Первые признаки беспокойства Жан ощутил на Драконьей улице — в том месте, где некогда располагались зерновые склады аббатства Сен-Жермен, в XV веке превращенные в нечто среднее между приютом и тюрьмой для бедняков, больных сифилисом. Парижский парламент издал указ, запрещающий им появляться на улицах города — под угрозой виселицы! Однако внезапный дискомфорт в области солнечного сплетения не имел ничего общего с близостью этого карантинного заведения былых времен. Происхождение душевной тревоги становилось очевидным для Жана по мере того, как он взбирался по узкой витой лестнице: он совсем забыл о просьбе рыжеволосого парнишки помочь в поисках его сестры. Как бишь ее зовут? Одетта? Он всегда плохо запоминал имена… Полина, наконец вспомнил Жан. Полина, больше известная как Полетта. Но он не сдержал обещания, данного мальчику, чей умный и серьезный вид не мог скрыть глубокой тревоги. Анж Мопен. Как теперь посмотреть ему в глаза? Жану оставалось лишь надеяться, что девушка вернулась сама — как будто это могло оправдать его забывчивость.

В коридоре, где на этот раз Жан оказался без проводника, ему служили ориентиром крики младенца. Направляясь к комнате семьи Мопен, Жан несколько раз останавливался, чтобы перевести дыхание. После целого дня хождений по вызовам он бы гораздо охотнее вернулся домой, но с момента появления на свет маленького Раймона прошло четыре дня, и он хотел убедиться, что с матерью и младенцем все в порядке, даже понимая, что не получит за визит ни гроша. Так или иначе, он обещал зайти. Крики младенца прекратились. Оказавшись перед дверью, Жан постучал.

— Кто там?

Жан узнал голос мальчишки.

— Доктор Корбель.

Дверь открылась. Мать сидела за столом, приложив младенца к левой груди, — этим объяснялось внезапное прекращение его плача. Жан приблизился. Судя по тому, с какой жадностью ребенок сосал грудь, он был абсолютно здоров. Лицо матери выглядело уже не таким осунувшимся. Но из-за многочисленных беременностей и тяжелых условий жизни у нее был такой же усталый вид, как почти у всех пациенток Жана старше тридцати лет. Женщина подняла голову и взглянула на него.

— Это так любезно с вашей стороны — навестить нас, — сказала она и снова перевела взгляд на ребенка.

Жан присел на корточки. Он видел только ручки младенца с крошечными пальчиками и головку, покрытую светлым пушком, в котором, однако, уже заметна была будущая рыжина. Ребенок жадно присосался губами к материнской груди и, судя по всему, не собирался ее выпускать.

Жан обернулся. Две младшие девочки, обе рыжеволосые, чистили овощи над эмалированной миской, а их старший брат куда-то исчез. Жан даже не услышал, как тот вышел из комнаты. Послышался слабый звук, похожий на звон колокольчика. Что это? Мать с младенцем были единым целым, замкнутой вселенной, отрезанной от окружающего мира. Ну что ж, по крайней мере, у женщины есть молоко и она способна сама кормить ребенка. Кажется, она была очень довольна этим. Десятки раз Жану доводилось быть свидетелем подобного зрелища, и оно всегда вызывало у него чувство полного покоя. Но сейчас женщина кормила младенца с какой-то излишней страстью — она словно бы хотела полностью раствориться в этом занятии, чтобы не думать ни о чем другом.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Жан. — У вас не было кровотечений?

Женщина снова посмотрела на него и молча покачала головой из стороны в сторону в знак отрицания.

— Вы хорошо питаетесь?

— Мои дочери готовят суп, — рассеянно ответила женщина и кивнула на обеих девочек, которые с самого его прихода не проронили ни слова.

— Вас не побеспокоит, если я осмотрю пупок ребенка?

— Малыш такой голодный… Он снова начнет кричать.

— Это займет всего пару минут, — с улыбкой произнес Жан. — Итак, я взгляну?

