14
Так случилось, что Павел Петрович Троицкий подошёл к бывшему дому винозаводчика Акиньшина в тот самый момент, когда гости первого секретаря Краснознаменского горкома партии, пьяные, но довольные, расходились во свояси. Столь позднее появление его на юбилее брата объяснялось необыкновенным, небывалым стечением обстоятельств.
Дело в том, что Верещагин-Суздальский, как человек, входящий в элиту Краснознаменска, получил на юбилей первого секретаря горкома партии пригласительный билет "на два лица". Поскольку он вёл замкнутый образ жизни, "второго лица" в его арсенале не значилось, приглашать было некого, потому и мелькнула у него шальная мысль: а не предложить ли свободное место своему новому знакомому. Павел Петрович колебался недолго. Пожалуй, это было даже заманчиво – понаблюдать за братом со стороны, так сказать, инкогнито. Иннокентий Олегович страшно обрадовался. Он представлял, какой это произведёт сногсшибательный эффект, когда среди общей юбилейной суеты он объявит во всеуслышание: "Пётр Петрович, позвольте представить вам вашего брата!.." Что тут начнётся!.. Он уже мысленно потирал руки и предвкушал предстоящее удовольствие.
Как жаль, что его планам не суждено было сбыться!..
Они уже вышли из дома художника и направились к автобусной остановке, как вдруг Верещагин вспомнил, что забыл выключить электроплитку, на которой грел чайник, чтобы угостить своего гостя необыкновенным чаем с чебрецом и луговой земляникой. Пришлось повернуть назад. Не доходя метров ста, они увидели в окнах домика художника свет, хотя Троицкому казалось, когда они выходили, хозяин успел погасить свет.
– Вот так всегда!.. Мы с вами обязательно опоздаем. Со мной нельзя никуда ходить, честное слово, я вечный неудачник. Если вдруг захочу пойти в кино, кассирша в окошке непременно объявит: "Все билеты проданы!" И ещё: я всюду опаздываю!.. И знаете почему?.. Из-за своей дырявой головы. Никогда не водил дружбы со всеми этими электроприборами, и, помню, Сонечка частенько говорила мне: "Тебя убьёт короткое замыкание". Кстати, стоять в очереди за пивом со мной тоже нельзя: на мне или пиво заканчивается, или насос в бочке ломается, – сокрушался Иннокентий Олегович.
Воспоминания о Сонечкином пророчестве вдохнули в него новые силы, и Верещагин прибавил шаг. Возле калитки он, не оборачиваясь, бросил на ходу: "Ждите меня здесь!" – и скрылся в доме, чтобы выключить плитку и погасить свет.
Павел Петрович остался на улице. Стояла чудесная зимняя ночь. Половинка луны освещала своим холодным светом застывшие в безмолвной немоте метровые сугробы, и маленький домик, почти по самые окна заваленный пушистым, искрящимся снегом, был словно укутан голубым ватным одеялом. И Троицкий подумал, что точно так же этот домик стоял на своём месте и сто, и даже двести лет назад, а вокруг ничего не происходило, и течение времени не касалось его привычного из года в год, из века в век, монотонного молчаливого существования. Лишь половицы скрипели погромче, и на них Верещагин собирался сыграть Первый концерт Чайковского.
Слабый старческий вскрик и следом звон разбитого стекла вывели его из лирического оцепенения. Повинуясь одному лишь инстинкту, Павел Петрович бросился в дом. Настежь, со стуком распахнул дверь в большую комнату!.. На полу, истекая кровью, лежал художник, а в маленькое разбитое оконце пытался протиснуть своё огромное тело небритый мужик в сером замызганном ватнике. Он уже почти наполовину пролез, но его кирзовый башмак сорок пятого размера запутался в тюлевой занавеске, и лёгкая прозрачная ткань стала для громилы силками. Чертыхаясь, он пытался освободить свою застрявшую ногу, но запутывался всё больше и больше. Одним прыжком Троицкий оказался у окна. Схватил бандита за горловину ватника и с силой рванул на себя. Затрещала ткань, штанга, на которой висела гардина, с железным стуком упала вниз, горшки с цветущей геранью посыпались на пол и мужик, хватая руками воздух, рухнул на спину. Не давая ему прийти в себя, Троицкий, что есть силы, с размаху ударил его ногой в низ живота. Погромщик завыл от боли и начал кататься по полу, схватившись руками за причинное место. Не долго думая, Павел Петрович нанёс ещё несколько ударов ногами в грудь и по голове, так что бандит, широко раскрыв рот, как рыба, выброшенная на берег, попытался вздохнуть и не смог!.. Затем тело его пару раз судорожно дёрнулось, он откинул голову назад и замер, обнажив огромный кадык. Лишь слабый свист изо рта выдавал в нём признаки жизни.
Павел Петрович бросился к распростёртому на старом потёртом ковре старику. На лбу его зияла громадная рана, рядом валялась окровавленная кочерга. Троицкий схватил безжизненную руку, попытался нащупать пульс. Старческое сердце слабо, но билось.
"Где у него телефон?" – лихорадочно думал Троицкий, шаря глазами по комнате. Телефона в комнате не было. Не было его и в коридоре. Вот когда нелюбовь художника к достижениям цивилизации могла сыграть с ним злую шутку.
Что делать?!.. Бежать на улицу и оставить старика одного в комнате с озверевшим бандитом слишком опасно. Но и без врачебной помощи однофамилец великого баталиста тоже запросто может погибнуть. Рана на лбу производила страшное впечатление. Он разыскал в комоде чистое льняное полотенце, замотал им раненную голову Верещагина, положил её на подушку с дивана и подошёл к бандиту. Тот лежал на левом боку, подогнув ноги к самому подбородку, но даже в такой позе производил устрашающее впечатление. Павел Петрович искренне удивился: как он смог справиться с таким битюгом?.. Тот начал подавать признаки жизни: застонал, заворочался, попытался сесть.
– Лежать! – заорал Троицкий. – Лицом вниз!.. Руки за голову!..
С помощью всё той же тюлевой занавески, что не дала громиле бежать, связал ему за спиной руки, примотал их к водопроводной трубе, проверил крепость узлов и бросился на улицу. Там, как назло, ни души, а в обозримом пространстве – ни одного телефона-автомата. Павел Петрович постучал в дверь соседнего дома:
– Позвольте мне от вас по телефону позвонить!.. Ваш сосед умирает!..
В ответ прозвучал отборный мат с недвусмысленной угрозой выйти и… разобраться. В следующем доме – даже не прореагировали. В третьем приняли не то, чтобы ласково, но вполне терпимо. Однако там, как и у Верещагина, тоже не было телефона, и лишь в четвёртом женщина лет сорока в засаленном халате раскрыла Троицкому свои объятья. От неё за версту несло самогонкой.
– Милый мой!.. Где же ты раньше был?!..
Пока Павел Петрович вызывал милицию и "Скорую помощь", хозяйка разлила по стаканам живительный напиток, который среди пьющей части населения нашей страны называется "Родина", из трёхлитровой банки достала огурцы, накромсала от краюхи "черняшки", и всё это под аккампанимент известного на весь Союз шлягера "Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? Самая нелепая ошибка, Мишка, то, что ты уходишь от меня!.." Пела она фальшиво, но вдохновенно!..
Троицкий положил трубку на рычаг:
– Большое вам спасибо!.. Вы меня очень выручили!.. – и уже собрался уходить, как пьющая и поющая дама схватила его за шиворот.
– Куда?!.. Так мы не уговаривались!.. А ну, бери стакан!.. Бери, сказала!.. Не то убью!
Только этого ему не хватало! Руки у женщины оказались сильными, цепкими, а угроза расправы в её устах прозвучала весьма убедительно. Павел Петрович взмолился:
– Отпустите меня!..
– Не дождёсьсся! – дама была настроена весьма решительно.
– Но как я возьму стакан, если вы меня держите?!.. – он попробовал пробиться к её сильно замутнённому сознанию.
Женщина чуть ослабила хватку.
– За что пить будем?
– Как за что?.. – Троицкий растерялся. Он никак не ожидал, что от него потребуется тост. – Ну… За наше случайное и такое неожиданное знакомство, – нашёлся он. – За вас!.
– Молоток! – дама была весьма польщена. – Вот это я понимаю… Одно слово – интеллигент!.. Пей… – и она произнесла очень лестное, по её мнению, и неудобоваримое в приличном дамском обществе определение того, кто такой Павел Петрович. От неожиданности и смущения тот даже покраснел, но хозяйка этого не заметила. – Давай, чокнемся!..
Она потянулась к нему со своим стаканом и… потеряла бдительность: окончательно ослабила хватку. Троицкий не преминул этим воспользоваться, вырвался из её рук и стремглав кинулся вон из столь гостеприимного дома.
– Куда, паразит?!.. – завопила женщина. – Самогонку пролил, гад!..
Она схватила со стола самый большой огурец и запустила им вслед убегавшему гостю. Несмотря на изрядное подпитие, целкости рука её не утратила: толстый жёлто-зелёный овощ больно ударил Павла Петровича по затылку. Уже на улице, выбежав за калитку, он услышал, как вдогонку ему несутся такие идеоматические выражения, каких прежде, несмотря на солидный лагерный опыт, никогда прежде слышать не доводилось.
Подходя к дому художника, Троицкий почувствовал странное безпокойство. А когда вбежал в горницу с криком: "Иннокентий Олегович! Я милицию и "Скорую" вызвал!.." – понял, предчувствие не обмануло его. На полу по-прежнему лежал несчастный старик, а возле водопроводной трубы валялась разорванная тюлевая занавеска, которой, уходя, он связал руки бандита, но самого его… не было.
"Неужели удрал?!.." – мелькнула в голове тревожная мысль.
И тут на лбу у него выступил липкий холодный пот, и он ясно почувствовал за его спиной притаилась опастность.
– Кто здесь?.. – наигрануо бодро спросил он, и в то же мгновение услышал: сзади визгливо скрипнула половица!..
Какое счастье, что по этому дому нельзя пройти незамеченным!..
Павел Петрович обернулся. С кочергой, зажатой в огромный, побелевший от напряжения кулак, на него медленно двигался громила. Не отрывая взгляда от небритого, перекошенного злобой лица, Троицкий приготовился к самому худшему. То ли от его взгляда, то ли ещё почему, но убийца вдруг остановился. Они смотрели друг на друга. В упор. Долго смотрели. Павлу Петровичу показалось – целую вечность!.. Первым этого напряжения не выдержал бандит. Замахнувшись кочергой, он с утробным, звериным рыком бросился вперёд. Павел Петрович отпрянул в сторону! Кочерга в каком-то миллиметре просвистела рядом с его виском, а бандит, промахнувшись, по инерции пролетел мимо ещё каких-то полтора метра и со всего размаха ударился подбородком о край массивного дубового стола. Хруст сломанной челюсти слился с отчаянным воем раненого зверя.
А в эту самую минуту торжества в «Нефтехимике» завершались. Пионеры звонкими и безсмысленными до тошноты голосами прочитали литмонтаж из искарёженных стихов Маршака, Маяковского и Мариетты Шагинян…
– Благодаря товарищу Троицкому,
Жизнь наша краше становится!..
Его прославляет народ
Вперёд, пионеры! Вперёд!..
Квартет работниц камвольного комбината спел частушки, что называется «со смыслом»
– Он детсадик открывал,
Речь красивую сказал.
Нам детсадик очень нужен.
Вот бы нам такого мужа!..
Комсомольцы под музыку «Время, вперёд!» показали несколько гимнастических пирамид, после чего подарили юбиляру макет буровой установки. Малыши, наверное, из того самого детсадика, который помог открыть первый секретарь Горкома, очень трогательно сплясали «Барыню». Пожилой бухгалтер управления коммунального хозяйства спел арию Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст». Хотя, признаться, было не совсем понятно, что означали в данной ситуации слова «люди гибнут за металл» и как должен был воспринимать их сам юбиляр? Как намёк или как руководство к действию?.. А между номерами художественной самодеятельности на сцену поднимались самые разнообразные «представители общественности», зачитывали длинные адреса в одинаковых кожаных папках и дарили подарки. Кто картину Верещагина-Суздальского, кто гэдэровский сервиз «Мадонна», кто копию Шадровского памятника «Булыжник – оружие пролетариата» почти в натуральную величину, а работники Краснознаменского хлебного комбината утёрли нос всем! Они подарили Петру Петровичу огромный пряник в виде его собственного профиля, чем вызвали бурю аплодисментов в зрительном зале. Правда, в несознательной части публики раздались нездоровые смешки. Эту нездоровую часть волновал вопрос: с какой части лица начнёт поедать своё изображение партийный руководитель города?.. С носа или с подбородка?.. К счастью, подобных циников в зале было меныниньство.
Одним словом, всё шло, как обычно. Как всегда!..
Среди всего этого торжествующего маразма Пётр был великолепен! Он улыбался скромной лучезарной улыбкой, был деликатен и строг, как и подобает солидному партийному функционеру. Наконец, на сцену вышел представитель обкома партии товарищ Кахетинский.
На него жалко было смотреть. Свою неприязнь к юбиляру он, конечно, скрыл, как-никак – опытный аппаратчик, но выразить искреннюю радость так и не сумел. Промямлил что-то про "выдающиеся заслуги" и "партийную совесть".
– Что ты там бубнишь?! – раздался из первых рядов партера недовольный начальственный баритон. – А ну-ка, дайте я скажу! – и на сцену поднялся высокий гость из Москвы товарищ Груздь. Как он очутился здесь, никто не знал, ведь Савва оставил его в гостинице в совершенно разобранном состоянии, а сейчас перед глазами честной публики предстал аккуратный, подтянутый, даже можно сказать шикарный ответственный товарищ. Да!.. Диву даёшься, как умеет пить в России партийное руководство!..
– Так вот, дорогие товарищи!.. Тут Товарищ Кахетинский общие слова говорил, а я человек дела и хочу сообщить вам, что, во-первых, Геннадий Андреевич прислал нашему юбиляру поздравительное письмо… Ты бы, Пётр Петрович, ознакомил народ.
– Я его в кабинете на столе оставил, – скромно потупившись, ответил Троицкий.
– Что ж, скромность украшает, – благодушно согласился Груздь. – Тогда я скажу: в Центральном комитете партии всерьёз рассматривается вопрос о переводе товарища Троицкого на работу в Москву!..
Что тут поднялось! Аплодисменты, крики восторга, наигранного возмущения: "А мы-то как же?!.." Одним словом, триумф!..
Когда медики прибыли в дом Верещагина-Суздальского, то помощь пришлось оказывать не только жертве нападения, но и погромщику тоже. На счастье, травма художника была не смертельной, как могло показаться на первый взгляд, а когда санитары подняли носилки, чтобы отнести его в карету «Скорой помощи», он даже на короткое время пришёл в сознание.
– Вы ещё здесь, молодой человек? Жаль… не удалось нам… на юбилее Петра Петровича… погулять… – еле слышно пробормотал он и, когда Павел взял его за руку, чтобы проститься, добавил. – Имейте в виду… куст сирени… я вам завещаю…
После отъезда "Скорой" за дело принялась милиция.
Пожилой коренастый человек в штатском коротко козырнул и представился:
– Майор Петров… Виктор Григорьевич.
Троицкий протянул ему своё удостоверение.
– А вы, стало быть, товарищ генерал, на юбилей к брату прибыть изволили? – полюбопытствовал милиционер.
– Можно сказать и так, – согласился Павел Петрович.
– Ай-ай-ай!.. Тараска! – обратился Петров к бандиту. – Ты что же это праздники уважаемым людям портишь?
– Вы его знаете? – удивился Троицкий.
