Воскресенье, 19 мая, 2.04

— Вы очнулись? — послышался чей-то голос из темноты.

«Детский голос…» — подумал Сильвен, но не решился ответить: слова застряли у него в горле.

«Моя голова!» — простонал он про себя. Адская боль, еще усиленная непроглядной темнотой, стискивала череп стальным обручем. Вдобавок у Сильвена было странное ощущение, что он весит целую тонну. Он попытался поднять руку, потом ногу, но намокшая одежда облепила его тело, как щупальца гигантского спрута, не давая пошевелиться.

«Река…» — вспомнил он, осознав, что лежит в тепловатой, пахнущей тиной воде мелкой подземной речки.

Постепенно к нему возвращались воспоминания… а с ними и тревога. Что это — сон? Он действительно слышал детский голос или ему снится прежний кошмар? Может быть, теперь и он сидит в одном из стоматологических кресел, с повязкой на глазах?..

Сильвен вздрогнул.

«Мать с Любеном решили завязать мне глаза?!»

Но если бы эта слепота и впрямь была абсолютной! Нет — словно наяву, Сильвен снова видел разыгрывавшиеся перед ним недавно в белой подземной лаборатории ужасные сцены, переживал те же чувства, испытывал те же страхи, реальные и неосознанные.

«Что же произошло и где я?» — наконец ему удалось сформулировать этот простой вопрос и заодно поднять правую руку.

Он с трудом вынул из кармана мобильный телефон и, не выдержав, застонал от боли, пронзившей все его тело.

Отогнав мысль о возможном переломе, он стиснул зубы и с трудом нажал центральную клавишу, чтобы загорелся дисплей.

Послышался испуганный вскрик.

Даже этот слабый свет оказался слишком ярким для обоих.

«Значит, все же не сон», — подумал Сильвен, больше удивленный, чем испуганный. Он слегка приподнялся и посветил перед собой.

Она была здесь.

— Девчонка… — пробормотал он, понемногу привыкая к синеватому свету телефонного дисплея.

Прямо напротив, меньше чем в метре от него, у подножия неровной стены подземного коридора, сидела, сжавшись, темноволосая девочка в спортивном костюме, закрывая лицо руками. Лицо, насколько можно было разглядеть, казалось вполне заурядным, даже, пожалуй, некрасивым; особенно его портил широкий вздернутый нос. Но взгляд был не по-детски острым: настоящий скальпель! На лбу девочки Сильвен заметил кровоточащую ссадину.

«У нее, наверно, тоже болит голова после нашей… встречи», — подумал Сильвен почти отрешенно: это был его привычный способ сохранять спокойствие. Девочка, впрочем, тоже казалась спокойной: она смотрела на Сильвена без всякого страха, даже с любопытством, к которому примешивалось легкое раздражение.

— Долго вы еще собираетесь здесь лежать? — наконец спросила она, облизнув губы кончиком языка.

«Голосок детский, а тон — как у взрослой, — подумал Сильвен. — Сколько ей лет? И самое главное — какого черта она вообще здесь делает?!»

Но, несмотря на все эти вопросы, теснившиеся в голове, Сильвен по-прежнему молчал, держа телефон перед собой.

Казалось, что этот миг застыл в вечности.

Неожиданно девочка вскочила одним прыжком, как кошка, и направила свет от дисплея своего мобильника на лицо Сильвена — даже раньше, чем тот успел вскрикнуть.

— А… это вы, — сказала она, слабо улыбнувшись. — Мне бы стоило догадаться…

Сильвен совершенно не ожидал таких слов. Он с недоумением взглянул на девочку и заметил в ее глазах явное любопытство.

— Ты меня знаешь? — наконец спросил он.

Взгляд девочки оставался таким же пристальным и острым.

— Издалека… — ответила она без всякой иронии.

Сильвен, уже начиная сомневаться в ясности собственного рассудка, приготовился отбиваться от этого странного существа, как от гигантского насекомого, но оно, словно догадавшись об этом, быстро шагнуло назад в темноту.

— Ну что ж, полагаю, в этой нашей… коллизии нет ничего случайного? — полувопросительно произнесла девочка.

Что можно было на это ответить? Сильвен балансировал на грани недоверия и любопытства. Что это за девчонка, словно с неба свалившаяся прямо в парижские катакомбы? Есть ли какая-то связь между ней и той невероятной сценой, свидетелем которой он недавно был? Что делали Жервеза и Любен с белыми обезьянами? И что означал их странный, почти безумный диалог? Что они собираются сделать с Габриэллой? То же самое, что и с обезьянами? При одной мысли об этом Сильвен вздрогнул.

«Нет-нет, надо сохранять спокойствие!.. — пытался он внушить себе, глядя на незнакомку. — Спокойствие… и недоверие. Но в первую очередь надо отсюда выбраться…»

— Кто ты? — выговорил он после паузы.

— А вы? — лаконично спросила девочка.

— Ты же сказала, что ты меня знаешь.

Снова долгое молчание.

— Как ты сюда попала? — подал голос Сильвен.

— Так же, как и вы, я полагаю.

— Из клетки?

— Какой клетки?

Сильвен не знал, что ответить. Она играет с ним в какую-то игру? Как можно быть уверенным, что она ему не враг?

В этот момент девочка с некоторым трудом поднялась и сказала:

— Надо отсюда выбираться.

«И ведь не поспоришь», — подумал Сильвен. Когда ему, в свою очередь, удалось встать на ноги, она уже была в нескольких метрах впереди. Мобильник с тускло светящимся дисплеем она выставила вперед, словно меч.

Несмотря на боль во всем теле, Сильвен не смог сдержать улыбки.

— Ты уверена, что это правильный путь?

Девочка обернулась, и Сильвен снова увидел ее не по-детски пристальный взгляд, от которого ему становилось не по себе.

— А вы — нет?

— Я не хочу повторить судьбу Филибера, — сказал Сильвен с нотой раздражения в голосе.

Девочка чуть склонила голову набок, словно любопытный щенок:

— Кто этот Филибер?

— Привратник монастыря Валь-де-Грас, — ответил Сильвен. Встав на привычную почву, он почувствовал себя увереннее. — Во время Великой французской революции бедняга спустился под землю и заблудился…

— И что с ним стало? — спросила девочка после некоторого молчания.

— Его случайно обнаружили… одиннадцать лет спустя, — сдержанно ответил профессор.

— Живого?

Сильвен пожал плечами, слегка покачал головой и притворно-мрачным тоном ответил:

— Ему воздвигли надгробие — в том самом месте, где был найден его скелет. Оно сохранилось до наших дней. Если вдруг мы наткнемся на него, мы, по крайней мере, будем знать, где находимся…

— Значит, сейчас вы этого не знаете?

— Иди вперед и задавай поменьше вопросов, — заявил Сильвен.

Он уже обогнал девочку. Та с трудом поспевала за ним и наконец сердито закричала:

— Эй, ну подождите!

Воскресенье, 19 мая, 2.25

Профессор и девочка шли вперед, не обмениваясь ни словом.

Оба старались казаться равнодушными, но у каждой развилки, у каждого поворота думали об одном и том же: «Может быть, здесь — путь наверх?»

Потому что это оказался настоящий лабиринт!

Сначала им пришлось преодолевать узкий коридор, который становился все теснее. Но это оказались еще цветочки по сравнению с узким парапетом, тянущимся по краю колодца, вдоль которого им пришлось идти, изо всех сил прижимаясь к стене, чтобы не соскользнуть вниз.

— Осторожно, смотри под ноги!

Светя мобильниками на стены, они иногда замечали наполовину стершиеся надписи на латинском языке.

— Para… sium… divertii?.. — пыталась прочитать юная незнакомка. Видимо, она испытывала потребность говорить, чтобы тишина вокруг не казалась такой гнетущей. — Что это значит?

— Это значит, что мы еще не вышли, — проворчал Сильвен, не останавливаясь.

Он не обращал никакого внимания на эти нечитаемые настенные таблички, похожие на те, что можно видеть на углах улиц. Гораздо больше его интересовали сами коридоры, в которых периодически попадались груды черепов и костей, преграждающие путь.

— Поворачиваем обратно, — объявил Сильвен перед очередным таким погребальным тупиком, избегая встречаться взглядом с девочкой.

Для нее это приключение, кажется, слишком затянулось. Перед этими останками давным-давно умерших людей она испытывала явное отвращение. Но и они сами, живые, стоили здесь немногим больше! Иногда под ногами у них прошмыгивали крысы. Наверное, девочка с трудом сдерживается, чтобы не закричать. Решится ли она в этом признаться?.. Страх явно возобладал в ней над уверенностью, и с каждой минутой охватывает ее все сильнее. Сам же Сильвен пытался сконцентрироваться на своих собственных шагах в этой враждебной тишине.

И молодой мужчина, и девочка всячески старались прогнать одну и ту же мысль, не дававшую им покоя: рано или поздно батареи мобильников разрядятся, и тогда они окажутся в полной темноте.

Задыхаясь, девочка наконец в изнеможении прислонилась к стене и жалобно спросила:

— Скажите, где мы хоть примерно можем быть?

— Даже не знаю… — признался Сильвен. — Могу сказать только одно: мы на левом берегу Сены. Потому что эти коридоры явно сохранились со времен древней Лютеции.

— Но где именно на левом берегу?

— Знать бы!.. С одинаковым успехом мы можем быть под монастырем Валь-де-Грас, под бывшим монастырем капуцинов, под больницей Кошен, под Гран-Шартрез, под улицей Одеон или Томб-Иссуар, под Монпарнасским кладбищем… Как правило, каждый из наиболее широких подземных коридоров соответствует какой-то из парижских улиц, как бы является ее потусторонним отражением. По идее, должны быть соответствующие пометки на стенах, но ничего нет… или все уже стерлось. Хотя можно предположить, что сейчас мы…

Он замолчал, словно боясь сказать слишком много.

— Где? — нетерпеливо спросила девочка.

— Под…

— Под… чем?

Немного поколебавшись, Сильвен все же решил продолжать:

— Подземелья Парижа имеют несколько уровней. Они как слоеный торт: подвалы, канализация, метро, RER, карьеры, горизонт грунтовых вод, еще ниже — недавние станции метро, а под ними — места еще более глубокие и… неизвестные.

— И вы думаете, что мы в одном из этих неизвестных мест?

— Я себя об этом спрашиваю с самого начала нашей… прогулки, — признался Сильвен, в памяти которого то и дело всплывали «страшилки» Любена. — Говорят, под Парижем есть еще какие-то пещеры, но очень глубоко — на уровне примерно пятисот метров под землей. Не может быть, чтобы мы спустились так низко.

— Я смотрю, вы неплохо знаете историю парижских подземелий, — заметила девочка.

Сильвен повернул мобильник так, чтобы осветить ее лицо.

— Эй, что это вы? — воскликнула девочка, прикрываясь рукой.

«В конце концов, почему бы и не рассказать?..» — подумал он, садясь напротив нее на песок.

И, даже не пытаясь предварительно собраться с мыслями, Сильвен заговорил — словно бросаясь с головой в омут:

— Меня зовут Сильвен Массон, и я преподаю историю Парижа в Сорбонне…

Воскресенье, 19 мая, 3.56

— …И когда я услышала голоса, я запаниковала и бросилась бежать, — закончила свой рассказ Тринитэ. Потом указала на ссадину на лбу и прибавила: — Тогда я и заработала вот это.

Рассказ девочки заставил Сильвена раскрыть рот от изумления.

Он терпеливо выслушал ее историю — как перед этим она выслушала его собственную, — но одна деталь его крайне заинтриговала. И вот теперь, в глубине парижских подземелий, она блеснула перед ним как путеводный огонек — она была очень логичным связующим звеном между разнородными элементами этой головоломки. Это захватывало его и в то же время тревожило.

«Нет, это было бы уж слишком!..» — подумал он, но все же спросил:

— А этот силуэт на пленке… какого роста он был?

Тринитэ пожала плечами:

— Ну примерно моего… как подросток.

«А что, если и впрямь?..» — пронеслось в мозгу Сильвена. Все еще не веря в это до конца, он, стараясь не выдать своего волнения, спросил:

— Его окружал такой… расплывчатый ореол, да? От этого изображение было слегка размытым?

— Да, — удивленно ответила Тринитэ.

— Не может быть… — пробормотал Сильвен. — Это не могли быть…

— Кто?

— Они…

— Да кто они?

Сильвен поднял на девочку невидящий взгляд:

— Белые обезьяны…

— Что?!

— Все сходится! — потрясенно пробормотал Сильвен. — Рост, ловкость, гибкость… К тому же они исчезли из зоопарка именно в ту ночь, когда произошли похищения… И эти фосфоресцирующие отпечатки на стене… И странное поведение моей матери… Она ни в коем случае не хотела вызывать полицию. А потом обезьяны вдруг оказались на месте…

Белые обезьяны — похитители детей?! Само это предположение казалось абсурдным и даже смешным. Но Сильвену было не до шуток. Видя, что он отнесся к ее рассказу серьезно, Тринитэ попыталась следовать его логике.

— Но как вы тогда объясните, что изображение как будто размыто? — спросила она с некоторым сомнением. — Как в тумане?

— Это не туман, это свет…

— Свет?

— Их шерсть не отражает света, она его впитывает.

Тринитэ недоверчиво тряхнула головой. Девочка уже ничего не понимала.

— Моя мать очень быстро обнаружила это их свойство, — продолжал Сильвен, — но не стала объявлять об этом во всеуслышание. Дело в том, что их просто невозможно сфотографировать!

— Как вампиров?

— Именно! Вот почему посетителям запрещена была фото- и киносъемка. Иначе этот феномен быстро обнаружился бы, и тогда сбежалась бы целая армия ученых, чтобы попытаться использовать его в военных или разведывательных целях… Обезьян конечно же забрали бы из зоопарка и начали бы ставить над ними опыты в лабораториях министерства обороны…

— Это было бы еще хуже, чем то, что они пережили сегодня вечером? — тихо спросила Тринитэ.

Сильвен побледнел:

— Мы даже не знаем, что именно с ними делали…

Подавив сомнения, девочка-вундеркинд попыталась рационализировать полученные сведения, рассортировав факты, идеи и догадки.

— Итак, что нам известно точно? — сказала она. — За всем этим стоит ваша мать…

— Очевидно, да. По крайней мере, она — один из главных столпов, на которых все держится…

При этих словах Сильвен снова как наяву увидел перед собой Жервезу в подземной лаборатории и с горькой усмешкой прибавил:

— И подумать только: она всегда была одержима заботой о природе! Она говорила, что мы в долгу перед природой, что мы должны уважать других ее созданий: деревья, животных…

Сильвен замолчал, устремив взгляд в темноту.

— Ну что ж, — подвела итог Тринитэ, и ее резковатый голосок повторило эхо в глубине катакомб, — это, конечно, звучит как полный бред, но в нем есть своя логика. Все сходится.

После минутного размышления она посмотрела по сторонам и неожиданно прибавила:

— Но как знать, может быть, вы все это придумали, чтобы заманить меня в ловушку?

Сильвен, не зная, что ответить, смотрел на нее в полной растерянности.

До чего странное создание эта Тринитэ Пюсси, которая с такой небрежностью объявила недавно о своем ай-кью — сто девяносто пять! Боевой характер, острый и язвительный ум, и при этом столь явный недостаток эмоций… И эта отстраненно-равнодушная манера, с которой она говорила о своих видеокамерах, о «Замке королевы Бланш» — этом огромном здании, которое Сильвен так хорошо знал, поскольку сотни раз проходил мимо него, направляясь в «Баскский трактир»…

Сколько же ей лет? Сначала он решил, что не больше десяти. Но оказалось, что буквально на днях ей исполняется четырнадцать. И при этом мозг, как у компьютера! Он вспомнил Габриэллу в четырнадцать лет: та выглядела уже почти женщиной. Взгляд, фигура, манеры, даже характерные ужимки — все как у взрослой. А эта — пигалица…

— Вообще-то, я мог бы заподозрить тебя в том же самом, — наконец ответил он. — Как знать, может быть, моя мать и Любен подослали тебя ко мне, чтобы сбить со следа и оставить тут погребенным заживо?

Тринитэ вздрогнула.

— Вы… действительно так думаете? — пробормотала она.

— Неважно, что я думаю, — сказал Сильвен, поднимаясь. — Главное — выбраться отсюда.

Ему ответило гулкое металлическое эхо.

Тринитэ рефлекторным движением повернула дисплей мобильника к потолку… и буквально позеленела.

— Где это мы?!

На стене перед ними виднелась надпись характерным готическим шрифтом: «Rauchen verboten».

— Немецкий… — прошептала Тринитэ.

Да, немецкий… В самой надписи не было бы ничего пугающего, если бы над ней не распахивал крылья орел, державший в лапах свастику.

Воскресенье, 19 мая, 6.30

— Успокойся, нам совершенно нечего бояться…

Несмотря на все увещевания Сильвена, Тринитэ не могла совладать с собой — ее всю трясло. Указывая на немецкую надпись, она лихорадочно бормотала:

— Это… это… это…

Где, в какой эпохе она себя воображала? Она как будто провалилась в прошлое… Или это приступ клаустрофобии?

— Извини, — сказал Сильвен, отступая немного назад, — но есть только один способ…

— Ч-чего?..

Не дав ей договорить, Сильвен отвесил ей пощечину. Перед глазами Тринитэ словно вспыхнула красная молния. С недоверчивым видом девочка поднесла руку к лицу:

— Вы меня ударили?!

— Я же сказал: извини, — тут же ответил Сильвен. — Но в нашем положении нет ничего опаснее паники!

Все еще прижимая ладонь к щеке, Тринитэ наконец вынуждена была признать, что эта пощечина ее отрезвила.

Вслед за Сильвеном она принялась исследовать стены, светя на них мобильником. Здесь было на что посмотреть! Перед ними оказался огромный зал, растрескавшиеся стены которого были сплошь в надписях на немецком языке готическим шрифтом. Из зала во всех направлениях вели коридоры с указательными табличками: «Ausgang», «Nach Notre-Dame», «Zimmer 1», «Zimmer 2», «Zimmer 3».

Но все эти таблички давно проржавели, буквы на них наполовину стерлись. Некоторые надписи были вообще нечитаемыми.

«Нет, — подумала Тринитэ, наконец успокоившись, — я не перенеслась в другое время…»

Повернувшись к Сильвену, она посветила ему в лицо и увидела, что он улыбается.

Ее страх сменился раздражением.

— Можно подумать, вас все это забавляет!..

Сильвен отозвался не сразу. Кончиком ботинка, намокшего и перемазанного грязью, он ударил по старой пивной бутылке, валявшейся на полу, и она разбилась о подножие известняковой стены.

— Кажется, я знаю, где мы…

Тринитэ подозрительно приподняла бровь:

— Вы это говорите, чтобы меня успокоить? Ну что ж, все лучше, чем пощечина…

В ответ Сильвен улыбнулся еще шире, обводя глазами зал:

— Мы прямо под Люксембургским садом!

— Что?! — удивленно сказала Тринитэ. У нее не укладывалось в голове, что в нескольких десятках метров у нее над головой находится один из самых знаменитых парижских парков — с фонтанами, огромными клумбами, столетними деревьями, среди которых прогуливаются влюбленные студенты и старые профессора, с дворцом Марии Медичи…

— В период оккупации нацисты использовали часть подземных карьеров в качестве штаба и бомбоубежища, — объяснил Сильвен. — Они оборудовали здесь гигантский бункер, на случай бомбардировок союзной авиации…

Посветив вокруг себя, он прибавил:

— Видимо, они не успели тут как следует обосноваться, и все осталось таким же, как…

Не договорив, он приблизился к стене и ощупал ее.

— Я никогда здесь не был, но Любен мне часто рассказывал об этом месте.

— Это тот самый смотритель зоопарка?

Сильвен кивнул, продолжая ощупывать стены. Потом отряхнул ладони и с удивлением сказал:

— Странно, что они такие влажные. Ведь Сена довольно далеко…

— А мы пока еще довольно глубоко, — произнесла Тринитэ ворчливо. — Если вы знаете, где мы, значит, знаете, как выбраться наверх?

Сильвен не успел ответить — откуда-то слева донесся звук, напоминающий отдаленный раскат грома.

— Что это? — вздрогнув, спросила Тринитэ, и тут же ей в лицо ударила волна тошнотворного запаха.

Какая-то плотная подвижная масса мгновенно распространилась по полу зала, буквально доходя обоим путешественникам до лодыжек.

Сильвен крепко прижал к себе Тринитэ одной рукой, а другую, в которой держал светившийся мобильник, направил на пол.

— Крысы! — закричала девочка так громко, что у него едва не лопнули барабанные перепонки.

Да, крысы, целая армия крыс… Их были тысячи! Они покрыли пол зала, словно живой шевелящийся ковер.

Тринитэ была в таком ужасе, что почти не чувствовала руки Сильвена, обхватившей ее за плечи.

— Идем! — скомандовал он. — Как раз за ними нам нужно идти!

— Не-е-е-т! — снова завопила девочка.

— Замолчи!

Несмотря на полчища крыс, которые едва не сбивали их с ног, Сильвен смог не поддаться панике.

«Это и есть наш счастливый шанс!» — думал он, поскольку знал, что крысы, как и люди, обладают невероятно развитым инстинктом самосохранения.

Итак, они с Тринитэ шли за крысами.

Очень долго…

Девочка крепко зажмурила глаза и цеплялась за Сильвена, как слепая. Но уши заткнуть она не могла и постоянно слышала крысиный писк, еще усиленный эхом подземных коридоров. Вдобавок ей приходилось вдыхать тошнотворный мускусный запах крыс. Иногда наступая на них, она чувствовала, как хрустят их кости и расплющиваются тела… Ощущала их укусы и царапанье когтей… Это был настоящий кошмар!

«Выйти! — повторяла Тринитэ про себя, изо всех сил прижимаясь к Сильвену. — Я хочу выйти отсюда!»

И вдруг у обоих появилось ощущение открытого пространства.

— Ну наконец-то!.. — выдохнул Сильвен, убирая руку с плеча Тринитэ.

Девочка по-прежнему не осмеливалась открыть глаза. Но прежнее давящее чувство ушло… и крысы исчезли.

— Где мы? — спросила она и удивилась: голос ее прозвучал так, словно разнесся под сводами собора.

— Открой глаза и увидишь, — ответил Сильвен. В его голосе чувствовалось явное облегчение.

«Логично», — подумала Тринитэ и приоткрыла правый глаз.

— О!

К ее величайшему удивлению, они стояли в огромном сводчатом зале, сильно вытянутом в длину, который вполне Можно было принять за…

— Это что, метро?!

— Именно, — кивнул Сильвен. Уже не было необходимости в слабом свете мобильников — старые неоновые лампы создавали нечто вроде аквариумной подсветки.

Через некоторое время Тринитэ нерешительно произнесла:

— Но здесь нет ничего… и никого.

Действительно, ни рекламы на стенах, ни скамеек на платформе, на которую они каким-то чудом вышли, ни даже названия самой станции. Вдоль стен, облицованных плитками и сплошь покрытых разноцветными граффити, тянулись разорванные электрические провода. Единственными живыми обитателями этого места были крысы — опять они! — которые целыми стаями с писком носились по рельсам.

Но Сильвен, казалось, ничуть не был удивлен. Прислонившись спиной к стене, он спокойно произнес:

— Мы на станции «Круа-Руж».

— Но такой станции не существует! — сказала Тринитэ, сверившись с карманной схемой метро.

— Больше не существует, — поправил Сильвен. — «Круа-Руж» — это одна из «станций-призраков». Есть еще «Аксо» в Бельвилле, «Порт Молитор» в Шестнадцатом округе, «Марсово поле» вблизи Эйфелевой башни, «Арсенал» недалеко от площади Бастилии. Сначала их закрыли… потом забыли.

— А почему их закрыли и когда?

— Эта станция, «Круа-Руж», располагалась между «Севр-Бабилон» и «Мабийон», в самом центре Шестого округа. Городские власти сочли, что она находится слишком близко к двум соседним. Поэтому ее закрыли — уже несколько десятков лет назад. Но поезда десятой линии, идущие с востока на запад, до сих пор ее проезжают…

Словно в подтверждение этих слов, мимо со скоростью урагана пронесся поезд.

Тринитэ инстинктивно попятилась на середину платформы. Но все же девочка успела разглядеть, что все вагоны пусты.

«Ну да, утро воскресенья…» — подумала она.

Как только поезд скрылся из вида, они услышали протяжный писк… и увидели, что на рельсах агонизируют сотни раздавленных крыс.

Тринитэ ощутила подступающую к горлу тошноту.

— Меня сейчас вырвет, — пробормотала она.

— Ничего не поделаешь, другого пути наверх отсюда нет, — сказал Сильвен и спрыгнул с платформы вниз, на рельсы.

— Вы что, издеваетесь?!

— Нам нужно дойти до станции «Мабийон», — сказал Сильвен, указывая на слабый свет в левом конце туннеля. — У нас нет выбора. Это займет не больше десяти минут.

Дважды им пришлось вплотную прижиматься к стенам туннеля, чтобы не попасть под поезд. Когда они наконец вышли на пустую платформу станции «Мабийон», Тринитэ, охваченная недобрым предчувствием, произнесла:

— Кажется, что-то случилось за время нашего отсутствия…

Воскресенье, 19 мая, 7.30

Перешагивая сразу через две-три ступеньки, они поднялись по лестнице к выходу — и тут оба одновременно замерли.

— Я же вам говорила, что-то случилось! — произнесла с возбуждением Тринитэ.

Сильвен и сам видел, что Шестой округ выглядит как минимум необычно.

— Никогда не видел здесь столько машин утром в воскресенье, — сказал он с недоумением и взглянул на часы на углу улицы Фур. Полвосьмого утра.

Вой клаксонов, лязг сталкивающихся машин, вопли водителей, ругательства пешеходов… Весь бульвар Сен-Жермен превратился в сплошную пробку!

— И столько людей… — проговорила Тринитэ, глядя на тротуары, запруженные пешеходами.

Кажется, весь Шестой округ пришел в движение.

— Все проснулись, — добавила она, указывая на окна домов.

Все местные жители, изумленные и растерянные, наблюдали в окна за происходящим. Некоторые спускались на улицу прямо в пижамах, халатах и домашних шлепанцах, а то и в одних ночных рубашках, привлеченные лихорадочным всеобщим беспокойством, которое буквально висело в воздухе.

С трудом привыкая к яркому дневному свету, Сильвен и Тринитэ по-прежнему стояли на углу улицы Фур. Взглянув на себя в ближайшее витринное стекло, оба вздрогнули.

— Это мы?! — произнес Сильвен, не удержавшись.

Этот человек в лохмотьях, с грязным, заросшим щетиной лицом, дырами на коленях, исцарапанными руками, покрытыми пылью и плесенью волосами, — в самом деле он? Что касается бедняжки Тринитэ, ее спортивный костюм больше напоминал тряпку для мытья полов.

Нарушив их оцепенелое самосозерцание, мимо прошла нелепо одетая женщина — она явно натянула на себя первое, что подвернулось под руку, — волочившая за собой чемодан на колесиках. Споткнувшись, она потеряла равновесие и, едва не рухнув на Сильвена и Тринитэ, посмотрела на них так, словно они были живым воплощением катастрофы, грозившей обрушиться на Париж.

— Я так и знала, что это вот-вот начнется! — сказала она, устремляясь по улице Фур вслед за большинством пешеходов.

— Спокойно, спокойно… — пробормотал Сильвен, делая глубокие вдохи и пытаясь сохранить самообладание.

Прислонившись к большой схеме метро у входа на станцию, он с силой растер ладонями лицо, чтобы прогнать навалившуюся усталость.

«Сейчас не время для отдыха…»

Тут на него налетели сразу три человека в форме CRS, собиравшихся перекрыть вход в метро стальными заграждениями:

— Отойдите отсюда, месье! Метро закрыто!

Прежде чем Сильвен и Тринитэ успели что-то сообразить, людской поток подхватил их и вынес на мостовую, где неподвижно замерли автомобили. Сквозь стекла можно было разглядеть встревоженные лица пассажиров — целые семьи, множество вещей… Водители нервно настраивали авторадио, раз за разом поглядывая на небо. У них был вид беженцев.

— Да, в самом деле что-то произошло, — пробормотал Сильвен, лавируя между машин, чтобы попасть на другую сторону бульвара Сен-Жермен, на угол улицы Бюси.

— Террористы! — высказала догадку Тринитэ.

Сильвен, у которого почти одновременно возникло то же самое предположение, повернулся к ней:

— Ты думаешь?

— Наверно, они опять устроили где-то взрыв… пока мы были в катакомбах…

И в тот же миг оба вспомнили разговор Жервезы и Любена:

— Париж скоро погибнет, Любен… и увлечет нас всех за собой в бездну.

— И… когда же?

— Агония начнется сегодня ночью.

— Сегодня ночью… — повторил Сильвен, еще не в силах поверить в это окончательно.

Тринитэ тоже изо всех сил пыталась сохранять спокойствие. Взглянув на расхристанного человека, который брел куда-то, невидяще глядя перед собой, она слегка дернула его за рукав и спросила:

— Месье, почему вы убегаете?

