этом собрании: «фиаско», «самый досадный Собор в церковной истории» — хотя присутствовавшие на нем папские легаты сочли, «что все происшедшее соответствовало канонам и церковным правилам76.

Сегодня в Эфесе сохранилось лишь несколько христианских памятников, прежняя соборная церковь лежит в руинах, а в Измире, самом крупном городе в округе, на 450 тысяч жителей приходится около 2 тысяч христиан77.

«СОЮЗ», ПОЧТИ НЕВЕРОЯТНАЯ ТОРГОВЛЯ ВЕРОЙ И МОШЕННИЧЕСКАЯ ПРОДЕЛКА КИРИЛЛА С МОНАХОМ ВИКТОРОМ

Но когда ветер вновь переменился и весь Восток захлестнули протесты, Кирилл, чье золото и ловкость одержали победу, ради своего положения отказался от всех теологических воззрений, которые он отстаивал в Эфесе. Оба синода, несмотря на то что папа Целестин уже в марте 432 г. неоднократно поздравил Собор с успешной работой, на самом деле разошлись абсолютно не примиренными. После некоторых колебаний, Кирилл уже в 433 г, пошел на догматическую капитуляцию. Он отказался от существенной части своих определений и подписал символ веры, который и Несторий принял бы в большей части, если не целиком. В формуле унии Кирилл теперь признал различие между человеческими и божественными свойствами Христа, прежде им отрицавшееся, и стал сторонником типично двусмысленной, компромиссной формулы: Христос есть истинный Бог и истинный человек в «неслиянном единстве», а как следствие: Мария — Богоматерь. «В конце концов это подписал бы и Несторий» (Галлер/ Haller). Да, ныне даже для считающего себя христианином Хорста Даймейра/ Horst Dallmayr «осталось не так много людей; сомневающихся, что Несторий этот символ унии подписал бы от всего сердца. У него просто не было такой возможности, так как никто не представил ему это на подпись». Формула унии слово в слово совпадает с текстом письма-протеста» против «Анафематизмов» Кирилла — знакового документа, который составил, вероятно, Феодорит Кирский и который антиохийские сторонники Нестория еще в 431 г. приняли в Эфесе и направили в адрес императорского двора. «Радуйся, небо, ликуй, земля», — взывает теперь Кирилл к Иоанну. В качестве ответной услуги за Кириллову подпись, антиохийцы теперь признали законность рукоположения нового Константинопольского патриарха Максимиана (на чем продолжал настаивать Кирилл, поскольку именно это было для него самым важным) и признали — что Зееберг/ Seeberg уподобляет «моральному самоубийству» — анафему его предшественнику Несторию.

При этом, они учили тому же, что и Несторий! Уже на обратном пути из Эфеса, на двух синодах — в Тарсе и в самой Антиохии — они с негодованием заклеймили Кирилла как аполлинариста (это слово, используемое ими как ругательство, весьма часто в полемических посланиях) и отлучили от церкви св. учителя церкви вместе с его приспешниками. Епископ Александр из Иерополя продолжал настаивать на опровержении Кирилловых анафематизмов, а оппозиционеры во главе с епископами Элладнем из Тарса и Евферием из Тианы требовали от нового папы Сикста III осуждения александрийца. От Иоанна отпали целые провинции. Но Феодосию не нужен был поповский спор. Он привлек к делу Симеона Столпника, святого, над которым многие потешались в старое и новое время (Гиббон, Теннисон, Галлер). Этот высоко чтимый церковью святой простоял сначала семь лет на маленьком столбе, а затем тридцать - на большом. Предполагается, что он вырвал из «идолопоклонничества» целые племена и, вообще, сотворил такое количество невероятных чудес, что даже для католиков это граничит с «неправдоподобием» (Ветцер/ Велье // Wetzer/ Welte). Однако против клира Симеон, столь щедрый на чудеса и видения, что его даже преследовали коллеги-монахи в монастыре Теледы, оказался бессилен. Даже когда трибун и нотариус Аристолай, специальный уполномоченный Феодосия, присланный в Антиохию, потребовал осуждения Нестория и всех его трудов, ориенталы продолжали сопротивление на синоде. Лишь после обращения патриарха Иоанна к «светской власти» и решительного вмешательства императорских чиновников, сирийский епископат подписал анафему Несторию, за исключением сплотившегося вокруг епископа-несторианца Александра из Иерополя незначительного меньшинства, члены которого были разжалованы и по инициативе патриарха сосланы в Египет. Коррупция и сила вновь одержали верх. Иоанн же, в 431 г. вместе со всеми своими прелатами сместивший Кирилла в Эфесе, теперь писал: «Низложив Нестория, мы выразили согласие (с правоверными епископами в Эфесе)!»78

Это был почти невероятный торг между патриархами Кириллом и Иоанном, впоследствии получивший название «уния». К нему приложили руку и два папы: Целестин I, а после его кончины — Сикст III, который с самодовольством, граничащим с цинизмом, писал Иоанну: «Исход этого дела показал Тебе, что значит быть с Нами заодно». В память об Эфесском Соборе этот папа украсил перестроенную им церковь Сайта Мария Маджоре мозаичными изображениями Мадонны.

Многие епископы вне сферы влияния Кирилла резко нападали на него, например, епископ Суксенсий из Диокесарии или Валериан из Тарса. Даже часть его приверженцев, среди которых был и ближайший сподвижник Акакий из Милитены Армянской, антипод Нестория, были настолько возмущены, что Кириллу пришлось выслушивать упреки, давать объяснения, в общем, страшно и беспардонно изворачиваться, чтобы не лишиться всех своих сторонников. Тем временем Иоанн, связанный с Несторием давней дружбой, оказался предателем. И вообще, антиохийцы все больше оказывались обвиняемыми, в то время как Кирилл и Александрия, как центр силы, торжествовали. Вскоре после того Феодосии II и Валентиниан III распорядились о сожжении всех трудов Нестория. «Посмотри же, возлюбленный брат мой, — так расхваливал «всемилостивейших и всехристианнейших императоров» папа Сикст, обращаясь к антиохийскому патриарху, — с какой чуткостью они посвятили себя делу религии; они неустанно размышляли и не думали ни о чем мирском, пока не потрудятся довольно во имя небесного... Они посвятили себя делу Того, кто никогда не отказывался потрудиться во благо их Империи. Они знают, что усердствуют для Того, кто вернет с щедрыми процентами. О том следует петь нам хвалу, что мы свидетели союза земных владык с Царем небесным».

Трон и алтарь! «Дай мне, о император, землю, очищенную от еретиков, и за это я дам тебе небо. Уничтожь вместе со мной верящих ложно, и я вместе с тобой уничтожу персов!» Так восклицал Несторий уже в своей первой проповеди. Тем временем, он сам оказался «еретиком» — и сокрушен. За исключением существующей в сирийском переводе «liber Heraclidis» («Кмиги Гераклида»), от него уцелели, в основном, фрагменты, хотя сам он и не был «несторианцем» и вовсе не выступал против формулы, которую вскоре провозгласили в Халкидоне как правоверную. До самого конца он заявлял о своем «правоверии» — уже его современники говорили о «трагедии Нестория». И по сей день не доказано, что он был «еретиком». Видные исследователи пытаются оправдать его. Историк догматики Рейнольд Зееберг/ Reinhold Seeberg, толкуя убеждения Нестория по «Книге Гераклида», в которой, кроме язвительной критики Кирилла, присутствует и собственная позиция Нестория, приходит к выводу: «На деле в этом учении нет ничего «еретического»... В конечном итоге, оно полностью совпадает с Львом и выводами Халкидона. Разница лишь в том, что последние ограничиваются общими обвинениями и утверждениями, в то время как Несторий столь же добросовестно опровергает своих противников, сколь и развивает свои собственные воззрения. Вряд ли является преувеличением, когда его книгу называют самым значительным и мудрым опытом разрешения христологической проблемы в истории ранней церкви». Насколько «еретическим» было его учение, пишет католик Франзен/ Franzen, «по сей день остается неясным». Прежде всего потому, что на этой стороне редко признаются в тяжких заблуждениях и преступлениях.

Но несториане, теперь открыто гонимые, толпами бежали в Персидскую империю. Там, где их принимали хорошо, они еще больше ослабляли и без того слабый католицизм. В 485 г. главы обеих церквей — несторианец Барсум из Нисибиса и католик Бабуе из Селевкии — отлучили друг друга от церкви. В том же году Бабуе был казнен. А несториане, после Собора в Селеквии (486 г.) официально отделившись от католиков, существенно расширили сферу своего влияния. Их острая полемика с монофизитами привела к новому противостоянию. Тем не менее они продолжали расширяться. На рубеже V—VI вв. они достигли Цейлона и тюркских народов Центральной Азии. В VII в., продвигаясь вдоль Великого шелкового пути, они достигли Китая, где христианство терпели почти два столетия. Многие, как пишет католикос Тимофей I (780— 823 гг.), «взяв с собой только посох и суму, пересекли моря и достигли Индии и Китая». В XIV в. монгольские завоевания предопределили стремительный и глубокий откат. В XVI в. многие несториане, так называемые халдеи и малабарские христиане, присоединились к Риму, В XVII в. многие несториане стали монофизитами (яковитами). Но еще и в XX в. в Ираке, Иране и Сирии сохранилась (небольшая) церковь несториан. Свыше 100 тысяч несториан живут в Курдистане, около 5 тысяч — в Индии и 25 тысяч — в США. Но Несторий продолжает оставаться проклятым Богом «еретиком», в то время как уже Собор в Халкидоне чествовал Кирилла как второго Афанасия и увенчал его титулом «защитника ортодоксальной и безупречной веры»79.

В действительности святой был страшно хитер, как, без сомнения, и очень многие другие князья церкви, которые между тем не становятся святыми, а тем более учителями церкви. Этот «защитник веры» с исключительной ловкостью борьбу за устранение своего противника представлял борьбой за веру, а не за власть. Теперь же, когда он добился власти, оказалось, что вера не так уж и важна. Еще недавно он грозил Несторию словами Господа: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч», теперь же, после сокрушения Нестория, весной 433 г. он признается Иоанну Антиохийскому, что «помнит слова Господа: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам». Ведь и его учили молиться: «Господь, Боже наш, даруй нам мир, ибо так Ты даруешь нам все». Вот он все и получил!80

Все, что было прежде — не в счет. Так же думал и Иоанн, писавший Кириллу: «Что касается причин этих разногласий, то сейчас, в мирное время, нам не стоит останавливаться на них. А Кирилл вторит ему: «Не стоит разбираться в том, каким образом возник раскол. По-моему, более уместно думать и говорить о том, что актуально в мирные времена». И теперь он очень быстро «и окончательно убедился в том.*, что раскол был абсолютно необоснованным, а потому и ненужным». И с точки зрения веры, теперь все в порядке. Получив от «возлюбленного брата и товарища по служению Иоанна» поздравление с «безупречным символом веры», он в ответ на эти «святые слова» может только «констатировать: мы думаем так же, как Вы. Ибо есть подин Господь, одна вера, одно крещение» (Еф., 4,5)». Да, теперь все идет как по маслу. Кирилл, великий борец за веру и защитник ортодоксии, уже больше не настаивал на формулировках александрийской школы. Он принял формулу веры более умеренной антиохийской христологии. У него вдруг обнаружилась «высокая степень толерантности» (католик Эрхард/ Ehrhard). А нытики, критиканы, «непонятливые», «еретики», преисполненные «глупостью» и «небылицами», все, кто «привык ставить все с ног на голову», «извращать» Святой Дух, все, кто «жужжат подобно диким осам и говорят обо мне злые слова» — все они «должны быть осмеяны», им «необходимо заткнуть рот». «Их следует усовестить»81.

Торг об унии показывает, как мало значила вера для учителя церкви Кирилла. Ведь даже пелагианским спором, который не имел отношения к его жажде власти, он вряд ли интересовался, в то время как папа Целестин (который в деле Апиария не смог добиться победы над католическими епископами Африки) преследовал пелагиан в Галлии и Британии, и вплоть до края тогдашнего мира — до Ирландии, пока сам «не почил в бозе» (Грене/Grone)82.

Таким же мошенничеством, как «торг об унии», но, если угодно, меньшего масштаба, был трюк с монахом Виктором.

Виктор по всей видимости, аббат — был одним из обвинителей Кирилла из «кучки дерьма Александрии», чьи жалобы послужили поводом для созыва Собора. Он был наиболее опасен, так как пользовался особым уважением. Его обвинения против Кирилла были опровергнуты в Эфесе. И теперь, после Кирилловой победы, Виктор опасался за свою жизнь. С другой стороны, и Кирилл опасался авторитета и учености монаха, который импонировал даже императору. Теперь Виктору пришлось сделать заявление, будто бы он никогда не обвинял Кирилла. Эту чудовищную ложь он подкрепил клятвой, после чего ему было разрешено вернуться в свой александрийский монастырь. А Кирилл, святой учитель церкви, не только притворился, что поверил клятве, но и в своем собственноручном оправдательном письме разыграл эту подкрепленную клятвой ложь, «как сильнейший козырь» против императора. Он заявил, что Виктор был оклеветан, так же как и сам Кирилл. Виктор никогда, мол, не обвинял Кирилла, своего патриарха. Так они оба оказались безупречны83.