– Мы с ним с детства знакомство водим. Тараска, ты как это сюда попал?!.. Тебе ж пятнашку дали!..
– Всё законно, начальник, – прошамкал окровавленным беззубым ртом уголовник. – Под амнистию попал.
Он засмеялся, если, конечно, это чавканье можно было назвать смехом.
– В честь скоро… сокоро… колетия Октябрьской революции! – он так и не смог выговорить порядкового номера самого главного государственного праздника страны. – Чист я!.. Чист… И ты на меня бочку не кати… Ничего у тебя не выйдэ!.. Зрозумил, начальник?..
– А вот в этом, Малыш, я сильно сомневаюсь, – покачал головой майор и обратился к Троицкому. – Павел Петрович, позвольте представить вам: Тарас Васильевич Шевчук по кличке Малыш. Почему Малыш?.. Из-за миниатюрных габаритов Тараса Васильевича, полагаю. Сколько у тебя судимостей, Тараска? Пять или шесть?
– Пять, – прошамкал тот.
– Ну, стало быть, зараз шоста будэ?.. Так?..
Малыш промолчал.
– Так, – ответил за него милиционер. – И уж на этот раз, будь спок, я тебе полный срок намотаю. Из кожи вон вылезу, а "вышку" ты у меня получишь. Хватит тебе землю своей паршивой персоной поганить. Кстати, очень мне любопытно, по какому такому блату уголовник вроде тебя под амнистию смог попасть?.. Кто тот добрый дядя, что эту справку об освобождении тебе выдал?.. Будь спок, и это я размотаю. Думаю, на скамеечке подсудимых тебе в гордом одиночестве сидеть не придётся.
Уставившись в пол, уголовник угрюмо молчал.
– Как тебе не стыдно, Тараска?.. Ты, говорят, быка ударом кулака убить можешь, и вот надо же!.. Тебя, такого бугая, старик… То есть, извиняюсь, пожилой человек, можно сказать пенсионер, уделал?.. Да ещё как!.. Погляди на себя в зеркало. Позор!.. Корешам твоим рассказать, усса… Простите, товарищ генерал!..уписаются со смеху. Ты как полагаешь, Малыш?.. Ведь уписаются?..
Из уст опозоренного громилы нескончаемым потоком полилась нецензурная брань. Петров двумя пальцами взял его за кадык, так что у того глаза начали вылезать из орбит, и нежно ласково предупредил:
– Ты, Малыш, не шали!.. А не то мамке скажу!..
Малыш в момент замолк.
А дальше началась обычная милицейская канитель: вызов понятых, осмотр места происшествия, допрос свидетеля, оформление протокола и так далее и тому подобное. Поэтому-то и освободился бывший бригадный генерал только в двенадцатом часу, когда в доме первого секретаря горкома партии начался разъезд гостей.
Первым, кто встретил Троицкого на пороге дома, в котором жил когда-то Прохор Акиньшин был, конечно же, Савва. Он крепко взял нежданного гостя чуть повыше локтя и спросил очень вежливо:
– Простите, товарищ, вы к кому?
– Хочу поздравить Петра Петровича с днём рождения, – ответил Павел Петрович.
– Приём по личным вопросам каждый четверг с десяти до двух, – голос личного шофёра и негласного охранника окреп, в нём появились угрожающие нотки. – А сейчас, старичок, топай отсюда и побыстрей.
– Как это "топай"? – удивился Троицкий.
– Ножками, старичок. Ножками!.. – ещё секунда, и "старичок" полетит со ступеней дома, где живёт его семья, вверх тормашками. Верный охранник уже схватил непрошенного гостя за шкирку, как вдруг!..
– Павел!.. – испуганный женский крик разрезал сонную тишину ночного города.
Савва разжал мёртвую хватку, обернулся.
Полными ужаса глазами Зинаида смотрела на своего воскресшего мужа.
– Зиночка?!.. – от неожиданности у того помутилось в голове. – Это ты?!..
– Павел… Павел… Павел… – она безсмысленно, как заведённая, повторяла его имя, не трогаясь с места.
Чуть не наступив на лежащего в прихожей Костика, Троицкий медленно пошёл к жене.
– Ты здесь?!.. Здесь… Милая… Милая моя… – ошеломлённый, растерянный, он остановился перед ней на расстоянии вытянутой руки. – Нет, это правда ты?!..
Кончиком указательного пальца Зиночка осторожно провела по его лбу, щеке, подбородку… Будто хотела убедиться, что перед ней не привидение, а действительно, живой человек. Её муж…
– Ой!.. Сколько новых морщинок появилось!..
– Я не ждал… Не думал… – Павел никак не мог поверить такому огромному и так внезапно свалившемуся на него счастью. – Надежды почти совсем не осталось…
– Господи!.. Как ты постарел!.. – она скорбно покачала головой. – Как постарел!..
– Но, чтобы здесь, в этом доме…
Договорить он не смог, ноги у Зиночки подкосились, и Павел едва успел подхватить её на руки, а не то бы она упала на пол.
Никто из тех, кто находился в прихожей, даже не шевельнулся.
К счастью, главный врач Краснознаменска не успел уйти. Сидя тут же на табуретке, Роман Моисеевич зубами пытался развязать узел на шнурке своего ботинка. Увидев, что Зинаиде Николаевне плохо, он потребовал, чтобы Троицкий не мешкая отнёс её в гостиную и усадил в кресло, а сам, прыгая на одной ноге, последовал за ними.
– Раствор аммиака в этом доме есть?..
Когда Зиночка понюхала ватку, смоченную нашатырным спиртом, лицо её сморщилось, она отдёрнула голову и открыла глаза.
Троицкий присел на корточки рядом с ней и, нежно поглаживая безвольную руку, всё повторял:
– Я с тобой… Я с тобой… Теперь всё будет хорошо… Вот увидишь…
Фертман накапал в рюмку двадцать пять капель валерьянки.
– А ну, голубушка, выпьем-ка это зелье. Залпом.
После чего обратился к Павлу Петровичу.
– Ну те-с… А вы, молодой человек… Что у вас с головой?..
– Да так… Пустяки – царапина, – отмахнулся тот.
– Позвольте взглянуть, – даже не спросил, а скорее распорядился Фертман и, не обращая внимания на протесты раненого, размотал повязку.
– Ого!.. Ничего себе – "царапина"!..
В пылу борьбы с Тараской Павел Петрович не заметил, что бандит всё-таки задел его и рассёк кожу на виске.
– Чем это вас?.. – спросил Фертман, промакнув свежую рану чистейшим носовым платком.
– Кочергой… – смутившись, ответил пострадавший.
– Чем-чем?!..
– Кочергой…
– С какой это стати?.. – изумился врач. – Почему именно кочергой?!..
Делать нечего… Пришлось Троицкому рассказать обо всех приключениях, что случились с ним в доме Верещагина-Суздальского сегодняшним вечером.
– Как ты сказал?.. Тараска?.. – прервала его рассказ мать.
Павел утвердительно кивнул головой.
– Тарас Васильевич Шевчук… А почему вы спрашиваете?
– Ты хоть знаешь, что твоего отца живым в землю закопали? – вопросом на вопрос ответила Валентина Ивановна.
– Знаю…
– А знаешь ли, что этот самый Тараска его в разрытую могилу кинул?
Этого Троицкий не знал. Со дна души у него поднялась муторная волна и накрыла собой ту великую радость, что довелось ему только что испытать. Вот оно!.. Именно из-за этого он так страшился встречи с родными. Боже мой!.. Видно, до конца дней своих суждено ему таскать за собой мучительное чувство вины перед матерью, перед памятью погибшего батюшки. И, как ни оттягивай того, что должно случиться, ничего уже не поможет: наступит момент, и все непотребства, совершённые тобой, навалятся скопом и… Хочешь – не хочешь, а придётся ответить за каждый свой шаг!.. Вот он – этот момент. Наступил!..
– Слетелось вороньё!.. – тихо-тихо, будто про себя, произнесла старуха.
Но Павла слишком донимали собственные мысли, и он её не услышал.
– Надеюсь, голубушка, вы больше не станете пугать нас? – попытался пошутить Фертман.
Однако ответа не получл и, коротко хмыкнув и пожелав всем спокойной ночи, заковылял к двери в одном ботинке.
После его ухода долгая, гнетущая тишина повисла в гостинной. Никто не решался заговорить первым, да и о чём говорить?.. Вот все и молчали, стараясь не глядеть друг на друга. Павел украдкой взглянул на мать. Та восседала в своём инвалидном кресле гордая, прямая и, прищурив веки, устремила суровый неподвижный взгляд прямо перед собой. Ни дать, ни взять – царица, да и только. Пётр, напротив, смотрел на брата широко распахнутыми от изумления глазами, будто тот, и в самом деле, восстал из мёртвых. Зиночка лежала не шевелясь, и со стороны могло показаться, спит.
– Спасибо, мама, – с трудом выдавил из себя Павел.
– Это за что же? – удивилась мать.
– Что Зиночку мою одну в беде не оставили… К себе в дом взяли…
Валентина Ивановна презрительно фыркнула:
– Да что мы?.. Нехристи какие?..
Спросила и, не дожидаясь ответа, отвернулась.
И снова молчание… Снова тугая, звенящая тишина.
Павел сейчас дорого бы дал за то, чтобы мать ругала его, обвиняла, стыдила… Но она… Словно воды в рот набрала.
– Как добрался? – спросил, чтобы хоть как-то избавиться от чудовищной неловкости Алексей Иванович.
Очень часто в подобных ситуациях мы задаём безсмысленные, пустые вопросы, отвечать на которые совершенно не обязательно.: "Как дела?.. Что жена, дети?.. Как самочувствие?.." – и тому подобные. Этот тоже был из таких.
– Дядя Лёша?.. Ты?.. – спросил, боясь ошибиться, Павел.
– Я.
– Наконец-то мы с тобой свиделись!..
– Да, в Москве как-то не довелось…
И всё…
И опять долгое молчание…
Это мучительно!..
Никто не выказывал особой радости по поводу того, что пропавший на долгие девятнадцать лет человек вернулся домой. И человек этот тоже… Не плясал, не прыгал от восторга, а стоял посреди гостиной, опустив голову, и ощущал только стыд и… чудовищную неловкость…
Интересно, как долго это может продолжаться?..
Спас положение телефонный звонок. Звонил майор Петров и, извинившись по меньшей мере раз пять, попросил к телефону Павла Петровича.
– Простите великодушно, товарищ генерал, я понимаю, время позднее, но ещё на одной бумажке ваша подпись нужна. Я, кретин, проглядел, а мне завтра с самого ранья в район ехать. Так что, позвольте, я сейчас к вам на секунду подскочу за вашим автографом. Что поделаешь, канцелярщина совсем заела. Можно?..
Получив разрешение, Петров тут же повесил трубку.
– Звонил следователь… Мне нужно ещё какую-то бумагу подписать – пояснил Павел родным. – Сейчас заедет… На минутку… Не возражаете?..
Никто не издал ни звука. Все по-прежнему пристально смотрели на Павла и… ждали. Чего?!.. Он не мог понять, и от этого на душе становилось как-то зябко и неуютно.
Они разглядывали его, словно диковинный экспонат в палеонтологическом музее… А ещё точнее – как ожившего динозавра или птеродактиля. В этом их интересе было всё: удивление, восторг, ужас… Не было только одного – обыкновенной радости.
"Неладно что-то в нашем королевстве!.." – пронеслась в голове дурацкая мысль, но Павел тут же одёрнул себя и проговорил, виновато улыбаясь:
– Простите… Я ведь так и не поздоровался… Здравствуйте!..
В абсолютной тишине прозвучал одинокий женский голос:
– Здравствуйте… – Капитолина с любопытством разглядывала нежданного гостя.
Валентина Ивановна сидела в своём кресле, не разжимая губ.
– Здравствуйте, мама, – робко, как нашкодивший пацан, обратился к ней Павел.
– Здравствуй, – тихо отозвалась мать и, чуть помолчав, добавила: – Сын…
– Как вы себя чувствуете?.. – опять этот дурацкий никчемушний вопрос. – Мне дядя Лёша писал, у вас… проблемы возникли?.. С сердцем…
– Они всю жизнь со мной, – улыбнувшись одними уголками рта, будто даже не ему, а самой себе, тихо ответила Валентина Ивановна. Потом взглянула на сына и уже громко, нисколько не смущаясь, спросила: – А что это моё сердце тебя вдруг так взволновало?.. Прежде я такой заботы от тебя не ведала… Ты, когда из дому удирал, что-то не слишком безпокоился, как нам с отцом позор этот вынести.
– А я для того и вернулся, – ровным, спокойным голосом ответил Павел.
– Для чего это? – удивилась мать.
– Чтобы прощения у вас попросить… Знаю, велика вина моя, и вы вправе выставить меня за дверь… Но, поверьте, Господь меня за грехи мои сурово наказал: девять лет в одиночке – нелёгкое испытание. Надеюсь, у Него я прощение всё же вымолил… Теперь, простите и вы меня… ради Бога!.. Если можете…
Валентина Ивановна опешила. Чего угодно ждала она от сына, собиралась отпор ему дать, монологи сочиняла, чтобы было чем ответить на его обвинения, сама хотела в атаку перейти, и вдруг… Нет, не готова она была принять его покаяния.
– Ну, об этом мы с тобой, Павел, после поговорим… Не при всех.
– Я готов, – согласился сын.
– Вот и ладно, – кивнула головой мать, затем обратилась к брату:
– Лёшенька, отвези-ка меня в спальню. Что-то устала я…
Зиночка всхлипнула и тут же закрыла лицо руками. Павел погладил её по волосам, осторожно поцеловал в макушку.
– Ну что ты?.. Не стоит, право… Я вернулся… Живой, руки-ноги целы… Правда, чуть под кочергу не попал, но Господь уберёг, и всё обошлось. О чём горевать?..
– Жаль… Я бы не промахнулся, – почти не разжимая губ, произнёс Савва.
– Что вы? – переспросил Павел.
– Это я так… про себя… – успокоил его телохранитель Петра. – Не доглядел я… Будем знакомы: Савватий Ексакустодианович.
– Вот это да!.. – старший Троицкий был восхищён. – Ничего подобного в жизни своей не слыхал. Простите, не понял, как вы сказали?.. Икскуст…
– Не важно, – оборвал его Савватий. – Зовите меня просто, как все в этом доме кличут, Савва, – и, пожимая протянутую руку, подумал про себя: "Скоро поймёшь, кто я и зачем!.."
Павел протянул руку Капитолине.
– Вас я тоже не знаю.
Та зарделась, как маков цвет.
– Меня Капитолиной зовут. Можно без отчества. Я при Валентине Ивановне состою, навроде помощницы, потому… Знаете что?.. Зовите меня тоже попросту – Капой. Многие говорят на кличку похоже, а мне наравится… Как-то по-домашнему…
– Папа! – раздался вдруг громкий мальчишеский голос.
Все вздрогнули, обернулись. На диване в полный рост стоял Матюша.
– Ты не спал?! – испуганно спросила его мать.
– Папа! – не реагируя на заданный вопрос, опять повторил мальчишка. – Этот дядя очень плохой! – И указательным пальцем ткнул в сторону старшего Троицкого. – Он злой и хочет нас с тобой разлучить!.. Я это точно знаю!.. Он и на Красной площади тоже тебе пальчиком грозил!.. Я с мавзолея всё видел… Он гадкий!.. Папа!.. Ты меня не отдавай ему!.. Ладно?.. Папа!.. Папочка!.. Ты слышишь?!.. Не отдавай!.. Ни за что не отдавай!.. – он упал на диван лицом вниз и зашёлся в безудержном плаче. – Не отдавай!.. Гони его, папа!.. Гони отсюда!.. Гони!..
