«Даже если Нарнии нет»

В одном советском кинофильме про целину был такой эпизод: хлеб гибнет от засухи, дождя все нет. И вот главный положительный герой, коммунист, в бессилии опускается посреди пересохшего поля на колени и молится: «Боже, если ты все-таки есть, пошли нам дождь!» Молится он минуту или даже две — и видит, как темнеет край неба. Но это оказался вовсе не дождь, а самое страшное — пыльная буря. Так неизвестно кто якобы доказал тому коммунисту-целиннику, что Бога все-таки нет. Кто бы это мог быть, кстати?

Наверное, каждый верующий бывал хотя бы однажды в положении этого человека. В критический момент вдруг приходит страшная мысль: а если никого на самом деле нет, все эти молитвы обращены в никуда, все эти богослужения и посты — пустая трата времени и сил? Что, если в свой последний час кора нашего головного мозга будет медленно погибать от недостатка кислорода и все эти туннели и светящиеся существа — всего лишь прощальные галлюцинации, все умершие родные — просто воспоминания детских лет?

И нет тут никаких убедительных доказательств, вера, она на то и вера, что принимается сама по себе, не вытекает из аргументов. Если принять, что существует только материальный мир, все можно будет объяснить рационалистически, а если что-то объяснению не поддастся — это просто наука пока не все тайны раскрыла. Ведь и молнию когда-то считали «перуном Зевса», а теперь мы знаем, что это электрический разряд, и даже защищаться от него умеем.

И ведь при таком подходе человек может даже очень сочувственно относиться к христианству. Один замечательный человек, ученый-историк намного старше меня, говорил мне незадолго до своей смерти, что считает нравственное учение Иисуса наивысшим среди всех прочих, но при этом видит в Иисусе просто человека и после смерти ничего для себя не ждет. Он сам следовал евангельским нормам, как мало кто из христиан решается им следовать, но все-таки жил и умер без веры. И таких людей не так уж и мало.

Есть у К. С. Льюиса фраза, которую нередко вспоминают люди, испытывающие серьезные сомнения в своей вере: «Я останусь нарнийцем, даже если Нарнии нет». Нарния здесь, конечно, есть образ Царствия Божьего и вообще всего того, что составляет предмет христианской веры. Эти слова герой Льюиса произносит, когда ему, одурманенному, пытаются доказать, что нет ничего реального, кроме тусклой и унылой жизни в подземелье, что ей и надо заниматься.

Почему же люди повторяют: «Я останусь нарнийцем/христианином»? Потому ли, что верны раз и навсегда данной присяге? Но если нет Того, Кому ты присягал, то и присяга лишена смысла. Потому ли, что не видят никакого более высокого нравственного учения? Но ведь следовать ему, как мы видели на примере того историка, можно и без личной веры во Христа.

На самом деле есть в этой фразе и гораздо более глубокий смысл. Герой Льюиса поясняет: «Выходит, мы, играя, придумали мир, который по всем статьям лучше вашего, настоящего. И потому я за этот придуманный мир». Но и это еще не самая суть, ведь если бы это было так — христианство не отличалось бы от детской сказки, от бреда сумасшедшего. Христианин тогда — это Питер Пэн, который повзрослел и никуда не улетел, а живет в обычном нашем мире и лишь воображает себе какую-то сказочную страну. Безумец!

Попробуем понять, почему же можно «оставаться нарнийцами», не расставаясь с грубой реальностью этого мира. А для этого задумаемся, что же мучает человека, что заставляет его падать на колени посреди пересохшего поля и вопить: «Да есть Ты или нет, в конце концов?!» Бедствия, трагические происшествия? Едва ли они, наоборот, часто обращают человека к вере. Скорее, отсутствие смысла. Человек живет, может быть, внешне вполне благополучно, но он перестает понимать, зачем ему это все.

Лучшее время жизни, детство, уже позади, и все яснее видишь, что с каждым годом все больше немощей и болезней, в жизни не получилось многое из того, о чем прежде мечтал. Люди вокруг не идеальны, конфликтам и препятствиям нет предела. Не лучше ли жить не задумываясь, срывать цветы удовольствия, пока остается возможность, и ни в чем себя не ограничивать? И к чему все эти обряды, правила — да ведь сама жизнь проходит стороной!

Да, можно приобрести богатство, испытать удовольствия. Можно. Придают ли они жизни смысл? Если бы придавали, то в самых богатых и благополучных странах был бы самый низкий уровень самоубийств, но это вовсе не так, скорее наоборот. Главное, что в этой гонке за удовольствиями и достижениями все равно удается получить лишь малую толику, все равно кто-то обгоняет тебя. А если даже и ты всех обгонишь… Вот Майкл Джексон — человек, который при жизни достиг всего, о чем только мечтал. Был ли он счастлив?

Святитель Иоанн Златоуст говорил, отправляясь в несправедливое изгнание: «Если изгонят меня, я уподоблюсь Илии; если бросят в грязь, — Иеремии; если в море, — пророку Ионе; если в ров, — Даниилу; если побьют камнями, — Стефану; если обезглавят, — Иоанну Предтече; если будут бить палками, — Павлу; если распилят пилою, — Исайе; и о, если бы пилою деревянною, чтобы мне насладиться любовью ко кресту!» Оказывается, ему просто невозможно было причинить вред.

Вера придает жизни главный смысл здесь и сейчас. Например, я могу говорить со своей умершей мамой. Мы с ней можем простить друг друга и самих себя, можем надеяться на прощение и встречу в вечности — и это только благодаря вере. Даже если бы после гроба не было вообще ничего — вера дает мне невероятно много здесь и сейчас. Я могу принимать все происходящее со мной не как игру случая, которая к тому же редко складывается целиком в мою пользу, но как действие любящей и разумной Руки. Пусть я не всегда понимаю ее замысел, но я уверен, что она ведет меня к высшему благу, несмотря на все трудности и препятствия. Я могу ощутить себя ребенком рядом с любящим Отцом.

Так что же, все сомнения — пустое? Вовсе нет. Во-первых, человеку свойственно сомневаться даже в главном, чтобы находить этому главному новые и новые подтверждения, потому и влюбленные постоянно говорят друг другу о своей любви. А кроме того, сомнения в вере помогают нам понять и принять наше собственное место в Церкви. Действительно ли мы хотим делать то, что делаем, или просто воплощаем в жизнь прочитанное в книжке или услышанное в разговоре: «Делай так, и все будет хорошо»?

А оно не обязательно бывает хорошо, и даже смысл нам бывает далеко не сразу понятен (читайте книгу Иова!). И уж совершенно точно ни «хорошей», ни «осмысленной» не становится наша жизнь от какого-то набора внешних действий, какими бы замечательными ни были эти действия сами по себе. И если человек молится, постится, причащается, а к нему приходят сомнения, то это повод задуматься: а зачем я все это делаю, чего жду, во что вкладываю свои усилия, что надеюсь получить? Своей ли жизнью живу в Церкви или заемной? Без ответа на эти вопросы ждать, по сути, нечего, ведь невозможно достичь результата, которого ты себе даже отдаленно не представляешь. Можно выкопать яму, навалить груду кирпичей, залить их морем цемента, потратить на все это уйму денег и последние силы — но все впустую, результат не будет даже отдаленно напоминать дом, в котором можно жить, потому что с самого начала не было ясной цели. С верой, конечно, все сложнее: план постройки нашего дома уточняется и меняется прямо по ходу строительства

Поэтому, пока мы сохраняем способность критически мыслить, у нас были, есть и будут сомнения и не стоит их бояться. Они на самом деле помогают нам взрослеть в вере, находить в ней то, что значимо и нужно именно для нас. А взрослеть — это так непросто…

Да, бывает, что человек, переживший кризис веры, частично или даже совсем отходит от внешней религиозности. Но это совсем не значит, что он потерян для Бога. В его душе живет семя веры, и оно способно принести свой плод, только нам пока неизвестно, когда и какой.

 

Богословие луковки

Нет для христианина более важного вопроса, чем вопрос о спасении. Войду ли я в Царствие Божие, соединюсь ли со Христом и с любимыми людьми или меня ждет вечная погибель? Собственно, все христианство — поиск практического ответа на этот вопрос для каждого человека.

Но вместе с тем кажется порой, что с точки зрения теории нет более противоречивого вопроса. Кто именно будет спасен? Одни настойчиво повторяют: нет спасения вне Церкви, так что среди спасенных будут только христиане, причем только православные и, конечно же, только из правильной (нашей собственной) Церкви. Звучит несколько по-сектантски. Другие, напротив, напоминают, что Церковь молится «о всех и за вся», и настаивают, что спасен может быть любой человек, если он честно искал Бога или просто исполнял Его заветы, ведь практически каждый из нас может привести пример мусульманина, буддиста, атеиста, который жил чище и лучше подавляющего большинства христиан. Но если так, то для чего тогда Церковь? Обе крайности, очевидно, неверны, но где золотая середина между ними?

Впрочем, если даже оставить в стороне спор о границах Церкви, то ситуация не становится проще. С одной стороны, грозным предупреждением звучат слова Писания: «И если праведник едва спасается, то нечестивый и грешный где явится?» (1 Петр. 4:18). Им вторят великие подвижники древности, которые будто бы полностью отрицают возможность собственного спасения, например, преп. Пимен Великий говорит перед смертью ученикам: «Уверяю вас, куда ввергнут сатану, туда ввергнут и меня». Но если такое сказал человек, служащий нам образцом христианской жизни, то у нас уж точно нет вообще никаких шансов?

А с другой стороны, православные хоть и отвергают католическое учение о чистилище, где грешник мог бы получить временное наказание и очиститься от своих грехов, но охотно приводят собственные рассказы о мытарствах, по сути очень похожих на это самое чистилище. И в этих рассказах постоянно звучит один мотив (например, в житии св. Петра Мытаря): ничтожно малое доброе дело, какой-нибудь кусок хлеба, с раздражением брошенный в лицо нищему, неожиданно перевешивает множество тяжких грехов, и человек свободно входит в рай. Если так, то, пожалуй, спасутся вообще все, ведь нет такого злодея, кто хотя бы однажды не сотворил доброго дела?

Наконец, при чем тут вообще дела? В ежедневном молитвенном правиле мы призваны ясно заявить Богу, что на них мы совершенно не надеемся: «…аще бо от дел спасеши мя, несть се благодать и дар, но долг паче… Вера же вместо дел да вменится мне, не обрящеши бо дел отнюд оправдающих мя». О том же много и подробно писал и апостол Павел. А с другой стороны, «вера без дел мертва» (Иак. 2:20), и все разговоры о соблюдении заповедей, постах и молитвах ясно утверждают огромную значимость этих дел для спасения. И тот же Павел вдруг заявляет, что есть целый список поступков, закрывающих вход в Царство Божие (1 Кор. 6:9–10). Так важны дела или нет?

И Церковь, предлагая нам столько вероучительных определений по множеству других вопросов, почему-то не спешит внести здесь ясность, не говорит нам: «Спасутся те, и только те, кто…» или же: «спасутся все, кто…» С нашей стороны это ведь не пустое любопытство, нам важно понять про себя и про своих близких: спасемся или нет? Кто-то из наших родных и друзей умер крещеным, но нецерковным, а кто-то был атеистом или мусульманином, но прожил в высшей степени достойную жизнь, а кто-то был пламенным коммунистом и много натворил всякого… Есть ли для них надежда? И есть ли она лично для меня? Почему мы находим в церковном Предании столько всего разного?

