Обскура имела право уходить из дома одна, но при этом не должна была встречаться с мужчинами. Жюль Энен намекнул ей на это с самого начала. Он снял для нее отдельные апартаменты с тем условием, что каждый вечер она должна быть дома — во всяком случае, возвращаться не слишком поздно. И разумеется, он легко мог выяснить, где она бывает. Разве не достаточно для этого подкупить консьержку? Или нанять кого-то для слежки? Столько предосторожностей, чтобы сохранить ее только для себя — но при этом даже не пользоваться ей! Однако Обскура смирилась и с этими условиями, и со своим вынужденным целомудрием. Она встречалась только с подругами и возвращалась домой не позже полуночи. Какой-то необъяснимый страх мешал ей обмануть своего покровителя и сблизиться с кем-то другим — например, с тем очаровательным молодым медиком, которого она чуть не притащила к себе из «Фоли-Бержер». Его даже не пришлось долго соблазнять: он сразу втюрился в нее без памяти.

Чтобы забыть об установленных для нее ограничениях, она пыталась чаще вспоминать о преимуществах своего нынешнего положения: прежде всего, очаровательная квартирка, спокойная безбедная жизнь, Эктор, ее попугай… Однако зачастую она спрашивала себя, как может такой вялый, бесцветный тип, как Жюль Энен, вызывать у нее страх. Впервые в жизни она встретила человека, в котором чувствовала своего господина, и тот факт, что им оказался именно этот мозгляк, вызывал у нее отвращение.

Она обращала на лицо каждого встречного мужчины растерянный и в то же время провоцирующий взгляд. Растерянность объяснялась ее хрупкостью, внутренним изъяном, который когда-нибудь ее погубит… Провокация была вызвана ее желанием и природным бесстыдством. Такое сочетание сводило с ума одних и обостряло жестокость у других, возбужденных ее показной слабостью. Она всегда умела играть на мужских страстях, благодаря чему вертела своими поклонниками как хотела. Некоторым это нравилось, других, напротив, бесило. И вот теперь, после всего, подчиняться какому-то скользкому типу, который думает только о своих делах и доходах! О, как она его ненавидела!..

…Облокотившись на стойку бара, Миньона заказала еще две порции абсента. Ее болезнь прогрессировала, она чувствовала себя все хуже и пила сверх всякой меры. Несколько раз Обскуре приходилось ее поддерживать, чтобы она не упала, но однажды это все же произошло. Они обе нашли в себе силы над этим посмеяться, однако смех звучал слишком громко, чтобы быть искренним.

Чтобы не обидеть подругу, которой и без того было тяжело, Обскура поднесла к губам рюмку с зеленой жидкостью. Миньона, откинув назад голову, одним глотком выпила свой абсент. В зеркале над стойкой бара Обскура заметила их отражение — они выглядели довольно странной парой. Глядя на помятое лицо подруги, на ее пустые, потухшие глаза — иногда Миньона принималась судорожно ими моргать, — Обскура понимала, что видит свое собственное будущее. Потасканная шлюха, вечно торчащая у стойки бара с очередной рюмкой абсента, в гуще потной толпы, среди грохота музыки, взрывов хохота и редких мужских взглядов, иногда еще задерживающихся на ней, в атмосфере вечного праздника по установленным расценкам, повторяющегося изо дня в день в «Фоли-Бержер»…

Бородатая женщина за стойкой ловко жонглировала бутылками, принимая заказы. Обскура вздрогнула — в зеркале, отражающем ряды бутылок, она заметила человека, который смотрел прямо на нее. Перехватив ее взгляд, он направился к ней. Она тут же отвела глаза, толкнула Миньону локтем в бок и, подхватив ее под руку, повлекла за собой.

— Да что такое? — заплетающимся языком спросила та.

— Какой-то урод собирался подвалить, оно тебе надо?

— П'смотрим… — выговорила Миньона.