Пётр и Зинаида бросились к Матвею.
– Успокойся, сынок!..
– Ну, что ты, мой голубчик?..
– Не бойся, никому я тебя не отдам…
– Лапочка моя, солнышко…
Они обнимали, целовали его, а он вырывался из их объятий и, обливаясь слезами, молил не переставая: "Не отдавайте меня ему!.. Не отдавайте!.."
У Павла Петровича похолодело внутри. Сомнений не было: его сын болен… Болен психически, и вылечить его невозможно. Ему вдруг вспомнилась утренняя встреча с Сашенькой. "Неужели и Матюше уготована такая же участь?!.." Троицкий закрыл лицо руками и, сжав зубы, застонал, как раненый зверь. "Нет!.. Не может быть!.. Ни за что!.. Не хочу., не могу в это верить!.. Господи! За что так жестоко наказываешь меня?!" Казалось бы, нет ничего более страшного, чем то, что довелось ему пережить? Ан нет!.. И Матросская Тишина, и подвал на Лубянке, и лагерь – всё это были лишь невинные цветочки в сравнении с теми душевными муками, что обрушились на него сейчас. Как это вынести?!.. Достанет ли сил, а, главное, терпения?!.. Он вспомнил строгое лицо отца Серафима и услышал спокойный ласковый голос: "Терпи, друже! Терпи, и воздастся тебе". Хорошо говорить "терпи", а ежели невмоготу? И жизнь теряет смысл, и измученная душа тонет в безысходном отчаянье? Как тогда?!..
Матюша, наконец, успокоился.
– Иди к себе… Уже поздно, тебе отдохнуть надо… – Пётр поцеловал мальчика в щёку.
– Ты ляжешь в кроватку, а я тебе сказку почитаю… – Зиночка обняла сына за плечи.
– Не надо сказку!.. Лучше про то, как Владимир Ильич в Кремле детей искал!
– Как хочешь… Про Ильича, так про Ильича… – с готовностью согласился Пётр.
Павел, глядя вслед уходящему из гостинной вместе с… "родителями" сыну, подумал невесело: "Прости, сынок, я не знал, что папа у тебя… совсем другой". И вдруг ему стало очень больно. Сердце сдавил спазм… В голове помутилось… Перед глазами поплыли разноцветные круги… Стало невыносимо душно… Ещё секунда, и он потеряет сознание!.. Павел содрал с шеи галстук и, рискуя оборвать пуговицу, расстегнул ворот рубашки.
Когда он услышал: "Папа!..", он был абсолютно уверен, Матюша зовёт именно его, и чуть не задохнулся от приступа нежности и любви… Но вслед за этим, когда увидел, что парнишка тянет руки не к нему, к Петру, ясно осознал: радостным ожиданиям грядущего счастья пришёл конец. Мечты его лопнули как мыльный пузырь, и в одну секунду жизнь потеряла всякий смысл.
Теперь-то понятно, почему никто в этом доме не испытал никакой радости от встречи с ним, почему так затравленно смотрел на него Пётр, отчего Зиночке стало плохо… Павел своим появлением в отчем доме разрушил семейное счастье родных людей, мир и покой теперь навсегда покинут их души, и невыносимые угрызения совести, если и не убьют, то измучают всех до изнеможения.
"Бежать!.. Бежать отсюда!.. И как можно скорее, а не то…"
Звонок в дверь прозвучал громко и неожиданно, как выстрел. Капа побежала открывать.
Приехал майор Петров. Опять начав с безконечных извинений, он протянул Троицкому какую-то бумажку, которую тот подписал, не глядя.
– Ну, Малыш, теперь ты у меня попляшешь! – сладострастно проговорил милиционер, потирая ладони и пряча бумажку в портфель. – Теперь даже мамка своему Малышу не поможет!.. Кандей тебе пришёл, миленький ты мой!..
– Малыш?.. – переспросила Капа. – Как вы сказали: Малыш?..
– Ну, да. Кликуха у бандюги такая – Малыш. Но если бы вы его видели!.. Под два метра ростом!.. Бугай бугаём!.. По-моему, таких размеров ни в одном ширпотребе не найдёте!.. До сих пор понять не могу, как вы его отключили, товарищ генерал?!.. Ну, спасибочки вам, а я поскакал!..
И исчез так же стремительно, как и появился.
– Малыш… – опять в задумчивости проговорила Капа. – Эту кличку я уже где-то слышала?.. Но только очень давно… В другой жизни…
В гостиную вернулся Пётр.
– Кажется, успокоился…
– И часто он так?.. – спросил Павел.
– В последнее время не очень… А раньше… Ты, наверное, не знаешь… Матвей у нас в Бутырке родился…
– Как в Бутырке?! – Павел был потрясён.
– После очной ставки с тобой Зину не домой… её в тюрьму отправили… Вот как…
– Да… Меня Семивёрстов предупреждал… – с горькой усмешкой проговорил Павел.
– Там Матюша и появился на свет… Семимесячным… Роды прямо в камере прошли… Может, поэтому он такой… странный. Сейчас-то он молодец!.. Практически нормальный парень… Но нелегко это Зине далось. Даже я не знаю всего… В смысле, сколько ей испытать пришлось… Сел Матвей в полтора года, ходить начал с трёх, первые слова произнёс, когда ему почти четыре стукнуло… Так потихоньку, шажок за шажком, Зиночка его до нынешнего состояния довела. Она у нас героическая мать!.. Без преувеличения говорю!.. Поверь, иногда смотрю, и не верится, что перед тобой больной человек… Честное слово!.. Но, конечно, иногда бывают срывы… Вот, как сегодня… К примеру… – он замолчал, как будто собирался с духом. Потом решился, набрал в лёгкие побольше воздуха и начал:
– Павел, я должен тебе всё объяснить…
– Ничего не говори! – почти закричал тот. Сильная боль опять резанула по сердцу так остро и неожиданно, что он даже испугался: не хватало ещё, чтобы сейчас здесь, в присутствии всего семейства, он свалился от сердечного приступа. – Молчи!.. Я не готов… Неужели не понимаешь, я должен сначала… Я должен просто привыкнуть… – стараясь унять сердцебиение, он говорил очень медленно, отделяя одно слово от другого, словно вбивал их в своё развороченное сознание. – Знаешь, с этим… трудно вот так, сразу… примириться?.. Нет!.. Ты не знаешь!.. Поэтому, пожалуйста, будь милосерд… Помолчи…
Каким инструментом можно было измерить всю глубину отчаянья Павла?!..
Только тот, кто пережил нечто подобное, способен оценить и понять!..
– Прости… – еле слышно проговорил Пётр.
В гостиную вернулся обезкураженный Алексей Иванович.
– Она меня выгнала!.. Представляете?.. Я вовсе не собирался её утешать… Я только сказал ей… Ребятки!.. Что это с вами? – только сейчас он заметил, что между братьями словно чёрная кошка пробежала.
– Ничего, дядя Лёша… Всё нормально… – ответил за двоих Павел.
Вдруг Капа, оставленная без внимания, тихо вскрикнула.
– Капитолина, а с тобой-то что?
– Не мешайтесь, Алексей Иванович!.. Я сейчас… Сейчас… я вспомню!.. Я обязательно… Ну, конечно же!.. Ведь их было двое!.. Двое!.. Малыш – это точно, а второй… Как же он звал-то его?.. "Побач, яка гарнесенька, Картон!"… Не, не картон… Похоже, но не так!.. Как же?.. Как?!.. Катрон!.. Точно – "Побач, яка гарнесенька, Катрон!.." Катрон и Малыш!.. Ну, вот и вспомнила!.. Вспомнила!.. – она залилась счастливым, радостным смехом. – А я знала!.. Знала!.. Я была уверена, что вспомню!..
Как вдруг лицо её перекосила гримаса ужаса, и страшный, отчаянный, нечеловеческий крик вырвался из обезображенного этой гримасой рта.
– Дяденька! Не надо!.. Что вы делаете, дяденька?!.. Игорёк ещё маленький!.. С ним нельзя так!.. Дяденька!..
Она хотела кого-то остановить. Тянула к нему свои слабенькие руки и молила!.. Молила о пощаде!.. Чудовищные рыдания сотрясали худенькое тельце девушки, и сквозь булькающие всхлипы прорывались отдельные слова.
– Животик… беленький такой… надо гладить… целовать… Спрячьте ножик… Ему же больно… дяденька… мамка придёт… тоже плакать будет… лучше меня… меня лучше… дяденька!..
Павел Петрович обнял вздрагивающие плечи, притиснул к себе. Крепко-крепко!..
– Что вы, милая моя?.. Ну, что вы, моя хорошая?..
Капа вцепилась в него и зашептала прямо в лицо:
– Звери… не люди… хуже зверей… оборотни!.. Оборотни!.. Прогоните их!.. Спрячьте!.. Укройте меня!.. Спасите!.. Они Игорька убили!.. Зарезали!.. А-а-а-а-а!..
Она рыдала, билась в его руках, как раненая птица, колотила своими маленькими кулачками в грудь, падала на пол, поднималась на четвереньки, хотела удрать, уползти под стол, под диван, но силы оставляли её, и она каталась по полу, в безсильной ярости царапала ногтями ковёр, и стонала, и выла, и кричала так, что было физически больно, невыносимо больно от этого крика!..
Алексей Иванович и Пётр бросились на помощь Павлу. Втроём они кое-как сумели остановить Капу. Скрутили руки, усадили в кресло и, обнимая с трёх сторон, успокаивали, как могли… Утешали…
Привлёчённая её криком, в гостиную сначала вбежала Зинаида, за ней на своей каталке показалась Валентина Ивановна уже в ночной сорочке с наброшенным на плечи пледом.
Прошло, наверное, ещё с четверть часа прежде, чем Капитолина утихла. И всё это время все стояли вокруг и ждали. Ждали, когда она успокоится, затихнет. Всхлипнув последний раз, она без сил уронила голову на грудь и замерла. Будто уснула.
Валентина Ивановна жестом подозвала к себе Петра, что-то тихо сказала ему на ухо. Тот кивнул и быстро вышел из комнаты.
– Зинаида! Включи-ка самовар, – распорядилась старуха. – Что-то чаю мне захотелось. Кто будет со мной или я одна?
Алексей Иванович поддержал сестру.
– И я, пожалуй, выпью.
– Может, поешь, кстати?.. Ты ведь, сидючи весь вечер со мной, так и не поужинал.
– Не беда. Я теперь мало ем. А у нас нынче Рождественский пост, кстати. Так что воздержание даже рекомендуется.
– Павел!.. Ты что?..
– Я?.. – он вздрогнул от неожиданности. – Честно говоря, я вообще не ел сегодня.
– Что так?..
– Как-то всё недосуг было.
Этот простой житейский разговор с матерью вдруг обрадовал его необыкновенно.
– Зинаида, собери мужикам что-нибудь постное. В нашем доме никто никогда голодным не оставался.
Вернулся Пётр.
– Ну, что? – спросила мать.
– Сейчас приедет, – и увидев недоумённые лица дяди и брата, пояснил: – Я в милицию звонил: сказал, что к нашей Капитолине память вернулась, и она может сообщить следствию нечто очень важное. Петров аж завизжал от радости. Сюда мчится.
К приезду Петрова самовар как раз поспел. От стакана чая он тоже не отказался, все сели за стол, и Валентина Ивановна, взяв Капу за руку, попросила осторожно.
– Ну, голубушка, расскажи-ка нам всё без утайки. И тебе самой легче станет, и для нас всё прояснится, наконец. И ничего не бойся. Сама видишь, за этим столом одни друзья твои собрались.
Капитолина обвела всех спокойным, даже каким-то отстранённым взглядом, помолчала ещё немного, устремив глаза в потолок, будто припоминая что-то существенное, очень для неё важное, и ровным покойным голосом поведала всем свою жуткую историю.
– Мамка в тот день в город поехала… В исполком её вызвали. После смерти папани она за него в лесничестве начальницей осталась, и жили мы в лесу далеко от людей. Я как из школы пришла… А школа моя за три километра, в Балабанихе, находилась, и каждый день я по шесть километров туда-сюда топала… Весело. Так, вернувшись, я на комоде записку нашла: "Капа, покорми Игорька. Скоро буду". Игорёк – брательник мой. Правда, отцы у нас разные. Мой-то от пьянства сгинул, какую-то белую горячку у него нашли. А Игорьков батя на лесоповале погиб, сосной его придавило… Так Игорёк весь в него – шустрый малый такой!.. Ему и пяти не было, а в смысле сообразительности – все семь можно было дать. Одна беда: ножки у него отсохли… То есть совсем не работали… Но он так приноровился: на одних ручонках своих, как юла, по избе вертелся и даже на лавку забраться мог. Читать он в четыре года выучился и всё, бывало, просил, чтобы я ему новую книжку принесла… Все старые – наизусть знал. Покормила я его и села английский учить. Больно трудно он мне давался, а я мамке обещала без троек четверть закончить. В тот день мне Маруся дала для брательника книжку почитать про Робинзона Круза. Так счастью его предела не было. Так вот… Сидим мы с ним, каждый свои делом занимается. Я английский учу, Игорёк про Круза читает. От старания даже язычок изо рта высунул. Как вдруг… стук в окошко!..
Она замолчала. На глаза её навернулись слёзы, но, боясь выказать слабину, она пересилила себя. Сдержалась. Никто не подгонял её, не торопил. Все понимали: нелёгкая участь на долю девчушки выпала: весь тот ужас, что шесть лет назад в лесничестве с ней случился, вновь пережить предстоит. Она сглотнула слюну, собрала в кулачок все свои слабые силёнки и продолжила:
– Сколько раз маманя мне говорила: без меня не открывай дверь незнакомым людям! Я всегда это помнила, а тут оплошала. Выглянула в окошко, гляжу, там на морозе мужичонка стоит. И такой хлипкий, такой несчастный!.. Озяб, от холода дрожит весь и просит, жалобно так, мол, дай, доченька, хлебушка, три дня не жрамши. И пожалела я его. Щеколду скинула, а за дверью… Здоровенный бугай… Под два метра… И хохочет… Увидал меня и облизнулся… "Побач, Катрон, яка гарнесенька дивчинка!.." А приятель вторит ему: "Для тебя, Малыш, приготовлена!.. Для тебя!.." И тоже ржёт!.. Только тоненьким таким голоском… Ужасно визгливым… Я пытаюсь дверь закрыть… Да куда там!.. Силёнки-то у меня не те!.. Они в избу зашли. Катрон, тот сразу в буфет полез, по комоду стал шарить. А Малыш уселся к столу, учебники мои на пол скинул и спрашивает Игорька: "Иде батя твой самогон ховае?.." А брательник мой… не знал, с кем дело имеет, и смело так отвечает бандиту: "Нельзя книжки на пол бросать! Они денег стоют…" А бандит опять заржал, сгрёб Игорька своей здоровенной ручищей, усадил перед собой на стол и опять пытает: "Иде самогон?.. Говори!.." А Игоряша… – она задрала голову вверх, чтобы не дать слезам пролиться на пол, – Игоряша и говорит ему: "Дурак ты!.." Право слово, так и сказал… Глупый…
Капа не выдержала и дала волю слезам. Они бежали по её щекам, обильные, горькие, падали на её парадное платье, на пол, но она отдалась на волю охватившей всё её существо боли и уже не обращала на это никакого внимания.