Благодаря Эфесскому Собору, александриец добился огромного триумфа, не столько теологического, сколько церковно-политического — ради чего все и затевалось. «Значение собора, — подчеркивает Генрих Крафт/ Heinrich Kraft, — в том, что в результате он привел к однозначному осуждению Нестория, а внесению ясности в христологический догмат он способствовал в незначительной степени». Это была победа, прежде всего, над патриархом Константинополя, столицы Империи, но одновременно и над правительством, которое поначалу благоволило Несторию. Патриархат Александрии, со времен Афанасия находившийся на подъеме, теперь достиг вершины своего расцвета. Кирилл стал руководителем церкви Востока и даже возвысил «свою мирскую власть в Египте над властью тамошних представителей императора» (Острогорский/ Ostrogorsky)84.

СВ. КИРИЛЛ — ГОНИТЕЛЬ ЕРЕТИКОВ И ИНИЦИАТОР ПЕРВОГО «ОКОНЧАТЕЛЬНОГО РЕШЕНИЯ»

Все вопиющее властолюбие этого святого — типичное для католицизма в целом — удовлетворяется под предлогом борьбы за веру. Причем опусы Кирилла, сохранившиеся не полностью, занимают десять томов Patrologia Graeca*. Больше сочинили только Августин и Иоанн Златоуст, Кириллу постоянно мерещится, что «церкви Бога» угрожает «множество ересей», «проклятые и безбожные учения» иноверующих христиан — «безбожников», которые «очень скоро будут низвергнуты в бездну преисподней», в «силок смерти», если они — чему он способствовал — не «примут позорный конец уже в этой жизни». Утомительный, оглушающе-хаотичный поток его ругательств становится понятным только на фоне его одержимости властью. Политику дьяволизации всех иноверующих христиан, характерную уже для первых веков (кн. 1, гл. 3), он проводит, пожалуй, даже в больших масштабах, вторя своему пресловутому предшественнику и учителю — св. Афанасию, «нашему благому и достославному отцу», которого ему, правда, удалось перещеголять в жестокости, но не в твердолобости. В стилистической же немощи они были, по меньшей мере, равны. Даже в католических кругах, что не случайно, в языке и манере изложения Кирилла находят «не много привлекательного». Его слог называют «тусклым, расплывчатым, рыхлым и перегруженным» («Библиотека отцов церкви»/ «Bibliothek der Kirchenvater»). А Алтанер/ Altaner и Штюбер/ Stuiber полагают, что «в литературном отношении его труды не многого стоят» — и это еще мягко сказано.

* Patrologia Graeca (лат.) — Греческие отцы Церкви. (Примеч. ред.)

Кто не хочет того, чего хочет он, может быть только «еретиком». Тому он приписывает «непонимание»; «гигантское», «безмерное невежество»; «ошибочные представления и испорченность» — ибо тот, кто учит иначе, всегда аморален. Ему он приписывает нарушение моральных норм», «греховность», «безумие», «фиглярство и пустую болтовню», «предельную глупость». Такие люди — «в высшей степени преступны», они «путанники и клеветники до мозга костей». Они «как бы опьянены или одурманены», они разложились на «дурных дрожжах», они «больны тяжким недугом незнания Господа», они преисполнены «безумием» и учениями «дьявольского происхождения». «Они искажают унаследованную нами веру, следуя выдумкам новоявленного дракона» — имеется в виду Несторий85.

Как и подобает святому, Кирилл просто не в силах остановить поток своих проклятий. И, разумеется, он требует, на этот раз обращаясь к императору: «Итак, долой блевотину этих людей...» «Долой всю болтовню и пустые разговоры, все безумие и всю ложь пышных фраз!» Как и Несторий, восклицавший в своей первой проповеди, обращаясь к императору: «уничтожь со мною еретиков...» и в мае 428 г. добившийся эдикта против всех «ересей», Кирилл считал само собой разумеющимся, что долгом правителя является истребление «еретиков». Ибо, грозит он, потрясая Ветхим Заветом, «если они не обратятся — сверкнет меч Господа». Господь был не только императором, прежде всего, Господь был Кириллом.

Сразу после своего избрания епископом 17 октября 412 Г; он резко выступил против дотоле терпимых и вполне «правоверных» новациан. Своей исключительной нравственной строгостью они не могли импонировать как раз Кириллу. Открыто противодействуя императорскому наместнику, он приказал закрыть их церкви, их самих изгонять, а их имущество, в том числе и личное имущество новатианского епископа Феопемпта, в нарушение имперского закона, было им прикарманено. «Библиотека отцов церкви» прославляет Кирилла за то, что он нанес «смертельный удар» многим сектам, разумеется — «пером», по мнению составителей, его «главным оружием». «О, безумие!» — вновь и вновь восклицает он. «О, невежество и безумие помыслов». «О, бабьи мозги и расслабленный разум, который в состоянии только лепетать...» Да, у «еретиков» — лишь «безбожные выдумки», «мерзкие басни» и «чистейший бред». Они постоянно пребывают на «вершине порочности». «Их глотки, воистину, разверстые могилы... на их губах гадючий яд». «О, опьяненные, отрезвитесь от своего дурмана!»**

Кирилл преследовал и мессалиан (от сирийского: msalyane — молящиеся), которых по-гречески называли евхитами, или энтузиастами. Эти аскеты, в большинстве своем, по-видимому, из простонародья, с длинными волосами и одетые во власяницы, избегали труда и старались служить Христу самоотречением и абсолютной бедностью. При этом они приветствовали, что особенно не нравилось католикам, совместное проживание мужчин и женщин, как выражение «братства». И хотя они были осуждены ранее, Кирилл настоял на том, чтобы в Эфесе еще раз были прокляты их учение и практика и тем самым загнал их в подполье. Разумеется, они подвергались гонениям и со стороны других. Константинопольский патриарх Аттик (406—425 гг.), которого хвалил папа Лев I, а греческая церковь чтит как святого (поминается 8 января и 11 октября), призывал епископов Памфилии изгонять мессалиан, как паразитов и мышей. Антиохийский патриарх Флавиан изгоняет их из Эдессы и всей Сирии. Епископ Амфилохий Иконийский подвергает их гонениям в своей епархии, равно как и епископ Летой из Милитены, сжигавший их монастыри — «разбойничьи логова», по определению отца церкви епископа Феодорита. Тем не менее мессалиане возродились в средние века в богомильстве87.

Всякий раз, когда Кирилл вступает в борьбу, на одной стороне образуется — что характерно для церковной политики двух тысячелетий — бездна заблуждений, безумия, глупости и одержимости. А на другой — он сам, т. е. безупречная правоверность. И его «мудрое и разумное изложение не может быть оспорено ни по одному пункту», как скромно аттестует он самого себя. Он и его сподвижники всегда в числе тех, кто утвердил свою веру на несокрушимой скале и сохранил благочестие до конца... Они смеются над бессилием противников. «С нами Бог...». Здесь всегда сияет «свет истины», а там — все преисполнено «неразумием и заблуждениями», там проповедуют «как бы во сне и под дураманом», там не знают «ни Писания, ни силы Господа! Так одумайтесь же, очнитесь от своего дурмана...»88.

«Самым ярким свидетельством его благородных помыслов, — прославляет Кирилла вышедшее при Гитлере очень большим тиражом и с церковного разрешения к печати «Специальное издание», — служит то, что и в борьбе он стремился соблюдать заповедь о любви к ближнему и, смирив свою врожденную резкость, не потерял самообладания даже перед лицом самой подлой злобы своего противника». Ведь и одному из новейших исследователей этот святой представляется «ученым, человеком интеллектуального склада», а его борьба против «ересей» — «достаточно сдержанной» (Жуассар/ Jou-assard). По крайней мере, на фоне его борьбы с язычниками иди, например, евреями!89

Патриарх Кирилл, сокрушаясь, что евреям не достает «понимания тайны» христанства, и говоря об их «болезни» и «духовной слепоте», называя их «распявшими», «убийцами Бога», обращается с ними в своих трудах «еще хуже, чем с язычниками» (Жуассар). В отличие от большинства старых отцов церкви (кн.1, гл. 2), он наносит им удары не только на литературном поприще. Уже в 414 г. сей «чрезвычайно активный» муж, этот «цельный характер» (католик Даниель-Ропс/ Daniel-Rops) экспроприировал все синагоги Египта и превратил их в христианские церкви. В Палестине, в свою очередь, евреи также подвергались все большему давлению. Их синагоги сжигались фанатичными монахами. Когда же Кирилл вызвал руководителей многочисленной еврейской общины Александрии и разразился угрозами, евреи якобы ответили насилием и ночной резней, что - по состоянию источников — нельзя ни подтвердить, ни аргументированно опровергнуть. Во всяком случае, теперь этот святой, не имея на то полномочий, лично возглавил огромную толпу, штурмующую синагогу. Она была разрушена, имущество евреев было захвачено, едва ли не как военные трофеи, а сами они, вместе с женщинами и детьми, были изгнаны. Не менее 100 тысяч человек, а возможно и двести, ^ без пожитков, без пищи. Изт-нание было тотальным, так что существовавшая уже свыше 700 лет еврейская община Александрии, крупнейшая в диаспоре, прекратила свое существование. Это стало первым «окончательным решением» в истории церкви. «Возможно, этот поступок Кирилла, говорится в «Библиотеке отцов церкви», — не свободен от бестактности и насилия».

Наместник императора Орест немедленно пожаловался в Константинополь, и тогда в Александрию примчалась орда Кирилловых монахов-пустынников, «уже издалека почуяв запах крови и ханжества» (Бьюри/ Вигу), Они поносили Ореста, крещенного в Константинополе, как идолопоклонника и язычника, и учинили насилие: пущенный камень пробил ему голову. И не вступись за него народ — он мог бы погибнуть. Совершивший покушение Аммон умер под пытками, а Кирилл воздал ему почести мученика, каковым его считали далеко не все христиане. В одной из своих проповедей он восславил монаха и 3 февраля 418 г. повелел увеличить численность своего штурмового монашеского отряда до 600 человек, несмотря на то, что императорский указ от 5 октября 416 г. сократил ее до 500 человек90.

Смерть «мученика», соответственно, повлекла за собой убийство Ипатии.

В ходе беспорядков в Александрии в марте 415 г., которые, по Лакарьеру/ Lacarrtere, не только произошли с согласия Кирилла, но и были спровоцированы им, была зверски убита Ипатия, известный всему тогдашнему миру и высокочтимый языческий философ, дочь математика и философа Теона, последнего из известных нам руководителей александрийского университета «мусейон»*. Учеником Ипатии был отец церкви епископ Синесий из Кирены, который в письмах величает ее «матушка, сестрица и учительница», «возлюбленный Богом философ». Среди ее слушателей были и христиане. Например, с ней любил общаться — к вящей досаде Кирилла — и praefectus augustalis** Орест. После того как патриарх распалил народ, в своих проповедях клеймя Ипатию как колдунью и распространяя о ней клеветнические слухи, на нее предательски напали монахи Кирилла под водительством клирика Петра, затащили в церковь Каисарион, сорвали одежду и буквально искромсали осколками стекла, а ее расчлененное тело было публично сожжено — «первая отмеченная в истории охота на ведьм» (Тисе/ Thiess)91.

* «Мусейон» (греч.)— основанная Птолемеями в III в. до н. э. в Александрии научное учреждение. (Примеч. ред.)

** Praefectus augustalis (лат.} —наместник императора. (Примеч. ред.)

Более того, заодно начали преследовать и язычников: А патриарх Кирилл всеми рассматривался как «духовный отец преступлений» (Гюльденпеннинг/ Gulden penning). Даже вышедший в 1970 г. (с Imprimatur) сборник «Реформаторы церкви» пишет о нем, как об одном из величайших католических святых: «Он, по крайней мере (!), морально ответственен за подлое убийство благородной язычницы Ипатии». Ведь и христианский историк: Сократ, который на фоне своих собратьев больше других стремится к «объективности», сообщает, что народ обвиняет в этом преступлении Кирилла и александрийскую церковь. «Итак, можно быть уверенным, что благородная и высокообразованная женщина была самой знаменитой жертвой фанатичного епископа» (Тиннефельд/ Ttnnefeld). У язычества в Египте били гораздо более сильные, чем принято думать, позиции. В так называемом народе были большие языческие группы, в высших слоях, особенно среди интеллигенции, встречались выдающиеся личности, настроенные антихристиански92.

Язычники, с которыми он боролся так же, как его предшественник и дядя Феофил, для Кирилла в принципе ничем не отличались от евреев. Они должны быть «повержены», как поверг их прославляемый Кириллом Осия, «который сжигал идолопоклонников вместе с их рощами и алтарями, искоренял все виды колдовства и гаданий и подавлял все уловки дьявольского обмана». Кирилл не преминул добавить: «Тем самым он обеспечил своему правлению признание и похвалу авторитетов; по сей день им восхищаются все, кто ценит богобоязненность»93.

Однако этот святой преступник, человек, который, с одной стороны, утверждает, что греческие философы все лучшее списали у Моисея, а с другой — сам часть своих собственных излияний, в большинстве своем столь же скучных, сколь и напыщенных (тридцать томов только «Против безбожника Юлиана» — ровно по десять томов на каждый том книги Юлиана «Против галилеян»!), переписал у других; этот Кирилл, неоднократно изобличенный во лжи, клевете на Нестория, огромных взятках, Кирилл, виновный в экспроприациях в пользу церкви и в свою собственную, в ссылках, массовых жестоких изгнаниях, в соучастии в убийстве, этот дьявол, который вновь и вновь доказывал, выражаясь его собственным слогом, сколь «велик риск» «оказаться врагом Бога и, отклонившись с пути долга, как-нибудь его прогневить» — уже вскоре прославляется как «защитник истины», «пламенный поборник точности». Инициатор первого в истории христианской церкви «окончательного решения», за которым последовали еще многие и многие «окончательные решения», становится «благороднейшим святым византийской ортодоксии» (фон Кампенхаузен/ v. Campenhausen), одним из ярчайших святых римско-католической церкви, «doctor ecclesiae» и учителем церкви. Ведь даже после гитлеровского уничтожения евреев он остается для католиков «в полном смысле этого слова, добродетельнейшим мужем» (Пиней/ Pinay)! При этом, еще в XVI в. католик Л. С. Ле Ней де Тиллемон с мягким и столь свойственным этой среде цинизмом иронизирует: «Кирилл — свят, но нельзя сказать того же о его поступках». Кардинал Ньюманн, по всей видимости, сбившись с толку, почему-то противопоставляет «внешние проявления» Кирилла его «внутренней святости»94.