Тот с ужасом на нее посмотрел:

— Вы что, не знаете?

И тут же устремился в противоположном направлении.

— Нам нужно идти туда, — объявила Тринитэ, увлекая за собой Сильвена против течения общего потока, к улице Бюси.

— Но мы одни туда идем… — неуверенно возразил Сильвен, смущенный тем, что девчонка может счесть его трусом.

Впрочем, сама Тринитэ была явно напугана, но любопытство в ней пересиливало.

— Ну и что? В катакомбах мы тоже были одни, но сумели оттуда выбраться!

И они углубились в лабиринт старого квартала Аббатства, где в Средние века располагалось богатое аббатство Сен-Жермен-де-Прэ, а сейчас сохранилась лишь путаница тесных улочек, переулков и тупиков, по которым можно было лишь приблизительно представить себе его прежнюю структуру. Но в это утро улицы Эшодэ, Жакоб, Кардиналь превратились в сплошные импровизированные парковки. Небольшое количество машин, принадлежащих местным жителям, загородили проезд другим, те — третьим. Напряжение нарастало. Большинство водителей, уже не стесняясь, орали друг на друга:

— Дай проехать, мать твою! Убери свое ведро!

— Да пошел ты!.. Не видишь — и впереди все забито!

На улице Сены Сильвен и Тринитэ увидели, как два мужчины дерутся, катаясь по тротуару, словно уличные псы.

— Люди сходят с ума! — сказала Тринитэ, вздрогнув.

— Да, похоже на то, — кивнул Сильвен, глядя на кафе «Ла Палетт», прямо перед которым они оказались.

Это знаменитое заведение, краса и гордость квартала Изящных Искусств, облюбованное туристами и писателями, было разгромлено и разграблено: пользуясь всеобщей паникой, грабители разбили витрину и вынесли все запасы спиртного, часть которого сразу и выпили. Множество пьяных валялись здесь же, на улице.

В голове Сильвена тем временем складывались более-менее логичные предположения.

— Бомба… — проговорил он, продолжая двигаться к зданию Французской академии, видневшемуся в конце улицы. — Наверно, взорвали какое-то важное здание… Лувр, или Дворец правосудия… что-то грандиозное…

Тринитэ снова вздрогнула:

— Вы думаете?

Сильвен молча обернулся к ней, и она прочла в его взгляде утвердительный ответ.

— Но тогда, — сказала она через некоторое время, взглянув вверх, — мы почувствовали бы запах гари, увидели бы дым… А ничего такого нет… — И, поколебавшись, спросила: — Думаете, ваша мать сыграла в этом какую-то роль?

При этих словах Сильвен помрачнел. С того момента, как они выбрались из катакомб, он пытался отогнать эту мысль, но царящая в городе паника лишь подтверждала его опасения.

Он снова услышал зловещее пророчество Жервезы: «Париж скоро умрет, Любен…»

Но даже если Жервеза не ответственна за это, она, по крайней мере, знает, как обстоят дела.

«Но почему именно мать?» — снова и снова спрашивал он себя, ускоряя шаги, словно пытаясь убежать от своей юной спутницы.

Заметив его волнение, Тринитэ настойчиво произнесла:

— Так что вы об этом думаете?

Сильвен резко обернулся к ней. Черты его лица утратили прежнюю мягкость.

— Я ничего об этом не знаю! Так же как и ты! Мы в одинаковом положении — нам обоим ничего точно не известно!

Тринитэ была поражена такой внезапной переменой.

— Но вы хотя бы… — проговорила она нерешительно.

— Замолчи! — отрезал Сильвен.

Внутри у него все кипело. Он не знал, что и думать. Вдобавок он жалел о своей вспышке гнева, о том, что не смог сдержать своих чувств перед незнакомкой.

«Что с нами будет?» — думал он, бредя, как лунатик, к зданию Французской академии, в хаосе криков и автомобильных гудков.

Тринитэ, брошенная посреди тротуара на улице Сены, долго стояла неподвижно, не в силах сдвинуться с места. Ее напугали не столько слова Сильвена, сколько его глаза.

«Этот тип может оказаться опасным, — подумала она, вспоминая внезапно вспыхнувший в его глазах желтоватый свет. — И в катакомбах он чем-то напоминал дикого зверя… А сейчас он идет сквозь толпу, как сквозь джунгли…»

Сильвен и в самом деле двигался против течения толпы, расталкивая людей, мешавших ему пройти, словно это были тропические лианы.

Но, несмотря на все сомнения, она все же решила следовать за ним.

— Эй, подождите!

Однако профессор, не останавливаясь, шел вдоль сквера Габриэля Пьерне — небольшого зеленого оазиса в тени Института Франции. Тринитэ подняла глаза к высокому куполу здания. Среди всеобщей паники этот храм науки, в стенах которого были собраны все самые выдающиеся достижения науки, искусства и литературы, выглядел таким… неуместным!

Трое детей в сопровождении матери, проходя мимо нее по тротуару, отдавили ей ноги и едва не столкнули с тротуара.

«Да, неподходящий момент для созерцания», — сказала себе Тринитэ, с трудом пробиваясь сквозь лихорадочно бурлящую толпу.

— Куда же они все идут? — произнесла она вслух, глядя на пожилую чету: дама с покрасневшими от слез глазами то и дело дергала мужа за руку и повторяла:

— Да поторопись же, ради бога! Надо отсюда уходить!

Старик задыхался от усталости и, кажется, готов был вообще отказаться куда-либо идти.

— Чего ради? — хрипел он.

Но жена упорно тянула его за собой, как упрямого ребенка:

— У нас нет выбора!

Когда Тринитэ наконец нагнала Сильвена, тот уже шагнул в крытый проход, соединяющий улицу Сены с набережной Конти.

— Вы меня не подождали! — сказала она возмущенно.

Но Сильвен даже не повернул к ней головы. Его взгляд был устремлен в сторону Сены, и Тринитэ, посмотрев туда же, не смогла сдержать крик ужаса.

Набережная представляла собой сплошное живое заграждение. Здесь не было ни машин, ни прохожих. Стояла жуткая тишина.

Вдоль парапета выстроились многочисленные вооруженные отряды CRS. Самой реки за ними было не видно. Тринитэ и Сильвен могли разглядеть лишь напряженные лица полицейских сквозь плексигласовые забрала их шлемов.

— Что они там делают? — прошептала Тринитэ.

— Не знаю, — ответил Сильвен, помолчав, — но им страшно…

Действительно, от полицейских исходил ощутимый страх — можно было подумать, что они оцепили минное поле.

Один из них окинул быстрым взглядом молодого мужчину и девочку, смотревших на набережную с эспланады перед Институтом Франции, и крикнул им:

— Эй вы, там! Вы что, не знаете — проход на набережную запрещен!

Но голос его дрожал, словно он боялся выговорить эти слова.

— Запрещен? — повторили одновременно Сильвен и Тринитэ.

И тут произошло нечто странное.

С соседней набережной Малакэ донесся какой-то непонятный шум.

Затем стала заметна брешь в шеренге CRS — как будто кто-то набросился на полицейских сзади, со стороны реки.

Что-то живое билось возле парапета…

Рыба.

Но не это было самым страшным. Сквозь образовавшуюся брешь, как сквозь распахнувшийся занавес, Сильвен и Тринитэ увидели…

…отнесенные от берега баржи…

…зеленоватое зеркало воды, над которой были заметны лишь самые верхушки платанов и тополей…

…какие-то обломки, уносимые течением…

— Нет, — прошептал Сильвен, чувствуя, как подкашиваются ноги, — Париж не горит… Париж тонет!

Воскресенье, 19 мая, 8.15

— Наводнение! — пораженно произнес Сильвен, который не верил своим глазам: прежде он видел нечто подобное лишь на фотографиях 1910 года, посвященных самому знаменитому парижскому наводнению двадцатого века.

Когда он демонстрировал эти фотографии через видеопроектор на своих лекциях, посвященных «Сене, холодному монстру», студенты полупритворно вздрагивали, глядя на затопленные набережные и мосты, на лодки в саду Тюильри, на деревянные мостки, переброшенные от одной крыши к другой… Но тогда эта «венецианская жизнь» продолжалась всего несколько дней.

«А сегодня, — подумал Сильвен, последний раз обращая взгляд на мутно-зеленый поток, поднимающийся, словно морской прилив, — уровень воды так сильно поднялся в течение всего нескольких часов!..»

Он и Тринитэ, одинаково пораженные, смотрели на эту мощную реку, поверхность которой уже была всего в каких-то двух метрах от набережной.

— Прямо как фильм-катастрофа… — завороженно пробормотала Тринитэ, глядя, как маленькая моторная лодка, опрокинувшись, разбилась об опору моста.

Но в тот же момент трое полицейских CRS бегом пересекли набережную Конти и, оказавшись возле двух нарушителей, стали теснить их назад, к Институту Франции.

— Здесь опасная зона! Приказом префекта полиции запрещено пускать сюда кого бы то ни было! — сказал один из них, буквально втолкнул Сильвена и Тринитэ обратно в крытый проход, возле которого они стояли, и протянул поперек него полосатую красно-белую ленту заграждения.

Им пришлось вернуться на улицу Сены, и они оказались с другой стороны от Французской академии — бесполезной, хотя и мощной каменной преграды между ними и рекой. Здесь по-прежнему толпились растерянные испуганные люди, напоминающие домашних собак, брошенных хозяевами.

Подняв голову к небу, Тринитэ увидела невероятное количество птиц, кружащих над кварталом.

Тут же вспомнив кадры известного фильма Хичкока, она не без иронии произнесла:

— Ну вот, хоть кто-то развлекается…

— А кто-то паникует, — прибавил Сильвен, указывая на небольшую группу людей, неожиданно столпившихся в одном месте, возле сквера Габриэля Пьерне.

Человек тридцать разного возраста и статуса собрались вокруг какого-то бомжа.

— Валите все отсюда! — вопил грязный бородач, возмущенный нашествием такого количества людей на свою законную территорию.

Но на него толпа не обращала никакого внимания — все с жадностью прислушивались к словам, доносящимся из старого транзисторного приемника, зажатого у него между колен.

— Да не напирайте вы так! — сказал бомж с возмущением.

— Заткнись! — рявкнул на него какой-то рабочий в синей спецовке и, протянув руку к приемнику, повернул колесико громкости до упора.

— Толпы парижских жителей переместились в наиболее высоко расположенные районы города — Шайо, Бельвилль, Менильмонтан, Монмартр, Ла Бютт-о-Кай — и на гору Сент-Женевьев. Но Сена еще не вышла из берегов…

Раздался дружный вздох облегчения.

— Это выпуск новостей? — спросила Тринитэ у какой-то женщины.

Та, резко обернувшись, в ярости на нее цыкнула:

— Тс-с-с!..

— Какая радиостанция? — не обращая на это внимания, снова спросила Тринитэ.

Но в этот момент и Сильвен слегка хлопнул ее по плечу, призывая к молчанию. Сам он, как и все окружающие, напряженно вслушивался в голос, доносившийся из приемника:

— На данный момент затоплены лишь подвалы отдельных домов, но из соображений безопасности движение общественного транспорта остановлено на неопределенный срок.

— Вам тут что, концерт по заявкам? — снова возмутился бомж.

— Да заткните его кто-нибудь, ради бога!

— В связи с недавними терактами парижская мэрия направляет на улицы города дополнительные полицейские подразделения для предотвращения возможных беспорядков…

— Значит, их прислали нам помочь? — не удержавшись, фыркнула Тринитэ, глядя на отряды CRS, оцепляющие квартал.

Один из полицейских отделился от общей массы и направился к скверу.

— Дамы и господа, прошу прощения, но вам лучше уйти отсюда, — сказал он почти застенчиво.

Однако, заметив приемник, невольно остановился и прислушался вместе со всеми.

— Есть какие-то новости? — негромко спросил он с надеждой в голосе, одновременно оглядываясь на своего начальника, чтобы убедиться, что тот его не слышит. — Нам ничего толком не сказали. Велели только заблокировать все набережные…

— Если полиция знает не больше нас, это хоть как-то утешает, — прошептала Тринитэ на ухо Сильвену.

Профессор ничего не ответил; он полностью сосредоточился на приемнике, узнал доносящийся из динамика голос. Собеседником ведущего программы новостей был Протей Маркомир.

«— Итак, месье Маркомир, вы позвонили нам в студию и заявили, что у вас есть объяснения тем необычным явлениям, которые происходят в столице уже несколько часов…

— Совергиенно верно. Дело в том, что катаклизм, разразившийся сегодня утром, — лишь начало катастрофы гораздо более серьезной. Те, кто прочитал мою книгу, прекрасно знают, что будет дальше…

— Месье Маркомир, так зачем же вы нас всех созвали?

— Я собираюсь вам помочь.

— Помочь нам?

— Я оказался единственным, у кого хватило мужества объявить об этой катастрофе, подробно ее описать. Кем меня только не называли — и сумасшедшим, и дешевым фантастом, и гуру для идиотов… столько оскорблений было вылито на меня и на приверженцев моей Церкви… они продолжают звучать даже сейчас — в качестве, так сказать, „моральной поддержки”…

— Но что вы хотели сказать нашим слушателям, месье Маркомир?

— Чтобы они не тревожились и не теряли надежды. Политики бросят нас на произвол судьбы, страна погрузится в хаос и анархию. На протяжении многих дней будут происходить мятежи, грабежи, убийства… И никто не сможет этому противостоять. Вы слышите — власти не смогут ничего предпринять, чтобы это остановить. Они будут лишь бессильно наблюдать за тем, как нация истребляет саму себя!

— Но… вы что-то говорили о надежде?

— Да, конечно, потому что я здесь!

— Вы?

— Я обращаюсь ко всем парижанам, ко всем французам, которые сейчас меня слушают. Когда вас оставят все — правительство, полиция, силы порядка, когда все, что составляет основу государства, обратится в прах… словом, когда воцарится всеобщее смятение, Протейнианская церковь останется с вами!

— Однако же…

— Обретите надежду! Присоединяйтесь к нам! Мы единственные, кто осмелился вас предупредить, мы единственные, кто в силах побороть…»

Продолжение этого параноидального бреда утонуло в треске и шипении — вещание неожиданно прервалось.

— Чо за хрень? — пробормотал бомж, крутя ручку настройки.

Но ничего по-прежнему не было слышно.

— Дай сюда! — потребовал рабочий и, схватив приемник, несколько раз энергично встряхнул его, словно бутылку с кетчупом.

Результат оказался нулевой.

Тринитэ продвинулась вперед. Кажется, она поняла. Еще с тех пор, как она развлекалась, мастеря небольшие радиопередатчики, ей был знаком такой тип шумов.

— Батарейки тут ни при чем, — сказала она озабоченно. — Похоже, кто-то нарочно глушит радиостанцию…

— Но кто? — спросила толпа хором.

Вместо ответа с неба раздался грохот, заставив птиц разлететься во все стороны, как перед грозой.

— Мам, что это? — произнесла тонким голосом маленькая девочка, сидевшая на скамейке рядом с бомжом.

В тот же миг небо потемнело.

— Мам, смотри какая туча! — воскликнула та же девочка.

— Это не туча, детка, — сказала мать, крепко прижимая дочь к себе.

«Да, кажется, Париж еще не видел ничего подобного», — подумал Сильвен, поднимая глаза к небу.

Застыв от изумления, люди смотрели на серую громаду, проплывавшую над их головами.

— Дирижабль! — выдохнула Тринитэ, никогда даже не мечтавшая увидеть наяву такую диковину.

Словно прочитав ее мысли, Сильвен произнес:

— Он всего метрах в двадцати от земли.

Действительно, дирижабль проплывал так низко, что все без труда могли прочитать на нем надпись белыми буквами: «Мэрия Парижа».

Еще удивительнее были вертолеты. Словно стая пчел, составляющих почетный эскорт громадного шмеля, они летели впереди цеппелина, указывая ему путь, а он медленно и вальяжно двигался следом. Кружащиеся лопасти вертолетов заставляли дрожать кроны деревьев и вздымали песчаные мини-смерчи на дорожках сквера.

Ослепленные тучами песка и пыли, Сильвен с Тринитэ зажмурились. И вдруг с неба раздался скрежещущий металлический голос:

— Дорогие сограждане, не поддавайтесь панике!

Звук шел прямо из чрева гигантского монстра, отчего все собравшиеся вздрогнули.

— Это мэр! — прокричала Тринитэ на ухо Сильвену.

Но она не смогла ничего добавить: голос из громкоговорителя звучал так мощно, что заглушал все остальные звуки.

— При поддержке президента Республики, Министерства внутренних дел и Министерства обороны парижская мэрия делает все, что в ее силах, чтобы наш прекрасный город как можно быстрее обрел покой и вернулся к привычной жизни.

И… тишина.

— Это все? — презрительно фыркнула какая-то пожилая дама, отнимая ладони от ушей.

Дирижабль поплыл дальше. Через некоторое время короткое выступление мэра слово в слово повторилось над соседним кварталом.

Чертыхнувшись, пожилая дама тяжело опустилась на скамейку рядом с бомжом.

— Ну и чего нервничать? — проговорил тот философски. — Лишний выходной денек — радоваться надо…

Собравшиеся буквально испепелили его взглядом, как будто он произнес богохульство. Потом каждый повернул голову на запад, где в очередной раз повторялась речь мэра из дирижабля.

— Это просто магнитофонная запись… — разочарованно произнесла Тринитэ.

В сквере воцарилось уныние. Беженцы, нагруженные чемоданами и сумками с провизией, растерянно оглядывались по сторонам, как потерпевшие кораблекрушение на необитаемом острове.

Сильвен смотрел на эту картину с беспокойством и в то же время с некоторой долей интереса: он часто пытался представить себе, как будет выглядеть конец света.

«А что, если это и есть апокалипсис?» — спрашивал себя профессор, глядя на растерянную толпу. Может быть, он действительно наблюдает за началом глобальной катастрофы? Но ведь это уникальнейший шанс — увидеть зрелище столь грандиозное и… воистину последнее. Сильвен чувствовал необычное, сладостное опьянение, в котором было даже что-то нарциссическое. Это даже можно было назвать радостью…

— Ну, и что теперь?

Кто-то дергал его за рукав. Конечно же Тринитэ. Но малышка была права — долго оставаться в том состоянии, в котором пребывал Сильвен, было опасно.

Что же делать? Спасаться бегством? Укрыться где-то в городе вместе со всеми остальными? Но, может быть, он и Тринитэ еще могут сыграть вдвоем какую-то свою роль?

Сильвен колебался. «Я ведь хотел встретиться с Габриэллой», — вспомнил он. Но наконец он сам схватил Тринитэ за руку и повел к выходу из сквера. Раздраженно взглянув в небо, он пробормотал:

— Думаю, нам стоит потребовать объяснений у одной почтенной сотрудницы Ботанического сада…

Воскресенье, 19 мая, 10.00

— Ах нет, месье Сильвен, мадам хранительницы уже нет, — ответил Жозеф, нервно теребя в руках бейсболку.

— Где же она? — спросил Сильвен, с изумлением обозревая разгром, царивший в Ботаническом саду.

Повсюду разъезжали грузовики, оставляя глубокие вмятины от колес на аллеях, газонах и клумбах. Бордюры, изгороди, таблички с надписями — все было разрушено и повалено.

Жозеф указал на один из грузовиков, в кузове которого стояла тесная перевозная клетка с тремя медведями. Взгляды у них были встревоженными и растерянными, как и у людей.

— Всех животных эвакуируют. Ваша мать уехала в семь утра, с самой первой партией…

— А куда их увозят? — неожиданно спросила Тринитэ, которая последние десять минут молча шла рядом с Сильвеном и младшим смотрителем зоопарка.

Жозеф покосился на Сильвена, не зная, что ответить. Но девочка смотрела на двух взрослых с такой настойчивостью, что Сильвен, хотя перед этим строго запретил ей вмешиваться в разговор, в замешательстве пробормотал:

— Это Тринитэ, моя… племянница.

— Я и не знал, что у вас есть племянница, месье Сильвен…

— И у племянницы есть вопрос, — заявила Тринитэ. — Куда Жервеза Массон увезла животных из зоопарка?

Жозеф судорожно сглотнул, словно находился на допросе, и ответил:

— В долину Шеврез, к югу от Парижа. Если потребуется, они будут перемещены оттуда в более безопасное место… — И словно желая подбодрить собеседников, прибавил: — Это все-таки лучше, чем во времена Парижской коммуны: в тысяча восемьсот семьдесят первом году парижане просто-напросто съели всех животных из зоопарка… Даже гиен!

Он нервно рассмеялся, но никто его не поддержал. То, что происходило вокруг, не располагало к веселью.

В зоопарке царило столпотворение: служащие, полицейские и даже пожарные открывали одну клетку за другой, громко переговариваясь:

— Поаккуратнее с игуанами!

— Гориллы надежно скованы?

Сильвен молча смотрел на всех этих людей, которые зигзагами перемещались от клетки к клетке и, словно для того, чтобы немного обуздать собственную тревогу, то и дело проверяли замки, гладили животных, хлопали по плечам смотрителей…

«Действительно конец света…» — подумал он, делая над собой усилие, чтобы не поддаться панике и не обратиться в бегство, вместо того чтобы остаться здесь и помочь эвакуировать хищных животных.

— А где Любен? — вдруг спросила Тринитэ.

Жозеф снова удивленно взглянул на девочку — он явно не ожидал от нее такой осведомленности.

— Да, а в самом деле, — спохватился Сильвен, — где Любен?

— Он уехал вместе с мадам Массон сегодня утром. Она сопровождала грузовик с варанами, он поехал с пандами…

«Вараны, панды», — машинально повторил про себя Сильвен. Вид охваченного хаосом зоопарка вызывал у него еще большее смятение, чем паника, царящая в городе.

«Такое ощущение, что все еще только начинается», — подумал он, заметив краем глаза солнечные блики на воде Сены, протекавшей с другой стороны зоопарка.

Ему вдруг показалась совершенно абсурдной сама мысль о том, что его мать могла иметь к этой катастрофе какое-то отношение.

— А белые обезьяны?

Жозеф сделал озабоченную гримасу, потом ответил:

— А вот с ними очень странная штука: мадам Массон специально попросила их не трогать и никуда не увозить. Они единственные из всех животных остаются. Да посмотрите сами — вон они!

Действительно, клетка белых обезьян оставалась единственным обитаемым жилищем во всем зоопарке.

Увидев животных, Сильвен вздрогнул. Вчерашняя сцена из подземной лаборатории как наяву предстала перед его глазами, а вместе с ней вернулось и чувство дурноты.

«Но они все здесь, все пятеро», — отметил он. Пятеро несчастных животных, таких красивых, с такими необычными повадками, сидели за старой, местами проржавевшей решеткой. «Невозможно себе представить, чтобы они похищали младенцев…»

Он сразу опознал среди них трех вчерашних жертв — они забились вглубь клетки, за груду старых шин, и там зализывали раны.

У клетки расположились двое охранников. Они с жадностью жевали сэндвичи. Увидев Жозефа, один из них спросил:

— Ну что, старуха вернулась?

При слове «старуха» Жозеф отвернулся, избегая встречаться взглядом с Сильвеном. Он отрицательно покачал головой и пробормотал:

— Но так или иначе, мадам Массон распорядилась, чтобы обезьян оставили на месте.

— Она спятила! — нервно сказал охранник. — Всех нужно увозить!

Его напарник — в такой же форме, с такой же физиономией головореза — повернулся к нему и спросил:

— Ты слышал Маркомира по радио?

— Да его все слышали!

— Моя жена прочитала его роман. Она говорит, там все начинается точно так же, как у нас сегодня утром…

— Это правда, — прошептала Тринитэ на ухо Сильвену. — Но какова роль Маркомира во всем этом?

— Не знаю, — ответил Сильвен вполголоса, чувствуя, как на него снова наваливается усталость.

Внезапно раздался громкий крик:

— ОСТОРОЖНО!

Жозеф подскочил к Сильвену и Тринитэ и резко оттолкнул их назад, к загородке опустевшего вольера с табличкой «Лошади Пржевальского».

Еще пара секунд — и их раздавил бы грузовик, в кузове которого стояла клетка с пятью хищниками семейства кошачьих. В глазах животных отражался ужас: они еще никогда не покидали зоопарка.

Весь дрожа как в лихорадке, Жозеф положил руку на плечо Сильвена и нерешительно произнес:

— Нельзя здесь оставаться, месье Сильвен. Это опасно… — Кивнув на пустые клетки, он добавил: — Я передам вашей матери, что вы заходили.

Весь зоопарк буквально пропитался тошнотворными испарениями — это был идущий от животных запах страха.

— Он прав, — сказала Тринитэ Сильвену, тоже вполголоса, — нам нельзя здесь оставаться. Нужно прийти в себя, успокоиться и тогда уже решать, что делать.

— А что тут сделаешь? — пробормотал Сильвен, чувствуя, что едва держится на ногах.

— Надо во всем разобраться. Тогда, может быть, станет ясно, как остановить катастрофу…

«Эта девчонка и в самом деле верит, что сможет спасти мир?» — подумал он. Но в глазах Тринитэ и впрямь читалась решительность.

— Вы ведь живете где-то недалеко отсюда? Можно пойти к вам? У вас есть Интернет?

— Да, — растерянно ответил Сильвен, ошеломленный этой чередой вопросов.

— Очень хорошо! — воскликнула Тринитэ и, уже не слушая дальше, потянула его к выходу.

— Нельзя терять времени! — добавила она. — Мы встретимся с вашей матерью позже, когда она вернется из долины Шеврез. У нас перед ней большое преимущество: она не знает того, что знаем мы…

За спиной у них снова раздался громкий крик:

— Жозеф! Жозеф!

Жозеф вздрогнул. После отъезда Жервезы и Любена он оставался в зоопарке за старшего.

— Что такое?

Охранник и трое полицейских, стоя перед зарослями жимолости и сильно наклонившись вперед, смотрели на что-то, скрывающееся за этой живой изгородью. Вне себя от изумления, они даже не сразу смогли произнести:

— Кро… кро…

— Да что там? — нервно спросил Жозеф.

— Крокодилы, месье Жозеф, — наконец ответил один из полицейских. — Выбрались из вивария…

Жозеф окаменел:

— Как?

— На дне их бассейна есть решетка, через которую спускают грязную воду…

— Ну да…

— Так вот, она сломана. А крокодилы исчезли.

— Нам тоже пора исчезать! — прошептала Тринитэ, увлекая Сильвена к выходу из зоопарка.

Воскресенье, 19 мая, 11.45

Спустя полчаса в квартире Сильвена все было перевернуто вверх дном. Огромный, покрытый пылью рабочий стол был завален грудами книг, а распечатки найденных в Интернете документов валялись беспорядочно по всей комнате. Можно было подумать, что здесь орудовала группа грабителей в поисках ценных вещей.

Тринитэ скачала из Сети все сведения, которые нашла, об изменении уровня воды в Сене в разное время.

— А что за книжка — вон та, здоровенная, в синей обложке, в шкафу рядом с холодильником? — спросила она, не отрываясь от клавиатуры старого «Мака» Сильвена.

— «Справочник парижских улиц», — отозвался профессор, у которого уже голова шла кругом от неугомонной гостьи.

— Дайте-ка его сюда!

— Но он нам вряд ли пригодится, — запротестовал Сильвен, сознавая, что все больше и больше подчиняется распоряжениям девчонки. — И вообще, нам надо прежде всего сконцентрироваться на моей матери, на зоопарке, на похищениях детей. Наводнение — лишь следствие всего этого… побочная неприятность. Надо смотреть в корень!

Тринитэ лихорадочно затрясла головой и выхватила новую распечатку из старенького принтера («DCP-330 С — да это ж почти антиквариат!»), втиснутого между низким журнальным столиком и давно не чищенным камином.

— Это еще неизвестно, — пробормотала она. — Неизвестно, где тут корень…

Сильвен колебался, не зная, что делать — бросить все и срочно отправиться к Габриэлле или же все-таки довериться интуиции Тринитэ. Мозг этого вундеркинда работал не хуже компьютера!

— Вот что я нашла, это интересно, — сообщила Тринитэ, быстро пробегая глазами распечатку.

Сильвен устало опустился на старую кушетку. Тринитэ заметила, что от этого в воздух поднялось облачко пыли.

— Я тебя слушаю.

— Не знаю, пригодятся ли нам эти цифры, но, во всяком случае, они могут стать подспорьем в нашей… работе, — сказала Тринитэ. После чего принялась читать, монотонно, словно лектор-зануда: — «Протяженность Сены в границах Парижа — тринадцать километров. Средняя глубина — пять метров. Пересекая город, она проходит под тридцатью пятью мостами. В районе Берси расширяется на сто пять метров, в районе острова Ситэ — всего на тридцать. Пороговый уровень воды — два с половиной метра. В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году вода поднималась до уровня пять метров тридцать девять сантиметров. В тысяча девятьсот восемьдесят втором — до уровня шесть метров восемнадцать сантиметров. А во время знаменитого наводнения тысяча девятьсот десятого года — до восьми метров шестидесяти двух сантиметров… Но каждый раз через несколько дней вода спадала…»

Тринитэ нахмурилась и снова застучала по клавиатуре «Мака», вентилятор которого гудел все громче.

