1

Повсюду в городе чувствовалось приближение Нового года. Сквозь заиндевевшие по краям витрины магазинов проглядывали важные деды-морозы из папье-маше с мешками подарков за спинами и разнокалиберные снегурочки, стоящие посреди ватных сугробов. Еловые лапы, подвешенные к потолкам серебряной канителью, лениво роняли на их головы зелёные иголки, а лёгкий морозец на улице приятно пощипывал раскрасневшиеся щёки горожан, торопливо снующих по заснеженным тротуарам в поисках дефицитных продуктов для новогоднего стола. В самых неподходящих местах возникали стихийные очереди: то, глядишь, шпроты «выбросили», то голубых от хронического недоедания голых цыплят, а то и свиные «голяшки» для холодца. На ёлочном базаре возле кинотеатра «Призыв» торчали облезлые палки «зелёных красавиц», а совсем рядом, в подворотне, ловкие молодые люди предлагали пушистые ёлочки любого калибра по коммерческим ценам. Горожане негодовали, злились, но… Что поделаешь?!.. Не встречать же Новый год под корявыми обсыпавшимися палками!.. И, проклиная городские власти, выкладывали из худеющих кошельков полусотенные купюры на радость оборотистым барыгам. Но вся эта суета вовсе не раздражала, как обычно, а создавала волнующее ощущение грядущего праздника. На площади, перед горкомом партии, установили громадную ель, залили небольшой каток, и целый день до позднего вечера под хриплые звуки динамиков, спрятанных среди разлапистых веток, по его блестящей поверхности скользила счастливая детвора.

Ура!.. Каникулы!..

Но у первого секретаря Краснознаменского горкома партии Петра Петровича Троицкого настроение было отнюдь не праздничное. В его кабинете шло экстренное заседание бюро горкома. Собралась городская партийная элита для того, чтобы обсудить подготовку к празднованию юбилея Петра Петровича, который намечался на третье января, но обсуждать членам бюро пришлось отнюдь не праздничную программу.

В городе случилось ЧП! В это трудно было поверить, но… Герой соц-труда, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета РСФСР Андрей Николаевич Новосельский попал… в медвытрезвитель!.. Казалось бы, ну что тут особенного?.. Слесарь-наладчик моторного завода перебрал маленько… С кем не бывает?.. Не только безнадёжные алкаши, но и вполне уважаемые и законопослушные граждане нет-нет да и попадают изредка в цепкие объятья "зелёного змия", и, как правило, никто этому факту сколько-нибудь серьёзного значения не придаёт. Но на этот раз рядом с Андреем Николаевичем в "Медвытрезвителе № 1" совсем некстати оказался корреспондент областной комсомольской газеты "Смена", некто Семён Ступак. Этот пронырливый бумагомарака не только не постеснялся признаться, что был доставлен в вытрезвитель милицейским нарядом, хотя на самом деле был абсолютно трезв и выполнял редакционное задание, но и написал ядовитый фельетон о своём соседе по вытрезвительской койке и выставил гордость городской партийной организации на всеобщее осмеяние. Фельетон был коротенький, и Андрей Николаевич фигурировал в нём не под своим именем, а под кличкой "Герой", но легче от этого не становилось. Героев в городе только двое: он да ткачиха Ольга Пастухова, которая никогда прежде в неумеренном употреблении алкоголя замечена не была, поэтому ушлые горожане безошибочно определили, о каком именно "герое" идёт речь.

И народ загудел!..

Что поделать?.. Любят наши сограждане чужой позор. Тем более, если он знаменитых людей касается. А разруливать скандальную ситуацию ни в чём неповинным людям приходится.

Не успели члены бюро горкома занять свои привычные места, как в кабинете Троицкого раздался телефонный звонок. Звонил Олег Павлович Кахетинский, секретарь обкома партии по идеологии.

– Приветствую, Пётр Петрович!.. Как себя ощущаешь?.. – в голосе Кахетинского проскальзывали злорадные нотки. Он откровенно не любил Троицкого, за глаза называл его "поповичем" и при каждом удобном случае старался уколоть побольнее.

– Благодарствую, Олег Павлович, – в тон ему ответил Пётр Петрович. – Давление что-то пошаливает.

– Рановато в твоём-то возрасте… Рановато… – посочувствовал обкомовский секретарь. – Уж не фельетон ли в сегодняшней "Смене" тому причиной? Ты, конечно, успел его прочитать? – ехидно поинтересовался Кахетинский.

– А как же! – бодро ответил Троицкий. – Я смолоду приучил себя первым делом прессу просматривать.

– Ну?.. И как тебе фельетончик?.. Забористо написано, как считаешь?..

– Очень… Перо у журналиста бойкое.

– Что верно, то верно. Профессионал!.. Что делать собираешься?.. Случай, согласись, неординарный.

– Не хотелось бы горячку пороть… Прежде всего разобраться надо…

– Ты это о чём? – искренне удивился Олег Павлович. – И так всё яснее ясного. Ты лучше подумай, какие меры принимать будешь. И с решением слишком не тяни. Имей в виду, к полудню "Хозяин" ждёт результата. Да-а! Не завидую я тебе, Троицкий!.. Влип ты в дерьмо по самую макушку!.. Ну, будь здоров, дорогой!.. Не кашляй! – и в трубке зазвучали короткие гудки.

Пётр Петрович увидел, как на том конце провода злорадно ухмыляется и сладострастно потирает руки торжествующий Кахетинский. Троицкий немного помедлил, потом, положив трубку на рычаг, обвёл взглядом собравшихся у него в кабинете…

– Звонил Кахетинский, – сообщил он. – Сейчас без четверти десять. В полдень, не позже, наше решение должно лежать у него на столе в обкоме. Прошу членов бюро высказываться по существу.

А члены, ошеломлённые случившимся, совершенно потерянные, стараясь не глядеть друг другу в глаза, внимательно изучали рисунок на ковре, лежащего на полу секретарского кабинета. Все упорно молчали. Никто не решался слова вымолвить… Да и что они могли предложить?.. Поставить Новосельскому на вид?.. Объявить выговор?.. Или же… Язык не поворачивается даже шёпотом произнести такое… Исключить?!.. Кого?!.. Члена ЦК?!.. Депутата?!.. Подобных прецедентов в новейшей истории городской партийной организации никогда прежде не было… Во всяком случае, никто из присутствующих не мог припомнить чего-либо подобного, и на чужой опыт сослаться было невозможно.

– Товарищи! Мы с вами должны понять: происшествие позорным пятном ложится на всех нас, и в ответе – мы все. Все. Без исключения!..

Сказанное не произвело на собравшихся должного впечатления. Гнетущая тишина висела в прокуренном воздухе кабинета и растворяться не собиралась.

– Ну, что?.. Так и будем в "молчанку" играть?.. – спросил Троицкий и, не получив ответа, обратился к "герою" фельетона: – А ты, Андрей Николаевич, что сам думаешь?..

Багрово-красный "герой" по-бычьи мотнул головой, с плохо скрываемой злобой шарахнул мозолистым кулаком по подлокотнику кресла, в котором сидел, и прохрипел:

– Убить меня мало!.. Подлеца!..

– Это мы ещё успеем, – тихонько проговорил второй секретарь горкома Борис Ильич Мяздриков. Маленький, незаметный человечек, он сидел в самом дальнем углу кабинета под фикусом и что-то чертил в своём блокнотике. – У меня вопрос к нашим доблестным стражам порядка. Как так получилось, что наряд милиции вместо того, чтобы отвезти всеми уважаемого человека домой, доставил Андрея Николаевича в вытрезвитель?.. Нужно быть последним идиотом, чтобы сотворить эдакое!.. Или я неправ?.. – спросил Борис Ильич, как бы ни к кому не обращаясь и не отрывая глаз от блокнотика.

Со своего места грузно поднялся начальник городского отдела милиции подполковник Пётр Васильевич Кудлай.

– Старший сержант Лютиков с сегодняшнего дня из органов милиции уволен, – коротко доложил он.

– Ну, спасибо, дорогой. Успокоил. А то я боялся: вдруг ты ему благодарность объявишь… За проявленную бдительность. А ты наказать его решил. Молодец!..

Кудлай засопел и прибавил:

– Лютикова только одно оправдать может: он не знал в лицо Андрея Николаевича.

– Ты считаешь это оправданием?..

– Ну… Как бы… В некотором смысле…

– А я считаю, – безжалостно оборвал Кудлая Мяздриков, – это огромная промашка в твоей работе, Пётр Васильевич!.. Личный состав городской милиции обязан в лицо знать всех уважаемых людей в городе. А то вы в своём рвении безмозглых кретинов до того дойдёте, что обезглавите город. А оправдание вот оно – мы начальство в лицо не знали. Или я неправ?

– Виноват. Исправлюсь.

– А ты – молодец!.. Даже собственные ошибки признаёшь и обещаешь их впредь больше не повторять, Я тебя правильно понял?..

– Так точно, – отрапортовал Кудлай.

– Нет бы тебе этого Лютикова из органов не сегодня, а три дня тому назад уволить, глядишь, позора избежать удалось бы. Или я не прав?

– Такое не повторится больше… Честное слово.

– Кстати, скажи, начальник медвытрезвителя тоже в лицо Андрея Николаевича не знал или ослеп на короткое время?

На главного городского милиционера было жалко смотреть: его огромное тело, казалось, вот-вот лопнет от нечеловеческого напряжения.

– Предлагаю объявить товарищу Кудлаю строгий выговор с предупреждением, что в случае повторения подобных инцидентов будет поставлен вопрос о целесообразности дальнейшем пребывания его в рядах нашей партии, – не повышая голоса и по-прежнему не отрывая глаз от блокнотика, спокойно проговорил Мяздриков.

Пётр Петрович понимал: это не выход из положения, но всё жё начало положено, поэтому поставил предложение Бориса Ильича на голосование.

– Кто "за"?.. Единогласно.

Проголосовав, члены бюро почувствовали некоторое облегчение и оторвали, наконец, свои взгляды от секретарского ковра. Появилась уверенность: решение чудовищной проблемы вот-вот будет найдено. Стала ясна стратегия – во что бы то ни стало отвести от Новосебльского обвинения в содеянном. Но как?!..

И все принялись судорожно соображать. Тишина, которая на сей раз повисла в воздухе, уже не была столь мучительно-безнадёжной. Проблески мысли осветили хмурые лица собравшихся в кабинете слабым лучом надежды.

– Зря вы так!.. – раздался хриплый голос виновника происшествия. – Я один во всём виноват. Не годится, чтобы из-за меня безвинные люди страдали. И Лютиков…И Пётр Васильевич… И другие тоже… К чему больше меры меня позорить?..

Он говорил, с трудом подбирая слова. Самая настоящая мука светилась в его страдальческих глазах.

– Андрей Николаевич, ты диспансеризацию в последний раз когда проходил? – осторожно спросил Новосельского главврач городской клинической больницы Роман Моисеевич Фертман.

– Чего? – не понял тот.

– Ты когда у нас обследовался?

– Зачем?..

– На предмет здоровья, – главврач излучал немыслимую доброту и сердечность.

– Никогда не обследовался. Мне это ни к чему.

– А вот я думаю, дорогой Андрей Николаевич, напрасно ты так манкировал состоянием своего здоровья, – Фертман раскрыл свой пузатый, видавший виды кожаный портфель и достал из его недр старинный тонометр. – Давай-ка мы с тобой для начала давленьице измерим. Снимай пиджачишко свой.

– Да я… – попробовал сопротивляться герой, депутат и член ЦК в одном лице.

Но договорить ему не дали.

– Правильно!..

– По лицу видно, давление повышенное!..

– Краснота какая-то… неестественная!..

– И руки дрожат!..

– Слишком легкомысленно к своему здоровью относишься!..

– Ты народу, Андрей Николаевич, здоровым нужен!.. – в один голос загалдели члены бюро. Они-то сразу поняли, куда клонит мудрый еврей.

– Двести двадцать на сто сорок!.. Гипертонический криз!.. Необходима срочная госпитализация! – объявил свой приговор Фертман. – Пётр Петрович, вызывай "Скорую".

Не часто можно увидеть, чтобы сообщение о болезни человека вызвало такой всеобщий энтузиазм. Хмурые складки на лицах членов бюро разгладились!.. Глаза засветились радостью… Нет, больше – счастьем! Как они в эту минуту любили друг друга!.. Как гордились тем, что среди них нашёлся этот удивительный врач, который в один миг превратил преступника в жертву и спас городскую общественность от неминуемого чудовищного позора!..

Пётр Петрович вызвал секретаря. В кабинет сначала величественно вплыл бюст Леокадии Степановны, а следом она сама появилась на пороге кабинета с блокнотом в левой руке и авторучкой в правой и торжественно замерла, ожидая распоряжений. Трагическое выражение, как театральная маска, застыло на её красивом лице. Конечно же, она, знала: над головой её драгоценного шефа нависла смертельная угроза и ожидала самого худшего. Её опасения подтвердились.

– Леокадия Степановна, вызовите, пожалуйста, "Скорую"…

Секретарша охнула, выронила блокнот и попыталась освободившейся рукой ухватиться за дверной косяк, но вся обстановка кабинета, мебель и столпившиеся у стола люди вдруг уплыли куда-то в сторону, миндалевидные глаза её заволок противный серый туман, ноги подкосились, и она рухнула в обморок.

«Скорая» увезла растерянного, плохо понимающего, что происходит, Новосельского в больницу, Леокадию Степановну привели в чувство с помощью нашатырного спирта, члены бюро разошлись, и в кабинете Петра Петровича Троицкого остался только Мяздриков. Фертман обещал через полчаса прислать выписку из истории болезни героя, депутата и члена ЦК, в которой чёрным по белому должно было быть написано, что Андрей Николаевич три дня назад, возвращаясь с работы, прямо на улице упал в обморок, так как у него случился микроинсульт, а невежественный милицейский патруль принял болезненное состояние товарища Новосельского за алкогольное опьянение. Так что с медицинской точки зрения всё складывалось – лучше не придумаешь.

Теперь предстояло заняться автором фельетона? Семёна Ступака необходимо было обезвредить в самое кратчайшее время: до полудня оставалось чуть больше часа. Леокадия Степановна позвонила в корпункт газеты "Смена" и низким грудным голосом, как это умела делать только она, ласково пригласила Ступака на беседу в горком. Тот в ответ коротко хохотнул и сказал, что с "товарищем, который обладает таким волнующим голосом, побеседует с огромным удовольствием". Каков наглец!..

Судя по всему, характер у него был зловреднейший, и становилось ясно, с ним просто так не разделаешься. К сожалению, времени у них было в обрез, и жесточайший цейтнот не позволял собрать нужную информацию. Мяздриков позвонил нескольким знакомым и сумел выяснить, что Семёну около тридцати. Вредных привычек не имеет, в порочащих связях замечен не был. Холост, живёт с матерью и тремя собаками в комнате площадью 10 кв. метров в коммуналке. Матушка его два месяца назад перенесла инсульт, на улицу сейчас не выходит, и все заботы по ведению домашнего хозяйства Ступаку пришлось взвалить на себя. Вот и всё. Обладая такими скудными сведениями, им приходилось полагаться только на собственную интуицию.

– Ничего, Пётр Петрович, нам не привыкать стать. И не из таких ситуаций выруливали, – успокаивал Троицкого Борис Ильич. – Вспомни "Унитаз". Казалось, кранты? А ведь обошлось… Или я неправ?..

"Унитазом" назывался рукописный журнал, который появился в школе № 23 прошлой осенью. Это была образцово-показательная школа, в которой учились дети всей партийной и советской элиты города. И вдруг – на тебе!.. Подпольный журнал!.. За такие вещи у нас в стране по головке не гладят. Никого не интересовало, что в так называемом "подпольном" издании были совершенно безвредные стишки юмористического содержания не самого высокого пошиба. Сам факт существования "Унитаза" привёл в трепет областное партийное руководство. А что вы думаете? Сначала невинные стишки: "Пописай в бутылку, смотри не кричи: берёт с тебя доктор анализ мочи!", – а следом, глядишь, и что-то более серьёзное!.. Например, главный лозунг журнала, крупными буквами кричащий с лицевой страницы: "Хватит дрыхнуть! Пора вставать! За правое дело иди воевать!"… Понимаете, что сие означать может?.. А?.. "За какое такое "дело" вы воевать собрались?.. И почему оно не "левое", а "правое"", спрашивается. То-то и оно!.. С огнём, дорогие товарищи, играете!.. Вы, что, хотите, чтобы из "уни-тазовской" искры возгорелось нешуточное пламя?!

В городском руководстве наступил глубокий траур. Намечались очень крупные перемены.

И вдруг!..

Ох, уж это спасительное "вдруг"!..

Накануне выездного заседания бюро обкома, на котором должен был обсуждаться вопрос об "Унитазе", повестка дня было срочно заменена. Пункт первый гласил: "Подготовка городского коммунального хозяйства к зимнему отопительному сезону"!.. А куда подевался вопрос об "идеологической диверсии в общеобразовательных школах Краснознаменска", никто толком понять не мог.

Правда, и за подготовку к отопительному сезону краснознаменскому начальству досталось: все руководители "на вид" схлопотали!.. Но разве может это жалкое "на вид" идти в сравнение с тем наказанием, которое грозило им за "идеологическую диверсию"?!.. Там даже уголовной статьёй попахивало.

Только спустя полгода выяснилось, что "спасителем" Троицкого "со товарищи" стал директор Мясо-молочного комбината № 1 Аскольд Янович Цорн. Потомок то ли шведов, как утверждал он сам, то ли евреев, как болтали про него злые языки, костьми лёг, только бы не допустить серьёзного разбирательства дела об «Унитазе». Выяснилось, его прямой потомок, а именно – сын Вованчик – являлся основателем, главным редактором и единственным автором диверсионного издания. Потомку шведского еврея влетело по первое число: пару дней он даже за парту садился с величайшей осторожностью и всё норовил устроиться как-то бочком. А для областного начальства была срочно организована экскурсия на комбинат, которая завершилась обильной дехустацией и раздачей экскурсантам лучших образцов продукции краснознаменских колбасников. Поговаривали, что в кульках с ветчиной и сырокопчёной колбасой были зарыты конверты с крупными денежными купюрами, но, конечно же, это была чудовищная клевета. Настоящие коммунисты чисты и неподкупны – за взятки свои партийные принципы они не продают!..

И вот теперь Пётр Петрович и Борис Ильич, закрывшись в кабинете Троицкого, решали, как начать разговор с пронырливым журналистом. После недолгого, но бурного обсуждения пришли к выводу, что надо использовать тактику Аскольда Яновича: решить проблему мирными средствами. А если с помощью пряника, добиться положительного результата не удастся, что ж… Тогда и кнут пустить в ход.

Ведомый Леокадией Степановной, Ступак бодро вошёл в кабинет, небрежно развалился в кресле и победоносно поглядел сначала на Петра Петровича, расположившегося за своим столом, а затем и на скорбную фигуру второго секретаря, устроившегося в облюбованном уголочке под фикусом с привычным блокнотиком в руках Семён Ступак оказался маленьким бойким человечком. Чёрные маленькие глазки и орлиный профиль выдавали в нём принадлежность к древнему библейскому роду. Манеры у журналисты были развязные. Но это говорило скорее о внутреннем зажиме, чем о безшабашной смелости. Потёртая серенькая курточка, рубашка в крупную красно-синюю клеточку, стоптанные башмаки и махрящиеся снизу брючки свидетельствовали о скудности его бюджета, и это обстоятельство давало партийным "боссам" дополнительный шанс. Они понимающе переглянулись.

А собкор "Смены" наслаждался моментом. Впервые за свою недолгую журналистскую карьеру он удостоился приёма у партийного начальства. Какой волнующий, какой прекрасный момент!.. Он тщательно подготовился к разговору и уже заранее смаковал, как он им врежет правду-матку, как посадит в лужу и оставит с носом этих сытых, самодовольных партийных бонз. Семён знал, что ситуация в его руках, и ждал, что его начнут уговаривать, просить, угрожать, в конце концов. И вот тогда он им покажет, почём фунт партийного лиха!..

Но ничего этого не было и в помине. "Бонзы" с любопытством разглядывали утонувшего в кожаном кресле маленького человечка и… молчали.

Пауза затягивалась, и Ступак занервничал. Первый секретарь, по-видимому, не только не собирался учинять ему разноса, но дружелюбно улыбался, и в глазах его светилось даже некое подобие сочувствия. Постепенно пыл журналиста начал угасать, и в душу закралось тревожное безпокойство. Эти двое что-то задумали, но что, он понять не мог.

Сидеть в кожаном кресле вдруг стало как-то очень неуютно, захотелось поскорее выбраться из его мягких недр и оказаться на свободе. Семён заворочался, заёрзал, стараясь устроиться поудобнее, но только усугубил безнадёжность своего положения.

– Можно я на стул сяду? – неожиданно спросил он.

– Конечно, конечно, – тут же отозвался Троицкий. – Главное, чтобы вам было удобно, товарищ Ступак.

– Не привык я в таких… мебелях. Нашему брату чего-нибудь попроще бы, – попытался пошутить Ступак, выползая из кожаного нутра. Но шутка как-то не получилась, и от этого несчастному журналисту стало тоскливо и тошно на душе. Захотелось бежать из этого кабинета. К маме, к собакам… С ними ему всегда было спокойно и хорошо.

– Ну, что скажете, Семён Львович? – спросил из своего угла Мяздриков.

– Я?!.. – растерялся Ступак. – Я думал, у вас ко мне какие-нибудь вопросы… имеются.

– Как живёте? – в свою очередь поинтересовался Троицкий. – Какие проблемы?.. Пожелания?.. Просьбы?..

– Проблемы?.. – Семён был совершенно сбит с толку. – Да я, собственно… Нет у меня никаких проблем…

– Так не бывает, товарищ Ступак, – улыбнулся Борис Ильич. – Проблем только у покойников нет, а у нас, грешных, проблема на проблеме сидит и проблемой погоняет! – и расхохотался, довольный, как ему показалось, удачной шуткой.

Обезкураженный журналист разозлился.

– По-моему, это у вас из-за моей публикации проблемы возникли. Для того и вызвали "на ковёр"?.. Что ж!.. Валяйте, снимайте стружку!..

– Во-первых, Семён Львович, никто с вас стружку снимать не собирается, – охолонил Ступака Пётр Петрович. – А во-вторых, нам действительно интересно, как живут наши молодые специалисты. Вам сколько лет?

– Двадцать семь…

– Институт когда закончили?

– В прошлом году…

– Что так поздно?..

– Меня после школы в армию призвали.

Партийные секретари сочувственно покачали головами.

Семён ничего не понимал. Дружелюбный тон и ласковые глаза говорили, что этих двоих его судьба, действительно, интересует. Но по нормальной логике советских людей так не бывает!.. Во всяком случае, не должно было бы быть!..

– Где служили?

– В Севастополе… В отряде водолазов…

– А я в Североморске на подводной лодке… Всю войну, от звонка до звонка, – с какой-то ностальгической грустью проговорил Мяздриков. – В каком звании на дембель пошёл?

– Старшина второй статьи.

– А меня кавторангом комиссовали… В сорок шестом… Давление, будь оно неладно!.. Но это всё неважно!.. Главное, мы с тобой, братан, оба забортной воды хлебнули. Или водолазы, как-то иначе своих салаг крестят?..

– Не знаю, – смутился Семён. – Меня никто не крестил.

– А у нас, у подводников, существует железная традиция: новобранец обязан выпить стакан забортной воды и поцеловать раскачивающуюся кувалду. Поверьте, это совсем не просто. Некоторым удаётся всего лишь ссадиной отделаться, а я рот в кровь разбил… Двух передних зубов лишился… Глядите!..

И широко улыбнувшись, Борис Ильич сверкнул серебряными коронками.

– Вот кому повезло, так это Петру Петровичу, – съязвил Мяздриков. – Он кувалду не целовал и вообще всю войну пороху не нюхал. В штабных блиндажах просидел… Ему нас с тобой ни за что не понять. Согласен, Семён?..

Как-то незаметно Мяздриков перешёл с журналистом на ты.

– Тоже мне "морской волк"! – огрызнулся Троицкий. – Каждый из нас на войне своё дело делал, и не гоже нам с тобой, Борис Ильич, боевыми заслугами хвастать!.. – похоже было, что Пётр Петрович даже слегка обиделся.

– А я и не хвастаю. Всего лишь констатирую факт. Мы с Семёном – кореша, а ты… Прости меня, товарищ Троицкий, но ты – самая настоящая "штабная крыса"!..

Он сказал это так смачно, с таким ядовитым подтекстом, что даже Ступак не выдержал и улыбнулся.

– Ладно, – Пётр Петрович перевёл разговор в серьёзное русло. – У вас дети есть Семён Львович?..

Журналист горестно покачал головой.

– Нет… Пока нет…

– Но вы женаты?..

Та же реакция.

– Не могу поверить, что у тебя на примете никого нет, – многозначительно подмигнул Мяздриков.

Семён густо покраснел. Не мог же он вот так, сразу, с бухты-барахты, признаться совершенно чужим людям, что уже год, два месяца и восемнадцать дней отчаянно влюблён в Шурочку Крохину – библиотекаршу Некрасовской библиотеки, что Шурочка отвечает ему взаимностью, но дальше поцелуев в подъезде её дома на Банной улице дело у них не зашло.

Борис Ильич всё понял и без слов. Потрепав непослушный вихор на затылке молодого специалиста, дружески посоветовал.

– Дружище, зря время теряешь?.. Учти, молодость быстро проходит. Помнишь, как это у Крылова?.. "Оглянуться не успеешь, пенсия катит в глаза"… Послушайся доброго совета: наплюй на всё и женись!..

– Не могу, – еле выдавил из себя Семён.

– Отчего? – удивился Пётр Петрович.

– Жить негде… У нас с мамой только десять квадратов в коммуналке.

– А у твоей суженой?

– У неё чуток получше, две комнаты. Но в них уже три семьи живёт. Старший брат женат и вот-вот отцом станет. А младший… вообще спит на кухне.

Партийные секретари переглянулись.

– Что ж… – после многозначительной паузы медленно проговорил Троицкий. – В этом вопросе мы попробуем вам помочь, товарищ Ступак.

– Правда?!.. – Семён не верил своим ушам.

– Я, конечно, ничего определённого обещать не могу… – тут же остудил его восторг Пётр Петрович, – но… попытка не пытка. Борис Ильич, ты случайно не знаешь, сдали дом на мелькомбинате?..

– По-моему, сдали.

– И, может быть, какая-нибудь комната освободилась… За выездом. Ты же у нас за строительство отвечаешь. Для тебя подобный вопрос решить – раз плюнуть… Помоги молодому специалисту.

– Попробуем, – коротко ответил Борис Ильич и сделал пометку в своём блокнотике.

– Да я!.. Я за вас!.. За вас… Я… Всю жизнь Бога буду молить!.. – неожиданно выпалил совершенно ошалевший от радости собкор комсомольской газеты.

Троицкий с Мяздриковым от души рассмеялись:

– Ну, это, пожалуй, лишнее, – отсмеявшись, проговорил Пётр Петрович, – чтобы комсомолец Бога молил.

– Я в фигуральном смысле… – стал оправдываться комсомолец.

– Это я понял, – остановил его Троицкий.

В кабинет величественно вплыла Леокадия Степановна, молча положила на стол Первого секретаря какой-то листок и так же величественно удалилась.

Троицкий взглянул на листок, потом посмотрел в сторону Мяздрикова, который в знак согласия прикрыл глаза, и спросил журналиста ласково.

– Вы не догадываетесь, Семён Львович, зачем мы вас в горком пригласили?

– Догадываюсь, – буркнул тот и в тот же миг совершенно отчётливо понял: мечтам о собственной комнате не суждено сбыться.

Какую свинью этим двум вполне симпатичным мужикам подложил!..

Но разве он мог даже на секунду предположить, что этот дурацкий фельетон помешает осуществиться его самому заветному желанию?!.. Его пером водил обыкновенный журналистский азарт. О последствиях Семён тогда не думал… Дурак!.. Впрочем… не такой уж он дурак, если понимал, что отрекаться от написанного было безсмысленно… Оправдываться?.. Зачем?!.. Прощения просить?.. Только этого не хватало… И он решил: раз так, нужно стоять до конца.

– Я правду написал! – с плохо скрываемой злобой процедил он сквозь зубы.

– В том-то и дело, что нет, дорогой Семён Львович, – раздался из-под фикуса голос Бориса Ильича. – Вы оболгали уважаемого, заслуженного человека, товарищ Ступак!.. – Мяздриков опять прешёл с журналистом "на вы". – И я вам, честно скажу, мне вас искренне жаль. Как вы теперь в глаза нашей общественности смотреть будете?!..

В глазах у Семёна потемнело!.. Уж в чём-чём, но обвинять его во лжи?!.. Это уже слишком!..

– Я?!.. Оболгал?!..

– Да!.. Вы!.. Оболгали!..

– Ну, знаете… – Ступаку не хватало слов. – Я же с ним вместе!.. Я же не в санатории… мы с ним… в медвытрезвители на соседних койках валялись!.. Я собственными глазами видел!..

– Видеть-то вы видели, но что?..

– Как это что?!..

– Рядом с вами лежал не "заслуженный алкаш", как вы написали в своем фельетоне, вы позволили себе издеваться над больным человеком, жизнь которого до сих пор вызывает у врачей серьёзные опасения. Вот, не угодно ли взглянуть, – и Пётр Петрович протянул Семёну листок, который минуту назад внесла в кабинет первого секретаря Леокадия Степановна.

Это была выписка из истории болезни Андрея Николаевича Новосельского, заверенная печатью и тремя подписями ведущих специалистов гор-больницы, включая главного врача Фертмана Романа Моисеевича. Выписка гласила, что означенный "товарищ Новосельский поступил в больницу с острым гипертоническим кризом и подозрением на микроинсульт".

– А запах?.. – тихо спросил потрясённый журналист.

– Какой запах? – удивился Мяздриков.

– Изо рта этого… "больного"… за версту несло перегаром… Да ещё каким!.. Там, по-моему, и пиво, и "Три семёрки", и даже самогонка присутствовали…

– А вы, товарищ Ступак, оказывается, крупный специалист по запахам!.. Вам бы не в комсомольской газете, а на парфюмерной фабрике "нюхачом" работать! – съязвил Борис Ильич. – Слыхал я, очень редкая специальность, и в людях с такими уникальными способностями, как у вас, постоянная нужда. Кстати, зарплата там высокая. Послушайтесь доброго совета, Семён Львович, смените профессию… А?..

– Он был мертвецки пьян!.. – упрямо твердил Ступак. – Вы персонал вытрезвителя спросите. Вам все скажут!..

– С персоналом мы отдельно разбираться будем, – пообещал первый секретарь. – То, что простительно вам, неопытному журналисту, непростительно специалистам. Они-то должны были определить, что у Андрея Николаевича серьёзные проблемы с артериальным давлением.

– Если у вашего товарища Новосельского и были проблемы с давлением, то только от пьянства, – стоял на своём Семён.

– Допустим, вы правы, – неожиданно предположил Мяздриков. – Но какое это имеет значение, товарищ Ступак?..

– То есть как?!..

– А так. Что это меняет?..

– Всё!.. – журналист решил стоять до конца.

– Ошибаетесь, милейший Семён Львович! – в голосе Бориса Ильича вновь зазвучали стальные нотки. – Официально Андрей Николаевич серьёзно болен. Скажите, чему поверит наша общественность?.. Вашему голословному утверждению или официальному заключению консилиума специалистов?.. Что молчите, товарищ Ступак?.. Имейте в виду, вас можно и к административной ответственности привлечь. За клевету! – и добавил, но уже чуть мягче: – Мне вас искренне жаль.

Собственный корреспондент областной молодёжной газеты "Смена" был наголову разбит.

"Сволочи!.. Как первоклашку, вокруг пальца обвели!.."

Он сидел на стуле, словно приговорённый, низко опустив вихрастую голову, сцепив в кулаки побелевшие кисти рук, сжав зубы, и безслёзно плакал в безсильной ярости.

Тишина, воцарившаяся в кабинете Троицкого, казалось, длилась целую вечность.

Резкий телефонный звонок разорвал её пополам.

Первый секретарь снял трубку:

– Слушаю!.. – и, прикрыв микрофон ладонью, шёпотом сообщил Мяздрикову: – Кахетинский… Прости, Олег Павлович, как раз собирался тебе доложить… Да-да, конечно… К сожалению, новости у нас грустные: Новосельского "Скорая" в больницу увезла… Представляешь? Острый гипертонический криз, и, как следствие, – микроинсульт… Двести двадцать на сто сорок… Согласен, Олег Павлович, согласен: никто такого поворота не ожидал… Как гром, среди ясного неба… Да… Врачи говорят, ещё бы минут десять, и панихиду пришлось бы заказывать… Да… Да… Конечно, передам… Обязательно… А мы с ним как раз сейчас беседуем… Надо помочь парню из щекотливой ситуации выпутаться… Согласен, Олег Павлович… Конечно, конечно… Плохо ты о нас думаешь. Мы не звери какие-нибудь… Понимаю… Понимаю… Да он у меня в кабинете в данный момент находится… Поговорить не хочешь?.. Как знаешь… Тебе низкий поклон от него… Передам… Обязательно… Ну, бывай!..

Повесив трубку, Троицкий громко рассмеялся:

– Оставили мы товарища Кахетинского во-от с таким носом. На зависть Буратино оставили. Я боялся, он на том конце провода лопнет от злости.

– Привет мне передавал? – полюбопытствовал Мяздриков.

– Пламенный.

– И за нашего собеседника заступался?

– Необычайно горячо.

– Видишь, Семён, какой важный ходатай у тебя появился? Секретарь обкома по идеологии, товарищ Кахетинский собственной персоной!..

– Я опровержения писать не буду, – не поднимая головы, сквозь зубы процедил Ступак.

– А тебя никто об этом не просит. Глупость какая!.. Опровержение!..

– Нет, Семён Львович, вы не опровержение, вы об Андрее Николаевиче статью из цикла "Ровесники Октября" напишите, – предложил Пётр Петрович. – Если память мне не изменяет, он в семнадцатом году родился?

– В семнадцатом, – подтвердил Борис Ильич.

– Давайте этим обстоятельством мы с вами и воспользуемся, – глаза партийного секретаря излучали необыкновенную доброту. – Ведь в "Смене" есть такая рубрика?..

– Ничего больше о товарище Новосельском я писать не буду, – заупрямился Семён.

– Придётся, дорогуша, – Борис Ильич горестно покачал головой. – Или тебе жилплощадь уже без надобности?

Такого поворота на сто восемьдесят градусов журналист никак не ожидал. Он поднял голову и в смятении посмотрел на Мяздрикова. Тот, казалось, нисколько не шутил.

– Почему "без надобности"? – только и сумел выдавить из себя.

– Значит, по рукам? – спросил Троицкий, протягивая Ступаку руку.

Семён немного помедлил, но начальственную руку всё-таки пожал.

– И не тяните со статьёй. До Нового года она непременно должна на свет появиться. Договорились?..

Ступак обречённо кивнул, но прибавил.

– Определённо обещать не могу… Боюсь до Нового года всё уже свёрстано…

– Не страшно, – успокоил его предисполкома. – Третьего января Петру Петрович ровно пятьдесят стукнет. Вот и сделайте подарок нашему юбиляру. Или я неправ?..

– Нет, почему же?.. – вопросом на вопрос ответил Семён. – Я не против.

Когда за растоптанным, раздавленным журналистом закрылась дверь, первый секретарь Краснознаменского горкома партии достал из сейфа початую бутылку армянского коньяка и разлил его по стаканам.

– Ну, Борис Ильич?.. За нашу победу?..

– Напрасно иронизируешь. Ты даже представить себе не можешь, как тебя ненавидит Кахетинский!.. Если бы нам с тобой не удалось сегодня эту ситуацию разрулить, на тебе, Пётр Петрович, можно было бы крест поставить. А сейчас ты на коне!.. Вот за это давай и выпьем!..

В дверь кабинета просунулась коротко стриженная голова:

– Пётр Петрович, не помешаю?..

– Заходи, Савва, заходи. Ты мне очень нужен, – Троицкий взял со стола бумажку с медицинским заключением о состоянии здоровья Героя и депутата Андрея Николаевича Новосельского и запечатал её в конверт. – Отвези в обком и постарайся отдать лично в руки Олегу Павловичу. Любопытно узнать, как товарищ Кахетинский реагировать будет. Потом всё подробненько нам расскажешь. Задача ясна?..

– А почему нет?.. – Савва принял из рук шефа "Медецинское заключение". – Зинаида Николаевна хотела по магазинам пройтись, что-то насчёт подарков к Новому году говорила, так, может, мне её и Матвея с собой забрать?.. После обкома мы бы в городе всё купили, в области выбор больше. К тому же Матвей Петрович очень кататься любит… Как считаете?..

– Я не против, валяй.

– А вам самому машина когда понадобится?

– Сегодня без тебя обойдусь. Так что гони в Обком и за подарками.

Ни слова не говоря, Савва спрятал конверт во внутренний карман пиджака и безшумно скрылся за дверью кабинета.

– Повезло тебе с шофёром, Пётр Петрович, – с завистью констатировал Мяздриков. – Таких, как Савва, не много помощников сыщется.

– Да, Савва у меня – чистое золото, – согласился Троицкий и после короткой паузы предложил. – Слушай, Борис Ильич, может, отменить к чертям собачьим юбилей?.. Честно скажу, с самого начала не хотелось мне его праздновать, а сейчас, после всей этой истории с вытрезвителем, тем более.

– На попятную пошёл?!.. Кахетинского ублажить хочешь?!.. – глаза Мяздрикова гневно сверкнули, – Что ж, валяй!.. Хлюпик интеллигентский!.. Только меня к себе в сообщники не зови!..

– Ты меня неправильно понял, – попробовал защититься Троицкий, но Борис Ильич и слушать его не стал.

– Выбрось всю эту дурь из головы!.. Третьего января во Дворце культуры "Нефтехимик" состоится чествование первого секретаря Краснознаменского Горкома партии Петра Петровича Троицкого!.. И баста!.. – он открыл свой блокнотик. – Я тут примерный сценарий вечера набросал.

Когда Семён Ступак вышел на улицу, на душе у него было так скверно, что в самую пору либо волком завыть, либо в петлю полезть.

Он предал!.. Предал свои идеалы!.. Свою профессиональную честь!..

Как он теперь посмотрит в глаза Шурочке Крохиной?!.. Что скажет Валерке Дербенёву, самому близкому другу и единомышленнику?!..

Ведь они так восхищались его фельетоном!.. И какими восторженными глазами смотрели на Семёна!.. Их восхищение его мужественным поступком поднимало журналиста в собственных глазах на невероятную высоту, вызывало в душе сладкое чувство гражданской гордости, и вот теперь… Он кубарем полетел из заоблачных высей, с треском шлёпнулся в лужу и превратился из отважного героя в жалкого отступника, который даже снисхождения не заслуживает.

Как он ненавидел себя в эту минуту!..

Что делать?!.. Как дальше жить?!..

– Сеня! – раздался за его спиной знакомый женский голос. Ступак обернулся.

Перед ним стояла бывшая одноклассница Верочка Мальцева. Когда-то очень давно, совсем в другой жизни, они жили в одном доме, вместе ходили в школу и дворовая пацанва, завидев неразлучную парочку, злорадно кричала: "Жених и невеста! Из худого теста!.." Но Семёну и Верочке от этого было ни жарко, ни холодно: они дружили по-настоящему, им было хорошо друг с другом, и подобные дразнилки для них ничего не значили. И вдруг в восьмом классе случилась беда – Верочка заболела полиомиелитом. Её очень долго лечили, потом, летом сорок шестого года, она на три месяца уехала в Крым, в Евпаторию. Война только что закончилась, но известный на всю страну детский санаторий уже начал функционировать, и появилась надежда, что всё закончится хорошо. Ходили легенды, что именно в Крыму случались чудеса полного исцеления. Но с Верочкой такого чуда не произошло. Когда она с мамой вернулась в Краснознаменск, ножки её остались такими же скрюченными, как и до поездки. Теперь ходила она только с палочкой, переваливаясь при каждом шаге с боку на бок и подволакивая левую ногу. В разлуке они писали друг другу трогательные письма, Семён клялся Верочке в вечной дружбе, но при встрече с ней вдруг ощутил в душе какую-то пугающую пустоту. Он даже жалости к ней не испытывал, а только жуткую неловкость. Он не знал, о чём говорить, как вести себя, и ему всё время казалось, Верочка замечает в нём эту перемену, стыдился своей слабости, но ничего не мог с собой поделать. Мало-помалу они стали встречаться всё реже, Семён испытывал облегчение, когда удавалось избежать очередного свидания, а под новый, сорок седьмой, год Мальцевы вообще переехали в другой район, и "вечная" дружба закончилась сама собой.

– Сколько же мы с тобой не виделись, Сенечка? – похоже, Верочка была искренне рада, что они так неожиданно столкнулись на улице. – Лет десять?.. Одиннадцать?..

– Я не считал, – пробормотал Семён. В другое время он, может быть, и обрадовался бы этой нечаянной встрече, но только не теперь. Он почему-то боялся смотреть Верочке в глаза, а когда всё-таки взглянул мельком, то внутренне ахнул от восхищения.

За те годы, что они не виделись, Верочка стала необыкновенной красавицей!..

Под ровными дугами тёмных бровей светились загадочным блеском миндалевидные тёмно-зелёные глаза, отороченные густым пухом чёрных ресниц, чуть полноватые, но чётко очерченные губы лучились мягкой улыбкой, и несоответствие этой чарующей красоты лица с пугающим уродством походки создавало невыносимо тягостное ощущение какой-то высшей несправедливости.

Так не должно было бы быть, но так было.

– Всё-таки одиннадцать, – Верочка произвела в уме нехитрые вычисления. – Последний раз мы с тобой виделись двадцать шестого декабря. Помнишь, ты зашёл к нам проститься, и мы с тобой сидели на каком-то зелёном ящике и молчали?.. Ты ещё гладил мою руку… А сегодня двадцать седьмое. Значит, десять лет и один день. Вот здорово!.. Ой, я так рада!.. А ты?.. Нет?.. Ты что, не рад?..

– Я?.. Рад… Очень рад, – буркнул Семён.

– Сенечка, не лги, я же всё вижу. Ты что, думаешь, я на тебя сердита за то, что все эти годы ты ни разу не вспомнил обо мне?.. Какая ерунда!.. Я не дура и благодарна тебе за то, что ты не стал притворяться… Не врал, – успокаивала она Семёна, а тот готов был сквозь землю провалиться. – Признаюсь, я всё это время следила за тобой, за твоими успехами. А утром прочитала твой фельетон в "Смене" и загадала, что должна увидеть тебя сегодня. Видишь, сбылось! – и она залилась счастливым смехом.

Опять этот фельетон!.. Что за наказание!.. Неужели он будет преследовать его всю жизнь?!..

– Ты такой умница, Сенечка!.. Здорово этому Новосельскому вмазал!.. Ведь он наш сосед: мы в первом, а он во втором подъезде живёт. Я этого "героя" почти каждый день встречаю. Заслуженный алкаш Советского союза!.. Про таких, знаешь, как говорят: "Не стесняйся, пьяница, носа своего! Он ведь с нашим знаменем цвета одного!" По субботам со всей округи собирает около своего подъезда таких же, как он, подзаборников и начинает разглагольствовать о внешней и внутренней политике, о международном положении, о воспитании молодёжи!.. Обо всём!.. Да с каким апломбом!.. Послушаешь его, не иначе премьер министр перед тобой… А на самом-то деле!.. Он же на заводе почти не работает. Да, да!.. Всё больше на стороне… Представительствует!.. То на комсомольском слёте, то на съезде нумизматов, то на открытии нового крольчатника!.. И везде речи произносит, и всех учит, что и как надо делать, хотя сам всего-навсего ПТУ закончил и логарифма от рифмы отличить не может!.. Может, твой фельетон и собьёт с него эту сановную спесь!.. Молодчага, Семён!..

И тут Семёна прорвало:

– Никакой я не молодчага, Верочка!.. Я предатель!.. Самый обыкновенный изменник!.. И не смотри ты на меня так… Я могу предать!.. Понимаешь?.. Могу!.. Я способен это сделать!.. И не только сегодня, а всегда… Всегда!.. Я ведь тебя тоже предал!.. Сказавший "А", рано или поздно обязательно скажет "Б". И разорвать эту предательскую цепочку будет уже не в состоянии!..

И он рассказал Верочке всё с самого начала: и как нарочно выпил полбутылки портвейна, чтобы попасть в вытрезвитель и написать репортаж о жизни этого малопочтенного заведения изнутри; и как обрадовался, когда в его стенах нос к носу столкнулся с Героем и Депутатом; и как ликовал, увидев свой фельетон напечатанным; и с какими отважными мыслями шёл сегодня в горком; и как купили его там обещанием предоставить комнату в коммуналке, и как он сначала обрадовался, а потом понял, что не сможет больше в глаза своей Шурочке посмотреть!.. Всё рассказал, ничего не утаил и себя не пожалел.

– Вот какой я удалец-молодец, Верочка! – заключил он с нескрываемой горечью. – Теперь ты можешь открыто презирать меня. Всё!.. Кончился Семён Ступак!.. И как журналист, и как гражданин кончился!.. Аминь!..

Верочка сочувственно покачала головой.

– Бедный Сенечка… Как жизнь иногда человека в угол загнать может!.. А если бы ты отказался писать статью и лишился бы шанса получит комнату?.. Что тогда?.. Был бы счастлив и горд, что сумел гражданские позиции свои отстоять, что личному счастью предпочёл принципиальность и верность общественным идеалам?.. Скажи!.. Только честно.

Семён разозлился:

– Не знаю! – почти выкрикнул он. – Ничего я не знаю!..

Верочка помолчала, как бы взвешивая про себя все "за" и "против", потом осторожно коснулась его плеча и ласково спросила. Тихо-тихо.

– Сенечка, что для тебя в жизни самое главное?..

Семён растерялся:

– Что?.. Ну, я не знаю… Много чего…

– Ты не понял, Сенечка. Я про самое-самое спросила. А самого-самого много никогда не бывает.

Семён молчал.

– Хорошо. Иначе спрошу: чего бы тебе хотелось больше всего на свете?..

– Чтобы мама была здорова.

– Вот. Это уже по-человечески, это, действительно, "самое-самое".

– И ещё… Я хочу, чтобы мы с Шурочкой поженились… И сына тоже хочу… Прости, целых три "самых-самых" получилось.

Верочка громко рассмеялась:

– Не расстраивайся. Сенечка!., это одно и то же желание… Тебе хочется свою семью иметь. И в жизни каждого человека это – самое главное, а всё остальное – такой вздор!..

– Ты думаешь? – спросил Ступак.

– Уверена, – ответила Верочка. – А вот и мои мужики пожаловали.

К ним по тротуару, взявшись за руки, шли двое: высокий мужчина в кожаной куртке, какие носят полярные лётчики, и малыш лет четырёх-пяти в маленьком белом тулупчике.

– Познакомься, Сенечка. Мой муж Григорий.

На Семёна из-под низко посаженных чёрных бровей сверкнули стальным блеском неприветливые серые глаза.

– А это, Гриша, мой старинный друг Сенечка. Помнишь, я рассказывала?.. Наконец-то, мы с ним встретились.

– Очень приятно, – пробасил Григорий, но в интонации его низкого грудного голоса никакой радости не ощущалось.

– Так ты… замужем?.. – удивился Ступак, пожимая протянутую ему руку.

– А ты что?.. Думал, я навек старой девой останусь? – рассмеялась Верочка. – Нет, Сенечка. Видишь, и для калеки нашелся прекрасный принц…

– Вера, ты опять? – Григорий недовольно поморщился.

– Прости, прости!.. Не буду больше. Ну, не сердись… – она прижалась к плечу мужа. – А этот богатырь – наш сынуля.

– Алкадий! – очень серьёзно и по-отцовски сурово представился карапуз и тоже протянул руку в белой пушистой варежке. Они вообще были очень похожи друг на друга – отец и сын.

– Вера, нам пора, – Григорий взял жену под руку.

– Ma, подём… Подём, – Аркадий тоже торопил её. – А то подалки кончаца.

– Прости, нам на ёлку пора, – извинилась Верочка. – Но, Сенечка, послушайся моего совета: беги скорее к своей Шурочке и порадуй её. Я уверена, всё будет очень хорошо, – и, заговорщически подмигнув ему, она заковыляла со своими мужчинами в сторону Дворца культуры. На ходу обернулась и ещё раз помахала Семёну рукой.

А он стоял, ошарашенный этой нечаянной встречей и таким неожиданным знакомством с её мужем и сыном, долго глядел им вслед, пока ковыляющая троица не скрылась в толпе, и никак не мог прийти в себя от изумления: вот как, оказывается, жизнь повернуться может!.. И убогому человеку Господь счастье посылает. Что уж тогда про сильных и здоровых говорить? На что жаловаться?.. О чём сокрушаться и горевать?..

И Семён Ступак бегом кинулся к городской библиотеке.

Валентина Ивановна Троицкая проснулась с ощущением, что какая-то грубая невидимая рука сдавила её уставшее, больное сердце и ни за что не хочет отпускать. Она уже привыкла к этим приступам ноющей боли в груди, знала, что надо немного перетерпеть и безжалостная рука отпустит, разожмёт свои железные тиски, только стала замечать, что с каждым разом приступы эти становились всё продолжительней, а боль всё тупее и резче. Семьдесят четыре года – это тебе не пустяки, и, хочешь – не хочешь, а пора уже в дальний путь собираться. Туда, откуда обратной дороги нет.

Валентина Ивановна не боялась смерти, хотя знала, что перед Богом за многое отвечать придётся. Однако ни о чём не жалела, ни в чём не раскаивалась, ясно сознавая: время вспять повернуть нельзя, и всё сначала начать невозможно. Праведницей она себя никогда не считала, но старалась жить по совести, а если и совершала в своей жизни ошибки, то не корысти ради, а потому только, что пеклась о благополучии своих домашних. Выше семьи для неё ничего не существовало. И хотя остались от когда-то большой шумной семьи только рожки да ножки, всё же она с гордостью могла сказать, что своего младшенького она уберегла и в люди вывела. В самые тяжёлые годины от поругания и гибели спасла и теперь могла со спокойной совестью оставить этот мир, потому что Петруша крепко стоял на ногах и ничего ему в этой жизни не угрожало. Конечно, первый секретарь Краснознаменского горкома партии ранг не Бог весть какого уровня, но так оно даже и лучше: с большой высоты падать больнее, а с маленькой…

В спальню заглянула домработница Капитолина.

– Доброго утречка!.. Как спали, Валентина Ивановна?..

– Нормально как будто…

– Умываться подавать?

– Погоди, Капа, не торопись. Что-то сердчишко у меня сегодня пошаливает. Накапай-ка мне пока валидольчику… Сорок капель…

– Ишь ты! – расстроилась домработница. – И чего это вы?.. Вроде давление сегодня нормальное: я на барометре глядела – семьсот сорок восемь.

Она взяла кусочек рафинада, что лежал на блюдечке на прикроватном столике, и стала капать на него из пузырька.

– Шесть… семь… восемь…

– Пётр Петрович дома?

– Нетути… Двенадцать… тринадцать… четырнадцать… Ни свет ни заря укатил…

Двадцать один… двадцать два… Слыхала я, неприятность у него какая-то… Двадцать семь… Он по телефону с Борисом Ильичом разговаривал… Ругался…

– Какая неприятность?.. – встревожилась Валентина Ивановна.

– Тридцать девять… сорок… Откуда мне знать?.. Вот, кушайте, – и она на блюдечке протянула хозяйке обкапанный валидолом кусок сахара. – В газете вроде бы какую-то гадость про них напечатали… Вот он и гневался…

Ну, смотрите у меня, не болейте, а не то мне от "самого" влетит. Умываться вам когда подавать?..

– Сначала газеты мне сегодняшние принеси. И быстро!..

Вот так всегда: стоит сказать или просто подумать, что вот, мол, всё у нас в порядке, всё хорошо, как непременно беда невесть откуда свалится. Не любила Валентина Ивановна газет, справедливо полагая, что хорошего от них ждать не приходится: либо ерунду какую напечатают, либо настроение людям испортят.

– Капитолина!.. Ты куда пропала?! – крикнула Валентина Ивановна и в ту же секунду поняла, что ждать дольше не в силах. Почти сорвала телефонную трубку с аппарата, что стоял у неё на столике рядом с кроватью, и набрала номер приёмной сына. В трубке зажурчал ласковый голос Леокадии Степановны.

– Приёмная первого секретаря Краснознаменского горкома партии.

– Лёка, это Валентина Ивановна.

– Здравствуйте, моя дорогая! Как вы?..

– Я-то нормально, а у вас что стряслось?

– Вы не представляете…Ой!.. Не могу говорить: "сам" вызывает. Как освобожусь, тут же перезвоню…

Вместе с короткими гудками в телефонной трубке, скрипнула входная дверь, и в спальню вошла Капитолина с кипой газет в руках.

– Тебя только за смертью посылать!.. – раздражённо проговорила Валентина Ивановна. – Ты зачем "Известия"?.. "Комсомолку" зачем принесла?

– Я на всякий случай, думала…

– Она думала!.. Про нас в "Правде" не напечатают, не надейся. А где "Смена"?

– Я все газеты, какие на столе у Петра Петровича лежали прихватила.

– Так… – Валентина Ивановна одним движением руки сбросила газеты на пол. – Значит "Смена" решила нам свинью подложить!.. Что же это Леокадия не звонит?..

Капитолина всплеснула руками.

– Валентина Ивановна!.. Голова у меня дырявая: вам письмо пришло, – и протянула хозяйке чуть помятый конверт. Та взглянула на обратный адрес, и сердце её сжалось от недоброго предчувствия. Письмо было от Алексея Ивановича Богомолова. Обычно он присылал ей поздравительные открытки да и те только к праздникам, а тут в пузатом конверте угадывалось длинное послание, и Валентина Ивановна решила не пороть горячку, а прочитать полученное письмо спокойно, никуда не торопясь.

– Где Зинаида?.. Матвей?..

– Они с Саввой пять минут тому на прогулку укатили. Велели к обеду не ждать.

– Ладно… Давай умываться, – распорядилась хозяйка.

Пока Капитолина бегала за водой, позвонила Леокадия Степановна, в подробностях рассказала о происшествии с Героем труда Новосельским и даже успела прочитать матери своего шефа пресловутый фельетон.

– Но сейчас, по-моему, всё уладилось, – сообщила она, заканчивая разговор. – Андрея Николаевича на "Скорой" в больницу отвезли, а у Петра Петровича настроение замечательное.

– Передай ему, чтобы мне непременно позвонил, – распорядилась Валентина Ивановна и повесила трубку.

Умывшись, она с помощью домработницы перебралась в своё инвалидное кресло и по раз и навсегда заведённому обычаю поехала в гостиную, где на маленьком столике у горящего камина её ждала овсяная каша с гренками и жиденький чай. Только после завтрака, нацепив на нос старенькое пенсне, она вскрыла письмо брата.

 

2

Отъезд Алексея Ивановича с сыном из Москвы был очень похож на бегство. Богомолов решил, что Серёжка должен закончить школьную четверть, а на каникулах под Новый год они поедут в Дальние Ключи. Но планам этим не суждено было сбыться. Они собрались в какие-то три дня и уехали, не успев даже оформить пенсию Серёже в связи со смертью матери. И Иван Сидорович Савушкин, и даже мастер-краснодерёвщик Василь Васильич не советовали им так спешить, но Богомолов слушать никого не стал. «Нам с Серёжкой и моей пенсии хватит», – отмахивался он в ответ на увещевания друзей. Из-за чего Алексей Иванович так торопился, объяснять друзьям он не стал. Им овладело страшное безпокойство, и тревожное ощущение, что им обязательно надо спешить, не покидало его. Словно кто-то гнался за ними по пятам. И причиной тому стала невероятная, труднообъяснимая гибель Тимофея Семивёрстова…

В самом начале декабря в квартире в Дмитровском переулке раздался телефонный звонок. В трубке захрипел семивёрстовский баритон. Как Тимофей узнал новый номер Богомолова, догадаться нетрудно: если его знали обитатели квартиры № 1 в Даевом переулке, в том числе стукачка-Марья, даже самая страшная тайна не могла таковой оставаться ни под каким видом.

– Богомолов! Ты куда пропал?!.. Я тебя вместе с Найдёновым на матушкиных поминках ждал, а ты меня жестоко обидел – не пришёл!.. Нехорошо это, Богомолов… Не по-людски!.. Ну, да хрен с тобой!.. Приходи сегодня часикам эдак к пяти!.. Сороковины отметим и, кстати, выпьем за упокой раба Божьего Тимофея!.. Ты меня понял?.. Не опаздывай… Жду!..

И повесил трубку.

Было ясно – Тимофей смертельно пьян, и Алексей Иванович вовсе не собирался вновь встречаться со следователем КГБ по особо важным делам. Он не то, чтобы опасался провокаций со стороны Семивёрстова, но теперь, когда судьба так неожиданно подарила ему сына, и для Серёжки он в этой жизни остался единственным родным человеком, было бы разумнее поостеречься. Мало ли какие фантастические идеи могут посетить хмельную голову заслуженного чекиста. Однако в половине шестого позвонила Дуня и срывающимся голосом сообщила, что "Тимофей Васильевич скоропостижно скончался". Это было настолько неожиданно и неправдоподобно, что Богомолов поначалу даже не поверил и решил, что его разыгрывают. Но Дуня плакала так искренне, так горячо умоляла Богомолова приехать, что тот всё-таки решился.

Дверь квартиры № 7 в доме на Сретенке открылась сразу, лишь только он позвонил. Дуня с зарёванными глазами, увидев Богомолова, тут же вцепилась ему в руку и потащила по коридору в сторону семивёрстовской "берлоги", на ходу непрерывно повторяя: "Сами… Сами сейчас всё увидите…" Её бил озноб. Все обитатели квартиры высыпали в коридор, но стояли молча, а если и перекидывались отдельными фразами, то только шёпотом, как это обычно бывает, когда в доме покойник.

На кухне бойкий молодой человек в штатском – следователь, по всей вероятности, – допрашивал пожилую соседку Тимофея небезызвестную Марию Викторовну. Та, чувствуя серьёзность момента и свою значимость в раскрытии данного дела, важно восседала на колченогой табуретке и не говорила – вещала.

– А я давно чуяла: именно таким оборотом дело закруглится.

– Как давно? – поинтересовался молодой человек.

– Да с месяц… Примерно… Как матушка его померла… Елизавета Павловна, ежели знаете… так сердце у меня и ёкнуло: не иначе, подумала, скоро опять гроб заказывать будем…

– Какие у вас были на то основания? – опять спросил дознаватель.

Тут Марья скосила глаза в сторону вошедшего на кухню Богомолова, низко наклонилась к молодому человеку и жарко зашептала ему прямо в покрасневшее ухо… Но что именно, разобрать было невозможно.

Дверь на чёрный ход была открыта настежь. Там часто и сухо щёлкала фотокамера, и нутро Тимофеевой берлоги ярко освещалось фотовспышкой. Из-за широких милицейских спин Алексей Иванович сумел разглядеть только болтающиеся в воздухе ноги Семивёрстова. Старший следователь КГБ по особо важным делам повесился.

– Пойдёмте!.. Я вам ещё кое-что покажу, – прошептала Дуня и потащила Богомолова обратно по коридору.

В комнате Тимофея обеденный стол был празднично накрыт. На белоснежной накрахмаленной скатерти стояли бутылки, закуски. Яркий свет вспыхивал звонкими искрами на хрустальных гранях бокалов, и, казалось, здесь вот-вот начнётся весёлое, неудержимое застолье. Единственное, что звучало диссонансом в этой торжественной жизнерадостной картине, это стоящий на тумбочке портрет хозяина в мундире и при всех орденах, но с траурной красно-чёрной ленточкой, и пустая тарелка с полной рюмкой водки, накрытая ломтиком чёрного хлеба: всё, как принято у нас на поминках.

– Я ведь, когда готовила, и представить не могла, что он эдакое задумал! – громко, не сдерживаясь, всхлипнула Дуня. – "К нам сегодня много хороших людей придёт, – говорил. – Так что ты, Дунярка, расстарайся!.." Я и старалась!.. Дура!.. И знать не знала, и ведать не ведала!..

Алексей Иванович не знал, что ей сказать, как утешить. Да и надо ли было утешать?.. Ведь эта несчастная женщина любила Тимофея спрятанной от любопытных соседских взглядов глубоко под сердцем горячей верной любовью. Жадно ловила его редкие ласки, ничего не требовала, ни о чём не жалела. И вот теперь осталась одна-одинёшенька.

– Он вам записку написал… Велел передать… Мне бы сразу догадаться, а я… – и она горько заплакала.

Богомолов развернул листок бумаги в косую линейку.

"Ну, и скотина же ты, Богомолов! Проповедуешь христианскую любовь к ближнему, а самого элементарного сочувствия к погибающему человеку проявить не можешь!.. Сволочь ты двуличная! Ну, да я тебе не судья, тебя другой суд казнить будет – совесть твоя. Я же покидаю вас всех навсегда, чему рад несказанно. Никогда больше не видеть ваших постных рож, не слышать ваших унылых сентенций – уже величайшее счастье для нормального человека! Понял?!.. И пропадите вы все пропадом, и захлебнитесь вы своим благородством! Презираю я вас! Пре-зи-ра-ю! Дерьмуки вы и поносники! Все до одного!..

Теперь о деле. Можешь ничего не бояться и другу своему передай, что Тимофей Семивёрстов не такой паскудник, как вы! Я сжёг все бумаги, где доказано, что Найдёнов убийца. Мало этого: написал служебную записку, где подробно описал, как выбивал показания из свидетелей, как улики подтасовывал, чтобы дружка твоего под монастырь подвести. А главную улику – вилку – на помойку выкинул. Теперь он чист, аки младенец, и невинен, аки овча! Благодарности не прошу, потому как знаю: от вас не дождёшься!

Я покидаю этот мир не потому, что чувствую какую-то вину и смертью своей хочу её искупить. Кукиш вам с маслом!.. Может, вам и не понять, но ухожу я потому что скучно мне стало. Такая тоска одолела – не передать. Незачем мне больше землю своим присутствием обременять, если нет для меня смысла существования и точки приложения душевных и физических сил. Отобрали у меня всё, а взамен ничего не дали. Ни-че-го!

Как жить?!.. Зачем?!..

Пусто!

Будьте вы все прокляты!

Ухожу!

Прощайте! Тимофей Семивёрстов".

А в самом низу приписал маленькими буковками: "Господи! Если можешь, прости мои прегрешения".

В дверь постучали.

– Войдите! – шмыгая носом, крикнула Дуня.

В комнату заглянул молодой человек, что давеча допрашивал Марию Викторовну.

– Извините, что безпокою, но очень нужно несколько пустяшных вопросов вам задать. Товарищ Богомолов, если не ошибаюсь?

– Он самый, – ответил удивлённый Алексей Иванович.

– Что?.. Странно, откуда я вашу фамилию знаю?

– Честно скажу, да.

– Мне о вас друг ваш – Найденов Владимир Александрович – рассказывал.

Богомолов поразился ещё больше.

– Да?.. А вы когда его видели?.. В последний раз?..

– Вчера видел… И позавчера тоже… Мы с ним сейчас почти каждый день встречаемся.

У Алексея Ивановича похолодело внутри.

– Он что?.. Арестован?..

– Лучше сказать: задержан. Для выяснения некоторых обстоятельств.

Ах, вот оно что!. Значит, Ивана замели, а теперь и его черёд пришёл.

Дурак! Сам, по собственной воле, в капкан полез. И зачем не послушался внутреннего голоса?.. Зачем на Сретенку поехал?.. Ведь знал же, предчувствовал: добром любопытство это не закончится.

– Понятно, – медленно проговорил Алексей Иванович. – Что ж… А меня?.. Вы тоже… задерживать собираетесь?

– Вовсе нет, – улыбнулся любезный молодой человек. – Ответьте нам только на пару пустяшных вопросов. Вот и всё.

– Я вас слушаю, – Богомолов внутренне подобрался. Не нравился ему это любезный тон. Пуще зверя лютого опасался Алексей Иванович ласковых кагэбешников. Как подсказывал опыт, ничего хорошего лубянская нежность ему не сулила.

– Когда и где вы познакомились с Тимофеем Васильевичем?

– Четырнадцатого октября этого года в деревне Дальние Ключи.

– Вот как!.. Вы даже точную дату запомнили?..

– В тот день был праздник, Покров Пресвятой Богородицы. Так что запомнить было несложно.

– А каким образом товарищ Семивёрстов оказался так далеко от Москвы?

– Он мне об этом не докладывал.

– Хорошо, спрошу иначе: зачем товарищ Семивёрстов приезжал в Дальние Ключи?.. С какой целью?.. Или вы об этом тоже ничего не знаете?..

Откуда было Алексею Ивановичу знать, о чём можно говорить этому прыткому молодому человеку, а о чём нет. Потому и задержался с ответом.

– У нас в тот день районное начальство храм в деревне закрывало. Вот с ними он и приехал, а с какой целью, об этом вам лучше у них спросить. У начальства то есть.

– Ладно, это мы… спросим… – дознаватель помолчал немного. – Скажите, Алексей Иванович, а с Найдёновым вы давно знакомы?..

– Да нет… Тоже недавно: с начала октября.

– Владимир Александрович Найдёнов в те поры находился "в бегах" и почти две недели в вашем доме от следствия скрывался. Это обстоятельство вам известно?..

– Ко мне зашёл странник… Божий человек… Я и приютил его, как любому христианину положено… А что касается до его прошлого, откуда мне было знать "в бегах" он или нет. На эти темы мы с ним не беседовали.

– А о чём же вы с ним говорили?

– Да так… Всё больше об отвлечённых материях… Евангелие читали… Молились…

– Так, так, так… – молодой человек был явно разочарован. – И последний вопрос: как это получилось, что вы вместе, в одном поезде, в Москву приехали?

– Совершенно случайно. Так совпало: он поехал, А я давно уже в Москву собирался, вот и решил компанию ему составить, вдвоём как-то веселей.

– И вы для смеху перед поездкой его в красный цвет перекрасили?..

– А вот это трагическая случайность, – попробовал пошутить Богомолов. – Просто старая хна попалась, или мы с пропорцией ошиблись… Так получилось…

– Что ж, спасибо, Алексей Иванович за очень содержательную беседу… Рад был с вами познакомиться…

– Так я что же?.. Выходит, свободен?..

– Как вольный ветер, – и молодой человек вышел из комнаты.

Может быть, все эти обстоятельства, то есть самоубийство Семивёрстова, арест, или, как говорил следователь, "задержание", Ивана, а также этот странный допрос и послужили тем непосредственным толчком, который заставил Богомолова мгновенно собраться и бежать из Москвы. Конечно, как ни торопись, но скрыться от всевидящего кагэбешного ока практически невозможно, но всё-таки… Вдали от Лубянки на душе становилось как-то спокойнее.

В Дальних Ключах уже лежал снег, и земля, укрытая его белым пушистым покрывалом, казалось, спрятала до весны всю свою неприглядную наготу. Над белыми крышами тонкими струйками убегали в небесную голубизну прозрачные дымки, а белые берёзки, уронив почти к самой земле тонкую паутину обнажённых веток, стояли грустные и печальные, словно отвергнутые невесты. В морозном воздухе пахло антоновскими яблоками и лёгким печным угаром.

Какая благодать кругом!..

Ещё с дороги Богомолов дал телеграмму Галине, что они с Серёжкой будут дома в субботу часам к трём, поэтому изба была протоплена, обед приготовлен, стол накрыт, а топчан застелен свеженакрахмаленным бельём.

Галина, нарядно одетая, взволнованная и торжественная, поджидала их в горнице, и, когда они вошли, впустив в избу облако морозного пара, встала с лавки поцеловала Алексея Ивановича в щёку и протянула Серёжке руку:

– Ну, давай знакомиться!.. Меня Галиной зовут.

– Сергей, – коротко ответил тот и пожал протянутую руку, но тут же уточнил: – Сергей Большаков.

– Я очень рада, – с улыбкой проговорила Галина и обернулась в сторону двух высоких парней погодков, что сидели на лавке в "красном" углу под иконами. – А это мои ребятишки.

"Ребятишки" встали и, дружно покраснев от внезапного смущения, буркнули себе под нос:

– Виктор.

– Николай.

– Надеюсь, вы подружитесь, – Галина тоже была смущена ужасно. – Виктор – лучший тракторист у нас в колхозе, а Коленька – зоотехник. Оба на доске почёта второй год висят.

– Зачем это вы, мама? – щёки у ребят стали ярко-пунцовыми, и, если бы мать нарочно захотела ещё больше смутить своих сыновей, лучше бы у неё не получилось.

– А что я такого плохого сказала? – стала оправдываться Галина. – Ведь висите же на доске?.. Ведь висите?..

– Ну, висим, – сыновья её места себе не находили.

– Ещё у меня дочка есть. Клавдия. Но ты с ней, Серёжа, после познакомишься: она у нас в городе учится. В педагогическом техникуме. На воспитателя детского сада.

Алексей Иванович внимательно следил за реакциями Серёжи, но понять, что у того на душе, было невозможно. Он смотрел на ребят, на Галину, с любопытством оглядывал убранство избы, но возникало ощущение, что он не здесь, а где-то далеко-далеко. В своём, наглухо закрытом от посторонних взглядов, мире.

Ещё в Москве перед отъездом Алексей Иванович всё рассказал сыну. Мальчишка выслушал отца молча, ни один мускул не дрогнул на его лице, и было непонятно, одобряет он решение отца официально оформить свои отношения с этой женщиной или нет. Но именно после этого разговора Серёжа сильно изменился. Целиком замкнулся в себе, отгородившись от внешнего мира завесой молчания. Он мог часами просидеть неподвижно, уставившись в одну точку, а если к нему обращались с вопросом, отвечал односложно, не проявляя при этом никаких эмоций. Алексей Иванович понимал: причиной такой резкой перемены в настроении сына явилось решение отца обзавестись полноценной семьёй, но повернуть вспять уже не хотел, да и не мог. Надо было начинать жить, если не сначала, то, по крайней мере, как-то по-новому. Не век же по ушедшей Наталье горевать. Конечно, Богомолов сознавал: Галина не сможет заменить Серёже мать, но втайне надеялся, что материнский инстинкт подскажет ей, как растопить лёд, который грозил сковать их отношения.

– Мы, мам, пойдём? – пробасил старший Виктор. – Приятно было познакомиться.

– Куда же вы? – заволновалась мать. – А пообедать?..

– Да мы и не голодные вовсе, – поддержал брата Николай. – Вечером увидимся.

– Подождите, ребята!.. Так не годится, мы вам даже подарки не успели вручить, – засуетился Алексей Иванович. – Серёжа, что ты застыл? Открывай чемодан.

– Ну-у… Это вы напрасно, Алексей Иванович!.. Зачем было тратиться?.. – попробовал было сопротивляться Виктор, но, получив из рук Серёжки чёрную рубашку с пальмами и прыгающими с дерева на дерево обезьянами, внутренне ахнул и покраснел уже не от смущения, а от удовольствия: таких рубашек в Дальних Ключах ни у кого не было. Будет чем шикануть на танцах сегодня вечером!..

Николаю тоже досталась рубашка, но, увы, без пальм и обезьян. Он, конечно, тоже сказал "спасибо", но было заметно: парень страшно расстроился.

Почему так несправедливо устроено на этом свете: старшим всегда достаётся лучшее?!..

Скрипнула входная дверь, и в сенцах застучал по полу деревянный протез Егора Крутова, а через секунду и он сам появился на пороге.

– С приездом, Алёшка!.. Слухами земля полнится: говорят, ты не один домой возвернулся.

Воспользовавшись приходом гостя, Николай с Виктором быстро ретировались.

Сбросив тулуп на лавку, Егор поставил на стол бутылку самогона и только после этого подошёл к Серёжке знакомиться.

– Ну парень, держи "пять"!.. Фамилия моя Крутов, а кличут Егором… И давай договоримся на будущее: общаться будем безо всяких там реверансов, а попросту… Ты Серёга, я Егор, вот такой наш уговор!.. Усвоил?..

– Усвоил, – опять коротко ответил мальчишка, не поднимая головы.

– Товарищи дорогие, умываться и за стол, – распорядилась Галина. – А то у меня щи простынут.

Обед разморил уставшего Серёжку. Он забрался на тёплую печь, и уже через пару минут оттуда послышалось сладкое посапывание. По случаю приезда Богомолова, Егор ополовинил принесённую бутылку, и выпитая самогонка потянула его на философский лад.

– Так вот оно, как наша житуха складывается!.. Ядрёна вошь!.. Никогда не знаешь, где потеряешь, где найдёшь!.. Я всё думал, что он в этой Москве забыл? Так нет же, потянуло тебя туда и неспроста!.. Ведь так? Был ты, Лёшка, бобылём, а стал семейным человеком. Теперь тебе прямой резон жениться. А как же?!.. Чем Галка тебе не пара?.. А?.. Ты гляди, покраснела, засмущалась… Нечего из себя недотрогу строить! Алексей хоть и в летах, а мужик ещё…Ничего… в самой поре, – он коротко гоготнул. – А если всурьёз, то пора вам, братцы, определяться. Ему одному с парнем никак не справиться, да и тебе, бабонька, рядом с верным человеком жить, по-моему, совсем не помешает. Верно говорю?..

Алексей Иванович пристально посмотрел на Галину и, улыбнувшись чему-то своему, потаённому, кивнул головой.

– А мы и без твоих указаний сговорились. Галина Ивановна, ведь так?.. Или, может, ты не согласна, передумала?..

– Сами знаете, чего спрашивать? – отмахнулась вконец засмущавшаяся женщина.

– Ну, вы даёте! – обрадовался Егор. – И когда только успели?.. Ядрёна вошь!.. Свадьбу играть будем, или вы, как теперь повелось, в гражданском браке состоять собираетесь?..

– В понедельник пойдём в сельсовет и запишемся, а обвенчаемся уже после, когда в город оказия будет.

– Так это отметить надобно! – воскликнул Егор. Он опять потянулся за бутылкой и уже не оставлял её в покое, пока не опорожнил всю до дна. Спасибо, "горько" не кричал.

Ближе к вечеру в дом Богомолова потянулись люди. Первым прибежал запыхавшийся Иосиф Бланк и с места в карьер кинулся обнимать и лобызать отбивающегося Богомолова, приговаривая при этом: "Приехал!.. Родной ты наш!.. Родненький!.." Потом заскочил Никитка Новиков. Свою постоянную свиту, сестёр-близняшек Анютку и Алёнку, он оставил на улице, за что получил нагоняй от Алексея Ивановича.

– Что же ты барышень на морозе бросил?.. Настоящие кавалеры так не поступают…

– Да они сами не хочут, чтобы значит… в избу… – попробовал оправдаться Никитка, но стесняющихся девчонок всё-таки привёл, хотя и цыкнул на них, чтобы вели себя прилично. Те робко переступили порог и плюхнулись на лавку тут же, возле двери, не сводя восхищённых глаз со столичного гостя.

Буквально следом за ними приковыляла бабка Анисья с традиционным подарком под мышкой: бутылкой первача.

– Ты, Алексей Иванович, не сумлевайся – свежачок!.. Токо-токо перегонку закончила!.. Погодь!.. Я тебе сейчас наглядно продемонстрирую! – и закричала, торжествуя, когда вылитая на блюдечко самогонка вспыхнула голубым пламенем. – Горит, родимая!.. Горит!.. Товар наивысшего качества! Без обману!

Пришлось Галине снова накрывать на стол.

Часам к семи в избу набилось столько народу, что пришлось даже класть на табуретки доски, чтобы рассадить всех гостей. Весть о том, что в самое ближайшее время всё народонаселение Дальних Ключей будет гулять на свадьбе Алексея Ивановича и Галины Прохоровой, каким-то непостижимым образом со скоростью молнии распространился по селу, и приходивщие в богомоловский дом многозначительно улыбались и понимающе кивали головами: мол, давно пора. К тому же всем было любопытно взглянуть на Серёжу. То, что Богомолов так неожиданно стал отцом взрослого сына, было настолько неправдоподобно, что всем хотелось лично в этом удостовериться. Хотя никто из сельчан не видел Наталью, но мужики сразу пришли к выводу: "На отца похож. Так же лоб морщит, и глаза у парня чисто богомоловские…" А бабы… Ох, уж эти бабы!.. Те, как всегда, засомневались: "Может, и правда сынок, а может краля и обманула… А что?.. Оно, конечно, Алексей Иванович не лопух вовсе, но человек всё же слишком доверчивый: его провести – раз плюнуть!.. А у столичных такое станется…"

Но в целом парня одобрили и по-бабьи пожалели: сирота как никак!..

Серёжка, чувствуя на себе любопытствующие взгляды, места не находил, злился. А когда отец начал рассказывать, как он познакомился с Натальей, как буквально за уши вытащила она его с того света, и как простились они в госпитале, и как потеряли после этого друг друга на долгих тринадцать лет, не выдержал и не таясь вышел из дому на двор.

Никитка с сёстрами-близняшками – за ним.

Алексей Иванович спохватился, зачем разоткровенничился? Да поздно: дверь за ребятами со стуком захлопнулась.

"Что за наказание?!.. – подумал он. – Неужели я каждую минуту теперь должен соображать, о чём я могу говорить, а о чём – нет?!.."

– Лексей, да не убивайся ты так!.. – успокаивал друга Егор. – Перетерпи маленько. Время и не такие раны лечит, сам знаешь.

Конечно, всё Богомолов знал, но вот терпения-то ему сейчас как раз и не хватало. Ощущение огромного, немыслимого для человека его возраста счастья куда-то улетучилось, и на смену ему пришла тревога. Постоянное ожидание скорой, неминуемой беды не покидало его ни на секунду. И хотя видимых причин для этого не было, да и не могло быть, Алексей Иванович привык доверяться своему израненному сердцу. Оно его ещё ни разу не подводило. И ныло в груди не от застрявшего в сердечной мышце осколка, а оттого что на душе было смутно и пасмурно.

Часам к десяти гости стали расходиться.

– Ты вообще думай только о хорошем и считай, повезло тебе: на старости лет сыном обзавёлся. Не кисни, ядрёна вошь!.. – от выпитой самогонки Крутов еле держался на ногах, но при этом мог философствовать и давать полезные советы. Он смачно чмокнул Алексея Ивановича в щёку и заковылял в сенцы, мотаясь из стороны в сторону.

– Ты до дому-то доберёшься?..

– Не боись!.. Не впервой!.. – и заорал во всю глотку: – "Враги сожгли родную хату!.."

Стукнула входная дверь, но ещё долго был слышен удаляющийся хриплый голос Егора.

Убрав со стола и вымыв посуду, Галина тоже засобиралась.

– Куда же вы? – удивился Серёжка. – Я решил, в этом доме вы теперь хозяйка. Здесь жить будете.

При этих словах Алексей Иванович вздрогнул, как от удара. Впервые за последние несколько дней сын заговорил первым. Но в интонации его голоса было столько иронии… нет, больше, горечи и сарказма, что ему стало не по себе. Галина покраснела, но ответила спокойно, с улыбкой.

– Нет, Серёжа. Рано мне к вам в дом перебираться. Вот оформим наши отношения официально, тогда другое дело. А сейчас… Доброй ночи вам обоим, – и даже не поцеловав Богомолова в щёку, быстро вышла за порог.

Отец с сыном остались одни.

– Ты где будешь спать? – спросил Алексей Иванович после продолжительной паузы.

– То есть, как это "где"? – удивился Серёжка.

– На печке, или тебе топчан разобрать?

– А вы где обычно спите?

– Обычно?.. Я, как правило, на топчане сплю, – Богомолов решил соврать: он видел, как парню хотелось, чтобы его ответ был именно такой.

– Тогда я на печке, – обрадовался Серёжка. – Можно?..

– Конечно, можно… Я ведь для того и спросил.

Парень секунду помедлил, потом решительно сказал:

– Значит, спокойной ночи, – и полез на печь.

Алексей Иванович лежал на спине и смотрел на заиндевевшее окно. Ущербная луна косо заглядывала в избу, звонко играя прозрачными кристалликами изморози на стёклах. По полу распластались квадраты лунного света, и оттого в горнице зыбко дрожал голубоватый туман.

Сон не шёл к нему. Безпокойные, невесёлые думы наваливались одна за другой и не давали уснуть.

Ещё одно испытание посылает ему Господь.

За шестнадцать лет полного одиночества Богомолов привык к тому, что по ночам в доме стояла глухая тишина. Ничьё дыхание не слышалось рядом с ним в этой полноночной немоте, и он уже сроднился с ней. А теперь… Слабое мальчишеское сопение с печки будило в нём давно забытые чувства. Он привык отвечать только за самого себя, а сейчас, и перед Богом, и перед людьми, он в ответе за жизнь этого ершистого, колючего парня. Как преодолеть барьер молчаливого отчуждения, который так неожиданно возник между ними?.. Как вернуть доброе расположение и теплоту, что изначально предполагают отношения между отцом и сыном?.. Алексей Иванович не знал и терялся от ощущения абсолютной безпомощности перед этим мальчишкой.

И тут с печки послышалось прерывистое шмыганье носом.

– Серёжа, ты что, не спишь? – свистящим шёпотом спросил Богомолов.

Мальчишка ответил не сразу, но шмыганье прекратилось.

– На новом месте трудно заснуть… Мама так всегда говорила…

Алексей Иванович поднялся с топчана. Изба уже успела выстудиться, поэтому, поёживаясь от ночного холода, он закутался в одеяло, сел на лавку рядом с печкой и вдруг, после непродолжительной паузы заговорил. Он не готовился к этому разговору заранее, не обдумывал, что и как будет Серёжке говорить, не взвешивал слова, а просто, повинуясь какому-то внутреннему чувству, начал рассказывать сыну всю свою долгую и очень невесёлую жизнь. С самого начала.

И про то, как, тяготясь суровым укладом жизни в родительском доме, фактически сбежал в Москву, как влюбился в светловолосую Анечку Калинину, как участвовал в двух мировых войнах… В первой в качестве военнопленного, во второй – если не героя, то во всяком случае настоящего солдата-воина… Как был безконечно счастлив и какое неизмеримое горе пережил двадцать второго июня сорок первого года…

– Ты знаешь, Серёжа, мне тогда одного хотелось – умереть. Во мне даже ненависти к фашистам не было, а какая-то безконечная тоска и вот это… единственное желание… Смерти. Я на фронте в самое пекло лез, в атаку в полный рост ходил… Всё без толку… Почему?.. А потому, что Господь другой жребий мне уготовил. Ведь если бы я на войне погиб, тебя на этой земле не было бы. Вот и оставил Он меня в живых. Пусть с осколком в сердце, но оставил. Таков был промысел Божий, и что мне оставалось делать? Идти наперекор Ему? Глупо и смешно…

Алексей Иванович помолчал немного, потом осторожно спросил:

– Не спишь?..

– Нет, не сплю, – коротко ответил сын, но в голосе его уже не было той суровой отчуждённости, что постоянно слышалась в последнее время.

– Я ведь и в Москву неизвестно зачем поехал. В одночасье сорвался с места, словно кто меня в спину толкнул. Отчёта себе не отдавал… А в Москве вдруг сообразил – а ведь делать-то мне в первопрестольной нечего. Разве что по музеям да по театрам походить, былое вспомнить… И даже как-то неловко стало перед самим собой… Словно пацан какой, от нечего делать из дому сбежал… А на самом деле?.. Неисповедимы пути Господни!.. Мог ли я тогда предположить, что пережить предстоит?.. Мог ли представить, какая встреча меня ожидает?.. И сейчас, Серёжа, я понимаю: не случайной моя поездка в Москву оказалась… Понимаешь, что я имею ввиду?..

Серёжка молчал.

– И ещё хочу сказать…

Он не договорил. Крепко сжал кулаки, так, что даже пальцы побелели.

– Знаю, за что ты на меня обиделся, – проговорил, наконец, медленно, почти не разжимая губ. – Ты за маму обиделся… Ведь так?..

Серёжка молчал.

– Не успел одну похоронить, к другой переметнулся?.. А я тебе на это так отвечу, дорогой ты мой… Наша любовь с Наташей вспыхнула яркой звездой… Две недели сердца наши согревала, а потом потихоньку угасла… Сама собой… С того самого момента, как сел я в госпитальный автобус и помахал Наталье на прощанье рукой, мы с ней не виделись… Тринадцать лет… Срок, доложу я тебе, не малый. Вот и получилось, кроме воспоминаний, ничего в душе не осталось. А одни воспоминания, какими бы тёплыми и хорошими они ни были, настоящее чувство заменить не могут. Вырастешь, поймёшь, что любовь… Как бы это тебе получше растолковать?.. Когда любишь, по-настоящему любишь, нужно всё время: каждый день, каждый час видеть её перед собой… Или быть уверенным: скоро, очень скоро я её увижу!.. Для любящего сердца это… как воздух для человека… Без этого… Задохнуться можно… Потому что… Не давай человеку дышать, даже самое короткое время, – умрёт… Так и любовь в долгой разлуке хиреет и гибнет… А у меня от Наташи даже фотографии на память не осталось. И черты её прекрасного лица потихоньку стали стираться в памяти… Даже тембр её голоса стал забывать. Голос почему-то в первую очередь забывается… И всё-таки… Знаешь, я все эти годы мечтал: а вдруг!.. Вдруг мы встретимся?.. Как-нибудь нечаянно встретимся… Вот только представить себе, какой эта встреча будет… честное слово, не мог. И вот случилось – встретились!. И что?.. О чём говорить, не знаем, даже прямо в глаза неловко как-то смотреть… А главное – ничего не дрогнуло в душе из того, о чём мечталось… Грустно это?.. Не то слово… а что поделаешь?.. Врать?.. Делать вид?.. Но зачем?.. Спасибо матери твоей, она тоже притворяться не стала, а просто позвала домой, чай пить… Враньё… оно только слабодушным надобно, и то на короткое время только… Я врать не умею, да и тебе, думаю, такое враньё ни к чему. Всё одно: утешить в горе оно не сможет, а горький осадок в душе надолго останется. По правде жить и легче, и проще. Я, по крайней мере, к этому себя приучил…

Алексей Иванович надолго замолчал. Он сидел, безпомощно уронив отяжелевшие кисти рук на колени, и удивлялся тупому безразличию, какое вдруг овладело им целиком. Что ещё прибавить к тому, что сказано?.. Да и надо ли прибавлять?.. Никогда прежде, во всю свою долгую жизнь, ни перед кем на свете он не открывался так искренне и безпощадно, как в эту ночь перед своим так поздно обретённым сыном.

И эта исповедь совершенно опустошила его.

С печки послышалось сладкое посапывание, и у Богомолова отлегло на сердце: Серёжка заснул… И пусть он ничего не ответил отцу, но раз пришёл к нему сон, значит сердечные негоразды его начали утихать, острая душевная боль прошла, как непогодь после грозы. Даст Бог, и тихая радость посетит его, и жизнь впереди не покажется мальчишке такой уж глухой и безнадёжной.

Не мог Алексей Иванович в это мгновение знать, какое тяжкое испытание ожидает его в скором времени, сколько сил и терпения потребует от него Господь.

На следующее утро задул в Дальних Ключах пронизывающий юго-восточный ветер, и наступила нередкая в этих местах оттепель. Небо заволокли тяжёлые низкие облака, снег потемнел и стал рыхлым, большие прозрачные сосульки, свесившись с крыш почти до земли, оставляли в колючем насте глубокие воронки от непрерывной капели.

Первым, кто посетил их в это утро, был Никитка. В сопровождении неизменного эскорта сестёр-близняшек он появился под окнами богомоловской избы, когда ещё темно было. Просто постучаться в дверь или окна он не решился, понимал: москвичи с дороги устали и, конечно, им потребуется какое-то время, чтобы элементарно выспаться. Но лишь только небо на востоке стало сереть, и в горнице загорелся свет, всё-таки решился обозначить своё присутствие. Сначала громко и довольно фальшиво запел: "Дан приказ ему на запад. Ей – в другую сторону…". Единственную песню, слова которой он более или менее знал. Но Анютка на него громко зашикала, и пение пришлось прекратить. Тогда он, не стесняясь, заспорил с Алёнкой о том, что вчера над их селом пролетал спутник, и он, Никита, собственными глазами видел, как по чёрному небу с востока на запад быстро двигалась яркая звёздочка. Доводы Алёнки, что ещё с вечера небо затянули тучи, он в расчёт не принимал и утверждал, что в тучах были большие просветы, через которые всё можно было видеть. И даже не один раз.

На крыльцо вышел Алексей Иванович.

– Опять девчонок застудить решил?!.. – грозно спросил он Никиту.

– Так ведь оттепель, Алексей Иванович, – стал оправдываться тот. – И потом… Мы токо-токо подошли.

– "Токо-токо"!.. – передразнил его Богомолов. – Уже с полчаса, как я под окнами только твой голос и слышу. Покоя от вас нет!.. А ну, марш в избу!..

И почти силой затолкал ребят в горницу.

От завтрака они, естественно, отказались, заявив, что "уже ели сегодня, и им, ну, абсолютно… ну, совсем… ну, даже ни капельки не хочется…" – и деликатно сели на лавку возле печки, аккуратно сложив руки на коленях.

– Ну, Никита Сергеевич, какие новости?.. Давай, рассказывай. Нам вчера с тобой и двумя словами перекинуться не довелось.

– Маманя моя нашлась, это вы знаете?..

– Знаю.

– Из комсомола меня сразу после вашего отъезда турнули… А потом уже, к ноябрьским праздникам, и из школы тоже…

– Что "тоже"?

– Заодно исключили…

– А это почему? – удивился Богомолов.

– Я им всем заявил, что в Бога верую, и музей в храме делать не собираюсь.

– Ну, из комсомола… это я, положим, понимаю… Но из школы-то за что?!..

– В приказе директор написал "за моральное разложение"… Что я, значит, ребятам дурной пример подаю и влияю на их моральный облик отрицательно… Так мне завуч, Людмила Пална, по секрету сказала… Это для того, чтобы я, значит, не высовывался и жаловаться на них не вздумал… А не то хуже будет… Так прямо и заявила.

– А нам тоже… – хором вякнули сестрички, – строгий выговор с предупреждением!..

– Ну, дела!.. – Алексей Иванович был потрясён. – Я-то думал, прежние времена в Лету канули безвозвратно, а на поверку выходит – нет!..

– Но вы не переживайте, Алексей Иванович… Для меня это всё никакого значения не имеет…

– Как это не имеет?!.. Что, так и будешь без образования землю обременять?!..

– Почему это "без образования"?.. – с достоинством возразил Никита. – Во-первых, неполное среднее у меня всё-таки уже имеется, а во-вторых… Я к осени в Загорск поеду, в духовную семинарию поступать решил. А там учат, почитай, не хуже, чем в нашей средней школе?.. – и, коротко хохотнув, прибавил: – Я бы даже сказал, в "очень средней школе".

– Тяжёлый груз на себя взвалить хочешь, Никита, – покачав головой тихо проговорил Богомолов. – Выдержишь ли?..

– Поживём, увидим, – философски заключил бывший комсомольский вожак.

Потом Алексей Иванович в сенях мыл посуду, а ребята в горнице тихонько шептались о чём-то своём. Секретном. Пришла Галина и, едва переступив порог, первым делом поинтересовалась.

– Как ночь прошла?.. Что Серёжа?..

Богомолов рассказал ей и о своей ночной исповеди, и о молчаливой реакции сына, и о том, что, проснувшись, тот первым пожелал отцу "доброго утра".

– Ну, слава Богу!.. Увидишь, всё хорошо будет. Он ведь парень не злой, по глазам видно, а что колючий такой, так его понять можно – мать потерял.

В сени заглянул Никита:

– Здравствуйте, Галина Ивановна, – смутившись, пробормотал он.

– О!.. Да вы, оказывается, не одни?.. Здравствуй, Никита. Не рано ли в гости пожаловал?.

– Да мы как-то так… Мимо проходили… А в избу нас Алексей Иванович сам зазвал…

– Что верно, то верно: моя вина, – с готовность согласился Богомолов.

Из-за спины Новикова показалась Серёжкина голова.

– Папа, Никита говорит, у вас ключи от храма остались. Запасные. Это правда?

– Те самые, что вы у меня отобрали, – уточнил бывший комсомольский вожак, – помните?

– Я-то помню, – улыбнулся Алексей Иванович, – а вот, что ты помнить будешь, не ожидал.

– Да-а!.. Такое забудешь! – протянул Никитка и покраснел.

– Вы не могли бы дать их нам? – Серёжка был крайне серьёзен. – Мне очень нужно на короткое время в церковь зайти… Честное слово.

– Раз нужно, то конечно… Только ключи не у меня, я их Галине Ивановне оставил. К ней обращайтесь.

– Пойдёмте, заговорщики, – она подмигнула им, вошла в горницу и в красном углу, из-за икон, достала связку ключей. – Что это вы задумали?

– Ничего худого… – тут же вмешался Никитка и по привычке горячо добавил: – Честное комсомольское!.. То есть… ой!.. Простите… Нечаянно сорвалось!..

Полупив ключи, ребята быстро оделись и ушли. Галина и Алексей Иванович остались одни. Впервые после возвращения Богомолова домой. Они долго молчали, не решаясь даже взглянуть друг на друга. Первым не выдержал Богомолов.

– Ну, здравствуй!.. Милая моя…

– Здравствуй, Алёша… – она подошла к нему, обвила руками шею и крепко поцеловала в тубы. – Если бы ты знал, как я ждала тебя!.. Как истосковалась!..

Вот ведь как оно бывает на свете!.. И в шестьдесят лет сердце человеческое способно раскрыться навстречу светлому и прекрасному чувству, которое люди называют любовью. Сколько раз Богомолов говорил себе, что дорога к семейному счастью для него наглухо закрыта раз и навсегда, а вот – поди ж ты!.. Что с ним приключилось?.. Почему он, как мальчишка, волнуется и дрожит от прикосновения тёплых ласковых рук, и сердце проваливается в бездонную глубину от её поцелуя, и кружится, кружится голова, и сладкий туман обволакивает его всего, от макушки до кончиков пальцев.

Окстись, Алексей Иванович!..

Вспомни, сколько лет тебе!..

Куда там!..

Стук в дверь вернул Алексея Ивановича к действительности.

– Лексей!.. Ты дома?.. – раздался с улицы голос Крутова.

Путаясь в рукавах рубахи, Богомолов с трудом натянул её на своё разгорячённое тело, дрожащими руками откинул дверную щеколду.

– Чего это вы?.. От каких таких разбойников заперлись?.. – спросил Егор, входя в избу.

Алексей Иванович густо покраснел, а Галина отважно вскинула свою красивую голову и весело, с вызовом посмотрела на нежданного гостя.

– Экой ты любопытный, Егорушка!.. И всё-то тебе знать надобно!..

Но, похоже, Крутову было не до шуток.

– Беда, Алёшка!.. Твой пацан в прорубь с головой провалился!..

– Что?!.. – в ужасе выдохнул Богомолов. – В прорубь?!.. С головой?!.. – и уже было кинулся из избы наружу, Егор с трудом, но удержал его.

– Охолонь маленько!.. Живой он!.. Живой!.. Не утоп… На его счастье, мимо Герасим проходил… И хотя тоже макнулся пару раз, а мальчонку вытащил.

– Где он?.. Серёжка где?!..

– Герасим его к Анисье отнёс. Я о ту пору как раз у неё сидел… После вчерашнего организм в порядок приводил, лечился то есть… и только это… значит… стакан ко рту поднёс, как на пороге Герасим с твоим пацаном на руках… Ну, я, само собой, лекарство принял и сразу к тебе…

В одной рубахе и шлёпанцах на босу ногу Богомолов кинулся на улицу.

"Это всё наказание за грехи мои… Господи! Будь милостив!.. Прости меня, грешного!.. Господи!.. Прости меня!.." – раз за разом повторял он пока, не разбирая дороги, прямо по лужам бежал к дому Анисьи.

Одним рывком, чуть не сорвав дверь с петель, ворвался в избу старухи-самогонщицы и в изумлении замер на пороге. За накрытым столом сидела тёплая компания и громко, заливисто… пела… "Ох, мороз, мороз! Не морозь меня!" Тоненький высокий дискант сестёр-близняшек был трогательно чист и прозрачен, ему вторил могучий бас Герасима Седых, мальчишки старательно выводили мелодию, и даже скрипучий голос Анисьи не портил общей картины. Глядя на этот дружный хор, невозможно было представить, что короткое время назад случилась беда с одним из его солистов.

– Лексей Иванович!.. Дорогой ты наш!.. – обрадовалась дорогому гостю хозяйка дома. Она взяла со стола стакан и, наливая в него прозрачную жидкость из изрядно ополовиненного трёхлитрового бутыля, весело спросила: – Ты чего, как не родной?.. Присоединяйся! – и, протянув стакан Богомолову, с достоинством прибавила: – Ты не сумлевайся… Чище слезы младенчика…

– Серёжа!.. Ты как?.. Нормально?.. В смысле… Как ты себя чувствуешь? – с трудом подбирая слова и туго соображая, что здесь происходит, спросил Алексей Иванович.

– А мы тут… все вместе… мой день рождения… отмечаем!.. Второй!.. – язык у парня плохо слушался, глаза лихорадочно блестели. – Вот, знакомься, отец!.. Мой спасатель!.. То есть… Спаситель… Ну, в общем… вы меня понимаете?.. – и ткнул пальцем в сторону бывшего председателя колхоза.

Герасим при виде Богомолова, сразу как-то сник, помрачнел и медленно поднялся с лавки. Смотреть на него было и грустно, и смешно. Анисья откуда-то из сундуков достала одёжку своего покойного мужа, но тот при жизни был тщедушным и низеньким, поэтому Серёжке она пришлась как раз впору, а на мощном торсе товарища Седых смотрелась крайне нелепо: руки почти по локоть вылезали из обмызганных рукавов тулупа, а чтобы прикрыть волосатую председателеву грудь, пришлось ему туго перепоясаться верёвкой, но и эта хитрость не спасала – полы норовили всё время распахнуться, отчего Герасиму Тимофеевичу было неловко, даже стыдно, и чувствовал он себя, как второгодник-переросток.

– Ты меня, конечно, прости, Алексей Иванович, но мы для сугрева… поначалу растёрли Серёгу… всего… – запинаясь и краснея, начал он своё объяснение.

– Как растёрли?.. Чем?!..

– Само собой… самогонкой… А потом чуток выпить дали, чтобы, значит, не заболел… Не дай Господи!.. – и, коротко взглянув на Богомолова, тут же отвёл глаза.

– Я первый раз в жизни… такое пробовал! – с гордостью произнёс спасённый. – Сначала всё во рту обожгло, а потом… внутри тепло-тепло стало!.. И так хорошо!.. Давайте, ещё выпьем!.. И знаете за что?.. – Серёжка попробовал встать, но ватные ноги подвели его, и он звонко щлёпнулся снова на лавку. – Во, как я!..

– По-моему, тебе на сегодня хватит, – Алексей Иванович сел рядом и крепко обнял сына за плечи. – Вон, ноги не держат…

– Чистая случайность! – сопротивлялся парнишка. – Я за Герасима Тимофеевича хочу выпить!.. Обязательно!.. За здоровье!..

В сенцах по полу застучал деревянный протез Егора, а через секунду и он сам появился на пороге. Из-за его спины выглядывали встревоженные глаза Галины.

– Я вижу, вы тут без меня зря времени не теряли!.. – обрадованный увиденной картиной общего застолья Крутов проковылял к столу и не раздумывая налил себе почти полный стакан. – За благополучное избавление от бед и напастей!.. В прежние времена я бы тебе, Герасим, на грудь медаль прицепил "За геройское спасение утопающих"!.. – залпом выпил, крякнул и, отправив в рот щепоть квашеной капусты, полез в карман за кисетом.

– Алексей Иванович, я тебе одёжу принесла, – тихо проговорила Галина. – Ты ведь совсем раздетый из дому выскочил, вот я и подумала…

– Спасибо, – коротко ответил Богомолов, стараясь не глядеть ей в глаза.

Когда, переодевшись в сенцах, он вернулся в горницу, Серёжка сладко спал, уронив голову на тонкие мальчишеские руки, и даже присвистывал во сне. Губы его тронула лёгкая улыбка, и было ясно, что снилось ему не сегодняшнее купание в ледяной воде, а что-то доброе, радостное. С помощью Анисьи осторожно, чтобы не разбудить, Алексей Иванович перенёс сына на высокую пружинную кровать за ситцевой занавеской и, укутав пуховым одеялом, сел рядом на табуретку.

И вот тут-то и навалилось на него!..

Горечь, боль, сожаление, стыд.

Эх!.. Богомолов, Богомолов, что ты наделал!.. Как ни оправдывай себя разными обстоятельствами, или внезапно вспыхнувшим чувством, всё равно блуд есть блуд. И другого названия у него нет и быть не может. А за совершённый грех, хочешь не хочешь, надо отвечать. Сколько раз отец Серафим говорил: «Ничто в нашей жизни не остаётся безнаказанным. Ни благое дело, ни дурное…» Не послушался мудрого человека, вот и получай сполна!..

Алексей Иванович вспомнил, как в июне сорок первого жестоко недоумевал: за что Господь так безпощадно наказал его – в одночасье лишил любви… семьи… А главное, надежды… Конечно, как всякий живой человек, он не безгрешен, но наказывать так страшно?!.. Так жестоко?!.. За что?!.. Он не соглашался, бунтовал в душе… Однако, успокоения не получал. Оттого на фронте так упрямо искал смерти… И не находил… Уже много позже, в госпитале, он вдруг вспомнил, какие глаза были у его матери, когда он заявил родителям, что не собирается быть священником, то есть идти по стопам отца, и уезжает в Петербург, чтобы поступить в университет. Мать не плакала, но глубина её горя была так велика, что при этом воспоминании сердце его содрогнулось. Отец ничем не выдал своих чувств, более того – благословил, но, по всему видно было, так и не примирился с сыновним предательством. А после встречи с отцом Серафимом Богомолов окончательно согласился с тем, что получил по заслугам, и бунтовать перестал. Фашистский лётчик сделал с ним то же самое, что и он в пору своей юности сотворил со своими родителями. Иначе, конечно, но какая разница, чем мы убиваем родителей своих?.. Непослушание и самовольство, порой, страшнее бомбы.

Кто-то осторожно дотронулся до его плеча, он обернулся: рядом с ним стояла Галина. Она что-то почти беззвучно проговорила, и Алексей Иванович по губам понял: "Прости, мне пора…"

– Я провожу, – шёпотом сказал он. Встал и пошёл с ней за занавеску. В горнице было тихо. Никита с девчонками давно ушёл, Анисья, привалившись спиной к печке, тихонько похрапывала, Герасим по-прежнему сидел неподвижно, сцепив пальцы рук и уставившись в пол, Егор куда-то подевался, так что "бегство" Галины осталось никем не замеченным.

– Ну, что ж… – робко сказала она, когда они вышли на крыльцо. – Я пойду?..

– Иди… – не глядя на неё, согласился Богомолов.

Непонятно почему, но расстаться им обоим было мучительно трудно. Особенно ему. Он боялся взглянуть ей в глаза и потому говорил, как бы ни к кому не обращаясь.

– Пойми меня… И зла не держи…

– Что ты?!.. – Галина всплеснула руками. – Могу ли я на тебя сердиться?!.. – и слабо улыбнувшись, прибавила. – Нужна буду, позовёшь.

– Мгу, – он согласно кивнул головой. – А пока… иди… Я тебя очень прошу, иди с Богом… Всего тебе доброго…

– И тебе, Алёша, – она кивнула и, закусив нижнюю губу, стремительно, легко побежала вдоль улицы, так ни разу не оглянувшись. А он ещё долго стоял на крыльце и смотрел ей вслед, пока не скрылась она в проулке.

Вернувшись в дом, Богомолов подошёл к столу, минуту постоял, словно решал про себя что-то. Наконец, решился и, наливая в стакан самогонку, обратился к бывшему председателю, который помрачнел ещё больше и сидел на лавке, как приговорённый.

– Я тебе даже спасибо не сказал, прости. Давай выпьем, Герасим Тимофеевич… Дай Бог тебе всяческого благополучия и здоровья.

– Спасибо, Алексей Иванович, только… Я не пью… Совсем не пью… С тех самых пор… Зарок дал…

– Ну, что ж… Вольному – воля, а я выпью. Хотя тоже… давненько не баловался… С самой Москвы.

Он выпил, закусил солёным огурцом и сел напротив Седых.

– Ты что такой?..

– Какой?..

– Уж больно смурной… Случилось чего?..

– Случилось, – Герасим ухмыльнулся и кивнул головой. – Очень даже случилось…

– Рассказать не хочешь?..

Герасим пристально посмотрел в глаза Богомолову, словно проверяя, не смеётся ли тот над ним.

– Эх!.. Алексей Иванович!.. Это ведь не ты передо мной, а я перед тобой виниться должен.

– Как это?.. В чём?!..

– Будто не знаешь… Подлецом я перед тобой оказался… Сущим подлецом!..

Вытолкнув из себя эти слова, Седых промычал что-то не очень членораздельное и вдруг заговорил… Заговорил быстро, не останавливаясь, перескакивая с пятого на десятое, словно опасаясь, что не дадут ему договорить всё до конца.

– Никогда доносчиком прежде не был!.. Никогда!.. Я ведь как?.. Да я скорее себе хуже сделаю, любому мерзавцу в морду дам, а наушничать не стану… И всегда за правду страдал, за то, что подлости не терпел!.. И на тебе!.. Сам в подлецах оказался!.. Я ведь не дурак!.. То есть, может, и дурак, но не такой уж… совсем безнадёжный… Ты думаешь, я не понимаю, почему ты в Москву подался?.. Из-за меня, подлеца!.. А как же?!.. И ты не возражай!.. Потому как нет мне прощения… И оправдаться мне перед тобой нечем!.. Одно только слабое утешение и есть для меня: в поддых мне дали!.. Наотмашь!.. Безжалостно и безпощадно!.. Я ведь для партии… для страны… Партия для меня – всё!.. Самое дорогое, самое безценное!.. А меня за шиворот и долой?!.. Как кота паршивого?!.. Нет, шалишь! – решил я… И в драку полез!.. Только не в ту сторону кулаками махать начал!.. Понимаешь?.. Занесло меня!.. Злоба совсем одолела!.. Словно затмение в мозгу произошло… Прости меня, Алексей Иванович!.. В конце концов, я ведь не тебя, я себя наказал… Прости…

Он замолчал, низко опустив голову и тихо раскачиваясь из стороны в сторону. Богомолов, поражённый этим монологом, в котором было столько искреннего раскаянья, столько душевной муки, тоже молчал, не решаясь заговорить первым. Прошло, наверное, больше минуты, прежде чем он произнёс первые слова.

– Зря ты себя… так казнишь… Я всё понимаю… Не всегда человек может со своими чувствами совладать, и если бы мы одному только разуму подчинялись, то и людьми называться вряд ли могли бы. Но я о другом… Ты вот прощения у меня просишь, а знаешь ли, что я безконечно благодарен тебе?..

Седых вскинул на Богомолова удивлённые глаза.

– Да, да, представь себе!.. Если бы ты не напугал меня тогда, я бы со своим сыном, с Серёжкой, наверное, так бы и не встретился…

И Алексей Иванович рассказал потрясённому Герасиму о нечаянной встрече со своей спасительницей на телеграфе, об автомобильной аварии, о смерти Натальи и о том, что через полгода она всё равно умерла бы от страшной болезни, которая называется так коротко и коряво – рак.

– Конечно, всё в нашей жизни случается по воле Божьей, и в бегстве моём в Москву тоже промысел Его проявился, но, если бы не ты, если бы не глупость твоя, может, и я в дураках бы остался и не угадал бы воли Его. Вспомни, сколько раз ты задним умом силён был и даже более очевидных вещей не замечал, мимо проходил?.. То-то и оно!.. Так что не мучай себя, Герасим, понапрасну, не казни себя так…

Ближе к вечеру у Серёжки начался жар, купание в ледяной купели не прошло для него даром. Градусника у Анисьи не было, но на ощупь можно было определить: температура его поднялась до тридцати девяти-сорока, никак не меньше. Он весь горел, метался по смятой постели… То сбрасывал одеяло на пол, то дрожал от жесточайшего озноба и просил укутать его потеплее. Всё время просил пить. Анисья по какому-то одной ей известному рецепту приготовила травяной настой и поила мутной коричневатой жидкостью парня, приговаривая при этом: "Дон-дон!.. Слышишь звон?.. Уходи хвороба вон!.."

Алексей Иванович места себе не находил. Стараясь угадать малейшее желание сына, то наваливал на него, помимо одеяла, тулуп, то прикладывал к пылающему лбу льняное полотенце со льдом… А когда посреди ночи Серёжка стал бредить: звать мать, просить какого-то лохматого человека, чтобы тот не душил и отпустил его на волю, – встал на колени перед образами и начал молиться.

– "О, Премилостивый Боже, в Нераздельней Троице поклоняемый и славимый, призри благоутробно на раба твоего Сергия, болезнею одержимого; отпусти ему вся согрешения его; подай ему исцеление от болезни; возврати ему здравие и силы телесные; подай ему долгоденственное и благоденственное житие, чтобы он вместе с нами приносил благодарственные мольбы Тебе, Всещедрому Богу и Создателю моему. Пресвятая Богородице, всесильным заступлением Твоим помоги мне умолить Сына Твоего, Бога моего, об исцелении раба Божия Сергия…"

И тут он вспомнил, как на фронте фельдшер Николай рассказывал об удивительном исцелении своей родной сестры Татьяны. В младенческом возрасте девочка заболела какой-то неведомой таинственной болезнью. Она буквально таяла на глазах, а врачи безпомощно пожимали плечами. Не умея поставить точный диагноз, не зная чем лечить Танюшку, они попросту отошли в сторонку – мол, всё в руках Божьих, уповайте на Него только, а мы безсильны. Все на девочку рукой махнули, но только не мать. Без малого две недели, стоя перед образами на коленях, не зная сна, не имея ни крошки хлеба, ни капли воды, она непрерывной молитвой отмолила любимую дочь. И там, где медицина оказалась безсильной, там любящее материнское сердце и милость Божия сотворили настоящее чудо – девочка выздоровела.

И Алексей Иванович решил про себя повторить подвиг Танюшкиной матери.

Прежде всего он снял со своей шеи ладанку с молитвой ко Пресвятой Богородице и надел её на шею сына.

В избу к Анисье приходили ребята – Никита с близняшками, то и дело за ситцевую занавеску заглядывал Егор, Настёна предлагала сменить Богомолова на молитвенном посту. Нет!.. Никому не позволял он даже приблизиться к кровати, а когда на четвёртое утро услышал ровное дыхание сына и, коснувшись его лба, ощутил приятную прохладу, сказал только: "Благодарю тебя, Господи!.." – рухнул тут же на пол и потерял сознание. Уснул.

Казалось, теперь его отмаливать надо будет…

Слава Богу, не пришлось. К вечеру очнулся, как будто и не было этих трёх безсонных ночей и молитвенных дней.

– Как Серёжа? – первое, о чём спросил Алексей Иванович, придя в себя.

А тот лежал на высоких пуховых подушках, похудевший, осунувшийся, но спокойный, умиротворённый, и слабо улыбался.

– Уйдите все, – попросил мальчишка собравшихся вокруг его кровати. – Мне с папой поговорить надо.

Богомолов внутренне ахнул. Какой бы ни предстоял разговор с сыном, эта коротенькая фраза говорила о том, что отчуждению в их отношениях приходит конец.

– Прости меня, – глядя в глаза отцу, проговорил Серёжка, когда все тихо вышли за занавеску. – Сколько хлопот я тебе доставил!..

– Серёжа, о чём ты говоришь?!.. Какая ерунда!..

