На расстоянии поцелуя она видела круглый черный глаз Эктора, полностью лишенный какого бы то ни было выражения. Любой, кто попытался бы отыскать там хоть малейший проблеск эмоций, не нашел бы ничего, кроме тревожащей пустоты. Но его хозяйку подобные мелочи не волновали; она считала, что жизнь сама по себе достаточно сложна, чтобы усложнять ее еще больше. Эта способность всегда отделять главное от второстепенного служила ей некой разновидностью мудрости.

Сероватые пергаментные веки придавали Эктору вид дряхлого старика, высушенного солнцем и годами, однако сохранившего поразительную живость взгляда.

Обскура еще немного сократила разделяющее их расстояние, затем погладила кончиком носа его клюв и огромный коготь, кривой и раздвоенный, обе части которого, напоминающие два турецких ятагана, расходились у основания и снова соединялись внизу, у острия, что являлось особенностью этой породы. И клюв, и коготь казались гладкими и шероховатыми одновременно. Своим маленьким носиком, который Эктор мог сломать одним ударом, она щекотала его, словно дразня ребенка. Она не знала, ценит ли он эти знаки внимания так, как они того заслуживают, — будь на его месте кто-то другой, она запросила бы за них немалую цену, — но в любом случае не могло быть и речи о том, чтобы обойтись без этой предварительной игры и сразу же дать ему то, чего он от нее ждал.

— Ну что, обжора, не нравится тебе, когда тебя гладят?

Габонский попугай терпеливо ждал окончания ритуала, к которому давно привык — тот повторялся несколько раз в день.

Жюль Энен, очарованный, наблюдал за этой сценой с бокалом шампанского в руке. Это он подарил ей птицу, которую приобрел семь лет назад, в 1878 году, на последней международной выставке: попугай служил частью декора в одном из павильонов, посвященных Черной Африке. Он не был предназначен для продажи, но Жюль Энен, хороший коммерсант, знал, что продается все. Попугай был очень уместен на выставке, в тропической оранжерее — его присутствие подчеркивало экзотический колорит павильона. Но когда выставка закончится, в нем уже не будет особой необходимости. Значит, надо просто подождать.

Он купил попугая не для Марселины — тогда он еще не был с ней знаком. Но со временем Эктор ему надоел, и он решил убить двух зайцев сразу — избавиться от попугая и сделать Марселине сюрприз. В один прекрасный день он предстал перед ней с клеткой, где сидел попугай, и с ворохом разнообразного «приданого». Ее радость, излившаяся в потоке восторженных восклицаний, полностью компенсировала в его глазах собственную дорогостоящую прихоть, а спектакль, который она разыгрывала с попугаем изо дня в день, окончательно оправдал расходы. Это стало одним из любимых развлечений Жюля: Марселина придавала своим маневрам с попугаем эротический оттенок, словно бы то, чего он от нее ждал и в чем она ему игриво отказывала, было связано с удовлетворением любовного желания. Наконец она приоткрывала губы и показывала Эктору зажатое в зубах ядрышко земляного ореха. Жюль наблюдал за этой сценой влажным пристальным взглядом, чувствуя приятное покалывание в области паха. Марселина же притворялась, что не замечает присутствия мужчины и того воздействия, которое оказывает на него увиденное, и лишь изредка, украдкой, посматривала на него смеющимися глазами.

В первый раз Эктор оказался чересчур жадным и оцарапал ей верхнюю губу. Марселина отшатнулась с легким очаровательным вскриком. На губе показалась тонкая, как ниточка, струйка крови. Встав перед зеркалом, висевшим над камином, Марселина осмотрела царапину, затем быстро слизнула кровь подвижным острым язычком. Жюль, наблюдая за ней, чувствовал, как в паху разливается жар, предшествующий эрекции. Заметив в зеркале ее взгляд, он понял, что она прекрасно знает, какой эффект произвело на него это зрелище.

Но вместо того чтобы усесться Жюлю на колени, как сделала бы на ее месте всякая другая женщина, Марселина вернулась к попугаю и слегка побранила его: нет, она на него не сердится, просто воспитывает. К счастью, Эктор не сумел схватить орех, который она удержала в зубах; таким образом, он с самого начала понял, что нужно действовать осторожнее. Вскоре у них сложился своеобразный ритуал, который мог бы показаться многим посторонним наблюдателям довольно неприятным.

Кончиком языка она слегка подтолкнула орех вперед, и он почти полностью показался между ее влажных губ. Молниеносным движением попугай схватил свою награду, слегка чиркнув кончиком клюва по зубам Марселины, которая в притворном гневе всплеснула руками.