— Тогда как сегодня… — она быстро взглянула на часы, — меньше чем за двенадцать часов уровень воды достиг… аж целых одиннадцати метров!

— И это без дождей, без гроз, без осадков, — заметил Сильвен, пораженный этими данными. — Невероятно!..

Некоторое время профессор и девочка молчали.

Они понимали, что за этим наводнением скрывается что-то гораздо более серьезное.

Чья-то преступная воля.

— Но как бы террористам удалось повысить уровень воды в реке?.. — с сомнением произнес Сильвен.

— Открыть шлюзы? — предположила Тринитэ, открывая книгу «Сена и ее история».

— Этого недостаточно!

Тринитэ повернулась к компьютеру и слегка фыркнула:

— О, вот еще что я нашла!.. «Эфемерида потопа», надо же!

Сильвен наклонился и посмотрел через ее плечо на экран монитора:

— Это еще что?

— Можно сказать, отчет о том, что нас ожидает в ближайшее время. Теоретический прогноз, составленный статистиками. Рассчитан на неделю.

И Тринитэ зачитала вслух это расписание грядущего Апокалипсиса:

«День первый. Начало потопа.

День второй. Затопление городских кварталов Марэ и Гренелль, расположенных на самом низком уровне и наиболее близких к Сене.

День третий. Вода заливает склоны парижских холмов: Бельвилль и Менильмонтан на востоке, Монмартр на севере, Шайо на западе, Монпарнас и Сент-Женевьев на юге…

День четвертый. Остров Ситэ полностью затоплен, видны лишь башни Нотр-Дам и Сент-Шапель и крыша Консьержери. Сорбонна стоит на берегу огромного озера.

День пятый. Вода достигает площади Трокадеро и Пантеона.

День шестой. Можно совершить лодочную прогулку по площади Тертр, у подножия Сакре-Кер на Монмартре.

День седьмой. Под водой скрывается верхушка Эйфелевой башни…»

Дочитав, Тринитэ застыла за компьютером. Пальцы ее дрожали.

— Но Париж ведь не может вот так исчезнуть… всего за неделю оказаться на дне моря!

— Совсем как Атлантида, — мечтательно пробормотал Сильвен, воображая экскурсантов в полном снаряжении для подводного плавания, готовящихся осмотреть Лувр и Нотр-Дам, а потом совершить прогулку по Елисейским Полям — проплыть над кронами похожих на гигантские водоросли деревьев, заглядывая в окна квартир, словно в иллюминаторы затонувшего «Титаника»…

— Опять завис! — с досадой сказала Тринитэ.

Взглянув на неподвижный курсор, Сильвен заметил:

— Нам еще повезло, что удалось подключиться к Интернету. Несколько кварталов уже остались без связи.

Тринитэ резко поднялась:

— Нужно идти! Вот теперь нам предстоит настоящая работа!

И прежде чем Сильвен успел хоть что-то на это сказать, она быстро расставила книги по полкам, выключила компьютер и, подхватив с кровати куртку Сильвена, протянула ее профессору.

— И где же мы займемся этой «настоящей работой»? — спросил он недоверчиво.

Тринитэ распахнула дверь квартиры, как если бы ответ скрывался за ней, и уже с лестничной площадки крикнула:

— У меня!

Сильвен вышел следом за девочкой, но, когда она начала спускаться по лестнице, в кармане у него зазвонил мобильник — впервые со вчерашнего вечера.

«Может, это мать?» — тут же подумал он, потеряв при одной мысли об этом часть своей уверенности.

Он вынул телефон и, увидев имя абонента, побледнел.

— Какая-то проблема? — спросила Тринитэ, обернувшись.

— Подожди меня внизу. Я спущусь через пять минут.

— Но…

Не дослушав ее, Сильвен захлопнул дверь. Напрасно Тринитэ прижала ухо к замочной скважине — ей не удалось ничего услышать, потому что Сильвен ушел вглубь квартиры. Распахнув окно, выходившее на развалины древнеримского амфитеатра, он перегнулся через подоконник и только после этого нажал клавишу соединения.

— Габриэлла?..

Воскресенье, 19 мая, полдень

— Вы по-прежнему даете интервью, лежа в постели, месье Маркомир?

Немного поколебавшись, гуру ответил:

— Да, таковы обстоятельства.

Старая журналистка вздрогнула, заметив ледяной взгляд Маркомира, блеснувший из-под синих очков.

— А ваши гориллы так и останутся здесь?

Гуру слабо улыбнулся и откинулся на разноцветные подушки. Waterbed [10]Кровать с резиновым матрацем, наполненным водой (англ.).
 заколыхалась, и «прилив» достиг колен журналистки, сидевшей у кровати с диктофоном в руке.

— Ну, хорошо, — сказал Маркомир и щелкнул пальцами. — Вы можете идти, я хочу остаться один с мадам… мадам?..

— Шмидт, — быстро ответила журналистка, в то время как пятеро мощных, наголо остриженных охранников молча покинули комнату. Движения их были механическими, словно у роботов.

Оставшись наедине с журналисткой, Маркомир окинул ее пристальным недоверчивым взглядом. Лет шестьдесят, упрямая, въедливая…

— Я вас слушаю…

— Я хочу написать о вас подробную статью, — с места в карьер заявила журналистка. — На всю последнюю полосу вторничного номера.

— Если «Фигаро» к тому времени еще будет выходить… — произнес Маркомир без всякой иронии, бросив мимолетный взгляд в окно.

В небе носились целые стаи птиц, как перед грозой.

— Что именно вы хотите знать? — спросил он затем у журналистки.

— У меня уже достаточно материала, но я бы хотела прояснить некоторые малоизвестные детали вашей биографии.

Она заметила, что при этих словах уверенности у Маркомира убавилось. Его улыбка застыла, взгляд помрачнел. Но он по-прежнему любезным тоном произнес:

— Я слушаю.

— Ваши родители назвали вас Жан-Мишель, в честь вашего дедушки с материнской стороны, Жана-Мишеля Фабриса, который выращивал виноград в Рабастане?

Маркомир застыл с открытым ртом. Потом быстро посмотрел по сторонам, словно в поисках поддержки. Журналистка снова заговорила:

— Когда вы уехали из родительского дома в возрасте тридцати двух лет — вас действительно выгнали за то, что вы избили вашу мать, которая провела восемь месяцев в больнице?

Маркомир побагровел:

— Но…

— Когда вы прибыли в Париж, вы действительно встретили Клода Бриана, торговца с блошиного рынка, который вовлек вас в занятия мужской проституцией, что и было вашим источником дохода в течение шести лет?

— Прекратите!

Гуру был вне себя. Он испытывал ужас при мысли о том, что охранники могли услышать эти кощунственные слова, и с трудом сдерживался, чтобы не закричать… и не задушить эту хрычовку, сидящую возле его кровати. Но журналистка невозмутимым тоном продолжала:

— Когда вы в ходе своей… профессиональной деятельности познакомились с герцогом де Лабарром, могли ли вы вообразить, что он воспылает к вам такой страстью, что завещает все свое имущество, в том числе и место, называемое «Цветочный город», в Тринадцатом округе Парижа? Могли ли вы вообразить, что он умрет спустя всего несколько недель после того, как впишет вас в свое завещание?

У главы Протейнианской церкви перехватило дыхание.

— Это… это… это клевета!

Журналистка оставалась невозмутимой. Лишь слегка ядовитым тоном она произнесла:

— Вы, как и я, знаете, что я ничего не выдумала.

С этими словами она протянула ему папку, на обложке которой было написано: «Протей Маркомир. Конфиденциальная информация. Министерство внутренних дел».

— Клевета… клевета… — бормотал он лихорадочно, пролистывая страницы и разрывая их одну за другой.

— Это всего лишь копия, месье Фабрис.

Услышав свою настоящую фамилию, Маркомир вздрогнул от отвращения. Ему все сильнее хотелось удавить эту старую мерзавку!

— И когда вы рассчитываете это опубликовать?

Посетительница обвела взглядом голые стены большой комнаты-мансарды, потом мягко улыбнулась:

— Думаю, вы уже догадались, что я не журналистка, месье Фабрис.

Маркомир, кажется, отчасти вернул себе уверенность и резким тоном спросил:

— Чего вы хотите?

— Я ведь уже сказала: мне нужны детали.

Гуру с негодованием указал на клочки бумаги, разбросанные по комнате:

— Какие вам еще детали? Кажется, и так все ясно. Ваши друзья хорошо потрудились!

— Информация, содержащаяся в этом досье, заканчивается за год до вашего… литературного триумфа.

Маркомир снова вздрогнул:

— Так вас интересует моя книга? «SOS! Париж»?

— Именно. И о ней я хочу знать все.

Маркомир судорожно сцепил пальцы. Затем обе его руки бессильно вытянулись на синем шелковом пододеяльнике. «Журналистка» молчала, столь же напряженная, как и он: все ставки в этой игре были сделаны.

— Это началось тринадцать лет назад, — наконец заговорил Маркомир глухим голосом, не глядя на собеседницу. — У моей церкви были серьезные проблемы с налоговой службой…

Теперь в его глазах читалось даже какое-то облегчение — как будто ему действительно нужно было выговориться.

— Я задолжал огромную сумму. Уже подумывал о том, как бы по-тихому сбежать. Вот тогда он и появился…

— Кто он?

— Не знаю. Какой-то тип… Незнакомец… Как и вы, он пришел ко мне сюда. Как вы, потребовал разговора наедине. Когда вы появились, я сначала решил, что это он вас прислал…

— И что же?

— Все произошло очень быстро. Он передал мне десять экземпляров рукописи и список с именами десяти издателей. «Вот увидите, — сказал он, — они передерутся за право вас опубликовать, так что гонорар вы сможете потребовать какой угодно. После этого вы сможете заплатить налоги…»

— Так и вышло…

Маркомир с самодовольным видом кивнул:

— Это был настоящий шквал популярности! Книга разошлась в мгновение ока. Миллион экземпляров был продан во Франции, еще восемьдесят стран купили права на издание, кинопродюсеры оспаривали друг у друга право на экранизацию… Но что касается всего этого…

Он снова взглянул в окно, за которым носились птицы. На крышах соседних домов собралось множество людей, спасающихся от наводнения.

— Что касается этого, — заметила мадам Шмидт, — реальность вас опередила.

Маркомир усмехнулся:

— Скорее уж она стала развиваться по моему сценарию. И тогда я почувствовал настоящий страх. Начиная с терактов прошлой осенью…

— Ну что ж, по крайней мере вы честно признаетесь в своем страхе…

Тут лжепророка по-настоящему прорвало:

— А разве это не ужасно — когда объявленная тобой катастрофа начинает сбываться во всех подробностях? Разве можно не ужаснуться, когда все происходит в точности так, как было написано: похищения детей, человеческие жертвы, а теперь — и наводнение! Думаете, меня все это не пугает?

— И это тем более ужасно, что настоящий автор — не вы…

Маркомир опустил глаза:

— Мне предложили сделку, и я честно выполнил то, что от меня требовалось. Я хорошо сыграл пророка. Этот апокалипсис принес мне миллионы…

«Журналистка» печально усмехнулась:

— Ну а что тот человек? Настоящий автор?

Маркомир с разочарованным видом пожал плечами:

— Исчез, как испарился! Я его ни разу больше не видел.

— Вы не могли бы его описать?

«Пророк» беспомощно развел руками:

— На нем были темные очки и плотная шапочка, под ней не было видно волос… И говорил он тихо, почти шепотом — чтобы нельзя было определить возраст, наверно… То есть это мог быть кто угодно. Вы это хотели знать? Вам нужна информация об этом типе?

Женщина ничего не ответила.

— Вас прислали спецслужбы? — настаивал гуру. — Они его разыскивают?

— Нет, спецслужбы здесь ни при чем.

— Тогда кто вы?

— Это вас не касается, — ответила женщина и быстро вышла из комнаты.

После некоторого раздумья Маркомир нажал кнопку интерфона:

— Жиль, проследи за женщиной, которая отсюда вышла. Я хочу знать о ней все. Только не засветись.

В этот момент Жервеза Массон вышла из резиденции гуру — того самого «Цветочного города».

Любен ждал ее на углу улицы Глициний.

— Ну что? — спросил он, приблизившись.

— Почти ничего, — ответила Жервеза с раздражением.

— Кто его информатор?

— Судя по всему, наблюдатель.

— А кто написал книгу?

— Маркомир ничего не знает, говорю вам!

— И вы ему верите?

— Когда этот проходимец говорит правду, это сразу видно!

— В таком случае… что нам остается делать?

Над Парижем мрачно гудели колокола — словно город поминал самого себя.

Жервеза устало взглянула в небо и тихо произнесла:

— Уезжать отсюда как можно дальше…

Воскресенье, 19 мая, 12.25

— Ты слышишь колокола?

В каждом квартале, во всех церквях, Парижа звонили колокола, и этот звук сливался с воем пожарных и полицейских сирен.

— Это означает, что Сена уже вышла из берегов, — объяснил Сильвен, глядя из окна на стаи чаек, усеявших окрестные крыши.

«И это все, что я могу ей сказать? — спросил он себя раздраженно. — С самого начала разговора мы избегаем говорить о главном, ходим вокруг да около!»

Габриэлла, в свою очередь, таким же нейтральным тоном сообщила:

— Если верить новостям, в Сене появились акулы, в Булонском лесу — доисторические животные… а по кварталам, где отключили электричество, рыщут стаи волков… Сообщают также, что в предместьях собираются шайки грабителей, которые хотят добраться на моторных лодках до богатых кварталов и разорить их, как пираты…

— Париж погружается в кошмар, — мрачным тоном заключил Сильвен.

— Боишься, ангел мой? — спросила Габриэлла, и на этот раз в ее голосе послышалась теплая нотка.

Сильвен крепче сжал в руке телефон. Удастся ли им наконец поговорить друг о друге?

— Не знаю… Я в основном беспокоюсь о тебе…

Ему хотелось рассказать ей обо всем — о своих тревогах, о своих подозрениях… О том, что он увидел в подземелье. Хотелось предостеречь ее, защитить. Сказать, что он снова смотрел на картины. Ведь разве не о ней шла речь прошлой ночью, в подземной лаборатории? Разве Любен и Жервеза не собирались принести ее, Габриэллу, в жертву?

С трудом поборов волнение, он почти шепотом спросил:

— Ты… случайно не виделась с Любеном в последнее время?

Но, услышав этот вопрос, Габриэлла мгновенно замкнулась, как моллюск в своей раковине, ответив:

— Ты прекрасно знаешь, что мы не видимся вот уже двенадцать лет…

«Лжет?» — спросил себя Сильвен. Затем вновь подумал о картинах и обратился к главному:

— Он не заставлял тебя проходить… тесты?

— О чем ты говоришь, Сильвен?

— Я… — Он запнулся. Слова снова застряли в горле.

Габриэлла первой нарушила молчание:

— Сильвен… мне нужно кое-что тебе сказать…

— Скажи…

— Я живу в самом высоком районе Парижа, ты знаешь…

— Предлагаешь мне убежище? — спросил он с недоброй иронией. — А как же твой муж?

— Он сейчас в отъезде. Уехал в Лион. А теперь из-за наводнения все въезды в Париж заблокированы… может быть, надолго.

Сильвен почувствовал, как при этих словах его сердце застучало быстрее. Значит, он сможет вновь обрести свою Габриэллу?.. Может быть, этот всеобщий апокалипсис станет для него одним из самых прекрасных воспоминаний в жизни?..

Но, увы…

— Нет.

Этот ответ вырвался непроизвольно — Сильвен вновь позволил своему инстинкту решать за себя, как много раз за последние дни.

— Ты уверен?

Голос Габриэллы звучал, как у раненого ангела.

Поздно…

Сильвен с трудом успокоился. Но глаза его все еще оставались влажными, и голос дрожал, когда он проговорил:

— Тем вечером мы доиграли последнюю фугу…

— Я знаю, Сильвен… Но я думала… Я говорила себе…

Бедная Габриэлла — теперь и она пребывает в таком же смятении, как и он сам…

— Ну что ж, — прибавила она сквозь сдавленные рыдания, — тогда я и в самом деле спущусь…

— О чем ты говоришь? Куда ты спустишься?

— Неважно, ангел мой… Ты ведь сумеешь позаботиться о себе, правда?

— Конечно.

— Обещаешь?

— Я тебе никогда не лгал, Габриэлла…

При этих словах Габриэлла зарыдала, уже не сдерживаясь. Сильвен прижимал телефон к уху до тех пор, пока она не прервала соединение, не сказав больше ни слова.

Сильвен, отложив телефон, еще долго неподвижно сидел на подоконнике, словно паря в невесомости: он не чувствовал своего тела, но тщетно пытался успокоить душу.

«Может быть, перезвонить ей? — подумал он. — Может быть, бросить все — эти абсурдные поиски, эту девчонку-вундеркинда, эту фальшивую семью, этот гибнущий город — и остаться с тем единственным человеком, который что-то значит в моей жизни?..»

Стряхнув оцепенение, он потянулся к телефону.

И в этот момент телефон зазвонил.

«Она все-таки решила перезвонить!»

Он схватил мобильник, даже не посмотрев на имя абонента:

— Габриэлла?..

— Нет, это Тринитэ. Что вы там делаете так долго? Я вас жду уже полчаса!

— Я уже спускаюсь, — ответил с тоской Сильвен, чувствуя, как за его воспоминаниями о прошлом захлопнулась последняя дверь.

— Имейте в виду: на улице просто кошмар!

Воскресенье, 19 мая, 12.50

— Добро пожаловать на шоу «Конец света»! — с иронией произнесла Тринитэ, когда Сильвен наконец вышел из подъезда и захлопнул за собой дверь.

— Невероятно! — произнес Сильвен, осторожно ступая на тротуар. — Прошло всего несколько часов — и вот!..

Под лучами все сильнее палящего солнца на улицах собирались толпы людей. Они теснились возле булочных, кафе и ресторанов, окна которых были закрыты стальными жалюзи или выбиты. Вид у всех был испуганный и смущенный.

— Можно подумать, мы попали в число эмигрантов, покидающих страну на подвернувшемся судне, — вздрогнув, сказала Тринитэ, когда они оказались на углу улицы Арены.

Сильвен тут же подумал о Габриэлле: «И я оставил ее одну наедине со всем этим…»

— Пока вы говорили по телефону, я походила вокруг и кое-что выяснила, — сообщила Тринитэ. — На данный момент затоплены только Марэ и самые нижние районы города. Но паника все растет…

Сильвен застыл на месте. Тринитэ пришлось взять его за руку и потянуть за собой.

— За полдня все жители центра перебрались на возвышенные окраины, — продолжала она. — Они боялись, что Сена накроет их, как цунами…

Вскоре они оказались на площади Монж.

«Уже не площадь, а какой-то Двор чудес!» — отрешенно подумал Сильвен, глядя на огромное скопление людей — настоящий лагерь беженцев.

— Оставьте меня в покое! — услышали он и Тринитэ, когда, переступая через тела, сумки и тюки, дошли до корпусов Университета Сансье. — Эта улица — не частные владения!

— Да, но все равно нельзя здесь находиться… — проговорил нерешительно полицейский из CRS, который явно был в полной растерянности от происходящего.

— Если вы нас прогоняете, прогоняйте и всех остальных! — огрызнулся мужчина, сидящий на огромном чемодане на колесиках прямо под знаком «Стоянка запрещена», и указал на тротуары, запруженные людьми, как платформы метро в дни забастовок. — Черт знает что!..

Сильвен снова подумал о Габриэлле, но тут же попытался мыслить рационально: «В конце концов, она на двадцать втором этаже, в одной из самых высоких точек Парижа…»

— Нужно идти в убежище, месье, — настаивал полицейский.

— Да они уже все переполнены, ваши убежища! Могу вам точно сказать: в лагере на юге Парижа нет ни одной лишней раскладушки, ни одного одеяла! Поэтому никто туда больше и не идет, все остаются здесь!

Переполненные улицы; перегороженные брошенными машинами шоссе; растерянные городские жители и почти столь же растерянные полицейские; обломки и осколки, усыпавшие все вокруг; дирижабли, бороздящие парижское небо в сопровождении вертолетов, — среди всей этой апокалипсической атмосферы Сильвен и Тринитэ наконец достигли «Замка королевы Бланш».

Воскресенье, 19 мая, 13.30

— У нас свой собственный электрогенератор, и он будет работать еще какое-то время после того, как весь Париж погрузится во тьму, — сообщила Тринитэ, усаживаясь в лиловое кожаное вращающееся кресло.

Сильвен был поражен ее самообладанием не меньше, чем окружающей обстановкой. Он в немом изумлении наблюдал, как ловко эта школьница управляется с таким огромным количеством техники. Одних мониторов — десятка полтора!..

«Что же это за родители, так любезно снабдившие свою дочь всем необходимым для того, чтобы сделаться завзятой вуайеристкой?!» — думал он.

Окружающая атмосфера ничем не пробиваемого спокойствия угнетала его едва ли не сильнее, чем всеобщая паника на улицах. Глядя в окно, он видел лишь густую крону росшего во дворе каштана. Единственное напоминание о внешнем мире…

— Париж может погибнуть, вся Франция — исчезнуть, а мы тут ничего не узнаем, — пробормотал он, тоже опускаясь в большое кожаное кресло под воздействием накопившейся усталости.

Тринитэ, напротив, буквально фонтанировала энергией.

Вдруг послышался писк стоящего под одним из столов факса, и девочка, опустившись на колени, вытащила оттуда листок с сообщением. Прочитав его, она состроила гримасу.

— Что там? — спросил Сильвен.

— Вам, кажется, интересно, что представляют собой мои родители? — вместо ответа спросила Тринитэ. — Вот, прочтите.

Сильвен взял листок и быстро пробежал глазами послание:

«Дорогая, мы прибыли в Сидней. Здесь прекрасная погода.

Мама».

Персонал отеля сообщил нам о наводнении в Париже, а подробности мы увидели по каналу CNN. Очень просим тебя быть крайне осторожной! Отец недавно пополнил твой счет в банке. Мы будем дома через десять дней. Обнимаем тебя и целуем.

Сильвен в смущении вернул ей листок.

— Кажется, они не слишком беспокоятся о тебе… — пробормотал он.

Тринитэ пожала плечами:

— За много лет я привыкла обходиться без них…

Она резким жестом смяла факс и швырнула его в специальную корзину для бумаг, которая после нажатия кнопки измельчила его в клочья. Несколько секунд Тринитэ смотрела на результат с кровожадным удовлетворением, потом схватила огромный телевизионный пульт.

— Лучше посмотрим, что тут у нас происходило в последние сутки, — объявила она.

Сильвен, пораженный, наблюдал, как один за другим вспыхивают экраны мониторов, словно гигантские иллюминаторы. И вот на ускоренной перемотке, без звука, как в самых первых немых фильмах, он начал смотреть одновременно множество фильмов — суточную хронику происшествий в «Замке королевы Бланш».

Поначалу смущенный, он, однако, быстро увлекся этим необычным «реалити-шоу». Нет ничего более завораживающего, чем повседневная жизнь других людей, особенно когда они думают, что никто их не видит.

К тому же энтузиазм Тринитэ оказался заразителен. Теперь она уже не казалась несчастным брошенным подростком. С того момента, как вспыхнули экраны, она снова обрела уверенность, стала действовать методично и быстро. Словно хозяйка салона, знакомящая новоприбывшего гостя с остальными, специально для Сильвена она начала пояснять:

— Слева направо: месье Уэрво, мадемуазель Гарнье, Иван и Бернар, Жан и Надя Шовье…

— Подожди-подожди, — перебил девочку Сильвен, у которого голова шла кругом от этого перечисления. — Шовье… Это та самая пара, у которой похитили ребенка?

Но вместо ответа Тринитэ предостерегающе подняла вверх руку, требуя тишины.

— Так… эта запись сделана вчера около шести вечера… я в это время следила за вашей матерью в Ботаническом саду, — прошептала она, словно производя в уме какой-то рассчет.

Жан и Надя сидели в гостиной.

В этот момент к ним вошли три человека в плащах.

— Кто это? — спросил Сильвен.

— Копы, они все еще ведут расследование, — ответила Тринитэ, глядя на полицейских, явно выбитых из колеи последними событиями.

— Вот это комиссар Паразиа, — прибавила она, указывая на самого старшего из троих, который устало оглядывал комнату.

— Вы, конечно, уже знаете, что Протея Маркомира оправдали. Все указывает на то, что его самооговор был очередным рекламным трюком и на самом деле он не имеет к похищению детей никакого отношения.

— Да какое нам дело до этого психа? — нервно произносит Жан, поднимаясь и становясь рядом с Паразиа. — Мы хотим, чтобы нам вернули ребенка!

Явно удивленный тем, что собеседник выше него ростом, комиссар нехотя говорит:

— Не стану скрывать от вас, что в связи с недавними событиями практически вся полиция мобилизована на…

Он не успевает закончить фразу.

Из горла Нади вырывается стон, постепенно переходящий в вопль, от которого у окружающих, вероятно, трещат барабанные перепонки.

Это невыносимо.

Молодая женщина бьется на диване в истерическом припадке. Муж садится рядом с ней, гладит ее, пытается обнять, но она отбивается так, словно его прикосновения обжигают ей кожу.

«ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ! ОСТАВЬТЕ МЕНЯ ВСЕ В ПОКОЕ!»

Крик настолько громкий и пронзительный, что в динамиках слышится треск.

Не зная, что делать, Жан снова подходит к полицейским:

— Думаю, вам лучше уйти…

— Если мы выясним что-то новое, мы вам сообщим, месье Шовье…

Жан машинально кивает:

— Да-да, конечно…

Закрыв за полицейскими дверь, он прислоняется к стене. Его голова конвульсивно подергивается из стороны в сторону.

Губы беззвучно шевелятся, но по ним можно прочитать:

«Я так больше не могу, больше не могу…»

Надя поднимает голову и смотрит прямо в экран:

— Ты здесь, Тринитэ? Ты нас видишь? — И в отчаянии сжимается в комок, обхватив руками колени. — Если ты что-нибудь знаешь — помоги нам!..

Воскресенье, 19 мая, 13.55

Тринитэ и Сильвен долгое время не могли произнести ни слова. Они сидели в полном оцепенении, как будто все вокруг — комната, мониторы, кресла и они сами — застыло, словно бабочки в янтаре.

Обоих до глубины души потрясло горе Нади.

Тринитэ очнулась первой: она резко встала и выключила все мониторы. Потом повернулась к Сильвену:

— За работу!

Все еще наполовину оглушенный, профессор наблюдал за тем, как она распахивает шкаф, вынимает оттуда мольберт и сверток ватмана. Прикрепив к мольберту большой лист плотной бумаги, Тринитэ заговорила:

— Итак, мы должны выяснить, какая связь между похищенными детьми, белыми обезьянами, Обществом любителей карьеров, вашей матерью, Протеем Маркомиром и вашими знаменитыми картинами, — и это главный вопрос!

Она отошла от мольберта, прислонилась к стене и прибавила:

— Правда, о картинах вы до сих пор ничего толком и не рассказали. Точнее, у вас это не получалось…

— Дело в том, что их практически невозможно восстановить в памяти, — сказал Сильвен, чувствуя, как к нему начинают понемногу возвращаться краски и звуки окружающего мира.

— Но я так поняла, вы много раз их видели, еще с детства?

— Да, но их воспринимаешь в основном не зрением… зато все остальные чувства невероятно обостряются.

— Вы хотите сказать: слух, вкус, обоняние, осязание? — спросила Тринитэ недоверчиво.

— Именно.

Сколько раз Сильвен встречал сомневающийся взгляд Габриэллы, сколько раз она говорила ему: «Иногда мне начинает казаться, что этих картин не существует. Что мы их выдумали — просто затем, чтобы спрятаться как можно дальше от остального мира…»

— Извини, — пробормотал Сильвен, растирая ладонями лицо, — но описывать словами эти картины — все равно что пытаться подобрать слова для…

Тринитэ с трудом сдерживалась, чтобы не обрушить на него град вопросов. Она понимала, что он говорит искренне. Надо было продолжать разговор, но без спешки, набравшись терпения.

— Для чего?

— Эти картины живут своей собственной жизнью. То, что на них изображено, — это… неповторимо.

— Ну все же попробуйте это описать. Что на них изображено? Какие-то персонажи? Люди, животные? Исторические личности?

Сильвен покачал головой. Потом ответил:

— Даже не это главное. Суть в том, что все изображенное на них, — живое.

— Но это абсурд…

Глаза Сильвена гневно вспыхнули.

— Конечно, абсурд! Но это невероятно красиво, невероятно… реально! Эти картины ведут в другой мир. Они — сама жизнь. Они как будто сосредоточили в себе все, что могло бы сделать наш мир настоящим…

Выслушав всю эту, с ее точки зрения, абракадабру, Тринитэ нахмурилась. Ее пальцы крепче сжали маркер. Она поймала себя на том, что избегает встречаться взглядом с профессором.

«А что, если он псих? Если он все это выдумал?..»