Наверное, потому, что разными бывают люди. Дело даже не в том, что один склонен к непримиримой строгости, а другой — к умильному всепрощению. Наши обстоятельства бывают разными, и одному человеку нужно напомнить о серьезности греха и покаяния, о возможности вечной гибели — а другого, близкого к унынию, наоборот, стоит ободрить надеждой на прощение и милость Божью.

А главное, Церковь признает пределы своей компетенции. В конечном счете судьбу каждого человека в вечности решает Господь, сотворивший его и умерший за него на Кресте. Мы можем понимать, что влияет на это решение, но мы сами не можем даже приблизительно определить его. Мы только знаем, что каждого из нас, без исключений, Господь любит сильнее и крепче, чем кто бы то ни было из людей, и знаем, что все возможное для нашего спасения было и будет сделано. От каждого человека зависит только одно: принять это спасение или отвергнуть, причем не только на словах, но и самой своей жизнью. И никто, даже Бог, за нас этот выбор не сделает.

Поэтому нам остается только рассуждать о спасении в образах и притчах. Так поступал когда-то и Христос, говоря, например, что «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие» (Мк. 10:25). Богословам последующих веков это казалось настолько несуразным, что они изобретали всякие объяснения, например: якобы в Иерусалиме были маленькие воротца, называвшиеся «игольными ушами», куда верблюд все же проходил, хотя и с трудом. Но, к сожалению, нет никаких сведений, что такие ворота действительно существовали. Так что выходит: богатый вообще туда не пролезет, никак. Повод для отчаяния? «Человекам это невозможно, но не Богу, ибо все возможно Богу» — так отвечает Христос на недоумение учеников.

Может быть, в этом и есть главная разгадка? Великий подвижник на смертном одре говорит, что за собственные заслуги его могут удостоить лишь того же места, что и сатану. Он, при всем своем духовном богатстве, подобен тому самому верблюду. И в то же время последнего грешника Бог может помиловать, помня о единственном добром поступке, — нет, поступок не стал билетом в рай, но он оказался, может быть, последним остатком богоподобия в этом человеке. Господь признает в человеке Свой образ и спасает этот образ для Царствия.

В романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» приведена, может быть, самая яркая и интересная притча на эту тему. Что интересно, она есть не только у христиан, подобную историю рассказывают и буддисты, и уже трудно понять, кто у кого ее позаимствовал. Итак, умерла одна злая баба, в которой не оставалось ничего хорошего, и попала она в огненное озеро. Ее ангел-хранитель смог припомнить за ней только одно доброе дело: однажды она в огороде луковку выдернула и нищенке подала. И вот Бог повелел ангелу взять эту луковку и опустить в озеро: если баба сумеет выбраться по ней, то пойдет в рай. Так ангел и поступил и почти уже вытянул бабу, как та заметила, что вместе с ней из огненного озера лезут в рай и другие, уцепившись за ее луковку, а ведь она и сама на ней еле держалась! «Моя луковка, а не ваша!» — завопила баба, и луковка тотчас оборвалась.

Господь был готов принять эту женщину в Свое Царствие, но она сама оказалась к этому неготовой. Если бы она вошла в Царствие, то внесла бы с собой всю свою злобу, зависть и нетерпимость — и рай превратился бы в ад для нее самой и для тех, кто оказался рядом с ней. Ей было дано прощение грехов, но этого не хватило: нужно было измениться, прекратить вечную войну с Богом, с окружающими, с самой собой. Это, разумеется, тоже не дело рук человеческих, это совершает в нас только Господь, но мы можем принять Его действие в нас или отвергнуть. Согласиться, чтобы нас «переделали для рая», или начать переделывать рай под себя, чего нам совершенно точно не позволят (или позволят в индивидуальном порядке, но это тогда уже будет никакой не рай, а наш личный, по собственной мерке скроенный ад). В православном Предании эта переделка человека называется «обожением», и все наши усилия на земле — исполнение заповедей, аскеза, добрые дела и молитвы — суть лишь попытка дать Богу свершить его в нас, согласиться на него. А финишная черта скрыта пока от наших глаз.

Я не знаю ничего наверняка, но сдается мне, что именно здесь лежит ключ к объяснению всех этих недоумений.

 

Как рассказать о вере?

Говорить о вере можно по-разному, не случайно и апостол Павел упоминал «языки человеческие и ангельские». Ангельскими мы не владеем, да и не нужно нам ими владеть — но все ли так просто и с языками человеческими?

Человеку неискушенному часто кажется: да, все просто. Достаточно поговорить с человеком на языке, который он понимает, и можно объяснить ему абсолютно все, что только захочется. Но не всегда это удается. Человек может воспринимать информацию, но при этом она обязательно ложится на существующие у него представления о мире. Например, когда люди из малых народов России слышат или читают Библию на русском языке, они обычно способны понять написанное, но воспринимают это как рассказ о русском Боге. Дескать, у каждого народа есть своя вера, у нас такая, у русских — другая. И порой только перевод Слова на родной язык способен убедить такого человека, что Христос спасает людей вне зависимости от их национальности.

Но любой человеческий язык выражает определенный опыт народа; за каждым словом стоит некое понятие. Например, буддисты (буряты, тувинцы или калмыки) легко согласятся, что каждый человек грешен и нуждается в спасении. Но под грехом они будут понимать причинение страданий живому существу: зарезал барана — тяжко согрешил. А спасение будет для них означать выход из череды перевоплощений, растворение в абсолюте. Конечно, все это мало похоже на христианский взгляд.

Но даже понятие греха есть не у всех народов. Один из западных миссионеров, работавших в 1960-е годы среди племен Новой Гвинеи, у которых еще существовало людоедство, рассказывал в своей книге, что пересказ Евангелия был понят ими совершенно не так, как он ожидал. У них не было такого понятия, как «предательство», и в Евангелии им больше всего понравился… Иуда. Он выбрал удачный момент и отправил на смерть доверившегося ему Иисуса — вполне нормальная практика для этих людей.

Миссионеру пришлось искать какой-то эквивалент в собственной культуре этого народа, чтобы передать Благую Весть. И он нашелся. Оказалось, что бесконечную вражду между двумя деревнями в этих краях прекращают так: одно селение дает другому на воспитание ребенка, которого называют «ребенком мира», и он, ребенок, выступает как заложник. Но если с ним что-то случится, то его родичи пойдут на это селение войной. И вот миссионер рассказал своей пастве: человечество поссорилось с Богом, и Бог дал человечеству Своего Сына как «ребенка мира». Люди убили его, но Бог их простил. И папуасы прекрасно поняли такую проповедь, оценили глубину Божьего милосердия и ценность жертвы Иисуса.

Мы, конечно, живем в совершенно ином мире, всем прекрасно известно, что Иуда — гнусный предатель и слова христианского лексикона у всех на языке. Только… как употребляет их современный мир? Откроем любой глянцевый журнал, и увидим, что «искушение» — это что-то очень дорогое и желанное, не всякому по карману. А «духовность» — это такой «винегрет» из самых разнообразных учений, в основном оккультного характера. А что такое «исповедь грешницы»? Недорогое вино. Во что порой превращается слово «любовь», не стоит и вспоминать.

И если проповедник будет употреблять самые замечательные слова, он рискует промахнуться — для аудитории они могут означать что-то совсем другое. А если придется сначала устанавливать точное значение слов, для самого главного может не остаться времени.

Но порой проблема таится как раз там, где все выглядит ясным и понятным. Что может быть понятнее слов «вода» и «вино»? Они встречаются в Библии постоянно, и каждый человек с ними прекрасно знаком. Вино еще могли делать по-разному, но уж вода точно везде и всегда одинакова. Это так, но неодинакова для разных народов ее доступность, а следовательно, значение, которое ей придается. Всем известно выражение «живая вода», в Библии оно обычно обозначает Божью благодать, изобильно даруемую людям. Но что конкретно имеется в виду? Народы Сибири, живущие среди великих рек и обильных снегов, не оценят этого так, как народы Средней Азии, где от наличия воды порой зависит жизнь. Так это было и в библейских землях: воды всегда не хватало и родники, дающие чистую, вкусную, свежую воду, которую называли «живой», были величайшей ценностью.

А там, где не было родников, приходилось копать глубокие и часто пересыхающие колодцы или собирать зимой дождевую воду в специальные резервуары, высеченные в камне. В русском переводе Библии эти резервуары называются «колодцами» или «водоемами», и то и другое название не точны, но точного у нас просто нет. Естественно, что вода в таких водоемах была не слишком-то чистой, а к концу сухого сезона (дождь идет в Палестине только зимой) и вовсе становилась затхлой. Пить ее было совсем не так приятно, как чистую воду из источника, к тому же малейшая трещина в камне приводила к тому, что вода утекала из резервуара. Пророк Иеремия использует именно этот образ, когда говорит от имени Бога: «Ибо два зла сделал народ Мой: Меня, источник воды живой, оставили, и высекли себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды» (Иер. 2:13). С таким разбитым резервуаром сравниваются здесь языческие божества, а Единый Бог — с чистым источником.

При таком положении дел неудивительно, что питьевую воду часто требовалось обеззараживать, и для этого ее смешивали с вином. Вином в Библии называется сухое виноградное вино, никаких более крепких напитков в те времена изготавливать не умели, да и такое вино пили, как правило, разведенным: три-четыре части воды на часть вина. Народы Средиземноморья всегда включали вино в небольших количествах в свое повседневное меню, и к алкоголизму это обычно не приводило.

Но в языках многих народов России нет отдельного слова для сухого вина, есть только общее понятие для спиртных напитков, и люди употребляют его в основном в значении «водка». Если употребить такое слово, получится совершенно неверная картина повального водочного пьянства, к сожалению слишком хорошо знакомого многим из нас.

Поэтому некоторые протестантские проповедники настаивают, что нельзя говорить тут о вине, надо переводить «виноградный сок». Но это будет фактически неточно: в те времена не было ни холодильников, ни консервантов, а виноградный сок сразу начинает бродить. Пить его можно было только свежевыжатым, так что он мог быть доступен только осенью, во время сбора урожая. И следовательно, там, где говорится о вине, речь идет именно об алкогольном напитке, тем более что Библия не раз предостерегает об опасности пьянства и призывает к умеренности — значит, все-таки пили не сок.

Что же может тут сделать переводчик? Иногда ему приходится добавлять уточнения: «хлеб без закваски», «свежая вода из источника», «виноградное вино». А там, где эти выражения употреблены метафорически, они могут быть переданы несколько иначе: «дающая жизнь вода», «опьяняющий напиток». Впрочем, если добавить в текст подробное описание резервуара для сбора дождевой воды, оно слишком утяжелит перевод и переключит внимание читателя на несущественные технические подробности. Вот и приходится, как в синодальном переводе, говорить «колодец» или «водоем», хотя и то и другое слово означает не совсем то, что требуется.

Самый интересный случай — это конечно же «культурная замена». Например, все мы знаем выражение «хлеб наш насущный»: хлеб в нашем языке действительно обозначает главную, самую необходимую пищу. А если подставить конкретные названия хлебобулочных изделий? «Батон насущный» или «буханка насущная» звучат уже нелепо — но именно так и обстоят дела в языках тех народов, основой питания которых традиционно был вовсе не хлеб. Они знают, что такое хлеб, и едят его, но не называют хлебом еду вообще. В таком случае, например, в китайском переводе появился «рис наш насущный», а в переводе на язык алеутов, жителей островов на севере Тихого океана, — «рыба наша насущная».