– Нет, не ерунда!.. Я, пока лежал, видел… – он мучительно подбирал слова. – Видение у меня было… Да, видение… Ко мне мама приходила…

– Мама?!..

– Погоди, не мешай… Я ведь для чего ключи от храма попросил?.. Мне с Богородицей поговорить надо было… А где ещё, если не там?.. Самое удобное место… – он замолчал.

– И как?.. Удалось?.. – осторожно спросил сына Алексей Иванович.

– Удалось, – и Серёжко горько так, тяжко вздохнул. – Я, папа, знаешь что?.. Я с Ней поругался.

Богомолов опешил.

– С кем поругался?

– С Пресвятой Девой Марией… Кажется, так её называют?.. Мне Никитка сказал.

– Как это?.. – Алексей Иванович был так ошеломлён, что почти лишился дара речи.

– Буквально… Я решил ей всё прямо в лицо высказать… Я думал… Она ведь тоже мать и должна понимать, что детям без родителей нельзя совсем… Не могут они без них… Особенно, без мамы… Ну, и… Я Ей это всё прямо в лицо сказал…

– А Она?.. Ответила тебе?..

– Ещё как!.. Я, когда из церкви выходил, ногой за порог запнулся и с лестницы кубарем полетел!.. Во, какую шишку набил, потрогай… Мне бы понять тогда, что это мне знак был, мол, зря ты так с Божьей Матерью… А я, нет, не понял… И на лёд сам побежал, хотя Никитка и отговаривал… Вот и получилось… Чуть не утонул… А мама, когда пришла… Вот так головой покачала… – он показал. – Как будто укорила меня… Она ничего не сказала, но я всё понял… Прости, папа… Пожалуйста, прости дурака…

– Эх, сынуля, сынуля!.. – Алексей Иванович был растроган до глубины души. – Не у меня ты должен прощение просить. Пойми одно и поверь, Бог милосерд. Он без Своего попечения никого и никогда не оставляет. И ещё… – Богомолов на секунду замолк, но тут же отбросил все сомнения и сухо, жёстко сказал. – Ты должен всё знать… Помнишь, ты мне про мамину операцию рассказывал? Так вот, сынок… Мама твоя, была неизлечимо больна. При вскрытии у неё обнаружили метастазы и в лёгких, и в лимфоузлах, так что жить Наташе оставалось примерно с пол года, не больше. И, если бы не эта ужасная авария, умерла бы она в страшных мучениях… Рак – безпощадная болезнь… Вот оно как!..

– Рак?!..

– Да. Серёжа… Мне дядя Ваня сказал… Это ведь он вскрытие делал…

Мальчишка беззвучно заплакал.

– Значит, и тут Господь милосердие Своё проявил. И меня в Москву именно для того и направил, чтобы… значит, ты не остался… – но не договорил, махнул рукой и лишь крепко прижал к себе вздрагивающее тело сына.

И они просидели вот так, молча, обнявшись, пока Анисья не позвала ужинать.

На следующее утро была назначена операция по перевозке Серёжки домой. Поскольку он был ещё очень слаб, решили перевозить его на Никиткиных салазках. Для этого, чтобы уместиться на узком и коротком сидении детских санок, пришлось ему сложиться пополам, ноги, то одна, то другая, всё время соскальзывали на землю, полозья то и дело проваливались в рыхлый снег, но в целом можно сказать, путешествие закончилось вполне благополучно.

А дома ожидал Алексея Ивановича очередной сюрприз: письмо из Москвы от Павла Петровича Троицкого.

На третий или четвёртый день после похорон Натальи Богомолов опять заехал на телеграф и, наконец-то, получил долгожданную весточку от племянника. Тут же, вскрыв конверт и узнав номер телефона, он прямо с телеграфа позвонил в гарнизонную гостиницу и узнал, что «товарищ Троицкий здесь больше не проживает». На его беду в тот день дежурной по этажу оказалась не очаровательная Лариса Михайловна, которая, несмотря на нанесённое ей Павлом Петровичем жестокое оскорбление, конечно же, сообщила бы Алексею Ивановичу, что случилось с «товарищем генералом» и даже с пугающими подробностями, но… Увы!.. На сей раз трубку сняла «училка» и ледяным голосом, который не допускал никакой откровенности, довела до сведения Богомолова сам факт отсутствия клиента по указанному в записке адресу. Куда он исчез, каким образом, – об этом строгая дама разговаривать не пожелала. И ответом на все попытки Алексея выяснить хоть какие-то обстоятельства его исчезновения были короткие гудки в телефонной трубке. Что делать?.. Оставалось одно: терпеливо ждать и надеяться – рано или поздно Павел всё-таки даст знать о себе.

И вот, спустя более месяца, так оно и случилось. На сей раз в конверте находилась не короткая одностраничная записка, а довольно подробное и обстоятельное письмо с описанием злоключений Павла.

Обширный инфаркт миокарда чуть было не стал для Троицкого роковым. Его спасло одно: когда Влад выбежал из номера, чтобы вызвать «Скорую», ему навстречу по коридору шёл Автандил. Поэтому «Скорая» не понадобилась. Рискуя лишиться водительских прав, нахально презирая правила дорожного движения и сигналы светофоров, отчаянный грузин вихрем домчал его до военного госпиталя, что находился на Арбате в Серебряном переулке. Две недели Павел Петрович находился между жизнью и смертью, и ни один врач не мог поручиться, что всё закончится для него благополучно. Но, вопреки всем сомнениям и опасениям Троицкий выдюжил и после госпиталя ещё на двадцать четыре дня был отправлен в подмосковный санаторий в Болошево. Поэтому он так долго не давал знать о себе, а в Дальние Ключи написал на всякий случай: вдруг Алексей Иванович вернулся домой. Искать же его в столице было равносильно поискам иголки в стоге сена. В заключение Павел просил поскорее ответить на своё письмо, если, конечно, оно найдёт адресата.

"В "Звёздочке" я случайно увидел фотографию брата Петра на каком-то важном совещании в Кремле и путём несложного розыска выяснил: оказывается, стал он партийной шишкой и по-прежнему живёт в Краснознаменске. Хочу поехать туда сразу после Нового года, но сначала надо хоть как-то обустроить моё новое московское жильё. Мне дали роскошную по нынешним меркам двухкомнатную квартиру на юго-западе, в Черёмушках, и, сам понимаешь, требуется какое-то время, чтобы привести её в жилое состояние. Слава Богу, я здесь не один, у меня есть очень хорошие помощники. Если бы не они, я бы не знал, что делать, с чего начинать и чем заканчивать. Напиши, что ты знаешь о судьбе Зинаиды. Для меня это крайне важно. Обнимаю, твой Павел".

Странное, трудно объяснимое, тревожное безпокойство овладело Богомоловым, как только он прочитал письмо Павла, словно предчувствовал: ещё не один сюрприз ожидает его впереди. "Какая глупость!.. Несусветная глупость!.." – несколько раз повторил он про себя, сидя на лавке и уставившись в одну точку. Наконец, стряхнул душевное оцепенение, сел за стол и тут же, не откладывая дела в долгий ящик, написал сразу два письма. Одно – Павлу на его новый московский адрес, другое – в Краснознаменск сестре Валентине.

 

3

Прочитав письмо от брата, Валентина Ивановна долго сидела неподвижно в своём инвалидном кресле и смотрела, как на берёзовых поленьях в камине весело играют оранжевые языки пламени. Сообщение о том, что Павел жив, привело её в полное замешательство: вся система семейного благополучия, так долго и тщательно создаваемая ею, рухнула в одночасье. И что-либо изменить, помешать тому, что непременно должно случиться в самое ближайшее время, она не могла. Резкий телефонный звонок вывел её из оцепенения. Звонил Пётр. Настроение у него было превосходное.

– Товарищ главнокомандующий, разрешите доложить? – гудел в трубке его ликующий баритон. – Мы с Борисом Ильичём только что провели блестящую операцию по обезвреживанию собкора "Смены" Семёна Ступака!.. А главное, Кахетинскому огромадный нос натянули!.. Так что можешь поздравить меня, а заодно и всю городскую партийную организацию!.. Ты что молчишь?.. Ни за что не поверю, что Леокадия не успела тебе всё доложить в мельчайших подробностях.

– Да нет, Лёка, как всегда, была на высоте… Поздравляю…

– Не слышу особой радости в голосе, – возмутился Пётр. – Постой!.. Ты что, плохо себя чувствуешь?!..

– Давление подскочило чуть-чуть, а так… Ничего страшного, не волнуйся.

– Смотри у меня!.. Не смей болеть. На юбилее любимого сына ты должна быть как огурчик… Слышишь?..

– Слышу, слышу… Обедать приедешь?

– Некогда. Дома буду часам к десяти, не раньше. Савва в область поехал, так я ему разрешил взять с собой Зинаиду с Матюшей. Пусть прокатятся, всё-таки развлечение. Не скучай. Целую, пока, – и повесил трубку.

Значит, Валентина Ивановна осталась дома одна. Это хорошо. Она позвонила в колокольчик, и, когда Капитолина прибежала на зов хозяйки, велела ей принести из спальни отцовский сундучок.

– Он в шифоньере, справа, у самой стенки стоит.

И, пока домработница выполняла её поручение, ещё раз перечитала письмо брата.

"… Павел собирается к вам приехать после Нового года. Ты прости его, Валя. Поверь, он за свой грех полностью расплатился. И перед Богом, и перед людьми он чист…"

Так-то оно так, но… Какова бы ни была глубина человеческого раскаянья, но не может оно повернуть время назад, не может стереть душевные раны, не может оживить замученного мужа и отца Петра, не может исправить того страшного, что каждый из нас в своей жизни уже совершил. Так, по крайней мере, думала она, глядя на горящие в камине поленья.

И прошлое вдруг представилось ей катастрофическим нагромождением чудовищных ошибок, безвозвратных утрат, неутихающего горя, и вечных несправедливостей.

Этот громадный клубок человеческих несуразностей невозможно распутать, даже с помощью волшебной палочки, ежели таковая сыщется, и уничтожить его тоже нельзя!..

Брат Алексей был первым, кто навсегда покинул родительский дом. И, хотя он получил отцовское благословение на учёбу в Петербургском университете, его отъезд из Боголюбова, был очень похож на бегство.

Двадцать девятого июня тысяча девятьсот девятого года в день святых первоверховных апостолов Петра и Павла вся семья Богомоловых вернулась из храма после обедни в отличном расположении духа. Во-первых закончился Петровский пост, а во-вторых, алтарник Петя Троицкий, зять главы семейства, отца Иоанна, готовился к рукоположению в дьяконский чин, которое должно было состояться в следующую пятницу.

В связи с таким важным событием обычная праздничная трапеза в этот день была особенно торжественной. Когда подали цыплят, запечённых с сыром, и матушка начала раскладывать порции по тарелкам, Алексей посреди общего разговора вдруг громко и отчётливо произнёс:

– К сожалению, я не смогу быть на твоём празднике, Петя. Не сердись.

Наступила тишина – все замолчали, и звон столового серебра прекратился.

– Почему не сможешь? – робко и как-то неуверенно спросила его сестра после довольно продолжительной паузы.

– Уезжаю, – коротко ответил брат.

Тишина за столом стала ещё более напряжённой. Даже ребятишки – шестилетний Павел, пятилетние близнецы Боря и Глеб и двухлетний Пётр – перестали вертеться, примолкли, лишь испуганно смотрели на взрослых, которые почему-то вдруг стали очень серьёзными.

– Это куда же? – поинтересовался батюшка. – Ежели нам позволительно узнать будет.

– В Петербург, – ответил Алексей. – Хочу в университет поступить.

Матушка охнула, мельхиоровая лопаточка, которой сестра Валентина раскладывала цыплят, выскользнула из её рук и, звякнув, ударилась о край блюда.

– Когда же? – спросил отец Иоанн.

Сестра напряглась и побледнела.

Алексей медленно поднялся из-за стола и только тогда ответил:

– Завтра… Благословите, батюшка.

Матушка тихо заплакала.

– Не реви, – оборвал её муж, потом прибавил: – После поговорим.

Остаток обеда прошёл в гнетущей тишине. Никто не решался слова вымолвить. Даже любимый всеми десерт – овсяную кашу с мёдом, спелой клубникой и орехами – съели как-то второпях и молча.

– Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небесного Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, приди к нам и спаси нас, – почти машинально проговорил батюшка слова молитвы и, кивнув головой, сказал сыну. – Пошли.

Потом они заперлись в кабинете и проговорили с глазу на глаз больше двух часов. Всё это время матушка, не шевелясь, сидела на сундуке в коридоре, покорно сложив руки на коленях, беззвучно плакала и молилась. Слёзы текли по её розовым щекам, скатывались вниз, капля за каплей падая на цветастый фартук. Когда дверь кабинета открылась, она торопливо стёрла со щёк последнюю слезу и обречённо встала.

– Свершилось?..

– Помоги ему собраться, – только и ответил ей муж, осенил сына крестом и троекратно расцеловал. Потом молча повернулся и ушёл в кабинет, плотно прикрыв дверь. Больше отца Иоанна домочадцы в этот вечер не видели.

На следующий день сразу после завтрака Алёша, простившись с матерью, зятем и сестрой, навсегда покинул родительский дом. Подхватив пузатый саквояж и клетчатый портплед, он бодро зашагал по Соборной улице в сторону вокзала. Сколько ни уговаривала его мать взять извозчика, наотрез отказался:

– Ну, вот ещё!.. Будто я… барин какой!.. Надо мне, матушка, к студенческой жизни привыкать. В Петербурге на извозчиках не очень-то разъездишься.

– Пиши почаще… Нас не забывай, – уговаривала его сестра.

Чмокнув её в щёку, Алексей проворно сбежал с крыльца. На ходу обернулся и помахал рукой. А мать ещё долго стояла на пороге и торопливо крестила его вслед, пока сын не скрылся из виду.

С отъездом Алексея в доме Богомоловых поселилась тоска. Замолк рояль, по вечерам в уютной гостиной перестали слышаться весёлые голоса и смех. Лица домочадцев помрачнели, улыбка на них стала редкой гостьей, а матушка ходила по дому с воспалёнными глазами, потому как частенько плакала где-нибудь в укромном углу, когда её никто не видел. Она никогда не отличалась крепким здоровьем, а теперь всё чаще и чаще не вставала по утрам с постели, жалуясь на недомогание, и, в конце концов, сильно занемогла. Врачи недоумённо разводили руками, прописывали безполезные пилюли и порошки, всё семейство усердно молилось "о здравии рабы Божьей Екатерины", но… Ничего не помогало. Матушка таяла буквально на глазах и к Покрову Пресвятой Богородицы тихо скончалась, посылая своё материнское благословение всем родным, а особенно сыну Алексею, который по неведомой причине так и не смог приехать на похороны матери и лишь, спустя две недели, прислал письмо, в котором горько сокрушался о её смерти. Отец пережил свою жену всего на пять лет. В октябре четырнадцатого года подхватил где-то жестокую инфлюэнцию и сгорел в пять дней.

Воспоминания Валентины Ивановны оборвались приходом Капитолины, которая вернулась в гостиную с кожаным сундучком в руках.

– Красота-то какая! – восхищённо проговорила домработница, ставя сундучок на пуфик рядом с креслом хозяйки. – Небось, от батюшки вашего остался.

– Сначала у отца был, потом по наследству к мужу перешёл, – Валентина Ивановна достала из портмоне маленький ключик и вставила его в замок сундучка. – Они оба священники у меня, и сундучок этот им нужен был на случай, чтобы требы разные вне храма совершать: больного причастить или дом освятить… В таком роде… Вроде походной аптечки у доктора…

– Ну, надо же!.. – изумилась Капитолина. – Попы?!..

– Не попы, а священники, – поправила её Валентина Ивановна.

– Да, да, конечно священники!.. А я и не знала!..

– В наше время таким родством хвастать не принято, – ответила хозяйка и подняла кожаную крышку.

Нутро сундучка со множеством отделений, перегородок и кармашков, было обтянуто красным атласом. И какое же там хранилось богатство!.. Кружевные пинетки, костяной веер с перламутровой инкрустацией, набор слонов и слоников, крохотная табакерка из палисандрового дерева, шкатулка, обтянутая разноцветным бисером, театральный бинокль с выдвижной ручкой, массивная серебряная брошь с каким-то зеленоватым камнем, жемчужное ожерелье… Всего и не перечислишь!.. Валентина Ивановна открыла шкатулку, всю усыпанную бисером, и извлекла оттуда крестик на тонкой серебряной цепочке.

– Это мой крестильный. Я его, почитай, сорок лет, как сняла и сюда запрятала. Пришла пора снова надеть… Помоги застегнуть, а то пальцы у меня стали корявые, совсем не слушаются.

Девушка застегнула миниатюрный замок на цепочке.

– А с чего это пора пришла?..

– Помру я скоро, Капа…

– Да что вы такое говорите?!.. Ей Богу!..

– Не спорь!.. Сердце… оно всё чует… Всё… Не сегодня и не завтра, конечно, но, поверь, близок мой час. Ох, как близок!..

Она вновь заглянула в сундучок.

– Сколько же разного барахла за человеческую жизнь набирается! – достала оттуда маленький альбомчик с двумя розовощёкими девочками в нарядных платьях на обложке. – Как давно я его в руки не брала! Страшно подумать!.. – открыла и засмеялась.

– Что вы? – удивилась Капа.

– Вот, послушай…

Это мы в гимназии на память друг дружке в такие альбомчики стихи писали. А Катя среди нас слыла настоящей поэтессой. Какие сладкие слёзы мы проливали над её стихами!.. Это уже потом, много позже, случайно открываю модный женский журнал и читаю до боли знакомые стихи. Батюшки!.. Да ведь это Катин перл!.. Так я узнала, где черпала вдохновение лучшая поэтесса нашей гимназии… Погоди… Сейчас… Попробую вспомнить…

Валентина Ивановна опять засмеялась, – Сколько лет прошло, а я помню!.. До сих пор помню!..

Она достала из сундучка пачку фотографий.

– Сейчас я тебе её покажу… Вот, смотри, третья справа… Правда, хорошенькая?.. А сколько надежд!.. Сколько сладких предчувствий!..

– А где она теперь? – осторожно спросила Капа. – Жива ли?..

– Бог весть!.. В девятнадцатом году Глуховцевы всей семьёй за границу подались. Я от неё две почтовые открытки получила. Одну из Белграда, а через полгода из Парижа. Больше я про неё ничего не слыхала, – она достала ещё одну фотографию, – А это её брат Виталий!.. А?.. Необыкновенно, неестественно хорош!.. Сколько ночей я из-за него проревела!.. Подушку слезами насквозь промочила!.. А он в мою сторону даже не глядел…

Капа покачала головаой и сказала очень уважительно:

– Военный!..

– Мы с Катей уговорили его сняться, когда он к нам на каникулы из кадетского корпуса приезжал, – Валентина Ивановна перевернула фотографию и прочитала на обороте: – "Пятое августа 1898 год." Боже!.. Как давно это было!.. И как недавно!.. Как-то жизнь слишком быстро прошла… Промелькнула!.. Бедный Виталий!.. Погиб в двадцатом, когда белые из Крыма в Константинополь уходили… Упал с парахода и… утонул, – она увлеклась, перебирая старые пожелтевшие фотоснимки. – Это я… Это моя матушка… Это тоже я… Опять я… с выводком своим…

– Ой!.. – Капа всплеснула руками. – Сколько у вас детишек-то!..

– Пятеро… Троих я ещё в младенчестве схоронила. Вот… Надюшка до году не дожила, а Боренька и Глебушка один за другим ушли… В тринадцатом году у нас страшная холера была… Только Петруша выжил, самый младшенький… Я его отваром из полыни отпоила.

Она стала перебирать фотографии.

– Это брат Алёша… Письмо, что ты мне давеча дала, от него пришло.

– Старший? – почтительно спросила Капа.

– На девять лет меня моложе.

– Тоже очень красивый.

– У родителей нас было шестеро: четыре мальчика и две девочки. А остались только мы с Алёшкой… Как время бежит!.. Когда же мы с тобой, братик, в последний раз виделись?.. – спросила Валентина Ивановна, обращаясь к фотоснимку, на котором во весь рот улыбался озорной мальчишка, весь усыпанный веснушками. И сама себе ответила: – Ну да, ещё до войны!..

– А что так? – удивилась Капа.

– Жизнь развела… Одно хорошо, что не забываем друг дружку: хоть пару раз в году весточки посылаем, – и с затаённой горечью добавила: – Ничего, на похороны приедет.

Капа возмутилась:

– Вы опять?!.. – но тут же осеклась, увидев следующую фотографию. – Ух, ты!.. А эти двое кто?..

– Тот, что сидит, мой батюшка, Богомолов Иван Сергеевич – настоятель храма Рождества Пресвятой Богородицы, что в Замостье. Там теперь консервный завод. А рядом с ним – мой благоверный супруг Петя Троицкий. В те поры, когда их снимали, он батюшке дьяконом сослужил. Царство им обоим Небесное!.. – Валентина Ивановна торопливо перекрестилась.

Капа сочувственно покачала головой и спросила:

– Ну, батюшка ваш, видать, от старости помер, а супруг-то отчего?..

– Ошибаешься. Отец Иван от инфлюэнции умер, то есть от гриппа, как теперь говорят… А Петенька мой… – она не смогла договорить, прижала платок к глазам, фотографии выскользнули из рук и рассыпались по полу. Капитолина кинулась их собирать.

– Ну, ну, не надо!.. – повторяла она, ползая на коленях. – После расскажете, раз вспоминать тяжко… Не надо…

Но Валентина Ивановна уже взяла себя в руки.

– Петя в двадцать втором погиб, – сказала она и замолчала.

Капа протянула ей пачку фотографий. Сверху оказалась та самая, на которой была счастливая мать со всеми своими чадами.

– А этого мальчика как звали? – спросила Капитолина, указывая на самого старшего из детей. – Он что, тоже помер?

– Этот?.. – Валентина Ивановна вдруг помрачнела. – Да нет… Этот, как я только что выяснила, жив.

И опять тяжёлая мутная волна воспоминаний нахлынула на неё и поглотила полностью.

Павел тоже сбежал из родительского дома. Но, если брат Алёшка, уходя, получил отцовское благословение, старший сын её сбежал тёмной ноябрьской ночью, как разбойник, как вор!.. Лишь короткую записку в гостиной на столе оставил… Где же она?.. Валентина Ивановна взяла тугую пачку писем, перевязанную шёлковой лентой, и из самой середины извлекла конверт, на котором мальчишеским почерком было аккуратно написано: «Дорогим моим родителям!» Не постеснялся паршивец «дорогим» написать!..

"…Я знаю, мой уход из дома будет для вас сильным ударом, но постарайтесь простить и понять. Я ухожу не потому, что не люблю вас. Наоборот, моя любовь так огромна, что уже не может вместить в себя только сыновнюю любовь к своим родителям. Я люблю всех! И хочу, чтобы все были счастливы. Поэтому не могу я спокойно сидеть под заботливым родительским крылом, когда по всей земле идёт борьба за счастье народное, за свободу угнетённого люда. Не на жизнь, а насмерть. Новая, светлая, прекрасная жизнь стоит на пороге и зовёт за собой всех, кому дороги идеалы добра и справедливости. И я с открытым сердцем вступаю в эту новую жизнь с твёрдой уверенностью, что даже маленькая толика моих усилий приблизит день грядущего всеобщего счастья. В борьбе обретёшь ты право своё! Простите и прощайте. Павел".

Как это ловко и складно у них получается!.. Ради всеобщего счастья они готовы сделать несчастными самых дорогих и близких!.. И при этом кричат ещё о добре и справедливости!..

Какая тут "справедливость"?!.. Какое "добро"?!.. Родителей наотмашь, со всего размаха хлестануть!.. Да будешь ли ты счастлив, коли их несчастнейшими из людей сделаешь?!.. Не задумывался над этим!.. Какие безсмысленные, пустые слова!.. Да и вообще… Пустое всё… Жестокое… Нечеловеческое… Ладно бы родителей только, но ведь ты, Павел, и Отца Небесного предал!.. Если бы ради Него мать и отца оставил, в монастырь ушёл, они бы только счастливы были… безмерно!.. Ему жизнь свою посвятить – подвиг. Но ведь не к Нему подался Павел, а к тем, кто против восстал, кто рушил веру и храмы, кто вырывал языки у церковных колоколов, кто всенародно кощунствовал и богохульствовал!.. Без стыда и совести!..

Этого простить Валентина Ивановна сыну не смогла. И сколько бы ей ни говорили, что был он ещё несмышлёнышем, что не отдавал отчёт в своих действиях, сколько бы ни уговаривали, что не он один родительский дом оставил, не могла она примириться с той безпредельной духовной мукой, которая охватила её после того, как поняла – нет у неё больше сына по имени Павел.

– Валентина Ивановна! – голос Капитолины вернул её к действительности. – Там какой-то молодой человек вас спрашивает.

– Что за человек?..

– Молодой и очень симпатичный. Только росточком не совсем вышел, а так…

– Веди его сюда! – распорядилась хозяйка, и, когда Капа вышла, быстро взглянула на себя в зеркальце и поправила вылезшую из-под заколки седую прядь.

Дверь в гостиную отворилась и на пороге возникла жалкая фигура собственного корреспондента областной молодёжной газеты "Смена", товарища Ступака.

Расставшись с Верочкой и её семьёй, Семён сломя голову кинулся в библиотеку к своей ненаглядной Шурочке. Она была абсолютно свободна: в этот утренний час, да к тому же перед самым Новым годом, посетителей в библиотеке не было вовсе. Увидев всклокоченного, неестественно возбуждённого Семёна, Шурочка поняла: случилось нечто экстраординарное.

– Шурёнок!.. Милая моя!.. – закричал он ещё с порога. – Мне в горкоме комнату "за выездом" обещали!.. В конце января – новоселье!.. Представляешь?!.. Ура!!!..

То, что произошло в дальнейшем, наверняка произвело бы невероятно сильное впечатление на папуасов Новой Гвинеи. Танец, который исполнили молодые люди посреди читального зала, был полон колоссальной экспрессии, бешеного темперамента и невероятной изобретательности. Оба дрыгались и подскакивали чуть не до потолка с фантастическим воодушевлением!.. Гортанные, нечленораздельные звуки, которые они при этом издавали, изрыгались ими с таким нечеловеческим восторгом, что Анна Сергеевна, которая вышла из своего замдиректорского кабинета посмотреть, что происходит в таком почтенном и солидном учреждении, каким является подведомственная ей библиотека, застыла в изумлении, словно мраморное изваяние. При этом правую руку с гневно указующим перстом она подняла вверх, а левую безпомощно отвела в сторону. Рот ей был беззвучно раскрыт, и в нём застрял негодующий вопрос: "Что здесь происходит?!..".

Что и говорить, эффектная, надолго запоминающаяся картина!..

– Анна Сергеевна!.. Дорогая!.. – восторгу Семёна не было границ. – Поздравьте нас!.. В конце января приглашаем вас на новоселье!.. А заодно и на свадьбу тоже!..

– Чего это ты тут распоряжаешься? – пытаясь отдышаться после папуасского танца, спросила Шурочка. – Ты сначала официальное предложение мне сделай. А я ещё подумаю…

Семён схватил с подоконника цветущую фиалку, театрально встал на одно колено и, протянув Шурочке цветочный горшок, торжественно произнёс.

– Дорогая моя!.. Совершенно официально предлагаю вам свою руку и своё сильно любящее вас сердце!..

Шурочка засмеялась и захлопала в ладоши.

– Так и быть… Я согласна.

Анна Сергеевна потихонечку приходила в себя.

– Вы меня так напугали! – переводя дух, проговорила она.

– Ну, расскажи… Расскажи подробно, что там было? – девушка взяла счастливого жениха за руки, усадила на стул и приготовилась слушать. – Анна Сергеевна и вы тоже послушайте… Ой!.. Интересно-то как!..

Захлёбываясь от переполнявших его чувств, Семён подробно, в лицах, рассказал всё, что случилось в кабинете первого секретаря Краснознаменского горкома партии. В целом он был достаточно точен и правдив, а слукавил совсем немного. Из его рассказа выходило, что партийные вожди города очень сильно испугались и чуть не на коленях умоляли его "дать задний ход". (Это выражение Семён придумал тут же в библиотеке и нашёл его довольно удачным.) Комнату они ему предложили именно из-за этого страха, чтобы умаслить принципиального журналиста и не раздувать скандал. То есть фактически это была завуалированная взятка "борзым щенком", что придавало особую пикантность ситуации… Ну, а он, этот принципиальный журналист, великодушно согласился, справедливо полагая, что "худой мир лучше хорошей ссоры", а главное, жилищный кризис, из-за которого его семейное счастье висело на волоске, позволял ему пойти на небольшой компромисс.

Семён закончил рассказ и довольный поглядел сначала на Анну Сергеевну, которая смотрела на него, ну, если не восторженно, то, во всяком случае, благосклонно, а потом уже перевёл взгляд на свою любимую. Та сидела, низко опустив голову, глядя себе под ноги. Сердце у Ступака тревожно ёкнуло и с торжествующей высоты полетело вдруг в холодную мрачную пропасть. В бездну.

– Шурёнок, что скажешь?..

Она молчала, не поднимая головы.

– Что-нибудь не так?.. Ну, не молчи ты!.. Ради Бога, скажи хоть слово!..

Девушка исподлобья взглянула на него, и тут Семён к ужасу своему увидел: глаза её полны слёз.

– Шурочка, что с тобой?.. Я что?.. Я обидел тебя?..

– Что ты наделал? – с трудом проговорила она, глотая слёзы. – Что ты наделал?!.. Как я теперь в глаза всем нашим посмотрю?.. И Игорю… и Виссариону… и Инночке… Господи!.. А что Валерка скажет?.. Стыд-то какой!..

Она плакала так горько, так безутешно, что Ступаку стало не по себе. Всего что угодно мог он ожидать от своей любимой, но только не этого. Даже если предположить, что он был не прав… А он прав!.. Он тысячу раз прав!.. И никто не убедит его, что это не так!.. Но, даже если предположить такую нелепость, всё равно непонятно, какое преступление он совершил, чтобы так убиваться, как это делала Шурочка. Да, он презирал бы себя… В тысячу раз больше презирал, если бы не воспользовался случаем, если бы идиотскую принципиальность проявил!.. Времена Дон Кихотов безвозвратно прошли!.. Да, да, да!.. И наступило время деловых, практичных людей!.. И не надо так презрительно кривить рот при взгляде на них!.. Это им скорее позволительно усмехаться, глядя на то, как в угоду каким-то там идиотским принципам приносится в жертву личное благополучие и., счастье. Да, обыкновенное, человеческое счастье!..

– Шура… Не надо, я прошу тебя… Честное слово, ты не права.

Но сколько ни утешал себя Семён разными рассуждениями, которые приходили ему в эту минуту в голову, а кошки на душе его всё-таки гаденько, противно скреблись.

– Неужели не понимаешь?!.. Ты предал!.. Ладно бы меня с ребятами!.. – захлёбываясь слезами причитала Шурочка. – Ты себя предал!.. Себя!.. Свои убеждения!.. Идеалы!..

– Что?!.. Идеалы?!.. – и тут Семёна прорвало. – Какие идеалы?!.. Ты – мой идеал!.. Ты!.. И наша будущая семья!.. Если она, конечно, когда-нибудь состоится!.. Я сына хочу!.. Даже на дочку согласен!.. Но они должны быть мои, а не чужие!.. И не на картинке, а в натуре!.. Идеалы!.. Скажите, пожалуйста!.. Да я самым последним идиотом был бы, если бы ради этих мифических идеалов от комнаты отказался!.. Вот тогда бы я тебя по-настоящему предал!.. Тогда бы ты могла меня осуждать!.. И обвинять!.. А ты!.. Ты!.. Как ты могла?!.. Вообще!..

Он не мог говорить, гнев душил его, доводил до исступления!..

И тогда, чтобы не наговорить лишнего, он в отчаянье махнул рукой и выбежал на улицу. Вслед ему неслись безутешные рыдания несчастной Шурочки.

Примерно полчаса, а может, и того больше, пригвождённый к позорному столбу комсомолец Ступак, ставший в глазах любимой презренным конформистом, бродил по заснеженным улицам. Что делать?.. Куда деваться?.. Так поначалу всё хорошо складывалось!.. Какая светлая прекрасная жизнь открывалась перед его взором при мысли о собственной жилплощади и… На тебе!.. Нет, понять женщин, до конца понять, практически невозможно. Какая-то тупая безнадёга овладела им, и впереди не светило ничего хорошего. Вернуться в библиотеку он не мог, хотя отлично понимал: каждая минута промедления приближает его к полному разрыву. Временами казалось даже, что ничего уже не поможет и отношениям его с Шурочкой пришёл конец!.. От этого хотелось выть!.. По-волчьи?.. По-собачьи?.. Какая разница?..

И вдруг!.. Словно молния обожгла его!.. Есть выход… Есть!..

Она – мать!.. Она обязательно поймёт его!.. Должна понять!..

Ещё не зная в подробностях, что он скажет и как будет действовать, Семён почти бегом бросился к дому первого секретаря горкома партии Троицкого. Пытаясь унять бешено бьющееся в тесной грудной клетке сердце, он позвонил и, когда молодая симпатичная девушка отворила ему, срывающимся голосом проговорил:

– Мне обязательно надо увидеть маму Петра Петровича.

И вот сейчас он стоял перед уставшей маленькой старушкой с измученными голубыми глазами, сидящей в инвалидном кресле, и колоссальным трудом сдерживал слёзы, рвущиеся наружу.

– Кто вы? – просто спросила старушка. – Представьтесь, пожалуйста.

– Помогите! – еле слышно проговорил Семён, рухнул перед ней на колени и, не стесняясь, зарыдал.

– Немедленно прекратите! – всполошилась Валентина Ивановна. – Капа!.. Где ты?!.. Капитолина!..

– Вы… Только вы одна можете спасти меня!.. Вернуть мою любовь… Нет, больше – жизнь!..

– Сейчас же встаньте с колен!.. Я прошу вас!..

– Я не встану!

– А я требую!.. Капа!.. Глупость какая-то!.. Куда она запропастилась?!.. Капа!..

– Пожалуйста!.. Ну что вам стоит?.. – не сдавался Семён.

В гостиную вбежала перепуганная домработница.

– Немедленно подними его с пола! – распорядилась не на шутку разгневанная хозяйка.

С помощью Капитолины Ступак был поднят с колен и усажен на стул.

– Нет, это ни на что не похоже! – никак не могла успокоиться Валентина Ивановна. – Капа, дай ему воды!.. Объясните мне, в конце концов, кто вы такой и что вам от меня нужно.

Лязгая зубами о край стакана Семён стал пить воду с такой жадностью, словно не пил целую неделю.

– Ну-с!.. Я вас слушаю!..

– Если вы не поможете, у меня не останется ни одной надежды!.. Ни одной!..Только вы… Только вы!..

– Это я уже поняла! – оборвала его хозяйка дома. – Вы можете хотя бы назвать своё имя?..

– Семён… Семён Ступак…

– Очень приятно, товарищ Семён Ступак… А теперь изложите мне причину вашего… столь странного и неожиданного поведения. Капа, не уходи!..

– Вы напрасно меня боитесь, – успокоил её визитёр. – Я – безвредный… Точнее, не представляю никакой опасности… Для вас. Это, как на меня посмотреть, с какой стороны… Я не дурак и понимаю: глупо было на коленях рыдать перед вами!.. Со стороны, наверное, смешно выглядело… Не сердитесь. Я вам сейчас объясню… Что я наделал?!.. Вы, конечно, знаете…

Хотя, впрочем, откуда вам знать?!.. Но это неважно…Так вот, я написал статью… Не статью даже, а фельетон про самого знаменитого человека у нас в городе… Про товарища Новосельского!..

– A-а!.. Так это вы и есть – тот самый щелкопёр?! – обрадовалась Валентина Ивановна.

– Я!.. – и Семён уронил на грудь свою вихрастую голову.

– И о чём же вы хотите просить меня?.. – удивилась мать первого секретаря горкома.

– Спасите мою любовь!..

– Но как?!.. Каким образом я могу её спасти?!..

И Ступак подробно выложил ей всё, начиная с неожиданной встречи с Депутатом и Героем в медицинском вытрезвителе номер один и кончая размолвкой с ненаглядной Шурочкой в городской библиотеке.

– Вот так я пустил под откос всю свою несчастную жизнь. Был героем, стал – изгоем!.. – с горькой усмешкой заключил он свой рассказ. – Знаете, с каким хорошим настроением я сегодня проснулся?.. Летать хотелось!.. А теперь – хоть в петлю, и то не поможет. Ну, скажите мне, какой я предатель?.. Разве желание жить по-человечески преступно?.. Да оттого, что я согласился с вашим сыном, никому ни жарко, ни холодно. Тем более, в медицинском заключении чёрным по белому написано: у товарища Новосельского прединфарктное или прединсультное состояние… Забыл, какое именно… Хотя… Какая разница!.. И в том, и в другом случае с моей стороны было бы безчеловечно, даже преступно, причинять ещё больший вред больному человеку. Ведь правда же?.. Правда?..

Валентина Ивановна пристально смотрела на несчастного журналиста и молчала.

Опять это слово!.. Опять!.. Крепко-накрепко засело у неё в голове и никуда оттуда деваться не собирается.

"Предательство"!..

Какое оно всё-таки громоздкое!.. Неуютное!..

А сколько значений, сколько оттенков, сколько нюансов вкладывает в него каждый из нас в зависимости от обстоятельств!.. А есть ещё: компромисс… Это вроде успокоительного перед сном, чтобы утишить совесть свою… Или конформизм… Это, если хочется научного тумана чуток подпустить, чтобы не всем понятно было… Или, попросту говоря, – измена… Много и по-разному изменяют люди. Муж – жене, жена – мужу, солдат – родине, вор – закону, правительство – своему народу, народ – своему правительству… И так далее, и тому подобное… А может быть, вся наша жизнь – непрерывная цепь предательств?.. Больших и маленьких… Иногда таких, от которых стынет кровь в жилах, а порой чуть заметных, таких, что и под микроскопом не разглядишь… Поди, разберись тут… Как много людей, например, изменяют данному слову. Примерно столько же – своим принципам. А этот бедолага вон до чего дошёл: изменил идеалам добра и справедливости!..

Валентина Ивановна не выдержала и расхохоталась.

Боже!.. Какое страшное преступление он совершил!..

Она смеялась громко, от души и никак не могла остановиться. А изумлённый Семён смотрел на неё и никак не мог взять в толк: что тут, собственно, смешного?.. У него, можно сказать, жизнь рушится, а ему не только не сочувствуют – смеются!..

Отсмеявшись, старушка белым кружевным платочком оттёрла выступившие на глаза слёзы и ласково спросила удивлённого предателя:

– Чем же я могу вам помочь, товарищ Ступак?.. Конкретно.

– Уговорите своего сына, чтобы он не заставлял меня писать отступную статью с извинениями перед товарищем Новосельским… Всего лишь… Это так немного, согласитесь…

– И вы думаете, это поможет?

– Ещё как! – воодушевился журналист. – Если никакой статьи не будет, значит, и самого факта предательства не было!.. Понимаете?.. И Шурочка обязательно простит меня, и комната "за выездом" моей останется.

– Мне кажется, вы ошибаетесь, – остудила его энтузиазм Валентина Ивановна. – За всё платить надо. Равно, как за дурные дела, так и за хорошие. Положим, я уговорю Петра Петровича, чтобы он не настаивал на статье… В чём я тоже не совсем уверена… Но улучшать жилищные условия человеку, который чуть не до инфаркта довёл всю партийную организацию города!.. Вам не кажется, что это уже слишком, товарищ Ступак?

Безумными от непомерного горя глазами Семён смотрел на мать своего мучителя и навеки прощался со своей любовью.

– А милосердие? – робко спросил он. – Неужели его совсем нет на этом свете?..

– Я говорю всего лишь о справедливости, – сказала как отрезала, Валентина Ивановна.

В это утро Семён Львович Ступак был вторично раздавлен. Что он мог возразить?.. Конечно, бабулька была права. Гениальный план спасения, который озарил его на бульваре Красных котельщиков, оказался фикцией.

– Простите, – он встал со стула. – Простите, что потревожил…

– Сядьте! – приказала хозяйка дома. – Она придвинула к себе телефон, сняла трубку. – Только ни на что не надейтесь. Я это делаю не для вас, мне это самой нужно…

Она не договорила: на том конце провода кто-то снял трубку.

– Лёка, это опять я… Ничего не случилось. Скажи, Пётр у себя?.. Поняла… Скажи, чтобы мне сразу перезвонил, как приедет… Нет, нет… Не очень срочно, но всё-таки… Пока.

Она повесила трубку и сурово посмотрела на посетителя.

– Чувствую, совершаю чудовищную глупость, но вы мне симпатичны почему-то. Завтра утром, после десяти, позвоните мне. Повторяю. Я ничего не обещаю…

– А сегодня нельзя?..

– Что сегодня?..

– Сегодня позвонить нельзя?.. Я вообще-то поздно ложусь…

– Что?!.. Ну, ты и наглец!.. – Валентина Ивановна была вне себя от ярости. – Скажи спасибо, сопляк, что я тебя за дверь не выставила!.. Вон!..

Ступак вскочил и стремглав кинулся из комнаты. На пороге обернулся и быстро проговорил.

– Так я вам завтра всё-таки позвоню, – и скрылся за дверью.

Капа в изумлении смотрела на хозяйку. Такой она её никогда не видела.

– Он, видите ли, поздно спать ложится, щенок! – чуть не с восторгом сказала она, но тут же нахмурила брови. – Безсовестный мальчишка!..

И следом вздохнула так глубоко, так тяжело, что Капитолина даже испугалась.

– Вам что, плохо, Валентина Ивановна?..

– Плохо, Капа. Очень плохо… Но не так, как ты думаешь, – она прижала руку к груди, – но очень плохо… Здесь теснит.

– А это всё оттого, что вы помирать вздумали. Надо же такое выдумать!.. Ей Богу!.. Валидолу накапать?..

– Не надо… Валидол мне сейчас не поможет… Ты иди, а то… Я и так много времени у тебя отняла… Иди…

Капитолина вышла. Валентина Ивановна ещё минут десять неподвижно просидела в своём кресле, глядя на затухающие языки пламени… Она всегда любила смотреть на живой огонь и могла просидеть так безконечно долго, но сейчас старуха неожиданно вздрогнула, подбросила в камин пару поленьев, потом достала из сундучка пачку писем. Поначалу она решила было развязать шёлковую ленточку, которой та была перевязана, но почему-то раздумала и швырнула в пылающий камин всю пачку. Целиком… Пламя не сразу схватило старую пожелтевшую бумагу. Ещё довольно долго прошлое отчаянно сопротивлялось, не хотело погибать так сразу, в одночасье, но после того, как безжалостная кочерга запихнула тлеющую связку в самую середину камина, она выбросила вверх жёлтые языки пламени, отразившись ярким отблеском в лихорадочно горящих глазах Валентины Ивановны, и принялась гореть неудержимо.

После писем в камин полетели старые фотографии, засохшие плоские розы и поблекшие незабудки… Последним в огне оказался маленький альбомчик со стихами Кати Глуховцевой. Он вспыхнул сразу и горел ярко, весело.

Когда на месте дорогих воспоминаний осталась только горка седого пепла, старуха откинулась на спинку своего кресла и тихо сказала:

– Вот и всё… Кончено… И зачем только берегла?..

Она закрыла глаза. Мучительные воспоминания разрывали, её слабое сердце. Обычно глубоко запрятанные в потаённые уголки души, они почему-то именно сегодня выползли наружу и не давали покоя острой, неутихающей болью.

В конце февраля двадцать второго года советское правительство издало декрет о том, что все церковные ценности подлежат реквизиции. Слухи об этом ходили давно, и всё же, когда банда боголюбовских комсомольцев подошла к храму с угрожающей бумагой в руках, для всех прихожан это было как удар молнии. Служба давно закончилась, но в тот день случились похороны. Умер многолетний церковный староста Никодим Родионов, его любили, и потому народу возле разрытой могилы собралось довольно много.

"Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему Никодиму и сотвори ему вечную память…"

А когда стали опускать гроб в могилу и церковный хор запел: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас…", со стороны реки послышалось совсем другое пение. Молодые, звонкие голоса нестройно, но яростно выводили: "Смело мы в бой пойдём за власть советов и, как один, умрём в борьбе за это"!.. С красным флагом и таким же красным полотнищем, на котором белой краской было коряво выведено: "Спасём голодающих Поволжья!" на церковное кладбище не вошли – ввалились местные комсомольцы. Во главе колонны из пятнадцати-двадцати человек, гордо задрав скошенный к шее подбородок, шёл главный городской комсомолец Вениамин Генкин, сын местного парикмахера Самуила Исааковича, жившего бок о бок с отцом Петром и регулярно стригшего всю мужскую половину батюшкиного семейства.

– Может, мы не вовремя, батя, но не угодно ли ознакомиться, – совершенно не смущаясь неуместностью такого появления на похоронах, торжественно возгласил комсомольский вожак и протянул отцу Петру бумагу с жирной фиолетовой печатью в левом нижнем углу.

– Ты бы, Веня, погодил немного, – кротко попросил батюшка. – Позволь нам сначала погребение совершить.

– А чего там годить? – развязно спросил младший Генкин. – Могилу засыпать и без тебя смогут, а у нас… Революция, батя, она не ждёт. Видишь, уже и транспорт прибыл.

И в самом деле, к храму влекомые худосочными клячами подъехали две подводы.

– Продолжайте без меня, – тихо попросил отец Пётр, отдал кадило дьякону Василию и взял протянутую ему бумагу.

Опять хор запел "Святый Боже…", мужики взялись за лопаты, по крышке гроба застучали мёрзлые комья земли, как вдруг…

– Богохульники!.. Святотатцы!.. Нехристи!.. – загремел своим басом батюшка. Он на мелкие клочки разорвал бумагу с печатью, швырнул обрывки в лицо комсомольскому вожаку и, подобрав полы рясы, кинулся к храму. Там он встал на пороге и, раскинув в сторону руки, в безсильной ярости закричал: – Не пущу!.. Никто из вас этот порог не переступит!.. Никто!..

Хор смолк. Стало так тихо, что, казалось, слышно было, как гулко бьётся в груди отца Петра его сердце.

Генкин медленно подошёл к ступеням Храма и, глядя снизу вверх на священника, тихо, но отчётливо, спросил:

– Так не пустишь?..

– Ни за что!.. Лучше убейте!..

– Что ж… – с минуту вожак стоял и смотрел на отца Петра, потом тихо сказал. – Сам напросился, – и позвал. – Тараска!..

Из толпы замерших комсомольцев отделился здоровенный парень, косая сажень в плечах, подошёл к начальству и пробасил:

– Чего и сделать?..

– Возьми батюшку на ручки и отнеси к могилке.

– Не понял, – опять пробасил Тараска.

– Чего тут непонятного?! – заорал на него Генкин и, ткнув в сторону батюшки указательным пальцем с трауром под давно нестриженным ногтем, уже спокойно приказал: – На руки эту падлу возьми!..

Тараска повиновался.

– А теперь зашвырни эту гниду в могилу, чтобы под ногами не путалась!

Толпа прихожан дружно охнула и в ужасе подалась назад.

Тараска, как пушинку, подхватил отца Петра на руки и понёс к могиле. А тот, будто замороженный, совершенно не сопротивлялся. И все другие тоже. Стояли и… просто наблюдали за происходящим. Как в синематографе.

– Чего застыл?! – опять заорал Генкин. – В яму швыряй его!..

Тараска разжал руки и отец Пётр кулем свалился в могилу. Ударился лицом о крышку гроба, сильно рассёк лоб, но ни охнул, не издал ни единого звука. Сначала приподнялся на четвереньки, затем попытался встать во весь рост.

– Куда?! – и комсомольский вожак с размаху, что есть силы, ударил его кованым башмаком в лицо. Отец Пётр снова упал на крышку гроба, из рассечённой губы полилась кровь. – Лопаты берите!..

И первым, вырвав из рук ближайшего мужика лопату, кинул совок земли прямо в лицо священнику. Отец Пётр сложил руки на груди и начал читать псалом:

– "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…"

Другие комсомольцы последовали примеру начальства. В могильную яму полетели мёрзлые комья. Лопата за лопатой. Отец Пётр возвысил голос и, отплёвываясь от земли, забивавшей его рот, истово молил Всевышнего.

– "…Наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя…

С каждой новой лопатой голос его слабел, но даже тогда, когда не стало видно тела его, казалось всем: из-под земли доносится голос.

– "Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою…"

Никто, из наблюдавших эту казнь, не то что не попытался спасти несчастного, но даже звука не издал в защиту его. Безмолвное оцепенение, жуткий страх сковал всех людей, столпившихся вокруг могилы.

Но самое непостижимое заключалось в том, что никто из комсомольцев, хоронивших живого человека не был пьян.

Эта картина во всех своих жутких подробностях вновь предстала перед внутренним взором Валентины Ивановны, и она вновь испытала панический ужас, который охватил ее в тот промозглый мартовский день тридцать пять лет тому назад. Помнит она, как кинулась в дом, схватила своего единственного, оставшегося при ней сына, прижала к себе и… поняла вдруг, что не может молиться. Пустые слова вылетали из её уст, а сердце только содрогалось от жутких видений и охватившего всё её существо страха. Да нет, какое там!.. УЖАСА!..

Именно этот ужас станет её постоянным спутником на всю оставшуюся жизнь.

Поняла тогда Валентина Ивановна, что "эти" ни перед чем не остановятся, потому как отринули Господа. Страх Божий это не страх перед Создателем, а страх совершить непоправимую ошибку и тем самым лишиться спасения. Утратившие этот страх теряют всё человеческое, и именно поэтому то, что до октября семнадцатого года считалось грехом и позором, теперь у "них" именовалось доблестью.

И Валентина Ивановна сама себе дала слово, что спасёт, сохранит жизнь единственному сыну своему – Петру.

Тридцать пять лет денно и нощно она трудилась на этом поприще, и вот теперь все её усилия могут пойти прахом, из-за того только, что Павел, которого она считала умершим, жив и в любой момент может нагрянуть как снег на голову и предъявить свой счёт. Хотя, впрочем, что она так волнуется?.. Ведь он ничего не знает, а, если и знает, ей тоже есть, что предъявить ему, чем защититься…

"Дудки!.. Меня голыми руками не возьмёшь!.. Мы ещё посмотрим, кто кого!.." – торжествуя, подумала она и в изнеможении откинулась на спинку своего инвалидного кресла. Но тут грудную клетку сдавила острая боль, в глазах поплыли разноцветные круги… Валентина Ивановна хотела позвать Капу, но из полуоткрытых губ вырвался лишь еле слышный стон, а в угасающем сознании промелькнула на удивление спокойная мысль: "Неужели конец?.."

Когда через полчаса домработница заглянула в гостиную, хозяйка, как ей показалась, мирно спала, сложив руки на коленях.

Капитолина любила оставаться дома одна, когда никто не мог её потревожить. Это ощущение временной свободы было так сладостно!.. Но в этот злополучный день она многое бы отдала за то, чтобы кто-нибудь оказался с ней рядом в эту минуту.

Когда Капа во второй раз заглянула в гостиную, Валентина Ивановна по-прежнему спала, сидя в кресле. Это показалось странным: обычно в это время хозяйка или раскладывала пасьянс, или просматривала газеты, но ничего серьёзного девушка тогда не заподозрила и, осторожно прикрыв дверь, пошла к себе в комнату.

В доме никого, кроме неё не было, и этим надо было воспользоваться на все сто. Старуха сладко спит. Петр Петрович обещался быть только вечером. Зинаида с Матюшей и Саввой укатили в область. Значит, вернуться не раньше пяти часов пополудни. Стало быть, до этого времени она была предоставлена самой себе и могла заняться всем, чего только её душенька пожелает.

Первым делом Капитолина примерила платье, которое сегодня утром подарила ей "молодая хозяйка". Тёмно-синее, с белым кружевным воротником, оно смотрелось весьма эффектно. Не беда, что сбоку под-мышкой материал слегка потёрся и внизу на подоле была маленькая дырочка, прожжённая упавшим с кончика папиросы пеплом. Во-первых, она не собиралась задирать руки кверху, а во-вторых, если не приглядываться специально, такую маленькую дырочку никто не заметит. Повертевшись минут пятнадцать перед зеркалом, Капа окончательно решила – лучшего наряда на Новый год ей не найти. В таком элегантном виде она должна произвести на Костика неотразимое впечатление. Конечно, он – комсомольский вожак всего Краснознаменска, и скромная домработница ему не чета, но вдруг!.. Поэтому она вытащила из-под кровати коробку с лакированными туфлями на высоком каблуке (тоже подарок хозяйки, который извлекался на свет не чаще пяти раз в год, только по большим праздникам), завела патефон и попробовала – в который уже раз! – протанцевать в своей тесной, узенькой комнатке танго. Это была её самая сладкая тайна – а вдруг Костик когда-нибудь и её пригласит. Она знала, в этом доме бывают большей частью мужчины, и во время танцев всегда не хватает женщин, и, может статься, именно Костик останется без партнёрши, и тогда выбирать будет не из кого и, хочешь – не хочешь, исполнится то, о чём она только мечтала. Прижав к груди, вместо кавалера, подушку, томно закатив глаза, она в упоении отдалась танцу, и, как ей показалось, сегодня получилось совсем неплохо.

Затем, переодевшись, она на кухне наколола грецких орехов для праздничного торта и только тут заметила: наступило время обеда.

– Что-то вы у меня заспались сегодня, – бодрым голосом, нарочито громко сказала она, внося в гостиную поднос с едой. Но хозяйка никак на её вход не отреагировала и продолжала спать всё в той же позе. Домработница решила: пора будить. – Валентина Ивановна, обедать пора! – и тихонько погладила хозяйку по плечу.

Но Валентина Ивановна даже не шевельнулась.

Капитолина испугалась всерьёз.

– Тётя Валечка!.. Что это вы?!.. Миленькая, просыпайтесь!.. Ну, я прошу вас!.. Пожалуйста!..

Голова Валентины Ивановны упала на плечо.

– Вы чего это?.. Неужто померли?.. Матушка!.. Не надо этого… Совсем не надо!.. – и, не выдержав, разрыдалась. – Тётя Валечка!.. Голубушка!.. Что же это вы со мной наделали?!.. – непрерывно повторяла она сквозь душившие её слёзы.

Наконец, Капа сообразила: глупо только плакать и причитать!.. Надо что-то делать… Надо!.. Она кинулась к телефону. Дрожащими пальцами, не попадая в отверстия телефонного диска, кое-как набрала номер приёмной Петра Петровича. Как назло, в трубке послышались частые гудки. Она ещё раз десять остервенело крутила чёрный эбонитовый диск в надежде дозвониться. Увы!.. Результат был тот же – занято!..

И вдруг она вспомнила!.. "Скорая помощь"!.. Ну, конечно же, надо позвонить в "Скорую"!..

– Срочно!.. Немедленно приезжайте!.. Тут у меня, кажись, человек совсем помер! – срывающимся голосом прокричала в трубку Капитолина, едва услышала, как на том конце провода, ленивый женский голос устало произнёс: "Скорая слушает". Можно было подумать, что ответившая ей барышня день и ночь сама выезжает по срочным вызовам. – Вы слышите меня?!.. Может, и померла тётя Валя уже!.. Что?!.. Без сознания она!.. Много ей лет… Очень много!.. Уж за семьдесят, это точно!.. Не знаю я, да и какая вам разница?!.. Адрес?.. Адрес… Погодите, счас вспомню!.. Да что вы всё ругаетесь?!.. У меня на руках первый раз человек помирает!..

– Положи трубку… – неожиданно прозвучал властный голос Валентины Ивановны. – Не помираю я… Рано мне помирать…

Капа в ужасе обернулась. Внезапное "воскресение" хозяйки привело её в ещё большее замешательство.

Старуха сидела в своём кресле прямо, с гордо поднятой головой.

– Я должна успеть ещё кое-что сделать…

Капитолина поспешно исполнила приказание хозяйки.

– Леокадии позвони… – Валентина Ивановна говорила тихо, но голос её звучал спокойно. Уверенно.

– Так я звонила уже… – еле слышно промямлила домработница.

– И что?..

– Так занято там…

– Ещё раз набери… Шевелись, Капитолина… Шевелись!.. Что ты, как замороженная?..

На этот раз Капа дозвонилась с первого раза.

– Леокадия Степановна… Да… Это я… Беда у нас стряслась!.. Ох, беда!..

– Дай мне трубку! – распорядилась хозяйка. – Я сама с ней поговорю…

Какое облегчение испытала в это мгновение домработница, невозможно выразить никакими словами. Она с радостью отдала трубку Валентине Ивановне и присела на краешек стула, глядя на "воскресшую" широко распахнутыми глазами.

– Лёка!.. Да нет… Не обращай внимани, моя дурёха с чего-то решила, будто померла я… Как видишь, жива… Где Пётр?.. Очень хорошо… Попроси Фертмана, чтобы он заглянул ко мне, как сможет… Думаю, давление шалит. Ничего серьёзного… Да, и главное, Петру не говори. Нечего его по пустякам волновать… Хорошо, жду…

Отдавая трубку Капитолине, Валентина Ивановна невесело усмехнулась.

– Ты что?.. От страха в штаны наложила…

– Да нет, я вам покушать принесла… Вот только застыло всё… Пока мы тут с вами…

– Не хочу я есть, – поморщилась хозяйка. – Чаю мне принеси, и всё…

Минут через двадцать в дом к первому секретарю горкома примчался взволнованный Фертман. С ним был врач и медицинская сестра.

– Что тут у нас случилось? – вместо приветствия спросил он с порога бодрым врачебным голосом. – Нехорошо, голубушка… Нехорошо.

– Значит так, – остановила его Валентина Ивановна. – Твой визит ко мне, Роман Моисеевич, должен остаться в тайне. О нём знаем мы с тобой и Лёка… То есть Леокадия Степановна. Ни Пётр, ни кто другой знать о нём не должны. Договорились?

– Вы ставите меня в трудное положение… – начал было Фертман, но старуха не дала ему договорить.

– Твоё положение меня мало интересует. Пусть сопровождающие тебя лица пойдут руки помоют, а мы с тобой пару минут посекретничаем. Ступайте… Ступайте!.. Капа, покажи, где у нас ванная комната, – не попросила, приказала хозяйка дома и, когда врач с медсестрой вышли, обратилась к начальнику всей медицины города. – Роман Моисеевич, плохи мои дела. Нутром чую, недолго мне осталось… И не возражай!.. Даже врача обмануть можно, а сердце не обманешь. Ты мне только скажи, сколько, по-твоему, мне отпущено будет. Для меня очень важно знать. Это первое… И второе: ни под каким видом не могу я в больницу ложиться. Я дома должна быть. Без меня всё прахом пойдёт, а для Петра Петровича это вообще вопрос жизни и смерти. Так что сделай всё возможное, чтобы мне ещё дней десять протянуть… Самое меньшее, неделю… Обещаешь?..

Доктор покачал головой и почесал свою лысую макушку.

– Я не Господь-Бог…

– Знаю и невозможного не прошу, но… Как врач, сделай всё, что можешь. Ладно?..

– Попробуем…

По всему было видно, не нравились ему условия, предложенные хозяйкой дома, но возражать матери первого человека в городе он не посмел.

Осмотр длился минут двадцать, не больше, после чего Фертман, опять оставшись с Валентиной Ивановной наедине, поставил диагноз.

– Инфаркт… Не очень обширный, но, как ни крути, всё-таки… инфаркт. Конечно, лучше бы вас срочно госпитализировать… Кардиограмму сделать… В домашних условиях, без квалифицированной медицинской помощи…

– Так у меня же Капитолина есть, – возразила старуха. – Ты её научи, что и как со мной делать в случае чего, она и будет для меня самой квалифицированной помощью. Получше любой твоей фельдшерицы… Она у меня исполнительная. Честное слово. Между прочим, уколы лучше ваших медсестёр делает. Соображалка не всегда хорошо работает, но, если дать ей чёткие указания, всё будет в самом лучшем виде. Только ты мне так и не ответил, сколько времени у меня осталось?..

Фертман опять почесал макушку.

– Трудно сказать… Может, несколько дней, а может, и несколько лет… Главное, чтобы повторного инфаркта не было. В вашем случае он вполне возможен. И запомните, Валентина Ивановна, вам нельзя волноваться. Покой и душевное равновесие – ваши главные лекарства. Выкиньте из головы все тревоги, все заботы и тогда… Может быть, мы с вами ещё не один Новый год встретим. Больная, вы меня поняли?..

– Поняла, голубчик… Поняла… Я постараюсь… Капитолина! – позвала она. Та тут же появилась на пороге. – Ступай с Романом Моисеевичем, он тебя обучит, как ты за мной ходить будешь. Запомни всё. Если надо, запиши. А потом немедленно ко мне. Поняла?..

– Поняла… Что я, дура какая?..

Выслушав наставления Фертмана и проводив его, Капа быстро побежала к хозяйке.

– Лети на почту и отправь телеграмму брату Алёшке, – приказала Валентина Ивановна.

– А как же вы тут… одна совсем?.. Я боюсь…

– Делай, что говорю!.. – рассердилась хозяйка. – До твоего возвращения не помру!.. Обещаю… – и продиктовав Капитолине текст, откинулась на спинку кресла. Никогда она не чувствовала себя такой усталой, такой опустошённой.

И всё же теперь она была почти уверена, что сможет осуществить задуманное.

 

4

Новый, тысяча девятьсот пятьдесят восьмой, год решили встречать в новой квартире Павла Петровича и заодно отметить новоселье. Влад помчался во Внуково, чтобы встретить самолёт, на котором из Магадана летела посылка от его друзей. Они телеграфировали, что в самолёте рейса № 1836 Магадан – Москва летит огромная коробка, набитая крабами, красной рыбой и икрой, весом никак не меньше восьмидесяти килограммов. Вернулась домой жена Автандила Варвара и привезла из Алазани от бабушки Нины целый ящик вина, две бутылки чачи, овечий сыр, свежие овощи и зелень. Кум Зураб с Центрального рынка подготовил для Гамреклидзе молодого барашка, а Людмилка вызвалась «с помощью тёти Вари» из всего этого продуктового изобилия приготовить роскошный стол. Так что пир намечался грандиозный. Поэтому тридцать первого декабря с самого раннего утра Автандил привёз на квартиру к Троицкому свою жену Варвару и Люд милку, а сам вместе с Гиви помчался в санаторий Болошево, чтобы поздравить с наступающим Новым годом деда Ираклия и своего родного отца. Да, да!.. Именно – отца!.. Георгия Гамреклидзе!..

А дело было так.

Всё время, пока Павел Петрович лежал в госпитале в Серебряном переулке, на Арбате, новые друзья не оставляли его одного. Практически каждый день кто-нибудь из них, то Влад, то Людмилка или Авто, то все вместе навещали его, приносили свежие газеты, толстые журналы, книги. Кэто раз в три дня готовила еду. Когда дела пошли на поправку, Павла Петровича отправили долечиваться в подмосковный санаторий Болошево. Начальником санатория оказался давнишний знакомый Троицкого – полковник медицинской службы Иннокентий Юрьевич Тульчинский, который до ареста Павла Петрович наблюдал «товарища комбрига» и его жену Зинаиду в военной поликлинике Генерального штаба. Отношения у них всегда оставались дружескими, поэтому их теперешняя встреча была очень тёплой, и Тульчинский постарался устроить своего пациента как можно лучше, со всеми удобствами. Для высокопоставленных больных на территории санатория прямо в лесу стояли отдельные коттеджи с двухкомнатными палатами на одного человека. И Павел Петрович с исключительным комфортом поселился не в пятиэтажной бетонной коробке главного корпуса, а в уютном, скрытом от слишком любопытных глаз домике, который Троицкий тут же окрестил «дачей». В окна его палаты заглядывали еловые лапы с коричневыми шишками в густой тёмной зелени, по которым прыгали совершенно безстрашные белки, и пушистый снег из-под их лапок осыпался на землю сверкающими на солнце искрами.

На третий или четвёртый день своего пребывания в санатории Павел Петрович, вернувшись после обязательной утренней прогулки к себе "на дачу", столкнулся в дверях с взволнованной старшей сестрой Эльзой Антоновной. Она куда-то торопилась и едва ответила коротким кивком головы на приветствие Троицкого. Дверь в соседнюю палату осталась приоткрытой почти наполовину, и за ней можно было увидеть, как два человека в белых халатах хлопотали вокруг больничной койки, на которой, высоко задрав подбородок, лежал совершенно высохший седой старик. Живые мощи, да и только… Очевидно, старику стало плохо, и старшая медсестра побежала за помощью.

Вечером, после ужина, Павел Петрович задержался в холле главного корпуса. Там на низком столике стоял телевизор "Темп-2" и, хотя изображение было не очень чётким и время от времени из одного угла в другой по нему пробегала кривая волна, уродуя всех, кто был в этот миг на экране, диковинный аппарат притягивал бывшего комбрига к себе, завораживал… Телевизоров не было в его прежней, долагерной жизни, и Троицкому, конечно, было неловко, но каждый вечер, скрывая от посторонних глаз своё отчаянное любопытство, он, как десятилетний мальчишка, устраивался перед телевизором в кресле, чтобы "всего лишь посмотреть "Новости"", и просиживал в нём порой до окончания всех передач. Вот и сейчас на экране появилась очень красивая женщина, и кто-то из сидящих рядом с ним удовлетворённо произнёс:

– Ага!.. Сегодня Анечка!..

Всех дикторов люди знали по именам, и создавалось впечатление, что они, дикторы, в известном смысле, были родственниками всех телезрителей. Кто-то больше любил Ниночку, кто-то Валечку, кто-то Анечку, но каждая из них была родным человеком в любой московской квартире.

Анечка читала новости, но Павел Петрович не слушал её. За его спиной чуть поодаль стояли Эльза Антоновна и Тульчинский и тихо разговаривали, как вдруг до слуха Троицкого неожиданно донеслось "Гамреклидзе". Напрягая всё своё внимание, он попытался понять, о чём они говорили, но разобрать толком ему это так и не удалось. То ли телевизор работал слишком громко, то ли говорили они слишком тихо, Дождавшись, когда главврач пожелал доброй ночи и направился к выходу, Павел Петрович быстро встал и пошёл следом за старшей сестрой. У дверей ординаторской он окликнул её:

– Эльза Антоновна, простите моё излишнее любопытство, но я случайно услышал, как вы в разговоре с Иннокентием Юрьевичем назвали фамилию…

Медсестра насторожилась:

– Какую фамилию?.

– Гамреклидзе… Или мне показалось?..

Она ответила не сразу.

– Нет, не показалось… Но… Вы что?.. Знаете его?..

Пришёл черёд смутиться Троицкому:

– Знаю… То есть лично с ним я не знаком, но… По рассказам других… Я хорошо знаю одну грузинскую семью, которая носит фамилию Гамреклидзе.

– Ах, вот оно что… – медленно протянула медсестра.

– Скажите, а вашего пациента случайно не Георгий зовут?..

С Эльзой Антоновной случился небольшой шок. Она пугливо огляделась по сторонам.

– Здесь говорить нам неудобно, – и вдруг решительно предложила. – Пойдёмте к вам.

В этот вечер услышать последние известия из уст очаровательной Анечки товарищу Троицкому не довелось. До позднего вечера они просидели в палате у Троицкого и узнали один от другого очень много интересного.

– Я должна вас предупредить, Павел Петрович, всё, что я вам сейчас расскажу должно остаться сугубо между нами. Я подписала очень серьёзную бумагу, где обещала не разглашать данных об этом больном. Единственное, что мне позволяет нарушить своё обещание, это, во-первых, те серьёзные перемены, которые с тех пор произошли в жизни нашей страны… А во-вторых, вы производите впечатление очень серьёзного, интеллигентного человека, и к тому же, как я поняла, дружны с Иннокентием Юрьевичем, а для меня это высшая гарантия вашей порядочности.

Конечно, Эльза Антоновна лукавила. Причины своей откровенности, которые она назвала, были слишком смехотворны. И, если бы её болтливость открылась, тому, кто взял с неё подписку, старшую медсестру могли ожидать очень серьёзные неприятности в известных всем и каждому органах. Но… Она сгорала от любопытства. Ей самой безумно хотелось узнать новые подробности из жизни своего таинственного пациента, а судя по всему, Павел Перович этой информацией обладал.

Но ей это было простительно: наши женщины умеют хранить важные государственные тайны только в пределах разумного.

Георгия Гамреклидзе доставили в Болошево в сентябре пятьдесят третьего года. Офицер КГБ в чине подполковника предоставил врачам сопроводительные документы, из которых следовало, что у пациента двойной перелом позвоночника и полный паралич опорно-двигательной системы, случившийся в результате аварии. Какой именно, не уточнялось. Лечение больной проходил в клинике Четвёртого управления, то есть в "Кремлёвке". Подполковник взял у всего медперсонала расписки о неразглашении сведений о поступившем больном. И уехал… Как оказалось навсегда.

Таких пациентов лечить чрезвычайно трудно, если на сказать – безнадёжно, и в принципе, привезли его в санаторий, чтобы дать возможность тихо и без боли умереть. Прогноз специалистов был безжалостно суров: полгода жизни отводили ему врачи. Но прошло более четырёх лет, а безнадёжный больной всё не умирал. Никто не приезжал его навещать, и создавалось впечатление: все о нём забыли. Даже те, кто его доставил сюда и собрал страшные расписки.

Сегодня утром Гамреклидзе стало нехорошо. Давление упало до критического уровня, и врачи с колоссальным трудом вытянули его из этой ситуации. Об этом и говорила Эльза Антоновна с главврачом перед отъездом Тульчинского домой.

– Я лично считаю безчеловечным продлевать мучения этого человека. Зачем?.. Если бы мы сегодня утром не вмешались, его сердце просто остановилось бы, а это смерть, о которой мы с вами можем только мечтать. Без боли, без каких бы то ни было мучений… Но Иннокентий Юрьевич со мной категорически не согласен. Его принцип – биться за жизнь до последней черты. А вы тоже так считаете?..

Троицкий помедлил с ответом. Ему всё ещё не верилось, что фантастический рассказ Семёна Окуня имеет такое вполне реальное продолжение.

– Мне трудно судить, – сказал он, сильно волнуясь. – Я не врач. Но думаю, если бы ваш пациент умер сегодня утром, для его родных это был бы страшный удар.

И он рассказал потрясённой Эльзе Антоновне, как он познакомился с семейством Гамреклидзе, а главное, необыкновенную историю жизни самого Георгия.

– Эльза Антоновна, – обратился он к старшей медсестре, когда закончил свой рассказ, – понимаю, моя просьба может показаться вам безтактной, но я всё-таки прошу у вас разрешения показать Автандилу его отца. Только показать!.. Хотя бы издали… Он завтра… В крайнем случае, послезавтра приедет ко мне.

– Ну… Я не знаю… Вообще-то не положено…

– А мы с вами, знаете, что сделаем?.. Вы оставьте дверь палаты чуточку приоткрытой… Как бы случайно, ненароком… А я в щёлочку покажу Автандилу старика и, если он, действительно, Георгий Гамреклидзе, то всё дальнейшее беру на себя: сам буду разговаривать с Иннокентием Юрьевичем. А там уже мы сообща будем решать, как нам действовать дальше… Но в любом случае, вы, Эльза Антоновна, останетесь ни при чём. Согласны?..

Она ещё немного помедлила, взвешивая все "за" и "против". Наконец, решилась.

– Ладно, так тому и быть!.. Согласна… Мне и самой жутко интересно!..

На том и порешили.

Автандила не было три дня. Троицкий волновался, не случилось ли чего. Эльза Антоновна, сгорая от нетерпения, по нескольку раз в день забегала к нему, но каждый раз её ждало разочарование. Она предлагала позвонить по телефону в Москву, но Павел Петрович отказывался, справедливо полагая, что только неожиданная встреча сына с отцом избавит всех от нечаянной ошибки.

Наконец, грузин приехал.

Екатерина на этот раз наготовила столько еды, что Автандилу пришлось два раза открывать багажник своей машины, чтобы выгрузить весь провиант.

– Ну, куда мне столько?!.. – взмолился бывший комбриг. – Этим целый полк накормить можно. А ведь меня ещё в санаторской столовой кормят. Вы об этом подумали?

– Не беда!.. Много – не мало. Завтра к вам куча народу нагрянет. Влад с Люд мил кой из деревни вернулись. Свадьба у них на Рождество назначена, восьмого января. Можете поздравить. Значит два, так? – он стал загибать пальцы. – Потом Гиви и моя супруга. Четыре… Я тоже, само собой… Целых пять человек!.. Представляете?!.. А так, благодаря тёте Кате, вы избавлены от хлопот, будет чем всех угостить. Не переживайте так, товарищ генерал!..

Рассовав свёртки с продуктами, которые могли испортиться, между оконными рамами, Павел Петрович с Автандилом пошли прогуляться. Троицкий специально провёл его мимо главного корпуса, чтобы Эльза Антоновна в окно могла увидеть: сегодня он не один. Возвращаясь к себе, он заметил, как старшая медсестра быстро вошла в избушку, и внутренне напрягся – сейчас на его глазах должно произойти событие, какие не часто случаются в нашей жизни.

– Ну, что ж… Я, пожалуй, поеду, – сказал грузин, когда они подошли к генеральской "даче". – До завтра.

– Загляни ко мне на минутку, – попросил его Павел Петрович. – Я тебе кое-что покажу, и поедешь…

Как они и уговорились со старшей медсестрой, дверь в соседнюю палату была приоткрыта почти наполовину. Закинутая назад голова старика хорошо просматривалась через эту довольно широкую щель. Отряхивая стёсанным веником снег с валенок, Троицкий краешком глаза наблюдал за своим гостем.

– О!.. Да у вас, товарищ генерал, оказывается, сосед?.. – спросил Автандил и замер на полуслове. Осторожно, на цыпочках он подошёл к приоткрытой двери и замер на пороге. Потом обернулся к Павлу Петровичу и, показывая рукой внутрь комнаты, свистящим шёпотом спросил: – Это… Это мой… отец?..

Троицкий кивнул головой.

– Да, Автандил, это он.

Всей огромной массой своего грузного тела младший Гамреклидзе рухнул на пол.

– Эльза Антоновна!.. Скорее!.. – позвал медсестру не на шутку встревоженный Троицкий. И, когда та выскочила в коридор, указал на неподвижное тело, лежащее у его ног… – Вот, смотрите… Что это с ним?..

– Обморок, – констатировала Эльза Антоновна. – Эх!.. Жаль, нашатыря под рукой нет! – и, что есть силы, принялась лупить лежащего на полу грузина по щекам, а тот мотал головой, мычал что-то нечленораздельное, слабо отмахивался от бьющих его рук, но всё же благодаря такой безжалостной процедуре пришёл в себя.

Троицкий с огромным трудом отговорил Автандила поговорить с парализованным отцом.

– Пойми, он тебя такого, какой ты сейчас, совершенно не знает. Первый, кто должен попробовать вступить с Георгием в контакт, так это твой дед Ираклий.

– Без официального разрешения главврача я никому не позволю переступить порог этой палаты, – категорично заявила Эльза Антоновна.

Пошли к главврачу.

Иннокентий Юрьевич молча выслушал несвязную, сбивчивую, но чрезвычайно темпераментную, взволнованную речь Автандила и спокойно спросил:

– А в чём, собственно, проблема?.. Не понимаю.

– Как в чем? – удивился грузин. – Многоуважаемая медсестра, – он кивнул в сторону Эльзы Антоновны, – не разрешает мне даже войти в комнату, где лежит мой отец!..

– Ах, вот оно что! – рассмеялся главврач. – Что ж, наша многоуважаемая медсестра просто выполняла свои служебные обязанности. Да, до недавнего времени Георгий Ираклиевич Гамреклидзе был арестантом, находящимся у нас на лечении, но в октябре этого года его реабилитировали, и он стал обыкновенным пациентом, как, например, Павел Петрович Троицкий. Эльза Антоновна ничего об этом не знала. Я просто забыл ей об этом сказать. Простите, это уже моя вина. А у всех наших пациентов одинаковые права, в том числе право принимать посетителей. И не только родственников.

– Если бы вы меня предупредили… – с явной обидой в голосе проговорила Эльза Антоновна.

– Но я же сказал, каюсь – виноват! – было заметно, что Иннокентий Юрьевич ничуть не расстроен, а, напротив, чрезвычайно рад, что у его безнадёжного пациента объявились родственники. Раскаянье тут было ни при чём. – Просто к товарищу Гамреклидзе за всё время его пребывания у нас никто не приходил, и я самонадеянно посчитал это обстоятельство неактуальным. Ещё раз приношу вам, Эльза Антоновна, свои самые искренние извинения.

Затем, после короткого обмена мнениями, было решено, что на днях после соответствующей психологической подготовки Автандил привезёт в Болошево деда Ираклия и тётю Катю.

– Посмотрим, какое впечатление произведёт эта встреча на больного, – подвёл итог беседе главврач Тульчинский.

На следующий день с утра пораньше, Павел Петрович даже не успел выйти на свою традиционную прогулку, как под окнами его палаты раздался протяжный автомобильный гудок. Автандил привёз в Болошево всю семью в полном составе. Все были страшно взнервлены и не скрывали своего возбуждения. Только дед Ираклий не терял присутствия духа и держал себя молодцом. Сильное волнение выдавали лишь его руки: они часто и мелко дрожали. Выбравшись на плохо гнущихся ногах из машины внука, он с помощью Екатерины вскарабкался на невысокое крыльцо в три ступени и вошёл в дом. Там сбросил тулуп на руки невестке, поздоровался за руку с Павлом Петровичем и спросил громко, отчётливо:

– Дальше куда?..

– Сюда, Ираклий, – Троицкий взял старика под руку и провёл в комнату, где лежал Георгий.

Подойдя к кровати, старший Гамреклидзе немного помедлил, потом осторожно, кончиками пальцев коснулся лица сына.

– Как ты похудел, сынок!.. Как осунулся!.. – громко сказал дед, ощупав всё его лицо от лба и до подбородка. – Ну, ничего… Не огорчайся, теперь тебя будет кормить Кэто, а у неё никто голодным из-за стола не встаёт… – тыльной стороной руки Ираклий погладил Георгия по щеке. – Ну, вот и хорошо, мальчик мой… Наконец-то, мы все вместе собрались. Только мамы нет с нами сейчас… Но всё равно… Она нас видит… Она всё знает… И радуется вместе с нами… Здравствуй, сынок…

Он наклонился и трижды крепко расцеловал неподвижное лицо сына в обе щеки.

Женщины заплакали.

– Не реветь! – гаркнул старик. – Не похороны у нас!.. Праздник!.. Мой сын домой вернулся!.. Автандил!.. Что ты застыл, как неприкаянный?.. Наливай вино, мы должны отметить его возвращение!..

У двери послышалось негромкое покашливание. Все, кроме Ираклия, обернулись. На пороге стоял главврач Тульчинский, рядом с ним верная Эльза Антоновна.

– Уважаемый товарищ Гамреклидзе, прошу вас не устанавливать здесь своих порядков. К сожалению, у нас существуют определённые правила внутреннего распорядка, согласно которым распитие спиртных напитков на территории и в помещениях вверенного мне санатория не допускается.

– Извини, дорогой товарищ начальник, – смиренно пробасил Ираклий. – Я с тобой полностью согласен, правила обязательно уважать надо. Для того и писали их умные люди, чтобы всем нам проще было жить. Но, сынок… Прости, не знаю твоего имени…

– Иннокентий Юрьевич Тульчинский, – с достоинством произнёс главврач.

– Очень приятно, дорогой Иннокентий Юрьевич Тульчинский, меня Ираклием зовут… Так вот, многоуважаемый, никто из нас не собирался, не собирается и никогда не позволит себе нарушить правила внутреннего распорядка такого замечательного заведения, как твой санаторий. Это была бы неслыханная наглость с нашей стороны. В твоём монастыре мы своих правил устанавливать не собираемся. Нельзя, так нельзя!.. Кто спорит?.. Но ведь я предложил отметить возвращение моего сына домой не спиртными напитками, а вином!.. Понимаешь?.. Вином!.. Из лозы, выращенной в нашем родном селе заботливыми руками нескольких поколений семьи Гамреклидзе. А настоящее вино из Алазанской долины никакого отношения к спиртным напиткам никогда не имело и иметь не будет.

– Как не имело?!.. – изумился Тульчинский. – Тогда что же это такое… вино?!.. Из любой долины!.. Я всю жизнь был уверен, что любое вино – спиртной напиток… То есть алкогольный…

– И всю жизнь ошибался, генацвале. Авто, налей мне немного вина, – и, когда внук исполнил его просьбу, поднял костяной рог, знакомый Троицкому по прошлому застолью, и торжественно произнёс: – Вино это – нектар, это – сок жизни. Ты – доктор, поэтому должен знать: без солнца, без его живительных лучей на земле не осталось бы ничего живого. Сплошной мрак окутал бы землю, безжизненной пустыней стали бы наши цветущие сады, и радость навсегда покинула бы этот мир. Из маленькой виноградной косточки вырастает лоза. Она не очень красива на вид, но по её корявым ветвям течёт эликсир силы и добра. Хрустальные горные реки поят землю, из которой она растёт, небесный дождь омывает виноградные листья, которые прячут её от зноя, а солнце питает тяжёлые гроздья звонкой радостью. Скажи, дорогой, так может ли при стечении всех этих обстоятельств появиться на свет Божий алкоголический напиток?.. Ни в коем случае!.. Это в "Гастрономе" на полках стоят спиртные напитки, а возле его дверей в ожидании заветного часа толпятся алкоголики, а у меня в руке сейчас напиток богов, который, ты увидишь, генацвале, вылечит моего сына от его страшной болезни, а всем нам принесёт радость и подарит надежду!..

– Смотрите!.. Смотрите!.. Дедушка улыбается!.. – вдруг закричал Гиви.

Губы Георгия чуть скривились, и на лице его, действительно, появилось некое подобие улыбки.

– Что я тебе говорил?! – во всю мощь своего голоса загремел Ираклий. – Георгий, если ты меня слышишь, закрой глаза. Два раза подряд.

Все, кто были в комнате: и тётя Кэто, и Варвара, и Автандил, и Гиви, и Павел Петрович, и Тульчинский, и Эльза Антоновна, все, затаив дыхание, посмотрели на Георгия. Лишь Ираклий застыл неподвижно, гордо подняв свою седую голову. Потом осторожно спросил:

– Гиви, он сделал то, о чём я его попросил?..

– Сделал!.. – торжествовал Гиви. – Сделал!..

Ираклий улыбнулся.

– Всё!.. Теперь я спокоен. Мы поставим тебя на ноги, сынок. За твоё здоровье!..

И выпил весь рог, до дна.

Потом вернул его внуку и сказал:

– А теперь налей дорогому хозяину. Но только не до краёв, а не то Иннокентий Юрьевич подумает, что мы хотим его споить. И не забудь, он ещё долгий день впереди будет работать – лечить людей.

Тульчинский, потрясённый речью Ираклия в защиту вина, а главное, тем, что его безнадёжный пациент только что сделал первый крохотный шаг навстречу своему выздоровлению, принял из рук Автандила рог с вином.

– Я, конечно, выпью немного… За здоровье вашего сына… Но очень прошу, чтобы это осталось сугубо между нами… Договорились?..

– О чём ты говоришь, генацвале?!.. Среди нас нет и не может быть предателей!.. Пей спокойно, дорогой товарищ Иннокентий!..

Рог с вином совершил полный круг. Даже суровая Эльза Антоновна пригубила немного. Последним вино выпил Георгий. Кэто осторожно приподняла его голову и тихонько, маленькими глотками, напоила брата солнечной влагой.

Лицо его опять искривилось подобием улыбки.

Несмотря на уговоры родных, Ираклий наотрез отказался покидать санаторий и заявил, что выйдет отсюда только под руку со своим сыном. Уговорить главврача пойти навстречу желаниям старика, особого труда не составило. Сложнее было добиться от него разрешения привезти из Москвы любимое кресло Ираклия и топчан, на котором тот спал последние пятьдесят лет. Но и этот вопрос, в конце концов, был улажен.

С этого самого дня Ираклий Гамреклидзе неотступно находился при сыне и ревниво следил за динамикой его лечения. Сложнее было тёте Кате: она разрывалась между Москвой и санаторием, таская в Болошево тяжеленные сумки с едой и прочими, необходимыми отцу и брату вещами. Но не роптала, ни разу не пожаловалась, а терпеливо и смиренно несла на своих плечах эту нелёгкую обязанность.

И сегодня, в новогоднюю ночь, она постаралась сделать всё, чтобы Георгий даже на больничной койке ощутил: к нему тоже пришёл праздник. На тумбочке стояла тарелка с абхазскими мандаринами, а в углу, слева от кровати, красовалась пушистая ёлка, украшенная его любимыми с детства ёлочными игрушками. В комнате пахло еловыми ветками и мандариновой кожурой – запахами, лучше которых не бывает на белом свете!.. А как же?!.. Ведь Новый год пахнет именно так, и этот запах остаётся с каждым из нас на всю жизнь…

Женщины на кухне занимались приготовлением праздничного стола. Жена Автандила Варвара, худенькая, маленькая, полная противоположность своему большому, мягко говоря, сильно располневшему мужу, быстро работая ловкими пальцами, лепила крохотные пирожки. Людмилка резала овощи для салата оливье и болтала без умолку.

– Да, сидел!.. И что?.. Иные, вон… Со стороны поглядишь – самый натуральный ангел, а в душу заглянешь – сущий зверь!.. У меня приличный опыт на этот счет: недаром за четыре года полстраны по железной дороге исколесила. Подруги в общаге упреждают: "Погоди, Людмилка!.. С уголовником связалась, он себя покажет ещё!.." Да какой он уголовник?!.. Пацан с голодухи полкило зерна из амбара упёр, а его – за решётку. Ну, разве справедливо это?.. Выпороли бы, да и всё тут!.. А они на всю жизнь позорный ярлык к человеку прицепили – "уголовник"!.. Видать, у самих-то детишек не было, а не то подумали бы, прежде чем такую жестокость учинить!.. Я вообще считаю, много жестокости в нашей жизни не по надобности происходит, а от глупости. Или, ещё хуже, – со зла. Злобится человек, а спроси, с какой стати, – ответить не сумеет. Душит его злоба, оттого и разума лишает.

Звонок в дверь прервал её философские рассуждения.

– Я открою! – донёсся из глубины квартиры голос Павла Петровича.

– Вот он!.. Лёгок Владька на помине! – Людмилка отложила в сторону нож и, вытирая фартуком руки, побежала встречать жениха. Однако на сей раз она ошиблась: в дверях стоял не любимый с коробкой магаданских деликатесов, а раскрасневшаяся, запыхавшаяся, взволнованная Нюра с огромным арбузом в синей сетчатой "авоське".

– Вот, еле дотащила! – сказала она, осторожно укладывая арбуз прямо на пол в коридоре. – Здравствуйте!.. С наступающим вас!..

– Нюрка! – обрадовалась Людмилка. – Подруга, ты куда пропала?.. Мы с тобой больше месяца не виделись!..

– Я из Одессы, через два дня опять в рейс, – обстоятельно, с достоинством ответила "подруга".

– А как нас нашла?..

– Ты адрес Павла Петровича на всякий случай девчонкам в общежитии оставила. Вот по нему и нашла.

– Что Павлик?.. – с места в карьер начала допытываться Людмилка.

– Вам всем от Павла привет и, естественно, поздравления…

– Где он и как?..

– Людмила, пожалей человека!.. Дай раздеться, дух перевести, – остановил "подругу" Троицкий. – Гляди, какую тяжесть она нам приволокла!.. Думаю, арбузик килограммов на пятнадцать потянет…

– Двадцать два!.. Я сама на Привозе выбирала. Это наш новогодний подарок… – Нюра была необыкновенно горда тем, что подарок произвёл на Павла Петровича такое сильное впечатление.

Потом они сидели на кухне, пили чай с только что испечёнными пирожками Варвары и слушали Нюрин рассказ.

Вот уже три недели как Павел лежит в одесской глазной клинике. Когда в Москве Авдотья Макаровна с сыном пришла в институт имени Гельмгольца, молодой врач, осмотрев Павла, долго молчал, а потом неожиданно предложил: «Павлу операция нужна. В нашем институте таких операций не делают, а посему парня только измучают и отпустят восвояси с глазными капельками в кармане. Послушайтесь доброго совета: поезжайте в Одессу. Там в Филатовской клинике хирурги чудеса творят. К сожалению, самого Владимира Петровича уже год, как нет, но школу он создал первоклассную, даст Бог, и вашему сыну помогут. Я, конечно, могу ошибаться, но, думаю, шанс у вас всё-таки есть».

Авдотья Макаровна ехать не хотела да и не могла: уж больно от дома далеко. Но сын вдруг заупрямился – поеду, да и всё тут!.. Нюра его поддержала и даже взяла отпуск за свой счёт, чтобы проводить Павла в Одессу. Ахая, охая и стеная, Макаровна перекрестила несчастное дитятко и, как ей хотелось думать, будущую невестку, села в поезд с тяжёлым сердцем и отправилась домой к своей ненаглядной кормилице Доне, к хрюшке Фросе и её шестерым поросятам, к безымянным гусям и курам. Нельзя же хозяйство на долгое время без присмотра оставлять, а не то… Чем в лихую годину кормиться?.. Как выживать?..

А счастливая Нюра с беднягой Павлом помчались на юг, к Чёрному морю.

Поначалу дела в Одессе складывались у них не слишком удачно. Во-первых, зимой этот город теряет всю свою привлекательность и напоминает не курортный рай, а скорее место ссылки для всех неудачников и записных второгодников. Пронизывающий до костей ветер с моря, слякоть и промозглая сырость – вот главные "достоинства" зимней Одессы. К тому же в клинике свободных мест не оказалось, а чтобы попасть на приём, требовалось ждать в очереди больше двух недель. Денег у них – в обрез, а места в гостинице слишком дороги, чтобы две недели оплачивать номер за просто так. Это им было не по карману. "И что и в такой ситуации и вы собираетесь и делать?.." – роняя ошурки от семечек на засаленный цветастый халат, спросила их тётя Фира, пожилая одинокая еврейка, у которой они сняли холодную веранду за пять "рупчиков" в день. Другие бы отчаялись и опустили руки, но только не Нюра. Раз так, – решила она, – надо брать инициативу в свои руки. Оставив Павла с квартирной хозяйкой, она на дребезжащем допотопном трамвае, который каким-то чудом сохранился ещё со времён броненосца "Потёмкин", поехала на Французский бульвар в клинику, познакомилась там с такой же молоденькой, как она сама, медсестричкой, подробно, не жалея красок, рассказала ей историю Павла и попросила помощи и совета. Медсестричка Ася поохала вместе с Нюрой, попереживала и велела приехать на следующий день к девяти часам утра: "Я, конечно, ничего обещать не могу… Сама понимаешь, не велика шишка, но кое-что выяснить попробую".

Домой к тёте Фире Нюра летела как на крыльях.

Назавтра уже в половине девятого она сидела у дверей клиники. Ася опоздала совсем немного – минут на десять. "Извини, проспала, – запыхавшись проговорила она и уже на ходу крикнула Нюре: – За мной!.. Бегом!.."

Пулей влетели они в служебный гардероб, там Ася всучила своей новой подруге белый халат, после чего они так же стремительно взлетели на второй этаж и остановились перед дверью, на которой висела эмалированная табличка с надписью "Старшая медицинская сестра". "Подожди меня здесь". – приказала Ася и скрылась за дверью. Ждать пришлось недолго. Уже через пару минут заветная дверь приоткрылась, в щель просунулась Асина голова, которая прошептала: "Заходи!.." В кабинете за канцелярским столом, заваленном бумагами, восседала необъятных размеров дама лет сорока с убийственным перманентом на голове, который в народе называют "мелкий бес". Задорные завитушки явно не соответствовали внушительной монументальности её фигуры.

"Вот, познакомьтесь, Майя Семёновна, это моя подруга Нюра. Она сама вам всё расскажет. А я побежала, ладно?.. А не то мне от Аркадия Львовича влетит", – и выскочила в коридор, оставив "подругу" наедине со старшей медицинской сестрой.

"Ну, деточка, садись, – неожиданно мягким ласковым голосом проговорила Майя Семёновна. – Давай-ка мы с тобой чайку попьём. Ты, наверное, и позавтракать не успела", – и, не став слушать Нюриных возражений, сдвинула бумаги в сторону, освобождая угол стола для чаепития. Вот за чаем с глазированными сушками Нюра и рассказала ей всю историю Павла с самого начала и до самого страшного конца.

"А он для тебя кто? – полюбопытствовала старшая медсестра. – Муж?" Нюра покраснела до корней волос, но отважно вскинула голову и ответила: "Нет… Жених…" "Понятно, – кивнула головой Майя Семёновна и улыбнулась: – У тебя бумаги с собой?" "Какие бумаги?" – всполошилась Нюра. "Хотя бы медицинское заключение из института Гельмгольца у тебя есть?.." "Есть, – обрадовалась Нюра. – Конечно, есть!.. Вот оно". Медсестра мельком взглянула на бумагу, которую ей протянула Нюра, и решительно сказала: "Пошли к Аркадию Львовичу. Придётся тебе, деточка, опять всё с самого начала ему рассказать. Только постарайся покороче, самую суть. Он не любит, когда мысли, как манную кашу, по тарелке размазывают." И они поднялись на третий этаж к загадочному Аркадию Львовичу, который оказался импозантным высоким брюнетом. Ну, точь-в-точь герой из кинофильма "Мост Ватерлоо". Когда женщины вошли к нему в кабинет, он, стоя у окна, набивал табаком трубку. "У меня есть пять минут", – коротко бросил он через плечо, даже не обернувшись в сторону вошедших. Опустив все лирические детали, Нюра рассказала о ранении Павла, о равнодушии врачей в военном госпитале и, наконец, о консультации в институте Гельмгольца. Пока она говорила, красавец-врач, попыхивая ароматным дымом, внимательно изучал медицинское заключение из Москвы. "У нас, конечно, свободных мест нет?" – спросил он Майю Семёновну, выслушав взволнованный рассказ Нюрьг. "Увы! – медсестра безпомощно развела руками. – Даже все коридоры под завязку набиты." Аркадий Львович надолго замолчал. Трубка его давно погасла, а он всё сидел, не вынимая её изо рта. Думал.

"Значит так, – медленно проговорил врач и начал выбивать пепел из трубки о край массивной бронзовой пепельницы. – Не подумайте, дорогуша, что меня до слёз растрогал ваш рассказ, я и похлеще истории знаю, но… Уж больно случай интересный! – и он постучал указательным пальцем по бумаге, что лежала перед ним на столе. – Прелюбопытнейший, доложу я вам… Ну, так когда вы сможете мне его показать?" "Кого?" – не поняла Нюра. "Жениха вашего", – пояснил Аркадий Львович. "Да я сию минуту могу за ним съездить! – обрадовалась девчушка. – Он меня дома дожидается". "Ну, такую горячку мы пороть с вами не станем, – остановил её доктор. – Лучше завтра… Хотя нет, завтра у меня операционный день, а вот в четверг, – он полистал настольный календарь, – эдак, часикам к десяти приезжайте и парнишку с собой захватите… Посмотрим… посмотрим… Ох, чует моё сердце, этот случай на докторскую тянет!.." – и, довольный, потёр ладони.

Два следующих дня стали для Нюры настоящей пыткой. Павел по-прежнему был молчалив, болезненно сосредоточен, и, чтобы вытянуть из него хотя бы слово, нужно было приложить колоссальные усилия. Нюра, привыкшая к лёгкому свободному общению, постоянно расположенная к окружающим, всерьёз страдала. Ей всё казалось, что замкнутость Павла вызвана её неловкостью, неумением найти подход к нему, верный тон или хотя бы тему для разговора, а подолгу молчать она не умела. И ещё одно обстоятельство смущало Нюру ужасно. Так получилось, что они с Павлом спали на одной кровати: даже узенькую лавку поставить на веранде было некуда. Поэтому ночи для неё превращались в самую настоящую пытку. И, хотя спали они практически одетыми, постоянный страх прикоснуться к лежащему рядом парню изматывал совершенно. Она почти не спала, измучилась донельзя, но делала вид, что всё хорошо, всё нормально. А Павел на все её неловкие попытки как-то сблизиться отвечал тем, что замыкался в себе, и стена отчуждения, возникшая между ними, день ото дня росла всё больше и больше.

Утром в четверг Нюра вскочила с кровати в ужасе – проспала! На улице было ещё темно, и она никак не могла понять который час. Осторожно, на цыпочках пробралась в комнату к домохозяйке и с трудом среди многочисленных коробочек, вазочек и пузырьков, в безпорядке стоящих на комоде, отыскала будильник. Часы показывали всего лишь половину седьмого. Вот так всегда!.. Когда хочется, чтобы время бежало бегом, оно ползает, как старая больная черепаха. И наоборот. Нюра вернулась к себе, на веранду, хотела было опять залезть под одеяло, но испугалась: а вдруг нечаянно Павла разбудит – и передумала. Села на табуретку около двери, привалилась спиной к холодной стене и, глядя на спящего парня, задумалась. Для неё теперь было совершенно ясно, что любит она этого слепого мальчишку. Крепко любит, по-настоящему. Ведь сказать по правде, она никого ещё не любила. Иногда и нравился ей кто-то из парней, но так… Не понарошку, конечно, но и не всерьёз и не надолго. И даже целовалась она пару раз – его Валерием звали, – и хвасталась потом перед девчонками, но всё это какую-то детскую игру напоминало, вроде "тили-тили тесто, жених и невеста"… А вот с Павлом у неё всё иначе сложилось. И виделись они всего-то несколько дней… Впрочем, почему "виделись"? Это только она его видела, а он её нет. И не увидит никогда. Если чуда не произойдёт и глаза его зрячими не станут. При этой мысли ей стало так жутко, что Нюра не сдержалась и захлюпала носом.

– Ты что не спишь? – раздался с кровати голос Павла.

– Я-то?.. Да так как-то… – обрадовалась девчушка. Тому обрадовалась, что он первым заговорил с ней.

Павел откинул одеяло и сел, свесив ноги с постели.

– Из-за меня что ли?..

– Что ты?!.. Вовсе нет!.. Вроде безсонницы у меня что-то… Со мной это часто бывает.

– Ты только за дурака меня не держи, – попросил он.

– За какого такого "дурака"? – у Нюры внутри всё ликовало. – И не думала даже!..

– Я что, по-твоему, не понимаю?.. Мать из-за меня мучается, тоже, небось, ночей не спит. Каково ей на старости лет с инвалидом маяться?!.. Такую здоровенную обузу на себе тащить… Но ладно, она всё-таки мать!.. А ты?.. Тебе-то за что страдать?.. Я ведь слышу… У меня, знаешь, как слух обострился из-за слепоты моей? Всё чую… И знаю, ещё ни одной ночи у тебя не было спокойной, нормальной. Я в школе книжку одну читал про двух влюблённых… Они давно жили, в древней Греции… Её Изольдой звали, а того пацана… Забыл как, но это и неважно совсем… Так вот, они, когда спать ложились, посерёдке, промежду собой, обоюдоострый меч клали, чтобы во сне между ними не случилось чего… Ну, ты меня понимаешь… Вот и промежду нас этот самый меч лежит, покоя тебе не даёт…

– Можно подумать, тебе это нравится, – попробовала возразить девчушка.

– Не про меня разговор! – рассердился Павел. – Я своё получаю и потому терпеть обязан. А вот ты тут совсем ни при чём. Безвинно страдаешь…

– Ошибаешься… Вовсе не страдаю я… Я даже наоборот…

– Что наоборот?..

Она хотела ответить, но вдруг покраснела смешалась и пробормотала едва слышно.

– Нет, не понимаешь ты… Ничего не понимаешь…

Они замолчали и долго сидели на тесной веранде в мутном предрассветном мареве, думая каждый о своём.

И вдруг Павел заговорил. Сам, безо всякого принуждения.

– У меня, когда я в армию уходил, подружка была… Сашей звали… Александрой то есть. Мы, когда прощались, решили: отслужу – поженимся… Как же!.. Поженились!.. Я вернулся, так она даже не зашла ни разу проведать, хотя бы "здравствуй" сказать. Серёга, кореш мой, говорил, испугалась шибко: а вдруг я про уговор наш вспомню и жениться потребую. Не понимала, глупая, требовать я уже ничего не могу… Куда мне?.. Калека… Слепой… Я теперь могу только с протянутой рукой просить. Умолять, Христа ради!.. Господи!.. Ненавижу я себя!.. Ох, как ненавижу!..

– Не смей так говорить!.. Не смей!.. – Нюра задыхалась от нежности, боли, радости, счастья. – Да ты… Ты лучше всех!.. И никакой ты не инвалид!.. Вот увидишь… Да, да, увидишь!.. Я верю, иначе быть не может!.. Да просто не должно быть!.. Иначе., это слишком несправедливо!.. Господь не позволит!.. Не допустит!.. Я верю, и ты верить должен!.. Ты слышишь меня?.. Должен!..

Она вскочила со своей табуретки, села рядом с Павлом, обняла, и крепко прижалась к нему.

– Павлик, ты только ничего плохого не думай. Я помогу тебе… Я всё для тебя сделаю… И не потому, что хочу что-то взамен получить, а потому только, что помочь хочу… И не казни ты себя… Мне с тобой так хорошо, так хорошо!.. Так никогда раньше не было.

Она говорила ещё что-то, может, не слишком связное, но они понимали друг друга и безо всяких слов, и обоим от этого становилось легче, и будущее уже не казалось таким безпросветным.

Потом на электрической плитке, которую дала им тётя Фира, Нюра приготовила завтрак: яичницу-болтушку из трёх яиц, заварила чай. Погода в это утро была замечательная – ярко светило солнце, и ветер с моря был не такой колючий. "Может, пешком пойдём? Заодно прогуляемся, – робко предложила девчушка Павлу. – Ты же целыми днями безвылазно дома сидишь". "Пойдём", – коротко ответил тот и первый раз за всё время их знакомства улыбнулся.

Как ни старались они идти медленно, всё же к дверям клиники пришли за полчаса до назначенного срока. Сердце у Нюры в груди билось так, что, казалось, прохожие на улице слышат его частые, гулкие удары.

Аркадий Львович поздоровался с Павлом за руку, потом обернулся к его провожатой и строго приказал:

– Вы, голубушка, теперь погуляйте, а мы с вашим молодым человеком делом займёмся. Думаю, часов до шести вы совершенно свободны, – и увидев её растерянный взгляд, спросил. – В чём дело?.. Я что, непонятно объяснил?..

– Да нет, понятно… Понятно, – поспешно ответила Нюра. Подойдя к Павлу, она чмокнула его в щёку и быстро-быстро прошептала на ухо: – Ты только ничего не бойся и помни: я с тобой всегда-всегда буду.

На трамвае она вернулась в домик к тёте Фире, упала головой на подушку и первый раз за последние три дня и три ночи проспала сладкосладко, без снов целых пять часов.

Когда к шести часам Нюра вернулась в клинику, Павел сидел в кабинете старшей медсестры, где происходило традиционное чаепитие с глазированными сушками. Новая нюрина подруга Ася, примостившись на подоконнике со стаканом чая в руке, весело хохотала – Майя Семёновна рассказывала знаменитые одесские анекдоты.

– … И тут она говорит: "Нет, вы понюхайте, понюхайте! Эта рыба у вас совсем дохлая!" "Ничего подобного, мадам, – отвечает торговка. – Она не дохлая, а уснутая." "Уснутая?!.. Хорошо, но тогда скажите мне, почему она так воняет?!" "Мадам! – не сдаётся торговка. – Когда вы спите, вы за себя отвечаете?.."

Асю охватил новый приступ смеха, а Павел… Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он сосредоточенно отхлёбывал чай из гранёного стакана, и, казалось, это занятие поглотило его целиком.

Домой они возвращались пешком по тёмным одесским улицам и переулкам. У городских властей с освещением наблюдались явные проблемы: уличные фонари по большей части не работали, а те, которые ещё пытались пробить кромешную тьму своим мутным слабым светом, были настолько редки, что скорее напоминали одинокие маяки в безбрежном городском мраке, чем нормальные осветительные приборы. Снова задул с моря холодный, пронизывающий ветер, и Нюра искренне пожалела, что послушалась Павла и повела его к тёте Фире пешком. Для него было совершенно безразлично, освещены одесские улицы или нет, а вот ей приходилось почти наугад пробираться в зловещей темноте, всё время рискуя или самой растянуться на мокром асфальте, либо, не дай Бог, завести Павла в какую-нибудь колдобину. Не хватало ещё, чтобы кто-то из них вывихнул или сломал ногу.

На веранде было ещё неуютней, чем на улице: ночной холод заползал сквозь оконные щели, по полу из-под двери стелилась промозглая сырость, стёкла запотели, и по ним тонкими струйками сбегали прозрачные капли. Парня била мелкая дрожь, так что зуб на зуб не попадал. Он никак не мог унять её, и тогда Нюра решилась: почти силой она затолкала его в кровать, навалила на него сверху два одеяла, своё пальтишко и солдатскую шинель, юркнула под эту гору и крепко прижалась к нему, пытаясь своим девичьим телом отогреть несчастного парня.

– Ты не отчаивайся, – жарко зашептала она ему в самое ухо, размазывая бегущие по щекам слёзы, – Ты верь… Только верь и увидишь, всё будет очень хорошо!..

Но Павел, как заворожённый, повторял только:

– Зачем мы сюда приехали?.. Зачем ты со мной увязалась?.. Зря всё… Зря… Никто мне помочь не может…

А Нюра вдруг откинулась на спину и, холодея от охватившего её ужаса, прошептала:

– Иди ко мне…

И, счастливая, закрыла глаза.

На другой день Павлика всё-таки уложили в клинику. Аркадий Львович и Майя Семёновна провели какую-то очень сложную комбинацию. Пятерых больных переселили с одного места на другое, и, в конце концов, устроили его в холле на втором этаже, – с гордостью сообщила Нюра, заканчивая свой рассказ. – Ему то ли пять, то ли шесть операций надо сделать. Никто точной цифры назвать не может. Ася говорит: будущее покажет. А я, пока Павлик в клинике, опять по специальности устроилась. Очень деньги нужны: Павлику на витамины и мне на прожитие. Сначала в управлении дороги на работу брать не хотели: прописка-то у меня не местная. Спасибо, добрые люди помогли. Вот теперь и катаюсь я с курорта в столицу и обратно. Не жизнь – красота!..

– А что врачи говорят? – спросил Павел Петрович. – Есть надежда?

Нюра моментально посерьёзнела и ответила со знанием дела:

– Левый глаз практически безнадёжен. А вот с правым, Аркадий Львович говорит, придётся повозиться. Но я почему-то думаю, всё у нас поправится. Я даже почти уверена. Вот увидите.

– Молодец, девочка! – ободрила её Варвара. – У нас тоже никаких надежд не было… Кто мог подумать, что свёкор мой найдётся?.. А ведь нашёлся. Вопреки… Да вопреки всему!.. Никогда надежду терять не следует. Бог всемилостив!..

Прозвенел звонок в дверь.

– Ну, наконец-то! – обрадовалась Людмилка и побежала открывать. – Влада не за посылкой – за смертью посылать надо!..

Но, оказалось, это был вовсе не Влад. Через минуту она вернулась на кухню одна.

– Павел Петрович, вам телеграмма, – и протянула сложенный пополам бланк.

Троицкий быстро пробежал глазами короткий телеграфный текст, вздохнул и сокрушённо покачал головой. От Варвары не ускользнула его реакция.

– Что-то случилось? – с тревогой в голосе спросила она.

– Это телеграмма от дяди Лёши, – сообщил он и, как-то просто, обыденно добавил: – Мать умирает… Вот, смотрите: "Валентине стало плохо подозрение инфаркт приезжай проститься…"

На кухне стало очень тихо. Как всегда бывает в подобных случаях, никто не знал, как реагировать, что говорить… Выражать соболезнование?.. Безсмысленно… Утешать?.. Глупо… Потому и молчали все… Нахмурив брови, стараясь не глядеть на Павла Петровича. А когда эта скорбная тишина стала невыносимой, он заговорил сам:

– Я после Нового года собирался поехать в Краснознаменск… Хотя… Если быть до конца откровенным, боялся и всё с отъездом тянул… Мы с мамой не виделись… – он на минуту задумался, – почти сорок лет… Да, сорок… без малого… А после такой долгой разлуки каково встретиться вновь?.. Страшно… Я ведь своих родителей предал. Единственное оправдание – молокосос был… Дурак… Соображалка у многих пацанов в пятнадцать лет не шибко работает. Отец у меня священник… был, свой собственный приход имел. И меня родители в страхе Божием пытались воспитать. Одно время я даже в на клиросе пел. Но все их старания зряшными оказались. Младший брат Пётр, так тот на службу в храм, как на праздник, шёл… А я – на муку. Во время литургии не молился, всё об одном думал: скорее бы конец. Вот Евангелие прочитали, вот и до "Символа веры" добрались, а вот и "Отче Наш…" Наконец-то!.. Значит, ещё чуть-чуть и – свобода!.. А чтение канонов перед причастием?!.. А безконечные посты?!.. Я всё это наказанием полагал, хотя ни отцу, ни матери, ни даже на исповеди ни разу в этом грехе не признался – всё в себе таил. И тут случилось так, на беду подружился я с сыном нашего соседа Вениамином Генкиным. Его отец – Аарон Бенцианович – был парикмахером, и жили они через три дома от нас.

Воспоминания нахлынули на Троицкого, и, пока он не выговорился, не отпускали от себя, лишали покоя.

Никто из старожилов Боголюбова не мог припомнить, чтобы в городе когда-нибудь случались еврейские погромы. И православные, и татары, и иудеи жили здесь бок обок в мире и согласии. Особой любви между ними не было, но и вражды они также не знали. Однако однажды в ясное октябрьское утро пятнадцатого года поползли по мощёным улочкам от одного дома к другому страшные слухи: пропала пятнадцатилетняя дочь самого богатого человека в городе – боголюбовского винозаводчика Прохора Акиньшина Ольга. Её искали почти два месяца. Отец девушки объявил, что заплатит десять тысяч рублей тому, кто даст хоть какие-нибудь сведения о пропавшей дочери. Всё было напрасно: Ольга как в воду канула. После двухнедельного запоя Прохор заказал в храме панихиду и о несчастном случае стали забывать. Как вдруг в участок прибежал насмерть перепуганный местный портной Давид Корт. Он сообщил, что у него на заднем дворе из подтаявшего сугроба торчит человеческая рука. Прибывшие на место полицейские обнаружили в грязно-белом сугробе, под кучей прошлогодних листьев, изуродованное тело Ольги Акиньшиной. Девушку зверски убили. Двенадцать ножевых ранений обнаружили дознаватели на её теле. Но прежде, чем лишить Ольгу жизни, её изнасиловали. Тут же весть об этой страшной находке обросла леденящими душу подробностями, и городские обыватели наглухо затворили железные засовы своих ворот, затаились в тёмных, притихших домах и стали ждать новых зверств и безумных убийств, гадая, кто мог совершить такое злодеяние. Подозрение сразу пало на самого Давида Корта. Портной обшивал добрую половину населения Боголюбова, а в день убийства девушка как раз была у него на примерке, после которой никто её больше не видел. При обыске в сарае Давида нашли окровавленную тряпку, а в поленицу дров был засунут большой кухонный нож со следами крови. Портной и его навзрыд рыдающая Сара пытались убедить полицию, что кровь эта не человечья, а индюшачья, потому как они совсем недавно, к еврейскому празднику Пурим, зарезали жирную индюшку, но слушать их никто не стал. Полицеймейстер с удовлетворением доложил начальству, что преступление раскрыто. А как иначе?.. Все улики были настолько очевидны, что сомневаться в том, кто убийца, было просто глупо. Полицию не смутило даже то обстоятельство, что Корт сам прибежал в участок и, трясясь, заикаясь и путаясь, первым сообщил о своей страшной находке на заднем дворе. Следователь, напротив, усмотрел в данном поступке портного дьявольскую хитрость изощрённого убийцы.