Нет, это глупо. Если она не верит в его рассказ, тогда бессмысленно верить и во все остальное.

— Хорошо, попробуем другой вариант, — сказала Тринитэ. Она вынула из ящика стола сложенную карту Парижа и, резко встряхнув ее, полностью развернула. — Вернемся к самому началу…

Взяв маркер, она принялась наносить на карту аккуратные крестики.

Сильвен с некоторым трудом воспринимал происходящее — разговор о картинах всегда погружал его в тихую печаль.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Отмечаю места похищений.

Сверяясь время от времени со списком, она вполголоса произносила: «Вилла „Аустерлиц”… „Замок королевы Бланш“… улица Корвисар… улица Кордельеров… улица доктора Люка Шампионньера…»

В этот момент у Сильвена мелькнула интуитивная догадка.

«Все эти улицы… этот маршрут…»

Что-то отозвалось в нем…

— Подожди, — пробормотал он.

Тринитэ резко обернулось. На лице ее читалась почти детская вера в чудо.

— У вас какая-то идея?

Сильвен не отвечал. По мере того как Тринитэ зачитывала список «мест преступления», что-то прояснялось у него в голове, хотя он еще не мог понять, что именно. Он лихорадочно искал, рылся в памяти…

«Неужели это здесь, прямо у меня перед глазами?.. И нужно было лишь взглянуть на это под правильным углом?..»

В этот момент Тринитэ нанесла на карту последний крестик — в районе парка Келлерман, на юге Парижа. Услышав за спиной негромкий шум, она обернулась и невольно вздрогнула, чуть не столкнувшись с Сильвеном, который в этот момент подошел к столу, чтобы взглянуть на карту.

— Дай-ка сюда, — произнес он и выхватил у Тринитэ маркер, прежде чем она успела возразить. Затем быстро провел по плану длинную черту.

— Что это вы делаете? — возмутилась девочка.

Но в следующий момент поняла: он соединил все пять отмеченных ею мест одной линией, тянущейся от Ботанического сада к Порт-д’Итали.

Глаза Сильвена возбужденно блестели.

Тринитэ чувствовала, как у нее учащается сердцебиение, хотя она по-прежнему ничего не понимала.

Затем профессор бросился к компьютеру Тринитэ и лихорадочно застучал по клавиатуре. Теперь в его взгляде читалась уверенность.

Когда на экране монитора появилась картинка, которую он, по-видимому, и искал, Тринитэ, не сдержавшись, громко спросила:

— Но что это?

— План Парижа конца девятнадцатого века.

Сильвен выглядел абсолютно здравомыслящим. От странного животного огонька в глазах не осталось и следа.

Тринитэ приблизилась. Она начинала понимать.

Инстинктивным движением она коснулась экрана монитора. Указательным пальцем она обозначила маршрут, начерченный Сильвеном на бумажной карте: с юга, от улицы Люка Шампионньера, к северу, пересекая Тринадцатый и Пятый округа — улицу Корвисар, улицу Кордельеров, «Замок королевы Бланш», — прежде чем провести вдоль изгиба Сены до виллы «Аустерлиц».

— Бьевра, — произнес Сильвен. — Похититель следовал в точности по ее руслу!

— Но ведь ее больше не существует… — нерешительно сказала Тринитэ, которая уже запуталась в картах Парижа — старой и новой.

— Сейчас это просто подземный водосток, но русло, без сомнения, осталось тем же самым…

— …и оно проходит как раз под теми пятью домами, в которых были похищены дети, — закончила Тринитэ.

— Именно так, — подтвердил Сильвен. — Если спуститься под землю, то можно будет проследовать по нему…

— …и найти детей?

— Кто знает… Но вот еще что…

Уже без всякого волнения он убрал в сторону бумажную карту Парижа, подвинул к себе чистый лист бумаги и одним уверенным движением маркера изобразил на нем русло Бьевры.

Взглянув, что получилось, Тринитэ вздрогнула и прошептала:

— Значит, мы все-таки нашли связь?..

Сильвен и сам не знал, верить ли этому. Но — как не узнать эту извилистую линию, так похожую на змею, стоящую на хвосте? Тринитэ, как и он, сразу же вспомнила эту змею: именно такую — в виде брошки — она видела на лацканах пиджаков у двенадцати человек, собравшихся позавчера вечером в «Баскском трактире».

— Это же символ Общества любителей карьеров! — воскликнула она. — Что же это значит?

— Что нам придется вернуться в катакомбы…

Тринитэ почувствовала, что у нее подкашиваются ноги:

— Но мы ведь можем опять там заблудиться!

— Только не в том случае, если будем следовать по руслу реки.

— Его сначала еще найти надо…

— Один из детей живет здесь, — сказал Сильвен, указывая на окно, за которым листва огромного каштана слегка шелестела под майским ветерком. — Значит, русло реки проходит как раз под твоим домом.

При мысли о том, что придется вернуться в царство крыс, Тринитэ ощутила тошноту. Она слабым голосом попыталась возразить:

— Но я же вам говорила, что уже пыталась туда спуститься… а после этого отец закрыл крышку люка на замок…

На некоторое время Сильвен пришел в замешательство. Тринитэ надеялась, что она выиграла эту партию. Но затем профессор сунул руку в карман, извлек оттуда увесистую связку ключей и показал Тринитэ самый маленький из них.

— Что это? — пробормотала девочка, видя, что глаза Сильвена опять вспыхнули.

— Когда-то мать с Любеном попросили меня сделать отмычку, на тот случай, если будет какая-то проблема с замками клеток.

— Универсальный ключ? — спросила Тринитэ, которая уже поняла, что обречена снова спуститься под землю. — Но кто знает, подойдет ли он к тому замку?..

— Никто, — ответил Сильвен, хотя, судя по виду, был полностью уверен в успехе. — Но мы сейчас сами это проверим!

Воскресенье, 19 мая, 14.20

— Сработало! — произнес Сильвен торжествующе, ощутив легкий щелчок замка большим и указательным пальцами.

Тринитэ ничего не сказала — в горле у нее стоял ком. Немного отступив назад, она наблюдала за тем, как Сильвен приподнимает и сдвигает в сторону тяжелую металлическую крышку люка, освобождая проход, которым она два дня назад пыталась воспользоваться.

«Разве отец был не прав? Разве не правильно он сделал, когда закрыл этот колодец, чтобы не дать мне заблудиться навсегда в подземелье?» — думала она, глядя, как Сильвен, склонившись над колодцем, втягивает ноздрями поднимающийся оттуда запах с таким видом, словно это аромат изысканных духов.

— Это хороший запах, — сказал он, словно услышав ее мысли. — Такой же я чувствовал, когда вошел в подземный ход из клетки белых обезьян — запах свежей воды и леса.

Обреченно вздохнув, Тринитэ села на траву, чтобы переобуться в резиновые сапоги. Затем в последний раз огляделась по сторонам.

«В сущности, „Замок королевы Бланш“ — настоящий оазис», — подумала она, разглядывая огромные деревья, ряды которых отделяли дом от внешнего мира. За этой живой стеной царили паника и хаос, по улицам бродили растерянные горожане, да и город был как будто сам не свой…

Сильвен, надев резиновые сапоги отца Тринитэ (сорок седьмого размера, на три размера больше его собственного, — должно быть, мужчина был настоящим гигантом!), последовал ее примеру и на некоторое время тоже погрузился в созерцание, прежде чем начать спуск под землю. Он осмотрел фасад дома с пристальным вниманием хирурга, как если бы надеялся обнаружить на нем первые симптомы болезни, которую собирался излечить.

Он чувствовал мощный прилив воодушевления. Недавнее установление связи между маршрутом белых обезьян, подземным руслом Бьевры и символом ОЛК наконец-то придало его собственной роли в происходящем смысл и ответственность. Нет, он оказался здесь не просто так. И встреча с Тринитэ тоже была не случайной. Какова бы ни была ответственность матери и Любена за случившееся — он распутает этот клубок!

— Ты готова? — спросил он Тринитэ, стоя возле люка, словно альпинист в конце спуска перед началом нового подъема.

Девочка последний раз взглянула на дом. В окне третьего этажа она увидела силуэт Нади: прижавшись лбом к стеклу, та смотрела в пустоту, прижимая к груди свернутый ворох одежды, словно баюкая своего похищенного ребенка. По лицу ее струились слезы. Это зрелище усилило решимость Тринитэ.

— Спускаемся, — сказала она твердо.

Сильвен поставил ногу на верхнюю перекладину металлической лестницы.

Воскресенье, 19 мая, 14.35

Спуск казался бесконечным. Цепляясь за скользкие грязные перекладины лестницы, Тринитэ двигалась вниз со скоростью улитки. Однако слабое пятно света у нее над головой было уже неразличимо — вокруг царила сплошная тьма.

— Какая же здесь глубина? — наконец спросила она у Сильвена.

— Метров двадцать, — послышался глухой раскатистый голос из какой-то, казалось, недостижимой глубины. — Примерно как в тех подземельях, по которым мы шли прошлой ночью…

«Да, но прошлой ночью мы прошли через огонь и воду… нацистский бункер, полчища крыс, туннель метро… а по выходе — наводнение…»

Напрасно Тринитэ называла свои страхи по именам, словно пытаясь их заклясть, — они не исчезали. Она посмотрела вниз, но не увидела даже собственных сапог.

— Эй, ты спускаешься? — окликнул ее нетерпеливый голос Сильвена, на сей раз идущий словно из самого центра Земли.

— Да, да! — отозвалась с раздражением Тринитэ.

Она попыталась ускорить движения, но почти сразу оступилась и потеряла равновесие. И вдруг ее пронзило резкое ощущение холода.

— Осторожно, вода ледяная! — произнес Сильвен рядом с ней.

«Ну наконец-то!..» — подумала Тринитэ с облегчением, несмотря на ощущение, что ее ноги почти до колен вмерзли в толщу льда.

Что ж, по крайней мере, теперь они были внизу. В абсолютной, непроглядной темноте.

Девочка инстинктивно подняла голову — круглое отверстие колодца, через которое едва пробивался свет, казалось бледной луной в туманной ночи.

Тринитэ нащупала укрепленный на ремешке налобный фонарик, найденный среди спортивного снаряжения отца, и с трудом включила его негнущимися пальцами.

— Эй, осторожнее! — недовольно произнес Сильвен, заслоняя ладонью глаза.

Впрочем, слабый свет фонарика уже в двух шагах от них почти не позволял что-либо различить. Дальше все тонуло в мягкой густой темноте подземной ночи.

Но Тринитэ, немного приободрившись, стала осторожно перемещаться на освещенном пятачке, поворачивая и запрокидывая голову, и вскоре разглядела сводчатый коридор, уходящий в темноту, — должно быть, по нему и тянулось русло протекавшей здесь некогда реки.

— В это подземелье ведет и спуск из хижины Любена? — спросила она.

Сильвен наклонился, зачерпнул пригоршню воды и поднес ее к губам.

— Судя по всему, да, — ответил он после недолгого сосредоточенного молчания.

— И вы действительно думаете, что мы пойдем через этот коридор, по колено в воде? А ведь она, возможно, будет прибывать…

При мысли об этом Сильвен застыл. Затем попытался призвать на помощь свой профессорский авторитет.

— Бьевра исчезла сто лет назад, — произнес он немного более жестко, чем подобало в данном случае, — как будто признать нынешнее существование Бьевры означало бы убить всю романтику воспоминаний о ней. — В районе предместий вода в ней еще сохранилась, но с начала двадцатого века до Парижа она не доходит.

— По официальным сведениям, — заметила Тринитэ, входя в коридор. — Но откуда берется вот эта вода?

Однако Сильвен стоял на своем:

— Сточные воды, грунтовые воды, да неважно что… Для нас сейчас главное — повторить маршрут белых обезьян.

Удивленная переменой тона профессора, Тринитэ лишь спросила:

— Вы хорошо здесь ориентируетесь?

— Надеюсь, что да, — пробормотал Сильвен. Некоторое время он оставался в нерешительности, затем повернул налево.

Тринитэ решила больше ничего не говорить, а заодно поменьше размышлять. Но воспоминания о прошлой ночи постоянно приходили ей на память.

«Главное — не думать о крысах!»

Однако любой, даже самый слабый звук — капающая вода, шорох собственной куртки, отдаленный шум от проносящегося где-то над головой поезда метро — заставлял ее вздрагивать.

— Успокойся, — произнес подбадривающим тоном Сильвен, заметив состояние девочки. — Нет более надежного места в Париже, чем подземелье! У нас над головой двадцать метров земли — здесь до нас никто не доберется!

— Вы в этом уверены?..

«А я вот слышу какой-то шум», — хотелось ей добавить, но она ничего не сказала, решив не беспокоить Сильвена по каждому пустяку.

«Скорее всего, показалось… Слуховая иллюзия…»

Однако пару минут спустя тот же звук повторился.

— Вы слышали? — почти прошептала она, уже не в силах сдержать свои страхи.

— Да, — спокойно ответил Сильвен, продолжая двигаться вперед по воде, которая уже доходила ему до колен (а Тринитэ — так и вовсе до бедер). — Не волнуйся: это эхо наших собственных шагов в параллельном коридоре…

«Эхо? — недоверчиво повторила про себя Тринитэ. — Да нет, это совсем другие звуки: как будто шум чьего-то дыхания… и плеск — ритмичный, отрывистый…»

Вот и опять…

Этот плеск звучал все отчетливее. Как будто… кто-то плыл им навстречу по подземной реке.

— А это что? — спросила она слабым голосом. — Вы и теперь скажете, что это эхо?

Сильвен ничего не ответил, лишь сделал ей знак остановиться и не двигаться.

Он должен был признать, что девочка права: теперь он различал в темноте два слабых огонька — в нескольких метрах впереди, на уровне воды.

В следующий миг ужас охватил обоих, словно плотное тяжелое покрывало, сковывающее любые движения.

— Назад! — негромко произнес Сильвен, медленно отступая в обратном направлении и изо всех сил напрягая мускулы, чтобы справиться с дрожью. Он понял, что это за огоньки.

— Но… что это? — спросила Тринитэ, чувствуя растущую панику.

— Молчи и иди назад! Ничего особенного…

Слишком поздно: девочка успела разглядеть светящиеся глаза, а затем услышать клацанье мощных челюстей.

Вся в холодном поту, она вспомнила утренний переполох в зоопарке. Перед ней снова возникли перепуганные лица смотрителей. «Крокодилы выбрались из вивария!..»

— Помогите! — завопила она, уже не владея собой, и бросилась бежать, не разбирая дороги и уже не слыша голоса Сильвена, кричавшего ей вслед:

— Нет! Не беги! Только не беги!

«Это просто страшный сон, этого не может быть на самом деле… — бессвязно проносилось у нее в голове. — Заблудиться в парижском подземелье и быть съеденной кайманами!..»

Она не останавливалась до тех пор, пока Сильвен не нагнал ее, — но и тогда не почувствовала его руки, которой он обхватил ее за плечи и крепко прижал к себе. Он едва успел отскочить в сторону вместе с Тринитэ — в тот же миг длинное, скользкое, зловонное существо с шумом и плеском проплыло мимо них.

Затем наступила тишина.

Сильвен и Тринитэ еще примерно четверть часа стояли неподвижно, без слов и тяжело дышали. Оба чувствовали, как лихорадочно колотится сердце и гулко стучит в висках кровь.

Наконец Сильвен указал вверх и прошептал:

— Возвращаемся…

Воскресенье, 19 мая, 15.15

— Но это же абсурд! — заявила Тринитэ, которая, выбравшись на свежий воздух и вновь оказавшись на аккуратном газоне перед «Замком королевы Бланш», немного приободрилась.

— Уж не хочешь ли ты вернуться? — спросил полунасмешливым тоном Сильвен, вновь запирая люк своим универсальным ключом. — Пять минут назад тебя всю трясло от страха… впрочем, небезосновательного.

Но он еще не знал, что больше всего на свете Тринитэ ненавидит сворачивать с намеченного пути.

— У отца есть помповое ружье, — сообщила она. — Мы могли бы…

— Ты сама не знаешь, что говоришь! — резко сказал Сильвен, подойдя к Тринитэ вплотную и склонившись над ней с угрожающим видом. — Ты хоть раз в жизни стреляла из помпового ружья? Ты представляешь нас в подземелье, в темноте, начинающих стрелять при каждом шорохе?

Невольно вздрогнув, он добавил:

— Хочешь верь, хочешь нет, но крокодилы в парижских подземельях встречаются не впервые: одного там убили еще в тысяча четыреста тридцать четвертом году. Его отрубленную лапу сохранили в сокровищнице Сен-Шапель под видом лапы грифона!

Тринитэ, придя в замешательство, машинально пожала плечами, потом тоном несправедливо наказанного ребенка произнесла:

— От вашей науки нам все равно никакой пользы! Что мы теперь будем делать?

Сильвен глубоко вдохнул воздух, теперь еще сильнее насыщенный влагой и запахами растений.

— Что делать? — повторил он флегматично. — Да все то же самое, но только не под землей, а на поверхности.

— Не понимаю… — пробормотала Тринитэ, которая уже успела стянуть резиновые сапоги и переобуться в кеды «Конверс».

— Что касается Бьевры, мы сможем следовать вдоль ее русла и по поверхности земли, — объяснил Сильвен.

— Но ведь обезьяны-то прошли подземным путем…

— Никогда не забывай, что подземный город — точное отражение того, что находится вокруг нас.

Тринитэ с сомнением поморщилась, потом нехотя произнесла:

— Ну если вы так говорите, профессор…

В этот момент оба заметили на другой стороне улицы темный силуэт какого-то человека, который, остановившись у стены, с помощью баллончика с краской быстро написал:

«Парижане, храните надежду: Маркомир на страже!»

Воскресенье, 19 мая, 15.25

— Природный Париж пробуждается! — провозгласил какой-то незнакомец, в то время как Сильвен и Тринитэ шли по улице Крулебарб.

Вдохновляемый своим собственным безумием, этот уличный проповедник, лысый человек с румяным лицом, вещал о грядущих ужасах, сидя посреди улицы, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками.

Собравшиеся вокруг человек десять — двенадцать слушали запутанные центурии этого новоявленного Нострадамуса, перечислявшего семь казней, которые должны были обрушиться на Париж.

— Посмотрите на цветы, что растут у вас на балконах, — говорил он, — сейчас они прекрасны, как никогда! Как будто каждое растение, каждый росток, каждый бутон насыщаются новым воздухом…

— Это правда, — подтвердила пожилая дама, нервно вертевшая в руках фритюрницу. — Всего за пару часов орхидея у меня в гостиной выросла на пятьдесят сантиметров! Я так испугалась, что выбежала на улицу…

— А я, — подхватил какой-то растерянный отец семейства, жена и трое детей которого жались к стене рядом с грудой чемоданов, — точно так же испугался нашего старого кота — он вдруг набросился на нас, как тигр!

При этих словах «пророк» понимающе кивнул и, быстро вращая глазами, провозгласил:

— А это пробуждается второй Париж: город животных!

— Эти бедолаги несут бог весть что! — сказал Сильвен, слегка подталкивая Тринитэ, явно заинтересованную услышанным, по направлению к скверу Ле Галла. — Не стоит им верить: это нечто вроде коллективной галлюцинации. Достаточно, чтобы кто-то один открыл шлюзы, — и все остальные захлебнутся в потоках бреда!

«Но разве это бред?» — мысленно возразила Тринитэ, глядя на сквер впереди них.

В этом самом сквере она несколько дней назад разговаривала с Амани Отокорэ, матерью одного из похищенных детей. Сейчас это все еще был красивый и ухоженный публичный сад, в форме полумесяца, разбитый возле Министерства государственного имущества. Но народу в нем собралось гораздо больше, чем обычно. Охваченные страхом и непониманием, люди сидели и стояли возле нагромождений своего багажа, словно солдаты, призванные на какую-то странную войну.

— Сначала «природный Париж», потом «город животных»… — пробормотала Тринитэ, вздрогнув при воспоминании о каймане, увиденном в подземелье. — Как все это могло произойти?

— Но это правда — природа изменилась, — вынужден был признать Сильвен, глядя на буйную растительность, которой явно стало больше в течение последних нескольких часов.

Создавалось ощущение, что каждая ветка, каждый листок буквально вибрируют от распирающей их жизненной силы.

— Можно это остановить? — прошептала Тринитэ.

Сильвен внимательно обвел глазами сквер, словно пытаясь отыскать что-то, спрятанное за деревьями.

— Кто знает?.. — произнес он задумчиво, опускаясь на единственную свободную скамейку (остальные, как и места на газонах, ревниво охранялись прибывшими ранее).

Он не осмеливался признаться в этом даже себе, но эта буйная растительная оргия подействовала на него опьяняюще — особенно в сочетании с навалившейся на него усталостью.

«Сколько же времени я не спал? — спросил он себя, вытягиваясь на скамейке. — Тридцать шесть, сорок часов?..»

Он закрыл глаза, убаюканный ароматом тополей, уже готовый на время выпасть из окружающей действительности.

— Эй, профессор, вы же не бросите меня на произвол судьбы? — обратилась к нему Тринитэ. Затем она сдвинула его ноги к краю скамейки, чтобы освободить для себя немного места.

Вздрогнув, Сильвен очнулся — он готов был поклясться, что заснул, пусть даже всего на одну минуту, и даже успел увидеть какой-то сон, — сел на скамейке и растер ладонями лицо.

— Я тоже смертельно хочу спать, — сказала Тринитэ, — но если мы здесь заснем, нас, чего доброго, сожрут.

«Ну и что?» — подумал Сильвен, которого в данный момент абсолютно не пугала такая перспектива — лишь бы сомкнуть глаза хотя бы на час.

— Я согласен на любой апокалипсис, но только после сиесты, — сыронизировал он, однако, оглядевшись по сторонам, убедился, что никто вокруг не спит.

Все эти сотни людей, одетых, несмотря на жару, в теплую одежду (причем некоторые надели на себя несколько вещей — очевидно, чтобы не слишком нагружать чемоданы), смотрели на Париж с тоской, яростью и покорностью судьбе одновременно.

«Как животные в зоопарке», — невольно подумал Сильвен.

— Чтобы не заснуть, — предложила Тринитэ, — расскажите мне еще о Бьевре, профессор…

Сильвен глубоко вздохнул и постарался открыть глаза как можно шире.

— Главное чудо Бьевры, — начал он, проводив глазами чайку, пролетевшую над верхушками тополей, — то, что она осталась лишь воспоминанием…

— Воспоминанием?

— Точнее, символом утраченного Парижа, образом таинственного мира, навсегда скрывшегося в глубинах современного города…

— Но эта река существовала…

Сильвен кивнул:

— Да, и даже играла довольно важную роль вплоть до девятнадцатого века. Именно в эту реку сливались отходы производства кожевников, дубильщиков, красильщиков, белильщиков, обойщиков, шпалерных и ковровых дел мастеров…

— Короче говоря, обыкновенная сточная канава…

— К сожалению, именно в сточную канаву она в конце концов и превратилась. В «шевелящийся навоз», как выразился Гюисманс. Именно поэтому в период между тысяча восемьсот семьдесят седьмым годом и тысяча девятьсот двенадцатым она окончательно ушла под землю.

Тринитэ, конечно, и раньше знала о существовании Бьевры, но она с трудом могла себе представить еще одну реку, кроме Сены, пересекающую Париж.

— Однако первоначально это была очень красивая река, — снова заговорил Сильвен негромким и отстраненным голосом, словно воочию видел то, о чем рассказывал. — Говорят, что название Бьевра произошло от кельтского слова Befar, означающего «бобр», — потому что этих животных было очень много в лесах древней Галлии. Многие считают даже, что давным-давно, в доисторические времена, Бьевра была главной рекой будущего Парижского бассейна, а Сена — простым лесным ручейком.

— Что же произошло потом?

Сильвен обвел рукой сквер и толпы перепуганных людей со словами:

— То же, что и сейчас. Наводнение.

— То есть?..

— Из-за паводка Бьевра вышла из берегов, слилась с Сеной, а после уже не вернулась в старое русло. Стала маленькой речушкой, начинающейся в Сен-Сире, возле Версаля. Огромный город ее в себе растворил…

— Но, стало быть, по расположению парижских улиц можно вычислить ее русло?

— Ты же убедилась, что к нему можно спуститься буквально из твоего дома… А улицы Крулебарб и Барбье дю Метца некогда были ведущими к Бьевре тропинками…

Тринитэ невольно повернулась к улице Крулебарб, находившейся у нее за спиной. Девочка с трудом могла представить эту улицу лесной тропинкой, заросшей орешником.

— А этот сквер, — продолжал Сильвен, снова кладя ноги на скамейку, — был когда-то островом. Единственным островом Бьевры в границах нынешнего Парижа.

— Островом? — переспросила Тринитэ удивленно.

— Да. Его называли Обезьяний остров, потому что рабочие с мануфактуры гобеленов, которые были его единственными обитателями, славились своей неопрятностью…

Сильвен указал на север, туда, где находился «Замок королевы Бланш»:

— Вот там был бьеф Гобеленов.

Затем показал на юг, где стояла булочная с разбитой витриной:

— А там — бьеф Крулебарб, у знаменитой мельницы…

— Что еще за бьефы?

— Притоки Бьевры, выходящие из-под земли на поверхность.

Увлекшись, Тринитэ начала делать пометки в маленьком красном блокноте. Ее мозг вновь активизировался.

— Все указывает на то, — проговорила девочка, — что похищения детей происходили как раз в тех местах, где находятся эти… бьефы.

Недалеко от нее и Сильвена ссорились члены какого-то семейства, пытаясь разделить на всех три банки консервированного тунца, в то время как прямо над ними с пронзительными криками носились около десяти чаек.

Сильвен кивнул и мрачным тоном произнес:

— Как будто сама река явилась забрать дань…

— Но это же бред!

— Я знаю… Теперь нужно понять, отчего похищения произошли именно в этих местах.

Вдруг Тринитэ замерла:

— Может быть, это как-то связано с Обществом любителей карьеров?

Сильвен не отвечал. Это предположение в очередной раз привело его в замешательство. Лишь скулы его дрогнули под мягкими ласкающими прикосновениями весеннего ветерка.

Позади них заплакал ребенок, у которого одна из чаек все же ухитрилась выхватить кусок тунца.

Лишь тогда Сильвен вышел из оцепенения и, медленно повернув голову к Тринитэ, сказал:

— Если ОЛК действительно к этому причастно, кажется, я знаю, где мы сможем найти ответ.

— И где же?

— Вон там, — сказал он, указав на небольшой ресторанчик через дорогу от сквера.

Это был «Баскский трактир».

Воскресенье, 19 мая, 16.00

— Какого черта вы сюда врываетесь?

Сильвен и Тринитэ, не задерживаясь в общем зале, прошли сразу в кабинет, где недавно проходило собрание Общества любителей карьеров. Единственный человек, находившийся в этой скудно обставленной комнате, стены которой были обшиты потемневшими от времени деревянными панелями, взглянул на них с неприкрытым ужасом. Глаза его были красными, мускулы лица подергивались, как при нервном тике, волосы в беспорядке торчали в разные стороны, руки дрожали.

«Ну и видок!» — невольно подумала Тринитэ.

Да, хозяина ресторана было не узнать. Он буквально источал тревогу. Однако это не мешало ему выполнять привычную работу: он расставлял приборы на большом овальном столе, хотя и делал это с обреченностью осужденного, поднимающегося на эшафот.

Узнав вошедших, Ив Дарриган немного успокоился:

— А… это вы… Я и не знал, что вы знакомы…

От волнения его акцент был еще заметнее, чем обычно.

Но очевидно, хозяину «Баскского трактира» нужно было выговориться. Продолжая раскладывать лиловые салфетки и серебряные ножи, он почти жалобно произнес:

— Я… я даже не знаю, почему я это делаю… — И, взглянув Сильвену в глаза, прибавил: — Ваша мать сильная, вы знаете? Очень сильная!

Сильвен едва мог поверить, что этот жалкий, насмерть перепуганный человек — Ив Дарриган, энергичный, жизнерадостный колосс, который угощал его шедеврами кулинарного искусства тридцать с лишним лет.

— Что же такого она сделала? — спросил Сильвен и непроизвольно напрягся, словно в ожидании удара.

— Я хотел уехать… — начал Дарриган дрожащим голосом. — Но теперь уже поздно. Улицы заблокированы, аэропорты закрыты… А последний поезд в По ушел сегодня утром… И надо же — ведь билет у меня был! Удалось купить на черном рынке. За полторы тысячи евро, подумать только!..

Он вынул из кармана железнодорожный билет и лихорадочно разорвал его в клочки.

— Я даже не успел его перепродать, — пожаловался Ив, убирая обрывки бумаги в карман фартука.

Затем начал расставлять бокалы — все так же медленно и осторожно.

Сильвен и Тринитэ не осмеливались его перебивать.

— Вот и застрял здесь, — продолжал он. — А все ради кого? Ради нее, ради ее проклятого «обеда с коллегами»! Ради того, чтобы…

Остаток фразы потонул в неразборчивом ворчании.

У Сильвена было ощущение, что он видит перед собой музейного смотрителя, который в конце концов свихнулся от того, что каждый день протирал одни и те же витрины.