– Бандит достал ножик… Очень красивый… Кажется, "финкой" называется… Рукоятка у него вся была разноцветная: красная полоска, синяя, жёлтая, белая… Задрал Игорьку рубашонку… и… зарезал его… Игорёк не понимал, что этот дядя с ним делает… он только повторял: "Ой, не надо!.. Дяденька!.. Так нельзя!.. Ведь я живой!.." Потом повалился на стол бочком, свернулся клубочком, будто спать собрался, схватился ручонками за разрезанный животик и… затих… Золотко моё ненаглядное!.. Я бросилась на бандита… Хотела глаза ему выцарапать!.. Но не смогла… он схватил меня… содрал трусики и бросил на стол рядом с мёртвым Игорьком. Сам навалился сверху. Я задыхалась, мне было очень тяжело. Ведь он такой огромный!.. Потом было так… так больно… Света белого не взвидела… закричала… в темноту провалилась… и что он дальше со мной делал, не знаю… Глаза открываю… на полу маманя… задушенная…На шее – верёвка… Мы на ней бельё сушили… А в глазах у меня… как будто туман… Нюхнула – дымом пахнет… Грудь теснит, чувствую, задыхаюсь… По ногам кровь течёт… Гляжу, а дверь-то уж занялась… На карачках заползла в заднюю комнату, разбила табуреткой окошко и вывалилась прямо в снег… Потом вскочила и босая по сугробам бросилась прочь. Как оказалась у бетонки, не помню, будто во сне бежала. А вот "УАЗИК" зелёный помню и как дяденька бородатый меня в тулуп заворачивал тоже. Вот… Всё я, выходит, помню… – заключила она свой рассказ. – Всё, до последней чёрточки.
Она коротко вздохнула, и, усталая, опустошённая, замерла, подперев подбородок кулачком.
В гостиной было так тихо, что, казалось, можно услышать, как скребётся мышь в кладовке. Майор Петров достал из кармана брюк большой клетчатый платок и долго сморкался, и вытирал пот со лба. Многое повидал он за время своей службы в милиции: и зверские убийства приходилось расследовать, и насильников-извращенцев на чистую воду выводить, но такой страшной истории слышать ему не доводилось. Может, потому произвёл она на всех такое сильное впечатление, что рассказала её Капитолина на удивление простодушно, и в устах этой девушки, даже девочки, все эти чудовищные подробности звучали как-то особенно жутко.
– Всё!.. Завтра подаю рапорт, – решительно заявил Виктор Григорьевич. – Буду просить, чтобы отстранили меня от ведения этого дела.
– Что так? – удивился Алексей Иванович.
– Не могу!.. – замотал головой милиционер. – На первом же допросе я этого Малыша… – как хотелось ему пустить матерком, облегчить душу! – но… при дамах не посмел, сдержался. – Я его вот этими самыми руками задушу!.. – Для вящей убедительности он показал всем свои руки. – И тогда уже не его, а меня судить будут.
– И то верно, – поддержал его Богомолов. – Злом зла не выкорчевать.
– А чем его корчевать?!.. – взорвался милиционер. – Да неужто такого зверя, как… Малыш этот, я обласкивать должен?!.. Как в том анекдоте: Порфирий Петрович встречает Раскольникова: "Это ктой-то к нам пришёл?.. Это ктой-то бабушку топориком по головке тюкнул?.." Так что ли?!..
– Зачем же такие крайности?.. – опешил Алексей Иванович. Во-первых, он не ожидал, что милиционер читал Достоевского, а во-вторых, для него самого вопрос наказания за преступление вовсе не был таким простым и однозначным. – Я вам одно скажу: нельзя всякий раз на убийство убийством отвечать. Это ведь заколдованный круг какой-то! Мы из него вот уже сорок лет выбраться не можем. А то и поболе, ежели с декабристов или от Пугачёва отсчёт начинать. Не от того, полагаю, история Государства Российского – это, в основном, история мятежей и кровавых расправ, что русский человек обуян ненавистью и злобой к ближнему своему, а от того, что слишком рьяно справедливость искал… И чем же закончились искания эти?.. И переворот в Октябре, и все репрессии тридцать седьмого года и послевоенные тоже из тех самых корней произрастают. Вообще, большевизм – это извращённое проявление этого стремления к справедливости. Я так считаю…
Сказал и тут же смутился: с чего это он лекцию принялся читать?.. Кто его просил лезть к умным людям со своей дурацкой моралью?.. Поэтому, помолчав совсем немного, тихо добавил.
– Вот я и думаю: остановиться пора.
– Это в теории! – не согласился Петров. – А я – практик!.. Ассенизатор!.. Людское говно выгребать призван!.. Что прикажете мне с такой падалью, как этот… Малыш, делать?!.. Лекции о нравственности ему читать?!.. "Что такое хорошо и что такое плохо"?.. Нет уж, извините. Этот выродок ни одного человеческого слова не понимает. На уровне инстинкта живёт!.. А инстинкт ему говорит: хочешь есть? – укради. Не можешь украсть – убей!.. Не смог первым убить? – получай пулю в лоб. Всё до тошноты примитивно!.. И втолковать ему, что убивать и грабить нельзя – безсмысленно!.. Нет!.. Завтра же рапорт подаю!
Он достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и стал что-то быстро записывать. Остальные сидели и молчали, как приговорённые.
И вдруг Павел ощутил: на душе стало легко и просторно. Всё, что ещё полчаса назад казалось трагедией, похлеще шекспировских, сейчас, после рассказа Капитолины, представилось мелким, ничтожным. Как странно устроен человек!.. Чужое несчастье облегчает собственные страдания, и в сравнении с чужим горем твоё личное уже не кажется таким безысходным. Троицкий вспомнил отца Серафима и его вещие слова: "Господь никогда не даёт человеку испытаений сверх меры. Ровно столько, сколько каждый из нас пережить может. Потому со смирением принимай его волю и знай, всякому страданию конец приходит". Павел оглядел хмурые лица родных, их понурые фигуры и вдруг заговорил:
– У нас с дядей Лёшей общий знакомый есть, священник, отец Серафим. Так вот, он считает: наступил век озверения человека и не за горами приход антихриста… Если он уже не появился где-нибудь на Земле и до поры до времени затаился, своего часа ждёт. А мы к его приходу не готовы оказались… Детей своих защитить не можем. А себя – тем паче!.. Нам, например, казалось, что страшнее Гитлера зверя нет, а ведь выяснится скоро, что такие, как он, только почву для прихода главного героя готовили. Пришествие же настоящего антихриста во сто крат страшнее окажется. И Малыш этот всего лишь мелкая сошка в масштабе всемирного зла. Так…только прихвостень, не более того. Потому и ужаснулись мы все, что масштаба грядущих испытаний в полной мере предвосхитить не можем. Не в состоянии. Слепы мы… Глухи…
– Что-то мудрёно вы говорите, товарищ генерал, – возмутился майор Петров. – Какой там антихрист?!.. Есть конкретная сволочь – Тарас Григорьевич Шевчук по кличке Малыш, и я эту паскуду обезвредить должен… А то… Не дай Бог, кто-нибудь ещё в его жуткие лапы попадётся!..
– Как?!.. Как ты сказал?!.. – задохнулась в крике Валентина Ивановна. – Тарас?!.. Тараска Шевчук?!..
– Ну, да… – милиционер не понял, чем вызвана такая реакция почтенной старушки. – А он что?.. Тоже знакомый вам?..
Валентина Ивановна не могла говорить: горло её перехватил спазм.
– Мама!.. Что с тобой?.. Мама!.. – Пётр бросился к материнскому креслу, стал рыться на столике среди лекарств, отыскивая нужное.
Алексей Иванович взял сестру за руку.
– Валечка!.. Валюша!.. Нельзя же так!..
– Мама, вы не должны так волноваться! – Зинаида налила в стакан "Нарзана" и протянула свекрови. Та отвела её руку.
– Никому я ничего не должна, Успокойся, – и, положив под язык таблетку валидола, объяснила всем, чем вызвана такая её реакция. – Тараска Шевчук мужа моего – раба Божьего Петра, Царство ему небесное, как младенца малого, на руках к могиле отнёс и на гроб Никодима Родионова кинул. А потом уже… вся наша комсомольская нечисть… во главе с Венькой Генкиным, живого отца вашего… Пётр и Павел… сверху землёй засыпала… Ты случайно не видал, Виктор Григорьевич, у Малыша этого крест на шее имеется?..
– Не знаю… – опешил Петров. – Я внимания не обратил…
– Отец Пётр крестил Тараску… И не ведал, миленький мой, когда в крестильный чан младенца опускал: палача своего крестит!..
– Господи! Помилуй нас, грешных!.. – тихо проговорил Алексей Иванович.
– Я-то думала, он нынче в больших начальниках ходит: до того, как Веньку арестовали, при нём был неотлучно, а этот, подумать только, в бандюки подался!.. С чего бы это?.. – недоумевала Валентина Ивановна.
– Большие деньги растратил, – объяснил Петров. – Под следствием был, и грозил ему срок немалый. Но не стал Тараска суда дожидаться, сбежал. Только в конце сорокового, перед самой войной, его изловили. Но и тут повезло прощелыге!.. Дали ему семь лет, и всю войну Малыш в лагере отсиделся. Оно, конечно, тоже не подарок, но всё-таки живым остался. На фронте бы сразу убили при его габаритах-то. В сорок пятом вышел по амнистии в честь Победы, а в сорок седьмом опять загремел: магазин пытался с подельниками ограбить, да сторож их заметил и шумнул, на свою голову. Тараска старику глотку перерезал. Полтора года мы его ловили и поймали-таки!.. Я думал, всё – каюк Малышу!.. Куда там?!.. Суд всего пятнашку дал, учёл его прошлые заслуги: двадцать лет безупречной службы в органах ОГПУ. По моим расчётам, не ранее, чем через пять лет, он должен был на волю выйти. Но, поди ж ты, нашлась какая-то "добрая душонка": второй раз убийца и грабитель под амнистию попал!.. Но ничего, погоди, Малыш, радоваться!.. На этот раз я не только тебя, я всю вашу шатию-братию под "вышку" закатаю!..
– Вы же собирались рапорт подавать! – остановил его Алексей Иванович.
– С рапортом маленько подождать придётся. Сначала надо дело доделать, – заключил суровый милиционер. – Падаль эту с лица земли подальше убрать необходимо.
– Я его хорошо помню, – нахмурившись, сказала Валентина Ивановна. – Славный парень был… Такой застенчивый… Очень силы своей стеснялся… Бывало, спросишь его: "Тараска, ты сколько пудов поднять на спину можешь?" "Скоко скажете, стоко и подыму", – и зардеется, как красна девица. Часто краснел…
– Не понимаю, – покачав головой, как бы самой себе, сказала Зинаида. – Как может добрый застенчивый человек извергом стать?..
– Это его Венька с панталыку сбил! – зло проговорила Валентина Ивановна. – Если бы не этот гадёныш, краснел бы Тараска до сей поры и оставался бы тихим незлобивым парнем.
– Безнаказанное убийство развращает, это верно, – согласился Алексей Иванович. – То ли я где-то читал, то ли от кого слышал, не помню, но говорят, будто стоит человеку раз убить, и появляется у него в организме такой… как бы вирус убийства. И если в зародыше этот вирус не уничтожить, заражает он всего человека, целиком. Более того, у него уже появляется такая потребность – убивать. Ну… примерно, как табак… Только пострашнее…
– Странно как… – тихо проговорила Капитолина, – у Петра Петровича день рождения, юбилей… а мы только о смерти говорим. Нехорошо это как-то…
– Напротив, – возразил ей Алексей Иванович, – человек о смерти всё время должен думать. Только тогда от разных соблазнов уберечься сможет, и душу свою в чистоте сохранить. Смерть, она внезапно приходит, поэтому и надо постоянно быть готовым к ней. Негоже перед престолом Всевышнего в нечистоте душевной предстать, – и вдруг спохватился: – Кстати, Павел!.. У меня для тебя сюрприз: я тебе весточку от отца Серафима привёз!.. Мы с ним на каком-то полустанке вчерашней ночью столкнулись.
– И ты тоже почтальоном заделался?!.. – удивился старший Троицкий.
– И я… А кто ещё? – в свою очередь изумился Богомолов.
– Кирюша Родионов в гостиницу ко мне заходил и тоже письмо от батюшки передал.
– Ну, надо же!.. Два письма кряду!.. Видать, очень он за тебя волнуется. Когда мы с ним на перроне расставались уже, вдогонку крикнул мне: "Павла береги!" Не знаешь, от чего я тебя беречь должен?.. – Алексей Иванович достал из кармана письмо, протянул Павлу.
– Кажется, догадываюсь… – вскрыл конверт, стал читать.
– Мне-то скажи по секрету?.. Я как-никак задание получил…
– Погоди, дядя Лёша, обязательно скажу… Но только попозже. Ладно?..
Неожиданно зазвонил телефон. Пётр снял трубку.
– Я вас слушаю… Да, это я… Конечно, конечно!.. Он здесь, – и протянул трубку следователю. – Вас… Кто-то из сослуживцев.
– Аллё!.. Капитан Петров слушает… – и вдруг изменился в лице. – Что?!.. Не может этого быть!.. Побожись!.. Ну, и дела!.. Понял… Понял… Машину выслал?.. Через пять минут буду! – бросил трубку на рычаг телефонного аппарата, обернулся к остальным и пояснил. – Вениамина Генкина кто-то во дворе дома сестрицы его на груше повесил. Циля весь вечер пыталась вам дозвониться… Что у нас в городе творится сегодня?!..
Свихнуться можно!..
– Вот оно!.. Свершилось!.. – торжествовала Валентина Ивановна. – Наконец-то, гадёныш то, что ему причиталось, получил!.. Сполна!.. Благодарю тебя, Господи!..
– Сестра!.. Опомнись!.. – Алексей Иванович даже перекрестил её. – Человека убили, а ты радуешься?!..
– Одной гнидой на земле меньше стало!.. – не сдавалась старуха.
– Капитолина, завтра утром к девяти подходите в гор отдел милиции, – уже в дверях попросил домработницу Петров. – На улице Коммунаров… Знаете?.. Надо показания ваши официально оформить. На входе скажете, что вы ко мне, а я дежурного предупрежу. Второй этаж, комната двадцать восемь.
Лишь только за милиционером закрылась дверь, Зинаида всплеснула руками.
– А у нас со стола до сих пор не убрано, и грязной посуды – целая гора!..
– Вы идите, – попросила Капитолина. – Я уберу.
– Этого ещё не хватало! – запротестовала хозяйка. – После всего, что тебе сегодня пережить пришлось…
– Ну, пожалуйста!.. Я вас очень прошу!.. – Капа не просила, умоляла. – Мне сегодня всё равно не уснуть, а так… Я хоть делом займусь…
– Оставь девчонку в покое! – властный голос Валентины Ивановны исключал любые возражения. – Она права!.. Подойди ко мне, – ласково, по-матерински обратилась она к своей помощнице. – Наклонись, – та повиновалась. – Дай-ка, я тебя поцелую!..
И, взяв голову девочки в свои старческие ладони, поцеловала троекратно и не спеша наложила на неё крест.
– Храни тебя Создатель!.. Алёшка, тебе в кабинете у Петра постлано. Ты, Павел, здесь на диване устраивайся, Зинаида тебе сейчас постель принесёт…
Она не договорила: из прихожей раздались громкие квакающие звуки, а вслед за этим в дверях появился и сам их источник. Тело Костика сотрясалось от чудовищной икоты. Только он открывал рот, чтобы произнести что-нибудь членораздельное, как изо рта его вырывался то ли рёв, то ли стон, тело дёргалось непроизвольно в разные стороны, и что-нибудь вымолвить у него никак не получалось.
– Савва!.. – позвала хозяйка. Как она сейчас была зла!.. Ох, как зла!..