Женщина попыталась отстранить младенца, но он не хотел выпускать груди. Лишь когда грудь напряглась от усилия, он выпустил ее с громким хлюпающим звуком. Жалобный крик тут же раздался снова. Жан подхватил ребенка, уложил его на кровать и распеленал. Пеленки были чистыми, повязка, закрывающая пупок, — тоже. Умелым движением руки Жан осторожно отодвинул компресс, затем, убедившись, что все в порядке, вернул его на место и снова передал младенца матери. В тот же миг ребенок инстинктивно отыскал грудь и принялся сосать. Его слезы мгновенно высохли.

— Через пару дней остаток пуповины отпадет сам собой, — сказал Жан. — Ваш Раймон — очень хороший, здоровый малыш. А где ваш муж?

— Он работает на стройке, неподалеку от Пер-Лашез, — ответила женщина. — Оттуда ему далеко добираться. Но скоро он уже должен прийти.

Жан машинально заметил, что это от нее дети унаследовали рыжие волосы и бледность кожи. Раньше она наверняка была хорошенькой — это и сейчас было еще заметно. Особенно сейчас, когда она с нежностью смотрела на ребенка и выглядела такой безмятежной.

— Ну что ж, я пойду, — сказал он, помолчав.

— Сколько я вам должна, доктор?

— Ничего. Я ведь обещал вам зайти. Я живу недалеко отсюда.

— Но…

— Не беспокойтесь, говорю вам.

Наконец-то женщина взглянула прямо ему в глаза, и признательность, которую Жан прочел в этом взгляде, тронула его. Пора было уходить. Он повернулся и вышел в коридор, паркетный пол которого был истерт десятками ног. Оказавшись на лестничной площадке, Жан невольно вздохнул с облегчением.

— Доктор?

Анж пристально смотрел на него, держась обеими руками за перила и опершись на них подбородком — приняв такую же точно позу, что и в прошлый раз. Как он ухитрился до сих пор оставаться незамеченным?

— Моя мать ничего вам не сказала?

Видя по выражению лица Жана, что он не понимает, о чем речь, ребенок добавил:

— О моей сестре?

Жан повернулся и снова поднялся по трем ступенькам, по которым уже успел спуститься. Мальчик не отрывал от него глаз.

— О твоей сестре? — вполголоса переспросил Жан. — Что с ней?

— Ее нашли… Мертвой.

Жан прислонился спиной к стене. И мать ничего ему не сказала!.. От стыда? Вот отчего слабый звон в комнате, и замкнутая манера женщины, целиком погрузившейся в созерцание младенца, и молчание девочек, чистящих овощи…

— Ее нашли на берегу Сены, напротив Сюрена…

Мальчик по-прежнему неотрывно смотрел на Жана, словно ожидал от него какой-то особой реакции, чуда. Но что он мог? В глазах Анжа не было упрека — лишь напряженное ожидание, невыносимое из-за того, что никак нельзя было понять, чего он ждет, и тем более ответить на эту немую мольбу.

— Отец ее видел. Но меня не пустили с ним в морг. Он узнал ее по татуировке.

Жан почувствовал, как кровь отхлынула у него от лица. Последние слова означали, что опознать девушку по другим приметам оказалось невозможно. Но почему он сам принимает это сообщение так близко к сердцу? Разве оно как-то его касается? Однако ему достаточно было взглянуть на мальчика, чтобы понять: все дело в этом взгляде и в этом ожидании, которых он не мог вынести. Сейчас Анж казался бледной тенью того парнишки, каким он был всего несколько дней назад.

— И чего ты хочешь?

— Я хочу увидеть ее в последний раз.

Жан размышлял. Он был знаком с одним санитаром из морга. Так что исполнить просьбу было вполне в его силах.

— Хочешь, чтобы я тебя туда отвел, так?

Анж выпрямился, напряженный, как натянутая струна. Глаза его расширились от изумления.

— Мы идем прямо сейчас?

Жан вздохнул.

— Пошли, — сказал он и начал спускаться по лестнице.