Не случайно христианская проповедь никогда не ограничивалась прямым провозглашением истин: «Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное». Да, нужно сказать и это, но что делать с людьми, для которых само «Царствие» — или абстрактное понятие, или такое место на небесах, где праведники в белых одеждах сидят на облаках и играют на арфах? Если уж с вином и водой не все так просто, как понять смысл слова «Царствие»…

Иисус сталкивался с той же самой проблемой. Даже ближайшие ученики интересовались, как скоро Он воссядет на престоле, прогнав римлян, и кого назначит первыми министрами. А Он в ответ рассказывал им притчи, очень разные, зачастую удивительные, заставляющие людей думать о самой сути Царства, пересматривая свои былые представления. Зачастую именно образная речь помогает человеку усвоить смысл: пусть она лишена терминологической точности, но она проникает в самое сердце человека, заставляет его размышлять и искать свой собственный ответ.

А ведь нередко христианская проповедь сводится к повторению стандартных вопросов и заученных правильных ответов. И что это дает? Некое чувство надежности, правильности… но вдруг встанет перед человеком нестандартный вопрос, возникнет непредусмотренная ситуация, и вера его может увянуть, потому что не имеет корня. Вот и мне приходится сейчас объяснять свою мысль через образ.

Образы могут быть не только словесными, не случайно во все времена христиане выражали свою веру в красках, в камне, в песнопениях. Конечно, здесь есть опасность, что люди начнут почитать сам образ вместо Бога, но к самым точным богословским формулировкам это относится в той же самой мере: люди могут даже убивать друг друга за них, и тому в истории немало примеров.

И сегодня христианская проповедь может быть выражена в новых формах, например в кино. Да, существуют экранизации библейских историй, далеко не всегда удачные, но разговор о вере совершенно не обязательно должен сводиться к пересказу Библии. Приведу только один недавний пример: фильм «Петя по дороге в Царствие Небесное». В самом фильме ничего не говорится о Боге, он вообще показывает нам мир, откуда это понятие было, казалось, изгнано: 1953 год, заполярный рабочий поселок, по улицам которого водят на работу заключенных. И в этом поселке слабоумный и беззлобный паренек по имени Петя живет, по сути, по заповедям Евангелия, которых он никогда не читал. И, посмотрев этот фильм, мы можем сказать себе: оказывается, требования Нагорной проповеди вполне исполнимы, даже в таких тяжелых условиях, и вовсе не нужно тут обладать великим интеллектом или могучей силой!

Конечно, при столь творческом подходе нужны чувство меры и подлинное смирение, чтобы говорить о Евангелии, а не самовыражаться за его счет. Впрочем, это касается любой проповеди, только в случае с произведением искусства больше соблазна для самовыражения.

Но так мы подошли к еще одному сложному вопросу: а до какой степени должен проповедник приспосабливаться к понятиям и обычаям аудитории, переходить на ее язык? Когда-то Церковь стремилась сохранять особый, священный язык: в Западной Европе это была латынь, заимствованная из Римской империи, в России — церковнославянский язык. Создатели славянской азбуки братья Кирилл и Мефодий в свое время не только придумали буквы, но и заимствовали из греческого языка множество слов и конструкций. Церковнославянский, по сути, был специально созданным для нужд Церкви языком. В таком подходе есть свои преимущества: для всех явлений и понятий находятся свои, особые слова, они наделяются нужным смыслом и не смешиваются с простым, разговорным языком. Скажешь «оправдание верой» или «благоволение» — и это уже точный термин со строго определенным значением. Правда, об истинном значении многих таких терминов богословы до сих пор продолжают спорить.

Но такой язык не всегда понятен людям, а главное, он может увести разговор о вере в некие заоблачные выси, не имеющие прямого отношения к жизни на земле. Поэтому в последнее время все большее распространение получают переводы Библии на простой разговорный язык, а также проповеди, произнесенные на таком языке. На Западе выпускаются уже переводы на «базовые» версии английского, немецкого, французского и других языков с очень ограниченным словарным запасом и упрощенными синтаксическими конструкциями. Они предназначены для тех людей, которые не владеют в должной мере языком своей страны: недавних иммигрантов, умственно ограниченных людей и т. д. Они тоже нуждаются в Слове Божьем, но здесь можно задуматься: а нужен ли им перевод полной Библии, не лучше ли подготовить для них краткий пересказ самых главных ее частей? Ведь подобный «базовый» подход неизбежно ведет к упрощению, а порой и к достаточно спорным трактовкам неоднозначного библейского текста.

Наверное, тут невозможно предложить один рецепт для всех и навсегда. Многообразие человеческого опыта, разница в характерах, происхождении, образовании требует, чтобы разговор с разными людьми шел на разных языках, и не только в лингвистическом смысле этого слова. В этом разнообразии — еще одна грань удивительной свободы, которую открывает человеку христианский взгляд на мир.

 

«О всех и за вся»

В Греции, говорят, некоторых христиан называют «христианами на колесах» — в церкви они бывают три раза в жизни, и все три раза их привозят: на крестины, на венчание и на отпевание. Собственно, когда мы утверждаем, что в нашей стране большинство верующих составляют православные, мы именно таких людей и имеем в виду. Ну, может быть, не три раза в жизни, а три раза в год они зайдут в церковь: за крещенской водой, за вербами, да еще куличи освятить. Плюс тот самый стандартный набор: крестины — венчание — отпевание.

О том, что эти люди неправильно, потребительски относятся к Церкви, можно писать долго и подробно. Но от этого картина не сильно изменится: всегда и во все времена были люди, всерьез искавшие духовной жизни, и были люди, стремившиеся украсить и освятить свою жизнь древними обрядами, ощутить таким образом единство со своими предками, приобщиться к традициям своего народа и поставить на этом точку. Чего они хотят, понятно, но не совсем понятно другое: а как Церкви поступать с ними?

Можно, конечно, пойти по строго каноническому пути: эти люди никак не могут считаться христианами, потому что не приступают к таинствам, да и вообще живут как хотят. Так что не нужно их венчать и отпевать, а детей их — крестить. Пусть в каждом приходе требы совершают только для членов данного конкретного прихода, а если кто придет из новых людей, такому надо предложить сначала подробно исповедаться, потом причаститься и воссоединиться таким образом с Церковью, от которой он уже давно отпал (а может быть, никогда и не принадлежал к ней).

Такой суровый путь кажется совершенно нереальным, да и ненужным. И вовсе не только потому, что в этом случае приходы лишатся значительной части своих доходов, а РПЦ из Церкви большинства станет религиозной общиной ничтожно малого меньшинства, ведь доля людей, регулярно приступающих к таинствам, по любым подсчетам составляет в нашем обществе несколько процентов. Но, в конце концов, ради честности перед Богом и перед самими собой можно было бы пойти и на это…

Но тогда Церковь, по сути, перестала бы быть «солью земли» и «высоко поднятым светильником», чего, вообще-то, требует от нее Евангелие. Воцерковленным христианам тогда пришлось бы сказать людям: нас не интересуют ваши заботы; вы сначала должны стать в точности такими, как мы, и тогда мы, так уж и быть, обратим на вас внимание. Это подход сектантский и изуверский по самой своей сути. Да и возможности для проповеди были бы во многом утрачены: в самом деле, как часто бывает так, что именно на требах, прежде всего на отпевании, далекие от христианства люди вдруг видят его в совершенно новом свете! Все земное в жизни этого человека закончилось, остается сказать какие-то глупости про «спи спокойно» и «земля будет пухом» — и вдруг оказывается, что только с точки зрения Церкви путь человека далеко не закончен, только она позволяет нам заглянуть за эту черту, проводить близкого человека и задуматься о смысле собственного ухода.

Хотя бы ради одной этой возможности напомнить людям о Боге следовало бы людей нецерковных церковно поминать. А где отпевание — там и крестины, и венчание… Венчание неверующих? Ну и что, возражают на это, может быть, в свое время придут нынешние жених с невестой в Церковь, и младенец неверующих родителей придет, и обряд будет для них напоминанием, призывом. Авансом, в конце концов, — часто так и происходит.

Правда, на практике все больше получается так, что обряд воспринимается не как аванс, а, наоборот, как окончательный расчет с Богом. Я видел это не раз: человек ищет Бога, задает вопросы, размышляет, сомневается. Наконец, он принимает решение креститься, как правило, под давлением совершенно внешних обстоятельств: он же русский (грузин, карел, грек), значит — православный. И родственники огорчаются, что он «нехристь», и повенчаться с избранницей ему тоже хочется. И вот приходит такой человек в храм, его крестят без подготовки, в лучшем случае после одной-двух бесед, и… на этом он успокаивается. А что, ведь он крестился! Ему и в голову не приходит, что креститься и больше никогда не приходить в церковь — примерно то же самое, что купить билет на поезд и не прийти на вокзал к его отправлению. Ну есть у тебя крестик на шее, билет в кармане, а толку-то?

И вот как раз в таком случае, представляется мне, было бы правильно сказать человеку: не торопись. Ты хочешь дать Богу определенные обещания и попросить Его о помощи, ты хочешь стать членом огромной и древней организации, в которой есть свои обычаи, свои требования и свои обряды. Это прекрасное желание, но стоит попробовать разобраться, чего именно ты ищешь и действительно ли ты захочешь исполнять то, что обещаешь Христу, назвав Его своим Царем и Богом. Идеально все равно не получится, ни у кого из нас не получается, но по крайней мере постарайся сделать все, что сможешь, а для этого сначала подумай и реши, нужно ли тебе это. И если не нужно — пока подожди.

Собственно, в некоторых храмах уже и не крестят без обязательного оглашения (так называется эта сама подготовка), но всегда можно пойти в соседний храм и без проблем стать номинально православным. То же самое касается и крещения младенцев, хотя, конечно, в этом случае некоторая степень сознательности и ответственности требуется не от них самих, а от их родителей.

А вот с отпеванием и венчанием, сдается мне, картина совсем иная. Церковь может и должна испрашивать благословения свыше на любые стороны человеческой жизни, кроме греха, — и конечно же, она может и должна напутствовать вступающих в брак, если они того пожелают, и провожать усопших, которые сами не были против церковных обрядов. Но при этом надо все-таки оставаться честными перед Богом и перед самими собой.

Что мы говорим об усопшем Богу на православном отпевании — одной из самых прекрасных и глубоких служб нашей

Церкви, да и вообще во всех заупокойных молитвах? «Аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Святаго Духа, Бога Тя в Троице славимого, верова, и Единицу в Троице и Троицу во Единстве, православно даже до последняго своего издыхания исповеда. Тем же милостив тому буди, и веру, яже в Тя, вместо дел вмени…» Говорить такое о человеке неверующем, нецерковном, пусть даже и крещенном когда-то, значит просто говорить Богу неправду. Кому это нужно?

Вероятно, нам просто необходим чин молитвы о человеке, который вовсе не «православно до последнего издыхания исповеда». Мы могли бы сказать Богу нечто иное: да, не знаем мы толком ничего о его вере, Ты знаешь, но мы любим его, мы помним его, мы просим за него. Он много сделал для нас добра, и пусть делами не оправдается никакая плоть, но вспомни ту любовь, которую проявил этот человек к своим ближним при жизни, и взыщи образ Свой, не дай погибнуть Твоей овце. Может звучать в таком отпевании и наше покаяние, ведь это и из-за наших грехов, из-за нашего номинального, безрадостного, формального христианства не приходят такие люди в Церковь — хотя, конечно, свой выбор они делают в конечном счете сами.

