Напротив, охотно верят признанию учителя церкви Иеронима (состоятельного, из хорошего католического дома), «что я никогда не щадил еретиков, что это было моей сердечной потребностью, враги церкви становились как бы моими врагами» Действительно, Иероним так горячо участвовал в борьбе с «еретиками», что язычники при нем за крывались одеждой, само собой, пример, - из книжонки о прославляемой им девственности Святой, явно еще более чувственный, чем в дни похотливой юности, обратил взор на Евстохию, юную римлянку из старой знати, семнадцатилетнюю, свою ученицу, «приверженницу», натурально, святую тоже (ее праздник 28 сентября), которую Иероним, согласно его современному биографу, теологу Георгу Грютцмахеру, «познакомил со всей грязью и всеми пороками» - «отвратительно».

Но в то время как Иероним раскалялся против «еретиков» до белого каления, при случае и сам называемый «еретиком», он ворует как литератор, где может, и одновременно пытается произвести впечатление своей начитанностью. Так, он почти буквально списывает Тертуллиана, не называя его. Или получает все свои большие медицинские познания у великого язычника Порфирия, опять же без всякого указания на это Часто открывается «отвратительная лживость Иеронима» (Грютцмахер).

Это звучит еще мягко в его святейших устах, когда он Оригена, у которого одновременно «бесстыдным образом списывает», которого «обкрадывает со всех сторон» (Шнейдер), однажды обвиняет просто в «богохульстве»; когда он обзывает Василида «старейшим, в своем невежестве выдающимся еретиком», Палладия - «человеком низких убеждений» Уже отчетливее проявляется тональность этого человека, когда он оскорбляет «еретика» как «двуногого, пожирающего чертополох осла» (и молитву евреев, для него лишь недочеловеков, он называет ослиным криком), когда он сравнивает инакомыслящих христиан со «свиньями» и «убойным скотом для ада», когда он вообще не называет их христианами, но - «дьяволом» «Omnes haeretici christiani non sunt Si Christi non sunt, diaboli sunt».

Этот высокосвятейший церковный учитель, которого рассмотрим здесь несколько обстоятельней (так как чисто теологический писатель не стоит, в отличие от церковных политиков Афанасия, Амвросия и Августина, отдельной главы), вступает во вражду, на время или навсегда, даже острую, с людьми собственного лагеря. Например, с патриархом Иоанном Иерусалимским, которого Иероним и его монахи в Вифлееме преследовали годами. Или, еще в большей мере, с Руфином из Аквилеи, причем каждый раз, по крайней мере на переднем плане, речь шла об Оригене.

Ориген, чей отец Леонид нашел мученическую смерть в 202 г как и он сам, отказавшись отречься, был предан при.

Деции, пыткам, умер около 254 г (примерно в 70 лет). Нет уверенности, была ли смерть следствием пыток. Но совершенно уверенно Оригена причисляют к самым благороднейшим христианам вообще.

Ученик Климента Александрийского представлял в свое время христианскую теологию на всем Востоке. И еще долго после смерти его высоко ценили многие, пожалуй, большинство именитых епископов Востока, среди которых учителя церкви Василий и Григорий Нисский, которые совместно составили антологию из его трудов, «Philokalia» Осыпают его, однако, похвалами католические теологи и сегодня вновь, и, можно предполагать, церковь в общем и целом давно сожалеет о давнем обвинении в ереси.

В античные времена из-за Оригена почти постоянно шел спор, причем верой часто лишь прикрывались, по меньшей мере, в 300, 400 гг. и середине VI столетия, когда император Юстиниан в 553 г проклял в эдикте девять работ Оригена при согласии - вскоре - всех епископов империи, особенно патриарха Меннана Константинопольского и папы Вигилия Двигала властителем (церковно) политическая причина попытка объединить вновь теологически расколотые Грецию и Сирию в общей ненависти к Оригену. Но имелись также и догматические основания - которые между тем всегда одновременно и политические основания, - а именно, некоторые «ереси» Оригена, например, его субординационная христология, согласно которой Сын меньше, чем Отец, Дух меньше, чем Сын, что, вне сомнения, более соответствует прахристианским верованиям, нежели позднейшей догме. Или его учение об Апокатастасисе, Всепримирении оспаривание вечного ада, - ужас, который для Оригена ни представить нельзя, ни совместить с милосердием Бога и (конечно, точно так же рядом с противоположными учениями) обосновать в Новом Завете.

