Жерар не преувеличивал — клиника доктора Бланша действительно была пристанищем аристократов и богатых буржуа. За решетчатой оградой, окружавшей дом номер «17» по улице Бертон в Пасси, расстилался парк площадью пять гектаров, под небольшим уклоном спускавшийся к берегу Сены. В ожидании своего друга, которого ушел искать привратник, Жан рассеянно наблюдал за несколькими элегантно одетыми людьми, прогуливающимися по тенистым аллеям парка. Вскоре он заметил, что всех их на некотором расстоянии сопровождают санитары. Но в целом ничто здесь не напоминало психиатрическую клинику в том классическом виде, в каком она обычно представляется большинству людей. То ли безумие в высших слоях общества было не столь ярко выражено, как в остальных, то ли у доктора Бланша были какие-то свои особые методы. Впрочем, главную роль наверняка играли денежные средства: пребывание здесь обходилось раз в десять дороже, чем в Бисетре, Сент-Анн или Сальпетриере. В этих заведениях нищета и убожество сразу же бросались в глаза. Здесь же, во всяком случае на первый взгляд, все выглядело куда более изысканно. Даже в случаях психических расстройств или полной потери рассудка богатые оставались в более благоприятном положении, чем бедные, — деньги по-прежнему играли свою дискриминирующую роль.

— О, кто пришел! Чем же я заслужил такую честь?

Жан обернулся. К нему приближался Жерар в сопровождении привратника, который рядом с ним казался гномом. Гигант крепко пожал приятелю руку и с силой встряхнул ее, — это означало, что он был в хорошем настроении. Жан давно заметил, что крепость рукопожатия Жерара находится в прямой связи с его самочувствием. Когда он болел или был не в духе, оно становилось вялым, словно ватным.

— Сейчас устрою тебе экскурсию.

Жан решил не отказываться и последовал за своим другом, явно гордящимся новым местом работы.

— Бывший особняк принцессы Ламбаль. Шикарный, да? Но внешность обманчива: даром что снаружи он похож на семейный пансион, внутри — клиника на восемьдесят пять коек, и, кроме пациентов, примерно сто человек персонала — врачи и обслуга.

Здание клиники, с его колоннами, лепниной, изящным вензелем из переплетенных L на фронтоне, широкой пологой лестницей из двух рядов ступенек, разделенных небольшой площадкой, действительно скорее походило на богатый загородный особняк или даже небольшой дворец, чем на лечебницу для душевнобольных.

— Здесь все устроено так, чтобы дать пациентам иллюзию свободы. Парк большой, стен почти не видно за деревьями. Однако Бланш, несмотря на свои манеры добродушного хозяина, установил железную дисциплину. Только самые безобидные пациенты живут в замке, как мы называем особняк, вместе с доктором и его семьей. Жерар де Нерваль тоже здесь жил, у него была комната на втором этаже. Помнишь его слова «Весь мир полон сумасшедших; чтобы их не видеть, нужно все время оставаться в своей комнате, предварительно разбив зеркало»? — Жерар, верный своему пристрастию к афоризмам, нараспев процитировал высказывание поэта. — Остальные живут в других зданиях, в глубине парка. Когда войдем внутрь, постарайся не шуметь. Иначе представление, которое разыгрывала Сибилла в клинике Шарко, может превратиться в реальность.

Про себя Жан улыбнулся. Последние слова его друг произнес небрежным тоном, как если бы горький привкус, оставшийся у него от первого знакомства Жана с Сибиллой, полностью исчез, — но видно было, что он ничего не забыл, хотя ему и удалось подавить свои чувства.

Через высокую стеклянную дверь они вошли в просторную гостиную с ионическими колоннами вдоль стен. Здесь ярко горела люстра со множеством свечей и были зажжены многочисленные канделябры. Помимо освещения, они служили и для дополнительного обогрева этой просторной комнаты, так же как плотные шторы из темно-красного бархата на окнах. Пол был покрыт старинным ковром савонри, на котором стояли несколько кресел и канапе в стиле эпохи Луи-Филиппа, обтянутых бежевой тканью с цветочным узором. Рояль в углу довершал обстановку. Над мраморной каминной полкой висели настенные часы. Когда оба друга вошли, седовласая женщина, сидевшая в кресле с книгой на коленях, оторвалась от чтения и повернулась к ним. Жерар любезно поприветствовал ее, на что она ответила лишь выразительным взглядом.