У одного из исследователей, некоего Геффкена/ Geffcken, вопреки его стремлению к непредвзятости и попыткам «искать доброе в обоих лагерях», Кирилл «раз за разом вызывает резкое» неприятие. Он находит у него: «фанатизм без подлинной, не говоря уже яркой, страсти; ученость без глубины; усердие без скрупулезности, неуклюжую задиристость без диалектического навыка и, в конечном счете — отсутствие честности в борьбе...» Таково мнение не только Геффкена, но, пожалуй, почти всех некатолических историков^ и оно не беспричинно95.

Когда великий святой умер, весь Египет вздохнул с облегчением. В письме, возможно, апокрифическом, но приписываемом отцу церкви Феодориту, отражено всеобщее облегчение: «Наконец, наконец-то он умер, этот скверный человек. Его кончина обрадует переживших его, но мертвецам не позавидуешь»96.

О том, какие люди окружали патриарха, подробнее рассмотрим на одном примере.

НАСТОЯТЕЛЬ МОНАСТЫРЯ ШЕНУТЕ ИЗ АТРИБЫ (ОК. 348—466 ГГ. !)

Шенуте (на языке жителей Саиса: сын Бога) находился в свите Кирилла на Эфесском Соборе, где ему суждено было «сыграть выдающуюся роль» («Энциклопедия теологии и церкви»/ «Lexikon fur Theologie urad Kirche»). Мальчиком он пас скот в Верхнем Египте - нередкое начало большой христианской карьеры. Он довольно рано попал в Белый монастырь своего дяди Пгола. Там его часто и строго наказывали, и во искупление он так рьяно постился, что, согласно его ученику Визе, стал «кожа да кости». С 383 г. он сам стал настоятелем Белого монастыря под Атрибой, недалеко от Фив. Это был двойной монастырь, и под началом Шенуте порой находилось до 2200 монахов и 1800 монахинь. Но даже Иоганн Лейпольдт/ Johann Leipoldt, современный биограф Шенуте, склонный оправдывать своего героя и подчеркивать, что тот был «больше, чем просто жестокий тиран», описывает как он, «наделенный богатырской силой», неутомимо истязает «язычников и грешников». Лейпольдт говорит о «сильном герое», который «столь же скор на кулак, как и на язык...» Шенуте, «великий аббат», «пророк», «апостол», не чурался ни откровенного обмана, ни убийства собственной рукой. Более того, своих монахов он мог даже за малейшие «проступки»: смех или улыбку — десятилетиями варварски истязать, а то и забить до смерти. Для описания подобных случаев Виза в своей «Жизни Шенуте» регулярно пользуется одной и той же фразой: «...земля разверзлась, и богохульник живым рухнул в ад»97.

Истязания особенно популярны у теократических групп. Избивали не только во имя «улучшения» или укрепления собственного «авторитета», но и для магического очищения и устранения вредных миазмов. Уже в иудейском религиозном праве существует телесное наказание, но не более 40, а затем и 39 ударов палкой. (Египетским правом разрешалось 100, а греческим — 50 и 100 ударов.) В христианские времена порка сохраняется и применяется часто; правда, теперь при определении Меры наказания, что примечательно, учитывается социальный статус наказуемого! Порка применялась и в качестве епитимьи. Так, Шестнадцатый синод в Толедо (693 г.) распорядился за идолопоклонничество или блуд наказывать лиц низкого сословия ста ударами, однако минимум с V по XIX вв. порке подвергали не только простых мирян, но и самих священников. Постоянно и особенно изощренно применялись телесные наказания в монастырях. Еще Жан Поль/ Jean Paul писал: «Католического послушника доколачивали до монашества»98.

Шенуте, впадавший то в экзальтацию, то в глубокую депрессию, каждую мелочь фиксировал на бумаге, любую ерунду возводил в ранг государственного преступления. При этом его интересовало «не исполнение важных монастырских правил, но исполнение ело воли как руководителя»99.

Правда, временами он осознавал всю жестокость своего правления и признавался, что Господь советует ему «прекратить эту большую войну». Он дает обет править мягче и предоставлять грешников суду небесному. Но подобные порывы редки. Как предполагает Лейпольдт, он действует жёстко, возможно, еще с большей беспощадностью, нежели это предписывалось монастырским каноном. В любом проступке надлежало признаться. Доносительство поощрялось и даже вменялось в обязанность. Он собственноручно избивал монахов, так что они часто корчились на полу от боли. Когда один из них скончался от его побоев, Шенуте нашел себе софистическое, вернее, христианское оправдание. Бенедектинец Энгбердинг/ Engberding называет его «натурой, прекрасно сознающей свое положение». Шенуте —святой коптской церкви (поминается 7 абиба, т. е. 1 июля)100.

Отношение Шенуте к тем, кто отрезал себе гениталии «ради очищения», также говорит о его жестокости. Разумеется, сексуальные связи или рукоблудие подрывали строгость затворничества. Монахам запрещалось беседовать друг с другом в темноте, а монахиня даже на смертном одре не могла проститься с родным братом! Лекарю-монаху запрещалось врачевать женщин, а также детородный орган мужчин. В результате, похотливые фантазии цвели пышным цветом. И эти «прегрешения» постоянно фигурируют в реестрах грехов Белого монастыря. Тех же, кто, «желая очиститься», отрезал свой пенис — что церковь, при всем ее безумном стремлении к целомудрию, запрещала ~- святой, ничтоже сумняшеся, выбрасывал за пределы монастыря. «Положи их, истекающих кровью из ран, на ложе и вынеси на дорогу... Пусть они станут (устрашающим) примером для всех прохожих». Совсем уж немилосердным он, правда, не был. Во всяком случае, он позволяет — это всего лишь разрешение, но отнюдь не правило — этим членовредителям во имя исцеления души околевать не прямо под стенами Белого монастыря. Ибо, «если ты хочешь этого во имя Бога, то передай этих их родственникам, дабы они не умирали рядом с нами...»101

Лишь монахинь аббат не избивал лично — видимо, боялся искушения. В этих случаях его замещал постоянный уполномоченный некий «старец». И «мать-аббатиса», настоятельница монастыря, обязана была ему, «отцу», сообщать обо всех нарушениях, после чего он назначал количество ударов. Лишь послушниц можно было пороть в любое время, не испрашивая его согласия. В обоих монастырях, как и во всех остальных, были и дети, хотя об их пребывании там известно не более того, что их телесным наказаниям отводилось «большое значение»; «в Белом монастыре дети всегда пользовались преимущественным правом быть битыми». Их горестное существование в христианских монастырях заслуживает основательного изучения. Равно как и судьба детей в нынешних «христианскрс» приютах!102

О побоях, которые аббат Шенуте назначал монахиням, сообщается в своеобразном письме, сохранившемся в литературе коптского монашества: «Феное, дочери Апа Гермефа, о которой вы нам вначале сообщили, что она совершила дурные преступления и украла — тридцать ударов палкой.

Сестре Апа Псироса, о которой вы нам вначале сообщили, что она тайно унесла нечто — двадцать ударов палкой.

Софии, сестре младшего старшины, о которой вы нам сообщили, что она упрямо и беспричинно спорила с теми, кто ее наставлял, и многими (другими), и дала пощечину или ударила по голове старшую — двадцать ударов палкой.

Дшенбиктор, сестре младшего Иоанна, о которой вы нам сообщили, что ее помыслы и сознание несовершенны — пятнадцать ударов палкой.

Таесе, сестре младшего Пшаи, о которой вы нам сообщили, что она бегала к Сансно, в дружбе и телесном влечении — пятнадцать ударов палкой.

Такусе, прозванной Ребеккой, чей рот научился лживым и самолюбивым речам — двадцать пять ударов палкой.

Софии, сестре Захарии — десять ударов палкой. Мне ведомо за что.

А ее сестра Аполле тоже заслужила удары палкой. Но, во имя Господа и ради покровительства, которым она пользуется, мы прощаем ей на этот раз как то запрещенное общение, так и наряд, в который она обрядилась в тщеславном желании... Ибо я знаю, что ей этого (ударов палкой) не вынести, поскольку она очень жирна и толста...

Софии, сестре Иосифа — пятнадцать ударов палкой. Мне ведомо за что.

Сансно, сестре Апа Гелло, которая говорит, что наставляет других — сорок ударов палкой. Ибо иногда она, преисполненная дружбой, бегала к своей соседке, иногда же лгала о тщетных, преходящих вещах, тем самым нанося вред своей душе, которой не стоит и весь мир, а еще менее того картинка или чаша для питья или кубок, о которых она лжет.

Все эти (удары) нанесет им старец своими руками (то есть, лично) по их ступням. Они же должны сидеть на земле, а староста и Тахом должны держать их ему, а вместе с ними старшие женщины. А также те старцы... придерживающие их ступни до тех пор, пока он не прекратит их наказывать, как и нам приходилось вначале делать с некоторыми. Тех же, кто как-нибудь будет предатствовать ему, он должен, придя к нам, назвать. Мы наставим вас, как с ними следует поступить. Если же он захочет нанести им больше ударов — хорошо, пусть будет так. Но если он захочет нанести меньше - то ему решать. Если он хочет кого-то отвергнуть — хорошо. Если же его сердце довольно некоторыми из вас, и он захочет на этот раз простить... — хорошо»103.

Часто применявшемуся наказанию изгнанием, иногда предшествовали заключение и порка. Но эти и другие чудовищные вещи теолог Лейдольдт оправдывает результатом: «Успех налицо: Шенуте практически спас свой монастырь от опасности слишком стремительного роста. Впоследствии к правилам и к их жестокости привыкли...»104

БОРЬБА СВ. ШЕНУТЕ С ЯЗЫЧНИКАМИ: РАЗБОЙ, РАЗОРЕНИЕ И УБИЙСТВА

Деятельность Шенуте не исчерпывалась интенсивным и широко применяемым битьем. Его террор, главным образом, ассоциируется с искоренением язычества в Египте. В тех краях, где уже Климент Александрийский считал, что люди, поклоняющиеся идолам, «хуже обезьян» (ср. кн. 1, стр. 169), оно проводилось с конца IV в. в самых насильственных формах105.

Истребительные походы всегда проходили под водительством епископов и аббатов, для которых даже самые прекрасные Храмы были очагами заразы и оплотами дьявола. Самыми ярыми разрушителями выступали «черноризые свиньи» — так греки называли монахов, которые выглядели, как люди, но жили, как свиньи. Эти аскеты были прирожденными разрушителями, а подавленные инстинкты лишь усиливали их агрессивность, к тому же ряды их пополнялись всевозможными сумасбродами и несуразными личностями. Даже происхождение наиболее выдающихся из них говорит о многом: Шенуте — пастух, Макарий — контрабандист, Моисей — грабитель с большой дороги. Антоний — двоечник Их ученики и единомышленники предпочли «антикультуру» и снискали уважение христианского мира, не в последнюю очередь, благодаря тому, «что вышли на бой с дьяволом почти как «профессиональные боксеры» (Браун/ Brown),106.

Взбудораженными ордами, зачастую в звериных шкурах, проносились они по стране, опустошали храмы, сжигали и уничтожали шедевры искусства при малейшем подозрении, что они представляют собой изображения идолов. С Тех пор как государственные чиновники ослабили борьбу с язычеством, монахи взяли это дело в свои руки. Они всегда тут как тут, если уничтожается древняя святыня, сжигается «еретическая» церковь или синагога, а также — если запахнет деньгами. Толпы жаждущих добычи дотла опустошали заподозренные в неверии поселения. «Монахи совершают множество преступлений», — отважился пожаловаться епископу Амвросию император Феодосии I и 2 сентября 390 г. приказал выслать их из городов (впрочем, 17 апреля 392 г. император отменил свое распоряжение). Не исключено, что он вспомнил об одном тексте Либания, высокочтимого, убежденного язычника (от которого сохранилось множество речей и более полутора тысяч писем, которые делают его одной из наиболее понятных нам личностей в античности). Этот текст посвящен монахам, которыми столь пылко восхищались христиане: «Они сжирают больше, чем слоны, и опустощают кубок за кубком», но наловчились скрывать свой образ жизни «искусственной бледностью лица». Цтак, Либаний жалуется в 389 г. в своем послании императору «Pro templis»*, что монахи, подобно диким потокам, проносятся по стране и опустошают ее, разрушая храмы. «Они штурмуют святыни, о, император, хотя еще существует твой закон, таскают за собой поленницы дров, вооруженные булыжниками и мечами, а то и без всего этого, полагаясь лишь на свои руки и ноги. После этого, как если бы это добро было бесхозным, они срывают крыши, валят стены, разбивают изображения богов и разрушают алтари. Священнослужителям остается выбор между молчанием и смертью. Разрушив один храм, они спешат ко второму, к третьему и, в насмешку над законом, хватают трофей за трофеем»107.

* «Рго tempi is» (лат.) — «В защиту храмов». (Примеч. ред.)