— Нальешь мне шампанского? — сказала она, не отрывая взгляд от Эктора, который спорхнул со своей жердочки и уселся на стол из красного дерева, чтобы без помех очистить орех от скорлупы.

Жюль Энен взял бутылку из ведерка со льдом, наполнил бокал Марселины и протянул его ей. Пристальное внимание, которое она уделяла попугаю, казалось ему все же слегка избыточным, словно бы отнятым у него самого. Эта чересчур явная демонстрация независимости не вызывала у него раздражения — он в любой момент мог сильнее натянуть поводья. Но все же это не то, чего обычно ждешь за свои деньги… Ждешь любви — или хотя бы ее правдоподобной иллюзии. Именно такая иллюзия лежала в основе их молчаливой сделки.

С помощью когтей, покрытых серой, слегка потрескавшейся кожей, Эктор лущил арахис — одно удовольствие было смотреть, как ловко он действует. Когда попугай покончил с орехом, Обскура наконец соизволила приблизиться к Жюлю Энену:

— Как твоя торговля?

Ей совершенно не о чем было с ним говорить, но о такой чудесной квартирке, где он ее поселил, она раньше и мечтать не могла. Однако ради чего он это сделал? Просто ради удовольствия на нее смотреть? Сверх того он не слишком много требовал. Она знала таких типов, насмотрелась на них еще у мамаши Брабант. Это были не самые худшие и не самые отвратительные из клиентов. Они, словно холоднокровные животные, смотрели на нее пристальным немигающим взглядом, почти не разговаривали и, как правило, этим и ограничивались. Иногда она находила это даже умиротворяющим, хотя под маской внешней любезности скрывала легкое презрение к клиенту. Но иногда в подобных ситуациях она чувствовала себя униженной — что же, она не способна вызвать никакого желания?! — и после готова была броситься на шею очередному клиенту, который без всяких экивоков, молча или бормоча какие-то сальности, напролом шел к цели.

Жюль Энен настолько полюбил за ней наблюдать, что наконец решил заполучить ее для себя одного. Он забрал ее из публичного дома и поселил здесь, на улице Сухого дерева.

В сущности, она лишь сменила одну клетку на другую. И хотя она ни за что на свете не вернулась бы обратно, ей недоставало компании других девушек — Миньоны, с которой она виделась лишь изредка, и всех остальных, с которыми прежде она целыми днями ссорилась, мирилась, болтала, обсуждая клиентов и обмениваясь всевозможными полезными советами и уловками, пила или играла в карты.

Сейчас она была владычицей своего небольшого королевства, состоявшего из трех прелестно обставленных комнат, — но, увы, владычицей номинальной: ничто здесь ей не принадлежало. Жюль Энен потакал всем ее капризам — например, подарил ей вот это чудесное мозаичное панно, изображающее схватку гиацинтового попугая ара с белоснежным какаду на фоне джунглей, и красивую скатерть, на которой изображены были уж, глотающий саламандру, жаба, лесная мышь, трава и цветы, — и вообще устроил роскошную жизнь для нее, но, несмотря на это, она чувствовала себя отчаянно одинокой.

Иногда ее природный оптимизм брал верх, и она говорила себе, что это всего лишь очередной жизненный этап, что рано или поздно Жюль позволит ей уходить и приходить по своему желанию и встречаться с кем захочется — надо только подождать. Вместе с тем она понимала, что этот человек себе на уме и на самом деле куда менее податлив, чем можно предположить при виде его добродушной наружности.

Конечно, она была еще слишком юной, когда холодность и суровое обхождение родителей толкнули ее в объятия человека, который с первого взгляда показался ей прекрасным принцем, но на самом деле был авантюристом с весьма ограниченными представлениями о порядочности. Потеряв невинность, а вскоре после того пережив внезапное исчезновение своего кавалера, она не стала ничего и никого оплакивать и предпочла посмеяться над всей этой историей. Конечно, она некоторое время страдала от внезапного удара, но недолго злилась на этого человека. Да и как она могла — ведь он был ее первой любовью. Во всяком случае, после пережитого она не ожесточилась. Она поняла, что, вопреки всему, чему ее учили дома, жизнь может быть и чем-то другим, а не только непрерывным выполнением тех или иных обязанностей. Однако дом ее детства отныне был для нее закрыт. Поступив наперекор воле родителей, она сама закрыла его дверь за собой. Но, в конце концов, это было не так уж плохо: мысль о том, что ей придется проводить день за днем рядом со стареющими родителями в их кондитерской лавке в Туре, всегда внушала ей ужас. Итак, она собрала вещи и отправилась в Париж. Там у нее появились другие мужчины — всех типов и возрастов. Ее золотистые глаза, живость и беззаботность действовали на них неотразимо. В каждом из них она ценила разные качества: умение жить с ощущением непрерывного праздника, чувство юмора или ироническую язвительность, любезность или грубоватость, пристрастие к комфорту, фантазию, деньги, в конце концов, если не было ничего другого. Она меняла мужчин все чаще, порой заводила нового любовника, еще не расставшись с прежним, — и эта бесконечная круговерть ее не страшила. Ей казалось, что так и должно быть. Она чувствовала себя эквилибристкой, идущей по тонкой проволоке, не оглядываясь назад. Впереди у нее была целая жизнь.