И, рассмеявшись своим делано-трагическим смехом, остановилась и обернулась. Обскура тем временем уже проталкивалась сквозь плотную толпу на лестнице, собираясь спуститься в танцевальный зал. Чуть ли не на каждом шагу она встречала знакомых. Новость о том, что она нашла себе богатого покровителя, распространилась среди ее товарок с быстротой лесного пожара. Теперь к ней относились как к выскочке, превратившейся в благополучную буржуазку, и ей приходилось выдерживать завистливые взгляды всех тех, кто ничего не знал о том, как в действительности обстоят у нее дела.

Внизу музыка была еще громче, а толчея — еще сильнее. Обскура оглянулась. Миньоны уже не было видно. Неужели ушла с их преследователем? Обскуре было жарко, а постоянно скользившие по ней восхищенные мужские взгляды только раздражали, поскольку она не имела права ничем на них отвечать. Выпитый абсент, сутолока, шум голосов и грохот оркестра — все это действовало ей на нервы. Она чувствовала себя чужой в этой толпе ночных гуляк и танцовщиц, которая так долго была ее родной стихией. Слишком много шума, ярких красок, рекламных афиш, соблазняющих идиотов дрянными товарами… А ведь когда-то, впервые оказавшись в этом месте, она была в полном восхищении, словно попала в сказку… Но сейчас громкие восклицания, смех и оживление людей, среди которых она находилась, были ей абсолютно чужды. Она слишком много выпила, у нее разболелась голова. Обскура подумала, что свежий вечерний воздух и относительная тишина на улицах будут сейчас как нельзя более кстати.

Когда она пробиралась к выходу сквозь поток новоприбывших, до нее донесся какой-то необычайно громкий шум с верхней галереи, расположенной прямо напротив сцены, где сейчас выступали акробаты.

Она обернулась, запрокинула голову и в тот же миг встретилась взглядом с человеком, которого сразу узнала. Доктор Корбель. Она должна была догадаться, что он вернется сюда, чтобы ее разыскать… Машинально Обскура поправила черный шелковый цветок далии в волосах, затем снова повернулась к выходу.

Жан почувствовал, как сердце резко подскочило в груди. Вот уже полчаса он бродил по залам «Фоли-Бержер» в поисках Обскуры, бесчувственный к окружающему шуму, громкой музыке, толчее и прочим неудобствам. Между тем даже незначительная деталь окружающей обстановки напоминала ему тот вечер, когда он и молодая женщина пришли сюда вместе; его неудержимо влекло к ней, когда она склонялась к нему и он чувствовал ее дыхание на своей щеке; в конце концов она, неожиданно подхватив его под руку, увлекла за собой к выходу, а потом — в лабиринт прилегающих улиц, по которым он шел за ней, почти не разбирая дороги… Сейчас, без нее, он замечал все, что было в этом месте фальшивого и искусственного, и бородатая женщина за стойкой бара, среди бокалов и разноцветных бутылок, казалась ему обычным уродцем с сельской ярмарки.

Услышав его наполовину заглушённый крик, донесшийся с галереи, Обскура обернулась, но, узнав его, почти тотчас же отвернулась снова, перед этим, однако, мгновенным непроизвольным жестом поправив цветок в волосах. Когда Жан увидел, с какой поспешностью она направляется к выходу, под ногами у него словно разверзлась бездна: он одновременно ощутил ужас, панику, разочарование, отчаяние, — и весь этот поток разнообразных чувств подхватил его и повлек следом за ней, чтобы успеть настичь ее, пока еще не поздно. Расталкивая толпу локтями, наступая кому-то на ноги, он не видел лиц, не замечал насмешливых взглядов женских подведенных глаз, не слышал несущихся ему вслед проклятий и продолжал прокладывать себе путь по лестнице, сверху донизу заполненной людьми. Один раз он едва не оступился и лишь чудом сохранил равновесие, удержавшись от падения. Когда он наконец оказался на первом этаже, всего в нескольких метрах от того места, где заметил Обскуру, ее там уже не было.