На разрушение храмов требовалось государственное разрешение. Закон, дозволяющий это на территории Сирии, был издан в 399 г., а на Западе, где римская аристократия все еще хранила верность старой религии, храмы в том же году пребывали под защитой закона. Однако в 407 r.f согласно основному закону, изданному при Стилихоне, все языческие храмы в окрестностях Рима были конфискованы. На Востоке Феодосии II в 435 г. распорядился об окончательном закрытии храмов, их очищении (от язычества) или разрушении. Однако это надлежало делать без лишней шумихи (sine turba ас tumult и). А поскольку власти, чиновничество и солдаты зачастую относились к язычеству более терпимо, нежели дозволялось принятыми под давлением клира указами, этот клир, совместно с простым людом, без всякого права на то, занимался стихийным разрушением храмов. Для описания этого существует эвфемизм: «христианизация». На самом же деле это были «хрустальные ночи»* античности. Хотя иезуит Гризар/ Grisar и пытается доказать, что «иногда или даже в большинстве случаев это происходило в ответ на организованные язычниками беспорядки», В восточных провинциях, где христианство преобладало, а сопротивление язычников носило «академический» (Джонс/Jones) характер, уже во второй половине IV в. все больше и больше храмов разрушалось, причем фанатичные толпы нередко в кровь избивали староверующих. Известно, что те по возможности отбивались. Но сведения об этом скудны108.

Террор был загодя подготовлен публицистически, в чем принимал участие и Шенуте.

В своих трафаретных пасквилях он осыпает оскорблениями «идолов» и «идолопоклонников», почитателей деревяшек, камней, «птиц, крокодилов, диких животных и домашнего скота». Он высмеивает зажигание огней и курение ладана (что и по сей день практикуется в католицизме), но не для «богов», а — колоссальная разница — для Бога (и его «святых»). При этом Шенуте применяет тактику, и по сей день популярную в религиозных, особенно в католических, кругах: перед народными массами он клеветал грубо и примитивно, разжигая ненависть и фанатизм, а в благородном обществе брал серьезный тон и старался, как бы трудно ему это ни давалось, завоевать собеседников изысканными манерами. «И поскольку Шенуте не испытывает к язычникам и отправлению их культов ничего, кроме презрения, он восторженно приветствует ту кровавую войну, которую ведет в его время христианская чернь против последних эллинистических жрецов» Он восхваляет «справедливых правителей и полководцев», разрушающих храмы и низвергающих идолов. Он радуется, когда статуи... уносят прочь. Ему по душе христианские частушки, высмеивающие язычников и их храмы» (Лейпольдт)109.

* «Krtstallnacht» (йен.) — «хрустальная ночь»: название организованных фашистами еврейских погромов в Германии в ночь с 9 на 10 ноября 1938 г. (Примеч. ред.)

Шенуте, враг науки, яро ненавидевший эллинов, католический зилот*, громогласно восхвалявший всех сильных мира сего, которые уничтожают храмы и статуи богов (последнее, по крайней мере после убийства императора Юлиана, по мнению Функе/ Funke, «стоит на повестке дня») этот «великий аббат» продолжал опустошать страну. Во главе толп по-армейски вымуштрованных, хорошо распаленных и изрядно оголодавших аскетов — мясо, рыба, яйца, сыр и вино были исключены, разрешался лишь хлеб и одна порция горячей похлебки в день — он врывался в храмы, грабил их, громил и сбрасывал в Нил «идолов». Однако все, что представляло ценность, что сулило деньги, уносилось в его монастырь. За год до своей кончины якобы в возрасте 118 лет, он подверг подобному набегу один из фиванских храмов. Но теолог Лейполедт не может не причислить к бесспорным «заслугам» Шенуте то, что «после 450 г. в Верхнем Египте старым богам больше не поклонялись»110.

* Зилот {греч. zelotat — ревнитель) — представитель радикального крыла иудейских повстанцев в Палестине в период Иудейской воины. (Примеч. ред.)

Святой неоднократно собственноручно упразднял храмы своей родины. «Пример его архиепископа Кирилла вдохновил его на то, чтобы добиться больших успехов таким легким и удобным способом», — пишет Лейпольдт и приводит в качестве примеров сожжение языческого святилища в близлежащем Атрибе и храма в деревне Пнеуит (Плеуит). «Язычники, видевшие его деяния, не смели защищаться. Одни бежали, «как лисы от волков». Другие лишь умоляли: «Взгляните на наши святыни», что значило: пощадите святой храм. Лишь немногие находили в себе мужество грозить Шенуте. Мол, если ваши претензии обоснованы, вы можете обратиться в суд и там доказывать их. Действительно, в самый последний момент и среди свиты Шенуте раздались голоса, призывавшие, быть может, из страха перед возможными последствиями, пойти на мировую. Но Шенуте считал, что его долгие позволяет ему прислушиваться к подобному. Сделав ставку на благосклонность своего архиепископа и христианского правительства, он хотел во что бы то ни стало завершить начатое дело. Он вынес из храма все, что только можно: священные светильники, магические книги, жертвенные дары, сосуды для зерна, культовую утварь, освященные дары и даже святые изображения богов. С этой богатой добычей он вернулся в монастырь. Возможно, не без оснований Шенуте впоследствии упрекали в том, что он присвоил храмовые сокровища с тем, чтобы обеспечить монахам приличный доход, если настанут трудные времена. Вскоре дело приняло плохой оборот. Когда один из языческих начальников прибыл в Антиноу, жрецы разграбленного храма пожаловались ему на Шенуте. Если они надеялись, что чиновник-язычник встанет на их сторону, то они заблуждались. Они упустили из вида, сколь сильна ненависть народа к ним и сколь велико почитание Шенуте. Короче, утром в день судебного заседания Шенуте прибыл в Антйноу не один. Из всех окрестных деревень и поместий стекались христиане, мужчины и женщины, столь многочисленными толпами, что все дороги были забиты ими. Час от часу их становилось все больше. Вскоре они заполонили весь город, значительную часть жителей которого еще составляли язычники. И когда должно было начаться разбирательство, все собравшиеся закричали как один: «Иисус! Иисус!» Восклицания толпы заглушали голос судьи. Процесс был сорван. Шенуте же под громкие торжествующие возгласы был сопровожден в так называемую Водную церковь, где он произнес страстную проповедь против язычников»111.

К прочим преступлениям: разбою, разрушениям, подстрекательству и выкачиванию денег прежде всего у богатых землевладельцев-греков — присовокупилось еще и убийство112.

При сожжении большого храма в Панополе был убит богатый предводитель язычников. А поскольку аббат врывался в дома и других знатных лиц, чтобы порушить всевозможных идолов и чертовщину и «очистить» местность, то убивали и там. После тога как Шенуте однажды ночью в Ахмине нагрянул в дом только что уехавшего Гесия, разрушил и сбросил в реку его «идолов», потерпевший пожаловался губернатору. «Жизнь Шенуте» так сообщает об этом случае: «С тех пор как Иисус лишил его (Гесия) его богатств, никто о нем больше не слыхивал». Видимо, это было обычной формулировкой для сообщения об очередном убийстве, совершенном святым. И когда он, по его собственному признанию, вместе со своими монахами разрушил часто посещаемую языческую статую в Ахмине, город разграбил и поджег, а жителей вырезал, их постигла участь Гесия. Вот как говорит об этом Шенуте: «Больше о них ничего не слышали, и после резни их прах развеял ветер...» «Жесткий, суровый, горячий, но и пленительный, завораживающий характер», для которого имела значение «только практика»: «повиноваться Богу и делать свою работу» (Энциклопедия теологии и церкви/ Lexikon fur Theologie und Kirche)113.

В «Патрологии» Альтанера/ Altaner, еще одном стандартном католически-теологическом сочинении (с Imprimatur от 1978 г.), Шенуте фигурирует как «выдающийся организатор египетского монашества», «самый значительный автор коптской церкви». Эрнст Штейн/ Ernst Stein также восхваляет аббата как самого выдающегося религиозного деятеля своего народа, как «культовую личность коптской литературы». Но добавляет к этому, что «своим низким интеллектуальным уровнем и своей жестокостью, не чурающейся собственноручного убийства, он дает нам мерило духовой нищеты своей нации»114.

ЕВТИХИАНСКИЙ СПОР

Через несколько лет после торга об унии (433 г.), этого чудовищного скандала, Несторий, изолированный в пустыне, все еще бедствовал, а его врагов: бывшего друга, а затем предателя Иоанна Антиохийского и св. Кирилла Александрийского — уже не было в живых. Но противостояние продолжалось и привело к падению Александрии. Монофйзитский спор, пришедший в V в. на смену арианскому, расколол церковь и христианский мир еще глубже. При этом, монофизитские «еретики», приверженцы формулы «Mia-physis» («одна природа»), в значительной степени имели право что само по себе комично —- ссылаться на св. Кирилла, поскольку они повсюду «проповедовали ни что иное, как Кириллову или александрийскую христологию» (иезуиты Грильмейер/ Вахт // GriUmeier/ Bacht). Таким образом, этот учитель церкви не так уж далеко отстоит от наиболее распространенной на заре христианства «ереси» Востока. Некоторые исследователи даже полагают, что он был ее наиболее авторитетным проводником115.

После Нестория патриарший трон Константинополя с 431 г. принадлежал «пустому месту» Максимиану, с 434 г. — честолюбивому Проклу, трижды тщетно претендовавшему на это место и. наконец, после его смерти в 446 г. — честному, но слабовольному Флавиану. В Антиохии после кончины Иоанна в 442 г., в полном соответствии с традицией клерикального непотизма, патриархом стал его племянник Домн, чьим советником был, прежде всего, Феодорит, самый видный теолог тамошней школы, «правоверие» которого было несколько шатким. После кончины Кирилла 27 июня 444 г. в Александрии правил его преемник Диоскор. приверженец радикальной Кирилловой теологии, продолжавший традиционную борьбу с Константинополем за власть. Швайгер/ Schwai-ger цишет, что он был «безудержно честолюбив, беспощаден до жестокости и опирался на имперских военных и боеспособные толпы фанатичных монахов». Диоскора католики почти единодушно считают одной из самых прискорбных фигур V в. Однако не случайно, а вполне закономерно/ что Кирилл именно его назначил своим архидиаконом и оказывал ему особое доверие. Они были одним миром мазаны. Сюда вполне вписывается и то, что сразу же после кончины Кирилла Диоскор обвинил своего покровителя в разбазаривании церковной казны, конфисковал его наследство и исключил из александрийского клира многих родственников Кирилла116.

В остальном, в своей борьбе против Константинополя Диоскор, как и Кирилл, сразу же выступил против столичного патриарха и антиохийской теологии. Но в результате петлю, приготовленную им для обоих своих противников, он затянул на собственной шее. Вероятно, прежде всего потому, что не установил, подобно Кириллу, союз с Римом, понадеявшись, что сможет одрлеть и Рим.

На стороне александрийца выступали две влиятельные личности Константинополя: придворный евнух Хрисафий и архимандрит Евтихий.

С того момента как Хрисафию в 441 г. удалось добиться ссылки императрицы Евдокии и нейтрализовать сестру императора Пульхерию, он руководил политикой Феодосия II. Но могущественный евнух враждовал с патриархом столицы Флавианом. За свою помощь Флавиану в избрании того патриархом, Хрисафий, вместо ожидаемого вознаграждения» получил лишь освященный хлеб, который он немедленно отослал назад дарителю с намеком на то, что у него имеется аппетит на золото. Третий союзник — архимандрит Евтихий, уважаемый на Востоке настоятель большого монастыря под Константинополем и крестный отец всемогущего евнуха. Блестящая троица стремилась ликвидировать унию 433 г. и провозгласить пресловутые двенадцать анафематизмов Кирилла путеводной звездой «истинной веры», в противовес бесстыдно торжествующей антиохийской теологии. Патриарх Александрии Диоскор должен был при этом вновь обрести превосходство над патриархом Константинополя Флавианом117.

Маневр был начат старым аббатом Евтихием.

Католики часто говорят, что он был слаб в догматике, а проще говоря — дурак от теологии. Но в вопросах, касающихся Бога, одни знали и Знают ничуть не больше других. В этих делах не помогут ни красноречие, ни изворотливость, ни отсутствие совести. Кто-то может оказаться правым, но по причинам, не имеющим ничего общего ни с логикой, ни с честностью, ни с хотя бы минимально достоверным знанием — действительно, откуда бы ему тут взяться! Как бы то ни было, здесь нет ничего «научно обоснованного». Все висит в воздухе, сплошной обман. Выражаясь словами Канта, «голая идея», «пустые поиски наощупь, и, что самое прискорбное, при помощи пустых понятий». Существует ли что-либо философски более постыдное, чем необходимость распространяться об этом?118

И вот именем Евтихия называется вновь разыгрываемый теологический спектакль, потрясший чуть ли не полмира — евтихианский спор, в ходе которого впервые распадется традиционный альянс Рима и Александрии119.