– Здесь я!.. – отозвался верный телохранитель. Всё это время он просидел у дверей на пуфике, но не проронил ни звука. Наблюдал, слушал.
– Вожака комсомольского к себе в гараж забери. А то что это он?.. Своей икотой дом вдребезги разнесёт!.. Возьмёшь?..
– Почему нет? – охотно согласился Савватий. По его разумению, наблюдать больше было не за чем, всё самое интересное уже закончилось. Потому, прихватив за шкирку несчастного Константина Сергеевича, скрылся за дверью.
– Что ты, Зинаида на меня уставилась?!.. Сказано тебе, оставь девчонку!..
– Я просто хотела… – начала та оправдываться.
– Ты, Зиночка, в самом деле, ложись, – поддержал Павел мать. – На твою долю за сегодняшний день тоже немало выпало. И не волнуйся, я Капитолине помогу… Если, конечно, она возражать не станет?..
От смущения Капа мучительно покраснела.
– Я?.. Нет… не стану… А даже рада.
Глаза у Зиночки были рабски-виноватыми, она хотела ещё что-то сказать, но не смогла и, глотая слёзы, пошла к себе.
– Пётр, вези меня в спальню!.. – распорядилась мать. – Мне тебе пару слов сказать надобно.
– А я пойду на кухню, титан включу, – Капе показалось, мужчинам нужно остаться одним, поговорить без свидетелей. – Столько грязной посуды набралось, ужас один!..
Она вышла, и остались в гостиной только Алексей Иванович и Павел… Тихо тикали напольные часы, и догорающие поленья в камине слабо потрескивали.
– Ты, дядя Лёша, кажется, хотел узнать, что мне отец Серафим пишет?
– Да что ты?!.. Вовсе нет!.. Окстись!.. – замахал руками Богомолов. – Этого ещё не хватало!.. Никогда чужих писем не читал и в чужие кастрюли не заглядывал. Я только одного понять не могу, почему батюшка просил, чтобы я берёг тебя. Будь другом, объясни ты мне, дураку, что он имел в виду?.. От чего я тебя уберечь должен?..
Павел улыбнулся, но как-то кисло, невесело:
– Ты всё-таки прочти письмо, так оно проще будет, – и протянул открытый конверт. – Читай, читай… Сразу всё поймёшь. Секретов тут никаких нет.
Алексей Иванович немного помедлил, но всё-таки письмо взял и, развернув сложенный вчетверо лист, стал читать.
Письмо отца Серафима.
"Здравствуй возлюбленный во Христе, брат мой Павел!
Вот и ко мне счастливая минута пришла: на волю следом за тобой выхожу и потому могу, друже, хоть на бумаге с тобой покалякать. О многом переговорили мы с тобой, но, прости, коли надоел, хочу ещё два слова сказать.
Господь человека сотворил по образу и подобию своему, и потому должны мы этот образ в чистоте хранить. Кто-то наивно полагает, будто подобие это лишь к нашему внешнему облику относится: мол, и у нас, как у Бога-Отца, и руки, и ноги, и голова. Это, кончно, так, но мы-то с тобой знаем, речь тут, прежде всего, о внутреннем нашем строении идёт. О душе. Её-то, бедную, мы с тобой от разных соблазнов оберегать обязаны. И каждое мгновение помнить, чем все поступки наши поверять надобно. А именно – любовью. Любовь к Богу должна быть главным движителем всего сущего на Земле. И, чем больше эта любовь, тем больше страданий душе. Чем глубже эта любовь, тем безмернее её боль.
Он любит нас несоизмеримо больше, чем мы способны ответить Ему. Ради нас Он отправил в мир Сына Своего, чтобы мы реально ощутили силу Его любви. Помнится мне, одна прихожанка спросила: "Неужели у Бога не было иного способа убедить нас? Ведь он Сына на муки, на растерзание отдал. Зачем?!.. " Я думаю, не было! Если даже мы с тобой, люди, вроде бы неглупые, забываем, какова сила Божественной любви. Что тогда про тех говорить, кто больше на свой инстинкт полагается, нежели на интеллект? Иисус внутренне совершил жертву свою в Гефсимании, но Ему, ради нас с тобой, нужно было пострадать "до конца" и внешне, иначе никто бы не постиг тайны искупления. Ведь только на Голгофе, уже умирая, Христос воскликнул: "Свершилось!"
Мы кичимся своими страданиями, хотя все они вместе взятые – ничто, в сравнении с муками Христа. И я порой, признаюсь тебе, соблазняюсь мыслью: "Ишь, какой я удалец-молодец: безвинно страдаю". Но стоит только вспомнить подвиг Господа нашего, как мысль эта представляется пустой и ничтожной.
Вся жизнь Иисуса была не что иное, как непрерывное терзание. Голгофа – всего лишь заключительный акт. На кресте всё соединилось в одно: боль физическая, душевная скорбь вследствие отвержения людьми благой вести об Отчей любви, позорная смерть преступника, злорадный смех мстивших ему за то, что обличил Он их в преступлениях против Бога. Христа осудили все: и ветхозаветная церковь, и государство, и народ, Им облагодетельствованный. Недаром толпа перед дворцом Пилата кричала в исступлении: "Распни Его!..". Иисуса покинули ученики, предал Иуда, отрёкся Пётр!.. А вспомни, как на кресте, у последней черты, Он возгласил: "Боже Мой, Боже Мой! Для чего ты оставил Меня?"
Кто возьмётся измерить глубину страданий Его?!..
Наш безпомощный разум не в состоянии постигнуть, в какой болезненный ад любви сошёл Христос ради нас, не знающих надлежащей любви ни к Богу, ни к ближнему своему. Не о себе до кровавого пота скорбел в Гефсиманской молитве Господь, но о нашей гибели. "Не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших".
Прости, друже, занудство моё, прости, что надоедаю тебе своими сентенциями, но иначе не могу, потому как болит у меня душа, и хочется хоть как-то поддержать тебя, плечо подставить, чтоб было на что в лихую годину опереться. Об одном прошу: достоинства не теряй.
Храни тебя Господь!"
Алексей Иванович закончил читать, аккуратно сложил листок и, протягивая Павлу, посмотрел ему прямо в глаза.
– Что скажешь? – смутился тот.
– А разве тут нужны какие-то слова? – в свою очередь спросил Богомолов.
– В общем-то, нет… Но как он провидел, что со мной произойти должно?.. И как смог самые нужные слова найти, чтобы страсти во мне улеглись и угомонилась душа моя?.. Поразительно!..
В столовую осторожно заглянула Капитолина.
– Я не помешала? – природная деликатность, очевидно, была у неё в крови.
– Нет-нет, голубушка. Мы обо всём уже переговорили, а если и осталось что недосказанным, впереди у нас достаточно времени, чтобы сие упущение поправить.
– Простите, но я вам фартуки принесла… Чтобы случайно не попачкались.
– Почему три? – удивился Павел Петрович. – Дядя Лёшу мы отдыхать отправим. Если мне память не изменяет, его в кабинет на постой определили.
– Братцы!.. Помилосердствуйте!.. У меня тоже безсонница. Можно, я с вами останусь?..
– Капитолина, вам решать. Возьмём дядю Лёшу в помощники?
– Ну, я не знаю даже… – засмущалась девушка.
Павел Петрович остановил её.
– Всё понятно и так… Без слов. Берём!
Все трое перешли в столовую и на секунду опешили, увидев руины прошедшего банкета: казалось на то, чтобы привести обеденный стол в порядок понадобится часа три, никак не меньше. Первым пришёл в себя Павел и наигранно бодро спросил. – Ну-с, с чего начнём?..
– Думаю, с самого начала, – глубокомысленно изрёк Алексей Иванович.
Прежде всего, отважная троица вынесла на кухню всю грязную посуду. Затем Капа принялась её мыть, а Павел и Алексей Иванович на огромном подносе стал таскать из столовой в кладовку остатки роскошного пиршества. Конечно, вряд ли кто-то в этом доме станет на следующий день доедать обветренный сыр или чуть позеленевший окорок, но почему-то сразу выкинуть всё это в помойное ведро казалось безнравственным, и горы несъеденых разносолов ещё пару дней будут ждать своего часа, пока их не выбросят на съеденье дворовым псам.
Работа у Капы и двух мужиков спорилась, и спустя уже полчаса она ополаскивала чистые тарелки холодной водой, а они белоснежным вафельным полотенцем протирали до неестественного сияния столовые приборы.
– Скажите, а это правда, что вы девять лет в одиночной камере просидели? – спросила Павла Петровича девушка. Робко спросила, осторожно. И от невероятной смелости своей густо покраснела.
– Правда, – просто ответил тот.
– Да разве такое можно… вытерпеть? – удивилась она.
– Как видите, можно.
– Ни за что поверить не смогу.
– Придётся, Капочка, ничего не поделаешь, – улыбнулся Алексей Иванович. – Потому как вот оно доказательство – собственной персоной, – и он указал рукой в сторону Павла…
И тут случилось непонятное. Позже Павел даже самому себе так и не смог объяснить, почему вдруг, ни с того ни с сего, стал рассказывать этой девчонке и убелённому сединами старику обо всём, что довелось испытать ему на Лубянке.
– Самыми трудными были первые дни. Как только лязгнул засов, и дверь камеры за мной закрылась, признаюсь, жутко стало. По спине холодная дрожь пробежала, и я сказал сам себе: "Всё, Павел!.. Это конец!.. Возврата в прежнюю жизнь нет!.. И не будет!.." А к новой, тюремной, я был совершенно не готов. Когда тебя вырывают из привычного круга общения, лишают самых элементарных вещей, ты невольно начинаешь бешено сопротивляться, очень уж не хочется смириться с дикостью и безсмысленностью этих перемен. Например, я очень люблю содержать своё тело в порядке и болезненно отношусь к любому проявлению нечистоплотности. Но как этого добиться, если по расписанию душ только раз в неделю, и стоять под холодной струёй тебе дозволяется не больше пяти минут! Надзиратель строго следит за тем, чтобы лимит времени соблюдался строго. Почему пять?.. Почему не семь или восемь?!.. Тут уж поневоле начинаешь бунтовать. А бунт в тюрьме это – конец. Все нравственные, человеческие законы, которые мы чуть ни с молоком матери впитали, здесь извращены, если не сказать больше, уничтожены. А взамен тебе предлагается новый свод неписаных правил: "Тюремный кодекс"!.. Он не имеет ничего общего ни с моралью, ни с элементарными житейскими нормами. Что прикажете делать?.. Возмущаться?.. Протестовать?.. Бороться?.. Зряшное, гиблое занятие!.. Если хочешь выжить, спрячь свой гонор подальше и послушно выполняй всё, что от тебя потребует тюремная братва и начальство. Уголовник нагло отбирает у тебя пайку хлеба?.. Отдай…Пахан требует вылизать парашу?.. Лижи!.. И пикнуть не смей!.. Не то, хуже будет!.. Света белого не взвидишь!.. Недаром главный христианский постулат – смирение. В тюрьме это единственная спасительная соломинка. Только схватившись за неё, можно выжить. И то, бабушка ещё надвое сказала… Так что – смирись…
Павел Петрович ненадолго замолчал. Не просто опять окунуться в ту атмосферу, опять услышать до боли знакомый запах параши, ощутить своё безсилие перед тупой безнравственной силой и остаться равнодушным.
– На моё счастье, я постигал эту волчью науку уже в лагере. В Матросской Тишине всё было гораздо лучше, спокойней.
В камере их было четверо: сам Троицкий, директор крупного оборонного завода, профессор-биолог из Тимирязьевской академии и довольно известный поэт. Первым сломался оборонщик. Это был крупный громкогласный мужчина, привыкший распоряжаться и повелевать. Днём он ни секунды не сидел на месте, меряя камеру большими шагами из угла в угол, произносил страстные монологи, требовал бумагу и чернила, писал гневные письма Сталину, жаловался, грозил, возмущался. Это продолжалось два дня. На третий день после очередного допроса он вернулся в камеру совершенно другим человеком. Жалким, униженным, уничтоженным… Упав ничком на нары, уткнулся в жёсткую волосяную подушку и… заплакал. Не сдерживаясь, горько и безутешно. Оказалось, его лучший друг, с которым они прошли всю Гражданскую, которого он однажды спас от верной гибели, написал на него донос, а при очной ставке повторил написанное слово в слово.
Через два дня, ночью, директора увели, и больше сокамерники его не видели.
Следующим был профессор. Трудно понять, какую опасность представляли для мировой революции и строительства коммунизма белые крысы, а учёный занимался именно ими, но сидел он из-за них. Выступил как-то на международном симпозиуме в Париже, более того, написал научную статью и опубликовал её в каком-то иностранном журнале. В результате, обвинение в диверсии и шпионаже. Впрочем, это его нисколько не волновало. Главной заботой профессора было состояние здоровья любимой крысы по имени Офелия. Он страшно безпокоился, что в его отсутствие Офелию станут неправильно кормить, а это грозило крахом всем его экспериментам. И то, чего он боялся больше всего, случилось: Офелия, как и её знаменитая тёзка, скончалась. Известие о её кончине сломало учёного. Он сразу подписал всё, что от него требовал следователь, и признался в шпионаже в пользу… Лихтенштейна. Ему предлагали Германию, Японию, Италию… На худой конец – Данию!.. Какие страны!.. Одна лучше другой!.. Но не тут-то было! Профессор выбрал Лихтенштейн и упрямо стоял на своём. Может быть, именно своим упрямством он и сохранил себе жизнь. Как-то это звучало не слишком солидно: "Мы расстреляли шпиона из Лихтенштейна!.Во-первых, кто поверит, что он оттуда, а, во-вторых, уж больно страна несерьёзная.
Ему дали восемь лет и отправили в Норильск.
Ну, и наконец, известный поэт. Этот вообще вёл себя как-то неадекватно: то ли придуривался, то ли на самом деле слегка умом повредился. Говорил только стихами, преимущественно четырёхстопным ямбом, и через каждые пять минут громко вскрикивал: "Да здравствует наш великий вождь и учитель товарищ Сталин!." Цирк, да и только!.. Однажды надзиратель не выдержал и врезал пииту как следует!.. В глубокий нокаут отправил!.. Апперкот получился на славу, но, когда заключённый пришёл в себя, он потребовал боксёра к ответу. Пришёл какой-то начальник, поэт прочёл ему свои очередные вирши: что-то вроде – " Я – червь, я – вошь!.. Ничтожное созданье. Но Сталина великого не трожь! Он – гений!.. Вождь!.. Спаситель мирозданья!.." При упоминании "мирозданья" начальник почему-то встал по стойке "смирно" отдал честь: очевидно, не вполне понимая смысл этого слова, врубил надзирателю отменный хук справа и, когда того унесли, пожал поэту руку.
Надзирателя, по всей видимости, расстреляли: больше он в их камере не появлялся.
А поэт куда-то пропал. Куда?.. Бог весть!.. Может быть, до сих пор сидит в какой-нибудь тюремной психушке.
Павел грустно улыбнулся, покачал головой и сказал:
– Вот и пришлось мне выбирать для себя тактику: как вести себя со следователем, когда придёт мой черёд идти на допрос. Меня почему-то поначалу не трогали – пять дней никуда не таскали.
– И что же ты выбрал? – спросил Алексей Иванович.
– Путём нехитрых логических построений я понял главное: нельзя играть по их правилам. Надо во что бы то ни стало заставить их играть в твою игру. Они – в шахматы, ты – в домино. Они – в домино, ты – в шашки. И так – без конца. Нельзя говорить с ними на одном языке. Они – по-русски, ты – по-японски. Хоть ты тресни! "Моя твоя не понимай" – и всё!..