И может быть, подобной молитвой можно было бы провожать в последний путь и вовсе не православных людей: да, мы знаем, что нет спасения вне Церкви, и у нас вроде бы есть все основания считать этих людей погибшими, но… «Любовь не может этого понести… Нужно молиться за всех», — говорил об этом преподобный Силуан Афонский. Только давайте будем молиться честно, не наводя никакого глянца, не «оправославливая» посмертно тех, кто на самом деле не был православен при жизни. Может быть, это будет называться не отпеванием, а как-то еще, но мне кажется, что потребность в такой форме молитвы у нас ощущается очень сильно.

Примерно так же можно было бы и благословлять брачный союз нецерковных людей: благословить их жить в верности и любви друг ко другу, воспитывать потомство. Будет ли это тот же чин венчания или нечто близкое к венчанию второбрачных, это уже не так важно. Только не надо говорить молодой паре: «Вы исполнили обряд, все в порядке, идите теперь, ешьте и пейте», — а надо сказать: «Вы стоите на церковном пороге, и мы будем очень рады, если вы войдете и присоединитесь к нам».

На самом деле все это частные проявления одного большого вопроса: что есть Церковь в мире, как ей поступать с теми, кто живет «по соседству». Мы шарахаемся от сектантского ригоризма к лицемерной неразборчивости, средний путь найти трудно, но совершенно необходимо. Ведь Голгофская жертва была принесена, как говорят слова литургии св. Василия Великого, «за жизнь мира», а не за отдельные категории граждан , и потому каждая Евхаристия совершается у нас не только ради нас самих, но и «о всех и за вся».

 

Уроки поста

Идет Великий пост. Православные тщательно осматривают упаковки продуктов на предмет скоромных ингредиентов, в столовой заказывают двойной гарнир без мяса (и соусом ни в коем случае не поливайте, он мясной!), в гостях расспрашивают хозяев о точном составе салата. Неправославные или малоправославные, глядя на них, удивляются: ну какая Богу разница, едим мы огурцы или котлеты, пьем сок или кефир? И православные порой толком не знают, что ответить. Понятно, что Богу нет никакой разницы, но ведь точно так же можно сказать, что Всемогущий не нуждается в наших молитвах или в нашем соблюдении элементарных нравственных норм, то есть заповедей. Очевидно, что все это нужно скорее нам, чем Ему. Но что все-таки ответить нашим недоумевающим друзьям?

Во-первых, можно ответить, что ценны не огурцы с соком, а послушание. Это, безусловно, верно, но… это ответ не только христианский. В любой, даже самой примитивной религии есть свои пищевые ограничения. Индуисты не едят говядины, мусульмане и иудеи — свинины, буддисты по идее вообще не должны есть мяса. То же самое касается и запрета на определенные действия, например интимные отношения. Иногда эти запреты вводятся на определенный срок или при определенных условиях: к примеру, когда мужчины идут в военный поход, они не должны прикасаться к женщинам, чтобы не растратить свою мужскую силу. Это общечеловеческие правила, так ведут себя в самом диком племени, и в Ветхом Завете мы тоже находим пример такого поведения: Урия, на время вернувшийся с войны в родной город, отказывается идти домой к жене, пока его товарищи ночуют в военном лагере (2 Царств 11:11).

Действительно, в иудаизме или исламе, двух наиболее близких к христианству мировых религиях, примерно так и обстоит дело: пища, приготовленная по определенным правилам из определенных ингредиентов, чиста, а вся остальная пища категорически запрещается (иногда уточняют: кроме случаев, когда человек может умереть от голода). Однажды в Россию приехал по делам мой бывший однокурсник, а ныне гражданин Израиля, всерьез принявший иудаизм. Так вот ему в буквальном смысле слова пришлось везти с собой чемодан кошерной (то есть разрешенной) еды, потому что из местных продуктов он мог употреблять лишь воду, сырые фрукты и овощи. В последнее время в московских супермаркетах открываются секции халяльного мяса — то есть мяса, приготовленного в полном соответствии с требованиями ислама. Кошерных секций нет, видимо, иудаизм подходит к этому вопросу куда строже, да и спрос на кошерную продукцию намного меньше.

Почему же нигде нет православной секции? Да просто потому, что такой подход с самого начала был чужд христианству. Для христиан просто не существует пищи, которая была бы по природе своей нечиста. Так, еще в новозаветные времена многих иудеев и христиан смущало, что мясо, продаваемое на рынке язычниками, может быть посвящено в жертву языческим богам и кто съест его, невольно примет участие в такой жертве. Апостол Павел на это отвечает: «Если кто из неверных позовет вас, и вы захотите пойти, то все, предлагаемое вам, ешьте без всякого исследования, для спокойствия совести. Но если кто скажет вам: „Это идоложертвенное“, — то не ешьте ради того, кто объявил вам, и ради совести. Ибо Господня земля и что наполняет ее» (2 Кор. 10:27–28). То есть сама по себе любая пища хороша и пригодна, она от Господа, но там, где люди начинают придавать этой пище особое значение, твой выбор еды становится значимым.

И какое же значение мы можем придать нашему посту сегодня? Мы постоянно говорим, что сам по себе пост ничего не значит, что он — лишь вспомогательное средство для молитвы, духовной сосредоточенности и вообще суть поста совсем не в меню, и так далее. И все равно полно людей, которые и в церковь-то лишь иногда заглядывают, и дома молятся не очень усердно, но, тем не менее, в пост стараются ограничить себя хоть в чем-то. Значит, они интуитивно открыли некий самостоятельный смысл поста, и я думаю, что они совершенно правы.

Когда, как не в пост, начинаешь чувствовать подлинный вкус еды! Нет, даже не на Пасху, когда уже все можно (и сразу оказывается, что так мало тебя на самом деле насыщает), а именно в пост: как, оказывается, это вкусно, черная горбушка с солью и чесноком, или жареная картошка с луком! Мы и забыли о таких простых вещах среди всех этих сосисок и чипсов. И наедаться, оказывается, можно гораздо меньшим количеством пищи…

То же самое касается и всех остальных сторон жизни: стоит хотя бы сократить время, которое тратится ежедневно на просмотр пустых телесериалов, компьютерные игры, сидение в Интернете, телефонный трёп ни о чем, — и окажется, что в мире есть столько прекрасных и полузабытых вещей, до которых мы как-то не успевали добраться. Погулять в весеннем лесу с ребенком, разобрать семейные фотографии, да хотя бы смазать давно скрипящую дверь, наконец.

Тысячу раз правы те, кто говорит, что нельзя лезть в постель к супругам с аскетическими советами. Но выскажу только одно небольшое наблюдение: иногда интимные отношения в браке приедаются, лишаются остроты, и тут очень кстати может оказаться, например, командировка: после разлуки все переживается по-новому. Не всем и не всегда, но кому-то и такое воздержание по взаимному согласию может оказаться полезным, если не делать его самоценным.

Особенно актуальным становится пост во время глобального экономического кризиса. У него много причин, но одна из них стала вполне очевидной: людская неумеренность. Невозможно было остановить бесконечный праздник потребления, отказаться от не слишком нужных, но приятных и престижных покупок, — разумеется, в кредит, который будет отдан когда-нибудь и как-нибудь, ведь цены на нефть и наши зарплаты могут теперь только расти, пусть и не так быстро, как наши аппетиты. И похоже, что в большом бизнесе, да и в большой политике действовала примерно та же логика, только ставки были неизмеримо выше. Человечество понимает, что ресурсы планеты небезграничны, что безудержный рост потребления только углубляет разрыв между теми, кто страдает от ожирения, и теми, кто умирает от голода, но остановиться просто не может.

Так вот пост — это упражнение в самоограничении. Это способ понять, что твое счастье не зависит от количества съеденного и его состава, от «крутости» твоего мобильника или загородного дома, от наличия развлекательной программы в режиме «нон-стоп». Огурцы вместо котлет — всего лишь проверенная временем форма поста, но для православных она никогда не была абсолютным требованием. Кстати, сегодня все чаще можно услышать, что простые молочные продукты вроде кефира на самом деле куда более постные, чем «черепокожие» вроде креветок и омаров или даже изысканные блюда из спаржи и манго, и я, ничего не утверждая, склонен согласиться, что так оно и есть. Но в любом случае дело не в меню, а в настрое.

Наверное, многие нецерковные люди подсознательно чувствуют это и потому хотя бы немного ограничивают себя во время поста. Пусть моя собственная воля стеснит мои «хотелки», заставит отказаться от того, без чего можно обойтись, иначе моя жадность заставит меня жить в мире, где мне вечно чего-то не хватает. И освободившееся от «хотелок» место может занять Тот, Кто стучится в наши сердца, но Ему так часто не находится места на бесконечном празднике потребления — как не хватило в свое время Ему места в вифлеемской гостинице.

 

Пасха как призыв к единству

Сколько раз мы слышали эти великие пасхальные слова святителя Иоанна Златоуста, и мы не перестаем им радоваться и удивляться: «…богатые и бедные, ликуйте друг с другом; воздержники и нерадивые, почтите сей день; постившиеся и непостившиеся, возвеселитесь ныне! Трапеза преизобильна — насладитесь все; Телец упитанный — пусть никто не уйдет голодным. Все насладитесь пиршеством веры, все воспользуйтесь богатством благости! Пусть никто не рыдает об убожестве — ибо явилось общее Царство; пусть никто не оплакивает прегрешений, ибо прощение воссияло из гроба; пусть никто не боится смерти, ибо освободила нас смерть Спасителя — угасил ее Тот, Кого она удерживала».

Да, здесь, как и во всех без исключения пасхальных песнопениях, — безграничное ликование о воскресшем Христе. Скажем ли мы о том лучше Златоуста? Нет, конечно. Но есть в пасхальном богослужении, во всем строе нашей Пасхи и еще одна очень важная сторона, которую не всегда замечают люди: это приглашение к единству.

Причем — к евхаристическому единству. Да, слова насчет упитанного тельца понимаются порой в том духе, что вот можно наконец наесться мясом до отвала, но на самом деле это, конечно, приглашение к Трапезе Господней, к причастию. Пламенные слова Иоанна Златоуста приходят в резкое противоречие с нашей обычной практикой: как это так — «все насладитесь»? А как же с подготовкой к причастию? Как с исповедью? А что, если человек вообще не был в храме весь год, зашел случайно, ничего не понимает, да и вообще, может быть, не крещен? Как же такому не рыдать об убожестве, не оплакивать прегрешений?

Вот почему не так уж давно был распространен обычай вообще не причащать на Пасху — мол, для причастия есть Великий четверг, а до того был целый пост, и если нет возможности устроить исповедь на пасхальной службе (а ведь и устраивают, и как только это получается, говорить о грехах под ликующее «Христос воскресе»?), — лучше и вовсе никого не причащать или причащать избранный круг, кого священник хорошо знает лично. Вот так сугубое наше благоговение приводило к тому, что слова Златоуста торжественно возглашались с амвона… и делалось все ровно наоборот.

А с другой стороны, как так взять и причастить всех? Я видел, как однажды в очередь к Чаше в пасхальную ночь встал парень прямо с недопитой бутылкой колы в руке (его не причастили, заметив бутылку, — а если бы он ее успел допить и выбросить?). Видел, как в другой раз от Чаши отходил причастившийся милиционер с очень напряженным лицом, из тех, что дежурили возле храма, и, подойдя к своим товарищам, сообщил им: «Там имя спрашивают… так я на всякий случай чужое назвал!» Как вот таких — и причащать? А с другой стороны, как установить у Чаши обычный наш барьер — «готовился ли, когда исповедовался»?