— Вы что-то говорили об обеде… — наконец произнесла Тринитэ нерешительно.

— Было бы из чего его приготовить! — сказал с ожесточением Ив Дарриган. — Мне нечем их кормить! Но вашей матушке это и не нужно. Ей нужно собрать тут свою компанию, без посторонних… Даже мне запрещено к ним заходить! Сколько лет уже это продолжается!.. «Карьеры», «подземелья» и прочая дребедень… Никогда я ничего в этом не понимал. Женщина и одиннадцать мужчин, все в костюмах и при галстуках… и у всех этот чертов значок на лацкане…

Снова неразборчивое ворчание.

Сильвен, весь обратившись в слух, еле удерживался от того, чтобы поторопить хозяина ресторана.

Одну за другой Ив брал бутылки с десертного столика (единственного, кроме большого стола и стульев, предмета меблировки) и откупоривал их — почти с яростью.

— Ну, будут пить вино — его-то хватает! И ведь ваша матушка, она всегда требовала, чтобы вино было комнатной температуры… Всегда!.. Вот я и открываю его сейчас — на вечер…

У Сильвена перехватило дыхание.

— ОЛК собирается сегодня вечером?! — выговорил он.

— Так я вам о чем и говорю! — взорвался Дарриган, едва не опрокинув открытую бутылку. — Ваша мать специально приходила утром, чтобы мне об этом сказать!

«Хотя официально она сопровождала грузовики с животными в долину Шеврез», — отметил про себя Сильвен, ничуть не удивленный.

По лицу Дарригана было видно, что он вновь проживает события сегодняшнего утра, минуту за минутой.

— Я уже упаковал чемодан, уже позвонил жене… Она плакала от радости…

— Так почему же вы не уехали?

Хозяин «Баскского трактира» в изумлении воззрился на Тринитэ, задавшую этот вопрос, потом обернулся к Сильвену и, словно призывая его в свидетели, спросил:

— Она и правда не понимает? Она не может понять?!

Сильвен изо всех сил старался казаться спокойным. Он тоже не понимал, что имеет в виду Дарриган, и не знал, как реагировать.

— Чего я не понимаю? — проговорила Тринитэ.

Ив Дарриган швырнул салфетку на пол и быстро подошел к окну. Зелень в сквере Ле Галла на противоположной стороне улицы выглядела слишком густой и буйной. Некоторое время хозяин ресторана смотрел на кроны деревьев, слегка раскачиваемые ветром, при этом как будто не замечая толпившихся на улице и в сквере людей. Потом он повернулся и оперся рукой на спинку стула, словно капитан, остающийся на мостике в час кораблекрушения.

— Того, что я обязан был подчиниться их приказу! Потому что я им обязан всем, что имею! Кто бы я был без них? Обычный провинциальный кабатчик, каких сотни!..

— То есть?.. — пробормотала Тринитэ.

— Это они пришли сегодня ко мне! Это они приказали мне остаться! Это они перевернули здесь все верх дном!..

— Но кто они? — спросил в свою очередь Сильвен.

Дарриган с протяжным вздохом ответил:

— Они — эти двенадцать. Мадам Массон и остальные. Это проклятое Общество любителей карьеров! Они велели мне остаться, я же вам сказал! Я у них на крючке!..

Он с грохотом подвинул к себе стул и буквально рухнул на него.

— Сегодня утром, да… Сначала я отказался. Я сказал, что у меня билет на поезд, что мне нужно уезжать. Но Массон оставалась непоколебимой. Сказала, что отъезд из Парижа может плохо для меня обернуться. «Гораздо хуже, чем наводнение!» — вот так прямо и сказала. Видели бы вы этот свет у нее в глазах… Это что-то ужасное, невероятно жестокое… Потом она напомнила мне, что моя жена и две дочери живут в По… и добавила, что прекрасно знает где…

Сильвен едва мог поверить в этот рассказ — так же как несколько дней назад с трудом мог поверить собственным глазам, увидев свою мать проводящей «эксперименты» в подземной лаборатории…

— Вы хотите сказать, что моя мать вам угрожала? — сказал он.

При этих словах хозяин «Баскского трактира» побагровел. Его руки задрожали еще сильнее. Он словно бы только что осознал, кто перед ним.

— Ну… не то чтобы… — пробормотал он. — Я никогда не требовал многого, вы хорошо это знаете… А мадам Массон была добра ко мне… всегда помогала, если что-то не ладилось… То есть вы понимаете, что для меня невозможно было…

Он замолчал.

— …ее ослушаться? — подсказала Тринитэ, ошеломленная таким состоянием взрослого мужчины.

После недолгого колебания Дарриган опустил глаза и едва слышно подтвердил:

— Да, ее ослушаться…

Воскресенье, 19 мая, 18.37

— Нам стоило бы спрятаться где-нибудь в ресторане, — проворчала Тринитэ.

— Ив на это не согласился бы ни за что. И потом, здесь, в сквере, мы и так рядом.

— М-мм… — недовольно произнесла Тринитэ, которая, чтобы справиться с раздражением, пересчитывала деревья в центральной аллее. — Думаете, этот сквер тоже скоро затопит?

— Весь центр уже под водой, — послышался позади них тихий голос.

Сильвен и Тринитэ обернулись. На земле сидел человек, прислонившись спиной к стволу платана. Лицо его было зеленовато-бледным, волосы и одежда — мокрыми и грязными. Можно было подумать, что недавно он упал в лужу — скорее всего, даже не в одну. В руках он вертел большой кусок ярко-красной резины.

— Вот смотрите, — сказал человек, протягивая в их сторону этот красный гигантский лоскут, но даже не глядя на них. — Это все, что осталось от резиновой лодки…

— Лодки? — переспросил Сильвен. Затем, приблизившись к человеку, опустился на колени и заглянул ему в лицо. Тот пожевал губами, как обычно делают старики перед тем, как в тысячный раз пересказать одну и ту же историю.

— Я живу на улице Арколь, на острове Ситэ, в двух шагах от Нотр-Дам, — заговорил он вполголоса. — Это самый центр Парижа… И вот сегодня в два часа дня началась эвакуация жителей из домов, потому что вода уже достигала вторых этажей…

Лицо рассказчика омрачилось.

— И что потом? — спросил Сильвен.

— Появились первые лодки, — ответил человек.

— Это были пожарные?

Но рассказчик молчал, словно у него перехватило дыхание. Наконец, глубоко вздохнув, продолжал:

— Я тоже сначала так подумал. Когда увидел эти лодки, которые приближались с правого берега…

— А кто это оказался на самом деле? — спросила Тринитэ.

— Откуда я знаю? Какие-то незнакомцы… Такие же люди, как вы и я, без сомнения… Их было около пятисот в этих лодках. Они хохотали! А в следующую секунду они набросились на нас. Один из них подцепил багром старуху и столкнул ее в воду! У меня до сих пор эта картина перед глазами… Она даже не пыталась выплыть, сразу утонула… видно, поняла, что любое сопротивление бесполезно…

Сильвен едва мог поверить в этот рассказ. «Может быть, это бред?..» — подумал он. Но выражение лица этого незнакомого человека делало такую гипотезу маловероятной.

— Они были вооружены? — спросила Тринитэ, пораженная рассказом.

Человек кивнул:

— Металлическими прутьями, крючьями, бейсбольными битами… в общем, всем, что удалось найти на улицах или в квартирах, которые они грабили… Я даже видел, как один из них открыл маленький чемоданчик, полный шприцев, и раздал их своим сообщникам…

— Пираты!.. — в изумлении прошептала Тринитэ, которая едва могла представить себе это водное побоище на острове Ситэ.

— А как вам удалось спастись? — спросил Сильвен.

Губы человека искривились в безрадостной улыбке.

— Я позволил столкнуть себя в воду, задержал дыхание и нырнул. Потом мне удалось доплыть до Нотр-Дам. По реке плавало много разных обломков — вот там я и нашел этот кусок резины… Оттуда я перебрался на левый берег, еще не так сильно затопленный. Потом следом за всеми остальными направился на юг… и вот я здесь.

В очередной раз прерывисто вздохнув, человек закрыл лицо руками.

Только сейчас Сильвен и Тринитэ осознали, что вокруг них собрались примерно два десятка людей. Глаза их блестели от слез, губы дрожали, лица были искажены — они все, подобно этому человеку, испытывали необходимость выговориться.

— Я с улицы Вьей-дю-Тампль…

— А я — с улицы Монтань…

— У нас в Берси вода поднялась до…

Никто никого особо не слушал, да и говорили все с трудом, прибегая к помощи жестов.

Сильвен потрясенно наблюдал за этими людьми, все потребности которых свелись лишь к одной — выживанию.

— Видите? — обратился к Сильвену и Тринитэ чудом спасшийся с улицы Арколь мужчина, указывая на небо. — А это ведь только первый вечер…

— Вечер?! — Тринитэ вздрогнула, словно очнувшись от забытья.

— «Баскский трактир»! — воскликнул Сильвен.

Воскресенье, 19 мая, 22.05

— Это они, — тихо произнес Сильвен, заметив небольшую группу людей возле ресторана. Он медленно шел по тротуару, стараясь ничем не привлекать к себе внимания.

Каждый шаг, приближающий его к «Баскскому трактиру», позволял узнать еще одного-двух членов ОЛК.

«Министр внутренних дел, профессор Бланкер, доктор Вито, ректор Сорбонны… — мысленно перечислял он, следя за тем, чтобы оставаться в тени домов. — Никогда еще не видел их всех вместе… тем более здесь!»

— Они, как и мы, только что пришли, — прошептала Тринитэ.

Сильвен отрицательно покачал головой, видя, как один из членов ОЛК нервно набросил плащ и, не оборачиваясь, перешел на другую сторону улицы.

— Наоборот: они уже расходятся…

Укрывшись в небольшой нише под входным портиком соседнего здания, в нескольких метрах от ресторана, он тихо прибавил:

— Случилось что-то плохое… Смотри, они как будто спасаются бегством!

— Но чего они испугались? — прошептала Тринитэ.

— Того, чего они боялись всегда, — ответил Сильвен ледяным тоном. — Точнее, кого они боялись всегда. Ее.

Именно в этот момент Жервеза появилась на пороге ресторана. Она была в слезах.

— Друзья, — заговорила она жалобным тоном, протягивая руки к собравшимся мужчинам, — вы ведь только что прибыли. Будьте же благоразумны…

— И вы еще осмеливаетесь говорить о благоразумии! — возмущенно сказал ректор Сорбонны, медленно отступая в сторону шоссе.

— Но подумайте сами, Бенуа! — умоляюще проговорила Жервеза. — Ведь мы пользовались их услугами столько лет… Их бунт вполне объясним…

— О ком она говорит? — едва слышно прошептала Тринитэ.

Сильвен не отвечал, полностью сосредоточившись на том, чтобы услышать ректора Сорбонны. При последних словах Жервезы тот буквально взорвался:

— Вполне объясним?! Вы бредите, Жервеза! И еще хотите, чтобы мы… — Он машинально огляделся и увидел, что остался с хранительницей музея один на один, поскольку все остальные члены ОЛК поспешно расходились. — Хотите, чтобы я поверил в эти бредни! Вы потеряли голову и хотите увлечь нас за собой в бездну безумия!

Жервеза закусила губы, сдерживая гнев.

— Париж скоро будет затоплен! — резко произнесла она, указывая на улицу Крулебарб, которая теперь выглядела самым жалким образом: брошенные автомобили, опрокинутые мусорные баки, множество растерянных людей. Они не обращали никакого внимания на Жервезу и ее собеседника — очевидно, со стороны их разговор на повышенных тонах выглядел обычной стариковской ссорой.

— Думаете, я слепой? — тем же тоном ответил ей ректор. — Я прекрасно знаю, что так и будет! Но что общего это имеет с вашими безумными историями? Надо же — собрать нас всех, а затем попытаться на нас надавить таким постыдным образом!.. Это же настоящий шантаж! Если бы не чрезвычайная ситуация, я уверен, министр распорядился бы вас арестовать!

При этих словах лицо Жервезы окаменело, а взгляд стал холодным и решительным.

— Эти… люди решили стереть Париж с лица земли, — произнесла она, на сей раз совершенно бесстрастным тоном.

Тринитэ многое отдала бы за то, чтобы подойти ближе и услышать все детали разговора.

— Миллионы людей погибнут, — ледяным тоном продолжала хранительница музея. — Многие утонут, потом начнется голод, эпидемии… Прежде чем власти сумеют организовать спасение, страшно представить, скольких мы недосчитаемся…

Сильвен, Тринитэ и даже ректор Сорбонны одновременно вздрогнули при этих словах. В устах Жервезы предсказания грядущего апокалипсиса звучали убедительно.

Сильвен инстинктивно схватил Тринитэ за плечи, словно в поисках опоры.

— Политическое, моральное, религиозное равновесие страны будет разрушено раз и навсегда, — продолжала Жервеза. — Это будет смертельный приговор для Франции… если не для всей Европы. А если какие-то фанатики воспользуются хаосом, чтобы захватить власть… вот тогда мы точно рухнем в бездну.

Жервеза в упор посмотрела на ректора, словно довершая этим взглядом цепь неопровержимых доказательств своей правоты.

— А ведь именно этого они хотят, — произнесла она после паузы. — Это их последняя месть Парижу… Они собираются сыграть роль той последней соломинки, которая переломит спину верблюда…

Последовало долгое молчание.

Казалось, ректор Сорбонны впечатлен услышанным.

Сильвен и Тринитэ не знали, что и думать.

Наконец ученый грустно покачал головой и, избегая встречаться взглядом с собеседницей, произнес:

— Безумие. Жервеза, вы обезумели…

— Что-о? — возмущенно прошипела хранительница музея, покраснев от гнева и выпрямляясь во весь рост, словно готовый к драке бойцовый петух.

— Наши собратья правы, — продолжал ректор, осторожно пятясь назад, словно выходил из клетки дикого зверя. — Вы больше не можете занимать пост председателя ОЛК. С этой минуты я освобождаю вас от ваших обязанностей.

Жервеза, вне себя от гнева, уже собиралась что-то сказать, но почтенный университетский мэтр ретировался с быстротой молодого кролика.

Жервеза осталась неподвижно стоять на месте. Сильвен и Тринитэ переглянулись, словно бойцы перед атакой.

«Сейчас!» — прочитали они в глазах друг друга.

Но их намерение было остановлено неожиданным появлением Ива Дарригана, который, с шумом распахнув дверь, возник на пороге. Он был похож на вырвавшегося из загона дикого быка. Его лицо, обращенное к Жервезе, было ужасно.

— Я слышал все, что вы им сказали! — проревел он.

Жервеза инстинктивно поднесла палец к губам и негромко, с легкой насмешкой, спросила:

— Так вы шпионили за нами, Ив?

Но тот не слушал ее и, в ярости размахивая руками, продолжал:

— Но это чудовищно! Это невозможно!

Видя, что владелец ресторана сам не успокоится, Жервеза с криком «Замолчите!» размахнулась и отвесила ему звонкую пощечину.

Тринитэ и Сильвен пораженно застыли, между тем как Дарриган с недоуменным видом коснулся рукой пылающей щеки:

— Вы… вы меня ударили?..

— Для вашей же пользы! — резко произнесла Жервеза, не глядя на него.

Ив стоял как оглушенный.

— Я так верил в вас, мадам Массон!.. — наконец заговорил он, при этом тон его был почти жалобным. — Ведь только ради вас я остался в Париже…

При этих словах Жервеза нахмурилась:

— Не притворяйтесь, Ив. Вы остались потому, что не хотели подвергать опасности свою жену и дочерей. И правильно сделали.

От этих слов Дарриган пришел в еще большую растерянность. Весь его мир рушился. Но, собравшись с силами, он произнес:

— Стало быть, угрожаете…

Это прозвучало настолько зловеще, что Тринитэ инстинктивно схватила Сильвена за руку. Они оба немного приблизились к двум фигурам, стоявшим у входа в ресторан.

— Все эти годы я вам верил! — продолжал Ив все более агрессивным тоном, понемногу тесня Жервезу к входной двери.

Несколько секунд спустя она исчезла из поля зрения Сильвена и Тринитэ, но они услышали донесшиеся изнутри голоса:

— Ив! Вы с ума сошли! Положите его на место!

— Не командуйте, мадам хранительница.

— Положите его на место, я вам говорю! Вы не соображаете, что делаете!

— Охотничье ружье! — с ужасом прошептал Сильвен.

Но прежде чем он успел что-то сделать, Жервеза бросилась к Дарригану. Оба одновременно закричали.

Затем прогрохотал выстрел.

Его эхо долго отдавалось эхо в ушах Сильвена и Тринитэ.

Одновременно с этим они услышали звук тяжело рухнувшего тела, затем страшный хрип. Вздрогнув от ужаса, Сильвен непроизвольно вскрикнул:

— Мама!

Но в этот момент Жервеза выбежала на улицу, словно загнанный зверь. В руке у нее было ружье.

Сильвен и Тринитэ отшатнулись, но Жервеза их даже не заметила. Перехватив тяжелое ружье, словно бейсбольную биту, она изо всех сил обрушила его на витрину ресторана, которая разлетелась с таким грохотом, словно и впрямь обрушился весь окружающий мир.

Вой сигнализации привлек к ресторану толпу людей, уже встревоженных недавним выстрелом.

— Эй, идите туда! — закричала Жервеза, увидев группу из двух десятков рослых мужчин с тяжелыми рюкзаками, и без того уже направлявшихся к «Баскскому трактиру». Глаза их возбужденно блестели в предвкушении новой добычи. — Там есть чем поживиться!

Когда грабители ринулись в ресторан, она развернулась и быстро пошла прочь. Ружье она так и не выпустила.

Сильвен, не выдержав, бросился вслед за ней, крикнув:

— Мама!

Жервеза остановилась, обернулась и мрачным тоном произнесла:

— Объявился наконец!..

Воскресенье, 19 мая, 22.50

Жервеза устало смотрела на сына. Сильвен, слегка растерянный, не знал, с чего ему начать свою обвинительную речь. Тринитэ, оставаясь на некотором расстоянии от них, наблюдала за этой странной парой, застывшей и безмолвной. Девочке было слегка не по себе оттого, что Жервеза по-прежнему сжимала в руке ружье, держа его, словно костыль.

— Мама, теперь ты должна все мне объяснить! — наконец с трудом произнес Сильвен, и его удивил звук собственного голоса.

Жервеза, казалось, тоже была удивлена, но самим этим вопросом.

— Что тебе еще объяснить, дорогой?

Сильвен совсем не ожидал такого ответа; он не сразу смог продолжить, как если бы слова Жервезы разом подкосили его решимость.

— Зачем тебе понадобилось показывать мне картины? Что ты делала с обезьянами в подземной лаборатории? О чем ты рассказала членам ОЛК сегодня вечером? Зачем ты убила Ива Дарригана? Что, черт возьми, вообще происходит?

К концу этого допроса он, не выдержав, перешел на крик.

Но Жервеза и бровью не повела. Тринитэ осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания, приблизилась к двум собеседникам, сейчас напоминавшим скорее двух дуэлянтов. Они ее даже не заметили. Сильвен усилием воли взял себя в руки, чтобы суметь противостоять матери, остававшейся невозмутимой.

— Кто стоит за этой катастрофой, мама? — спросил он, не глядя на мать, вместо этого следя глазами за полетом чайки.

— Аркадийцы, — прошептала Жервеза. — Они — причина всего…

Тринитэ, не в силах справиться с любопытством, подошла к ним почти вплотную.

— Кто? — спросила она.

Ответа не последовало. В этот момент Тринитэ поняла, что на самом деле Жервеза вовсе не так безмятежна, как могло показаться на расстоянии. По ее лицу стекали струйки пота, в уголках губ вскипали пузырьки слюны. Она продолжала машинально твердить странное слово:

— Аркадийцы, аркадийцы…

— О ком ты говоришь? — растерянно спросил Сильвен. — Кто такие эти аркадийцы?

— Поверь мне, Сильвен, лучше тебе об этом не знать, — ответила Жервеза, медленно отступая и одновременно поднимая ружье. — Я вынуждена была им подчиняться. Я никогда этого не хотела. Мы никогда этого не хотели…

— Кому подчиняться?

Жервеза прикрыла глаза. Губы ее превратились в тонкую, почти незаметную полоску. Хранительница музея едва слышно произнесла:

— Но в обмен на это они не должны были его трогать… Только не его.

Внезапно она схватила Тринитэ за руку и лихорадочно проговорила:

— Скажи им, чтобы они не причиняли ему зла…

— Кому, мадам?

Взглянув в лицо сыну, Жервеза прошептала:

— Моему Сильвену…

При этих словах профессор окаменел. Вдруг он почувствовал, что какой-то предмет упирается прямо ему в живот… и понял, что Жервеза нацелила на него ружье. Тринитэ, вскрикнув от ужаса, отшатнулась.

— Но, мама…

— Убирайся! — произнесла Жервеза Массон ледяным тоном. — Как можно дальше, заклинаю тебя.

В глазах ее не было ни тени иронии. Еще никогда прежде Сильвен не видел ее такой искренней, такой… честной.

— Что значит убирайся? — пробормотал он.

— Уезжайте оба из Парижа, — повторила Жервеза, слегка опуская ружье и глядя на Сильвена и Тринитэ. — Так далеко, как только сможете. И не возвращайтесь, потому что скоро Париж погибнет…

— Мама, но ты должна нам объяснить…

Дуло ружья снова уперлось в живот Сильвена.

— Я тебе сказала — убирайся! Ты что, не понимаешь? Ты не понимаешь, что я спасаю тебе жизнь? Еще раз!..

Жервеза отступила назад, не опуская ружья.

— Габриэлла спустится туда, а не ты… Она сама решила принести себя в жертву. Так что пользуйся случаем и исчезни!

— Габриэлла?! Что с ней? Куда она спустится?..

Словно давая понять, что разговор окончен, Жервеза выстрелила в воздух. Эхо от выстрела разнеслось по всему кварталу, и люди, остававшиеся в квартирах, припали к окнам. Затем Жервеза вновь направила ружье на Сильвена и Тринитэ:

— У меня еще два патрона. Если через пять секунд вы все еще будете здесь, они достанутся вам.

Воскресенье, 19 мая, 23.45

— Но что, если ваша мать действительно нас убьет?

— Я тебя не заставляю идти со мной, но я должен знать!

Сильвен и Тринитэ медленно шли по улице Жоффруа-Сен-Илэр. С того момента, как они расстались с Жервезой, прошло около получаса. Сильвен оправился от потрясения и решил, что все-таки стоит продолжить этот незавершенный разговор.

— Но кто вам сказал, что она решила вернуться в Ботанический сад? — спросила Тринитэ с сомнением.

— Никто, разумеется, — ответил Сильвен. — Но мы скоро это выясним, — прибавил он, когда они приблизились к Музею естественной истории.

Здесь стояла абсолютная тишина. С улицы не доносилось ни звука. Охранники музея конечно же давно сбежали, полицейских тоже не было видно.

— Войдем с улицы Кювье, с другой стороны, — сказал Сильвен. — Это единственный путь.

Они быстро обошли здание, и у двери служебного входа Сильвен достал свою отмычку.

— Наверняка мы отыщем мою мать внутри, — пробормотал он, слегка толкнув старую деревянную дверь, с которой кое-где осыпалась краска.

В саду наблюдалось то же растительное буйство, что и во всем городе, — но в больших масштабах. Ночной воздух, насыщенный ароматами зелени, казался густым и почти осязаемым. Сильвен и Тринитэ прошли по дорогам, усаженным по обеим сторонам рядами высоких деревьев, и оказались у небольшого особняка, где располагалась служебная квартира Жервезы.

— Свет не горит… — прошептал Сильвен.

— Думаете, она уже заснула?

— Вряд ли. Нужно идти дальше.

— В подземелье?

Сильвен не ответил. Неожиданно он остановился и подтолкнул Тринитэ в тень густого кедра, прошептав:

— Кажется, мы не одни…

— А кто… — начала было Тринитэ, но Сильвен зажал ей рот ладонью.

Другие были здесь — на лужайке, всего в нескольких метрах от них!

В центре лужайки горел костер, вокруг которого лежали примерно пятнадцать человек. Судя по всему, недавно они устроили пиршество — трава была усеяна обглоданными куриными косточками, огрызками фруктов, пустыми бутылками.

Отстранив руку Сильвена, Тринитэ сказала:

— Обычные беженцы, которые просто перелезли через ограду…

Сильвен настороженно оглядел лежащих людей. Все они спали, громко храпя, — очевидно, упившись.

— Как на пляже… — пробормотал Сильвен, машинально отметив, что кромка воды, уже заливающей территорию Ботанического сада, была теперь всего в пятидесяти метрах от особнячка. Беженцы действительно напоминали компанию хиппи где-нибудь на Гоа, смотрящих кислотные сны в тропической ночи.

Когда Сильвен и Тринитэ прошли мимо них, ни один не проснулся. Лишь кто-то простонал во сне:

— О, нет… только не ванна…

От этой странной фразы у Тринитэ кровь застыла в жилах.

— Где же ваша мать? — прошептала она Сильвену.

Тот взял ее за руку, сделал знак молчать и повел к оранжереям.

Ноги увязали в размокшей земле — она напоминала полосу постоянно влажного песка между пляжем и морем.

Профессор и девочка быстро прошли по центральной аллее и оказались на вершине лестницы, ведущей к Галерее эволюции.

У Тринитэ вновь перехватило дыхание.

— Потрясающе!..

Три четверти парка, расстилавшегося перед их глазами, были залиты водой. Прислонившись к стене оранжереи, Сильвен и Тринитэ в изумлении смотрели на эту бескрайнюю водную гладь в свете луны, словно путешественники, взобравшиеся на прибрежную скалу.

Вода почти вплотную подступала к зданию галереи, порой накатывая на кромку газона с медлительностью и ритмичностью морского прилива.

Но вскоре их внимание было привлечено еще более впечатляющим зрелищем.

Какие-то люди перемещались вдоль кромки воды; они входили в галерею с пустыми руками и выходили, неся какие-то тяжелые предметы. Порой они вполголоса переговаривались, но слов было не слышно. Прищурившись, чтобы лучше разглядеть предметы, Тринитэ выдохнула:

— Это чучела животных!

Всмотревшись еще пристальнее, она смогла разглядеть варана, волка, латимерию в руках грабителей, которые выскальзывали из галереи бесшумно, словно призраки.

— Обычные мародеры, которые грабят музей, — констатировал Сильвен и начал спускаться по лестнице.

— Не может быть! — произнесла с изумлением Тринитэ, торопливо сбегая вслед за ним. — Париж вот-вот утонет, а этих людей интересуют чучела животных?!

— Скоро любые вещи сгодятся для натурального обмена, — сказал Сильвен, ненадолго задерживаясь на нижних ступеньках, чтобы подождать девочку.

Самая последняя ступенька была уже скрыта под водой. Ступив в воду, они обнаружили, что она ледяная.

— Но ведь не может быть, чтобы ваша мать организовала разграбление своего собственного музея? — спросила Тринитэ немного погодя.

— Чтобы узнать, надо посмотреть, — ответил Сильвен. На всякий случай он взял Тринитэ за руку, и они свернули к северной оконечности галереи.

— Если мы подойдем слишком близко, нас увидят, — заметила девочка, чувствуя, что ее ноги до щиколоток словно скованны ледяными кандалами.

Сильвен покачал головой:

— Нет, они слишком заняты своим делом.

Действия грабителей, судя по всему, были четко продуманы и организованы. Один за другим они выходили из галереи с чучелами животных, складывали свою добычу у каменной ограды — там, вероятно, было еще сухо — и снова возвращались.

— Но что же можно сделать с этими чучелами? — продолжала недоумевать Тринитэ, наблюдая, как сразу трое грабителей несут огромное чучело тигра, укрепленное на деревянном цоколе.

— Осторожно! — крикнул один из них предостерегающе.

Но его напарник оступился, пошатнулся и выпустил из рук край деревянной подставки, отчего тигр рухнул в воду головой вниз.

— Эй, поаккуратнее! — недовольно сказал им еще один сообщник, идущий сзади с чучелом белого медвежонка на спине.

Несмотря на свой страх, Тринитэ была зачарована великолепным абсурдом этого зрелища.

— Ноев ковчег…

— И крокодила поберегите! — продолжал тот же грабитель, очевидно главарь, указывая на гигантского крокодила на деревянном цоколе. — Кто его сдвинул с подставки?

— Кто бы его сдвинул? — вразнобой отвечали голоса. — Никто его не трогал…

И вдруг все разом завопили: только что у них на глазах гигантская ящерица пошевелилась.

— Черт, да он живой!..

Побросав своих панд и рысей, грабители в ужасе попятились… и наткнулись прямо на Сильвена с Тринитэ.

— Кто эти двое? — вскричал один из грабителей, вскидывая карманный фонарик.

Другой выхватил пистолет и нацелил его на двух нежданных визитеров:

— Какого черта вы тут делаете?

— Я мог бы вас спросить о том же самом, — ответил Сильвен, пытаясь сохранять хладнокровие.

— Еще и издевается, — сказал человек с пистолетом, толкая Сильвена в плечо.