Павел от души рассмеялся:
– Как они бесились!.. Конечно, понимали, что я издеваюсь, но ничего не могли поделать. Что возьмёшь с идиота?.. А мне хоть бы хны!.. Идиот, так идиот!.. Статус меня совершенно не волновал… А если бы я остался самим собой, они бы меня непременно сломали. На это они большие мастера!.. Там, за решёткой, нельзя бороться за своё достоинство.
– Почему? – удивился Богомолов.
– Потому что его там нет и быть не может. И у заключённых оно отсутствует, и у следователей тоже. Поголовно. Поэтому смирись… Стань юродивым. Сильного, гордого человека можно унизить, юродивого – никогда. Начни доказывать, негодовать, возмущаться, всё – ты погиб!.. Они заставят тебя ползать на брюхе!.. А что возмёшь с дурака?.. Только его дурость. Вот поэтому я и решил: стану идиотом.
Решение это у Троицкого возникло спонтанно. Его первым следователем был пожилой чекист с торчащим седым бобриком на голове и бровями домиком, отчего дознаватель производил впечатление насмерть перепуганного человека. «Ваше имя отчество и фамилия», – спросил он и уже приготовился занести ответ Павла в протокол. «Глупость какая!.. – подумал Павел. – Ведь он прекрасно знает, как меня зовут!» На кончике языка уже вертелась острота, как вдруг новая мысль остановила его: «Интересно, а если я не отвечу на этот идиотский вопрос, что он станет делать?» И Троицкий промолчал. Он сидел на табуретке, смотрел прямо в глаз «перепуганному» следователю, улыбался и… молчал. Тот повторил вопрос. От подследственного – ни звука. «Сейчас он плюнет на моё молчание, – думал Павел, – и просто запишет то, что и без моего ответа отлично знает…» Ничего подобного!.. Раз двадцать чекист повторил свой вопрос. Он задавал его с разными интонациями, пытался подсказать первые буквы фамилии, сердился, просил, предупреждал, что, мол, «в случае сопротивления следственной процедуре будет вынужден прибегнуть к более решительным мерам». Безрезультатно. Подследственный упорно молчал. Раздосадованный следователь вызвал конвой и приказал: «Уведите!».
Это была первая маленькая победа Троицкого. Он знал, впереди его ожидает долгая изнурительная борьба, но теперь появилась надежда: и у него есть свои верные козыри на руках.
Однако, уже следующий допрос показал – противник у него не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Павел ожидал повторения пройденного, а вышло-то совсем наоборот: его никто ни о чём не спрашивал. Он сидел на табуретке час… два… четыре… семь… десять… Следователи менялись приблизительно каждые три часа. Кто-то из них читал книгу, кто-то решал кроссворды, а один даже заснул, уронив голову на руки. Вероятно, ночь накануне была слишком бурной и восстановить себя как следует бедняга не успел. О!.. Это был сладостный момент! Стараясь не шуметь, Павел встал и простоял неподвижно целую вечность – минут пятнадцать. Но всякому счастью приходит конец!.. Следователь нечаянно уронил на пол пресс-папье, проснулся, и Павлу пришлось опять плюхнуться на табурет и опять без движений сидеть и… ждать… ждать… Ждать, когда эта мука закончится. Примерно на пятом часу этого безсмысленного сиденья начались страшные боли в области крестца. Болел копчик. Причём боль с каждой минутой становилась всё сильнее, всё острее, пока не сделалась невыносимой. Насколько это было возможно, он пробовал менять положение: переносил тяжесть тела с одной ягодицы на другую, но это почти не помогало и кончилось тем, что Павел потерял сознание: свалился с ненавистного табурета на пахнущий скипидарной мастикой блестящий паркетный пол. Обморок его продолжался недолго – минуты полторы, не больше, но за это время он успел увидеть рождественскую ёлку, увидеть мать, отца и услышать, как музыкальная шкатулка играет: "Ах, мой милый Августин!..". Это мастика навеяла ему сладкие детские воспоминания: перед Новым годом полы в родительском доме всегда натирались скипидарной мастикой… Его окатили ледяной водой, подняли и вновь усадили на табурет. Так повторилось раза четыре: он терял сознание, его окатывали водой и снова сажали на место. Пытка эта продолжалась долго, очень долго, он даже потерял счёт времени, а когда вернулся в камеру, ему сказали, что он отсутствовал более двух суток и что испытание это называется просто и обыденно – "конвейер".
Павел понимал, это была всего лишь разминка. В следующий раз будет намного сложнее. Значит, к следующему разу надо быть во всеоружии, и начал готовиться. Он поставил перед собой две задачи: понять, что такое боль и можно ли её эффективно преодолевать, а также исследовать механизм потери сознания: падения с табурета и окатывание ледяной водой приносили ему пусть короткое, но всё-таки облегчение. И в том случае, когда становится уж слишком невыносимо, можно было бы симулировать обморок.
Вероятно, Павел мог бы стать неплохим артистом, потому что уже на следующем "конвейере" он три раза успешно терял сознание совершенно сознательно, и ни один из следователей симуляции не заметил. Гораздо сложнее было приучить себя, вернее свой организм, не реагировать на болевые ощущения.
Но в конце концов ему и это удалось.
Когда после четырёх "конвейеров" мучители его убедились, что успеха они не добились, решили поменять тактику. Теперь каждый допрос превращался в многочасовое избиение.
Резиновым шлангом Павла били по печени, почкам. Молотили по голове, так что лицо его превращалось в сплошной фиолетовый синяк, а глаза заплывали настолько, что он не в состоянии был что-либо увидеть сквозь узенькие щёлочки, что возникали на месте его глаз.
– И вот как-то раз решили чекисты поиграть со мной в забавную детскую игру. «Пятый угол» называется, – пояснил Павел и тут же ознакомил всех с правилами игры. – В игре принимает участие обычно четыре здоровенных, пышущих силой и здоровьем бугая. В совершенно пустой комнате безо всякой мебели они становятся по углам и начинает при помощи кулаков перепасовывать заключённого от одного игрока к другому. Удар! – и ты летишь из одного конца комнаты в другой. Ещё удар! – и снова полёт по самой замысловатой траектории навстречу следующему удару. Падать на пол при этом категорически не рекомендуется, потому что в таком случае вся четвёрка набрасывается на тебя и начинает колотить, чем и куда придётся. Продолжительность игры зависит от физических кондиций заключённого. Игра считается законченной, когда он, то бишь заключённый, не в состоянии самостоятельно подняться на ноги. И вот начали они меня мутузить, а я, от нечего делать, дай-ка, думаю, пятидесятый псалом вспомню: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…» Я ведь мальчишкой во время литургии батюшке в алтаре помогал и многие молитвы у меня на слуху с самого детства. И вот летаю я из угла в угол, а сам про себя повторяю: «… Не отвержи мене от лица Твоего и духа Твоего Святаго не отыми от мене…» Как до этого места дошёл, чувствую изменилось во мне что-то: лёгкость какая-то появилась, а в груди – восторг и… не могу толком объяснить… сладость, что ли… И покой!.. Вот – точно!.. Покой!.. Я даже засмеялся: так на душе радостно стало!.. От неожиданности молодцы мои остановились, не понимают, чего это я смеюсь?.. У меня на лице живого места нет, всё в крови, а рот – в счастливую улыбку растянут… От уха до уха!.. С тех самых пор и перестал я чувствовать боль. То есть абсолютно!.. Чуть что, я тут же: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…» и… никакой боли!.. Только восторг и счастье!.. Они о мои ладони окурки тушили, пальцы в дверях зажимали, а я в ответ смеялся… Да и только… И они сдались. Думаю, скучно им стало: всё-таки безсилие утомляет.
– Сколько же на земле зла раскидано! – подперев подбородок кулачком, подле кухонного стола сидела Капа и глядела на Павла Петровича с удивлением и восторгом. Она улыбалась, но глаза её были полны слёз. Как же так?!.. Даже этот, пусть пожилой, но всё-таки очень интересный и, судя по всему, сильный человек изведал в свой жизни столько страданий и боли, что другие с ним никак не сравнятся.
И Капитолина вслух сказала то, что, очевидно, мучило её весь сегодняшний вечер:
– И когда же людям надоест мучить дружка дружку?.. Видать, не скоро…
– Что поделаешь, Капочка?.. Привыкай, – Алексей Иванович ласково погладил её по голове. – Все люди на Земле страдают. Каждый по-своему.
– Я-то ничего, я – привыкшая, а вот детишек жалко. Павел Петрович, а вы чего замолчали? Очень интересно, что вы рассказываете.
– Что ж, раз интересно, – улыбнулся Троицкий, – значит, продолжим.
Он немного помолчал, соображая, с какого места начать, и продолжил свой рассказ.
– И тут судьба моя сделала очередной вираж. Я встретил на Лубянке одного очень интересного человека…
– А там такие тоже попадаются? – полюбопытствовал Богомолов.
– Ещё бы!.. Я Тимофея Васильевича никогда не забуду!..
– Семивёрстова?..
– Вот те раз!.. – удивился Троицкий. – Да неужто ты его знаешь?!. Откуда, дядя Лёша?..
– Встречались, – кивнул головой Алексей Иванович. – Мы с Иваном даже в гостях у него были… На Сретенке… В первый же вечер, как в Москву приехали. Матушка его, божий одуванчик, ещё жива была…
– Да-а… Воистину тесен мир!.. А я… Нет, ты не поверишь, но я на её поминках водку пил.
Алексей Иванович даже присвистнул:
– Он меня тоже звал, да я не пошёл. Вот была бы штука, если бы мы с тобой на поминках Елизаветы Павловны встретились!.. Кстати, ты не знал её?..
– Нет, – покачал головой Троицкий.
– Забавная была бабулька… Царство ей небесное!.. Между прочим, потомственная дворянка, а тоже… Почётный чекист!.. Безпризорниками занималась…А вообще занятно было бы, если бы мы с тобой у Семивёрстова встретились!.. Но… не судьба.
– Ничего, как-нибудь в следующий раз. Но тогда уж мы с тобой заранее договоримся, чтобы не разминуться, – попробовал пошутить Павел.
– Следующего раза не будет, Паша.
– Почему так думаешь?..
– Потому как… Ты, верно, не знаешь, но… – Алексей Иванович развёл руками, – повесился Тимофей Васильевич.
– Что?! – Павел был потрясён. – Как?!.. Когда?!..
– Перед самым нашим отъездом из Москвы. Матушкины сороковины решил отметить, гостей назвал, стол накрыл и… Любил пофорсить, пыль в глаза пустить… Вот и уход из жизни обставил так, чтобы всех удивить… Театральное представление устроил…
– Но почему?!.. Когда я с ним общался, он не производил впечатления отчаявшегося человека.
– Он мне предсмертную записку оставил, – спокойно сказал Богомолов. – Ругал меня самыми последними словами, что я на те самые поминки, на которых ты водку пил, не пришёл. А свой уход из жизни объяснил очень просто: "Отобрали у меня всё, а взамен ничего не дали… Незачем жить… Скучно…" Его ведь из органов турнули…
– Это я знаю…
Странно, но самоубийство Семивёрстова произвело на Павла довольно сильное впечатление. Всё-таки с Тимофеем связан значительный кусок его жизни, который ни забыть, ни вычеркнуть из памяти невозможно!.. Он вспомнил их первую встречу в самом начале тридцать девятого года в подвале здания на Лубянке, и защемило сердце, заныло.
В комнату, где проходил очередной так называемый «допрос» Троицкого, быстрыми лёгкими шагами вошёл молодой подтянутый офицер с торчащим рыжим бобриком на голове. Павла только что окатили водой, и он, сплёвывая на бетонный пол сгустки крови, с трудом встал на ноги.
– Чем вы тут занимаетесь? – брезгливая гримаса исказила крупные, но довольно правильные черты лица офицера с бобриком. – Хоть бы придумали что-нибудь поновее, а вы лишь на кулак полагаетесь?.. Сила эта на рынке нужна, чтобы туши разделывать, а с людьми головой работать надо, фантазию иметь, воображение… Двадцатый век на дворе, а вы из пещеры никак выбраться не можете… Одно слово – питекантропы!.. А ну, брысь отсюда!..
Бойких, молодых парней, словно корова языком слизала.
– Вы, Павел Петрович, не обижайтесь на них, молодо-зелено. Бог силу дал, а вот умом обзавестись они сами не сумели. Нищета духа!.. Знаете поговорку: "Сила есть – ума не надо!.." Это про них.
Троицкий с любопытством разглядывал нового дознавателя. Что-то подсказывало ему: с этого момента он будет иметь дело с незаурядной личностью.
– Ну, давайте знакомиться, – офицер с бобриком протянул ему широкую сильную ладонь. – Семивёрстов Тимофей Васильевич.
Павел Петрович молча пожал протянутую руку.
– А что же вы?.. – следователь с укоризной посмотрел на подследственного, но тут же спохватился. – Ах, да!.. Я и забыл совсем – вы же с нами не разговариваете. Обидно, конечно, но ничего не поделаешь… Знаете, как мы вас между собой зовём?.. Великий Немой. Каждое утро в управлении все задают один и тот же вопрос: "Великий Немой заговорил?.." И каждый раз слышим в ответ: "Молчит". Очень мне захотелось с таким уникальным человеком познакомиться. Простите, любопытство вконец заело. Вы у нас уже третий месяц… гостите, а я так и не удосужился лично засвидетельствовать вам своё почтение. Но вот свершилось, и я рад. Очень рад.
Он вызвал конвой и велел отвести Троицкого к себе в кабинет.
Правда, кабинетом узенькую маленькую комнатку, куда они вошли, можно было назвать с большой натяжкой, но уже одно то, что Семивёрстов сидел в ней совершенно один, ничей посторонний взгляд не мог нарушить его покоя, было громадным преимуществом и удобством. Первым делом он вызвал в кабинет медсестру, чтобы та обработала разбитые в кровь губы Павла Петровича и заплывший левый глаз. Пока пожилая суровая женщина безмолвно колдовала над лицом Троицкого, Тимофей зажёг спиртовку и поставил на неё кружку с водой, затем открыл тумбу своего письменного стола, достал оттуда металлическую коробочку ещё дореволюционных времён и открыл крышку. Забытый аромат свежемолотого кофе ударил Павлу Петровичу в нос, и воспоминания, одно слаще другого, закружили его избитую голову
– Давненько не баловались? – спросил с улыбкой следователь. – Лично я без кофе не человек. По восемь чашек в день выпиваю. Вы как любите?.. Покрепче?..
У Троицкого хватило сил только на то, чтобы кивнуть головой. Он не верил своему счастью. Наконец-то, не будет бездушное быдло дышать ему в лицо кислым перегаром и орать хриплым прокуренным голосом, выставляя напоказ гнилые редкие зубы!.. Нормальный интеллигентный человек угощал его ароматным кофе и, похоже, был весьма и весьма к нему расположен. Нет, всё-таки есть справедливость на свете. 'Терпите, и воздастся вам!.."
Горячий кофе обжигал его разбитые, распухшие губы, причиняя нешуточную боль, но никогда, ни до, ни после этого, Павел Петрович не испытывал такого блаженства, такого полного и совершенного наслаждения.
– С этой чашечки кофе и начались наши ежедневные беседы с Тимофеем Васильевичем у него в кабинете. Вернее, его безконечные монологи, потому что я по-прежнему хранил абсолютное молчание. Поначалу я было захотел пойти навстречу такому расположенному ко мне человеку, но, слава Богу, вовремя спохватился: на свете нет никого опаснее, чем ласковый кагэбэшник, и решил не изменять раз выбранной тактике.
– И о чём же вы… вернее он говорил с тобой? – спросил Алексей Иванович.