Им понадобилось меньше получаса, чтобы дойти до набережной Нового Рынка на острове Ситэ. За всю дорогу они не обменялись ни единым словом. Жан чувствовал острую тревогу мальчика, которую тот всеми силами пытался скрыть. По мере того как они приближались к цели, Жан все больше опасался за него, потому что зрелище, которое должно было вот-вот предстать их глазам, могло оказаться чересчур тяжелым. И в то же время его трогала решимость этого ребенка, который собирался отдать последний долг умершей сестре. Анж шел быстро, большими шагами, наклонив голову и сжав кулаки. Когда они пришли в морг, час был уже поздний, но после того как Жан сказал, что он врач, их обоих впустили.

Они прошли в демонстрационный зал, где только три года назад была создана система искусственного охлаждения. Примерно полдюжины трупов были разложены за стеклянной перегородкой на отдельных столах с чуть наклонной поверхностью, чтобы посетителям проще было рассмотреть лица. На первый взгляд все эти застывшие лица, скованные вечным сном, казались одинаковыми — на всех лежала одна и та же печать умиротворения. Но такое впечатление было обманчивым.

Следуя за судмедэкспертом, который охотно вызвался их проводить, неким Франкво, смуглолицым пожилым человечком с нетвердой походкой, они быстро миновали зал, в дневное время обычно заполненный людьми — смерть была захватывающим зрелищем, собиравшим толпы любопытных. Но останки Полины Мопен не были выставлены на всеобщее обозрение.

— Вы хорошо сделали, что пришли сегодня — завтра она уже будет в общей могиле, — вполголоса сообщил медик, наклоняясь к уху Жана, чтобы мальчик не услышал его слов.

— В общей могиле? — с удивлением проговорил Жан.

Они шли по коридору, слабо освещенному редкими электрическими лампочками, где стоял густой запах фенола. По обе стороны коридора было множество дверей.

— У ее родителей нет денег на похороны… Ну вот мы и пришли.

Плиточный пол, кое-где присыпанный опилками, узкие металлические шкафы вдоль стен, еще более сильный запах фенола, чем в коридоре… Вот здесь все и заканчивалось. Современное устройство этого места, переоборудованного, по всей видимости, недавно, лишь подчеркивало его мрачное предназначение.

Доктор Франкво сверился с регистрационным журналом, проведя сверху вниз пальцем по густо исписанной аккуратным почерком странице, затем подошел к одному из шкафов и распахнул дверь. С некоторым усилием он потянул на себя выдвижную стальную полку, и она со скрежетом выехала наружу. Лежавшее на полке тело было полностью закрыто простыней, усеянной бурыми пятнами. На всякий случай Жан шагнул ближе к Анжу, окаменевшему при виде этого зрелища, но инстинкт удержал его от того, чтобы положить руку мальчику на плечо. Интуиция подсказывала Жану, что в этот момент между мальчиком и его сестрой не должно быть посторонних. Франкво привычным жестом откинул простыню, обнажив тело до пояса, и Жан не смог сдержать невольной гримасы. Однако Анж и глазом не моргнул.

Семнадцать лет… Лицо, над которым смерть уже почти завершила свою ужасную работу разложения. Только ярко-рыжие волосы, выглядящие почти неестественно на фоне серой дряблой кожи, уцелели. Последняя примета былой красоты и свежести…

— Следы от ударов на лбу, на правом плече и предплечье, сломанный нос — все эти повреждения появились еще до смерти, — заговорил судмедэксперт, выдержав достаточную, по его мнению, паузу. — Но так и не удалось выяснить, вследствие чего — побоев или падения с высоты…

Старик говорил вполголоса, ровным тоном, и Жан был благодарен ему за то, что он не хотел лишний раз травмировать мальчика.

— Но причиной смерти стало удушье, — заключил Франкво, видимо стараясь не слишком углубляться в детали. — Она задохнулась от угарного газа, — уточнил он.

В присутствии мальчика он чувствовал себя слегка не в своей тарелке. Жан был немного знаком с этим человеком. Обычно он, как и большинство его коллег, давал подобные комментарии для родственников покойных гораздо более твердым и даже жестким тоном. Но встречать здесь столь юных родственников, как Анж, раньше ему, очевидно, не доводилось. Поэтому он выглядел немного растерянным.