— Надо отвести их внутрь, — предложил другой грабитель.

— Да, точно. Пусть хозяин сам решает, что с ними делать.

— Хозяин? — пискнула Тринитэ, когда кто-то бесцеремонно подтолкнул ее в сторону галереи.

— Ну надо же! — послышалось из распахнутых дверей. — К нам гости!

Услышав знакомый голос, Сильвен и Тринитэ одновременно произнесли:

— Маркомир!

Понедельник, 20 мая, 2.45

Маркомир смотрел на них со спокойной, почти равнодушной жестокостью каймана.

— Вы ведь ее сын, не так ли? — спросил он Сильвена.

Опираясь на чучело льва, гуру улыбнулся, затем, обернувшись, насмешливо произнес:

— Мадам Массон, кажется, вас тут пришли спасать!

При этих словах откуда-то из глубины главного зала галереи донесся стон.

— Покажите ему! — приказал Маркомир своим приспешникам, которые толпились вокруг с электрическими фонариками в руках.

— Что вы сделали с моей матерью? — крикнул Сильвен, устремляясь вглубь зала.

«Точнее, с тем, что от нее осталось», — промелькнуло в голове Тринитэ. Девочка в ужасе смотрела на хранительницу музея, привязанную к колонне тонкими стальными тросами, на которых раньше были подвешены чучела птиц. Распухшее лицо Жервезы Массон было в сплошных кровоподтеках, глаза превратились в щелочки, взгляд блуждал, словно у безумной.

И эти крики…

Несмотря на кляп во рту, Жервеза непрерывно издавала яростные вопли.

Врезающиеся в тело металлические путы охватывали ее запястья, щиколотки и торс.

— Мама… — прошептал Сильвен, в ужасе застыв на месте.

Узнав его, Жервеза застонала еще громче.

— Заставьте ее замолчать! — резко произнес Маркомир, по-прежнему оставаясь на том же месте, у входа в галерею.

Один из грабителей резко ударил Жервезу кулаком в живот.

Ее лицо еще сильнее побагровело, на глазах выступили слезы. Она судорожно стиснула зубами кляп. Из носа потекла кровь, мешая дышать. Теперь Жервеза могла задохнуться.

Слушая ее судорожные вздохи и хрип, Маркомир удовлетворенно заметил:

— И вы еще пытались меня шантажировать, мадам хранительница!..

Сильвен был на грани потери самообладания. Он видел и сознавал только боль Жервезы. Все прежде мучившие его загадки отступили перед этой простой и ужасающей реальностью: его мать подвергали пытке прямо у него на глазах!

— Сволочь! — завопил он, бросаясь к Маркомиру.

Но его тут же схватили пятеро охранников. Меньше чем через одну минуту он оказался скрученным по рукам и ногам, с кляпом во рту, привязанным к той же колонне, что и Жервеза.

В этой суматохе все, кажется, позабыли о Тринитэ.

Она медленно отступала в темноту, в голове ее мелькали лихорадочные мысли. Куда бежать? Кого звать на помощь? Полицию? Пожарных? А если все уже погибли?..

— Эй, хозяин! А девчонка-то?

— Не дайте ей уйти!

«Слишком поздно, Тринитэ!..»

Она слишком долго раздумывала, вместо того чтобы спасаться. Вот и она, в свою очередь, оказалась связанной. В рот ей сунули какую-то старую тряпку.

— Ну что ж, прекрасно, — произнес Маркомир с довольным смешком. — Теперь можно и поговорить…

Понедельник, 20 мая, 2.55

— Вы же не думали, что я позволю вам просто так уйти после вашего визита, во время которого вы пытались вытянуть из меня необходимые вам сведения…

Маркомир говорил негромко, почти шепотом. Теперь они были в зале одни — он и трое его пленников. Всем своим подручным он приказал возобновить работу.

Жервеза, Сильвен и Тринитэ попытались что-то произнести сквозь кляпы. Профессор и девочка вообще не понимали, о чем идет речь.

Маркомир приблизился к ним с видом удава, гипнотизирующего добычу, прежде чем на нее наброситься. Он явно наслаждался своей победой.

— А ваш сын в курсе ваших махинаций, мадам хранительница?

Наклонившись, он вытащил широкий охотничий нож из-за голенища замшевого сапога. Затем остановился прямо перед Сильвеном.

Сильвен вздрогнул. Острием клинка Маркомир медленно провел по его лбу, векам, щекам, чуть задержался на губах, поддев кляп. Затем клинок скользнул к шее.

— Я много раз слушал ваши лекции в Сорбонне, профессор Массон. И вашу книгу тоже читал. Весьма, весьма интересно…

Сильвена все сильнее била лихорадочная дрожь. Какое-то незнакомое прежде ощущение пробуждалось в самой глубине его существа. Мучительное и приятное одновременно. Словно некая сила медленно распространялась по всему телу, заполняя каждый мускул, каждую клеточку. Странная эйфория вызывала легкое головокружение.

— Под научным, «университетским» налетом, — продолжал гуру, проводя острием клинка вдоль тела Сильвена, — вы излагаете, в общем-то, те же самые истории, что и я…

Все мускулы Сильвена напряглись, но Маркомир этого уже не заметил — он повернулся к Тринитэ:

— Чего я не могу понять, так это роли малышки во всем происходящем…

Тринитэ превратилась в живой сгусток ужаса. Она перестала что-либо соображать. Все ее внимание было приковано к лезвию ножа, коснувшемуся ее шеи рядом с цепочкой, на которой висел крестик.

— Но в нынешние апокалипсические времена, — прибавил Маркомир, — это не так важно. Жертвой больше, жертвой меньше…

При слове «жертва» Тринитэ обмякла, и только путы помешали ей рухнуть к подножию колонны. Девочка уже не думала о Сильвене и его матери, привязанных по обе стороны от нее.

Наконец Маркомир, торжествующе улыбаясь, приблизился к Жервезе.

— Ах, мадам хранительница, — проговорил он, — я буду вечно вам признателен за то, что вы предоставили мне своих зверюшек… — И, обернувшись, указал на своих суетящихся подручных, продолжающих разграбление музея. — Когда Париж навсегда исчезнет под водой, эти животные украсят мои будущие церкви. Другие музеи сейчас также находятся в руках моих приверженцев. Лувр, Орсэ, Гимэ… моей Церкви будет на что жить еще какое-то время после потопа, я надеюсь…

Маркомир довольно хихикнул. Но через секунду его лицо снова ожесточилось.

— Как вы можете догадаться, отныне мне плевать на «досье», которое вы на меня собрали. Оно уже ничем не сможет мне повредить. Но я ненавижу, когда меня шантажируют! — Он буквально впился в Жервезу взглядом, в котором пылала ненависть, и приставил острие клинка к ее лбу. — Ты действительно думала, что тебе этой сойдет с рук?

Сильвен попытался сконцентрироваться. Вопреки ожиданиям, он чувствовал себя все сильнее, все увереннее. Он словно превратился в бомбу замедленного действия.

Маркомир придвинулся к Жервезе вплотную:

— Ну что ж, кажется, вам пришел конец, мадам хранительница…

Несмотря на кляп, Жервеза испустила громкий вопль.

Сильвен и Тринитэ слышали, как нож разрезает ткань.

— Надо же, как я неосторожен, — сказал с притворным сожалением Маркомир, видя, что ткань начинает понемногу пропитываться кровью.

Его подручные приблизились и теперь следили за его действиями как зачарованные.

— Хозяин собирается совершить жертвоприношение… — прошептал один.

— Нужно накормить Духа…

Вскоре вокруг колонны собралось около тридцати человек.

Лицо Жервезы приобрело зеленоватый оттенок, глаза остекленели. Стоны сквозь кляп были едва слышны. Она слабела с каждой секундой.

Тринитэ, справа от нее, тихо всхлипывала, изо всех сил зажмуривая глаза.

«Это просто страшный сон… Я сейчас проснусь…»

Что касается Сильвена…

— Хозяин, одного не хватает! — внезапно послышался тревожный возглас.

— Но это… это невозможно! — пробормотал гуру, пораженно глядя на стальные путы, лежащие у подножия колонны. — Всего минуту назад он был…

В этот момент раздался крик.

Точнее, глухое ворчание, перешедшее в дикий рев.

Нечто было где-то наверху, у них над головой.

— Что это? — в испуге пробормотал один из грабителей.

Все застыли, вскинув голову к высокому потолку Большой галереи.

— Может, птица?..

— Или зверь из зоопарка?

— Да нет, не может быть. Их всех увезли…

Новый крик, еще более яростный.

«Верные» Маркомира, подобно средневековым рыцарям, растеряли всю свою храбрость, столкнувшись с чем-то явно сверхъестественным.

Только Жервеза, корчащаяся от боли, окровавленная, продолжала прижиматься спиной к колонне.

А Тринитэ теперь боялась гораздо меньше.

В этом крике она услышала что-то ободряющее, даже что-то… родное.

Один из приближенных Маркомира поспешил включить свет во всей галерее. Когда вспыхнули разноцветные неоновые лампы, картина стала абсолютно фантастической — лицо каждого грабителя осветились розовым, оранжевым, голубым, фиолетовым. В первый момент ослепленная, Тринитэ понемногу различала эти лица и убеждалась в том, что они абсолютно заурядны — на них не было ни боевых шрамов, ни каких-то характерных примет. Кроме страха и агрессивности, они больше ничего не выражали.

Да, на всех читался страх — недавний крик вновь повторился. На этот раз он был оглушительным и явно угрожающим.

Один из грабителей снова запрокинул голову и вдруг побледнел:

— Там… там… смотрите!

Никто не успел отреагировать.

Что-то обрушилось на них с верхнего яруса галереи. Что-то невидимое. Что-то, чьи движения были столь быстрыми, точными и скоординированными, что их невозможно было уловить.

Сначала легкий покалывающий бриз, потом хлещущий ветер и, наконец, ураган — рассекающий на части.

В одно мгновение сразу три тела были подхвачены в воздух и с глухим звуком расплющены о колонны.

Один из грабителей попытался спастись бегством — но в ужасе обнаружил, что у него больше нет ноги!

Двое других устремились к двери, но чья-то невидимая рука размозжила их головы о плиты пола.

Те, кому все же удалось выбежать их галереи, были охвачены таким ужасом, что бросались в воду, не в силах справиться с лихорадочной дрожью, сотрясавшей все тело, и успокоить дыхание. Только Маркомир сразу бросился бежать, потеряв по дороге свою разноцветную хламиду. Тринитэ видела, как он мчался по аллее, абсолютно голый, охваченный паникой. Вскоре за ним устремились два крокодила.

Когда Сильвен мягко приземлился на лапы возле несчастной Жервезы, он почувствовал, что близок к обмороку.

Все произошло так быстро, с такой невероятной затратой энергии, что он не выдержал и, потеряв сознание, бессильно вытянулся на полу.

Понедельник, 20 мая, 3.30

«Кажется, он приходит в себя… — подумала Тринитэ. — Наконец-то!»

Сильвен чувствовал адскую головную боль. Приоткрыв глаза, он увидел над собой два лица — словно врачи склонились над пациентом в реанимации… Однако он был не в больнице.

Лежа на каменном полу Большой галереи, у подножия колонны, он продолжал всматриваться в эти лица — и наконец узнал свою мать и Тринитэ. Несмотря на ужасный вид Жервезы и кровавую рану у нее на груди, именно ее присутствие вернуло ему ясность мышления.

— Что произошло? — прохрипел он, чувствуя, что при каждом произнесенном слоге в его мозг словно вонзаются тысячи иголок.

Но, поскольку и у Жервезы, и у Тринитэ по-прежнему был заткнут кляпом рот, ни та, ни другая не могла ему ответить.

Он поискал взглядом Маркомира, все еще не понимая…

Потом, опираясь на локти, слегка приподнялся, посмотрел по сторонам и в ужасе произнес:

— Кто все это сделал?

И мать, и Тринитэ, казалось, избегали встречаться с ним взглядом.

Воздух был насыщен запахами мха, водорослей и болот. Отныне такова была атмосфера Парижа… Вместе с тем ощущался резкий запах скотобойни — свежей крови и внутренностей.

Люди, лежавшие на полу, выглядели такими… спокойными. Мертвые человеческие тела лежали на полу галереи вперемежку с чучелами животных. У некоторых были распороты животы, и кишки вывалились на пол, словно грязное белье из порвавшегося мешка. Один грабитель был насажен на бивни гигантского чучела слона, пронзившие его насквозь. Потрясенный зрелищем, Сильвен взглянул в проем распахнутой двери и увидел другие тела: они лежали на газоне, освещенные луной. Над ними уже кружились чайки, выклевывая глаза и внутренности. Чуть дальше, под скамейкой, валялась чья-то оторванная нога. Вокруг суетилось семейство крыс, видимо ошалевшее от счастья и не знающее даже, с чего начать.

И тогда Сильвен вспомнил…

Мелькающие фигуры, ужасные крики, вопли, хрипы… И невероятное ощущение свободы, наполнившее тело и душу… Краткий миг небывалого счастья…

Сама жизнь в ее абсолютной полноте и жестокости…

Он не способен был описать то, что произошло, поскольку в те мгновения он не думал. В мозгу не сохранилось воспоминаний — только в теле. Его мускулы, нервы, кожа, обладающие инстинктивной памятью, говорили ему: он сделал то, что должен был сделать.

Поэтому сейчас, глядя на неподвижно лежащие тела, профессор Сорбонны не испытывал ни ужаса, ни чувства вины. Только удивление из-за того, что он оказался на такое способен.

Но еще более примечательным было то, что эти смутные, почти подсознательные воспоминания были теми же, что оставались у него после созерцания картин.

«Долго он еще собирается тут сидеть?» — в отчаянии думала Тринитэ, с трудом постукивая ногами по полу и мыча сквозь кляп, чтобы вывести Сильвена из оцепенения.

Наконец он очнулся и, приблизившись к Тринитэ, быстро освободил ее от пут.

— Помоги мне позаботиться о маме… нужно ее уложить…

— Ее нужно отвезти в больницу… — невнятно проговорила Тринитэ, с трудом шевеля распухшими губами.

— Слишком… поздно… — выдохнула Жервеза, когда Сильвен вытащил из ее рта кляп.

Она держалась на ногах только благодаря своим путам — как только Сильвен снял их, она тяжело осела к подножию колонны.

— Помоги мне! — крикнул Сильвен, обернувшись к Тринитэ и одновременно пытаясь поднять Жервезу. Он с трудом мог поверить глазам — его мать рухнула на пол плашмя, словно мраморная статуя.

Вдвоем они кое-как смогли усадить Жервезу, прислонив ее спиной к колонне. Хранительница музея непрерывно стонала от боли.

— Мама!

Сильвен только что заметил, что кровь по-прежнему течет из ее открытой раны.

Он почувствовал нарастающую панику. Что делать? Перевязать рану? Позвать на помощь?..

Но Жервеза, собрав последние силы, сжала его руки в своих и снова прошептала:

— Слишком поздно…

Осознав, что она умирает у него на глазах, Сильвен мгновенно забыл все свои обиды, все вопросы, так и оставшиеся без ответов.

С трудом сдерживая рыдания, он сел рядом с матерью и осторожно положил ее голову себе на колени.

— Мама, — простонал он, прижимая ладонь к ее лбу, — то, что случилось сейчас… что это было?

Жервеза слабо улыбнулась:

— О, котенок, ты был… прекрасен!

Глаза Сильвена наполнились слезами. Его мать уходила, он терял ее навсегда… и отныне оставался один. Наедине с этим рушащимся миром.

Он едва замечал Тринитэ, стоявшую рядом с ним на коленях. Но тут она наклонилась к Жервезе и прошептала:

— Куда белые обезьяны унесли детей?

Сильвен уже собирался сделать ей знак замолчать, но осознал, что она права. Видимо, и Жервеза это поняла. Она повернула к Тринитэ распухшее лицо в сплошных кровоподтеках и что-то неразборчиво прошептала в ответ.

— Что она говорит? — тихо спросила Тринитэ у Сильвена.

Он нежно погладил мать по щеке и прошептал ей на ухо:

— Мама, постарайся говорить погромче. В последний раз… Где дети? Мы должны их спасти.

— Они… под… — с трудом выговорила Жервеза.

Тринитэ напряглась, как кошка перед прыжком:

— Под чем?

Жервеза забилась в судорогах. Ее лицо исказилось, зубы застучали. Потом она оцепенела. Спустя несколько мгновений Жервеза с трудом вдохнула воздух.

— Под чем, мама? — спросил Сильвен, едва сдерживая слезы.

Голос Жервезы был еле слышен:

— Они… в Аркадии.

— В какой Аркадии, мама? Пожалуйста, скажи, что это за место?

— В Аркадии… с Габриэллой…

Сильвен вздрогнул:

— С Габриэллой? Но где она?

Охваченный паникой, он не выдержал и встряхнул мать за плечи. Голова Жервезы откинулась назад.

Глаза ее остекленели. Изо рта вытекла тонкая струйка крови.

Затем Сильвен почувствовал, как тело матери внезапно отяжелело в его руках, словно под бременем тайн, которые она уносила с собой в могилу.

Понедельник, 20 мая, 4.15

Сильвен долго сидел неподвижно, глядя в пустоту.

«Всего в течение нескольких часов его мир рухнул, — думала Тринитэ, не решаясь вывести его из оцепенения. — Только что он потерял мать… а незадолго до того сам убил два десятка человек…»

Девочка не знала, что думать о происшедшем, и в конце концов отказалась от поиска объяснений. Но неразрешимые вопросы причиняли ей почти физическую боль — как сильные порывы ледяного ветра, бушующего над новым, незнакомым Парижем.

«Почему он не двигается? Почему так упорно смотрит на луну? Какой инстинкт в нем пробудился?»

Они сидели на песчаной дорожке возле галереи, в нескольких метрах от кромки воды.

Недалеко, в полузатопленном розарии, дремали крокодилы.

На поверхности воды кое-где виднелись какие-то обломки, которые Тринитэ не могла распознать.

Наконец, не выдержав, она осторожно спросила Сильвена:

— С вами все в прядке?

Не отвечая, он медленно повернулся к ней. Дыхание у него было прерывистым, движения — вялыми и неловкими, как у человека, который в жаркий день уснул на солнцепеке и никак не может прийти в себя.

Затем, так же неуверенно, он произнес одно-единственное слово. Это было имя.

— Габриэлла…

Тринитэ вздрогнула — голос его был совершенно неузнаваемым, словно шел из глубокой пещеры.

Немного поколебавшись, она наконец спросила:

— Как по-вашему, что все это значит? И что это за Аркадия? Ваша мать и раньше упоминала о каких-то аркадийцах…

Сильвен, не отвечая, тряхнул головой. Взгляд его по-прежнему был мутным.

Потом он достал из кармана мобильник, который отключил еще вчера.

— Вряд ли сейчас работает связь, — заметила Тринитэ.

— Нет, работает…

Сильвен нахмурился и стал сосредоточенно нажимать клавиши.

Ни домашний, ни мобильный телефон Габриэллы не отвечал. Вдруг раздался звуковой сигнал: пришло голосовое сообщение.

— Послание от Габриэллы!..

Звук ее голоса был для него как нож в сердце.

— Сильвен, ангел мой… Сегодня воскресенье…

— Вчера… — пробормотал он машинально.

— Я… я ухожу… далеко… слишком далеко, чтобы меня найти… но для тебя есть только одно средство спастись. Нет иного выхода, кроме…

В динамике послышался треск.

— … но знай, что делаю я это только потому, что ты всегда был для меня единственным… моим ангелом… ангелом-хранителем…

Снова треск.

Затем, прерывистым голосом, едва сдерживая рыдания, Габриэлла произнесла:

— Я спускаюсь в Аркадию… Только Любен смог бы…

Короткий гудок — и голос Габриэллы оборвался.

Понедельник, 20 мая, 4.35

— Любен.

Сильвен снова и снова повторял это имя, словно робот, запрограммированный на самые простые функции.

Кроме этого двусложного слова, он, казалось, больше ничего не может выговорить.

Тринитэ видела его застывший взгляд — Сильвен смотрел прямо перед собой, не моргая. Судя по всему, он совершенно забыл о ее присутствии. Он решительным шагом двигался вперед, и на его лице не отражалось никаких чувств.

«О чем он думает?» — спрашивала себя Тринитэ, но, не решаясь заговорить, лишь торопливо шагала рядом с ним по аллеям Ботанического сада. Почва под ногами становилась все более влажной и вязкой.

И вот они оказались у восточной стены, тянущейся вдоль улицы Бюффона. Вода здесь доходила Тринитэ до пояса. Девочка стучала зубами от холода. К тому же дул ледяной ветер, словно неожиданно явившийся с Северного полюса в эту теплую весеннюю ночь.

Однако Сильвен, обычно чувствительный к таким вещам, сейчас не обращал на них никакого внимания.

— Любен, Любен… — повторял он без всякой ненависти.

Тринитэ понимала, что послание Габриэллы привело в действие некий механизм в его мозгу и что сейчас они идут к хижине старого смотрителя. Но Сильвен выглядел таким странно-спокойным, почти безучастным…

«Как так можно?..» — думала Тринитэ, все сильнее замерзая и с трудом двигаясь за Сильвеном, который медленно шел по колено в ледяной воде. Она помнила, что всего каких-то полчаса назад, когда он стоял на коленях перед телом матери, он казался живым воплощением отчаяния.

«А как я отреагировала бы на смерть своих родителей?..»

Ее родители… Они хоть знают, что творится в Париже? Могли бы они вообразить, что их дочь ввязалась в смертельно опасное предприятие и в результате оказалась в какой-то параллельной реальности? Могли бы они заподозрить, что рискуют потерять и второго своего ребенка?

«Но может быть, скоро вся планета погибнет, затопленная водой», — подумала Тринитэ, и эта мысль, вопреки всякой логике, немного ее утешила — по крайней мере, будет не так одиноко… А что, если уже сейчас большинство жителей Земли точно так же бредут в ледяной воде, которая все прибывает?.. Может быть, и австралийские города — Сидней, Канберра, Мельбурн — уже скрылись под водой?.. В этом была бы некая справедливость…»

Но нет, скорее всего, родители, беззаботные, как всегда, сидят на веранде отеля, потягивая дайкири или мохито… Ради Антуана они, конечно, вернулись бы. Но Тринитэ придется выпутываться самой…

— А не случится ли чего с малышкой во время наводнения?

— О, не беспокойся, она ведь так изобретательна!.. Она что-нибудь придумает, наш маленький гений…

Снова, в который раз, — так просто и так несправедливо!

Но несмотря даже на такое отношение, Тринитэ сейчас ужасно недоставало родителей…

Она и представить себе не могла, что когда-нибудь ей так захочется увидеть родителей, обнять их, спрятать лицо на груди у матери, почувствовать надежные руки отца… Несмотря на безответственность родителей, равнодушие, отсутствие нежности, несправедливость их чувств по отношению к ней… Она нуждалась не столько в них, сколько в их физическом, телесном присутствии. Это была инстинктивная потребность, такая же, как у Сильвена, который так же безотчетно следовал побуждениям своего тела, своей интуиции.

Он по-прежнему шел впереди, с такой легкостью, словно ему не приходилось преодолевать толщу воды.

Он не обращал никакого внимания на людей — беженцев? грабителей? — наблюдавших за ними со скамеек и стен и явно опасавшихся воды.

— Видишь этих двоих, в воде?

— Кажется, какой-то парень с ребенком…

— Да, точно… с девчонкой.

— Смотри, а теперь они лезут на стену!

Им и в самом деле пришлось это сделать — не было времени дойти до незатопленного участка у главных ворот. О том, чтобы пройти через площадь Валубер, нечего было и мечтать. Вода там уже поднялась на пять метров, и наверняка в ней было полно акул, мурен, касаток и других подводных монстров…

Когда Сильвен и Тринитэ, поднявшись на стену, взглянули сверху на узкую улицу Бюффона, они увидели, что это, по сути, река.

Тринитэ замерла.

«Нет… я не смогу…»

Услышав донесшийся снизу шумный плеск, она вздрогнула и чуть не потеряла равновесие.

— Прыгай! — позвал ее снизу Сильвен, который стоял по пояс в воде.

— Я… я не могу… — пробормотала она, чувствуя, как сильно кружится голова.

Если бы сейчас был день, она, по крайней мере, видела бы, куда предстоит прыгать. Но при свете луны вода казалась черной, как чернила, и невероятно глубокой.

— Прыгай, ради бога! — нервно повторил Сильвен.

Что же делать?

«Вода смягчит падение, — убеждала себя Тринитэ. — Один ужасный момент — а дальше проще…»

Но все-таки она не могла решиться сразу. А вдруг под водой — обломки железа или осколки стекла?..

Наконец, собрав все свои силы, она отогнала страшные видения и, зажмурившись, прыгнула вниз.

Она с головой ушла в холодную и как будто вязкую воду, но уже в следующий миг, отфыркиваясь, вынырнула на поверхность.

Сильвен был уже далеко — он плыл к боковой калитке, ведущей к служебным помещениям Ботанического сада.

Здесь гоже все было затоплено.

Тринитэ вода доходила до плеч. Но девочка уже привыкла к ее температуре и с удивлением осознала, что теперь вода кажется ей почти теплой.

«Нет, наоборот, это мое тело остыло, — вскоре поняла она, чувствуя, как внутри все сжимается от страха. — Еще через десять минут я не буду чувствовать ни рук, ни ног, потом окоченею, как альпинист, накрытый лавиной…»

— Туда, — сказал Сильвен, — указывая на крышу хижины Любена, видневшуюся впереди.

Когда они приблизились, их глазам предстало удивительное зрелище: хотя домик смотрителя был построен в низине, его окружала невысокая каменная ограда, и вода через нее пока не перелилась.

— Совсем как польдер… — прошептал Сильвен, поднимаясь на ограду.

Затем он помог подняться Тринитэ, которая словно зачарованная смотрела на этот островок суши ниже уровня воды!

Спрыгнув на землю, Сильвен вполголоса произнес:

— Добро пожаловать в замок Клингзора!

— Что? — спросила Тринитэ, чья одежда, насквозь пропитанная водой, стала тяжелой, как скафандр.

Обернувшись, Сильвен прижал палец к губам:

— Тс-с!.. Больше ни слова!

И, крадучись, стал приближаться к хижине.

«Невероятно!» — подумала Тринитэ, разглядев вблизи хижину и окружающее пространство.

Несмотря на облепившую тело мокрую одежду, ледяной холод и лихорадочную дрожь, девочка была настолько удивлена, что даже забыла обо всем этом на какое-то время. Жилище, стоявшее перед ней, трудно было назвать даже хижиной — скорее уж это была какая-то человеческая берлога, окруженная буйными зарослями травы, кустов, крапивы и папоротников. Но еще сильнее Тринитэ была изумлена тем, что оказалась на клочке суши, вокруг которого вздымалась вода — словно в подводной лодке с прозрачным верхом или у подножия горной плотины, лишь одна трещина в которой может привести к гигантскому наводнению.

В то же время и она, и Сильвен понимали, что вода в любую минуту может перелиться через ограду, после чего огороженное пространство мгновенно заполнится ею, словно раковина, слив которой заткнули пробкой. И тогда настанет конец и хижине, и ее хозяину… если он все еще внутри.

Приблизившись к единственному окну, Сильвен прижался спиной к стене. Затем он вытянул шею и осторожно заглянул в окно. Как раз в это мгновение луна вышла из-за туч и осветила внутренность хижины.

Любен был там.

Он сидел в старом кресле, спиной к окну.

Сквозь мутное стекло Сильвен разглядел горящую перед стариком на столе свечу.

Обернувшись к Тринитэ, Сильвен быстро кивнул ей, затем резко распахнул дверь.

Понедельник, 20 мая, 5.00

Любен не шелохнулся.

Словно окаменев, он по-прежнему сидел в кресле спиной к визитерам, перед зажженной свечой.

Эта неподвижность слегка обеспокоила Сильвена.

— Я… я пришел поговорить, — произнес он с усилием.

Никакой реакции.

Напрасно он ждал хотя бы чего-то вроде фразы «Ну, так заходи».

Нет, тяжелое, гнетущее молчание.

«Какая-то подводная тишина!» — подумала Тринитэ, неуверенно входя следом за Сильвеном в хижину старшего смотрителя зоопарка.

— Любен?.. — вполголоса окликнул старика профессор.

— Входи, — наконец произнес Любен слабым, шелестящим голосом. Но так и не обернулся.

Дрожащее пламя свечи искажало падавшую на потемневшие от копоти стены тень старика, слабо освещало книжные шкафы, гравюры без рамок, крышку колодца в центре комнаты и древний камин, где еще мерцали догорающие угли.

— Садись у огня…

«Тепло!» — воскликнула мысленно Тринитэ и, забыв обо всем, первой устремилась к очагу. Она так замерзла в своей промокшей насквозь одежде, что охотно залезла бы внутрь камина.

«Если я хоть немножко не согреюсь, то окочурюсь прямо на месте!» — сказала она себе, энергично вороша угли кочергой. Потом зачерпнула горстью угля из корзины, стоящей чуть в стороне, и бросила в очаг.