– Обо всём. О театре, футболе, как мариновать шашлык, о международном положении, о женщинах… Да мало ли о чём?.. Даже о любви.
– Говорить о любви на Лубянке?!.. Очень интересно!..
– Именно на Лубянке, дядя Лёша. Там эта тема обретает новый, совершенно неожиданный смысл.
– Какой же именно?
– Например… Ты веришь, что существует на свете безкорыстная, жертвенная любовь?
Алексей Иванович почесал затылок.
– В принципе… да, верю.
– А Семивёрстов считал, что безкорыстно могут любить только собаки. И приводил мне немало примеров супружеской подлости и коварства. Благо, таких случаев в его практике было предостаточно. А любовь, по его мнению, сводится к проявлениям похоти и сладострастия. И вот представь, сидит человек в тюрьме, мечтает о встрече с любимой, а змей-искуситель по имени Тимофей, говорит ему: "Какая любовь?!.. Пока ты здесь сидишь, твоя любимая сучка успела двадцать раз изменить тебе и сейчас забавляется с двадцать первым кобелём". Каково это пережить человеку, который лишён возможности не то, чтобы защитить свою честь и достоинство, а просто выйти на улицу?!.. Конечно, ты можешь не верить, возмущаться, но! – червь сомнения уже проник в тебя и начинает медленно, незаметно точить изнутри. Всякое сомнение делает человека слабым, а Семивёрстов именно этого и добивался, дружески сочувствуя и сокрушаясь вместе со мной по поводу женского непостоянства. И я по собственному опыту знаю: нужны недюжинные силы, чтобы удержать душу свою в покое и чистоте.
– Ну, и как? – спросил Алексей Иванович. – Выдюжил?..
– С трудом, – улыбнулся Павел. – Ты не представляешь, дядя Лёша, как мне хотелось поспорить с Тимофеем, ответить ему, высказать всё, что я думаю о его доморощенной философии и о тех глубокомысленных сентенциях, которые он выкладывал передо мной "с учёным видом знатока", но… За всё время наших "бесед" я не произнёс ни слова. В камере, когда оставался один, признаюсь, про себя огромные монологи произносил и всякий раз побеждал в этом заочном споре, но при встрече с ним закрывал рот на замок и молил Бога, чтобы Он дал мне силы удержаться от искушения… И с Божьей помощью, чудом каким-то, но мне это удалось.
Капа тяжко, сочувственно вздохнула:
– Я бы так долго молчать не смогла!.. Меня всё время тянет поделиться с кем-нибудь, пожаловаться, совета попросить… Нет, в "молчанку" играть – это не по мне.
– Но ведь они могли тебя просто расстрелять. К чему вся эта канитель? Неужели для того только, чтобы подольше поиздеваться?.. Власть свою показать?.. – недоумевал Алексей Иванович.
– Понимаешь, при всех беззакониях, что творились в этом ведомстве, все чекисты – жуткие формалисты… Ого!.. Даже стихи получились!.. В вопросах соблюдения законности они на удивление щепетильны. Чтобы расстрелять человека без суда и следствия, им нужна бумажка с круглой печатью, где чёрным по белому должно быть написано, что имярек признался в том-то и том-то, на основании чего должен быть расстрелян. А какая тут бумажка, если за всё время так называемого "следствия" я ни слова не проронил. И гебешная машина сбой дала. Основа советского судопроизводства – "чистосердечное признание обвиняемого". В моём случае это не сработало.
По условиям «игры», в которую начал играть с ним Семивёрстов, Павел просто вынужден был терпеть. Он не разумом, а каким-то шестым чувством, нутром своим понимал: стоит заговорить, и он погубит не только себя, но, прежде всего, свою Зиночку. И ведь прав оказался!.. Перед тем, как расстаться со своим подследственным, Семивёрстов признался ему:
– Ну, ты – кремень!.. Уважаю. Первый раз за всю свою карьеру поражение потерпел. У меня все ломались… Ты первый, кто меня сломал… А вот, если бы заговорил, и себе бы приговор подписал, и Зиночку под монастырь подвёл бы. Стала бы она "женой врага народа", а с этой публикой у нас разговор короткий. Расстрелять её, может, и не расстреляли бы, но, что такое "зона", она бы узнала с лихвой. И на воле очутилась бы не раньше, чем лет эдак через пятнадцать-двадцать, больной, никому не нужной старухой. Но… Что говорить?.. "Если бы да кабы во рту выросли бобы!.." Дай руку твою пожать. Прощай, Павел Петрович!.. Ох, не завидую я тебе. Но ты сам свою судьбу выбрал!.. Так что, держись!..
Не понимал в тот момент Троицкий что именно имел в виду Семивёрстов, когда советовал "держаться". Даже предположить не мог, какие испытания его впереди ожидают. И "конвейер", и "пятый угол", и расплющивание пальцев в дверях, и горящие папиросы в ладонь – всё это представилось ему детскими забавами в сравнении с тем, что предстояло испытать в одиночной камере, куда его отвели прямо из кабинета Тимофея Васильевича Семивёрстова.
– На Лубянке есть внутренняя подземная тюрьма. Не знаю, сколько там всего этажей и на каком именно сидел я, но придумано дьявольски здорово!.. Именно там понимаешь, что значит «изолировать человека». В полном и абсолютном значении этих слов. Представьте, гладкие белые стены, под потолком лампочка в двести свечей, и главное, бездонная тишина. Пол затянут толстым серым сукном, на ногах у надзирателей войлочные тапочки, петь и разговаривать категорически запрещено… Ни звука, ни шороха… Прислушайтесь… даже сейчас, ночью, вокруг нас десятки, сотни звуков: скрипнула половица, часы тикают, машина проехала, дворник скребёт тротуар лопатой, урчит вода в кране… А там… Я до боли в ушах напрягал слух, чтобы услышать хоть какой-нибудь скрип, какой-нибудь писк, – ни-че-го!.. То есть – абсолютно ничего!.. Именно там я понял, что беззвучие может оглушить и довести до помешательства. Слуховые галлюцинации порой пострашнее зрительных. Ты начинаешь слышать какие-то голоса. Поначалу они звучат тихо, ласково, и ты даже радуешься, что они пришли к тебе. Но чем дальше, тем всё громче и громче в ушах твоих раздаётся, например, собачий вой, лязг дверного замка, скрип немазаных дверных петель или что-нибудь в этом роде, так что, в конце концов, звук становится такой силы, что начинаешь реально чувствовать: твои барабанные перепонки вот-вот лопнут от этой какафонии. Мучение…
Павел немного помолчал, потом, горько усмехнувшись, добавил:
– Я ведь не знал, что была Отечественная война. В своём подземелье на Лубянке я не слышал ни воя сирены, ни бомбёжек, ни грома оркестров, ни залпов салюта… Только в сорок седьмом, уже в лагере, мне рассказали, сколько… "интересного" я пропустил за эти безмолвные девять лет.
Похоже, бездонная тишина подземной лубянкинской тюрьмы пришла сюда, на эту мирную кухню. Стало неестественно тихо, так тихо, что горестный вздох Петра прозвучал в этой тишине резко и некстати. Все вздрогнули, обернулись. Он стоял в дверях, прислонившись к притолоке и, когда все посмотрели на него, страшно смутился, будто подслушивал что-то для себя запретное.
– Извините… я недавно вошёл… Можно, я тоже послушаю?..
Алексей Иванович в задумчивости поскрёб затылок.
– Мой тюремный опыт с твоим никак сравнить нельзя, но всё же, я полагаю, сидеть в общей камере намного лучше, чем в одиночке. Всё-таки люди вокруг…
– Ещё бы!.. – воскликнул Павел. – Одиночество – эта пытка пострашнее, чем даже самая мучительная физическая боль. Особенно, если ты не знаешь, когда это одиночество закончится. Завтра или через несколько лет?..
От этого тоже можно свихнуться. Помню, в детстве я жутко боялся смерти не потому, что рано или поздно наступит небытие, а потому что оно никогда не закончится… Ни через двадцать лет, ни через тысячу! Никогда-никогда!.. Ужас от этой мысли охватывал. Так и тут. Я приготовился ждать достаточно долго, но мне нужно было знать срок. Пусть через десять, через пятнадцать лет, но я выйду из этого каменного мешка. Поэтому я первым делом решил вести отсчёт времени. Конечно, я не видел солнца, день и ночь сменялись в каком-то другом, запредельном для меня мире, но суточный цикл можно было проследить по приёму пищи. Кормили меня три раза в сутки, значит, после третьего раза наступал следующий календарный день… Боже, как я был наивен!.. Уже через две недели я потерял счёт времени и не мог сказать: меня кормят завтраком, или это уже ужин. Сколько ни пытался начать отсчёт заново, ничего у меня не получалось. Тогда я решил хотя бы сохранить хорошую физическую форму. Придумал для себя цикл физических упражнений и занимался ими до изнеможения. Но этого мне тоже было мало!.. Не хватало такой же нагрузки для ума, чтобы мозги не превратились в киселеобразную массу никому не нужного серого вещества. Поначалу я вспоминал стихи, что учил когда-то в гимназии, а вслед за этим и сам стал упражняться в сочинительстве. За долгие годы одиночества я написал в голове несколько поэм, по-моему, штук шесть, и кучу стихов. Сейчас помню только отдельные строчки. Как ни старался зазубрить, запомнить навеки, одиночество быстро стирало их из моей памяти. Я почувствовал, что начинаю реально сходить с ума. И опять счастливый случай помог мне избежать этой печальной участи. Я хлебал из алюминиевой миски жидкую баланду, как вдруг напротив, на другом краю стола появился рыжий таракан. Он уставился на меня и, шевеля своими длинными усами, как мне показалось, с нескрываемым любопытством начал разглядывать меня. Тараканы появлялись в камере и раньше, но этот был какой-то особенный. Честное слово, в нём пробивались явные проблески самого настоящего интеллекта. Осторожно, чтобы не спугнуть своего нежданного гостя, я пододвинул поближе к нему хлебные крошки. Таракан секунду подумал, потом взял одну из них, ту, что побольше, и деловито убежал в щель, из которой появился. Я решил, что буду звать его Людовиком, – очень уж он был импозантен, и с этого момента началась наша дружба, которая вскоре переросла в творческое содружество.
И Павел рассказал своим слушателям, как в одиночной камере в подвале на Лубянке основал единственный в мире, уникальный и неповторимый тараканий цирк!.. Их было пятеро во главе с Людовиком. К сожалению, различать, кто среди его артистов женского пола, а кто мужского, Павел так и не научился, поэтому все они получили у него мужские имена: Чарли, Карл, Фемистоклюс и Ванечка. Чарли очень забавно бегал, Карл был невероятно строг во всех своих проявлениях, Фемистклюс необыкновенно артистичен, а последний, Ванечка, во-первых, был самым маленьким, а во-вторых, обладал явными комическими способностями. Он всё делал невпопад, частенько мешал своим старшим товарищам, но в результате получалось забавно, и его «номера» придавали представлению жизненность и милую непосредственность. Великолепная пятёрка выбегала на стол, ходила цепочкой по кругу в одну сторону и по команде – в другую, собиралась в кучку вокруг Людовика, опять же по команде разбегалась в разные стороны, и наконец!.. Это была вершина дрессуры Павла! – играла в «пятнашки». Как они понимали, кто «водила», так и останется тайной, но недаром же тараканы считаются древнейшими насекомыми на планете и насчитывают в своей родословной миллионы лет!..
Поводом к созданию тараканьего цирка послужил сущий пустяк. После очередной уборки в камере на полу осталась выпавшая из веника веточка, от нечего делать Павел поднял её и стал щекотать усы Людовика, и тот в ответ вдруг стал слушаться: шёл туда, куда его подгоняли. Так у Павла появился первый цирковой реквизит, и обыкновенная веточка стала палкой наподобие той, что всегда держит в руках дрессировщик хищников. Тигров или львов.
– Я с наслаждением занимался своим цирком и уже начал задумываться над тем, как и, главное, из чего, соорудить арену для моих артистов… Как вдруг пришла беда!.. – на глаза его навернулись слёзы.
– Какая?.. – с дрожью в голосе спросила Капитолина.
– Поморили моих товарищей… Дустом или иной какой гадостью, но вся труппа моя погибла!.. Последним скончался Ванечка… Он по обыкновению выбежал на стол, но, видимо, успел уже наглотаться отравы… Не сумел пробежать и трёх шагов, упал на спину и очень смешно задрыгал своими ослабевшими ножками… Последний комический трюк его оказался трагическим финальным аккордом… Красивая смерть настоящего артиста!..
Капа, не стыдясь своих слёз, горько заплакала:
– Но ведь это же… Безчеловечно!..
– Да, – согласился Павел Петрович. – Я был в отчаянье и решил: теперь-то точно – конец!.. Меня и так мало что связывало с жизнью, а тут лишили последнего. Но случилось чудо: у меня в камере перегорела лампочка!.. Погас свет… Только, пожалуйста, не смейтесь!.. Я сидел на полу и наслаждался этим нечаянным счастьем – темнотой, а это случалось в моей тюремной жизни так редко!.. Вдруг щеки моей нежно коснулось слабое дуновение ветерка, и я услышал… Честное слово услышал!., запах цветов на лугу и скошенной травы… Поднял голову и ахнул от изумления и восторга!.. Надо мной раскинулось бездонное голубое небо… и ватные белые облака бежали одно за другим… и журчал студёный ручей… И шелестела, шепталась о чём-то трава… а на лепестках полевых цветов звенели капли хрустальной росы… И кто-то склонился надо мной, и я ощутил тихую ласку, которая коснулась моей души. И радость, необыкновенная радость переполнила моё существо. Всё во мне ликовало и пело!.. Я узнал Её!.. Да, это была Она!.. Она – матерь всех скорбящих, отчаявшихся… Такой неземной любви я ещё никогда не испытывал!.. Я не знал, что можно так безконечно любить!..
Павел замолчал. Он опять перенёсся туда, в подвал на Лубянке, где испытал ни с чем не сравнимое счастье. Потом низко опустил голову.
– Ну, а потом… я очнулся. Кислый запах гнилых зубов и дрянного табака ударил мне в нос… Тяжёлая надзирательская лапа молотила меня по лицу… Кровь стекала по подбородку и капала на войлочный пол… Новая лампочка невыносимо резала глаза… надзиратель хрипло выплёвывал из себя слова: "Стоять сволочь!.. Стоять гадина!.." И другие – позабористей и похлеще!.. Как он меня ненавидел!.. А мне хотелось обнять его и расцеловать: так я его любил!.. Потому что знал – я теперь не один!..
– Счастливый вы!.. – вытирая бегущие по щекам непослушные слёзы, тихо проговорила Капа. – К вам Богородица приходила!.. Какое же это счастье!.. А ко мне никто не приходит. Ну, то есть совсем никто… Даже во сне… Я ведь тут тоже, как в тюрьме… Только не в такой страшной, как у вас, но… Всё одно: в тёплой, уютной, сытой, но в тюрьме… Друзей у меня: Матюша да Тамарка из молочного… Да и ту я вижу через день и всего по десять минут. Разве это жизнь? – и она пригорюнилась на своей табуретке.
Павел Петрович посмотрел на брата и, словно очнувшись, сказал:
– Кстати, Пётр, а я ведь тебе свой подарок так и не вручил!.. Капитолина, вы не помните, куда я свой портфель засунул?..
Капа тут же вскочила с табуретки.
– Как не помнить?!.. Принесу сейчас, – и быстро вышла из кухни.
– Как мать? – спросил Павел.
– Не спит, – коротко ответил Пётр и осторожно попросил: – Ты бы с ней поласковее.
– И рад бы, да она, по-моему, на это не очень охотно идёт.
Вернулась Капитолина с портфелем Павла в руках.
