Сегодня принято отмахиваться от «проклятых девяностых». Да, мы сознаем, что живем в стране, которая сложилась именно в это самое десятилетие, мы все родом оттуда – но нам трудно простить тому десятилетию бедность, унижение и, самое главное, обманутые надежды. Так человек, вступающий в зрелый возраст, оглядывается порой на свое бурное отрочество: ну да, оно было, оно определило мою нынешнюю жизнь, но как хорошо, что уже прошло! Но сейчас я хотел бы поговорить только об одном родимом пятне, которое, кажется мне, никак не пройдет у нашего общества…

Тогда, в эпоху первичного накопления, наши новые капиталисты периодически говорили с экранов и газетных полос: «Если вы такие умные, почему вы такие бедные?» – и даже как-то неловко было на это возражать. Помню, как в телеинтервью успешный режиссер, брат другого режиссера и сын гимнописца, приехавший на время из Голливуда, рассуждал о проблемах бедности: людям просто не нужно соглашаться работать за низкую зарплату! Несомненно, в Голливуде он именно так и поступал.

Сытые и успешные люди повторяли это на все лады, им даже как-то не приходило в голову, что если бы разом забастовали и потребовали достойной зарплаты даже не их личные визажисты и шоферы, а всего-навсего водители троллейбусов, школьные учителя и продавцы в уличных палатках, жизнь в стране просто бы замерла. Уж не говоря о том, что в любой стране есть люди, физически неспособные позаботиться о себе, и что никто из нас от такой участи не застрахован.

Да и школьная арифметика подсказывает: если стремительно богатеет некая часть общества, но при этом в стране падает производство, равно как и цены на экспортные товары, – остальное общество может только стремительно беднеть. Иными словами, стать в одночасье миллионером можно лишь при условии, что тысячи других людей в одночасье станут нищими. «Вы такие бедные, потому что мы такие умные» – вот что следовало бы говорить с телеэкранов.

Кажется, до сих пор эта простая мысль не приходит людям в голову. Два столичных градоначальника, обладатели немалых состояний, публично сообщили: как раз в те годы, когда создавались эти состояния, на подведомственной им территории люди десятками умирали от голода. Что же отсюда следует? Они хотели извиниться, рассказать нам, что вовсе не этого добивались, что не думали тогда о последствиях? Хотели поделиться своими деньгами с теми, кто пострадал тогда, или с их потомками? Нет, они хотели показать пальцем на покойного премьер-министра: это он виноват.

Он уже там, где с него спросится за все, в чем виновен. Но не чувствовать никакой неловкости, делая такие признания… Этому мы действительно научились в девяностые. У Леонида Филатова потешный царь и то говорил: «Утром мажу бутерброд – сразу мысль: а как народ? И икра не лезет в горло, и компот не льется в рот!»

Новые богатые сделали то, что прежде обещали коммунисты, свой, «новый мир построили»: закрытые коттеджные поселки, особые магазины, клубы, школы для детей… Единственным общим пространством, по сути, остались городские улицы – вот почему у нас столько анекдотов про столкновение «запорожца» с «мерседесом». Собственно, кроме ситуации ДТП у владельцев этих двух машин практически нет шансов увидеть лицо друг друга.

Когда богатые поехали на альпийские курорты и в лондонские особняки, Европа вздрогнула: не то чтобы там не привыкли к роскоши, но там не принято было выставлять ее напоказ. Наоборот, любой западный миллиардер считает своим долгом помогать тем, «кому меньше повезло в жизни» (такая у них формулировка). Можно долго ругать спекулянта Дж. Сороса, но именно его гранты позволили выжить и остаться в России множеству талантливых ученых, его же гранты поддержали на плаву наши провинциальные библиотеки. Многие ли из тех, кто взахлеб рассуждает о патриотизме, могут похвастать подобным?