Пламя тут же вспыхнуло с новой силой.

Только после этого девочка наконец обернулась к Любену, который смотрел на нее ничего не выражающим взглядом.

«Лицо как будто из дубовой коры», — подумала Тринитэ. Но она слишком продрогла, чтобы испугаться чего-то по-настоящему. Сильвен, напротив, по-прежнему оставался в нерешительности. Казалось, он боится приблизиться.

«Он что, боится Любена? — подумала Тринитэ с удивлением. — Почему он стоит в тени? Всю дорогу был на взводе, а теперь вдруг скис… Может, он только сейчас осознал бойню в музее, смерть матери, послание от Габриэллы — все, что недавно произошло?»

Девочка была права: Сильвену хотелось убежать, скрыться. Перестать существовать. Исчезнуть навсегда.

Однако вместо этого он все же приблизился к старику, неподвижно глядящему на свечу. И наконец увидел землистое лицо своего наставника.

— Все кончено, ты об этом знаешь? — прошептал Любен, не шелохнувшись.

Где-то в глубине души Сильвен ощутил укол совести.

— Любен… — прошептал он с горечью. Лицо старика поразило его — оно было похоже на поле боя, усеянное воронками от снарядов.

Старый смотритель попытался улыбнуться, но вместо улыбки получилась гримаса.

Затем он с трудом поднялся, дошел до кровати и, застонав от боли, рухнул на нее.

— Возьми меня за руку… — прошептал он, протягивая Сильвену руку. Его тон был почти умоляющим. — В последний раз, — прибавил он.

Сильвен порывисто бросился к кровати и, сев рядом с Любеном, сжал в ладонях обе руки старика.

— Любен… — прошептал он, с трудом сдерживая волнение.

Тринитэ чувствовала себя все более неловко.

«Я не должна этого видеть. Это семейное дело…»

Однако смотритель, превозмогая боль, обернулся к ней и даже попытался ей улыбнуться.

— И вы тоже… подойдите… — выговорил он.

И, указав Тринитэ на свободный стул, знаком велел придвинуть его ближе к кровати.

Девочка заметила, что взгляд старика неожиданно стал твердым, почти суровым.

Судя по всему, он собирался рассказать им что-то важное, и Тринитэ с нетерпением ждала этой исповеди. Трое сидящих рядом, лицом к лицу, людей, один из которых — дряхлый старик с лихорадочно горящими глазами, и единственная свеча, озаряющая комнату неверным светом, — все это придавало сцене фантасмагорический оттенок, заставляющий вспомнить о картинах Ла Тура.

«И в довершение всего — кругом вода!»

Вода с минуты на минуту могла перелиться через ограду, но пока еще крохотный клочок суши со стоящей на нем хижиной оставался неким миниатюрным подобием Атлантиды.

— Здесь нельзя оставаться, — наконец произнес Сильвен, повинуясь слабому импульсу здравого смысла.

Любен небрежным жестом отмел это замечание.

— Слишком поздно, — тихо сказал он. — И мне о многом нужно рассказать… — Он пристально посмотрел на Сильвена и Тринитэ и прибавил: — Вам рассказать…

На лице старика отражалась непреклонная воля.

— Но что произошло? — спросил Сильвен.

Любен нахмурился.

— Они добрались до нас, — ответил он, прерывисто вздохнув. — Они… они никогда нам особо не доверяли. Я думаю, что это действительно конец…

— Конец чего? — неуверенно спросила Тринитэ.

— Конец всего, мадемуазель.

— Чего всего?

Любен с трудом повернул голову к окну:

— Нам, Парижу и всему остальному. Все это скоро исчезнет. Нам стоило бы прислушиваться к ним все эти годы… Но никто не хотел принимать их всерьез… Даже Жервеза… Даже я…

— Но кого их?! — спросили почти одновременно Сильвен и Тринитэ.

Мечтательно глядя куда-то вдаль, Любен вполголоса произнес:

— Аркадийцы…

— Да кто такие эти аркадийцы? — сказала Тринитэ, от нетерпения даже притопнув ногой по полу. — Террористы?

Любен ответил не сразу. Его взгляд смягчился, на губах появилась улыбка. Можно было подумать, что он с элегическим наслаждением созерцает некую картину, видимую только ему.

— О, это очень долгая история…

История Аркадии (1)

— Вплоть до конца ледникового периода на месте нынешнего Парижа был лес, непроходимый и заболоченный, который занимал большую часть Северной Европы. Бесконечная сельва, протянувшаяся от Бретани до Урала…

Слабый глухой голос Любена постепенно становился звучным и размеренным. Слушая его, Сильвен чувствовал, что возвращается во времена детства, когда старик рассказывал ему о легендах и тайнах Парижа, сидя у камина в этой самой хижине, словно выпавшей из времени.

— В те времена, — продолжал смотритель, — Сена была такой же широкой, как нынешняя Амазонка. Она пересекала громадные леса, разветвляясь на множество притоков.

Только одна дорога проходила через этот хаос деревьев и льда. Она спускалась с холмов и вела к Сене — ее протоптали мамонты, ходившие к реке на водопой. Они вытоптали заросли папоротников и раскрошили в труху поваленные засохшие деревья. Позднее этой дорогой, которую римляне называли cardo maximus, пользовались жители Парижа, и она существует до сих пор…

— Улица Сен-Жак… — негромко произнес Сильвен.

Тринитэ, как и он, была очарована голосом Любена. Она почти не думала ни о лачуге, в которой находилась, ни о наводнении, ни о своей промокшей одежде — только потому, что старик обладал настоящим даром рассказчика.

— Не по этой ли дороге, — продолжал он, — пришли сюда аркадийцы в конце ледникового периода? Мы никогда этого не узнаем. Но в их архивах существуют сведения о том, что они появились здесь более десяти тысяч лет назад. Откуда они пришли? Через какие края пролегал их путь? Где была их исконная родина? Все эти вопросы остаются без ответа, но многое заставляет предположить, что аркадийцы — народ древний, как сама Земля…

Тринитэ едва сдерживалась, чтобы не засыпать старика вопросами. Но все же она решила сначала дослушать рассказ.

«Он и без того говорит из последних сил… Нельзя его перебивать…»

— Официальная история говорит нам, что первые парижане построили укрепленное поселение на месте нынешнего района Берси примерно шесть тысяч лет назад. Чушь! Полная чушь! Задолго до того аркадийцы поселились в небольшой излучине реки Бьевры, там, где сейчас стоит церковь Сен-Медар. Позже на этом месте возник небольшой поселок Сен-Марсель…

— Но это буквально в двух шагах от «Замка королевы Бланш»!.. — прошептала Тринитэ, не удержавшись.

Любен ограничился тем, что лишь слегка опустил веки в знак согласия, и продолжал:

— Аркадийцы принадлежали к мегалитической цивилизации, так же как их современники в Бретани, Англии, Ирландии. У них был тот же самый обычай сооружать надгробия из громадных стоячих камней, называемых менгирами. В районе обитания аркадийцев было воздвигнуто множество таких камней, которые сохранились до самого Средневековья: Пет-о-Дьябль на улице Лобо, недалеко от парижской мэрии; Пьер-о-Лярд возле церкви Сен-Мерри; Пьер-о-Лэ у башни Сен-Жак; ну и конечно, знаменитый Большой Булыжник на равнине Гренель… Все это — древние надгробия аркадийцев, самых первых жителей Парижа…

Тринитэ с трудом могла вообразить себе Париж в лесу, на полянах которого возвышаются надгробия из стоячих камней…

Сильвен также пытался полностью сосредоточиться на рассказе, забыв недавнюю бойню в музее, и объединить сведения, сообщаемые Любеном, в единую систему со своими собственными познаниями. Конечно же он знал о древних менгирах и не раз слышал эти названия: Пет-о-Дьябль, Пьер-о-Лярд…

«Но древние племена, жившие здесь раньше всех остальных, нам известных… нет, это уж слишком», — думал он с сомнением. Любен ведь всегда приукрашивал историю — как искусный гример из похоронного бюро, накладывающий макияж на лица покойников…

«Но сегодня он, судя по всему, ничего не выдумывает», — отметил Сильвен, видя настоящую панику в глазах старика.

С трудом справляясь с нервной дрожью, Любен продолжал рассказ:

— На протяжении тысячелетий аркадийцы жили одни, в полной гармонии с природой. У них существовали зачатки агрикультуры, они выращивали пшеницу, разводили свиней, кур и коров, охотились на лесную дичь, собирали ягоды, грибы, каштаны, желуди… Это была простая жизнь, в согласии с природой, которую они уважали. Их религиозные представления были архаичными — они не верили в единого бога, всемогущего и непознаваемого, но у них были свои божества… очень, я бы сказал, экологический пантеон. — Любен слабо улыбнулся. — Особенно они чтили Солнце, Лес и Реку — тех троих, что постоянно были у них перед глазами. Свое имя было у каждого из аркадийских божеств, ему были посвящены особые обряды. Когда в семье рождался ребенок, его посвящали одному из трех божеств. Считалось, что иначе ребенок может погибнуть в страшных мучениях, а после смерти будет скитаться по темным, беспросветным мирам… Но такого никогда не случалось — ни одна семья и подумать не могла о том, чтобы оставить ребенка без «крещения», потому что религия была центром всего существования этой юной, развивающейся цивилизации.

Сильвен и Тринитэ с любопытством смотрели, как старик, чуть приподнявшись, делает руками какие-то таинственные, судя по всему, обрядовые жесты.

— Когда ребенку исполнялось четырнадцать лет… по нашим меркам, поскольку у аркадийцев был другой отсчет: они считали «луны» и времена года… Так вот, аркадийский подросток, будь то мальчик или девочка, должен был по достижении четырнадцатилетия провести ровно месяц наедине с божеством, которому был посвящен при рождении, чтобы получить от него позволение считаться взрослым.

«Солнечные» дети должны были провести месяц на открытой поляне, в двух днях пути от поселения. «Лесные» — забраться на дерево и провести там месяц в медитации. А «речных» отправляли в лодке по реке — сначала по Бьевре, потом по Сене, — и они не должны были пускаться в обратный путь раньше, чем спустя несколько недель…

Случалось так, что некоторые не выдерживали этого посвящения. Одни умирали, сожженные солнцем; другие падали с дерева и разбивались насмерть или напарывались на сучья; третьи, уплыв по реке, не возвращались назад — скорее всего, их уносило в открытое море через Ла-Манш, который был тогда гораздо шире, чем сейчас…

Любен замолчал и судорожно сглотнул слюну. На его лице появилась гримаса усталости. Лоб его был мокрым от пота, зубы ритмично постукивали.

— С тобой все в порядке? — с тревогой спросил Сильвен.

Старик нетерпеливо отмахнулся:

— Дай мне закончить! — Сильвен опустил глаза. Любен продолжал: — Все это могло обратиться в прах с приходом кельтов, примерно за пятьсот лет до нашей эры. До того аркадийцы жили в мире и покое уже несколько тысяч лет. И вдруг — орды пришельцев вторглись в их лес, стали купаться в их реке, греться под их солнцем…

Но аркадийцы, осторожные и недоверчивые, были в то же время умны и терпимы. Они не хотели воевать с новыми соседями и предложили кельтам поселиться на берегах Сены, оставив для себя берега своей любимой Бьевры.

Кельты не нашли в этом предложении никакого злого умысла, хотя были немного удивлены тем, что им отдают территорию, более выгодную стратегически, и реку, более богатую рыбой. Тем не менее соглашение было заключено и не нарушалось ни одной из сторон на протяжении еще пяти веков…

— …пока не пришли римляне, — непроизвольно вырвалось у Сильвена.

— Совершенно верно, римляне, — кивнул Любен. — Для Аркадии это стало началом конца. Если совместное проживание с кельтами не вызывало никаких осложнений, то вторжение римлян для аркадийцев оказалось фатальным. Потому что легионам Цезаря нужно было все: территория, природные богатства, население. Не могло быть и речи о том, чтобы продолжать жить по своему укладу: весь мир должен был стать римским… или погибнуть…

Любен откинулся на подушки, устремив невидящий взгляд в потолок.

— Сражения были жестокими и кровопролитными… Преданные своими союзниками кельтами, которые за деньги перешли на сторону римлян, аркадийцы, тем не менее, продолжали сопротивляться еще полвека. Они проявляли чудеса изобретательности, чтобы защитить свой мир, свою расу, своих богов…

Что ни день, лес обагрялся новой кровью; что ни месяц, пожар уничтожал аркадийское святилище или римский лагерь…

Глаза старика сверкнули, и он с силой обрушил кулак на деревянное изголовье кровати.

— Пятьдесят лет непрерывных сражений, о которых римские историки и сам Юлий Цезарь предпочли не упоминать! Ну разумеется — из-за того, что жалкая горстка людей без помощи со стороны противостояла римским легионам! На протяжении ПОЛУВЕКА!

— Да, — прошептал Сильвен, — начиная с пятьдесят второго года до нашей эры и вплоть до рубежа тысячелетий… Знаменитое «белое пятно» в истории Парижа…

— Да, друг мой. О нем можно найти сведения только в архивах Аркадии. Но теперь они далеко… о, как далеко!..

— Где? — не выдержала Тринитэ, захваченная рассказом.

Старик лишь на мгновение повернулся к ней и, не отвечая, зачарованно глядя куда-то вдаль, продолжал свой рассказ:

— Побежденные и ослабленные, аркадийцы, не дожидаясь, пока объединенные галло-римские войска окончательно их уничтожат, решили… исчезнуть.

— Исчезнуть? — переспросила Тринитэ. — Вы хотите сказать — умереть?

Любен отрицательно покачал головой:

— Исчезнуть с поверхности земли.

Глаза Тринитэ стали круглыми от удивления.

— В поисках подходящих мест для захоронений аркадийцы давно обнаружили целую сеть подземных ходов и пещер, раскинувшуюся под Парижским бассейном. Много раз за всю свою долгую и безмятежную историю, в особенно холодные зимние или слишком жаркие летние периоды, они укрывались там. И вот теперь они решили скрыться там навсегда.

Однажды утром римляне, к своему немалому удивлению, смогли без всякого сопротивления разрушить не слишком прочные, но хитроумно сооруженные преграды, которые были возведены аркадийцами вокруг своих владений. Итак, они вошли в поселение аркадийцев, где стояли саманные домики с соломенными крышами. Тут римлянам пришлось удивиться еще больше: во всем поселении не было ни единого человека! Аркадийцы исчезли!..

Любен словно воочию наблюдал за происходящим, описывая его минута за минутой:

— Первоначальное удивление захватчиков сменилось страхом.

«Это какое-то колдовство! — вздрогнув, сказал кельтский военачальник при виде безмолвного поселения. — Нам не поздоровится!»

«Говорят, что аркадийцы могут делаться невидимыми. Ночью они могут вернуться и поубивать нас во сне!» — прибавил центурион, уже готовый обратиться в бегство.

«Ерунда! — заявил римский военачальник. — Не могли же они испариться! Они наверняка где-то спрятались! Десять тысяч римских сестерциев тому, кто найдет их убежище! И пять тысяч — за голову любого аркадийца! Ее доставят в Рим и торжественно преподнесут императору Тиберию!»

Услышав о такой награде, воины приободрились и бросились обыскивать лес. Они буквально перетряхнули все кусты и деревья. Кабаны и олени в ужасе попрятались — они никогда раньше не видели такого переполоха, не слышали таких громких воплей ярости и бессильной злобы.

«Это невозможно!»

«Они не могли исчезнуть!»

Заросли папоротников, переплетения корней, кусты, подлесок, поляны и прогалины — все было прочесано… Тщетно!

А в то время как будущие жители Лютеции ни с чем возвращались с охоты, в пятистах метрах у них под ногами аркадийцы начинали строить свою новую жизнь…

— В пятистах метрах? — недоверчиво переспросила Тринитэ.

Любен улыбнулся мягкой улыбкой. На его лице читалось умиротворение, как немногим ранее, когда он впервые упомянул об Аркадии. Словно сама мысль о ней успокаивала все его страхи.

— Да, в полукилометре под Парижем — гораздо глубже, чем нынешнее метро, канализация, пещеры, катакомбы, горизонт грунтовых вод, — всегда существовали громадные пространства земли и воды. В романе Жюля Верна «Путешествие к центру Земли» эти подземные каверны описаны удивительно точно — их стены так высоки, что невозможно разглядеть наверху свод, а озера глубже, чем иные моря. Однако вода в них пресная, чистая, словно в горных родниках, и прохладная… о, эта чудесная вода!..

— К этим озерам и ведут артезианские колодцы? — спросила Тринитэ.

Любен кивнул:

— Да. Это самые большие запасы пресной воды в Европе, и никто о них даже не знает…

— Кроме аркадийцев, — прибавил Сильвен.

Любен снова улыбнулся:

— Да, но я думаю, что, когда аркадийцы решили спуститься под землю, они в первую очередь заботились не о том, чтобы обеспечить себе резерв питьевой воды на сотни лет вперед, а просто о том, чтобы выжить. И вот они стали строить свою жизнь заново…

Любен слегка кашлянул, прочищая горло, и снова взглянул в окно — как если бы смотрел на часы.

— С самого начала своего существования аркадийцы делилась на две расы. Они никогда не смешивались друг с другом. Подобное смешение считалось наивысшим грехом. Представители первой расы — темные — были брюнетами с матово-бледной кожей. Эта раса была господствующей. Ее можно назвать кастой воинов. Именно они руководили грандиозными работами, которые потребовались для обустройства народа аркадийцев на новом месте.

— А кто были эти… рабочие? — спросила Тринитэ, удивленная существованием такой жесткой иерархии у народа, который, судя по всем предыдущим сведениям, жил столь гармонично.

— Другая раса: светлые.

— Светлые… — повторил Сильвен, заинтригованный этими новыми подробностями.

— На протяжении многих десятилетий — иными словами, с начала римского вторжения — светлые спускались под землю, чтобы постепенно обустраивать этот, в каком-то смысле параллельный мир, тогда как темные сражались на поверхности, чтобы не допустить врагов в свои владения, где те могли бы обнаружить вход в Новую Аркадию.

— Но… как же они видели в темноте, под землей?

Любен загадочно улыбнулся:

— В этом им помогло одно из величайших сокровищ аркадийского народа. На протяжении веков они создали на основе растительных соков, воды и смолы особое вещество, которое могло светиться. Вначале они смазывали им менгиры в местах захоронений, и те светились по ночам. Видя это, кельты и римляне верили, что в лесу живут духи, и опасались туда заходить.

— И они забрали это вещество с собой под землю, чтобы смазывать им стены пещер? — догадалась Тринитэ.

Любен с трудом перевел дыхание:

— Не совсем так. Точнее, сначала им действительно пришлось смазывать стены подземных коридоров, ведущих в Новую Аркадию. Это заняло много лет. Все эти годы светлые провели фактически в полной темноте, некоторые навсегда утратили зрение. Зато у всех развились невероятно тонкий слух и обоняние.

К тому же выяснилась удивительная вещь: растворенное в воде светящееся вещество начинало разрастаться, как живая материя. Через какое-то время светлые аркадийцы заметили, что потолок в кавернах тоже начинает светиться, отражая блики, появляющиеся на поверхности воды.

Тринитэ едва успевала схватывать эту необычную информацию.

— Но как такое возможно?!

— Ни один из ученых, посвященных в эту тайну, не смог объяснить такой феномен. И вот, несмотря на отсутствие солнечного света, отражение светящегося в воде вещества на потолках пещер позволило возродить под землей растительную жизнь…

— То есть они смогли выращивать под землей растения? Пшеницу, овощи?..

— Да что там овощи — деревья! — ответил Любен, торжествующе улыбаясь. — Деревья, растущие с огромной быстротой, словно сам воздух Новой Аркадии ускорял процесс развития… Сажая в землю семена, желуди, плоды каштанов, которые передавали им собратья, продолжавшие жить наверху, светлые аркадийцы вскоре вырастили под землей, на глубине пятисот метров, целый лес — такой же огромный и густо населенный живностью, как тот, в котором они жили прежде.

— Но это невозможно!.. — проговорил Сильвен в замешательстве. — Ведь под землей нет смены времен года… а деревья не могут всегда оставаться зелеными.

— Верно, нет, но подземные озера связаны с водоемами на поверхности земли. Эта связь, словно эхо, переносит воздействие смены времен года на все, что растет под землей.

Тринитэ едва могла поверить в такие небылицы.

— Бред! — заявила она. — Этого не может быть!

Любен кивнул на окно и иронически спросил:

— А вот это — может быть?

В свете луны все трое увидели, что вода начинает переливаться через ограду хижины.

Сильвен и Тринитэ вздрогнули, охваченные паникой. Тринитэ уже вскочила с места, но старик удержал ее за руку и сказал:

— Я еще не закончил!.. Потом вы сможете уйти… Но я должен вам все рассказать… потому что после меня вы будете последними…

Оба его слушателя невольно переглянулись, и каждый обнаружил во взгляде другого одно и то же: страх и непонимание.

Бежать? Остаться? Верить? Усомниться?

Но Любен уже заговорил снова:

— Сильвен, ты ведь уже догадался?..

— О чем?

— Кто такие светлые аркадийцы…

— Так кто же?

— Не притворяйся. Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю.

Сильвен отрицательно покачал головой. На самом деле он догадывался, о ком говорит старик, но… как в это поверить?!

— А кого они тебе напоминают, судя по моему рассказу? — настойчиво спросил Любен.

— Белых обезьян… — пробормотал едва слышно профессор.

Глядя на него в упор, словно стремясь уловить малейшую из его реакций, старик произнес:

— Это не обезьяны… Это люди.

История Аркадии (2)

— Люди?!

— Да, Сильвен. Такие же человеческие существа, как мы. Они точно так же могли говорить, думать, размышлять об окружающем мире. У них был свой язык…

Сильвен был потрясен. Это не укладывалось у него в голове: белые обезьяны — люди!.. А ведь он и раньше спрашивал себя, почему их взгляд был таким осмысленным, а выражения их морд — почти человеческими… И эти мягкие, аккуратные движения, когда они ели… и эти обращенные к посетителям зоопарка взгляды, эта грусть, появлявшаяся в их глазах, когда дети над ними смеялись… Значит, они все понимали!..

«Это ведь было так очевидно!»

Сильвен пытался опереться на остатки здравого смысла. Но его увлекал этот фантастический вымысел, столь же хрупкий, как ограда за окном, грозившая обрушиться в любой момент.

Тут он заметил стекавшие по стене ограды струи воды, которые образовывали миниатюрный водопад. Вода все ближе подступала к хижине смотрителя зоопарка. Это зрелище вывело Сильвена из оцепенения. Он спросил:

— Если белые обезьяны — люди, какое отношение они имеют к моей матери?

— И какая связь между аркадийцами и нынешним наводнением? — прибавила Тринитэ.

— А Габриэлла? — внезапно вспомнил Сильвен. — Где она? Что с ней? Куда она собралась спускаться?

— Дайте мне закончить! — сказал Любен, повысив голос. — Это очень непростая история. История цивилизации, гораздо более древней, чем наша… Итак, обосновавшись под землей, аркадийцы, светлые и темные, жили в полной независимости от внешнего мира многие века…

На губах старика появилась восхищенная, почти восторженная улыбка.

«Всю свою жизнь он посвятил этим людям…» — подумала Тринитэ, глядя в лицо смотрителя.

— Их собственный, параллельный, мир был озарен волшебным светом в самых глубинах Земли… Это был светлый и радостный мир, без врагов, без внешних угроз — аркадийцы сделали все, чтобы предотвратить возникновение опасностей извне. Шли годы, и постепенно они стали забывать, что другой мир — варварский, кровавый, продажный, заурядный — вообще существует, всего в пятистах метрах у них над головой. Прежняя Аркадия, некогда также находившаяся на поверхности земли, сохранилась лишь в памяти ученых и древних стариков, а молодые считали ее вымыслом, сказкой. О древней Аркадии, римлянах, кельтах родители рассказывали своим детям истории на ночь. Постепенно эти истории всем наскучили. В нынешнем мире, где жили аркадийцы, они были единственным народом. Их вселенная представляла собой огромный лес и светящиеся озера, усеянные островками зелени. Ночь там никогда не наступала — те, кто хотел поспать в сумраке, уходили в густой подлесок. Дожди там также не выпадали — воды в озерах и без того было достаточно. Словом, это была настоящая идиллическая Аркадия, какой представляли ее себе философы Древней Греции.

Взгляд старика по-прежнему был мечтательным, но голос стал хриплым. Любен с измученным видом провел языком по сухим губам:

— Я… хочу пить…

Сильвен направился к колодцу. Когда он поднял крышку, в лицо ему ударил густой запах растений. Никогда прежде этот аромат не был таким сильным. Вода светилась, но это не были отблески света горящей в хижине свечи.

Зачерпнув воду в металлическую кружку, он принес ее Любену.

— Спасибо…

Пока старик утолял жажду, Тринитэ спросила:

— Вы сказали, что мир аркадийцев стал идеальным… Значит, у них больше не было разделения по расовому признаку?

Любен взглянул на нее с искренним удивлением:

— Нет, почему? Оно продолжало оставаться, как всегда, и это совсем не мешало гармоничной жизни. Светлые возделывали землю, темные охотились, воевали и защищали Аркадию. Светлые аркадийцы по натуре были мягкими и кроткими, темные — суровыми и властными. Но между двумя расами практически никогда не возникало конфликтов. Они уважали друг друга. У каждой были свои любимые места отдыха, свои развлечения, свои традиции. Между ними существовало разумное распределение обязанностей. Благодаря этому в обществе царило спокойствие и равновесие. Поэтому и светлые, и темные одобряли запрет на межрасовые браки.

— Но почему?

— Потому что это разрушило бы общественное равновесие… а вслед за тем могло погубить и всю цивилизацию.

— То есть аркадийцы, по сути, делились на господ и рабов? — продолжала расспрашивать Тринитэ, явно шокированная этим фактом.

— Не смеши меня! — фыркнул Любен. — У них даже и речи не было о господах и рабах! Просто темные по природе были более активными и сообразительными. Светлые были более мягкими и послушными. Поэтому разделение обязанностей между ними было абсолютно справедливым. На этом разделении и держалась аркадийская цивилизация многие тысячелетия. Это был их ключ к золотому веку…

Непроизвольно подняв руку, словно ученик в классе, Сильвен спросил:

— А межрасовые союзы… иногда все-таки были?

— Да, порой эти… противоестественные совокупления все же происходили. Но детей от таких союзов убивали при рождении, а родителей стерилизовали.

Тринитэ вздрогнула: взгляд старика на мгновение стал мрачным и жестким. Она не смогла его выдержать и отвела глаза. В окно она увидела, что вода продолжает прибывать: потоки, перетекавшие через ограду, становились все шире. Девочка заметила и собиравшуюся у порога хижины лужицу воды, пока что небольшую.

«Еще немного — и вода просочится внутрь! Надо что-то делать!»

Но прежде всего она хотела узнать как можно больше.

— Но если Аркадия была надежно скрыта и защищена, зачем нужна была каста воинов?

Лицо Любена вновь приняло спокойно-сосредоточенное выражение рассказчика.

— Официально Аркадия считалась закрытым подземным миром, прекратившим все контакты с другим, внешним. Официально темные лишь охраняли дороги, ведущие наверх. Официально другой мир как будто и не существовал…

— Но только официально?..

Любен кивнул и, слегка пожевав губами, продолжал:

— Тем временем внутри темной расы выделилась особая группа… или, если угодно, каста.

С того момента, как народ аркадийцев обосновался под землей, верховный жрец решил держать в секрете от большинства остальных путь наверх. Умирая, он передал этот секрет своему преемнику, а тот перед смертью сделал то же самое…

— Но… зачем это было нужно?

— Там, на поверхности, город Лютеция, позже принявший название Париж, рос и развивался. Лесное крошечное поселение стало портом, потом городом, потом столицей. Лес был вырублен. Зато становилось все больше домов, торговых лавок, дворцов, театров, церквей, кладбищ… Давно остались в прошлом глиняные домики, крытые соломой. Для того чтобы строить себе новые дома, жители столицы нуждались в камне, который они называли «известняк». Залежи этого известняка находились…

— Под Парижем, — договорил Сильвен. — В подземных карьерах!

— То есть аркадийцы боялись, — прибавила Тринитэ, — что парижане, все больше углубляясь в каменоломни, обнаружат дорогу, которая ведет в их подземный мир…

Любен удовлетворенно взглянул на профессора и девочку:

— Именно так. И с самых первых лет после того, как под землей возникла Новая Аркадия, особая каста темных, называемых теперь «наблюдателями», регулярно поднималась на поверхность земли, чтобы убедиться, что аркадийцам ничего не угрожает. Эти темные были уже не воины, а скорее разведчики…

Вначале они ограничивались лишь тем, что осматривали новое поселение, бродя по улицам наряду с местными жителями. Поскольку аркадийцы не знали их языка, они притворялись немыми или иностранцами. Для них стало настоящим испытанием — видеть столько новшеств и не иметь права рассказать о них всем остальным, живущим внизу. А ведь они столько могли бы рассказать своим собратьям — о гладиаторских боях в цирке, о каменных домах, об огромном форуме, о мощеных улицах на месте бывших звериных троп…

Затем наступила новая, христианская эра. Пала Римская империя, страну заполонили варвары. Новые боги, все больше и больше людей, все меньше и меньше деревьев…

Разведчикам становилось все труднее хранить в тайне те удивительные новшества, которые они наблюдали наверху. Порой собственная жизнь казалась им такой скучной! Размеренное, безмятежное существование Аркадии по контрасту с бурной, насыщенной жизнью людей наверху казалось им чем-то вроде равнодушного поцелуя старых супругов, которые давно не испытывают друг к другу прежних чувств и остаются вместе только из соображений комфорта, безопасности, привычки…

Тогда как наверху!.. О, наверху их былые инстинкты воинов и охотников вмиг пробуждались! Наверху постоянно что-то происходило! Верхний мир жил полной жизнью!