На Пасху 2009 года Святейший Патриарх благословил духовенство Москвы причащать народ без индивидуальной исповеди, оставляя вопрос о степени готовности на личной совести каждого. Правда, не все воспользовались этой возможностью, но важно, что она была дана, хотя бы для того, чтобы вспомнить: Пасха — главный праздник ликующей Церкви, единой многоликой общины, где никто не достоин участвовать в Трапезе, но все на нее приглашены.

Вообще-то мы все большие индивидуалисты. Так уж устроено наше общество, постиндустриальное, постсоветское, постхристианское, пост-какое-там-еще… Былой общинный уклад, когда все соседи знали друг друга, остался в прошлом (правда, когда мы жили в хрущевке, куда переселили жителей деревни, стоявшей на месте этой хрущевки, бабушка-соседка непременно угощала нас пирожками каждый раз, как их пекла, но это редчайшее исключение). Советский коллективизм, с его партсобраниями и проработками на месткоме, тоже остался в прошлом, и слава Богу. Ну а западная размеренность быта, когда все действия регулируются законами и обычаями и каждый человек занимает четко определенное место в социуме, нам тоже пока неизвестна, и не факт, что когда-нибудь мы к ней придем.

Так что пока каждый житель российского мегаполиса живет сам по себе, как захочет и как сможет. Особенно хорошо это видят водители на московских улицах… Но и в Церкви обычно наша жизнь выглядит примерно так же: люди годами ходят в один и тот же храм, стоят рядом, они уже узнают друг друга в лицо, может быть, даже знают имена (ведь называют перед Чашей), но остаются друг другу совершенно чужими, даже не пытаясь познакомиться. У каждого из них есть свои отношения со священником (или с разными священниками, если в храме их несколько), свои приятели и друзья на приходе, в лучшем случае какой-то свой кружок вроде группы милосердия. Но все, что мы делаем в храме, во многом остается нашей частной инициативой: мы даже к исповеди и причастию приступаем по собственному графику, строго индивидуально.

Я совершенно не хочу сказать, что это плохо. Это прежде всего естественно, и в христианстве обязательно должно быть место и личному, индивидуальному началу. На протяжении всего Великого поста в наших молитвах постоянно звучит «я, меня, мое». Конечно же, только таким и может быть покаяние: «Я согрешил, помилуй меня, не помяни грехов моих», а не «от лица всего нашего коллектива заявляю, что…». И наверное, здесь нашла свое отражение древняя монашеская традиция проводить пост в уединении, собираясь вместе только на воскресное богослужение, а иногда отшельники расходились по кельям на все 40 дней. Хотя вместе они были Церковью, но каждый из них представал перед Богом в одиночку.

А потом приходит Страстная, и мы забываем об этих «я» и «меня». Все «мое» уже не имеет значения, даже мои грехи, даже мое покаяние: Христос идет на Крест, чтобы уничтожить и саму память о грехах, и говорить на Страстной мы можем только об этом. Да, в другое время это, может быть, самые важные на свете вещи, но только не сейчас. Велики или малы грехи, положено ли начало покаянию, — что это значит в масштабе Голгофы? И уже на крестном ходе прежде радостного «Христос воскресе!» мы начинаем говорить о нас как об общине: «…и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити».

И вдруг оказывается, что все частное, личное в нашей христианской жизни было лишь ступенями к событиям Страстной и к Пасхе. И вся пасхальная служба наполнена не только светом Воскресения, не только ликованием будущего Царства, но и горячим, безусловным призывом к нам, закоренелым индвидуалистам: «Воскресения день, и просветимся торжеством, и друг друга обымем, рцем: „братие“, и ненавидящим нас простим вся Воскресением, и тако возопиим: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав!»

 

Виртуальное милосердие

Когда Христу задали вопрос: «Кто мой ближний?» — Он рассказал притчу о милосердном самарянине и тем самым дал ответ: ближний — это всякий, кто попадется тебе на пути, даже если он совершенно чужд тебе по вере, национальности и прочим внешним показателям. Ближний — это тот, с кем ты обошелся как с ближним. Все мы так или иначе бывали в ситуации, похожей на ту притчу: на нашем пути оказывался лежащий человек, скорее всего пьяный, но кто его знает на самом деле… И так не хочется наклоняться к этому неопрятному человеку и выяснять, что там с ним произошло.

То ли дело в Интернете! Мы теперь на дальние дистанции перемещаемся в основном по нему, и «впавшие в разбойники», а также в тяжелые болезни и несчастные случаи встречаются нам на его просторах. Давайте представим себе, как обсуждалась бы новость о пострадавшем на Иерихонской дороге и о милосердном самарянине в электронном пространстве.

А: Согласно сообщениям информационных агентств, на трассе Иерусалим — Иерихон произошло разбойное нападение. Пострадавшему оказана медицинская помощь.

Б: Никакая помощь не оказана! Я как раз проезжала мимо и видела, как этот несчастный лежал в луже собственной крови с оторванными руками и ногами. Целая толпа священников и левитов прошла себе спокойненько мимо, и пришлось мне лично пришивать ему оторванные конечности…

В: Девушка все наврала, как заявляют компетентные органы, никаких происшествий на дороге вообще не было. И уж конечно она не смогла бы сделать хирургическую операцию в полевых условиях!

Г: Компетентные органы лгут! Долой прогнивший режим!

Д: Производится сбор средств в пользу пострадавшего, которому необходима срочная операция, расчетный счет номер…

Е: Не верьте им, они мошенники, это подложные реквизиты!

Ж: Как низко пали нравы в наше время, когда пострадавшие так и валяются по всем дорогам и никто не желает остановиться, особенно это жадное и коррумпированное так называемое «священство», которое только и мечтает что о полном господстве…

3: Говорят, ему помог какой-то самарянин. Кто-нибудь знает имя этого человека?

И: Самаряне, убирайтесь в свою Самарию! Понаехали тут…

И так далее и тому подобное. Что общего у всех этих столь разных отзывов? Человеческое несчастье становится здесь поводом для выражения собственных мыслей и чувств, и, говоря о пострадавшем, каждый на самом деле говорит о наболевшем. Мимо не проходит, но ничем не помогает.

Нет, я совершенно не хочу сказать, что сетевое милосердие бесполезно. Можно привести множество примеров, как в блогах и на форумах люди собирали средства на помощь тем, кто в ней действительно нуждается, и находили тех, кто может им помочь. Без Интернета у них это просто не получилось бы. Но я сейчас немного о другом — о тех сторонах сетевого милосердия, которыми оно отличается от обычных форм благотворительности. А может, не так уж и сильно отличается, судите сами…

Сообщений о чужих бедах, пожалуй, слишком много. Мы не в состоянии не то чтобы помочь — отреагировать на каждое. И наше обычное действие — «перепостить», «вывести в топ». Так у нас появляется чувство пусть мимолетной, но сопричастности: мы не прошли мимо чужого горя, мы на него отреагировали.

Иногда, правда, бывает так, что лучше бы прошли мимо. Кто-то раскопал давний призыв срочно сдавать кровь для спасения жизни ребенка, с номером мобильного телефона, и этот номер общими усилиями «вывели в топ». Оказалось, то была чья-то дурацкая шутка: никакого ребенка не существовало, и телефон постороннего человека разрывался от звонков потенциальных доноров. И это еще самый безобидный вариант, ведь существуют и откровенные мошенники, которые изобретают жалостливую сказку или пользуются чужой историей, чтобы получать деньги на свой счет. Точно так же и в реальной жизни многие подают в метро нищенкам с детьми, хотя давно уже известно, что это профессионалки и что дети, часто украденные или беспризорные, накачаны сильнодействующими лекарствами, что их фактически убивают ради нищенского промысла. Единственное, что тут следует делать, — обращаться в милицию и требовать, чтобы она занялась подобной попрошайкой. И уж совершенно точно — не подавать таким ни копейки.

А бывает и так, что объявление вполне честное и ситуация описана верно, но человек просто поторопился начать сбор денежных средств. Скажем, один доктор посоветовал сделать операцию и деньги на нее спешно собрали, но впоследствии консилиум принял решение с операцией подождать. Деньги все равно пригодятся на лечение, но в другой раз, когда операция действительно будет неизбежной, собрать на нее средства этому человеку будет уже сложнее.

Или более печальный, но и более распространенный случай: некий фонд работает с тяжелобольными детьми. Детей, нуждающихся в операции, много — как выбрать, кому именно помочь? Собирать на всех сразу — скорее всего, не соберешь ни на кого. Собирать на одного — заведомо обрекать на гибель остальных. И если сбор средств адресный, то фонд, по сути, не имеет права передавать деньги, предназначенные для лечения одного ребенка, на лечение другого, даже если первому они уже становятся не нужны. Гораздо лучше в таких ситуациях деньги просто передавать этому фонду, пусть он сам решает, кому помогать, — разумеется, такое возможно только при полном доверии его сотрудникам. Вот и получается, что прежде, чем собирать деньги, нужно все взвесить и рассчитать, на что они пойдут и с какой именно формулировкой.

Наконец, полно и таких объявлений, из которых вообще ничего нельзя понять. Чувства бьют через край, но никакой конкретики: сколько нужно, на что именно, кто собирает, как перечислять деньги. Или указан какой-то крайне неудобный способ, вроде платежей через Сбербанк, куда почти никто идти не хочет. Прежде чем распространять такое, не худо бы связаться с организатором акции, все подготовить и заменить выплеск эмоций полезной информацией. А заодно, кстати, и убедиться, что перед тобой не мошенники и не слишком поторопившиеся люди.

Почему мы так неразборчивы в подобных случаях? Мы ведь на базаре рубля лишнего не потратим, обойдем все ряды, сравним цены; в магазине обязательно удостоверимся в подлинности товара… А тут — слишком маленькая трата, кинуть рублик-другой? Дело не только в этом. Далеко не всегда наша цель в таких ситуациях состоит в том, чтобы реально помочь нуждающемуся человеку, — часто мы просто избавляемся от собственного дискомфорта. Мы видим, что кому-то намного хуже, чем нам, мы проявляем сочувствие… да просто откупаемся от судьбы: вот кинул рублик, и вроде как несчастье минует тебя самого. И при таком подходе совершенно неважно, кому и зачем этот рублик достанется. А виртуальность лишь облегчает подобный подход: мы очень легко можем замечать лишь то, что нам нравится. Одно дело поднимать с земли бесчувственное и окровавленное тело, а другое — выводить в топ сообщение о том, что кому-то плохо. Собственный комфорт тут гарантирован.

Впрочем, я совершенно не хочу сказать, что «выводить в топ» — неправильно. Как раз в этом и сила сетевого общения: сам по себе человек часто просто не знает, кто перед ним и как ему можно помочь. Зато существует немало сообществ, которые специально занимаются проблемами определенного рода. В самом деле, если ты хочешь пожертвовать свое время, силы или деньги, к примеру, на помощь больным детям или бездомным, вовсе не обязательно искать их на улицах: можно пойти туда, где все уже нацелено на оказание именно этой помощи именно этим людям, где твое участие принесет максимальную отдачу. Интернет в организации такой работы просто незаменим, как незаменим он в сборе пожертвований.

В общем, вывод понятен: виртуальное милосердие есть лишь продолжение милосердия в реальной жизни. Интернет предоставляет множество шансов для того, чтобы сделать благотворительность намного эффективней, чтобы достучаться до множества людей, которые иначе бы никогда не были вовлечены в эту работу. В то же время он дает немало возможностей и для злоупотреблений, и просто для самоуспокоения: ты как бы отреагировал, теперь живи спокойно. Наверное, если люди совсем перестанут отзываться на подобные сообщения, это будет совсем плохо, но и не всякая благонамеренная реакция хороша.