— Я думал, она захлебнулась…

Франкво покачал головой:

— Задохнулась. Когда ее бросили в воду, она уже была мертва.

— То есть тот, кто это сделал, хотел, чтобы ее смерть выглядела как самоубийство, — тихо произнес Жан. — Но он не был в курсе, что современная медицина может точно разъяснить такие вещи…

— Тем более что тело пробыло в воде совсем недолго, — заметил Франкво. — Его вскоре прибило к берегу. Вы пришли к тому же заключению, что и полиция. Это, бесспорно, так. — Он бросил взгляд на мальчика, все еще неподвижного, сейчас кажущегося хрупким и уязвимым, но в то же время стойким, и добавил еле слышно: — А это значит, что было совершено убийство.

«Убийство», — машинально повторил про себя Жан, глядя на распростертое перед ним безжизненное тело, на котором выделялся тянущийся от основания шеи к животу грубый шов, оставшийся после вскрытия. На животе и груди заметны были красноватые пятна всех оттенков — от розоватого до темно-красного. Жан невольно подумал о красках на палитре: английская киноварь, карминный лак, розовая марена, пунцовая краска, кое-где с примесью свинцовых белил… В тех местах, где процесс разложения шел интенсивнее, пятна были более темными. Но, так или иначе, они служили подтверждением того, что смерть действительно наступила в результате удушья.

Жан непроизвольно вздрогнул всем телом и крепче сжал зубы. Зрелище, представшее перед ним, еще не было совершенно невыносимым, но уже через пару дней оно бы таким стало — даже для постороннего, каким был в данном случае он сам. А затем понадобится еще несколько месяцев, пока разложение не завершится полностью, оставив лишь голый скелет…

И ребенка, неподвижно стоявшего рядом с ним, наверняка еще долго будет преследовать это зрелище. Жан опасался, как бы мальчик не потерял сознание, но тот держался твердо, зато он сам был на грани обморока. Он попытался представить себе, что находится на практическом занятии по анатомии на трупах, и вспомнить все полученные в анатомическом театре сведения. Подобным образом ему всегда удавалось дистанцироваться от ужасов происходящего: он уверял себя, что участвует в чисто научном исследовании.

И вот, стоя в этой комнате, пропитанной запахом фенола, где еще витал дух усопшей и слышалось лишь дыхание ее брата, Жан стал повторять про себя, как некое заклинание или заученное наизусть стихотворение в прозе — прозе судебной медицины, — долгое описание, в котором читающие его лекторы не видели абсолютно никакой поэзии, однако он сам находил поэзию распада, включавшего пять основных периодов, словно пять поэтических строф. Его одинаково зачаровывала постепенно блекнущая палитра красок и все драматическое значение этого описания в целом.

«В течение первого периода ногти размягчаются, так же как эпидермис; затем отваливаются. Часто на коже образуются везикулы, заполненные серозной жидкостью зеленоватого, голубоватого или грязно-желтого цвета. Все мягкие ткани лица становятся дряблыми, глазная жидкость приобретает коричневатый оттенок. Область живота становится зеленоватой или желтоватой с зелеными пятнами. Мускулы размягчаются. Клеточная ткань высыхает спереди и становится влажной по бокам туловища, а в нижних частях тела заполняется розоватой жидкостью, на поверхности которой заметны маслянистые пузырьки. Мозг принимает сероватый оттенок и размягчается. Сердце становится дряблым, его внутренняя поверхность чернеет, тем сильнее, чем больше крови в его полостях. Язык, гортань, пищевод размягчаются и приобретают зеленоватый оттенок. Желудок сохраняет свой обычный цвет или слегка окрашивается розовым или красным. На нем также могут появиться коричневые, зеленые или серо-черные пятна. Печень и селезенка становятся коричневатыми или зеленоватыми. Органы размножения размягчаются, но не теряют формы».

Жан внезапно заметил, что судмедэксперт исчез из поля его зрения, и этой крошечной перемены было достаточно, чтобы прервался ход его мыслей. Затем он услышал бумажный шорох: врач закрыл регистрационный журнал. Мальчик по-прежнему стоял неподвижно, глядя на останки сестры. Зрелище было ужасным, но, видимо, ребенку зачем-то было необходимо его запомнить. Поскольку никаких других движений не последовало, Жан снова вернулся к мысленному цитированию лекции, не отдавая себе отчета в том, что это напоминает некую одержимость.