— Она старается открывать рот как можно реже, — шепнул Жерар на ухо Жану, — потому что считает, что ее рот полон пчел, и все время боится, что они оттуда вылетят. Сейчас ей немного получше, но раньше приходилось кормить ее через зонд.

— Откуда такая галлюцинация?

— Следствие меланхолии. Но эта пациентка, по крайней мере, спокойная. И не стеснена в деньгах. У нас есть еще одна, того же круга, и она постоянно произносит бранные слова. Вдобавок то и дело норовит раздеться догола и заняться самоудовлетворением, если на нее хоть кто-то смотрит. Представляешь, каково было ее домашним? Еще одна обвиняет доктора Бланша в том, что он выбил все зубы ее мужу, зарезал ее детей, а оставшегося в живых сына превратил в поросенка. Она разбила все клавиши на трех пианино — так долбила по ним во время игры. Сейчас упражняется на столе и уверяет, что делает успехи.

В бильярдной, куда Жан и Жерар прошли между тем, они застали человека аристократической наружности, высокого и худощавого, хорошо одетого, который непрерывно стучал тростью по мебели — четкими, размеренными ударами, — как будто знал, что не должен останавливаться ни на минуту. Увидев вошедших друзей, он выпрямился и с видом оскорбленного достоинства покинул комнату.

— У этого тоже галлюцинации: ему кажется, что повсюду крысы и он должен их прогнать, — пояснил Жерар тоном экскурсовода. — Но наше появление его смутило, поэтому он и отложил свою охоту. Одна из трудностей нашей профессии: нужно все время по возможности оставаться незамеченными.

Жан, ошеломленный от изумления, ничего не сказал. У него было ощущение, что он попал в какую-то научную лабораторию, где изучаются порождения фантазий душевнобольных.

— Однажды Эскироль пригласил одного из своих учеников пообедать с ним в компании еще двоих мужчин, а потом спросил, кто из двоих, по его мнению, душевнобольной, а кто психически нормален. Один из этих людей был очень живой и подвижный, держался и говорил крайне самоуверенно. Другой был сдержан и тщательно выбирал выражения. Ну, ты уже догадался, я надеюсь?

— Если ситуация была именно такой, как ты ее изложил, то полагаю, что да, — ответил Жан, слегка задетый покровительственными нотками в голосе Жерара. Прежде за ним такого не замечалось.

— А вот ученик Эскироля ошибся, — сказал Жерар, не замедляя шагов. — Он решил, что душевнобольной — это подвижный и самоуверенный человек. Представь себе, на самом деле это был Оноре де Бальзак, уже на закате своей писательской карьеры. А другой был пациент Эскироля, который считал себя королем, поэтому и держался соответственно.

Последние слова приятеля Жан слушал уже недостаточно внимательно: он только что заметил висящий на стене натюрморт Мане — розовые пионы, так похожие на те, о которых говорил ему отец несколько дней назад, увидев в его руках букет, предназначавшийся для Сибиллы. Противоположную стену украшал пейзаж Коро — «Рукав Сены вблизи Манта», как прочитал Жан, подойдя ближе.

— Большинство картин — подарки пациентов в благодарность за лечение, — пояснил Жерар. — Так сказать, пожертвования натурой.

— Что, Мане тоже здесь лечился?!

— Нет, но кое-кто из пациентов приобретал картины у его сына, Жака-Эмиля. Ну а теперь мы отправимся в святая святых — в кабинет нашего патриарха. Заодно я тебя ему и представлю, если он будет на месте… Вот увидишь, — добавил Жерар вполголоса, — он хотя уже и не молод, но у него достаточно сил, чтобы управлять здесь всем.