Судили Корта в уездном городе. Никто из обывателей Боголюбова, кроме отца Ольги, на суд, естественно, не поехал, но всё население маленького городка было абсолютно убеждено, что "закатают" Корта по полной программе. Каторга ему обезпечена.

Когда же, спустя две недели, в Боголюбово, изрыгая проклятья и угрозы, вернулся взбешённый Прохор Акиньшин, а следом за ним, стараясь не привлекать внимания, тихонько прокрался сам "злодей", народ остолбенел и в жутком недоумении развёл руками.

Суд присяжных оправдал убийцу.

Адвокат Корта – молоденький и бойкий, с озорным вихром на макушке, кстати, тоже, то ли еврей, то ли немец, то ли швед, как он сам утверждал, по фамилии Борк – предъявил суду такой документ, от которого всё обвинение рассыпалось, как карточный домик. Медицинская справка, скреплённая двумя печатями и подписями двух солидных специалистов-врачей, свидетельствовала о том, что семидесятилетний портной при всём своём желании никак не мог изнасиловать Ольгу Акиньшину, поскольку вот уже три года был… Да, представьте себе, импотентом!.. Это сообщение произвело в суде впечатление разорвавшейся бомбы. "Он у меня уже ничего не может! И, поверьте, уж я-то знаю! – он забыл, как это вообще делается!.." – кричала его Сара, и в голосе её, кроме справедливого негодования, звучало горькое сожаление…

Присяжные оправдали Корта. Прокурор, багровый от стыда и позора, вынужден был признать их правоту, боголюбовский полицеймейстер получил строгий выговор от начальства, газетчики с наслаждением перемывали косточки незадачливым следователям… Таким образом, справедливость восторжествовала, и всем казалось, дело пришло к своему благополучному исходу…

Всем, но не Прохору Акиньшину.

Вернувшись домой, он поначалу впал в безпробудный запой, а через неделю, слегка протрезвев, решил совершить правосудие собственными руками.

Под его знамёна "борьбы за справедливость" собралось около двух десятков здоровенных парней. Вооружившись кольями и обрезками труб, они вышли на тихие, сонные улочки патриархального Боголюбова.

И началось!..

Разгорячённая хозяйской водкой компания раззадоренных молодчиков двинулась от одного еврейского дома к другому, круша по дороге еврейские лавочки, цирюльни и мастерские… Избивали каждого, кто хоть мало-мальски своим внешним видом походил на иудея. Передавали, что погромщики насилуют всех еврейских девушек подряд, без разбора. Даже несовершеннолетних. Слух о погроме тут же разнёсся по городу. И кинулись несчастные прятаться кто куда. Животный страх гнал их из домов, заставлял оставлять на произвол судьбы нажитое годами добро, но спасать самое драгоценное – детей и собственные жизни!..

Крики, стоны и плач сотен людей разносились над притихшим от ужаса городом.

К дому отца Петра Троицкого первыми прибежали ближайшие соседи и среди них вся семья Аарона Бенциановича Генкина. Валентина Ивановна тут же провела их в гостиную, куда постепенно набилось до сорока человек. Но места хватило всем. Матушка даже стала потчевать беженцев чаем с домашним вареньем, а батюшка, изредка осеняя себя крестным знамением и читая акафист Пресвятой Богородице ради чудотворного ея образа "Умягчение злых сердец", вышел на крыльцо и стал терпеливо ждать, когда "борцы за справедливость" доберутся до его дома. Те себя долго ждать не заставили и подступили к церковной ограде с угрожающими криками. Впереди всех в самом что ни на есть расхристанном виде шествовал сам Прохор Акиньшин.

– Ты чего это безобразничаешь, Прохор? – строго спросил батюшка, спокойно глядя в налитые злобой, красные от выпитой водки и невыплеснутой ненависти глаза винозаводчика. – Кто тебе право дал самому суд творить?.. Уж не померещилось ли тебе, что ты Господь Бог?!..

– Отец Пётр, уйди с дороги!.. – прохрипел Акиньшин. – Не дай большему греху совершиться!.. Добром прошу, уйди!..

– Как же!.. Дожидайся!.. – батюшка еле сдерживался, чтобы не дать вырваться наружу переполнявшему всё его существо гневу. – С места не тронусь!.. Мизинцем не пошевелю!..

– Так не уйдёшь?!..

– И не подумаю!..

– Это последнее твоё слово?!..

– Последнее!..

– Гляди, отец!.. Я предупреждал!..

Прохор со всего размаху двинул батюшку своим огромным кулаком в лицо. Отец Пётр рухнул на доски крыльца как подкошенный.

– Братцы!.. – заорал Акиньшин. – За мной!..

Но никто, из сопровождавших его, даже не пошевелился. Наоборот, многие в испуге подались назад. Пётр Троицкий с трудом поднялся на ноги.

– Здоровенный кулак у тебя, Прохор!.. – прошепелявил он, вытирая тыльной стороной ладони разбитую в кровь губу и сплёвывая выбитый зуб. – И бьёшь ты здорово. Со знанием дела бьёшь… – Потом криво улыбнулся и предложил. – Что ж, попробуй ещё… – и открыто встал перед своим обидчиком, опустив руки вдоль тела.

Акиньшин набычился. В это мгновение он люто ненавидел всех: отца Петра, своих подельников, себя, прокурора и присяжных, свору продажных журналистов и, конечно же, весь еврейский род.

Не поднимая глаз, с трудом выдавил из себя:

– Я тебя предупреждал?..

– Предупреждал, – согласился батюшка.

– Сам виноват… Не послушался…

Отец Пётр обнял его за плечи.

– Виноват, согласен… Так, может, ты теперь меня послушаешь? Чтобы большей беды на себя не накликать. Ты что думаешь, дочь твоя случайно погибла?.. Нет, Прохор, случайностей в нашей жизни вообще не бывает. Это мы по глупости своей говорим: "Вдруг, ни с того, ни с сего…" Забываем, безтолковые: во всём промысел Божий… Сколько раз повторять вам надо: все мы в руках Господа, и всё, что происходит с нами, по Его воле свершается. Мы вот говорим: "Господь милосерд". Что верно, то верно… Но бывает, и у Него терпение заканчивается на наши безобразия глядеть. И тогда Он суров бывает. Ох, как суров! А мы, как несмышлёныши какие, удивляемся – за что?.. Так и ты бунтуешь, потому как видишь в гибели дочери одну несправедливость. Ой ли?.. А тебе не приходило в голову, что это ты… Да, ты… Ты в смерти её повинен?.. Оборотись-ка на себя. Как живёшь?.. Жену со свету сжил… Родную мать в богадельню упёк. С бабами развратничаешь, пьянствуешь без просыпу и хочешь, чтобы Господь к тебе милосерд был?.. Постеснялся хотя бы, посокрушался бы самую малость, прощения у Него попросил… А ты?!.. Дубину в руки и пошёл крушить, безвинных людей жизни лишать?!.. Да кто тебе право такое дал?!.. И не смотри на меня так!.. Уж больно ты грозен со стариками и детишками воевать, а силы подлинной в тебе нет, не было никогда и ни за что не будет… Сила настоящая только праведникам даётся, тем, кто даже в мыслях своих перед Господом чист… Эх, Прохор, Прохор!.. Тебе бы сейчас ниц пасть и Бога молить, чтобы простил твои грехи страшные, чтобы упокоил дочь твою несчастную в горних селениях, чтобы пришёл конец твоему свинох-левскому непотребству и снизошёл на душу твою мир и покой. Слышишь, Прохор, окстись!.. Покайся, пока не поздно!..

Акиньшин согнулся пополам, из груди его вырвался чудовищный стон, ноги в коленях подогнулись, он упал наземь и стал с такой силой колотить кулаками по ступеням крыльца, что ветхая доска не выдержала и надломилась.

– Оленька, доченька!.. Зачем ты меня одного оставила?!.. Кому я нужен теперь?!.. Как жить?!.. Зачем?!.. Не вынесу!.. Не могу!.. Не буду!.. У-у-у!..

Он вскочил и, не разбирая дороги, кинулся вон от дома Троицких.

– Ишь, как бес его крутит! Не справиться ему с ним – тихо проговорил один из погромщиков и, отбросив в сторону кол, только что бывший в его руках оружием, повалился перед священником на колени. – Батюшка! Прости нас, грешных… Нечистый попутал!..

Остальные последовали его примеру.

– Я вам не судья, – тихо проговорил отец Пётр, глядя вслед убегавшему винозаводчику. – Не меня, Господа молите…

"Как бы рук на себя не наложил", – с тревогой подумал он и обернулся к дому.

За стёклами окон видны были насмерть перепуганные лица спасённых им людей.

Вот с этого-то дня и началась дружба Паши Троицкого с сыном боголюбовского цирюльника.

У Аарона Бенциановича Генкина было шестеро детей: пять дочерей и единственный наследник – пятнадцатилетний Венечка. Низенький, золотушный, с вечными цыпками на красных обветренных руках и перманентно сопливым носом, он производил впечатление никчемного, заброшенного, не нужного никому ребёнка. Всем своим видом он вызывал у окружающих только одно чувство – брезгливую жалость, что ли?.. "Несчастное дитя!" – говорили про него соседки, но ни одна из них ни разу не пожалел его как следует, ни разу не погладила по голове. Чёрные, как воронье перо, торчащие вперёд жёсткие волосы, казались колючими иголками. Словно ёжик в клубок свернулся. Может, потому и остерегались сердобольные бабульки проявить своё сочувствие открыто, не таясь. На самом деле Веня был совсем не таким жалким, каким представлялся на первый взгляд. В этом маленьком человечке таилась недюжинная внутренняя сила. Чёрные маленькие глазки, спрятанные под такими же чёрными, близко сдвинутыми бровями, порой вспыхивали ярким блеском, когда что-нибудь задевало мальчика за живое. По-настоящему, всерьёз. Он, наученный горьким опытом предков, никогда не позволял своим эмоциям выплеснуться наружу, но именно за этой сдержанностью угадывался спрятанный глубоко внутрь, яростный темперамент.

И в этом боголюбовские обыватели должны будут убедиться в самое ближайшее время.

Как магнитом, притянуло Пашу Троицкого к Веньке Генкину, и если бы кто-нибудь спросил его, отчего так случилось, не смог бы ответить. Они были такие разные!.. Статный, красивый сын православного священника и маленький, жалкий еврейский заморыш!.. Веня совершенно подавил волю Павла, и тот стал его бледной тенью, слугой, готовым выполнить любое желание своего хозяина. Конечно, Вениамин был на два года старше, но не разница в возрасте имела тут решающее значение, а свойства их характеров. Генкин должен был подчинять, а Троицкий хотел ему подчиняться.

То, что он совершил трагическую ошибку, об этом Троицкий узнает много позже. А пока он внутренне восхищался своим новым другом и, когда тот предложил ему пойти на собрание марксистского кружка, страшно обрадовался – новая жизнь манила его неудержимо.

Их было восемь человек: молодые люди из Ефимкиной слободы, как называли в Боголюбове самый бедный и неблагополучный район города. Павел был среди них самым младшим. Они собирались то в маленьком домике Равиля Фахрутдинова, то на голубятне Бориски Кикина и шёпотом читали запрещённую литературу. Читали всё подряд: и марксиста Троцкого, и террориста Шевырёва, и анархистов Кропоткина и Бакунина. Из этой причудливой смеси лозунгов и призывов прямо противоположного толка в их юных мозгах, казалось, должен был бы царить самый настоящий хаос, но, что самое любопытное, этот желе-компот в сознании будущего революционера Троицкого складывался в цельную, гармоничную картину. Из всех лозунгов юному отпрыску православного священника более других нравился один: "В борьбе обретёшь ты право своё!". Эти слова будили в его душе смутное ожидание счастливых перемен, и свежий, бодрящий ветер грядущих странствий звал его за собой. Очень хотелось бороться. За что?.. Какое это имело значение?.. Главное, обрести "право"!.. И то, что все называли друг друга таким непривычным, но таким тёплым словом "товарищ", приводило его в восторг. "Ну, что за прелесть!" – думал он, стараясь, как можно чаще обратиться к кому-нибудь из кружковцев, чтобы произнести его вслух.

С первого же вечера Павел стал главным чтецом кружка. Он был самым образованным среди своих новых "товарищей" и, конечно же, читал лучше других: гладко, не запинаясь на каждом труднопроизносимом слове, вроде "интернационализм" или "анархо-синдикализм". Ему льстило, что старшие "товарищи" относятся к нему с уважением, и он искренне гордился своей причастностью к революционной борьбе за народное счастье.

Того, что в феврале семнадцатого года в Петрограде, произошёл переворот, и царь отрёкся от престола, в Боголюбове никто не заметил. Поменяли некоторые вывески да сбили с присутственных мест царских орлов. И что с того?.. Стало модным носить красные банты и открыто ругать "Николашку", что говорило о лояльности граждан Временному правительству.

Советская власть пришла в Боголюбово с большим опозданием – лишь в апреле восемнадцатого года над бывшим домом городского головы вместо трёхцветного флага повесили полинялую красную тряпку, а на дверях написали неведомое доселе слово "Исполком". Председателем этого неведомого "Исполкома" стал приехавший из уезда эстонец, товарищ Тыну Саар. У него были совершенно белые ресницы, он носил кожаную куртку и огромный маузер в деревянной коробке на боку и говорил с таким убийственным акцентом, что понять его иной раз было практически невозможно. Его правой рукой, и это была главная неожиданность, стал еврейский "заморыш" Венька Генкин. Обыватели втихомолку посмеивались над этой парочкой, говорили, что власть в Боголюбове с явным "жидовско-эстонским" акцентом, никакого страха перед кожанкой и маузером не испытывали и с любопытством ждали, чем вся эта кутерьма закончится.

Страх поселился в их домах немного позже, когда в полвалах "чрезвычайки" начались еженощные расстрелы.

Павел уже не стеснялся своей близости с сыном парикмахера и открыто начал выказывать сыновнее неповиновение. Поначалу он отказался читать утренние и вечерние молитвы, перестал ходить в церковь, а закончил тем, что с отчаянной решимостью заявил: "Бога нет!" Мать от ужаса чуть не лишилась чувств, а отец трижды перекрестился и кротко сказал: "Мы с тобой завтра поговорим". Но ни завтра, ни послезавтра, никогда больше отцу со старшим сыном поговорить не пришлось. Ночью, оставив на столе в столовой прощальную записку, Павел Троицкий бежал из родительского дома.

Ещё в июле восемнадцатого года, после того, как в Екатеринбурге расстреляли всю императорскую семью, а над молодой Советской республикой нависла смертельная опасность, юный Троицкий решил всем пылом свой души, а если понадобится, то и молодой своей жизнью спасти революцию. Но всё как-то откладывал "на потом". Лишь обещание отца поговорить, придало ему решимость, и, в какой-то степени, чтобы избежать неприятного разговора, Павел решился бежать из дома. С большим трудом он добрался до Царицына, на станции Кривомузгинская каким-то чудом попал на бронепоезд и под командованием члена Реввоенсовета, товарища Сытина, стал воевать с генералом Красновым.

К концу рассказа Павла Петровича уже вернулся из Болошева Автандил, а спустя полчаса раздражённый Влад – рейс из Магадана отменили из-за плохой погоды.

– Так что о рыбе и икре придётся всем нам забыть. По крайней мере, до завтра, – с плохо скрываемым раздражением сообщил он. – Только зря деньги на такси потратил.

– Не гневи Бога, – стала урезонивать его Людмилка. – Вон, у Павла Петровича дела посерьёзней, чем твои магаданские деликатесы. Без них обойдёмся!..

– А что такое? – встревожился Влад.

– Я тебе после расскажу…

– Всё!.. Не буду больше вас своими рассказами утомлять, – Павел Петрович встал из-за стола… – Одно скажу, с того июльского вечера ни отца, ни матушку я больше не видел. Отец в двадцать втором погиб, а мама… – Павел Петрович запнулся. – Мать прокляла меня… За то, что я родителей предал… Вере изменил… А знаете, каково это жить с родительским проклятьем?!.. Врагу не пожелаю… А я вот уже сорок лет без малого с этим живу… Пора свалить с души этот камень страшный. Завтра же поеду… Попробую помириться… Если успею…

– Авто, отправляйся на вокзал, билет Павлу Петровичу купи, – распорядилась Варвара.

– Слушаюсь, товарищ начальник! – козырнул Автандил. – Вам, товарищ генерал, на какой поезд?.. Куда?..

Троицкий объяснил.

– Всё понял?.. – строго спросила Автандила жена.

– Так точно, товарищ главнокомандующий!..

– Без билета можешь не появляться! – пригрозила ему Варавара и уже вслед уходящему мужу крикнула: – Одна нога здесь, другая там!..

И сразу стало ясно, кто у них в семье самый главный. Вообще в маленьких женщинах порой заключена такая сила, перед которой напрочь пасуют сильные и отважные мужчины.

На кухне было тихо. Все сидели молча, уставившись кто в тёмное окно, а кто в узорчатую клеёнку на столе. Переживали только что услышанное.

– Но, товарищи дорогие!.. Что это вы носы повесили?!.. – Павел Петрович вновь выглядел молодцом. Куда девалась прежняя слабость?.. Он по-прежнему был подтянут и бодр. – Нового года, по-моему, никто не отменял!.. Так что, за работу, накрывайте на стол!.

 

5

«Я серьёзно больна инфаркт приезжай проститься если можешь привези Павла Валентина».

Эту телеграмму Алексей Иванович получил двадцать девятого декабря. В тот же день телеграфировал племяннику Павлу и стал собираться в Краснознаменск.

Серёжка ехать вместе с отцом наотрез отказался:

– Что я там забыл?.. "Полуживую забавлять?.. Послушно подносить лекарства?.." Ладно, дальше цитировать не буду, чтобы никого не обидеть. Не поеду, и всё тут. Не хочу.

Алексей Иванович был в смятении.

С одной стороны, он понимал: мальчишке в Краснознаменске делать нечего. Но с другой… Серёжкино купанье в ледяной реке заставляло его быть теперь вдвойне осторожным. Ожёгся на молоке – дуй на воду. Он не то чтобы боялся оставить сына без присмотра на неделю, а то и больше, но даже, когда тот выходил за порог с Никиткой или сестричками-близняшками, места себе не находил.

Как быть?.. Не ехать в Краснознаменск он не мог… А ехать…

– Напрасно ты так за меня волнуешься, – пытался урезонить отца Серёжка. – Я больше в проруби купаться не намерен.

– Так-то оно так… Но всё-таки!.. Ты к деревенской жизни совсем не приспособлен, ничего не умеешь… Ухвата ни разу в руках не держал… Даже картошку в печке сварить не сумеешь. А избу протопить? Нет, не могу я тебя одного оставить… Не могу.

– Объясни, почему?!.. Я не понимаю!.. – Серёга завёлся с полоборота. И в этом отчётливо проявился материнский характер. Точно так же Наталья вспыхивала моментально, как порох, и потом долго не могла успокоиться. – Я же не Робинзон Крузо на необитаемом острове! Посмотри, сколько "Пятниц" вокруг!.. Никитка, тётя Настя, Анютка и Алёнка, дядя Егор, бабка Анисья, наконец…

– Вот, вот, – замахал руками Алексей Иванович. – Именно о такой няньке для тебя я всю жизнь мечтал!.. Не хватало, чтобы ты по её примеру в самогонщика превратился.

Серёжка неожиданно рассмеялся:

– А что?.. Я заметил: прибыльное занятие!.. Миллионщиком стану…

Потом вдруг так же резко оборвал смех, пристально посмотрел на отца и спокойно спросил:

– А тётя Галя?..

Богомолов опешил:

– Что тётя Галя?..

– Против такой няньки ты, я думаю, возражать не станешь?..

Алексей Иванович смутился. Даже слегка покраснел.

– Не всё так просто, Серёжа… У нас с Галиной Ивановной… Впрочем, все подробности наших с ней отношений тебе знать не обязательно.

– А я и так всё знаю, – парнишка был совершенно невозмутим. – Как говорится в бульварных романах, у вас – роман. Но ты почему-то всё время делаешь вид, будто ничего подобного. Я прав?..

– Серёжа, давай не будем обсуждать мои личные проблемы…

– Интересное кино!.. Ты меня одного оставить боишься, считаешь безпомощным несмышлёнышем, а сам?!.. Хуже маленького!.. У нас в классе такая же пара была – Мишаня и Катюха. Сохли друг по дружке, но он её портфелем по голове, а она ему в ответ язык до подбородка. И никто из нас ни секунды не сомневались – у них любовь!.. Да ещё какая!..

Богомолову стало вдруг стыдно. Он посмотрел на себя со стороны и понял, как нелепо, по-детски вёл себя всё это время. Сын оказался намного мудрее своего отца.

– Ох, Серёга, Серёга!.. Если бы ты знал, каково мне сейчас!.. Запутался я в конец и мало что понимаю. То есть, может, и понимаю, но так… умом, а вот что с сердцем делать? Неизвестно… Хочешь – верь, хочешь – нет, но я даже не знаю толком, люблю ли я Галину?.. Потянуло меня к ней… Неудержимо потянуло ещё до поездки в Москву. А после Москвы… Вроде всё хорошо, да не слишком. После каждого свидания, всякий раз, какой-то мутный осадок в душе оставался. Понимал – не то делаю, а ведь делал!.. Старый сучок, помирать пора, а туда же!.. В женихи записался!.. Стыд и срам!.. Наблудил я, Серёга, как мартовский кот, наблудил… Выше крыши. Хорошо ещё, вовремя опомнился, а не то бы позору было!.. Не оберёшься!.. Вот такие-то дела, брат!.. Невесёлые…

Выговорился Алексей Иванович и вдруг почувствовал: легче не стало. Но сын ему в одночасье почему-то товарищем стал… Союзником… А ведь это дорогого стоит. Не каждому родителю такое счастье выпадает: в сыне друга обрести. А "друг", смущённый и гордый от сознания, что впервые с ним говорили, как со взрослым, смотрел на отца широко раскрытыми глазами и жалел, и любил его безконечно. Не зная, как выразить эту любовь, он осторожно погладил отцовскую руку и… ничего не сказал.

– Спасибо, сын.

– За что? – удивился парнишка.

– За то, что промолчал… Когда люди понимают друг дружку, слова ни к чему… А ты меня понял… За это спасибо.

Серёжка смутился ещё больше, покраснел и уже как взрослый глубокомысленно изрёк:

– Ты, пап, не очень-то расстраивайся… Перемелется – мука будет.

Отец от души рассмеялся:

– Это точно!..

В конце концов, Алексей Иванович договорился с Настёной, что на время его отсутствия Серёжка переберётся к ней в дом. Так ему было спокойней.

Новый год встретили шумно, весело. В богомоловскую избу набилось столько народу, что всем места не хватило. Пришлось из сарая тащить доску и устраивать импровизированную лавку на двух табуретках. Всю ночь веселились от души: играли в забытые детские игры («Колечко-колечко, выйди на крылечко» и «Море волнуется») водили хоровод, плясали, пели песни: и хором, и персонально, соло то есть. Самый большой успех выпал на долю Анютки и Алёнки. Голоса у близняшек были такие чистые, и столько сердца вкладывали они в каждую нотку, что душа словно росою умывалась, и порой непонятно почему даже плакать хотелось. Самое удивительное, никто не напился. Ни бабка Анисья, ни даже Егор. Он веселился больше других – плясал на зависть молодым, лихо отбивая по дощатому полу рассыпчатую дробь своим костылём. Словом, был, как сам любил выражаться, «в полной комплекции». И никто не заметил, как за окошком заклубился рассвет.

Низкое солнце заискрилось в пушистых сугробах, и вся компания высыпала на улицу – провожать Богомолова. Отвезти его к поезду вызвался Герасим. Он запряг свою старушку Зорьку в розвальни, видавшие лучшие времена, накидал туда сена для тепла и большего комфорта, сверху на своего пассажира набросил огромный тулуп так, что одна голова торчала наружу, и, звонко чмокнув губами, шлёпнул вожжами по спине покорной кобылы… И заскрипел под санными полозьями выпавший ночью ослепительно-белый снег. Розвальни тронулись.

Привалившись к спине возницы, Алексей Иванович долго смотрел назад на провожавших его друзей, которые махали руками и что-то кричали ему вслед. Но что, он не слышал. Потом дорога свернула вправо, упала в пологий овраг, и Зорька, вырвавшись на свободу, понесла Богомолова к железнодорожной станции резвее и легче.

У старенького, построенного ещё до первой мировой войны покосившегося на один угол домика, который гордо именовался "Вокзалом", Алексей Иванович простился с Герасимом:

– Ты всё же не обезсудь, – пожимая протянутую руку, проговорил бывший председатель колхоза. – Словно затмение какое нашло…

– Ты опять?!.. – оборвал его извинения Богомолов. – Будет старое вспоминать! Тоже нашёл для себя занятие!.. Давай лучше в завтрашний день смотреть. А в прошлом… Что было, то было… Пусть все негоразды наши там и останутся и этим быльём навсегда зарастут. Спасибо, что довёз.

До Краснознаменска надо было добираться с двумя пересадками. До поезда оставалось минут сорок. Алексей Иванович купил билет и прошёл в зал ожидания. Тут, вероятно, по случаю Нового года, народу было немного. Розовощёкая, пышущая здоровьем молодуха сидела на скамейке и наблюдала за трёхлетним карапузом, похожим на мать как две капли воды. Малыш, хохоча и повизгивая, носился по пустому гулкому залу от одной стеньг к другой, нарочито громко шлёпал ногами в новеньких сандаликах по мраморному полу и в очередной раз, добежав до стеньг, издавал восторженный победный клич: "Питю!.." Что означало это странное восклицание, наверное, и ему самому было не ведомо, но радость его была неподдельна. В одном углу, уронив грудь на лавку, спала жгучая брюнетка лет пятидесяти пяти с растрёпанной пышной "халой" на голове. Под голову она подложила свою кошёлку, а ноги в подшитых валенках устроила на фибровом чемодане внушительных размеров, с тремя блестящими замками на крышке. Таким образом, даже во сне она неусыпно стерегла своё имущество и потому вдохновенно выводила немыслимые рулады – смесь самого обыкновенного храпа с художественным свистом. В круглой высокой печке, стоящей в другом углу, слабо потрескивал огонь, и пожилой мужчина в шинели без погон, по всей видимости, отставник, ржавой кочергой нехотя шевелил раскалённые угли.

Увидев новое лицо, "отставник" оживился. Закрыл печную дверцу, поставил кочергу в угол и подошёл к Богомолову.

– Слухай, батя, посмолить не найдётся?

– Что-что? – не понял Алексей Иванович.

– Лишней папироски нэма?

– Да у меня никакой нет, ни лишней, ни последней. Не курю я.

– Во, жисть пошла! – сокрушённо вздохнул "отставник". – Невезуха за горло схватила своей костяною рукой, – и пояснил: – Как говорится, обанкротился старшина Стецюк по полной. Абсолютно и безповоротно – два дня не смолил. Чинарики, что на перроне нашёл, те ж не в счёт.

– Сочувствую, но ничем помочь не могу, – развёл руками Богомолов.

– И горилочку тоже, чует мое серденько, не потребляешь?

– Угадал. А что?..

– Да так… – старшина смутился. – Вроде как Новый год сегодня, а у меня уж дней пять, как во рту ни капли. Обидно. Не за себя – за державу. Ежели и дале так пойдёт, сгниёт наша держава.

– Отчего так? – удивился Алексей Иванович.

– Вымрет половина рода чоловичьего!.. А за ней и уси остальные. Абсолютно и безповоротно.

Богомолов рассмеялся:

– Ну, бабы-то в любом случае останутся.

– Не понял ты, батя ни хрена. Это по-кацапски "чоловик" – просто человек. Вообще… Без признаков пола, а по-украински "чоловик" – это мужик!.. Гадаешь?.. Баба из себя она… и есть баба. Боле ничего. Но що она одна, без нас, чоловиков, зробить може?.. Ничого!.. Ни дитя родить, ни дом поставить… Вот и возникает вопрос: на чём держава стоять будэ?.. На кого опереться ей?..

– Так, стало быть, чтобы сохранить державу, горилка нужна?

– А то, як же?!.. – Стецюк был потрясён богомоловской непонятливостью. – Тебя як кличут?

– Алексей Иванович.

– А меня – Тарас, но не Бульба, а Стецюк. Так вот, батя, ты пойми, горилка она… Она не напиток… Ни, ни, ни!.. Она – источник. Как бы родник… Розумиешь?.. Родник жизни рода чоловичьего… Само собой, посреди мужиков и алкоголик не редкость. Но это – беда наша!.. Наш позор!.. Так що?.. Дурни, они и в Академии наук портки протирают. А основной наш контингент – будивельники всеобщего щасьтя!.. Гадаешь?..

– Нет… Всё равно не понимаю!.. Объясни ты мне, дураку, отчего, ежели у "чоловиков" горилку отобрать, они помереть должны? – не унимался Богомолов.

– С тоски, – коротко ответил Стецюк. – Тоска, она, батя, хуже пули, страшнее мора и глада. Я знаю… Испытал.

Он сказал это так серьёзно, с такой мукой в голосе, что спорить дальше с ним не хотелось.

И тут Алексей Иванович вспомнил!.. Перед самым выходом из дома Егор вместе с пакетом еды засунул в его торбу бутылку самогонки. Богомолов начал было сопротивляться: "На что мне, я её в рот не беру!.." Но Крутов был неумолим: "Пригодится!.." А ведь прав оказался!..

– Погоди, служивый, – Богомолов запустил руку в нутро своего вещмешка, – кажется, я смогу тебе помочь, – и извлёк наружу бутылку Анисьиного первача!

Даже Эмиль Кио не знал такого успеха. В глазах у старшины заискрились слёзы.

Тут же, на скамейке, Алексей Иванович расстелил чистую салфетку, достал варёную картошку, солёные огурчики, хлеб, и Тарас принялся пировать. Выпил для начала стакан самогонки и с жадностью набросился на еду. Похоже, за последние дни он не только ни капли не пил, но и ни крошки не ел.

– Вижу, оголодал ты, приятель. Почему сразу не сказал?..

Старшина от смущения даже поперхнулся:

– Стыдно, батя… Не привык я побираться. Прости…

Алексей Иванович кивнул головой.

– Да ты ешь. Ешь, не стесняйся, – и, когда Стецюк опять приступил к трапезе, осторожно спросил: – Что стряслось, старшина?.. Ты человек военный, ишь сколько наград у тебя!.. И вдруг…

– Я, батя, паровоз потерял.

– Что потерял?!..

– Паровоз…

И Тарас поведал Богомолову историю своих злосчастных мытарств по железным дорогам России в поисках паровоза… Со всеми подробностями.

– Всё… Зараз в полк еду… Сдаваться… Грошей нема, а без них… Сам знаешь…

Если кто-нибудь сказал бы Алексею Ивановичу прежде, что возможна такая пропажа, ни за что бы не поверил, но тут…

– Да-а!.. История… – только и смог сказать он в ответ.

– Тильки бы под трибунал не упекли, а так… Живы будем, не помрём… – Стецюк вытер рот тыльной стороной ладони. – Ну, батя, уважил ты меня, спасибочко за угощение, – и двинулся было обратно, к оставленной им без присмотра печке.

– Погоди, старшина, – остановил его Богомолов. – Бутылку-то с собой забери. Мне она без надобности, всё одно не пью я…

Стецюк не смог сразу поверить свалившемуся на него счастью:

– Ты это… Мне?.. Ну, батя, ты даёшь!.. Да я… Я даже не знаю… У сю жисть буду Бога молить!.. Абсолютно и безповоротно.

Лихо отдав честь, он торопливо засунул бутылку во внутренний карман шинели и, чтобы скрыть подступившие к горлу слёзы, быстро развернулся на сто восемьдесят градусов, вернулся к печке. Опять принялся ворошить угли кочергой.

Оглушительный рёв, многократно усиленный гулким эхом, раздался под сводами "Зала ожидания". Краснощёкий бутуз во время своего очередного забега зацепился ножкой о выбоину в полу и со всего размаха звонко шлёпнулся на мраморные плитки. Мать бросилась поднимать его, принялась утешать. Гладить ревущего малыша, целовать:

– Васюточка!.. Золотко моё!.. Ты не убился?!.. Ну, ну, не плачь!.. Рыбонька моя!.. Мамка с тобой!.. Котёночек мой!.. Не плачь!..

Но карапуз не слышал мать, ревел благим матом без устали. И чем дальше, тем громче!.. Может быть, он не понимал, как можно быть и "золотком, и рыбонькой, и котёночком" одновременно… А может быть, ревел не столько от боли, сколько от обиды?.. Какая-то гадкая, подлая щербина коварно, исподтишка дала ему подножку, и безграничному счастью его свободного полёта в этом сверкающем зале пришёл конец!..

– Василий!.. Так мы с тобой не уговаривались!.. Ты шо безобразничаешь?! – раздался над ним суровый голос отставного старшины. – Гвардейцы ни в жисть не сдаются и не ревут, як сопливые дивчинки!..

Малыш тут же смолк от изумления: кто это с ним так строго разговаривает, когда его приласкать надо, и уставился в небритое добродушное лицо усатого дядьки.

– А ну-ка иди ко мне, – приказал тот. – Давай, давай!.. Нам с тобой покалякать треба.

Брюнетка проснулась, с трудом разлепила густо намазанные чёрной тушью редкие реснички и проворчала неожиданно писклявым голосом:

– Ну, публика!.. С одним дитём справиться не могут… Нет людям покоя от вас ни ночью, ни днём.

Стецюк кивнул в её сторону головой.

– Видал, гвардеец!.. Тётка недовольна… Звыняйте, гражданочка. Мы больше не будем… Скажи, Василий?..

Но "гражданочка" не удостоила его ответом. Обернулась к мужикам своей мощной арьергардной частью, и уже через несколько секунд из её носоглотки опять полилась в зал соловьиная трель, расцвеченная могучими раскатами богатырского храпа.

Старшина опустился на лавку, посадил карапуза к себе на колени и спросил громким шёпотом:

– Ну?.. И куды же нас ранило?.. Що у тебя болит?

Малыш насупился. Сдвинув к переносице пшеничные бровки, он сурово глядел из-под них на усатого дядьку и молчал.

– Покажи дяде, где у тебя бо-бо, – тоже шёпотом робко попросила розовощёкая мамаша.

Василий недовольно посмотрел на неё – мол, опять в мужской разговор мешаешься? – и молча ткнул пальчиком в свою пораненную коленку.

– Ну, это, сыночку, мы с тобой зараз вылечим, – обрадовался старшина. – У мени Васёк, два верных способа… Ты как больше любишь?.. Подуть?.. Или укол?..

– Дуть, – строго приказал карапуз.

Стецюк присел перед ним на корточки и принялся что есть силы дуть на коленку через свои жёлтые прокуренные усы.

В зал вошла дежурная по станции – пожилая усталая женщина со скатанным жёлтым флажком в руке.

– Граждане, собирайтесь!.. Поезд прибывает через пять минут.

Женщины засуетились. Молодуха стала поспешно одевать малыша, жгучая брюнетка, повернувшись на лавке, чтобы встать, едва не упала на пол.

Старшина захохотал:

– Мамаша, тебе помощь требуется?

– Какая я тебе мамаша?! – возмутилась брюнетка. – Вон, за молодыми ухлёстывай!..

– А это, как хочете, – невозмутимо ответил Стецюк и, обернувшись к молодухе, спросил. – Ну, и де же твое барахло?.. Давай подсоблю.

Та засмущалась – не привыкла, чтобы за ней ухаживали.

– Да у меня и немного всего-то…

– Давай, давай!..

Но тут карапуз, одетый уже в серую кроличью шубку, с трудом поднял вверх ставшие вдруг такими непослушными ручонки в белых пуховых варежках и потянулся к старшине.

– Хочу, – потребовал он. По обыкновению строго и лаконично.

– Ты, Васёк, чего? – не понял старшина.

– Он к вам на руки просится, – густо покраснев, ответила молодуха.

– Ах, ты сонечко мое ясное!.. – во второй раз за это утро в глазах Стецюка показались слёзы. – Ну, иди, голубонька… Иди, гарнесенький мой!.. Иди к дядьке на закорки!..

И посадив малыша к себе на плечи, пошёл к выходу, играя на губах марш собственного сочинения.

– Пу-пу-пу-трам-тарам-та-тара-та-там!..

Бутуз, взгромождённый на этакую верхотуру, колотил ручонками по старшинской ушанке и на весь вокзал заливался рассыпчатым смехом. Он был счастлив!..

Изрыгая клубы пара, сопя и посвистывая, к перрону медленно подошёл поезд. Пятый вагон почему-то оказался первым, и пассажиры кинулись догонять его, увязая в глубоком, не убранном за ночь снегу. Труднее всего пришлось брюнетке: тяжелющий чемодан выскальзывал из её рук, она его все время роняла и в ужасе, что может отстать от поезда, пыталась задержать убегавших попутчиков.

– Ой!.. Да куда ж вы?!.. Ой, мамочка родная!.. Ой, не могу!.. Ой, помру сейчас!.. Погодите!.. – визгливо вскрикивала брюнетка на каждом шагу.

Раненое сердце Алексея Ивановича не выдержало, и, хотя врачи ещё в сорок четвёртом запретили ему носить подобные тяжести, подхватил чемодан, взгромоздил на плечо и с трудом, задыхаясь, но всё же дотащил его до пятого вагона.

– Батя, да ты уморился весь! – посочувствовал ему Стецюк. – Погоди трошечки. Не гоже тебе на такелажных работах. Возраст не тот.

Он отдал счастливого малыша матери, поднял чемодан, чуть не выронил, охнул и с укоризной покачал головой.

– Мадам, здается мне, що совесть свою вы в этот чемодан заховали?.. Принудить пожилого человека таку глыбу на себе таскать?.. Що у вас там?.. Оружие пролетариата, чи шо?..

Но дама ничего не ответила. Не могла. Её грудь часто и мощно вздымалась и рушилась: вверх-вниз!.. А изо рта клубами вырывался пар, точь-в-точь как у паровоза.

Запихнув чемодан в вагон, старшина тут же кинулся по составу искать курящего человека. Народу в вагоне было совсем немного: пожилая интеллигентная пара, три бабульки да четверо мужиков, дружно храпевших на верхних полках. Богомолов решил последовать их примеру: безсонная новогодняя ночь давала знать о себе. Он подложил под голову свою торбу, перекрестился и уже через пару минут увидел сон. Первый в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году.

Алые маки ярко горели на белом снегу.

Огромное рыжее солнце висело в жгуче синем небе, словно пришпиленное.

Было душно, как в парной, и пот ручьями стекал по волосам, заползал за шиворот, неприятно обжигал спину.

Он куда-то страшно опаздывал. Надо было спешить!.. Надо было торопиться, но ноги не слушались – невероятным усилием он переставлял их одну за другой.

Шаг… Ещё шаг… Ещё…

Ощущение неминуемой беды не покидало его – вот сейчас, через крохотную долю секунды это должно случиться.

А он без сил. Он ничего не может сделать!..

Посреди поля стоял железнодорожный вагон.

За окнами мелькали силуэты людей, слышались весёлые голоса, патефон играл "Рио Риту".

Рельс под вагоном не было!.. Вот почему он казался таким беззащитным.

Маленькая Алёнка в окне тянула к нему свои беленькие ручонки и кричала: "Катетку хочу!.."

Страшный взрыв сотряс неподвижный тугой воздух.

Плач, стоны, крики сотен людей!..

Вагон вспыхнул как спичка, а малышка за окном всё так же тянулась к нему сквозь острые языки пламени.

И кричала:

"Хочу!.. Хочу!.. Хочу!.."

Его охватил ужас… Он тоже хотел закричать, но не мог и…

…Проснулся в холодном поту.

Внизу, прямо под ним раздавались громкие, взволнованные голоса: люди о чём-то спорили. Горячо, страстно.

– Я член партии с марта семнадцатого года! – резко чеканя каждое слово, почти выкрикивала женщина… Абсолютно седая, прямая, как палка, с гладко зачёсанными на затылок волосами, она сидела на нижней полке у окна и, казалось, готова была испепелить Стецюка своим пронзительным взглядом. – И что бы не происходило в стране, в её рядах оставалась… Несмотря ни на что!.. И ни разу… Ты слышишь, солдатик?.. Ни разу своих убеждений не предала!..

– Та слыхал я: лес рубят – щепки летят?.. – отбивался от разгневанной женщины в конец растерявшийся старшина. – Но гляньте, сколько этих самых щепок настрогали!.. Сколько лесу загубили!.. Сколько сирот по всей земле развели!.. А ведь зря!.. Неужто, не жалко?..

Пока Богомолов спал, в вагоне появились новые пассажиры, и суровая дама была одной из них. Судя по всему, Тарас нечаянно попался под ее горячую руку и теперь вынужден был держать круговую оборону. Определить возраст нападавшей стороны было практически невозможно: "члену партии с семнадцатого года" можно было дать и сорок, и все семьдесят. Прозрачная пергаментная кожа обтягивала её худое лицо с остреньким птичьим носом и маленькими чёрными глазками. Ни кровинки, ни морщинки – застывшая маска, лишённая жизни и тепла. Одно слово – мумия.

– Революцию в белых перчатках не делают, дорогой товарищ! – немного успокоившись, продолжила дама. – Революция – дело кровавое, и сопливым хлюпикам с нами не по пути!.. А насчёт того, что "зря всё", категорически не согласна. Все жертвы, пусть даже на первый взгляд напрасные, легли на алтарь конечного торжества нашей общей победы!.. Ты понял меня?

– А то як же. Спасибочко, шо просветили, – примирительно сказал Стецюк, но всё же не удержался и добавил: – Но чёй-то не больно хочется в общей куче на победном алтаре лежать. Мне бы в хати на полати с гарной жинкою под-мышкой и с пухлявою сберкнижкой!.. – и весело рассмеялся, довольный.

Революционерка чуть не задохнулась от негодования.

– Веня, скажи ему!..

Человек, к которому обратилась дама, сидел на полке прямо под Алексеем Ивановичем, и потому Богомолов не мог его сразу заметить. "Веней" оказался совершенно лысый старик. Он сидел, сцепив на коленях костлявые ручки, и отрешённо смотрел в окно на проплывающие мимо белые поля и чёрные перелески.

– Оставь его, Клара, – тихо проговорил он. – Ты знаешь, таких людей убеждать безполезно. Не в первый же раз…

Женщина с таким редким на Руси именем фыркнула и достала из кармана серого ватника измятую пачку папирос "Север". Старшина оживился.

– Не угостите? – спросил робко, с виноватым выражением на усатом лице.

Клара молча протянула ему пачку.

– Та ж там одна… – разочарованно протянул Стецюк, заглянув внутрь.

– Берите, берите, – разрешила женщина великодушно. – У меня ещё есть.

Тарас достал из пачки папироску и с наслаждением закурил. Курильщики ласково окрестили эти папиросы "гвоздиками". Отчего "гвоздиками", никто досконально объяснить не мог, но, вероятнее всего, потому что были они коротенькими с маленьким бумажным мундштуком. Пожалуй, крепче папирос в Советском Союзе найти было невозможно: от их дыма сотнями дохли мухи и тысячами комары, а плакаты "Санпросвета", грозно предупреждавшие людей, что "капля никотина убивает лошадь", имели в виду именно эти невзрачные папироски.

Едкий дым потянулся к вагонному потолку, и Богомолов счёл за благо спуститься с верхней полки на нижнюю.

– Мы вас разбудили? – строго спросила Клара. В её вопросе звучал плохо скрываемый укор. Похоже, Алексей Иванович был страшно виноват перед ней в том, что проснулся.

– Нет, нет, что вы! – он поспешил её успокоить. – Я и так слишком заспался, пора вставать.

Богомолов очень не любил… Вернее даже, не то чтобы не любил, а попросту боялся людей безапелляционных, каковой, по его мнению, была эта убеждённая большевичка, и предпочитал с ними не связываться.

Прожив более десяти лет в глуши, он отвык от суетной жизни, наполненной конфликтами и постоянной борьбой. В своей оторванности от мира он находил истинное успокоение и согласие с самим собой, которое было ему дороже всего. Радио он не слушал, газет не читал, а самые важные новости узнавал от соседей. Егор Крутов, Анисья, Герасим Седых, Настёна, Иосиф Бланк, Галина да ещё с десяток односельчан составляли круг его постоянного общения, поэтому столкновение с новыми да к тому же агрессивно настроенными людьми немедленно вызывало ответную реакцию – отторжение. Хотелось поскорее спрятаться в свою раковину и не высовываться, чтобы никто не смог нарушить его покоя.

– Вы по какой статье сидели? – неожиданно спросила его Клара.

– В смысле?.. – растерялся Алексей Иванович.

– Мы с Вениамином семнадцать лет по пятьдесят восьмой отмотали. Двенадцать в лагере и пять на поселении… А вы?..

– Я?.. Ни по какой… не мотал… Я вообще не сидел… То есть сидел, но давно… В немецком лагере… в первую империалистическую… Как теперь говорят.

– А-а-а!.. – разочарованно протянула "большевичка". – Я думала, вы "наш".

– Простите великодушно, – Богомолов, действительно, чувствовал себя жутко виноватым. – Я не "ваш"… Я сам по себе.

– Ты, батя, не тушуйся, – Тарас докурил папироску, погасил её о подошву своего сапога. – И я не сидел, так шо с того?.. И на воле люди потребны булы. Вот, к примеру, мадамочка и товарищ ейный сидели в лагере, а мы с тобой?.. От фрицев их защищали, чтобы им, значит, удобней сидеть было. Шо, не так?..

Алексей Иванович чуть не рассмеялся, но вовремя сдержался и в ответ только пожал плечами. Разговор приобретал какой-то странный оборот, и ему хотелось поскорее его закончить. Но старшина не собирался просто так отступать:

– Ты ж воевал?..

– Воевал, – нехотя ответил Богомолов.

– От звонка до звонка?..

– Да нет, всего три года… Пока ранение не получил.

– Всего!.. – Стецюк поднял вверх указательный палец с жёлтым от курева ногтем. – Чуешь?!.. А я с августа сорок первого… И до сей поры лямку эту таскаю. Будь оно проклято!.. И нам с тобой, батя, пред ими тушеваться не гоже. Мы тэж не задаром щи фронтовые хлебали.

Он достал из внутреннего кармана шинели бутылку с остатками самогонки, что досталась ему от щедрот Алексея Ивановича, припал к горлышку, допил всю до конца, крякнул смачно, утробно и, блаженно улыбаясь, произнёс, довольный:

– Зараз, батя, я твое место займу. Трошечки покемарить трэба, – и полез на верхнюю полку.

Мерно стучали по рельсам колёса. Снежное великолепие за окном сверкало на солнце алмазными звёздами так, что глазам становилось больно.

– Чай будешь? – спросила Клара своего попутчика.

– Спасибо, не хочется, – ответил тот, не отрывая равнодушного взгляда от пейзажа, проносящегося за окном. Что-то в облике этого маленького лысого человечка было до боли знакомо Богомолову, но что именно, он никак не мог определить.

– Что ж, как хочешь, – сказала дама и пошла по проходу в сторону купе проводников, туда, где шипел и фыркал раскалённый титан.

"Где я его видел? – напрягая память, лихорадочно думал Алексей Иванович, вглядываясь в черты лысого старика. – Этот вороний нос… Безгубый рот… Торчащие уши…"

– Что это вы меня так разглядываете? – не повышая голоса, спросил тот.

Богомолов смутился:

– Простите… Показалось, я вас где-то видел… Но где?.. Не могу вспомнить…

– И как вы могли меня где-то видеть?.. А?.. Я столько лет не был среди людей!..

"Нет, видел…" – решил про себя Алексей Иванович. Голос, а особенно эта до боли знакомая еврейская интонация окончательно убедили его в этом. "Видел… Только очень давно…И я вспомню… Обязательно вспомню…" А вслух сказал.

– Простите мою безтактность.

Со стаканом горячего чая в руках вернулась Клара.

– Напрасно отказался, у проводницы даже лимон есть!..

– Лимон – это замечательно!.. Это сногсшибательно!.. Где это видано, где это слыхано, чтобы зимой – и даже лимон?!.. А?..

– У тебя поднялось настроение, – утвердительно, как врачебный диагноз констатировала его подруга. – Это хорошо.

– Да уж куда лучше?.. – ухмыльнулся Вениамин и медленно, с трудом, опираясь о столик, поднялся с полки.

– Ты что? – тревожно спросила Клара.

– Не могу я, дорогой товарищ, при посторонних докладывать вам обо всех возникающих в моём организме физиологических проблемах, – он поискал что-то глазами. – Как-нибудь на досуге объясню… И где моя подпиралка?..

– Вот, – она протянула ему красивую, покрытую лаком суковатую палку. Венчала её голова какого-то сказочного существа, отдалённо напоминавшая химеру с крыши собора Парижской Богоматери. Опершись на эту голову, Веня направился в сторону туалета.

Левая нога у него оказалась совершенно никудышной: при каждом шаге он подволакивал её, всем телом опираясь на голову химеры.

– Сейчас Вениамин – самый настоящий инвалид. Без палки или без меня шагу ступить не может. А посмотрели бы вы на него ещё полтора года назад!.. Порох!.. Огонь!.. – как всякая любящая женщина, Клара гордилась своим возлюбленным. Она готова была часами рассказывать о том, какой он у неё замечательный, но заметив удивлённый взгляд Богомолова, пояснила спокойно:

– Ему в лагере позвоночник перебили.

Богомолов сочувственно покачал головой и спросил.

– Несчастный случай?

– Если бы!.. Веня работал в каменном карьере, он должен был по узеньким мосткам в тачке возить камни. А вы сами видите, какой он – совсем не богатырь… И такая работа!.. Иногда товарищи старались помочь: накладывали в тачку поменьше камней. До поры до времени это сходило с рук, но в тот день на карьере дежурил страшный человек – Кузьма. Он сам про себя иногда мрачно шутил: "Я тебе покажу свою мать!.." И показал!.. Заметил, что у Венечки тачка не полная, схватил громадный камень и, когда Венька почти добрался до конца мостков, со всего размаха бросил этот самый камень в тачку… И захохотал… Там высота была метров восемь, никак не меньше… Вот с этой высоты Веня рухнул вниз… А сверху на него посыпались камни и… Сами видите, каков результат. Больше того, он на дне ямы до конца смены пролежал… Кузьма не позволял даже подходить к нему… Только поздно вечером товарищи принесли Вениамина ко мне в санчасть…

В проходе послышался стук палки и шарканье подтягиваемой ноги. Возвращался Веня, и Клара срочно переменила тему разговора:

– Вы не обиделись на меня за то, что я хотела узнать, по какой статье вы сидели? – спросила, не смущаясь, прямо в лоб.

Богомолов вновь растерялся.

– Я вам объясню, отчего так неловко получилось. Мы в пути уже… Веня, шесть или семь дней?..

– Шесть, – уточнил тот.

– Правильно. Так вот, за это время мы уже человек двадцать бывших зэков повстречали. Если не больше… И у меня сработал рефлекс: подумала, и этот тоже… Скажите честно, не обиделись?..

– Помилуйте!.. За что обижаться?..

– Не знаю, все какие-то нежные стали, на всё обижаются. Спросишь – нехорошо, не спросишь – ещё хуже. Одни гордятся, что сидели, для других это – позор. Порой, не знаешь, о чём можно говорить, о чём нельзя…

– А ты почаще помалкивай, чтобы в глазах умных людей дурой не быть, – посоветовал ей Вениамин. – Глядишь, за умную сойдёшь…

Он с трудом протиснулся в угол, поставил палку рядом к стенке и вновь уставился в окно. Клара развязала торбу, такую же серую, как и её ватник, достала новую пачку папирос.

– Ты бы лучше в тамбуре покурила, – то ли попросил, то ли приказал ей Веня. – Здесь и так дышать нечем. А?..

– Конечно, конечно… я сейчас, – и она вышла в тамбур.

– Я этой женщине жизнью обязан, – по-прежнему глядя в окно, медленно проговорил хромой старик. – Жаль, с головой у неё проблемы… Поэтому вы, действительно, зла на неё не держите. Как говорится, "на убогих не обижаются", – и заметив недоумение Алексея Ивановича, пояснил: – Нет, нет, вы не думайте, сейчас всё в порядке, всё, как говорится, "в норме"… Но бывают, знаете, такие периоды… Кричит по ночам, с постели вскакивает… людей не узнаёт. Даже близких… Меня, к примеру… Или депрессия… Бывает несколько дней может неподвижно просидеть… Знаете, сидит и плачет… Спросишь: "Что с тобой?", отвечает: "Всё в порядке…", и опять слёзы в ответ. Нервы у неё совершенно ни к чёрту!.. – Помолчав немного, добавил: – За то, что я жив до сих пор, двух людей благодарить должен… Клара насильно меня с того света вытащила… Знаете, буквально за шкирку… И ещё… Когда я совсем пацаном был, один поп всю нашу семью грудью от погромщиков заслонил…

Потом поморщился, как от сильной зубной боли, и буркнул себе под нос:

– Царство ему небесное, кажется, так у вас говорится?..

И тут Богомолов вспомнил!.. Генкин!.. Ну, конечно!.. Веня Генкин!.. Сын парикмахера Арона Бенциановича Генкина!.. Сколько раз Алёшка Богомолов в молодости стригся у него!.. А тот всякий раз, щёлкая ножницами, повторял одну и ту же фразу: "И знаете, молодой человек, и вы никогда и не будете лысым. У вас из одной луковицы три-четыре волосика растут!.. И знаете, и это такая редкость!.." А рядом с парикмахерским креслом постоянно крутился маленький вертлявый шкет – Венька!.. Да, да!.. Вот этот самый лысый хромой старик!.. Хватал со стола расчёску или ножницы, и Арон то и дело кричал своей жене, которая подметала пол или мыла испачканный мыльной пеной бритвенный прибор; "Бася!.. Угомони этого паразита, или я сделаю так, что его не будет больше на этом свете ни сегодня, ни завтра!.."

Алексей Иванович даже засмеялся от удовольствия, что вспомнил.

– Разве я и что смешное сказал? – удивился сильно постаревший "шкет".

– Ни в коем случае! – спохватился Алексей Иванович. – Всё, что вы рассказали очень грустно. А смеялся я оттого, что мы с вами, Вениамин Аронович – старые знакомые!.. Больше того – соседи. Моя фамилия – Богомолов. Алексей Богомолов… Неужели не помните?..

Сын боголюбовского парикмахера оторвал свой взгляд от окна и резко обернулся к Алексею Ивановичу… Ну, уж нет!.. Он помнил. Всё помнил!.. И никогда, ни при каких обстоятельствах не сможет этого забыть…

Вернулась Клара.

– Представляешь, в тамбуре ещё с одним из "наших" познакомилась! – радостно возвестила она. – Пятьдесят восьмая Б – прим. Десятка без права переписки!.. Антисоветская агитация и пропаганда… Честное слово, я иногда теряюсь, и даже страшно становится!.. Веня, тебе не кажется, вся страна по лагерям сидела?.. То есть буквально вся – от Магадана до Печоры.

Генкин ничего не ответил. Он, не отрываясь, смотрел на Богомолова и думал о чём-то своём. Напряжённо, мучительно думал.

– А мы с вашим мужем, оказывается знакомы! – поспешил обрадовать попутчицу Алексей Иванович. – Когда-то, очень давно, совершенно в другой жизни жили бок о бок. Соседями были… Удивительно!.. Да-а, тесен мир!..

– Правда?! – Клара тоже обрадовалась, но, взглянув на суровое, напряжённое лицо своего Вени, сразу сникла и представилась строго, почти официально: – Клара Корт. Очень приятно.

– Мне тоже очень приятно, – сказал, пожимая узкую сухую ладошку, ничего не понимающий Богомолов. – Кто бы мог подумать?!.. – И, спохватившись, тоже представился: – Алексей… Алексей Иванович.

Возникла напряжённая пауза. Никто не знал, как вести себя, о чём говорить.

– Скажите, а вы и давно из Боголюбова уехали? – спросил Генкин.

– Очень давно. Вам в те поры лет шесть-семь было, не больше, – Богомолов не понимал, отчего возникло это напряжение и чем вызвана глухая неприязнь Вениамина.

– А после этого больше дома не бывали?.. А?.. – продолжал тот допрашивать его.

– Не пришлось как-то… – Алексей Иванович опять почувствовал себя страшно виноватым.

– Понятно, – медленно проговорил Генкин. – Это бывает, – и опять отвернулся к окну.

После этого никто из них не проронил больше ни слова.

На станции Узловая они расстались, даже не сказав друг другу "до свиданья".

Только старшина Стецюк прослезился, долго тряс руку Богомолова, потом крепко обнял, трижды облобызал и побежал к отходившему с соседней платформы поезду.

– Прощевай, батя! – кричал на бегу. – Щастя тебе да радости!..

 

6

Новый год в доме первого секретаря Краснознаменского горкома партии встретили не то, чтобы уныло, но как-то не слишком радостно. Во-первых, старая хозяйка уже третий день неважно себя чувствовала и не вставала с постели, а во-вторых, все мысли домочадцев были устремлены к третьему января. В этот знаменательный день Петру Петровичу должно было исполниться пятьдесят лет и во Дворце культуры «Нефтехимик» предстояло чествовать юбиляра со всей подобающей событию такого масштаба помпезностью. Готовились к этому празднику давно и размениваться на какой-то рядовой Новый год посчитали излишним. Единственное, о чём позаботились родители, так это о том, чтобы Матюша остался доволен. Конечно, скоро ему исполнится уже девятнадцать лет, но лишить парня новогоднего праздника было бы слишком жестоко. Двухколёсный велосипед «Турист», конструктор, электрическая железная дорога, настоящий футбольный мяч… Короче, дед-мороз не забыл ничего из того, о чём мечтал и просил его мальчишка. А пушистая ёлка до потолка, вся усеянная самыми настоящими коричневыми шишками!.. Её Савва прямо из лесу привёз!.. А конфеты, мандарины, яблоки… И даже самый настоящий ананас из горкомовского буфета!., (их выдавали строго по списку – одну штуку в одни руки.) Середину из ананаса вырезали, запихнули внутрь зажжённую свечку и поставили на тарелку. Такая красота получилась!.. От радости и восторга Матюша даже в ладоши захлопал. Ну, а взрослые с последним ударом кремлёвских курантов прокричали «Ура!», выпили по бокалу шампанского и уже в половине первого разбрелись по своим комнатам.

Все, но только не Матвей. Перед тем, как лечь спать, он тайком пробрался в бабушкину спальню с большой красочной книжкой в руках.

– Ба!.. Посмотри, что мне Дед-мороз подарил!.. – громко зашептал Матюша, оглядываясь на дверь. – "Круглый год"!.. Видала?!.. Ни у кого нет, а у меня – вот он!.. Понюхай, как краской пахнет!.. – Бабка понюхала книжку. – Правда, здоровско?!.. Давай, я тебе почитаю?.. Тут такой рассказ!.. Про Владимира Ильича!..

– Хорошо… Только недолго, а то устала я…

Счастливый Матюша открыл книжку и начал читать вслух. С выражением:

"Ленин очень любил бывать с детьми. И дети всегда искали встреч с Лениным. Часто они собирались у подъезда и с нетерпением ждали, когда выйдет Владимир Ильич. Как только Владимир Ильич появлялся, малыши с радостью шумно встречали, прыгали вокруг, кричали, обнимали. И Ленин много шутил и смеялся, гуляя с ними по Кремлю…"

Валентина Ивановна слушала и не слышала. Мысли её были далеко отсюда, и голос внука долетал к ней откуда-то издали.

"…и если выходя на прогулку, Ленин не встречал у подъезда своих маленьких приятелей, он сам шёл их разыскивать…"

– Представляешь, ба?!.. Колючий ветер кусает его, снег залепляет лицо, а Владимир Ильич ходит по Кремлю и зовёт: "Дети, ау!.. Где вы?.." Нет, ты представляешь?!..

– Представляю, милый… Очень даже хорошо представляю.

Валентина Ивановна поцеловала внука и ласково потрепала за мочку уха – это была его самая любимая ласка.

– А сейчас оставь меня, иди к маме. Уже поздно, и мне очень спать хочется.

– Зря!.. – огорчился Матюша. – Там же самое интересное в конце!..

– Ничего, завтра дочитаешь… Ступай… Что-то нездоровится мне сегодня.

Надо признаться, Валентина Ивановна немного лукавила: не до сна ей было. Нет, она строго выполняла все предписания врачей, кроме одного, пожалуй: не нервничать. Выкинуть из головы все тревожные, безпокойные мысли она не могла, как ни старалась. Но в маленьком теле этой старой женщины сидел такой могучий дух, такая необоримая внутренняя сила, что, может быть, именно поэтому она чувствовала себя довольно сносно. К тому же Капа оказалась прекрасной сиделкой и ухаживала за своей хозяйкой не за страх, а за совесть: даже посреди ночи не ленилась подняться с постели и проверить, как там её подопечная. И всё же старухе было не по себе.

Душа у неё болела.

С тех пор, как прочитала она письмо брата, места себе не находила. Никак не могла освободиться от страшного предчувствия, и такая тоска давила сердце, что хоть волком вой!.. Мутная волна воспоминаний, одно тяжелее другого, подняла со дна давно забытого прошлого всю мерзость содеянного и накрыла с головой.

Все мы грешны в той или иной степени, все стыдимся непоправимых ошибок, совершённых в молодости, все стараемся не думать о них, забыть и надеемся, порой, что уж больше вспоминать о них не придётся. Однако приходит час, и прожитая жизнь встаёт перед тобой во всей своей наготе, и, как ни старайся, не сможешь прикрыть чудовищные огрехи свои фиговым листком жалких оправданий. Себя-то не обманешь.

Была у Валентины Ивановны одна страшная тайна, и собиралась она её с собой в могилу унести. Не вышло… Внезапное "воскресение" старшего сына всё сломало и перепутало.

По её расчётам, Алексей должен приехать не сегодня-завтра. То, что он исполнит её волю и постарается вызвать в Краснознаменск Павла, она нисколько не сомневалась. А вот сам Павел… Скорее всего его появление будет таким же внезапным, как и "восстание из мертвых". Значит, надо быть в постоянной готовности и не расслабляться ни на минуту.

Валентина Ивановна достала из-под подушки крохотную иконку с образом Казанской Божьей Матери и начала молиться: "Матерь Божия, Царица Небесная, спаси, сохрани и помилуй нас…"

Но слова молитвы путались с её дурными безпокойными мыслями, она произносила их машинально и поэтому, когда дверь в спальню приоткрылась, и в дверном проёме показалась голова Капы, даже обрадовалась.

– Ой!.. Чего это вы не спите?.. – удивилась домработница. – Забыли, вам беречься надо…

– Помню, помню… Иди сюда, – позвала хозяйка. – Сядь рядышком, давай покалякаем.

– А как же спать? – с укоризной спросила Капитолина. – Доктор велел…

– Если докторов слушаться, то и выйдет, что жить всем нам – вредно: рано или поздно помрём. Ведь так?..

– Ну-у, не знаю… – Капа отказывалась примириться с такой жестокой несправедливостью.

– А выспаться я и в могиле успею, – успокоила её Валентина Ивановна.

– Вы опять?!.. Что это за мысли у вас такие… глупые! – возмутилась домработница, но всё же присела на краешек кровати.

– Скажи мне, – после недолгой паузы попросила её хозяйка, – ты, действительно, ничего-ничего из прошлого своего не помнишь?.. Ни мать, ни отца?.. Ни дома родительского?..

Капа не ожидала в столь поздний час такого серьёзного и сложного для неё вопроса и потому ответила не сразу. Прежде подумала хорошенько.

– Почему?.. Помню кой-чего… Но так… вообще… Не конкретно… Лица откуда-то вдруг выплывают… голоса слышатся… И запах один… Вот его я очень хорошо помню.

– Какой запах?..

– Как молоко из мамкиной титьки пахло… Так… так… не передать как!.. Бывает, плохо сделается, и я тут же вспомню его… И сразу тут, в груди, тепло, мягко становится… ласково… И плакать отчего-то хочется… Хорошо. Вам, наверное, не понять…

– Счастливая ты, Капа! – искренне позавидовала ей хозяйка.

– Это почему же?..

– Одним настоящим живёшь…

– И чего хорошего?.. – фыркнула Капитолина.

– Если бы ты знала, как тяжко и день и ночь прошлое за собой таскать!.. – сокрушённо вздохнула старуха.

– Ну, нет!.. Не согласна!.. Я вот как живу?.. Как бы вам потолковей разъяснить?.. Человек без памяти, словно, цветок или насекомое какое… Вот комар, скажем… Он же не помнит, кто мамка у него и где дом родной… И я, вроде этого самого комара… А это, знаете, очень даже горько и обидно.

Появление Капитолины в доме Троицких летом пятьдесят первого года было и неожиданно, и закономерно. В нём трагедия переплелась со счастливой случайностью. И чего в этом клубке было больше, они и сами не смогли бы определить.

Шесть лет назад у Валентины Ивановны случился инсульт, результатом которого стал частичный паралич – ноги слушаться совсем перестали. Для энергичной, бодрой старухи, которая всю жизнь сама обслуживала себя и за шестьдесят восемь лет ни разу ни у кого помощи не попросила, это обстоятельство явилось самой настоящей трагедией. Стать обузой для родных?!.. Да ни за что! Только этого ещё не хватало!.. Близкие её тоже были в смятении: отныне Валентине Ивановне требовался постоянный уход, а кто станет ухаживать за неподвижной старухой?.. У Зинаиды у самой был на руках больной сын, других женщин в доме не было, а двоих невестке не потянуть. Возникла очень серьёзная проблема… Как её решить? И, как всегда бывает в таких безвыходных ситуациях, помог случай.

На металлургическом комбинате произошла страшная авария – взорвался склад, где хранились баллоны со сжиженным газом. Машины "Скорой" едва успевали привозить в больницу раненых и обожженных. Все холлы, коридоры и даже лестницы были забиты пострадавшими людьми: их укладывали на матрацы прямо на полу. Тогда-то по просьбе главврача и с позволения Валентины Ивановны к ней в одноместную палату перевели трёх выздоравливающих женщин и среди них молодую симпатичная девушку, которая сама, без всякого понуждения стала ухаживать за больной старухой. Звали её Капитолина.

В начале марта того же, пятьдесят первого, года в ущелье, возле горы Бычья Губа, спасатели, разбирая снежный завал, обнаружили под сошедшей лавиной новенький УАЗ-ик с челябинским номером, а в нём три бездыханных тела – двоих мужчин и молоденькой девушки. На вид ей можно было дать 15–16 лет. Ближайшая к месту аварии больница находилась в Краснознаменске, и тела погибших отправили туда. Каково же было удивление санитаров морга, когда они увидели, что девчонка жива. Дышит!..

Личности мужчин установили сразу по найденным в их карманах документам, а вот, кто такая эта воскресшая девушка, так и осталось загадкой. Никаких документов при ней не было, и лишь в кармане байкового халата, а ничего другого надето на неё не было, следователь нашёл клочок бумаги, вырванный из школьной тетрадки в клетку. На клочке синим толстым карандашом было написано: "Капа, покорми Игорька." И всё.

Ждали, когда девушка придёт в себя и даст о себе хоть какие-то сведения. Напрасно. Лишь только она очнулась, выяснилось: бедняга потеряла память. Она не помнила ничего – ни как её зовут, ни где она живёт, ни как оказалась в челябинском Уазике, ни куда и зачем ехала. Родственники погибших мужчин тоже ничего не знали об этой девушке. Вероятно, она села к ним в машину по дороге. Но где и когда – неизвестно. Поэтому для начала ей дали имя Капитолина и решили повести расследование другим путём.

Прежде всего милиция попыталась выяснить, какого Игорька должна была покормить Капа, и кто они, собственно, такие, но и эта затея оказалась напрасной. Тогда в газетах Челябинска и Краснознаменска напечатали её портреты с подписью: "Товарищи! Просим всех, кто знает эту девушку, позвонить по таким-то телефонам или заявить в ближайшее отделение милиции". В ответ – тишина.

Что в таком случае прикажете делать?..

А ничего!.. Дело прикрыли… Положили скоросшиватель под каким-то номером с дробью в самый нижний ящик канцелярского стола и забыли о нём навеки. А несчастной девушке выдали новенький паспорт на имя Ивановой Капитолины Ивановны и бросили на произвол судьбы. Живи, как знаешь!.. А как?!.. Ни жилья бедолага не имела, ни работы. И пришлось бы ей немало горя хлебнуть, если бы не забрала её к себе в помощницы Валентина Ивановна Троицкая. И за долгие шесть лет их сожительства ни она ни разу не пожалела о своём решении, ни Капитолина Иванова о том, что поселилась в доме первого секретаря горкома партии. Домработница и хозяйка так подошли одна к другой, так приварились дружка к дружке, что представить их раздельное существование было уже невозможно.

Говорят: браки совершаются на небесах. Так и человеческая приязнь или неприязнь, возникает сама собой, каким-то таинственным образам, помимо воли человека. Валентину Ивановну и Капу ещё в больнице потянуло одну к другой, и с того дня они стали неразлучны и являли собой удивительную пару. Капитолина обрела в своей хозяйке пусть строгую, но любящую мать. А её пожилая хозяйка – пусть ничего не помнящую, но любящую дочь. Они стеснялись признаваться в своих чувствах, но это им и не нужно было. Они всё и так понимали. Без слов.

– Да… У всякой пташки свои замашки… – покачав головой, медленно произнесла Валентина Ивановна. – Тебе вот память вернуть хочется, а мне – всё забыть!.. И так плохо, и эдак… Беда моя, Капа, в том, что веру я потеряла. Она, конечно, не кошелёк, в толпе случайно не выронишь, и всё же… Мой муж Петенька часто повторять любил: "Аще не уверите, не имате разумети. Так, кажется, Кирилл Ерусалимский говорил… Оттого и не разумею я ничего… Веры нет во мне… Молиться не могу. Слова-то помню, и губы их произносят, а сердце молчит. Глухое, безчувственное оно у меня стало. Потому и тьма вокруг кромешная: ни зги не видать.

Капитолина была поражена.

– Неужто вы верите, что Он есть?..

– Кто? – не сразу поняла Валентина Ивановна.

– Бог!..

– Конечно, есть… Как же без Него?..

– Ну, вы даёте!.. А на вид – умная женщина!.. – авторитет хозяйки стремительно падал в глазах домработницы.

Старуха рассмеялась:

– А ты полагаешь, только дураки в Бога верят?

– Ну-у… Не то, чтобы совсем дураки… – смутилась Капа.

– Пойми, дурёха: не одно тысячелетие миллионы людей в Него верили!.. Только на Него уповали!.. Это советская власть постановила считать Бога несуществующим. Одним лихим росчерком пера всю историю человечества напрочь перечеркнули!.. И я туда же!.. Сама себя ослепила, зарылась в нору свою, думала там спастись. Невежда несчастная!..

– А вот я слыхала, – не сдавалась Капитолина, – невежды, это которые попов слушаются и в церковь ходют. Тут один мужчина в очереди за мукой говорил… Сейчас… Как это?.. "Поповский мрак и бесие…" Так, кажется…

– Мракобесие что ли?

– Во!.. Во!.. – обрадовалась Капа. – Оно самое!..

– Эх, Капа, Капа!.. Сколько тумана у тебя в голове!.. Звон-то ты слышишь, а смысл угадать не можешь. Пойми, слово это жуткое не от попов, как ты считаешь, а от беса. Мрак бесовский, понимаешь?.. Вот мы и тычемся во все стороны, света Божьего не видим, – она помолчала немного. – Невежда не тот, кто чего-то не знает, а тот, кто знать ничего не хочет, от истины бежит. Так-то вот…

И вздохнув глубоко-глубоко, она с горечью прибавила:

– Одно мне, Капа, остаётся: на милость Божию уповать.

– Да что стрясл ось-то?.. Не скажете?..

– Не скажу… Со мной и во мне всё умрёт.

– А я вот не могу так… Мне обязательно обо всём рассказать надо… Поделиться с кем-нибудь… А не то и свихнуться можно.

– Да нет, мозги у меня пока, слава Богу, на месте, – Валентина Ивановна взяла себя в руки. – Об этом разговоре нашем никому ни слова. Поняла?..

Капитолина кивнула головой.

– Ладно, иди, – приказала хозяйка. – Заговорила я тебя. Спать пора!..

Но сон не шёл к ней, и ещё долго в хозяйской спальне горел свет.

Валентина Ивановна пыталась молиться.

И ещё один человек в эту новогоднюю ночь не мог заснуть. Собственный корреспондент молодёжной газеты «Смена» вместо того, чтобы сидеть за праздничным столом, кругами бродил под окнами отвергнувшей его Шурочки Крохиной. Семён видел, как на третьем этаже за ярко освещёнными стёклами мелькали тени, слышались звуки музыки – заезженная пластинка на стареньком патефоне играла «Рио Риту». Там искрился и стрелял в нос пузырьками шампанского Новый год, а он, замерзающий, одинокий и презираемый всеми, глубоко, невыносимо страдал. Подарок для Шурочки, купленный ещё в октябре на квартальную премию (маленькое золотое колечко с крохотным гранатиком) лежал во внутреннем кармане его выходного пиджака и, по всей видимости, был обречён навсегда остаться в бархатной коробочке, а не на беленьком пальчике его возлюбленной. Да-а!.. Катастрофа была слишком очевидной. Жизнь полетела под откос, и под обломками былого счастья начинать её строить заново?.. Вряд ли получится…

Самое ужасное заключалось в том, что его гениальный план спасения дал огромную трещину. Когда на следующий день он позвонил по телефону в дом Первого секретаря горкома и напомнил о своём вчерашнем визите, ледяной голос домработницы заявил, что "хозяйка больна и безпокоить её врачи строго-настрого запретили, в особенности, нахальным журналистам". Тогда Ступак попытался с букетиком чахлых гвоздик прорваться к ней в дом, чтобы выразить своё сочувствие, но его безцеремонно выставили за дверь, даже не дав слова сказать. Хорошо, никто из знакомых не был свидетелем эдакого позора. Букетик он отдал тут же на улице курносой веснушчатой девчонке, которая почему-то сначала не поверила свалившемуся на неё счастью, но, придя в себя, презрительно фыркнула и назвала его "приствалой" и "дураком". Однако цветочки взяла.

Друзья тоже покинули его. Валерка Дербенёв ничего не сказал. Однако, всем своим видом дал понять, что не одобряет стремительной перемены во взглядах и убеждениях такого принципиального человека, каким в недалёком прошлом был его лучший друг. Только Игоряша Дедов – губастый добродушный увалень – не осудил, но и не одобрил, лишь промямлил что-то себе под нос. Вроде того, что, мол, "обстоятельства иногда бывают сильнее человека". Одним словом, неразлучная троица распалась, и Ступак оказался на планете Земля, а следовательно, и во всей вселенной, один-одинёшенек. Такое даже представить страшно.

Громко хлопнула дверь парадного, и на улицу со смехом и несвязными выкриками высыпала подгулявшая компания молодых людей. Семён испугался – а вдруг это его Шурочка со своими друзьями – и кинулся спасаться. С трудом, почти по-пластунски, рискуя порвать единственные выходные штаны, он заполз в маленький тесный домик, что стоял на детской площадке посреди двора и, присев на корточки, затаился. К счастью, проветриться вышли не Игорь и Валерка, а пижон и стиляга Илларион с пятого этажа. Или, как он сам любил называть себя Ларик, окруженный своими прихлебателями. Этот Ларик отрастил узенькие баки на розовых щёчках, носил брюки дудочкой и длинный, почти до колен, пиджак в клетку. Короче, отвратительный тип. Стиляга!.. У него, у единственного в городе, был приёмник, наподобие маленького чемоданчика, который назывался, то таинственно и непонятно "транзистор", то загадочно и необыкновенно красиво "Спидола". По вечерам, вызывая жгучий восторг девчонок и лютую ненависть парней, Илларион щеголял по краснознаменному "Бродвею" (так на местном жаргоне называлась центральная улица Ленина) с включенным приёмником в руках. Казалось, он никогда не расставался со своей "Спидолой", а по ночам укладывал её к себе в кровать. И сейчас в его руках белел маленький чемоданчик, из которого с шипением и свистом доносилась запрещённая в нашей стране музыка с грозным названием "рок".

Хлопнула пробка шампанского, раздался бурный взрыв телячьего восторга, и стало ясно: компания расходиться не собирается. "Какая нелёгкая их принесла?!" – с раздражением думал Семён. Он понимал, если он высунет хотя бы кончик носа из своего укрытия, несмываемый позор навеки падёт на его несчастную голову и будет сопровождать вечно! Оставалось одно – терпеть.

Это было мучительно. Ноги затекли, руки в тоненьких полушерстяных перчатках замёрзли. Да вообще весь он закоченел. Повсюду вокруг Семёна, во всех городах и сёлах нашей необъятной родины, играла музыка, звучали шутки, радостный смех, горели бенгальские огни, взрывались шутихи, осыпая счастливых людей дождём разноцветного конфетти, а он сидел в детском домике на корточках и проклинал свою неудавшуюся жизнь.

Ну, за что ему такое наказание?!..

Где-то совсем рядом послышалось частое, прерывисто дыхание, а следом – громкий неудержимый собачий лай. В проёме низенькой двери, вздыбив на холке шерсть и грозно оскалив зубы, стоял карликовый пудель и безостановочно лаял.

– Пёсик, это я – Сеня, – свистящим шёпотом зашипел на пуделя Ступак. – Се-ня!.. Ты не узнаёшь меня?.. Пёсик!.. Милый!.. Ну, не лай, пожалуйста!.. Ну, я прошу тебя!..

Но кобель по-прежнему лаял, и Семён невыносимо страдал.

– Арто, ты на кого это?.. А ну, прекрати немедленно! – раздался знакомый голос.

Только этого не хватало!.. Из тысячи голосов Семён безошибочно смог бы определить, что хозяином собаки, которая обнаружила его, был не кто иной, как Виктор Тимофеевич Воробьёв – теперь пенсионер, а до недавнего прошлого директор школы, где упились и Семён, и Валерка, и сама Шурочка Крохина. А пудель Арто, разрывавшийся от лая, вероятно, его верный товарищ.

– С Новым годом, Виктор Тимофеевич! – чуть не плача, поздравил бывшего учителя несчастный журналист, не вылезая из своего укрытия.

– Сеня?!.. – удивился тот. – А что ты здесь делаешь?..

– Да так… – пытаясь придать своей интонации шикарную безпечность, попробовал отшутиться Ступак: – отдыхаю…

– Да у тебя зуб на зуб не попадает!.. Вылезай немедленно!..

– Вы не безпокойтесь, – Семён сопротивлялся из последних сил. – Мне и здесь совсем неплохо… Удобно…

– Вижу, – съязвил старик, – очень удобно. Вылезай, вылезай!.. Герой!..

Пришлось подчиниться.

Как только, разминая затёкшие ноги, Ступак выбрался наружу, Арто с радостным визгом бросился к нему на грудь, пытаясь лизнуть в лицо. Он был очень старый, любил всех людей на Земле и каждого хотел расцеловать своим собачьим языком.

– Мы с Артошей уже нагулялись, так что пошли ко мне. Чайку попьём, – предложил старый учитель.

Семён с радостью согласился. В этом безжалостном мире нашлась хотя бы одна живая душа, которая не стала осуждать, а проявила живое участие.

Маленькую однокомнатную квартиру Виктора Тимофеевича перестроили из части огромного чердака, поэтому находилась она под самой крышей. Лифта тут никогда не было, и взобраться на пятый этаж старого дома ещё дореволюционной постройки было для старика делом нешуточным.

Жил бывший директор школы один: жена его, Нина Николаевна, тоже учительница, преподававшая историю, умерла лет шесть тому назад, а детьми они так и не обзавелись. Почему?.. Бог весть… Вот и получилось, что Артошка стал для него единственным живым существом, скрашивавшим стариковское одиночество.

Виктор Тимофеевич разлил чай по стаканам, пододвинул к бывшему ученику розетку с малиновым вареньем и старинную вазочку, в которой лежало печенье "юбилейное".

– Ну, Сеня, рассказывай, что у тебя стряслось?..

– Виктор Тимофеевич!.. Подскажите, что делать?..

И Семён в очередной раз рассказал учителю всю свою историю со злосчастным фельетоном и последовавшими за сим событиями.

– Вот так я сам, своими руками, всю жизнь себе испортил, счастье своё разрушил, – закончил он горестное повествование.

– Да, Сеня, попал ты в переплёт, не завидую я тебе… – посочувствовал Ступаку старый учитель. – Что думаешь дальше делать?..

– Я и сам не знаю. По-моему, полная безнадёга!.. Нигде просвета не видать… Помогите, Виктор Тимофеевич.

– Чем я могу тебе помочь, Семён?!.. Честно скажу, теряюсь я…

– А сами вы как бы в такой ситуации поступили?

– Я?.. Сам?!..

– Да, вы!.. – не унимался Ступак. – Я вас, как бывший ученик своего бывшего учителя, спрашиваю.

Этим вопросом Семён озадачил Виктора Тимофеевича ещё больше.

– Не могу тебе сразу ответить. Ну… Прежде всего, я постарался бы вообще не попадать в такое положение…

– Ну, а если бы всё-таки попали?.. Что тогда?..

Старик почесал затылок, вздохнул.

– Всё от конкретной ситуации зависит… – он попытался уйти от прямого ответа. – Ну, и от реальных людей, естественно…

– Хорошо, – согласился Ступак. – Иначе спрошу… Как, по-вашему, компромисс в нашей жизни возможен?..

– Смотря, какой, Сенечка…

– Любой!..

– Не думаю, – учитель начал обретать почву под ногами. – Компромиссы они разными бывают… Один поможет тебе из щекотливого положения выпутаться, а другой – в угол загонит. Такой компромисс для меня неприемлем.

– Кого я в угол загнал, Виктор Тимофеевич! – чуть не взвыл Семён. – Кому я плохо сделал?!.. Вам?!.. Валерке Дербенёву?!.. Шурочке, наконец?!.. Да ведь я прежде всего о ней думал!.. О её счастье заботился!.. Да! Ради треклятой жилплощади я согласился накатать эту статейку… Пусть подлую, но ведь совершенно безвредную!.. На неё никто даже внимания не обратит!.. А если кто и заметит, никакого землетрясения не случится!..

Никому от неё ни жарко, ни холодно! Разве что подлецу этому, члену и депутату!.. – Ступак разошёлся всерьёз. – Поглядите, сколько вокруг нас гадостей совершается!.. Сколько несправедливости сколько мерзости кругом!.. И ничего – живём!..

– Но ведь ты предал, Семён, – тихо, но внятно сказал учитель.

Весь журналистский пыл моментально сдулся, как лопнувший шарик. Ступак был сбит с толку, ошеломлён.

– Кого я… предал?.. – спросил, заикаясь, растерянно.

– Товарищей своих, прежде всего. Да и меня тоже… Я ведь твои сочинения, Сенечка, с большим интересом читал, гордился – вот какой у меня ученик!.. Ну, а после, как ты говоришь, "статейки" о Новосельском, меня вряд ли потянет к творчеству твоему обращаться. Когда человек принципам, убеждениям своим изменяет, он мне неинтересен становится. И я начинаю думать, что и убеждений-то у него никогда не было. А конъюнктура, поверь, дама ненадёжная. Сегодня ты на коне, а завтра – в говне!.. Прости за резкое слово… И пойми, не один я так думаю. Не удивляйся, если завтра твои прежние почитатели отвернутся от тебя, руки не подадут. Сами-то мы далеки от совершенства, но от других требуем, чтобы те ему соответствовали. Понимаешь?.. Идеалы, конечно, понятия эфемерные, но порой больно мстят тем, кто им изменяет.

Старик замолчал. Он сидел, чуть склонив голову набок, и тихонько позвякивал ложечкой, мешал чай в стакане. Семён медленно поднялся из-за стола.

– Спасибо, Виктор Тимофеевич, за чай… А главное – за урок, что мне преподали. Я его надолго запомню, – в голосе журналиста зазвучал металл.

Бывший учитель разволновался:

– Семён, что ты?.. Напрасно так…

– Да нет, всё правильно… И про убеждения, и про идеалы… Вот только про предательство я не очень согласен… Хотя, может, и тут вы правы… Может, Фёдор Михайлович на самом деле ошибался…

– Какой Фёдор Михайлович? – удивился старик.

– Достоевский.

– А он тут при чём?..

– Помнится, когда мы с вами на факультативе "Братьев Карамазовых" разбирали, вы такую фразу обронили… Простите, за точность не ручаюсь, цитирую по памяти… "Не изменяют своим убеждениям только подлецы и негодяи…" Так, кажется?..

– Ты, Сенечка, передёргиваешь!.. Фёдор Михайлович имел в виду нечто совсем другое…

– Да нет, Виктор Тимофеевич, тут двойного смысла и в помине нет. Всё ясно!.. Прощайте и будьте здоровы!..

Он сорвал с вешалки пальто и стремглав кинулся на лестницу.

– Сеня!.. Семён!.. – крикнул ему вдогонку старик, но… Куда там!.. По щербатым ступеням дробью прозвучали убегающие шаги. Бывший учитель горестно покачал головой, – Эх!.. Запутался ты, парень…

В настежь распахнутом пальто, в кроликовой ушанке, лихо сдвинутой на затылок, журналист Семён Ступак бодро шагал по пустынным заснеженным улицам новогоднего Краснознаменска.

Теперь он знал, что ему делать!.."Ничего, вы ещё вспоминать обо мне будете! – раз за разом с нескрываемым злорадством повторял он про себя. – Вы ещё пожалеете!."

Дома, слава Богу, всё было тихо. Празднование Нового года в коммунальной квартире номер восемь благополучно завершилось. Кто напился до положения "риз" и теперь храпел так, что стены дрожали, а кто и капли в рот не взял, либо по причине слабого здоровья, либо из-за того, что скудные средства не позволяли, и теперь ворочался с боку на бок, пытаясь забыться в тревожном сне.

Не спала только мадам Ступак – мать нашего несчастного героя. Ираида Сергеевна так и не смогла привыкнуть к тому, что сын её давно вырос и теперь может возвращаться домой, когда ему заблагорассудится. Всякий раз она его терпеливо ждала не смыкая глаз.

– Ты не спишь? – по давно заведённой привычке строго спросил Семён.

– Как Новый год встретил? – вопросом на вопрос ответила мать.

– Замечательно! – опять же по обыкновению соврал сын. – А ну, спать немедленно! – но это замечание относилось уже не к матери, а к собакам, которые обрадовались приходу хозяина и скакали вокруг него на задних лапах, поскуливая от трудно выразимой привязанности и любви. – Я кому сказал?!..

Псины, одна за другой, торопливо лизнули хозяйскую руку и послушно разбрелись по своим углам.

Он подошёл к матери, поцеловал в лоб.

– Как себя чувствуешь?..

– Нормально… У меня Тамара целый вечер просидела. Мы с ней поболтали немного и даже наливочки выпили…

– Наливочки?!.. – Семён для порядка строго нахмурил брови. – Смотри у меня!..

– Нет, нет, ты не думай!.. Мы чуть-чуть только… – она стала оправдываться. – По случаю Нового года…

Он присел на краешек материнской кровати.

– Мам, к тому, что я тебе сейчас скажу, прошу отнесись крайне серьёзно.

– А что такое? – опять Сеня что-то невероятное придумал, заволновалась она.

– Я жениться хочу.

– Ну, слава Богу! – у неё отлегло на сердце. – Поздравляю!.. И Шурочку от меня поздравь.

– Шурочка здесь совсем ни при чём, мама!.. Я на Тамарке женюсь.

Услышав такое, мать его чуть дара речи не лишилась. Да, в этой квартире они прожили с Тамарой и её родителями почти тридцать лет! Да, все соседи знали: Тамара давно и безнадёжно влюблена в Семёна!.. Но ведь у него, и это тоже известно каждому, есть Шурочка!.. И они собирались пожениться в самое ближайшее время!..

Такого поворота в судьбе любимого сына Ираида Сергеевна никак не ожидала.

– Сенечка, ты пугаешь меня… Что у вас произошло?!..

– У нас… Ничего не произошло. А вот со мной… Со мной, да, случилось!.. Прости, но Шурочку я разлюбил и понял, наконец, мне нужна именно такая жена, как Тамара.

– Я не верю… Нет… – в растерянности бормотала мать. – Тут что-то не так…

– Сама ведь говорила, что она замечательная и очень любит меня… – разозлился Семён. – Говорила?!..

– Но так стремительно!.. Так внезапно!.. Ты, как хочешь, а я ничего… Ну, то есть совершенно ничего не понимаю!.. – мать едва сдерживалась, чтобы не заплакать.

– А тут и понимать нечего. Завтра я сделаю Тамарке предложение, послезавтра подадим заявление в ЗАГС, а через месяц… Ты не знаешь, кажется, они месяц дают на испытательный срок?.. Так вот через месяц мы с ней распишемся, и… финита!.. Всё у нас будет, как полагается. Всё!.. Решено и подписано!.. Ты что, не рада?..

– Я?!.. Рада, Сенечка… Я очень рада!.. – она больше не могла сдерживаться и… разрыдалась.

Семён прижался щекой к её плечу.

– Ну вот!.. Ма!.. Разве так радуются? – краешком пододеяльника стал вытирать бегущие по материнским щекам слёзы. – Вот увидишь… Всё у нас будет хорошо… Лучше всех!.. И мы тебе ещё внука подарим… Алёшку!.. Понянчишься с ним всласть!..

В эту минуту он забыл: это не с Тамарой, а с Шурочкой они решили назвать будущего сына Алёшкой. Сейчас для него это было неважно!.. Сейчас он упивался новыми, незнакомыми ему до сей поры ощущениями…

Месть!.. Какое сладостное, упоительное чувство!..

Он им отомстит!.. Во что бы то ни стало отомстит!.. Всем!.. Без исключения!.. И Шурочке Крохиной в первую очередь!..

Утром первого января Пётр Петрович Троицкий заглянул в спальню к матери.

– Ну, болящая, как ты тут у меня?..

Валентина Ивановна приподняла голову с подушки и подставила щёку для утреннего поцелуя.

– Сегодня гораздо лучше, Петруша, – и, увидев недоверчивый взгляд сына, поспешно прибавила. – Честное слово, лучше!..

– Послезавтра на вечере в "Нефтехимике" ты должна быть, как огурчик!..

– Огурчика Петенька из меня уже ни под каким видом не получится, – горько съязвила мать. – Скис огурчик, протух!.. На помойку пора!..

– Какие упаднические, гнилые настроения!.. – возмутился сын. – Прекрати немедленно!.. – голос звучал бодро, но искренности в нём было маловато. – Как у Тургенева про воробышка, не помнишь?.. "Мы ещё повоюем!.."

– Ты-то ещё повоюешь, а я отвоевалась!.. – резко сказала она. Как отрезала. – Одно маленькое дельце завершить осталось и… На покой. Хватит с меня…

– Что за "дельце"?.. Секрет?..

– Скорее даже сюрприз… Скоро сам убедишься.

– Надеюсь, сюрприз приятный?

– А это заранее предугадать нельзя. Неизвестно, как всё повернётся.

– Что-то ты темнишь, мать!..

– Какое там!.. Слушай, Петруша, который день забываю с тобой поговорить… – Валентина Ивановна начала издалека. – Тут ко мне один молодой человечек за помощью приходил…

– Уж не Семён ли Ступак?

– Да, кажется, его так зовут…

– Ну, проныра! – в голосе Петра Троицкого зазвучали нотки восхищения. – Даже к больной матери пробрался!.. Ну, подлец!.. Настоящий журналюга!..

– Значит, ты в курсе, и тебе объяснять ничего не надо. Отпусти ты его с миром, не заставляй покаянную статью писать… А то у него, несчастного, любовь, семейное счастье рушится.

– Ничего у него не рушится, мать. Скорее даже наоборот… Он у меня в кабинете сидит и строчит так, что бумага под его пером дымится!.. Обещал через полчаса закончить. Если хочешь, я тебе покажу, что он там накропает.

– Как он у тебя в кабинете оказался? – удивилась Валентина Ивановна.

– Ты же знаешь, по утрам я бегаю в парке, так он меня там на аллее прихватил и не отпускал, пока я его домой не привёл. Настырный, нахал!..

Ступак, действительно, пошёл ва-банк.

Конечно, он не был уверен, что первый секретарь горкома не изменит своим правилам в первый день нового года и побежит привычным маршрутом, но решил во что бы то ни стало именно сегодня добиться приёма у высокого начальства. В доме, на улице – какая разница?!.. На его счастье, товарищ Троицкий не стал менять раз навсегда заведённого порядка. Ровно в половине восьмого он вышел из дому, перешёл через дорогу и лёгкой трусцой засеменил в полном одиночестве по заснеженной дорожке городского парка. Тут-то и настиг его неугомонный журналист.

– С Новым годом, Пётр Петрович! – радостно приветствовал он партийного босса. От неожиданности Троицкий даже остановился. – Ничего, ничего, – успокоил его Ступак, – вы не отвлекайтесь, бегите, а я с вами!.. Мне тоже очень полезно жиры свои растрясти… Не возражаете?..

Деваться было некуда, и они побежали вдвоём.

– Я тут план статейки набросал, хочу посоветоваться, – бодро начал Семён. – Мне кажется, не надо упоминать о неприятном инциденте, что с Андреем Николаевичем случился. Не стоит лишний раз подчёркивать… В случае с товарищем Новосельским лучше переключить внимание общественности с печального события в медвытрезвителе на какой-нибудь положительный факт из его биографии. И такой факт мне удалось откопать, – с непривычки Семён очень скоро начал задыхаться. Он волновался, к тому же разговаривать на бегу оказалось совсем не просто.

– И что же это за факт? – поинтересовался Троицкий, спокойной трусцой бегущий за здоровьем.

– Помните, полтора года назад загорелся дом престарелых в Маканино. Так Андрей Николаевич из огня трёх старух на руках вынес. У него там тётка родная проживала, и он как раз приехал её проведать, а тут пожар… Короче, героическим его поступок, может, и нельзя назвать, но как-никак проявил он себя с самой хорошей стороны.

Пётр Петрович рассмеялся:

– Там и пожара-то настоящего не было. Мне докладывали, больше дыму, чем огня. И спасать никого не понадобилось, из одной палаты стариков на всякий случай перенесли в соседнюю…

– Правильно, – согласился Ступак. – Вот Новосельский и переносил. А был пожар большой или маленький, кто об этом помнит?!.. Главное, сам факт!..

– А ты откуда про пожар узнал?.. Неужто сорока на хвосте принесла?..

– Из собственных уст пострадавшей старухи.

– Так у тебя, значит, и свидетели есть?..

– А то как же!.. Без свидетелей сам факт пожара яйца выеденного не стоит.

– И кто же эта пострадавшая?..

– Подруга моей соседки по коммуналке – Антонина Михайловна Зверева. Кавалер медали "За трудовую доблесть", ударница коммунистического труда.

– Ну, и ловок ты, Семён!.. Ох, ловок!..

– Не столь ловок, Пётр Петрович, сколь сообразителен.

– А вдруг эта Антонина Михайловна от свидетельства своего откажется или такое засвидетельствует, что нам с тобой не от пожара, а со стыда сгореть придётся?..

– Не придётся, – авторитетно заявил Ступак. – Антонина Михайловна с месяц уже, как померла. Но, благодаря ей, молва о героическом поступке товарища Новосельского жива и будет жить вечно!..

С пробежки по парку они вернулись вдвоём. Троицкий пошёл навестить мать, а Ступак за начальственным столом принялся сочинять сказание о героических подвигах Героя и Депутата. К десяти часам сага о пожаре в приюте для престарелых была готова. Получился в меру трогательный, но достаточно мужественный рассказ. Но оснавное достоинство его заключалось в том, что главным действующим лицом был отнюдь не Андрей Николаевич, а скромная труженица Антонина Михайловна Зверева, всю свою жизнь отдавшая беззаветному труду на камвольном комбинате и служившая примером для молодого поколения. Пожар и героический поступок Новосельского были всего лишь эпизодом в её нелёгкой трудовой биографии. И должна была эта статья пройти в газете под рубрикой "Эстафета поколений".

– Молодец, Семён! – Троицкий не ожидал от этого бойкого, но такого невзрачного молодого человека подобной журналистской прыти. – Да у тебя, мой милый – талант!..

– Меня в институте тоже хвалили, – скромно потупившись, сознался польщённый Ступак.

Пётр Петрович тут же позвонил Мяздрикову и прямо по телефону прочитал тому опус Семёна. Борис Ильич остался доволен.

– А что?.. Недурно… Очень даже недурно!.. А главное, неожиданно!.. – загудел тот в трубку своим баритоном. – Кахетинский, небось, ждёт не дождётся, что мы начнём что-то жалкое в своё оправдание лепетать, а мы ему эдакий финик под самый его отвислый нос: "Не угодно ли принять?!.." Молодец Ступак!.. Самого Кахетинского умыл!..

– Борис Ильич, а ты про наше обещание помнишь? – спросил Троицкий.

– Какое обещание?..

– Насчёт жилплощади. Надо бы парня наградить. Видишь, не зря старался.

– Передай: завтра ордер ему оформим. Я своих слов на ветер не бросаю.

Домой Семён летел, как на крыльях!..

– Мама!.. – закричал он ещё с порога. – Я завтра ордер на комнату получаю!..

Но мать ничего ему не ответила. Голова её как-то странно опрокинулась назад и сползла с подушки, правая рука безвольно повисла в воздухе, под глазами легли чёрные тени.

Семён кинулся к телефону.

На этот раз "Скорая" приехала довольно быстро, всего через полчаса, но помочь уже ничем не смогла. Ираида Сергеевна скончалась.

 

7

Война обошла Краснознаменск стороной. Его ни разу не бомбили: линия фронта находилась слишком далеко, к тому же важных стратегических объектов здесь тоже не было, и городу удалось полностью сохранить свой облик начала века. Новостроек тут было раз два и обчёлся, и располагались они, главным образом, по окраинам. Поэтому, когда ранним утром второго января тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года Павел Троицкий сошёл с поезда на железнодорожной станции Краснознаменска, город предстал перед ним таким, каким он оставил его почти сорок лет тому назад. И краснокирпичное здание вокзала, выстроенное в последний год прошлого века, и даже чугунные фонари на перроне, и никогда не работавший фонтан на привокзальной площади сохранили свою нетронутую первозданность и красоту. Павел Петрович вспомнил, как летними вечерами по перрону в ожидании московского поезда прогуливалась нарядная толпа боголюбовских обывателей. Развлечений в городе было мало, и вокзальный променад являл собой одно из самых привлекательных. Господа побогаче сидели за ресторанными столиками, из мельхиоровых вазочек поедали невкусное клубничное мороженое, запивая его оранжадом местного производства. А господа победнее просто ходили по перрону туда-сюда или картинно восседали на вокзальных скамейках. Женщины демонстрировали новые шляпки, а мужчины тоненькие усы, подстриженные по последней моде, и щегольские бакенбарды. По выходным тут же, на перроне, духовой оркестр брандмейстерской части играл вальс «Амурские волны» и «Прощание славянки». Несмотря на титанические усилия капельмейстера Ивана Денисовича Амбарова, оркестранты не могли осилить больше ни одного произведения. Приходилось довольствоваться тем немногим, что было им по силам. Однако скудность репертуара восполнялась азартом и горячностью исполнения.

Не спеша, Павел Петрович двинулся по улице в сторону центра. Казалось, время в Краснознаменске остановилось, и Троицкому даже почудилось, что вот-вот из-за угла вылетит единственный в городе лихач и, обдав его на повороте дождём снежных брызг из-под санных полозьев, с криком: "Поберегись!.." понесётся вдоль улицы, заставляя зевак в страхе шарахаться в сторону и прижиматься к стенам домов.

Единственная в городе гостиница помещалась в том же здании и практически в том же виде, что и до революции. Однако за время жестоких бурь и катаклизмов двадцатого века успела поменять название и именовалась теперь не "Алексеевской", а – "Советской". Как и во всех гостиницах нашей необъятной родины от Калининграда до Камчатки, в окошке администратора стояла грозная табличка "Свободных мест нет". Каким образом тихий патриархальный Краснознаменск наводнили толпы приезжих, было непонятно, но факт оставался фактом. Измученная женщина-администратор с измятым спросонья лицом даже не взглянула на удостоверение Троицкого, а лишь безпомощно развела руками – мол, "чего нет, того нет, и помочь тебе, дорогой товарищ, я ничем не могу".

– Странно… Очень странно!.. – пробормотал обезкураженный приезжий.

– Чего странного?.. Чего?!.. Нету местов!.. Ну, нету!.. Чего непонятно-то?!..

– Представьте себе, понять довольно трудно, – Павел Петрович решил не сдаваться на милость невыспавшейся администраторше. – У вас в городе всесоюзное совещание?.. А, может быть, международный симпозиум?..

– Чего, чего?!.. – опешила помятая женщина. – Какой такой сипозиум?

– Я не знаю какой, но судя по тому, что у вас нет ни одного свободного места, вы ожидаете невероятный наплыв гостей.

– Никакого наплыва никто не ожидает, но местов нету!..

– А куда же все они подевались? – Троицкий решил стоять до конца.

– Куда?.. Куда?!.. На кудыкину гору!.. Ты вообще здесь не хулигань!.. Я милицию позову!.. А ещё вроде как бы… интеллигент!.. – в её устах это прозвучало, как оскорбление.

– Очень хорошо! – обрадовался "интеллигент". – Зовите милицию, и мы с ней во всём разберёмся… Ну, что же вы?!.. Зовите!.. Свистите!.. А я вам помогу.

– И позову, – грозно сдвинув реденькие бровки, сурово промямлила администраторша, однако решимость её заметно поубавилась, но на всякий случай она недовольно прибавила. – Думаешь, забоялась?..

– Пока я не получу номер, я отсюда никуда не уйду, – предупредил Павел Петрович спокойно, но очень решительно. – А если вы сию же секунду не позовёте милицию, сам буду вынужден обратиться в органы внутренних дел. Имейте это в виду.

– Ходют тут всякие!.. – злобно прошипела администраторша. – Ну, ладно… Давай свою "корочку".

Павел Петрович протянул в окошко удостоверение.

– Троицкий?!.. Павел Петрович?!.. – казалось, глаза несчастной женщины вылезут из орбит. – Ты… Вы то есть… Вы что же это?!.. Выходит, братом нашему Петру Петровичу приходишься?!..

– Выходит, так.

– Так что же ты… вы мне сразу… не сказали?! – набросилась женщина на своего гостя. – И не стыдно?!.. Только измучил всю!..

Свободное место, конечно, тут же нашлось. И не просто место, а отдельный номер с умывальником в углу и потёртым ковром на щербатом паркетном полу. Ангелина Сидоровна, а именно так звали администраторшу, рассказала Троицкому в подробностях, где живёт секретарь горкома, предложила горячий чай с земляничным вареньем, сообщила, что муж от неё ушёл ещё два года назад, что чествование юбиляра будет проходить в "Нефтехимике", а зять начал пить и алиментов совсем не платит… И, вообще, через полчаса была уже его лучшей подругой.

Оставшись в номере один, Павел Петрович долго просидел в кресле у окна, глядя на пустынный гостиничный двор, почти по самые окна занесённый снегом. Теперь, когда до конечной точки его путешествия длиной в девятнадцать лет оставалось совсем немного, всего лишь несколько сот метров, тупая робость сковала его.

И тому были две весьма веские причины. Прежде всего, он страшился встречи с матерью. Когда сорок лет назад пятнадцатилетним подростком, не отдающим себе отчета в том, что творит, Паша Троицкий убегал из дому, он не ведал, что обретает не свободу, а взваливает на свои неокрепшие ещё плечи тяжкий груз страшной вины, который все эти сорок лет будет таскать за собой по пятам. И по фронтам Гражданской войны, и по длинным коридорам Генерального штаба, и по тюрьмам и лагерям. А больная, измученная совесть станет точить его изнутри, не отпуская от себя ни на шаг. Несмышлёный мальчишка вряд ли предполагал тогда, что наступит момент и за совершённое придётся ответить сполна. И перед Богом, и перед родными, и, прежде всего, перед самим собой.

И вот этот момент наступил!..

Положим, перед Богом он оправдался исковерканной судьбой своей и невыносимым страданием жизни "за колючкой". В своих собственных глазах он никогда опрвдаться не сможет, как ни старайся. А перед матерью?..

Боже!.. Как страшно представить, что… Ну, хорошо, пусть не сегодня, но завтра-то!.. Завтра, хочешь – не хочешь, придётся взглянуть ей прямо в глаза и выдавить из себя это труднопроизносимое слово: "Прости!.."

Нет, не сказать трудно, а приговор услышать.

Он готов и ниц пасть, и ноги её в исступлени целовать, но что она ответит ему?!.. Простила ли?!.. Сможет простить?!.. А если нет, и в ответ: "Проклинаю!.." Что тогда?!.. Ведь и в праведном гневе своём она будет безусловно права.

Вот чего он боялся прежде всего.

А кроме того… Встреча с родными была для Троицкого последним шансом узнать что-нибудь о судьбе Зиночки. И не шанс даже, а так… крохотный шансик. Но всё же!.. Ведь если и они находятся в полном неведении, что сталось с его женой и сыном, все его мучения, что пришлось перетерпеть, и яйца выеденного не стоят. Всё зря… Всё напрасно!.. И одно останется бывшему генералу – тоскливое ожидание конца.

Невыносимо!..

Ну, что стоит ему прямо сейчас встать, надеть пальто, нахлобучить на лысеющую голову ненавистную шляпу, выйти из гостиницы, пройти по бывшей Александровской улице, свернуть на теперешнюю Первую Коммунистическую и шагов через триста очутиться возле дома напротив городского парка, где живёт его семья!.. Мать, родной брат… Может быть невестка, племянники… Сколько передумал он долгими безсонными ночами, лёжа на нарах в лагерном бараке!.. Сколько перечувствовал!.. И не раз, и не два в его воспалённом воображении рисовалась эта сцена!.. Но Павел Петрович гнал от себя мысль о том, что встреча с родными возможна, настолько она казалась дикой, неосуществимой!.. И это слегка успокаивало: хотелось верить, не придётся на склоне лет испытать жгучий стыд.

Но сейчас… Сейчас… Нет!.. Сейчас он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой!.. И сердце мучительно сжималось от невыразимой испепеляющей все мысли и чувства тоски!.. И в душе не было ни восторга, ни даже сколько-нибудь ощутимой радости от предстоящей встречи с матерью… Братом…

Павел Петрович сидел в кресле, тупо уставившись на серую картинку занимавшегося утра за гостиничным окном. Ему хотелось оттянуть подальше предстоящую встречу, хотелось, как пытался он обмануть самого себя, получше к ней подготовиться.

"Да что же это такое, в конце концов!.. – разозлился он на самого себя. – Что я?.. Кисейная барышня или нормальный мужик?!." Он с такой силой шарахнул кулаком по подлокотнику кресла, что даже рука заныла. Решительно встал, натянул на себя пальто, нахлобучил шапку и вышел на улицу!.. "Пойду, по улицам похожу, – решил он про себя. – Может, удастся в порядок себя привести. Заодно по знакомым местам пройдусь, молодость вспомню…"

Уже совсем рассвело, и день обещал быть солнечным, радостным. Лёгкий морозец слегка пощипывал щёки, и прогулка при такой погоде, казалось, может доставить ему только удовольствие. Но по-прежнему, на душе у Павла Петровича было скребли кошки, и умиления от предстоящей встречи с юностью, навеки канувшей в лету, он не испытывал. Возвращаться в родные места после столь долгого отсутствия занятие отнюдь не весёлое. В этом он убедился сразу, как только за ним захлопнулась гостиничная дверь. Знакомые приметы прошлого вызывали в душе одни только грустные воспоминания, и… Прямо, наваждение какое-то! – тревожное ожидание приближающейся беды не покидало его.

Центральный купол храма Рождества Пресвятой Богородицы, что когда-то стоял на высоком берегу речки Гнил уши, был виден издалека. Умели наши предки для Божьей Обители места выбирать!.. Да, не венчал его ныне золочёный крест, и не серебрились на ярком январском солнце луковицы куполов, но до сей поры величественно и горделиво проплывал он над убогими домишками, что столпились у подножья его в Замостье и врассыпную сбегали к реке. Эти жалкие лачуги, пережившие не одно поколение боголюбовских, а затем и краснознаменских обывателей, немало повидали на своём веку и многое могли бы рассказать не только о пьяной, загульной жизни своих обитателей со скандалами и мордобоем, но и о героическом прошлом великой Российской державы!.. Но с полуразрушенной колокольни давно уже скинули наземь отзвеневшие колокола, вырвали у них пудовые языки, и страшная немота уже не одно десятилетие, как сковала всю землю окрест. Поначалу шептались ещё, горевали, сетовали, надеялись, чаяли, всё ждали – к лучшему жизнь повернётся… А потом отчаялись, горемычные, и ждать перемен перестали. Про себя горе-злосчастье мыкали… Втихомолку.

Троицкий спустился к реке и остановился на мосту. Гнилуша жалобно журчала внизу, а из широкой ржавой трубы, что торчала из-за покосившегося забора на взгорышке у храма, выливался в грязный ручей, бывший когда-то достаточно полноводной рекой, мутный поток. Белый пар стелился надо льдом, причудливо окрашенным в разные цвета радуги, от нежно-зелёного до тёмно-фиолетового. Теперь в Божьем храме в самом деле варили овощи: там размещался консервный завод, и все нечистоты, что скапливались от его никому не нужной деятельности, выливались из этой трубы. Какая страшная перемена случилась с рекой, которая только теперь стала оправдывать своё название.

Павел Петрович вспомнил, как мальчишками они прыгали с этого моста прямо в реку, и, с фырканьем вынырнув из прозрачной глубины, ложились на спину и в бездумной неге отдавались течению, которое уносило их вниз за излучину на песчаный остров. Там, лёжа на горячем золотистом песке, подставляли свои мокрые тела солнечным лучам, покрываясь бронзовым звонким загаром, который не сходил до самой весны.

Когда-то по берегам Гнил уши лежали вытащенные из воды на зимнее время и опрокинутые днищами вверх разнокалиберные лодки, потому как водилась тут и плотва, и караси, бывало, подлещики и даже лещи попадались. По вечерам загорались по берегам костры, и в закопченных котлах варилась духовитая тройная уха с золотистыми островками рыбьего жира на бурлящей поверхности.

Теперь же ничего подобного не было и в помине. Даже воспоминаний о прежнем благолепии, и тех почти не осталось. Грязь, смрад, запустение!.. Здорово поработал советский человек на пути ко всеобщему счастью!.. Память о себе на века оставил!..

– Товарищ… – раздался рядом с ним хриплый задушенный голос. – Дай закурить.

Павел Петрович обернулся.

Низенький человечек с раздувшимся животом в дырявом плаще и лихо сдвинутой на затылок фетровой шляпе, давно утратившей первоначальный цвет, стоял перед ним и смотрел не мигая. Огромные, как две плошки, прозрачные голубые глаза светились неестественно ярким светом на давно не мытом лице.

– Не курю. – коротко ответил Троицкий и внутренне содрогнулся: что-то неудержимо притягивало его к этому оборванцу, но в эту минуту он совсем не был расположен к общению, тем более с таким экзотическим типом.

– Прощения просим, – ласково прохрипел человечек, и эти слова, а главное, с какой интонацией они были сказаны, заставили Павла Петровича обернуться вновь. Ему показалось, что с этим нищим он уже когда-то встречался, разговаривал… Но где?.. Когда?..