«В течение второго периода труп покрывается веществом, напоминающим жировую пленку желто-красноватого или коричневатого оттенка, клейкую слизь или застывшую смазку. Ногти уже отвалились или размягчились до предела. Кожа имеет желтоватый оттенок, выглядит зернистой, словно усыпана песком — это мельчайшие гранулы известкового фосфата, — во многих местах отслоилась, образовав „карманы“. Мягкие ткани лба, носа, век, губ истончаются и почти полностью отслаиваются. Реберные кости начинают отделяться от хрящей; грудная кость сближается с позвоночным столбом. Все части тела в той или иной степени деформированы. Мускулы глазных впадин омыляются; остальные приобретают зеленоватый оттенок. Заполненные серозно-кровянистой жидкостью, они в некоторых местах похожи на желе. Мозг уменьшается в объеме и приобретает серо-зеленоватый оттенок. Легкие приобретают серо-черный цвет. Сердце уменьшается в размерах и становится более плоским. Желудок становится серо-синим. Кишки уменьшаются в объеме и слипаются. Печень покрыта мельчайшими крупицами известкового фосфата.

В течение третьего периода, — продолжал добросовестно перечислять про себя Жан, — эпидермис постепенно исчезает. Кожа высыхает, истончается, приобретает желтоватый, рыжеватый или коричневатый оттенок, покрывается слоем плесени. Становится похожей на картон. Мягкие ткани лица полностью разрушаются. Межреберные мышцы становятся ажурными. Мягкие ткани всех частей тела практически полностью разрушаются; то, что остается, имеет вид гнилой древесины. Мозг напоминает горшечную глину. Легкие напоминают мембраны, приклеившиеся к позвоночному столбу. Печень становится почти плоской (2 см толщиной), коричневой с черным оттенком, высыхает и начинает слоиться — от нее постепенно отпадают отдельные сухие пласты, между которыми находится битуминозное вещество. Мошонка высыхает, пенис становится плоским, напоминает сброшенную кожу угря. Яички уменьшаются в объеме, приобретают винно-красный оттенок».

Негромкий скрип отодвинутого стула за спиной у Жана вернул его к действительности, то есть останкам Полины Мопен, подвергнутым еще не слишком сильному разложению. Доктор Франкво снова появился в его поле зрения. Затем Жан увидел его руку, протянувшуюся к краю простыни, чтобы снова поднять ее и закрыть лицо умершей. Одновременно с этим он ощутил, как стоявший слева Анж вздрогнул: мальчику не хотелось так скоро прощаться с сестрой, он все еще продолжал последний немой разговор, слышный только им одним. Франкво, заметив это, отступил. Жан судорожно сглотнул слюну. Книжные знания были сейчас его единственным спасением. Он снова погрузился в них, чувствуя облегчение от того, что можно всецело занять свои мысли воспроизведением точных цитат.

«В течение четвертого периода (…) кости черепа почти полностью обнажаются, и малейшего сотрясения достаточно, чтобы он отделился от позвоночного столба. Мозг, объем которого теперь составляет всего 1/10 от прежнего, представляет собой лишь массу, похожую на глинистую (…)

В течение пятого периода кожный покров полностью разрушается. Кости черепа рассыпаются, лишь остатки удерживаются слипшейся массой мозга и волос. Грудная клетка разрушена, ребра осыпаются (…)».

Нет, Франкво прав: надо с этим кончать. И так ясно, что это зрелище навеки запечатлеется в памяти ребенка… Но Анж пока еще не отдавал себе в этом отчета. Это молчаливое прощание было данью той сильной привязанности, которая существовала между ним и его сестрой.

Над дельтовидной мышцей трупа была заметна татуировка, та самая, по которой отец Полины смог ее опознать (подумав об этом и невольно взглянув на безобразно распухшее лицо, Жан вздрогнул). Аккуратно выведенные синеватые буквы «МАТЬЕ НВЖ» — возможно, татуировку делала подруга, уже наловчившаяся в подобном мастерстве. И синяя слеза.