Провожаемые пристальным взглядом женщины, у которой рот полон пчел, два молодых медика прошли сквозь анфиладу комнат первого этажа и наконец оказались у кабинета доктора Бланша. Дверь кабинета была открыта. Жан внимательно оглядел обстановку: письменный стол, курульное кресло, стулья, занятые стопками папок, справочников и медицинских журналов, на стенах — акварели Делакруа «Фауст и Мефистофель» и «Кровавая монахиня», на которой были изображены спящая женщина и душивший ее подушкой дьявол. На почетном месте висел портрет самого Бланша, с лентой ордена Благовещения через плечо поверх черного сюртука.

— Что это? — спросил Жан, указывая на какой-то непонятный предмет на столе рядом с фотографией ребенка в костюмчике из шотландки, сидящего верхом на лошади.

Жерар заговорщически улыбнулся:

— Ты всегда замечаешь самое интересное. Это слепок с пальца знаменитого убийцы, Троппмана. Это имя тебе что-нибудь говорит?.. В тысяча восемьсот шестьдесят девятом году он убил семью из восьми человек, — пояснил Жерар при виде замешательства, отразившегося на лице Жана. — Сначала отца и старшего сына, потом мать и остальных пятерых детей. Бланш был одним из немногих, кто настаивал на невменяемости Троппмана, вследствие которой он не может нести ответственность за свои действия. Однако это не помешало отправить убийцу на гильотину год спустя. Бланш сохранил на память этот слепок, поскольку, по его мнению, форма и отпечаток пальца доказывают, что этот человек был ментальным дебилом и дегенератом. Хотя лично мне трудно согласиться с таким мнением… Идем дальше?..

Они вышли на террасу. Просторную лужайку перед домом пересекали тени высоких деревьев. Густые заросли кустов, клумбы, аллеи, беседки, небольшой пруд, блики на реке, возникающие порой, когда солнечные лучи пробивались сквозь листву, — все это создавало у Жана ощущение, что он находится где-то глубоко в провинции, в сельской местности, в долине Сены, за многие десятки километров от столицы. Людей в парке было мало. День уже клонился к вечеру, и пациенты возвращались в свои палаты.

Хотя Жан ни за что не признался бы в этом, он был впечатлен — и окружающей обстановкой, и новым статусом Жерара, подающего надежды психиатра, чья специальность — те таинственные болезни, что зарождаются в тех или иных областях мозга. Что ж, по крайней мере, Жерар сам всего добился — сын пастуха, он сделал гораздо более успешную медицинскую карьеру, чем сам Жан, прозябающий в своем тесном кабинетике на улице Майль…

Внезапно окружающую тишину, столь редкую для Парижа, нарушили резкие вопли, становящиеся все громче, в которых смешались отчаяние и невыразимый ужас. Постепенно крики стали тише, затем полностью смолкли. Жан, который стоял возле балюстрады, опираясь на нее руками, обернулся к Жерару и вопросительно посмотрел на приятеля. Тот нахмурился, явно обеспокоенный этим происшествием.

— Помнишь ту женщину, о которой я тебе говорил? — спросил он, не поворачивая головы: взгляд его был устремлен в том направлении, откуда доносились крики. — О моей первой пациентке, которая считает себя лошадью?

Да, Жан помнил: та самая женщина, которая часто голая пробиралась в конюшню. Жерар рассказывал о ней, когда приходил к ним на ужин. Тогда он был полон надежд на то, что ему удастся ее вылечить.

— А что вы обычно делаете, чтобы ее успокоить?

— Применяем водные процедуры.

Жан знал, что это означает: пациента помещали в ванну, закрытую специальной крышкой с круглым, словно у гильотины, отверстием для головы. В такой ванне некоторые пациенты проводили подряд несколько часов, а то и дней. Однако Жан слышал, что ни это погружение, ни головные припарки, ни очистительные процедуры не приносят серьезного улучшения. Система лекарственных средств, применяемых при душевных расстройствах, была еще менее разработана, чем для недугов физических.

— А если это не помогает?

Жерар по-прежнему не смотрел на друга. Он понимал, что этот вопрос, не задевающий его лично, все же ставит под сомнение возможности той отрасли медицины, которой он занимается. Впрочем, оба они хорошо осознавали пределы своих профессиональных возможностей. Жерар улыбнулся слегка принужденной улыбкой и ответил:

— Гидротерапия хороша в периоды острого кризиса. Когда пациент успокаивается, наступает благоприятный период для психиатрических исследований. Врачу приходится иногда пускаться на хитрости, чтобы понять логику пациентов и в соответствии с ней действовать.