– Забыл? – словно, угадав его мысли, спросил тот. – А я тебя, Павлик, сразу признал, – и укоризненно покачал головой. – А меня-то, небось, узнать совсем нельзя?.. Ведь нельзя?.. Скажи…

Что-то в облике этого человечка было Троицкому до боли знакомо.

– Са-шень-ка?.. – неуверенно, по складам проговорил он.

Нищий залился счастливым смехом.

– Признал!.. Признал!.. – радостно затараторил он и захлопал в ладоши. – А я загадал: узнает или нет?.. Вот ведь как хорошо!.. Значит, я тоже не шибко изменился!.. Ой, как славно!..

Да, это был он – Сашенька-дурачок. Так его дразнили не только мальчишки. Никто и никогда не называл другим именем, ни Сашка, ни Санька, – только Сашенька. Мать его Нинка-кривая – самая дешёвая проститутка в городе – обслуживала в основном "золотарей" и все городские кочегарки. Сына родила она на куче угля в перерыве между сеансами своей профессиональной деятельности. Понять, как выжил этот несчастный ребёнок, не мог никто. Видно, Господу было угодно. А в пятилетием возрасте мальчонка вообще остался круглым сиротой. Кто-то из мамкиных клиентов, вполне вероятно, что это мог быть даже его родной отец, за украденный полтинник в пьяном угаре так саданул Нинку-воровку по темечку, что та, не приходя в сознание, на месте дух испустила. Мужику дали четыре года каторги, а Сашенька волей этого несчастного случая оказался отныне окончательно и безповоротно предоставлен самому себе. Деревянная сараюшка, что принадлежала его матери, перешла к нему, как к законному наследнику, и он в столь юном возрасте обосновался там с кучей бездомных собак и кошек уже на правах хозяина. Сашенька любил этих безсловесных тварей трогательно и беззаветно. Они отвечали пацану тем же, случалось, и еду ему в зубах приносили.

Среди боголюбовских кумушек мальчонка также пользовался особым благоволением. Его привечали за незлобивый нрав, за какую-то удивительную ласковость. С розовощёкого восторженного лица не сходила трогательная улыбка, а прозрачно-голубые глаза светили таким небесным светом, что даже суровые сердца закоренелых старых дев и соломенных вдов таяли, как карамель на солнце.

Сейчас уже, наверное, никто и не вспомнит, кто первым привёл мальчишку в Храм (а, может быть, он случайно там оказался), но так случилось, что однажды он попал на службу, и это событие перевернуло всю его жизнь. Шёл ему тогда седьмой год. Когда литургия закончилась и после причастия прихожане потянулись целовать крест, Сашенька пристроился в самом конце очереди. Подойдя к отцу Петру последним, он поднял на него глаза-плошки и, улыбаясь своей небесной улыбкой, сказал тихонько:

– Давай, дедушка, вместе жить. Мне тут, у тебя, очень понравилось. И тепло, и красиво шибко… И ещё понял я, а меня трудно обмануть, ты хороший человек. Добрый… Мне такой надобен, потому я тебя и выбрал. А за это могу у тебя печку топить, лучины колоть… Я умею одежонку камушками стирать… Ещё чай кипятить… Так что ты особенно не волнуйся, за мной, как за каменной стеной, будешь.

Отец Пётр от такой мальчишеской заботы растрогался и хотел было его к себе в дом вести, но парнишка заупрямился. Сколько ни упрашивали, наотрез отказался покинуть храм.

– Никуда отсюда не пойду!.. Лучшего места, чем тут, нигде не найдёшь…

Вот была незадача!

С большим трудом отец Пётр уговорил Сашеньку не в самом храме ночь провести, а рядом в сторожке, где хранился разный инвентарь – мётлы, лопаты и прочее.

– А почему Боженька у себя в дому жить не позволяет? – недоумевал парнишка.

– Пойми, чудак-человек, – объяснял батюшка, – храм Божий для молитвы поставлен. Не гоже в нём картошку варить, согласись.

Довод с картошкой убедил Сашеньку гораздо быстрее, чем умные, серьёзные разговоры о Божественном и вере.

– Так и быть, я согласный, – заявил он батюшке. – Только ты не выгоняй меня… Ладно?..

На том и порешили: жить парнишка будет в сторожке. Поставили в чуланчик топчан, лопаты с мётлами в угол сложили, короче, обустроили его новое местожительство не хуже мамкиной хибарки. Единственное, чего батюшка не позволил ему, – всю живность с собой забрать. Пришлось смириться и жить на два дома: регулярно бегал он в сараюшку проведать своих приятелей.

Потихоньку стали парнишку к церковной жизни приучать. Поначалу пустяками нагружали: воду в купель для крестин набрать, полы вымыть, двор подмести. Потом стали доверять во время крестного хода икону нести, в лампадки маслице подливать, нагар со свечей снимать, а как подрос он маленько, и в алтарь допускать стали.

Как же он всему радовался – светился весь!..

Но более всего Сашенька любил забираться на колокольню. Во время праздничных звонов счастливее его человека во всей вселенной не было!.. Он и в ладоши хлопал, и смеялся заливисто, звонко, и скакал на одной ножке. Глядя на него, душа утешалась.

Таким и запомнил Сашеньку Паша Троицкий. С тех пор сорок лет прошло, и теперь стоял перед ним оборванный нищий. Куда прежняя благость девалась? Одни глаза небесно-голубые на лице остались. По ним-то он Сашеньку и признал.

– Как живёшь, Сашенька? – спросил бывший попович отцовского приёмыша.

– Лучше всех! – радостно прохрипел тот. – Вот только с глоткой что-то случилось: петь совсем не могу. Слышь, хриплю как?..

– А ты разве поёшь? – удивился Троицкий.

– А то как же!.. У меня в те поры, как ты от нас уехал, голос ещё не прорезался. Это потом уже меня и на свадьбы, и на поминки стали наперегонки звать… На клиросе тоже петь доводилось… Славно!.. А нынче… Два года, как опухоль в глотке засела… Душит, подлая, и петь не даёт… Скверность…

– Да… Нехорошо, – согласился Павел Петрович. Не знал он, о чём говорить с Сашенькой.

– А ты бы, Павлик, папироску мне купил, – жалобно попросил нищий. – Знаешь, как курить хочется!..

– Так тебе вредно, наверное, раз опухоль, – робко возразил Троицкий.

– Эх, Павлик!.. Об чём горевать?!.. Мне бы в могилку поскорей… Устал я…

По дороге в магазин Сашенька рассказал, что живёт он вообще-то неплохо – в молочной цистерне, которая вот уже лет шесть, если не больше, валяется под откосом возле хлебозавода. Как случилась тогда авария и сошёл паровоз с рельсов, а с ним заодно и цистерна, так с тех самых пор никто убрать её не удосужился… Нет, паровоз-то сразу убрали, а вот у бочки железной хозяина так и не нашлось. Даже на металлолом она не сгодилась.

– А мне и благо, – смеётся нищий, – крыша над головой имеется… Тепло, и дождик не мочит… Славно…

Действительно, куда лучше-то?!..

Полупив желанные сигареты, Сашенька пришёл в неописуемый восторг. Вместо одной пачки, Павел Петрович купил ему целую упаковку его любимых "Ароматных".

– Павлик!.. Дорогой ты мой!.. Это же на сколько мне хватит?!.. Даже представить страшно!.. Ну, спасибо!.. Ну, удружил!.. Век не забуду!..

И полез целоваться.

– Да чего там?.. – смутился Троицкий. Он начинал чувствовать себя неловко: покупатели в магазине и даже прохожие на улице с нескрываемым любопытством разглядывали странную парочку: оборванец в дырявой фетровой шляпе и респектабельный гражданин в драповом пальто и фетровой шляпе!.. Что может быть у них общего?!..

– Павлик, а ты заходи ко мне в гости! – предложил Сашенька. – Поболтаем… Старое вспомним… Батюшку твоего помянем… Царство ему Небесное… Ты ведь не знаешь, как этот жидёнок Генкин его живым в землю закопал, а я всё видел… Всё!.. На моих глазах казнь злодейская совершилась. Даже вспомнить страшно.

– Ладно. Время будет, зайду…

– Кстати, на днях ко мне в цистерну Тараска заглядывал.

– Какой Тараска? – удивился Павел Петрович.

– А тот самый, что в экзекуции над твоим батюшкой самое непосредственное участие принял.

– И что же?

– А ничего. Увидал, что взять с меня нечего, и был таков… Видать, из мест заключения сбежал… Так зайдёшь?

– Будет время, зайду, – пообещал Троицкий.

– Меня не застанешь, записку оставь.

И они разошлись в разные стороны.

Как важно вовремя родиться, так и умереть в нашей стране тоже надо вовремя. Ни в коем случае не следует этого делать в субботу или в воскресенье, а особенно – накануне общегосударственных праздников: Нового года, Первомая и седьмого ноября. Истинность этого утверждения испытал на себе Ступак: его несчастная мать умерла в самый неподходящий день. Ни первого, ни второго января госучреждения не работали, следовательно, никто не мог выдать Семёну свидетельства о смерти матери, а без этой бумаги не то чтобы похоронить, но даже заказать гроб было невозможно. К тому же по странному стечению обстоятельств «Бюро ритуальных услуг» было закрыто до четвёртого числа. К положенным всем гражданам двум выходным дням дирекция присовокупила неведомо откуда взявшийся «отгул», и получилось так, что умершие граждане Краснознаменска обязаны были ждать, пока похоронная служба города нагуляется вволю. Единственное, чего смог добиться Ступак, это, чтобы мать всё-таки забрали в морг.

Когда тело Ираиды Сергеевны увезли, Семён остался один в пустой комнате, ставшей сразу просторней, больше. Притихшие собаки прекрасно понимали, что случилось, и сидели рядком около ещё не убранной кровати хозяйки, покинувшей их навсегда, тихо поскуливая. В полном отупении сидел Ступак за столом, уставившись безсмысленным взглядом на голубые и жёлтые квадратики, аккуратно расставленные по зелёному полю клеёнки, на которой стояла оставшаяся после завтрака посуда, и не понимал, почему ничего не испытывает?.. Ни ощущения утраты, ни горя, ни даже сожаления – ничего, что должен чувствовать любящий сын, потерявший мать.

Какая-то чудовищная дыра образовалась в его внезапно отупевшей душе.

В комнату заглянула Тамара.

– Может, тебе чайку согреть? – предложила она.

– Спасибо, не надо… Ничего мне не надо… Спасибо…

Тамара постояла в дверях, помялась.

– Так неожиданно всё… Так вдруг… Мы ведь с ней ещё утром сегодня разговаривали… Я к ней зашла с Новым годом поздравить…

– Да?.. – в принципе, Семёну было всё равно, говорила Тамара с матерью или нет, но из вежливости он спросил: – И о чём же?..

– О тебе, Сенечка… О тебе… Очень Ираида Сергеевна за тебя волновалась. Предчувствовала, бедная, что скоро ты без неё… один останешься… Очень переживала, что ты с Шурочкой повздорил… Просила, чтобы я не бросала тебя.

И только тут Семён вспомнил, что ещё несколько часов назад собирался сделать Тамаре предложение и жениться на ней. Он в ужасе посмотрел на неё. Некрасивая, с жиденькими волосиками на маленькой голове и чёрными пуговками страдальческих глаз, глядящими из-под век, почти лишённых ресниц, она выглядела жалко и не вызывала в душе Ступака даже мало-мальского сострадания. Как он мог даже на мгновение представить, что эта некрасивая девушка будет его женой?!..

– А больше мама… ничего тебе не говорила?.. – спросил тревожно, ожидая самого худшего.

Тамара искренне удивилась вопросу:

– Да нет, вроде бы… Ничего особенного…

"Ну, слава Богу!.." – облегчённо вздохнул Семён и вновь тупо уставился на клеёнку с голубыми цветочками по жёлтому полю.

Тамара постояла немного, словно хотела ещё что-то сказать, но передумала и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Прибежал Игоряша Дедов. Следом – Валерка.

– Старик, что сделать надо?.. Чем помочь?..

Виссарион с Ниной зачем-то притащили целую сумку с едой.

– Сеня!.. Не отчаивайся… Мы с тобой…

Последней робко переступила порог опустевшего жилья Ступака Шурочка Крохина. Она подошла к Семёну, осторожно дотронулась до его плеча и, глядя прямо в глаза, еле слышно проговорила:

– Я твою маму очень-очень любила… Мне очень-очень жалко её… Честное слово…

И заплакала. Горько, навзрыд, не стесняясь своих слез и не пытаясь сдержаться. Семён тоже не выдержал и "пустил слезу". Приятели понимающе переглянулись и сочли за благоретироваться по-английски, не прощаясь.

Ни Шурочка, ни Семён не заметили их ухода. Они сели на диван и, взявшись за руки, просидели не двигаясь, пока в комнате не стало совсем темно. Оба молчали, и обоим было и горько, и хорошо.

Павел Петрович вернулся в гостиницу.

Прогулка по городу не помогла: мысли были всё в том же раздрызге, и унять душевного волнения он так и не смог. Это начинало раздражать.

– А у нас тут с вами один общий знакомец нашёлся, – радостно встретила его Ангелина Сидоровна. – Я ему сказала, чтобы поближе к вечеру пришёл… Чтобы, значит, наверняка застать… Часикам, эдак, к пяти.

– Кто такой? – удивился Троицкий. Не думал он, что в Краснознаменске кто-то ещё помнит его.

– А это для вас сюрприз будет: Кирюша просил не говорить.

Троицкий рассмеялся:

– Вот вы и открыли мне имя своего "знакомца": Киприан Никодимыч Родионов!.. Угадал?..

– Откуда знаете? – Ангелина Сидоровна была потрясена.

– Его отец Никодим Родионов был церковным старостой в храме, где мой батюшка настоятелем состоял. Кирюша на три года моложе меня, но я его отлично помню.

– Ну, надо же! – всплеснула руками администраторша. – Недаром говорится: все мы в одной ступе толчёмся и друг о дружку плечами трёмся!..

– Что верно, то верно – тесен мир. А вы с ним как познакомились? – полюбопытствовал Павел Петрович.

– Очень даже просто: он мне свояком приходится! – Ангелина была донельзя горда и страшно довольна, что такой значительный человек, как родной брат "ихнего" секретаря горкома, знает такую незначительную фигуру, как "ейный" свояк.

На самом деле, были они практически незнакомы. Разница в три года, совершенно незаметная в солидном возрасте, бывает непреодолимой пропастью между несмышлёными пацанами. Конечно же, Троицкий знал, о ком идёт речь, но дружбу между собой они никогда не водили, и желание Киприана увидеться с ним Павел Петрович посчитал странной прихотью, но вслух об этом, конечно же, не сказал.

Киприан появился в гостинице задолго до указанного ему срока, где-то в половине пятого. За это время Троицкий успел побриться в парикмахерской напротив, пообедать в гостиничном ресторане и даже соснуть часа полтора. В поезде он всегда спал плохо, а тут перед встречей с родными вообще глаз не сомкнул.

– Здравствуй, Павел! – церемонно, с поклоном, поздоровался Родионов, переступая порог номера Троицкого. – Дай Бог тебе здоровья!.. – По привычке поискал глазами икону и, не найдя её, коротко, вроде как бы втихомолку, перекрестился. – Мне Ангелина сказала, признал ты знакомство со мной. А я, честно говоря, опасался, забыл ты меня, потому и попросил, не объявлять, кто я такой, чтобы, значит, не обременять тебя слишком. Прости, коли что не так.

Столкнись Троицкий с ним в толпе на улице, ни за что не признал бы в этом высоком костлявом старике вертлявого, озорного мальчишку, что вечно путался под ногами у прихожан и священнослужителей в церкви. Как время меняет человека! По обе стороны худого строгого лица спадали на плечи длинные седые волосы, путаясь с такой же белой шелковистой бородой. А из-под кустистых бровей смотрели на него чистые малахитовые глаза.

Троицкий внутренне ахнул: с Киприана икону можно было писать.

– Здравствуй, Кирюша! – Павел Петрович не смог скрыть своего восхищённого удивления.

– Сильно поменялся я?..

– Очень.

– Значит, хорошо получилось, что Ангелина упредила моё появление?..

– По-моему, да.

Киприан рассмеялся.

– Вишь, как оно выходит, человек одно про себя решает, а Господь с ним иначе распоряжается. И так-то правильней, Ему виднее.

– Садись, Кирюша… Чай будешь?.. Я у дежурной могу попросить.

– И просить не надо, – успокоил его Родионов. – Я распорядился, не боись. Думаю, Ангелина уже за дверью с самоваром в руках стоит.

И в самом деле, раздался осторожный стук в дверь, и свояченица Киприана внесла в номер Троицкого поднос с посудой, вазочку с вареньем и, конечно же, дымящийся самовар.

Потом они сидели за столом, из гранёных стаканов в мельхиоровых подстаканниках пили липовый чай с крыжовенным вареньем и разговаривали, не торопясь, нимало друг друга не смущаясь, как очень хорошие знакомые, которые, по воле не зависящих от них обстоятельств, давненько не виделись. Киприан рассказал Павлу, что повезло ему в этой жизни несказанно. После того, как позакрывали в Боголюбове все храмы, не оставил его своим попечением отец Филофей, молодой священник из Давидовой пустыни, что в десяти верстах от Боголюбова находилась. Он регулярно приезжал в город, часами беседовал с отцом Петром, знал весь причет храма Рождества Пресвятой Богородицы и многих прихожан. Особо отличал Никодима Родионова за его кроткий нрав, за непоказную набожность и, когда тот умер, искренне горевал. Время тогда было суровое, голодное, а у вдовы бывшего церковного старосты шесть настежь раскрытых ртов, и все есть хотят. Вот и решил батюшка хоть как-то помочь несчастной вдове, жизнь ей облегчить. Собрался он паломником на Афон и предложил взять с собой её старшего сына. Летом двадцать третьего года ещё без особых помех можно было из России уехать. Вдова с радостью согласилась. Так начались для Киприана его многолетние скитания.

По дороге на Афон отец Филофей умер от тифа в константинопольском лазарете, и нежданно-негаданно шестнадцатилетний мальчишка очутился за границей совершенно один – без денег, с какими-то сомнительными документами, не зная ни одного иностранного языка. Чтобы не умереть с голода, Кирюша и милостыню просил, и самую грязную работу почитал за счастье получить. Бывало, за миску жидкой похлёбки целый день таскал в порту неподъёмные кули с мукой и рисом. Тяжко парню на чужбине пришлось, порой хуже лютой каторги жизнь ему мнилась.

– И, знаешь, в конце концов, не выдержал я, – признался Киприан, – с голодухи на базаре лепёшку украл… Но даже укусить её мне не удалось: с поличным поймали, буквально за руку схватили. В полицию, слава Богу, не сдали, но побили сильно. И вот лежу я на базарной помойке, подо мной куча какого-то грязного тряпья, на чёрном небе звёзды, как спелые яблоки висят… Благодать!.. А я с жизнью прощаюсь. Но вновь Господь не оставил меня своим участием., Какими путями неведомо, но привёл Он на помойку, где я кровью харкал и с матушкой родимой навеки прощался, отца Серафима.

При упоминании этого имени Павел Петрович вздрогнул, как от удара.

– Погоди!.. – остановил он Киприана. – Не тот ли это священник, который…?

– Тот, – подтвердил Родионов. – Тот самый. Он тебе очень хорошо знаком… Ведь ты с ним не один год в лагере просидел…

– Но как ты узнал?!.. – изумился Троицкий.

– А я перед самым Новым годом от него письмо получил, – и Киприан протянул Павлу Петровичу серый конверт.

– Быть того не может!.. Он "без права переписки" сидел!.. – но письмо из рук Кирюши выхватил и стал торопливо читать.

– А ты что же, полагаешь себя лучше прочих? – усмехнулся Родионов. – Не гоже так. Тебя реабилитировали, а и другим тоже вольного воздуха хлебнуть хочется… Видать, время настало, до остальных очередь дошла, – он переждал немного, пока Троицкий закончит чтение письма, и только потом спросил: – Что скажешь?.. Интересное письмецо, не так ли?..

Павел Петрович вложил сложенный пополам листок бумаги в конверт и, возвращая его Киприану, проговорил медленно:

– Неисповедимы пути Господни!..

– Воистину так!.. – согласился Родионов. – Думаю, со дня на день батюшка дома, в Дальних Ключах, объявится.

– Но, прости, я тебя перебил… Продолжай, пожалуйста, – попросил Троицкий. – Дальше-то, дальше что?..

И Киприан продолжил свой рассказ.

Случайно нет ли, но отче Серафим мимо той самой помойки проходил, где избитый парень валялся. Вдруг слышит, где-то, совсем рядом, человек стонет и по-русски матушку свою зовёт. Вот и поспешил на помощь.

– Батюшки мои!.. Да кто же так тебя отделал безжалостно?!.. – воскликнул, едва увидел лежащего на куче тряпья парня. И в самом деле, вид у парнишки был прескверный: правый глаз совершенно заплыл, под левым красовался здоровенный фингал, губы разбиты в кровь, дышал он часто и мелко, жадно хватая разбитым ртом гнилостный воздух.

– Не уходи… родной!.. – залепетал несчастный – Не бросай ты меня!.. Помираю совсем!.. Спаси!.. – мёртвой хваткой вцепился в милосердную руку батюшки и захрипел, еле двигая разбитыми в кровь губами. – Помираю совсем!.. Уж лучше кто пристрелил меня, всё легче было бы!..

– Ну, ну… Не отчаивайся так, – отец Серафим присел перед ним на корточки. – До смерти тебе ещё далеко: раз Господь меня к тебе направил, стало быть, не суждено тебе на помойке помереть, поживёшь ещё маленько… Тебя как зовут?..

– Киприаном, – еле выговорил своё имя пацан. – Дома ещё Кирюшей звали…

– Ну, а меня, Кирюша, – отцом Серафимом кличут. Будем знакомы… – и слегка потрепал его по голове. – Кости-то целы?.. Ходить можешь?.. – спросил просто, как о чём-то обыденном.

– Не знаю… Не пробовал ещё…

– А ну, обопрись на меня… Вот так… – цепляясь за рукав священнической рясы, Кирюша с трудом поднялся на ноги. – Вот и хорошо… Вот и ладно… Ноги целы, значит, не всё ещё для тебя потеряно, парень.

Придирчиво оглядел Киприана, горестно покачав головой.

– Да-а!.. В таком виде нам с тобой на люди показываться не следует: в один миг полиция в участок потащит. Давай думать, раб Божий, как тебе человеческий облик вернуть?

И отец Серафим отправился на поиски. Примерно через полчаса из кучи выброшенного тряпья он вытащил вполне приличную кофту на пуговицах и замусоленный, но всё же сохранивший свои первозданные очертания берет. Кофта оказалась женской, но поздним вечером в темноте вряд ли кто-нибудь смог бы эту деталь заметить, а берет, надетый по пижонской моде чуть набок, скрывал заплывший глаз. Словом, Кирюша обрёл вполне сносный вид.

Оглядев парня, отец Серафим остался доволен полученным результатом.

– Теперь хоть на бал к английской королеве! – возгласил он. – Но упреждаю, идти нам с тобой на другой конец города, так что наберись, друже, терпения!.. – и бодро зашагал туда, где радостно горели уличные фонари и гудела разноголосыми клаксонами шумная, многолюдная улица. Несчастный парень торопливо заковылял за своим спасителем.

По дороге, стараясь ничего не упустить, перескакивая с пятого на десятое, Киприан рассказал отцу Серафиму обо всех своих злоключениях. Тот только сочувственно кивал головой. Часа через полтора, где на извозчике, а когда и пешком, но, в конце концов, добрались они на окраину Константинополя, к подъезду многоквартирного дома из серого, грубо отёсанного камня.

– Нам сюда, – сказал батюшка и указал на тяжёлую дверь с массивными бронзовыми ручками в виде каких-то фантастических змеев. – Извини, дорогой, но лифта в доме нет. То есть он есть, но уже много лет не работает, а потому наберись мужества, Потолки в доме высокие, а нам с тобой на шестой этаж карабкаться предстоит. Осилишь?..

– Как-нибудь… С Божьей помощью!..

На шестом этаже дверь им открыла невысокая худенькая женщина с бледным строгим лицом и измученными серыми глазами. Одета она была, как монашка: чёрная кофта с высоким, под горлышко, воротничком и такая же чёрная до полу юбка. Из-под чёрного платка выбивалась прядь абсолютно белых волос, хотя на вид ей можно было дать не больше сорока лет.

– Вот, сестра Поликсена, я вам нового постояльца привёл, – отец Серафим церемонно представил ей Родионова. – Познакомьтесь, раб Божий Киприан. Побили его сильно, может, и повредили что внутри, но об этом судить не нам, а нашему доктору. Завтра утром Христиан Поликарпович лучше нас с вами во всём разберётся. А пока первым делом требуется помыть молодого человека и накормить как следует. Говорит, два дня толком ничего не ел. Оттого, полагаю, и на воровство решился.

Ни слова не говоря, женщина кивнула, дала знак парню, чтобы тот следовал за ней, и повела его по коридору в глубь квартиры. В ванной комнате она жестами велела Родионову раздеться, и, не обращая ни малейшего внимания на его энергичные протесты, сама вымыла его мягкой губкой, сладко пахнущей туалетным мылом.

И вот теперь, помытый, одетый во всё чистое, Киприан сидел за длинным обеденным столом, покрытым белой накрахмаленной скатертью и, испытывая необыкновенное блаженство, уплетал за обе щеки. Впервые после смерти отца Филофея он ел нормальную человеческую пищу. И ел досыта. Сестра Поликсена всё так же безмолвно обслуживала его, и это казалось всё более и более странным. Дождавшись, когда она в очередной раз вышла из столовой, парень шёпотом спросил у отца Серафима, сидевшего на другом конце стола и не спеша пьющего чай вприкуску:

– Она, что, глухонемая?

Батюшка покачал головой.

– Не думаю… Точно сказать тебе не могу, но то ли она сама себе зарок дала молчать, то ли её немота – результат сильнейшего нервного потрясения. В девятнадцатом году в Тарусе на её глазах большевики мать и трёх сыновей её заживо сожгли.

– Как так… заживо?!..

– Очень просто, загнали всех четверых в избу и подожгли с четырёх сторон…

– А за что же их так-то?

Отец Серафим невесело усмехнулся:

– А разве сейчас в России нужно чью-то вину доказывать? Никто никого не спрашивает, виноват или нет. Захотелось комиссару кровь пустить, об чём разговор?.. Комиссарская воля – это тебе и прокурор, и защитник. Род Поликсены, конечно, не очень знатный: ни князей, ни графов среди Мельгуновых не было, но жили они добропорядочно, никого не обижали, а напротив того, помогали, чем могли, За сирых, убогих всегда заступались. Муж её – военный, полковник, герой Брусиловского прорыва. Там же ранение получил и после госпиталя вышел в отставку. Боялись, не выживет, но Бог милостив: сохранил ему жизнь, и отправился Константин Сергеевич Ильинский к себе в деревню век доживать. Именьишко было у него под Тарусой. Небогатое именьишко, но много ли человеку надо?.. Было бы здоровье, а всё остальное приложится. Школу полковник у себя в доме открыл и стал вместе с женой учительствовать – деревенских детишек грамоте учить… А тут революция!.. Потом Гражданская война!.. Всё вверх дном перевернулось!.. Нагрянул к ним в деревню как-то революционный отряд – зерно у крестьян отбирать. Кажется, большевики это беззаконие "продразвёрсткой" обозвали, а Константин Сергеевич возьми и заступись за своих односельчан: мол, им самим есть нечего, еле-еле концы с концами сводят, а вы у них последнее отбираете. Комиссару это очень не понравилось. Вытащил он из кобуры свой парабеллум… И тут тёща Ильинского, ей в те поры за восемьдесят было, не стерпела, набросилась на убийцу с кулаками, за ней детишки на руках комиссара повисли… Но куда там?!.. С голыми руками против револьвера?!.. Отшвырнул тот мальчишек и тут же на месте расстрелял заступника. А уж после того велел своим приспешникам казнь над старухой и белогвардейским отребьем, как сам выразился, произвести.

– А как же она сама-то уцелела?.. Почему комиссар и её не убил?.. – спросил Киприан.

– Крестьяне удержали: не пустили, не позволили ей себя обнаружить. Рот зажали и руки за спиной скрутили… С тех самых пор сестра Поликсена и онемела. Мне всё это в подробностях один монах рассказал. Ему о ту пору как раз случилось кого-то из родных в Ильинском навещать, вот и стал он невольным свидетелем этой страшной расправы.

Кирюша был потрясён.

– Как похоже-то всё!.. Ведь у нас в Боголюбове то же самое… Аккурат во время похорон батюшки моего, только-только гроб его в могилку опустили, явилась ко Храму наша местная комсомолия, чтобы, значит, церковные ценности в пользу государства забрать, а отец Пётр на порог их даже не пустил. Так они его живым в яму на гроб к батюшке моему кинули и обоих землёй засыпали. А главное, после уже, никому крест на могилке поставить не дали… Ни мамане моей, ни матушке Валентине… Ровнёхонько земельку сровняли…

Оба надолго замолчали, и в номере гостиницы "Советская" воцарилась строгая тишина. Первым нарушил её Киприан:

– А ведь отцы наши, Павел, так по сию пору там вдвоём и лежат. В полной безвестности…

Троицкий вздохнул и обратился к своему собеседнику с неожиданным предложением.

– Надо бы нам с тобой навестить их.

В ответ Родионов странно хмыкнул.

– Что ты?.. – удивился Павел Петрович.

– Во-первых, церковное кладбище всё под асфальт закатали, так что найти точное место отцовой могилы нам с тобой будет трудненько, а, во-вторых, чтобы попасть туда, нужен пропуск: в храме нынче консервный завод помещается, и без пропуска на его территорию никого не пускают. А как же?!.. Стратегический объект!.. А вдруг ты вражеский шпион и намерен важную государственную тайну за океан передать – рецепт засолки краснознаменских огурцов.

Троицкий рассмеялся.

– Напрасно смеёшься, – одёрнул его Родионов. – Наши огурчики на всю область знамениты. Пальчики оближешь!.. – он даже причмокнул от удовольствия.

– Жаль, не удастся нам с тобой родительскую могилу навестить, – огорчился Павел Петрович.

– Почему это? – хитро подмигнул ему Киприан. – Я с тем к тебе и пришёл. Удалось мне на самого директора стратегического объекта выйти, и в ближайшие три дня он нас к себе с визитом ожидает. Я ему наплёл, что ты специально из Москвы приехал, ищешь поставщиков консервной продукции. Ты уж смотри, не подведи меня.

– Постараюсь, – усмехнулся Троицкий. – Завтра навряд ли смогу: как-никак у брата юбилей. А вот послезавтра с удовольствием составлю тебе компанию.

– Давай сразу на десять утра сговоримся, – предложил Родионов.

Павел Петрович согласился, потом не удержался и спросил:

– Ну, а после Константиполя, где скитался?.. Как жил?..

– После?.. С того самого дня, как побили меня на базаре, я к отцу Серафиму намертво прилепился, и от него уже ни на шаг. Я в Константинополе ещё долго жил – года полтора, если не два. Весь шестой этаже того дома, где меня сестра Поликсена обогрела и накормила, принадлежал церковной общине Святого Пантелеймона. В том доме на каждом этаже по две квартиры помещалось. Так вот, одна квартира, куда меня батюшка привёл, была жилая, а в квартире напротив устроили домовую церковь. Офицеры, бежавшие из Крыма и застрявшие в Константинополе, лучшего места для храма не нашли. Вот и обосновались там, а отец Серафим был их духовником. Ну, а я при нём. Всё делал, что батюшке потребно было. А летом двадцать пятого года Господь направил мои стопы в Европу. Владыка Вениамин, знавший отца Серафима ещё в те поры, когда тот учился в духовной семинарии, получил в Париже кафедру в Богословском институте и призвал его к себе… Но спаситель мой в Париж не поехал, у него одно желание было – домой вернуться. Написал он владыке длинное письмо, поблагодарил за приглашение и рекомендовал ему меня. Потом посадил в Восточный экспресс и отправил в Париж. Я поначалу сокрушался сильно, до слёз жалко было с батюшкой расставаться, но Серафимушка осадил меня: "Ты даже представить себе не можешь, к кому я тебя отправляю!.. Потом ещё благодарить меня станешь!.." И вправду, владыка меня с первого взгляда покорил!.. Замечательная личность, доложу я тебе!.. Сын крепостного крестьянина, а дослужился до архирейского чина! В двадцатом году генерал Врангель его даже "епископом армии и флота всей Белой армии" назначил. Принял он меня ласково и буквально с первого дня стал готовить к священству. Представляешь?!.. И. казалось – всё!.. Мытарства мои закончились?.. Ан нет!.. Не знаю, может быть, ты слышал: в тридцатом году в зарубежной православной церкви раскол произошёл. Меньшая часть духовенства, и владыка Вениамин в их числе, сохранила верность Московской патриархии, а большая обвинила их чуть ли не в сговоре с Антихристом, и перешла под юрисдикцию Константинополя. И остался наш благодетель без должности, без средств к существованию и даже без крыши над головой. Трудненько нам тогда пришлось!..

И Киприан рассказал Павлу Троицкому, как они бедствовали! Владыка решил организовать в Париже Патриаршье подворье с храмом во имя Трёх Святителей – Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста. Но где?!.. С колоссальным трудом отыскали пустой подвал, из обыкновенных досок сбили иконостас, а в нём – копеечные бумажные иконки. Даже на то, чтобы кирпичные стены оштукатурить, денег не было. Но зато был молитвенный дух и святость, и сплочённость прихожан!.. Настоящая вера была!.. И вознаградил их Господь!..

История, признаться, фантастическая!

Узнал владыка, что у одного парижского антиквара хранится икона Иверской Божьей Матери. По преданию, вывезли её из России аж в тысяча восемьсот двенадцатом году. Кинулся Вениамин к антиквару, а тот его сразу ценой огорошил – сто тысяч франков! Откуда у бедствующего священника такие деньги?.. Упал владыка антиквару в ноги. К совести его взывал, умолял скостить цену. Тот покобенился немного, но мольбам Вениамина внял. В конце концов, сошлись на пятнадцати тысячах. Но и таких денег в приходе не было, а тут ещё антиквар поставил условие, чтобы деньги были собраны в трёхдневный срок, иначе уйдёт икона с молотка. Совсем, было, отчаялся владыка, но в ту же ночь явилась ему Богородица и спросила сурово: "Где вера твоя?!" Поутру после литургии воззвал Вениамин к прихожанам. Никогда, ни до, ни после, не была его речь такой вдохновенной!.. И ведь подействовало! Понесли прихожане в храм последние свои сбережения, кое-кто даже средств, отложенных на оплату квартиры, не пожалел, хотя многим рисковал – очутиться в Париже на улице за неуплату в те поры означало верную гибель. И чудо произошло: собрали-таки пятнадцать тысяч!.. С тех пор и по сей день "Иверская" в Трёхсвятительском храме находится. И что самое знаменательное: никто из прихожан, что последнее на выкуп иконы отдал, не пострадал. Не оставил их Господь попечительством своим.

Как вторая мировая война началась, владыка Вениамин уехал в Америку, а Киприан в Париже остался. При немцах продолжал свою пастырскую службу нести. Оккупанты его не трогали, полагая, что эмигранты из России, все, как один, против Сталина. Может, и не испытывал Родионов особой любви к советскому режиму, но родину предавать не собирался и тайком помогал французскому Сопротивлению. Много раз на волосок от гибели был, но уберёг его Господь, и генерала де Голля встречал он на Елисейских полях живым и невредимым. В Россию возвращаться не собирался, хотя временами тоска по дому охватывала нестерпимая.

Но вот в сорок седьмом году получил он от владыки весточку. Тот сообщал в письме, что собирается домой возвращаться, и звал с собой. Недолго Киприан раздумывал, тут же откликнулся на зов владыки и уже к октябрьским праздникам оказался в Москве. Только напрасно он радость от встречи с родиной предвкушал: прямо с Белорусского вокзала повезли его, сердечного, на Лубянку, вкатили пять лет, и отмотал доверчивый Родионов "за колючкой" весь срок как миленький. Даже владыка Вениамин не помог.

– Про лагерь я тебе ничего рассказывать не стану: ты не хуже моего тамошние порядки знаешь. Ну, а после лагеря страшно домой потянуло, не утерпеть. Правда, ехал-то я в Боголюбово, а приехал в Краснознаменск. Каков парадокс!.. Одно все эти перемены оправдывает: моя дорога домой на тридцать лет растянулась!.. – завершил Киприан свой рассказ. Но, помолчав немного, прибавил: – Я здесь на пепелище оказался: из всех братьев и сестёр одна Маруся в живых осталась… А ведь было нас шестеро!..

– Что делать? – посочувствовал Павел. – Видно, так уж Господь распорядился.

– Что верно, то верно, – кивнул головой Киприан. – Ну, а тебя, слыхал я, родня похоронить успела?.. Правда ли?..

– Ничего мудрёного, Кирюша. Меня на воле без малого двадцать лет не было. Тут не только похоронить, тут навеки забыть можно.

– Ладно, пошлёпал я, – стал прощаться Родионов. – Спасибо за чай… А насчёт того, что отец Серафим про тебя в письме написал, ты подумай… Крепко подумай.

Когда за Киприаном закрылась дверь, Павел Петрович, не раздеваясь, лёг поверх покрывала на горбатый пружинный матрас и стал думать. "Крепко", как советовал ему недавний гость, так "крепко", что даже не заметил, как заснул.

 

8

А в доме первого секретаря горкома партии до поздней ночи горел свет. Пётр Петрович у себя в кабинете готовился к завтрашнему выступлению на торжественном собрании: наносил последний лоск на давно уже написанное и десятки раз правленое-переправленное ответное слово юбиляра. Зинаида решила украсить своё парадное платье, которое она собиралась надеть на завтрашнее торжество: пришивала к воротничку и на манжеты старинное кружево. Всё должно быть скромно, но элегантно. Ей хотелось утереть нос краснознаменским модницам и показать, что такое изысканный, утончённый вкус. Матюша, укрывшись одеялом с головой, при свете карманного фонарика перечитывал в третий… или даже в четвёртый раз подаренный ему «Круглый год». Какой там был рассказ про Ильича! Жаль, никто из домашних так и не захотел послушать его. Капитолина, лежа на своей узкой железной кровати под тонким одеялом из верблюжьей шерсти, мечтала о том, как завтра Костик обязательно пригласит её на танец… Ну, хотя бы на один!.. И тогда целых десять минут она будет млеть и таять в его объятьях. Валентина Ивановна выпила двойную дозу снотворного, но сон не шёл к ней. В очередной раз она в яростном ожесточении мысленно спорила со своим старшим сыном, пыталась найти самые убийственные доводы в защиту свою. И лишь на втором этаже бывшего каретного сарая, превращённого ныне в гараж, где в досоветские времена жили кучера и конюхи, а теперь обретался Савва, было темно. Личный шофёр, охранник и верный слуга всего семейства Троицких, спал крепко. Без снов. Совесть его была абсолютно спокойна и чиста. Временами казалось, ничто не в состоянии её потревожить.

Судьба этого человека была незаурядна. Родился Савва в глухой уральской деревушке Ворониха, стоявшей посреди былинного леса, на берегу колдовского озера, в семье староверов. Детей у его родителей – Кустодиана и Варсонофии – было двенадцать: ровнёхонько по числу апостолов. Задумали так родители, или каким-то чудесным образом с Господом сговорились, но факт остаётся фактом: у Саввы было пять братьев и шесть сестёр, а среди мальчиков он был последним, то есть самым младшим. И пришлось ему с самого раннего детства на собственной шкуре отведать, каково это жить среди староверов. И многодневные посты, и долгое стояние на службах в маленькой часовенке, что притаилась в глухом лесу, у горы Медной, неподалеку от его родной деревни, и неукоснительное требование родителей исполнять все молитвенные правила, и купанье в ледяной проруби на Крещенье, и строгие запреты на, казалось бы, самые невинные детские забавы. Словом, всё то, что отличает суровую жизнь староверов от бытия остальных смертных.

Когда случился октябрьский переворот, маленькому Савватию было всего шесть лет, и в его родной деревне это всемирно-историческое событие осталось совершенно незамеченным. Где-то там в российских столицах бушевали страсти, лилась человеческая кровь, и ненависть, выплёскиваясь на улицы, постепенно охватывала сердца всё большего и большего числа людей. А здесь, в заповедном лесу, повседневные заботы о хлебе насущном и домашнем покое занимали всё время сельчан от утра до вечера, и, казалось, ничто не может нарушить их покоя. Но тишь да гладь продолжалась в Воронихе недолго. И года не прошло, как и в этот таёжный угол пришла большая беда.

Ясным июльским утром отправился маленький Савватий на озеро рыбу ловить. Клевало в этот день хорошо, и к полудню на ореховой ветке, продетой через жабры первого пойманного им подлещика, висели уже три карася, голавль и штук десять рыбьей мелочи: плотвичка да окуньки.

"Знатную ушицу маманя сварганит!" – с гордостью подумал паренёк и стал домой собираться, как вдруг подул северный ветер и принёс на озеро кислый, удушливый запах гари. Больше всего на свете крестьянин боится пожара. Страх этот сидит у него в крови и передаётся по наследству от одного поколения к другому. Сердчишко у Саввы заколотилось тревожно. Подхватив свой богатый улов и самодельные удочки, бросился он напрямки через самую чащу к дому. А там!.. Печные трубы безобразно торчали посреди догорающих головешек, и едкий дым стелился по самой земле. Ни одной живой души не было посреди этого жуткого пепелища. То ли сгорели все в безпощадном огне заживо, то ли неведомый враг захватил всех в полон и, спалив Ворониху дотла, угнал сельчан неведомо куда, подальше от родимого дома. Но само собой вышло так, что остался семилетний Савватий на этом свете один-одинёшенек.

Что ему было делать?.. Куда деваться?.. Даже погоревать как следует пацанчик не сумел. Изжарил он свой улов на тлеющих углях родной избы и отправился по единственной тропинке, которую знал в тайге, на ближайшую заимку, что находилась в полутора верстах от Воронихи. Не раз и не два Савва сопровождал туда отца. На заимке стояла ветхая сторожка, срубленная прадедами не менее столетия назад, но укрыться от непогоды в ней по-прежнему было можно. К тому же в избушке, справа от входа, находился огромный ларь с запасами соли, сахара, спичек, чая, а также крупы – гречки и пшена. Слава Богу, заготовили на всякий случай всё это богатство запасливые взрослые, и теперь мог парнишка кормиться их стараниями долгое время.

И поселился Савва в этой избушке.

Две зимы и одно лето жил он в полном одиночестве на заимке, словно легендарный Робинзон Крузо. Хотя, впрочем, какой там Крузо?!.. Разве можно сравнить взрослого путешественника с малолетним сиротой?.. А ведь Савва не только выжил, но и обустроился в избушке наилучшим образом: подправил печурку, которая, хотя и дымила, но всё же грела; переделал из взрослого полушубка себе одежонку на зиму; заготовил впрок грибов и ягод, а в самом начале осени нашёл в лесу сбежавшую от пожара корову и привёл её на заимку. Сена на чердаке в избушке было немного, но кое-как перебились они с бурёнкой первую зиму, хотя голодала она жестоко, и к весне торчали из её боков одни только рёбра, а ноги то и дело от слабости в разные стороны разъезжались. Зато уж следующую зиму встретил Савва во всеоружии: с мая сено для своей кормилицы стал заготавливать. И рыбкой он тоже, нет-нет, а баловался – не зря удочки с собой прихватил. Словом, жил Савва в тайге, как "кум королю"!..

Но по второй весне счастливая таёжная жизнь его закончилась.

Набрели на его убежище охотники. И не какие-то там простые, из крестьян, а начальственного вида – в кожаных куртках и с красными звёздами на таких же кожаных фуражках. Уже много позже Савватий узнал, что назывались они красивым, но непонятным словом "чекисты". Подивились охотники тому, что такой несмышлёныш посреди тайги один живёт, но, уходя из заимки, прихватили пацана с собой и вместе с коровой привезли в Боголюбово.

То-то было его удивление!..

Дальше родной деревни Савватий никогда прежде не бывал и сейчас, очутившись в городе, поразился, во-первых, тому, что избы, оказывается, не только рублеными, но и каменными бывают!.. И не в один этаж, а в несколько. А во-вторых, по улицам между этих каменных громад сами собой бегали диковинные машины и красиво гудели на разные лады. Среди его новых знакомых был худой, долговязый мужчина лет тридцати пяти по имени Эльмар Карлович Апсе. Он много курил, часто и натужно кашлял, говорил с заметным акцентом и жил совершенно один: ни жены, ни детей у него не было. Вот он-то и взял Савву к себе на постой.

Первым делом накупил дядя Эльмар книжек, карандашей, тетрадей и определил своего приёмыша в школу. Савва оказался сообразительным мальчишкой и уже через два месяца свободно читал и, высунув от старания наружу язык, старательно выводил в тетрадке: "Мы не рабы. Рабы не мы". Потомок российских староверов и бывший латышский стрелок жили дружно, душа в душу, и, когда пришла пора определяться, кем быть Савве по жизни, никаких сомнений не возникало – чекистом, как и его приёмный отец. В тридцать пятом Эльмар Апсе умер от чахотки в краснознаменной больнице, завещав Савве потёртую кожаную куртку и свой знаменитый парабеллум.

Тридцать шестой и два последующих года принесли с собой много новых хлопот, но и возможностей для быстрого продвижения по служебной лестнице стало значительно больше. Глупо было бы этим обстоятельством не воспользоваться, и, когда в самом конце тридцать восьмого года из Москвы пришёл запрос о боголюбовском прошлом Павла Троицкого, Савва с большим рвение взялся за это дело. Тут-то судьба и свела его впервые с Петром Петровичем.

Ничего особенного от первой встречи с младшим Троицким Савва не ждал. Обычно родственники арестованных ведут себя на допросах, мягко говоря, сдержанно. Пугаются любого вопроса, замыкаются в себе, и вытащить что-нибудь из них бывает мучительно трудно. Но с Петром Петровичем всё случилось с точностью до наоборот. Он охотно пошёл навстречу дознавателю и рассказал даже больше, чем тот рассчитывал. Короче, после двух допросов расстались они практически друзьями. Больше того, Савватий по своей собственной воле выяснил судьбу его невестки и помог Петру Петровичу вызволить её из северной ссылки и перевезти вместе с племянником в Краснознаменск. Как покажут дальнейшие события, младший Троицкий в долгу перед ним не остался.

После войны, которую Савва прослужил на передовой в "Смерше", за что был удостоен двух орденов "Красного знамени" и большого количества медалей, он остался в центральном аппарате МТБ на Лубянке и дослужился до чина капитана. В пятьдесят третьем, после ареста Берия, попал под карающий меч нового времени и в сорок два года был уволен в запас без выходного пособия и без каких бы то ни было перспектив найти престижную работу. В России несчастных либо жалеют до изнеможения, либо гнобят до озверения. Особенно бывшее начальство. Вот тут-то и пригодилось отставному капитану короткое знакомство с Петром Троицким. В пятьдесят четвёртом тот стал сначала вторым, а затем и первым секретарём горкома партии и взял опального капитана КГБ на работу в качестве своего личного шофёра и негласного телохранителя. С той поры преданнее человека, чем Савва, у партийного начальника всего Краснознаменска не было и быть не могло. Савва служил ему не за страх, а за совесть. Поселившись в бывшем каретном сарае, что стоял во дворе секретарского дома, он ревниво оберегал покой своего благодетеля и всей его семьи, не жалея ни времени, ни сил. И, если бы он только знал, что ожидает всех обитателей этого дома на следующий день, наверняка бы, тоже маялся от безсонницы!..

Но, слава Богу, никому не дано заглянуть в будущее, и живут люди лишь только настоящим мгновением, ведомые сиюминутными движениями души. Случается, захочет человек судьбу свою предугадать, ан нет!.. Чаще всего промашка выходит – ошибается он в своих ожиданиях и сокрушенно повторяет, успокаивая совесть свою: "Неисповедимы пути Господни!.."

Воистину так!..

Павел Петрович проснулся внезапно, словно кто толкнул его в бок, и несколько минут лежал неподвижно, мучительно соображая, где он и который теперь час. Сквозь тюлевые занавески в гостиничный номер пробивался свет уличного фонаря, и на щербатый паркет легли аккуратные белые квадраты. Только что Троицкому приснился мучительно тревожный сон: он куда-то безнадёжно опаздывал, спешил изо всех сил, хотя понимал, что уже не успеет. А это означало одно – если он опоздает, случится беда. Но с кем?.. И какая?!.. Этого он не знал. Какой-то лохматый человек гнался за ним на велосипеде и, казалось, вот-вот догонит… Потом под его ногами ломались и падали в глубокую теснину тоненькие дощечки висячего моста… Красивая незнакомая женщина с длинными, ярко накрашенными ногтями пыталась его поцеловать… Цепляясь в своём разворошенном сознании за эти ускользающие обрывки сна, он пытался восстановить цельную картину и… не мог!..

Отбросив прочь эти безплодные попытки, зажёг лампу на прикроватной тумбочке и взглянул на часы: без двадцати четыре. До утра оставалось, как минимум, три часа. Значит, опять придётся ворочаться с боку на бок, маяться от невыносимо-тягучей безсонницы.

Нет, только не это!..

Павел Петрович встал с кровати и только тут заметил, что спал в одежде, не раздеваясь. Лишь только пиджак аккуратно висел на спинке стула. Ничего не скажешь, молодчага, товарищ Троицкий, окончательно распустился!.. Плеснув в лицо пригоршню ледяной воды из рукомойника, он достал из чемоданчика, в котором лежал весь его нехитрый скарб, свежий номер журнала "Огонёк", купленный ещё на Казанском вокзале в Москве, и, устроившись в кресле, начал его листать. Но ни фотографии, ни тексты этого самого популярного в Советском Союзе издания не заинтересовали его. Крепко-накрепко в голове у него засело письмо отца Серафима, которое показал ему Киприан.

"Постарайся предупредить Павла Троицкого, чтобы он был очень осторожен. Что-то подсказывает мне: беда приключиться может. В любом случае, ждёт его суровое испытание, а он – человек горячий, как бы дров не наломал!.."

Какое "испытание"?.. И с какой это стати он может "дров наломать"?..

Конечно, рассчитывать на то, что мать простила его, он не мог, хотя в глубине души теплилась слабая надежда, а вдруг время стёрло остроту её боли и перенесённые им самим страдания девятнадцатилетнего заключения хоть в какой-то мере искупили его вину перед ней.

Так почему же он так страшится переступить порог материнского дома?.. Почему, мечтая столько лет обрести семью, он теперь, когда вот она – нашлась, наконец, стоит только руку протянуть – боится этой встречи?.. Бежит от неё?!.. Старается оттянуть "на потом"?.. Может быть, потому, что долгожданное свидание с родными не сулит ему ничего хорошего, а напротив, обещает новое страдание и, не дай Бог, новую беду… Не об этом ли хотел предупредить его отец Серафим?.. "Ничего, ничего, – успокаивал Троицкий сам себя, – сегодня увижусь со своими, и, всё встанет на свои места. По крайней мере, всё определится, и вместо смутных предположений, наступит, наконец, полная ясность. Заодно и Петра с юбилеем поздравлю. Хорошо, что вспомнил! Ему ведь подарок обязательно купить надо!.. Пятьдесят лет – не "хухры-мухры", дата солидная!.. Но что именно?.."

И он, напрягая весь свой интеллектуальный потенциал, стал придумывать, что он может подарить на юбилей родному брату. И ничего смешного в этом не было, для Павла Петровича всегда, во все времена, покупка подарков являла собой почти неразрешимую проблему. Он либо терялся, оттого что все варианты казались ему слишком ничтожными, либо не мог выбрать, какой из них наилучший.

Тихий стук в дверь прервал его мучительные размышления. Троицкий машинально взглянул на часы, стрелки на циферблате показывали четверть пятого. "Кого это нелёгкая принесла?" – подумал он с раздражением, но вслух отозвался.

– Войдите!..

К нему в номер сначала просунулась абсолютно лысая голова, а следом за ней обозначился и её обладатель – маленький кругленький человечек в полосатой пижаме. Он был… Как бы это получше сказать?.. Словно бильярдный шарик, такой же гладенький и блестящий. В руках человечек держал шахматную доску.

– А я иду по коридору, – стал, извиняясь, объяснять "шарик", – вижу, из-под двери свет пробивается. Ну, думаю, человек тоже не спит, надо бы помочь… Я тоже безсонницей страдаю. С детских лет: в младенчестве страшно боялся нечаянно умереть во сне. И очень прекрасно понимаю, каково это посреди ночи время в одиночестве коротать… Не сгонять ли нам по этому случаю партейку?.. Коротенький блиц?.. А?.. – предложил робко, не надеясь на успех.

Троицкий расхохотался. Чего-чего, но такого он никак не ожидал, чтобы в пятом часу утра в провинциальной гостинице какой-то незнакомец в пижаме станет предлагать ему сыграть в шахматы.

Смех его приободрил кругленького человечка.

– Вы только не волнуйтесь. – начал торопливо успокаивать, – я, как и вы, любитель. Хотя знакомые говорят, у меня способности. Если хотите, для начала, я вам коня или слона сразу отдам?.. В качестве "форы"…А дальше, увидим… Может, вы и без всякой "форы" меня обставите…

– Простите, как вас зовут? – поинтересовался Троицкий. – Меня – Павел Петрович.

– Ай, ай, ай!.. Как нехорошо с моей стороны!.. – начал сокрушаться человечек. – Извините, я не представился. Очень нетактично… Меня может извинить только позднее время и необычность обстановки. Как правило, я стараюсь соблюдать все формальности…

– Так как же?..

– А разве я не сказал?

– Нет ещё, – Троицкий развёл руками.

– С вашего позволения, Валериан Евгеньевич Зюзин.

– Понимаете, Валериан Евгеньевич, я и в юности не был особым поклонником шахмат, а теперь так и вовсе вряд ли смогу слона от пешки отличить. Знаю, конь ходит буквой "Г", а в остальном я абсолютный профан. Вам со мной скучно будет.

– Вот так всегда, – разочарованно протянул "шарик", как успел обозвать человечка про себя Троицкий. – Вечно мне не везёт!.. Или нет вокруг никого, или… Не смейтесь, право. Видно у меня на роду так написано: если кто и попадётся вдруг под руку, толку всё равно никакого – сплошной отказ. Простите, зря потревожил…

Павлу Петровичу стало жаль своего ночного гостя.

– Могу с вами в шашки сыграть, – неожиданно даже для самого себя предложил он.

– Как это в "шашки"?!..

– А мы шахматные фигуры расставим на доске в шашечном порядке и сыграем… Я шашками даже в лагере баловался. Как вам моя идея?..

– Это не идея!.. – оскорбился Валериан Евгеньевич. – Это унизительный компромисс. Для настоящего любителя шахмат абсолютно неприемлемый!.. Вы бы мне ещё в домино сыграть предложили!..

– Нет, домино я не люблю. При мне из-за неудачной "рыбы" человека убили.

– Из-за какой ещё "рыбы"?.. – удивился оскорблённый "шахматист".

– Когда ни у одного игрока нет хода, это положение называется "рыбой". Все открывают свои кости и считают очки. У кого их оказывается больше, тот проиграл, – объяснил Троицкий.

– A-а!.. Да, да, да… Я что-то слышал об этом… Так вы говорите, убили?.. Из-за этой самой "рыбы"?!..

– Именно.

– Какой ужас!..

– С тех самых пор я это самое домино не выношу!..

– И я понимаю вас, – согласно закивал головой Зюзин. – В шахматах подобное даже представить невозможно. Шахматы – игра благородных людей. Скажите, а в каком лагере вы шашками баловались?.. На юге?.. В Артеке?..

– Если бы! – с грустью усмехнулся Павел Петрович. – На севере… В лагере строгого режима.

"Шахматист" был потрясён.

– Что вы говорите?!.. Никогда бы не подумал… – стало заметно, страх поразил его в самое сердце и на время лишил возможности адекватно соображать. – Вы производите впечатление вполне приличного интеллигентного человека… То есть, простите… Я хотел сказать, вы совсем не похожи на уголовника… Хотя…

– А я уголовником никогда не был, – Троицкому было забавно наблюдать смятение своего гостя. – В наших лагерях сидели и продолжают сидеть не только уголовники, но и вполне, как вы говорите, "приличные" люди.

– То есть вы хотите сказать – "политические"?..

– Они самые.

– Но ведь это ещё хуже… То есть… Ещё страшнее… А как же!.. Уголовник, он хоть и преступник, но, как говорится, социально близкий нам элемент. А те, кто подняли руку на святая святых… То есть на наше… Сами понимаете, не мне вам объяснять… Извините, я имел в виду не вас конкретно, а, так сказать, вообще… – он вконец запутался и почёл за благо замолчать.

– Среди нас были и такие, кто ни на что руку не поднимал. Более того, служил своей стране преданно и беззаветно. Я, например, никогда не считал вора-рецидивиста близким мне элементом, а вот "антисоветчик" отец Серафим, который схлопотал десятку за то только, что пристыдил пьяниц за их непотребное поведение, мой друг.

– Не спорю, не спорю… И даже готов с вами согласиться, но время позднее… – в эту минуту Зюзин готов был согласиться с чем угодно, даже с тем, что Земля наша квадратная, лишь бы поскорее унести из этого номера ноги. – Думаю, мы с вами обо всём об этом несколько позже поговорим… Зря я вас потревожил… Любочка моя всегда говорила: "Лерочка, ты очень доверчив, нельзя так. Посмотри, сколько подлых людей вокруг!" – и тут же спохватился: – Она не вас имела в виду… Честное слово…

– Не дрожите вы так, Валериан Евгеньевич!.. – Троицкому вдруг стал интересен этот человечек. – Я никого не убил, не ограбил. Более того, я не сбежал из-под стражи, меня реабилитировали… Вы-то должны знать, что означает это слово в судебной практике?..

– Догадываюсь, – пролепетал ночной гость.

– То есть сняли все обвинения и вернули честное имя. Даже воинское звание и все ордена вернули, и квартиру в Москве предоставили, и денежную компенсацию выплатили, и пенсию назначили… – Павел Петрович упрашивал, почти умолял. – Так что не безпокойтесь, я совершенно безвредный.

– Нет, это вы не безпокойтесь, потому что я абсолютно не безпокоюсь! – начал протестовать "шарик".

– Вы мне лучше скажите, неужели вы всерьёз полагаете, что половина населения страны состояла из шпионов, диверсантов и антисоветчиков?..

– Если быть совершенно честным, да, я так думал!.. И ужасался!..

На бедного Зюзина жалко было смотреть.

– Как же мы тогда в войне победили?..

– Не знаю, – честно признался "шарик". – Для меня это загадка!.. Секрет!.. Непостижимый парадокс!..

– Ладно, давайте в шахматы играть, – неожиданно предложил Павел Петрович.

– Но вы же сказали, что не умеете…

– Где наша не пропадала?!.. Попытка – не пытка! – высыпав фигуры на стол, Троицкий перевернул доску шашечками вверх. – Только, чур, я, как записной слабак, играю белыми.

Смятенный гость безропотно подчинился и на четвёртом ходу, как говорят шахматисты, "остановил часы". Троицкий с юных лет знал одну-единственную шахматную комбинацию, которую с блеском и осуществил, совершенно не рассчитывая добиться успеха. Это добило его ночного гостя окончательно.

– Позор!.. Позор на мою несчастную голову!.. – в эту минуту Валериан Евгеньевич был похож на короля Лира, Отелло и Федю Протасова одновременно. – Никому не говорите, что вы мне "детский мат" поставили. Умоляю!.. Меня засмеют!.. На улице пальцем показывать станут!.. Вы же благородный, порядочный человек!.. Дайте честное слово!.. – он готов был пасть перед Павлом Петровичем на колени.

– Даю честное благородное слово, что никто никогда не узнает о моём триумфе!.. – и для пущей убедительности Троицкий поднял правую руку и торжественно произнёс: – Клянусь!..

– Спасибо… Спасибо!.. – проигравший тряс руку победителю, а в глазах у него стояли самые настоящие слёзы.

И тут Павел Петрович вспомнил, как в Москве, буквально в последнюю секунду перед отъездом на вокзал, Влад многозначительно подмигнул и положил в его чемоданчик бутылку трёхзвёздочного армянского коньяка. В ответ на недоумённый генеральский взгляд со знанием дела кивнул головой: "Пригодится!.." А ведь прав оказался, шельмец!..

– Предлагаю отметить наше неожиданное знакомство, – Троицкий вопросительно поглядел на своего гостя. – Как вы к коньяку относитесь, Валериан Евгеньевич?..

Тот растерялся ещё больше.

– Вообще-то положительно… Только я с утра никогда прежде не пил…

– А вы считайте, что сейчас не раннее утро, а очень поздняя ночь. Ночью ведь выпивать приходилось?.. Хотя бы на Новый год?..

– На Новый год приходилось, – обречённо вздохнув, согласился незадачливый шахматист.

К сожалению, в номере оказался всего лишь один стакан, поэтому выпивать им пришлось по очереди. Впрочем, в этом была даже какая-то прелесть: вспомнились молодые годы… Студенческое общежитие… Через четверть часа, после двух незамысловатых тостов, напряжение, вызванное "детским матом", разрядилось, и за столом сидели уже не чужие, совершенно посторонние друг для друга человека, а два закадычных приятеля. Выпитый коньячок развязал Зюзину язычок, и Павел Петрович узнал о нём и о его секретной миссии в Краснознаменск много интересного. Оказывается, против Петра Петровича Троицкого в обкоме партии плелась хитрая многоступенчатая интрига.

– Ну, не любит его О.П., понимаете?.. Просто на дух не переносит!..

– А кто таков этот грозный О.П.?.. – переспросил Павел Петрович.

– Ах, да!.. Вы же не знаете!.. Кахетинский Олег Павлович – секретарь нашего обкома по идеологии. Из-за чего невзлюбил он Петра Петровича неизвестно. Но даже одно упоминание его имени приводит О.П. в совершеннейший трепет. А тут у товарища Троицкого – юбилей. Пятьдесят лет жизни и тридцать лет в партии!.. Согласитесь, цифры очень красивые. А значит, и награды должны быть соответствующие. У нас в обкоме говорят, Петра Петровича на "Лукича" послали.

– Постойте, постойте!.. Как это можно кого-то на "Лукича" послать?!.. Я до сих пор полагал: человека только "по матушке" послать можно.

– На нашем партийном жаргоне это означает: отправить документы в Москву на награждение орденом Ленина. Понимаете?.. Высшая награда товарищу Троицкому грозит!.. А что это значит для Олега Павловича, представляете?!.. Удар в самое сердце!.. И вдруг – невероятная удача!.. Местная знаменитость – член ЦК, депутат Верховного Совета, Герой соцтруда Новосельский попал в медвытрезвитель!..

– Ни и что с того?.. Попал и попал… С кем не бывает?

– Конечно, ничего диковинного в этом нет, но всё дело в том, что на соседней койке рядом с ним лежал корреспондент областной газеты "Смена", который изобразил похождения Героя в очень злом, ядовитом фельетоне!.. О.П. от радости чуть до потолка не прыгал!..

– А ему-то какой прок от всей этой истории? – удивился Павел Петрович.

– Неужели не понимаете?!.. Происшедшее ложится чёрным, несмываемым пятном на всю краснознаменскую партийную организацию, которой руководит… Кто?.. Совершенно верно, Пётр Петрович. И тут уже не "Лукичом", а партийным взысканием попахивает!.. С "занесением"!.. Но!.. Напрасно товарищ Кахетинский так радовался. Троицкий и тут его обставил: оказывается, товарищ Новосельский вовсе не был пьян и в медвытрезвитель попал случайно, по недоразумению. У него, видите ли, случился тяжёлый гипертоничесий криз, который по своим симптомам неопытная милиция ошибочно приняла за жесточайшее опьянение. Об этом красноречиво свидетельствуют официальные медицинские документы, оформленные как полагается. Не подкопаешься!.. И что?.. Думаете, товарищ Троицкий выпутался из беды?.. Ничего подобного!.. Нашего О.П. просто так, голыми руками, не возьмёшь!.. Гипертонический криз Героя сильно смахивает на самую настоящую фальсификацию, что, по мнению Олега Павловича, необходимо доказать во что бы то ни стало!.. С этой целью и отправил он меня сюда, в Краснознаменск, в служебную командировку, чтобы провести расследование, так сказать, на месте преступления. Я в областной прокуратуре следователем по особо важным делам состою, и подобные кульбиты мне не раз распутывать приходилось. Думал, за один день управлюсь, не вышло. У главного свидетеля – корреспондента, который фельетон написал, случилось несчастье: мать умерла. На послезавтра назначены похороны. Я, было, попытался к нему сунуться, пару вопросиков задать, но журналист оказался в тяжёлом психическом состоянии, и беседу нашу пришлось перенести на "после похорон". Но… ничего не поделаешь… Вот какие страсти кипят у нас в провинции, Павел Петрович!.. Вы, небось, и предположить не могли?..

– Признаюсь, не ожидал, – согласился тот. – Надо будет спросить братика, за что его так начальство не любит?

– Какого братика? – не понял Валериан Евгеньевич.

– Пётр Троицкий – брат мне. Родной, – признался Павел Петрович.

– Как это брат?!.. – задохнулся в изумлении его собеседник.

– Очень просто… Родители у нас, и матушка, и батюшка, общие. Так что роднее братьев на белом свете не бывает. Правда, не виделись мы с ним лет сорок… Чуть-чуть поменьше… Завтра, думаю, повидаемся…

– Почему вы меня не остановили?.. Почему сразу не сказали?! – закричал Зюзин, Даже оконные стёкла в рамах задрожали!..В голосе следователя по особо важным делам звучала чудовищная обида и… страх! Подлый, низкий, гадкий страх!..

– Так вы же не спрашивали, – съязвил Троицкий.

– Не спрашивал!.. Потому что предположить не мог, с кем дело имею!.. Ну, почему так не везёт мне сегодня?!.. Почему?!.. – он понимал, что сел в лужу, что сказанного назад не воротишь, и сокрушался так искренне, так глубоко и неподдельно, что становилось жалко этого несчастного человека. Не только на шахматной доске, но и в жизни он получил сегодня самый настоящий "детский мат".

– Ложитесь спать, Валериан Евгеньевич, – попробовал успокоить его Павел Петрович. – Говорят: утро вечера мудренее. И спасибо большое за подсказку.

– Я вам ничего не подсказывал!.. Не смейте даже думать об этом!.. Про товарища Кахетинского и Петра Петровича я сдуру сболтнул!.. Ну, пожалуйста, не предавайте меня!.. – он умолял, а по щекам его текли самые настоящие слёзы. – Вечно должником буду…

Но Троицкий не дал ему договорить:

– Что вы так всполошились?.. И вовсе я не о том!.. Я тут в догадках терялся, что брату на юбилей подарить. А вы мне подсказали – шахматы!..

– Это правда?.. – затравленно спросил следователь по особо важным делам.

– Клянусь! – Павел Петрович опять поднял правую руку.

Зюзин схватил её и даже попытался поцеловать. С трудом Троицкому удалось вырвать её из цепких лапок насмерть перепуганного гостя.

– Да не переживайте вы так!..

– Да-а!.. "Не переживайте"!.. Вам хорошо говорить!.. А мне-то каково?!.. Вся карьера… Да что там "карьера"!.. Вся жизнь рушится!.. Что Любочка скажет?!..

Судорожно рассовав по карманам пижамы шахматные фигуры и чуть не забыв доску, он стремглав кинулся из номера бывшего зэка. И потом из коридора ещё долго доносились его удаляющиеся причитания. – Любочка моя!.. Как ты права!.. Золотко моё!.. Не сердись!.. – только теперь он понял, что его ожидает по возвращении домой.

Когда за потерпевшим полное фиаско шахматистом закрылась дверь, Троицкий погасил свет и снова улёгся в кровать с твёрдым намерением поспать ещё хотя бы два часа. Впереди предстоял долгий и очень непростой день: "Именно сегодня решится моя судьба!.." Как ни звучало это пафосно и высокопарно, но на самом деле это было так.

И ещё один человек не спал в Краснознаменске этой ночью. Вернее двое: он и она. Семён Ступак и его несравненная Шурочка.

Как это часто бывает в жизни!.. Рядом с неутихающим горем светится несказанная радость!.. Рядом с безутешной потерей – сказочное обретение!.. Семён потерял мать, но, как это ни звучит жестоко, именно благодаря её смерти, он соединился со своей любимой и соединился навсегда.

В эту ночь Шурочка впервые осталась у него.

Он не смел об этом даже мечтать… Такое счастье казалось ему слишком несбыточным… Невозможным… Ведь Шурочка для него была не просто любимой. Она воплощала в себе тот недостижимый идеал, о котором слагали стихи, писали романсы, воплощали в красках или мраморе лучшие творцы, гении всего человечества. Беатриче, Анна Керн и Сашенька Крохина были женщинами одного порядка, и, если бы Ступак был наделён таким же поэтическим даром, как Данте или Пушкин, мир узнал бы, каким чудом, каким сокровищем была эта скромная библиотекарша из заштатного провинциального городка. И наверняка пришёл бы в восторг!.. Но стихи у Семёна были слабенькие, лучше всего ему удавалась гражданская лирика, и только поэтому мир ничего не знал о сказочных достоинствах избранницы Ступака.

Напрасно обыватели в большинстве своём считают всех журналистов наглыми, безсовестными людьми. Конечно, профессия накладывает на них свой отпечаток, и порой, чтобы получить нужное интервью или раздобыть сенсационный материал, корреспондентам приходится быть достаточно безцеремонными. Но не всем же!.. И Семён был исключением из этого всеобщего правила. Конечно, когда дело касалось работы, он мог и безтактность проявить, и даже изрядную наглость выказать, но в повседневной жизни был очень скромным, застенчивым человеком. Поэтому, когда Шурочка, потупив взор, спросила у него позволения позвонить маме и сообщить ей, что сегодня она не придёт домой ночевать, сердце его заколотилось так бешено, что, казалось, разнесёт грудную клетку вдребезги.

Опыт общения с женщинами у Ступака был очень скромный, если не сказать больше – ничтожный. Невинность он потерял в армии, но о том событии остались в памяти его только самые грязные, отвратительные воспоминания, и он предпочитал их не ворошить. После армии были у него две мимолётные связи, но рвались они быстрее, чем между ним и его партнёршами могло возникнуть хоть какое-то подобие серьёзного чувства. Поэтому Семёна с полным правом можно назвать целомудренным человеком. И Шурочка Крохина была, в сущности, его первой женщиной. Женщиной, с которой он испытал такой восторг, о котором невозможно говорить обыкновенными человеческими словами!.. Полёт в поднебесье и падение в бездну!.. Ощущение бездонного счастья и панический ужас перед тем, что счастье это может вот-вот закончиться крахом!..

Кто хоть раз любил по-настоящему, всем сердцем, всей своею душой, тот поймёт, что испытал в эту волшебную ночь собственный корреспондент областной молодёжной газеты "Смена" Семён Львович Ступак.

Потом они лежали в кровати, взявшись за руки, смотрели в потолок, на котором раскачивалась прозрачная паутина теней от дрожащих веток стоящей под самым окном липы, и говорили, говорили, говорили…

– Ты меня любишь?..

– Очень!..

– А ты всегда будешь любить меня?..

– Ты ещё спрашиваешь!..

– Вот так, как сейчас?..

– Всю жизнь!..

– И я тебе не надоем?..

– Что ты говоришь?!.. Ведь я совсем не могу без тебя.

– И я тоже… Я тоже совсем не могу…

– А я?!.. Думаешь, легко прожить хотя бы полдня в разлуке?..

– Очень трудно… Я знаю…

– Почти невозможно.

– Но теперь мы не будем с тобой расставаться.

– Ни за что!..

– Я буду всегда помнить, что у меня есть ты…

– А у меня – ты.

– И мы вместе…

– Как две половинки…

– Не хочу никаких половинок?.. Мы с тобой одно…

– И ты родишь мне сына… Обещаешь?..

– А вдруг получится дочка?..

– Дочка тоже неплохо, если будет такая, как ты…

– Я не знаю, смогу ли…

– Обязательно сможешь…

– Что ж, попробую…

– Но сына всё-таки лучше…

– Если сразу не получится, можно попробовать ещё!..

– Конечно, можно!..

– Ты согласен?..

– У нас будет целая куча детей!..

– Я люблю тебя!..

– Я люблю тебя!..

– Люблю!..

– Люблю!..

И нежные слова, слетавшие с разгорячённых губ, прерывались долгими поцелуями, и смелые руки дрожали в трепетных объятьях, и долгая ночь показалась им такой короткой!

Алексею Ивановичу Богомолову тоже не спалось.

Под дробный перестук вагонных колёс он в эту ночь, лёжа на своей любимой верхней полке, успел передумать столько всяких дум, что в другое время хватило бы на целый месяц.

"Как там в Дальних Ключах его Серёжка?.. Будет ли он скучать без отца и как встретит по возвращении?.. Неужели Валентина действительно помирать собралась, и он… Не дай Бог!., не успеет с ней проститься?.. Почему так трусливо, не по-мужски сбежал он от Галины?.. Даже "до свиданья" перед отъездом не сказал… Приедет ли в Краснознаменск племяш Павел?.. И как пройдёт его встреча с матерью? Ведь он с ней без малого сорок лет не виделся, а характер у сестрички, и это Богомолов знал не понаслышке, крутёхонек?.. Куда пропал Иван?.. И вообще, жив ли?.. Ежели Семивёрстов не солгал и на самом деле все улики уничтожил, Ивана давно уже должны были выпустить. Так куда же он подевался? Почему знать о себе не даёт?.. Или опять закатали в лагеря?.. Тогда… Ищи-свищи человека на необъятных просторах любимой родины!.. Удобное правило завела для себя наша любимая советская власть: посадит человека в лагерь лет эдак на десять "без права переписки"… И пропал родимый с концами. Это ведь всё одно, как живого в Кремлёвскую стену навечно замуровать!.. Только без таблички с золотыми буквами…" И, хотя не было у него оснований не доверять Семивёрстову Богомолов привык остерегаться людей с малиновыми околышами и очень за судьбу своего друга опасался.

Неспокойно было на душе у Алексея Ивановича, и в голову почему-то лезли одни только дурные мысли. И встреча с Вадиком Генкиным и его боевой подругой Кларой тоже была какая-то странная, неестественная. Конечно, взгляды на жизнь у них были разные. Репрессированный большевик и церковный староста храма Рождества Пресвятой Богородицы в Дальних Ключах вряд ли смогли бы найти общий язык, но в Советском Союзе такая ситуация встречалась сплошь да рядом, что, однако, не мешало людям жить бок о бок, не замыкаясь в себе и не проявляя к соседу явной вражды или злобы. Отчего же бывший земляк – юркий золотушный паренёк, каким запомнил его Богомолов, – так резко и неожиданно переменился, едва узнал, кто сидит напротив?.. И позже, на станции Узловая, где им обоим предстояло пересесть на другой поезд, ведь ехали они в один и тот же город, а именно в Краснознаменск, он всем своим видом давал понять, что они не знакомы. Да, разгадать логику человеческого поведения бывает порой сложнее, чем понять теорию относительности Эйнштейна. Люди в своих пристрастиях и поступках зачастую бывают удивительно непредсказуемы. Но это, наверное, и хорошо?.. Будь все под одну гребёнку стрижены, о чём неусыпно пеклось наше драгоценное начальство, скучно стало бы жить на этом свете, господа!..

Поезд остановился на какой-то станции. В вагоне была нестерпимая духота, и Алексей Иванович решил выйти на платформу, глотнуть свежего воздуха. Ночью подморозило, и клубы пара окутывали паровоз белым ватным облаком. Снег под ногами вкусно хрустел, а в звенящем воздухе стоял обычный для всех железнодорожных станций горьковатый запах угольного шлака.

"Запах странствий", – подумал Алексей Иванович и вздохнул полной грудью.

На соседний путь, пыхтя и отдуваясь, медленно подошёл встречный состав. С леденящим скрежетом завизжали тормозные колодки, и вагоны, дёрнувшись раз-другой, остановились.

По ступеням оледеневшей лестницы вагона, что остановился чуть правее Богомолова, цепляясь за скользкие поручни, на платформу осторожно спустился высокий худой старик в солдатской ушанке и широком, не по размеру, драповом пальто. Что-то в фигуре и повадках его было до боли знакомо.

– Господи!.. – чуть слышно прошептал Алексей Иванович, а потом уже закричал, рискуя сорвать голос. – Батюшка!.. Отец Серафим!.. – и побежал по перрону, скользя, падая, торжествуя.

– Алёшка?!.. – старик был удивлён ничуть не меньше. – Ты ли это?!..

Они обнялись.

– А я всё никак понять не мог, с чего это меня так на улицу тянет?.. И тут Божий промысел проявился!.. Видать, очень нужно было Ему нас с тобой свести!.. Ты как здесь оказался?..

– Еду к сестре в Краснознаменск. Но ты-то!.. Ты-то!.. Как же так?.. Вот неожиданность! Значит, они всё-таки выпустили тебя?!..

– Два месяца и три дня до конца срока не досидел, – усмехнулся старик. – Пожалели… Реабилитировали из-за отсутствия состава преступления.

– Вот и славно!.. Вот и хорошо!.. – радовался Алексей Иванович. – И куда же ты теперь?..

– К нам, домой, в Дальние Ключи. Слава Богу, к Рождеству поспею, служить начну!.. Кто теперь в храме у нас, вместо меня?

Богомолов ответил не сразу: очень уж не хотелось отца Серафима огорчать:

– Закрыли наш храм, батюшка… На Покров приехало начальство из района, и…

– Ах, беда-то какая!..

– Но у меня запасные ключи от храма остались, так мы всю утварь и иконы, что унести можно было, по домам укрыли, – начал успокаивать священника Богомолов.

– И что же, начальство?.. Неужто сквозь пальцы на всё это ваше хулиганство посмотрело?..

– Так его у нас в селе с Покрова и не было. Видать, перед теми, кто над ними сидит, отчитались, галочку поставили… На том и угомонились.

– Ну, и ладно, – Серафим понимал, времени у них в обрез, не один так другой поезд вот-вот тронется, а расспросить о многом хотелось. – А у тебя, что за нужда приспичила сестру навещать? Мнилось мне, вы с ней не шибко дружили?..

– Телеграмму прислала, помирать собралась, зовёт проститься.

– А старшого сына своего Павла тоже к одру своему позвала? – спросил старик.

– Очень просила, чтобы я его с собой привёз.

– Вот-вот!.. – в голосе отца Серафима прозвучала тревога. – И что же он? Едет?

– Я ему письмо написал, – ответил Богомолов. – Думаю, в одно время мы с ним в Краснознаменске окажемся.

– Так я и знал!.. – батюшка полез во внутренний карман пальто и достал оттуда чуть помятый конверт. – Я тут Павлу письмишко накатал, не знал только, куда отправлять. Будет оказия, передай.

Паровоз, что тащил за собой состав, в котором ехал Богомолов, низко и протяжно загудел, затем дёрнул его раз-другой и, недовольно сопя, фыркая паром, медленно тронулся от платформы.

– Батюшка, я побежал! – Алексей Иванович порывисто обнял старика и кинулся к своему вагону.

– Павла!.. Павла береги!.. – кричал ему вслед священник. – Мнится мне, большая беда его ожидает!.. Как бы несчастья какого не случилось!..

Когда по обледенелым ступенькам, уже на ходу, запыхавшийся Богомолов с превеликим трудом забрался в вагон, пожилая заспанная проводница недовольно пробурчала:

– С виду солидный человек вроде, а ведёте себя… Право слово, хуже пацана какого!..

Ни слова не говоря, Богомолов осторожно, чтобы никого не разбудить, залез на своё двадцать шестое место и, откинув голову на жёсткую волосяную подушку, задумался. Опять безпокойные мысли заворочались у него в голове… Что имел в виду отец Серафим?.. Про какую беду говорил?.. И что за несчастье может случиться с его племянником в тот самый момент, когда он, наконец-то, нашёл свою семью?.. Ни на один из этих вопросов ответа у него не было. Соблазн посмотреть, что писал в письме к Павлу батюшка, был велик, но совесть не позволяла даже мельком заглянуть внутрь конверта. Мысли путались, мешались одна с другой, от этого в голове образовался настоящий клубок, распутать который не представлялось никакой возможности, и, может быть, именно поэтому Алексей Иванович наконец-то, забылся тревожным сном. Снились ему Дальние Ключи, и смеющийся Серёжка, и отец Серафим в солдатской ушанке, и ласковые поцелуи Галины, и стук деревянного протеза Егора, который на самом деле поутру оказался дробным перестуком вагонных колёс.

 

9

Последнее время Зинаида почти каждую ночь просыпалась под утро с ощущением жуткого безпокойства и потом долго, часа два, ворочалась в постели, сбивая в комок совершенно измятую простыню. Это было мучительно. Наконец, забывалась ненадолго тревожным сном и выходила к завтраку невыспавшаяся, раздражённая, с головой, похожей на чугунный котёл, который натужно гудел, и крохотная жилка в виске стучала, отдаваясь противной тягучей болью в затылке.

Вот и сейчас она свесила ноги с кровати и посмотрела на часы: стрелки показывали без двадцати четыре.

Ну, за что ей такое наказание?!.. Вроде бы никаких видимых причин для волнений у неё не было, но сердце ныло и сжималось от недоброго предчувствия. Странное чувство какой-то тревоги ни с того ни с сего охватывало её, промозглым ознобом.

И тут она вспомнила!.. Вспомнила о своей прошлогодней поездке к старице Февронии, вспомнила о её пророчестве и сразу всё объяснилось само собой.

В конце февраля тайком от родных ездила она к знаменитой отшельнице. Свекрови и Петру сказала, будто едет в Москву на консультацию к профессору по поводу своей женской болезни, а сама отправилась под Клин, в глухую деревню на Волге, где жила старица. Узнала она о её существовании случайно от портнихи Натальи, услугами которой время от времени пользовалась. Наталья, нестарая ещё женщина, потерявшая мужа в самом конце войны, его убили девятого мая в Праге, искренне сочувствовала горю Зинаиды. На своём горьком опыте знала, каково это – за сыном-инвалидом ходить. У самой-то было трое сыновей: один, краше другого – и статью, и лицом все трое в красавца-отца пошли. Вот только со старшим беда случилась: в армии, во время учений, разорвалась у него в руках граната, и остался двадцатилетний парень без обеих рук. Осколками всё тело изрешетило, но – чудо! – выжил! Как хирург, что его оперировал, ей потом сказал: "Ваш сын в рубашке родился!.. Ни одного серьёзного ранения, одни царапины только". Это Господь его спас!.. Без сомнения… И стала Наталья после этой трагедии глубоко верующим человеком.

Каждый к Богу своей дорогой приходит. Один с молоком матери веру в Него впитывает, а для другого должно случиться что-то необычайное, чаще всего беда какая, чтобы ощутил он: без Господа ничего не может смертный на этой земле.

– Феврония чудеса творит! – убеждала портниха свою клиентку. – И хотя лечит всего лишь святой водой и лампадным маслицем, многие, даже безнадёжные, из её кельи здоровее прежнего выходят. Я три раза была у неё. Руки Олежке она, само собой, приделать не может, но душу спасла: к жизни нормальной и меня, и сыночка моего вернула. А то ведь, честное слово, жить совсем не хотелось. Руки думала на себя наложить. Поезжай, убедишься. Только не смотри, что она сама калека, с постели не встаёт. Духом она нам с тобой сто очков вперёд дать может!..

И Наталья поведала ей горестную историю жизни знаменитой старицы.

В самом раннем младенчестве, ей и шести ещё не было, мать Февронии в родах померла, и на девчоночку такая тоска напала, что целыми днями скулила она тихонечко, к щеке матушкин платок прижимая. И отчим тоже никак успокоиться не мог: каждый день до полного безчувствия поминал свою благоверную. И вот как-то выпивал он с собутыльниками и надоело мужику, что девчонка в плаче заходится не переставая. Вот он по злобе хмельной и выкинул её в сарай. Да так ловко у него это получилось. Девчонка ударилась спиной о поленицу дров, что у задней стены сложены были, тяжёлые поленья посыпались на неё сверху, и… плач прекратился. Совершив этакое непотребство, отчим, довольный, вернулся в избу к заждавшимся собутыльникам…

А что же Февроньюшка?.. Неведомо как, но выкарабкалась дечонка из-под дровяного завала и в этом самом сарае без одежонки тёплой, без еды человеческой от зимы до зимы, почти целый год прожила. Питалась вместе с поросятами из корыта, а воду дождевую в консервную банку собирала. И всё бы ладно, вот только ножки ей дубовые поленья в трёх местах перебили, и стала она на всю жизнь калекой: от удара на спинке её горбик небольшой вырос, а поломанные косточки без врачебного ухода срослись не так, как должно, и потому ходить Фероньюшка совсем не могла. Так… еле-еле с одной ножки на другую преваливалась.

А, как сильные холода настали, Февроньюшка из сараюшки к воротам монастыря, а это километра два будет, если не более, на изувеченных ножках своих доковыляла. "Не в грязном хлеву со свиньями в обнимку, а рядышком с Господом помереть уж больно хотелось", – так сама говорила. Но не дали сёстры таковому злодейству свершиться. Накормили несчастную, отогрели и при монастыре жить оставили. Вот было счастье для калеки несчастной!.. В тепле, а главное, в любви жить она стала. Но не вечно этакое счастье продолжаться может: пришли большевики, монастырь закрыли, всех монашек и Февроньюшку заодно с ними за монастырские ворота выгнали. И разбрелись сестры в разные стороны, куда глаза глядят. Но четыре монахини: Татьяна, Мария, Евдокия и Фёкла – дружка от дружки отрываться не захотели и основали в Устье, так деревня называлась, куда они от озверевших болыцевиков сбежали, тайный скит. И Февронию с собой прихватили. В аккурат перед их приходом умерла в селе одинокая девяностолетняя старушка Агния, и дом её стылым стоял. Вот и поселились в нём сёстры. Собрали иконы, какие смогли достать, жить стали по монастырскому уставу в благочестии и чистоте. Слух о том, что в Устье появились угодившие Господу монахини, сначала по уезду, затем по всей губернии и того дальше разнёсся, и потянулись к ним из разных уголков земли Русской люди, лишённые веры и церковного уюта. К тому же у Февронии дар врачевательства открылся, многих недужных она от лютой хвори спасла, и стал потайной скит знаменитым!.. А со временем и церковная власть вынуждена была их признать: благословила.

Теперь сестры, все четыре, уже лет семь как померли одна за другой, осталась в скиту одна Феврония. Но послушание по сию пору несёт и простым смертным в беде помогает.

– Поезжай… – заключила свой рассказ Наталья. – Хуже не будет.

Зинаида никогда не была верующим человеком, но тут вдруг послушалась, наврала всем про профессора и поехала. Сначала в Москву, потом на электричке до Клина, а оттуда уже на попутке в Устье, и как по дороге выяснилось, не одна она к старице направлялась. Пожилой мужчина и три женщины разного возраста стали ей попутчиками. С грехом пополам добрались они до деревни, а тут их, оказывается, ждали уже. Идут они по улице, навстречу – женщина в белом платке, улыбается приветливо так, радостно и ещё издали спрашивает.

– Вы к нашей матушке?

Удивились приезжие.

– К ней… А вы, как узнали?

– Секрет, – отвечает та, а сама смеётся. – К кому же, как не к матушке, столько городских сразу понаехало?.. У нас в деревне что ни день, то гости, и все к нашей Февроньюшке за помощью спешат. Пойдёмте, я вас провожу.

Дом, в котором помещалась келья знаменитой старицы, оказался обыкновенной деревенской избой. На лавочке у палисадника сидели женщины, все в белых платочках, и смотрели на гостей приветливо, даже ласково. Зинаида, ожидавшая встретить здесь чёрные платки и строгие каменные лица, смутилось. Как же так?.. В её представлении всё, что связано с монастырём, должно быть суровым, аскетичным и обязательно чёрным. А вышло-то совсем наоборот.

– Здравствуйте!..

– С приездом!..

– Доброго вам здоровья!..

Женщины, улыбаясь, протягивали им свои натруженные ладони, но рук не пожимали, а лишь деликатно касались ухоженных городских ладошек.

– Есть кто у матушки? – спросила провожатая.

– Одни они… Одни, – первой кинулась отвечать маленькая бойкая молодуха. – Гостей, вас то есть, с самого утра поджидают.

Приезжие удивились, откуда кто-то мог знать об их приезде, но вида не подали и ни слова не сказали. Через тёмные тесные сени вошли в большую просторную горницу, а там…

На чисто белённых стенах висело великое множество икон, больших и маленьких, и перед каждой теплилась зажжённая лампадка. Маленькие огоньки мерцали трепетным светом, отчего в комнате было как-то удивительно празднично, радостно.

В углу, под иконой Казанской Божьей Матери, на узкой железной кровати вся в белом, сложив поверх белоснежной простыни сморщенные ручонки, лежала крохотная, высохшая старушка. Право слово, живые мощи. Вернее, даже не лежала, а полусидела в больших пуховых подушках и смотрела на вошедших. Прозрачные глаза её светились лаской, согревали, притягивали…

– Что же это вы припозднились так? – спросила, не укоряя вовсе, а сочувствуя. – Я вас совсем заждалась…

Гости стали оправдываться: мол, электричка из Москвы поздно пришла, и ближайший автобус в Устье идёт только вечером, а попутку никак поймать не удавалось.

– Это ничего, ничего, – стала гостей успокаивать. – Вы не тревожьтесь так, а лучше на лавочку садитесь. Вон на ту… Напротив, чтобы я вас всех видеть могла, а вы – меня.

"Какая удивительная старушка… – подумала про себя Зинаида. – И в чём только душа держится?.."

– Вы не думайте, что я такая уж убогая, – как бы отвечая на её мысли, тихо проговорила старица. – Здоровье не в теле, а в душе человеческой заключается. На иного посмотришь, бугай бугаём, а душенька-то прогнила вся насквозь. Ржой, тленьем покрылась, того и гляди, пропадёт человек… Навеки погибнет…

Зинаида в очередной раз поразилась.

" С этой бабулькой надо быть осторожной", – решила про себя.

– Тут ко мне вчера молодёжь приезжала, пятеро студентов из МГУ. Философию изучают. Бойкие такие, начитанные, а главное – очень уж уверенные… И всё-то они знают, и никаких сомнений в своей правоте не испытывают… Всё пытались мне доказать, что никакого Страшного Суда нет и конца света тоже, и ада, и рая заодно. Дескать придумали всё это тёмные предки наши, поскольку в университетах не упились и образования не имели. И на каждую свою душепагубную теорию у них местечко из Святого Писания приготовлено: целыми страницами наизусть шпарят. Эх, это бы их рвение да на учёбу направить, а не на учительство!.. Мне даже завидно стало. Я-то всю свою жизнь перед Богом, как осиновый листок дрожала, Страшного судилища боялась: не так живу, думала. А эти ребятишки страха не имут. Что им ответить?.. Как слепые глаза настежь раскрыть?.. Думала, думала и придумала: "А вы когда-нибудь беса видели?" – спрашиваю. Они обиделись даже: "Мы с вами, бабушка, всерьёз, а вы с нами, шуточками. Все эти сказки про чертей и бесов хороши, чтобы несмышлёных младенцев пугать." "А вы назад оглянитесь, увидите. Вона, за вашими спинами сидит и подзуживает вас, и подзуживает…" Студенты обернулись, а там на комоде кот мой Мурзик как зашипит на них!.. А следом на кроватку мою в ноги сиганул и клубочком свернулся. Посмеялись студентики малость, однако бодрости у них, смотрю, поубавилось… "Вы зачем ко мне пришли? – спрашиваю. – Чтобы я вашим глупостям поверила?.. Ну, нет! – говорю. – Тут я вам не помощница, потому как верую и от веры своей отрекаться не собираюсь. А про беса я вам не шутки ради сказала. Мне не верите, перечитайте Игнатия Брянчанинова. Тоже учёный человек был, не глупее вас". И примолкли мои студентики. Думали с тёмной необразованной бабулькой дело имеют, а она, глядите, Брянчанинова вспомнила. Вот и нечего им ответить-то. Имя это для каждого православного человека дорогое, они, может быть, и слыхали, только читать-то так и не довелось. Да и зачем?.. О вере вроде бы легко говорить – как проверить, где правда? Ты одно видишь, я – другое. Только студентики эти глазами близорукими смотрят, а надо бы сердцем… Душою… Истина, на бумаге изреченная, – ложь, потому как только в вере может она человеку открыться… Да и то не всякому… Вот этого они-то и боятся больше всего на свете: неучами да профанами прослыть. Потому как истинное знание – Бог!

Феврония замолчала и прикрыла глаза. С минуту она лежала неподвижно: казалось, заснула. Гостям стало неловко, они переглянулись – что делать? Неужели на этом их встреча со старицей закончилась?.. Кое-кто даже уходить собрался… Но тут она тихо проговорила, не открывая глаз:

– Выйдите все… На крылечке подождите… А мне… с тобой поговорить надо, – и прямо, не мигая посмотрела на Зинаиду, отчего та вздрогнула и напряглась вся. Остальные послушно встали и чуть не на цыпочках вышли из горницы.

– Тебя как зовут, бедная моя?..

– Зинаида, – дрожащим голосом ответила та. Неведомо отчего, но в глазах её стояли слёзы.

– Что ж ты так долго не ехала?.. – спросила ласково, нежно.

– Я же про вас только совсем недавно услышала!.. – Зинаида пыталась сдержать рвущиеся наружу рыдания. – Мне Наталья случайно всё о вас рассказала… Это, чтобы вы знали, портниха моя… – и вдруг не выдержала и разревелась. В голос, не пытаясь сдержать себя.

– Вот и ладно… Вот и ладно… – Феврония коротко перекрестила свою гостью. – Ты не бойся, поплачь… Поплачь… Облегчи душеньку-то свою. Знаю, каково на себе этакий груз таскать… Небось, не с кем поплакаться?..

– Не с кем, матушка, – горестно созналась Зинаида. – А как вы про мой великий грех узнали?..

– Ты сама мне его открыла в мыслях своих. Вот мне и передалось, – объяснила старица. – Ты не бойся, всё мне поведай. Избавь себя от муки сердечной.

И, не отдавая себе отчёта в том, что говорит она с совершенно незнакомым, чужим ей человеком, Зинаида выложила перед старицей всё, что накопилось у неё на душе в эти долгие девятнадцать лет.

Вслед за последними её словами в горнице воцарилась тишина. Матушка долго молчала, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. Зинаиде показалось, прошла целая вечность.

– Одно в твоих обстояниях немедленно поправить надо: крести сына, – неожиданно строго, даже резко, проговорила Феврония. – Как от меня вернёшься, на другой же день крести. Иначе ничем помочь тебе не смогу. Молитва моя к Господу дороги не найдёт. А как крест на него наденешь, сразу облегчение получишь… Поняла меня?..

– Поняла, – послушно согласилась Зинаида.

– Стёпа! – позвала старица, и голос её оказался вдруг сильным, молодым. Дверь в горницу приоткрылась, и на пороге показалась молодая женщина, почти девочка, всё в том же белом, как у всех, платочке на голове и с бездонно-голубыми глазами.

– Что вам, матушка? – спросила, не входя в комнату. Видно знала, всё одно придётся просьбу старицы выполнять.

– Принеси водицы бутылочку и маслица, что в квадратном флакончике, – распорядилась старушка.

– Слушаю, матушка, – ответила девушка и тихо прикрыла за собой дверь.

– После того, как сына окрестишь, давай ему каждое утро чайную ложку святой водицы, но только натощак, и при этом молитвы читай – "Святому Духу", "Богородице Дево, радуйся…", "Трисвятое" и "Отче наш". А вечером, перед сном, помажь его маслицем – на лбу и на руках крест начерти – и читай молитву "Честному и Животворящему Кресту". А как уснёт, три канона над ним обязательно надо прочитать: "Покаянный ко Господу нашему Иисусу Христу", "Молебный ко Пресвятой Богородице" и "Канон Ангелу хранителю". И так – целую седмицу. Но запомни – всё это совершать можешь только после того, как сына окрестишь.

Вернулась Стёпа и подала матушке бутылку зелёного стекла со святой водой и пузырёк с маслицем.

– Подойди ко мне! – позвала Зинаиду Феврония. – Стань на колени и голову преклони.

Та послушно исполнила всё, что ей приказано было, а матушка, возложив на неё руку, зашептала слова молитвы, смысл которой разобрать Зинаида никак не могла. Да она и не пыталась. Ей и того довольно было, что выслушали её, не оттолкнули. И растаяла её душа, успокоилась. Мир и покой неведомо каким образом снизошли на неё.

Закончив читать, старица взяла её за руку и, глядя прямо в глаза, проговорила медленно и раздельно.

– Мнится мне, жив твой муж…

– Как жив?!.. – эти слова ударили Зинаиду в самое сердце. – Девятнадцать лет от него ни слуху, ни духу!..

– И не такие чудеса по воле Господа свершаются. Бывает и покойники оживают.

– Нет… Нет, не верю… – на бедную женщину жалко было смотреть.

– Ко всему будь готова и смиренно Бога моли, чтобы даровал тебе прощение за то, что забыла его, в покойники записала. Но пуще всего, сына береги!.. Сдаётся мне, самый тяжкий крест на его долю выпадает. Ему одному за все ваши грехи отвечать перед Господом придётся.

И опять на сердце Зинаиды навалилась тяжесть. С этой ношей душевной возвращалась она домой. Понимала, не легко будет ей волю матушки Февронии исполнить. Во-первых, свекровь при словах "вера и Бог" дрожать от негодования начинала, а во-вторых, Матюша был настолько наивно простодушен, что скрыть от бабки факт своего крещения, оставить такое важное событие втайне от неё вряд ли смог бы. Как бы мать его об этом ни упрашивала. Вот почему решимость её таяла тем быстрее, чем ближе она подъезжала к дому. А при встрече с Валентиной Ивановной и вовсе решила отложить решение этого вопроса "на потом". Спрятала подальше бутылку со святой водой и пузырёк с маслицем, успокаивая себя тем, что ведь жили они до сих пор без помазанья елеем и без обязательного чтения канонов, и – ничего!.. Живы остались?.. Остались… Нечего зря горячку пороть.

Но сегодня, в это раннее зимнее утро, жуткая тревога за сына всколыхнула вдруг всё её существо и заставила мучительно метаться по смятой постели.

"Матерь Божия!.. Царица Небесная!.. Спаси, сохрани и защити моего бедного мальчика!.." – раз за разом повторяла она, как в бреду, и слёзы катились по её воспалённым щекам, и сердце бешено колотилось в груди, а ужас, вызванный страшным предчувствием, не проходил, а напротив, заполнял всё пространство вокруг, вырастая до размеров кошмара.

Она не выдержала, вскочила с постели и, как была, в одной ночной рубашке, бросилась в комнату к сыну.

Одеяло сползло на пол. Матюша замёрз и, как бездомный щенок, свернулся калачиком, поджав колени почти к самому подбородку. Зинаида осторожно укрыла его. Он заворочался во сне, зачмокал губами, повернулся на спину и блаженно вытянул затёкшие ноги.

Обезумевшая от животного страха мать опустилась на пол подле его кровати и прижалась воспалённой щекой к тонкому мальчишескому кулачку, что высовывался из-под края одеяла.

И вдруг сладкая нега, неизъяснимое умиротворение спустилось на неё неведомо откуда. Слёзы продолжали бежать по её щекам, но теперь уже это были слёзы счастья. Она закрыла глаза и, отдав себя на волю блаженству материнской любви, погрузилась в глубокий сон.

Когда утром Пётр Петрович заглянул в комнату к Матюше, то увидел трогательную картину: мальчишка, недовольно сдвинув на переносице тонкие брови, угрюмо сопел, а рядом, на полу, сидела его мать с зарёванным лицом и… улыбалась.

С утра третьего января тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, подъезд дома первого секретаря Краснознаменского горкома партии, невольно вызывал в памяти безсмертные строки Николая Алексеевича Некрасова: "Вот парадный подъезд. По торжественным дням одержимый холопским недугом целый город с каким-то испугом подъезжает к заветным дверям".

Ровно в восемь раздался первый телефонный звонок. Второй секретарь горкома Мяздриков, опережая всех, успел раньше других поздравил своего партийного босса:

– Здоровья тебе, Пётр Петрович. Это главное. Ну, а ещё хочу тебе пожелать спокойствия и душевного равновесия. Не трать ты своих драгоценных нервов по пустякам. Учти, нервные клетки не восстанавливаются.

– Спасибо за добрые пожелания, Борис Ильич. С сегодняшнего дня торжественно клянусь сохранять олимпийское спокойствие даже на обкомовской плахе под топором товарища Кахетинского.

В ответ Мяздриков рассмеялся.

– Ты что, не веришь? – в голосе Троицкого прозвучала деланная обида.

– Уж больно ты горяч, Пётр Петрович. Или я неправ?..

– Абсолютно. Я холоден, как собачий нос.

– Ладно, поживём – увидим. Ты мне лучше скажи, куда наш принципиальный журналист подевался? Помнится, именно к твоему юбилею он обещал статейку в "Смену" тиснуть, чтобы всем нашим недоброжелателям, а главное, товарищу Кахетинскому нос утереть?..

– У бедолаги мать умерла. Завтра похороны. Сейчас ему не до этого.

– Жаль… Очень жаль… Не вовремя матушка его скончалась, могла бы пару деньков и перетерпеть, подождать, пока её драгоценное чадо свой долг перед нами выполнит. Олег Павлович, наверняка, сегодня на торжестве в "Нефтехимике" появится, и было бы весьма эффектно под нос ему ступаковскую заметку сунуть. Мол, "не угодно ль этот финик вам принять"?.. Увы!.. Красивый ход конём, то есть Ступаком, не получился!..

– Будет тебе о такой ерунде сожалеть. Кахетинского пожалеть надо: опростоволосился наш идеолог. Небось, локти себе до сих пор кусает. Как бы руку не отгрыз!..

– Уж кого-кого, а эту паскуду, извини, я жалеть не сбираюсь!.. У меня к нему свой счётец имеется. А я не привык в должниках ходить.

В дверь кабинета осторожно, но настойчиво постучали.

– Извини, Борис Ильич, не могу говорить: домашние пришли поздравлять. В десять буду в горкоме. Пока, – и, повесив трубку, громко крикнул. – Войдите!..

Дверь настежь распахнулась и на пороге выстроилось всё его семейство с Валентиной Ивановной во главе. После обычных в такие дни восклицаний, объятий и поцелуев началось торжественное вручение подарков. Капитолина подарил ему любимый пирог с брусникой, Савва – стальную фляжку с отборным грузинским коньяком, мать – рубашку, Зиночка – тёплый свитер собственноручной вязки, а Матюша – маленькую шкатулку из картона с наклеенными на крышку речными ракушками в форме цифры пятьдесят. Он склеил её сам и очень этим гордился. Ну, а затем все отправились в столовую завтракать. Правда, толком поесть Петру Петровичу так и не удалось: телефон звонил не умолкая, к тому же начиная с половины девятого Капитолине приходилось поминутно бегать в прихожую, чтобы впустить в дом очередную порцию визитёров, желавших персонально засвидетельствовать юбиляру своё почтение. И каждый почитал своим долгом поднести юбиляру адрес. Кто побогаче, у того папка была кожаная, чуть победнее – дерматиновая, а уж совсем нищие и картонными не брезговали. И все, естественно, с подарками. Таким образом за какие-то сорок минут у Петра Петровича скопилось два чайных сервиза, один – обеденный, восемь хрустальных ваз, две настенных тарелки с изображением штурма Зимнего, заводской пейзаж местного живописца в золочёной раме метр на полтора и с полдюжины фаянсовых бюстиков Владимира Ильича. Все, как на подбор – один к одному!.. Все лысенькие, гладенькие, хоть сейчас поезжай на базар и начинай торговать, в барыше останешься.

Но главный "подарок" поджидал Троицкого чуть позже. Он уже собрался было ехать в горком, как прозвенел телефонный звонок. Капитолина, выполнявшая в это утро роль личного секретаря, торжественно произнесла:

– Квартира Петра Петровича Троицкого. Слушаю вас! – как вдруг переменилась в лице и испуганно прошептала:

– Там чего-то Борис Ильич орёт, а чего – не разберу…

Пётр Петрович выхватил из её рук телефонную трубку.

– Что случилось, Борис Ильич?!.. Да… Да… Понял… Еду!..

– Пётр!.. Что?!.. – Зинаида первой поняла: произошло что-то экстраординарное.

– На химкомбинате пожар! – уже на ходу бросил Троицкий и выбежал из дома.

По улицам Краснознаменска туда, в Заречье, где поднимались к небу огромные клубы чёрного дыма, уже мчались, пронзительно воя, пожарные машины и кареты "Скорой помощи". Сидя на переднем сиденье горкомовской "Победы" рядом с невозмутимым, как всегда, Саввой, Пётр Петрович повторял про себя одно и то же: "Только бы жертв не было!.. Только бы не было жертв!.." Для него этот пожар в день рождения был недобрым знаком.

За два квартала до комбината уже был выставлен милицейский кордон: курсанты местной милицейской школы, все в противогазах, вытянулись поперёк улицы, и сам подполковник Кудлай лично следил за тем, чтобы даже мышь не проскользнула туда, где через плотную завесу чёрного ядовитого дыма пробивались оранжевые языки пламени. Впрочем, заслон этот был выставлен скорее для проформы. Кто добровольно станет соваться в самое пекло?!.. Напротив, от комбината в сторону центра города двигалась толпа беженцев. Прихватив с собой всё самое ценное и необходимое, люди торопились поскорее покинуть опасную зону. Кто нёс в руках чемодан, кто катил детскую колясочку, доверху набитую домашним скарбом, и толпа эта живо напомнила Троицкому картины недавнего прошлого, времён Отечественной войны.

– Пётр Петрович! – прокричал Кудлай. – Возвращайтесь назад!.. На комбинат я вас не пущу!..

Из всех милицейских чинов лишь Пётр Васильевич был без противогаза. Не смогла наша "оборонка" создать хотя бы один экземпляр, который пришёлся бы впору для такого слишком… обширного лица, каким было лицо главного милиционера Краснознаменска, и от этого товарищ Кудлай задыхался и жестоко кашлял.

– Из-за чего загорелось? – прохрипел Троицкий. Едва он вылез из машины, как тут же почувствовал сильное удушье от едкого дыма.

– Трудно сказать. Скорее всего, короткое замыкание.

– Что горит?..

– Второй корпус. Пожарники бьются, чтобы огонь на третий не перекинулся…

– Жертвы есть? – этот вопрос волновал Петра Петровича больше всего.

– Должно быть, есть, но сколько, сказать трудно. Сначала потушить надо… Потом будем разбираться…

– Бориса Ильича видел?..

– С полчаса назад в кабинете у Куницына. Там они какой-то штаб создали: "По ликвидации последствий", кажется, так называется. Хотя проку от этого… Какие последствия?!.. Мы о них пока только мечтать можем…

Троицкий с силой захлопнул дверцу "Победы".

– Гони в заводоуправление!.. – приказал Савве, который по-прежнему хранил абсолютное спокойствие.

В кабинете директора комбината собралось довольно много ответственных, наделённых различными полномочиями людей. От их воли зависело очень многое, если не всё, но собравшиеся почему-то молчали, и в воздухе висела зловещая тишина. Директор комбината Виталий Андреевич Куницын коротко кивнул вошедшему Троицкому и вновь отвернулся к окну, за которым что-либо разглядеть было практически невозможно. Густая пелена дыма заволокла всё вокруг.

– Кого хороните? – неестественно бодро спросил Пётр Петрович.

Все вздрогнули, обернулись.

– Меня, – усмехнулся директор. – Думаю, лет пять жизни на казённых харчах мне теперь обезпечено.

– Ну, это бабушка ещё надвое сказала, – попробовал снять напряжение Троицкий, но никто его не поддержал. Все помрачнели ещё больше.

– Не знаю, что там сказала тебе твоя бабушка, а вот моя интуиция мне подсказывает: место на нарах мне уже приготовлено, – сказал, как отрезал, Куницын. – Илья Ильич может подтвердить – дело уже возбуждено. – Он сказал это с едкой иронией и с ударением в слове "возбуждено" на втором слоге, как это обычно делают судейские или милиционеры. – Товарищ прокурор, ведь возбуждено?..

Илья Ильич подтверждать не стал, но и спорить тоже не собирался. Промолчал, и всё.

Куницына и Троицкого связывали давние приятельские отношения, они дружили семьями, и для Петра Петровича невыносимо было видеть, как переживает, как страдает его друг. Тем более, – безвинно. Конечно, он понимал: наказание для Виталия Андреевича последует незамедлительно. Таков порядок!.. Но ведь не может директор огромного комбината уследить за каждой электрической розеткой, за каждым нерадивым работником. Такое никому не под силу. Однако в Советском Союзе в системе производственных отношений это никого не волновало. В самом деле, не наказывать же за многомиллионный ущерб какого-то электромонтёра!.. Нет, тут должна была полететь с плеч голова повыше рангом, и, если не удастся установить вину начальника цеха или, на худой конец, участка, отвечать придётся самому директору. Чтобы другим неповадно было!..

Так было всегда!.. Так будет и впредь!..

– Пётр Петрович! – из угла кабинета раздался тихий голос Бориса Ильича. – Из-за всех этих, мягко говоря, неприятностей, мы совершено забыли тебя поздравить. С днём рождения, дорогой ты наш партийный секретарь!..

Собрание молчавших до сей поры ответственных и очень серьёзных людей внезапно оживилось.

– С днём рождения!..

– С юбилеем!..

– Здоровья тебе!..

– Удачи!..

И все потянулись лобызать именинника.

Последним обнял его Куницын.

– Извини, подарок за мной. Я тебе его сегодня в ДК на торжественном вечере собирался вручить.

– Не будет никакого торжества, – отмахнулся Троицкий.

Всплеск всеобщего энтузиазма сменился всеобщим недоумением.

– Как это не будет?!.. – тихо спросил из своего угла Мяздриков.

– Очень просто. Не могу же я веселиться, шампанское пить и гопака отплясывать, когда в городе такая трагедия!..

– Во-первых, никакой трагедии пока не произошло. Несчастный случай – да, но не больше, – по всему было видно, что Борис Ильич крайне недоволен, если не сказать больше. – А во-вторых, машину на полном ходу не так-то просто остановить. Надеюсь, ты пока никаких распоряжений на этот счёт не отдавал?

– Пока нет, но собираюсь.

– И думать не смей!.. – в голосе Мяздрикова зазвучали стальные нотки. – Ишь, чего выдумал!..

– Ну, знаешь ли!.. – Троицкий завёлся всерьёз. – Позволь мне самому решать, о чём я могу думать, а о чём – нет!..

– Хорошо… Хорошо! – Борис Ильич вроде бы пошёл на попятную. – Только объясни мне, дураку, как ты собираешься это сделать?.. Позвонить в обком и просить "хозяина", чтобы сегодня он не приезжал к нам?.. Да?!..

– Я не собираюсь отчитываться перед тобой… – начал было Пётр Петрович, но Мяздриков не дал ему договорить.

– И слёзно умолять немедленно отправить депешу в Москву, чтобы Верховный Совет немедленно отменил свой указ о награждении тебя орденом Трудового Красного знамени?!. Ты, кстати, газеты сегодняшние читал?..

– Не до того было, – проворчал Троицкий. Предисполкома своими вопросами поставил его в тупик.

– А зря!.. – не унимался Борис Ильич. – Там указ этот уже опубликован, и не только Краснознаменск, но и вся наша необъятная родина знает о твоём награждении. Так что рискни всё вспять повернуть и Кахетинскому в очередной раз козыри против себя раздать.

И во второй раз цепочка ответственных товарищей потянулась обнимать и поздравлять несчастного, совершенно сбитого с толку юбиляра.