Но однажды она все же оступилась. Заведение мамаши Брабант, с его фальшивым внешним великолепием, показалось ей надежным пристанищем или, по крайней мере, наилучшим из возможных вариантов. Со свойственной ей беззаботностью и манерой никогда особенно не беспокоиться ни о себе, ни о ком или о чем бы то ни было, она решила, что, войдя в эту дверь, она лишь еще больше ускорит бурный круговорот, в котором проходит ее жизнь, и в то же время уже не так сильно будет зависеть от мужчин. Но тогда она еще не знала, что ярмо, навешанное на нее мамашей Брабант, будет самым тяжким грузом из всех, какие ей до сих пор приходилось выносить. Впервые она столкнулась с подобной алчностью. Именно во время работы у мамаши Брабант она впервые задумалась о будущем.

Некоторые из ее товарок были более предусмотрительны и в конце концов выходили замуж за владельцев бистро, торговцев тканями или аптекарей. Но ей хотелось, чтобы праздник продолжался как можно дольше. Однако со временем она стала все больше им завидовать. У них были дети, надежные мужья, семейный уют. Во всяком случае, она так полагала — узнать у них, как обстоят дела, было невозможно, поскольку они разрывали все связи с прошлым.

Итак, она воспользовалась появлением этого бледного торговца часами, чтобы заложить первый камень в фундамент своего будущего. Но отношение к ней этого человека, лет тридцати, с тонкими, но безвольными чертами лица, не менялось с течением времени: он смотрел на нее все тем же пристальным, ничего не выражающим взглядом, и нельзя было даже догадаться о его намерениях. Иногда ей казалось, что он полностью в ее власти; это было в те моменты, когда он буквально впивался в нее глазами — так иногда смотрят взрослые мужчины на красивого, грациозного и порочного ребенка. Но в другие моменты она чувствовала, что бессильна как бы то ни было на него повлиять: он ускользал, как вода сквозь пальцы.

Она осушила до дна свой бокал и поставила его на стол. Бокал Жюля был уже пуст. Она взяла бутылку и снова наполнила его. Потом погладила Жюля по щеке. Сейчас она стояла позади него, прижавшись к спинке его кресла. Это было кресло-качалка, которое он привез из очередной поездки в Нью-Йорк, где оно называлось rocking-chair. Бледные длинные пальцы Жюля переплелись с ее пальцами. Она обогнула кресло и села Жюлю на колени, тяжестью своего тела увлекая кресло вперед. В результате он оказался немного выше нее. Его рука скользнула по ее шее сверху вниз. Она почувствовала, как он вздрогнул всем телом. Ну что ж, в конце концов, он же не каменный… Нужно только найти подход.

Он все еще держал в руке бокал. Она взяла бокал у него из рук, выпила его содержимое и поставила бокал на стол, чувствуя, как шампанское ударяет в голову. Затем призывно улыбнулась, чтобы побудить Жюля продолжать.

Кончиком языка она пощекотала мочку его уха, затем слегка укусила ее. Одновременно она левой рукой начала развязывать ему галстук. Расстегнув рубашку, она провела рукой вдоль его торса. Кожа у Жюля была гладкой и тонкой, сквозь нее прощупывались все ребра. Рука ее снова скользнула вверх и провела по грудным мышцам (она предпочла бы, чтобы они оказались более твердыми). Все это время его руки оставались неподвижными. Она взяла одну из них и просунула за корсаж платья, которое уже наполовину расстегнула. Его пальцы слабо охватили ее грудь. Эта вялая ласка все же доставила ей удовольствие: она почувствовала, как сосок начинает твердеть. Сквозь ткань она ощутила и эрекцию Жюля. Ну наконец-то. Ее проворные пальчики расстегнули его панталоны. Его дыхание участилось, стало хриплым. Она начала свои привычные манипуляции, с помощью которых могла управлять им, словно марионеткой.