После чего рассказал Жану об одном меланхолике, который много дней подряд отказывался мочиться, потому что боялся затопить всю Землю; его удалось уговорить, лишь убедив в том, что только он один может потушить огромный пожар. А также поведал еще одну историю об Эмиле Бланше — как однажды тому пришлось облачиться в охотничий костюм, чтобы привезти в клинику некоего маркиза де Лувенкура, который никогда не согласился бы туда поехать, если бы Бланш не создал полную иллюзию охотничьего выезда — со специально нанятыми доезжачими, лошадьми и охотничьими собаками.

— Да, необычная это сфера… — задумчиво проговорил Жерар после недолгого молчания. — Каждый из этих людей как будто живет в своем персональном мире. В этих мирах они боги, короли, императоры, миллионеры или, наоборот, нищие, потерявшие все до последнего су… Представь: один из них задушил своего кота, потому что был уверен, что ему нечем его кормить. Столько иллюзий, столько фантазмов…

Жан рассеянно слушал бархатистый, приятно убаюкивающий голос своего друга, одновременно думая о том, что на пациентов этот голос тоже должен действовать умиротворяющим образом.

— От нас требуется твердость и полное самообладание, — прибавил Жерар. — Мы воплощаем собой власть. Ну ты понимаешь…

— Но ты ведь справляешься?

По губам Жерара скользнула мимолетная улыбка.

— Я рассказал тебе пару смешных случаев, но самом деле все это очень печально. Наши методы очень ограниченны, а работы — непочатый край.

Жан машинально обводил взглядом парк. Он чувствовал искренность своего друга и не сомневался, что тот нашел здесь самое подходящее для себя место.

— Смотри, вот и Бланш, собственной персоной. А с ним — сын моей пациентки. Не предупредил меня, что приедет… Каждый раз одно и то же: едва она его увидит — тут же впадает в такое состояние.

Жан без труда узнал человека, чей портрет работы Роллера уже видел в кабинете: суровая выправка, длинный черный редингот с широкими лацканами, такого же цвета галстук поверх пластрона белой рубашки, и над всем этим — широкое лицо, окаймленное длинными бакенбардами. Поступь у него была тяжелой — поступь человека, многое повидавшего в жизни. Его спутник был немного выше ростом — примерно сто семьдесят пять сантиметров, — но гораздо стройнее и моложе. Он тоже был одет в темный костюм, превосходно скроенный. Тонкие черты лица полностью соответствовали всему утонченному облику. Он шел, заложив правую руку за спину, а левой жестикулируя в такт своим словам. В вечернем сумраке его ладонь напоминала огромную белую бабочку, порхающую вверх-вниз.

— Владелец огромного состояния и щедрый даритель, — заметил Жерар, не называя, однако, фамилии — очевидно, в клинике строго соблюдалась анонимность пациентов. — Поэтому доктор с ним так любезен. Это его уязвимое место — слабость к почестям, титулам и знакомствам с сильными мира сего… Однако я часто задаюсь вопросом, — продолжал он после короткой паузы, — что же заставило его поместить родную мать в такое место?

Жан следил взглядом за обоими — знаменитым врачом и миллионером, который держался с такой непринужденностью, словно находился в собственных владениях.

— А скажи, это вообще нормально… то есть часто такое случается — чтобы мать приходила в ужас при виде сына?

— О, это классика: душевнобольные часто начинают опасаться именно самых близких, любящих людей. У них в мозгу все смешано, перевернуто с ног на голову. Близкие становятся им ненавистны. Поэтому больше всего от них достается друзьям и родственникам.

Жан некоторое время наблюдал, как владелец клиники провожает своего гостя до ворот парка, затем снова перевел взгляд на кроны деревьев, которые нежно, словно шелк, шелестели под легким бризом, прилетавшим со стороны реки. Но когда Жан попробовал различить за ними саму Сену, ему это не удалось — уже стемнело.

— Вообще-то я приехал по делу, — наконец сказал он, повернувшись к Жерару. — Мне нужно с тобой поговорить.