– С наградой, Пётр Петрович!..

– Ты её заслужил!..

– С тебя причитается!..

– Да уж!.. Это тебе не "Знак почёта"!..

В кабинет без доклада не вошёл, а ввалился перепачканный сажей, с обгоревшей полой шинели и следами ожогов на руках запыхавшийся майор. Первым делом он налил себе из графина, что стоял на столе для заседаний стакан воды, жадно с бульканьем и утробными вздохами выпил его, потом оглядел всех собравшихся, улыбнулся и сказал:

– Пожар локализовали!.. Угрозы для третьего корпуса нет… Теперь тушить начали.

Потом посерьёзнел и с горечью добавил:

– Пётр Васильевич угарным газом отравился… Его "Скорая" в больницу отвезла!.. Положение критическое… очень сильное отравление!..

Несмотря на столь печальное сообщение, все вздохнули с облегчением.

– Жертвы есть? – с нескрываемой тревогой спросил Троицкий.

– Потушим – узнаем, – коротко резюмировал майор.

К обеду пожар в основном был потушен и все, кто был в кабинете директор комбината, начали разъезжаться по своим рабочим местам. Жертв, к счастью, не было, если не считать отравившегося Кудлая и двух пожарников, получивших серьёзные ожоги, которые, однако, не представляли угрозы для жизни.

– Дёшево отделались, – Куницын был безконечно рад такому исходу и по этому случаю предложил даже выпить по рюмочке коньяку, но все вежливо отказались. – Ну, что ж, тогда до вечера в ДК!.. Ох!.. И надерусь я на твоём юбилее сегодня, Пётр!.. Ох, надерусь!..

И все согласно закивали головами, справедливо полагая, что угрозу свою Виталий Андреевич непременно должен исполнить.

Когда Троицкий с Мяздриковым вернулись в горком, и там уже, без посторонних глаз уютно устроившись в креслах, позволили себе немного расслабиться, Пётр Петрович не выдержал и спросил:

– За что ты Кахетинского так не любишь? Вы с ним вроде бы по службе никогда не пересекались: он, насколько я помню, всю свою сознательную жизнь по партийной дорожке ходил, ты – по советской.

Борис Ильич недовольно поморщился:

– По службе, да, а по жизни… – и замолчал.

– Не хочешь говорить, не надо, – успокоил его Троицкий. – Я ведь из простого любопытства спросил.

Мяздриков помолчал с минуту. Потом допил оставшийся в рюмке коньяк и открыл Петру Петровичу всё, чего никогда и никому не рассказывал и что было его самой сокровенной тайной.

Оказалось, Олежка Кахетинский увёл от него жену. И не одну, а с сыном!.. Это случилось давно: ещё во время войны, но, как бы то ни было, расставшись в сорок первом закадычными друзьями, они встретились в день Победы, как заклятые враги. Семилетней дружбе, когда они не могли прожить друг без друга даже одного дня, пришёл конец. Почему?.. Chercher la femme, – говорят французы. А тут и искать не надо было. Женщина была рядом – стоило только руку протянуть. Они учились на одном факультете, в одной группе. Оба одновременно влюбились в рыжую однокурсницу с малахитовыми глазами, оба рыцарски ухаживали за предметом своего увлечения, предоставляя ей полную свободу выбора, и Ниночка после недолгих колебаний выбрала Бориса. Свадьбу сыграли в апреле, а в июне началась война. Друзья в один день подали заявления в военкомат с просьбой отправить их на фронт. Борису вручили повестку, и он, простившись с беременной женой и верным другом, укатил в Мурманск, на Северный флот, а Олега забраковали, оставили дома. Порок митрального клапана не дал ему возможности сразиться с фашистами.

– Это уже после войны я случайно в доме отдыха под Ленинградом встретил врача, который знал семью Кахетинских. Он-то мне и поведал историю о том, как Олежкин отец, а он у него был директором очень крупного оборонного завода, достал липовую справку для своего чада и освободил от армии. Если бы ты видел, как сокрушался Олежка, что его в армию не взяли. Чуть не плакал, подлец!.. Великий артист мог бы из него получиться!.. А я… Я даже порадоваться своему счастью, как следует, не успел, – с горечью произнёс Борис Ильич. – Мы с Ниночкой всего три месяца вместе были. Одно поддерживало и согревало: вот кончится война!.. Сколько раз я про себя повторял эти слова, а когда в феврале Ниночка родила мне Максимку, это ожидание стало ещё острее, ещё невыносимей!.. Так хотелось, хотя бы на день, хотя бы на час, очутиться рядом с ними, уткнуться головой в её рыжие волосы, услышать родной запах, взять на руки крохотное тельце сына и… умереть от восторга и муки!.. Знал бы я тогда, что меня впереди ожидает, за счастье бы почёл эти муки вечно переживать.

В апреле сорок второго лодку, на которой Мяздриков служил замполитом, подбили фашисты. Утонуть она не утонула, но больше двух месяца подводники прятались в норвежских фьордах – чинились своими силами. А когда вернулись на базу в Североморск, их уже считали пропавшими без вести. Вот этим-то обстоятельством и воспользовался Олег Кахетинский. Сначала утешал обезумевшую от горя Ниночку ласковыми словами и прочими знаками внимания, а когда понял – время пришло, пора – и более решительные средства пустил в ход. Словом, Ниночка не выдержала эту осаду и сдалась. Вместе с сыном она переехала в дом Кахетинских, и в глазах их друзей и соседей стала считаться законной женой Олега, а Максимка, естественно, – его сыном.

Мяздриков терялся в догадках, места себе не находил, самые мрачные картины возникали в его воспалённом мозгу, предположения, одно страшнее другого, доводили до исступления!.. Он отправлял Ниночке одно отчаянное письмо за другим, в телеграммах умолял написать хотя бы два слова. Пробовал наладить переписку с другом Олегом. В ответ – глухое молчание. Не мог он знать, что тот, кого он считал самым лучшим другом, договорился на почте, чтобы всю корреспонденцию, которая приходила на имя Нины Мяздриковой, почтальон отдавал ему из рук в руки. За определённую плату, конечно. И, естественно, именно поэтому Ниночка даже не догадывалась о том, что муж её жив-здоров и пишет ей каждый день.

Правда открылась, как это бывает чаще всего, случайно.

После того знаменитого похода, когда лодка Мяздрикова скрывалась у берегов Норвегии, его наградили орденом "Боевого Красного знамени", повысили воинское звание и перевели на службу в учебный отряд, где он стал преподавать "Основы марксизма". Пополнение на флот приходило регулярно, так что работы в "учебке" хватало. В самом конце августа после вводной лекции для вновьприбывших к Борису Ильичу подошёл парнишка, лицо которого показалось тому знакомым. И в самом деле, новобранец Александр Пустовойтов оказался земляком преподавателя. Глядя на Мяздрикова широко распахнутыми глазами, он, поражённый, невнятно проговорил: "А мы вас уже похоронили…" Борис Ильич удивился: "Как похоронили?!.." "И даже на стенд ваше имя вписали…" "На какой стенд?" "У нас в школе на первом этаже, при входе, стенд поставили: "Слава павшим героям!". А на нём имена и фотографии всех, кто учился или преподавал в нашей школе и погиб, защищая Родину". Мяздриков был потрясён. "Так я, стало быть, погиб?!.." – "Выходит так, " – развёл руками ничего не понимающий Сашка Пустовойтов и, слово за слово, рассказал восставшему из мёртвых герою про то, что Ниночка живёт в доме Кахетинских, что все в городе считают их мужем и женой, и все говорят, как благородно поступил Олег, взяв под свою опеку семью погибшего друга.

– Ты знаешь, сейчас я не представляю, как смог тогда выдержать такой удар. Пару раз я даже покончить с собой пытался. Первый раз воздушную тревогу объявили, и я, по инструкции, сначала убрал в сейф все документы, и, только к виску пистолет приставил, как телефон зазвонил, пришлось на звонок отвечать, после чего стреляться стало как-то глупо. А во второй раз – самая обыкновенная осечка меня спасла… Так и не удалось мне, слава Богу! – руки на себя наложить. В эти страшные дни первый микроинфаркт у меня и случился. Правда, о нём я узнал только через год, когда диспансеризацию проходил, но во время войны такие микроинфаркты были не редкость, и на подобную ерунду никто из врачей внимания не обратил. Ну, а настоящий инфаркт у меня случился уже зимой сорок пятого. Вот тогда-то меня и комиссовали вчистую. Так что к маю я уже из госпиталя выписался, но долго ещё соображал, куда податься: домой или на все четыре стороны?.. Из родных у меня никого не осталось. Брат на фронте погиб в сорок третьем, отца и тётку в тридцать седьмом на цугундер забрали, а матушка на следующий год померла, и был я свободен, аки птица. И чёрт меня дёрнул!.. Захотелось ещё разок хоть издали, хоть краешком глаза на жену и сына своего посмотреть, и поехал я, идиот, домой…

Он замолчал. Воспоминания давались ему с трудом. Ох, не просто это: ещё раз пережить трагедию, которая исковеркала всю твою жизнь.

– Честно тебе скажу, не собирался я Ниночке на глаза показываться. Понимал, много воды уже утекло, сын меня совершенно не знает да и она тоже… вряд ли вспоминает обо мне. А если и помнит, то так… Вообще… Как мы на старые пожелтевшие фотографии глядим и недоумеваем – неужели люди, что на них запечатлелись, жили когда-то? Да, думал я, пусть всё, как есть, останется. Так оно лучше и для неё, и для меня будет… Но!.. Человек предполагает, а Бог располагает!.. Встретил я Ниночку на улице, возле кинотеатра "Победа"… Нечаянно встретил… Она меня первая увидела, поэтому и не смог я скрыться от неё, сбежать не смог… Как она закричала!.. "Боря!!!.." До сих пор крик этот в ушах у меня стоит!.. Кинулась сквозь толпу, схватила в охапку!.. Плачет!.. И смеётся!.. И снова плачет!.. И целует, целует!.. Глаза… щёки… губы… Потом сознание потеряла, еле успел на руки подхватить… Прохожие смотрят на нас, дивятся, чуть не пальцами в нашу сторону тычут… Возле кинотеатра скверик был небольшой… Я её туда на руках отнёс, на скамейку уложил… А что дальше делать?.. Не представляю… Милиционер подошёл, смотрит на меня сурово так… подозрительно. "В чём дело, товарищ кавторанг?" – спрашивает. А что я ему отвечу?.. Не стану же всю историю своей корявой жизни рассказывать… Слава Богу, Ниночка очнулась… Глаза открыла и, как увидала меня, прижалась к груди… Крепко-крепко!.. Гладит по щеке и повторяет: "Живой!.. Живой!.." Ну, милиционер всё понял, отошёл…

Теперь Мяздриков надолго замолчал.

Пётр Петрович, потрясённый его рассказом, сидел тихо, не шевелясь. Он уже точно знал: история эта закончится трагически.

Борис Ильич взял бутылку коньяка, налил себе в рюмку, но вдруг спохватился и спросил коротко:

– Будешь?..

Троицкий кивнул головой.

Выпили.

– Попроси у Леокадии папироску, – жалобно попросил Мяздриков.

Пётр Петрович не стал его отговаривать и позвонил. В кабинет по обыкновению сначала вплыл роскошный бюст его секретарши, а следом и она сама, нарядная и напомаженная пуще обычного по случаю юбилея своего шефа.

– Леокадия Степановна, – чуть запинаясь, начал издалека первый секретарь горкома, – у нас к вам просьба… так сказать… деликатного характера… Надеюсь, это останется между нами?..

Щёки секретарши покрыл заметный румянец.

– Вы же знаете, Пётр Петрович, меня предупреждать не надо.

– Знаю, знаю, дорогая моя!..

Румянец стал ещё заметней, а выдающийся бюст начал вздыматься сильнее и чаще.

– Не могли бы вы одолжить нам одну папироску.

– Как вы узнали, что я иногда… балуюсь… – Леокадия Степановна была так смущена, что казалось, ещё немного, и она упадёт в обморок.

– Интуиция, – скромно опустив глаза, признался Троицкий.

– Вы на удивление проницательны, – низким грудным голосом проговорила секретарша и, призывно покачиваясь на высоких каблуках, вышла в приёмную, чтобы исполнить просьбу своего шефа.

Борис Ильич с наслаждением затянулся и, выпустив в потолок первую порцию дыма, с наслаждением произнёс:

– Сто лет не курил!..

Пётр Петрович всё-таки не выдержал.

– Ежели начал, давай, до конца рассказывай.

Мяздриков тут же помрачнел, горько усмехнулся.

– А рассказывать, собственно, уже нечего. Мы с Ниночкой на этой скамейке далеко за полночь просидели… И говорили… говорили… Я про себя ей всё рассказал, она – про себя. Всё прощения у меня просила и раз двадцать плакать принималась. Всё повторяла, что это Бог её покарал!.. А утром пропала… Вместе с Максимкой…

– То есть как пропала?!.. – удивился Пётр Петрович.

– Обыкновенно… Как люди пропадают?.. Так и она… Ушла из дому и не вернулась… Олег её во всесоюзный розыск объявил, всю милицию на ноги поднял. Безрезультатно… Был человек, и вот не стало его… Ни её не стало, ни Максима… А ты спрашиваешь, за что я Кахетинского не люблю?.. Смешно…

И не докурив папиросу до конца, погасил окурок.

 

10

Как ни старался Вениамин Генкин избегать своего нечаянного попутчика, но ехали они в одном направлении, а на станции Узловая и ему, и Алексею Ивановичу билеты продали в один вагон. Так что волей-неволей пришлось им пару раз столкнуться возле бройлера, когда брали у проводницы чай, а когда выходили из вагона в Краснознаменске, то спустились на перрон один за другим. Большевичка Клара всем своим видом демонстрировала, что с Богомоловым она не знакома, хотя в глазах её нет-нет, но проскальзывало любопытство: кто же этот странный бородач и почему её Венечка не хочет с ним общаться?.. Видимо, Генкин не стал объяснять своей спутнице, какими нитями он связан с этим человеком. А разгадать этот ребус ей очень хотелось. Но… С трудом спустившись по оледенелой лестнице на заснеженный перрон, Веня даже не обернулся на свою спутницу, молча заковылял в сторону вокзала. Клара, подхватив самодельный фанерный чемоданчик и дерматиновую сумку на молнии – весь их багаж, – засеменила за ним.

Алексей Иванович полной грудью вдохнул морозный воздух и огляделся. Ничего не изменилось на железнодорожной станции бывшего Боголюбова. То же краснокирпичное здание вокзала, те же чугунные фонари, почти те же деревянные скамейки… Вот только расписание движения поездов стало гораздо длиннее и среди названий станций, больших и маленьких, не было ни одного с ятем. Вот тебе и все перемены!.. Хотя, нет… Пожалуй, не все: люди стали совсем другими: уже не прогуливались по перону, как прежде, а мчались куда-то, боясь опоздать, и на лицах у всех стояла печать труднообъяснимой тревоги. Летом девятьсот девятого года он уезжал отсюда в Петербургский университет учиться и вот, спустя почти полвека, вернулся в родной город. Как будто не уезжал.

Как пройти ему на Первую Советскую улицу, где жила его сестра, Богомолов узнал у продавщицы мороженого, которая стояла на самом ветру в полушубке, поверх которого, очевидно для пущей стерильности, был натянут замызганный халат, когда-то давно бывший белым. Только у нас, в России, народонаселение может с удовольствием есть пломбир на улице в двадцатиградусный мороз!.. Для иностранцев это занятие может показаться пыткой, поэтому им нас ни за что не понять!..

– На Первую Советскую ходит автобус… "Двушка"… Но не советую… Можете цельный час простоять, и – ничего… Фиг с маслом!.. А вы лучше так: как с вокзала выйдете, прите наискосок к "Гастроному", что напротив. От него берите вправо до Комсомольского тупика… Там бронзовый мужик с винтовкой на плече стоит… Но вы в тупик не ходите… Хотя можно и через него задами на улицу Первого Интернационала пройтить… Но лучше не надо, а то заплутаете… За тупиком бульвар начинается и в конце, поперёк его, будет Первый Интернационал… Сверните налево и через два квартала будет сначала Третья, потом Вторая, а уж следом за Второй – Первая… Вы меня поняли?.. – с ударением на предпоследнем слоге спросила она.

– Большое спасибо! – Богомолов от души поблагодарил мужественную мороженщицу. – А как Советская до революции называлась, не припомните?

– До революции?!.. – опешила продавщица. – Не!.. Я же после революции родилась. Мне этого не упомнить!..

– А вот я, благодаря вам, вспомнил, – рассмеялся Богомолов.

– И как же?..

– Большая Губернская!..

– Может быть… Может быть… – тут же согласилась женщина. – Вам лучше знать: вы же такой старый!.. Лучше других всё помните…

Богомолов решил не обижаться. Конечно, она права: для неё, тридцатилетней, он старый-престарый дед.

– Ну, счастливо вам тут оставаться, а я к "Гастроному" попёр.

И зашагал по улице. Дорога к особняку бывшего винозаводчика Прохора Акиньшина, где теперь жили Троицкие, была ему хорошо знакома.

В то же самое время навстречу ему от гостиницы по Первой Советской шёл его племянник Павел Троицкий. Первый раз после многолетней разлуки он направлялся к дому, где жила его семья. Мать, родной брат… Как странно звучало для него это слово – «Семь я»!.. Он почти забыл, что существует такое простое человеческое понятие, и все люди на земле в семьях, а не в лагерях за «колючкой», жить должны…

Даже если у родителей только один ребёнок. Какое значение сколько? Главное, что он есть, а значит, нет безысходного одиночества и глухой тоски… Как говорил Достоевский?.. "Если в доме мужчины, которому за сорок, не звучит детский смех, в этом доме поселяется отчаянье…" Кажется, так?.. А ему уже за пятьдесят, и он никогда не слышал, как смеётся его сын.

Шёл он тихо, не торопясь, порой замедляя шаг, так что со стороны могло показаться: плохо человеку, вот-вот сознание потеряет. И Павел Петрович был близок к этому. В ушах стоял непрерывный гул, глаза застил мутный туман и ноги налились, будто свинцовые. Волновался он страшно. Сердце колотилось, как сумасшедшее!.. Пришлось даже остановиться, чтобы перевести дыхание, и на всякий случай положить под язык таблетку валидола.

"Спокойно!.. Спокойно!.. – уговаривал он сам себя. – Милый мой, нельзя так распускаться".

По дороге попался ему книжный магазин, в витрине которого, помимо книг, были разложены канцелярские принадлежности. Павел Петрович вспомнил, что собирался купить брату подарок и, толкнув дверь с облупившейся коричневой краской, вошёл внутрь. В магазине не было ни души. Одинокая продавщица кипятила на электрической плитке в зелёной эмалированной кружке воду. Очевидно, не успела поесть дома и теперь собиралась позавтракать на рабочем месте: поверх прилавка было постелено вафельное полотенце, на котором лежали два яичка, ломоть хлеба и несколько кусочков рафинада.

– Простите, – обратился к ней Троицкий. – У вас шахматы есть?..

Женщина вздрогнула, испуганно обернулась.

– Что вам?..

– Я спросил, шахматы есть у вас?..

– Шахматы?.. – в голосе её прозвучало неподдельное изумление и, что самое странное, восторг. – А зачем тебе шахматы, Павлик?..

Пришёл черёд удивляться Троицкому.

– И что?.. Не узнаёшь?.. – спросила продавщица и грустно покачала головой.

– Постойте… Постойте!.. – остановил её Павел Петрович.

Кого напоминала ему эта пожилая толстая еврейка в синем сатиновом халате с растрёпанными и не очень чистыми волосами?.. Нет, не может быть!.. Хотя, почему нет?..

– Циля… – неуверенно проговорил он.

– И-таки узнал! – обрадовалась продавщица. – И узнал-таки!..

Да это была она – Цицилия – четвёртая дочь лучшего боголюбовского парикмахера Аарона Бенциановича Генкина. Или просто Циля. Когда Павел убегал из дома, ей было лет восемь, не больше, но уже тогда во всём облике этой черноокой брюнетки с миндалевидным разрезом жгуче-чёрных еврейских глаз угадывалась будущая красавица. А что теперь?.. Ай-ай-ай!.. Что время делает с человеком!..

– Представляешь, Павлик?.. Мой Венчик, дурак, говорит: ты такая страшная стала, что даже я по утрам пугаюсь. Он пугается, паразит!.. А какие слова мне говорил, когда уламывал папочку отдать меня за него?!.. Совсем не хуже соловья заливался!.. Слушай, Павлик!.. И как давно это было!.. Ой-ой-ой!.. Двадцать с лишком лет тому назад!.. Он что себе думает?.. У меня зеркало есть, и каждый день я в нём всё прекрасно вижу… Прежнего нет… тю-тю… Я не дура!.. Нет!.. Шесть детей родила!.. Ты представляешь?!.. Это же кошмар какой-то!..

– Циля, у тебя шесть детей?!.. – Павел Петрович был потрясён.

– В живых только двое осталось, но мне и этой парочки с головой хватает!.. Как мой дурак говорит: "Мы с тобой, Цилечка, сработали на пятёрку". Как же!.. Он сработал!.. Он только своё удовольствие получил, а страдала я одна!.. Чтоб у него, у паразита, язык отсох и глаза косыми стали!..

– Да, Циля… Ничего не поделаешь!.. Все мы постарели… А годы украшают только избранных. Но всё равно, скажи Венчику: он неправ.

Еврейка игриво улыбнулась:

– И ты в самом деле так думаешь?..

Троицкий поднял правую руку вверх:

– Клянусь!..

– И как я рада тебя видеть, Павлик!.. Я и в самом деле рада…У нас все говорили, что ты пропал, кагэбэшники тебя сгноили совсем, и ты даже совсем умер, но я не верила. Ты всегда был такой красивый, что я тобой любовалась. Издалека… потихоньку…

– Я тобой тоже любовался, Циля…

– Ой, не надо, Павлик! – замахала она руками. – На что тут можно любоваться?!.. Старая жидовка с кучей немыслимых болячек!.. Это же кошмар какой-то!..

В любом возрасте, даже на смертном одре, настоящая женщина не может, не имеет права отказать себе в удовольствии пококетничать.

Вода в эмалированной кружке закипела.

– Ты собралась завтракать, а я помешал. Прости, – Троицкому стало неловко: он стал невольным свидетелем её нищеты.

– И об чём ты говоришь?!.. – она всплеснула руками. – Позавтракать я и завтра, и через год тоже успею, а с тобой поговорить уже никакой возможности у меня не будет. Наплюй… – она с нежностью посмотрела на Павла. – Значит, тебя выпустили?..

– Реабилитировали, – уточнил Павел Петрович.

– И в чём тут разница?.. Ты на свободе, и, знаешь, это самое главное, Мой Веня тоже домой собирается. Письмо прислал: едет уже… Так я жду.

– Как?!.. И Веньку тоже взяли?!..

– А ты не знал?..

Троицкий покачал головой.

– Ведь он, насколько я помню, в органах работал?..

– Именно!.. И это наше горе!.. Был бы, как отец, парикмахером, сладко спал бы всю свою жизнь на мягкой перине… Как все нормальные люди спят. Так нет!.. Его в ЧК потянуло!.. Вот и пришлось нашему Венечке о перине забыть и спать на нарах!.. Ему что, очень нужно было сделать с собой такое?.. Сомневаюсь… Например, я – то уборщица, то прачка… А сейчас здесь устроилась: книжками торгую… Кому я интересна, если даже Венчик забыл, с кем меня сравнивал, когда руки моей добивался!.. Паразит!..

– Циля, дорогая, когда это с Веней слупилась?..

– Он в марте тридцать седьмого пропал. Представляешь, с утра ушёл на службу в свою ГПУ, а возвращается с работы только сейчас?.. Это же кошмар какой-то!.. Мы все его тоже похоронили… Как твои тебя… Пусть Бог простит нас!.. Пятнадцать лет… Ой, что я говорю?!.. Больше… гораздо больше!., мы ничего о вас не знали!..

Улыбаясь одними глазами, она не отрывала нежного взгляда от Павла Петровича: в это утро к ней в магазин на минутку заглянула её прекрасная юность, когда она была так фантастически красива, так безконечно счастлива, а впереди её ждала долгая-долгая, необыкновенная жизнь!.. Он понимал, что переполняло эту замученную безконечными заботами и вечными проблемами женщину, и тоже сожалел, и умилялся, и сострадал.

– Ты меня о чём-то спросил, когда вошёл? – Циля первой пришла в себя.

– Понимаешь, у Петра сегодня день рождения… Юбилей…

– И что ты говоришь?!..

– Представь себе, пятьдесят исполнилось!..

– Нет!.. Это же кошмар какой-то!..

– И я хочу подарить ему шахматы… У тебя, в твоём арсенале, шахматы есть?..

– Конечно, конечно!.. – засуетилась Циля. – Конечно, есть!.. Вот они!..

И она поставила на прилавок чуть помятую картонную коробку с изображением шахматного коня на крышке. Павел Петрович заглянул внутрь. Шахматные фигуры, сделанные из белой и чёрной пластмассы, заполняли её нутро, а сверху лежала маленькая продолговатая бумажка, на которой чёрным по белому было написано: "Укладчица № 8". Троицкий почесал затылок. Затем спросил робко, осторожно.

– А других… получше немного, нет?..

– Так они же самые лучшие?.. Эти шахматы самые свежие, нам их прямо с фабрики только позавчера поставили!.. Вот только… – она слегка смутилась. – Я знаю, эти фигурки по доске надо двигать, а вот доски… как-то нет. Доску нам не поставили. Я спросила директора: как быть? Ты знаешь, Павлик, что ответил этот идиот?.. "Доску самим можно сделать. Взять картон и начертить белые и чёрные квадратики". Так что?.. Будешь брать или нет?..

Гениальная, спасительная идея относительно подарка брату оказалась несостоятельной только из-за того, что с поставками шахмат в Краснознаменске были серьёзные проблемы.

– Да нет, пожалуй… – медленно протянул Павел Петрович. – Поищу ещё что-нибудь… Поприличнее…

За его спиной стукнула входная дверь.

– Веня!.. – истошно завопила Циля и кинулась из-за прилавка к старику, вошедшему в магазин. – Венечка!..

Она схватила его в свои объятья, прижала к обвисшей груди, стала часто и торопливо целовать лысину, глаза, плечи, руки!..

Еврейские слова мешались у неё с русскими!.. Она и плакала, и смеялась!.. Обильные слёзы текли по исчерченным мелкой сеточкой частых морщин щекам, а глаза были переполнены неизъяснимым восторгом от такой долгожданной и всё же неожиданной встречи с тем, кого она любила больше всего на свете!..

– Циля!.. Прекрати!.. – Веня безуспешно пытался защититься от этого бурного потока рухнувшей на него любви. – Ну, я прошу тебя!.. Не надо!.. Циля!..

Однако та не сдавалась:

– Нет!.. Я сейчас умру!.. Я, честное слово, умру!.. Павлик!.. Нет… Ты посмотри только, мой Веня домой вернулся!.. Павлик!..

Веня вздрогнул и обернулся к стоявшему возле прилавка Троицкому. И вдруг в магазине стало как-то неестественно тихо, лишь слабые всхлипы счастливо-несчастной Цили нарушали эту странную тишину.

– Венечка ты узнал?.. Это же Павлик!.. Ведь узнал?.. Венечка!..

– Павел?.. – как бы уточняя, спросил тот.

– Он самый…

– Привет… – небрежно кивнул Веня, словно расстались они только вчера.

– Здравствуй…

– Как ты?..

– Нормально… А ты?..

– Как видишь…

– Что с ногой?..

– В лагере повредил…

– Понятно… А в остальном?..

– Всё в норме…

– Рад за тебя…

Они замолчали. Циля, ничего не понимая, смотрела то на одного, то на другого. Ей казалось, мужчины тоже должны были кинуться друг другу в объятья. Ведь когда-то давно они были так неразлучны!.. А сейчас они стояли… Как вкопанные.

– Мальчики, и что это с вами? – в смятении выдавила из себя. – Вы как не родные.

– Да!.. – спохватился Веня. – Вот… – он обернулся к двери, где, прислонясь к косяку, стояла невысокая, очень худая женщина. Только тут Циля и Павел заметили, что в магазине они не одни.

– Познакомьтесь, это… – Веня на секунду замялся, очевидно, не зная, как представить свою спутницу, но, выбрав, наконец, самую нейтральную форму, скромно добавил: – Мой друг.

– Клара, – громко, с каким-то вызовом, сказала женщина и протянула свою узкую ладошку.

– Циля… – ответила та почти шёпотом.

– Павел… – Троицкий пожал протянутую руку.

Знакомство состоялось.

– Ой!.. И что мы стоим?.. Пойдёмте ко мне домой… – заторопилась Циля. – Венечка!.. Тебя и Кларочку надо покормить!.. Вы же проголодались с дороги!.. – она уже достала из-под прилавка табличку с надписью "Санитарный день" и направилась к двери.

– Погоди!.. – остановил её брат. – Не суетись!.. – затем обратился к Павлу. – Кто убил твоего отца, знаешь?..

– Знаю… – кивнул Павел Петрович. – Ты.

Циля всплеснула руками:

– Ой!.. Боже мой!.. Боже мой!.. И что я натворила!.. Позор на мою старую седую голову!.. Я забыла!.. Я совсем забыла!.. Ай-яй-яй!.. – заголосила она.

– Не бой! – резко, почти грубо оборвал её Веня. – Ну, положим, не я один… Там много наших ребят было… И Тараска, и Арончик, и Зураб, и Колян, и ещё другие, ты всех знаешь… Но командовал ими я, это точно!.. И, знаешь, очень хорошо, что ты всё знаешь. Не надо, значит, притворяться и, как говорил мой любимый вертухай на зоне «Веньку валять». Согласен?..

Троицкий немного помедлил с ответом, потом спросил просто, как о чём-то обыденном:

– Ты что хочешь от меня? Чтобы я ударил тебя?.. Скандал закатил?.. А может, убил?.. Тут же, прямо на месте, отомстил за отца?.. Не понимаю, чего ты добиваешься?..

Генкин опешил: такого поворота он… ну, никак не ожидал!.. Все эти годы он ждал и страшился этой встречи. Сочинял длиннющие монологи, находил всё новые и новыё доводы, отказывался от них и снова искал. Конечно, он хотел поговорить, объясниться… Вернее, объяснить, но, спроси его "зачем?", вряд ли смог бы найти вразумительный ответ. Конечно же, для того, чтобы оправдаться. И оказалось вдруг, что все его мучения были напрасны, все попытки найти разумное объяснение своему чудовищному поступку безуспешны. Потому что оправдать убийство твоего спасителя невозможно. И вот сейчас в это самое мгновение, он понял это так ясно, так отчётливо, что ему стало жутко.

– Жаль мне тебя, Венечка. Вижу: грызёт тебя твоя совесть, ни днём ни ночью покоя не даёт. Догадываешься, чем всё это может закончиться?..

– Ну?.. Чем же?..

– Рухнешь ты под её обломками, – Троицкий покачал головой. – Какую ношу взвалил на себя!.. Нет на Руси такого богатыря, которому по силам было бы всю жизнь её с собой протаскать. И ты… Не Илья Муромец, и не Алёша Попович даже… Надорвёшься…

– Напрасно иронизируете! – высокий женский голос прозвучал в магазине резко и неожиданно: Клара вся кипела от негодования. – Вениамин такой человек!.. Такой!.. Вы даже не знаете какой!.. И сколько он может выдержать!.. Тоже не знаете!.. На моих глазах люди, как щепки, ломались, а он нет!.. Веня выстоял!.. И выстоит!.. Вот увидите!..

– Заткнись! – тихо, сквозь зубы проговорил Генкин.

Циля беззвучно плакала, уронив голову на прилавок.

– Отказываешься, значит, говорить со мной? – набычив голову и сдвинув редкие бровки, угрюмо спросил Веня.

– Да нет, не отказываюсь… – Павел Петрович недовольно поморщился. – Только о чём мы с тобой говорить станем?.. Я от своих юношеских заблуждений давно отрёкся, ты в своих упорствуешь. И даже за некий героизм это упорство своё почитаешь. Как бы мы с тобой ни старались, договориться всё равно не сумеем.

– Жаль… Прежде ты иные песни пел, – в голосе Генкина послышалась угроза. – Знаешь, как это называется?.. Предательство!.. Да, да!.. Самое обыкновенное предательство!.. И не смотри ты на меня так!.. Праведник!.. – голос его сорвался почти на крик.

Троицкий отвёл от него взгляд, улыбнулся одними уголками губ:

– Ишь, как тебя крутит, Венечка!.. А насчёт предательства я с тобой согласен. Да, я предал… Дважды предал… И наказал меня Господь не за то, что я перед тобой провинился, а за то, что от веры отрёкся и от отцов своих, земного и Небесного. И смерть батюшки моего…на моей совести… Может, даже в большей мере, чем на твоей… Но, слава Богу, уберёг меня Господь от непоправимой ошибки, глаза мне открыл и на путь истины направил. Заставил предать забвению ложные истины и обратиться к вечным. Этой перемене в себе, честно скажу, я рад… И цена этим двум предательствам разная. За первое страшно, жестоко наказал меня Господь, но иначе, видно, нельзя было. Я это понимаю, и кару Его с благодарностью принимаю. Это, во-первых… А второе – пусть и невелико моё геройство, но, надеюсь, хоть в малой мере может оправдать моё отступничество перед Ним. Я как думаю?.. Чтобы искупить вину, нужно прежде понять, в чём виноват. Иначе покаяние одной сплошной риторикой окажется. Но что поделать?!.. Уж так мы устроены: страшимся ошибок своих и отмахиваемся от них, как от назойливой мухи… Так и ты, друг мой, от очевидного голову воротишь, пытаешься чёрное за белое выдать и наоборот. И борешься ты не со мной… Нет!.. Ты с самим собой воюешь… А толку-то?.. Уложишь сам себя на обе лопатки, и что?.. Думаешь, выиграл?.. Ничего подобного – проиграл!.. Неужели не понимаешь: и так плохо, и эдак… Победителей в этой борьбе не бывает.

Циля молитвенно сложила руки на груди.

– Павлик… Венечка… Не надо так, мальчики… И вспомните, какие друзья вы были!.. А то, что с папочкой твоим случилось, Павлик, очень страшно, но ведь столько времени прошло, и Веня совсем не хотел, но так получилось… Ну, пожалуйста… Ну, ради меня… Ну, помиритесь, мальчики…

– А мы, Циля, и не ссорились вовсе, чтобы мириться, – попробовал успокоить её Павел. – Просто пути наши с Венечкой разошлись в разные стороны, и мы так далеко ушли друг от друга, что сойтись уже вряд ли когда-нибудь сможем. Вениамин, ты со мной согласен?..

Генкин ничего не ответил, обернулся к сестре и тихо попросил:

– Пойдём домой. Я очень устал, и нога разболелась… Видно, к перемене погоды.

Циля заторопилась:

– Да, да… Конечно… конечно…

Опять взяла табличку с надписью "Санитарный день", но прежде, чем водрузить её за стеклом входной двери, осторожно спросила Павла:

– Так ты шахматы брать не будешь?..

Троицкий сокрушённо покачал головой.

– Прости, не буду… На юбилей такой подарок дарить как-то неловко.

Веня вдруг заинтересовался:

– У кого юбилей?..

– Петру сегодня пятьдесят лет стукнуло. Вот, хотел шахматы ему подарить, но… – Павел кивнул на картонную коробку с изображением шахматного коня, которая по-прежнему стояла рядом с несъеденным завтраком Цили – не дарить же этот ширпотреб. Я и предположить не мог, что настольные игры в Краснознаменске – страшный дефицит.

Генкин поднял крышку, заглянул внутрь.

– Да уж… Лучше вообще ничего не дарить… – мгновенье помедлил, затем обратился к своей спутнице. – Открой чемодан?..

Клара поставила фанерный чемоданчик на прилавок и открыла его. Веня достал оттуда холщовый свёрток, осторожно развернул. Троицкий ахнул от восхищения.

– Какая красота!.. – невольно вырвалось у него.

На грубой серой тряпице лежали изящные шахматные фигурки, вырезанные из дерева и покрытые лаком. Но, что самое замечательное, это были не обычные пешки, кони и слоны, а маленькие человечки, одетые в зэковские бушлаты. Мало того, каждая из них представляла собой реальный исторический персонаж. Белый король – Ленин, чёрный – Сталин. Белый ферзь – Крупская, чёрный – Коллонтай. На белом коне с шашкой наголо восседал Ворошилов, на чёрном – Будённый. Были тут и Дзержинский – белый слон, и Троцкий – соответственно чёрный. И даже каждая пешка имела свои индивидуальные черты.

– Это мои сокамерники… Вместе сидели… – сказал он с какой-то затаённой гордостью и стал перебирать маленькие фигурки. Это Ванечка из-под Рязани: семь лет за то, что колоски за комбайном собирал. Это Самвел: в пьяном виде анекдот рассказал, "десятка" без права переписки, Это Сёма: жена ему на работу бутерброд в газету завернула, а там фотография Сталина!.. Маслом лик вождя перепачкали!.. Тоже "десятка", и тоже "без права"… Гоша… Янис… Рафик…

Веня выстроил их в квадрат. А по углам поставил четыре грозные ладьи в виде сторожевых лагерных вышек. Они одним свои видом предупреждали весь этот шахматно-лагерный люд: никуда вам сбежать не удастся.

– Это ты сам сделал? – спросил потрясённый Павел.

– Сам знаешь, в лагере время течёт медленно, и надо обязательно найти способ, как-то убить его, а не то с ума сойдёшь. Верно?.. Вот я и баловался в заключении: в свободное, так сказать, время, – горько усмехнувшись, сказал Генкин. – Как тебе?.. Нравится?..

– Спрашиваешь!..

– Бери.

– Что?.. – не понял Троицкий.

– Если такие шахматы тебя устраивают, бери, – спокойно сказал Веня и, небрежно кивнув на картонную коробку, добави: – Вместо этого ширпотреба.

– Веня!.. Ты что?!.. – свистящим шёпотом стала протестовать Клара.

– Заткнись! – отрезал Веня.

– Ты что, совсем свихнулся?!.. – не унималась его подруга, но Генкин в её сторону даже головы не повернул.

– Ну, так как, Павел?.. Возьмёшь?..

Троицкий покачал головой.

– Не могу…

– Напрасно… Во-первых, я в шахматы не играю. Знаю только, что конь буквой "Г" ходит, и больше ничего. А во-вторых, если потребуется, я ещё один вариант сделаю… Так сказать, "авторскую копию". Так что бери, не ломайся… Ты не барышня.

– Прости, но такой дорогой подарок я принять не могу!..

– Почему?..

– Сказано, не возьму!..

– Прошлое забыть не хочешь?.. Понимаю… А ты вспомни христианскую заповедь: тебя по правой щеке ударили, непременно нужно подставить левую. Для равновесия, так сказать. А если думаешь, что своим отказом заставишь меня краснеть и мучится угрызениями совести, ошибаешься: совесть моя в абсолютном порядке, потому что я своё уже получил. Сполна… Сам видишь…

– Павлик!.. Это нужно взять!.. – схватив Павла за руку, горячо и взволнованно затараторила Циля. – Ты просто должен!.. Да, да!.. Именно должен!.. Зачем лишний раз обижать Венечку!.. Ну, и что тебе стоит?!.. Это такой пустяк!.. Мы никому не скажем, и кто это сделал… Честное слово!.. Ты тоже сидел, и тебе могли подарить за хорошее поведение!.. Ведь могли?!.. Могли?!.. Мы все тебя очень просим!.. Кларочка, скажите вы тоже, наконец!..

Но Клара в ответ только фыркнула и отвернулась.

Павел стоял, смотрел то на забавные фигурки, то на своего бывшего кумира и удивлялся, как в одном человеке может одновременно уместиться столько разных и противоречивых чувств. Ему было жалко этого старого переломанного еврея, и досадно от сознания ненужности этой нечаянной встречи, и горько оттого, что ничего уже нельзя изменить, и больно от утраты, и радостно от обретённого достоинства и… И ещё много-много чего испытывал Павел, глядя в глаза Вениамину Генкину. Только ненависти и злобы не было в его душе, не было желания отомстить, причинить боль… а лишь какое-то брезгливое равнодушие…

– Только одна закавыка, – Венька не выдержал и отвёл взгляд. – Шахматной доски нет, я её в лагере оставил…

– Совсем, как у меня! – почему-то обрадовалась Циля.

– Но можно картонку расчертить, а клеточки чёрной тушью покрасить…

– Ну, ты, Венечка, точь-в-точь наш директор!.. Он мне то же самое предложил! – восторгу Цили не было границ.

– Такие шахматы на картонку ставить не гоже, – непонятно кому, директору или Циле, возразил Троицкий, – их бы в музейную витрину, под стекло…

– Ну, так что?.. Берёшь? – с каким-то даже… вызовом спросил Веня.

– Беру, – вдруг резко и решительно согласился Павел. – Но, чур, я Петру открою, от кого эти шахматы получил. Согласен?..

– Они твои. Делай с ними, что хочешь.

Клара скорбно покачала головой.

– Вениамин!.. Ты, кажется, сошёл с ума!..

Потом счастливая Циля повесила на дверь магазина табличку "Санитарный день", подхватила брата под руку и повела домой, непрерывно тараторя и пытаясь заглянуть ему в глаза. За ними с поклажей в руках обречённо шествовала никому не нужная Клара. А Павел Троицкий ещё какое-то время простоял в нерешительности подле магазина, не зная, как действовать дальше. Дарить подарок, как есть, в холщовой тряпице?.. Или попытаться придать ему более цивильный вид?..

На его счастье, как раз напротив того места, где он стоял, на противоположной стороне улицы, чуть наискосок, находился магазин с красноречивым названием "Подарки".

"Зайду-ка я туда, – решил про себя Павел Петрович. – Какую-нибудь шкатулку куплю…

И вошёл в магазин.

Здесь покупателей тоже было, мягко говоря, немного. Лишь одинокий старик, прислонив палку к прилавку, внимательно разглядывал альбом для фотографий в толстом кожаном переплёте. Очевидно, жители Краснознаменска накануне прошедшего Нового года изрядно поистратились, и теперь до Дня советской армии, что приходится на двадцать третье февраля, ожидать наплыва покупателей не приходилось. Троицкий остановился неподалёку от старика и принялся внимательно изучать ассортимент товаров, разложенных на полках и в витрине прилавка. Честно сказать, глаз эти подарки не радовали.

Ватные бабы на заварочные чайники были все, как на заказ, с одним и тем же лицом, и выражение у этого лица было такое кислое, что создавалось впечатление, будто прежде, чем поместить их на магазинную полку, баб этих долго и упорно пытали на заводе-изготовителе. Два бюстика вождя мирового пролетариата, напротив, носили индивидуальные черты, но при этом были совершенно не похожи не только на оригинал, но даже друг на друга. Однако, несмотря на такоё вопиющее безобразие, сохраняли эдакую лукавинку в уголках прищуренных глаз и с оптимизмом смотрели в будущее. Чайный сервиз на шесть персон был фантастически, необыкновенно красив, но Василий Иванович Чапаев, несущийся на белом коне с обнажённой шашкой по наружной стороне чашки, и его боевая подруга Анка, строчившая из пулемёта на дне блюдечка, никак не располагали к тихому домашнему застолью, а вызывали душевный трепет. А многочисленные картины местных художников, висевшие по стенам и прославлявшие либо ударный труд строителей коммунизма, либо красоты родной природы были настолько унылы, что сразу становилось ясно: местные живописцы не любили ни своего народа, ни своей малой родины.

– Вам помочь? – спросила Павла Петровича молоденькая продавщица с пунцовыми щёками, небесно-голубыми глазами и толстенной светло-русой косой.

– Тут никто никому помочь не может, – с грустной улыбкой констатировал Троицкий и, кивнув в сторону ватных баб, спросил: – Вы способны придать их лицам менее зверское выражение?.. Или скажите мне откровенно: неужели кто-нибудь в Советском Союзе решится купить в подарок вот этот монументальный заводской пейзаж?..

– Представьте себе, один экземпляр купили, – сказала молоденькая продавщица и покраснела.

– Как?!.. – Троицкий был потрясён. – У вас была копия этого безобразия?!..

– Была, – кротко ответила девушка. Она чувствовала себя страшно виноватой, словно сама написала эту ужасную картину. – Нам с базы два экземпляра привезли… А перед самым Новым годом приехали с авторемонтного завода и купили… По безналичке…

– Нужно очень-очень не любить всё человечество, чтобы подложить кому-то одному из нашего рода такую свинью!.. Новогодний подарочек!.. Нечего сказать, от души!..

– Да они не про Новый год, а про какой-то юбилей говорили… – пыталась оправдаться девушка.

– Как фамилия этого, с позволения сказать, художника? – строго спросил её Павел Петрович.

– Верещагин-Суздальский, – краснея всё больше и больше, свистящим шёпотом пролепетала продавщица и стала подавать ему какие-то знаки. Но Троицкий не обратил на её ужимки никакого внимания.

– Час от часу не легче!.. – расхохотался Павел Петрович. – Уж не родственник ли он тому Верещагину, который "Апофеоз войны написал"?!.. Бездарный маляр и великий художник-баталист!.. Докатились!..

– А вы, молодой человек, не лишены чувства юмора, – приятный баритон прозвучал в магазине тихо и неожиданно. – Похвально… Весьма похвально!.. В наши дни интеллигент чаще всего норовит другого интеллигента сарказмом по башке шарахнуть, ежели дубины под рукой не окажется, а у вас такое здоровое чувство юмора. Такой редкостный такт!.. Завидую!.

Старик, казалось, говорил ласково, но сквозь тоненькие щёлочки век на Троицкого неприязненно смотрели остренькие тёмные глазки. Павел Петрович смутился:

– Простите, с кем имею честь?..

– Верещагин-Суздальский… Иннокентий Олегович, – церемонно представился старик и даже шаркнул ножкой. – Выпускник Петербургской академии художеств, а ныне бездарный маляр, с вашего позволения!..

В торговом зале магазина "Подарки" воцарилась небывалая тишина.

– А что касается до моего родства с великим автором "Апофеоза" Василием Васильевичем, то должен вас разочаровать, мы с ним однофамильцы… Не более того. Верещагин – весьма распространённая на Руси фамилия. В имении моего батюшки две деревеньки состояли из одних Верещагиных…

Да, давненько Троицкому не было так неловко… Так мучительно стыдно…

– А вторую часть своей фамилии, – не обращая на Павла никакого внимания, продолжил однофамилец, – я взял именно потому, что неприлично было бы выдавать себя за родственника великого живописца. Суздаль – родина моей матери.

Сколько раз Павел давал себе слово не судить ближнего своего?.. "Не судите, да не судимы будете!.." А вот забыл библейскую мудрость и в очередной раз попал впросак.

– Извините мою безтактность… – с трудом выдавил он из себя.

– О!.. Не надо никаких извинений!.. – театрально вскинув руки вверх, стал протестовать художник. – Вы же не могли знать, что в своё время!.. Боже!.. Как давно это было!.. И так недавно… Вы хоть знаете, кто такой Коля Рерих?.. Вернее, Николай Константинович?..

Троицкий кивнул.

– Колька был моим однокашником по академии и смертельно завидовал мне!.. И знаете почему?.. Архип Иванович Куинджи – наш учитель… Слыхали о таком?.. Кстати, учителем он был неважным, но художником – от Бога!.. Он не столько учил нас, сколько мы у него учились… Улавливаете разницу?.. Так вот, Архип Иванович отличал меня значительно чаще, чем его, ныне знаменитого на весь мир!.. И я, быть может, оказался бы не на последнем месте, если бы… Короче, Колька уехал из России, а я остался!.. Считал, дурак, не гоже родину предавать… Вот и получил по заслугам за свой кондовый патриотизм. И поделом!..

Он замолчал. Может, вспоминал, может, сожалел, а может, и радовался, что нашёлся, наконец, человек, готовый выслушать его. Долгие годы он жил, вероятно, в полном одиночестве, наедине со своими картинами и котом, а это испытание не для слабонервных.

Павел Петрович не знал, как поступить. Развернуться и уйти потихоньку, не прощаясь?.. Нет, это было бы слишком неудобно: он так незаслуженно обидел старика, а тот в ответ был с ним удивительно деликатен. Но и выслушивать стариковские откровения ему совсем не хотелось. Он безпомощно обернулся к девушке. Та поймала его взгляд, опять покраснела и отвернулась. Ей тоже было явно не по себе и хотелось, чтобы эта неловкость поскорее закончилась.

– Вас, молодой человек, кажется, Павлом зовут? – неожиданно спросил Верещагин-Суздальский.

Уж чего-чего, а такого поворота Троицкий никак не ожидал.

– Простите, вы… То есть я хочу сказать… – пробормотал он. – Но как вы узнали?!..

– Что вас удивляет?.. – старик наслаждался произведённым эффектом. – Я художник. То есть, в известном смысле слова, физиономист. А вы очень на своего батюшку похожи: тот же разрез глаз, нос с горбинкой, овал лица… Вылитый Пётр Петрович. Или я ошибаюсь?.. Тогда, прошу покорно, извинить.

Да-а!.. Сегодняшний день начался с неожиданной встречи и, похоже, обещает впереди ещё немало сюрпризов.

– Вы знали моего отца?!..

– Не могу сказать, что был с ним дружен, но при встрече на улице мы с ним раскланивались. Да и в храм к нему я нередко заглядывал… Особенно до октябрьского переворота. Очень мне проповеди отца Петра нравились!.. Умел он, знаете, говорить с прихожанами о самом высоком и светлом – о Боге – простым человеческим языком, до каждого сердца мог достучаться… Поэтому и Пасху и Рождество я всегда именно там, в Замостье, встречал… Одно скажу, ваш братец Пётр совсем на отца не похож.

– Он в нашу матушку пошёл, – согласился Павел.

– Я Валентину Ивановну почти не знал. Видел издали в храме, а поговорить так ни разу не довелось. Зато с братиком вашим ныне постоянно общаюсь. Я при горкоме вроде придворного художника: частенько заказы от них получаю. Платят, правда, они копейки, скупердяи страшные, но всё же… Как-никак постоянная добавка к моей нищенской пенсии. Вот и сейчас, слава Богу, три картины у меня приобрели. Думаю, с юбилеем Петра Петровича такое повальное увлечение живописью связано… Постойте! – Иннокентия Олеговича озарила внезапная догадка. – И вы тоже на торжества по этому поводу прибыть изволили?..

– Да, в общем-то… Кажется, да… – растерялся Троицкий.

– Значит сегодня вечером в ДК "Нефтехимик" мои творения воочию увидите, – старик чуть не прыгал от радости. – Очень любопытно, что вы об одном из них скажете?.. Это монументальное полотно я обозвал: "На смену после похмелья". Про себя, конечно, не для прессы… Правда, в официальных бумагах картина сия называется "Пятилетка на марше"… – старик гаденько захихикал. – Знаете ли вы, какое это удовольствие – напакостить им?!.. Пусть втихомолку, исподтишка, но… Как говорится, пустячок, а приятно!.. Одного понять не могу, почему все эти партийные бонзы, все, как один, такое пристрастие к индустриальным пейзажам испытывают?.. Я ведь не урбанист вовсе и не только заводы и стройки коммунизма писать могу… Прежде всего я, равно как и учитель мой, пейзажист… Я люблю природу: деревья, цветы, небо. Я всё это нутром чую… На худой конец могли бы натюрморт заказать, они мне тоже недурно удаются. Особенно, знаете… гастрономические… Скажем, вроде таких: запотевшая кружка пива, рак с оторванной клешнёй, пучок зелёного лука и краюха черняшки… Посмотришь, слюнки потекут… Так нет!.. Им подавай непременно завод, и чтобы было побольше дыма. Скажите, такой, с позволения сказать «пейзаж», можно повесить у себя в комнате?.. В столовую или в спальню?.. Сильно сомневаюсь… Вот вы, к примеру… Смогли бы спокойно заснуть, если бы перед вами, напротив вашей кровати, висело нечто подобное?.. Не уверен.

Павел рассмеялся:

– Заснуть я, быть может, и заснул бы… Вот только, думаю, ночью меня бы кошмары замучили…

– Именно!.. И я о том же!.. Вот почему я и решил подарить Петру Петровичу очень простой и очень скромный подарок. Вот!.. – он взял с прилавка альбом для фотографий. – У меня есть набор репродукций с моих… "малярских" произведений… – Верещагин не удержался и в очередной раз кольнул Троицкого, – Так вот, я вставлю открытки в альбом, а здесь, на титульном листе, напишу поздравление. Захочет Пётр Петрович, оставит репродукции на месте; не захочет – заменит их фотографиями своих родных и близких. В любом случае, подарок мой не окажется в чулане среди ненужного старья или, не приведи Господи, на помойке… Ну, не мудёр ли я?.. Как считаете, молодой человек?..

– "Мудёр" и даже очень! – согласился Троицкий. Старик нравился ему всё больше и больше.

Ответ его тому явно польстил.

– Вас, я полагаю, в этот магазин тоже забота о подарке привела?..

– Частично, – Павел не знал, как ответить.

Верещагин в удивлении вскинул свои кустистые седые брови.

– Не понимаю, как забота может быть "частичной"?.. Она либо есть, либо её нет.

– У меня только половина подарка, – Павел не решил ещё: стоит ли показывать художнику шахматы.

– А вторую вы решили здесь пробрести?

Троицкий кивнул.

– Ну-у! – разочарованно протянул художник. – В таком случае, вас ждёт разочарование, молодой человек. В этой мелочной лавке ничего стоящего найти невозможно. Я голову себе сломал, прежде чем придумал вариант с альбомом…

– Я понимаю, – Павла так и подмывало похвалиться своим подарком.

– А что представляет собой первая половина, позвольте полюбопытствовать?.. – видно было, что Верещагин тоже сгорает от нетерпения. – Может быть, мы с вами вдвоём как-нибудь решим проблему?.. Как-никак я художник, и у меня есть вкус…

Павел положил холщовый свёрток на прилавок и осторожно развернул тряпицу.

– Боже!.. Откуда такая прелесть?!.. – невольно вырвалось у старика. – Неужели сами сделали?!..

Троицкий усмехнулся:

– Куда мне!.. Эти шахматы пятнадцать минут назад подарил мне Вениамин Аронович Генкин, – и тихо прибавил. – Убийца моего отца.

Иннокентий Олегович Верещагин-Суздальский так и замер на месте с открытым от удивления ртом и круглыми от ужаса глазами.

 

11

Алексей Иванович подошёл к подъезду дома, где прежде жил боголюбовский винозаводчик Прохор Акиньшин и позвонил. Дверь открыла ему Капитолина и, не давая произнести Богомолову хотя бы слово, строго, но вежливо заявила:

– Хозяина дома нету. Они в горком ещё с самого ранья уехали. Туда соваться не советую, не пустют!.. Так что поздравлять приходите вечером в "Нефтехимик". Начало в восемнадцать ноль-ноль! – и захлопнула перед носом Алексея Ивановича массивную дубовую дверь.

Пришлось звонить во второй раз.

– Я же тебе сказала, дед!.. – уже с раздражением произнесла девушка.

– Я не к хозяину, милая, – как можно дружелюбнее, ответил Богомолов. – Мне его матушка нужна… Валентина Ивановна.

– А вы по какому, собственно, вопросу?

– По личному… Брат я ей… Родной брат…

– Брат?!.. – ахнула Капитолина.

– Родной брат… Может, слыхали, меня Алексеем Ивановичем зовут.

– Проходите, коли брат… – с сомнением произнесла девушка, но в дом всё же впустила. – Тут у нас вешалка… И ноги тоже разувайте!.. Я не нанималась за всеми грязь убирать!.. Здесь погодите, а я пойду – доложусь.

Нежданный гость не вызывал у неё никакого доверия.

– Ходют всякие… – недовольно пробурчала она и скрылась за дверью, которая вела внутрь дома. Богомолов стал раздеваться.

Валентина Ивановна сидела в своём кресле и раскладывала пасьянс.

– Опять телеграмма пришла, – спросила, не отрываясь от карт.

Капитолина оглянулась на дверь и произнесла почему-то шёпотом:

– Там какой-то мужик совсем незнакомый… с бородой… К вам просится. Говорит, брат…

– Алёшка приехал! – обрадовалась Валентина Ивановна. – Что же ты его в прихожей оставила?.. Веди сюда!.. Немедленно веди!..

Капа поспешно вышла в прихожую и через мгновение ввела в гостиную Алексея Ивановича. Но, вопреки её ожиданиям, брат и сестра не бросились друг Другу в объятья. Он в нерешительности остановился почти на пороге, а она долго и внимательно смотрела на него, казалось, изучала, будто увидела впервые. И так продолжалось довольно долго.

– Здравствуй, сестра, – первым нарушил затянувшееся молчание Богомолов.

– Здравствуй, брат, – как эхо, отозвалась Троицкая.

Капа покачала головой.

– Ну, надо же!.. А я думала…

– Капитолина, оставь нас! – приказала хозяйка.

Та вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Ещё какое-то время брат и сестра молча смотрели друг на друга.

– А тебе идёт борода.

– Все говорят.

– На батюшку стал похож.

– А ты что же? – он кивнул на коляску. – Обезножила?..

– Как видишь.

– И давно?

– Пятый год пошёл.

Помолчали.

– Что не писала? – безо всякой обиды спросил Алексей. Просто так спросил… Не в молчанку же играть: столько лет не виделись.

Валентина усмехнулась:

– А зачем?..

Богомолов согласно хмыкнул: за годы разлуки они в общем-то стали чужими людьми. Но признаться в этом открыто ни он, ни она, не решались.

– Что сердчишко твоё?.. Неужто и в самом деле инфаркт?

– Алёшка, какая разница, инфаркт у меня или что другое?.. Помирать пора – это точно, а от чего, не всё ли равно?.. Ты что стоишь?.. В ногах правды нет. Садись… Или, может, ты ко мне на минутку заскочил?..

Богомолов засмеялся. Правда, смех получился у него какой-то не очень весёлый.

– И то верно… Почти тысячу километров отмахал с двумя пересадками, чтобы на минутку… – пододвинул стул поближе к сестре и сел.

– Вовремя ты приехал… Не соображу только на юбилей или на поминки?..

– Типун тебе на язык!.. Что ты говоришь?!..

– Говорю то, что думаю. Пора мне. Алёша, в дальний путь собираться. Рано, поздно ли, но и тебе та же дорога впереди предстоит. Мы с тобой не дети, многих в этой жизни потеряли, потому и не след нам от смерти бегать, самих себя уговаривать. Нам её, избавительницу, с благодарностью принять надо. Или ты со мной не согласен?..

Богомолов вздохнул глубоко-глубоко, потом улыбнулся и с виноватым видом признался.

– Не могу я, Валечка, сейчас помирать. То есть совсем не могу… Мне прежде сына поставить на ноги надо.

– Сына?!.. – Валентина Ивановна в изумлении посмотрела на брата. – Откуда он у тебя взялся?.. Ох, Алёшка!.. Не знала я, что ты такой греховодник!.. На старости лет!.. Это как же у тебя получается?.. Седина в бороду, бес в ребро?.. Так что ли?. Ну, это новость, доложу я тебе!..

– Так вышло… – Алексей в жутком смущении развёл руками и, собравшись с духом, подробно и не торопясь рассказал изумлённой сестре всю фантастическую историю о том, как в Москве на Центральном телеграфе встретил свою фронтовую любовь, как вновь потерял её, но взамен нежданно-негаданно обрёл сына.

– Что же ты его к нам не привёз? – укорила его Валентина.

– Он недавно воспаление лёгких перенёс, а в поездах сквозняки, духота… Боялся, опять заболеет, – слукавил Богомолов. Очень уж не хотелось огорчать сестру.

– Сколько же лет мы с тобой не виделись? – задумчиво спросила Валентина.

– Лет двадцать, думаю… Ты когда в Москву приезжала о судьбе Павла узнать?

– В тридцать девятом, в феврале…

– Стало быть… – он произвёл в уме нехитрый подсчёт… – девятнадцать.

– Да-а!.. Долгонько!.. – Валентина взяла брата за руку. – Очень мне совет твой нужен, Алёша… Помоги!..

Дверь распахнулась, и в гостиную с книжкой в рука вбежал Матюша.

– Ба!.. Ты мне обещала!..

Но, увидев незнакомого человека, осёкся, вежливо поздоровался:

– Здравствуйте!..

Валентина Ивановна недовольно поморщилась.

– Вечно ты не вовремя, Матюша!.. Вот познакомься, это твой двоюродный дедушка… Мой братец то есть… Алексей Иванович.

Поражённый Алексей Иванович протянул парню руку, но тот, кусая вздрагивающие губы, отвернулся.

– Вы всегда так!.. Всегда!.. – мальчишка нагнул голову и проговорил сквозь плотно сжатые губы. – Я всегда не вовремя!..

– Господи!.. Что за наказание!.. – бабка не ожидала такой реакции. – Зинаида!.. Капа!.. – закричала она неожиданно сильным молодым голосом. – Куда вы запропастились?!.. Матвей!.. Немедленно прекрати капризничать!..

Но парнишка что-либо прекращать вовсе не собирался.

– Только и слышу: уйди!.. Прекрати!.. Зря я родился!.. Зря!.. На всём белом свете никому я не нужен!.. Никому!..

В гостиную вбежала Капитолина.

– В чём дело?!.. Что случилось?!.. Кто тебя обидел?..

– Бабка противная!.. "Не вовремя," – говорит!.. А когда будет вовремя?.. Ты знаешь?.. Нет!.. И я не знаю… И никто… Никто, никто, никто!.. Совсем никто не знает!..

– Ну, ну… Дурачок ты мой?.. Бабушка себя плохо чувствует, вот и всё, – она подняла с пола упавшую книжку. – Какая у тебя книжка красивая!.. Пойдём, ты мне её почитаешь.

Мальчишка кинулся к ней в объятья, стал часто-часто целовать её зардевшиеся щёки и при этом тараторить не переставая:

– Капочка, ты одна!.. Одна ты меня понимаешь!.. Ты такая добрая!.. Спасибо тебе!.. Капочка!.. Как я тебя люблю!.. Родная!.. Капочка!..

Капитолина смутилась, покраснела до корней волос.

– И я тебя люблю, дурачок ты мой!.. Ну, пойдём… Пойдём ко мне, а то мы бабушке и её братику мешаем… Они давно не виделись, им поговорить надо…

И она увела Матвея из гостиной.

– Ну… Что застыл, как памятник? – увидев удивление Алексея, спросила сестра. – Не ожидал?..

– Матвей, он что?.. Сын Павла?.. – Богомолов, и в самом деле был потрясён.

– Ну, надо же!.. Угадал… – съязвила Валентина Ивановна.

– Но как?!.. Когда?!.. – он никак не мог придти в себя. – Почему ничего не писала мне?..

– А зачем, Алёша?.. Мы с тобой за все эти годы, что врозь прожили, чужими друг для друга стали. В твоей жизни ничего не изменилось бы, узнай ты, что Зинаида с сыном в моём доме живёт. Признайся, судьбой Павла и его семьи ты не очень-то озабочен был?.. И я не осуждаю отнюдь… У каждого своих проблем хватает. Потому и не хотелось обременять тебя нашими несчастьями. Помочь ты всё равно бы не смог. А просто так жаловаться кому-то, в чужую жилетку плакаться, я не привыкла. Ты меня знаешь… Ведь так?..

Алексею Ивановичу было не по себе. Он сознавал – сестра права. И спорить с ней, делать вид, будто он всегда принимал близко к сердцу всё, что случалось в их когда-то большой и дружной семье, он, не то чтобы не хотел, не мог. И права Валентина… Тысячу раз права – зачем?!.. Но поразило его не столько то обстоятельство, что семья Павла нашла приют в доме свекрови, которая, и это он знал точно, прокляла своего сбежавшего сына, а то, что внучатый племянник оказался таким… Богомолов и прежде с трудом переносил ребячьи слёзы, а теперь, когда у него у самого появился сын, видеть страдания ребёнка, тем более больного, стало для него и вовсе невыносимо… А то, что Матюша серьёзно и неизлечимо болен психически, было видно сразу… невооружённым глазом.

– Он с самого рождения… такой? – осторожно спросил он после долгого молчания.

– Да, – просто и коротко ответила Валентина. – Видел бы ты его лет, эдак, восемь… девять назад!.. Почти ни одного слова не говорил внятно, разборчиво… Всё больше мычал или жестами объяснялся… Это сейчас он на нормального человека стал походить… А всё Зинаида!.. Я бы ей звание "Матери-героини" дала. Уж так трясётся над чадом своим!.. Так трясётся!.. Разыскала бабку-ворожею, та ей травок надавала, сама раза три к нам приезжала, по нескольку дней жила, заговоры над Матвеем читала… Никто эти чудачества Зинаиды всерьёз не принимал. Бывало, и посмеивались над ней… А вот гляди: выправился парень… Некоторые даже не замечают в нём никакого изъяна… Но иногда находит на него… Словно туча накрывает… Вот, как сейчас… Сам видел, – она помолчала немного, потом как-то вскользь, ненароком прибавила. – Он ведь у нас в тюрьме родился…

– Как в тюрьме?!.. – поразился Алексей.

– А ты не знал…

– Нет… Не знал, – Богомолов отрицательно покачал головой.

И тогда Валентина рассказала ему трагическую историю появления на свет Матвея Троицкого.

После того, как Николаша Москалёв выставил Зиночку на улицу, она поняла, не выдержит долго этих чудовищных, изматывающих всё её существо попыток спрятаться от наших доблестных «органов» под землёй, в московском метрополитене. И, облегчённо вздохнув, поехала… домой. На Чистые пруды. Будь, что будет!.. И если ей суждено попасть за решётку, то это вовсе не так уж плохо… Да, да!.. По крайней мере, всё определится, всё встанет на свои места, и исчезнет мучительное ожидание неминуемого ареста.

Каково же было её удивление, когда, придя домой, она обнаружила, что в квартире под номером сорок восемь, откуда она сбежала в ужасе перед людьми в малиновых околышках, всё в полном порядке, и никто не ждёт её, чтобы арестовать и тем более везти в тюрьму. Поначалу Зиночка решила, что это недоразумение и если не сегодня, то завтра за ней обязательно придут. Однако… Время шло, но никто не приходил… Казалось, на Лубянке напрочь забыли о её существовании. Она места себе не находила. Не зная, что с мужем и где он, мучилась в безплодных догадках, доводила себя до истерик, и временами ей казалось, ещё немного и она сойдёт с ума. В невыносимых мучения прошло почти пол года, и, когда в конце апреля глубокой ночью за ней пришли, предъявив ордер на обыск, она даже обрадовалась. Наконец-то!.. И поехала на Лубянку почти счастливая…

После очной ставки с Павлом Зиночку затолкали в "автозак" и куда-то повезли. Вместе с ней в наглухо закупоренном кузове ехали ещё три женщины, но она боялась с ними заговорить, а её спутницы не выказывали ни малейшего желания общаться. Уже позже, когда за ней железно звякнул ключ в замке и массивная дверь с визжащим скрипом закрылась, Зиночка узнала, что это страшное место, куда её привезли, называется Бутырка.

А место, действительно, было страшное… В камере на двадцати квадратных метрах помещались сразу тридцать две заключённые. Те, кому повезло больше, а это были в основном уголовницы, лежали на двухэтажных нарах. По двое, валетом. Менее везучие спали под нарами, а совсем никчёмные сидели на полу, тесно прижавшись дружка к дружке, и меняли положение затёкшего тела только по команде, потому как иначе сдвинуться с места было невозможно. Зиночке досталось место у самой параши. Она, привыкшая к духам "Коти", делавшая маникюр не реже двух раз в неделю, принимавшая ванну утром и вечером, должна была вдыхать зловонные испарения, исходившие от грязного бачка, куда всё население камеры справляло нужду!.. Вместо сияющей белизной ванной, мыться ей приходилось хозяйственным мылом над облупившейся чугунной раковиной под медным краном, из которого текла тоненькая струйка холодной воды. Да и то не больше двух минут… Это было невыносимо!..

Спасало Зиночку только одно: она плохо соображала, где она и что с ней происходит. Вернее, происходит не с ней, а с кем-то другим. Всё, что творилось вокруг, казалось ей фантастическим сном, Как будто она смотрела какой-то ирреальный, безконечный фильм ужасов, и почему-то этот дикий киносеанс всё никак не заканчивался, а длился… длился… длился… А ей так хотелось, чтобы в этом жутком кинозале поскорее зажгли свет и можно было бы вырваться на волю, туда, где, вместо лампочки в пятнадцать свечей, светило огромное сияющее солнце!..

Она знала: сейчас её любимые Чистые пруды оделись прозрачной паутинкой незапылённой ещё зелени, и в весеннем воздухе на разные лады худят автомобильные клаксоны, и "Аннушка", звеня и постукивая на стыках рельс, спешит, торопится по бульварному кольцу, а на пруду из репродукторов льётся задорный фокстрот, и красивые молодые люди в белых пикейных костюмах катают в лодках по его блестящей поверхности таких же молодых и красивых женщин!..

Кто ей объяснит, почему она не может выйти отсюда?!.. Почему не может сесть на трамвай и вернуться к себе домой?.. Ведь она не сделала ничего дурного и очень любит всех, всех, всех!.. Без исключений!..

Нет!.. Шалишь!.. Здесь её чувства никого не волновали.

Ощущение реальности происходящего появилось у неё только на третий или четвёртый день, когда глубокой ночью из камеры увели шестерых женщин, что вызвало среди заключенных радостное оживление: места на нарах освободились. "Куда их так поздно?" – обратилась Зиночка к соседке, что сидела рядом. Пожилая женщина с давно нечёсанными серо-седыми космами угрюмо посмотрела на свою наивную сокамерницу, презрительно фыркнула и ответила, усмехнувшись: "Куда, куда?.. На "кудыкину гору"… Пустить в расход бабонек повели…" Зиночка не была знакома с тюремным жаргоном, но, что такое "расход", поняла сразу. И ей стало жутко!.. А ночью, когда камера храпела, сопела, свистела, утопая в тревожных тюремных снах, вдруг пришло осознание: значит, и с ней они могут так же?.. Вот сейчас звякнет ключ в замке… заскрипят немазаные ржавые петли… войдёт хмурая заспанная надзирателница… громко крикнет: "Троицкая! На выход!.." – и уведёт Зиночку из этой ненавистной камеры, чтобы… Как они тут говорят?.. "Пустить в расход?.." Нет!.. Нет!.. Только не это!.. Ведь она не одна!.. Где-то под её тревожно бьющимся сердцем уже зародилась другая жизнь… И если её "в расход", то и не родившегося ещё сына тоже?!.. От ужаса она схватилась руками за свой уже заметно округлившийся живот, и какой-то утробный, животный стон вырвался из её плотно сжатых губ. "Я не хочу!.. Не хочу!.. – еле слышно бормотала она. – Пусть навсегда… пусть даже возле параши… Но не это!.. Только не это!.. Не хочу!

– Что, плохо?.. – услышала она рядом с собой слегка надтреснутый хриплый шёпот.

Зиночка обернулась. Её давишняя соседка, та самая, которая объяснила ей, куда увели шестерых женщин, с нескрываемым любопытством смотрела на неё. Выражение лица у женщины было угрюмое, но Зиночке показалось, что где-то в самой глубине её прозрачных, почти безцветных глаз светилась искорка сочувствия.

– Мгу… – жалобно промычала она и… заплакала.

– Ну, это ты брось! – строго сказала женщина. – Нам здесь распускаться никак нельзя. Держись!.. Иначе – кранты!.. За что взяли?..

– За мужа… – опять не выдержала, заревела.

– Прекрати, тебе говорят!..

– Да я не за себя, – ответила Зиночка. – Я за него…

Она показала на свой живот и снова захлюпала носом.

– Беременная что ли?..

– Мгу…

– Какой месяц?..

– Седьмой!.. – простонала Зиночка и вновь залилась горючими слезами.

– Что-то живот у тебя совсем маленький. Гляди, дохляка родишь… Эх ты!.. Бедолага!.. – посочувствовала женщина. – Тебя как кличут-то?

– Зина…

– А меня Тосей можешь звать. Она с минуту постояла, соображала, видно, как ей поступить с этой несчастной. Потом, решительно переступая через сидящих на полу женщин, стала пробираться к нарам.

– Оксанка! – потрясла за плечо лежащую на боку полную краснощёкую бабу.

– Чего тебе? – сквозь сон, не разлепляя сомкнутых век, недовольно проворчала та.

– А ну, сползай на пол!..

– Куда, куда?!.. – Оксана открыла глаза, и в голосе её прозвучала явная угроза.

– На пол, говорю, сваливай!.. И не выкатывай зенки свои!.. Деваху беременную на твоё место уложить надо.

– Чего?!.. Беременную, говоришь?!..

– А ты будто не слышала?..

– А что другого места нет, что ли?..

– Твоё самое удобное: и форточка рядом и от двери не дует… Шевелись, родимая!..

Камера пришла в движение.

– Что там?..

– Говорит, беременная…

– Кто беременная?

– Тоська.

– Что?!.. Тоська беременная?!..

– Ты чего?.. Сбрендила?..

– Да не Тоська!..

– Сама сказала!..

– Я сказала, Тоська говорит…

– Если не Тоська, кто тогда?..

– Да вон…

– Где?..

– Возле параши девчушка сидит…

– Какая?.. С косичками?..

– Новенькая, что ли?

– Она самая…

– Ну, надо же!..

– Бабы, да что же это!..

– Радость-то какая!

– Счастливая!..

– Как же нам с вами, бабоньки, повезло!..

И куда только подевались хмурые, угрюмые лица несчастных женщин. Они смотрели на Зиночку с нежностью, с любовью, с восторгом, и поэтому, наверное, грязные, плохо оштукатуренные стены, вкривь и вкось исписанные, исцарапанные кричащими посланиями к потомкам, куда-то исчезли, и в камеру вдруг, действительно, заглянуло солнце.

А, может, это им всем только показалось?..

Женщины поднялись на ноги. Оксана, недовольно ворча и потихоньку пуская матерком, слезла с нар. Зиночку чуть ли не под руки отвели в угол, уложили на нары. Боже!.. Какое это было блаженство – лечь на спину и вытянуть ноги!.. Об этом она даже мечтать не могла!.. Оказывается, и в тюрьме можно быть счастливым…

Матюшка в животе начал усиленно сучить ножками. То ли от радости, что матери стало уютно и хорошо, то ли никак не мог привыкнуть к её новому горизонтальному положению.

– Глядите, глядите!.. Колотится!..

– Ой!.. И взаправду!..

– Тебя как зовут, родимая?..

– Зинаида…

– Зиночка, милая, дай живот твой погладить… Я чуточку, осторожненько… А?..

– И мне!..

– И я тоже хочу!..

К животу Зиночки выстроилась длинная очередь. Женщины осторожно гладили круглый Зиночкин живот. У некоторых в глазах стояли слёзы.

– Девчонки!.. Я его за пятку поймала!..

– Ты гляди, не больно-то!..

– Там-то и косточек ещё нет, одни хрящики!..

– Не повреди!..

Народ, что сидел в этой камере, был самый разный. Были тут и политические, и уголовницы, и просто случайные люди, попавшие сюда по недоразумению. Были простые бабы и интеллигентки вроде Зиночки. А одна из них даже утверждала, что она чистокровная немецкая баронесса. Правда, для баронессы фамилия у неё была довольно курьёзная – Марцикашвили!.. Чего только не бывает на белом свете?!.. Кто знает, может, и в Грузии немцев разводить стали… Но почти все они были матерями. Тося, например, родила трёх девок и двух парней. А коли так, то куда его денешь? Материнский инстинкт-то?.. Он всех женщин в мире под одну крыло собирает… И старую большевичку, и уголовницу-рецидивистку. И стало быть, чтобы там разные скептики ни говорили, но главный движитель в этом мире – материнская любовь. Да ещё сострадание. Так уж повелось на Руси: и чужие дети в обстояниях и несчастьях родными становятся.

Она страшно нервничала, она боялась спать по ночам, прислушивалась к малейшему скрипу и шороху в коридоре, ей всё казалось, что вот сейчас распахнётся дверь и пропитой голос надзирательницы прохрипит: "Троицкая!.. На выход!..", и её так же, как тех несчастных женщин, "пустят в расход".

– Дурёха!.. Что ты дрожишь так? – успокаивала её Тося. – Тебе бы лежать на нарах да радоваться, что забыли они про тебя. Стало быть, не нужна ты им вовсе. А не то бы вконец замучили, каждый день на допросы таскали бы. Как со мной было?.. Только я задремлю, вызывают: "Коломиец! На выход!". И часа по два воду в ступе толочь принимались. Фантазии у них никакой, один и тот же вопрос по двадцать раз задают. Даже обидно, будто я какая дефективная.

– А за что они тебя? – осторожно спросила Зиночка.

– За то же, за что и тебя – за мужика. Он у меня сварщиком на "Серпе и молоте" работал. И случился в цеху у них пожар: баллон с газом взорвался. Несчастный случай, скажешь? Ничего подобного. Диверсия. А главный диверсант – мой Костя. Взяли его чекисты под белы рученьки и через неделю расстреляли. Но мало им показалось. Какая-то гнида вонючая на следствии показала, будто я на завод приходила и в эмалированной зелёной кастрюле проносила с собой взрывчатку и Костику отдавала. Что верно, то верно. Я уборщицей в заводоуправлении работала, потому пропуск мне на завод не требовался. И кастрюля в самом деле тоже была… Зелёная, эмалированная… Я в ней Костику суп приносила. Он у меня язвенник… был, и нельзя ему никак без горячего… Вот они и меня загребли. Обвинили в пособничестве и стали мучить нестерпимо. Я им про суп, они мне про динамит, я опять же про суп, они туда же – про динамит. Так нам договориться и не удалось. Сейчас в покое оставили. Видать, надоела я им со своим супом. Хоть бы совсем забыли…

Она вдруг рассмеялась.

– Что ты? – удивилась Зиночка.

– Да так… Вспомнила… Рассказывают, будто сидела в Бутырке одна старушка древняя. Документы её куда-то подевались, и не трогали старушку чекисты, потому как без документов у нас никого трогать не дозволяется. Месяц она на казённых харчах сидит, другой… И прибывает к нам сюда вдруг какая-то очень высокая комиссия. Ходит по камерам, смотрит, заключённых расспрашивает. Увидали старушку. "Бабка, ты за что сидишь? Что такое натворила?" А старуха в ответ: "Варила, миленький… Ох, варила!.. Но чистую, как слеза!.. Девяносто градусов без малого… Никто не помер… Не отравился!.. Все живы остались!.. Вот те крест!.." Главный и вся комиссия в хохот. "Не будешь больше?" – спрашивают. "Ох, не буду, милые… Не буду!.." И велел главный гнать старушку из Бутырки взашей. А как выгнали её, через пару недель документы бабкины отыскались, и выяснилось, что ещё в восемнадцатом году она весь продотряд в собственном доме живьём сожгла. Всех до единого!.. Кинулись следом, чтобы назад вернуть, да куда там!.. Ищи ветра в поле!.. Вот оно как выходит иногда: ей вышка светила, а получила бабка свободу. Иногда при советском строе очень полезно человеку, чтобы про него напрочь забыли. Так что живи, Зинаида, да радуйся!.. Поняла?.. – сказала и вдруг исподтишка, чтобы Зиночка не заметила, краешком платка смахнула ползущую по щеке слезу. Но та заметила, переполошилась:

– Что ты?!..

– Да ладно… не обращай… Сердце болит: как там пацаны мои?.. Одни ведь остались… Девки, те взрослые, за них я покойна… Майке в апреле девятнадцать будет, Маринке в мае – семнадцать… А вот пацанчики… Тем уход ещё нужен… И то сказать, младшему, Игорьку, всего только шесть в августе стукнет. Куда он без мамки?.

– Шесть?!.. – удивилась Зиночка. – А тебе сколько же будет?..

– Думаешь, старуха?.. – хмыкнула Тося. – Не смотри, что у меня волос белый, мне всего-то тридцать восемь. Это меня жизнь вконец измутузила. Ну, а ежели меня вымыть, да приодеть, да перманент накрутить, я ещё – ого-го!.. Бабонька в самом соку!.. И всё!.. И забыли об этом!.. О себе заботься!..

Зиночка почувствовала страшную неловкость. Да, Тося сама ей обо всём рассказала, но всё равно возникло такое чувство, как будто подсмотрела она чужую жизнь в замочную скважину, и захотелось сказать сокамернице своей что-нибудь тёплое, хорошее.

– Но, знаешь, ты тоже, не переживай слишком… Если девочки взрослые, присмотрят за парнями, – стала успокаивать Тосю Зиночка.

Та благодарно взглянула на неё и улыбнулась:

– И то верно… Чего вскинулась?.. Сказано тебе, не обращай!.. Ты лучше про своего пацана думай. И только хорошее. Не тревожь мальца. Он хоть и в пузе у тебя, а всё уже слышит и всё понимает. Коли радуешься ты, он следом за тобой от радости ножками сучить начинает. Замечала?.. А вот ежели смута у тебя на сердце, и ему невесело. Слышь, что говорю?

– Слышу, не глухая…

У Зиночки немного отлегло на душе.

А спустя два дня, глубокой ночью, за Тосей пришли.

– Коломиец!.. На выход!.. – прозвучало вдруг громко и весело. Рыхлая, с круглым лицом, изуродованным глубокими оспяными рытвинами, надзирательница явно получала от этой процедуры какое-то садистское удовольствие.

– Вещи брать? – слабая надежда теплилась в этом вопросе.

– А на хрена?.. – вопросом на вопрос ответила надзирательница. – Они те больше воще не понадобятся! – и заржала, очень довольная собой.

Вся камера поднялась на ноги. Тосю любили, и каждая из сокамерниц считала для себя обязательным проститься с ней. Многие зашмыгали носами.

– Только, бабы, уговор дороже денег: не скулить и сопли подтереть. Я ведь на свободу выхожу!.. Ядрёна вошь!.. И с Костиком вскорости встречуся. Мне завидовать надо!..

Высокая худая старуха, одетая во всё чёрное, бывшая в миру, по-видимому, монашкой, перекрестила Тосю.

– Ты бы помолилась перед смертью…

– Э-э нет!.. Вот этого от меня не дождётесь!.. Кому молиться-то?.. Ну, скажи…

– Богу, – кротко ответила монашка.

– Какому Богу?!.. Где он – твой Бог?!.. Он всех нас!.. Всю Россию наедине с усатым сатаной оставил!.. До Него, не то что мои молитвы, вопли безвинных сирот не доходят!..

– Не богохульствуй! – покачав головой, тихо, но строго сказала старуха. – Грех ведь…В глаза смерти смотришь!..

– Знаю… – ответила Тося. – И не боюсь я её. После того, что вытерпеть, вынести довелось, она – моя избавительница!.. – и, уже выходя из камеры, добавила: – Может, в этом и есть последняя милость Его!.. Одно грудь тоской разрывает… Детишек жалко…Прощайте…

Как только за Тосей с металлическим скрежетом и лязгом закрылась дверь, острая резкая боль полоснула Зиночку. Она схватилась обеими руками за низ живота и, застонав, повалилась на нары.

– Батюшки!.. Никак рожать собралась!.. – в испуге крикнула та, что первой схватила Матюшу за пятку.

Стали колотить в дверь, кричать, чтобы пришла надзирателница. Та явилась и, гадливо взглянув на корчившуюся в родовых схватках Зиночку, презрительно выплюнула из себя:

– Та нэхай помрэ, сучара поганая!.. И выблядок ейный тэж!..

Это было последнее, что запомнила Зиночка. Очнулась она уже в тюремном лазарете.

Валентина Ивановна замолчала и долго сидела в своём инвалидном кресле, не двигаясь, с отрешённым лицом. Алексей не спешил нарушить молчание.

Да!.. Сколько же испытаний выпало на долю этой молодой женщины! Он ясно представил себе весь тот ужас, что пришлось пережить Зинаиде, когда попала она из тёплой уютной жизни в грязную камеру со зловонной парашей под боком. И что такое его недавняя отсидка в КПЗ райцентра в сравнении с бутырским кошмаром конца тридцатых годов?.. То, что советская система по самой сути своей безчеловечна, он знал и раньше, и ничего нового сестра ему не открыла. На своей собственной шкуре Алексей испытал, до какой степени государство "рабочих и крестьян" ненавидит и тех, и других. А уж про интеллигентов и говорить нечего!.. Этих вообще дустом надо бы, чтобы под ногами не путались. И всё равно всякий раз, сталкиваясь с извращениями коммунистической идеологии, поражался не столько изощрённой жестокости, с какой репрессивная машина пыталась раздавить своих граждан, сколько жизнестойкости, терпению, благородству простых людей, которых она, эта машина, призвана была стереть в порошок, превратить в недочеловеков. А те не давались и ведь выстояли!..

Господи!.. Сколько горя и слёз разлито по нашей многострадальной земле!.. Сколько вдов и сирот взывают к Тебе, моля о милосердии!.. Прав, безконечно прав был отец Серафим, когда говорил, что прежде мир во зле лежал, а теперь захлёбывается!.. И что-то конца этому безпределу не видать…

– Понимаешь теперь, почему Матвей у нас… такой? – спросила Валентина.

– Понимаю, – кивнул Алексей.

– Что же ты Павла с собой не привёз?

– Не мог я его к тебе никак привезти. Мы ведь с ним так и не повстречались, хотя в Москве в одно время были. Но одно на другое наслоилось и… повидаться не удалось. Он в госпиталь загремел: инфаркт… А у меня в то же самое время Наталья погибла, и нужно было мне Серёжку спасать, в Дальние Ключи везти. Вот и разминулись мы с ним.

– Жаль… Очень он мне нужен!.. Ну, просто позарез…

– Зачем?.. – Алексей видел, что сестра искренне огорчена.

– Сейчас поймёшь, – остановила его Валентина. – Ты только, Алёша, не торопи меня, времени у нас с тобой достаточно. Я тебе всё скажу, право слово, но… не торопи.

Она помолчала немного. Внешне казалась совершенно спокойной, только пальцы часто подрагивали и нервно теребили бахрому от пледа, прикрывавшего ей ноги.

– Так вот… Когда Зинаида вышла из лазарета, назад в камеру её отправлять не стали, поскорее решили отделаться. Сочли, видно, что с нервной дамочкой и больным ребёнком хлопот не оберёшься. Врачи ей сразу диагноз поставили: мальчишка родился больным, и надежды на выздоровление в обозримом будущем никакой. Поэтому зачитали ей не приговор даже – постановление и… Отправили на север в ссылку сроком на пять лет. Но она и двух на Пинеге не провела, уже в самом начале сорок первого года Пётр привёз её к нам в дом.

– Как же это ему удалось? – искренне удивился Богомолов.

– Погоди, дай срок, я тебя ещё с одним членом нашей семьи познакомлю. Его Саввой зовут. Он сейчас шоферит у Петра, а было время – в органах работал. Не знаю, с чего там приязнь у них началась, но только сначала помог Савва Зинаиду разыскать, а потом, когда мы прошение написали, дал ему ход. Сам в Москву по этому делу ездил и добился-таки – помиловали Зинаиду. Вот так, благодаря Савве, оказалась она на свободе. Но, если бы Петра рядом с ней в те поры не было, свобода эта трагедией обернулась бы. Куда ей идти?.. Дома своего нет: из квартиры на Чистых прудах её, естественно, выгнали. Средств к существованию никаких. А тут в придачу на руках младенец больной. Она потом сама признавалась: всерьёз думала руки на себя наложить. Но Пётр не дал. И её, и Матвея от верной гибели спас: к нам в Краснознаменск привёз. С тех пор и живёт она в нашей семье.

Алексей перекрестился.

– Помоги ему, Господи!.. За всё это воздастся ему…

Он хотел ещё что-то сказать, но сестра остановила его:

– Погоди, Алёша!.. Не торопись Петра славословить!.. На всех на нас великий грех лежит… И прежде всего на мне…

Она замолкла, собираясь с силами, как это случалось в детстве на речке, когда надо было набраться смелости, чтобы прыгнуть в холодную воду. Наконец, решилась.

– Пётр с Зинаидой как муж и жена живут.

– То есть как?!.. – Алексей был потрясён. – Ты имеешь в виду… Фигурально?..

– Какое там!.. "Фигурально"… Если бы!.. Самым натуральным образом… У Зинаиды в паспорте даже штамп стоит.

– Ну, это даже… – Алексей совершенно не знал, как ему реагировать, что говорить. – Я прямо не знаю…

– Потому и вызвала я тебя, Алёша… Бабий ум короток, ума не приложу, как из этой ситуации выкрутиться… Может, ты что подскажешь?.. Помоги!..

– Подожди… Подожди… – Богомолов потихоньку начал приходить в себя. – Но, чтобы новый штамп в паспорте поставить, надо в ЗАГСе свидетельство о смерти прежнего мужа предъявить. У вас что, было такое свидетельство?..

– Никакого свидетельства не нужно.

– Как так?!..

– Надо паспорт потерять, а когда восстанавливать станешь, зачем заявлять, что у тебя когда-то уже был муж. Вот и всё… Очень просто.

– Но ведь могут проверить!..

– Как?..

– Ну, я не знаю… Поднять старые бумаги… Документы в ЗАГСе долго хранятся.

Валентина в ответ только хмыкнула:

– Никто ничего поднимать не будет!.. А на случай, если бы кто и захотел в архивах покопаться, ничего бы там не обнаружил. Савва позаботился, чтобы в Мещанском ЗАГСе всё, что касается брака Павла Троицкого и Зинаиды Летуновской, безследно исчезло.

– О!.. Всесильный Савва!..

– Зря смеёшься. В те смутные времена он нам сильно помог. Поверь, Алёша, не все гэпэушники подлецами и негодяями были, порядочные люди среди них тоже попадались. Савва из таких…

– Что же этот великий Савва шоферит теперь? Ему по всем статьям майором, а то и подполковником быть полагается, – съязвил Алексей. Не удержался.

– Сам знаешь, в пятьдесят третьем, когда Берия арестовали, по всем органам чистка прошла. И Савва под эту метлу попал: разжаловали, как говорится, по всем статьям без выходного пособия. Но Пётр не бросил его… За добро надо добром платить.

– И то верно, – согласился Богомолов, но на душе у него было смутно и пасмурно: очень не нравилась ему вся эта история… Даже не то чтобы не нравилась… Слишком мягко сказано… Не мог он с этим обманом примириться.

– Вам кто сказал, или вы сами решили, что Павел… Ну, что его уже нет в живых?.. – спросил, заранее зная ответ.

– Ничего мы не решали… – на Валентину Ивановну жалко было смотреть. – По всему так выходило. Я и запросы писала, и по начальству бегала… В каких только кабинетах не была?.. Всюду один ответ: "У нас таковой не значится." Что я могла подумать?.. Одно только: сгинул Павел без следа. В те годы это часто случалось. Люди сотнями пропадали, будто и не жили вовсе. Оттого и похоронила я сына своего и в молитвах среди усопших поминала.

Скрипнула верь, и в гостиную вошла Зинаида.

– Мама, Пётр звонил… – но, увидев Алексея Ивановича, осеклась, поздоровалась. – Простите, я не знала, что вы не одна.

– Хорошо сделала, что зашла… Познакомься, это мой родной брат и, стало быть, твой дядя…

Богомолов представился:

– Алексей Иванович…

– Так вот вы какой!.. – воскликнула Зина, пожимая его руку. – Я вас совсем другим представляла.

– Лучше или хуже? – он попробовал пошутить.

– Да нет… Просто другим…

– А-а… Понятно…

Ох, уж эти церемонии!.. Никогда не знаешь толком, как себя вести, а в результате зажимаешься и чувствуешь страшную неловкость.

– Что Пётр?.. Что-нибудь срочное? – Валентина Ивановна попыталась снять напряжение.

– Даже не знаю, как сказать… И да, и нет… Из Москвы какая-то комиссия приехала, и Петя боится, что к шести не успеет в "Нефтехимик". Просил на всякий случай приготовить его парадный костюм, а со стола в кабинете захватить в ДК зелёную папку. Не понимаю только, почему в конце разговора как-то мрачно пошутил: "Если до шести меня не схватят за шкирку и не дадут пинка под зад".

Валентина Ивановна заволновалась:

– Только этого нам не хватало!.. Сначала пожар, теперь комиссия!.. И всё в день рождения!.. Как будто нарочно сговорились!.. Недаром я сегодня сон видела!.. Будто пришла ко мне целая куча малышей, а я их манной кашей кормлю… Не к добру это!.. Ох, не к добру!..

– А малыши-то здесь при чём? – удивился Алексей Иванович.

– Младенцев во сне видеть – хлопоты. Так оно и есть!..

– Валечка!.. Ты что, во сны веришь?!..

– А то как же!.. И не смотри на меня так!.. Сам видишь – сбываются!.. – И обернулась к Зинаиде. – Савва где?..

– Петя обещал прислать его, но когда не сказал.

Валентина Ивановна сняла телефонную трубку, набрала номер:

– Лёка!.. Это я… Что там у вас стряслось?.. Какая комиссия…

Запнулась, отняла трубку от уха и с тревогой посмотрела на сноху.

– Представляешь, не может говорить!.. Видать, у них там серьёзная заваруха началась!.. Хоть бы Савва поскорее приехал!..

В гостиную влетел сияющий Матюша, за ним – смущённая Капитолина.

– Слушайте все!.. Мы с Капой папе стих сочинили!..

Здорово получилось, правда?.. Я сегодня этот стих со сцены прочитаю, чтобы папа обрадовался!.. И все-все-все мне будут хлопать и кричать «Ура!»… Хорошо я придумал?!.. Правда?.. – но здесь, в гостиной, почему-то никто в ладоши не захлопал и особой радости не выказал. – А почему вы все такие недобрые? Так нельзя!.. Вы что, забыли?.. У папы сегодня праздник – юбилей!..

– Погоди, милый, – остановила его Зинаида. – Тут у нас серьёзный разговор…

– Что?!.. – у Матюши от обиды и разочарования мелко-мелко задрожал подбородок. – Опять я не вовремя?.. Опять все вы заняты?.. Когда же это кончится?!..

Мать обняла его, прижала к себе:

– Тихо, тихо, мой маленький!.. Ты меня не понял, дарить папе стихотворение, написанное на клочке бумажки, нельзя. Ты вот что, иди к себе, нарисуй цветную открытку, красиво перепиши стихи… И поверь, они у тебя, в самом деле, замечательные!.. Капа, возьми Матвея.

– Пойдём, дурачок, красивый подарок делать, – домработница взяла его за руку.

– Вам правда понравилось? – Матвей не знал, радоваться ему или огорчаться.

– Тебе же сказали, а ты не веришь. Идём, идём!.. – Капитолина почти силой повела мальчишку из гостиной. Навстречу им – Савва.

Валентина Ивановна чуть ни вскочила со своего кресла.

– Ну, наконец-то!.. Я и не знаю, что подумать!.. Рассказывай!..

Матвей вырвался из рук Капы.

– Савва!.. Я папе стих написал!.. Вернее мы с Каппой, вдвоём!.. Послушай!..

– Да погоди ты со своим стихом!.. – разозлилась бабка. – Тут поважнее дела есть!..

– Ты мне чуть погодя стишок прочитаешь, – успокоил парня Савва, увидев, как у того опять запрыгал подбородок. – Погоди маленько… Ну, Валентина Ивановна, поздравляю вас!..

– Как не стыдно издеваться над старухой?!.. – она вся кипела от негодования. – Комиссия из Москвы собирается с Петра стружку снимать, и ты туда же – с поздравлениями!

– Кто вам сказал, что у Петра Петровича неприятности намечаются?.. Ничего подобного!.. Приехал помощник завотделом ЦК… Фамилию я с трудом разобрал… Из-за закрытой двери плохо слышно… Чудная у мужика фамилия, то ли просто Друзь, то ли самый обыкновенный Груздь… Ну, один другого не слаще. Так вот, этот самый… "гриб"… Ну, вы меня поняли… Привёз письмо за подписью самого Геннадия Андреевича. А в письме, во-первых, поздравления с юбилеем, а во-вторых, благодарность Петру Петровичу за долгий и самоотверженный труд. А также отдельно конверт. Я так полагаю, премия. А вы говорите… Да я бы счастлив был, если бы с меня таким образом "стружку снимали"!.. Добровольно под рубанок бы лёг!..

– Ну, слава Богу! – Валентина Ивановна перекрестилась. – А я, дура старая, переполошилась!.. Думала… Эх, да что говорить!..

– Более того, Пётр Петрович просил передать, что в половине третьего они с… этим самым "грибом"… обедать домой приедут. Просил, чтобы вы побезпокоились…

– Что же ты молчал?! – набросилась на него Зинаида, потом в ужасе схватилась за голову. – Уже четверть второго!.. Ведь это надо бы поскорее!.. Капа, за мной! – и они стремглав вышли из гостиной.

– Хорошенькую фурфуську Пётр Петрович всем врагам нашим вставит! – резюмировал довольный Савва. – Представляю, какую кислую физиономию Кахетинский скорчит!..

– Надо бы и мне приготовиться, – засуетилась Валентина Ивановна. – Поеду, что-нибудь поприличнее на себя надену.

Матюша был тут как тут.

– Чур, я бабушку повезу!.. Чур, я!..

– А тебе всё игрушки… Дурачок…

– Ба, поехали!.. Би-бип!.. Бип!..

Он затарахтел, зафырчал, изображая машину, и повёз бабушку из гостиной. В комнате остались Богомолов и Савва.

– Так, значит, вы и есть тот самый знаменитый Савва?

– Почему знаменитый?

– Мне Валя только что много про вас рассказывала.

– Да?.. Ну, надо же!

Он произнёс это равнодушно, таким тоном, словно хозяйка дома только и делала, что о нём говорила, и он к этому привык и даже тяготится своей известностью.

– Вы сейчас обратно в горком?.. – неожиданно спросил Алексей Иванович.

– А что? – вместо ответа спросил Савва.

– Мне необходимо Петру Петровичу записку передать. Можно?

– Почему нет?..

– Я быстро, – Богомолов сел к столу, достал из кармана записную книжку, авторучку, вырвал листок и стал писать.

Чуть сощурив глаза, Савва внимательно разглядывал незнакомого старика.

– А вот вас я не знаю, – проговорил медленно, не скрывая своего любопытства. – Кто вы, и как сюда попали?

– Я брат Валентины Ивановны Алексей, – ответил Богомолов, не отрываясь от своего занятия. – А вошёл я в дом через парадную дверь.

Савва смутился:

– Извините, не признал…

– Это ничего, не страшно, – успокоил его старик.

– Я ведь прежде вас никогда не видал… Только на фотографиях… Да и те старые.

Алексей Иванович закончил писать, сложил листочек пополам.

– А мне кажется, мы с вами раньше встречались.

– Ну, это, положим, многим кажется, – хмыкнул Савва.

– Если вас не затруднит… – как бы извиняясь, проговорил Богомолов, отдавая записку.

– Почему нет? – он опять ответил своей обычной присказкой и вышел из комнаты.

 

12

Ещё в магазине Иннокентий Олегович пообещал Троицкому, что поможет ему достойно оформить подарок для Петра. И вот сейчас они шли по Большой Советской к дому художника, а Верещагин-Суздальский никак не мог прийти в себя от изумления… Всю дорогу от магазина «Подарки» он то и дело всплескивал руками, пытался заглянуть в глаза Павлу и то и дело повторял: «Нет, ни за что бы не поверил!» К сожалению, он прекрасно знал, кто такой Вениамин Генкин. Было время, когда при у поминании одного только имени этого сурового чекиста, люди вздрагивали и пугливо оглядывались по сторонам. Заместитель председателя боголюбовской, а с двадцать четвёртого года краснознаменской «чрезвычайки» снискал себе славу человека жестокого, принципиального, неумолимого. Был у него друг – рыжий и конопатый литовец Лаймонас Томкус. Он появился в Краснознаменске весной восемнадцатого года, тоже служил в ВЧК, тоже ходил по улицам в кожаной куртке и тоже с парабеллумом на боку. Обыватели боялись его ничуть не меньше, чем Генкина. Если честно, для обывателей все чекисты были исчадиями ада.

И вот приключилась с Том кусом беда: он влюбился. И ладно бы в комсомолочку или, на худой конец, просто в какую-нибудь мещаночку. Так нет же!.. Предметом воздыхания чекиста стала учительница музыки, пышнотелая и белокурая Элеонора Карловна Линк. Её отец Карл Робертович был письмоводителем в городской думе Боголюбова, а когда пришла советская власть, перешёл как бы по наследству в горисполком Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Дело своё он знал великолепно, все бумаги, входящие и исходящие, находились в полном порядке, и начальство не могло на него нарадоваться. Как вдруг случилось несчастье: в далёкой Москве эсерка Каплан ранила Владимира Ильича, и большевики решили в ответ учинить "Красный террор".

В Боголюбовскую ЧК из центра пришла разнарядка – расстрелять двадцать контрреволюционеров. Откуда в патриархальном заштатном городке можно было отыскать столько врагов революции было непонятно, но это никого не волновало. Приказ есть приказ, и его надо исполнять. Принялись составлять список подлежащих ликвидации. С превеликим трудом наскребли восемнадцать человек. Не хватало двоих. Что делать? И тут вспомнили о семье Линков. Конечно, жаль лишаться такого ценного сотрудника, но что поделаешь: никого другого у чекистов под рукой не оказалось. А у Карла Робертовича и фамилия для "врага революции" подходящая, и национальная принадлежность под вопросом. А главное, до семнадцатого года он верой и правдой служил в городской думе царскому режиму?.. Служил… Стало быть, подходит по всем статьям. Короче, включили несчастных в список и, довольные, разошлись по домам, чтобы следующей ночью приступить к выполнению приказа.

Лаймонас, узнав об этом, кинулся к любимой, чтобы предупредить о грозящей опасности. Элеонора и Карл тут же собрали какие-то жалкие пожитки и бросились на вокзал. У них в Луге, под Петербургом, жили дальние родственники, вот у них-то и намеревались они переждать грозовое время. Не знали, наивные, что родственники эти уже двое суток, как расстреляны.

Взяли Линков на станции Узловая, где они собирались пересесть на другой поезд. На первом же допросе Элеонора показала, что уехать на время из города им посоветовал "друг семьи товарищ Томкус". Таким образом, план по ликвидации контрреволюции в Боголюбове был перевыполнен на пять процентов: вместо двадцати к высшей мере приговорили двадцать одного человека. Расстреливали врагов революции в подвале "чрезвычайки". Неведомо, каким образом, но из подвала просочились слухи, что Вениамин Генкин лично расстрелял своего друга. А тот, безстрашно глядя прямо в глаза своему палачу, успел крикнуть: "Да здравствует мировая революция!" – и получил пулю в сердце. Рассказывали также, что Элеонора вела себя гораздо хуже. Что поделаешь, женщина. Она всё время плакала и жалобно просила: "Товарищи, дорогие, хорошие!.. Пожалуйста, не делайте этого!.. Ну, что вам стоит?!.. Товарищи!.. Отпустите меня!.." Но товарищи её не послушали, и она разделила участь своего любимого.

Вот почему обыватели Боголюбова, а затем и Краснознаменска, мягко говоря, недолюбливали Венечку Генкина. За годы его пребывания в местах заключения о нём стали потихоньку забывать, и его появление в городе для Иннокентия Олеговича было громом среди ясного неба.

– Ну, объясните, ну растолкуйте мне, дураку, как вы решились принять от убийцы своего отца этот подарок?!.. Нет!.. Не могу я понять!.. Не могу!..

Павел улыбнулся.

Не мог он… и, честно говоря, не хотел открывать этому забавному старику истинных причин своего, такого странного на первый взгляд, решения. Чтобы художник понял его, надо было бы рассказать всё с самого начала. Но, во-первых, пускать кого бы то ни было в свой внутренний мир, он считал недопустимым, а во-вторых, жалко было времени. Уж ежели начать рассказывать, то не торопясь, за рюмочкой, а на это не один и даже не два часа уйдёт. До завтрашнего утра всего не расскажешь. И с какой это стати он должен открывать душу человеку, с которым только что познакомился?

– Поймите, я ведь не для себя эти шахматы от Генкина принял, а для Петра…

– Какая разница?!.. – не унимался Верещагин. – Что, Пётр не был сыном вашего батюшки?

– Долго объяснять, Иннокентий Олегович… Простите.

– Не хотите, не надо, – неожиданно, но безо всякой обиды прервал свои расспросы старик. – Я за чужие заборы заглядывать не люблю… А мы, кстати, уже пришли. Вот моя обитель, вот мой дом родной!..

Дом, в котором жил художник, был очень древний, бревенчатый, с резными наличниками, по самые окна вросший в землю.

– Осторожно!.. Вторая ступенька у меня не совсем благополучна… Вот… За порожек не зацепитесь, – он безо всякого ключа открыл дверь, и они вступили в густой полумрак сеней. – Я сейчас свет зажгу.

– А вы что же, входную дверь не запираете? – удивился Павел.

– А зачем?.. Если вор захочет, любой замок отмычкой либо фомкой откроет, но при этом дверь перекорёжит, ремонтировать придётся. А коли дверь открыта, никакого безобразия! Заходи, дорогой! Бери, что хочешь!.. А брать у меня, кроме картин, нечего… Так-то вот… Раздевайтесь, а я вам сейчас один фокус покажу.

Старик скинул свой полушубок прямо на кованый сундук и прошёл к двери, что, по видимому, вела в комнаты. Деревянные половицы под его ногами нещадно скрипели.

– Почтенная публика!.. Прошу внимания!.. Концерт для половиц без оркестра!.. Опус первый!.. Си-бемоль мажор!.. Исполняет незаслуженно инородный артист погорелого театра Верещагин-Суздальский!..

Иннокентий Олегович начал ритмично переступать с одной половицы на другую и они… запели!.. "Пам-па-па-па, пам-пам!.." – в этом ритмичном скрипе угадывалось что-то знакомое.

– Ну, что?.. Узнаёте?..

"Пам-па-па-па-па, пам-пам…" – скрипели половицы, старик радостно, озорно подпрыгивал, и… Троицкий наконец-то узнал.

– "Есть на Волге утёс…" – пропел он под аккомпанемент половиц. – Это что ли?..

– Браво!.. Именно это!.. – художник был счастлив до безумия! – Я сейчас первый концерт Чайковского пытаюсь подобрать. Заходите эдак месяца через два-три, сыграю.

– Весьма благодарен за приглашение. Если буду в городе, непременно зайду.

Они вошли в комнату. Это была, как говорят в деревнях, "зала". Большая русская печь занимала чуть не половину просторной горницы, простые деревянные лавки, длинный стол, а на стенах – картины кисти Верещагина-Суздальского: пейзажи, натюрморты, несколько карандашных портретов. И всё исполнено в мягкой реалистичной манере. Ничего общего с тем кошмаром, что висел в магазине "Подарки".

Особенно понравился Павлу букет сирени. Он был настолько хорош, что казалось, в комнате стоит нежный и тонкий аромат цветов.

– Ну, как вам?.. Правда, недурно? – спросил художник, заметив восхищённый взгляд Троицкого.

– Что значит, "недурно"?.. Замечательно!

– А вы ничего необычного в этом букете не заметили? – осторожно спросил старик.

– Только то, что он очень хорош.

– Вглядитесь внимательней…

Павел подошёл к картине поближе.

– Э-э, нет!.. – остановил его Иннокентий Олегович. – Так вы ничего не увидите. Отойдите подальше, вот сюда, – и он указал Троицкому место, откуда надо смотреть. – А теперь закройте глаза, сосчитайте до десяти и только после этого смотрите.

– Зачем же глаза закрывать? – удивился Павел.

– Вы напряжены, дорогой мой, а в зажатом состоянии можно только клопов давить. Успокойтесь, снимите напряжение, думайте о чём-нибудь хорошем, возвышенном, и тогда ваши глаза смогут увидеть прекрасное. Наслаждение никогда не должно быть работой… Ну, расслабились… Прикрыли глаза… Всё хорошо… Всё просто чудесно… Раз… Два… Три…

Павел закрыл глаза. Тихий голос художника убаюкивал, голова кружилась, но только слегка, тёплая мягкая волна разлилась по всему телу… Захотелось и плакать, и смеяться одновременно…

Когда-то, очень давно, он уже переживал такое состояние… Но когда?.. И при каких обстоятельствах?.. Смутные призрачные тени столпились вокруг и, тихо покачиваясь из стороны в сторону, зашептали над самым ухом… Пять… шесть… Голоса были знакомы до слёз, жаль только он никак не мог вспомнить, кому они принадлежат, не мог разобрать ни слова. Но это было даже неважно, потому что теперь он точно знал: его любят и ждут… И вспомнил, когда и где он слышал эти голоса. И тогда, и теперь в это крохотное мгновение, которое, казалось, длится целую вечность, он испытал невыразимое блаженство.

– Молодой человек!.. Вы слышите меня?.. Молодой человек!.. – откуда-то издалека с трудом пробился в его сознание голос Верещагина-Суздальского.

Павел Петрович с трудом разлепил плотно сомкнутые веки.

Из букета сирени прямо на него смотрело прекрасное лицо Зиночки. Это была она!.. Да!.. Никакого сомнения!.. Лёгкая улыбка тронула её чуть приоткрытые губы, а нежный взгляд излучал столько света и любви, что Троицкий не выдержал и зажмурился.

– Что?! – закричал художник. – Вы видели?!.. Вы её тоже видели?!.. Значит, я не ошибся!..

Прошло, наверное, не меньше пяти минут прежде, чем Павел пришёл в себя. На стене прямо перед ним висела картина размером метр на полтора: в стеклянной банке стоял букет махровой сирени, но никакого лица среди буйства белых пушистых гроздьев он не увидел.

– Откуда вы её знаете? – спросил, ошеломлённый фантастическим видением.

– Кого? – удивился старик.

– Зиночку… Мою Зиночку…

– Какую Зиночку?! – художник никак не мог понять, что Павел имеет в виду.

– Но я же видел… Я совершенно отчётливо видел, среди веток сирени проступало женское лицо…

– Да, да, да!.. Именно!.. Она там!.. Чуть правее от центра!..

– Ну, конечно!.. Это лицо моей жены!.. Зиночки!..

– Какая чушь! – взорвался Верещагин-Суздальский. – Там моя жена!.. Сонечка!..

– Какая Сонечка?!.. – тоже не выдержал Павел. – Там Зиночка!.. Зи-ноч-ка!..

– Сонечка! – орал Иннокентий Олегович.

– Зиночка! – вторил ему Павел Петрович.

– Я, что, не знаю своей жены?!..

– А я, по-вашему, выходит, ослеп?!..

– Безумный старик!..

– Молокосос!..

Ещё мгновение, и они сойдутся в рукопашной!..

– Постойте!.. Постойте!.. – первым опомнился Павел. – Мы с вами с ума сошли!..

– Он будет мне говорить!.. – художник остывал гораздо медленнее. – На кой… мне сдалась ваша жена?!.. Да и не знаю я её вовсе!.. Какая-то "Зиночка"!.. Бред шизофреника!..

Троицкий решился идти на "мировую" до конца.

– Ну, виноват… Виноват!.. Простите дурака!.. Сказал, не подумав…

– Вот и зови после этого людей к себе в дом!.. – Иннокентий Олегович начал понемногу отходить. – Согласитесь, мне-то лучше знать, чью жену я написал на этой картине – свою или вашу?..

– Согласен… Простите дурака… Покаянную голову меч не сечёт.

Старость, равно как и молодость, удивительно самолюбива и заносчива!.. Особенно среди творческой интеллигенции. И, наверное, поэтому извинения Павла были приятны художнику. Он снисходительно потрепал своего обидчика по плечу.

– Хотя, сказать по правде, молодой человек…

И неожиданно замолчал.