Евтихий, монах с ранней юности, славившийся особым благочестием, был заподозрен в «ереси». Папа Лев, который поначалу хвалил его за усердие, в конце концов пригрозил ему, что «если он останется лежать в грязи своей глупости», то его постигнет судьба тех, чьи «заблуждения» он разделяет. Дело в том, что Евтихий отказывался верить в «две природы Христа после соединения». Он развил пропагандировавшееся александрийской школой учение о соединении божественной и человеческой природ Христа до логического конца — до их полного слияния, т.е. до монофизитства. Эта ветвь христологии восходит к объявленному еретиком епископу Аполлинарию Лаодикейскому (ум. после 390 г.), который в споре о соединии обеих природ в Господе ограничивал человеческую природу, что тогда еще не заставляло ортодоксов бросаться на баррикады. Целый ряд трудов этого «еретического» епископа можно было бы распространять, снабдив подписями «правоверных» отцов церкви, что ныне теологу Генриху Крафту/ Heinrich Kraft представляется фактом отрадным, который, помимо прочего, показывает «сколь мало даже (!) древние понимали в том, о чем спорили с такой страстью»! И то сказать, не может быть понято то, что пртиворечит всякому опыту и основывается на чистой фикции, то есть вымысле. Короче, для обоснования единства личности Господа мо-нофизиты отрицают полноту человеческой природы. Более умеренные «еретики» — после Воскресения, а радикальные — с момента вочеловечивания. В этом, по их мнению, Его человеческая природа отлична от нашей.

Если Несторий настаивал на разделении божественного и человеческого в Христе, на отличии божественной личности от человеческой, то Евтихий проповедовал, что божественное и человеческое в этой личности соединены неразрывно, что человеческое растворилось в божественном — «одна природа после соединения», формула: «Mia physis», которую Евтихий заимствовал у св. Кирилла! Камело/ Camelot признает, что все евтихианство «зиждется на непоколебимой верности формулировкам Кирилла и, прежде всего — формуле об «одной природе». Монофизиты признавали в Христе после вочеловечивания только одну, божественную природу (Mia kai mone physis). Таким образом, Евтихий оспаривает человеческую сущность Христа. Он объяснял, что она была поглощена божественностью, «подобно тому, как капля меда поглощается океаном воды». Против этого выступили антиохийцы, опорочившие себя унией 433 г. Их новый патриарх Домн, племянник и преемник Иоанна, направил императору протест против лжеучений и клевет монаха Евтихия120.

Затем вмешался александрийский патриарх Диоскор I (444—451 гг.). Преемник св. Кирилла, скромно называвший себя «императором Египта», принудил родственников своего предшественника выдать накопленные тем богатства, хотя сам не отказывался от стяжательства. Как и Кирилл, он завел «настоящую, и устрашающую, личную дружину». «Даже (!) в моральном плане он был небезупречен» (Эрхард/ Ehrhard). Подобно Кириллу, он имел при императорском дворе своих шпионов и клевретов. И так же, как Кирилл (а равно как и многие другие епископы), для достижения своих политических целей он использовал— каков курьез! — монашество: христианскую общность, обязанную своим возникновением идее бегства от мира. Ведь в христианстве все изначальные «идеалы», рано или поздно, превращаются в свою противоположность. Оберегаемый своей личной охраной, архиепископ Диоскор, святой монофизитов, правил, опираясь на голую силу, и, при отправлении своего духовного судопроизводства, при случае, прибегал к помощи наемных убийц. В результате, его собственный клир, устав от его беспощадной тирании, обвинил его в желании править в Египте вместо императора (Маркиана)121.

Вскоре патриарх вступил в полемику со своим антиохийским коллегой, которая происходила в форме обмена посланиями и градус которой все время повышался. Разумеется, за этим стояла застарелая конкуренция обоих патриархатов, тем более что на троне в Константинополе сидел антиохиец Флавиан. Как писал, по поручению антиохийского патриарха Домна, церковный историк епископ Феодорит Кирский: «Диоскор постоянно кивает на трон св. Марка, хотя прекрасно знает, что великий город Антиохия владеет троном св. Петра, главы всех апостолов и учителя св. Марка»122.

Протест поступил к верховному пастырю Константинополя Флавиану; его «Святейшество» просили не допустить, «чтобы безнаказанно попирались святые каноны, и мужественно сражаться за веру». Но Флавиан, человек довольно скромный и боязливый, которого церковная историография предпочитает называть «миролюбивым», хотя подобное определение, честно говоря, едва ли применимо к князьям церкви, не хотел вступать в противоборство с могущественным лидером монашества своей епархии. Несторий, внимательно наблюдавший из ссылки за полем брани, писал, что Евтихий использует Флавиана как «слугу». Лишь когда против Евтихия выступил и епископ Евсевий Дорилейский (Фригия), в свое время донесший на Нестория — внушающая страх горячая голова, которой повсюду мерещилась «ересь», человек, которому, причитал Флавиан, «при его религиозном рвении, сам огонь холоден» — ему пришлось вмешаться и вызвать Евтихия в ноябре 448 г. endemousa на синод123.

Первый раз Евтихий не явился из-за данного им обета, второй — из-за болезни. Лишь на третий раз (по действовавшему церковному праву, вызов на синодальный суд производился трижды, а после третьей неявки обвинение считалось доказанным) он в сопровождении толпы монахов, военных и чиновников префекта гвардии, явился на седьмое и последнее заседание синода 22 ноября 448 г. Этой муж, утверждавший, что живет в своей келье, как в могиле, на процессе вел себя в манере «удалившегося от мира затворника», который, так сказать, по профессиональным причинам «не мог прерывать своего затворничества», но «на самом деле, он уже в течение десятилетий был в. курсе всех церковно-политических коллизий»124

Ссылаясь на кредо св. Афанасия и св. Кирилла, Евтихий отстаивал однозначную — скорее даже радикальную — монофизитскую позицию: разумеется* Христос был настоящим человеком, но его плоть по сути не идентична человеческой. Хотя он до соединения состоял из дЬух природ, но после — нет. Из обеих его природ в момент инкарнации возникла одна божественная природа (monon physis). Он неустанно твердил свой confiteorY «Верую, что наш Господь до соединения состоял из двух природ, а после соединения я признаю только одну природу». Даже папа Лев I, по его собственному признанию, долго не мог сообразить, что же «ложно» в учении Евтихия! Поначалу даже казалось, что он встанет на его сторону, тем более что Евтихий был его союзником в борьбе против несториан. Но патриарх Флавиан собрался с духом и, не преминув пустить слезу, проклял Евтихия за богохульство. Он лишил его должности аббата и священнического сана, отправил его э ссылку, а в Рим отослал протоколы (gesta) судебного разбирательства, заверенные 32 епископами и — задним числом! — 23 архимандритами и аббатами. Все это, весь свой «груз печали и обильных слез» он сложил к ногам папы Льва. Тот поначалу мало симпатизировал Флавиану, хотя бы из-за хронического раздражения римских епископов тщеславием их константинопольских коллег. По-видимому, Флавиан намеренно медлил с отправкой документов в Рим. Но в июне 449 г. Лев I предал анафеме Евтихия и его «противоестественное и глупое заблуждение». Теперь он называл ранее считавшегося большим святошей почти семидесятилетнего главу монахов, который был столь ярым антинесторианцем и другом Кирилла, что последний послал ему экземпляр соборных актов Эфеса, не только «senex imperitus» (старым невеждой), но и «stultissimus» (глупейшим), который не знает не только Писания, но и даже начал символа веры125.

* Со n f i t е о г (лат.) — символ веры. (Примеч. ред.)

Но «волк ереси» не сдавался. Он рассылал по всему свету письма «защитникам веры»: епископам Равенны, Александрии, Иерусалима, Фессалоник. Из всего этого уцелело только послание папе Льву I, в котором Евтихий называет все произошедшее заранее спланированной игрой. Там говорится: «Даже моей жизни угрожала опасность, если бы Божьей помощью и молитвой Вашего Святейшества (т. е. по недоразумению — К. Д.) военная подмога не спасла меня от яростной толпы черни». Он приложил к сему свой символ веры Он составил сборник цитат «Отцов», осуждающих двойственную природу Христа. Он пытался воздействовать на народные массы посредством расклейки листовок, которые немедленно срывались по распоряжению патриарха Флавиана. Но Евтихий получил поддержку от императора Феодосия II, которому замолвил за него словечко всемогущий евнух Хрисафий, исповедовавшийся у Евтихия. Вместе с александрийским архиепископом Диоскором они добились у императора согласия на проведение чудовищно дорогостоящего имперского Собора в Эфесе: во имя укрепления истинной веры, как подчеркивалось в императорском декрете о его созыве от 30 марта 449 г. Тщетно пытался полный предчувствий Флавиан, теперь состоявший в союзе с папой Львом I, который 16 мая также подучил приглашение, воспрепятствовать благочестивому собранию126.

«РАЗБОЙНИЧИЙ СОБОР» 449 г. В ЭфЕСЕ

Назначенный императором на 1 августа, Второй Эфесский Собор конституировался лишь к 8 августа, в составе, примерно, 130 епископов. Как и в 431 г. заседали в церкви Марии, месте Кирилловой победы. Согласно императорскому приказу, председательствовал александриец Диоскор, прибывший по традиции с двадцатью епископами-вассалами. Папа Лев I поначалу поддерживал с йим хорошие отношения, выражал свое уважение и расположение, надеясь на продолжение взаимопонимания между Римом и Александрией. «Мы намереваемся, — писал папа Диоскору 21 июля 445 г., — еще больше поддержать твой начинания, чтобы ты абсолютно ни в чем не испытывал недостатка, ибо, как мы убедились, ты обладаешь духовной благодатью». Когда же с духовной благодатью было покончено, Лев стал язвительно называть Диоскора «новым фараоном», как прежде называли Кирилла. Было предрешено: провозглашение единой природы Христа, реабилитация Евтихия, отставка Флавиана, как отмщение за годичной давности анафему Евтихию, и устранение всех «несториан». За всем следили два императорских комиссара: comes святой консистории Элпидий и трибун Евлогий. Они прибыли в Эфес с твердо намеченным планом ведения Собора и с сильным военным отрядом. Феодориту Кирскому, теологическому лидеру противной стороны, вообще запретили принимать участие в Соборе. Соборные отцы «эндемического» константинопольского синода предыдущей осени и многие другие епископы — в общей сложности 42 человека - были лишены права голоса. Сам Диоскор прибыл, сопровождаемый монахами и своей закамуфлированной под санитаров (параболан) личной охраной, готовой «на любое насилие» (Каспар/ Caspar). На всякий случай он прихватил с собой и сирийского архимандрита Варсуму (Ваг Sauma), известного антинесторианца, которому императорский указ поручил, учитывая его добродетели и правоверность, представлять на Соборе настоятелей монастырей Востока. Варсума же был другом Евтихия, и в нарушение всех традиций — даже не будучи епископом — получил право участия в Соборе и право голоса. Каждого из них сопровождала своя орава дюжих монахов, вооруженных дубьем, причем у Варсумы, как полагают, она насчитывала тысячу единиц. Как бы то ни было, эти монашеские орды оказывались чрезвычайно полезными на разных этапах Собора127.

Гораздо менее полезными оказались три легата Льва I: епископ Юлий из Путеоли, диакон Иларий, в будущем папа, и секретарь Дульцитий — не зная греческого языка, они зависели от переводчика, которым был епископ Флоренции из Сард. (Четвертый легат — священник Ренат, которому якобы отводилась важнейшая роль, скончался, добравшись только до острова Делос.) Папские послы доставили послания Льва виднейшим представителям константинопольской знати, а также императору, которого папа тщетно пытался отговорить от проведения Собора. Кроме того, папская почта содержала и «Epistoia dogmatica ad Flavianum» («Догматическое послание Флавиану»), так называемый Tomus Leonis, в котором папа в крайне жестких формулировках отстаивает «единство личности», но «две природы» Воплотившегося. Тем самым папа противоречит учителю церкви Кириллу, часто говорившему о «двух природах» до соединения и об «одной природе» после него — даже о «единой природе воплотившегося Логоса» (mia physis toy logoy sesarkomene). Подобные взгляды были объявлены лжеучением еще римским епископом Дамасом в 377 и в 382 гг., а также Константинопольским Собором 381 г.128.

Это послание, в котором «еретик» Несторий, внимательно изучив его в изгнании, нашел подтверждение собственной правоты, согласно позднейшей легенде, положенное Львом на могилу Петра, было поднято чудесным образом усовершенствешанным. Тем не менее на Соборе, который анафемствовал учение о двух природах в Христе «после вочеловечивания», оно не было даже оглашено. Диоскор пресек на корню попытку папских легатов сделать это. А Ювеналий Иерусалимский поддержал его: любого, «кто заговорит о двух природах после вочеловечивания», этот патриарх желал бы видеть сосланным. Для них учение Нестория было страшнее дьявола. Общий настрой Эфеса был однозначно в пользу Диоскора и Александрии. «Кирилл бессмертен! Живи Александрия, город правоверных!»вопили соборные отцы. А еще они кричали: «Весь мир признал твою веру, о несравненный Диоскор»129.

Посланцы Льва в подобных обстоятельствах выглядели не лучшим образом. После их первого, не слишком дружественно встреченного выступления, они некоторое время вообще никак себя не проявляли. Когда в заседании под председательством Ювеналия 80% синодалов: 113 из примерно 140 участников — согласно намеченному плану, признали правоверность Евтихия, епископ Юлий из Путеоли не стал голосовать. А при утверждении обвинительного заключения по делу Флавиана папские легаты, вследствие различных недоразумений, даже проголосовали за. Лишь после осуждения Флавиана и упрямого Евсевия Дорилейского, бывшего адвоката из Александрии! выступление которого прерывалось возмущенными выкриками из зала, когда Флавиан во всеуслышание заявил протест и поставил под сомнение «компетентность» Диоскора — легат Иларий отважился на краткое вето и швырнул в лицо собранию «contradicitur»\ Это явилось кульминацией выступления папской делегации.

* «Contradicitur» (лат.) — протестуем. (Примеч. ред.)