Пик споров вокруг Оригена в 400-м относится к напряженной проповеднической дуэли между епископами Епифанием Саламинским и Иоанном Иерусалимским в тамошней кладбищенской церкви в 394 г, которая втянула Иеронима в жесткий конфликт с церковным писателем Руфином из Аквилеи.

Руфин, монастырский священник, который жил шесть лет, до 377 г, в Египте, потом как отшельник близ Иерусалима прежде чем он, спасаясь бегством от вестготов Алариха, вернулся в 397 г в Италию и умер в Мессине в 410 г, был со времен своих студенческих лет в дружбе с Иеронимом и, подобно ему, восторженным переводчиком.

Оригена. Но во время нового спора Руфин, вопреки жалкому лавированию и ортодоксальному вероисповеданию перед папой Анастасией, отстранился от Оригена меньше, чем Иероним, который, однажды воодушевленный св. учителем церкви Григорием Нисским, Оригена превоз - носил. Но как только его начали обвинять в ереси, Иероним, всегда со страхом думавший о новейшей правоверности, тотчас сменил фронт. Теперь он клеймил Оригена, более того, бичевал спиритуалистическое учение об уничтожении тел «как ужаснейшую из всех ересей», причем он, наихудший, обычно поступал так, будто он всегда проклинал Оригена.

Но Руфин в это самое время, когда он оправдался перед недоверчивым папой, приготовил Иерониму весьма ощутимый удар в двух книгах большей частью преувеличенные, искажающие, частично неправдоподобные обвинения, которые часто совершенно не относились к Оригену, а должны были лишь попасть в Иеронима, и, конечно, иногда уж попадали. Так, соответствовал истине упрек Руфина, что Иероним нарушил свою торжественную клятву больше не читать никаких классиков, что он в одной из эпистол к своей очень юной подруге назвал ее мать Паулу мачехой Бога, что он вначале боготворил Оригена как «величайшего учителя церкви со времен апостолов», а потом выставил как патрона лжи и клятвопреступника, что он нападал на св. Амвросия анонимно, как «ворона» и «черная, как смола, птица» «Но если ты таких, как Ориген, Дидим, Амвросий, хвалил когда-то, а теперь проклинаешь, что жалуюсь я, который в сравнении с ними блоха, когда ты меня, которого до того хвалил в своих письмах, теперь разрываешь на части.».

Отец церкви Руфин, прилежный, однако неоригинальный, несмотря на некоторые гетеродоксии - так называется это уже в его время! - исключительно ортодоксальный, характерная смесь мужества и малодушия, коварства и лицемерия, направил весь шквал своих стрел между назидательным началом и назидательным концом, как это соответствовало и соответствует благочестивым христианским нравам. Сперва он в соответствии со словами Евангелия, - будьте блаженны, если вы преследуемы, - как его Господь Иисус, небесный врачеватель, хотел промолчать в ответ на нападки Иеронима, изъясняется Руфин в начале. А под конец, когда он выпустил яд и желчь, пишет «Позвольте не отвечать на его хулу и оскорбления, молчать после этого учил нас наш учитель Иисус».

Иероним был в ярости. И хотя он знал об атаке Руфина только понаслышке, из писем других, он тотчас же привел свое перо в движение Превосходя противника в знаниях, остроте ума и стилистической силе, но по злоязычности и бессовестности будучи равным, святой обрушился на слишком незащищенное или фальшивое, торжествующе напал на беспримесную злобу Руфина, чтобы тем лучше замаскировать свою собственную, проигнорировал его правдивые обвинения и пустил в свет собственные - полуправду или неправду, даже приписал Руфину с его покровителями желание скрытно, с помощью денег захватить папский престол и тайное желание смерти антиоригеновскому папе Анастасию.