Троицкому стало мучительно стыдно: ну, за что он его обидел?.. Старик хотел порадовать его неожиданным эффектом, у него это получилось, а Павел, вместо того, чтобы восхититься, удивиться, в конце концов, упёрся, как бык: Зиночка, и всё тут. Идиотизм какой-то!..

– Вы знаете, – начал художник издалека. – История этой картины на самом деле поразительна. Я написал этот натюрморт давно… Очень давно… Страшно сказать: в прошлом веке!.. И подарил его Сонечке на первую годовщину нашей свадьбы. Он ей очень понравился… Был конец мая, мы жили тогда в Тарусе, и к нам в открытые окна свешивались огромные гроздья белой сирени, отчего в комнатах стоял нежный, ласковый аромат. Мы были неприлично молоды, безконечно счастливы и до сумасшествия влюблены друг в друга. Никогда я не работал так плодотворно, как в то лето. Эту сирень, например, я написал всего за два дня. Сонечка сразу повесила картину на стенку и с тех пор, куда бы я ни ехал, где бы ни жил, она всегда была со мной. За четыре месяца я написал шестнадцать пейзажей, двадцать два натюрморта и даже начал писать Сонечкин портрет, но так и не сумел его закончить. Почему?.. Я ведь уже говорил вам, я не портретист. Портреты никогда мне не удавались. Очевидно, Господь лишил меня таланта стать Боровиковским или Серовым. Это, во-первых… А во-вторых, и это, пожалуй, самое главное, человеческие лица слишком уж переменчивы, а попросту говоря, фальшивы. Мне, по крайней мере, всегда так казалось. На иного посмотришь – безплотный ангел, а заглянешь под оболочку – матёрый зверюга. Может быть, я плохой психолог, но понять, разгадать человеческую сущность никогда не мог. Так и с Сонечкой… Вы только не подумайте, что я именно её имел в виду, когда говорил о человеческих перевёртышах. Нет!.. В Сонечке была самая настоящая загадка, какая-то тайна, а это, согласитесь, совсем другое. Иногда мне казалось, вот сейчас я совершу открытие, и Сонечка откроется мне во всей полноте своей противоречивой, но такой богатой натуры, однако уже в следующую секунду ясный образ ускользал от меня и покрывался туманной дымкой смутных предположений и догадок. Много позже я понял, в чём дело… Но это я так… к слову. Этот портрет совершенно измучил меня. Я не мог ни спать, ни есть и, в конце концов, запрятал его подальше, на антресоли, чтобы глаза не мозолил. С глаз долой – из сердца вон!..

Он помолчал немного. Очевидно, решал рассказывать малознакомому человеку самое главное или повременить пока?.. Но… Как говорится, назвался груздём, полезай в кузов… И он решился. Правда, перед тем, как продолжить свой рассказ, предупредил:

– Что бы вы сейчас от меня не услышали, ради Бога! – не смейтесь… Всё это от первого до последнего слова – правда.

– Не буду, – пообещал Павел Петрович и для вящей убедительности добавил: – Честное благородное.

– Я вам верю, – кивнул Иннокентий Олегович и, набрав в лёгкие побольше воздуха, как перед прыжком в воду, рассказал Троицкому фантастическую историю.

Несчастья обрушились на него внезапно, как грозовой ливень в начале июля.

Сонечка… Его Сонечка!.. Изменила ему!..

Это было невероятно!.. Невозможно!.. Непостижимо!.. Но это было!..

Старинный знакомый Верещагиных, скульптор Роман Недзвецкий, который тоже снимал дом в Тарусе, только за несколько кварталов от их дачи, уговорил Сонечку позировать ему для новой работы. Не подозревая подвоха со стороны давнего приятеля, Иннокентий дал своё согласие. Единственная несущественная деталь: он не знал, что Сонечка позировала Роману обнажённой. Ни она сама, ни скульптор ему об этом не сказали. Впрочем, какая разница?.. В художнической среде обнажённое тело означает ровно столько, сколько открытый рот для дантиста.

После четвёртого сеанса Сонечка пришла домой позже обычного. Иннокентий уже начал безпокоиться, не случилось ли чего. А когда она вошла и, не раздеваясь, глядя прямо в глаза мужу, медленно и как-то нарочито отчётливо произнесла: "Кеша, я должна тебе признаться…", – он в ужасе закричал: "Нет!.. Не надо!.. Не говори!.." Он и так всё понял… Без слов…

С этого момента жизнь для Иннокентия потеряла всякий смысл. Представить, что его любимая… обнимала не его, а… кого-то другого… Что её нежные губы целовали не его…Нет!.. Это было слишком мучительно!.. Непереносимо!.. Такой душевной боли он никогда прежде не испытывал и всякий раз после приступа удивлялся: почему не умер?.. Почему всё ещё жив?.. Или, по крайней мере, не сошёл с ума?..

Они продолжали жить вместе. То есть Иннокентий давал Сонечке деньги на ведение хозяйства, они обедали за одним столом, изредка разговаривали на отвлечённые темы, а по вечерам, предварительно погасив свет, ложились в общую постель. Другой кровати или раскладушки в их крохотной комнатке просто не было… А когда посреди ночи он нечаянно дотрагивался до неё, всё его существо содрогалось, как от тысячевольтного удара. Тогда он, ухватившись одной рукой за никелированную спинку кровати, остаток ночи без сна висел над самым краем её, словно над бездной. Только бы не повторилось это прикосновение.

И вот такая "супружеская жизнь" продолжалась два с лишним месяца. Само собой, безконечно длиться она не могла, и Иннокентий стал серьёзно готовиться к длинному и обстоятельному разговору с Сонечкой. Он безпрерывно сочинял про себя длиннющие монологи, суть которых сводилась к тому, что он не хочет портить ей жизнь, что она совершенно свободный человек и может совершенно спокойно оставить его. А так как жить ей, кроме как в их коммунальной восьмиметровой клетушке, было негде, он перепишет "жировку" на её имя и уйдёт… Куда?.. Он сам толком не знал. Пусть даже на все четыре стороны!.. В их положении это уже не имело никакого значения. Главное, избавить и себя, и её от этого неестественного, ненормального сожительства.

И вот однажды вечером, за ужином, когда из уст измученного художника уже готов был вырваться сочинённый и тысячекратно отредактированный монолог, Сонечка, размазывая по тарелке рисовую кашу, тихо, но внятно произнесла: "Кеша, прости меня, пожалуйста, но я… беременна…"

Казалось, что в такой ситуации должен испытать обманутый муж?.. Гнев, отчаянье, боль?.. Ничего подобного!.. Иннокентий испытал… Радость!.. Да, да!., представьте себе!.. Конечно, нельзя сказать, что это известие сделало его счастливым, но он искренне, по-настоящему обрадовался. Все его мучения в одночасье показались ему такими жалкими, такими ничтожными перед величием грядущего события – появлением на свет нового человека. "Сонечка!.. Радость моя! – переполненный новым, неведомым ему прежде чувством, упав перед ней на колени, вскричал он. – Я так рад за тебя!.. Так рад!.." И принялся целовать её руки безсчётное число раз.

Сонечка была потрясена. Она ожидала, чего угодно, но только не такого восторженного и бурного проявления Кешиных чувств. На мгновение ей даже показалось, что он не слишком искренен. А Иннокентию было абсолютно наплевать, что показалось Сонечке, потому что для него наступили дни абсолютного примирения и с самим собой, и с тем трагическим поворотом в его жизни, что случился после Сонечкиной измены. В своё время врачи вынесли Верещагину безжалостный приговор: никогда он не сможет иметь детей, и Сонечкина беременность стала для него знаком свыше. Так распорядился Господь: именно ему предначертано воспитать этого ребёнка.

С Романом Недзвецким после случившегося Иннокентий избегал видеться, да и тот со своей стороны тоже не испытывал особого желания длить приятельские отношения. То ли стыдился своего поступка, то ли просто понимал – зачем?.. Выяснять отношения было бы глупо, делать вид, что ничего между ними не произошло, ещё глупее. Так что разошлись они по обоюдному молчаливому согласию.

Через семь месяцев у Сонечки родилась прелестная девчушка. Светленькая, с глубокими темно-синими глазами. Как только Иннокентий в первый раз заглянул в эти глаза, понял: отныне сердце его навеки принадлежит этому крохотному существу. Это он настоял на том, чтобы девочку крестили Надей… Наденькой… Надеждой… Она действительно стала для Верещагина единственной надеждой и оправданием всей его жизни.

Но счастье добровольного отцовства продолжалось, увы, недолго. На пятом месяце после своего рождения Наденька заболела крупозным воспалением лёгких и сгорела в каких-то три дня. Отчаянье охватило Иннокентия!.. Вторично за последний год он потерял в этой жизни всё!.. Для Сонечки смерть Нади тоже стала катастрофой. Дочка была единственным оправданием её грехопадения. Теперь же, когда девочка умерла, чувство вины усилилось в ней тысячекратно. В конце концов, Сонечка не выдержала и слегла. Верещагин принялся ухаживать за ней. Но, как ни старался он вдохнуть в неё жизнь, дать ей силы пережить эту страшную потерю, ничего у него не получилось. Во-первых, он сам нуждался в душевной поддержке, а во-вторых, по всему было видно: Сонечка решила умереть во что бы то ни стало. Она таяла буквально на глазах.

За день до смерти она подозвала мужа к себе и слабеющим голосом спросила: "Помнишь, ты пытался написать мой портрет?.. Где он?.." – "На антресолях," – ответил художник. – "Пожалуйста, достань его оттуда и покажи…" "Зачем тебе?" "Мне сегодня ночью приснился очень странный сон. Я должна на него посмотреть". Конечно, просьба жены показалась Иннокентию удивительной, какой-то странной, непонятной, но он повиновался.

Каково же было его удивление, когда на извлечённом из-под груды разного хлама картонном листе он увидел какие-то фиолетовые, синие, зелёные разводы. Конечно, портрет, что пытался он написать в прошлом году, был неудачным, но всё же это был портрет… Как появились на нём эти жуткие абстракции и куда подевалось написанное им лицо, он не мог объяснить, как ни старался придумать хоть какое-то оправдание. Это привело его в жуткое смятение. Сонечка же, напротив, чуть в ладоши не захлопала. "Я знала!.. Я знала!.." – в каком-то непонятном экстазе непрерывно повторяла она. Выяснить, что она знала и чем вызван был этот восторг, художник так и не смог.

Похороны Сонечки были очень скромными: пришло всего несколько человек, а на поминки так и вовсе никто не остался. Иннокентий вернулся в свою опустевшую комнату, сел за стол, налил в стакан водки, но прежде, чем выпить, бросил случайный взгляд на букет белой сирени, что висел на стене как раз напротив стола, и… ахнул от изумления!.. Сквозь белое буйство пушистых цветов на него смотрело до боли знакомое лицо: его Сонечка. Да!.. Это была она!..

– Я хотел написать её такой!.. Вы меня понимаете?.. Именно такой!.. Но так и не смог… Поначалу я решил про себя: всё, допрыгался! Сначала галлюцинации, а кончится всё самой заурядной "психушкой". Отвернулся, выпил водки и снова посмотрел на букет… Но что это?!.. Сонечка не исчезала!.. Наоборот, лик её становился всё яснее и чётче… Она смотрела прямо на меня!.. Сердце моё сжалось от невыносимой боли!.. Мне хотелось кричать, выть!.. Почему?!.. За что?!.. Её нет, а я всё ещё жив!.. Это несправедливо!.. Так не должно быть!.. Не должно!.. А в ответ… Нежная, чуть заметная улыбка тронула её губы, и я отчётливо услышал… Честное слово, услышал! Она тихо сказала мне: "Не надо плакать… Я здесь… Я с тобой…" – он испуганно взглянул на Павла. – Вы не смеётесь?.. Спасибо… И в самом деле, когда мне становилось плохо, так плохо, что хоть волком вой, а это случалось со мной частенько, она приходила ко мне, и всякий раз после нашей встречи на душе становилось просторней и легче, – на глазах у него показались слёзы. Иннокентий Олегович вытер их тыльной стороной ладони и, виновато улыбнувшись, добавил: – Не обращайте внимания… Старики в конце жизни становятся слишком сантиментальными… Прошу покорно извинить…

Потом встряхнувшись, словно сбросив с измученной души тяжёлый груз воспоминаний, он опять улыбнулся, только на этот раз гораздо спокойней.

Троицкий украдкой вновь взглянул на сирень… Увы!.. Как ни напрягал он зрение, как ни пытался среди пушистых цветов отыскать женское лицо, ничего у него не получилось.

– И вот долгих шестьдесят лет я живу на этой земле один… Совершенно один… – продолжил старик, успокоившись. – И с тех пор никто… Вы понимаете, никто ни разу не видел Сонечкиного лица среди этих цветов сирени. Вы первый!.. И это замечательно!.. А то я уже начал бояться: вдруг мне это только чудится. Согласитесь, не очень приятно сознавать, что ты подвержен зрительным галлюцинациям, какими бы приятными они ни были. Но вы ведь тоже её увидели?..

– Увидел, – признался Павел.

– Вот!.. – торжествовал Верещагин-Суздальский. – Значит, она существует на самом деле!.. Спасибо, Павел, вы меня утешили, – он с жаром потряс руку Троицкого. – Ну-с!.. А теперь займёмся подарком для Петра Петровича. Я вам сейчас покажу, что я для вас придумал, – он открыл ящик комода и принялся рыться в его недрах.

В это же самое время у себя дома Пётр Троицкий принимал высоких гостей из Москвы. Правда, из-за того, что вернулся он домой не один, встреча с Алексеем Ивановичем получилась какая-то комканая. Но не до хороших манер, не до соблюдения политеса было теперь!.. Для Пётра это был звёздный час!.. Неважно, что поздравить его приехал всего лишь помощник Геннадия Андреевича, а не «сам». Да и наивно было бы полагать, что первый секретарь Краснознаменского горкома партии – такая значительная персона, чтобы ради неё солидные люди, облечённые высшей партийной властью, побросали все свои государственные дела и помчались бы в глухую провинцию поздравлять его с юбилеем. В данном случае был важен не ранг посланца Москвы, а сам факт его приезда. Сколько ещё секретарей горкомов или райкомов по всей нашей необъятной родине отмечают в эти дни круглую дату? Думается, не один и не два. А личный посланник Геннадия Андреевича приехал не к кому-нибудь, а именно к нему!.. «Ваши акции нынче в большой цене, дорогой товарищ Троицкий!» – так или примерно так думал торжествующий Пётр, поднимая бокал за здоровье Игната Акимовича. Даже чуть было «Ура!» ни крикнул!.. Очень уж чувства его переполняли!.. Но предусмотрительно сдержался.

Более того, уже сидя в машине, по дороге на обед к первому секретарю горкома как-то невзначай между двумя анекдотами, до которых он был большой охотник и знал их несметное число, высокий гость из Москвы, товарищ Груздь, спросил товарища Троицкого:

– А тебе никогда не хотелось, Пётр Петрович, в центральном аппарате поработать?.. Для начала, скажем, помощником начальника отдела?.. – Троицкий едва не задохнулся от нахлынувшего восторга. – А через полгодика, глядишь, и в заместители пробиться сможешь. Ты как?.. А?.. Не против, надеюсь?..

– Я?!.. Я всегда… Даже думать не смел… – лепетал Пётр. – Не знаю, справлюсь ли?..

– А ты не дрейфь!.. – успокоил его Груздь. – Надо будет, поможем. Тебе расти надо. Не вечно же под Кахетинским ходить. По-моему, достал он тебя. Как считаешь?..

– Я – «за»! – только и сумел выдавить из себя Троицкий.

– Молоток!.. Я в тебе ни секунды не сомневался. Мы с Геннадием Андреевичем двадцать кандидатур просмотрели, и вот… Выбор пал на тебя!.. – и приобняв Петра за плечи, тихонько сказал на ушко: – Имей в виду, я твой ходатай, не подведи!..

Как Пётр любил его в эту минуту!..

И вообще, Игнат Акимович оказался весёлым компанейским мужиком. Несмотря на свою немыслимую худобу, а он был чуть не вполовину тоньше своего шефа, ответственный работник ЦК партии отличался отменным аппетитом и водочку принимал с большим удовольствием. Когда счастливый именинник предложил ему отборный армянский коньяк, Груздь брезгливо поморщился: "Я думал, ты что-нибудь попроще употребляешь! Или в Краснознаменске вся водка перевелась?"

Какое там!..

Тут же на столе выстроились в ряд разнокалиберные бутылки!.. Была тут и обычная, прозрачная, как слеза младенца, "Столичная", а также все мыслимые и немыслимые настойки. И на калгане, и на берёзовых почках, и на листьях чёрной смородины, и "Зубровка", и особенная, лечебная, с перчиком и чесночком… Одним словом, даже если не хочешь пить, запьёшь непременно!..

Игнат Акимович утробно крякнул и, сладострастно причмокивая тонкими губами, торжественно произнёс:

– Начнём мы, я думаю… с "калгановой"!..

Следом пошла "Зубровка", потом "Смородиновая", "Берёзовая" и, само собой, "Лечебная"!.. А залакировал весь этот водочный коктейль товарищ Груздь "Столичной" и кружкой настоящего домашнего кваса, снятого прямо со льда.

Никто в нашей стране не умеет пить так, как это делают ответственные партработники! Виртуозы!..

От чая с шестью сортами опять же домашнего варенья Игнат Акимович наотрез отказался, мотивируя это тем, что "после такого застолья не гоже сырость в животе разводить". А перед тем, как встать из-за стола, вдруг громко запел: "Есть на Волге утёс!.." Голос у него оказался сильный, а вот со слухом угадывались определённые проблемы.

Уже в прихожей помощник Геннадия Андреевича, натянув на тощие плечи болгарскую дублёнку, смачно облобызал именинника и, поддерживаемый Саввой, уже в дверях, бросил через плечо:

– Если что… Ты, Петя, не стесняйся… Звони… Я круглосуточно на связи… Всеобщий привет!.. – и, чуть покачиваясь на нетвёрдых ногах, вышел на заснеженную улицу.

Одним словом, торжественный приём удался на славу!..

От радости Пётр Петрович весело рассмеялся и погрозил указательным пальцем кому-то в пространство:

– Ну!.. Голубчики мои, знайте теперь, кто такой Троицкий!.. И всем врагам моим накажите: "Руки прочь от Петра Петровича!"

– Петя!.. Петенька!.. Ты у меня такой!.. Такой!.. Я поздравляю тебя!.. – Зинаида не могла говорить, в глазах её стояли счастливые слёзы.

– Ба!.. – шёпотом позвал Валентину Ивановну Матюша. Весь обед он, вышколенный мамой, просидел на дальнем конце стола спокойно, не дотронувшись до еды и не издав ни единого звука.

– Что тебе? – сурово отозвалась бабка. В отличие от своих детей, она не умилялась, не радовалась, и вообще настроение у неё было паршивое.

– Скажи, враги – это, которые против папы?.. Да?.. Которые хотят ему плохо сделать?..

– Конечно, – не глядя на него ответила Валентина Ивановна. – На то они и враги чтобы всем плохо делать.

– А с них можно стружку снимать?..

– Что-что?! – не поняла бабка.

– Ты сама сказала, что комиссия будет с папы стружку снимать, простодушно ответил парнишка.

– Когда я говорила?..

– Ну, как же?.. Давеча…

– Ах, да!.. – вспомнила старуха. – С врагов всё можно снимать. Включая стружку…

Матюша полностью с ней согласился и многозначительно кивнул головой.

– Я так и знал!.. Всё равно у них ничего не получится!.. – и, закусив губу, начал мучительно, напряжённо думать.

– А который теперь час?! – вдруг спохватился Пётр Петрович.

– Без четверти пять, – спокойно ответила Капитолина.

– Боже мой!.. – сама испугалась и переполошила всех Зинаида. – Ведь это же надо скорее! Мы можем опоздать!..

И началось!.. Полетело всё кувырком!.. "Закрутилось, завертелось и помчалось колесом!.." И если бы кто-нибудь из посторонних заглянул в это время к Троицким, то непременно ощутил бы, что находится в сумасшедшем доме.

Первый секретарь горкома потерял одну запонку, и по этому поводу метал громы и молнии, от которых стены дрожали. Главной проблемой для Капы был вопрос, когда ставить пироги в духовку. Матюша из последних сил пытался избавиться от ненавистного галстука, который мать хотела навязать ему силой. Зинаида, как всегда, разрывалась между всеми домочадцами, чем сильно способствовала всеобщей суматохе. Лишь одна Валентина Ивановна хранила олимпийское спокойствие: с отрешённым видом сидела в своём кресле и ждала, когда же они, наконец, выметутся за дверь. Алексей Иванович как сторонний наблюдатель тоже не принимал участия в этой суете. Его главной задачей было: не помешать.

Вот как, примерно, это выглядело со стороны:

– Где моя запонка?!..

– Пироги когда ставить?

– В хрустальной ладейке под зеркалом…

– Алло!.. Дом первого секретаря горкома!..

– Там только одна!.. Где вторая?!..

– Говорите, вас слушают…

– Ба, спрячь галстук… Он противный!..

– Не капризничай!..

– Опять говорить не стали…

– У тебя его не будут искать…

– Где вторая?!..

– А может, потом разогреть?..

– Я вас спрашиваю!..

– Ты никому не скажешь?..

– Лучше не греть, подсохнут…

– Могила!.. Клянусь!..

– Вы что оглохли?!..

– Я же сказала!..

– Что тебе?

– Издеваетесь?!..

– Я про пироги…

– Ты ищи лучше!..

– Когда ставить?..

– Сейчас же надень!

– Конечно. А виноватой я останусь…

– Не хочу!.. Он противный!..

– Не могу я с одной запонкой!..

Резко прозвенел дверной звонок. Все вздрогнули и замерли от неожиданности. В гостиную вошёл Савва.

– Это почтальон. Телеграмму принёс, – он отдал телеграфный бланк Капитолине.

Та взяла, взглянула на бланк и медленно опустилась на стул.

– Капа что с тобой?

– Правительственная, – еле слышно проговорила домработница.

– Дай сюда! – Пётр Петрович почти вырвал телеграмму из её рук. – Да, действительно… Савва, читай… У меня очки в кабинете.

Савва кашлянул и начал читать торжественно, как и подобает читать правительственный документ. Правда этой торжественности хватило ему не надолго.

– "Коллег и я мастерства тяжелого ма строения поздравляет юбилеем зпт желает здровья зпт успехов работе лаго нашей любимый родная вскл зн зам мин кутяков…" Да-а!.. Видать, телеграфист после большого бодуна телеграмму передавал…

Пётр Петрович саркастически улыбнулся:

– Ишь, ты!.. Сам "мин" поздравить не пожелал?.. Ну, ничего, узнает про письмо Геннадия Андреевича, кровавыми слезами изойдёт! – и вдруг, вспомнив о своей потере, заорал на весь дом: – Где моя запонка?!..

– Милый, что ты бушуешь?.. Я сейчас найду.

Зинаида олицетворяла собой само смирение.

Пётр Петрович взял Савву под руку.

– Ну, что?.. Довёз?.. Всё благополучно?..

– Он ещё в машине заснул. Пришлось мне его, как маленького, на руках в номер нести.

– На руках?!..

– Да вы не волнуйтесь, Пётр Петрович. Он лёгонький, словно пушинка. Я его раздел и в койку уложил…

– Савва, ты – гений!..

– Только он спать не хотел, всё порывался встать и лепетал, что "там у нас осталось"…

– Что же ты?.. – с тревогой спросил Троицкий.

Савва покраснел и слегка стушевался:

– Я?.. Уложил, одним словом… Да вы не волнуйтесь, я тихонько… Без последствий… Честное слово.

– А он?!..

– Сразу послушался, в момент… Алкаши, по-моему, всего на две категории делятся: на тех, которые, чуть что, сразу в бутылку лезут, и на тех, которые тут же краснеют… Стесняются, то есть. Акимыч, видать, из вторых. Безвредный… Когда я за дверь выходил, он уже сопел и похрапывал.

– Ну, смотри у меня, Савватий!.. Если художества эти тебе с рук сойдут, с меня причитается, а если нет, не сносить тебе головы. Ты меня понял?..

– А почему нет? – ухмыльнулся тот.

Вернулась Зинаида с запонкой в руках:

– Эх, ты!.. "Следопыт"!.. Совсем не умеешь ничего искать!.. – она чмокнула мужа в щёку. – Что бы ты без меня делал, горе моё?..

– Надо вещи всегда на место класть, – буркнуло "горе". – Тысячу раз вам говорить…

И посрамлённый Пётр Петрович быстро вышел из гостиной. К Савве тихонечко подошёл Матюша.

– Савва, покажи пистолет.

– А чего на него смотреть?.. Не игрушка ведь.

– В том-то и дел о!..Ну, пожалуйста, Саввочка, миленький!.. – взмолился парнишка. – У меня только игрушечный, а всамделешный я ни разу ещё в руках не держал!..

– И правильно. Оружие не для забавы сделано, – однако, увидев, что Матюша сильно расстроился, неожиданно предложил: – Ладно… Подержи маленько…

– Ух ты!.. Тяжелющий какой! – восхищённо проговорил парень, взяв пистолет в руки. – Так… Это, значит, дуло… это курок… А эта штучка зачем?

– Это предохранитель, – объяснил Савва. – Когда он вверх поднят, вот как сейчас, пистолет ни за что не выстрелит.

– А если опустить?..

– Тихо!.. Тихо ты!.. Неровен час, ранишь кого! – остановил парня Савватий и забрал у него пистолет. – С оружием баловаться нельзя!.

Мальчишка разочарованно вздохнул.

– Я знаю… А он у тебя зачем?.. Чтобы врагов убивать?

– Для самообороны.

– Ты, Савва, счастливый!.. А вот у меня их нет.

– Кого нет?.. – не понял Савва.

– Врагов. Не успел я ещё ими обзавестись!.. Но ничего, потерплю маленько, а потом обязательно найду. И пистолет тоже у меня будет…

Опять зазвенел телефон, Капитолина сняла трубку:

– Квартира первого секретаря горкома… Говорите же!.. Вас слушают… И чего звонить, когда говорить не хочут?..

В гостиную при полном параде вошёл именинник. На тёмно синем костюме весело позвякивали боевые медали и ордена. Что ни говорите, награды украшают человека, придают всему облику его какую-то значительную торжественность.

– Дядя Лёша, а вы, что же, не едете? – удивилась Зинаида.

– Да нет, – смутился тот. – Я на твоём торжестве, Петя, вроде белой вороны буду. Уж лучше мы с сестрёнкой вас дома встретим. К тому же мы с ней целую вечность не виделись.

– Ну, как знаешь, – похоже было, что Пётр даже слегка обиделся.

– Ох, и закопались вы сегодня! – недовольно проворчала Валентина Ивановна.

– Не переживай, мать, успеем! – бодрым голосом, словно не было пять минут назад скандала и всеобщей неразберихи, успокоил её сын. – А ну-ка, присядем на дорожку!..

Все сели.

– Пап, у тебя враги есть, – шёпотом спросил отца Матюша.

– Помолчи, – оборвал его Пётр Петрович.

– Нет, скажи. Есть?..

– Есть.

– А где твой пистолет?..

– Я его подальше запрятал, чтобы шалуны, вроде тебя, не баловались.

– Ничего… Ты только не волнуйся… я тебя защитю!.. То есть мы… с Саввой. У нас с ним оружие имеется…

– Будет тебе ерундить!.. Ну, мать…

Пётр подошёл к матери. Та обняла его, перекрестила.

– С Богом, Петруша!..

Савва не выдержал и вмешался:

– Пётр Петрович, время!..

– Я не ерундю, – тихо, но отчётливо произнёс Матюша.

– Поехали!..

Когда за ними закрылась дверь, Валентина Ивановна виновато поглядела на брата.

– Что ты смотришь на меня… так?.. Думаешь, не права?.

Алексей покачал головой.

– Зря ты так… Почему про Павла ничего не сказала?..

– Пусть напоследок порадуется, – безпомощно попросила она. – Больше ведь уже не придётся. Рухнуло наше семейное счастье!.. В тартарары полетело!.. Завтра с утра начнём жизнь сызнова… А как?!.. Не представляю. А про потом и подумать страшно!.. Меня-то рядом не будет! Кто его поддержит?.. Кто за руку возьмёт и на правильный путь наставит?.. Он у меня, как младенец несмышлёный. Ничего сам ни решить, ни сделать не может… Я его по жизни, как собачонку, за собой на привязи таскала!.. Думала, только так смогу от беды уберечь, глупая. За что Ты нас так караешь, Господи?!.. За что?.. – и заплакала жалобно, как маленькая, всхлипывая и вытирая то и дело глаза и нос.

Алексей нежно погладил её морщинистую руку, судорожно сжимавшую край пледа.

– Ты поплачь, Валечка… Поплачь… Раскаянье всегда на пользу нам… И слёзы свои от меня не прячь… Я всей душой…

– Если бы ты только знал, Алёшка!.. Если бы знал!.. – повторяла она, хлюпая носом, совершенно забыв про носовой платок.

– Поверь… Я всё понимаю… – брат гладил её руку, изредка целовал, в глазах его тоже стояли слёзы.

– Ничего ты не понимаешь!.. И не знаешь ты ничего!.. – Валентина Ивановна вдруг вырвалась от него, вытерла сырость под глазами и будто бы подобралась вся, в комок сжалась. Алексей подивился: каков характер!..

– Нет!.. Нельзя мне раскисать!.. Не ко времени я!..

И потом они долго сидели и молчали. Валентина, с отрешённым видом мрачно думала о чём-то своём, а на губах Алексея вертелся, готовый в любое мгновенье сорваться, самый важный для него вопрос. Но решиться задать его было ужасно трудно. И всё-таки он не выдержал и спросил… Мягко спросил, осторожно.

– Валечка, скажи, ты Павла до сих пор не простила?..

Валентина вскинула на него свои тёмные глаза: яркая вспышка на короткое мгновение сверкнула где-то в самой глубине зрачка, словно молния обожгла… Вспыхнула и погасла. Она отвернулась от брата и ничего не ответила.

– Прости… В самом деле не в своё дело я лезу… Не обезсудь.

– Я тебя для того и звала, чтобы ты в моё дело по самую макушку залез, – ответила, не глядя на него. – Трудно мне, брат. Ничего я своим коротким умишком понять не могу. Коли время есть, наберись терпения и послушай дуру старую, авось мы с тобой сообща что-нибудь и придумаем.

И опять замолчала. Надолго.

– Ты, главное, не таись, душу свою настежь открой… я ведь как-никак брат тебе… – попробовал вдохнуть в неё новые силы Алексей. – Я, Валечка, чем смогу… Поверь…

– Верю!.. – неожиданно ясно и громко оборвала его сестра. Она гордо откинула назад голову и, грозно нахмурившись, усмехнулась. – А ежели брат, так слушай!..

И помедлив ещё совсем немного, она начала свою исповедь. Никогда и никому она не открывалась так полно, с таким безусловным доверием и надеждой.

– Ты знаешь, Алёшка, что такое страх?.. Не испуг, а именно страх!.. Всепоглащающий!.. Он охватывает тебя всего, от макушки до кончиков пальцев, и не отпускает ни на минуту. Животный страх… До икоты, до дурноты, до дрожи в ногах!.. И унять эту дрожь невозможно, и мутная волна поднимается со дна души, и обволакивает тебя чем-то липким, противным до омерзения… Нет, не могу толком выразить. Одно скажу, и день и ночь ты живёшь с этим чувством, как… как брат с сестрой. Засыпаешь и просыпаешься с одним и тем же ощущением: словно вся перемазалась этой чудовищной гадостью!.. – её даже передёрнуло всю от этих воспоминаний. – Никогда ничего подобного не испытывал?.. А я испытала… И жила в этом непрерывном страхе не один год, не два… Всю жизнь!.. Так мне тогда казалось…

Она замолчала. Выражение лица у неё стало кислое, брезгливое. Она даже поморщилась, словно хотела разжевать целый лимон.

– Но погоди, Лёша… Это только присказка, сказка будет впереди. Ты ведь знаешь, Петруша мне тяжко достался. Родился недоношенным, акушерка, как увидала его, так и брякнула: "Ох, не жилец он на этом свете!" Да и я после родов в постели, почитай, месяца три провалялась. А чуть подрос, началось!.. Скарлатина, дифтерит, коклюш!.. И не просто, как у остальных детей, а в самой что ни на есть острой форме, с осложнениями. Всё время вопрос о жизни и смерти стоял. Ты сам отцом был, знаешь, каково это за ребятишек болеть!.. И, чем хуже им, тем нам они дороже становятся… Так и я… Из всех шестерых с Петрушей было мне особенно тяжело. К тому же он – самый маленький, младшенький то есть, а к слабым у нас особая привязанность, согласись. Вот, может, потому и упустили мы с отцом Павла. Всё внимание Петру отдали, – она чуть перевела дыхание. – Если бы ты знал, как отец побег старшего переживал!.. Бывало, проснусь ночью, а он на коленях перед образами стоит, молится. Видно, провидел, что нам всем испытать предстоит. Сердце у меня кровью обливалось. И что самое обидное: то, что подлец тайком из дому сбежал, словно вор какой или разбойник. Только вот эту писульку на столе в столовой оставил, – она протянула Алексею листок, вырванный из ученической тетради. – Ты почитай, почитай!.. Очень любопытный документ!.. Сразу всё поймёшь.

Алексей взял записку, прочитал.

– Что скажешь?..

– Молодости своим умом жить хочется, а для этого свобода нужна, – он попробовал возразить сестре, только попытка эта вышла у него какая-то не слишком убедительная. – Ведь он же совсем пацан был, а в этом возрасте ангелов среди них днём с огнём не найдёшь.

– Ты тоже, Лёшка, не ангел, тоже отца с матерью оставил… Сколько лет прошло, как из дому в Питер махнул?..

Алексей сокрушённо вздохнул и развёл руками.

– Много… Но не в этом дело, Валечка!.. Думаю, Павлу, как и мне, тоже опостылело за материнскую юбку держаться.

– Согласна… Только при этом надо вести себя по-людски… У тебя хватило смелости, глядя прямо в глаза, сказать отцу о своём решении уйти из отчего дома?.. А этот?!.. Посреди ночи, чтобы, не дай Бог, не увидел кто!.. Как воришка!.. Потому, что стыдно!.. Тайком пацаны либо курят, либо по домам терпимости шастают. На хорошее дело родительское благословение требуется, а Павел… Нет!.. Даже говорить не могу!..

Гнев душил её.

– Погоди, брат. Мне остыть надо. Не хочу я, чтобы эмоции взяли верх надо мной… Погоди, я сейчас…

Богомолов понимал сестру и… не понимал. Конечно, обида, нанесённая ей Павлом, была огромна, но ведь столько лет прошло!.. И пострашнее потери человеческое сердце пережить может, а тут… Неужели эта маленькая женщина, христианка и по воспитанию, и по вере, способна всю жизнь хранить в себе эту боль и гнев?!.. И кроме того… Алексей боялся об этом даже думать, но ведь и оскорблённая мать тоже не сумела перед Господом сохранить свою душу в покое и чистоте…

– Ты не удивляйся, что я до сих пор и записку его прощальную храню, и всё до последней мелочи помню. Побег его трусливый я с трудом, но пережила. Верила, наступит день, и блудный сын под родительский кров вернётся. Каяться будет, прощения просить… Но как закопали моего Петеньку живым в могилу, поняла я: ничего хорошего, человеческого от этого зверья ждать не приходится. О чём говорить, если лучший друг его, Венька Генкин, жидёнок паршивый, всю семью которого мой Петя от толпы погромщиков спас, первым кинул лопату земли в лицо своему спасителю!..

– Постой, постой! – Алексей был потрясён. – Как ты сказала?.. Генкин?.. Вениамин?!.. Лучший друг Павла?!..

– Он самый. А что тебя удивляет?..

– Я с ним в Краснознаменск в одном поезде приехал. Больше того, в одном вагоне!..

Пришёл черёд поражаться сестре:

– Венька вернулся?!.. А говорили, расстреляли его в тридцать седьмом… А он-таки жив, паскудник!.. Вот кого бы я с наслаждением задушила собственными руками, так это его!.. Мерзопакостник!.. Гнида вонючая!..

– Сестра! – почти закричал Алексей. – Не бери греха на душу!.. Не оскверняй себя!..

Валентина торопливо перекрестилась:

– Прости меня, Господи!.. Виновата!.. Но ты, Алёша, не знаешь… Этот… Генкин со товарищи и есть тот самый змей-искуситель, который Павла с верной дороги на обочину сбил, в компанию нехристей привёл. Из-за него, паразита, Павлуха и удрал из дому!.. Голову на отсечение даю!.. Потому как дрянных книжек начитался!.. А кто ему их подсовывал?!.. Венька!.. Под его дудку мой дурак плясал!.. Я только не поняла, что жидёныш на ней играл?.. "Интернационал" или "Семь-сорок"…

– Валечка!.. Ты опять?.. – начал урезонивать Богомолов сестру.

– Прости меня, Господи! – почти машинально проговорила та и вновь перекрестилась. – Выжил, значит?.. Я-то чаяла, расстреляли его, и косточки давным-давно в земле сгнили, а он, гляди-ка, воскрес!.. Ну, живучее племя!.. Ты прости меня, Алексей, за несдержанность мою, но и меня тоже пойми… Из-за таких, как этот… Ну, ну, не буду больше!.. Но из-за них сколько вдов и сирот по всей России раскидано!.. Сколько матерей детей своих лишились?!.. Миллионы, я думаю. Никак не меньше. Вот почему не имеем мы права ничего забывать и счёт потерям вести неустанно!.. Не для того, чтобы отомстить, а чтобы всегда помнить!.. Детям и внукам строго-настрого наказать, чтобы не забывали и положили неодолимую преграду этому непотребству!.. Не помню уже, где я прочитала, но один умный человек сказал: "Раз убивший не должен иметь детей!" И правильно!.. Зараза беззакония мгновенно в кровь человека проникает, в самое сердце, и, в конце концов, отравляет душу. Оттого, бывает, и остановиться убийца не может. Даже, страшно сказать, наслаждение от своего кровавого ремесла получает!.. Потому за большевиками несметные толпы сломя голову побежали: уж очень заманчиво всё, что хочешь, твори, и ни за что отвечать не надо… Но это так… Бабские досужие домыслы… Ты особого внимания не обращай…

Она глубоко вздохнула, потом мельком взглянула на брата и как-то торжественно, со значением произнесла:

– А теперь, Алёша, в самом страшном грехе тебе признаюсь. Когда Петю моего живым в могилу зарыли, поклялась я сама себе, во-первых, сыночка своего сохранить во что бы то ни стало! Из шестерых он один у меня остался!.. Ну, а во-вторых, дождаться отмщения за гибель моего драгоценного. Мести мне захотелось!.. Каюсь, грешна… Для того, чтобы первой задачи добиться, сняла я иконы со стен, крестик с шеи, молитвы только шёпотом по ночам читала. В храм, само собой, ни ногой! И Петеньку в самом что ни на есть советском духе воспитала. В партию вступить заставила и следила неусыпно, чтобы с этой стези он ни на йоту не сбился!.. Ну, а по поводу мести, я тебе так скажу… – она немного помедлила. – Уж больно хотелось мне, чтобы не за гробом, а на этом свете постигла подлеца кара земная!.. Чтобы те, ради которых предал он Отца Небесного и своего родимого батюшку, отомстили ему за нас!.. Свои – своего!.. Понимаешь?.. Так оно и случилось!.. Взяли Павлушу под белы рученьки… Но я ведь не сразу… Я ждала… Я долго ждала… Целых пятнадцать лет!.. Думала, покарает Он отступника… Ан нет…

Она не договорила, тихо охнула, голова её склонилась к плечу, пальцы, сжимавшие плед, разжались и рука безвольно соскользнула с подлокотника кресла.

– Валя!.. Валечка!.. Что ты?!.. Сестра!.. – Алексей схватил её за руку: пульс едва прощупывался. Он испугался не на шутку и закричал: – Есть кто в доме живой?!..

В гостиную, запыхавшись, вбежала радостная Капа.

– Тут я, тут!.. – но, увидела потерявшую сознание хозяйку, запричитала, заголосила.

– Господи!.. Да никак померла!.. Вот оно!.. Вот!.. Не к добру весь день телефон молча звонил!..

Богомолов разозлился:

– Да жива она!.. Жива!.. Это просто обморок!.. Какие тут у неё лекарства? – и он начал рыться среди пузырьков и коробочек, что в огромном количестве лежали и стояли на столике рядом с хозяйским креслом. Капа продолжала охать и причитать:

– Роман Моисеевич не зря говорил: абсолютный покой!.. А вы?.. Что вы с ней сделали!.. Вот вам результат!.. Пожалуйста!..

– Всё по-иностранному написано, – ворчал Алексей Иванович. – А эти пилюли от чего?.. Может, от давления, а может, и от расстройства желудка… Поди угадай. Во!.. Валерьянка!.. Уж она-то, родимая, точно не повредит…

И он начал капать "родимую" в стопочку.

– Раз, два, три…

Резко прозвенел телефонный звонок, Капа кинулась снимать трубку:

– Алё!.. Да говорите же!.. Не надоело всю дорогу молчать?!..

Валентина Ивановна стала медленно оживать:

– Лёша, что ты делаешь? Зачем?..

– Хочу валерьянку тебе дать… Восемь, девять… Или десять?.. Ну вот, сбила!..

– Да… Я одна виновата… Одна…

– Валечка, что болит?.. Сердце?.. Да?.. Ты тихо… Тихо…

– Баба Валечка, опять у вас индсуль будет!..

– Но меня надо понять!.. Из шестерых один Петруша со мной остался… – бормотала Валентина Ивановна. – Он ни в чём не виноват… Это я… Я одна… Одна виновна…

Опять раздался телефонный звонок. На этот раз трубку снял Богомолов:

– Я вас слушаю… Говорите…

– Они говорить ни за что не желают, – категорично заявила Капитолина.

– Нет, это не Пётр Петрович… Я сейчас узнаю… Когда Пётр будет дома? – спросил, оторвав трубку от уха.

– Ну, надо же! – удивилась Капа.

Валентина Ивановна потянула слабеющую руку к телефону:

– Дай мне!.. Это Павел… Я сама с ним поговорю… Мне есть, что ему ответить… что сказать…

Алексей Иванович протянул сестре трубку, но та не смогла взять: вся обстановка комнаты поплыла почему-то перед её глазами, потом стала стремительно удалятся и… чёрная эбонитовая трубка с глухим стуком упала на пол, из наушника раздались частые прерывистые гудки…

Валентина Ивановна потеряла сознание.

«Спаси, Господи, и помилуй ненавидящия и обидящия мя…» – читал дьякон, стоя перед Царскими вратами, а вокруг ярко горели свечи, сладковато пахло ладаном, и какие-то странные молчаливые люди в белых одеждах потянулись мимо растерянной девочки в красивом кружевном платье с пышным голубым бантом на голове…

"… и творящие ми напасти"…

Визгливый лающий тенор заглушил слова молитвы: "Именем Российской Советской Социалистической республики!"

"… и не остави их погибнути мене ради грешнаго…" – голос дьякона пробился всё же сквозь этот лай.

"Пли!.." – и винтовочный залп слился с воем сирены "Скорой помощи"…

Мутный серый туман стал выползать из углов церкви, обволакивая уже не девочку, а взрослую женщину с распахнутыми от смертельного ужаса глазами. Она прижимала к груди перепелёнутого младенца, телом своим защищая его от нацеленых прямо в грудь винтовок…

"Камфору… десять кубиков…"

"Господи, обрати к Тебе и сердца врагов наших…"

"Пли!.." – опять грянул залп.

"Нет!.." – закричала уже не женщина, а седая безумная старуха…

"Если же невозможно ожесточенным обратитися, то положи преграду зла их…"

…она голыми руками хватала винтовочные стволы, а те выскальзывали из её рук и палили!.. Палили!.. Палили!..

"…и защити от них избранных Твоих!.."

"А-ы-а!.." – из груди старухи вырвался звериный, нечеловеческий вой и, вторя ей, стая огромных чёрных ворон взвилась и захлопала крыльями прямо у самого лица её.

"Мама!.. Ур-р-а!.. Ур-р-а!.. Мамочка!.." – кричали они, хрипя и картавя…

… а чистый прозрачный детский голос над самым ухом ласково баюкал её:

"Баю-баюшки-баю!.. Не ложися на краю…"

"Не будите бабушку, она спит…"

Валентина Ивановна открыла глаза. Вокруг кресла столпились все домочадцы. Не было только Петра.

– Вы бабаню не тревожьте… Она спит… – шёпотом попросил Матюша и опять запел: – "Придёт серенький бычок и ухватит за бочок…"

– Как я сюда попала?.. – обводя собравшихся безсмысленным взглядом, с трудом продираясь сквозь тягучую пелену глубокого обморока, спросил еле слышно.

– Никак в уме повредилась!.. – в ужасе проговорила Капа.

– После приступа всегда так! – остановил её Алексей Иванович.

– Мама!.. Вы слышите меня?.. Мама!.. – Зинаида пыталась заглянуть свекрови в глаза.

– Где Пётр?!.. – та страшно заволновалась. – Его не расстрелял и?!..

– Ну, что вы такое говорите?!.. – невестка погладила морщинистую руку. – Вам, мама, лечь надо!..

– Ты, Валя, не волнуйся… С Петром всё хорошо, – успокоил Алексей Иванович. – А тебе действительно лечь не помешало бы…

– Конечно, – поддержала его Зинаида. – Врач вам сказал…

– Я сама себе врач!.. Везите меня в спальню!.. – приказала сурово, жёстко. Характера ей было не занимать.

– Чур, я бабушку повезу!.. Чур, я!.. – обрадовался Матюша.

– А тебя ничто не берёт, – покачав головой, то ли укорила, то ли пожалела его Капа. – Всё-то тебе игрушки!..

На мальчишку её слова не произвели никакого впечатления.

– Бабаня!.. Поехали!.. Би– бип! – он зафырчал, затарахтел, как грузовик, и повёз Валентину Ивановну из гостиной. Капитолина пошла за ними: вдруг хозяйке что понадобится.

Зинаида вздохнула, присела на краешек стула.

– Как она меня напугала!.. В последнее время часто с ней подобные сюрпризы случаются. Сегодня утром, знаете, чем меня огорошила?.. "Я, – говорит, – Зинаида, не сегодня-завтра помру, так вы меня в синем платье похороните!.." Представляете?.. "В том, что с белым воротничком. На голову белый платок ситцевый, и гроб, чтобы самый простой, сосновый. Брату Алёшке дайте знать. Может, захочет проститься…" Я протестовать: " Да что вы, мама, такое выдумали?!.." А она ни в какую! "Не спорь!.. Мне лучше знать!.. И я тебе это не для красного словца сказала. Учти, что бы ни случилось, Петра не бросай!.. Дай мне слово… а лучше поклянись!.."

– А вы что же? – спросил Богомолов.

– А куда деваться?.. Поклялась. И знаете, так жутко стало!.. До мурашек, честное слово.

– Ну, смерть в нашем возрасте, это ещё не самое страшное, – "успокоил" её Алексей Иванович.

– Да что вы такое говорите?!.. – набросилась на него Зинаида. – Страшнее смерти ничего быть не может!..

Алексей Иванович усмехнулся… Как наивны неверующие люди!.. Большинство из них полагает смерть наказанием и не видит в ней награды или избавления. Интересно, что бы они сказали, если бы их приговорили к вечной жизни на земле? Вряд ли бы слишком обрадовались. Безконечно терпеть унижения, обиды, болезни?.. Далеко не каждый согласится на эту пытку добровольно. Потому и не стал с ней спорить Богомолов, только спросил:

– Что же это Пётр с вами не приехал?

Щёки Зинаиды покрыл лёгкий румянец. Она понимала щекотливость положения мужа, но тут же бросилась на его защиту:

– Пятьдесят лет не каждый день бывает. Сколько ради него в "Нефтехимике" народу собралось!.. Не мог он всё бросить, не мог испортить людям настроения!.. В данном случае Пётр уже не себе принадлежал – народу. Он ведь не последний человек в Краснознаменске, и его юбилей – событие, если хотите, общегородского масштаба. Он – власть!..

– Тяжёлая ноша, – Богомолов полностью с ней согласился, но затем не удержался и прибавил, между прочим: – Редко, кто под ней не сгибается…

Однако Зинаида намёка то ли не поняла, то ли не заметила.

– Как хорошо, что вы с мамой рядом оказались. Капа без вас совсем потерялась бы. Спасибо вам.

– Меня благодарить не за что, – просто ответил Алексей Иванович.

– Савва! – позвала Зинаида. Оказывается, всё это время персональный шофёр и личный телохранитель первого секретаря горкома, не подавая признаков жизни, просидел на пуфике возле двери. Определить, как отнёсся он ко всему происходившему в гостиной, было невозможно: ничем он не выдал себя, ни один мускул не дрогнул на его равнодушном лице. Позиция стороннего наблюдателя тем и хороша, что позволяет следить за происходящим, не давая ему никаких оценок. Ни положительных, ни, Боже упаси, отрицательных.

– Что вы, Зинаида Николаевна? – спросил холодно, равнодушно, словно не было только что сердечного приступа у старой хозяйки, и вообще весь этот долгожданный юбилей шефа не находился под угрозой срыва.

– Немедленно лети к Петру Петровичу!.. Передай, с мамой всё в порядке, гостей отменять не будем! – обернувшись к Алексею Ивановичу, она извинилась. – Я пойду, в порядок себя приведу. Ладно? – и быстро вышла за дверь.

– Понял, – ответил Савва и уже собрался было уходить, но Богомолов задержал его.

– Простите… Не знаю вашего отчества?..

Савва усмехнулся:

– Отчество у меня – язык сломаешь!.. Ексакустодианович.

– Как?!.. Как?!.. – Алексей Иванович впервые слышал подобное.

Довольный Савва хмыкнул.

– Дед над батяней вволю поиздевался: Ексакустодианом назвал. Не удивляйтесь: имя, как имя. Христианское… Его и в святцах найти можно А вот отчество из него получается – без ста граммов не осилишь. Пацаны батяню Кустодием звали, а девки – Дианушкой. Вы уж на свой вкус выберите: или Кустодиевич, или Дианович. Большинство, впрочем, первое предпочитают.

– Понятно… – от неожиданности Богомолов слегка растерялся.

– Так что вы лучше попросту: в этом доме меня Саввой кличут. Договорились?..

Наглость этого человека обезоруживала, но за свою жизнь Алексей Иванович встречал наглецов и похлеще.

– Что же вы, Савватий, мою записку Петру Петровичу не отдали?

– Не смог.

– Что так?

– По дороге потерял. У меня в кармане прореха, так записка, подлая, в неё провалилась, – нахально глядя в глаза Богомолову, весело сказал Савва.

– Вы бы зашили её…

– Кого?.. Записку?..

– Прореху!.. Или, на худой конец, булавкой закололи, – краснея, посоветовал ему Богомолов.

– В другой раз – обязательно!.. – тот утробно хмыкнул.

Прозвенел звонок, Савватий подошёл к телефону:

– Слушаю… Мгу… Мгу… Я знаю… Глаз не спускайте… А если что… Ты меня понял?.. Привет! – он положил трубку на рычаг, взглянул на Алексея Ивановича и широко, во весь рот улыбнулся. – Из "Нефтехимика" звонили: юбилей на коду пошёл. Ждите, скоро вся гоп-компания тут окажется.

В гостиную вернулась Зинаида. Она аккуратно причесала растрепавшиеся волосы и переодела вечернее платье: сменила его на более скромное, но тоже нарядное.

Савва что есть силы стукнул ладонью по своему колену:

– Ладно!.. Мне за шефом пора. Надеюсь, больше у вас ко мне вопросов не имеется?.. – и, не получив ответа, безшумно вышел тихонько закрыв за собой дверь.

– Правда интересный человек? – спросила Зинаида. – Не знаю, что бы мы без него делали?

Богомолов в ответ пробормотал что-то не слишком членораздельное.

Она запела арию Марицы из одноимённой оперетты, и Алексей Иванович как-то по-новому взглянул на неё. Зинаида была, действительно, хороша!.. Лёгкая, грациозная, она вдруг помолодела сразу на несколько лет, и от неё исходило удивительное очарование ещё совсем не старой, красивой женщины. Глядя на неё, хотелось улыбаться. Она заразила и его своей беззаботной лёгкостью и весельем… И в этот счастливый момент он должен огорошить её страшным известием и, может быть, навсегда лишить покоя и этого безоблачного настроения!.. Ах, если бы миновала его "чаша сия"!.. А подготовить Зинаиду к предстоящей встрече было просто необходимо: удар, который последует вслед за появлением в этом доме её восставшего из мёртвых мужа, будет намного страшнее. Значит, нужно набраться смелости и со всего размаха ударить эту хрупкую женщину. Ударить наотмашь!.. Не жалея ни её, ни себя!.. Но как ему этого не хотелось!.. Больше всего на свете Богомолов страшился женских слёз и истерик. Когда ему случалось попадать в такую ситуацию, он совершенно терялся, не знал, как успокоить, какие слова говорить?.. А вдруг Зинаида начнёт рыдать, заламывать руки, молить о пощаде?.. Что тогда?.. Конечно, она знает, что такое камера в Бутырке, она провела двое суток в обнимку с "парашей", а стало быть, знакома с миром не только по красочной обложке рижского "Журнала мод"… Но, с другой стороны, достанет ли у неё мужества… Больше того, отваги, чтобы только выслушать страшное известие и не упасть в обморок. Признаться, он не хотел бы сейчас оказаться на её месте.

Зинаида его о чём-то спросила, но он, занятый своими мыслями, прослушал, что именно.

– Простите, что вы?..

– Я спросила, любите ли вы Кальмана?

– Кого?!

– Имре Кальмана… Неужели не знаете?..

– Увы!.. – Алексей Иванович развёл руками. Фамилия была очень знакомая, но где он слышал её?.. Когда?.. – Простите, я с ним не знаком…

Зиночка расхохоталась:

– Кальман – знаменитый венгерский композитор, король оперетты. "Сильва", "Марица"… Ну?.. Вспомнили?.. Ни за что не поверю, что вы ничего о нём не слышали.

– Ах, Кальман!.. – Богомолов начал понемногу соображать. – Ну, да!.. Конечно… Кальман!.. Этот что ли? – и он даже пропел одну строку: "Сильва, ты меня не любишь…"

Вокал у него прозвучал не слишком убедительно, и спел он фальшиво, но Зиночка засмеялась и захлопала в ладоши:

– Браво!.. Браво!.. Вы просто обязаны поступить на сцену. У вас такой приятный баритон.

– Да уж!.. – пробормотал Алексей Иванович тихо, сквозь зубы. – С баритоном у меня никогда проблем не было!.. Не то, что теперь!..

– Вы что-то сказали? – на этот раз плохо расслышала Зиночка.

– Да так… Ерунда, – отмахнулся Богомолов. – Вы, Зинаида Николаевна, сядьте.

– Не могу я сидеть!.. Скоро гости придут, а мне ещё столько сделать надо!.. Во-первых, пирог…

– Сядьте! – никогда прежде Алексей Иванович не разговаривал с женщинами так резко, почти грубо, поэтому тут же спохватился и мягко, добавил: – Пожалуйста… Я вас очень прошу.

Удивлённая его тоном и интонацией, Зиночка присела на краешек стула.

– Дело в том, уважаемая Зинаида Николаевна… – Алексей Иванович начал издалека. – Короче, я хочу вам сказать…

– Нет! – закричала Зиночка. – Не надо!.. Не говорите!.. Ничего мне не говорите!..

– Но почему?.. – оторопел Богомолов, и оттого вопрос у него получился наивный, безпомощный, как у ребёнка.

– Потому что я и без вас уже всё знаю!..

– Вы не можете ничего знать!..

– Нет!.. Знаю!.. Знаю!.. Знаю!.. – трижды повторила она.

Потом посмотрела на него полными ужаса глазами, а сказала просто, как о чём-то обыденном.

– Павел жив.

– Как вы догадались?

– Мне третью ночь подряд один и тот же сон снится.

Зинаида встала со стула. Сделала два шага… Ноги плохо слушались её… Покачнулась… Алексей Иванович не успел её подхватить, и она… как подкошенная рухнула на ковёр посреди гостиной.

 

13

И опять!.. Опять этот сон!.. Опять эта безконечная карусель!.. И на сверкающем, украшенном разноцветной иллюминацией кругу она одна. В ночной сорочке, с босыми ногами…А он всё кружится, кружится, кружится!.. И с каждым мгновением всё быстрее!.. Быстрее!.. Быстрее!.. А вокруг карусели столпились люди в форме, их блестящие хромовые сапоги так пронзительно скрипят, так визгливо вторят хохоту сотен глоток!.. А ей хочется крикнуть: «Не надо!.. Остановите!.. Я больше не могу!..» Но горло сковал чудовищный спазм, и, вместо слов, оттуда вырывается нечленораздельный хрип, и вот она уже не выдерживает и падает на пол, а низ живота сдавила ужасная боль, она знает: вот сейчас, через какую-то долю секунды она родит, но не человеческого детёныша, а что-то страшное, не ребёнка, а какое-то чудовище!.. Вурдалака!.. Нетопыря!.. «Не хочу!.. Нет!.. Остановите!..» А в ответ только гогот этих людей в гимнастёрках с малиновыми околышами, перепоясанных похожей на лошадиную сбрую кожаной портупеей. Ржущий табун!.. Ни одного человеческого лица!.. И только он!.. Он один не хохочет и даже не улыбается, а стоит и печально смотрит на неё. «Павел!.. Павлуша!.. Забери меня отсюда!..» Она с трудом встаёт на четвереньки, тянет к нему руки, пытается подняться во весь рост, ноги у неё подкашиваются, она снова падает и молит… Молит его о помощи!.. О пощаде!.. А он стоит не шелохнувшись, ни один мускул не дрогнул у него на лице, и она понимает: Павел отказывается ей помочь!.. «Конечно… Конечно, ты прав… Я низкая, подлая… Дрянь!.. – шепчет она, обливаясь слезами. – Но кто-нибудь!.. Кто-нибудь!.. Неужели нет никого?!.. Мама!.. Мамочка!.. Спаси меня!..» И, как эхо, откуда-то издалека к ней доносится дрожащий мальчишеский голос:

– Мама!.. Мамочка!.. Ты только не умирай!..

Задыхаясь, Зинаида стала тянуться к этому голосу, вытряхивая из своего мутного сознания остатки тревожного сна…

– Что это с ней?..

– Мама… Мамочка…

– Неужто и вправду помирает?..

Зинаида открыла глаза и первое, что увидела – зарёванное лицо сына. Матюша гладил её по волосам и, как заклинание, безпрерывно повторял:

– Ты только не умирай!.. Мамочка!.. Я тебя очень прошу… Ну, что тебе стоит?.. Не умирай!.. Мама!.. Мамочка!..

Зинаида с трудом разлепила склеенные губы:

– Да, да… Я сейчас…

– Мамочка, я не смогу без тебя!.. Совсем не смогу!..

Мать протянула к нему руки, взяла голову сына и прижала к своей груди.

– Кровинушка моя!.. Бедное, несчастное дитятко!..

– Не плачь, дурачок… Видишь, маме лучше, – у Капы на глаза тоже навернулись слёзы.

– Я не дурачок, это слёзы – дуры!.. Сами выкапываются…

– Господи!.. За что Ты так с нами?!.. – Зинаида была на грани истерики.

Алексей Иванович переполошился не на шутку:

– Зинаида Николаевна держитесь!.. Ради сына держитесь!..

– Да, да, мамочка! – обрадовался мальчишка. – Ты держись за меня!.. Держись!.. Я сильный. Я тебя выдержу!.

– Я знаю, глупыш… И я держусь… Кроме тебя, у меня теперь…

– Зинаида Николаевна!.. – оборвал её Богомолов.

Она замотала головой, словно от сильной зубной боли, потом оторвала сына от груди и уже другим, сильным окрепшим голосом сказала:

– Всё!.. Я в порядке!.. Всё!..

Капа предложила в качестве панацеи от всех бед своё традиционное средство:

– Может, чайку горяченького?.. С малинкой…

– Ничего мне не надо!.. Ни-че-го!.. Оставьте меня с Алексеем Ивановичем.

– Нет!.. – закапризничал Матюша. – Я с тобой хочу быть!.. С тобой!..

– Ты и так всё время со мной, и никуда мы друг от друга не денемся, – стала успокаивать его мать. – А сейчас мне нужно с дядей Лёшей побыть, мы решили папе сюрприз приготовить, вот нам и надо договориться.

– Я тоже хочу сюрприз готовить!.. – Матюша ни за что не хотел уходить. – Я тоже…

– Это взрослый сюрприз, сыночка. Детям нельзя.

– Вот опять!.. – парнишка чуть не плакал. – Это что же, как в кино: "детям до шестнадцати"?..

– Вовсе нет, – мать была с ним нежна, ласкова, но непреклонна. – В кино детей не пускают, а в нашем случае – никого: ни детей, ни взрослых. Скажи, какой это будет сюрприз, если всем о нём будет известно?.. Сюрприз – это всегда тайна… Ты же у меня умный, всё понимаешь…

– Я очень умный, – согласился Матюша. – Я в июне родился, значит, я совершенно летний! Да, дядя Лёша, мне мама сама говорила…

– Вот видишь!.. А сейчас пойди, помоги Капе, скоро гости придут, а у нас ещё ничего не готово.

– Пойдём, дурачок. Поможешь мне бокалы протереть. А то народу много придёт, боюсь, не управлюсь.

– Ладно, – он великодушно согласился. – Вечно вы так: без меня, как без рук, – он направился следом за Капитолиной, но вдруг на пороге остановился и очень серьёзно спросил. – Интересно, а "совершенно зимние" бывают? – и, поскольку никто из взрослых на этот вопрос не ответил, сам подвёл итог своим размышлениям. – Конечно, бывают. Это те, которые зимой родились. Как папа.

Алексей Иванович и Зинаида остались в гостиной одни. Богомолов ждал от неё вопросов, а она, ошеломлённая, совершенно сбитая с толку, не знала, о чём спрашивать, что говорить. Бывают события в жизни человека, когда масштаб происшедшего не может поместиться в сознании, когда реальность случившегося осознаётся лишь спустя какое-то время… Да и то не в полной мере.

– Подождите!.. Подождите!.. Я должна свыкнуться с этой мыслью… Я не могу вот так сразу… – бормотала она, глядя страдальческими, умоляющими глазами на Алексея Ивановича, как будто он мог что-то изменить в этой ситуации. – Вы меня понимаете?..

Богомолов согласно кивнул:

– Я потому и сказал вам заранее, чтоб было время подготовиться.

– А Пётр знает?

– К сожалению, нет. Сказать ему лично я не успел, отправил записку с Савватием, но тот её почему-то не передал и вообще вёл себя довольно нахально.

– А я вот что! – Зинаида вскочила со стула, она решилась действовать немедленно. – Я сейчас поеду в ДК и всё Петру расскажу… Он должен знать!..

– Поздно, Зинаида Николаевна, – остановил её Алексей Иванович.

– И ничего не поздно!.. Я поеду…

Она направилась к двери, но остановилась на полдороге, из прихожей доносился гул ввалившихся в дом гостей:

– Не надо… Не надо ботинки снимать!..

– Цветы прямо в ведро ставь!..

– Товарищи!.. В туалет только в порядке общей очереди!..

– У меня на всех тапок не хватит…

– Где тут можно руки помыть?..

– Я инвалид войны!.. По-моему, льготы для нас ещё не отменяли?..

– Осторожно!.. Осторожно!.. Сервиз не раздавите!..

– Давайте сразу договоримся, курить только на лестнице!..

– На кладбище для вас все льготы действуют!

– Ну ты и остряк!..

– А если мы на кухне форточку откроем?..

– Ван Ваныч шустрый какой!.. На шармачка пролез!..

– А вы митингуйте больше!..

Широко распахнулась дверь, и в гостиную размашистым шагом, позвякивая орденами и держа за руку сына, вошёл сияющий Пётр.

– В чём дело?!.. Почему не встречаете?!..

Как он торжествовал!.. Как светился удовлетворённым выше крыши тщеславием!..

– Что мне с гостями делать? – спросила взволнованная Капа. Она вошла следом за Троицким, растерянная и смущённая.

– Веди их прямо в столовую, – распорядилась хозяйка. – И плотнее прикрой дверь.

– А как вы себя чувствуете, Зинаида Николаевна?.. – домработница никак не могла успокоится.

– Нормально… Ты иди… Иди…

И только тут Пётр заметил, что с женой творится что-то неладное.

– Что с тобой?!.. На тебе лица нет…

– Думаю, давление подскочило… С головой что-то…

– Ну, вы даёте!.. – расстроился именинник. – Сначала мать, теперь ты… Вы что, сговорились лазарет тут устроить?..

– Пап!.. – зашептал заговорщически Матвей. – Это они с дядей Лёшей тебе сюрприз приготовили! Только это страшный секрет!.. Ты меня не выдавай!..

– Хорошенький сюрприз!.. Нечего сказать!..

– Нехорошо оставлять гостей одних, – Зинаида держалась из последних сил. – Я тоже приду… Но чуть позже… – И вдруг не выдержала и закричала. – Оставь меня в покое!.. Слышишь?!.. Оставь меня одну!..

– Что ты, Зиночка?.. Что ты, милая?.. – он протянул к ней руку, чтобы подбодрить, утешить… Она отпрянула от него, как от прокажённого.

– Не подходи!.. Не прикасайся ко мне!.. – Зинаиду трясло. Она обхватила себя за предплечья руками, чтобы унять эту чудовищную дрожь, но у неё ничего не вышло – всё тело её содрогалось в чудовищных конвульсиях. – Уйдите!.. Все уйдите!.. Вон!..

Пётр опешил. Что с Зиночкой?.. Ещё час назад она, весёлая и счастливая, так радовалась за своего мужа, смеялась, излучала любовь, доброту… А теперь?.. Что сталось теперь?!..

– Вы не видите?.. Мамочка замёрзла совсем, – Матюша заботливо начал укутывать плечи матери пледом. – Давай, я тебя пледиком укрою, ты и согреешься… Вот так… Теперь тебе лучше, правда?.. Скажи, ведь лучше?..

Прикосновение сына сделало, казалось, невозможное: Зинаида как-то сразу обмякла, успокоилась. Благодарно погладила его руку и нежно поцеловала в ладошку.

– Тебе потеплело? – участливо спросил он.

– Да, мой милый… Спасибо тебе…

Потом она виновато посмотрела на мужа… То есть на Петра.

– Петруша… Ради Бога, прости меня… не знаю, что со мной сделалось… Какое-то затмение нашло… Не сердись…

Пётр вздохнул с облегчением:

– Ты меня так напугала!.. Да, мать, нервы у тебя в сплошном безпорядке. Лечиться надо…

В дверь просунулась вихрастая всклокоченная голова молодого человека с маленьким остреньким носиком.

– Пётр Петрович!.. Недовольство руководящих партийных и советских кадров города грозит перерасти во всенародное восстание!.. Кадры хочут выпить!.. И всё!..

– Скажи алчущим кадрам: мы идём, – стараясь придать голосу звенящую бодрость откликнулся Троицкий. Голова тут же скрылась. – Ну, дорогие мои!.. Нехорошо гостей так надолго без выпивки оставлять. Пошли!..

– Вы идите, а мне дайте хотя бы пятнадцать минут, – Зиночка не просила, умоляла. – Я должна привести себя в порядок… Пётр, я тебя очень прошу!.. Ну, чего тебе стоит?..

– Так и быть. Даю фюнф минут, после чего вынужден буду применить насилие. Дядя Лёша, за мной!..

– Нет!.. – вскинулась Зинаида. – Оставьте Алексея Ивановича со мной!.. Пожалуйста!.. Мы позже вместе придём… Мне без него страшно.

– Ох, уже эти мне дамские штучки!.. – недовольно пробурчал Троицкий, но решил всё же подчиниться женскому капризу и обратился к сыну: – А ты, Матвей Петрович?.. Надеюсь, ты-то меня одного не оставишь?..

Мальчишка был безгранично горд. Отец говорит с ним, как со взрослым!

– Никогда и ни за что! – последовал решительный ответ.

Все ушли. Зинаида встала со стула и начала быстро ходить по комнате. Взад-вперёд. Взад-вперёд. От двери до камина. От камина до двери. Щёки её пылали, глаза светились ярким лихорадочным блеском.

– Думай!.. Думай!.. – шептала она. – Выход обязательно где-то есть!.. Не бывает безвыходных ситуаций!.. Об этом мне ещё Павел говорил… Значит так… Забрать Матвея, и бежать из города!.. Но куда?.. Сейчас сообразим… В Москву к Николаше Москалёву?.. Безсмысленно: он этот вариант за пять минут вычислит… Может, к тёте Люсе, но… Не знаю, жива ли она?.. Хотя, впрочем… – она вдруг резко остановилась и, обратившись к Богомолову, решительно предложила: – Алексей Иванович… Дядя Лёша!.. Мы с Матвеем к вам поедем!..

– Куда поедете? – не понял тот.

– К вам в Дальние Ключи. Примете?..

– То есть как это… "ко мне"?.. – Богомолов был ошарашен.

– Как бы в гости, пожить… Может, год… может, полтора… В конце концов Павел должен будет понять, что после такого длительного отсутствия, никаких прав у него практически не осталось, и откажется преследовать меня и сына. Просто и гениально.

Резко прозвенел телефонный звонок. Оба вздрогнули, обернулись.

Зинаида в ужасе прошептала:

– Это он!.. По мою душу пришёл… Я не возьму трубку!.. Ни за что не возьму!..

Отвечать пришлось Богомолову:

– Я вас слушаю… Нет… Это не Пётр Петрович… Да… Конечно…

И вдруг в густой звенящей тишине раздался голос Валентины Ивановны.

– Дай мне трубку!.. Я сама с ним поговорю. Мне есть, что сказать ему, что ответить!..

На пороге гостиной в своём инвалидном кресле торжественно восседала хозяйка дома.

Богомолов положил трубку на рычаг:

– Валечка, это не Павел.

– А кто же?

– Какая-то женщина просила передать, что как только Пётр Петрович появится дома, пусть немедленно позвонит Вениамину.

– Какому Вениамину? – вздрогнула Валентина Ивановна.

– Вот этого она как раз и не сказала. И номера не оставила. Очевидно, думала, что или ты сама, или кто-то из твоих домочадцев знает, о ком идёт речь.

– Уж не Венька ли Генкин опять на горизонте появился?.. Ну, с Пашкой он дружбу водил, это точно!.. Но с какого боку Пётр в его знакомцах оказался?!.. Ума не приложу!.. Ну, попадись он мне только в руки…

Договорить ей не дали, двери гостиной распахнулись, и все гости в полном составе с наполненными бокалами в руках возникли на пороге. Вперёд вышел молодой человек с остреньким носиком. Откашлялся и, как подобает опытному конферансье, объявил:

– Выступает сводный хор партактива города Краснознаменска! Композитор Водкин – Петров!.. Слова народные!.. Торжественная кантата "Зиночка-Зинул я"!.. Исполняется впервые!..

Ответственные партработники, надувая щёки, стали изображать оркестр: "Пам-пу-па– пам-па!..", а молодой человек тоненьким дискантом запел:

– Ах, Зина, Зина, Зиночка!

И хор подхватил своего солиста:

Было забавно наблюдать, как далеко не юные ответственные товарищи с невероятным усердием и очень серьёзными лицами подскакивали, выбрасывая ноги вверх, стараясь изобразить что-то среднее между кан-каном и русской плясовой. На последнем такте припева все они в полном составе упали на колени и, протянув руки к хозяйке дома, завершив своё выступление финальным аккордом:

И поднялся всеобщий гомон:

– За боевую подругу!..

– При чём здесь это?.. За очаровательную женщину!..

– За первую красавицу нашего города!..

– Ничего подобного!.. Области!..

– Выше бери, всего Союза!..

– Ура, товарищи!..

– Ура-а-а!..

Надо отметить, руководящие товарищи кричали "ура!" довольно громко и достаточно стройно. Сказалась многолетняя привычка.

Неизвестно откуда в руках молодого человека появился второй бокал с шампанским. Он почти силой всучил его Зинаиде Николаевне, и теперь "сводный хор" грянул другую песню:

– Пей до дна!.. Пей до дна!.. Пей до дна!..

Зиночка подчинилась и залпом опорожнила бокал. Партийное руководство города одобрительно зашумело. Молодой человек с остреньким носиком галантно свернул руку кренделем.

– Зинаида Николаевна, прошу!..

– Костик, я сейчас приду!.. Только нос попудрю!..

– Но как же так?.. – Костик никак не хотел с этим примириться.

– Право, вы идите! – взмолилась Зиночка. – Я сейчас… Я, честное слово… Через пять минут…

Остальные гости не заставили себя долго упрашивать и двинулись восвояси: накрытый стол в столовой манил их к себе гораздо больше, чем общество супруги юбиляра. Лишь один Пётр на секунду задержался:

– Ты сегодня мне очень не нравишься, Зинаида. Очень не нравишься!..

– Что поделать!.. – она развела руками.

– Я жду тебя, – почти распорядился муж и, уходя, прибавил: – И, пожалуйста, без фокусов. Договорились?..

– Договорились… – машинально ответила Зинаида.

Валентина Ивановна строго поглядела на свою невестку:

– Ты уже знаешь? – спросила сурово, будто это Зиночка была во всём виновата.

– Знаю…

– А Пётр?..

– Нет, ещё…

Матюша подкрался к бабушке и жарко зашептал ей на ухо.

– Ба!.. Посмотри, у меня тоже ордена есть!.. Совсем как у папы!..

Вернувшись из ДК, он сменил парадный пиджак на свою любимую серую курточку. На ней места свободного не было от значков самого разного размера и достоинства: от маленького пионерского до похожего на самую настоящую медаль значка "30 лет ВЧК". Это Савва добыл этакую роскошь неизвестно где и подарил мальчишке на Новый год.

– Савва, забери к гостям Матюшу, – распорядилась Валентина Ивановна.

– Почему нет? – последовал обычный ответ и отцовский телохранитель подхватил парнишку на руки.

– Но, бабушка!.. Савва!.. – попытался сопротивляться тот.

– Ты забыл подарить папе свои стихи, – противиться бабкиной воли было безсмысленно. – Ступай!.. Сейчас самое время.

Они остались в гостиной втроём: брат с сестрой и совершенно растерянная невестка.

– Что делать будем? – спросила хозяйка дома. – Как станем выпутываться из этой… – она долго не могла подобрать подходящее слово. Наконец, нашла. – Из этого кошмара?..

Зинаида отважно вскинула голову:

– А никак!.. Судить меня надо!.. За двоемужество!.. Кажется, это так называется?..

– Будет тебе чушь пороть! – прикрикнула на неё свекровь.

– Почему же "чушь"?.. Если есть двоежёнство, значит должно быть и двоемужество.

Валентина Ивановна в её сторону даже бровью не повела.

В столовой раздались дружные аплодисменты и одобрительные возгласы гостей.

– Ты что скажешь, Алексей?..

Богомолов молчал. Не было у него подходящего ответа. Даже очень умный человек не всегда знает, что посоветовать, чем помочь. Однако сестра его не сдавалась.

– Ты воцерковлённый человек, уж ты-то должен знать!..

– При чём здесь это? – Алексей Иванович недовольно поморщился. – А уж, коли ты про церковь вспомнила, одно скажу: молитесь. Ничего иного нам с вами не остаётся.

– Я тебя серьёзно спрашиваю…

– И я не шучу… – никогда ещё Богомолов не чувствовал себя таким безпомощным, как в эту самую минуту перед своей старшей сестрой.

Крики "Ура!.." из столовой прервали выяснение отношений. Дверь приоткрылась, и в щели показалась растрёпанная голова Костика. Он был уже в достаточно сильном "подпитии", но держался молодцом.

– Зинаида Николаевна!.. Вы пропустили очень важный… Я бы даже сказал: исторический момент!.. Только что Матвей Петрович ознакомил всех нас со своим очередным поэтическим шедевром!.. Вы слышали, какой небывалый успех?!..

Распахнув дверь настежь, в гостиную влетел счастливый запыхавшийся Матюша.

– Вы слышали?!.. Нет, вы слышали?!.. Они мне даже "ура" кричали!.. Как на параде!..

Костик решил, что пора приступить к решительным действиям.

– Зинаида Николаевна!.. Обство категричски требует… вас во что бы то ни стало… к столу!.. В пртивном случае…

– Пойдём, мамочка, пойдём!.. И папа тебя очень ждёт!.. – прервал его Матюша.

– …я за себя не ручаюсь! – всё же договорил Костик и, чтобы не упасть, схватился за ручку двери.

Матюша подхватил мать за руку и силой уволок её в столовую. Оттуда донеслись крики:

– Наконец-то!..

– Штрафную!..

– А мы вас совсем заждались!..

– Тост!.. Немедленно тост!..

– Костику больше не наливать!..

Два пожилых человека, брат с сестрой, сидели в гостиной рядышком… Одинокие, безпомощные… всеми забытые и, может, оттого какие-то потерянные, жалкие…

– Алёша, как же так?.. – тихо спросила вдруг Валентина.

– Я хотел упредить, – так же тихо ответил ей брат. – Не вышло…

– Что же ты раньше не упредил?..

Богомолов начал оправдываться:

– Я ведь не знал?.. Думал, Зинаида живёт у вас, как жена Павла. Я и предположить не мог, что она… То есть, что Матюша Петра отцом называет, а они… Вроде, как муж и жена… Пока воочию не увидел… Как же у вас всё… перепуталось!.. Прости…

И тут Валентина взвилась:

– Они не "вроде"!.. Они… пусть не перед Богом, но перед людьми они – муж и жена!.. Шутка ли?!.. Десять лет вместе!.. И ты правильно сказал, для Матвея Пётр отец!.. Истинный! И я не дам!.. Ты слышишь?.. Не дам семью ломать!.. Сначала отнесите меня на погост, а там уж… Крушите!.. Корёжьте!.. Что хотите, делайте!..

В гостиную вошёл Пётр.

– Что, мать? Уже воюешь?!.. Это хорошо. Значит, дело на поправку пошло!.. А я пришёл…

Он не договорил, потому что в дверях опять показалась голова Костика. За ним угадывалась фигура секретарского телохранителя.

– Пётр… троич… кажи… мы се… ка дин… за тбой… льнусь!..

Троицкий расхохотался.

– Савва, переведи!..

– Пётр Петрович, скажи, мы все, как один, за тобой! Клянусь!..

Пётр облобызал Костика в обе щеки.

– Родной ты мой!.. Когда же ты успел так надрызгаться?..

"Родной" тоже полез целоваться.

– Я… тя… не гда… дам… ё… ю… мать!..

Савва попытался его остановить:

– Тихо!.. Тихо!.. Ты говори, да не заговаривайся!..

– Что он сказал? – полюбопытствовал Троицкий.

– Трудно переводимая игра слов, – ответил Савватий. – Особенно в присутствии женщин.

– Мать!.. Я тя так… люлю!.. – Костик полез обниматься с Валентиной Иванной.

Первый секретарь горкома от души веселился.

– Савва!.. По-моему, товарищу отдохнуть надо?.. Ты как считаешь?..

– Почему нет? – согласился тот, как пушинку, подхватил "товарища" на руки и понёс из гостиной. Костик пытался размахивать руками и вопил, что есть мочи:

– Ляди!.. Вы… щё… або… сра… титесь… на… уй!.. Га… нюки!..

Пётр хохотал, не обращая внимания на то, что, кроме него, никто не смеётся.

– Ну, хорош!.. Первый раз его таким вижу!.. Ганюк!..

– Уймись! – Валентину Ивановну раздражала его весёлость.

И только тут он заметил, какие у всех постные лица.

– Чего это вы такие кислые?.. У меня, между прочим, юбилей, день рождения сегодня. А у вас?.. Панихида?

– Смеяться будешь потом!..

– Нет!.. Объясните мне, что произошло, в конце концов?!..

– Сейчас узнаешь. Прежде всего, закрой дверь – строго приказала мать. – Сядь. Нам надо серьёзно поговорить.

Дверь из столовой со стуком распахнулась, и Зинаида с пылающими щеками и ошалевшим взором вошла в гостиную. Ноги её плохо слушались, и шла она так, словно пол под ними вздымался вверх и грозил накрыть её с головой. Любой пьяный выглядит достаточно потешно, но пьяная непьющая женщина нелепа вдвойне.

– А я целый бокал коньяка выпила! – похвасталась она. – Во как!.. Залпом!.. Дура набитая!.. Ой!.. Что это?.. Всё в разные стороны разъехалось… Куда вы все поплыли?!..

И она начала икать. Страшная икота сотрясала всё тело, невероятным усилием воли она пыталась остановить её, в безсильной ярости затопала ногами и, наверняка, рухнула бы на пол, если бы не Пётр. Он заботливо подхватил её и осторожно уложил на диван.

– Сумасшедшая!.. Ты же совсем пить не умеешь, и вдруг бокал коньяка!..

– Нет!.. – Зинаида вскочила на ноги. – Я не сумасшедшая!.. Я – сволочь!.. Сучка паршивая!..

Валентина Ивановна замотала головой. Только напившейся невестки ей сейчас не хватало, а в остальном… Всё было – лучше не придумаешь!..

– Зинаида!.. – она хотела что-то сказать, но поняла: безсмысленно! И махнула рукой.

Пётр попытался опять уложить жену на диван. Она с криком вырвалась:

– Не трогай меня!.. Я– грязная… низкая… подлая!.. Не прикасайтесь ко мне!..

– Зиночка!.. Ну, что ты?.. Зинуля, милая!..

Свекровь была на грани срыва.

– Зинаида!.. Прекрати!.. – свистящим шёпотом прошипела она.

– Не прекратю! – пьяной женщине море… Да что море?!.. Тихий океан был по колено. – Думаете, сбесилась?.. Ничего подобного!.. Я всё соображаю!.. И пускай пьяная, но знаю, что говорю!.. Не надо меня утешать… Слышите?!.. Меня убить надо!..

И зарыдала. В голос, по-детски, не сдерживаясь:

– Почему Ты оставил меня?..

Петр никак не мог понять, что случилось с женой.

– Я здесь… Я с тобой, – он пытался прижать её к себе, приласкать, успокоить, утешить.

Она слабо отбивалась:

– Господи!.. За что?.. Помоги!.. Ну, пожалуйста, помоги… нам всем!..

В столовой нестройный, но дружный хор гостей грянул "Комсомольцы, добровольцы! Надо верить любить беззаветно!.."

Валентина Ивановна от злости даже зубами заскрежетала:

– Кто-нибудь может унять этих идиотов?!.. – но никто в её сторону даже не посмотрел. Зинаида крепко-крепко прижалась к Петру:

– Ведь Ты добрый!.. Ты должен понять!.. Спаси нас!.. Всех…

Через гостиную ровной деловой походкой проследовал аккуратно причёсанный, даже, можно сказать, прилизанный Костик. В дверях столовой он нос к носу столкнулся с Матюшей, молча посторонился, давая тому дорогу, и осторожно прикрыл за собой дверь. Парнишка, стараясь, чтобы его никто не заметил, стал пробираться к бабушке.

Пётр налил в стакан воды, протянул жене.

– Успокойся, моя хорошая… Слава Богу, гости тебя не слышали, а то, что бы они о нас подумали?

Лязгая зубами о край стакана, Зинаида начала жадно пить.

– Нельзя тебе коньяк, совсем нельзя… Да ещё после шампанского!..

Она допила воду и вернула стакан мужу.

– Да, да… Я знаю… Прости… Спасибо тебе, я сейчас успокоюсь.

Матюша прокрался, наконец, к бабушке и, присев на корточки за спинкой её кресла, зашептал:

– Ба, никому не скажешь?..

Валентине Ивановне было не до него.

– Ну, что ещё?

– Ба, я вина выпил!.. – похвастался парнишка.

Бабка ахнула:

– Что ты выпил?!..

– Вина. Целую рюмку!.. И теперь я пьяный, как все там, – он кивнул в сторону столовой.

– Какой идиот додумался напоить мальчишку?!.. – взвилась Валентина Ивановна и набросилась на внука. – Кто тебе разрешил?!..

– Никто… Я сам… Ты, ба, не ругайся, это так весело!.. И вкусно!.. О-о-очень!.. Я ведь взрослый совсем, меня скоро в пионеры примут… Савва обещал… А это железно… если Савва… – и он залился счастливым смехом.

Из столовой в гостиную вбежала раскрасневшаяся возбуждённая Капитолина.

– Мужчины просят, чтобы танцы. Можно, я им музыку отнесу?..

– Ты лучше Матюшкой займись, не в себе парень!.. Болваны эти его для смеха вином напоили!.. Чтоб им пусто было!..

Капитолина была в растерянности: с одной стороны, она не могла ослушаться приказания хозяйки, а с другой… Среди гостей были только четыре женщины, да и те уже не первой молодости и красотой, увы, отнюдь, не блистали. Поэтому Капа могла рассчитывать на полный и ошеломляющий успех. Что делать?!.. Она усадила Матюшу на диван, погладила по волосам, что, вероятно, и должно было означать её заботу о парне, и быстро прошептала ему на ухо:

– Посиди тут, охолонь чуточку… А я скоро!.. – и, подхватив магнитофон "Комета" – большую редкость в Краснознаменске, быстренько шмыгнула в столовую, на ходу бросив в пространство: – Я вернусь сейчас, только музыку отнесу!..

Пётр достал белоснежный платок и заботливо вытер глаза жене.

– Ну, что?.. Успокоилась?.. Вот и умница… Больше не пугай меня так. Ладно?..

Зиночка посмотрела на него пустыми, лишёнными всякого выражения глазами и еле слышно проговорила:

– Не сердись… Сама не знаю, что на меня нашло…

В столовой грянула модная зажигательная румба: "Из Стамбула в Константинополь"! Дверь в гостиную приоткрылась и в узкую щель вновь протиснулась голова Костика.

– Имею честь с прискорбием объявить – танцы!.. Зинаида Николаевна в связи с острой нехваткой в нашей компании особ женского пола, мужественная часть партактива Краснознаменска умоляет: не откажите!.. Если потребуется, мы все готовы стать на колени!..

Зинаида отважно вскинула свою очаровательную головку.

– Этого допустить никак нельзя!.. Что подумает общественность, если всё партийное руководство города будет стоять на коленях?!.. Позор! – и она решительно пошла туда, где так призывно звучала музыка, где царило радостное, праздничное настроение и где можно было отрешиться ото всех проблем.

Костик галантно посторонился, пропуская её, и торжественно возгласил:

– Товарищи!.. Для встречи справа и слева, а также строго по центру – на краул! – и заиграл на губах марш "Прощание славянки!".

Пётр остановил его:

– Константин, объясни мне твой феномен: пять минут назад тебя никак нельзя было отнести к роду человеческому. Как это ты сумел за такой короткий срок в себя придти?..

– А это мой тайный секрет! – от важности Костик раздулся, как крыловская лягушка. – Комсомольский вожак обязан из любых ситуаций с честью выходить!..

– Пять с плюсом тебе, "вожак"!.. Завтра утром откроешь мне свой "тайный секрет".

– Ни за что!.. Даже под пыткой!..

И мужчины скрылись в столовой, где гремела музыка, слышался беззаботный смех и, казалось, этот праздник жизни не закончится никогда.

А старики опять остались вдвоём.

В камине слабо потрескивали догорающие поленья, блестящий маятник в напольных часах мотался из стороны в сторону, безжалостно отсчитывая убегающие секунды. Алексей посмотрел на сестру. Боже!.. Какая она маленькая, беззащитная!.. Сжавшись в комок, Валентина сидела в своей инвалидной каталке и ждала… Вот сейчас, с минуты на минуту, раздастся звонок в дверь, неминучая беда без спроса войдёт к ней в дом и поломает жизни всех его обитателей. Глаза её были переполнены страхом, костлявые кисти старческих рук мёртвой хваткой впились в подлокотники кресла, на лбу выступили капли пота. Алексею было безумно жаль сестру, но он сознавал: помочь ей он не в силах… Всегда, особенно в детстве, да и в зрелом возрасте тоже, он ощущал, что она старше, а стало быть, сильнее, опытнее, мудрее его… И вот впервые в жизни, только теперь, она в его глазах стала такой маленькой, такой беззащитной, что хотелось взять её за руку, погладить по головке, сказать добрые слова утешение и поддержки… Но где их найти?..

– Ничего, сестрёнка… Держись… – сказал он, но руки не взял и по голове не погладил.

Валентина в ответ глубоко и горестно вздохнула, улыбнулась жалкой благодарной улыбкой.

– Спасибо, Лёшенька… Ты всей правды не знаешь, и слава Богу!.. А вот если тебе её открыть, сомневаюсь, захочешь ли ты знаться со мной?.. Нет!.. Никогда!.. Правда вся вместе со мной умрёт!.. В могилу унесу!.. – она погрозила кому-то пальцем. – Прости, брат, даже тебе не могу всего рассказать…

– И не надо… Не хочешь, не говори… Я тебя неволить не смею.

Валентина благодарно пожала ему руку.

– Я и без тебя знаю, утешить меня нельзя, но уже одно то, что ты рядом, и не ругаешь, не коришь, не обвиняешь – лучшая награда и помощь.

– О чём ты?!.. – недовольно поморщился Алексей. – Мне ругать тебя не за что. Тем более, винить. Человек сам над собой суд творит, и страшнее этого суда только кара Отца Небесного. А я… Не менее твоего грешен, поверь. Все мы грехами своими, как тенётами опутаны, и хоть тонка паутина, а разорвать – не всякий может.

– Ну, это ты, положим, лукавишь, – усмехнулась Валентина. – Тебе твои грехи на Страшном судилище простятся, потому как в сравнении с моими ничтожны они… – вдруг она вздрогнула, прислушалась. – Будто кто под окнами ходит?.. Слышишь, снег скрипит?..

Алексей встал, подошёл к окну. Сложил ладони "домиком", прижал их вплотную к стеклу, чтобы хоть что-то разглядеть в кромешной тьме.

– Нет никого. Тебе показалось…

– Вот уж не думала, не гадала, что в страхе помирать буду. Словно девчонка сопливая, от каждого шороха вздрагиваю!.. И главное, кого боюсь-то? Собственного сына!.. Признаться совестно!.. Ох!.. Скорее бы уж!..

Савва не выдержал, хмыкнул. То ли надсмехаясь, то ли сочувствую. Старики вздрогнули, обернулись. Увлечённые разговором, они не заметили, что в комнате ещё кто-то есть.

– Ты давно здесь? – встревожилась Валентина Ивановна.

– Не очень, – отозвался тот.

– Вот уж не думала, Савватий, что ты подслушивать любишь.

– Что сделаешь?.. Специальность у меня была такая, – попробовал сострить, но заметив, что старики не очень его шутку оценили, тут же пошёл на попятную. – Да я и не слышал ничего толком… Зашёл, вижу, вы разговариваете, решил про себя: неделикатно беседу прерывать.

– Скажите, Савватий, почему вы мою записку Петру Петровичу не отдали?

– Я же объяснил, – откровенно насмехаясь, тот улыбался во весь рот. – Через прореху провалилась.

– Какую записку? – заволновалась Валентина Ивановна.

– Вот эту, – Савва достал записку из кармана, протянул хозяйке.

Та взяла, стала читать.

– Так вы её прочитали? – спросил Алексей Иванович. Среди прочего он страшно не любил человеческой нечистоплотности и тут же ощутил, как во рту у него появилась брезгливая оскомина.

– А почему нет? – нахально отозвался тот.

– Вам, очевидно, мама в детстве забыла объяснить, что читать чужие письма, неприлично, – не без доли сарказма сказал Алексей Иванович.

– Я мамку свою и не помню вовсе, без неё рос. Сирота я… Так что объяснять мне, что такое хорошо, а что такое плохо, Владимиру Владимировичу пришлось…

– Какому Владимиру Владимировичу? – не понял Богомолов.

– Маяковскому "Крошка сын к отцу пришёл…" Неужто не помните?.. – Савва искренне удивился. – Так вот, про чужие письма папа тот ничего "крошке сыну" не сказал. Откуда ж мне было знать?..

– Савватий, немедленно прекрати! – Валентина Ивановна была явно раздосадована. – Не до смеха теперь.

– А я и не шучу вовсе. Прочитал писульку эту, и подумалось мне: не гоже из-за такой ерунды праздник портить. Тем более, бабушка ещё надвое сказала – вдруг Павел Петрович до нас добраться не сможет…

– Ты это о чём? – строго спросила его хозяйка.

– Так, к слову пришлось. Плохие погодные условия, в связи с этим непредвиденное опоздание транспорта… То, сё… Тротуары скользкие… Мало ли что в нашей жизни случается?.. Вдруг… ненароком…

– То-то!.. Ты говори, да не заговаривайся.

– Я ведь собственно по делу, – в одну секунду Савва из безпардонного нахала превратился в кроткую овечку, – за кофтой Зинаиды Николаевны зашёл: что-то ей зябко стало. Прощение просим, ежели помешал.

Прихватив кофту Зинаиды, он исчез за дверью столовой, где танцы были в самом разгаре.

– Ба, а Павел Петрович – это военный, который у тебя над кроватью в рамочке висит? – донёсся с дивана слабенький голос Матюши.

От неожиданности Валентина Ивановна в очередной раз вздрогнула.

– Ты что?!.. Не спал?..

Матюша блаженно потянулся и, улыбаясь, признался, как в самом сокровенном:

– Сначала было так весело!.. Всё кружилось, летало… И ты, и твоё кресло… а потолок даже падал на меня и я… Проваливался куда-то… в самую глубину… А диван, знаешь, то поднимался… высоко-высоко!.. То вдруг падал, жутко низко… Так, что дух захватывало… Как на качелях… Только жутчее!..

В другое время Валентина Ивановна в подобной ситуации вышла бы из себя и учинила предполагаемому "змею-искусителю" ребёнка самый настоящий разгром, но сейчас мысли её были заняты другим, и она только горестно вздохнула:

– Несчастный ребёнок!..

– И ничего подобного!.. – тут же возразил Матюша. – Я самый из вас счастливый!.. Всё сам могу!.. Я не ребёнок!.. И это я сам напился!.. По собственному желанию… А сейчас погоди, ба… Я опять полетаю…

И, блаженно улыбаясь, Матюша закрыл глаза.

Из столовой в гостиную влетела возбуждённая, раскрасневшаяся Капа. Уже давно замечено, когда дело касается любви, женщины необыкновенно хорошеют. В глазах появляется загадочный блеск, щёки окрашиваются прелестным румянцем, алые губки приоткрываются, учащённое дыхание заставляет волноваться грудь, и вся она изнутри светится каким-то удивительным светом. Капитолина в это мгновение была прекрасна!..

– Баба Валя!.. Знаете, что мне Костик только-только сказал? "Вступай, – говорит, – Капитолина в комсомол, и через три дня мы поженимся…" Нет!.. Вы представляете?!..

– Ну, а ты что?..

Капитолина зарделась ещё сильнее.

– Смущаюсь я… Какой девушке замуж не хочется?.. Но… Ведь не люблю я его совсем. Ну, даже ни капельки… И потом "комсомол"!.. – она брезгливо пожала плечами. – И не знаю даже, на что решиться?!..

Баба Валя поморщилась:

– Никогда не верь пьяным мужикам!.. У них язык с умом не в ладу. Такого наговорят, хрен с редькой слаще мёда покажется!.. А на деле – болтовня одна. Утром заставь его повторить, в чём давеча клялся, вспомнить не сможет. Так что поберегись!..

– И я думаю, – Капитолина к происшедшему отнеслась очень серьёзно. – Но с другой стороны… Он "честное комсомольское" дал!.. И, знаете, так серьёзно, "со значением" убеждал: "Вступай, мол!..". Только как вступать, когда любви нет?.. А если и есть, то так – самую чуточку?.. Вот и не могу решиться: вступать или не вступать?.. Вот в чём вопрос.

На Красной площади фанфары пропели «Слушайте все!».

Матюша стоял на трибуне мавзолея, а рядом с ним – люди в чёрных костюмах с бокалами шампанского в руках. Он никого из них не знал, но это было совсем неважно, потому что внизу, прямо под трибуной сидел на колченогой табуретке самый дорогой для него человек на этой земле – папа. Это для него Матвей устроил этот праздник!.. Он был очень торжествен и серьёзен, и лишь одного Матюша не мог понять: почему папа не надел своего парадного костюма с орденами и медалями. Длинная белая рубашка, очень похожая на Матюшину ночнушку, свисала с папиных плеч почти до самой земли и руки за спиной у него были связаны белой верёвкой, на которой Капа сушила бельё во дворе… И ещё!.. Какие у папы грустные, страдальческие глаза!.. Почему?!..

– Парад!.. Равняйсь!.. Смирно!.. Для встречи справа и слева… на караул!..

Грянул духовой оркестр, и по брусчатке Красной площади перед трибуной мавзолея, чеканя строевой шаг, прошёл тот самый военный, который висел над бабушкиной кроватью в рамочке.

– Здравствуйте, товарищ!.. – что есть силы попытался крикнуть Матюша, но слабый шёпот тихо выполз изо рта у него. Как ему было стыдно!..

Военный громко засмеялся, так что гулкое эхо прокатилось по пустынной площади, а люди в чёрном подняли вверх бокалы и дружным хором ответили.

– Здравия желаем, товарищ Главный Герой Советского Союза!..

– Поздравляю вас с днём рождения моего папы!..

– Ура!.. Ура!.. Ура!.. – троекратно гаркнули они и залпом осушили свои бокалы.

Военный остановился перед трибуной и грозно спросил у папы:

– Ты когда успел так набраться?!..

Папа в ответ что-то пробормотал, но что Матюша не услышал.

– Смотри у меня!.. В следующий раз вылетишь из приличной компании, как пробка из бутылки! – и погрозил папе палцем.

Сердце Матюши разрывалось от жалости и любви!

– Папа!.. – закричал он. – Не бойся!.. Я с тобой!..

Но опять крик у него вышел какой-то жалкий… Безпомощный…

Пустые бокалы полетели на мостовую. Те с хрустальным зонном разлетелись на мелкие кусочки, а люди в чёрном загалдели, как стая потревоженного воронья.

– На посошок!..

– Сначала стременную!..

Они набросились на Матюшу и с криками: "За дорогого юбиляра!", – стали подбрасывать его вверх, к самому потолку.

– Мы всех врагов победим! – кричал Матюша, пытаясь вырваться из цепких рук. – Мы даже их уничтожим!..

– Он заснул… Бедный мой мальчик!.. – раздался над ним такой родной и любимый голос мамы.

– Потому что мы этого очень хотим! – он ни за что не хотел сдаваться.

– Савва, когда гости уйдут, отнеси его в кровать…

– И мы это, конечно, сможем!..

Матюша открыл глаза.

Гости, действительно, расходились. В прихожей стоял обычный в таком случае гомон:

– Спасибо, Зинаида Николаевна!..

– Осторожней, тут ступенька!..

– Чудесный вечер!..

– Ты дорогу-то домой найдёшь?..

– Завтра в десять планёрка!..

– Посторонних просим не безпокоиться…

– Счастливо!..

– Пока!..

– До завтра!..

В прихожую на четвереньках выполз комсомольский вожак. Задрав голову вверх и обведя безсмысленным взглядом столпившихся гостей, он через силу промычал:

– А-му-у-м!.. Вот!.. – упал носом под ноги гостям и замер, не подавая признаков жизни.

Все опешили, растерялись, уж очень неожиданным было его появление, потому, наверное, и не заметили, что в дверях стоит незнакомый мужчина в длинном драповом пальто с перебинтованной головой.

 

14

Так случилось, что Павел Петрович Троицкий подошёл к бывшему дому винозаводчика Акиньшина в тот самый момент, когда гости первого секретаря Краснознаменского горкома партии, пьяные, но довольные, расходились во свояси. Столь позднее появление его на юбилее брата объяснялось необыкновенным, небывалым стечением обстоятельств.

Дело в том, что Верещагин-Суздальский, как человек, входящий в элиту Краснознаменска, получил на юбилей первого секретаря горкома партии пригласительный билет "на два лица". Поскольку он вёл замкнутый образ жизни, "второго лица" в его арсенале не значилось, приглашать было некого, потому и мелькнула у него шальная мысль: а не предложить ли свободное место своему новому знакомому. Павел Петрович колебался недолго. Пожалуй, это было даже заманчиво – понаблюдать за братом со стороны, так сказать, инкогнито. Иннокентий Олегович страшно обрадовался. Он представлял, какой это произведёт сногсшибательный эффект, когда среди общей юбилейной суеты он объявит во всеуслышание: "Пётр Петрович, позвольте представить вам вашего брата!.." Что тут начнётся!.. Он уже мысленно потирал руки и предвкушал предстоящее удовольствие.

Как жаль, что его планам не суждено было сбыться!..

Они уже вышли из дома художника и направились к автобусной остановке, как вдруг Верещагин вспомнил, что забыл выключить электроплитку, на которой грел чайник, чтобы угостить своего гостя необыкновенным чаем с чебрецом и луговой земляникой. Пришлось повернуть назад. Не доходя метров ста, они увидели в окнах домика художника свет, хотя Троицкому казалось, когда они выходили, хозяин успел погасить свет.

– Вот так всегда!.. Мы с вами обязательно опоздаем. Со мной нельзя никуда ходить, честное слово, я вечный неудачник. Если вдруг захочу пойти в кино, кассирша в окошке непременно объявит: "Все билеты проданы!" И ещё: я всюду опаздываю!.. И знаете почему?.. Из-за своей дырявой головы. Никогда не водил дружбы со всеми этими электроприборами, и, помню, Сонечка частенько говорила мне: "Тебя убьёт короткое замыкание". Кстати, стоять в очереди за пивом со мной тоже нельзя: на мне или пиво заканчивается, или насос в бочке ломается, – сокрушался Иннокентий Олегович.

Воспоминания о Сонечкином пророчестве вдохнули в него новые силы, и Верещагин прибавил шаг. Возле калитки он, не оборачиваясь, бросил на ходу: "Ждите меня здесь!" – и скрылся в доме, чтобы выключить плитку и погасить свет.

Павел Петрович остался на улице. Стояла чудесная зимняя ночь. Половинка луны освещала своим холодным светом застывшие в безмолвной немоте метровые сугробы, и маленький домик, почти по самые окна заваленный пушистым, искрящимся снегом, был словно укутан голубым ватным одеялом. И Троицкий подумал, что точно так же этот домик стоял на своём месте и сто, и даже двести лет назад, а вокруг ничего не происходило, и течение времени не касалось его привычного из года в год, из века в век, монотонного молчаливого существования. Лишь половицы скрипели погромче, и на них Верещагин собирался сыграть Первый концерт Чайковского.

Слабый старческий вскрик и следом звон разбитого стекла вывели его из лирического оцепенения. Повинуясь одному лишь инстинкту, Павел Петрович бросился в дом. Настежь, со стуком распахнул дверь в большую комнату!.. На полу, истекая кровью, лежал художник, а в маленькое разбитое оконце пытался протиснуть своё огромное тело небритый мужик в сером замызганном ватнике. Он уже почти наполовину пролез, но его кирзовый башмак сорок пятого размера запутался в тюлевой занавеске, и лёгкая прозрачная ткань стала для громилы силками. Чертыхаясь, он пытался освободить свою застрявшую ногу, но запутывался всё больше и больше. Одним прыжком Троицкий оказался у окна. Схватил бандита за горловину ватника и с силой рванул на себя. Затрещала ткань, штанга, на которой висела гардина, с железным стуком упала вниз, горшки с цветущей геранью посыпались на пол и мужик, хватая руками воздух, рухнул на спину. Не давая ему прийти в себя, Троицкий, что есть силы, с размаху ударил его ногой в низ живота. Погромщик завыл от боли и начал кататься по полу, схватившись руками за причинное место. Не долго думая, Павел Петрович нанёс ещё несколько ударов ногами в грудь и по голове, так что бандит, широко раскрыв рот, как рыба, выброшенная на берег, попытался вздохнуть и не смог!.. Затем тело его пару раз судорожно дёрнулось, он откинул голову назад и замер, обнажив огромный кадык. Лишь слабый свист изо рта выдавал в нём признаки жизни.

Павел Петрович бросился к распростёртому на старом потёртом ковре старику. На лбу его зияла громадная рана, рядом валялась окровавленная кочерга. Троицкий схватил безжизненную руку, попытался нащупать пульс. Старческое сердце слабо, но билось.

"Где у него телефон?" – лихорадочно думал Троицкий, шаря глазами по комнате. Телефона в комнате не было. Не было его и в коридоре. Вот когда нелюбовь художника к достижениям цивилизации могла сыграть с ним злую шутку.

Что делать?!.. Бежать на улицу и оставить старика одного в комнате с озверевшим бандитом слишком опасно. Но и без врачебной помощи однофамилец великого баталиста тоже запросто может погибнуть. Рана на лбу производила страшное впечатление. Он разыскал в комоде чистое льняное полотенце, замотал им раненную голову Верещагина, положил её на подушку с дивана и подошёл к бандиту. Тот лежал на левом боку, подогнув ноги к самому подбородку, но даже в такой позе производил устрашающее впечатление. Павел Петрович искренне удивился: как он смог справиться с таким битюгом?.. Тот начал подавать признаки жизни: застонал, заворочался, попытался сесть.

– Лежать! – заорал Троицкий. – Лицом вниз!.. Руки за голову!..

С помощью всё той же тюлевой занавески, что не дала громиле бежать, связал ему за спиной руки, примотал их к водопроводной трубе, проверил крепость узлов и бросился на улицу. Там, как назло, ни души, а в обозримом пространстве – ни одного телефона-автомата. Павел Петрович постучал в дверь соседнего дома:

– Позвольте мне от вас по телефону позвонить!.. Ваш сосед умирает!..

В ответ прозвучал отборный мат с недвусмысленной угрозой выйти и… разобраться. В следующем доме – даже не прореагировали. В третьем приняли не то, чтобы ласково, но вполне терпимо. Однако там, как и у Верещагина, тоже не было телефона, и лишь в четвёртом женщина лет сорока в засаленном халате раскрыла Троицкому свои объятья. От неё за версту несло самогонкой.

– Милый мой!.. Где же ты раньше был?!..

Пока Павел Петрович вызывал милицию и "Скорую помощь", хозяйка разлила по стаканам живительный напиток, который среди пьющей части населения нашей страны называется "Родина", из трёхлитровой банки достала огурцы, накромсала от краюхи "черняшки", и всё это под аккампанимент известного на весь Союз шлягера "Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? Самая нелепая ошибка, Мишка, то, что ты уходишь от меня!.." Пела она фальшиво, но вдохновенно!..

Троицкий положил трубку на рычаг:

– Большое вам спасибо!.. Вы меня очень выручили!.. – и уже собрался уходить, как пьющая и поющая дама схватила его за шиворот.

– Куда?!.. Так мы не уговаривались!.. А ну, бери стакан!.. Бери, сказала!.. Не то убью!

Только этого ему не хватало! Руки у женщины оказались сильными, цепкими, а угроза расправы в её устах прозвучала весьма убедительно. Павел Петрович взмолился:

– Отпустите меня!..

– Не дождёсьсся! – дама была настроена весьма решительно.

– Но как я возьму стакан, если вы меня держите?!.. – он попробовал пробиться к её сильно замутнённому сознанию.

Женщина чуть ослабила хватку.

– За что пить будем?

– Как за что?.. – Троицкий растерялся. Он никак не ожидал, что от него потребуется тост. – Ну… За наше случайное и такое неожиданное знакомство, – нашёлся он. – За вас!.

– Молоток! – дама была весьма польщена. – Вот это я понимаю… Одно слово – интеллигент!.. Пей… – и она произнесла очень лестное, по её мнению, и неудобоваримое в приличном дамском обществе определение того, кто такой Павел Петрович. От неожиданности и смущения тот даже покраснел, но хозяйка этого не заметила. – Давай, чокнемся!..

Она потянулась к нему со своим стаканом и… потеряла бдительность: окончательно ослабила хватку. Троицкий не преминул этим воспользоваться, вырвался из её рук и стремглав кинулся вон из столь гостеприимного дома.

– Куда, паразит?!.. – завопила женщина. – Самогонку пролил, гад!..

Она схватила со стола самый большой огурец и запустила им вслед убегавшему гостю. Несмотря на изрядное подпитие, целкости рука её не утратила: толстый жёлто-зелёный овощ больно ударил Павла Петровича по затылку. Уже на улице, выбежав за калитку, он услышал, как вдогонку ему несутся такие идеоматические выражения, каких прежде, несмотря на солидный лагерный опыт, никогда прежде слышать не доводилось.

Подходя к дому художника, Троицкий почувствовал странное безпокойство. А когда вбежал в горницу с криком: "Иннокентий Олегович! Я милицию и "Скорую" вызвал!.." – понял, предчувствие не обмануло его. На полу по-прежнему лежал несчастный старик, а возле водопроводной трубы валялась разорванная тюлевая занавеска, которой, уходя, он связал руки бандита, но самого его… не было.

"Неужели удрал?!.." – мелькнула в голове тревожная мысль.

И тут на лбу у него выступил липкий холодный пот, и он ясно почувствовал за его спиной притаилась опастность.

– Кто здесь?.. – наигрануо бодро спросил он, и в то же мгновение услышал: сзади визгливо скрипнула половица!..

Какое счастье, что по этому дому нельзя пройти незамеченным!..

Павел Петрович обернулся. С кочергой, зажатой в огромный, побелевший от напряжения кулак, на него медленно двигался громила. Не отрывая взгляда от небритого, перекошенного злобой лица, Троицкий приготовился к самому худшему. То ли от его взгляда, то ли ещё почему, но убийца вдруг остановился. Они смотрели друг на друга. В упор. Долго смотрели. Павлу Петровичу показалось – целую вечность!.. Первым этого напряжения не выдержал бандит. Замахнувшись кочергой, он с утробным, звериным рыком бросился вперёд. Павел Петрович отпрянул в сторону! Кочерга в каком-то миллиметре просвистела рядом с его виском, а бандит, промахнувшись, по инерции пролетел мимо ещё каких-то полтора метра и со всего размаха ударился подбородком о край массивного дубового стола. Хруст сломанной челюсти слился с отчаянным воем раненого зверя.

А в эту самую минуту торжества в «Нефтехимике» завершались. Пионеры звонкими и безсмысленными до тошноты голосами прочитали литмонтаж из искарёженных стихов Маршака, Маяковского и Мариетты Шагинян…

Квартет работниц камвольного комбината спел частушки, что называется «со смыслом»

Комсомольцы под музыку «Время, вперёд!» показали несколько гимнастических пирамид, после чего подарили юбиляру макет буровой установки. Малыши, наверное, из того самого детсадика, который помог открыть первый секретарь Горкома, очень трогательно сплясали «Барыню». Пожилой бухгалтер управления коммунального хозяйства спел арию Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст». Хотя, признаться, было не совсем понятно, что означали в данной ситуации слова «люди гибнут за металл» и как должен был воспринимать их сам юбиляр? Как намёк или как руководство к действию?.. А между номерами художественной самодеятельности на сцену поднимались самые разнообразные «представители общественности», зачитывали длинные адреса в одинаковых кожаных папках и дарили подарки. Кто картину Верещагина-Суздальского, кто гэдэровский сервиз «Мадонна», кто копию Шадровского памятника «Булыжник – оружие пролетариата» почти в натуральную величину, а работники Краснознаменского хлебного комбината утёрли нос всем! Они подарили Петру Петровичу огромный пряник в виде его собственного профиля, чем вызвали бурю аплодисментов в зрительном зале. Правда, в несознательной части публики раздались нездоровые смешки. Эту нездоровую часть волновал вопрос: с какой части лица начнёт поедать своё изображение партийный руководитель города?.. С носа или с подбородка?.. К счастью, подобных циников в зале было меныниньство.

Одним словом, всё шло, как обычно. Как всегда!..

Среди всего этого торжествующего маразма Пётр был великолепен! Он улыбался скромной лучезарной улыбкой, был деликатен и строг, как и подобает солидному партийному функционеру. Наконец, на сцену вышел представитель обкома партии товарищ Кахетинский.