Но тут Святой Дух, что незримо царил в зале, принялся делать это в причудливых формах. Поднялся страшный шум и суматоха. Диоскор дал знак военным — двери отворились, и в помещение ворвались солдаты с обнаженными мечами, александрийские параболаны, личные охранники Диоскора, беснующиеся монахи и визжащая толпа обывателей. Большая церковь Марии огласилась выкриками: «Кто заикнется о двух природах, того — в ссылку!», «Подать сюда Евсевия! Сожгите его, сожгите его заживо! Разодрать его на куски! На куски — за то, что он «раскалывает (единого) Христа». Примечательно во всем этом то, что, как пишет францисканец Геманс/ Goe-mans, в «выкриках» и «аккламациях» соборных отцов ранней церкви усматривалось тем более сильное и действенное влияние Святого Духа, чем дружнее и громче были выкрики. Епископы разбежались по темным углам, либо забились под скамьи. Аббат Варсума ополчился на Флавиана, пытавшегося укрыться в алтаре: «Забейте Флавиана!» Константинопольский архиепископ позднее тайным посланием, переданным через легата Илария, апеллировал в «резиденцию князя апостолов». «Нужда заставляет меня, — начинает он свое послание, — надлежащим образом проинформировать Ваше Святейшество (sanctitatem vestram)», — и тут же просит помощи для защиты «благочестивой веры отцов, над которой нависла опасность» — этот константинопольский князь церкви сначала попытался спастись в алтаре, но архиепископ Диоскор швырнул его на пол и попинал ногами, в чем спонтанно приняли участие и другие синодалы, а особенно монахи. Избитый Флавиан — обстоятельства и дата его смерти спорны — возможно, он скончался от увечий уже через несколько дней на пути к месту ссылки в Хипайпу (Лидия). (Если все ограничилось увечьями, в чем сомневаются даже католики. Так, Чедвик/ Chadwick пытается доказать, что Флавиан был убит по Приказу св. Пульхерии, которая была заинтересована в его смерти. На следующем Соборе в Халкидоне также поговаривали о том, что Флавиан был не то убит Диоскором, не то задушен Варсумой. Как бы то ни было, Халкидонские соборные отцы объявили Флавиана — возможно, ставшего жертвой св. Пульхерии — св. мучеником. Поминается 18 февраля.) В 1984 г. Фритс ван дер Мер/ Frits van der Meer просвещает нас во вступлении к своей «Ранней церкви»: «Ландшафт ранней церкви тем и привлекателен для современного христианина, что он находит здесь неразделенную церковь, хотя и двуязычную, но единую, уверенную в себе, отважную и потому— обладающую силой убеждения».

Между тем папский легат диакон Иларий откланялся чересчур поспешно — даже не успев захватить свой багаж («omnibus suis»), — чтобы затем основать в Риме, в благодарность за свое чудесное спасение, капеллу в честь апостола Иоанна, покровителя Эфеса. На нее и по сей день можно полюбоваться в Латеране: Ubtratori suo beato Johanni evangelistae Hilarus episcopus famulus Christi (Раб Божий епископ Иларий (воздвиг) блаженному апостолу Иоанну за свое освобождение)130.

Евсевий Дорилейский, смещенный и объявленный еретиком, также смог ускользнуть из Эфеса и возвал к папе

Льву — «единственному, на кого остается надеяться, кроме Господа»131.

А низложенный епископ феодорит Кирский направил в Рим сразу три в высшей степени льстивых письма: подхалимское послание самому папе, другое — архидиакону Иларию, будущему преемнику Льва, а третье — уже покойному к тому времени пресвитеру Ренату, которого он просит:* «Уговори святейшего (римского) архиепископа, чтобы он употребил апостольскую власть», И славит папский трон «прежде всего» за то, что его «никогда не коснулось еретическое зловоние»132.

Имперский синод в Эфесе стал величайшим триумфом монофизитов и Диоскора, который держал Собор в руках еще тверже, чем его предшественник св. Кирилл без малого за двадцать лет до этого — свой Эфесский Собор. В отличие от Кирилла, Диоскор уже не нуждался в поддержке римского епископа. Он держал его на коротком поводке и сам стал, опираясь на императора, утвердившего решения Собора, «фактическим хозяином в церкви» (Аланд/ Aland). 113 из присутствовавших на Соборе «отцов» объявили Евтихия правоверным и реабилитировали его, Флавиана же низложили, а унию 433 г. расторгли. Разумеется, папа Лев предал Диоскора анафеме, его действия назвал «не решением суда», но «беспределом», а сам Собор объявил «поп judicium, sed latrocini-um», то есть — «Разбойничьим Собором», собранием, которое, «прикрываясь верой, заботилось о частных интересах (privaiae causae)». Впрочем, то же самое может быть сказано и обо всей истории церкви, более того — о каждом верующем в отдельности. Не только патриарх Константинополя, но и патриарх Алесандрии Домн II (442—449 гг.), а также Ёвсевйй Дорилейский и епископ Ива Эдесский (этот, восстановленный на Халкидонском Соборе, был, правда, сто лет спустя, в 553 г., вновь осужден эдиктом императора Юстиниана, носящим название «Три главы») — короче, все ведущие прелаты-антиохийцы, включая Феодорита, были низложены, прокляты и отправлены в изгнание. Епископские кресла самых важных епархий Востока заняли приспешники Диоскора, который отлучил от церкви — поддержанный в этом, правда, лишь десятью египетскими епископами даже Льва I. Подобной победы Александрия прежде не знавала133.

Теперь папа отправляет датированное 13 октября 449 г. послание «кроткому Величеству», «христианнейшему и досточтимейшему императору» Феодосию. В начале своего послания он делает смелое утверждение, что все обернулось бы иначе, если бы последовали его указаниям. Ибо, если бы не воспрепятствовали прочтению его послания «священному собору» (который он и назвал «разбойничьим собором»), то, под воздействием изложения его «истинной веры, на которую нас вдохновили небеса и верность которой мы храним твердо, прекратился бы звон скрещаемого оружия, а с богословским невежеством» т- можно подумать, что в богословии имеется что-нибудь, кроме этого! — «было бы покончено. Ревность клириков», — каковая процветает и по сей день, — «лишилась бы призрачного повода для своей вредоносности». Папа осудил и то, что «при вынесении приговора присутствовали не все участники Собора». Так же обстояли дела и на Эфесском Ср^оре 431 г! «Нам сообщили, что некоторые просто не были допущены, что других, по-рабски готовых на что угодно, — так, должно быть, это были вовсе и не епископы! — протащили скрытно. Они покорились... произволу* поставили свои безбожные подписи, доподлинно зная, что им придется навсегда распроститься со своими креслами, если они не подчинятся его (Диоскора) приказу». Можно подумать, что на Соборах, руководимых католиками, когда-нибудь бывала иначе!134

Итак, папа Лев настаивал на том, чтобы отменить «этот гнусный, неправильный приговор, это вопиющее святотатство». Ведь с некоторыми неумными людьми дьявол порой играет злую шутку, подсовывая яд, когда те ищут лекарство». Ах, как содрогнулось тут сердце Льва! Он просит Его Величество о проведении Собора «на итальянской земле», дабы были урегулированы все спорные вопросы и восстановлена братская любовь. Римлянин великодушно соглашается допустить на него даже епископов Востока. Он движим желанием «излечить» сошедших с праведного пути истинной веры «целительным лекарством». «Даже закоренелый преступник не должен быть лишен единения с церковью, если он исправится». Но если нет — пусть примет яд от католицизма, то есть пусть немедленно будет «лишен кресла». Одна сторона не уступает другой в коррумпированности и жажде власти135.

Но как бы папа ни проклинал решения Собора, которые он полагал преступными, и считал себя смертельно оскорбленным ими, он все же не осмелился ни самостоятельно, ни посредством синода публично оспорить эфесские решения, а тем более отменить их. Это стало бы нарушением, в той или иной мере, имперского церковного права, согласно которому Вселенский Собор имел верховную юрисдикцию во всей церкви. Когда позднее он отсылал в Галлию часть актов Халкидонского Собора, exemplar sententiae, то не побоялся вымарать из полного текста приговора Диоскору сюжет о том, как Диоскор проклял его самого: западным епископам вовсе не следовало знать даже о возможности подобного136.

Разумеется, Лев настойчиво апеллировал к императору. Он вновь и вновь писал: «Я заклинаю Вас, не взваливайте на себя бремя чужого греха!», «...освободите Вашу благочестивую совесть от вины». Он молил его «во имя святой Троицы... и во имя святых ангелов Христовых». Он заклинал его от имени всех своих епископов, всех церквей «нашей половины Империи». Он обращался к «кроткому Величеству, обливаясь слезами». Он называл его: «Всехристианнейший и коленопреклоненно почитаемый император». Но писал он и (правда, уже скончавшемуся) св. Флавиану, клиру и монахам Константинополя, всем гражданам этого города, епископам Востока, Италии и Галлии. Он всех призывал на борьбу за католицизм. Но прежде всего он прикрывался Пульхерией, самой старшей властолюбивой сестрой императора, которая воспитывала его в строго христианском духе, хотя сама нарушила раннее данный обет девственности, послужив в этом примером для своих сестер. В силу своих полномочий, полученных им от св. Петра, папа просил ее, «постоянно поддерживающую церковные начинания», ходатайствовать перед Феодосией, Свое письмецо Пульхерии присовокупил и столь чудесным образом спасшийся в Эфесе диакон Иларий. Лжемонахиня, очевидно, считалась важнейшей проримской фигурой в императорском доме Константинополя.

Но сам правитель решительно встал на сторону Диоскора. На празднике в честь «престола Петра», который отмечался 22 февраля в церкви Св. Петра, папа Лев I смог уговорить императора Валентиниана III, его мать Галлу Плациду и его супругу, дочь императора Феодосия II, Лицинию Еедоксию, а также сестру императора Валентиниана направить «кроткому Величеству» в восточный Рим четыре письма с просьбами об отмене решения имперского Собора в Эфесе. Высокопоставленные дамы писали, «мешая слова со слезами», «едва в силах говорить, преодолевая печаль», но Феодосии остался непреклонен. Лев это ловко придумал, так как эти послания двора буквально сочились подобострастием перед римским престолом, обладающим «самым большим авторитетом»; автор и авторши были большими католиками, чем Папа Римский. Но Феодосии запретил любое вмешательство «патриарха Льва» в дела Востока, назвал Собор «Божьим судом»; а его результат «чистой правдой». Флавиан, «повинный во вредных новшествах», понес, мол, заслуженное наказание. «После его удаления в церквах воцарились мир и полное единодушие...» Преемником «блаженного Флавиана», которого послание Льва уже не застало живым, стал александрийский apokrisiar при константинопольском дворе Анатолий, собственный пресвитер и креатура Диоскора. Он, в свою очередь, посадил на патриарший престол Антиохии своего ставленника Максимаш.

Но теперь, когда Диоскор Александрийский, как раз готовился повелевать всей церковью Востока, он рухнул с высот триумфа. Заурядный несчастный случай повлек за собой радикальный поворот имперской и церковной политики.

28 июля 450 г. погиб, упав с лошади на охоте, до последнего момента поддерживавший монофизитов, всего лишь сорокадевятилетний император Феодосии II, последовательный оппонент папы. Он не оставил после себя наследника. Св. Пульхерия, его лицемерно благочестивая сестра, некогда вытесненная с политической сцены Хрисафием, захватила бразды правления государством, й первым деянием нового правительства стало убийство всесильного евнуха Хрисафия, действовавшего заодно с патриархом Александрии. Затем Евтихия доставили из его монастыря и содержали под стражей в предместья Константинополя. А папа Лев немедленно углядел в этом «преумножение милостью Божьей католических свобод».

Действительно, ветер теперь переменился. Полковедец Аспар, сильный человек Востока, 25 августа привел к власти генерала Маркиана (450—457 гг), который только что женился на 51-летней, до и после вступления в брак сохранявшей девственность св. Пульхерии, и стал ее соправителем. Маркиан, который, как пишет Проспер/ Prosper, был «тесно связанным с церковью» новым человеком, открытым противником монофизитов и всего лишь прихотью императрицы, неоднократно предлагает папе проведение Собора для «спокойствия христианской религии и католической веры». Но Лев, теперь уверенный в поддержке правителя, более не нуждался в Соборе. Господь, пишет он Маркиану, призвал его «для защиты веры», и заклинает того именем Господа нашего Иисуса Христа не допускать обсуждение этой веры на каком-либо Соборе. Тело Флавиана было торжественно погребено в кафедральном соборе Константинополя, аббат Евтихий был отлучен от церкви на Поместном Соборе, а доселе победоносный патриарх Александрии Диоскор обвинен в хуле на Св. Троицу, в «ереси», осквернении реликвий, в воровстве, убийстве и так далее. Александрия «вновь становится ареной кровавых, порожденных нетерпимостью столкновений» (Шультце/ Schult-ze). Епископы тут же единодушно отреклись от Диоскора, взвалили на него всю вину и уверяли, будто прежде были вынуждены подчиняться силе. И Анатолий (449—458 гг.), которого Диоскор сделал патриархом Константинополя, тотчас по настоянию вступившей в брак «монахини» пополз к кресту, на сей раз к римскому, предал своего благодетеля Диоскора и отправил в Рим множество покаянных заявлений эфесских синодалов. Но он вел двойную игру. Антиохийский патриарх Максим также собирал заявления с проклятиями Несторию и Евтихию. От Диоскора отрекся даже его собственный архидиакон — и стал, как известно, патриархом Александрии138.