А по Сети я посоветовал бы пересылать только ту информацию, которая удовлетворяет двум требованиям: (1) первоисточник информации известен вам и вызывает ваше полное доверие (а не «у одного френда тут увидел и скопипастил»); (2) информация изложена в ясном и удобном виде, так что сразу ясны конкретные формы и пути помощи. Поступая иначе, мы рискуем кому-то навредить — ведь если объявления о помощи примелькаются, станут чем-то вроде коммерческой рекламы, люди просто перестанут реагировать на них. Кричать «помогите!» тоже нужно с умом.

 

Московское зарубежье

В свое время, в начале девяностых, почти целый год я состоял в приходе Московского патриархата в Амстердаме. С тех пор мне лишь однажды довелось там бывать, зато в европейских храмах Московского патриархата я бывал чаще (в основном в Англии). Когда входишь на православное богослужение с улицы, где совсем другая традиция и вообще иная жизнь, когда слышишь знакомые молитвы на другом языке, ощущаешь сразу две вещи: насколько мы едины и насколько мы разные, православные всех стран. Нас объединяют наша вера и единая Чаша. Но у нас очень разный опыт жизни в современном мире, и московским православным действительно есть чему поучиться у зарубежных братьев. А после воссоединения РПЦ и большей части РПЦЗ то же самое без малейших оговорок можно сказать и о «зарубежниках».

Может быть, мои наблюдения слишком субъективны и нетипичны, но мне все же хочется ими поделиться.

Тот самый амстердамский приход возник, как и многие другие «московские» приходы в Европе, после Второй мировой войны: русская девушка, оказавшаяся на Западе, вышла замуж за местного парня, обратила его в православие… Он и стал со временем настоятелем этого прихода, ныне покойный о. Алексий Фохт, чистокровный голландец. А сегодня там настоятель — о. Сергий Овсянников из Петербурга, его зять. И это довольно типично: в такие храмы ходят, конечно, и те, кто недавно приехал из России и сопредельных стран, но основание было положено теми, кто поселился на Западе навсегда, а порой и вырос там, как владыка Антоний Сурожский. Притом этнический состав прихожан достаточно пестрый: тут могут быть и русские, и румыны, и сербы, но много будет и местных жителей, обязательно встретятся и экзотические чернокожие прихожане неведомого происхождения.

Этим, кстати, приходы РПЦ отличаются от греческих приходов Константинопольского патриархата, которые действительно совершенно греческие. Нет, оттуда никого не прогонят, но читать «Отче наш» на двух, а то и на трех языках вряд ли станут, и вообще всячески подчеркнут, что это именно греческая служба для греков и тех, кто пожелает познакомиться именно с их традицией.

А меня в амстердамской церкви голландец Ян-Петер расспрашивал с пристрастием: рассыпать в церкви траву на Троицу — это общеправославный обычай или чисто русский? Если общеправославный, он согласен после службы все это безропотно убирать. Ну а если русский, то зачем ему следовать в Голландии? Они не собираются становиться русскими.

Действительно, мы склонны отождествлять веру с национальной культурой. И сомнительная фраза «русский — значит православный» становится еще сомнительнее, когда ее переворачивают наоборот: «православный — значит русский (грек, румын, грузин и т. д.)». Но здесь так просто не получается. Православие для европейцев — скорее вера неразделенной Церкви первых веков, которая пришла на эти земли даже еще раньше, чем на Киевскую Русь. И сегодня они обращаются к этой вере потому, что видят в ней Истину, а не просто потому, что их прабабушки и прадедушки ходили именно в такой храм.

Значит, в этом храме практически нет случайных людей. Да, всегда кто-то может зайти из любопытства (и многие из них со временем останутся в Церкви), но здесь не будет торопливых захожан, которые по случаю вообще-то православные, а по жизни так не очень. Здесь для каждого вера — осознанный и неочевидный выбор, который может разделять его с родными и близкими. Знаю одного англичанина, принявшего православие, жена которого осталась протестанткой. И что? Не только Пасху, но и Рождество они теперь празднуют два раза, потому что он принадлежит к старостильному приходу.

Может быть, нашим зарубежным братьям проще бывает понять, что означают слова Христа о необходимости оставить все, даже самых близких людей, чтобы следовать за Ним. А еще они живут в мире, где православные праздники по старому стилю ни для кого не являются выходными, и приходится отпрашиваться с работы, копить отгулы, если хочешь сходить на службу… Иными словами, никто не собирается уважать тебя за твое православие.

То же самое относится и к общинной жизни. Приход предоставлен самому себе: никаких храмов ему не передадут, никакие бизнесмены и политики не явятся со своими дарами, никто не позовет на хлебосольные требы. Значит, за все отвечают только члены этого прихода. В начале девяностых тот амстердамский приход служил в небольшой часовне при католическом храме, которую арендовал. Долго собирали деньги и через несколько лет купили собственное здание, тоже совсем небольшое. А несколько лет назад заметно выросшему приходу удалось выкупить у католиков целый небольшой монастырь: там оставалось всего двое или трое монахов, его неизбежно пришлось бы закрывать, но владельцы не хотели, чтобы церковное здание было куплено для коммерческих нужд (в Голландии это бывает), и продали его православным с большой скидкой. Есть в таком «практическом экуменизме» что-то очень верное и настоящее…

Деньги на ремонт, на коммунальные платежи и на зарплату клирикам поступают не от избранных спонсоров и не от бесконечных крещений-венчаний-освящений, а от самого прихода: люди жертвуют, кто сколько может, и на приходском собрании утверждают бюджет. Речь, как правило, идет не просто о формальном голосовании «двадцатки», как во многих наших приходах, — да и в самом деле, что сможет контролировать эта двадцатка, если даже пожелает? Нет, здесь люди понимают, что за все платят только они сами, а значит, им и решать, как будут потрачены эти средства.

Дело, конечно, еще и в гражданской ответственности, к которой приучены налогоплательщики Запада. У нас в стране сейчас какое-то небывалое сочетание полного индивидуализма с тоской по сильной руке, которая каждому укажет, что делать. Такое же отношение нередко переносится и на церковную жизнь: с одной стороны, в храме на службе стоят практически не знакомые друг с другом люди, которым друг до друга нет никакого дела, а с другой — большим успехом пользуются всевозможные демагоги, разговаривающие с толпой индивидуалов приказным тоном. В настоящей общине неслучайных людей такое невозможно.

Вот еще совсем маленькая деталь… После воскресной литургии в амстердамском приходе всегда шли пить кофе — приглашались не только клир и «старожилы», а все, кто был в храме. Понятно, что в наших приходских храмах, где по воскресеньям только причастников бывает по несколько сотен, такое просто невозможно устроить, но как же нам порой не хватает простого общения вне богослужения!

Все это, конечно, совершенно не означает, что в московском зарубежье нет проблем. Есть и общечеловеческие, и «общеправославные», и собственные тоже есть. Например, такая обособленность может порождать своего рода местечковое восприятие мира, когда каждого члена общины рассматривают под лупой и слишком всерьез воспринимают собственные привычки и условности. Самым печальным событием такого рода стал раскол в британской Сурожской епархии, часть которой ушла в Константинопольский патриархат. Знаю, что некоторые люди перестали друг с другом общаться: одни остались с Москвой, другие перешли к Константинополю и разорвали общение. Вот так бывает: патриархи общаются, а миряне — нет.

Кстати, многие стереотипы тут не работают. В кембриджском приходе состоят в основном европейцы, и священник — англичанин, и служат по новому стилю. Но при этом приход остался в Московской патриархии, таково было принципиальное решение. А в Оксфорде теперь, к сожалению, нет того единого прихода, в который так радостно было приходить. Теперь их два.

Эти разделения тоже свидетельствуют о том, насколько в Церкви все серьезно. В Москве мы можем «ходить только в этот храм и никогда не ходить в тот» и при этом не ощущать формального раскола, а в зарубежье это уже едва ли возможно.

Опыт наших зарубежных братьев напоминает нам, что настоящее христианство — не просто привычка, но осознанный выбор стать солью земли и светом миру, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

 

Расцерковление

Мы все в кого-нибудь или во что-нибудь влюбляемся, и совершенно не обязательно эта влюбленность заставляет грезить о поцелуях. Влюбиться можно в искусство или в профессию. В определенном смысле человек, приходящий в Церковь, испытывает такую же влюбленность: все кажется ему не просто новым и хорошим, но ослепительным, неземным, Божественным. Каждая мелочь выглядит священной, в каждом встреченном человеке готов он видеть образ Божий во всей его полноте.

Без влюбленности, очарования жизнь, наверное, была бы слишком пресной, но есть у нее и своя оборотная сторона — разочарование. Проходит время, и мы видим, что предмет любви вовсе не настолько безупречен, каким он нам когда-то казался, а радостное изумление сменяется привычкой и даже скукой. Хорошо, если мы готовы смириться с неприятными или просто ненужными нам чертами ради того света, который мы продолжаем видеть. Тогда влюбленность может вырасти в любовь, но так бывает не всегда.

А что бывает, когда проходит период первой влюбленности в Церковь, когда человек перестает восхищаться всем, что видит и слышит в храме? Мы знаем это по опыту любой влюбленности: непонимания, размолвки и конфликты возникают порой буквально на пустом месте, потому что слишком радужны наши ожидания, хочется немедленного и безусловного слияния душ раз и навсегда. А души — разные и несовершенные — сливаться не торопятся, да и в сложной ситуации вести себя правильно не всегда умеют.

В Церкви таких душ очень много, и с какой-то из них возможен острый конфликт или просто радикальное непонимание. Бывает, и нередко бывает, что в церковной среде человек сталкивается с настоящим хамством и карьеризмом, а то и с чем похуже: к примеру, с воровством или сексуальными домогательствами. И тогда он испытывает шок: как, и здесь то же самое? Да не нужна мне такая церковь!

Впрочем, не обязательно говорить о случаях скандальных, порой не менее травматичной оказывается для человека серая обыденность. Вроде бы повторяет каждый священник, в том числе и на исповеди, что он лично недостоин своего звания, а все равно мы, приходя в храм, склонны видеть в каждом из них «святого отца», как пишут неграмотные беллетристы. А когда встречаем такого же человека, как и мы сами, со всеми недостатками, можем очень сильно на него за это обидеться.

При этом нас вовсе не смущает, что не ангелами оказываются, к примеру, артисты или ученые — мы все равно испытываем уважение к их талантам и знаниям, прислушиваемся к их мнению. Наверное, дело в том, что искусство или наука не претендуют на высшую реальность: научные теории не говорят нам, как спасти свою бессмертную душу, а театральные спектакли обходятся без сослужения ангелов.

Но от Церкви мы ждем исчерпывающей полноты, и здесь порой сталкиваются две ошибки. С одной стороны, пришедший в Церковь человек жаждет получить все ответы на все вопросы, а с другой — батюшка или кто-то другой с готовностью ответы эти дает, ставя собственные вкусы и пристрастия на место вечных ценностей. Классический случай — когда выражение «как батюшка благословит» заменяет собой и Евангелие, и голос собственной совести. Конечно, когда выяснится, что батюшка, да и вообще любой человек тоже может ошибаться, а его взгляды и оценки не во всем совпадают с твоими, ты встанешь перед выбором: либо «смиряться», подстраивая себя под чей-то чужой стандарт, либо уходить прочь, чтобы всем потом рассказывать: «Ну да, знаю я эту церковь, это совершенно не для меня». Есть, правда, еще третий путь — циничное лицемерие, но это уж совсем скверно.