Теперь вспенился Руфин. Началась оживленная переписка обоих отцов церкви. Они взаимно упрекали в воровстве, клятвопреступлении, фальсификации Руфин угрожал Иерониму, если тот не замолчит, донести не духовному, а светскому суду, равно как и другим, интимнейшие разоблачения из его жизни Иероним ответил «Ты похваляешься, что знаешь преступления, в которые я тебя посвятил как своего в бытность лучшего друга Ты хочешь вытащить их для общественности и меня нарисовать моими красками Я могу тебя тоже нарисовать твоими красками». И среди всего злобного, язвительного, потока правды и лжи Иероним тоже апеллирует к «посредничеству Иисуса» и жалуется, что «двое седовласых хватаются из-за еретика за мечи, особенно потому, что оба хотят слыть католиками. С тем же самым усердием, с каким мы хвалили Оригена, нам нужно теперь проклясть проклятое всей землей. Нужно протянуть друг другу руки, объединить сердца».

Но из этого ничего не получилось Иероним - он не должен быть ни святым, ни учителем церкви, - ликовал даже при известии о смерти Руфина в 410 г «Скорпион умер на земле Сицилии, и гидра со многими головами наконец прекратила шипеть на нас». И вскоре после этого. «Со скоростью черепахи ходил хрюкающий Изнутри Нерон, снаружи Катон, насквозь двуполая личность, так что можно было бы сказать, что он был составленный из различных и противоположных начал монстр, новая бестия, по слову поэта впереди лев, сзади дракон, а в середине сама химера».

Учитель церкви Иероним, который Руфина, как только он получал возможность говорить о нем, живом ли, мертвом, грязно оплевывал, спорил даже с учителем церкви Августином, причем, правда, конфликт - намного меньшей жесткости - был инициирован более молодым Августином.

В первый раз Августин, еще как простой священник, обратился в 394 г к Иерониму, когда тот уже был одним из наиболее прославленных христианских ученых. Это письмо Иероним, конечно, не получил. И второе письмо Августина, написанное в 397 г, достигло его тоже лишь в 402 г и, кроме того, лишь как копия без подписи Странности, которые должны были пробудить недоверие Иеронима с самого начала. «Пришли мне это письмо подписанным твоим именем или прекрати дразнить старика, который одиноко и тихо живет в своей келье». И еще более неприятно должно быть Иерониму то, что Августин в своих письмах, хотя и вежливо, но решительно, иногда не без коварных колкостей, критикует известного толкователя Библии, даже «копьем тяжестью Falarica», мощного копья, таким образом «Но если Ты мои слова сильно порицаешь и требуешь отчета о моих трудах, если Ты настаиваешь на изменениях, требуешь опровержения и ко мне обращаешь злые глаза», - пишет Иероним который Августа - на двое святых, двое учителей церкви меж собой - оценил, пожалуй, как «укол иголкой», нет, как нечто «еще более ограниченное». Не в последнюю очередь знаменитость могло раздражить то, что Августин, ничего не подозревая, попросил его продолжить свой перевод греческого изложения Библии на латинский, особенно то, которое он в своих письмах охотнее всего(!) цитировал Оригеново, который меж тем уже давно как «еретик» находился в черных списках.

1 «муж трехъязычный» (лат)

Конечно, муж в Вифлееме узнал, что этот африканец, который присылал все новые и ужесточавшиеся критические замечания на его перевод Библии, ему не уступает, что он не Руфин, перед которым он как «vir trilinguis» (hebraeus, graecus, latinas) мог козырнуть «Я, философ, ритор, грамматик, диалектик, гебраист, эллинист, латинист, трехязычный, ты - двуязычный, причем у тебя такое знание греческого и латинского, что эллинисты принимают тебя за латиниста, а латинисты за эллиниста». Нет, здесь этого не проходит, и таким образом Иероним более или менее замаскировал свой гнев при последовавшем ныне обмене ударами. Он-де уже прибежал, писал он, у него было его время, а поскольку Августин сейчас бежит и делает большие шаги, то он мог бы пожелать себе покоя. Он просил епископа его не обременять, не вызывать старика, который хотел бы помолчать, не щеголять своими знаниями и не держать его самого за «адвоката лжи», «герольда лжи». Это-де известное «детское самохвальство» обвинять знаменитых мужей, чтобы самому стать знаменитым «Как юноша не досаждай старику в области.