Итак, патриархат, одерживавший в борьбе за восточную церковь на протяжении трех поколений победу за победой, все же утратил свое ведущее положение. Его стремление к власти окончательно потерпело крушение. Отныне несколькими сотнями восточных епископств безраздельно правил его константинопольский конкурент. Он далеко превосходил Александрию и Антиохию, равно как и епископа Рима, который правил теперь лишь на большей части Италии и Иллирии, но усердно и энергично плел свои сети на Востоке. Правда, здесь не все было гладко.

ХАЛКИДОНСКИЙ СОБОР, ИЛИ «МЫ КРИЧИМ ВО ИМЯ БЛАГОЧЕСТИЯ»

Еще 9 июня 451 г. Лев попросил императора Маркиана, ввиду военных тревог, отложить проведение Собора. Но Маркиан уже принял другое решение. Так начинался известный Четвертый Вселенский Собор, последствия которого сказывались и спустя столетия. По сравнению с предыдущим, «разбойничьим Собором», он был не менее срежиссированным и, по крайней мере в отдельных эпизодах, не менее бурным.

Как обычно, Собор был созван императором, а его уведомительное послание от 17 мая 451 г., адресованное всем митрополитам, начиналось словами: «Божественные дела должны быть поставлены превыше всех вещей». Монарх определил

также, не посовещавшись с каким-нибудь епископом или «папой», время и место проведения Собора, что тогда было в порядке вещей. (Поначалу была выбрана Никея, но затем остановились на Халкидоне, современный Кадикёй, на противоположном Константинополю берегу Босфора.) И разумеет^ ся, папа Лев I «Великий» подчинился без всяких возраженийхотя вовсе не желал Собора, неоднократно высказывал это и подчеркивал, что в более спокойные времена хотел бы провести Собор в Италии. Но поставленный перед свершившимся фактом, он писал 26 июня 451 г. в своем приветственном послании епископскому собранию: «Надлежит одобрить благочестивую рекомендацию августейшего правителя, который соизволил созвать вас для уничтожения силков дьявола и восстановления мира в Церкви. Чтя право и честь блаженного апостола Петра, он пригласил нас своим письмом почтить нашим присутствием досточтимый Собор. К сожалению, недостаток времени и древний обычай не позволяют сделать это. Однако пусть ваше братство видит меня председательствующим (praesidere) на вашем Соборе в лице братьев.., Посланных «апостольским троном»

Вслед за этим прибыли папские легаты: в качестве особо доверенного лица, для которого папа добивался права председательствовать на Соборе вместо себя («vice apostolica») — епископ Пасхазий из Лилибойма (современная Марсала на Сицилии), а также епископ Луценций из Асколи, римский священник Бонифаций, епископ Юлиан Косский, который являлся советником и экспертом по Востоку, и некий секретарь. Но папское приветственное послание им удалось зачитать только на специальном заседании ближе к концу Собора! На открытии Собора 8 октября 451 г. в церкви Св. Евфимии центральный неф занимали: императорские уполномоченные, консулы, сенаторы, префекты — не менее восемнадцати человек. Сам император так или иначе оказывал, решающее влияние на работу Собора из своего «божественного дворца», а в заседании 25 октября он вместе с императрицей присутствовал лично. Только после его одобрения решения Собора получали законную силу. И утверждение папы Пия XII в его энциклике 1951 г. «Sempiternus Rex Christus», посвященной 1500-летию Халкидонского Собора, будто это церковное собрание проходило под председательством папских легатов и приоритет Рима был признан всеми соборными отцами — лживо, равно как и аналогичное высказывание Пия XI в его энциклике 1931 г. «Lux veritatis» к 1500-летию Эфесского Собора. Не говоря уже о прочих (обслуживающих римские притязания на верховенство) тенденциозных искажениях и исторических подтасовках в циркуляре Пачелли*140.

Но католические богословы — от выдающихся до менее значительных, вплоть даже до мелких сошек, вплоть до иезуита Якоба Линдена/ Jacob Linden — лгут, непременно с imprimatur: «На всех Вселенских Соборах всегда (!) председательствовали папы или их представители». Вплоть до католических апологетов Коха/ Koch и Зибенгартнера/ Siebengartner: «Никогда и ни одно церковное собрание не проводилось без председательства папы или его представителей». Вплоть до католика Й. П. Кирша/ J. P. Kirsch; «Председателями на Соборах были папские легаты». Вплоть до католической «Энциклопедии теологии и церкви»/ «Lexikon fur Theologie und Kirche»: «...председательствовал далекий легат». Что ж тут удивительного! Ведь уже на Халкидонском Соборе легат Луценций свидетельствовал против Диоскора: «Он осмелился проводить Собор без святого престола, чего никогда не было, и что никогда не дозволялось». Так два тысячелетия подряд католики лгут на весь мир141.

* Эудженио Пачелли — крупный церковно-политический деятель Ватикана, папский нунций в Баварии, затем в Берлине. Статс-секретарь. В марте 1939 г. избран папой. Принял имя Пий XII. (Примеч. ред.}

Папа Лев I хотя и пытался зарезервировать за собой право председательствовать на Соборе 451 г. — но не получил его! Он ходатайствовал перед императором Маркианом, чтобы вместо него («vice теа») председательствовал Пасхазий, и отписывал епископам далекой Галлии, что его «братья» вместо него «председательствуют на восточном Соборе». На самом деле — только на одном заседании! Даже голландский францисканец Мональд Геманс/ Monald Goemans, предполагая, что читатель соборных актов, «учитывая исключительную роль императорских комиссаров, может прийти к выводу, будто в их руках находились бразды управления Собором», сам же неоднократно констатирует, что именно они «председательствуют», «председательствуют» и еще раз «председательствуют»: на первом, втором, четвертом и пятом заседаниях. На шестом (25 октября) — когда присутствовали император и императрица Пульхерия и когда был торжественно принят халкидонский символ веры. На заседаниях с восьмого по семнадцатое. Да, они крепко держали Собор в своих руках. Они, а ни кто другой, всякий раз спасали Собор в критические моменты142.

Разумеется, устами представителей государя вещал сам Святой Дух — как бывает всякий раз, если речь идет о благе римской церкви. Если же нет — то вещает дьявол. (Почему Святой Дух вообще допускает, чтобы дьявол получал слово, чтобы речь заходила и о не-благе римской церкви, чтобы это случалось даже на признаваемых Римом Соборах, даже на «Вселенских», как, например, на Константинопольском 381 г. или, как мы покажем, на Халкидонском — то тайна самого Святого Духа.)

Лев I ни в коем случае не хотел допустить дискуссии по вопросам веры. Папы вообще недолюбливают подобные дебаты, настоящую полемику, особенно касательно догматики. Соборным отцам Лев сообщает в своем приветственном послании, что не должно остаться никаких сомнений о том, «чего я желаю. Давайте же, возлюбленные братья, навсегда отринем дерзостное обсуждение Богом данной веры. Пусть умолкнет тщеславное неверие заблудших, пусть окажется под запретом отстаивание того, во что нельзя верить...» И императора Маркиана он заклинал в своем послании от 20 июня 451 г.; «И никакой дискуссии о возможности возврата к прежней практике!»143

Не исполнив просьбу папы о председательствовании на Соборе, не прислушались также и к этому его призыву. Напротив, императорские комиссары упорно настаивали на этих дискуссиях. Однако проект символа веры, разработанный комитетом Собора, был решительно отклонен на пятом пленарном заседании 22 октября. Папские легаты пригрозили отъездом и проведением Собора в Италии. Император оказывал давление на синодалов: либо новый символ веры — либо перенос Собора на папскую территорию. Предпочли выбрать новый символ веры. Епископы покорились и составили новую редакцию символа, основанную на доктринальном сочинении Льва. Это произошло не потому, что признали авторитег римлянина в вопросах догматики, но из-за убежденности, что его «Tomos» не выходит за рамки ортодоксальной веры144.

Этот Собор — триумф ортодоксии, был одним из представительнейших собраний старой церкви. В нем принимало участие около 600 епископов. Кардинал Хергенретер/ Нег-genrother говорит о числе участников от 520 до 630. Под соборными актами (praxeis, асtiones), которые содержат материалы заседаний, не всегда в хронологической последовательности и, как правило, не совпадают в цифрах, стоит максимум 452 подписи. В действительности же «присутствовало от 350 до 360 отцов» (францисканец Геманс/ Goemans). На первом заседании (8 октября) патриарху Диоскору было предъявлено обвинение, на третьем (13 октября) — он был низложен. Но его учение осуждено не было! Предусмотрительный Диоскор больше не являлся на заседания и, со своей стороны, отлучил папу от церкви. Собор лишил его епископского кресла и всех духовных званий (впоследствии император сослал его сначала в Кизикос, затем в Гераклею и наконец в Гангру в провинции Пафлагония, где он и скончался через несколько лет). Злодеем, дабы не терять всех прочих злодеев, оказался одиночка — подобная тактика применялась уже в деле Нестория. Итак, из-за страха перед репрессиями собрание приняло в точности ту формулу, которую предложили: председательствовавший император Маркиан, которого называли «новым Давидом», «новым Павлом», «новым Константином» и даже «священником» и «вероучителем» (!), папа и Константинопольский патриарх Анатолий. Эта формула стала основой всех ортодоксальных толков: греческого православия, католицизма и протестантизма. Эта формула диофизитства — один Христос в двух природах145.

Подобно тому, как на Никейском Соборе символ веры удалось принять лишь благодаря императору Константину, по причине чего Иоганн Галлер/ Johannes Haller издевательски именует его «константиновским», так и в Халкидоне оконча тельную формулу «удалось принять лишь под интенсивным политическим воздействием: только грозный ультиматум императора привел к недвусмысленному и окончательному решению вопроса о соотношении божественной и человеческой природ в Христе, что и было зафиксировано в формуле символа веры» (Каверо/ Kawerau). Ведь сам папа Лев I признавал решающую роль императора в победе Собора над новой «ересью», «...поскольку святым... усердием Вашей кротости было уничтожено пагубное заблуждение...»146.

И позднее халкидонский символ однозначно связывался с личностью императора. Должно быть, не слишком ошибался несторианский патриарх Элиа из Нисибиса (975—1049 гг.), когда писал в своей книге «Доказательство истинности веры»: «Но император сказал: «Надо принять не две личности, как у Нестория, не одну природу, как у Диоскора со товарищи, но — две природы и одну личность». Это свое повеление он отстаивал силой, поражая мечом всякого противоречащего и говоря: «Из двух зол выбираем меньшее»... Наши люди... учили, что императорское воззрение порочно и предосудительно, что он не прав, и стойко держались своей старой истинной веры, в которой ничего не поменялось, которая никогда не становилась причиной насилия, которая не нуждалась ни в посредничестве» ни в подкупе. И не деньгами утверждалась...»147.

Большинство соборных отцов вряд ли было способно вникнуть в теологические тонкости. Умственный уровень многих епископов можно исчерпывающе представить себе по официальной справке Антиохийского Собора 324—325 гг., согласно которой большинство епископов «ничего не смыслят (даже) в делах церковной веры»! По тому, что на Соборе в Эфесе 449 г. многие епископы даже не могли написать собственное имя и просили других расписаться вместо себя! По тому, что и на Халкидонском Соборе заседало сорок безграмотных епископов! Даже современный католик подчеркивает чудовищно низкий уровень «тогдашнего епископата Восточной Римской империи» (Хааке/ Haacke). Разве дела в Западной Римской империи обстояли иначе? Да, по общему признанию, еще хуже!148

Правда, формулу: «один Христос в двух природах» — никто так и не смог понять. Различать, не разделяя; соединять, не смешивая! Да, великое таинство. По сей день никому непонятное. Об этом догадываешься, читая разъяснения бенедектинца Хааке, который сравнивает монофизитов «с национал-социалистами» : «В отличие от монофизитского смешения, подчеркивалось примешивание; вместо искаженного неразрывного соединения теснейшее взаимопроникновенное существование»! Но ведь нуждались-то в абсолютно божественном Господе! Равно как и в абсолютно человеческом! Но прежде всего нуждались — в епископском кресле!149

Зачитывание догматического послания Льва (epistola dog-matica), называемого на Востоке Tomos Льва, а в коптских источниках — Tomos злого Льва, и целиком ориентированного на антиалександрийскую христологию, которое состоялось на втором заседании, 10 октября, проходило под восторженные выкрики; «Это вера отцов, апостолов! Мы все верим так, правоверные верят так! Анафема тому, кто верит не так! Это Петр говорит устами Льва! Так учил Кирилл! Вечная память Кириллу! Лев и Кирилл учили одинаково! Анафема тому, кто учит не так!» Высокопоставленным бойцам за веру не понадобилось на размышление трех дней, остававшихся до следующего заседания: «Никто из нас не сомневается, мы уже все подписали», — кричали они. Позднее такого триумфа папский авторитет не знал четыре века, вплоть до Четвертого Константинопольского Вселенского Собора 869—870 гг.150.

С формулой «Петр говорит устами Льва!» католическая догматика и апологетика больше не расставались, тем более что ее запустили в оборот восточные епископы. Всякий раз, когда потчуют историческими «доказательствами» догматического авторитета пап, подается и она. Но вот что пишет католический теолог и историк церкви Швайгер/ Schwiiger: «Тщательное изучение источников показывает, что Халкидонский Собор для обоснования принятия Tomus Leonis нигде не ссылается на некий безусловный догматический авторитет папы... Часть епископов, по всей видимости, приняла Tomus Leonis только под серьезным давлением императора»151.