В этот момент попугай издал один из своих громких хриплых криков, и она не смогла удержаться от легкого смешка. Ей казалось забавным, что Эктор станет свидетелем первой любовной близости ее и Жюля. Может быть, попугай таким способом выражает свою ревность?

С трудом сдерживая смех, она соскользнула с колен Жюля и сама опустилась на колени перед ним. Он сидел неподвижно, но она чувствовала, что все его тело напряжено. Пальцами одной руки она осторожно ласкала его член, другой поглаживала область паха. Он в ответ начал гладить ее волосы. Когда она почувствовала, что он немного расслабился, она заключила его член, уже достаточно отвердевший, но еще не слишком увеличившийся в размерах, в кольцо из указательного и большого пальцев и принялась медленно двигать рукой вверх-вниз.

— Уи-и-иииккк! — хрипло произнес попугай у нее за спиной.

Она не смогла сдержаться и снова коротко рассмеялась, но этот смех в напряженной тишине прозвучал неожиданно громко.

В тот же момент Жюль стальной хваткой стиснул ее запястья и оттолкнул ее с такой силой, которой она в нем даже не подозревала. Бледный, с дрожащими губами, Жюль Энен поднялся. Обскура, все еще стоявшая на коленях, попыталась его удержать, но было уже поздно. Он застегнул панталоны, потом, подойдя к зеркалу над камином, лихорадочно завязал галстук.

Когда она поднялась, он уже вышел из комнаты. Эктор, больше не обращая на нее никакого внимания, спокойно чистил перья на чуть приподнятом левом крыле.

Хлопнула входная дверь, послышались торопливые шаги вниз по лестнице. На глазах Обскуры выступили слезы. Какая идиотка! Своим смехом она все испортила. Теперь снова придется начинать все с нуля… Это только ее вина: она всегда легко относилась к таким вещам, которые для большинства мужчин были очень серьезны — и уж точно для Жюля Энена, об этом можно было бы и догадаться… Надо же ей было так по-дурацки себя вести!..

— А тебя я накажу! — сердито сказала она попугаю, грозя пальцем. — И даже не думай снова такое устроить! В следующий раз, когда он придет, будешь сидеть в клетке под темным покрывалом!

Она вытерла слезы и с досадой закусила губы. Хороша же она будет, если упустит единственный шанс, который предоставила ей судьба, послав этого, в общем-то, не самого плохого человека.

Взгляд ее упал на бутылку шампанского в ведерке со льдом. В бутылке еще оставалось вино. Она наполнила свой бокал. Как всегда, шампанское привело ее в хорошее расположение духа. Слезы исчезли так же быстро, как и появились.

— Ладно уж, — примирительно сказала она попугаю, — я на тебя не сержусь. Он сам виноват, этот евнух!

Со свойственной ей детской спонтанностью она вскочила и, быстро подойдя к столу, положила рядом с попугаем земляной орех, на который тот сразу же набросился. Кривые когти с восхитительной ловкостью освободили орех от скорлупы.

Но вскоре страшный призрак старости вновь предстал перед ней. Что может быть ужаснее старой проститутки?.. Она видела таких — глубокие морщины на их лицах уже не мог скрыть никакой грим, и обычно они заканчивали свои дни в самых дешевых и убогих публичных домах где-нибудь вблизи военных гарнизонов, в Монруже или Шаронне, где порой отдавались солдатам или батракам-поденщикам за стакан пива или рюмку абсента. Пятьдесят сантимов за «номер» и право уединиться в какой-нибудь конуре на соломенной подстилке со старой развалиной…

Какая женщина захотела бы для себя подобного будущего? А ведь его не избежать, если она будет и дальше так себя вести — бесцеремонно смеяться в лицо своему покровителю в крайне деликатной для него ситуации. Такая перспектива снова вызвала у нее слезы. Но, еще не успев их вытереть, она снова разразилась смехом — в конце концов, до старости еще надо дожить! А она всегда подозревала, что не доживет до седых волос.

Она вылила в свой бокал остатки шампанского из бутылки и, ощутив новый душевный подъем, нетвердым шагом приблизилась к Эктору. Сквозь пелену слез ей показалось, что кресло все еще продолжает слегка покачиваться, как будто Жюль Энен только что ушел. Между прочим, в кресле такой конструкции можно было бы неплохо позабавиться с любым нормальным мужчиной, сказала себе она, оживив в памяти некоторые сцены из прошлого.

Эти далекие и приятные воспоминания неожиданно обратили ее мысли к юному медику без гроша в кармане, доктору Корбелю, этому идеалисту, которым она могла бы вертеть, как захотела. Но ради чего?..