Священного Писания, чтобы на тебе не осуществилась поговорка «Усталый вол ступает тяжелее».

Иероним, который уклонился также от критики пересланных писем Августина (он был достаточно занят своими собственными), снова и снова пытался укротить Августина. Если он хотел блеснуть своей ученостью, «показать свой ум», то в Риме достаточно много ученых молодых людей, которые дерзают ввязываться в споры о Библии с самим епископом Иероним, сам лишенный ранга в иерархии, что его могло задевать еще более, чем восходящая слава Августина, напомнил также о странной судьбе его первого письма. Столь запоздалая его доставка было (по мнению его близкого друга, «истинного слуги Христа») намеренным, «исканием славы и успеха у народа Многие должны были увидеть, как ты на меня нападаешь, в то время как я трусливо уползаю, как ты, ученый, имеешь все в изобилии, в то время как я, неуч, не знаю, что сказать. Ты, говорят, хотел бы предстать человеком, который принудил мою болтливость к молчанию и набросил необходимую узду» Льстивые же слова Августина, напротив, объясняет Иероним, призваны лишь смягчить критику его персоны При этом он не считает его способным, «употребляя известное выражение, нападать на меня с мечом, намазанным медом». В конце концов он объявил его даже приверженцем евионитской «ереси». Августин реагировал, как с самого начала, в общем сдержанно, однако не уступая, и Иероним больше не отвечал на его последнее письмо, но сражается плечом к плечу с ним против «еретиков».

Как при этом действует святой, который даже по отцам церкви наносит более или менее грубые удары, показывает короткое, по признанию самого Иеронима, написанное за ночь послание «Против Вигилантия», галльского священника, который в начале V века столь же вразумительно, сколь и страстно боролся против отвратительного культа мощей и святых, против аскетизма, монашества, целибата, причем его поддерживали даже епископы.

«Земля породила многочисленных чудовищ, - начинает свою атаку Иероним - Лишь Галлия еще не знала своего чудовища. И тут внезапно появляется Вигилантий, или, лучше сказать, Дормитантий1 , чтобы своим нечистым духом бороться с Духом Христа». И тут он ругает Вигилантия потомок «разбойников и сбежавшейся толпы», «разложившийся дух», «человек с перекрученной головой, достойный гиппократовой смирительной рубашки», «ночной колпак»,.

«трактирщик», «змеиный язык», «клеветник». Он приписывает ему «дьявольские уловки», «вероломный яд», «богохульство», «необузданную хулу», «алчность», «пьянство», утверждает, что тот «отец Бахуса», «погряз в нечистотах», держит «вместо крестного знамени походный знак дьявола». Он пишет «живущая собака Вигилантий» «О ты, чудовище, с которым нужно покончить!» «О позор! Неужели епископы сообщники его святотатств». Он шутит «Но ты спишь бодрствуя и пишешь во сне». Он говорит с пеной у рта, что Вигилантий его книги «порвал, храпя в пьяном угаре», выплевывая «из бездны своего нутра навозные нечистоты». Он демонстрирует возмущение бесстыдством Вигилания. Он-де при неожиданном подземном толчке выскочил из своей монастырской кельи голым. Друг Евстахия знает также, что «ночной колпак дает волю их похоти и природный жар плоти удваивает своими советами, или, лучше сказать, погашает в постели с женщиной. В конце концов мы больше ничем не отличаемся от свиней, не остается никакой дистанции между нами и неразумными зверьми, между нами и лошадьми» и так все далее.

1 «vigilantius» - бодрствующий, «dormitantius» - спящий (лат)

Столь же грубо полемизирует Иероним и против работавшего в Риме монаха Ионивиана.