«Шедевр» Льва — сегодня без сомнения более пригодный к снятию тяжелейших нарушений сна, нежели к снятию самых заурядных сомнений в вопросах веры — сплошь и рядом (дадим хотя бы поверхностное представление об этом) выглядит следующим образом: «Рождение во плоти есть свидетельство человеческой природы, но рождение от Девы — знак божественной силы. О детстве Младенца можно судить по простоте его колыбели, о величии Всевышнего свидетельствуют голоса ангелов... Тот, Кого коварство дьявола искушает как человека, Тому как Богу служат ангелы. Голод, жажда, усталость, сон — очевидные проявления человеческой природы; но пятью хлебами накормить пять тысяч, дать самаритянке живую воду, так что испивший ее никогда вновь не испытает жажды, идти по воде, аки по суху, запретить ветрам и морю, чтобы сделалась великая тишина — несомненно проявления божественной природы. Не говоря о многом другом, если не может принадлежать одной и той же природе: скорбящим сердцем оплакивать умершего друга — и своим приказом вновь пробудить к жизни его, четыре дня пролежавшего в гробу; висеть на кресте — и день превращать в ночь и содрогать стихии; быть пронзенным гвоздями — и открыть врата рая уверовавшему разбойнику, то одной и той же природе не может принадлежать и; «Я и Отец — одно», и: «Отец больше, чем Я»152.

Вряд ли кто-нибудь воскликнет: «Отлично рыкнул, Лев!»*. Неудивительно, что критически настроенные историки догматики, как Харнак/ Harnack или Зееберг/ Seeberg, оценивают Tomos Льва крайне отрицательно. Удивительнее то, что Эрих Каепар/ Erich Caspar не отказывает ему в «убедительности». «Убедительная пробивная сила для самых широких масс» — спору нет. Ведь самые широкие массы поверят во что угодно!153

* Фраза из комедии В. Шекспира «Сон в летнюю ночь», ставшая в Германии «крылатым» выражением. (Примеч. ред.)

Быть может, папскую затею, эту раздражающую бездуховную душевную экзальтацию, попытку per se* объяснить необъяснимое, облечь плотью призрак — лучше всего прокомментировать советом, который св. Иероним дал священнику Непоциану по поводу отношения к болтунам и пустомелям: «Предоставим же невеждам бросаться пустыми словами и бойкостью языка восхищать чернь. К сожалению/люди нередко слишком самонадеянны и пытаются объяснять то, чего сами не понимают. И в конце концов, объснив что-то другим, сами себе мнятся светилами. Нет ничего проще, чем дурачить простой люд и его сборища потоком слов, ибо чем меньше у слушателей знаний, тем легче добиться их восхищения»154.

С точки зрения умственных способностей, подавляющая часть блестящего соборного общества, в котором каждый десятый из высокочтимых господ не умел читать и писать, конечно же, представляла собой вышеуказанное «сборище», Что не мешало работе их органа речи. Ведь обсуждались не только и не всегда догматические проблемы, иногда можно было и промолчать под благовидным предлогом. Обсуждались и скандалы. Как, например, распря между эфесскими епископами Бассанием и Стефаном. Доходило до форменных потасовок, к таким сценам между отцами, ведомыми Святым Духом, что даже католик Георг Швайгер/ Georg Schwaiger «по большому счету» не видит разницы между .Четвертым Вселенским Собором и «разбойничьим Собором» в Эфесе! Рейнгольд Зееберг/ Reinhold Seeberg, отмечая «исключительно безрадостное впечатление», к тому же подчеркивает, «что все протекало не менее бурно, чем на разбойничьем синоде». Ему почти дословно вторит Каспар/ Caspar. Протоколы заседаний наглядно показывают, что синодалы погрязли в собственных распрях и все быстро окончилось бы фиаско, если бы государственная власть не навязала им предельно жесткий регламент155.

Комиссары императора выражали неудовольствие «плебейскими» выкриками епископов. Те же визжали: «Мы кричим во имя благочестия и ортодоксии».

* Per sе (лат.) — самостоятельно, лично. (Примеч. ред.)

В то время как Диоскор, положение которого изначально было столь же безнадежным, как положение Нестория в 431 г. в Эфесе, остался верен себе и продолжал отстаивать свои взгляды, епископы, всего лишь двумя годами ранее восхищавшиеся им, единодушно отвернулись от него. Уже на первом заседании, вечером при свечах, было принято решение о его низложении. Его бессовестно предали. «Долой Диоскора-убийцу!» — кричали они и обзывали его «еретиком», оригенцем, хулителем на Св. Троицу, сластолюбцем, осквернителем реликвий, вором, поджигателем, убийцей, государственным преступником и т.д. Дело происходило на третьем заседании, 13 октября, когда он in absentia* был низложен156.

При появлении на Соборе Варсумы, заявившего о себе как о несторианце, вновь поднялась буря возмущения: «Долой убийцу!» Епископ города Кизикос кричал: «Он убил блаженного Флавиана. Он был там и кричал: забейте его!» Другие верховные пастыри вопили: «Варсума погубил всю Сирию». Варсума оставался непоколебим. Когда появился историк церкви, епископ Феодорит Кирский, верный друг Нестория и противник Кирилла, а одновременно «одна из величайших фигур того времени» (Камело/ Cameiot), и даже «своеобразный Августин Востока» (Дюшесн/ Duchesne), «отцы» из Египта, Палестины и Иллирии огласили храм оглушительным ревом: «Вышвырнуть Иуду, врага Господа! Не называйте его епископом!» «Он еретик! Он несторианец! Долой еретика!» Но даже «Августин Востока», епископ Феодорит, враг Кирилла и друг Нестория, после недолгого сопротивления, предал его. Поначалу он заявлял: «Прежде всего, уверяю Вас, что я не претендую на епископство...» Поскольку именно на него-то Феодорит и претендовал. А когда ему пригрозили, что он не будет восстановлен в должности и вновь будет осужден, он заявил для протокола: «Пусть Несторий останется в ссылке, равно как и всякий, кто не признает Святую Деву Богородицей (theotokos), а также всякий, кто делит единственного Сына надвое... И в заключение: приветствую всех Вас!»

*In absentia (лат.) — заочно. (Примеч. ред.)

И в заключение: приветствую всех Вас!

Лишь тринадцать прибывших с Диоскором египетских епископов нарушали единодушие. Они не признали Евтихия виновным и упорно отказывались принять догматическое послание Льва: «Нас убьют, нас убьют, если мы сделаем это». Ни уговоры, ни угрозы не помогали. Они настаивали по меньшей мере на отсрочке до выборов нового александрийского патриарха. Они желали сохранить верность вере отцов и предпочли бы умереть тут же, нежели быть забитыми камнями по возвращении в Египет. Все это происходило с большим пафосом, под громкие стенания епископов, и в результате от императорских чиновников была получена отсрочка до появления нового владельца александрийского патриаршего престола. И все же формула о «двух природах, как мы вскоре увидим, приведет к страшным эксцессам в Египте и Палестине158.

28-й КАНОН

Принятие двадцати Семи канонов прошло для Рима почти без проблем (если не иметь в виду каноны 9 й 17, расширявшие права константинопольских патриархов). Но на заседании 29 октября был принят последний, «28-й канон», который доставил догматическим победителям: «Великому» Льву и папству — жесточайшую головную боль, церковно-правовую и церковно-политическую. Ведь этот канон стал «глубинной причиной всех будущих разногласий... и остается таковым по сей день» (Делгер/ Ddlger)159.

Епископское собрание, видимо, подобным способом отомстило Риму, навязавшему ему при помощи императбра догматическую формулу, и узаконило верховную власть патриарха Константинополя на всем Востоке. Ссылаясь на третий канон Второго Вселенского Собора (Константинополь, 381 г.), наделивший Константинопольского епископа «почетным верховенством», правда, вслед «за римским епископом», Халкидонский Собор теперь «уравнял в привилегиях» патриархов Рима и нового Рима (Константинополя). Кроме того, Константинополь получил право — в силу «издавна существующей традиции» (consuetudinem, quae ex longo iam tempore perman-sit) — посвящения в сан в епархиях Азии, Понта и Фракии. Это значило, что в этих епархиях епископ Константинополя получал право рукоположения в. митрополичий сан. Тем самым, он кроме почетного верховенства обретал и юрисдикцию над огромной территорией на Востоке. Хотя за старым Римом и сохранялось право первенства, новый Рим получал такие же привилегии. Папские легаты, по-видимому, не имевшие инструкций для обсуждения конституционно-правовых вопросов, сознательно, но недальновидно проигнорировали решающее заседание, а на следующем —выразили самый решительный протест. В ответ на требование комиссаров представить каноны, на которые ссылались обе стороны, Пасхазий процитировал шестой канон Никеи, правда, в сфальсифицированной римской редакции. Этот канон в латинском варианте, датируемом 445 г., озаглавленный «De primatu ecclesiae Romanae», начинается со слов: «Римская церковь всегда обладала верховенствам (primatum)». Однако эти слова представляют собой интерполяцию, т. е. позднейшую вставку, поскольку они отсутствуют в константинопольском варианте того же самого канона. Легат Луценций, епископ Геркуланума, усомнился в добровольности подписей и утверждал, что отцов-синодалов одурачили, что они были принуждены, введены в заблуждение и поставили свои подписи под давлением. Ответом ему стало многогласное, если не единодушное «Никого не принуждали!» Некоторые верховные пастыри засвидельствовали, что они подписывались добровольно и не имеют возражений против принятого решения. Императорские секретари все скрупулезно внесли в протокол, затем состоялось голосование — и 28-й канон, вопреки протестам римской делегации, был принят: «Зачитанное одобрено всем синодом».

Естественно, Лев I был явно доволен решениями Собора, но лишь в той части, где они касались веры, «in sola fidei cau-sa». Hp вообще-то римлянин не желал уравнения в правах Рима и Константинополя, новой имперской столицы. В письме императору он признавался, что был «болезненно удивлен», когда дух тщеславия вновь нарушил едва восстановленный мир в церкви. Ведь в церковных делах должны царить иные, нежели в светских, принципы, «alia ratio est rerum sae-cularium, alia divinarum». Фактически же 28-й канон соответствовал принципу, четко сформулированному еще Антиохийским синодом (328/329 гг.), согласно которому цивильный статус территории определяет и ее церковный ранг, С императором Лев вел себя сдержанно, а вот с другими: св. Пульхерией, патриархом Анатолием и Юлианом Косским — он бушевал/Обуреваемый властолюбием, «архиепископ» Рима, как его славили синодалы после окончания Собора, не одобрял стремления Константинополя к верховенству, в сердцах называя эта «необузданной алчностью», «безмерным превышением полномочий», «дерзким самомнением», «неслыханной наглостью» и попыткой (как говорится в письме к константинопольскому патриарху Анатолию, которому он писал, пожалуй, особенно резко) «подорвать самые святые каноны. Видимо, тебе почудилось, что настал благоприятный момент, чтобы, подчинив себе александрийский престол, который потерял свое второе по рангу место, и антиохийскую церковь, утратившую свое третье место, обесчестить всех митрополитов»160.

Александрийское «папство» было сокрушено Римом в союзе с императором. Ныне же Лев, по всей видимости, опасался «папства» константинопольского, столичного. Опасался всерьез, поскольку Рим даже на Западе перестал быть столицей Империи; ею стала Равенна. Превознося Никейский Собор как «особо божественный» и уличая константинопольского патриарха Анатолия в «низменном властолюбии», Лев разносит в пух и прах Константинопольский «Вселенский» Собор 381 г. Он полагает, что «ровным счетом ничего не значит», если для собственной выгоды процитирована «рукопись, которую шествдесят лет назад якобы сочинили какие-то епископы» — документ, который ни один из предшественников Анатолия не доводил до сведения апостольского трона. «Этот заведомо ущербный и давным-давно канувший в Лету (!) документ, ты теперь, по прошествии стольких лет, пытаешься подкрепить, выманив у братьев (халкидонских синодалов) мнимое одобрение...» В то время как греческая церковь в общем и целом придерживалась 28-го канона, Лев объявил (в письме к императрице Пульхерии) одобрение его епископами «недействительным» и отменил его «силой авторитета блаженного апостола Петра полностью и навсегда» (in irritum mittimus et per auctoritatem beati Petri apostoli, generali prorsus definitione cassamus)161.

Даже иезуит Алоиз Грильмайер/ Alois Grillmeier откровенно признает, что 28-й канон интересовал папу «явно больше, чем догматический итог Собора». Он признает, что Лев «нимало не вникал в реальное положение в восточных церквах»162.

При всем при том, этот папа делал вид, что он чрезвычайно заботливый и самоотверженный человек. «Я ощущаю себя настолько проникнутым любовью к сообществу братьев, — писал он своему константинопольскому сопернику, — что не удовлетворю просьбы ни одного из них, если знаю, что это пойдет ему во вред...» И не раз Лев маскировал под братскую любовь к ближнему свое безмерное честолюбие. Например, борясь против св. Илария Арльского (Галлия) — очередное противостояние двух святых — он завершает свое послание галльским епископам нижеследующими словами: «Мы боремся за право рукоположения в ваших провинциях, но делаем это не для себя, как, возможно (!), по своему обыкновению пытается представить Иларий, дабы ввести вас в заблуждение; мы взяли на себя заботу хранить это право для вас, дабы не было места новшествам и дабы никто не дерзнул свести ваши привилегии на нет»163.

Кем же был этот папа, упрекавший, зачастую справедливо, других епископов, даже святых, в самонадеянности и дерзости, сам же без всяких на то оснований произносивший дерзкие речи, как ни один из римских епископов до него? Скрывавшийся под маской альтруиста, создававший видимость заботы о сохранении привилегий других епископов, при этом отнимая их?