Впрочем, не только наши богачи изумляют своих европейских коллег; примерно такое же впечатление производят арабские шейхи. Что поделать, «new money», вздыхают европейцы, зато правнуки научатся вести себя хорошо и станут новой аристократией. Наши-то графы и бароны тоже в основном из удачливых разбойников, добавляют они с мягкой улыбкой.

Но к чему обсуждать властителей, нынешних и прошлых? Давайте попробуем заговорить о «проклятых девяностых» с родными и знакомыми, и мы тут же обнаружим одно интересное явление. Люди почти всегда будут рассуждать по принципу: «А вот я тогда жил так-то, значит, это было такое-то время». Один был школьным учителем и падал в голодные обмороки прямо на уроках, а другой – начинающим предпринимателем, который именно тогда сколотил первый капитал. Один вынужден был бежать из родного дома от надвигавшейся войны на Кавказе, а другой получил загранпаспорт и свободу передвижения по всему миру… И вот один будет с пылом рассуждать о «проклятых», другой – о «благословенных» девяностых. И они почти никогда не договорятся меж собой, словно они прожили это десятилетие не в соседних домах, а в разных вселенных. Один не хочет почувствовать боль другого или порадоваться его успеху. Его вселенная определяется только его собственными ощущениями, в ней нет места для чувства солидарности.

Вот оно, это родимое пятно звериного капитализма, и не одних богатых поражает эта болезнь – атомарность общества. Достаточно посмотреть, как нищие дерутся за место в подземном переходе… Люди стали не просто свободными и независимыми, они стали совершенно чужими друг другу. До некоторой степени это естественный процесс для всех урбанистических обществ, немыслимо сейчас представить, чтобы горожане праздновали свадьбу всем подъездом, как это было в 50-е годы. Но и в самых урбанизированных обществах все же сложились какие-то формы социального партнерства, какие-то ограничения.

В начале девяностых мы жили в самом центре Москвы, и огромная толкучка, начинавшаяся от «Детского мира» и ЦУМа, постепенно докатилась и до нашего тихого переулка, так что бывало трудно пройти. А торговцы еще и ругались: ходят тут, мешают! Продавалось там все, от батона колбасы до карт Генштаба. Днем наш подъезд служил то примерочной кабинкой, то туалетом. А по ночам там нередко ночевали бомжи – однажды один из них, низкорослый, сумел как-то забраться в коляску нашей дочери, прямо в ней и спал. Пришлось ее выкинуть, а где было взять новую?

На первом этаже была огромная коммуналка – ее расселили, продали, и новые хозяева пробили отдельный вход с улицы и организовали там, судя по всему, нечто связанное с интимными услугами. Теперь подъезд стал местом дежурства работавших в этой конторе девушек. Но и они ненадолго задержались: в бывшую коммуналку въехала организация посерьезнее, хотя и снова без вывески. А заодно расселили и продали коммуналку на втором этаже, сделав отличный ремонт в подъезде ровно до второго этажа.

А рынок действительно брал свое: вместо крикливых теток с клеенчатыми сумками появились сначала палатки, потом магазинчики, потом и целые торговые центры. В подъезде вместо простых окурков стали бросать шприцы, потом и они исчезли, возник кодовый замок и камера видеонаблюдения. Сегодня это район сплошных бутиков, банков и пятизвездочных отелей. Я не узнаю этот район Москвы, где прошло мое детство. Уехали почти все прежние жильцы (и мы в том числе), снесены почти все прежние здания, и за их фасадами разместилось нечто абсолютно недоступное простым москвичам.

Стало чисто, вежливо и дорого, но многое ли изменилось по сути? Не скрывают ли эти фасады таких же разобщенных, растерянных людей, которые все так же бьются за деньги, все так же не доверяют ни друг другу, ни государству, все так же живут по принципу «будем есть и веселиться, ибо завтра умрем»? Или они научились чему-то иному, лучшему, – может быть, во время последнего кризиса? Я не знаю. Но если нет, – тогда наши «проклятые девяностые» не закончились и по сию пору.