Он встал на цыпочки и даже слегка подпрыгнул, пытаясь высмотреть Обскуру в толпе. Среди моря людских голов он разглядел ее высокую прическу с черным шелковым цветком — уже почти у самой входной двери. Он безуспешно пытался ее настичь, но толпа здесь была еще более плотной, чем на лестнице. Небольшая группа женщин, смеясь, окружила его, нарочно мешая пройти. Пытаясь освободиться, он грубо растолкал их, что вызвало новый поток оскорблений. Еще примерно десять метров отделяли его от выхода. Как будто злой рок специально создавал препятствия на его пути, мешая догнать Обскуру. Напрасно он снова вставал на цыпочки и вытягивал шею, как жираф, — черная шелковая далия исчезла. Когда Жан наконец оказался у выхода, он вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече. Он обернулся.

Увидев короткий ежик волос и щеки со следами оспин, окаймленные редкой бородкой, он узнал Нозю, помощника Лувье. Тот улыбался одними глазами, сощуренными, словно у китайского мандарина. Жан вздрогнул.

— Что… что вы здесь делаете? — пробормотал он, мгновенно осознав всю неуместность своего вопроса.

— То же, что и вы, я полагаю.

Странное дело, но Жана больше никто не толкал — пространство вокруг инспектора было пустым, словно бы от него исходила невидимая, но ощутимая сила. Почувствовав это, Жан даже слегка приободрился.

— Она была здесь! — произнес он возбужденно. — Только что! Я как раз бежал за ней…

— Марселина Ферро? — спросил инспектор.

Жан с ужасом взглянул в эти цепкие глаза. Он понял, что настоящий полицейский — именно этот человек, а вовсе не Лувье. Но кого Нозю здесь разыскивал — Обскуру или его самого, Жана Корбеля? Вопрос не праздный, если вспомнить, с какой настороженной подозрительностью комиссар воспринял его рассказ…

— Пойдемте.

Нозю отпустил его плечо, но Жан по-прежнему чувствовал крепкую хватку инспектора. На тротуаре перед входом царила обычная суета; три-четыре наемных фиакра дожидались пассажиров, мостовая была густо усыпана лошадиным навозом. Обскура исчезла.

Жан, тяжело дыша, внимательно смотрел по сторонам, но не мог разглядеть знакомого силуэта. Повернув голову, он заметил Нозю и по взгляду инспектора догадался, что тот видит его насквозь, со всеми его маневрами. Жан отвел глаза. Он готов был возненавидеть Нозю, но понимал, что тот не виноват в его злоключениях: даже если бы он не задержал Жана у выхода, Обскуру было уже не догнать. Жан не удержался от горькой гримасы. Собственная раздерганность была сейчас ему отвратительна.

— Я возвращаюсь, — сообщил инспектор. — Не хотите ко мне присоединиться?

Но, увидев раздраженное выражение на лице Жана, которое было единственным ответом на его вопрос, инспектор улыбнулся бесстрастной улыбкой сфинкса и, слегка кивнув на прощание, скрылся за дверью «Фоли-Бержер».

Жан остался стоять на тротуаре. Музыка и шум, доносившиеся из ночного заведения, приводили его в раздражение, а мимолетное появление и поспешное бегство Обскуры взбесили еще больше. Но он не мог в таком состоянии возвращаться домой — надо было успокоиться и собраться с мыслями. Обскура снова ускользнула от него; он словно гонялся за призраком, за кем-то, кто с самого начала играл с ним, и сейчас его одиночество на пустынной улице было очередным тому доказательством. Он порылся в карманах, подсчитал, сколько у него при себе денег, и, подойдя к одному из фиакров, назвал полусонному кучеру адрес клиники доктора Бланша.