У меня есть один приятель, с которым произошло нечто подобное. В 90-е годы он уверовал во Христа совсем молодым студентом, стал членом общины, у которой были ответы буквально на все вопросы, православная жизнь представлялась членам общины законченной моделью. Если ходишь в церковь, значит, ты за самодержавную монархию, значит, считаешь, что мир был сотворен за шесть календарных суток, и не может быть иначе. Мой приятель был историком, и на университетских лекциях его учили анализировать источники, понимать всю сложность и глубину разнообразных исторических процессов. А в общине все было просто: вот список духовных книг, а все остальное — от лукавого.

Начался его первый Великий пост, он проводил его строго по уставу почти до самого конца, а в Великий четверг причастился. Это было суровое испытание, и он убедился, что выдержать его может, но… он все же не был готов полностью согласиться с этой законченной черно-белой картинкой, которая называлась «истинное православие». Значит, решил он, православие — совершенно не его путь. Придя домой после причастия, он съел хороший мясной обед и зажил обыкновенной нецерковной жизнью.

Мы с ним много спорили о том, насколько казарменно-единообразной должна быть православная жизнь: я доказывал, что в Церкви возможны очень разные взгляды и образы жизни, но он убеждал меня, что любое отступление от той самой «чистоты», которой он вдоволь хлебнул, будет уже непозволительным компромиссом. Кстати, недавно приятель защитил хорошую историческую диссертацию по одной из книг Нового Завета, только теперь он говорит об этом тексте на языке современной науки, а не Святых Отцов.

Впрочем, защитная реакция на фундаментализм — это только часть проблемы расцерковления. Еще один мой приятель вырос в православной семье: с самого рождения все посты и праздники, молитвы и богослужения были для детей чем-то само собой разумеющимся. Мама могла не приготовить ужин, но всенощную под праздник она пропустить не могла. Приятель знал, что их семья отличается от обычной, что это хорошо и правильно. А потом он поступил в университет, и оказалось, что вокруг него множество парней и девушек, которые совершенно не заморачиваются всеми этими правилами, живут свободно и вполне счастливо, и при этом они ничуть не хуже православных. А главное, они не ходят на исповедь, с которой у него были связаны довольно неприятные воспоминания подростковых лет. И тогда приятель тоже перестал это делать. В храм иногда заходит, с большим уважением относится к православию, но бережет свою новообретенную свободу и никогда не подходит к священнику.

Очевидно, он ведь такой не один: совсем не редкость, когда человек какое-то время воцерковлялся, то есть все больше молился, все строже постился, все чаще причащался, даже вырос в верующей семье — а потом вдруг решил, что не больно-то и хотелось. Человек в Бога верит, православие уважает, но от Церкви держится на расстоянии. Те, кто остаются в Церкви, часто говорят вслед ушедшим что-то вроде «ну и пожалуйста!». Дескать, всему виной их собственная лень и непостоянство, уходят только те, кто по-настоящему и не приходил. Без лени и непостоянства тоже, конечно, не обходится, но есть тут и некая общая проблема, и о ней у нас, к сожалению, совсем не принято говорить.

Уходят в основном те, кто не нашел в Церкви своего места. Воцерковление у нас часто понимается как изменение внешнего поведения по строго определенному шаблону: вот так молись, вот так постись, вот так передавай свечки, вот на такие благочестивые темы разговаривай вот таким «смиренным» голосом. Проблемы духовной жизни сводятся к перебору бесконечных «можно» и «нельзя», причем чем больше «нельзя», тем выше «духовность». Но жизнь не укладывается ни в какие рамки, и в острых, кризисных ситуациях сжатая внешними приличиями пружина стремительно распрямляется, снося все на своем пути.

А кто-то, не дожидаясь кризиса, вдруг осознает, что утрачивает свою индивидуальность, превращаясь в безликое «духовное чадо» с расхожими цитатами вместо мыслей и чувств, — и предпочитает снова стать неповторимым Васей, уникальной Машей. Да просто задумывается: «Ну молюсь я, ну пощусь, ну сначала вроде как было интересно… теперь наступила усталость, и совершенно непонятно, зачем продолжать, если все равно ангелом я не стал, да и вокруг меня тоже сплошь не ангелы. Не лучше ли тогда попивать пивко или в бассейн ходить вместо этих богослужений?» А ведь такая позиция, пожалуй — это честный отказ от лицемерия в самом прямом смысле этого слова, от того, чтобы «примерять чужое лицо», пусть даже самое благочестивое и правильное.

Нередко человек, приходя в Церковь, охотно принимает на себя некий список «стандартных грехов и добродетелей», с грехами начинает известными способами «бороться», добродетели же «совершенствовать», — но все это совершенно не про него, а про какого-то абстрактного христианина. Но рецепт «больше молиться, строже поститься» совершенно не работает, а только изнуряет человека. Благочестие — мощный инструмент в решении духовных проблем, но вовсе не волшебная палочка. Любой инструмент надо еще уметь применять — и вот девушка, которой чтение акафистов так и не принесло желанного жениха, или парень, которого земные поклоны не избавили от блудных помыслов, отказываются от этих занятий как бесполезных.

Надо честно сказать: к такой «стандартизации» склонны и те, кто определяет образ жизни наших приходов и монастырей, то есть клирики и приходской актив. Их тоже можно понять: психологического образования у них нет, да и житейский опыт есть не у всех, вот и получается, что каждого приходящего принимают по некой общей мерке. Обычно приходская жизнь ориентирована на определенный психологический тип: от человека ждут больше эмоций, чем рассуждений, больше терпения, чем дерзания, и т. д.

Один провинциальный священник с грустью заметил, что типичные его прихожане — это немолодые женщины с неустроенной семейной жизнью. Да, понятно, что именно у них есть время и силы для церковной жизни, и потребность в душевном тепле тоже. Но не в том ли еще причина, что именно такие женщины удобны для нынешних наших приходов? Они во всем будут слушаться батюшку, опекать его, готовить еду и мыть полы в храме… Дело даже не в том, что данный конкретный священник настроился именно на таких прихожанок: скорее, вся приходская жизнь уже ориентирована именно на них. А вот молодому мужчине трудно бывает найти себе место в такой среде, он просто иначе устроен.

Хотя дело, конечно, не в возрастной и половой принадлежности, все люди разные. Кому-то бывает жизненно необходима активная деятельность, такой человек просто увянет, если на приходе ему не найдется дела по душе и по способностям, а кто-то, наоборот, хочет, чтобы его оставили в покое и не приставали к нему с бесконечными поручениями. Один требует мистических глубин, другой — социального служения; для одного важнее всего верность традиции, другой ищет адекватный ответ на вызовы современности. И так буквально во всем, и если человек не найдет в приходе своего места, он скорее всего уйдет из такого прихода.

Приходская жизнь — штука вообще очень непростая, тут под каждого не подстроишься. Зачастую вообще все силы уходят на ремонт храма и организацию богослужения. Нужно устроить то и заплатить за это, братья и сестры, давайте напряжемся… И человек вдруг начинает ощущать, что не суббота для него, а он для субботы. Может быть, он и неправ, просто сейчас устали все, забегавшемуся приходскому активу не до его высоких духовных поисков. Но он в таком случае может сразу отбросить и саму субботу, сделать вывод обо всей Церкви: «Чего я искал, того у них нет».

А может быть, и вправду ему просто не довелось встретить то… вернее, Того, ради встречи с Кем и приходят в храм? Часто можно услышать: расцерковившиеся на самом деле искали чего-то своего, второстепенного, потому и ушли. Иначе говоря, в храме они не встретили Христа. Но ведь так мы просто переводим разговор в область мистического опыта, очень личного, таинственного, невыразимого. Вот спросить человека, выходящего из храма: ты встретил Его там сегодня? Каждый раз встречаешь или только иногда? Встречаешь только там или в других местах тоже? На эти вопросы невозможно будет дать осмысленный ответ.

Так что зачастую разговор о «невстреченном Христе» — это просто попытка рационализации: почему это Вася и Петя вместе ходили в храм, но Вася остался, а Петя ушел? Значит, Вася Его встретил, а Петя — нет. В христианстве вообще очень часто привлекают сверхценности для безусловного объяснения простых вещей; доводилось слышать, как человек объяснял свой переход на другую работу: «Такова была воля Божья обо мне». Он мог бы назвать много уважительных причин, по которым он сделал этот выбор, но среди человеческих оценок и решений все сложно и спорно, проще сразу указать на некую сверхценность, абсолютную и неоспоримую, и так закрыть вопрос.

Но если все-таки попробовать разобраться… Вот приходит в церковь некий человек, скорее душевный еще, нежели духовный, и ищет он успокоения своей душе. Церковь предлагает ему множество самых разных способов этого достичь. Кому-то нужно избавиться от чувства вины, вот ему сразу на исповедь; кто-то должен ощутить требовательную родительскую любовь — ему подойдет безусловное послушание духовному отцу; кто-то страдает от перфекционизма — такой человек может заняться аскетикой и на практике преодолевать свое несовершенство. Он может встретить Христа или не встретить Его на этом своем пути, но тут уже личный опыт, тут мистика, и ничего определенного мы про это сказать не можем. Но вот нашел ли человек успокоение, которого искал, или для него церковная жизнь стала, напротив, источником неврозов — об этом обычно можно судить по его поведению.

Сознательный приход в Церковь — почти всегда шок. Оказывается, меня любят, меня прощают, меня принимают, меня… Да, почти исключительно все про «меня». Про «Него» и про стоящего рядом «тебя» человек тоже приучится помнить, но не сразу. Сначала он для себя ищет жизненно важного, он кричал от боли — и вот ему стало легче, жизнь обрела смысл и цель. Не случайно было сказано, что не здоровые имеют нужду во враче, но больные. Люди с отменным душевным здоровьем и благоустроенной жизнью редко бывают глубоко религиозными натурами.

Но первое радостное изумление быстро проходит, а привычки жить по-новому, каких-то прочных навыков и умений еще нет. Старые сомнения возвращаются: действительно ли меня любят? Как мне тут быть с моим несовершенством? Простится ли мне? Да, всегда можно ответить: люди несовершенны, в том числе и в Церкви, они могут быть злыми и черствыми, но Бог любит, прощает, принимает. Все так. Но, во-первых, о Боге мы обычно судим по словам и поступкам других людей, особенно если сами не тверды в вере, — опыт личного богопознания у нас все-таки очень и очень невелик. А во-вторых, если Бог любит и принимает, а люди не очень — так не проще ли с Богом напрямую, без других людей? Многие такой выбор и делают.

Если уж встречаться со Христом, то почему обязательно в храме? — рассуждает такой человек. И ведь нельзя сказать, что он совершенно неправ. Мария Египетская бежала в пустыню и провела там долгие годы наедине со Христом, не посещая храмов, не общаясь с другими христианами, и мы чтим ее как величайшую святую. Все-таки Церковь — это встреча не только с Богом, но еще и с ближним, а главное, с самим собой. И от того, как проходят эти встречи, и зависит и во— и расцерковление.

Одному человеку удается найти свои механизмы восстановления душевного равновесия внутри церковной жизни, а другому везет меньше. И как только ему на глаза попадется нечто новое, не менее увлекательное, он с большой долей вероятности уйдет. Или уйдет, когда осознает, что исцеление не состоялось, затраченные усилия не оправдываются.

Но, впрочем, почему обязательно брать крайности? Не такой уж и редкий случай, когда человек приходит в Церковь в момент кризиса, молится и постится исступленно, ищет лекарство для своей души — и находит его. Ему становится легче, и лекарство он принимает уже не в тех дозах, что прежде. Его церковность становится некоей органичной частью жизни, а не заменой чуть ли не всего остального, как было когда-то. Это расцерковление или обретение долгожданной гармонии? Как посмотреть.