«НВЖ» означало «на всю жизнь» — такое сокращение часто ставилось в конце любовных писем, открыток или под портретом возлюбленного. Слеза означала печаль после разрыва. Благодаря определенной части своих пациентов Жан был в курсе значений многих татуировок, наиболее популярных среди проституток (в отличие от других посетителей, во врачебном кабинете они не «раздевались», но скорее «обнажались»). Разбитое сердце над могильной плитой или бутылкой вина означало смерть любимого существа. То же самое значение имело изображение сердца под цветком анютиных глазок с полностью распустившимися лепестками. Татуировки были и у клиентов публичных домов: звезда означала бывшего военного, иногда под ней перечислялись сражения, в которых он принимал участие; две руки, обхватившие рукоять кинжала, означали клятву хранить верность до самой смерти.

Сколько таких сентиментальных автобиографий прочел его стетоскоп — когда тела, на которых они были написаны, уже не были ни объектом желания, ни товаром — лишь предметом медицинского изучения…

Значит, Полина любила какого-то человека по имени Матье, потом страдала по причине его отъезда или смерти — так или иначе, из-за разлуки с ним — до тех пор, пока другой мужчина не отнял у нее жизнь, — рано, слишком рано! — навсегда лишив ее возможности снова полюбить…

Наконец доктор Франкво все же закрыл тело простыней, и на этот раз Анж не протестовал ни единым жестом. Все было кончено. Жан повернулся к мальчику, пораженный его выдержкой: за все это время тот не шелохнулся, не пролил ни слезинки. Жану даже показалось, что Анж по-прежнему смотрит на тело сестры — уже сквозь закрывающую его материю. Наконец судмедэксперт задвинул полку обратно в шкаф и закрыл металлическую дверцу. Пора было уходить. Жан осторожно обнял мальчика за плечи и повел к выходу.

Наступил вечер. На набережную налетали порывы холодного ветра, но это было к лучшему — они словно развеивали мрачную атмосферу смерти. Вместо того чтобы свернуть с набережной и вернуться к себе по улицам, Жан и его спутник продолжали идти вдоль реки, по левому берегу. На причале рабочие разгружали баржу с углем, передвигаясь вверх-вниз по деревянным мосткам, перекинутым с борта к пристани. Издалека рабочие напоминали муравьев — одни с полными корзинами на плечах спускались к повозкам, другие, опорожнив корзины, снова поднимались на баржу. По воде скользили небольшие прогулочные пароходы с пассажирами на палубе. Один пароходик причалил у Нотр-Дам, и Жан с мальчиком могли бы подняться на борт, но прогулка пешком доставляла им больше удовольствия. Над кормой пароходика летали несколько чаек, и в их криках и беспорядочных взмахах крыльев на сильном ветру чувствовалась какая-то растерянность. Жан и его спутник шли бок о бок, чуть быстрее, чем на обычной прогулке. Жану хотелось подыскать какие-то слова, чтобы утешить мальчика, но ничего не приходило в голову. Анж, судя по всему, не хотел сейчас возвращаться домой. Его взгляд блуждал где-то вдалеке, над парапетом набережной Августинцев. Возле Нового моста на ограде Жан заметил четыре стихотворные строчки. Он замедлил шаг и прочитал:

В свои семнадцать лет Полина Мопен была вырвана из жизни, прежде чем для нее настала бы пора горечи и истинного смирения… Однако Жан никак не мог понять, что означает эта смерть от удушья. Что на самом деле произошло? Узнает ли он когда-нибудь ответ? Но что было для него очевидным, так это возникновение неких уз, которые отныне связывали его с мальчиком, как если бы прощание с сестрой, которое Жан помог устроить, стало для него самого источником неких обязательств. Но что он должен делать? Внезапно Жан почувствовал, как рука ребенка скользнула в его ладонь. Не останавливаясь и даже не поворачиваясь, он мягко сжал пальцы мальчика. В конце концов, может быть, это доброе предзнаменование.