Иовиниан эволюционировал от радикальной аскезы на воде и хлебе к несколько более миролюбивому образу жизни и представлял нашедшую отклик, им самим библейски обоснованную точку зрения, что постничество и девственность не являются особенной заслугой, девушки не лучше замужних женщин, разрешавшую повторный брак и тем самым небесные блага делавшую равными для всех Иероним, напротив, исходил из Нового Завета, согласно которому брак христиан, который он, конечно, не мог в силу обстоятельств совершенно отвергнуть, должен быть фиктивным браком «Если мы воздерживаемся от половых сношений, то тем самым сохраняем женщине честь. Если мы от этого не воздерживаемся, то очевидно вместо оказания чести ей делаем обратное - оскорбляем ее». Но сам он, неистовый глашатай монашеского идеала, ругал Иовипиана таким образом, что его римский друг, Домнио, прислал ему целый список шокирующих мест памфлета то ли для улучшения, то ли для разъяснения, да что там, сам инициатор обеих книг «Против Иовиниана», Паммахий, пасынок подруги Иеронима Паулы, скупил в Риме все экземпляры и изъял их из обращения Опять же знаменательно Иероним осмелился катапультировать свой трактат против Иовиниана лишь после того как его в начале девяностых годов IV столетия отлучили два собора собор в.

Риме при епископе Сирицие и собор в Милане при Амвросии, которому со своей стороны трезвые взгляды Иовиниана показались лишь «диким ревом» и «тявканьем». И хотя Августин тоже издавал запах этой «ереси», он аппелировал к государству, допуская возможность для большей доказательности своих тезисов выпороть монаха свинцовой плеткой и отослать со товарищи на далматский остров «То не жестоко, что делают перед Богом с благочестивым сердцем», - писал Иероним.

«Главное искусство» Иеронима, действительно, состояло в том, чтобы «показать своих противников вместе и по отдельности как мерзких негодяев» (Грютцмахер).

Это был типичный полемический стиль святого, который, к примеру, поносит даже священника родного города Стридон, Люпицина, врагом которого он стал, и издевательски завершает поговоркой «Для ослиной пасти и чертополох подходящий салат». Или называет действительно этически мыслящего, высокообразованного Пелагия, с которым однажды даже был дружен, овсяной кашей жирного болвана, чертом, тучной собакой, «гигантским зверем, упитанным и способным нанести вред больше лапами, чем зубами. Эта собака происходит от известной ирландской породы, недалеко от Британии, как знает каждый. Эту собаку нужно уничтожить одним ударом духовного меча, как фантастического Цербера, чтобы навечно заставить замолчать вместе с Плутоном, его наставником». И этот же самый полемист обвиняет своих противников, «всех еретиков» «И если даже они не могут умертвить нас мечами, то в желании этого у них отнюдь нет недостатка».

Но в то время как божий муж столь бесцеремонно расправляется с широко уважаемым аскетом Пелагием, он может аскетизм и монашество, которым посвящена большая часть его опусов, прославлять столь невероятными лживыми историями, что еще Лютер в своих застольных речах издает стон «Я не знаю ни одного учителя, которому я был бы столь враждебен, как Иерониму». Он может (его литературный дебют) сообщить историю современной ему христианки, которую якобы напрасно склоняли к прелюбодеянию, приговоренной злым, скрытно обозначенным как язычник судьей к смертной казни, и которую после ужасных, изощренных пыток двое палачей семь раз тщетно пытались поразить мечом Иероним мог - «в свое время величайший учитель, какого могла иметь христианская церковь» (Й.А. и А. Тайнеры) - изобразить монаха, который, лежа в яме, ничего больше не ест, кроме пяти фиг в день, или другого, который в течение 30 лет живет лишь крохой хлеба и грязной водой, или может мифического Павла из Фивей, в существовании которого он сам сомневается, прославить на весь мир вздымающей волосы историйкой, утверждая, например (в то время как он высмеивал бесстыдную ложь других о Павле), что ворон на протяжении 60 лет ежедневно приносил половину хлеба -«лучший писатель - романист своего времени» (Кюнер).