На него жалко было смотреть. Свою неприязнь к юбиляру он, конечно, скрыл, как-никак – опытный аппаратчик, но выразить искреннюю радость так и не сумел. Промямлил что-то про "выдающиеся заслуги" и "партийную совесть".

– Что ты там бубнишь?! – раздался из первых рядов партера недовольный начальственный баритон. – А ну-ка, дайте я скажу! – и на сцену поднялся высокий гость из Москвы товарищ Груздь. Как он очутился здесь, никто не знал, ведь Савва оставил его в гостинице в совершенно разобранном состоянии, а сейчас перед глазами честной публики предстал аккуратный, подтянутый, даже можно сказать шикарный ответственный товарищ. Да!.. Диву даёшься, как умеет пить в России партийное руководство!..

– Так вот, дорогие товарищи!.. Тут Товарищ Кахетинский общие слова говорил, а я человек дела и хочу сообщить вам, что, во-первых, Геннадий Андреевич прислал нашему юбиляру поздравительное письмо… Ты бы, Пётр Петрович, ознакомил народ.

– Я его в кабинете на столе оставил, – скромно потупившись, ответил Троицкий.

– Что ж, скромность украшает, – благодушно согласился Груздь. – Тогда я скажу: в Центральном комитете партии всерьёз рассматривается вопрос о переводе товарища Троицкого на работу в Москву!..

Что тут поднялось! Аплодисменты, крики восторга, наигранного возмущения: "А мы-то как же?!.." Одним словом, триумф!..

Когда медики прибыли в дом Верещагина-Суздальского, то помощь пришлось оказывать не только жертве нападения, но и погромщику тоже. На счастье, травма художника была не смертельной, как могло показаться на первый взгляд, а когда санитары подняли носилки, чтобы отнести его в карету «Скорой помощи», он даже на короткое время пришёл в сознание.

– Вы ещё здесь, молодой человек? Жаль… не удалось нам… на юбилее Петра Петровича… погулять… – еле слышно пробормотал он и, когда Павел взял его за руку, чтобы проститься, добавил. – Имейте в виду… куст сирени… я вам завещаю…

После отъезда "Скорой" за дело принялась милиция.

Пожилой коренастый человек в штатском коротко козырнул и представился:

– Майор Петров… Виктор Григорьевич.

Троицкий протянул ему своё удостоверение.

– А вы, стало быть, товарищ генерал, на юбилей к брату прибыть изволили? – полюбопытствовал милиционер.

– Можно сказать и так, – согласился Павел Петрович.

– Ай-ай-ай!.. Тараска! – обратился Петров к бандиту. – Ты что же это праздники уважаемым людям портишь?

– Вы его знаете? – удивился Троицкий.

– Мы с ним с детства знакомство водим. Тараска, ты как это сюда попал?!.. Тебе ж пятнашку дали!..

– Всё законно, начальник, – прошамкал окровавленным беззубым ртом уголовник. – Под амнистию попал.

Он засмеялся, если, конечно, это чавканье можно было назвать смехом.

– В честь скоро… сокоро… колетия Октябрьской революции! – он так и не смог выговорить порядкового номера самого главного государственного праздника страны. – Чист я!.. Чист… И ты на меня бочку не кати… Ничего у тебя не выйдэ!.. Зрозумил, начальник?..

– А вот в этом, Малыш, я сильно сомневаюсь, – покачал головой майор и обратился к Троицкому. – Павел Петрович, позвольте представить вам: Тарас Васильевич Шевчук по кличке Малыш. Почему Малыш?.. Из-за миниатюрных габаритов Тараса Васильевича, полагаю. Сколько у тебя судимостей, Тараска? Пять или шесть?

– Пять, – прошамкал тот.

– Ну, стало быть, зараз шоста будэ?.. Так?..

Малыш промолчал.

– Так, – ответил за него милиционер. – И уж на этот раз, будь спок, я тебе полный срок намотаю. Из кожи вон вылезу, а "вышку" ты у меня получишь. Хватит тебе землю своей паршивой персоной поганить. Кстати, очень мне любопытно, по какому такому блату уголовник вроде тебя под амнистию смог попасть?.. Кто тот добрый дядя, что эту справку об освобождении тебе выдал?.. Будь спок, и это я размотаю. Думаю, на скамеечке подсудимых тебе в гордом одиночестве сидеть не придётся.

Уставившись в пол, уголовник угрюмо молчал.

– Как тебе не стыдно, Тараска?.. Ты, говорят, быка ударом кулака убить можешь, и вот надо же!.. Тебя, такого бугая, старик… То есть, извиняюсь, пожилой человек, можно сказать пенсионер, уделал?.. Да ещё как!.. Погляди на себя в зеркало. Позор!.. Корешам твоим рассказать, усса… Простите, товарищ генерал!..уписаются со смеху. Ты как полагаешь, Малыш?.. Ведь уписаются?..

Из уст опозоренного громилы нескончаемым потоком полилась нецензурная брань. Петров двумя пальцами взял его за кадык, так что у того глаза начали вылезать из орбит, и нежно ласково предупредил:

– Ты, Малыш, не шали!.. А не то мамке скажу!..

Малыш в момент замолк.

А дальше началась обычная милицейская канитель: вызов понятых, осмотр места происшествия, допрос свидетеля, оформление протокола и так далее и тому подобное. Поэтому-то и освободился бывший бригадный генерал только в двенадцатом часу, когда в доме первого секретаря горкома партии начался разъезд гостей.

Первым, кто встретил Троицкого на пороге дома, в котором жил когда-то Прохор Акиньшин был, конечно же, Савва. Он крепко взял нежданного гостя чуть повыше локтя и спросил очень вежливо:

– Простите, товарищ, вы к кому?

– Хочу поздравить Петра Петровича с днём рождения, – ответил Павел Петрович.

– Приём по личным вопросам каждый четверг с десяти до двух, – голос личного шофёра и негласного охранника окреп, в нём появились угрожающие нотки. – А сейчас, старичок, топай отсюда и побыстрей.

– Как это "топай"? – удивился Троицкий.

– Ножками, старичок. Ножками!.. – ещё секунда, и "старичок" полетит со ступеней дома, где живёт его семья, вверх тормашками. Верный охранник уже схватил непрошенного гостя за шкирку, как вдруг!..

– Павел!.. – испуганный женский крик разрезал сонную тишину ночного города.

Савва разжал мёртвую хватку, обернулся.

Полными ужаса глазами Зинаида смотрела на своего воскресшего мужа.

– Зиночка?!.. – от неожиданности у того помутилось в голове. – Это ты?!..

– Павел… Павел… Павел… – она безсмысленно, как заведённая, повторяла его имя, не трогаясь с места.

Чуть не наступив на лежащего в прихожей Костика, Троицкий медленно пошёл к жене.

– Ты здесь?!.. Здесь… Милая… Милая моя… – ошеломлённый, растерянный, он остановился перед ней на расстоянии вытянутой руки. – Нет, это правда ты?!..

Кончиком указательного пальца Зиночка осторожно провела по его лбу, щеке, подбородку… Будто хотела убедиться, что перед ней не привидение, а действительно, живой человек. Её муж…

– Ой!.. Сколько новых морщинок появилось!..

– Я не ждал… Не думал… – Павел никак не мог поверить такому огромному и так внезапно свалившемуся на него счастью. – Надежды почти совсем не осталось…

– Господи!.. Как ты постарел!.. – она скорбно покачала головой. – Как постарел!..

– Но, чтобы здесь, в этом доме…

Договорить он не смог, ноги у Зиночки подкосились, и Павел едва успел подхватить её на руки, а не то бы она упала на пол.

Никто из тех, кто находился в прихожей, даже не шевельнулся.

К счастью, главный врач Краснознаменска не успел уйти. Сидя тут же на табуретке, Роман Моисеевич зубами пытался развязать узел на шнурке своего ботинка. Увидев, что Зинаиде Николаевне плохо, он потребовал, чтобы Троицкий не мешкая отнёс её в гостиную и усадил в кресло, а сам, прыгая на одной ноге, последовал за ними.

– Раствор аммиака в этом доме есть?..

Когда Зиночка понюхала ватку, смоченную нашатырным спиртом, лицо её сморщилось, она отдёрнула голову и открыла глаза.

Троицкий присел на корточки рядом с ней и, нежно поглаживая безвольную руку, всё повторял:

– Я с тобой… Я с тобой… Теперь всё будет хорошо… Вот увидишь…

Фертман накапал в рюмку двадцать пять капель валерьянки.

– А ну, голубушка, выпьем-ка это зелье. Залпом.

После чего обратился к Павлу Петровичу.

– Ну те-с… А вы, молодой человек… Что у вас с головой?..

– Да так… Пустяки – царапина, – отмахнулся тот.

– Позвольте взглянуть, – даже не спросил, а скорее распорядился Фертман и, не обращая внимания на протесты раненого, размотал повязку.

– Ого!.. Ничего себе – "царапина"!..

В пылу борьбы с Тараской Павел Петрович не заметил, что бандит всё-таки задел его и рассёк кожу на виске.

– Чем это вас?.. – спросил Фертман, промакнув свежую рану чистейшим носовым платком.

– Кочергой… – смутившись, ответил пострадавший.

– Чем-чем?!..

– Кочергой…

– С какой это стати?.. – изумился врач. – Почему именно кочергой?!..

Делать нечего… Пришлось Троицкому рассказать обо всех приключениях, что случились с ним в доме Верещагина-Суздальского сегодняшним вечером.

– Как ты сказал?.. Тараска?.. – прервала его рассказ мать.

Павел утвердительно кивнул головой.

– Тарас Васильевич Шевчук… А почему вы спрашиваете?

– Ты хоть знаешь, что твоего отца живым в землю закопали? – вопросом на вопрос ответила Валентина Ивановна.

– Знаю…

– А знаешь ли, что этот самый Тараска его в разрытую могилу кинул?

Этого Троицкий не знал. Со дна души у него поднялась муторная волна и накрыла собой ту великую радость, что довелось ему только что испытать. Вот оно!.. Именно из-за этого он так страшился встречи с родными. Боже мой!.. Видно, до конца дней своих суждено ему таскать за собой мучительное чувство вины перед матерью, перед памятью погибшего батюшки. И, как ни оттягивай того, что должно случиться, ничего уже не поможет: наступит момент, и все непотребства, совершённые тобой, навалятся скопом и… Хочешь – не хочешь, а придётся ответить за каждый свой шаг!.. Вот он – этот момент. Наступил!..

– Слетелось вороньё!.. – тихо-тихо, будто про себя, произнесла старуха.

Но Павла слишком донимали собственные мысли, и он её не услышал.

– Надеюсь, голубушка, вы больше не станете пугать нас? – попытался пошутить Фертман.

Однако ответа не получл и, коротко хмыкнув и пожелав всем спокойной ночи, заковылял к двери в одном ботинке.

После его ухода долгая, гнетущая тишина повисла в гостинной. Никто не решался заговорить первым, да и о чём говорить?.. Вот все и молчали, стараясь не глядеть друг на друга. Павел украдкой взглянул на мать. Та восседала в своём инвалидном кресле гордая, прямая и, прищурив веки, устремила суровый неподвижный взгляд прямо перед собой. Ни дать, ни взять – царица, да и только. Пётр, напротив, смотрел на брата широко распахнутыми от изумления глазами, будто тот, и в самом деле, восстал из мёртвых. Зиночка лежала не шевелясь, и со стороны могло показаться, спит.

– Спасибо, мама, – с трудом выдавил из себя Павел.

– Это за что же? – удивилась мать.

– Что Зиночку мою одну в беде не оставили… К себе в дом взяли…

Валентина Ивановна презрительно фыркнула:

– Да что мы?.. Нехристи какие?..

Спросила и, не дожидаясь ответа, отвернулась.

И снова молчание… Снова тугая, звенящая тишина.

Павел сейчас дорого бы дал за то, чтобы мать ругала его, обвиняла, стыдила… Но она… Словно воды в рот набрала.

– Как добрался? – спросил, чтобы хоть как-то избавиться от чудовищной неловкости Алексей Иванович.

Очень часто в подобных ситуациях мы задаём безсмысленные, пустые вопросы, отвечать на которые совершенно не обязательно.: "Как дела?.. Что жена, дети?.. Как самочувствие?.." – и тому подобные. Этот тоже был из таких.

– Дядя Лёша?.. Ты?.. – спросил, боясь ошибиться, Павел.

– Я.

– Наконец-то мы с тобой свиделись!..

– Да, в Москве как-то не довелось…

И всё…

И опять долгое молчание…

Это мучительно!..

Никто не выказывал особой радости по поводу того, что пропавший на долгие девятнадцать лет человек вернулся домой. И человек этот тоже… Не плясал, не прыгал от восторга, а стоял посреди гостиной, опустив голову, и ощущал только стыд и… чудовищную неловкость…

Интересно, как долго это может продолжаться?..

Спас положение телефонный звонок. Звонил майор Петров и, извинившись по меньшей мере раз пять, попросил к телефону Павла Петровича.

– Простите великодушно, товарищ генерал, я понимаю, время позднее, но ещё на одной бумажке ваша подпись нужна. Я, кретин, проглядел, а мне завтра с самого ранья в район ехать. Так что, позвольте, я сейчас к вам на секунду подскочу за вашим автографом. Что поделаешь, канцелярщина совсем заела. Можно?..

Получив разрешение, Петров тут же повесил трубку.

– Звонил следователь… Мне нужно ещё какую-то бумагу подписать – пояснил Павел родным. – Сейчас заедет… На минутку… Не возражаете?..

Никто не издал ни звука. Все по-прежнему пристально смотрели на Павла и… ждали. Чего?!.. Он не мог понять, и от этого на душе становилось как-то зябко и неуютно.

Они разглядывали его, словно диковинный экспонат в палеонтологическом музее… А ещё точнее – как ожившего динозавра или птеродактиля. В этом их интересе было всё: удивление, восторг, ужас… Не было только одного – обыкновенной радости.

"Неладно что-то в нашем королевстве!.." – пронеслась в голове дурацкая мысль, но Павел тут же одёрнул себя и проговорил, виновато улыбаясь:

– Простите… Я ведь так и не поздоровался… Здравствуйте!..

В абсолютной тишине прозвучал одинокий женский голос:

– Здравствуйте… – Капитолина с любопытством разглядывала нежданного гостя.

Валентина Ивановна сидела в своём кресле, не разжимая губ.

– Здравствуйте, мама, – робко, как нашкодивший пацан, обратился к ней Павел.

– Здравствуй, – тихо отозвалась мать и, чуть помолчав, добавила: – Сын…

– Как вы себя чувствуете?.. – опять этот дурацкий никчемушний вопрос. – Мне дядя Лёша писал, у вас… проблемы возникли?.. С сердцем…

– Они всю жизнь со мной, – улыбнувшись одними уголками рта, будто даже не ему, а самой себе, тихо ответила Валентина Ивановна. Потом взглянула на сына и уже громко, нисколько не смущаясь, спросила: – А что это моё сердце тебя вдруг так взволновало?.. Прежде я такой заботы от тебя не ведала… Ты, когда из дому удирал, что-то не слишком безпокоился, как нам с отцом позор этот вынести.

– А я для того и вернулся, – ровным, спокойным голосом ответил Павел.

– Для чего это? – удивилась мать.

– Чтобы прощения у вас попросить… Знаю, велика вина моя, и вы вправе выставить меня за дверь… Но, поверьте, Господь меня за грехи мои сурово наказал: девять лет в одиночке – нелёгкое испытание. Надеюсь, у Него я прощение всё же вымолил… Теперь, простите и вы меня… ради Бога!.. Если можете…

Валентина Ивановна опешила. Чего угодно ждала она от сына, собиралась отпор ему дать, монологи сочиняла, чтобы было чем ответить на его обвинения, сама хотела в атаку перейти, и вдруг… Нет, не готова она была принять его покаяния.

– Ну, об этом мы с тобой, Павел, после поговорим… Не при всех.

– Я готов, – согласился сын.

– Вот и ладно, – кивнула головой мать, затем обратилась к брату:

– Лёшенька, отвези-ка меня в спальню. Что-то устала я…

Зиночка всхлипнула и тут же закрыла лицо руками. Павел погладил её по волосам, осторожно поцеловал в макушку.

– Ну что ты?.. Не стоит, право… Я вернулся… Живой, руки-ноги целы… Правда, чуть под кочергу не попал, но Господь уберёг, и всё обошлось. О чём горевать?..

– Жаль… Я бы не промахнулся, – почти не разжимая губ, произнёс Савва.

– Что вы? – переспросил Павел.

– Это я так… про себя… – успокоил его телохранитель Петра. – Не доглядел я… Будем знакомы: Савватий Ексакустодианович.

– Вот это да!.. – старший Троицкий был восхищён. – Ничего подобного в жизни своей не слыхал. Простите, не понял, как вы сказали?.. Икскуст…

– Не важно, – оборвал его Савватий. – Зовите меня просто, как все в этом доме кличут, Савва, – и, пожимая протянутую руку, подумал про себя: "Скоро поймёшь, кто я и зачем!.."

Павел протянул руку Капитолине.

– Вас я тоже не знаю.

Та зарделась, как маков цвет.

– Меня Капитолиной зовут. Можно без отчества. Я при Валентине Ивановне состою, навроде помощницы, потому… Знаете что?.. Зовите меня тоже попросту – Капой. Многие говорят на кличку похоже, а мне наравится… Как-то по-домашнему…

– Папа! – раздался вдруг громкий мальчишеский голос.

Все вздрогнули, обернулись. На диване в полный рост стоял Матюша.

– Ты не спал?! – испуганно спросила его мать.

– Папа! – не реагируя на заданный вопрос, опять повторил мальчишка. – Этот дядя очень плохой! – И указательным пальцем ткнул в сторону старшего Троицкого. – Он злой и хочет нас с тобой разлучить!.. Я это точно знаю!.. Он и на Красной площади тоже тебе пальчиком грозил!.. Я с мавзолея всё видел… Он гадкий!.. Папа!.. Ты меня не отдавай ему!.. Ладно?.. Папа!.. Папочка!.. Ты слышишь?!.. Не отдавай!.. Ни за что не отдавай!.. – он упал на диван лицом вниз и зашёлся в безудержном плаче. – Не отдавай!.. Гони его, папа!.. Гони отсюда!.. Гони!..

Пётр и Зинаида бросились к Матвею.

– Успокойся, сынок!..

– Ну, что ты, мой голубчик?..

– Не бойся, никому я тебя не отдам…

– Лапочка моя, солнышко…

Они обнимали, целовали его, а он вырывался из их объятий и, обливаясь слезами, молил не переставая: "Не отдавайте меня ему!.. Не отдавайте!.."

У Павла Петровича похолодело внутри. Сомнений не было: его сын болен… Болен психически, и вылечить его невозможно. Ему вдруг вспомнилась утренняя встреча с Сашенькой. "Неужели и Матюше уготована такая же участь?!.." Троицкий закрыл лицо руками и, сжав зубы, застонал, как раненый зверь. "Нет!.. Не может быть!.. Ни за что!.. Не хочу., не могу в это верить!.. Господи! За что так жестоко наказываешь меня?!" Казалось бы, нет ничего более страшного, чем то, что довелось ему пережить? Ан нет!.. И Матросская Тишина, и подвал на Лубянке, и лагерь – всё это были лишь невинные цветочки в сравнении с теми душевными муками, что обрушились на него сейчас. Как это вынести?!.. Достанет ли сил, а, главное, терпения?!.. Он вспомнил строгое лицо отца Серафима и услышал спокойный ласковый голос: "Терпи, друже! Терпи, и воздастся тебе". Хорошо говорить "терпи", а ежели невмоготу? И жизнь теряет смысл, и измученная душа тонет в безысходном отчаянье? Как тогда?!..

Матюша, наконец, успокоился.

– Иди к себе… Уже поздно, тебе отдохнуть надо… – Пётр поцеловал мальчика в щёку.

– Ты ляжешь в кроватку, а я тебе сказку почитаю… – Зиночка обняла сына за плечи.

– Не надо сказку!.. Лучше про то, как Владимир Ильич в Кремле детей искал!

– Как хочешь… Про Ильича, так про Ильича… – с готовностью согласился Пётр.

Павел, глядя вслед уходящему из гостинной вместе с… "родителями" сыну, подумал невесело: "Прости, сынок, я не знал, что папа у тебя… совсем другой". И вдруг ему стало очень больно. Сердце сдавил спазм… В голове помутилось… Перед глазами поплыли разноцветные круги… Стало невыносимо душно… Ещё секунда, и он потеряет сознание!.. Павел содрал с шеи галстук и, рискуя оборвать пуговицу, расстегнул ворот рубашки.

Когда он услышал: "Папа!..", он был абсолютно уверен, Матюша зовёт именно его, и чуть не задохнулся от приступа нежности и любви… Но вслед за этим, когда увидел, что парнишка тянет руки не к нему, к Петру, ясно осознал: радостным ожиданиям грядущего счастья пришёл конец. Мечты его лопнули как мыльный пузырь, и в одну секунду жизнь потеряла всякий смысл.

Теперь-то понятно, почему никто в этом доме не испытал никакой радости от встречи с ним, почему так затравленно смотрел на него Пётр, отчего Зиночке стало плохо… Павел своим появлением в отчем доме разрушил семейное счастье родных людей, мир и покой теперь навсегда покинут их души, и невыносимые угрызения совести, если и не убьют, то измучают всех до изнеможения.

"Бежать!.. Бежать отсюда!.. И как можно скорее, а не то…"

Звонок в дверь прозвучал громко и неожиданно, как выстрел. Капа побежала открывать.

Приехал майор Петров. Опять начав с безконечных извинений, он протянул Троицкому какую-то бумажку, которую тот подписал, не глядя.

– Ну, Малыш, теперь ты у меня попляшешь! – сладострастно проговорил милиционер, потирая ладони и пряча бумажку в портфель. – Теперь даже мамка своему Малышу не поможет!.. Кандей тебе пришёл, миленький ты мой!..

– Малыш?.. – переспросила Капа. – Как вы сказали: Малыш?..

– Ну, да. Кликуха у бандюги такая – Малыш. Но если бы вы его видели!.. Под два метра ростом!.. Бугай бугаём!.. По-моему, таких размеров ни в одном ширпотребе не найдёте!.. До сих пор понять не могу, как вы его отключили, товарищ генерал?!.. Ну, спасибочки вам, а я поскакал!..

И исчез так же стремительно, как и появился.

– Малыш… – опять в задумчивости проговорила Капа. – Эту кличку я уже где-то слышала?.. Но только очень давно… В другой жизни…

В гостиную вернулся Пётр.

– Кажется, успокоился…

– И часто он так?.. – спросил Павел.

– В последнее время не очень… А раньше… Ты, наверное, не знаешь… Матвей у нас в Бутырке родился…

– Как в Бутырке?! – Павел был потрясён.

– После очной ставки с тобой Зину не домой… её в тюрьму отправили… Вот как…

– Да… Меня Семивёрстов предупреждал… – с горькой усмешкой проговорил Павел.

– Там Матюша и появился на свет… Семимесячным… Роды прямо в камере прошли… Может, поэтому он такой… странный. Сейчас-то он молодец!.. Практически нормальный парень… Но нелегко это Зине далось. Даже я не знаю всего… В смысле, сколько ей испытать пришлось… Сел Матвей в полтора года, ходить начал с трёх, первые слова произнёс, когда ему почти четыре стукнуло… Так потихоньку, шажок за шажком, Зиночка его до нынешнего состояния довела. Она у нас героическая мать!.. Без преувеличения говорю!.. Поверь, иногда смотрю, и не верится, что перед тобой больной человек… Честное слово!.. Но, конечно, иногда бывают срывы… Вот, как сегодня… К примеру… – он замолчал, как будто собирался с духом. Потом решился, набрал в лёгкие побольше воздуха и начал:

– Павел, я должен тебе всё объяснить…

– Ничего не говори! – почти закричал тот. Сильная боль опять резанула по сердцу так остро и неожиданно, что он даже испугался: не хватало ещё, чтобы сейчас здесь, в присутствии всего семейства, он свалился от сердечного приступа. – Молчи!.. Я не готов… Неужели не понимаешь, я должен сначала… Я должен просто привыкнуть… – стараясь унять сердцебиение, он говорил очень медленно, отделяя одно слово от другого, словно вбивал их в своё развороченное сознание. – Знаешь, с этим… трудно вот так, сразу… примириться?.. Нет!.. Ты не знаешь!.. Поэтому, пожалуйста, будь милосерд… Помолчи…

Каким инструментом можно было измерить всю глубину отчаянья Павла?!..

Только тот, кто пережил нечто подобное, способен оценить и понять!..

– Прости… – еле слышно проговорил Пётр.

В гостиную вернулся обезкураженный Алексей Иванович.

– Она меня выгнала!.. Представляете?.. Я вовсе не собирался её утешать… Я только сказал ей… Ребятки!.. Что это с вами? – только сейчас он заметил, что между братьями словно чёрная кошка пробежала.

– Ничего, дядя Лёша… Всё нормально… – ответил за двоих Павел.

Вдруг Капа, оставленная без внимания, тихо вскрикнула.

– Капитолина, а с тобой-то что?

– Не мешайтесь, Алексей Иванович!.. Я сейчас… Сейчас… я вспомню!.. Я обязательно… Ну, конечно же!.. Ведь их было двое!.. Двое!.. Малыш – это точно, а второй… Как же он звал-то его?.. "Побач, яка гарнесенька, Картон!"… Не, не картон… Похоже, но не так!.. Как же?.. Как?!.. Катрон!.. Точно – "Побач, яка гарнесенька, Катрон!.." Катрон и Малыш!.. Ну, вот и вспомнила!.. Вспомнила!.. – она залилась счастливым, радостным смехом. – А я знала!.. Знала!.. Я была уверена, что вспомню!..

Как вдруг лицо её перекосила гримаса ужаса, и страшный, отчаянный, нечеловеческий крик вырвался из обезображенного этой гримасой рта.

– Дяденька! Не надо!.. Что вы делаете, дяденька?!.. Игорёк ещё маленький!.. С ним нельзя так!.. Дяденька!..

Она хотела кого-то остановить. Тянула к нему свои слабенькие руки и молила!.. Молила о пощаде!.. Чудовищные рыдания сотрясали худенькое тельце девушки, и сквозь булькающие всхлипы прорывались отдельные слова.

– Животик… беленький такой… надо гладить… целовать… Спрячьте ножик… Ему же больно… дяденька… мамка придёт… тоже плакать будет… лучше меня… меня лучше… дяденька!..

Павел Петрович обнял вздрагивающие плечи, притиснул к себе. Крепко-крепко!..

– Что вы, милая моя?.. Ну, что вы, моя хорошая?..

Капа вцепилась в него и зашептала прямо в лицо:

– Звери… не люди… хуже зверей… оборотни!.. Оборотни!.. Прогоните их!.. Спрячьте!.. Укройте меня!.. Спасите!.. Они Игорька убили!.. Зарезали!.. А-а-а-а-а!..

Она рыдала, билась в его руках, как раненая птица, колотила своими маленькими кулачками в грудь, падала на пол, поднималась на четвереньки, хотела удрать, уползти под стол, под диван, но силы оставляли её, и она каталась по полу, в безсильной ярости царапала ногтями ковёр, и стонала, и выла, и кричала так, что было физически больно, невыносимо больно от этого крика!..

Алексей Иванович и Пётр бросились на помощь Павлу. Втроём они кое-как сумели остановить Капу. Скрутили руки, усадили в кресло и, обнимая с трёх сторон, успокаивали, как могли… Утешали…

Привлёчённая её криком, в гостиную сначала вбежала Зинаида, за ней на своей каталке показалась Валентина Ивановна уже в ночной сорочке с наброшенным на плечи пледом.

Прошло, наверное, ещё с четверть часа прежде, чем Капитолина утихла. И всё это время все стояли вокруг и ждали. Ждали, когда она успокоится, затихнет. Всхлипнув последний раз, она без сил уронила голову на грудь и замерла. Будто уснула.

Валентина Ивановна жестом подозвала к себе Петра, что-то тихо сказала ему на ухо. Тот кивнул и быстро вышел из комнаты.

– Зинаида! Включи-ка самовар, – распорядилась старуха. – Что-то чаю мне захотелось. Кто будет со мной или я одна?

Алексей Иванович поддержал сестру.

– И я, пожалуй, выпью.

– Может, поешь, кстати?.. Ты ведь, сидючи весь вечер со мной, так и не поужинал.

– Не беда. Я теперь мало ем. А у нас нынче Рождественский пост, кстати. Так что воздержание даже рекомендуется.

– Павел!.. Ты что?..

– Я?.. – он вздрогнул от неожиданности. – Честно говоря, я вообще не ел сегодня.

– Что так?..

– Как-то всё недосуг было.

Этот простой житейский разговор с матерью вдруг обрадовал его необыкновенно.

– Зинаида, собери мужикам что-нибудь постное. В нашем доме никто никогда голодным не оставался.

Вернулся Пётр.

– Ну, что? – спросила мать.

– Сейчас приедет, – и увидев недоумённые лица дяди и брата, пояснил: – Я в милицию звонил: сказал, что к нашей Капитолине память вернулась, и она может сообщить следствию нечто очень важное. Петров аж завизжал от радости. Сюда мчится.

К приезду Петрова самовар как раз поспел. От стакана чая он тоже не отказался, все сели за стол, и Валентина Ивановна, взяв Капу за руку, попросила осторожно.

– Ну, голубушка, расскажи-ка нам всё без утайки. И тебе самой легче станет, и для нас всё прояснится, наконец. И ничего не бойся. Сама видишь, за этим столом одни друзья твои собрались.

Капитолина обвела всех спокойным, даже каким-то отстранённым взглядом, помолчала ещё немного, устремив глаза в потолок, будто припоминая что-то существенное, очень для неё важное, и ровным покойным голосом поведала всем свою жуткую историю.

– Мамка в тот день в город поехала… В исполком её вызвали. После смерти папани она за него в лесничестве начальницей осталась, и жили мы в лесу далеко от людей. Я как из школы пришла… А школа моя за три километра, в Балабанихе, находилась, и каждый день я по шесть километров туда-сюда топала… Весело. Так, вернувшись, я на комоде записку нашла: "Капа, покорми Игорька. Скоро буду". Игорёк – брательник мой. Правда, отцы у нас разные. Мой-то от пьянства сгинул, какую-то белую горячку у него нашли. А Игорьков батя на лесоповале погиб, сосной его придавило… Так Игорёк весь в него – шустрый малый такой!.. Ему и пяти не было, а в смысле сообразительности – все семь можно было дать. Одна беда: ножки у него отсохли… То есть совсем не работали… Но он так приноровился: на одних ручонках своих, как юла, по избе вертелся и даже на лавку забраться мог. Читать он в четыре года выучился и всё, бывало, просил, чтобы я ему новую книжку принесла… Все старые – наизусть знал. Покормила я его и села английский учить. Больно трудно он мне давался, а я мамке обещала без троек четверть закончить. В тот день мне Маруся дала для брательника книжку почитать про Робинзона Круза. Так счастью его предела не было. Так вот… Сидим мы с ним, каждый свои делом занимается. Я английский учу, Игорёк про Круза читает. От старания даже язычок изо рта высунул. Как вдруг… стук в окошко!..

Она замолчала. На глаза её навернулись слёзы, но, боясь выказать слабину, она пересилила себя. Сдержалась. Никто не подгонял её, не торопил. Все понимали: нелёгкая участь на долю девчушки выпала: весь тот ужас, что шесть лет назад в лесничестве с ней случился, вновь пережить предстоит. Она сглотнула слюну, собрала в кулачок все свои слабые силёнки и продолжила:

– Сколько раз маманя мне говорила: без меня не открывай дверь незнакомым людям! Я всегда это помнила, а тут оплошала. Выглянула в окошко, гляжу, там на морозе мужичонка стоит. И такой хлипкий, такой несчастный!.. Озяб, от холода дрожит весь и просит, жалобно так, мол, дай, доченька, хлебушка, три дня не жрамши. И пожалела я его. Щеколду скинула, а за дверью… Здоровенный бугай… Под два метра… И хохочет… Увидал меня и облизнулся… "Побач, Катрон, яка гарнесенька дивчинка!.." А приятель вторит ему: "Для тебя, Малыш, приготовлена!.. Для тебя!.." И тоже ржёт!.. Только тоненьким таким голоском… Ужасно визгливым… Я пытаюсь дверь закрыть… Да куда там!.. Силёнки-то у меня не те!.. Они в избу зашли. Катрон, тот сразу в буфет полез, по комоду стал шарить. А Малыш уселся к столу, учебники мои на пол скинул и спрашивает Игорька: "Иде батя твой самогон ховае?.." А брательник мой… не знал, с кем дело имеет, и смело так отвечает бандиту: "Нельзя книжки на пол бросать! Они денег стоют…" А бандит опять заржал, сгрёб Игорька своей здоровенной ручищей, усадил перед собой на стол и опять пытает: "Иде самогон?.. Говори!.." А Игоряша… – она задрала голову вверх, чтобы не дать слезам пролиться на пол, – Игоряша и говорит ему: "Дурак ты!.." Право слово, так и сказал… Глупый…

Капа не выдержала и дала волю слезам. Они бежали по её щекам, обильные, горькие, падали на её парадное платье, на пол, но она отдалась на волю охватившей всё её существо боли и уже не обращала на это никакого внимания.

– Бандит достал ножик… Очень красивый… Кажется, "финкой" называется… Рукоятка у него вся была разноцветная: красная полоска, синяя, жёлтая, белая… Задрал Игорьку рубашонку… и… зарезал его… Игорёк не понимал, что этот дядя с ним делает… он только повторял: "Ой, не надо!.. Дяденька!.. Так нельзя!.. Ведь я живой!.." Потом повалился на стол бочком, свернулся клубочком, будто спать собрался, схватился ручонками за разрезанный животик и… затих… Золотко моё ненаглядное!.. Я бросилась на бандита… Хотела глаза ему выцарапать!.. Но не смогла… он схватил меня… содрал трусики и бросил на стол рядом с мёртвым Игорьком. Сам навалился сверху. Я задыхалась, мне было очень тяжело. Ведь он такой огромный!.. Потом было так… так больно… Света белого не взвидела… закричала… в темноту провалилась… и что он дальше со мной делал, не знаю… Глаза открываю… на полу маманя… задушенная…На шее – верёвка… Мы на ней бельё сушили… А в глазах у меня… как будто туман… Нюхнула – дымом пахнет… Грудь теснит, чувствую, задыхаюсь… По ногам кровь течёт… Гляжу, а дверь-то уж занялась… На карачках заползла в заднюю комнату, разбила табуреткой окошко и вывалилась прямо в снег… Потом вскочила и босая по сугробам бросилась прочь. Как оказалась у бетонки, не помню, будто во сне бежала. А вот "УАЗИК" зелёный помню и как дяденька бородатый меня в тулуп заворачивал тоже. Вот… Всё я, выходит, помню… – заключила она свой рассказ. – Всё, до последней чёрточки.

Она коротко вздохнула, и, усталая, опустошённая, замерла, подперев подбородок кулачком.

В гостиной было так тихо, что, казалось, можно услышать, как скребётся мышь в кладовке. Майор Петров достал из кармана брюк большой клетчатый платок и долго сморкался, и вытирал пот со лба. Многое повидал он за время своей службы в милиции: и зверские убийства приходилось расследовать, и насильников-извращенцев на чистую воду выводить, но такой страшной истории слышать ему не доводилось. Может, потому произвёл она на всех такое сильное впечатление, что рассказала её Капитолина на удивление простодушно, и в устах этой девушки, даже девочки, все эти чудовищные подробности звучали как-то особенно жутко.

– Всё!.. Завтра подаю рапорт, – решительно заявил Виктор Григорьевич. – Буду просить, чтобы отстранили меня от ведения этого дела.

– Что так? – удивился Алексей Иванович.

– Не могу!.. – замотал головой милиционер. – На первом же допросе я этого Малыша… – как хотелось ему пустить матерком, облегчить душу! – но… при дамах не посмел, сдержался. – Я его вот этими самыми руками задушу!.. – Для вящей убедительности он показал всем свои руки. – И тогда уже не его, а меня судить будут.

– И то верно, – поддержал его Богомолов. – Злом зла не выкорчевать.

– А чем его корчевать?!.. – взорвался милиционер. – Да неужто такого зверя, как… Малыш этот, я обласкивать должен?!.. Как в том анекдоте: Порфирий Петрович встречает Раскольникова: "Это ктой-то к нам пришёл?.. Это ктой-то бабушку топориком по головке тюкнул?.." Так что ли?!..

– Зачем же такие крайности?.. – опешил Алексей Иванович. Во-первых, он не ожидал, что милиционер читал Достоевского, а во-вторых, для него самого вопрос наказания за преступление вовсе не был таким простым и однозначным. – Я вам одно скажу: нельзя всякий раз на убийство убийством отвечать. Это ведь заколдованный круг какой-то! Мы из него вот уже сорок лет выбраться не можем. А то и поболе, ежели с декабристов или от Пугачёва отсчёт начинать. Не от того, полагаю, история Государства Российского – это, в основном, история мятежей и кровавых расправ, что русский человек обуян ненавистью и злобой к ближнему своему, а от того, что слишком рьяно справедливость искал… И чем же закончились искания эти?.. И переворот в Октябре, и все репрессии тридцать седьмого года и послевоенные тоже из тех самых корней произрастают. Вообще, большевизм – это извращённое проявление этого стремления к справедливости. Я так считаю…

Сказал и тут же смутился: с чего это он лекцию принялся читать?.. Кто его просил лезть к умным людям со своей дурацкой моралью?.. Поэтому, помолчав совсем немного, тихо добавил.

– Вот я и думаю: остановиться пора.

– Это в теории! – не согласился Петров. – А я – практик!.. Ассенизатор!.. Людское говно выгребать призван!.. Что прикажете мне с такой падалью, как этот… Малыш, делать?!.. Лекции о нравственности ему читать?!.. "Что такое хорошо и что такое плохо"?.. Нет уж, извините. Этот выродок ни одного человеческого слова не понимает. На уровне инстинкта живёт!.. А инстинкт ему говорит: хочешь есть? – укради. Не можешь украсть – убей!.. Не смог первым убить? – получай пулю в лоб. Всё до тошноты примитивно!.. И втолковать ему, что убивать и грабить нельзя – безсмысленно!.. Нет!.. Завтра же рапорт подаю!

Он достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и стал что-то быстро записывать. Остальные сидели и молчали, как приговорённые.

И вдруг Павел ощутил: на душе стало легко и просторно. Всё, что ещё полчаса назад казалось трагедией, похлеще шекспировских, сейчас, после рассказа Капитолины, представилось мелким, ничтожным. Как странно устроен человек!.. Чужое несчастье облегчает собственные страдания, и в сравнении с чужим горем твоё личное уже не кажется таким безысходным. Троицкий вспомнил отца Серафима и его вещие слова: "Господь никогда не даёт человеку испытаений сверх меры. Ровно столько, сколько каждый из нас пережить может. Потому со смирением принимай его волю и знай, всякому страданию конец приходит". Павел оглядел хмурые лица родных, их понурые фигуры и вдруг заговорил:

– У нас с дядей Лёшей общий знакомый есть, священник, отец Серафим. Так вот, он считает: наступил век озверения человека и не за горами приход антихриста… Если он уже не появился где-нибудь на Земле и до поры до времени затаился, своего часа ждёт. А мы к его приходу не готовы оказались… Детей своих защитить не можем. А себя – тем паче!.. Нам, например, казалось, что страшнее Гитлера зверя нет, а ведь выяснится скоро, что такие, как он, только почву для прихода главного героя готовили. Пришествие же настоящего антихриста во сто крат страшнее окажется. И Малыш этот всего лишь мелкая сошка в масштабе всемирного зла. Так…только прихвостень, не более того. Потому и ужаснулись мы все, что масштаба грядущих испытаний в полной мере предвосхитить не можем. Не в состоянии. Слепы мы… Глухи…

– Что-то мудрёно вы говорите, товарищ генерал, – возмутился майор Петров. – Какой там антихрист?!.. Есть конкретная сволочь – Тарас Григорьевич Шевчук по кличке Малыш, и я эту паскуду обезвредить должен… А то… Не дай Бог, кто-нибудь ещё в его жуткие лапы попадётся!..

– Как?!.. Как ты сказал?!.. – задохнулась в крике Валентина Ивановна. – Тарас?!.. Тараска Шевчук?!..

– Ну, да… – милиционер не понял, чем вызвана такая реакция почтенной старушки. – А он что?.. Тоже знакомый вам?..

Валентина Ивановна не могла говорить: горло её перехватил спазм.

– Мама!.. Что с тобой?.. Мама!.. – Пётр бросился к материнскому креслу, стал рыться на столике среди лекарств, отыскивая нужное.

Алексей Иванович взял сестру за руку.

– Валечка!.. Валюша!.. Нельзя же так!..

– Мама, вы не должны так волноваться! – Зинаида налила в стакан "Нарзана" и протянула свекрови. Та отвела её руку.

– Никому я ничего не должна, Успокойся, – и, положив под язык таблетку валидола, объяснила всем, чем вызвана такая её реакция. – Тараска Шевчук мужа моего – раба Божьего Петра, Царство ему небесное, как младенца малого, на руках к могиле отнёс и на гроб Никодима Родионова кинул. А потом уже… вся наша комсомольская нечисть… во главе с Венькой Генкиным, живого отца вашего… Пётр и Павел… сверху землёй засыпала… Ты случайно не видал, Виктор Григорьевич, у Малыша этого крест на шее имеется?..

– Не знаю… – опешил Петров. – Я внимания не обратил…

– Отец Пётр крестил Тараску… И не ведал, миленький мой, когда в крестильный чан младенца опускал: палача своего крестит!..

– Господи! Помилуй нас, грешных!.. – тихо проговорил Алексей Иванович.

– Я-то думала, он нынче в больших начальниках ходит: до того, как Веньку арестовали, при нём был неотлучно, а этот, подумать только, в бандюки подался!.. С чего бы это?.. – недоумевала Валентина Ивановна.

– Большие деньги растратил, – объяснил Петров. – Под следствием был, и грозил ему срок немалый. Но не стал Тараска суда дожидаться, сбежал. Только в конце сорокового, перед самой войной, его изловили. Но и тут повезло прощелыге!.. Дали ему семь лет, и всю войну Малыш в лагере отсиделся. Оно, конечно, тоже не подарок, но всё-таки живым остался. На фронте бы сразу убили при его габаритах-то. В сорок пятом вышел по амнистии в честь Победы, а в сорок седьмом опять загремел: магазин пытался с подельниками ограбить, да сторож их заметил и шумнул, на свою голову. Тараска старику глотку перерезал. Полтора года мы его ловили и поймали-таки!.. Я думал, всё – каюк Малышу!.. Куда там?!.. Суд всего пятнашку дал, учёл его прошлые заслуги: двадцать лет безупречной службы в органах ОГПУ. По моим расчётам, не ранее, чем через пять лет, он должен был на волю выйти. Но, поди ж ты, нашлась какая-то "добрая душонка": второй раз убийца и грабитель под амнистию попал!.. Но ничего, погоди, Малыш, радоваться!.. На этот раз я не только тебя, я всю вашу шатию-братию под "вышку" закатаю!..

– Вы же собирались рапорт подавать! – остановил его Алексей Иванович.

– С рапортом маленько подождать придётся. Сначала надо дело доделать, – заключил суровый милиционер. – Падаль эту с лица земли подальше убрать необходимо.

– Я его хорошо помню, – нахмурившись, сказала Валентина Ивановна. – Славный парень был… Такой застенчивый… Очень силы своей стеснялся… Бывало, спросишь его: "Тараска, ты сколько пудов поднять на спину можешь?" "Скоко скажете, стоко и подыму", – и зардеется, как красна девица. Часто краснел…

– Не понимаю, – покачав головой, как бы самой себе, сказала Зинаида. – Как может добрый застенчивый человек извергом стать?..

– Это его Венька с панталыку сбил! – зло проговорила Валентина Ивановна. – Если бы не этот гадёныш, краснел бы Тараска до сей поры и оставался бы тихим незлобивым парнем.

– Безнаказанное убийство развращает, это верно, – согласился Алексей Иванович. – То ли я где-то читал, то ли от кого слышал, не помню, но говорят, будто стоит человеку раз убить, и появляется у него в организме такой… как бы вирус убийства. И если в зародыше этот вирус не уничтожить, заражает он всего человека, целиком. Более того, у него уже появляется такая потребность – убивать. Ну… примерно, как табак… Только пострашнее…

– Странно как… – тихо проговорила Капитолина, – у Петра Петровича день рождения, юбилей… а мы только о смерти говорим. Нехорошо это как-то…

– Напротив, – возразил ей Алексей Иванович, – человек о смерти всё время должен думать. Только тогда от разных соблазнов уберечься сможет, и душу свою в чистоте сохранить. Смерть, она внезапно приходит, поэтому и надо постоянно быть готовым к ней. Негоже перед престолом Всевышнего в нечистоте душевной предстать, – и вдруг спохватился: – Кстати, Павел!.. У меня для тебя сюрприз: я тебе весточку от отца Серафима привёз!.. Мы с ним на каком-то полустанке вчерашней ночью столкнулись.

– И ты тоже почтальоном заделался?!.. – удивился старший Троицкий.

– И я… А кто ещё? – в свою очередь изумился Богомолов.

– Кирюша Родионов в гостиницу ко мне заходил и тоже письмо от батюшки передал.

– Ну, надо же!.. Два письма кряду!.. Видать, очень он за тебя волнуется. Когда мы с ним на перроне расставались уже, вдогонку крикнул мне: "Павла береги!" Не знаешь, от чего я тебя беречь должен?.. – Алексей Иванович достал из кармана письмо, протянул Павлу.

– Кажется, догадываюсь… – вскрыл конверт, стал читать.

– Мне-то скажи по секрету?.. Я как-никак задание получил…

– Погоди, дядя Лёша, обязательно скажу… Но только попозже. Ладно?..

Неожиданно зазвонил телефон. Пётр снял трубку.

– Я вас слушаю… Да, это я… Конечно, конечно!.. Он здесь, – и протянул трубку следователю. – Вас… Кто-то из сослуживцев.

– Аллё!.. Капитан Петров слушает… – и вдруг изменился в лице. – Что?!.. Не может этого быть!.. Побожись!.. Ну, и дела!.. Понял… Понял… Машину выслал?.. Через пять минут буду! – бросил трубку на рычаг телефонного аппарата, обернулся к остальным и пояснил. – Вениамина Генкина кто-то во дворе дома сестрицы его на груше повесил. Циля весь вечер пыталась вам дозвониться… Что у нас в городе творится сегодня?!..

Свихнуться можно!..

– Вот оно!.. Свершилось!.. – торжествовала Валентина Ивановна. – Наконец-то, гадёныш то, что ему причиталось, получил!.. Сполна!.. Благодарю тебя, Господи!..

– Сестра!.. Опомнись!.. – Алексей Иванович даже перекрестил её. – Человека убили, а ты радуешься?!..

– Одной гнидой на земле меньше стало!.. – не сдавалась старуха.

– Капитолина, завтра утром к девяти подходите в гор отдел милиции, – уже в дверях попросил домработницу Петров. – На улице Коммунаров… Знаете?.. Надо показания ваши официально оформить. На входе скажете, что вы ко мне, а я дежурного предупрежу. Второй этаж, комната двадцать восемь.

Лишь только за милиционером закрылась дверь, Зинаида всплеснула руками.

– А у нас со стола до сих пор не убрано, и грязной посуды – целая гора!..

– Вы идите, – попросила Капитолина. – Я уберу.

– Этого ещё не хватало! – запротестовала хозяйка. – После всего, что тебе сегодня пережить пришлось…

– Ну, пожалуйста!.. Я вас очень прошу!.. – Капа не просила, умоляла. – Мне сегодня всё равно не уснуть, а так… Я хоть делом займусь…

– Оставь девчонку в покое! – властный голос Валентины Ивановны исключал любые возражения. – Она права!.. Подойди ко мне, – ласково, по-матерински обратилась она к своей помощнице. – Наклонись, – та повиновалась. – Дай-ка, я тебя поцелую!..

И, взяв голову девочки в свои старческие ладони, поцеловала троекратно и не спеша наложила на неё крест.

– Храни тебя Создатель!.. Алёшка, тебе в кабинете у Петра постлано. Ты, Павел, здесь на диване устраивайся, Зинаида тебе сейчас постель принесёт…

Она не договорила: из прихожей раздались громкие квакающие звуки, а вслед за этим в дверях появился и сам их источник. Тело Костика сотрясалось от чудовищной икоты. Только он открывал рот, чтобы произнести что-нибудь членораздельное, как изо рта его вырывался то ли рёв, то ли стон, тело дёргалось непроизвольно в разные стороны, и что-нибудь вымолвить у него никак не получалось.

– Савва!.. – позвала хозяйка. Как она сейчас была зла!.. Ох, как зла!..

– Здесь я!.. – отозвался верный телохранитель. Всё это время он просидел у дверей на пуфике, но не проронил ни звука. Наблюдал, слушал.

– Вожака комсомольского к себе в гараж забери. А то что это он?.. Своей икотой дом вдребезги разнесёт!.. Возьмёшь?..

– Почему нет? – охотно согласился Савватий. По его разумению, наблюдать больше было не за чем, всё самое интересное уже закончилось. Потому, прихватив за шкирку несчастного Константина Сергеевича, скрылся за дверью.

– Что ты, Зинаида на меня уставилась?!.. Сказано тебе, оставь девчонку!..

– Я просто хотела… – начала та оправдываться.

– Ты, Зиночка, в самом деле, ложись, – поддержал Павел мать. – На твою долю за сегодняшний день тоже немало выпало. И не волнуйся, я Капитолине помогу… Если, конечно, она возражать не станет?..

От смущения Капа мучительно покраснела.

– Я?.. Нет… не стану… А даже рада.

Глаза у Зиночки были рабски-виноватыми, она хотела ещё что-то сказать, но не смогла и, глотая слёзы, пошла к себе.

– Пётр, вези меня в спальню!.. – распорядилась мать. – Мне тебе пару слов сказать надобно.

– А я пойду на кухню, титан включу, – Капе показалось, мужчинам нужно остаться одним, поговорить без свидетелей. – Столько грязной посуды набралось, ужас один!..

Она вышла, и остались в гостиной только Алексей Иванович и Павел… Тихо тикали напольные часы, и догорающие поленья в камине слабо потрескивали.

– Ты, дядя Лёша, кажется, хотел узнать, что мне отец Серафим пишет?

– Да что ты?!.. Вовсе нет!.. Окстись!.. – замахал руками Богомолов. – Этого ещё не хватало!.. Никогда чужих писем не читал и в чужие кастрюли не заглядывал. Я только одного понять не могу, почему батюшка просил, чтобы я берёг тебя. Будь другом, объясни ты мне, дураку, что он имел в виду?.. От чего я тебя уберечь должен?..

Павел улыбнулся, но как-то кисло, невесело:

– Ты всё-таки прочти письмо, так оно проще будет, – и протянул открытый конверт. – Читай, читай… Сразу всё поймёшь. Секретов тут никаких нет.

Алексей Иванович немного помедлил, но всё-таки письмо взял и, развернув сложенный вчетверо лист, стал читать.

Письмо отца Серафима.

"Здравствуй возлюбленный во Христе, брат мой Павел!

Вот и ко мне счастливая минута пришла: на волю следом за тобой выхожу и потому могу, друже, хоть на бумаге с тобой покалякать. О многом переговорили мы с тобой, но, прости, коли надоел, хочу ещё два слова сказать.

Господь человека сотворил по образу и подобию своему, и потому должны мы этот образ в чистоте хранить. Кто-то наивно полагает, будто подобие это лишь к нашему внешнему облику относится: мол, и у нас, как у Бога-Отца, и руки, и ноги, и голова. Это, кончно, так, но мы-то с тобой знаем, речь тут, прежде всего, о внутреннем нашем строении идёт. О душе. Её-то, бедную, мы с тобой от разных соблазнов оберегать обязаны. И каждое мгновение помнить, чем все поступки наши поверять надобно. А именно – любовью. Любовь к Богу должна быть главным движителем всего сущего на Земле. И, чем больше эта любовь, тем больше страданий душе. Чем глубже эта любовь, тем безмернее её боль.

Он любит нас несоизмеримо больше, чем мы способны ответить Ему. Ради нас Он отправил в мир Сына Своего, чтобы мы реально ощутили силу Его любви. Помнится мне, одна прихожанка спросила: "Неужели у Бога не было иного способа убедить нас? Ведь он Сына на муки, на растерзание отдал. Зачем?!.. " Я думаю, не было! Если даже мы с тобой, люди, вроде бы неглупые, забываем, какова сила Божественной любви. Что тогда про тех говорить, кто больше на свой инстинкт полагается, нежели на интеллект? Иисус внутренне совершил жертву свою в Гефсимании, но Ему, ради нас с тобой, нужно было пострадать "до конца" и внешне, иначе никто бы не постиг тайны искупления. Ведь только на Голгофе, уже умирая, Христос воскликнул: "Свершилось!"

Мы кичимся своими страданиями, хотя все они вместе взятые – ничто, в сравнении с муками Христа. И я порой, признаюсь тебе, соблазняюсь мыслью: "Ишь, какой я удалец-молодец: безвинно страдаю". Но стоит только вспомнить подвиг Господа нашего, как мысль эта представляется пустой и ничтожной.

Вся жизнь Иисуса была не что иное, как непрерывное терзание. Голгофа – всего лишь заключительный акт. На кресте всё соединилось в одно: боль физическая, душевная скорбь вследствие отвержения людьми благой вести об Отчей любви, позорная смерть преступника, злорадный смех мстивших ему за то, что обличил Он их в преступлениях против Бога. Христа осудили все: и ветхозаветная церковь, и государство, и народ, Им облагодетельствованный. Недаром толпа перед дворцом Пилата кричала в исступлении: "Распни Его!..". Иисуса покинули ученики, предал Иуда, отрёкся Пётр!.. А вспомни, как на кресте, у последней черты, Он возгласил: "Боже Мой, Боже Мой! Для чего ты оставил Меня?"

Кто возьмётся измерить глубину страданий Его?!..

Наш безпомощный разум не в состоянии постигнуть, в какой болезненный ад любви сошёл Христос ради нас, не знающих надлежащей любви ни к Богу, ни к ближнему своему. Не о себе до кровавого пота скорбел в Гефсиманской молитве Господь, но о нашей гибели. "Не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших".

Прости, друже, занудство моё, прости, что надоедаю тебе своими сентенциями, но иначе не могу, потому как болит у меня душа, и хочется хоть как-то поддержать тебя, плечо подставить, чтоб было на что в лихую годину опереться. Об одном прошу: достоинства не теряй.

Храни тебя Господь!"

Алексей Иванович закончил читать, аккуратно сложил листок и, протягивая Павлу, посмотрел ему прямо в глаза.

– Что скажешь? – смутился тот.

– А разве тут нужны какие-то слова? – в свою очередь спросил Богомолов.

– В общем-то, нет… Но как он провидел, что со мной произойти должно?.. И как смог самые нужные слова найти, чтобы страсти во мне улеглись и угомонилась душа моя?.. Поразительно!..

В столовую осторожно заглянула Капитолина.

– Я не помешала? – природная деликатность, очевидно, была у неё в крови.

– Нет-нет, голубушка. Мы обо всём уже переговорили, а если и осталось что недосказанным, впереди у нас достаточно времени, чтобы сие упущение поправить.

– Простите, но я вам фартуки принесла… Чтобы случайно не попачкались.

– Почему три? – удивился Павел Петрович. – Дядя Лёшу мы отдыхать отправим. Если мне память не изменяет, его в кабинет на постой определили.

– Братцы!.. Помилосердствуйте!.. У меня тоже безсонница. Можно, я с вами останусь?..

– Капитолина, вам решать. Возьмём дядю Лёшу в помощники?

– Ну, я не знаю даже… – засмущалась девушка.

Павел Петрович остановил её.

– Всё понятно и так… Без слов. Берём!

Все трое перешли в столовую и на секунду опешили, увидев руины прошедшего банкета: казалось на то, чтобы привести обеденный стол в порядок понадобится часа три, никак не меньше. Первым пришёл в себя Павел и наигранно бодро спросил. – Ну-с, с чего начнём?..

– Думаю, с самого начала, – глубокомысленно изрёк Алексей Иванович.

Прежде всего, отважная троица вынесла на кухню всю грязную посуду. Затем Капа принялась её мыть, а Павел и Алексей Иванович на огромном подносе стал таскать из столовой в кладовку остатки роскошного пиршества. Конечно, вряд ли кто-то в этом доме станет на следующий день доедать обветренный сыр или чуть позеленевший окорок, но почему-то сразу выкинуть всё это в помойное ведро казалось безнравственным, и горы несъеденых разносолов ещё пару дней будут ждать своего часа, пока их не выбросят на съеденье дворовым псам.

Работа у Капы и двух мужиков спорилась, и спустя уже полчаса она ополаскивала чистые тарелки холодной водой, а они белоснежным вафельным полотенцем протирали до неестественного сияния столовые приборы.

– Скажите, а это правда, что вы девять лет в одиночной камере просидели? – спросила Павла Петровича девушка. Робко спросила, осторожно. И от невероятной смелости своей густо покраснела.

– Правда, – просто ответил тот.

– Да разве такое можно… вытерпеть? – удивилась она.

– Как видите, можно.

– Ни за что поверить не смогу.

– Придётся, Капочка, ничего не поделаешь, – улыбнулся Алексей Иванович. – Потому как вот оно доказательство – собственной персоной, – и он указал рукой в сторону Павла…

И тут случилось непонятное. Позже Павел даже самому себе так и не смог объяснить, почему вдруг, ни с того ни с сего, стал рассказывать этой девчонке и убелённому сединами старику обо всём, что довелось испытать ему на Лубянке.

– Самыми трудными были первые дни. Как только лязгнул засов, и дверь камеры за мной закрылась, признаюсь, жутко стало. По спине холодная дрожь пробежала, и я сказал сам себе: "Всё, Павел!.. Это конец!.. Возврата в прежнюю жизнь нет!.. И не будет!.." А к новой, тюремной, я был совершенно не готов. Когда тебя вырывают из привычного круга общения, лишают самых элементарных вещей, ты невольно начинаешь бешено сопротивляться, очень уж не хочется смириться с дикостью и безсмысленностью этих перемен. Например, я очень люблю содержать своё тело в порядке и болезненно отношусь к любому проявлению нечистоплотности. Но как этого добиться, если по расписанию душ только раз в неделю, и стоять под холодной струёй тебе дозволяется не больше пяти минут! Надзиратель строго следит за тем, чтобы лимит времени соблюдался строго. Почему пять?.. Почему не семь или восемь?!.. Тут уж поневоле начинаешь бунтовать. А бунт в тюрьме это – конец. Все нравственные, человеческие законы, которые мы чуть ни с молоком матери впитали, здесь извращены, если не сказать больше, уничтожены. А взамен тебе предлагается новый свод неписаных правил: "Тюремный кодекс"!.. Он не имеет ничего общего ни с моралью, ни с элементарными житейскими нормами. Что прикажете делать?.. Возмущаться?.. Протестовать?.. Бороться?.. Зряшное, гиблое занятие!.. Если хочешь выжить, спрячь свой гонор подальше и послушно выполняй всё, что от тебя потребует тюремная братва и начальство. Уголовник нагло отбирает у тебя пайку хлеба?.. Отдай…Пахан требует вылизать парашу?.. Лижи!.. И пикнуть не смей!.. Не то, хуже будет!.. Света белого не взвидишь!.. Недаром главный христианский постулат – смирение. В тюрьме это единственная спасительная соломинка. Только схватившись за неё, можно выжить. И то, бабушка ещё надвое сказала… Так что – смирись…

Павел Петрович ненадолго замолчал. Не просто опять окунуться в ту атмосферу, опять услышать до боли знакомый запах параши, ощутить своё безсилие перед тупой безнравственной силой и остаться равнодушным.

– На моё счастье, я постигал эту волчью науку уже в лагере. В Матросской Тишине всё было гораздо лучше, спокойней.

В камере их было четверо: сам Троицкий, директор крупного оборонного завода, профессор-биолог из Тимирязьевской академии и довольно известный поэт. Первым сломался оборонщик. Это был крупный громкогласный мужчина, привыкший распоряжаться и повелевать. Днём он ни секунды не сидел на месте, меряя камеру большими шагами из угла в угол, произносил страстные монологи, требовал бумагу и чернила, писал гневные письма Сталину, жаловался, грозил, возмущался. Это продолжалось два дня. На третий день после очередного допроса он вернулся в камеру совершенно другим человеком. Жалким, униженным, уничтоженным… Упав ничком на нары, уткнулся в жёсткую волосяную подушку и… заплакал. Не сдерживаясь, горько и безутешно. Оказалось, его лучший друг, с которым они прошли всю Гражданскую, которого он однажды спас от верной гибели, написал на него донос, а при очной ставке повторил написанное слово в слово.

Через два дня, ночью, директора увели, и больше сокамерники его не видели.

Следующим был профессор. Трудно понять, какую опасность представляли для мировой революции и строительства коммунизма белые крысы, а учёный занимался именно ими, но сидел он из-за них. Выступил как-то на международном симпозиуме в Париже, более того, написал научную статью и опубликовал её в каком-то иностранном журнале. В результате, обвинение в диверсии и шпионаже. Впрочем, это его нисколько не волновало. Главной заботой профессора было состояние здоровья любимой крысы по имени Офелия. Он страшно безпокоился, что в его отсутствие Офелию станут неправильно кормить, а это грозило крахом всем его экспериментам. И то, чего он боялся больше всего, случилось: Офелия, как и её знаменитая тёзка, скончалась. Известие о её кончине сломало учёного. Он сразу подписал всё, что от него требовал следователь, и признался в шпионаже в пользу… Лихтенштейна. Ему предлагали Германию, Японию, Италию… На худой конец – Данию!.. Какие страны!.. Одна лучше другой!.. Но не тут-то было! Профессор выбрал Лихтенштейн и упрямо стоял на своём. Может быть, именно своим упрямством он и сохранил себе жизнь. Как-то это звучало не слишком солидно: "Мы расстреляли шпиона из Лихтенштейна!.Во-первых, кто поверит, что он оттуда, а, во-вторых, уж больно страна несерьёзная.

Ему дали восемь лет и отправили в Норильск.

Ну, и наконец, известный поэт. Этот вообще вёл себя как-то неадекватно: то ли придуривался, то ли на самом деле слегка умом повредился. Говорил только стихами, преимущественно четырёхстопным ямбом, и через каждые пять минут громко вскрикивал: "Да здравствует наш великий вождь и учитель товарищ Сталин!." Цирк, да и только!.. Однажды надзиратель не выдержал и врезал пииту как следует!.. В глубокий нокаут отправил!.. Апперкот получился на славу, но, когда заключённый пришёл в себя, он потребовал боксёра к ответу. Пришёл какой-то начальник, поэт прочёл ему свои очередные вирши: что-то вроде – " Я – червь, я – вошь!.. Ничтожное созданье. Но Сталина великого не трожь! Он – гений!.. Вождь!.. Спаситель мирозданья!.." При упоминании "мирозданья" начальник почему-то встал по стойке "смирно" отдал честь: очевидно, не вполне понимая смысл этого слова, врубил надзирателю отменный хук справа и, когда того унесли, пожал поэту руку.

Надзирателя, по всей видимости, расстреляли: больше он в их камере не появлялся.

А поэт куда-то пропал. Куда?.. Бог весть!.. Может быть, до сих пор сидит в какой-нибудь тюремной психушке.

Павел грустно улыбнулся, покачал головой и сказал:

– Вот и пришлось мне выбирать для себя тактику: как вести себя со следователем, когда придёт мой черёд идти на допрос. Меня почему-то поначалу не трогали – пять дней никуда не таскали.

– И что же ты выбрал? – спросил Алексей Иванович.

– Путём нехитрых логических построений я понял главное: нельзя играть по их правилам. Надо во что бы то ни стало заставить их играть в твою игру. Они – в шахматы, ты – в домино. Они – в домино, ты – в шашки. И так – без конца. Нельзя говорить с ними на одном языке. Они – по-русски, ты – по-японски. Хоть ты тресни! "Моя твоя не понимай" – и всё!..

Павел от души рассмеялся:

– Как они бесились!.. Конечно, понимали, что я издеваюсь, но ничего не могли поделать. Что возьмёшь с идиота?.. А мне хоть бы хны!.. Идиот, так идиот!.. Статус меня совершенно не волновал… А если бы я остался самим собой, они бы меня непременно сломали. На это они большие мастера!.. Там, за решёткой, нельзя бороться за своё достоинство.

– Почему? – удивился Богомолов.

– Потому что его там нет и быть не может. И у заключённых оно отсутствует, и у следователей тоже. Поголовно. Поэтому смирись… Стань юродивым. Сильного, гордого человека можно унизить, юродивого – никогда. Начни доказывать, негодовать, возмущаться, всё – ты погиб!.. Они заставят тебя ползать на брюхе!.. А что возмёшь с дурака?.. Только его дурость. Вот поэтому я и решил: стану идиотом.

Решение это у Троицкого возникло спонтанно. Его первым следователем был пожилой чекист с торчащим седым бобриком на голове и бровями домиком, отчего дознаватель производил впечатление насмерть перепуганного человека. «Ваше имя отчество и фамилия», – спросил он и уже приготовился занести ответ Павла в протокол. «Глупость какая!.. – подумал Павел. – Ведь он прекрасно знает, как меня зовут!» На кончике языка уже вертелась острота, как вдруг новая мысль остановила его: «Интересно, а если я не отвечу на этот идиотский вопрос, что он станет делать?» И Троицкий промолчал. Он сидел на табуретке, смотрел прямо в глаз «перепуганному» следователю, улыбался и… молчал. Тот повторил вопрос. От подследственного – ни звука. «Сейчас он плюнет на моё молчание, – думал Павел, – и просто запишет то, что и без моего ответа отлично знает…» Ничего подобного!.. Раз двадцать чекист повторил свой вопрос. Он задавал его с разными интонациями, пытался подсказать первые буквы фамилии, сердился, просил, предупреждал, что, мол, «в случае сопротивления следственной процедуре будет вынужден прибегнуть к более решительным мерам». Безрезультатно. Подследственный упорно молчал. Раздосадованный следователь вызвал конвой и приказал: «Уведите!».

Это была первая маленькая победа Троицкого. Он знал, впереди его ожидает долгая изнурительная борьба, но теперь появилась надежда: и у него есть свои верные козыри на руках.

Однако, уже следующий допрос показал – противник у него не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Павел ожидал повторения пройденного, а вышло-то совсем наоборот: его никто ни о чём не спрашивал. Он сидел на табуретке час… два… четыре… семь… десять… Следователи менялись приблизительно каждые три часа. Кто-то из них читал книгу, кто-то решал кроссворды, а один даже заснул, уронив голову на руки. Вероятно, ночь накануне была слишком бурной и восстановить себя как следует бедняга не успел. О!.. Это был сладостный момент! Стараясь не шуметь, Павел встал и простоял неподвижно целую вечность – минут пятнадцать. Но всякому счастью приходит конец!.. Следователь нечаянно уронил на пол пресс-папье, проснулся, и Павлу пришлось опять плюхнуться на табурет и опять без движений сидеть и… ждать… ждать… Ждать, когда эта мука закончится. Примерно на пятом часу этого безсмысленного сиденья начались страшные боли в области крестца. Болел копчик. Причём боль с каждой минутой становилась всё сильнее, всё острее, пока не сделалась невыносимой. Насколько это было возможно, он пробовал менять положение: переносил тяжесть тела с одной ягодицы на другую, но это почти не помогало и кончилось тем, что Павел потерял сознание: свалился с ненавистного табурета на пахнущий скипидарной мастикой блестящий паркетный пол. Обморок его продолжался недолго – минуты полторы, не больше, но за это время он успел увидеть рождественскую ёлку, увидеть мать, отца и услышать, как музыкальная шкатулка играет: "Ах, мой милый Августин!..". Это мастика навеяла ему сладкие детские воспоминания: перед Новым годом полы в родительском доме всегда натирались скипидарной мастикой… Его окатили ледяной водой, подняли и вновь усадили на табурет. Так повторилось раза четыре: он терял сознание, его окатывали водой и снова сажали на место. Пытка эта продолжалась долго, очень долго, он даже потерял счёт времени, а когда вернулся в камеру, ему сказали, что он отсутствовал более двух суток и что испытание это называется просто и обыденно – "конвейер".

Павел понимал, это была всего лишь разминка. В следующий раз будет намного сложнее. Значит, к следующему разу надо быть во всеоружии, и начал готовиться. Он поставил перед собой две задачи: понять, что такое боль и можно ли её эффективно преодолевать, а также исследовать механизм потери сознания: падения с табурета и окатывание ледяной водой приносили ему пусть короткое, но всё-таки облегчение. И в том случае, когда становится уж слишком невыносимо, можно было бы симулировать обморок.

Вероятно, Павел мог бы стать неплохим артистом, потому что уже на следующем "конвейере" он три раза успешно терял сознание совершенно сознательно, и ни один из следователей симуляции не заметил. Гораздо сложнее было приучить себя, вернее свой организм, не реагировать на болевые ощущения.

Но в конце концов ему и это удалось.

Когда после четырёх "конвейеров" мучители его убедились, что успеха они не добились, решили поменять тактику. Теперь каждый допрос превращался в многочасовое избиение.

Резиновым шлангом Павла били по печени, почкам. Молотили по голове, так что лицо его превращалось в сплошной фиолетовый синяк, а глаза заплывали настолько, что он не в состоянии был что-либо увидеть сквозь узенькие щёлочки, что возникали на месте его глаз.

– И вот как-то раз решили чекисты поиграть со мной в забавную детскую игру. «Пятый угол» называется, – пояснил Павел и тут же ознакомил всех с правилами игры. – В игре принимает участие обычно четыре здоровенных, пышущих силой и здоровьем бугая. В совершенно пустой комнате безо всякой мебели они становятся по углам и начинает при помощи кулаков перепасовывать заключённого от одного игрока к другому. Удар! – и ты летишь из одного конца комнаты в другой. Ещё удар! – и снова полёт по самой замысловатой траектории навстречу следующему удару. Падать на пол при этом категорически не рекомендуется, потому что в таком случае вся четвёрка набрасывается на тебя и начинает колотить, чем и куда придётся. Продолжительность игры зависит от физических кондиций заключённого. Игра считается законченной, когда он, то бишь заключённый, не в состоянии самостоятельно подняться на ноги. И вот начали они меня мутузить, а я, от нечего делать, дай-ка, думаю, пятидесятый псалом вспомню: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…» Я ведь мальчишкой во время литургии батюшке в алтаре помогал и многие молитвы у меня на слуху с самого детства. И вот летаю я из угла в угол, а сам про себя повторяю: «… Не отвержи мене от лица Твоего и духа Твоего Святаго не отыми от мене…» Как до этого места дошёл, чувствую изменилось во мне что-то: лёгкость какая-то появилась, а в груди – восторг и… не могу толком объяснить… сладость, что ли… И покой!.. Вот – точно!.. Покой!.. Я даже засмеялся: так на душе радостно стало!.. От неожиданности молодцы мои остановились, не понимают, чего это я смеюсь?.. У меня на лице живого места нет, всё в крови, а рот – в счастливую улыбку растянут… От уха до уха!.. С тех самых пор и перестал я чувствовать боль. То есть абсолютно!.. Чуть что, я тут же: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…» и… никакой боли!.. Только восторг и счастье!.. Они о мои ладони окурки тушили, пальцы в дверях зажимали, а я в ответ смеялся… Да и только… И они сдались. Думаю, скучно им стало: всё-таки безсилие утомляет.

– Сколько же на земле зла раскидано! – подперев подбородок кулачком, подле кухонного стола сидела Капа и глядела на Павла Петровича с удивлением и восторгом. Она улыбалась, но глаза её были полны слёз. Как же так?!.. Даже этот, пусть пожилой, но всё-таки очень интересный и, судя по всему, сильный человек изведал в свой жизни столько страданий и боли, что другие с ним никак не сравнятся.

И Капитолина вслух сказала то, что, очевидно, мучило её весь сегодняшний вечер:

– И когда же людям надоест мучить дружка дружку?.. Видать, не скоро…

– Что поделаешь, Капочка?.. Привыкай, – Алексей Иванович ласково погладил её по голове. – Все люди на Земле страдают. Каждый по-своему.

– Я-то ничего, я – привыкшая, а вот детишек жалко. Павел Петрович, а вы чего замолчали? Очень интересно, что вы рассказываете.

– Что ж, раз интересно, – улыбнулся Троицкий, – значит, продолжим.

Он немного помолчал, соображая, с какого места начать, и продолжил свой рассказ.

– И тут судьба моя сделала очередной вираж. Я встретил на Лубянке одного очень интересного человека…

– А там такие тоже попадаются? – полюбопытствовал Богомолов.

– Ещё бы!.. Я Тимофея Васильевича никогда не забуду!..

– Семивёрстова?..

– Вот те раз!.. – удивился Троицкий. – Да неужто ты его знаешь?!. Откуда, дядя Лёша?..

– Встречались, – кивнул головой Алексей Иванович. – Мы с Иваном даже в гостях у него были… На Сретенке… В первый же вечер, как в Москву приехали. Матушка его, божий одуванчик, ещё жива была…

– Да-а… Воистину тесен мир!.. А я… Нет, ты не поверишь, но я на её поминках водку пил.

Алексей Иванович даже присвистнул:

– Он меня тоже звал, да я не пошёл. Вот была бы штука, если бы мы с тобой на поминках Елизаветы Павловны встретились!.. Кстати, ты не знал её?..

– Нет, – покачал головой Троицкий.

– Забавная была бабулька… Царство ей небесное!.. Между прочим, потомственная дворянка, а тоже… Почётный чекист!.. Безпризорниками занималась…А вообще занятно было бы, если бы мы с тобой у Семивёрстова встретились!.. Но… не судьба.

– Ничего, как-нибудь в следующий раз. Но тогда уж мы с тобой заранее договоримся, чтобы не разминуться, – попробовал пошутить Павел.

– Следующего раза не будет, Паша.

– Почему так думаешь?..

– Потому как… Ты, верно, не знаешь, но… – Алексей Иванович развёл руками, – повесился Тимофей Васильевич.

– Что?! – Павел был потрясён. – Как?!.. Когда?!..

– Перед самым нашим отъездом из Москвы. Матушкины сороковины решил отметить, гостей назвал, стол накрыл и… Любил пофорсить, пыль в глаза пустить… Вот и уход из жизни обставил так, чтобы всех удивить… Театральное представление устроил…

– Но почему?!.. Когда я с ним общался, он не производил впечатления отчаявшегося человека.

– Он мне предсмертную записку оставил, – спокойно сказал Богомолов. – Ругал меня самыми последними словами, что я на те самые поминки, на которых ты водку пил, не пришёл. А свой уход из жизни объяснил очень просто: "Отобрали у меня всё, а взамен ничего не дали… Незачем жить… Скучно…" Его ведь из органов турнули…

– Это я знаю…

Странно, но самоубийство Семивёрстова произвело на Павла довольно сильное впечатление. Всё-таки с Тимофеем связан значительный кусок его жизни, который ни забыть, ни вычеркнуть из памяти невозможно!.. Он вспомнил их первую встречу в самом начале тридцать девятого года в подвале здания на Лубянке, и защемило сердце, заныло.

В комнату, где проходил очередной так называемый «допрос» Троицкого, быстрыми лёгкими шагами вошёл молодой подтянутый офицер с торчащим рыжим бобриком на голове. Павла только что окатили водой, и он, сплёвывая на бетонный пол сгустки крови, с трудом встал на ноги.

– Чем вы тут занимаетесь? – брезгливая гримаса исказила крупные, но довольно правильные черты лица офицера с бобриком. – Хоть бы придумали что-нибудь поновее, а вы лишь на кулак полагаетесь?.. Сила эта на рынке нужна, чтобы туши разделывать, а с людьми головой работать надо, фантазию иметь, воображение… Двадцатый век на дворе, а вы из пещеры никак выбраться не можете… Одно слово – питекантропы!.. А ну, брысь отсюда!..

Бойких, молодых парней, словно корова языком слизала.

– Вы, Павел Петрович, не обижайтесь на них, молодо-зелено. Бог силу дал, а вот умом обзавестись они сами не сумели. Нищета духа!.. Знаете поговорку: "Сила есть – ума не надо!.." Это про них.

Троицкий с любопытством разглядывал нового дознавателя. Что-то подсказывало ему: с этого момента он будет иметь дело с незаурядной личностью.

– Ну, давайте знакомиться, – офицер с бобриком протянул ему широкую сильную ладонь. – Семивёрстов Тимофей Васильевич.

Павел Петрович молча пожал протянутую руку.

– А что же вы?.. – следователь с укоризной посмотрел на подследственного, но тут же спохватился. – Ах, да!.. Я и забыл совсем – вы же с нами не разговариваете. Обидно, конечно, но ничего не поделаешь… Знаете, как мы вас между собой зовём?.. Великий Немой. Каждое утро в управлении все задают один и тот же вопрос: "Великий Немой заговорил?.." И каждый раз слышим в ответ: "Молчит". Очень мне захотелось с таким уникальным человеком познакомиться. Простите, любопытство вконец заело. Вы у нас уже третий месяц… гостите, а я так и не удосужился лично засвидетельствовать вам своё почтение. Но вот свершилось, и я рад. Очень рад.

Он вызвал конвой и велел отвести Троицкого к себе в кабинет.

Правда, кабинетом узенькую маленькую комнатку, куда они вошли, можно было назвать с большой натяжкой, но уже одно то, что Семивёрстов сидел в ней совершенно один, ничей посторонний взгляд не мог нарушить его покоя, было громадным преимуществом и удобством. Первым делом он вызвал в кабинет медсестру, чтобы та обработала разбитые в кровь губы Павла Петровича и заплывший левый глаз. Пока пожилая суровая женщина безмолвно колдовала над лицом Троицкого, Тимофей зажёг спиртовку и поставил на неё кружку с водой, затем открыл тумбу своего письменного стола, достал оттуда металлическую коробочку ещё дореволюционных времён и открыл крышку. Забытый аромат свежемолотого кофе ударил Павлу Петровичу в нос, и воспоминания, одно слаще другого, закружили его избитую голову

– Давненько не баловались? – спросил с улыбкой следователь. – Лично я без кофе не человек. По восемь чашек в день выпиваю. Вы как любите?.. Покрепче?..

У Троицкого хватило сил только на то, чтобы кивнуть головой. Он не верил своему счастью. Наконец-то, не будет бездушное быдло дышать ему в лицо кислым перегаром и орать хриплым прокуренным голосом, выставляя напоказ гнилые редкие зубы!.. Нормальный интеллигентный человек угощал его ароматным кофе и, похоже, был весьма и весьма к нему расположен. Нет, всё-таки есть справедливость на свете. 'Терпите, и воздастся вам!.."

Горячий кофе обжигал его разбитые, распухшие губы, причиняя нешуточную боль, но никогда, ни до, ни после этого, Павел Петрович не испытывал такого блаженства, такого полного и совершенного наслаждения.

– С этой чашечки кофе и начались наши ежедневные беседы с Тимофеем Васильевичем у него в кабинете. Вернее, его безконечные монологи, потому что я по-прежнему хранил абсолютное молчание. Поначалу я было захотел пойти навстречу такому расположенному ко мне человеку, но, слава Богу, вовремя спохватился: на свете нет никого опаснее, чем ласковый кагэбэшник, и решил не изменять раз выбранной тактике.

– И о чём же вы… вернее он говорил с тобой? – спросил Алексей Иванович.

– Обо всём. О театре, футболе, как мариновать шашлык, о международном положении, о женщинах… Да мало ли о чём?.. Даже о любви.

– Говорить о любви на Лубянке?!.. Очень интересно!..

– Именно на Лубянке, дядя Лёша. Там эта тема обретает новый, совершенно неожиданный смысл.

– Какой же именно?

– Например… Ты веришь, что существует на свете безкорыстная, жертвенная любовь?

Алексей Иванович почесал затылок.

– В принципе… да, верю.

– А Семивёрстов считал, что безкорыстно могут любить только собаки. И приводил мне немало примеров супружеской подлости и коварства. Благо, таких случаев в его практике было предостаточно. А любовь, по его мнению, сводится к проявлениям похоти и сладострастия. И вот представь, сидит человек в тюрьме, мечтает о встрече с любимой, а змей-искуситель по имени Тимофей, говорит ему: "Какая любовь?!.. Пока ты здесь сидишь, твоя любимая сучка успела двадцать раз изменить тебе и сейчас забавляется с двадцать первым кобелём". Каково это пережить человеку, который лишён возможности не то, чтобы защитить свою честь и достоинство, а просто выйти на улицу?!.. Конечно, ты можешь не верить, возмущаться, но! – червь сомнения уже проник в тебя и начинает медленно, незаметно точить изнутри. Всякое сомнение делает человека слабым, а Семивёрстов именно этого и добивался, дружески сочувствуя и сокрушаясь вместе со мной по поводу женского непостоянства. И я по собственному опыту знаю: нужны недюжинные силы, чтобы удержать душу свою в покое и чистоте.

– Ну, и как? – спросил Алексей Иванович. – Выдюжил?..

– С трудом, – улыбнулся Павел. – Ты не представляешь, дядя Лёша, как мне хотелось поспорить с Тимофеем, ответить ему, высказать всё, что я думаю о его доморощенной философии и о тех глубокомысленных сентенциях, которые он выкладывал передо мной "с учёным видом знатока", но… За всё время наших "бесед" я не произнёс ни слова. В камере, когда оставался один, признаюсь, про себя огромные монологи произносил и всякий раз побеждал в этом заочном споре, но при встрече с ним закрывал рот на замок и молил Бога, чтобы Он дал мне силы удержаться от искушения… И с Божьей помощью, чудом каким-то, но мне это удалось.

Капа тяжко, сочувственно вздохнула:

– Я бы так долго молчать не смогла!.. Меня всё время тянет поделиться с кем-нибудь, пожаловаться, совета попросить… Нет, в "молчанку" играть – это не по мне.

– Но ведь они могли тебя просто расстрелять. К чему вся эта канитель? Неужели для того только, чтобы подольше поиздеваться?.. Власть свою показать?.. – недоумевал Алексей Иванович.

– Понимаешь, при всех беззакониях, что творились в этом ведомстве, все чекисты – жуткие формалисты… Ого!.. Даже стихи получились!.. В вопросах соблюдения законности они на удивление щепетильны. Чтобы расстрелять человека без суда и следствия, им нужна бумажка с круглой печатью, где чёрным по белому должно быть написано, что имярек признался в том-то и том-то, на основании чего должен быть расстрелян. А какая тут бумажка, если за всё время так называемого "следствия" я ни слова не проронил. И гебешная машина сбой дала. Основа советского судопроизводства – "чистосердечное признание обвиняемого". В моём случае это не сработало.

По условиям «игры», в которую начал играть с ним Семивёрстов, Павел просто вынужден был терпеть. Он не разумом, а каким-то шестым чувством, нутром своим понимал: стоит заговорить, и он погубит не только себя, но, прежде всего, свою Зиночку. И ведь прав оказался!.. Перед тем, как расстаться со своим подследственным, Семивёрстов признался ему:

– Ну, ты – кремень!.. Уважаю. Первый раз за всю свою карьеру поражение потерпел. У меня все ломались… Ты первый, кто меня сломал… А вот, если бы заговорил, и себе бы приговор подписал, и Зиночку под монастырь подвёл бы. Стала бы она "женой врага народа", а с этой публикой у нас разговор короткий. Расстрелять её, может, и не расстреляли бы, но, что такое "зона", она бы узнала с лихвой. И на воле очутилась бы не раньше, чем лет эдак через пятнадцать-двадцать, больной, никому не нужной старухой. Но… Что говорить?.. "Если бы да кабы во рту выросли бобы!.." Дай руку твою пожать. Прощай, Павел Петрович!.. Ох, не завидую я тебе. Но ты сам свою судьбу выбрал!.. Так что, держись!..

Не понимал в тот момент Троицкий что именно имел в виду Семивёрстов, когда советовал "держаться". Даже предположить не мог, какие испытания его впереди ожидают. И "конвейер", и "пятый угол", и расплющивание пальцев в дверях, и горящие папиросы в ладонь – всё это представилось ему детскими забавами в сравнении с тем, что предстояло испытать в одиночной камере, куда его отвели прямо из кабинета Тимофея Васильевича Семивёрстова.

– На Лубянке есть внутренняя подземная тюрьма. Не знаю, сколько там всего этажей и на каком именно сидел я, но придумано дьявольски здорово!.. Именно там понимаешь, что значит «изолировать человека». В полном и абсолютном значении этих слов. Представьте, гладкие белые стены, под потолком лампочка в двести свечей, и главное, бездонная тишина. Пол затянут толстым серым сукном, на ногах у надзирателей войлочные тапочки, петь и разговаривать категорически запрещено… Ни звука, ни шороха… Прислушайтесь… даже сейчас, ночью, вокруг нас десятки, сотни звуков: скрипнула половица, часы тикают, машина проехала, дворник скребёт тротуар лопатой, урчит вода в кране… А там… Я до боли в ушах напрягал слух, чтобы услышать хоть какой-нибудь скрип, какой-нибудь писк, – ни-че-го!.. То есть – абсолютно ничего!.. Именно там я понял, что беззвучие может оглушить и довести до помешательства. Слуховые галлюцинации порой пострашнее зрительных. Ты начинаешь слышать какие-то голоса. Поначалу они звучат тихо, ласково, и ты даже радуешься, что они пришли к тебе. Но чем дальше, тем всё громче и громче в ушах твоих раздаётся, например, собачий вой, лязг дверного замка, скрип немазаных дверных петель или что-нибудь в этом роде, так что, в конце концов, звук становится такой силы, что начинаешь реально чувствовать: твои барабанные перепонки вот-вот лопнут от этой какафонии. Мучение…

Павел немного помолчал, потом, горько усмехнувшись, добавил:

– Я ведь не знал, что была Отечественная война. В своём подземелье на Лубянке я не слышал ни воя сирены, ни бомбёжек, ни грома оркестров, ни залпов салюта… Только в сорок седьмом, уже в лагере, мне рассказали, сколько… "интересного" я пропустил за эти безмолвные девять лет.

Похоже, бездонная тишина подземной лубянкинской тюрьмы пришла сюда, на эту мирную кухню. Стало неестественно тихо, так тихо, что горестный вздох Петра прозвучал в этой тишине резко и некстати. Все вздрогнули, обернулись. Он стоял в дверях, прислонившись к притолоке и, когда все посмотрели на него, страшно смутился, будто подслушивал что-то для себя запретное.

– Извините… я недавно вошёл… Можно, я тоже послушаю?..

Алексей Иванович в задумчивости поскрёб затылок.

– Мой тюремный опыт с твоим никак сравнить нельзя, но всё же, я полагаю, сидеть в общей камере намного лучше, чем в одиночке. Всё-таки люди вокруг…

– Ещё бы!.. – воскликнул Павел. – Одиночество – эта пытка пострашнее, чем даже самая мучительная физическая боль. Особенно, если ты не знаешь, когда это одиночество закончится. Завтра или через несколько лет?..

От этого тоже можно свихнуться. Помню, в детстве я жутко боялся смерти не потому, что рано или поздно наступит небытие, а потому что оно никогда не закончится… Ни через двадцать лет, ни через тысячу! Никогда-никогда!.. Ужас от этой мысли охватывал. Так и тут. Я приготовился ждать достаточно долго, но мне нужно было знать срок. Пусть через десять, через пятнадцать лет, но я выйду из этого каменного мешка. Поэтому я первым делом решил вести отсчёт времени. Конечно, я не видел солнца, день и ночь сменялись в каком-то другом, запредельном для меня мире, но суточный цикл можно было проследить по приёму пищи. Кормили меня три раза в сутки, значит, после третьего раза наступал следующий календарный день… Боже, как я был наивен!.. Уже через две недели я потерял счёт времени и не мог сказать: меня кормят завтраком, или это уже ужин. Сколько ни пытался начать отсчёт заново, ничего у меня не получалось. Тогда я решил хотя бы сохранить хорошую физическую форму. Придумал для себя цикл физических упражнений и занимался ими до изнеможения. Но этого мне тоже было мало!.. Не хватало такой же нагрузки для ума, чтобы мозги не превратились в киселеобразную массу никому не нужного серого вещества. Поначалу я вспоминал стихи, что учил когда-то в гимназии, а вслед за этим и сам стал упражняться в сочинительстве. За долгие годы одиночества я написал в голове несколько поэм, по-моему, штук шесть, и кучу стихов. Сейчас помню только отдельные строчки. Как ни старался зазубрить, запомнить навеки, одиночество быстро стирало их из моей памяти. Я почувствовал, что начинаю реально сходить с ума. И опять счастливый случай помог мне избежать этой печальной участи. Я хлебал из алюминиевой миски жидкую баланду, как вдруг напротив, на другом краю стола появился рыжий таракан. Он уставился на меня и, шевеля своими длинными усами, как мне показалось, с нескрываемым любопытством начал разглядывать меня. Тараканы появлялись в камере и раньше, но этот был какой-то особенный. Честное слово, в нём пробивались явные проблески самого настоящего интеллекта. Осторожно, чтобы не спугнуть своего нежданного гостя, я пододвинул поближе к нему хлебные крошки. Таракан секунду подумал, потом взял одну из них, ту, что побольше, и деловито убежал в щель, из которой появился. Я решил, что буду звать его Людовиком, – очень уж он был импозантен, и с этого момента началась наша дружба, которая вскоре переросла в творческое содружество.

И Павел рассказал своим слушателям, как в одиночной камере в подвале на Лубянке основал единственный в мире, уникальный и неповторимый тараканий цирк!.. Их было пятеро во главе с Людовиком. К сожалению, различать, кто среди его артистов женского пола, а кто мужского, Павел так и не научился, поэтому все они получили у него мужские имена: Чарли, Карл, Фемистоклюс и Ванечка. Чарли очень забавно бегал, Карл был невероятно строг во всех своих проявлениях, Фемистклюс необыкновенно артистичен, а последний, Ванечка, во-первых, был самым маленьким, а во-вторых, обладал явными комическими способностями. Он всё делал невпопад, частенько мешал своим старшим товарищам, но в результате получалось забавно, и его «номера» придавали представлению жизненность и милую непосредственность. Великолепная пятёрка выбегала на стол, ходила цепочкой по кругу в одну сторону и по команде – в другую, собиралась в кучку вокруг Людовика, опять же по команде разбегалась в разные стороны, и наконец!.. Это была вершина дрессуры Павла! – играла в «пятнашки». Как они понимали, кто «водила», так и останется тайной, но недаром же тараканы считаются древнейшими насекомыми на планете и насчитывают в своей родословной миллионы лет!..

Поводом к созданию тараканьего цирка послужил сущий пустяк. После очередной уборки в камере на полу осталась выпавшая из веника веточка, от нечего делать Павел поднял её и стал щекотать усы Людовика, и тот в ответ вдруг стал слушаться: шёл туда, куда его подгоняли. Так у Павла появился первый цирковой реквизит, и обыкновенная веточка стала палкой наподобие той, что всегда держит в руках дрессировщик хищников. Тигров или львов.

– Я с наслаждением занимался своим цирком и уже начал задумываться над тем, как и, главное, из чего, соорудить арену для моих артистов… Как вдруг пришла беда!.. – на глаза его навернулись слёзы.

– Какая?.. – с дрожью в голосе спросила Капитолина.

– Поморили моих товарищей… Дустом или иной какой гадостью, но вся труппа моя погибла!.. Последним скончался Ванечка… Он по обыкновению выбежал на стол, но, видимо, успел уже наглотаться отравы… Не сумел пробежать и трёх шагов, упал на спину и очень смешно задрыгал своими ослабевшими ножками… Последний комический трюк его оказался трагическим финальным аккордом… Красивая смерть настоящего артиста!..

Капа, не стыдясь своих слёз, горько заплакала:

– Но ведь это же… Безчеловечно!..

– Да, – согласился Павел Петрович. – Я был в отчаянье и решил: теперь-то точно – конец!.. Меня и так мало что связывало с жизнью, а тут лишили последнего. Но случилось чудо: у меня в камере перегорела лампочка!.. Погас свет… Только, пожалуйста, не смейтесь!.. Я сидел на полу и наслаждался этим нечаянным счастьем – темнотой, а это случалось в моей тюремной жизни так редко!.. Вдруг щеки моей нежно коснулось слабое дуновение ветерка, и я услышал… Честное слово услышал!., запах цветов на лугу и скошенной травы… Поднял голову и ахнул от изумления и восторга!.. Надо мной раскинулось бездонное голубое небо… и ватные белые облака бежали одно за другим… и журчал студёный ручей… И шелестела, шепталась о чём-то трава… а на лепестках полевых цветов звенели капли хрустальной росы… И кто-то склонился надо мной, и я ощутил тихую ласку, которая коснулась моей души. И радость, необыкновенная радость переполнила моё существо. Всё во мне ликовало и пело!.. Я узнал Её!.. Да, это была Она!.. Она – матерь всех скорбящих, отчаявшихся… Такой неземной любви я ещё никогда не испытывал!.. Я не знал, что можно так безконечно любить!..

Павел замолчал. Он опять перенёсся туда, в подвал на Лубянке, где испытал ни с чем не сравнимое счастье. Потом низко опустил голову.

– Ну, а потом… я очнулся. Кислый запах гнилых зубов и дрянного табака ударил мне в нос… Тяжёлая надзирательская лапа молотила меня по лицу… Кровь стекала по подбородку и капала на войлочный пол… Новая лампочка невыносимо резала глаза… надзиратель хрипло выплёвывал из себя слова: "Стоять сволочь!.. Стоять гадина!.." И другие – позабористей и похлеще!.. Как он меня ненавидел!.. А мне хотелось обнять его и расцеловать: так я его любил!.. Потому что знал – я теперь не один!..

– Счастливый вы!.. – вытирая бегущие по щекам непослушные слёзы, тихо проговорила Капа. – К вам Богородица приходила!.. Какое же это счастье!.. А ко мне никто не приходит. Ну, то есть совсем никто… Даже во сне… Я ведь тут тоже, как в тюрьме… Только не в такой страшной, как у вас, но… Всё одно: в тёплой, уютной, сытой, но в тюрьме… Друзей у меня: Матюша да Тамарка из молочного… Да и ту я вижу через день и всего по десять минут. Разве это жизнь? – и она пригорюнилась на своей табуретке.

Павел Петрович посмотрел на брата и, словно очнувшись, сказал:

– Кстати, Пётр, а я ведь тебе свой подарок так и не вручил!.. Капитолина, вы не помните, куда я свой портфель засунул?..

Капа тут же вскочила с табуретки.

– Как не помнить?!.. Принесу сейчас, – и быстро вышла из кухни.

– Как мать? – спросил Павел.

– Не спит, – коротко ответил Пётр и осторожно попросил: – Ты бы с ней поласковее.

– И рад бы, да она, по-моему, на это не очень охотно идёт.

Вернулась Капитолина с портфелем Павла в руках.

– Вот он… Тут ваш подарок.

Недаром Павел так надолго задержался у Верещагина-Суздальского: талантливый человек во всём талантлив и, уж коли вызвался помочь, сделает это наилучшим образом. Бездомные шахматные фигурки Вениамина Генкина обрели, наконец, своё законное жильё: две картонные коробочки из-под гуаши Иннокентий Олегович превратил в два лагерных барака с дверью и маленькими оконцами, забранными самой натуральной решёткой. Одним словом, художник постарался на совесть.

– Вот… – Павел аккуратно расставил фигурки. – Извини, шахматной доски не хватает, но это дело наживное. К тому же один из авторов композиции обещал мне подарок доделать, если, конечно, у него со здоровьем всё будет в порядке…

– Какая прелесть! – невольно вырвалось у Петра. – Это ты сам сделал?!..

– Что ты?!.. Что ты?! – Павел замахал руками, – Я такими талантами не обладаю.

– А кто же?..

– Один наш общий знакомый… Правда сейчас он висит в своём дворе на груше.

– Что?!.. Венька Генкин?!.. – казалось, имя это, произнесённое вслух, разнесёт всё вокруг вдребезги, наподобие бомбы. – Этот убийца?!.. – Пётр даже задохнулся от негодования.

– Да, Петя, убийца нашего батюшки.

– И ты принял от него этот подарок?!..

– Принял… Как видишь…

– Как ты мог?!.. Ведь он убил нашего отца!.. Ты, конечно, извини меня, Павел, но с твоей стороны это как бы… предательство. Да, именно так. Ты предал память нашего отца. Нет, это невозможно понять!..

И Алексей Иванович, и Капитолина замерли в испуге: уж очень суровым было это обвинение в адрес Павла. А тот только усмехнулся слегка и ответил брату спокойно, даже чуть иронично.

– Петя, давай мы с тобой уговоримся: не будем бросаться громкими словами. Особенно такими, как "измена", "предательство". Ни к чему хорошему это нас с тобой не приведёт. Тем более, что дарителя уже нет на этом свете.

– Я просто называю вещи своими именами! – в запальчивости выкрикнул Пётр.

– Может быть, и так, но всё-таки… удержись от таких безапелляционных обвинений. А вдруг они окажутся несправедливыми.

– Ну, знаешь ли!.. – младший брат кипел от возмущения и, похоже, успокаиваться не собирался.

– Что ж… Попробую объяснить тебе, почему я так поступил, – Павел чуть помедлил и заговорил с Петром мирно, даже ласково. – Ты говоришь: "Предал!"?.. Верно, Пётр, я, и в самом деле, отца своего предал, но не теперь, когда эти безвредные фигурки в подарок от Вениамина Генкина принял. Много раньше, когда по наущению того же Веньки из дому сбежал и с теми, кто потом его мученической смерти предал, дружбу водить начал. Каюсь. Великий грех на мне. И я за это своё предательство с лихвой получил. Только пойми меня правильно: я не хвастаюсь и не кичусь своими страданиями, а говорю, как оно есть: получил то, что должен был получить. А ты сам?.. Тоже ведь не с монахами из Давидовой пустыни все эти годы дружбу водил, а с теми, кто в той же партии, что и убийца нашего отца состоял. Так что не торопись меня к позорному столбу пригвождать. Мы с тобой по одной дорожке шагаем, и нам с тобой обоим за каждый наш проступок перед Богом отвечать придётся. Вот отчего тревожусь за нас всех и, прежде всего, за тебя. Но об этом мы с тобой после поговорим, не при всех. Это, что касается моего "предательства". Теперь далее. Если бы ты видел самого злодея Генкина!.. От человека одни руины остались. Он всего на год меня старше, а выглядел глубоким стариком. К тому же инвалид: без палки шага сделать не может. И наказание, которое он получил, пострашнее моего будет. Свои – своего!.. Понимаешь?.. Служить не за страх, за совесть, а в ответ получить десять лет лагерей и перебитый позвоночник. Вот почему и нарядил он всех своих прежних кумиров в арестантские робы и поместил их на зону. А закончил свою безславную жизнь вообще на грушевом суку. Я на пересылке своего первого следователя встретил. Помните, я рассказывал?.. "Перепуганного"?.. Он, как увидал меня, бросился ко мне, как к родному: "Вы живы?!.. Слава Богу!.. А то я боялся, что не смогу у вас прощения попросить!.." И повалился мне в ноги: "Простите!.. Не держите зла!.. Это не я – меня заставили!.." Видно было, повредился в уме человек…

Павел помолчал, а потом очень серьёзно добавил:

– Величие двадцатого съезда партии, на мой взгляд, не в том, что он признал незаконность сталинских репрессий и освободил из лагерей миллионы безвинных людей. Величие его в том, что признала наконец наша партия: "Да! Проиграли мы войну с собственным народом. В пух и прах проиграли!.."

– Постой!.. – возмутился Пётр. – О какой войне ты говоришь?!.. Тем более "с народом"?!.. Партия никогда с народом не воевала…

– Эх!.. Петя, Петенька, Петруша, Петушок!.. – остановил его Павел. – Мне-то зачем пыль в глаза пускать?.. Ты это на партийных конференциях делай, а я на своей шкуре испытал, что такое "забота нашей партии о благе народа". Себя-то зачем обманывать?.. В октябре семнадцатого большевики к власти пришли, потому что очень привлекательные лозунги на знамёнах свои начертали: "Мир – народам! Землю – крестьянам! Фабрики – рабочим!" Красиво звучит, ничего не скажешь!.. И повалил наш доверчивый народ за теми, кто им золотые горы сулил. А на деле, что вышло?.. Продразвёрстка, поголовная коллективизация, голод, мор вместо обещанной земли. Гражданская война вместо мира. И, наконец, тотальные репрессии вместо обещаной свободы!.. Ни мира, ни земли, ни фабрик простой люд в руки свои так и не получил. Замирились большевики, но только в Бресте с немцами, чтобы власть не потерять, а своим согражданам тотальную войну объявили. И не было в советской истории ни одного года нормального, спокойного… Ты-то лучше меня должен это знать: в самом центре партийной гущи варишься.

То ли потому, что Петру нечего было ответить, то ли потому, что не хотелось поздней ночью серьёзный спор начинать, но промолчал. Ничего брату не сказал.

На кухню заглянула Зиночка.

– Я вас по всему дому ищу, а вы вот где!.. Дядя Лёша, тебя мама просит буквально на пять минут.

Алексей Иванович поспешно вышел.

– Павел!.. – она ощущала себя, как на эшафоте. – Я тебе в гостиной постелила… на диване.

– Спасибо, Зина… Я вообще-то могу к себе в гостиницу пойти. У меня там шикарный номер. Полулюкс, – Павлу тоже было явно не по себе.

– Этого ещё не хватало! – возмутилась она. – Ты же не в гости… Ты к себе домой приехал!..

– Ну, да… Домой…

Не бывает более идиотского положения, чем то, когда не знаешь, как себя вести, о чём говорить. Пётр разрядил эту кошмарную ситуацию.

– Капа, Зиночка… Нам с Павлом поговорить надо… Как говорится: без свидетелей. Тэт-а-тэт…

– Конечно… конечно… я понимаю, – встрепенулась Зиночка.

– Мы вам не будем мешать, – поддакнула Капитолина.

Женщины вышли.

Минуту мужчины стояли не шевелясь… По разные стороны кухонного стола… И вдруг, не сговариваясь, бросились друг к другу!.. Крепко обнялись!..

– Павел!.. Брат!.. Родной мой!..

– Пл юшка-чудик!..

– Верно!.. Верно!.. Ты всегда меня "плюшкой" звал!..

– Вспомнил?..

– А я и не забывал… Павлик!.. Павлушка!..

– Ну, ну… Не реви!..

– Сам не реви!..

– А то опять "бабой" дразнить буду…

– И пусть!.. Дразни… Пусть!.. Ты ведь не знаешь, как я рад!.. Как рад!..

– Я тоже, братишка…

– Я не верил, что тебя нет!..

– Молодец!..

– Ни за что не верил!..

– И правильно делал!..

– Я ждал тебя каждый день!..

– Ну вот… И дождался…

– Павлик!.. Поверь!..

– Я верю!..

Пётр не выдержал и разрыдался.

– Товарищ партийный секретарь, как не стыдно?!..

– Наплевать!..

– Будет!.. Будет сырость разводить!.. Как маленькие! – Павел даже разозлился на себя и на брата. – Всё?.. Или врежу тебе как следует!..

– Врежь!..

Понемногу они успокоились, вытерли слёзы…

Как же Петру было тошно и неуютно!.. Он понимал, что должен объясниться с братом, причём сейчас же, не откладывая на "потом". Но как это сделать, чтобы брат его понял? Понял по-настоящему… И простил!.. Нет, даже не простил бы, а проявил хотя бы крохотную долю сочувствия. Ведь он не хотел ничего дурного, все его помыслы были направлены только к одному – помочь, сделать лучше!.. Но как назло все нужные слова разбежались, и он никак не мог отыскать того единственного, которое могло бы примирить непримиримое и соединить несоединимое!.. Что сказать?.. С чего начать?..

Павел видел, как Петру плохо!.. Очень плохо… Он жалел его и тоже мучительно искал слова поддержки и утешения… Искал и не находил… То, что случилось между ними, было настолько… "из ряда вон", что привычными мерками тут нельзя было обойтись. Молчание затягивалось и, чем дальше, тем больше приближало их к катастрофе. Оба понимали: ещё секунда, и они разойдутся в разные стороны, но теперь уже навсегда.

– Я, пожалуй, выпью, – сказал Пётр и открыл холодильник, – будешь со мной?

– Прости, я теперь совсем не пью… Только в исключительных случаях… На Новый год выпил, например, бокал шампанского, и голова сразу какая-то дурная стала… Отвык за девятнадцать лет…

– Напрасно отказываешься, – Пётр достал бутылку, – замечательный коньяк: "Варцихе"!.. Настоящий грузинский!.. Я в Москве на совещании в ЦК был, зашёл в гумовский гастроном и сразу три бутылки взял. У нас в Краснознаменске такого днём с огнём не найдёшь. В наших магазинах такой ассортимент – закачаешься. Во-первых, водка, ну, это само собой. Во-вторых, тоже водка. И в-третьих, она же, родимая! – он развёл руками. – А что поделать? Спрос рождает предложение!.. Сильная половина нашего населения всем другим напиткам именно этот предпочитает. Как говорил великий пролетарский писатель Максим Горький: «Вкус грубый, но здоровый».

Павел улыбнулся:

– А слабая половина вашего населения такого же мнения?

– Зачем?.. Для этой половины торговая сеть города предлагает широкий выбор наливок типа "Рябиновая" или "Спотыкач", а также роскошный портвейн за двенадцать рублей двадцать восемь копеек. Рекомендуется при запорах, а также для снятия напряжения у людей, страдающих тяжёлыми нервными расстройствами: за пятнадцать минут любого с ног валит! – он не стал искать рюмку или бокал, налил уникальный гумовский коньяк прямо в гранёный стакан. Невооружённым глазом было видно, что этот шутейный разговор радует его, позволяет хоть ненадолго оттянуть серьёзное выяснение отношений. – Ну, за нашу встречу Павел!.. За твоё возвращение!..

– Постой! – остановил его брат. – Налей и мне!.. Я ведь за твой полтинник так и не выпил!.. Нехорошо.

– Согласен, ужасно!

Второго стакана не нашлось.

– А давай из одного! – предложил Пётр.

– Давай, – согласился Павел. – И, если верить приметам, узнаем, кто о чём думает, – он поднял стакан с коньяком. – Поздравляю тебя!.. Желаю: будь здоров и всегда живи в согласии с самим собой! – отпил глоток, прищурил глаза и причмокнул губами. – Ты прав, напиток божественный!..

Прежде, чем выпить свою порцию, Пётр заглянул в стакан, словно хотел отыскать на дне его потаённые мысли брата. Очевидно, не нашёл их там, поэтому глубоко, сокрушённо вздохнул и выпил коньяк залпом, как водку.

– Ай-ай-ай! – покачал головой Павел. – Ну разве можно такой роскошный коньяк пить, словно банальную "Столичную"? Хорошее вино, равно, как и коньяк, надо пить маленькими глоточками, чтобы во рту оставалось приятное послевкусие. Ты лимончиком… Лимончиком закуси!.. – и пока Пётр, сжурив своё лицо, закусывал, спросил совершенно серьёзно: – Неужели вас, партийную элиту страны, таким элементарным вещам не обучили?..

– Нас другим вещам обучали… – Пётр с трудом разжевал и проглотил жёлтый лимонный кружок. – Очень кислое послевкусие, доложу я тебе.

– Ну что?.. Узнал мои тайные мысли? – вдруг очень серьёзно спросил Павел.

– А тут и узнавать нечего, всё и так ясно. Ты подумал…

– Ошибаешься. Я вот сижу и думаю: предложит мне братик чем-нибудь коньяк закусить? У меня с утра маковой росинки во рту не было. Вот и опасаюсь я, вдруг меня развезёт, всё закончится летальным исходом, и никакого серьёзного разговора у нас с тобой не получится.

– Господи! – обрадовался Пётр. – Ты бы сразу сказал! – и бросился к холодильнику.

– Сразу было неудобно, не успел человек порог дома переступить и тут же нахально требует: а ну-ка, дайте мне поесть сию же минуту!

– Как тебе не стыдно?! – Пётр начал выставлять на кухонный стол остатки прошедшего пиршества.

– Не сердись! – Павел поднял руки вверх. – Я шучу!.. Шучу…

– И ты, между прочим, не в гости, ты к себе домой пришёл. Вот… салат оливье, ростбиф… ветчинные рулетики… холодец…

– Подожди!.. Куда столько?.. Я теперь очень мало ем, к тому же Рождественский пост… Я бы рыбку заливную съел и… сыр вот этот… Прежде он "Рокфор" назывался?..

– Но ведь сыр – еда вовсе не постная?..

– Знаю… Прости меня, Господи!.. – и, перекрестившись, махнул рукой. – Так и быть!.. Согрешу…

Потом Павел принялся за еду, а Пётр сел напротив и, подперев подбородок, с каким-то умилением наблюдал за старшим братом. Бывало, в той, прежней, счастливой жизни до вселенской катастрофы, он точно так же исподтишка следил за тем, как Павел учит уроки, или мастерит воздушного змея, или тайком от матери крошит в блюдечко с горячим чаем крошки ванильного сухарика и дует, делая вид, что пытается остудить чай. На самом же деле брат устраивал в блюдце самые настоящие морские баталии, стараясь столкнуть крошки друг с другом. Нередко ему за это здорово доставалось от матери. Пётр рассмеялся.

– Что ты?.. – удивился Павел.

– Вспомнил, как ты за чаем в морской бой играл.

Ему вдруг стало необыкновенно легко и просто. Перед ним сидел его старший брат. В их жилах течёт одна кровь, и на этот свет появились они из одной утробы. Не может быть, чтобы он оттолкнул Петра от себя, заставил бы страдать ещё больше!.. Ему можно всё рассказать без утайки, не стыдясь, пожаловаться… Конечно же, он всё поймёт, и простит, и поможет!..

– Что ты всё улыбаешься? – Спросил Павел, смутившись. – Я что, смешно ем?

– Как я рад, что ты приехал! – ответил Пётр. Он стал вдруг очень серьёзен. – Ты даже не представляешь, как ты мне всё это время был нужен!.. Мне стыдно в этом признаться, но даже смерть отца я пережил не так остро, как твой уход из дома… Честное слово!..

И он рассказал брату, как жил почти сорок лет без него.

 

15

К своему младшенькому, Петруше, Валентина Ивановна всегда относилась с какой-то болезненной ревностью. Оттого, наверное, что он ей тяжело достался (чуть не умер при родах), в ней сидел постоянный страх за маленького. Она была уверена, что непременно потеряет его так же, как Надюшу, Борю и Глеба. Потому, просыпаясь посреди ночи, в ужасе бросалась к колыбельке: всё ей казалось, Петруша не дышит. Но мальчик выжил и к пяти годам превратился в крепкого, розовощёкого карапуза, а мать продолжала страшиться за него. И до сей поры не может избавиться от ощущения, что её пятидесятилетнему сынишке на каждом шагу грозит какая-то беда. И, может статься, оттого и упустила она Павла, что всё внимание своё отдала самому младшенькому. Самому болезненному и безпомощному.

Когда Павел убежал из родительского дома, страх этот превратился в самый настоящий кошмар или, как сказал бы домашний доктор Троицких Вадим Николаевич, маниакальный психоз: а вдруг младший последует примеру старшего и тоже покинет её? Одна эта мысль доводила до исступления!.. Она провожала Петеньку в гимназию и встречала после уроков. Когда он отправлялся с приятелями на каток или на речку купаться или удить рыбу, она, как заправский сыщик, тайком следовала за ним, не упуская своё чадо из вида ни на минуту. Порой, эта слежка стоила ей разорванных чулок, перепачканной юбки и болезненных ссадин, поскольку частенько приходилось продираться через колючие заросли шиповника или скользить по глинистому косогору, но она не обращала на это никакого внимания!.. Что значат эти мелкие неприятности в сравнении с безопасностью ненаглядного дитяти?!..