Давно уже было замечено, что, когда человек приходит в Церковь, ему очень часто начинают подробнейшим образом рассказывать… о самой Церкви. Вот такое вероучение, вот такие обряды, такие правила поведения, такой язык, и все это он должен детально изучать и неукоснительно соблюдать. Да, это нужно, это интересно, и для многих изучение этих подробностей становится основным смыслом всей последующей жизни. Но явно не для всех. Людям другого склада это быстро надоедает, особенно если подробности становятся самоцелью. Как же я встречу тут Христа, удивляется он, если мне предлагают только встречу с Типиконом? Даже не так важно, что именно встанет на первое место: уставное богослужение, религиозная философия, история Церкви, иконопись, геополитика, сладостные проповеди или же низкая проза приходской жизни; будет ли приход консервативным или либеральным, будет ли настоятель ласковым или строгим, будут ли на приходе молодые интеллектуалы или малограмотные пенсионерки, — не в том суть.

Человек, приходящий в Церковь, ждет, что она покажет ему не только себя саму, но и поможет взглянуть новыми глазами на нечто более важное и сущностное: на собственную душу, на ближнего и, наконец, на Бога. И если такая встреча состоялась, то она действительно не может надоесть.

Тем, кто приходит в Церковь, стоит помнить одно: это еще не Царствие Небесное, а сообщество грешников, которые вместе ищут пути в это Царствие и ведут себя порой очень недостойно и неумело. Не надо бояться сомнений и разочарований — они становятся поводом задуматься, что ищешь в Церкви именно ты, чего ты хочешь и ждешь от нее. И может быть, для кого-то внешний отход от церковной жизни — это всего лишь отказ от заимствованной формы, лишенной глубокого содержания. Поиски своего места в Церкви могут быть очень непростыми, но кто ищет, обязательно найдет. Нам это в Евангелии обещали.

А тем, кто уже находится в Церкви и принимает пришедших, есть о чем подумать. Эта краткая статья не охватила, да и не могла охватить всех сторон этой большой и сложной проблемы расцерковления. Но надо хотя бы задуматься о существовании этой проблемы. Надо честно признать: на самом деле люди в храме сами часто толком не знают, что делать им с новопришедшими. Без них как-то спокойнее было… У нас нет даже элементарной статистики: сколько человек состоит в каком приходе, сколько причащалось в то или это воскресение (хотя по отдельным храмам такой подсчет ведется, но взять общие данные просто негде). Сегодня все более популярны слова о миссионерстве, но нам еще только предстоит разобраться, куда именно мы приводим людей своей проповедью и что мы потом с ними собираемся делать.

Может быть, проповедь должна не только расписывать то прекрасное, что людям встретится в Церкви, но и честно предупреждать их о несовершенстве нынешнего церковного организма, о самых характерных для него настроениях. А может быть, миссионер или катехизатор должен стремиться к тому, чтобы не просто доводить людей до церковного порога, но сопровождать их в первые месяцы их церковной жизни (конечно, это колоссальное увеличение нагрузки и ответственности). Может быть, потребуется и некая перестройка приходской жизни, чтобы не только «старожилы» чувствовали себя комфортно.

Но для начала давайте просто начнем спокойно и взвешенно обсуждать эту проблему. Ценой молчания могут оказаться души людей.

 

Энтропия смысла

Почему у нас давно уже на прилавках стоят всякие «йогуртеры» и «йогуртные продукты»? Потому что йогуртом может называться только кисломолочный продукт, каждый грамм которого содержит не менее 10 в 7-й степени колониеобразующих единиц чистых культур Lactobacillus bulgaricus и Streptococcus thermophilus. И это государственный закон — точнее, «Технический регламент на молоко и молочную продукцию». Хочешь производить нечто вкусненькое с другими бактериями или с теми же самыми, но в меньших количествах, — пожалуйста. Но называть его йогуртом ты уже не имеешь права.

А в 2008 году Госдума приняла новую версию регламента, которая среди прочего запрещает называть молоком то, что не является им на 100 %. Разведенное водой сухое молоко теперь надлежит именовать «молочным напитком». Производители таких «напитков», конечно, очень обеспокоились и собрались вносить в Госдуму новый законопроект, который дал бы им право именовать такой продукт «молоком восстановленным питьевым пастеризованным». То есть все же пусть это будет молоко, хоть и не совсем натуральное. Ведь что характерно: потребители не так хорошо покупают «напиток», как покупали прежде тот же самый продукт под названием «молоко». И теперь их уже вряд ли обманешь…

Это забота о правах потребителя, и это совершенно правильно. В самом деле, если молоком у нас становится разведенный молочный порошок или молоко разбавленное, то можно пойти и дальше. Почему бы тогда не повесить этикетку «молоко» на жидкость, содержащую каплю настоящего молока на бочку или просто налитую в тару из-под молока, или вообще на нечто твердое и несъедобное, но зато белого цвета… Если молоком можно назвать все, что угодно, тогда ничто уже нельзя назвать молоком и слово полностью утратило свой смысл.

Но мы потребляем не только продукты — точно так же мы являемся потребителями и производителями смыслов. Они не защищены и не могут быть защищены государственными законами. Впрочем, в нашей стране существует богатый опыт подобного госрегулирования смыслов, только ни к чему хорошему он не привел. Но ведь есть еще и здравый смысл!

Взять, к примеру, слово «брак» — мы все знаем, что это такое. Но мы периодически слышим прямо противоположные, казалось бы, предложения расширить смысл этого понятия: узаконить многоженство, как в традиционном исламе, или узаконить гомосексуальные браки, как в либеральной Северной Европе. На самом деле эти предложения объединяет одно: это такие же «молочные напитки», которые хотят называться «молоком».

Государство уже давно не контролирует, кто из его граждан с кем спит и каким именно образом. Кто хочет, вступает в гомосексуальную связь или заводит себе несколько жен сразу, и не дело государства вмешиваться в интимную жизнь своих граждан, пока они обходятся без насилия и вовлечения в интимную связь несовершеннолетних. Взрослые пусть разбираются сами.

В чем же тогда смысл этих новых предложений? Только в том, чтобы впредь эти союзы назывались словом «брак». Иного практического смысла тут не видно, ведь даже вопросы завещания или совместного владения имуществом можно решать обычными юридическими способами, благо нотариальные конторы работают повсеместно. И кстати, многие вполне традиционные пары обходятся без штампа в паспорте годами и десятилетиями.

Но если союз одного мужчины и нескольких женщин или двух мужчин и вообще произвольного количества разно— или однополых людей мы будем называть «браком», то из этого будет следовать много далекоидущих последствий. Такие семьи смогут беспрепятственно усыновлять детей и воспитывать их в своем духе, да и на Церковь будет оказываться постоянное давление: пора уже венчать такие пары… то есть коллективы! А потом однажды окажется, что воспевать любовь двоих разнополых — это вообще не политкорректно, что шекспировскую Джульетту надо срочно переделать во второго Ромео или по крайней мере добавить к ней парочку других Джульетт… Я утрирую? То же самое сказали бы добропорядочные европейцы тридцать лет назад, если бы им сообщили про государственные регистрации и церковные благословения однополых «браков». А сегодня это уже норма, хоть и не везде.

Впрочем, почему ограничивать свою фантазию? А кто-то, может быть, захочет зарегистрировать «брак» с воображаемым другом или с домашним питомцем — почему бы не легализовать зоофилию под тщательным присмотром ветеринаров? Я не поручусь, что еще при нашей жизни политкорректность не возьмет и этот новый рубеж. Так что «браком» будут называть союз любого количества неопределенных существ с произвольной целью.

То есть «браком» вообще уже ничего нельзя будет называть. Слово это станет еще одним словцом-паразитом: «мы как бы вступили типа в брак». И поэтому я уверен, что в пространстве нашего языка и нашей культуры слово «брак» должно сохраняться исключительно для союза одного мужчины и одной женщины. Если в исламской традиции есть иное представление о браке — это уже их дело, и желающие могут принять ислам и следовать шариату. Но тогда придется нести свои издержки…

Н. Гумилев писал о чем-то подобном: «…и, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова». Речь у него, пожалуй, идет не о вышедших из употребления архаизмах, а скорее о словах, утративших смысл, — словах, которыми некогда «останавливали солнце». Да и не в одних словах дело. На самом деле такая энтропия смыслов происходит во многих областях жизни.

Само представление о христианстве у нас порой размывается настолько активно, что «христианство» оказывается совместимо буквально со всем подряд, — разве что кроме Евангелия, да и то, если принимать его всерьез. Причем идет этот процесс одновременно во многих направлениях, как и положено энтропии. Для кого-то христианство становится средством патриотического воспитания и сбережения национальной идентичности, а для кого-то, наоборот, складом либеральных идей и двигателем глобального прогресса, и т. д. и т. п., — всех идолов не перечесть. В результате такое удобное, выхолощенное христианство отлично сочетается с самыми различными политическими и философскими течениями, а также с другими религиями, вплоть до откровенного шаманизма, как у народных целительниц. Они же все православные, все с иконками.

Но это — для простого народа, а для людей образованных существует более рафинированный путь. Возникает, скажем, некий межрелигиозный диалог, и даже не так важно, кто именно в нем участвует и от имени каких религий говорит. Но представители обеих сторон стараются подать свою религию в таком виде, что обе они вдруг оказываются отлично совместимыми, да вообще едва ли чем-то отличаются друг от друга, а заодно и от прочих убеждений всех приличных людей. Давайте, мол, оставим в стороне вопрос, был ли Иисус Мессией, Спасителем, Сыном Божьим, — зато он был великим проповедником и учителем, значение его нравственного примера непреходяще, и т. д. и т. п. Такого «Иисуса» очень легко будет поставить в один ряд с Сократом, Буддой, Кетцалькоатлем, и вообще с кем угодно — только вот Евангелие уже не про него. Зато «диалог религий» принимает форму танца недомолвок, конкурса вежливых формулировок, строительства никому не нужного карточного домика. Не проще ли сказать честно: мы верим в то-то и то-то, а вы в это не верите, но мы постараемся хорошо относиться друг ко другу, внимательно друг друга выслушивать и вместе делать нечто доброе (заниматься благотворительностью, например)? Вот это и будет подлинный, а не фальшивый экуменизм.

Не страшно быть иным, не совпадающим с ожиданиями большинства. Христос назвал своих учеников «солью земли» — так ведь соль сильно отличается от всего, чему она придает соленость. И если она перестанет быть солью… Все, наверное, помнят, что с ней будет.

Впрочем, есть, конечно, и другая крайность, когда в борьбе с энтропией смыслов начинают эти смыслы абсолютизировать, возводить на пьедестал в виде словесных формулировок и поклоняться им вместо Бога. Это «самое-самое истинное» христианство для немногих избранных знатоков, и слова здесь оказываются мертвыми пчелами, которых заботливый энтомолог приколол булавками к листу картона и выставил у себя в кабинете в образцовом порядке. Пусть они и не пахнут дурно, как в опустелом улье, но меда они тоже не собирают. В кабинете под стеклом их можно сохранить, но оживить — нельзя.

Вот, собственно, и критерий: собирают ли наши слова, наши смыслы чистый цветочный мед, находят ли в окружающем нас мире прекрасные цветы и возвращаются ли с добычей в наш улей. Если да, то они — живые. И никакой внешний контроль тут не поможет, тут все только от нас зависит.