С безошибочным инстинктом возвышали то хладнокровно клевещущего, то лживо превозносящего Иеронима, одно время советника и секретаря папы Дамаса, потом настоятеля монастыря в Вифлееме, очень популярного в Средние века, наконец, патрона ученой школы, соответственно теологического факультета и аскетизма. Да, Иероним мог легко быть избран даже папой. По крайней мере, сам он свидетельствует, что по заключению почти всех казался предназначенным для высшего священнического сана «Я был назван святым, смиренным, красноречивым». Но его сердечные отношения с разными дамами римской высшей знати возбуждали ревность клира. Сделала невозможным его пребывание в Риме также смерть юной девушки, причину которой разгневанный народ, пожалуй, едва ли несправедливо увидел в «detestabile genus monachorum»1 . И так он бежал из города своей честолюбивой мечты, в сопровождении скором подруг.

Но еще в XX столетии Иероним «блистает» в большом «Лексиконе теологии и церкви», издается регенсбюргским епископом Бухбергером, несмотря на определенные «теневые стороны», из-за «чистоты и высоты стремлений, из-за серьезности покаяния и непреклонной строгости к себе, из-за искренней благочестивости и теплой любви к церкви» «У лучших своего времени вкушал он уважение» (Шаде). Однако столь уважаемый теолог как Карл Шнейдер, выдающийся знаток античного христианства, упрекает сегодня поднявшегося до высшего католического сана учителя церкви и патрона их теологического факультета в «глупейшей ничтожности», «бессовестнейших оскорблениях и искажениях», «изолгавшемся интригантстве и болезненном тщеславии, инстинктивности и неверности», «подделке документов, интеллектуальном воровстве, приступах ненависти, доносительстве».

При случае, сами руководители церкви конца IV столетия признают «внутреннюю войну», - риторическими криками или настоящими жалобами.

1 «гнусном роде монашеском» (лат)

«Я слышал, как наши отцы говорили, - пишет Иоанн.

Хризостом, - что раньше, во время преследований, да, тогда были истинные христиане». Но теперь, спрашивает он, как же нам сейчас обращать язычников2 «Ссылками на чудеса? Их больше нет Примером нашего образа жизни? Он насквозь испорчен Любовью? Ее нигде и следа не отыскать» Все разорено и уничтожено «Мы, которые Богом предназначены исцелять других, нуждаемся сами в исцелении».

Похоже взывает учитель церкви Григорий Нисский, который всякий раз спасался бегством от своих духовных обязанностей «Какое несчастье. Мы нападаем друг на друга и проглатываем друг друга Всюду при этом прикрываются верой, при личных распрях этому достойному уважения слову приходится быть козлом отпущения. Так естественно доходит до того, что язычники нас ненавидят. И, что самое скверное, мы даже не можем утверждать, что они неправы. Это нам даровала внутренняя борьба».

А в 372 г и учитель церкви Василий поведал о своей боли, - отчаявшись найти слова сетования «столь же великие, как несчастье» «Благоговение перед людьми, которые не боятся Господа, ищет дорогу к церковным должностям уже явно подмигивает председательство как награда за безбожие, так что величайший грешник кажется самым профессионально пригодным для епископской должности властолюбцы растрачивают деньги бедных лишь для собственного употребления и для подарков. Под предлогом, что они борются за религию, они тайно изживают личную враждебность Другие же подстрекают народы к взаимной распре, чтобы не быть привлеченными к ответственности за свои великие гнусности, чтобы на фоне общей низости не бросались в глаза их бесчестные поступки».

Конечно, Василий клеймит здесь прежде всего «зло ереси», свирепствовавшей от границ Иллирии до Февей, которое поглотило уже «половину земли». Однако «еретики» тоже христиане. И епископ выразительно называет «достойным всяческого сожаления, что даже часть, которая кажется здоровой, в себе самой раскололась», что рядом с «войной извне» бушует еще «внутренний мятеж», рядом с «открытой борьбой с еретиками» - борьба «среди очевидно правоверных».

Но к «войне извне», к войне против евреев и «еретиков» и между собой привела, однако, война против язычников.