Но ведь сказано в Евангелии: "Нет ничего тайного, что не стало бы явным!.." И вот однажды это открылось!.. Она притаилась за кустиком на крутом берегу Гнилуши, но на беду ночью над Боголюбовым разразилась гроза, глинистая почва стала очень скользкой. Ноги Валентины Ивановны затекли от долгого сидения в неудобной позе, она попыталась поменять положение, поскользнулась и, ломая прибрежные кусты, безпомощно хватаясь за колючие ломкие ветки, кубарем полетела с крутого откоса. Даже цирковые акробаты не рискнули бы повторить подобное! Она совершила в воздухе самый настоящий тройной кульбит, и закончила свой фантастический полёт тем, что распласталась на прибрежном песке у ног своего потрясённого сына. Юбка её была изодрана в клочья, руки-ноги исцарапаны в кровь, под глазом набухал здоровенный фингал!.. Словом, незабываемая картина!.. Хохот, который раздался над речной гладью вслед за этим, был слышен даже в центре города!.. Естественно, такого позора Пётр вынести не смог!.. Он рыдал, бился в истерике, колотил по полу ногами, кричал, что уйдёт из дому, а кончил тем, что пригрозил… самоубийством.

Матери скрепя сердце пришлось уступить. Тем более, что отец был целиком и полностью на стороне сына.

Казалось бы, с течением времени Валентина Ивановна должна была бы успокоиться, смириться с тем, что её крошка стал взрослым и не нуждается больше в опеке… Ничего подобного. Как-то раз, заметив, что Пётр на улице обращает внимание на проходящих мимо хорошеньких девушек, она пришла в ужас!.. Как?!., неужели наступит момент, и её Петушок попадёт в лапы одной из этих голубоглазых фурий?!.. Не бывать этому!.. И мать удвоила своё внимание… утроила свои усилия, направленные только к одному – не допустить, чтобы этот кошмар стал явью. И надо признаться это ей удалось. Она душила возникавшую опасность в самом зародыше.

Например, в пятнадцать лет Пётр не на шутку увлёкся очаровательной дочкой регентши церковного хора Настенькой Ухтоминой. Светловолосенькая, курносенькая, с широко распахнутыми навстречу людям голубыми глазами, она являла собой образец невинности и непорочной чистоты. Стоило ей взмахнуть своими шелковистыми ресницами и устремить на молодого человека наивный, но проникающий в самые потаённые уголки души, простодушный взгляд, как сердце несчастного падало в сладкую бездну и, как пойманная птичка, стремилось выпорхнуть из грудной клетки на свободу, чтобы взмыть к самому солнцу, а потом упасть к ногам белокурого божества. В такую невозможно было не влюбиться! И Пётр не преминул попасть под её очарование. Но это ещё полбеды, главное, она отвечала ему взаимностью.

Как известно, никакими запретами задушить возникшее любовное влечение невозможно. Лучший пример тому – судьба Ромео и Джульетты. Но Монтекки и Капулетти были наивными детьми в сравнении с Валентиной Ивановной. Она была не так проста! Она пошла другим путём. Конечно, на эту дорожку её вывел бес, но какой грех не примешь на душу ради любимого чада?..

Чем дьявол может совратить с истинного пути слабого человека?.. Уже сотни веков меню, что он предлагает, всё одно и то же: власть, похоть и… деньги. Причём последнее имеет наибольшую притягательную силу. Как устоять бедному грешнику перед соблазном неожиданно разбогатеть?.. Пусть на рубль, но сразу и без особых хлопот.

И Валентина Ивановна разработала гениальный и, как ей казалось, безпроигрышный стратегический план: надо, чтобы кто-то третий встал между сыном и предметом его безумных любовных воздыханий. А как только этот "кто-то" появится, тут уж она пустит в бой тяжёлую артиллерию, то есть себя самоё. Выбирала она недолго. Ей сразу приглянулся симпатичный парень на год-полтора старше Петра, Всю службу он стоял в правом приделе и, не отвлекаясь ни на что, молился. По его внешнему виду можно было заключить, что живёт он более чем скромно и, вероятно, поэтому так усердно накладывает на себя крест и бьёт земные поклоны. Как выяснила Валентина Ивановна у прихожанок, звали его Андреем.

Не дожидаясь конца службы, она вышла из храма и, остановившись за углом в переулке, стала ждать.

– Андрюша! – позвала тихо, когда тот поравнялся с тем местом, где она стояла. – Мне с тобой поговорить надо.

Разговаривали они недолго. Андрей сразу же согласился за умеренную плату писать любовные записочки и тайком вручать их ненаглядной Настеньке. Вернее, даже не писать, а старательно переписывать то, что приносила ему Валентина Ивановна.

Ну, а дальше всё пошло своим чередом.

Получив первую записочку, Настенька страшно смутилась: вспыхнула вся, покраснела до корней волос и быстренько спрятала её в карман юбки, чтобы, не дай Бог, никто не заметил. В следующий раз она, войдя в церковь, первым делом принялась отыскивать среди прихожан того, кто смутил её покой страстными откровенными признаниям. Конечно, она не испытывала к молодому человеку никаких чувств. Боже, сохрани!.. Ей было просто любопытно, что последует вслед за его таким пылким и, что скрывать, волнующим девичье сердце объяснением в любви?.. Андрей, как обычно, стоял в правом приделе и… Что это значит?!.. Он не обращал на "предмет своей страсти" абсолютно никакого внимания!.. Поначалу Настенька решила, что ведёт он себя так исключительно в целях конспирации, и сердечко её бешено запрыгало!.. Согласитесь, это было так интересно!.. Но потом, во время службы, она то и дело исподтишка бросала на него свои любопытные взгляды, и что же?!.. А ничего… То есть совершенно ничего!. Всякий раз взгляд её натыкался на равнодушное, спокойное лицо, лишённое каких бы то ни было эмоций!.. Кто может сказать, что познал женское сердце?.. Казалось, девушка должна была бы вздохнуть с облегчением и если обидеться, то, во всяком случае, не на показное равнодушие молодого человека, а на то, что подобный розыгрыш слишком неуместен и жесток!.. Ведь так?.. Ничего подобного. Настенька обиделась всерьёз и даже повернулась к своему "бывшему воздыхателю" спиной. Не знала бедная девушка, что Андрей всего лишь строго подчиняется наставлениям Валентины Ивановны, а на самом деле эта любовная игра уже увлекла его, и он начинает испытывать к ней нечто, похожее на самую настоящую влюблённость… "Ну, и пусть!" – сказала про себя Настенька и тоже решила не обращать на "коварного соблазнителя" никакого внимания!..

Однако при выходе из церкви Андрей опять вложил в пылающую девичью ладонь сложенный вчетверо листок из тетрадки. Но этого мало!.. Ещё два или три раза Настенька получала любовные послания при выходе из церкви, пока наконец коварная мать обратила внимание своего несчастного сына на то, как ведёт себя его "возлюбленная" с каким-то неизвестным молодым человеком.

Пётр был потрясен.

Между ним и Настенькой произошло бурное объяснение. Что они там в запальчивости сказали друг другу, неизвестно, но факт остаётся фактом, молодые люди расстались.

Валентина Ивановна торжествовала!..

И так повторялось всякий раз, лишь только возникала опасность, что её доверчивый сын попадёт в хищные лапы очередной "соблазнительницы". Вот таким образом Пётр Троицкий дожил до тридцати четырёх и остался холостяком.

Потерпев жестокое фиаско на личном фронте и, уже в столь юном возрасте убедившись в женском коварстве, Пётр вскоре должен был пережить настоящую личную трагедию. Буквально вслед за "изменой" Настеньки он стал свидетелем гибели своего отца. На его глазах Петра Троицкого старшего живым закопали в землю. Это так потрясло юношу, что у него открылся туберкулёз, и только благодаря титаническим усилиям матери, которая вопреки всему вытащила его с того света, он остался жив. Это было страшное время. Веня Генкин "со товарищи" выгнали несчастную вдову с больным сыном из дома, где до этого пять поколений Троицких жили в мире и согласии, рожали детей и служили во славу Господа. Спасибо сердобольной прихожанке Фёкле Пуговицыной. Одинокая сердобольная старуха пустила к себе в дом Валентину Ивановну с сыном, не взяв за постой ни копейки.

На жизнь и на лечение Петра матушка зарабатывала тем, что обстирывала и обглаживала новую советскую элиту Боголюбова. Зарабатывала она сущую ерунду, но благодаря тому, что питалась одними сухарями с родниковой водой, ей удавалась выкраивать рубли и копейки, чтобы сын её ни в чём не знал недостатка.

Болезнь Петра, как это ни покажется странно, кроме негативной, имела и позитивную сторону: у него появилось много свободного времени для усиленных занятий. За два года он выучил немецкий и латынь. Впоследствии, во время войны, знание немецкого ему очень и очень пригодилось.

Хотя считалось, что Пётр был на фронте "от звонка до звонка", и боевые награды, вплоть до "Красного знамени", украшали его грудь, пороха он так и не понюхал, поскольку служил в Седьмом отделе, который специализировался на работе с войсками противника и с населением на оккупированных территориях. То есть всю войну писал листовки, призывавшие фрицев сдаваться, или выезжал с мощными громкоговорителями на передовую и агитировал уже не печатным словом, а напрямую. Но только случалось это исключительно в период затишья.

В других дисциплинах по полной гимназической программе консультировали его бывшие преподаватели, в дореволюционные времена прихожане храма Рождества Пресвятой Богородицы. Они свято чтили память своего покойного духовного отца и почитали долгом своим помочь его сыну. Так что к семнадцати годам Пётр получил прекрасное домашнее образование и поступил в ИФЛИ. Пришлось на время учёбы переехать в Москву. Пётр занимался как одержимый, с блеском сдал все экзамены, а его дипломная работа была отмечена в числе лучших за всю короткую историю института. На всё это ушло у него всего лишь три года. Ещё во время учёбы он по совету матери вступил в партию и, благодаря своим недюжинным способностям, вскоре выдвинулся в лидеры студенческой партийной организации. Потом Пётр Троицкий ещё полтора года проучился в академии Коминтерна, даже на три месяца съездил на стажировку в Германию, но, когда ему предложили престижную и перспективную работу в Москве, неожиданно для всех отказался от этого предложения и уехал в свой родной город на скромную должность руководителя пионерской организации в горкоме комсомола. Все однокашники Петра недоумевали: лучший студент выпуска сам отправил себя в добровольное изгнание в какой-то заштатный провинциальный городишко. Не знали они, что мудрая Валентна Ивановна и тут заранее всё просчитала. Ведь это по её совету Пётр отказался от блестящей карьеры. Когда через десять лет в самый разгул чисток и повальных арестов подавляющее большинство этих успешных молодых людей, искренне недоумевавших, почему их товарищ поступил так бездарно и глупо, отправились на Колыму, а то и вовсе исчезли с лица земли, вот тогда стало ясно, что руководил этой женщиной трезвый расчёт и всё тот же страх за своё ненаглядное дитятко.

А ведь права в результате оказалась!.. Всё наперёд просчитала!

Когда в тридцать восьмом арестовали Павла, все знакомые и друзья были уверены: и младшему брату не избежать упасти старшего, но шло время, а Пётр не только оставался на свободе, но и продолжал медленно, но неуклонно продвигаться по карьерной лестнице. Перед войной он был уже вторым секретарём Краснознаменского горкома партии.

Обо всём об этом Пётр рассказал старшему брату, пока тот ел заливного судака и пил чай с сыром «Рокфор».

– Ну, спасибо!.. Ублажил ты мою душеньку, – довольный, Павел отодвинул от себя пустую тарелку. – Шрапнель да горох – вот еда моя за последние годы. Теперь осторожно, потихонечку пытаюсь привыкнуть к нормальной человеческой пище. Хотя, признаюсь, в той диете, на которой я сидел, есть свой прок. Она закаляет организм.

– Чудак-человек! – Пётр стал убирать со стола. – Ты бы сразу сказал, что есть хочешь…

– Скажи, а как Зина у вас в доме оказалась? – осторожно спросил Павел.

– Ты ведь знаешь, после тюрьмы её отправили в ссылку…

– Нет, не знаю.

– А что Матюша в Бутырке родился, тоже не знаешь?

– Ничего я, Петруша, не знаю. Откуда?.. Кроме тебя, рассказать мне обо всём некому.

И пришлось Петру рассказать брату печальную историю мытарств Зинаиды и появления на свет несчастного Матвея.

– Бедняжка!.. – покачал головой Павел. – Сколько же ей из-за меня испытать довелось!..

Он живо представил себе, как его изнеженная, избалованная жена сутки напролёт сидит рядом со зловонной парашей, и ему самому чуть не стало дурно.

– В тридцать девятом матушка поехала в Москву, чтобы хоть что-нибудь разузнать о твоей судьбе. Но её футболили из кабинета в кабинет, и в результате вернулась она домой ни с чем. Я в те поры был уже хоть и небольшим, но начальником, и с помощью Саввы выяснил, что Зину сослали на север, в Архангельскую область. Мы с матушкой решили, если получится, забрать её и Матюшу к себе, написали ходатайство и, представь себе, получилось!.. Ей скостили срок, и она приехала к нам. Правда, и тут Савва нам очень помог. Без него мы вряд ли могли бы рассчитывать на успех.

– Спасибо вам… всем, что вы о них позаботились, – сказал Павел.

Потом он долго молчал: никак не мог решиться задать самый главный вопрос, А Пётр тоже не проявлял инициативы, словно надеялся, что этот вопрос так и не будет задан, хотя понимал: для того-то они и сидят на кухне, чтобы расставить все точки над "и".

– Скажи, – наконец-то решился Павел, – а как получилось, что ты и Зина… Одним словом… – он опять замялся.

Ох, уж эта интеллигентская стеснительность!.. Ох, уж эта показная деликатность!.. Вор забрался к тебе в карман, а ты, схватив его за руку, осторожно, чтобы не дай Бог, не обидеть его, ласково так… спрашиваешь: "Вы, наверное, ошиблись?.. Извините, но это мой карман…"

Павел разозлился на самого себя и спросил резко, почти грубо:

– Как вы поженились?!.. Когда?!..

– Нет!.. Павлик!.. Ты только не думай!.. Между нами всё было чисто!.. Я даже в мыслях не допускал… что Зиночка и я… Ты понимаешь?.. Я к ней относился, как к твоей жене!.. Я её мизинцем не тронул!.. И она тоже… Честное слово!.. Зиночка оставалась верна тебе!.. Она ждала тебя!.. Только тебя, а я был ей совершенно неинтересен… То есть нужен, но совсем в другом смысле… Надеюсь, ты понимаешь!.. И для мамы то же самое… Мы хотели помочь!.. Просто помочь!.. – он почти кричал.

Павел даже испугался:

– Что ты, Плюшка?!.. Не надо так!.. Я тебе верю, успокойся!..

Но Пётр и не думал успокаиваться:

– Нет!.. Ты должен понять!.. Когда началась война, я предложил Зиночке стать моей официальной женой. Не всамделишной, а… как бы понарошке!.. Забыл как это называется… но это не важно! Главное, мне хотелось, чтобы она обрела официальный статус! Согласись, ведь это намного лучше: быть женой советского офицера, нежели вдовой "врага народа"… Ведь так?!.. И мы расписались… Ага! Вспомнил!.. Фиктивно!.. Нет, расписались мы по-настоящему, но брак наш был фиктивный!.. То есть мы с ней… Совсем… Никогда… Ну, ты понимаешь… И вот я уехал на фронт, а Зина получила офицерские продуктовые карточки. И, может быть, эти карточки спасли жизнь ей и её сыну… Ты не представляешь, какое это было богатство в то время!.. Да! И, учти, я оформил карточки не только на неё, но и на ребёнка… Ведь я Матюшу тоже… прости меня… я его усыновил!.. Официально… Но не для того, чтобы… а потому что…

Он запутался, дрожащими руками принял стакан воды, который протянул ему брат, и стал пить жадно, со всхлипом, роняя капли на грудь. Павлу до боли в груди было жаль брата: он был такой безпомощный!.. Действительно, жалкий.

– Напрасно ты так… волнуешься, – сказал он, принимая от брата пустой стакан. – Во-первых, я всё понимаю, а во-вторых, я тебе, Пётр, безконечно благодарен!.. Если бы не ты…

– Какая ерунда!.. Ты думаешь, я не понимаю, что совершил подлость? – вдруг спокойно, безо всяких эмоций, спросил тот.

– О чём ты?.. – опешил Павел.

– Неважно… Проехали…

После такого эмоционального выплеска ему надо было немного отдышаться. Он встал и пару раз прошёлся по кухне от двери к столу, от стола к двери. И только потом продолжил, не присаживаясь уже ни на секунду, готовился сказать самое важное для них обоих.

– Всю войну мы писали друг другу… Я ни на чём не настаивал, но Зиночка… В каждом письме всё повторяла, что ждёт меня живым и невредимым. Вот… И после Победы, то есть в сорок шестом, когда я демобилизовался… Поверь, мы только после Победы стали мужем и женой… как полагается… по-настоящему. К тому же и я, и она… Мы оба были абсолютно уверены, что тебя уже… Ну, что ты… Одним словом…

– Что я умер, – помог брату Павел. – Ведь так?..

– Прости… брат…

– Тебе незачем извиняться. Я понимаю… Я всё понимаю…

– Спасибо тебе.

Павел отмахнулся:

– Не в этом дело, брат…

– Ну, не скажи, – возразил ему Пётр.

– Я, Плюшка, только одного понять не могу: зачем ты написал на меня донос?..

Пётр сначала замер на месте, потом медленно опустился на пол и застыл в очень неудобной позе, скрючившись, словно получил удар в поддых.

– Что ты сказал? – спросил он после продолжительного молчания.

– Понимаешь… – Павлу было безконечно жаль брата, но он сознавал: недоговорённостей между ними быть не должно. Именно сейчас здесь, на кухне, они должны сказать друг другу всё без утайки, чтобы потом уже никогда больше к этому не возвращаться. Поэтому Павел решил продолжить:

– Я прочитал его собственными глазами.

– Нет! – закричал Пётр.

– Да, Плюшка… Да!..

– Я ничего не подписывал!.. А донос был отпечатан на машинке.

– Ты забыл о том экземпляре, что остался у Семивёрстова. Ты написал его сам. Я ведь знаю твой почерк. То, как ты пишешь заглавное "Д", я больше ни у кого не встречал.

Пётр промычал что-то нечленораздельное и решительно замотал головой.

– Тимофей отдал мне твой донос на память, можешь убедиться, – и Павел протянул брату сложенный пополам лист бумаги.

Пётр стал отталкивать его руку.

– Нет!.. Нет!.. Нет!.. – казалось, он вот-вот потеряет сознание.

– Бедняга!.. Ты думал, об этом никто не узнает?..

– Да… я думал… – он сидел на полу и плакал. Как маленький. Не пытаясь сдержаться, не стыдясь своих слёз, не боясь показаться смешным, нелепым… И, глядя на него, Павел подумал – вот оно, реальное воплощение мимолётности людской славы! Всего пару часов назад Пётр был на её вершине, а сейчас?.. Низвержен, унижен, уничтожен, убит.

– Петя, успокойся… Нельзя так распускаться… Ну, я прошу тебя…

– Нет!.. Нет!.. Нет!.. – продолжал мотать головой Пётр. – Я не верю… Нет!.. Этого не может быть!.. Нет!.. Я не верю!..

– Ну., встань хотя бы с пола, – Павел подхватил брата под-мышки, – вдруг кто войдёт!..

– Плевать!..

Пётр не сопротивлялся, но его ватное, безвольное тело стало каким-то очень тяжёлым. С большим трудом Павел усадил его на стул, сам пододвинул табуретку, сел рядом, обнял брата за плечи и прижал к себе:

– Плюшка, пойми… Я тебя ни в чём не обвиняю… Поверь, я вовсе не хочу тебя унизить, укорить… Я просто пытаюсь понять и… не могу… Объясни, для чего… зачем тебе понадобился этот донос?..

Пётр уткнулся в плечо брата и, продолжая хлюпать мокрым носом, тихо проговорил:

– Меня заставили…

– Кто мог тебя заставить?.. Кто?!..

– Они…

– Не верю…

Пётр поднял голову и зарёванными глазами устремил на брата до смерти перепуганный взгляд.

– Но почему?.. Почему ты не веришь мне?.. – в голосе его слышалась боль, мольба о пощаде. Отчаянье!..

Павел еле сдерживался, он сам готов был зареветь на пару с братом.

– Пойми, родной мой, написать так… вдохновенно… из-под палки нельзя. Это же не донос!.. Как бы это получше сказать?.. Поэма… стихи в прозе… А давай сожжём его, чтобы ничто больше не напоминало об этом!.. Ни тебе, ни мне!.. Нам надо забыть!.. Забыть навсегда!.. – старший брат скомкал листок в кулаке, бросил в раковину и, взяв с плиты коробок спичек, поджёг. Бумага вспыхнула сразу и очень ярко, на короткое время осветив зарёванное лицо младшего брата.

– Не могу!.. – прошептал Пётр.

– Что ты не можешь?..

– Не могу забыть!.. И никогда не смогу!.. Нет, днём ещё ничего… Днём дела, заботы… Они заслоняют собой, отвлекают… Но вот приходит ночь… Ты не представляешь, Павел… Двадцать лет!.. Каждую ночь!.. Каждую!.. Проснусь в поту… Может, приснилось мне?.. Нет!.. Не приснилось!.. И снова – ад!.. Он мне жить не даёт!.. Он измучил меня!.. Изуродовал душу!.. Сердце моё иссушил!.. Брат!.. Спаси меня!.. Христом Богом молю!.. И прости!.. Прости!.. Если сможешь…

"Мама!.. Где ты?!.. Мама!.. – со второго этажа послышался встревоженный голос Матюши. В белой ночной сорочке почти до пят он бродил по дому, искал мать. – Мне очень страшно!.. Мама!.. Ты где?!.."

– Ну-ну… Успокойся, Плюшка!.. Слышишь, Матвей проснулся!.. Не кричи так!.. – Павел опять прижал брата к себе и заговорил шёпотом. – Мы уничтожили эту гадость. Вот увидишь, теперь он не станет мучить тебя. Главное, душу свою облегчить. Представляю, каково это: таскать на себе такой грех!.. Сегодня спокойно уснёшь… Обещаю… Вот только… Чтобы совсем освободиться, признайся всё-таки… Кто заставил тебя написать этот донос?

Пётр оттолкнул брата. Вскочил. Бросился к двери. Остановился. Резко обернулся и медленно двинулся назад.

– Павел прости меня!.. Я один во всём виноват!.. Один!.. Больше никто!.. Прости, если можешь!..

Он упал перед Павлом на колени, прижался лицом к его башмакам и зашептал несвязно, болезненно, запинаясь на каждом слове, как в бреду:

– Думай, что хочешь!.. Меня заставили!., не веришь?!.. Зря!.. Ведь я – твой брат!.. Надо верить людям!.. А брату тем более!.. Я не мог отказаться!.. Не мог!..

Павел отшатнулся от упавшего перед ним Петра. Стал пятиться назад.

– Что ты, Петя?!.. Что ты?!..

Пётр на коленях пополз за ним.

– Ты не знаешь всего!.. О, если бы!.. Но я не могу открыть тебе!.. Пожалуйста, не заставляй!.. Это правда!.. Нет!.. Не слушай меня!.. Забудь!.. Я ничего не говорил!.. Брат!.. Я с ума схожу!.. Пощади!..

Цепляясь дрожащими руками за брюки Павла, он ползал за ним по всей кухне, пытаясь поцеловать его башмаки. А Павел безпомощно отбивался от него, пытаясь освободиться от его дрожащих рук.

– Павлуша!.. Братик!.. Родной мой!..

– Пётр Петрович!.. Нехорошо это!.. Встаньте!.. – неожиданно раздался голос Саввы. Братья не заметили, как и когда он вошёл на кухню. – Новый костюм испортите…

Пётр вскочил на ноги. Гримаса бешенства исказила его лицо.

– Кто позволил тебе входить без стука?!.. Я тебя спрашиваю: кто?!.. Вон отсюда!.. Сию же минуту!.. Вон!..

На лице Саввы ни один мускул не дрогнул.

– Я уйду, – спокойно сказал он. – Только матушка вас к себе требует. Что-то ей опять дурно сделалось.

На втором этаже опять послышался голос Матюши: "Где мама?.. Я боюсь!.." "Куда ты?.. Куда, дурачок?" – Капитолина ласково попытался его остановить. "Капа!.. Спаси меня!.. Там внизу дурак злой сидит!.. Я его боюсь!.." "Не бойся, иди ко мне… Я тебе песенку спою…"

Пётр взял себя в руки, поправил сбившийся на сторону галстук, застегнул пуговицу на воротнике рубашки. Удивительно, как быстро он мог переходить из одного состояния в другое. Сначала это был раздавленный слизняк, потом – разъярённый бык, теперь же на глазах Павла превратился в строгого, элегантного джентльмена. Ему бы канотье на голову, тросточку в руки и спокойно можно отправляться на Даунинг-стрит. Пригладив растрепавшиеся волосы, он почти официально обратился к брату:

– Об одном прошу: Зине ни полслова. Она ничего не знает.

Павел кивнул:

– Не волнуйся. Иди к матери.

Пётр стремительно вышел.

– Так это значит вы? – Савва с нескрываемым любопытством разглядывал Павла Петровича. Тот искренне удивился.

– Что значит: "вы"?..

– У нас перед войной байки ходили про одного чмурика… Сам Семивёрстов не мог его раскрутить, а у Тимофея Васильевича и глухонемые на втором допросе петь начинали. Стало быть, чмурик тот – вы!.. – и он протянул Павлу Петровичу свою ладонь. – Позвольте руку пожать. Уважаю…

Рукопожатие их было коротким, но крепким. Мужским.

– Скажите, Савватий, а вы про донос брата знали?

Савва коротко хохотнул:

– О!.. Я много чего знал, а теперь позабыл… Как говорится: "Много будешь знать, скоро состаришься!" А ежели очень много, то и в расцвете сил сковырнуться можно. Верно говорю?..

Павел Петрович согласно кивнул.

– Да-а!.. Сильный вы человек! – Савва был искренне восхищён. – Но на войне, как на войне: чем сильней противник, тем слаще победа!.. Семивёрстова вы на обе лопатки положили – после общения с вами он, говорили, на две недели в мёртвую запил!.. Со мной так не выйдет!.. Не советую так со мной!.. Я за Петра Петровича…

Он не успел договорить, на кухню быстро вошла Зинаида.

– Савва!.. Немедленно за доктором!.. Адрес Романа Моисеевича знаете?..

– Почему нет?..

– Я ему позвонила, он вас ждёт!.. Пожалуйста, побыстрее!..

– Лечу, – спокойно ответил тот и, выходя из кухни, обернулся к Троицкому. – А вам лучше уехать отсюда и больше не появляться в этом доме никогда!.. Ей Богу, лучше!.. Я понятно выражаюсь?..

– Вполне…

Савва ушёл и Павел с Зиночкой остались наедине.

Долгие девятнадцать лет он ждал, мечтал, запрещал себе думать об этом, пытался забыть, но всё же надеялся, что его встреча с женой и сыном обязательно состоится. И вот тогда начнётся новая, необыкновенная, светлая и прекрасная жизнь. А иначе, зачем жить? Чтобы просто отметиться, мол, такой-то "с" и "до" пребывал на этой земле? Как любят писать наши сограждане на памятниках истории и архитектуры: "Здесь был ЯГ И вот этот момент наступил. Но почему-то новая прекрасная жизнь не наступала. Более того, как это ни покажется странным, но ни он, ни его родные особой радости по поводу долгожданной встречи, похоже, не испытывали. Была одна страшная неловкость. Словно встретились люди, в чём-то виноватые друг перед другом, но стыдящиеся признаться в этом. И обморок Зинаиды говорил о том же.

Они ведь даже так и не поздоровались друг с другом. Забыли.

Ну, вот и сучилось, наконец, то, о чём Павел последние четыре месяца… Нет, не мечтал, в его возрасте это было, бы по меньшей мере, странно, но думал каждый день, к чему так тщательно готовился: представлял, как это должно произойти, что он должен будет сказать в первую очередь, о чём спросить. Правда, он не предполагал, что произойдёт это поздней ночью на кухне среди сковородок и кастрюль, но, в сущности, какая разница где и когда? Главное – это произошло.

Она стояла перед ним, всё такая же стройная, миниатюрная, как тогда, перед расставанием в Большом театре, словно не было за её плечами девятнадцати лет разлуки, Бутырки, мучительных родов прямо в камере, параши, ссылки, болезни сына… Словом, всего того, что довелось пережить этой хрупкой избалованной женщине в её неполные сорок лет. И сердце его болезненно сжалось: стало жаль их обоих и той не прожитой ими жизни, которая могла быть такой прекрасной, но которая канула в Лету и стала для них длинной мучительной цепью сплошных разочарований.

Она тоже смотрела на него, пытаясь отыскать прежние знакомые черты, и не находила. Ничего не осталось в нём от того подтянутого, бравого офицера, что пленил её нежное сердце двадцать лет назад. Похудевший, постаревший, весь какой-то осунувшийся, он стоял перед ней, безвольно уронив вдоль тела длинные руки-плети, и только глаза его изредка вспыхивали, выдавая тлеющий где-то в глубине души огонь. И ещё… Во всём его облике словно застыла боль. Он свыкся с ней, как привыкает, например, инвалид к тому, что у него нет ноги, но она, эта боль, навсегда запечатлелась в скорбных складках его лица, в высокой нескладной фигуре, но более всего сквозила во взгляде серых измученных глаз. Ей стало так жаль этого по-прежнему близкого, дорогого ей человека, что она до боли закусила нижнюю губу, чтобы не разреветься.

– Что?.. Сильно постарел? – спросил он.

– Мгу… – кивком головы ответила она.

– А ты всё такая же…

– Какая?..

– Очаровательная, – он выговорил это слово почти по буквам, восхищённо покачивая головой.

– Это только так кажется, – слега поморщившись, ответила она.

Говорить им было не о чем. Они оба это ощущали, но страшились признаться в этом даже самим себе, поэтому изо всех сил делали вид, будто у них-то всё в порядке. За столь долгий срок их разлуки всё так поменялось и вокруг, и в них самих, что попытаться вернуть на прежнее место порушенное, было уже невозможно. Прежние связи оборвались, остались только воспоминания. И Павел горько сожалел о том, что всё так нелепо сложилось, и его приезд только усложнил жизнь всем, ему в том числе, и не принёс ожидаемой радости ни его близким, ни ему самому. "Никогда не возвращайтесь на пепелище!.." Павел не помнил, кто сказал это первым, но сейчас реально оценил правоту этих слов. Даже после капитального ремонта сгоревший дом невозможно восстановить в точности таким, каким он был прежде. Что же тогда сказать о хрупких человеческих отношениях? Это всё равно, что склеить разбитую вдребезги хрустальную вазу столярным клеем.

– Ты осуждаешь меня? – спросила Зинаида осторожно, и по тому, как она вся внутренне подобралась, было заметно, что ждала услышать в ответ суровую отповедь.

– Как ты могла такое подумать?!.. – Павел даже рассердился немного. – Какое я имею право тебя осуждать?!.. Да никогда!..

– Не спеши, – остановила его Зинаида. – Я не договорила. Я не хочу, чтобы ты обо мне плохо думал… Чтобы презирал меня!.. Очень прошу, не думай обо мне плохо. Я ведь не такая… У меня была только одна цель – спасти Матвея!.. Всё остальное не имело никакого значения!.. Поэтому, когда появился Пётр, я схватилась за него как за соломинку. Любая любящая мать поступила бы в моей ситуации точно так же. Любила ли я его?.. Думаю, нет… Чувство пришло гораздо позже. И, знаешь, это не любовь была… Благодарность?.. Да… Может, привязанность… Но не любовь. Не знаю… У нас с тобой всё совсем по-другому было. Я никогда не испытывала к Петру острого желания. С ним я забыла, что такое страсть. Чувства стали спокойными, тихими… И я благодарна ему за то, что он ни к чему не понуждал меня. Не требовал от меня большего, чем я могла дать. Понимаешь?..

– Понимаю, – ответил Павел. – И вот, что скажу, пойми и ты, я тебе только благодарен… Только благодарен и больше ничего!..

– Спасибо, – она готова была заплакать, но пересилила себя, сдержалась. – Я знала: ты обязательно поймёшь!..

Павел с горечью улыбнулся. Вздохнул.

– К тому же ты была уверена, что я… что меня уже нет в живых. Ведь так?.

– Так… Прости…

– Да что ты всё извиняешься?!.. Я ведь на самом деле исчез… На целых девятнадцать лет выпал из жизни!.. Тут не только в мою кончину поверить можно, но и попросту забыть, что когда-то ходил по этой земле некто Паша Троицкий!.. Так что не терзай свою душу и пойми: ты во всём права…

– Не-ет!.. Я-то знаю, что это не так, а себя обмануть невозможно.

– Я вообще не представляю, как ты сумела выжить в тюрьме, родить ребёнка и сохранить ему жизнь! Прости, но для меня ты настоящая мать-героиня!.. Честное слово!..

Зинаида усмехнулась:

– Ну… Ты скажешь тоже!..

– Я ведь знаю, что такое наши родные советские тюрьмы. И каково попасть туда рафинированной, избалованной девочке!.. Люди, и погрубее, и поопытнее тебя, гибли, а ты… – у Павла не хватило слов.

– Что я?.. – ей была приятна его реакция.

– Ты… Наверное, ты, словно тоненькая тростиночка!.. – нашёлся он.

– Какая тростиночка?.. – засмеялась она.

– Не смейся!.. Бывает же так: ураган столетние дубы из земли с корнем выворачивает, а тростиночка гнётся и… не ломается! Так и ты.

И опять они надолго замолчали.

Из водопроводного крана монотонно капала вода, настенные ходики тикали как-то слишком настырно, безцеремонно отщёлкивали секунду за секундой.

– Совсем забыл! – Павел взял свой портфель, раскрыл его. – У меня для тебя сюрприз!..

И он достал из портфеля шкатулку. Ту самую, что нашёл в тайнике на своей бывшей квартире, в доме у Чистых прудов.

– Боже мой!.. Откуда она у тебя?!.. – обрадовалась Зинаида. – Гэпэушники пришли к нам с обыском… Они что-то в нашей спальне очень долго искали. И, пока капитан рылся в комоде, а лейтенант в тумбочке, я прошмыгнула в твой кабинет и спрятала шкатулку в наш тайник. Все твои записи, дневники я сразу же после твоего ареста сожгла. Задолго до этого обыска, а шкатулка… Она же нам навредить не могла, вот и решилась оставить… Ты знаешь, что там?..

– Откуда?.. Она же с секретом, а где он и как открывается, я никогда не знал.

– Смотри, всё очень просто, – Зинаида нажала на камушек, что украшал крышку шкатулки и повернула по часовой стрелке фигурку японца на передней стенке так, что тот сел на… на что все люди обычно садятся; заиграла японская мелодия, и шкатулка… открылась.

– Тут все мамины "цацки". Она всё это богатство "цацками" называла, хотя из настоящих драгоценностей тут только вот это кольцо с бриллиантом и рубиновые серьги… Правда, красивые?.. Всё остальное так… безделушки, но мне они ничуть не меньше дороги… Всё-таки память о маме.

Павел с грустью наблюдал за тем, как она разбирает разноцветные побрякушки.

– Я их на всякий случай спрятала. Думала, если арестуют, всё равно отберут, а так, может быть, сохранить удастся. Хотя и понимала – глупо. Для кого шкатулку хранить и зачем?.. Но видишь, в результате права оказалась. Как она у тебя оказалась?.. Где ты её нашёл?

– Там же, где ты её оставила. На Чистых Прудах.

– Ты был у нас дома?!..

– Был. В нашей квартире живёт теперь некто Виктор Николаевич со своей женой Элькой, то есть Элеонорой… Отчество, прости, из головы вылетело… Мебель у них почти вся та же, наша, и на тех же местах стоит, куда мы её поставили. И шкатулка все девятнадцать лет в нашем тайничке простояла… Видно, дожидалась, когда хозяин заберёт.

– Фантастика!.. – Зиночка не могла поверить своим глазам. – Вернулась!.. – она ласково погладила её лаковую поверхность. – А я, глупая, с тобой навсегда простилась!.. Подожди! – она оставила мамины побрякушки и испуганно посмотрела на Павла. – А как ты на Чистых Прудах оказался?

Павел вздохнул:

– Я же не знал, что ты в Краснознаменске… У мамы… Потому и кинулся искать по старым адресам… Сначала к твоей Тине в Хомутовский тупик, но – увы! – на месте её деревянного особнячка кирпичная пятиэтажка стоит. И у Николаши Москалёва в Сокольниках был. Ничего путного о твоей судьбе он мне тоже сказать не смог. И пришла мне в голову шальная мысль: а вдруг на Чистых Прудах что-то выяснить удастся, вот я и позвонил на авось в нашу сорок восьмую квартиру.

– И они пустили тебя?.. Совершенно незнакомого человека?!..

– Что значит "пустили"?.. Хозяин даже выпить предлагал!.. "Северное сияние"!.. Знаешь такой напиток?.. И я не знал, потому, дурак, отказался.

– И ты можешь ещё шутить?!.. – то ли укорила его, то ли восхитилась им Зинаида.

– Прости, но ничего другого мне не остаётся, – и тут же спохватился, увидев, как жена… его бывшая "жена", нахмурилась. – Опять пошутил и опять неудачно! Не сердись!.. А если серьёзно, у меня к тебе одна просьба есть.

– Говори какая, я всё для тебя сделаю.

– Помоги Петру. Не оставляй его сейчас одного. Ему сейчас очень… очень плохо, поверь.

Зинаида удивлённо вскинула тонкие брови и пристально посмотрела на Павла.

– Почему плохо?.. Что случилось?..

Он промолчал.

– Все эти годы от меня скрывали какую-то очень страшную правду. Я это чувствовала… Нет, знала!.. Ведь спрятать всё, до конца, невозможно. Но боялась спросить, а они не хотели мне говорить. Я права?..

Павел пожал плечами.

– Если Пётр захочет, он сам расскажет тебе.

– Я, кажется, знаю, о чём ты!.. – и вдруг замотала головой, как от зубной боли. – Господи!.. Вся жизнь вдребезги!.. Почему?..

Павел нахмурился.

– Зина!.. Перестань мучить себя!.. Не терзай душу!.. Ведь грех это…

– Конечно, конечно!.. Я не буду. Прости.

– У тебя остались наши фотографии?

Зинаида покачала головой.

– Ни одной… Я только сейчас об этом подумала и поняла: мы с тобой потеряли своё прошлое. Это ужасно!..

– Почему?.. – Павел был категорически не согласен. – Нет фотографий, значит, не надо умиляться, и сожалеть тоже не о чем. Зиночка милая, в нашем с тобой положении, может, оно и к лучшему. А прошлое, оно с нами!.. Некуда ему от нас деться, надо только спрятать его в памяти, и всё.

– Мама!.. Ты куда пропала?!.. – раздался в глубине дома голос Матюши. – Я не могу без тебя!.. Мне страшно!..

– Я здесь!.. На кухне!.. – крикнула Зинаида. – Иди сюда!.. – потом обернулась к Павлу. – Я хоть тебя с сыном, как следует, познакомлю.

В длинной ночной сорочке до пят, как привидение, в проеме двери возникла тоненькая фигурка Матюши.

– Почему ты ушла от меня?.. Я не могу заснуть. Мне очень страшно…

– Ну, что ты, мой миленький? – она обняла сына. – Я здесь… Я с тобой… Ты ничего не бойся!.. – и стала целовать его куда попало: в голову, в плечо, в пылающие щёки. Мальчик прижался к ней крепко-крепко. Зинаида с гордостью посмотрела на Павла. – Видишь, какой у нас сын?..

– Вы не прогнали его? – спросил Матюша, не разжимая своих объятий.

– Кого, мальчик мой?..

– Вот его, – и он кивнул в сторону Павла.

– Не надо никого прогонять. Дядя Павел… То есть Павел Петрович… – она никак не могла сообразить, как представить сыну его отца. Дядя Павел, то бишь Павел Петрович, поспешил ей на помощь.

– Мы с тобой родственники, Матюша. Я – родной брат твоего папы.

Зинаида страшно обрадовалась:

– Ну, конечно!.. Дядя Павел – твой дядя!.. Понимаешь?.. Как дядя Лёша для твоего папы.

– Я знаю, что он дядя! – оборвал её сын. – Я не маленький!.. Но он – очень плохой дядя… Злой…

Потом обернулся к отцу и спросил резко с плохо скрываемой злостью.

– Зачем ты к нам пришёл?.. Зачем?!.. Ты хочешь всем нам сделать больно?..

Павлу Петровичу стало не по себе.

– Не волнуйся, Матюша, я скоро уеду. Ты иди, ложись спать, утром проснёшься, а меня уже нет.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Дай честное пионерское!..

– Честное пионерское.

– Нет!.. Не так!.. Под салютом.

Павел Петрович поднял руку, отдал салют и повторил:

– Честное пионерское!..

Матюша был удовлетворён, но взглянул на отца недоверчиво и на всякий случай предупредил:

– Я знаю, меня легко обмануть…

Зиночка решила, что пора ей вмешаться:

– Дядя Павел никогда никого не обманывал!.. Правда ведь, дядя Павел?.. Вы скажите ему.

"Дядя Павел" кивнул головой.

– Напрасно я это сделал.

Зинаида встревожилась:

– О чём ты?..

– Зря "воскрес"!.. Всем всё испортил!.. Ну, ну, не сердись, Зиночка!.. Я опять пошутил!.. Всё время шучу и, как всегда, неудачно. Я – неудачливый шутник!

Но она уже успела обидеться:

– Ну и шуточки у тебя!..

Хлопнула входная дверь. В прихожей раздались приглушённые голоса, и на кухню быстро вошла Капитолина.

– Савва Романа Моисеевича привёз! – сообщила она.

– Капа уложи Матюшу, – распорядилась Зинаида. – А я пойду, встречу.

– Нет!.. – почти закричал парнишка. – Я с тобой!.. Я только с тобой!.. А то не отпущу! – и он уже приготовился закатить истерику.

– Ну, хорошо… Хорошо! – согласилась мать. – Идём, наказание моё!..

– Спасибо, тебе, Капитолина, – сказал Павел Петрович, когда они вышли из кухни.

– Ой!.. Да за что же это? – удивилась девушка.

– За то, что хороший урок мне преподала. На всю жизнь запомню.

– Какой ещё урок? – не поняла она.

Павел Петрович усмехнулся.

– Я-то всё думал про себя, несчастнее меня человека нету, а, как рассказ твой услышал, понял – у каждого из нас своё горе, и мерить у кого оно больше, у кого меньше, занятие дурацкое. Так что был я, Капитолина, дурак дураком, но, благодаря тебе, поумнел маленько.

– И что вы такое говорите?! – вспыхнула девчушка: щёки её стали пунцовыми, и даже мочки ушей покраснели. – Если вы дурак, то кто тогда умный?.. Я с вами совершенно не согласная, хотя понимаю: это вы всё так, для красного словца сказали, а на самом деле про себя глупости такие не думаете. Вот скажите мне, какой дурак себя дураком считать станет?.. Всерьёз?!.. Не найдёте такого!.. А я вам честно, как на духу, скажу: первый раз такого человека, как вы встречаю. Живу я здесь, как рыбка в аквариуме – от стенки до стенки плаваю, – и неведомо мне, что мир-то за стеклом огромный, и столько интересных людей вокруг проживает!.. Вот вы, к примеру. Могла я подумать, что тараканы тоже с мозгами и даже в цирке выступать могут?.. Да ни в жисть!.. А представить, что человек один под землёй столько лет прожить может и не сбрендить?!.. Это какие же силы надо иметь?!.. Какой дух?!.. Нам всё молодогвардейцев да Зою Космодемьянскую в пример выставляют, а для меня единственный настоящий герой – вы!.. Если по правде… Вот так…

Павел Петрович смутился. Он вообще терпеть не мог громких слов, а уж таких эпитетов в свой адрес, какие только что от этой девчушки услышал, тем более. Но она говорила так искренне с такой убеждённостью, что всякое возражение с его стороны прозвучало бы как неуместное кокетство. И потому он посчитал: самое верное в этой ситуации – не обратить на все эти восторги никакого внимания и заговорил о другом:

– Капитолина, скажи мне, только честно, когда тебе лучше было? Когда ты ничего не помнила? Или сейчас, когда и про себя, и про близких своих всё знаешь и даже того, кто над тобой надругался, а мать и братика убил, завтра повидать сможешь?.. Если захочешь, конечно… Каково этакий тяжкий груз на себе таскать?!.. Ведь воспоминания о бывшем тогда, шесть лет назад в лесу, тебя до конца жизни не отпустят. Боль поутихнет маленько, но самое страшное всё равно при тебе останется. Не боишься?..

Капитолина покачала головой.

– He-а!.. Всё едино… По мне, лучше самую горькую правду про себя знать, чем расти, как цветок, без роду, без племени. Вы давеча сами сказали… Как это?.. Человек без страданий – не человек. Чем разным пустякам без ума радоваться, я лучше над моими усопшими слезами изойду. От этого им, родненьким, на том свете легче станет, и Господь помилует их. Ведь, кроме меня, помянуть их некому.

– Хороший ты человечек, Капа! – невольно вырвалось у Павла Петровича, но он тут же спохватился. – Это ничего, что я на "ты"?.. И так фамильярно – "Капа"?

– Об чём вы говорите?! – улыбнулась девчушка. – Я вам, Павел Петрович, во внучки гожусь.

– А в дочки?

– В какие такие дочки? – удивилась Капитолина.

– В самые обыкновенные. Например, ты бы хотела стать моей дочкой? – спросил, и сам удивился, как эти слова из уст его вырвались? До этой минуты у него и в самых потаённых мыслях ничего подобного не было.

– Нельзя так шутить, Павел Петрович, – девушка нахмурила брови.

– А я нисколько не шучу, – ответил Павел Петрович.

– Всё равно… Не надо, – строго сказала она. Предположить, что этот пожилой красивый человек, да к тому же ещё и генерал, говорит с ней серьёзно, она никак не могла.

– Почему же не надо?.. По-моему, это так естественно: я хочу, чтобы у меня была семья. Нормальная, человеческая. И это не каприз, не прихоть старого маразматика, поверь. Я хочу, чтобы у меня была дочь.

Да что же это такое?!.. Капитолина так испугалась!.. Она не знала, что говорить?.. Как вести себя?.. И вообще… Сразу отказать – неудобно. Согласиться – тем более. Кто поможет?.. Кто подскажет, как ей на всё это реагировать?!..

– Но у вас уже есть сын! – нашлась она и страшно обрадовалась.

– Только что, буквально три минуты тому назад, мать моего сына объяснила ему, что я – брат его папы, то есть дядя, – он невесело усмехнулся: – Дядя Павел. И велено мне покинуть этот дом завтра… вернее, уже сегодня утром. Так что, нет у меня сына, Капочка. Нет… Как мы в детстве говорили?.. "Был да сплыл!"…

Она так и знала!.. На всё у этого человека есть ответ!.. Он – такой хитрован!.. Конечно, всё заранее рассчитал, всё продумал, но ей-то каково?!.. Хотя… Если совсем честно, ей жутко хотелось согласиться, потому что… потому… Да потому что Павел Петрович ей ужасно нравился, она жалела его, она восхищалась им!.. Да мало ли ещё почему?!.. Но чтобы вот так… сразу… и в дочки?.. Нет, это было бы слишком!..

– Но вы меня совершенно не знаете!.. – она решила продолжить сопротивление, а он никак не сдавался.

– Ничего, узнаю.

Ах, так?!.. И Капа тоже решила стоять до конца.

– Вы знаете, какой я человек?.. Не знаете… Я капризная… Это раз!.. Подарки люблю!.. Это два!.. Ещё… Самое главное забыла!.. Я глупая… и совсем, ну, то есть, ни капельки не образованная… У меня же только неполных пять классов!.. Вам за такую дочь стыдно будет!..

И тут она увидела, что Павел Петрович смотрит на неё и улыбается. Этого ещё не хватало!.. Значит он не принимает её всерьёз?.. Думает, небось, что с глупой, несмышлёной девчонки возьмёшь?!.. Ну, погоди!.. Я тебе сейчас такое скажу… Такое!.. Сразу вся охота брать мня в дочки пропадёт!..

– Так… И ещё!.. Я вам самого главного не сказала!.. Я жутко ленивая!.. Да-да!.. Не смейтесь!.. Я люблю долго спать!.. Если меня не разбудить, могу до полудня в постели валяться!.. Вот вам!..

На этом список её недостатков, похоже, был исчерпан.

– Сядь, пожалуйста, – попросил Павел Петрович. – И давай серьёзно поговорим.

– Давайте, – согласилась девушка.

Они сели по разные стороны кухонного стола.

– Судьбы наши с тобой чрезвычайно похожи, согласись, – начал Павел Петрович. – У тебя нет семьи, у меня тоже. Оба мы с тобой одиноки, потому и ищем: к кому бы прислониться можно было. А люди со схожими судьбами всегда дружка дружку поймут. Что скажешь?..

– Имейте в виду, я сейчас зареву, – предупредила Капитолина.

Однако зареветь она не успела: в кухню вошёл мрачный, встревоженный Богомолов.

– Что мать? – спросил Павел.

– Я, конечно, не врач, но, похоже, глаза её уже… туда смотрят, – ответил Алексей Иванович и, заметив движение племянника в сторону спальни матери, предупредил: – Не ходи туда. Она велела, чтобы тебя там не было.

– Да, глупо я сделал, что приехал сюда, – согласился Павел. – Но кто знал?!..

Богомолов понимал утешать, успокаивать смысла не имеет, поэтому философски изрёк:

– Что сделано, то сделано… Чего сейчас сокрушаться и сожалеть?..

– Я ведь как думал?.. Сколько можно в душе прежние обиды хранить? Когда-нибудь должен наступить этому предел?.. Потому и решился приехать, прощение у матери вымолить, но… Нет, оказывается. Не может она меня простить… Не может…

– Ничего… Ничего… перемелется, мука будет… – опять ни к селу ни к городу пустил Алексей Иванович афоризмом, но по тому, как вздыхал, как теребил свою бороду, заметно было, хочет ещё что-то сказать, да не решается.

– Я тебя, Капитолина, не тороплю, – продолжил Павел Петрович прерванный разговор. – Ты подумай хорошенько, всё взвесь и уж тогда решай… Об одном прошу: не руби с плеча и не чувствуй себя ни в чём передо мной обязанной. Положись на волю Божию. Как Он распорядится, так тому и быть. В сложных ситуациях это самый верный способ, поверь…

Алексей Иванович глубоко и сокрушённо вздохнул:

– Простите, я ваш разговор прервал, но матушка твоя, Павел, с поручением меня к тебе отправила.

– С каким поручением?..

– Просит, чтобы завтра ты уехал из города и больше в Краснознаменске не появлялся.

– Как же так?! – вырвалось у Капитолины. – Она же мать Павлу Петровичу!.. Мать!..

Павел Петрович остановил её.

– Ты забываешь, душа моя, что Валентина Ивановна мать не только мне, но и Петру Петровичу тоже. А для него лучше, если меня здесь не будет. Значит, она права.

На кухню вернулась Зинаида.

– Что сказал доктор? – спросил Павел.

– Чтобы мы готовились к самому худшему!.. – срывающимся голосом ответила она. Её била мелкая дрожь, и, чтобы унять её, она закуталась в свой пуховый платок по самое горло.

– Капа, я Матюшу у бабушки оставила, попробуй, уговори его лечь спать. Меня он совсем не слушает, – и, когда Капитолина поспешно вышла за дверь, дала волю своим чувствам. – Как это страшно, когда не можешь помочь!.. Видишь, человек умирает, а ты ничего, то есть совершенно ничего не можешь сделать!..

Павел отвёл Алексея Ивановича в сторону.

– Дядя Лёша, передай матери, чтобы не безпокоилась. Как только ей станет лучше… Да нет, в любом случае, уеду. Я про себя это давеча решил… Главное, чтобы она… – он не договорил, не смог. – Честное слово, первым поездом отправлюсь восвояси.

На кухню вошёл Савва. Обычно решительный и свободный, он сейчас почему-то чувствовал себя не в своей тарелке, явно был смущён, робок.

– Алексей Иванович, ваш совет позарез нужен.

– Что такое?..

– Хозяйка требует, чтобы я ей попа срочно привёз…

– Священника, – поправил Богомолов.

– Ну, да один хрен!.. Пусть будет священника… А как я его привезу, когда ночь на дворе?.. И вообще… Я с попами… то бишь со священниками никогда никаких дел не имел…

– Где у вас ближайшая церковь? – спросил Алексей Иванович.

– Так у нас на весь город всего одна. А все остальные мы ещё до войны порушили.

– Едем! – решительно потребовал Богомолов.

– Так ведь ночь! – попробовал остановить его Савва.

– Священники – те же врачи. Для них, что день, что ночь – всё едино. Поехали!..

И он стремительно вышел из кухни. Савва за ним.

– Ну, почему у нас так холодно?!.. – дрожь, которая била Зинаиду перешла в самый настоящий озноб и с каждой минутой становилась всё заметнее и сильнее. – Никак не могу согреться!

Павел набросил ей на плечи поверх пухового платка свой пиджак.

– Это нервы… Успокойся, Зиночка… Это я во всём виноват… Зачем приехал?.. Никогда себе этого не прощу!..

– Нет!.. Ты не в чём не виноват! – горячо зашептала Зиночка, крепкокрепко сжав его пальцы. – Это я виновата!.. Я соврала тебе, будто мой отец погиб на Гражданской. Мне было пять лет, когда мама ушла от него… Сбежала с каким-то художником… Он рисовал её портрет, и во время сеансов они влюбилась друг в друга… Голову совсем потеряли… Я хоть и маленькая была, а всё помню… По вечерам папа запирался в кабинете, смотрел на этот портрет и плакал… Я в замочную скважину подглядывала… А однажды… я уже в кроватке лежала, раздался выстрел… Потом ещё один… Я в кабинет прибежала, смотрю: папа на полу в луже крови лежит… А на портрете, там, где у мамы сердце, маленькая дырочка… от пули… Это он себя и её убил. А Татьяна Евгеньевна не мама мне вовсе. Она самой близкой маминой подругой была и взяла меня к себе из жалости… Своих детей у неё никогда не было… Так вот, она мне уже потом, когда я совсем взрослой стала, рассказала, что мама погибла в тот же вечер, что и отец. Какой-то уголовник во дворе её подстрелил, когда она домой из театра возвращалась, хотел рубиновые серьги… те, что я тебе давеча показала, снять, но тут дворник вышел, и убийца скрылся!.. Так вот, Татьяна Евгеньевна говорила мне: "Зиночка, будь осторожна!.. Над вашей семьёй проклятье висит!.." Вот оно!.. Сбывается!..

Павлу от этого рассказа стало не по себе. В мистику он не верил, но в случае убийства матери Зинаиды стечение обстоятельств было действительно потрясающим.

– Перестань морочить себе голову подобными сказками!.. Обыкновенное совпадение, и больше ничего…

– Нет, я знаю – это не совпадение!.. Когда папу похоронили, я этот жуткий портрет на меленькие кусочки изрезала, хотела сжечь… и не смогла… Холст никак не хотел гореть!.. Тогда я все кусочки собрала и в шляпную коробку сложила. А ночью коробка эта сама собой загорелась. Чуть пожар не случился!.. – и она горько заплакала.

– Вот, вот!.. – обрадовался Павел. – Ты лучше поплачь. Душу свою облегчи.

Вернулась Капитолина и с места в карьер запричитала:

– Неужто взаправду помирает?.. Господи!.. Да как же так?.. Как же мы все без неё?!..

Зинаида озлилась:

– Не ной!..

– Я к тому только, что ведь лучше Валентины Ивановны на свете человека нету. И вдруг…

– Заткнись! – заорала Зинаида. – А не то я тебя!..

В глубине дома послышались возбуждённые голоса Валентины Ивановны и Петра.

– Что это?.. – удивилась Капа. – Они ругаются!..

– Если ругаются, значит, не так всё безнадёжно, – обрадовался Павел.

На кухню в своей инвалидной коляске въехала разъярённая Валентина Ивановна. Пётр в данном случае работал извозчиком. Он толкал перед собой материнское кресло и безпрестанно повторял: "Ну, мама, ну, не надо!.. Мама, я прошу!.. Ну, что ты?!.. Мам!.."

– Молчи, мзгля!.. Он мне ещё указывать станет?!.. Сопляк!.. Сам ни на что не способен! Импотент несчастный!.. Всё мать должна за него решать!.. Всё мать!.. Вот помру, кто тебя за руку водить станет?!.. Сопли твои подтирать?!..

– Мама!.. – попыталась остановить её Зинаида. – Роман Моисеевич сказал…

– Плевала я на вашего Моисеевича! – огрызнулась старуха. – А ну, брысь с кухни!.. Мне с парнями разобраться надо!.. Хотя, нет!.. Постойте!.. Вам тоже полезно послушать, что скажу!..

– Может, не время сейчас?.. – попробовал снять напряжение Павел. – Вы же знаете, вам нельзя волноваться…

– Тебя не спросила, что можно мне, а чего нельзя! – в гневе, даже больная, она была неудержима. – Всю жизнь прожила, ни в чьих советах не нуждалась, авось, и теперь без твоих обойдусь! – и зло бросила через плечо Петру. – Сядь!.. Не маячь за спиной!.. Знаешь ведь – не люблю!.. И ты, Павел, тоже садись. Разговор у нас, хоть и недолгий, но не привыкла я, чтобы сыновья передо мной по стойке "смирно" стояли.

Братья послушно сели. Младший – совершенно разбитый, лишённый собственной воли, обмякший, как куль с мукой; старший… А старший вдруг ощутил себя совершенным мальчишкой, который ждёт от матери грозного выговора и неизбежного наказания. И ему стало легко. Валентина Ивановна внимательно посмотрела сначала на Петра, потом перевела взгляд на Павла. Будто выбирала, с которого ей начать.

И начала. Со старшего.

– Скажи мне, Павел, этот дурак на коленях перед тобой ползал?.. Что язык проглотил?!.. Было?..

– Было.

– Прощения у тебя просил?

– Просил.

Мать горько усмехнулась.

– Ты на него не сердись. На убогих не обижаются… Он у нас с малолетства кисейной барышней рос, сам знаешь. Недаром ты его "бабой" дразнил… Одному Господу ведомо, сколько я сил положила, чтобы из него, хоть и плохонького, но мужика сделать. Ты думаешь, это он в горкоме секретарствует?.. Как бы не так!.. Перед каждым пленумом, перед каждым бюро мы с ним до ночи часами просиживали: стратегию и тактику вырабатывали. И все его ордена на моей груди висеть должны!.. Моими безсонными ночами, моими муками, моими болями выстраданы, выплаканы!.. Он, небось, и про фронт тебе пел, мол, "от звонка до звонка"?.. Может, оно и так, звону действительно много было, только не в окопах, на передовой, а в глубоком тылу, за линией фронта в агитбригаде. Он в кабинетной тиши листовочки сочинял, а если и залезал в окопы, то по большим праздникам только и всего на часок, не больше: по радио несчастных фрицев уговаривал, чтобы они поскорее бежали сдаваться, потому как "Гитлер капут!" Потому пороха за всю войну ему так понюхать и не довелось!.. Чья заслуга в этом?.. Опять моя!.. Это я его заставила немецкий выучить, словно предчувствовала, наперёд знала – пригодится!.. Это я день и ночь у барынь советских полы драила, панталоны их засранные стирала, а на те жалкие гроши, что они мне от щедрот своих кидали, лучших учителей ему нанимала… абрикосы и персики зимой покупала… в туберкулёзный санаторий по два раза в год отправляла!.. И всё – на свои, кровные!.. Я с него пылинки сдувала!.. Мухам садиться на его умную головушку не позволяла!.. Я!.. Одна я!..

Пётр не выдержал и, уронив голову на руки, зарыдал!.. Валентина Ивановна задохнулась и, широко раскрыв рот, стала ловить губами воздух. Павел бросился к матери:

– Мама!.. Не надо!.. Мамочка!.. Вам нельзя!.. – не зная, что в таком случае надо делать, он налил стакан воды, протянул матери.

– Мне сейчас уже всё можно, – с трудом, часто и мелко дыша, выговорила она, взяла стакан, отпила пару глотков и в изнеможении откинулась на спинку кресла. – Ох, боюсь, не успею… Так мало времени осталось… Что же это Алёшка не едет?.. Поскорей бы!..

Зинаида и Капа, прижавшись к стене, обнялись и в страхе застыли так не шевелясь. Никогда ещё они такой Валентину Ивановну не видели.

– Наклонись ко мне, – позвала она Павла. – Говорить трудно… Нечем дышать… Коли суждено так, – пусть!.. Не перед Богом – перед тобой покаюсь!.. Думаешь, Пётр на тебя донос написал?.. Нет, это я тебя в одиночку на восемь лет засадила!

И тут началось!.. Заговорили, закричали все разом, так что разобрать что-нибудь в этом гвалте было невозможно. Лишь отдельные слова вырывались из этого сумасшедшего гама.

Павел был потрясён. Он смотрел на искажённые лица Зинаиды, Петра, Капитолины и даже не пытался вникнуть в смысл того, что вырывалось из их перекошенных ртов. Он отказывался… наотрез отказывался верить в то, что мать… его родная мать могла совершить такое!.. Да попросту не мог он в такое поверить!.. Не хотел!.. Мать призвана спасти, защитить, но убивать своего сына?!.. Нет!.. Чушь какая-то несусветная!.. Бред!..

– Молчать! – заорал он вдруг так, что все вздрогнули, тут же замолкли и в страхе посмотрели на него. Какая тишина повисла на кухне! После всеобщего ора она так остро резала слух.

– Мама!.. Вы опять хотите его собой заслонить?.. Зачем?.. Никакой надобности в этом нет… Уверяю вас!.. Я не собираюсь мстить Петру… Не собираюсь ни в чём его укорять… Боже, сохрани!.. – Павел тщательно подбирал слова и всё же они выходили какими-то жалкими, пустыми… Не могли передать всего того, что творилось у него на душе. – И потом… Вы напрасно стараетесь… Я читал подлинник… Донос написан рукой Петра.

Как же Павлу было тошно!.. После разговора с братом он был убеждён: никогда более не коснётся этой… гадости… И вот, на тебе!.. Опять приходится копаться в дерьме!.. Опять он должен вытаскивать на свет Божий то, о чём хотел поскорее забыть.

Мать посмотрела на него ласково и тихо-тихо спросила:

– Думаешь, он на это способен? – и сама ответила. – Да никогда!.. Чтобы такое совершить, силу духа надо иметь. У Петра её нет и никогда не было. Согласна пером по бумаге его рука водила, но слова-то… слова мои были!.. Мои!.. Он под мою диктовку писал…

– Что вы наделали?! – Зинаида в ужасе переводила взгляд с мужа на свекровь. – Вы хотя бы понимаете, что вы наделали?!..

– Зиночка! – закричал Пётр. – Я же не знал, что ты беременна!.. И мама тоже не знала!.. Честное слово!.. Да если бы мы знали!.. Да разве смогли бы!.. Прости, Зиночка!.. Родная моя!.. Прости!.. – он схватил её руку и стал осыпать поцелуями, без конца повторяя только одно слово: – Прости!.. Прости!.. Прости!..

– Но зачем?! – Павел и в самом деле не понимал. – Зачем?!..

– Мстила я тебе, Павел!.. Ждала, Господь покарает, а Он всё медлил!.. Вот и решилась!.. Каюсь, великий грех на душу взяла, но не могла простить, что ты предал нас… И завидовала!., зависть меня жестоко со свету сживала!.. Думала, он там в Москве жирует на генеральских харчах, а я здесь с протянутой рукой стою. Но не на паперти, а у дверей сановных барынь советских унижение каждый день терпела, копейки вымаливала. И не вынесла!.. Прости… Ненавидела я тебя… Ох, как ненавидела!.. До скрипа зубовного!.. Долго думала, как наказать?.. То одно изобрету, то другое, но… Всё не то!.. Не то!.. Побольней ударить хотелось!.. Как ты нас с отцом бегством своим огрел!.. Батюшка Пётр так тот до самой смерти от удара этого не оправился. Бывало, посреди ночи встану, проберусь к его кабинету тайком и слышу из-за двери: тихие слова молитвы он к Богоматери возносил. В замочную скважину гляну, стоит Петя, сердечный мой, перед киотом на коленях, земные поклоны бьёт и всё молится… молится… Сердце моё надвое разрывалось. Как вдруг осенило меня!.. Пусть тебя те накажут, ради кого ты отрёкся… От Отца Небесного и от отца земного… – она задыхалась, с каждым следующим словом говорить ей становилось всё труднее и труднее, но она перебарывала себя, во что бы то ни стало хотела выговориться, высказать всё. До конца! – Ты давеча Петру сказал: донос вдохновенно написан был?.. Спасибо за похвалу… Как я ликовала… когда слово за слово на бумагу ложилось!.. Никогда прежде… да и потом тоже… такой радости., счастья такого испытать не довелось!.. Да что же это Савва с Алёшкой не едет?!.. Времени у меня совсем не осталось… Не успею я!.. – Валентина Ивановна застонала, замотала головой. – Думала, приговор тебе сочиняю… а вышло… самой себе!..

– Мама!.. Не мучайте вы себя так!.. – Павел взял её за руку и гладил осторожно, медленно, всё утешить пытался.

– Павлик!.. Сыночек мой!.. Родненький!.. Кровинушка моя!.. Прости!.. Прости свою подлую мать!.. Могла бы встать, на колени перед тобой рухнула бы… ноженьки твои обцеловала бы… каждую слезинку твою, что пролил ты из-за меня, пакостной, поцелуями осушила бы!.. Только бы прощение твоё вымолить!.. Только бы от греха великого душу свою освободить!.. Но!.. Не дано!.. Не будет мне прощения!.. И Господь воздаст мне, мерзостной, по грехам моим!.. Но вы… Дети мои!.. Родные!.. Ненаглядные мои!., не казните свою грешную мать!.. Помилосердствуйте!..

Слышно было, как хлопнула входная дверь, и на кухню, не раздеваясь, вошел Алексей, следом за ним – Савва.

– Отца Николая привезли? – чуть слышно спросила умирающая старуха.

Алексей Иванович хлопнул своей ушанкой об стол.

– Батюшку в канцелярию к архирею вызвали. Завтра к обеду будет.

Валентина Ивановна вздохнула глубоко сокрушённо и сказала спокойно.

– Всё… Не успела, значит… Конец…

Откинувшись на спинку кресла, она сказала ещё раз: "Простите меня, окаянную…" – и зашептала потом одними губами: "Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…"

И вдруг посреди глухой тишины раздался ликующий мальчишеский голос:

– Мама!.. Мама!.. Мамочка!..

На кухню влетел сияющий Матюша.

– Ты что?.. Не спишь? – испугалась Зинаида.

– Не сплю! – Матюша торжествовал. – Но я теперь не боюсь страшных снов!.. Смотрите, что у меня есть!.. – и он показал всем отблёскивающий вороной сталью чёрный пистолет. – Ты, папа забыл, куда его положил, а я нашёл!..

Все замерли от неожиданности и с тревогой взглянули на Петра.

– Ну, вот и молодец! – бодро сказал тот. – Отдай-ка его мне.

– Не-а! – весело ответил Матюша. – Сейчас не отдам.

– Ну, дай мне на секундочку… Только взглянуть, – попросил "отец".

"Сын" покачал головой:

– Сначала я должен его убить.

– О чём ты говоришь?!.. Кого убить?..

– Врага… Естественно.

– Какого врага?..

– А вот его, – и мальчишка показал пистолетом в сторону Павла.

Зинаида ахнула. Павел улыбнулся:

– Всё правильно… Молодец, сынок!

– Ах, ты, дурачок! – вмешалась Капитолина. – Поздно уже… Пойдём, я тебе песенку спою, а завтра мы с тобой со всеми врагами разберёмся… Всех поубиваем!..

– Учти, Капа, если ты с ним заодно, я и тебя убью, – строго предупредил свою няньку парень. Потом обернулся к "дяде Павлу": – Ты думал, меня легко обмануть?.. Может, и легко, но теперь я – сильный.

– Ты очень сильный, – согласился Павел Петрович, – А я своё заслужил.

– Ты не знал, что я всех защитю… Я смогу!.. Правда-правда!.. Слушайте, какой я стих сочинил!..

Правда ведь хороший стих!.. Ну, ведь правда?!..

– Очень хороший, – согласился Павел Петрович.

– Сыночек… Миленький мой… Отдай мне эту бяку…

– Мамочка, что ты говоришь?!.. Разве может боевое оружие быть бякой?.. Подумай!..

Он медленно поднял пистолет и стал тщательно прицеливаться в грудь Павлу. Тот широко перекрестился.

– Он снят с предохранителя, – одними губами тихо прошептал Пётр.

– Понял, – так же тихо ответил ему Савва.

Зинаида умоляюще сложила руки на груди.

– Отдай!..

– Сейчас, – прищурив левый глаз, пробормотал Матюша. – Только выстрелю разочек…

Для его слабеньких мальчишеских рук оружие оказалось слишком тяжёлым, пистолет прыгал из стороны в сторону, и парень никак не мог точно прицелиться.

И в эту самую секунду Савва прыгнул на него, схватил за руку. Одновременно с его прыжком грохнул выстрел. Женщины завизжали. Савва вывернул Матвею руку, так что тот даже вскрикнул от боли, и выхватил пистолет.

– Это детям не игрушки, Матвей Петрович. С оружием вежливо обращаться надо.

Павел Петрович остался невредим.

– Ты… Ты гадкий Савва!.. Ты плохой! – Матюша чуть не плакал от безпомощности и жестокой обиды.

Женщины с облегчением вздохнули.

– Валя!.. – позвал Алексей Иванович. – Валечка… Сестра…

От его интонации все вздрогнули, обернулись.

На груди по белой ночной сорочке Валентины Ивановны медленно расплывалось алое пятно.

– Бабушка! – что есть силы закричал Матюша. – Я не хотел!.. Ты меня слышишь?!.. Бабушка!.. Я промахнулся!.. Я не в тебя, я в него хотел!.. Бабушка!..

– Забыла! – металась в безумии Зинаида. – Забыла!.. Мне матушка Феврония велела непременно его окрестить!.. А я забыла!.. Что теперь будет?!.. Господи!.. Что будет со всеми нами?!.. Прости меня, окаянную!..

– Боже, милостив буде нам, грешным! – Алексей Иванович Богомолов перекрестился.

 

И, наконец, несколько слов напоследок

(Что-то вроде эпилога)

То, что произошло в глухом патриархальном Краснознаменске в ночь с третьего на четвёртое января 1958 года, явилось для городских обывателей самым настоящим потрясением. Казалось, все будто ждали, чтобы посреди сонного провинциального уныния грянул, наконец-то, настоящий гром… Поэтому в очередях за варёной колбасой, на автобусных остановках, во время обеденных перерывов и даже в рабочее время за канцелярскими столами все с жаром обсуждали… Нет, больше!.. Смаковали подробности чрезвычайных городских происшествий.

Но не смерть матери первого секретаря горкома партии так взволновала местное население. Трагическая гибель вернувшегося из мест достаточно отдалённых когда-то грозного гэпэушника Вениамина Генкина и жестокое нападение на тишайшего, безпартийного пейзажиста Верещагина-Суздальцева – вот что вызвало среди горожан Краснознаменска неоднозначную волну возмущений, сочувствия и, что греха таить, даже удовлетворения. Иннокентия Олеговича искренне жалели и желали художнику скорейшего выздоровления, а вот по поводу смерти "Веньки-подлеца", в основном, сходились на мысли, что "так ему, паразиту, и надо" и что "он своё получил"… Правда, были и такие жестокосердные граждане, которые сладострастно потирали руки и, нимало не смущаясь, злорадствовали: "Собаке – собачья смерть!.." В основном это были те, чьи близкие пострадали во времена партийных чисток и Красного террора. К счастью, переживших то страшное время в Краснознаменске осталось совсем немного. К судьбе сожительницы его, большевичке с сорокалетним стажем Кларе отнеслись равнодушно и в разговорах почти не упоминали. Она лежала в городской больнице с переломами обеих рук, многочисленными синяками и явными следами зверского избиения. А если и упоминали, то так лишь, "к слову", мол, "пусть спасибо скажет, что жива осталась"… При этом, кому она должна была сказать "спасибо" за те увечья, что получила, не уточняли.

Но самой большой сенсацией этих страшных дней стало появление в городе Тараса Григорьевича Шевчука. Со временем его прежние "подвиги" стали потихоньку забываться, и новые зверства "боголюбовского монстра" произвели на обывателей Краснознаменска впечатление ожившего кошмара. Как ни старалось милицейское начальство скрыть от городской общественности подробности случившегося, но уже к десяти часам утра четвёртого января мельчайшие детали происшедшего накануне обсуждались в каждом доме, на каждом перекрёстке, во всех очередях, конторах и вообще присутственных местах. Каким образом "тайна следствия" стала всеобщим достоянием, милиция понять не могла, хотя, если чут-чуть пораскинуть мозгами, было ясно, что-либо скрыть от любопытных взоров в таком маленьком городке, каким испокон века являлся Краснознаменск, практически невозможно.

Это Сашенька сообщил всем и каждому, что Тараска объявился в городе первого января. Заглянул к нему в цистерну около шести часов утра, сразу же выпил остатки "Огуречного лосьона", коим Сашенька, как и прочие порядочные люди на всей планете, встречал Новый 1958-й год и чуток оставил себе на "опохмелку"; без спроса выкурил два последних чинарика и, поняв, что более тут разжиться нечем, исчез, пригрозив хозяину цистерны, "что, если тот станет об нём трепаться, он его уделает"!.. Сашеньку такая перспектива совсем не устраивала, потому и не собирался он никому докладывать о неожиданном визите к нему такого странного гостя. Лишь Павлу Петровичу сообщил. И то так, между прочим, "только из чувства благодарности" за подаренные сигареты. Где Тараска скрывался до вечера третьего января, Сашенька не знал, и это обстоятельство, пожалуй, осталось единственным тёмным местом в истории расследования последовавших за сим преступлений.

Однако примерно в пять часов пополудни, когда счастливая Циля привела брата Венечку вместе с его сожительницей к себе домой, на пороге их встретил мрачный и не очень трезвый Шевчук. Конечно, это нарушало перспективу тёплого семейного вечера в домашнем кругу, но… Что было делать?!.. Когда-то Тараска являлся правой рукой председателя городской "чрезвычайки" и теперь естественно рассчитывал встретить самый радушный прием в доме своего бывшего начальника.

Отпросился с работы и примчался домой, обрадованный внезапным возвращением зятя, Венчик и сразу же принялся топить баню, а Циля занялась устройством праздничного стола. Кое-что из продуктов у неё осталось от встречи Нового года, но хозяйка прекрасно понимала: для того, чтобы накормить семью из четырёх человек и троих гостей, этого явно недостаточно. Потому и отправила она младшего Изю и ненаглядную красавицу Эмму к своей свекрови за продуктовой помощью. Денег после новогодних праздников в семье почти не осталось, и прикупить что-нибудь в магазине Циля практически была не в состоянии. И как кстати детей из дому отослала!.. Словно наперёд знала, что тут случится часом спустя…

Натопив баню, Беня оставил мужчин париться, а сам побежал в дом: картошку чистить. А через полчаса, когда Циля с Кларой уже начали накрывать на стол, из бани, сначала глухо и невнятно, а потом всё яснее и громче, стали доноситься возбуждённые голоса: похоже, Веня с Тараской чего-то не поделили. Клара заволновалась. Она первой выбежала на крыльцо и, напрягая слух, старалась понять, что там у них в предбаннике происходит?.. Как вдруг!.. Загремели в парной тазы, со злобой сброшенные на пол, глухие вскрики и тяжёлые удары о бревенчатые стеньг стали раздаваться всё отчётливей и сильней, а когда Веня истошно завопил что-то совершенно нечленораздельное, его боевая подруга не выдержала и бросилась на выручку любимому. Тут же из разбитого банного окошка вырвался наружу душераздирающий женский вопль, его сменили тихие стоны и утробное сопение. Затем банная дверь со стуком распахнулась, и совершенно голый Тараска, изрыгая из перекошенного злобой рта чудовищную матершину, нимало не смущаясь своей наготы, выволок на двор такого же голого Генкина с бельевой верёвкой на шее. Венька слабо сопротивлялся, пытаясь хилыми, тонкими ручонками ослабить петлю на шее. Но куда там?!..

Перекинув удавку через торчащий сук стоявшей рядом с банькой старой груши, Шевчук вздёрнул своего бывшего начальника с такой силой, что тело того стремительно взвилось вверх и макушка его почти совершенно лысой головы звонко стукнулась о корявый ствол дерева. Несчастный старик пару раз неловко дёрнулся в петле и затих… безвольно уронив вдоль тела тонкие руки-плети и скорбно склонив небритый подбородок к худой, впалой груди.

Не шевелясь, как заворожённые, стояли Циля с Венчиком на крыльце собственного дома и с ужасом наблюдали, как свершается эта страшная казнь.

Потом, не сговариваясь, в чём были (она в домашних шлёпанцах на босу ногу, а он в одних шерстяных носках) бросились прямо по снегу прочь!.. Только бы успеть!.. Уберечь!.. Во что бы то ни стало!.. Спасти своих ненаглядных детей!.. Не могли они допустить, чтобы Изя или Эммочка вернулись домой и нечаянно столкнулись с этим чудовищем!..

Обгоняя друг друга, они ни разу не оглянулись и не издали ни единого звука!..

Слава Богу, дети были у бабушки!.. Юдифь Абрамовна как раз закончила собирать сумку с продуктами и теперь усадила внуков за стол пить чай с новогодним пирогом, который, правда, изрядно подсох, и назвать его пирогом можно было с огромной натяжкой. Скорее, это был новогодний сухарь. Внуки вяло сопротивлялись, потому что знали: съесть его им всё равно придётся. Ещё в восемнадцатом веке пра-пра-бабушка Юдифи Абрамовны как-то, между прочим, сказала: "Лучше в нас, чем в таз!" И с тех пор её потомки… Неважно, хотели они того или нет, рискуя сломать передние зубы о высохшие хлебо-булочные изделия или заработать диарею, а то и язву желудка в результате поглощения протухших продуктов, должны были безпрекословно следовать строгому наказу своей прародительницы. С еврейскими бабушками, тем более давно почившими, вообще лучше не связываться!.. Это все знают!..

К счастью, от новогодних сухарей пока никто ещё не умер.

Так уж издревле повелось на Руси: простые люди не слишком доверяются тем, кто по должности своей обязан оберегать их покой и следить за порядком. И опричники, и жандармы, и полицейские всегда вызывали в народе, если не страх, то, по крайней мере, опаску. "С городовым лучше не связываться…" – любил повторять Аарон Генкин. И Юдифь Абрамовна, и Циля, и Венчик были с ним абсолютно согласны. Мнение детей в данном случае значение не имело, хотя именно Изя и Эммочка сразу заявили, что нужно немедленно позвонить в милицию.

Однако взрослые ещё часа два провели в спорах о том, сообщать или не сообщать. В конце концов, победил здравый смысл детей, и Беня был отправлен в ближайшее отделение.

Когда усиленный наряд милиционеров прибыл на "место происшествия", то преступника там, естественно, не оказалось. Позже убийцу обнаружили в доме: он сидел у стола и, уронив голову в миску с варёной картошкой, оглушительно храпел. В предбаннике милиционеры нашли изнасилованную Клару с переломанными руками и сотрясением мозга. Позже, на следствии, несчастная женщина показала, что Тараска первым делом сломал ей обе руки. Она всё норовила дотянуться до его лица, чтобы выцарапать бандиту глаза, вот он и принял… "меры предосторожности". Варварским, но элементарным способом лишил возможности сопротивляться: руки несчастной женщины он ломал о свою коленку, как это делают с хворостом туристы на привале в лесу, чтобы разжечь костёр.

"Скорая" отвезла Клару в городскую больницу, а её любимого на той же машине отправили в морг, после чего принялись составлять протокол и опрашивать свидетелей. Но, что именно произошло между бывшими соратниками по борьбе с мировой контрреволюцией и послужило причиной такой жестокой расправы, осталось для следствия загадкой.

Сколько ни пытали Шевчука, Тараска хранил гробовое молчание.

Для провинциального городка, который перманентно жил в состоянии сладкой полудрёмы, это жуткое происшествие надолго стало основной темой обывательских разговоров и пересудов. Целую неделю всё население Краснознаменска не могло успокоиться.

А вот смерть матери партийного руководителя города те же обыватели восприняли спокойно и с должным пониманием – старушка достаточно пожила на этом свете. "А что вы хотите?.. Семьдесят пять скоро!.. Пора и честь знать!.." Не ведали они, что на самом деле случилось январской ночью в доме Петра Петровича Троицкого. И, слава Богу, что не ведали!.. А не то поползли бы по городу слухи… Один чудовищнее другого!.. По углам, правда, время от времени поговаривали, что не всё в этой смерти так однозначно… Неутомимый вожак Краснознаменского комсомола Константин вскользь намекал на "некоторые нюансы" родственных отношений в семействе Троицких. В подробности правда не вдавался. Так ведь у нас иначе и быть не может: всё, что связано с жизнью "власть предержащих", надёжно скрыто от любопытных взоров алчущих пикантных подробностей граждан завесой таинственности, что, естественно, вызывает нездоровый интерес. И, чем выше стоит кресло начальствующего лица, чем неприступней забор отчуждения его от простых смертных, тем острее всеобщее любопытство. Но в данном случае было ясно, комсомольский вожак сам толком ничего не знает.

А вот те, кто был связан с покойницей родственными узами, с облегчением вздохнули, узнав результаты вскрытия. Оказалось, Валентина Ивановна умерла вовсе не от огнестрельного ранения, а от обширного инфаркта миокарда. Несчастная женщина не выдержала свалившихся на неё бед и умерла, попросту говоря, от разрыва сердца: пуля попала в него уже после того, как оно перестало биться.

На кладбище народу собралось немного. Друзьями покойная как-то не успела или же не хотела обзавестись, потому и проститься с ней пришли лишь те, кому по должности это положено было – подчинённые сына. Они же побросали на крышку гроба мёрзлые комья земли, за тем же столом, за которым три дня назад пировали по случаю юбилея Петра Петровича, помянули "рабу Божию Валентину" и разошлись по домам с постными партийными лицами, но также с чувством исполненного христианского долга. А как же?!.. Вы что думаете?.. Мы хоть и неверующие, но не гоже нам традиции предков нарушать… Потому и на девятый, и на сороковой день помянем. Благо водки после юбилея осталось достаточно…

Сразу после поминок Алексей Иванович отправился на вокзал: торопился домой. Очень по сыну соскучился да и делать ему в Краснознаменске было нечего. С ним вместе уезжала Капитолина. Так и не согласилась она стать для Павла Петровича дочерью. Представление, что пусть отставного, но всё-таки самого настоящего генерала, она станет называть отцом, никак не укладывалось в сознании бедной девушки.

А вот предложение Богомолова хотя бы до лета погостить у него в Дальних Ключах приняла с удовольствием. Как-никак он братом её драгоценной хозяйке приходился, значит, имел на неё больше прав, чем все остальные. "Захочешь, насовсем у нас жить останешься. Нет – никто тебя силой держать не станет. Решай…" Она и согласилась.

На следующий день после похорон уехал и Павел Петрович. Расстались братья мирно, спокойно, словно никаких осложнений в их отношениях никогда и не было. Договорились, как только Пётр переберётся в Москву, тут же даст знать о себе, и они обязательно встретятся.

Со "своей семьёй" старший Троицкий попрощался как-то комканно, странно… вроде бы… мимоходом. У Зинаиды после смерти свекрови стали случаться сильные нервные припадки: она то лихорадочно металась в бреду, всё повторяла, что "она одна во всём виновата"; то каменела, как статуя, и могла часами просидеть неподвижно, безсмысленно уставившись невидящим взором прямо перед собой. При этом губы её непрерывно шевелились, словно она читала безконечную молитву, и временами сквозь нагромождение обрывков еле слышных слов можно было разобрать: "Матушка… Февроньюшка… Прости меня, окаянную…" Никакие успокоительные микстуры не помогали, и Фертман, не представляя, как вывести пациентку из этого состояния, прописал постельный режим.

Павел Петрович зашёл к Зиночке в спальню.

Голова её лежала на высоких подушках. Спутанные, давно не чёсанные волосы свисали длинными космами вдоль бледного, безжизненного лица, а нежные красивые руки, вытянувшись поверх одеяла, мелко дрожали и без устали теребили кружевную оборку пододеяльника.

Рядом с кроватью на низеньком детском стульчике сидел Матюша. Он осторожно гладил материнскую руку, изредка целовал тонкую изящную кисть и тихонько приговаривал: "Милая, добрая, мамочка… Ты, главное, не волнуйся. Всё будет хорошо… Вот увидишь…"

В последние несколько дней парнишка сильно изменился. Стал вдруг очень взрослым: тихим, серьёзным, задумчивым. Он никого не подпускал к себе и наглухо замкнулся в своём, теперь уже не детском, внутреннем мире. Матвей по-прежнему считал себя главным виновником смерти бабушки и, сколько Пётр ни уговаривал его, что это не так, упрямо стоял на своём. Не верил никому.

Увидев Павла, Зинаида слабо вскрикнула и залилась слезами. Матюша, набычившись, снизу вверх, посмотрел на вошедшего и, прижавшись к материнской руке, зашептал горячо и страстно: "Не смотри на него, мамочка!.. Ты лучше на меня смотри!.. Я здесь!.. Я с тобой!.." Потом обернулся к "дяде Павлу" и с нескрываемой горечью проговорил: "Вы же мне обещали!.."

Троицкому стало неловко, стыдно, и он почему-то тихо прошептал: "Я помню, Матюша… Помню…" Поцеловал Зиночку в холодный, будто мраморный, лоб, минуту постоял возле постели: хотел, видимо, что-то сказать, очень важное для них, для всех, но… Прямо посмотрел в настороженные, колючие глаза сына и… ни слова не говоря, вышел из комнаты.

Никогда больше "семьи своей" он не видел.

На вокзал проводить его пришёл Кирюша Родионов. Смерть Валентины Ивановны помешала им встретиться раньше, теперь же, перед расставанием, Киприан рассказал Павлу, что сумел всё-таки проникнуть на важный оборонный объект и у самого директора консервого завода выяснить, что на месте бывшего церковного кладбища теперь стоит склад готовой продукции, так что привести в Божеский вид общую могилу их родителей не представляется возможным. Кто же станет ломать стены, а главное: если всё-таки сломать, то куда девать трёхлитровые банки с засоленными огурцами и помидорами?.. Не оставлять же бесхозными прямо на улице, во дворе…

А по возвращении в Москву, в середине февраля, старший Троицкий опять загремел в госпиталь на Арбате с диагнозом: «острая сердечная недостаточность». А ещё через месяц, когда казалось, самое худшее уже позади, Автандил, заскочил утром в Серебряный переулок с большой картонной коробкой, где лежала снедь, собранная тётей Кэто, но, к ужасу своему обнаружил: Павел Петрович мёртв.

Бывший комбриг лежал на спине, аккуратно сложив руки на груди, словно ещё накануне приготовился к такому важному событию в своей жизни, как смерть. Складки морщин на его лице разгладились, и он, казалось, донельзя довольный случившимся… слегка улыбался. Смерть его была лёгкой: он умер во сне. Измученное сверх всякой меры генеральское сердце приказало себе: "Баста!.. Невмоготу больше!.." – и в одночасье… остановилось.

На похороны Павла Петровича пришло всего пять человек. Нюра в ответ на телеграмму Автандила прислала коротенькое письмо, в котором просила извинить её, Павлика и Авдотью Макаровну за то, что они не смогут приехать. Она тяжело переносила беременность, и пускаться в такой дальний путь фельдшерица ей категорически запретила. К тому же тратиться на билеты до Москвы они, по всей видимости, не решались. Для повторной операции Павлика нужно было скопить несколько тысяч, и каждой копейке в молодой семье вёлся строгий учёт. Влад и Людмилка так и не узнали о кончине своего нечаянного попутчика, поскольку никто, не знал их точного адреса на Колыме они не оставили и никто не мог сообщить им об этом грустном событии. Вот и получилось, что проводить товарища Троицкого в последний путь на Введенское кладбище пришла лишь семья Гамреклидзе. Громких речей не произносили и на скромных поминках, что устроили Кэто и Варвара, было тихо, по-домашнему. А может, так и должно быть?..

Последние девятнадцать лет жизнь "товарища комбрига" была настолько переполнена горем и постоянным, не оставляющим ни на секунду ощущением боли, что Павел Петрович поначалу, как все нормальные люди, пытался сопротивляться, потом понял: сопротивление безполезно и смирился… Попросту говоря, привык… А в конце концов, смертельно устал.

И Господь смилостивился над ним, избавил от тоскливого одиночества безсильной старости, от безысходного ощущения своей неискупаемой вины перед самыми родными людьми на свете…

Перед матерью, перед женой, перед сыном.

Как говорится, отмучился!

А вот для Петра главные мучения со смертью матери только ещё начинались. Он даже не поехал на похороны брата и вовсе не потому, что партийные дела не пускали его. Когда он попытался представить себе Павла в гробу, бешеное отчаянье охватило его с головы до пят, и ему реально казалось, ещё немного, и он действительно сойдёт с ума.

Зиночка весть о смерти своего… "первого мужа" приняла, как-то удивительно спокойно. Казалось бы, ей надо было биться в истерике, винить себя в гибели Павла, а она только слабо охнула, неумело, коряво перекрестилась и ушла к себе, тихо прикрыв дверь. О том, чтобы ехать в Москву на похороны, даже не заикнулась.

Вот именно с этого дня в доме первого секретаря горкома партии всё полетело вверх тормашками, это точно. Двухэтажный особняк бывшего боголюбовского винозаводчика на Первой Советской улице совершенно обезлюдел. В его просторных комнатах поселилась глухая тоска и гулкое неуютное эхо. По ночам потрескивали изредка половицы, кто-то глубоко и протяжно вздыхал в темноте, так что казалось порой, сбываются пророчества богомольных городских старух. После того, как в дровяном сарае Прохора Акиньшина вынули из петли, они, истово крестясь, в страхе шептали: "Свят, свят, свят!.. Богородица, Матерь Божия, спаси нас!.. Нечистая сила в доме завелась!..".

Может, и преувеличивали старушки, но следы страшной катастрофы, случившейся в этой семье, были, как говорится, налицо.

Зинаида и Пётр и раньше спали в разных комнатах, но вызвано это было тем, что по роду своей работы Пётр часто возвращался домой далеко за полночь. Теперь же их отношения развалились совершенно. Зинаида на ночь запирала двери своей спальни на ключ и вообще старалась всячески избегать встреч с мужем. Порой они не видались по нескольку дней. Матюша отгородился от Пётра угрюмой стеной молчания, и если случайно сталкивался с ним в коридоре или на кухне, то сначала пристально, прищурившись, сверлил своим колючим взглядом, будто пытался добраться до самого донышка отцовских глаз, но почти тут же равнодушно отворачивался в сторону, и возникало ощущение, будто "отца" для него вообще не существовует.

Всякий раз от этого взгляда у Петра по спине пробегали мурашки.

Поначалу Пётр пытался заговаривать с ним… В ответ натыкался на глухую стену молчания и в конце концов бросил эти попытки.

Савва в комнатах тоже старался не появляться и большую часть свободного времени или возился в гараже с машиной, или уходил к себе наверх, и, что он там делал в одиночестве, Бог весть.

Так они и жили – каждый со своим, и все – порознь.

Наконец, в марте пришёл вызов из Москвы. Надо было собираться в дорогу. Зинаида выслушала долгожданную весть молча, ничего в ответ не сказала, и Петру показалось даже, что она не поняла, о чём идёт речь. Он спросил, слышит ли она его. В ответ Зиночка коротко кивнула и ушла к себе, закрыв дверь на ключ. Как обычно.

А на следующий день случилось самое страшное.

Когда вечером Пётр вернулся домой из горкома, на столике у камина его ждала записка от жены:

"Не пытайся искать меня. Это безполезно. Мы с Матюшей уезжаем туда, где тебе нас ни за что не найти.

Да это и не важно.

Дальше наши пути расходятся в прямо противоположные стороны, и мы с тобой просто обязаны подчиниться воле Господа.

На мне лежит тяжкий грех!.. Боюсь, вовек не отмолить. И ты тут помочь мне не в силах. Каждый из нас должен решать сам за себя. Я своё решение приняла, и ничто, поверь, ничто, помешать мне уже не сможет!

Я за всё тебе благодарна. Честное слово. Ты, Пётр, очень хороший человек, умный, поэтому, надеюсь, поймёшь меня и не станешь судить слишком строго.

Прости, если можешь. А если сумеешь, будь счастлив. От души тебе желаю.

Прощай!.."

И хотя что-то подобное Пётр мог ожидать от Зинаиды, записка эта ударила его в самое сердце. Он даже задохнулся от неожиданного спазма в груди, ноги стали какими-то ватными, и, чтобы не упасть, он опустился на стул. Сдавил виски руками и уставился тупым неподвижным взглядом в чёрную каминную пасть, где несгоревшие головешки громоздились уродливой кучкой посреди седого пепла.

Если бы его спросили, о чём он думал в это время и сколько так просидел, он не смог бы ответить. Вернул его к жизни телефонный звонок… Оказывается, кто-то донёс Леокадии Степановне, что товарищ Троицкий только что стал пусть не официальным, но всё-таки холостяком, и это обстоятельство вселило в трепетное сердце верной секретарши несбыточные надежды. Петру Петровичу стоило немалого труда убедить отважную женщину, решившую своей роскошной грудью закрыть амбразуру семейного счастья своего шефа, что "в данный момент он ни в чьей помощи не нуждается".

Повесив трубку на рычаг телефона, Пётр отправился на кухню, достал из холодильника початую бутылку коньяка, вылил её содержимое в обыкновенный гранёный стакан и залпом выпил, закусив кусочком сыра, ставшего похожим на какую-то фантастическую птицу, поскольку оба его края загнулись вверх.

Почему-то русский человек в трудные минуты своей жизни чаще всего пытается заглушить свои неурядицы и душевную боль спиртным. И ведь заранее знает – не поможет, но изменить устоявшейся традиции никак не может. И пьёт!..

Вот почему Борис Ильич Мяздриков, тоже прослышавший о бегстве Зинаиды, так и не смог дозвониться в дверной звонок, когда пришёл в особняк на Большой Советской, чтобы поддержать товарища в беде. Пришлось идти в гараж к Савве за помощью. Вдвоем они обнаружили партийное начальство Краснознаменска, лежащим в кухне на полу и изрыгающим мощные звуки богатырского храпа. Рядом валялась пустая бутылка из-под коньяка "Варцихе". Мужчины отнесли брошенного на произвол судьбы начальника в гостиную, уложили на диван и, накрыв пледом, удалились.

Ранним утром Петра разбудил верный Савва. Первым делом он заставил шефа выпить полный стакан капустного рассола, после чего сообщил, что накануне Зинаида Николаевна вместе с Матвеем уехали двухчасовым поездом в Москву и попросил разрешения отправиться следом, чтобы начать розыск сбежавших. Конечно, когда нет ни одной зацепки, шанс найти двух человек в миллионной Москве невелик, но… "Чем чёрт не шутит?.." Пётр категорически запретил Савве даже думать об этом и заявил, что сам со дня на день отправится следом за женой и сыном. Савва сначала подумал: шеф шутит… Но через два дня убедился, говорил тот вполне серьёзно.

В тот же день Троицкий собрал бюро горкома, на котором заявил, что "выходит их рядов КПСС по собственному желанию". Так было собственноручно написано им в заявлении. Потрясённые члены бюро поначалу пытались выяснить, что побудило Петра Петровича принять такое… ужаснувшее всех решение. Не получив ответа, стали уговаривать своего первого секретаря забрать заявление. Остановил их Мяздриков. Он-то сразу понял: на подобный шаг Пётр решился не с бухты-барахты, и отговаривать его – занятие безнадёжное. Тогда члены бюро единогласно проголосовали и записали в протокол заседания следующее постановление: "Принять заявление товарища Троицкого П.П. к сведению". Что означала сия формулировка, никто толком объяснить бы не смог, но… Исключить первого секретаря горкома из партии?!.. Да вы что?!.. На такое ни один здравомыслящий человек не способен!.. А они, слава Богу, в "здравом уме и твёрдой памяти"…

Но для Петра и этого было достаточно. Он сдал ключи от сейфа Борису Ильичу, сложил в портфель кое-какие безделушки, которыми дорожил, и пешком пошёл домой. Там заперся на ключ, не отвечал на телефонные звонки, растопил камин и всю ночь возился с бумагами: безжалостно рвал и сжигал их в камине. Наутро, собрав только самое необходимое, вызвал к себе Савву, отдал ключи от дома, велел, чтобы тот взял из оставшихся вещей всё, что приглянется… Стали прощаться. И вдруг… первый раз в жизни увидел товарищ Троицкий, как у верного соратника, служившему ему как верный пёс, не за страх, а за совесть, дрожит подбородок.

"Ну, будет, будет… Прощай!.. Вероятно, мы с тобой больше никогда уже не увидимся… Не поминай лихом!.."

И крепко обнял готового вот-вот разрыдаться Савватия Ексакустодиановича.

Подхватив чемодан, Пётр Троицкий лёгким летящим шагом отправился на вокзал, чтобы навсегда покинуть своё родовое гнездо. Удивительное чувство свободы, бодрости, жизни, которое он испытывал только в детстве, вдруг затеплилось в его душе, и будущее уже не казалось таким мрачным и безнадёжным.

Зима в Дальних Ключах разгулялась вовсю. Бывало, и метель дня на два заводила свою снежную карусель, протяжно завывая в печных трубах, но когда, перебесившись, вьюга затихала, на ослепительно-синее небо выкатывалось солнце, и яркие искры вспыхивали в ватных сугробах так, что глазам было больно. Снег скрипел под ногами радостным тугим хрустом, мороз играючи пощипывал щёки, а глубоко под сердцем пряталась тихая радость, которая обещала: подожди, ещё немного, и обязательно случится что-то очень хорошее, отчего на душе становилось так легко и просторно.

Напрасно Алексей Иванович так торопился вернуться домой. За те десять дней, что он отсутствовал, Серёжка не только не потерял ни грамма веса, чего отец почему-то боялся больше всего, но даже как-то окреп, возмужал, стал взрослее. Куда девалась безпомощная растерянность избалованного горожанина, заброшенного в совершенно чуждый ему деревенский уклад? Куда девался настороженный колючий взгляд, угрюмое выражение лица и непробиваемая холодная молчаливость?.. Похоже, за время отсутствия отца парнишка и в самом деле ожил. Свежий воздух и парное молоко явно пошли ему на пользу.

Богомолов вздохнул с облегчением.

К появлению в их доме Капитолины Серёжка отнёсся спокойно, если не сказать равнодушно. Но, когда узнал страшные события её недавнего детства, переменился в лице, крепко, до боли, прикусил нижнюю губу и с этой минуты стал для девушки самым верным товарищем и слугой. Всё время хотел сделать для неё что-нибудь приятное, пытался предугадать малейшее её желание или каприз. Капу смущало такое внимание к её скромной персоне, и однажды она даже укорила Сергея: "И чего это вы ко мне с таким почтением?.. Будто я принцесса какая…".

Парень не обратил на это замечание никакого внимания и продолжал служить ей так же преданно, как и раньше.

Отец Серафим встретил Алексея Ивановича так, словно они расстались только вчера, и тут же потребовал: "Ну, друже, давай… Рассказывай, как с сестрой простился… Что племяш твой Павел?.. Чует сердце, много не-гораздов в отчем доме пережить пришлось. Не таись, мне от тебя только правда нужна… Понял, о чём я?"

Богомолов кивнул в ответ и рассказал отцу Серафиму всё без утайки.

Во время его рассказа батюшка несколько раз крестился и тихонько повторял, как бы про себя: "Господи! Спаси и помилуй!..", а когда Алексей закончил, сокрушённо вздохнул:

– Как бы племяш твой не сломался…

– Да нет!.. – возразил Богомолов. – Он на вид ещё крепкий мужик.

Отец Серафим усмехнулся:

– А видимость, Алёшка, чаще всего обманчивой бывает. Это даже детишки знают: в красивый фантик не всегда шоколадка бывает завёрнута. Случается, озорники туда хлебный мякиш кладут.

И замолчал. Сидел неподвижно, прикрыв глаза ладонями. Потом поднял голову и, ласково глянув на своего собеседника, предложил: "Давай, душа моя, помолимся…". И первый опустился на колени перед иконой Спасителя.

«О святии апостоли Петре и Павле, не отлучайтеся духом от нас, грешных раб Божиих, да не разлучимся вконец от любве Божия, но крепким заступлением вашим нас защитите, да помилует Господь всех нас молитв ваших ради, да истребит же рукописание безмерных грехов наших и да сподобит со всеми святыми блаженного Царствия и брака Агнца Своего, Ему же честь и слава, и благодарение, и поклонение во веки веков».

Потом они сидели за столом, пили чай с липовым мёдом и ванильными сухарями и молчали. Такая тишина стояла в избе, что слышно было, как во дворе со свисающих с крыши сосулек ступит редкая капель по снежному насту.

Алексей Иванович первым нарушил затянувшееся молчание:

– Ты меня прости, отче, но… всё хочу тебя спросить и не решаюсь. Никак эта мысль покоя мне не даёт. Всё думаю, думаю и путного ничего не придумаю…

– А ты говори, не стесняйся, – подбодрил его отец Серафим.

Алексей Иванович благодарно кивнул:

– В Библии сказано, Господь сотворил человека по образу и подобию Своему. Так?..

Батюшка ничего не ответил. Размочил в блюдечке с чаем сухарик и принялся сосредоточенно его жевать.

– Так, – и за него, и за себя ответил Богомолов и продолжил. – А что получилось?.. Как погляжу я, отче, на людей, что нас с тобой окружают, страшно становится. Ни за что не поверю, чтобы Господь предвидел, будто потомком Адама станет этот злодей Тараска, что брата Капитолины зарезал… Да что там Тараска?.. Уже с Каина разные негоразды, как ты говоришь, с нашим братом приключаться стали… Почему так?.. Почему сплошь и рядом человек забывает своё Божественное подобие?

Батюшка ненадолго задумался, потом как-то грустно усмехнулся и заговорил. Медленно, тихо… Иногда замолкал, задумывался ненадолго и вновь продолжал неспешный разговор… И не разговор даже, а свои размышления вслух:

– Видишь ли, душа моя, не дано нам, простым смертным, промысел Создателя до конца постигнуть. Я, честно сказать, думаю, Господь сильно рисковал, создавая Человека… Ох, как рисковал!.. Но замысел был гениален!.. Нет, ты только вдумайся!.. Он дал Адаму разум!.. Это уже нам ясно стало: нет на свете ничего более зыбкого, шаткого, переменчивого!.. Слаб ум человеческий… Ох, как слаб!.. Инстинкт заставляет удовлетворять только крайне необходимое. А разум?.. Ох, уж этот мне разум!!!.. Он рождает самое эфемерное, что есть в этом мире, – фантазии, а те прямёхонько ведут ко всякого рода соблазнам. А там глядишь, уже бес притаился, поджидает размягшую в мечтаниях душу. И уже тихонечко шепчет на ухо: "Чем ты хуже?.. Дерзай!.." И умишко наш слабенький до того порой размечтается, что чуть ли не Богом себя возомнит, а беса и не замечает вовсе. А тот тихонько стоит в сторонке, и только хихикает гаденько, и ручонки эдак радостно потирает: мол, валяй, дуралей, не стесняйся. Вот и не устоял Адам, а следом за ним и все потомки его… То бишь мы… Все человеки на Земле… И так соблазн этот сладок нам показался!.. До сей поры охолонить себя не можем.

Алексей Иванович опешил. Ну, надо же!.. Уличить Господа в ошибке!.. Как хотите, но это уже ни на что не похоже!..

– Думаешь, богохульствую? – прямо спросил отец Серафим. – Нет, душа моя, ошибаешься!.. Восторгаюсь!.. Только Создатель мог на такой риск пойти – дать творению своему волю. Помнишь, как у Пушкина? "На свете счастья нет, но есть покой и воля…" Именно так!.. Надели Он человека одним инстинктом, чем бы тот отличался от свиньи или, скажем, какого-нибудь гада ползучего?.. И наполнился бы мир одними жующими, другу друга жрущими и приумножающими это скопище тупого безмозглого стада. А что было бы, если бы, получив такой Божественный подарок, как разум и волю, все люди стали подобиями Божиими?.. Не внешне только, айв духовном, нравственном смысле тоже… Нет, ты только представь себе, какая бы жизнь наступила на Земле!.. Райская жизнь!.. И не было бы этих страшных потерь… Не ведали бы мы, что такое горе… А зла вообще бы не существовало… В любви и согласии жили бы все твари земные. А ныне… Оглянись назад, в дрожь бросвает: сколько утрачено!.. Бедные несчастные люди совсем озверели. Знаешь, душа моя, мнится мне, наш век – время небывалых насилий над совестью человека. И порой не выдерживает она этого жуткого безпредела, гибнет. Ведь совесть человеческая очень хрупкое, нежное создание. Её беречь надо, а мы… Никогда такого прежде не было… – Отец Серафим ненадолго замолчал. Потом тихо добавил, как бы про себя: – И немудрено… Великую православную державу в атеистический нужник превратили…

– И как же Господь всё это попущает? – спросил совершенно сбитый с толку Богомолов.

– Не кощунствуй, не в Господе дело, в нас самих, – остановил его батюшка. – Достоинство потеряли… Подлинное и вечное. И в братьях своих это достоинство не видим. Или не хотим видеть. Потому, думаю, так зверски злы и так легко убиваем дружка дружку, – сказал и горестно покачал головой. – Прости, Господи!

– Так что же делать? – Алексей Иванович совсем растерялся. – Какой-то заколдованный круг получается.

– Не принимай участия в грехе. Отвернись от него. Живи по правде Божией. Только и всего.

– Проще сказать, смирись?

– Именно. Смирись!.. Терпи, друже, терпи и терпи. Склони гордыню свою перед Его волей. Ведь, что такое грех? Как я понимаю, когда связь между человеком и Богом рвётся, несчастный смертный по слабости своей грешить начинет. "Без меня не можете ничего!.." – сказал Господь. Не позволяй бесу встать между вами. Понял, о чём я?..

Всё-то Богомолов понимал, но смириться с подобным положением вещей никак не хотелось.

– Умом понимаю, но… согласиться… Прости, никак не могу… Так хочется частенько врезать кое-кому, как следует!..

– А ты удержись. Потерпи маленько. И веруй!.. Бог победит силой своей любви! Отчего люди так несчастны? Думаешь, оттого что страдают?.. Ничуть. Страдания делают нас богаче. А несчастными – безверие!.. Без веры жуткая пустота вокруг каждого из нас образуется!.. И одиночество… Страшное одиночество!.. Это безверие сокрушает и до отчаяния довести может. Но ведь ты верящий человек. Верующий!.. Стало быть, смирение – твой удел.

Алексей Иванович покачал головой:

– Немного.

– Ошибаешься, – возразил отец Серафим. – Иной раз, чтобы гордыню смирить, человек на подвиг пойти обязан!..

Богомолов махнул рукой:

– Героя из меня тем более не получится. Никогда прежде особой отвагой не отличался. Но ведь ты так и не ответил мне. Неужели Господь не мог предвидеть последствий Своего творения?..

Батюшка рассмеялся:

– Да пойми ты, чудак-человек, Господь – величайший Творец во Вселенной!.. Подобных Ему никогда не было и не будет!.. Кому ещё такое под силу?.. Но любой творец от ошибок не застрахован. Глянь, сколько у Пушкина помарок в черновиках?!.. А ведь он – гений русской поэзии!.. Господь же вынужден был творить сразу набело, без возможности зачеркнуть ненужное. И Он совсем не дурак: сразу понял, что ошибся. А великий потоп – первая попытка Его исправить эту ошибку. "И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле… И раскаялся Господь… и воскорбел в сердце Своём. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил…" Лишь праведника Ноя в живых оставил Не смог венца своего творения уничтожить. И что же?.. Стал род человеческий лучше после потопа?.. Отнюдь. Больше скажу, начали грехи наши множиться, и привело всё это к тому, что наступили на земле времена настоящего человеческого озверения. Даже хуже того. Самый лютый зверь не способен натворить того, что Homo sapiens совершил. Посмотри, весь двадцатый век самое реальное свидетельство тому… На нашу долю, Алёшка, выпала труднейшая задача: нам с тобой этот чудовищный мир необходимо очеловечить…

– Как?!.. – Богомолов чуть не кричал. – Скажи, как?!..

– Через страдание. И не только отдельного индивида, но страдание всеобщее… Человек не испытавший страданий, не может называться вполне человеком. Это – всего лишь биологический объект, но никак не личность. Только сильно пострадавший человек знает, что такое любовь, а главное, сострадание, то есть страдание вместе с кем-то, кто рядом. Не страдают только одуванчики, и то лишь до поры до времени. А налетит ветер, сдует все пушинки, и неизвестно ещё, какую боль он при этом испытывает. А всё дело в том, что Христос для нас – это Бог! Мы это все признаём, забывая при этом, что Он ещё и Человек. Выдающийся?.. Да!.. Необыкновенный?.. Да!.. Но Человек!.. В этом всё дело. Когда дул холодный, пронизывающий ветер, Он дрожал от холода. Когда нещадно палило солнце, он изнывал от жары. И на кресте Он испытал те же самые муки, какие испытывали разбойники, распятые рядом с ним. Физически он ничем от них не отличался. И муки испытал нечеловеческие!.. А нонешний человек занозы боится. От пустяшной царапины орёт на весь свет: "Спасите!.. Помогите!.. Умираю!.." Вот когда мера человеческого страдания переполнит чашу человеческого терпения, тогда только закончится сотворение человека… Так что прекрати мучить себя космическими проблемами. Живи себе, пока живёшь, и радуйся. Тебе вон какое счастье привалило: на старости лет отцом стал. Не каждому Господь счастье эдакое посылает. Я, по крайней мере, так думаю… И последнее, что хочу сказать… Я, может и не в своё дело лезу, но ты Галину от себя не отпихивай. Знаешь, сколько годочков тебе Господь ещё отпустит?.. Вот то-то и оно!.. А Серёжку одного оставлять никак нельзя. Прости, если обидел.

Много ли человеку надо для того, чтобы быть счастливым?..

Смотря какому и смотря при каких обстоятельствах. Но, если серьёзно, всего ничего.

Во-первых, чтобы родные были здоровы, чтобы дети не голодали и защищала всех от непогоды надёжная крыша над головой. Но главное, чтобы душа человеческая жила в согласии с Богом и, конечно же, с самим собой. И чтобы по ночам не мучили угрызения совести, а зависть, обида и ненависть не сводили с ума.

Так уж повелось на этом свете: даже после самого жестокого ненастья непременно наступят ясные, погожие дни. Тяжёлые, мрачные тучи уйдут куда-то прочь, и яркое тёплое солнце, повинуясь воле Создателя, пробьётся сквозь их мутную пелену, отогреет озябших, обнадёжит отчаявшихся, успокоит мятущихся, просветит ослеплённых. Слёзы высохнут, и на истерзанную человеческую душу снизойдут мир и покой.

Вот и всё.

3 октября 2009 года Москва