– Вот он… Тут ваш подарок.
Недаром Павел так надолго задержался у Верещагина-Суздальского: талантливый человек во всём талантлив и, уж коли вызвался помочь, сделает это наилучшим образом. Бездомные шахматные фигурки Вениамина Генкина обрели, наконец, своё законное жильё: две картонные коробочки из-под гуаши Иннокентий Олегович превратил в два лагерных барака с дверью и маленькими оконцами, забранными самой натуральной решёткой. Одним словом, художник постарался на совесть.
– Вот… – Павел аккуратно расставил фигурки. – Извини, шахматной доски не хватает, но это дело наживное. К тому же один из авторов композиции обещал мне подарок доделать, если, конечно, у него со здоровьем всё будет в порядке…
– Какая прелесть! – невольно вырвалось у Петра. – Это ты сам сделал?!..
– Что ты?!.. Что ты?! – Павел замахал руками, – Я такими талантами не обладаю.
– А кто же?..
– Один наш общий знакомый… Правда сейчас он висит в своём дворе на груше.
– Что?!.. Венька Генкин?!.. – казалось, имя это, произнесённое вслух, разнесёт всё вокруг вдребезги, наподобие бомбы. – Этот убийца?!.. – Пётр даже задохнулся от негодования.
– Да, Петя, убийца нашего батюшки.
– И ты принял от него этот подарок?!..
– Принял… Как видишь…
– Как ты мог?!.. Ведь он убил нашего отца!.. Ты, конечно, извини меня, Павел, но с твоей стороны это как бы… предательство. Да, именно так. Ты предал память нашего отца. Нет, это невозможно понять!..
И Алексей Иванович, и Капитолина замерли в испуге: уж очень суровым было это обвинение в адрес Павла. А тот только усмехнулся слегка и ответил брату спокойно, даже чуть иронично.
– Петя, давай мы с тобой уговоримся: не будем бросаться громкими словами. Особенно такими, как "измена", "предательство". Ни к чему хорошему это нас с тобой не приведёт. Тем более, что дарителя уже нет на этом свете.
– Я просто называю вещи своими именами! – в запальчивости выкрикнул Пётр.
– Может быть, и так, но всё-таки… удержись от таких безапелляционных обвинений. А вдруг они окажутся несправедливыми.
– Ну, знаешь ли!.. – младший брат кипел от возмущения и, похоже, успокаиваться не собирался.
– Что ж… Попробую объяснить тебе, почему я так поступил, – Павел чуть помедлил и заговорил с Петром мирно, даже ласково. – Ты говоришь: "Предал!"?.. Верно, Пётр, я, и в самом деле, отца своего предал, но не теперь, когда эти безвредные фигурки в подарок от Вениамина Генкина принял. Много раньше, когда по наущению того же Веньки из дому сбежал и с теми, кто потом его мученической смерти предал, дружбу водить начал. Каюсь. Великий грех на мне. И я за это своё предательство с лихвой получил. Только пойми меня правильно: я не хвастаюсь и не кичусь своими страданиями, а говорю, как оно есть: получил то, что должен был получить. А ты сам?.. Тоже ведь не с монахами из Давидовой пустыни все эти годы дружбу водил, а с теми, кто в той же партии, что и убийца нашего отца состоял. Так что не торопись меня к позорному столбу пригвождать. Мы с тобой по одной дорожке шагаем, и нам с тобой обоим за каждый наш проступок перед Богом отвечать придётся. Вот отчего тревожусь за нас всех и, прежде всего, за тебя. Но об этом мы с тобой после поговорим, не при всех. Это, что касается моего "предательства". Теперь далее. Если бы ты видел самого злодея Генкина!.. От человека одни руины остались. Он всего на год меня старше, а выглядел глубоким стариком. К тому же инвалид: без палки шага сделать не может. И наказание, которое он получил, пострашнее моего будет. Свои – своего!.. Понимаешь?.. Служить не за страх, за совесть, а в ответ получить десять лет лагерей и перебитый позвоночник. Вот почему и нарядил он всех своих прежних кумиров в арестантские робы и поместил их на зону. А закончил свою безславную жизнь вообще на грушевом суку. Я на пересылке своего первого следователя встретил. Помните, я рассказывал?.. "Перепуганного"?.. Он, как увидал меня, бросился ко мне, как к родному: "Вы живы?!.. Слава Богу!.. А то я боялся, что не смогу у вас прощения попросить!.." И повалился мне в ноги: "Простите!.. Не держите зла!.. Это не я – меня заставили!.." Видно было, повредился в уме человек…
Павел помолчал, а потом очень серьёзно добавил:
– Величие двадцатого съезда партии, на мой взгляд, не в том, что он признал незаконность сталинских репрессий и освободил из лагерей миллионы безвинных людей. Величие его в том, что признала наконец наша партия: "Да! Проиграли мы войну с собственным народом. В пух и прах проиграли!.."
– Постой!.. – возмутился Пётр. – О какой войне ты говоришь?!.. Тем более "с народом"?!.. Партия никогда с народом не воевала…
– Эх!.. Петя, Петенька, Петруша, Петушок!.. – остановил его Павел. – Мне-то зачем пыль в глаза пускать?.. Ты это на партийных конференциях делай, а я на своей шкуре испытал, что такое "забота нашей партии о благе народа". Себя-то зачем обманывать?.. В октябре семнадцатого большевики к власти пришли, потому что очень привлекательные лозунги на знамёнах свои начертали: "Мир – народам! Землю – крестьянам! Фабрики – рабочим!" Красиво звучит, ничего не скажешь!.. И повалил наш доверчивый народ за теми, кто им золотые горы сулил. А на деле, что вышло?.. Продразвёрстка, поголовная коллективизация, голод, мор вместо обещанной земли. Гражданская война вместо мира. И, наконец, тотальные репрессии вместо обещаной свободы!.. Ни мира, ни земли, ни фабрик простой люд в руки свои так и не получил. Замирились большевики, но только в Бресте с немцами, чтобы власть не потерять, а своим согражданам тотальную войну объявили. И не было в советской истории ни одного года нормального, спокойного… Ты-то лучше меня должен это знать: в самом центре партийной гущи варишься.
То ли потому, что Петру нечего было ответить, то ли потому, что не хотелось поздней ночью серьёзный спор начинать, но промолчал. Ничего брату не сказал.
На кухню заглянула Зиночка.
– Я вас по всему дому ищу, а вы вот где!.. Дядя Лёша, тебя мама просит буквально на пять минут.
Алексей Иванович поспешно вышел.
– Павел!.. – она ощущала себя, как на эшафоте. – Я тебе в гостиной постелила… на диване.
– Спасибо, Зина… Я вообще-то могу к себе в гостиницу пойти. У меня там шикарный номер. Полулюкс, – Павлу тоже было явно не по себе.
– Этого ещё не хватало! – возмутилась она. – Ты же не в гости… Ты к себе домой приехал!..
– Ну, да… Домой…
Не бывает более идиотского положения, чем то, когда не знаешь, как себя вести, о чём говорить. Пётр разрядил эту кошмарную ситуацию.
– Капа, Зиночка… Нам с Павлом поговорить надо… Как говорится: без свидетелей. Тэт-а-тэт…
– Конечно… конечно… я понимаю, – встрепенулась Зиночка.
– Мы вам не будем мешать, – поддакнула Капитолина.
Женщины вышли.
Минуту мужчины стояли не шевелясь… По разные стороны кухонного стола… И вдруг, не сговариваясь, бросились друг к другу!.. Крепко обнялись!..
– Павел!.. Брат!.. Родной мой!..
– Пл юшка-чудик!..
– Верно!.. Верно!.. Ты всегда меня "плюшкой" звал!..
– Вспомнил?..
– А я и не забывал… Павлик!.. Павлушка!..
– Ну, ну… Не реви!..
– Сам не реви!..
– А то опять "бабой" дразнить буду…
– И пусть!.. Дразни… Пусть!.. Ты ведь не знаешь, как я рад!.. Как рад!..
– Я тоже, братишка…
– Я не верил, что тебя нет!..
– Молодец!..
– Ни за что не верил!..
– И правильно делал!..
– Я ждал тебя каждый день!..
– Ну вот… И дождался…
– Павлик!.. Поверь!..
– Я верю!..
Пётр не выдержал и разрыдался.
– Товарищ партийный секретарь, как не стыдно?!..
– Наплевать!..
– Будет!.. Будет сырость разводить!.. Как маленькие! – Павел даже разозлился на себя и на брата. – Всё?.. Или врежу тебе как следует!..
– Врежь!..
Понемногу они успокоились, вытерли слёзы…
Как же Петру было тошно и неуютно!.. Он понимал, что должен объясниться с братом, причём сейчас же, не откладывая на "потом". Но как это сделать, чтобы брат его понял? Понял по-настоящему… И простил!.. Нет, даже не простил бы, а проявил хотя бы крохотную долю сочувствия. Ведь он не хотел ничего дурного, все его помыслы были направлены только к одному – помочь, сделать лучше!.. Но как назло все нужные слова разбежались, и он никак не мог отыскать того единственного, которое могло бы примирить непримиримое и соединить несоединимое!.. Что сказать?.. С чего начать?..
Павел видел, как Петру плохо!.. Очень плохо… Он жалел его и тоже мучительно искал слова поддержки и утешения… Искал и не находил… То, что случилось между ними, было настолько… "из ряда вон", что привычными мерками тут нельзя было обойтись. Молчание затягивалось и, чем дальше, тем больше приближало их к катастрофе. Оба понимали: ещё секунда, и они разойдутся в разные стороны, но теперь уже навсегда.
– Я, пожалуй, выпью, – сказал Пётр и открыл холодильник, – будешь со мной?
– Прости, я теперь совсем не пью… Только в исключительных случаях… На Новый год выпил, например, бокал шампанского, и голова сразу какая-то дурная стала… Отвык за девятнадцать лет…
– Напрасно отказываешься, – Пётр достал бутылку, – замечательный коньяк: "Варцихе"!.. Настоящий грузинский!.. Я в Москве на совещании в ЦК был, зашёл в гумовский гастроном и сразу три бутылки взял. У нас в Краснознаменске такого днём с огнём не найдёшь. В наших магазинах такой ассортимент – закачаешься. Во-первых, водка, ну, это само собой. Во-вторых, тоже водка. И в-третьих, она же, родимая! – он развёл руками. – А что поделать? Спрос рождает предложение!.. Сильная половина нашего населения всем другим напиткам именно этот предпочитает. Как говорил великий пролетарский писатель Максим Горький: «Вкус грубый, но здоровый».
Павел улыбнулся:
– А слабая половина вашего населения такого же мнения?
– Зачем?.. Для этой половины торговая сеть города предлагает широкий выбор наливок типа "Рябиновая" или "Спотыкач", а также роскошный портвейн за двенадцать рублей двадцать восемь копеек. Рекомендуется при запорах, а также для снятия напряжения у людей, страдающих тяжёлыми нервными расстройствами: за пятнадцать минут любого с ног валит! – он не стал искать рюмку или бокал, налил уникальный гумовский коньяк прямо в гранёный стакан. Невооружённым глазом было видно, что этот шутейный разговор радует его, позволяет хоть ненадолго оттянуть серьёзное выяснение отношений. – Ну, за нашу встречу Павел!.. За твоё возвращение!..
– Постой! – остановил его брат. – Налей и мне!.. Я ведь за твой полтинник так и не выпил!.. Нехорошо.
– Согласен, ужасно!
Второго стакана не нашлось.
– А давай из одного! – предложил Пётр.
– Давай, – согласился Павел. – И, если верить приметам, узнаем, кто о чём думает, – он поднял стакан с коньяком. – Поздравляю тебя!.. Желаю: будь здоров и всегда живи в согласии с самим собой! – отпил глоток, прищурил глаза и причмокнул губами. – Ты прав, напиток божественный!..
Прежде, чем выпить свою порцию, Пётр заглянул в стакан, словно хотел отыскать на дне его потаённые мысли брата. Очевидно, не нашёл их там, поэтому глубоко, сокрушённо вздохнул и выпил коньяк залпом, как водку.
– Ай-ай-ай! – покачал головой Павел. – Ну разве можно такой роскошный коньяк пить, словно банальную "Столичную"? Хорошее вино, равно, как и коньяк, надо пить маленькими глоточками, чтобы во рту оставалось приятное послевкусие. Ты лимончиком… Лимончиком закуси!.. – и пока Пётр, сжурив своё лицо, закусывал, спросил совершенно серьёзно: – Неужели вас, партийную элиту страны, таким элементарным вещам не обучили?..
– Нас другим вещам обучали… – Пётр с трудом разжевал и проглотил жёлтый лимонный кружок. – Очень кислое послевкусие, доложу я тебе.
– Ну что?.. Узнал мои тайные мысли? – вдруг очень серьёзно спросил Павел.
– А тут и узнавать нечего, всё и так ясно. Ты подумал…
– Ошибаешься. Я вот сижу и думаю: предложит мне братик чем-нибудь коньяк закусить? У меня с утра маковой росинки во рту не было. Вот и опасаюсь я, вдруг меня развезёт, всё закончится летальным исходом, и никакого серьёзного разговора у нас с тобой не получится.
– Господи! – обрадовался Пётр. – Ты бы сразу сказал! – и бросился к холодильнику.
– Сразу было неудобно, не успел человек порог дома переступить и тут же нахально требует: а ну-ка, дайте мне поесть сию же минуту!
– Как тебе не стыдно?! – Пётр начал выставлять на кухонный стол остатки прошедшего пиршества.
– Не сердись! – Павел поднял руки вверх. – Я шучу!.. Шучу…
– И ты, между прочим, не в гости, ты к себе домой пришёл. Вот… салат оливье, ростбиф… ветчинные рулетики… холодец…
– Подожди!.. Куда столько?.. Я теперь очень мало ем, к тому же Рождественский пост… Я бы рыбку заливную съел и… сыр вот этот… Прежде он "Рокфор" назывался?..
– Но ведь сыр – еда вовсе не постная?..
– Знаю… Прости меня, Господи!.. – и, перекрестившись, махнул рукой. – Так и быть!.. Согрешу…
Потом Павел принялся за еду, а Пётр сел напротив и, подперев подбородок, с каким-то умилением наблюдал за старшим братом. Бывало, в той, прежней, счастливой жизни до вселенской катастрофы, он точно так же исподтишка следил за тем, как Павел учит уроки, или мастерит воздушного змея, или тайком от матери крошит в блюдечко с горячим чаем крошки ванильного сухарика и дует, делая вид, что пытается остудить чай. На самом же деле брат устраивал в блюдце самые настоящие морские баталии, стараясь столкнуть крошки друг с другом. Нередко ему за это здорово доставалось от матери. Пётр рассмеялся.
– Что ты?.. – удивился Павел.
– Вспомнил, как ты за чаем в морской бой играл.
Ему вдруг стало необыкновенно легко и просто. Перед ним сидел его старший брат. В их жилах течёт одна кровь, и на этот свет появились они из одной утробы. Не может быть, чтобы он оттолкнул Петра от себя, заставил бы страдать ещё больше!.. Ему можно всё рассказать без утайки, не стыдясь, пожаловаться… Конечно же, он всё поймёт, и простит, и поможет!..
– Что ты всё улыбаешься? – Спросил Павел, смутившись. – Я что, смешно ем?
– Как я рад, что ты приехал! – ответил Пётр. Он стал вдруг очень серьёзен. – Ты даже не представляешь, как ты мне всё это время был нужен!.. Мне стыдно в этом признаться, но даже смерть отца я пережил не так остро, как твой уход из дома… Честное слово!..
И он рассказал брату, как жил почти сорок лет без него.