Но все же наблюдатели были достаточно мудры для того, чтобы не поддаваться своим страстям. Каждый раз они возвращались в свой привычный мир, дышали мягким подземным воздухом на берегах огромного озера, под кронами древнего леса…

Старик все сильнее впадал в лирическое настроение. Бросив взгляд в окно и увидев, что под дверью собралось уже небольшое озерцо воды, Тринитэ спросила:

— То есть наблюдатели просто поднимались наверх, обходили городские улицы, а потом спускались обратно под землю?

— Вначале так оно и было. Но потом возникла проблема подземных карьеров и каменоломен. Наблюдателям пришлось вливаться в среду рабочих, добывающих камень, и трудиться вместе с ними. Когда те слишком приближались к подземным ходам, ведущим в Аркадию, наблюдатели убеждали своих начальников, что эти направления опасны. Порой одних аргументов оказывалось недостаточно…

— То есть?..

— Иногда управляющие, несмотря на все предостережения, приказывали углублять тот или иной подземный коридор.

— И что тогда?..

— Тогда наблюдателям приходилось отвлекать их внимание другими средствами.

— Какими?

— О, самыми разнообразными. Для этого они использовали всю изобретательность, свойственную их расе. Порой они изображали призраков, отпугивая суеверных парижан. Именно из-за них появились россказни о вампирах, которые по ночам выходят из подземелий, чтобы пить кровь спящих людей. История о «дьяволе из Вовера» тоже возникла благодаря им. В результате аркадийцы были избавлены от непрошеных гостей на многие десятилетия.

В Средние века, во время строительства собора Нотр-Дам, убежище аркадийцев едва не было обнаружено. Тогда один из наблюдателей загримировался под страшного монстра, пробрался на колокольню Нотр-Дам во второе воскресенье после Пасхи и зазвонил в колокола, переполошив весь город. Сам того не зная, он создал легенду о Квазимодо…

— И этого оказалось достаточно? — недоверчиво спросила Тринитэ.

Любен, кажется, только сейчас заметил, что вода проникает снаружи в хижину и постепенно растекается по полу. Она уже подступала к кровати, на которой он лежал, и касалась мысков стоящих на полу старых ботинок.

— Если всего этого оказывалось недостаточно, у них оставалась вода, — ответил старик.

— Вода? — переспросил Сильвен.

— Аркадийцы довольно быстро научились регулировать уровень воды в самом большом подземном озере с помощью системы шлюзов и расположенных на разных уровнях пещер, которые могли играть роль каналов, соединяющих это озеро с другими водоемами. В том числе и на поверхности.

Любен сделал паузу, как хороший актер, наслаждающийся эффектом от удачной реплики.

— Таким образом, — прибавил он, — аркадийцы могли управлять и наземными реками…

Сильвен и Тринитэ в ужасе переглянулись.

— Наводнение! — сказали они в один голос.

Ну конечно же! Вот откуда пришло неожиданное половодье в самый разгар теплой, солнечной и сухой весны! Шлюзы Сены и Марны были тут ни при чем. Вода поднялась из подземных глубин, прошла через пещеры и соединяющие их коридоры, затопила карьеры, канализацию, метро… и выплеснулась на улицы Парижа!

— Да, дети мои, — подтвердил Любен. — С давних пор аркадийцы умели вызывать наводнения.

— И… часто они это делали? — спросила Тринитэ.

— Нет. Это было самое крайнее средство защиты. Потому что в этом случае им приходилось сильно опустошать свое главное озеро, а объем воды в нем не должен был существенно уменьшаться — чтобы сохранялось неизменное количество светящегося вещества, жизненно важного для Аркадии.

— Но все же они устраивали наводнения?

— Да, неоднократно. Даже самое первое по-прежнему остается знаменитым. Оно произошло в тысяча пятьсот семьдесят девятом году. Восьмого апреля. Аркадийцы были вынуждены устроить сильный паводок Бьевры, которая, разлившись, унесла жизни тридцати человек и опустошила весь квартал.

— «Потоп в Сен-Марсель», — уточнил Сильвен, который хорошо был осведомлен об этом трагическом эпизоде в истории Парижа.

— А наводнение тысяча девятьсот десятого года? — спросила Тринитэ.

— Конечно, это дело рук аркадийцев, — подтвердил Любен. — В тот период полным ходом шли работы по прокладке метро, и инженеры Фульжанса Бьенвеню, гениального разработчика идеи подземной железной дороги, были в двух шагах от подземного хода, ведущего в Аркадию…

Любен почти задыхался, так что на некоторое время он замолчал. Входная дверь слегка затрещала.

«Вода!» — ужаснулась Тринитэ. Сейчас мощный поток взломает дверь, словно устричную раковину…

Пространство внутри ограды продолжало заполняться. Сама же стена уже напоминала мини-плотину — вода с нее стекала сплошным потоком. Пол хижины был весь залит водой, но пока она поднялась только на полсантиметра.

— А… вот это? — спросил Сильвен, указывая на окно.

Любен беспомощно улыбнулся:

— Конечно, это снова они, друг мой. Но дай мне рассказать все по порядку…

«Он и правда верит, что ему на это хватит времени?» — подумала Тринитэ, глядя на прибывающую воду. Пламя в камине потухло — видимо, из-за слишком большой влажности воздуха.

— Теперь вы должны узнать, что возможное обнаружение пути в Аркадию было не единственной опасностью, грозящей подземному народу. — Любен печально взглянул на обоих слушателей. — Другая опасность была даже более гибельной: количество светящегося вещества аркадийцев понемногу сокращалось.

— То самое, которое они принесли с собой с поверхности земли, чтобы осветить свои подземные владения? — спросила Тринитэ. — Но вы же сказали, что, растворенное в воде, оно увеличивалось в объеме и развивалось само собой, как живая материя.

— Так было на протяжении полутора тысячелетий. Но мало-помалу энергия этого вещества начинала ослабевать. Вода в озере была уже не такой прозрачной, стены и своды пещер были не такими сияющими, деревья — не такими зелеными. Все как будто понемногу выцветало, блекло, как старая фотография или ткань, слишком долго пролежавшая на солнце. Этот процесс шел заметно быстрее после того, как жителям Аркадии приходилось устраивать наводнения. Словом, аркадийцы поняли, что им нужно оживить этот угасающий свет, влить в него новые силы.

— Но как?

— К тому моменту произошли радикальные перемены и в самом аркадийском обществе. В Европе в это время началась эпоха Возрождения, и наблюдатели наконец решили рассказать обо всем происходящем наверху остальным своим соплеменникам. Выслушав их, те пришли сначала в ужас, затем в ярость. Дело чуть было не дошло до гражданской войны.

«Как?! — возмущались темные. — Вы называли себя наблюдателями, а сами ничего нам не говорили о своих открытиях за последние полторы тысячи лет!»

«Это ради вашей же безопасности! — оправдывались наблюдатели. — Мы хотели избежать новых сражений. Оттого и действовали втайне от остальных!»

Любен мастерски передал гневные интонации спорящих.

— Что же касается светлых, — продолжал смотритель, — они, напуганные, как никогда, лишь слушали эти споры, не вмешиваясь в них.

После многочисленных и яростных дебатов аркадийцы приняли решение: каждый из наблюдателей будет по десять лет оставаться на поверхности земли и выведывать людские секреты…

Старику все труднее становилось говорить. Сильвен и Тринитэ чувствовали, до какой степени его волнуют события, о которых он рассказывает. Вода под ногами уже доходила до щиколоток. Снаружи она поднялась почти до уровня окна. Сколько еще времени они будут в безопасности, прежде чем дверь затрещит, оконное стекло лопнет и поток воды захлестнет их с головой?..

— И вот аркадийцы в очередной раз сумели сплотиться и все организовать. Самая главная задача заключалась в том, чтобы добраться до источника нужного им вещества на поверхности земли. Иными словами, до реки, которая по-прежнему протекала там, где некогда стояли их дома. И эта река была…

Сильвен и Тринитэ в один голос договорили:

— Бьевра!

История Аркадии (3)

— Да, дети мои, Бьевра… Это была, по сути, «матрица» аркадийцев, истинный источник всех благ для них. В те времена, когда они еще жили на поверхности земли, их дома стояли на берегу этой прекрасной реки, протекающей через лес. Аркадийцы еще тогда каким-то образом сумели извлечь из нее таинственное животворное вещество, рецепт которого знали только они. Но за тот период, что они провели под землей, полагая, что запасы светящегося вещества неисчерпаемы, Бьевра сильно изменилась. На ее берегах выросли человеческие дома, появился целый квартал кожевников, дубильщиков, красильщиков, ковроделов, шпалерных мастеров, обойщиков, белильщиков… Совершенно не догадываясь о магических свойствах реки, они вымачивали в ней кожи и ткани, отчего те становились просто превосходными — мягкими и в то же время очень прочными. Зато на саму реку было просто жалко смотреть! Туда швыряли отбросы, выливали нечистоты, вода кишела личинками… Но, несмотря на это, Бьевра сохранила всю свою древнюю силу. Вот почему аркадийцы принялись за осуществление, как сейчас сказали бы, операции под кодовым названием «Мануфактура гобеленов».

— Гобеленов? — удивленно переспросила Тринитэ.

— Эта знаменитая гобеленовая мануфактура возникла на берегах Бьевры. Во всем французском королевстве не было другой реки, вода которой придавала бы такую мягкость тканям и сочность краскам. И вот в начале семнадцатого века несколько светлых аркадийцев, выбранных темными, устроились рабочими на эту мануфактуру.

— Они стали шпалерными мастерами? — изумленно произнес Сильвен.

— Лучшими в мире! — с улыбкой сказал смотритель.

Затем, немного передохнув, продолжал:

— Именно светлые аркадийцы совершили чудо. Трудолюбивые и послушные, они как нельзя лучше подходили на роль рабочих, к которой специально подготовили их темные. Но настоящей их задачей было наполнять водой из реки большие стеклянные бутыли, а ночью тайно передавать их темным. Эту воду темные затем выливали в подземное озеро, надеясь на регенерацию светящегося вещества.

Тринитэ недоверчиво наморщила лоб:

— Неужели они без всяких проблем смешались с другими рабочими? Они ведь даже не говорили по-французски!

— О, это была долгая история. Сначала один из темных, в результате многолетних стараний, сумел стать одним из ближайших помощников владельца мануфактуры. Он и нанял светлых на работу, представив их хозяину как очень искусных мастеров с севера. Тот сначала отнесся к ним подозрительно, но вскоре выяснилось, что эти странные люди, бледные, медлительные и близорукие, говорящие между собой на необычном языке, были настоящими гениями своего ремесла.

Управляющие мануфактурой были в восторге: за весьма скромную плату эти рабочие создавали настоящие шедевры! Аркадийцы согласны были работать без денег, лишь бы им дали землю для проживания. По совету темного, о котором я уже упоминал, новым рабочим предоставили небольшой островок посередине Бьевры, недалеко от мельницы Крулебарб, на месте нынешнего сквера Рене Ле Галла.

Тринитэ, не переставая изумляться услышанному, постепенно складывала в единое целое детали этой фантастической головоломки.

— Прошло несколько месяцев, — продолжал тем временем Любен, — и светлые аркадийцы стали привычной деталью парижского пейзажа. Обитатели квартала, в котором располагалась гобеленовая мануфактура, глазели на этих странных существ, медлительных, вечно глядящих себе под ноги, которые каждый день приходили на работу, а вечером уходили, почти не разговаривая друг с другом и тем более — с остальными рабочими. Их походка, напоминавшая поступь животных, постоянно вызывала насмешки — до такой степени, что остров, на котором они жили, прозвали Островом обезьян.

— Белых обезьян, — тихо произнесла Тринитэ, у которой никак не укладывалось в голове, что существа, столько лет прожившие в клетке зоопарка, на самом деле были… людьми!

Вода доходила ей уже до середины икр.

«Через двадцать минут вода зальет камин», — мысленно отметила девочка, которой так и не удалось по-настоящему согреться.

— Нельзя здесь оставаться! — сказала она вслух. — Из-за ваших россказней мы все здесь захлебнемся!

Любен буквально испепелил ее взглядом:

— Замолчи! Если и есть средство остановить эту катастрофу, ты не найдешь его, если не дослушаешь эту историю до конца!

— Но…

— Дай ему договорить, — вмешался Сильвен. Он решил во что бы то ни стало дослушать рассказ смотрителя, даже рискуя жизнью.

— В семнадцатом веке в менталитете аркадийцев произошла настоящая революция, — снова заговорил Любен. — Несмотря на огромную опасность, которой подвергся бы их мир в случае обнаружения его людьми, аркадийцы все же решили посвятить некоторых, пусть и очень немногих, людей в свою тайну.

Он замолчал. За дверью слышался громкий плеск воды. Дверь потрескивала, но пока не поддавалась.

— Разумеется, среди аркадийцев это вызвало новые бурные споры, едва не переходящие в сражения. Консерваторы были в ярости:

«Мы и без того уже достаточно рисковали, посылая наверх разведчиков и рабочих! Если нас здесь обнаружат, это будет означать конец нашего мира!»

Сторонники перемен возражали:

«Люди становятся все более смелыми и деятельными. Они все дальше углубляются под землю. Они изобрели новое оружие, которое называют огнестрельным. Если наиболее предприимчивые из них вторгнутся в наш мир и обнаружат нас, нам точно настанет конец. Но если мы отыщем среди них наиболее мудрых и доброжелательных и привлечем их на свою сторону, они смогут обеспечить нам защиту на долгие годы…»

И вторые одержали верх.

В Европе тем временем из среды мыслителей и философов выделилась особая группа: ученые. «Культура», «познание», «рационализм» — все эти понятия получили широкое распространение, и расчет аркадийцев оправдался.

Спустя несколько лет наиболее прогрессивные ученые своего времени, выбранные аркадийцами со всей необходимой тщательностью и осторожностью, были посвящены в тайну существования Аркадии. Некоторым даже посчастливилось увидеть ее своими глазами (правда, по дороге туда на глаза им надели повязки). Это было сделано для того, чтобы они смогли убедить остальных своих коллег, что незнакомцы не имеют ничего общего с ярмарочными шарлатанами. Само это путешествие стало наивысшей наградой — никто из ученых не мог даже мечтать о чем-то подобном. Они пришли в полный восторг, как на то и рассчитывали аркадийцы. Теперь ученые готовы были на все, чтобы защитить подземный народ. За это им было обещано разрешение поселиться в Аркадии навсегда и — единственная ложь — обрести бессмертие. Так был установлен договор, который на протяжении веков исправно соблюдался обеими сторонами: парижские ученые тайно оберегали Аркадию, в обмен на что аркадийцы предоставляли им свое чудодейственное вещество для научных исследований. Одним из этих ученых был Бюффон, в те времена директор Королевского ботанического сада.

Любен замолчал и снова устремил мечтательный взгляд куда-то вдаль.

Тринитэ все сильнее тряслась от холода.

«Долго еще мы будем слушать этот бред? Вода поднялась уже на двадцать сантиметров!»

Любен, судя по всему, знал ключ к разгадке всех тайн. Но успеет ли он их раскрыть?

Однако любопытство все же пересиливало страх.

— Весь девятнадцатый век был для Аркадии спокойным и благополучным, — продолжал смотритель. — В этот период в Ботаническом саду были построены огромные оранжереи, чтобы аркадийцы, тайно поднимавшиеся на поверхность земли, чувствовали себя комфортно — климатические условия здесь были точно такими же, как и у них под землей.

Аркадийские ученые, ни разу себя не выдав, внедрились в среду инженеров, которые со второй половины века интенсивно разрушали старый Париж и, под эгидой барона Османа, сооружали на его месте новый. Без советов аркадийцев, например, прокладка канализации по проекту Эжена Бельграна не осуществилась бы столь быстро и успешно. Кроме того, если не считать Шарля-Акселя Гилломо, тогдашнего владельца гобеленовой мануфактуры, все генеральные инспекторы подземных карьеров были аркадийцами. Только они знали, как заблокировать все проходы, ведущие в их владения, и в первую очередь — часть подземных коридоров, где были захоронены останки, перевезенные с кладбищ…

С тех пор аркадийцы, если не считать опасного периода в тысяча девятьсот десятом году, когда они были вынуждены устроить потоп, руководили строительством метро и всеми остальными работами, ведущимися под землей…

— А что же с Бьеврой? — спросил Сильвен. — Как они продолжали получать нужное им вещество из реки, если она полностью ушла под землю… и ее вода смешивается со сточными водами южнее Парижа?..

Любен хитро улыбнулся:

— Ты же понимаешь, аркадийцы ни в коем случае не могли такого допустить! Они умышленно загрязняли воду в Бьевре на поверхности земли, чтобы течение реки вообще остановилось и она понемногу высохла. Когда этот, по выражению Гюисманса, «шевелящийся навоз» вообще исчез с лица земли, для аркадийцев это стало счастливым шансом! Они так изменили подземное течение Бьевры, что теперь она текла с севера Парижа, и построили специальный канал, по которому чистая вода из нее попадала напрямую в их главное озеро. Теперь об исчезновении светящегося вещества можно было не беспокоиться.

Тринитэ почувствовала здесь какую-то нестыковку.

— Но тогда получается, что у аркадийцев больше не было необходимости оставаться на поверхности земли, среди людей? — сказала она.

— У светлых — в самом деле не было. К тому же гобеленовая мануфактура пришла в полный упадок. Так что в один прекрасный день загадочные рабочие исчезли так же неожиданно, как и появились. Парижане больше их не видели и не слышали, чтобы они объявились где-то еще. Светлые аркадийцы наконец-то вернулись домой…

Сильвен нахмурился. Он тоже ощутил в этом месте истории какую-то несогласованность.

— Но если все так прекрасно устроилось почти целый век назад, что же привело… вот к этому? — спросил он. И указал на окно, уже до половины залитое водой, словно иллюминатор тонущего судна.

Услышав этот вопрос, Любен побледнел.

— Нынешняя проблема… — заговорил он снова, но каждое слово давалось ему с явными усилиями, — возникла… в начале семидесятых годов…

Теперь Тринитэ вообще отказывалась что-либо понимать.

— Какая еще проблема? — Она всплеснула руками. — Объясните же побыстрей!

— В начале семидесятых годов, — медленно проговорил Сильвен, — мама возглавила Музей естественной истории…

— Да. Именно для того, чтобы Жервеза смогла помочь аркадийцам решить эту проблему… они и назначили ее на этот пост.

История Аркадии (4)

Стекла в окнах слегка задребезжали. Давление воды становилось все сильнее. Из каждой щели в двери и в стенах тонкими струйками текла вода, как из рассохшейся бочки.

Ноги у Сильвена промокли, но он не обращал на это внимания. Он чувствовал, что самые глубинные основы его рассудка пошатнулись и грозят обрушиться.

— Как это назначили?

Вместо того чтобы ответить своему бывшему воспитаннику, Любен повернулся к Тринитэ и с грустью произнес:

— Юная особа, ты была права: отказ от смешения двух рас был серьезной ошибкой аркадийцев… — Взгляд старика снова затуманился. — Жервеза Массон блестяще защитила диплом по сравнительной генетике. Она в то время жила в Пятом округе, в той самой квартире, где сейчас живешь ты, Сильвен… Однажды теплым весенним вечером она шла домой. Был май шестьдесят восьмого года, Латинский квартал еще хранил следы недавних беспорядков…

Когда она проходила по улице Монж, чья-то рука мягко ее остановила, и она услышала: «Жервеза Массон?..»

Лицо стоящего перед ней человека было лишено каких-либо примет возраста. Судя по осанке и движениям, он был молод. У него были черные волосы и матово-бледная кожа. Но что-то в чертах его лица, во взгляде пробуждало воспоминания о седой древности…

«Не могли бы мы поговорить минут пять?» — спросил он, непринужденно беря ее под руку и увлекая в сторону сквера с восстановленным древнеримским амфитеатром в центре.

Жервеза хотела возмутиться и прогнать незнакомца прочь, но что-то помешало ей это сделать — возможно, странный свет в его глазах.

«Не больше пяти минут», — сказала она.

«Очень хорошо», — кивнул незнакомец.

Усевшись на ступени амфитеатра, он оглядел сквер с таким видом, словно вернулся домой из долгого путешествия.

Прошло не пять минут, а целых пять часов, но их разговор все еще продолжался. Незнакомец рассказал Жервезе обо всем — об истории своего народа, о двух расах, о загадочном светящемся веществе в водах Бьевры, о Ботаническом саде, о Бюффоне…

В завершение он сказал: «Надеюсь, вы понимаете, что я все поставил на карту, решив передать вам эти сведения?»

В самом деле, Жервеза могла принять его за сумасшедшего и, пожав плечами, уйти — или, хуже того, могла захотеть лично убедиться в правдивости его рассказа. К тому времени у нее уже были налажены контакты с прессой, так что можешь себе представить, как набросились бы газетчики на такую сенсацию. Древняя цивилизация, обитающая под Парижем! Тем более что тогда в самом разгаре была мода на нью-эйдж, и открытие прогремело бы на весь мир. Но, как выяснилось, это не входило в планы Жервезы.

«Наши старейшины, — помолчав, прибавил аркадиец, — запретили мне встречаться с вами и что-либо вам сообщать. Я пошел против их воли, но вы — наша последняя надежда…»

И объяснил ей, как обстоят дела сейчас.

Этот рассказ, который старик цедил в час по чайной ложке, был для Тринитэ настоящей пыткой.

— И в чем же была их проблема? — спросила она нетерпеливо.

— Дело в том, что народ Аркадии к тому времени был на грани вымирания. Тысячелетняя цивилизация постепенно угасала. Из-за того, что обе расы воспроизводились, никогда не смешиваясь друг с другом, они начали вырождаться. У темных это проявилось в том, что все меньше детей у них появлялись на свет — словно бы их поразило бесплодие. Что касается светлых, они стали дичать. Живущие теперь в основном эмоциями и инстинктами, жестокие и апатичные одновременно, они понемногу превратились в стадо обезьян и стали почти неуправляемыми. Если те из них, кто был постарше, еще обрабатывали поля, то весь молодняк перебрался жить в лес. Многие жили на деревьях, вообще отказываясь иметь что-либо общее с поселянами-земледельцами. Иногда для развлечения они по ночам нападали на дома своих соплеменников и устраивали разгром.

«Пока еще не было случаев, чтобы светлые подняли руку на нас, — сказал Жервезе наблюдатель. — Но боюсь, этого недолго осталось ждать. Это вопрос всего нескольких лет… если не месяцев».

— Жервеза потом часто говорила мне, что в глазах у этого наблюдателя был самый настоящий страх, — прибавил Любен. — И трагическая уверенность в том, что его мир близок к гибели…

«Вот почему мы нуждаемся в вас», — в конце концов сказал аркадиец и так крепко стиснул Жервезе руку, что едва ее не сломал.

Тем временем уже наступила ночь. Сторожа давно заперли ворота сквера, но, обходя его в последний раз, не обратили никакого внимания на Жервезу и ее собеседника, словно вовсе их не видели.

«Вы — самый многообещающий генетик своего поколения, — продолжал он. — Поэтому Аркадия выбрала вас… Вы должны помочь нам возродиться. Нам нужно, чтобы в нас снова вдохнули жизнь, и вы единственная, кто способен это сделать».

Жервеза согласилась не раздумывая. Такое решение представлялось ей единственно правильным, хотя оно могло перевернуть всю ее жизнь, и без того резко изменившуюся в течение нескольких последних часов. Но все вокруг — сам воздух, ночное небо, деревья, птицы, окна окрестных домов, древний амфитеатр — словно шептало ей, что она должна соглашаться, любой ценой.

— И какова же была ее… миссия? — спросил Сильвен, потрясенный тем, что мать так никогда и не рассказала ему об этом.

— Миссия? Работать над возрождением обеих рас. Вернуть темным репродуктивную способность, а светлым — человеческий облик.

«Мы должны, — сказал наблюдатель, — вновь обрести ту первозданную чистоту, которая позволила нашему народу существовать более десяти тысяч лет».

Десять тысяч лет! Народ столь же древний, что и первые племена Египта, да и вообще человечество. И именно Жервезу попросили его спасти!

Горько усмехнувшись, Любен повернулся к Тринитэ:

— Жервеза, как и ты, чуть было не сказала, что нужно всего лишь разрешить межрасовые браки. Но она понимала, что это разделение — фундамент, на котором держится Аркадия. К тому же теперь, когда обе расы начали вырождаться, смешение вряд ли смогло бы что-то улучшить. За столько лет у двух рас наверняка развилась хромосомная несовместимость. Это было бы равносильно скрещиванию коня и овцы — не привело бы ни к чему.

Поэтому Жервеза пребывала в сомнениях. Вдруг все это показалось ей полным абсурдом, бредом сумасшедшего… Может быть, ее собеседник — просто полоумный, у которого хорошо подвешен язык?.. И он просто решил ее разыграть?..

«Вы мне больше не верите, так?» — спросил наблюдатель, смущенно улыбаясь. Очевидно, он этого ожидал.

И тогда он отвел ее в Аркадию.

Сильвен, вопреки всему, был зачарован этим рассказом. Он уже не обращал внимания на воду, поднявшуюся почти до колен.

Тринитэ с ногами забралась на стол, стоящий возле камина. Ей становилось все холоднее, как будто вода уже проникала внутрь, заполняя легкие…

Старик дрожащей рукой сжал руку Сильвена:

— Сильвен, все, что ты видел на картинах, — это ничто в сравнении с настоящей Аркадией! Это лишь слабый намек, отблеск, самое примитивное отображение!.. Я… я тоже туда спускался…

Глаза старика заблестели, тон стал торжественным, словно органная фуга. Однако Любен не мог в полной мере передать словами все волшебство этого мифического места, даже прибегая к метафорам.

— Аркадия — это поэма в движении, совершенство в действии… Любая субстанция там представляется более плотной, любой цвет — более ярким. Но самое главное — все абсолютно естественно и вместе с тем совершенно. Это мир без изъянов, без уродств, мир абсолютной чистоты… Время его не ограничивает. Это мир вечного настоящего. Он существует вместе с временем, внутри него…

На лице старика отражалось почти религиозное благоговение и в то же время — чувственный восторг.

— Во всяком случае, именно такой была Аркадия, когда я ее увидел, много лет назад… И этот мир полностью покорил Жервезу за те несколько часов, что она смогла там провести, глядя на лица жителей, трогая деревья, вдыхая ароматы цветов.

Она знала, что подвергает огромному риску свою карьеру, свою научную репутацию, может быть, и свою жизнь, — но теперь ей было все равно. Аркадия была самой прекрасной тайной человечества, и именно Жервезе выпала тяжелая и в то же время великая миссия — спасти ее.

Однако она быстро убедилась, что ее карьере ничто не угрожает, напротив, эта встреча майским вечером у арены древнего амфитеатра стала для нее неслыханной удачей, счастливым шансом из тех, что выпадают раз в жизни.

Любен сжался, подтянув колени к подбородку, словно инстинктивно отказываясь выдавать все свои тайны.

— Наблюдатель сообщил ей свой план, и она последовала ему в точности, шаг за шагом.

— Что за план?

— Сначала пришлось организовывать ложную африканскую экспедицию, из которой Жервеза вернулась через полгода, с тремя парами существ, которых пресса, возбужденная и заинтригованная, тут же окрестила белыми обезьянами. Итак, светлые аркадийцы в очередной раз вышли на поверхность, изображая не тех, кем являлись на самом деле, — как в семнадцатом веке они изображали рабочих на гобеленовой мануфактуре…

Вскоре Жервеза возглавила Музей естественной истории, зоопарк при котором пополнился новыми… редкими экземплярами. Теперь все устроилось как надо, и ей оставалось только работать.

С помощью вашего покорного слуги — единственного из всех сотрудников Ботанического сада, посвященного в эту тайну, — она принялась «работать» над белыми обезьянами. Раз в неделю, после закрытия зоопарка, мы запирались вместе с ними в лаборатории, чтобы изучать этих представителей светлой аркадийской расы — брать генетический материал и проводить опыты.

Это всегда происходило в присутствии наблюдателей из числа темных, которые поднимались в лабораторию — прямо из Аркадии. Они также давали нам образцы своей крови и спермы. Вернуть светлым человеческий облик, а темным — репродуктивные способности — таковы были две наши основные задачи.

Одновременно с этим Жервеза создала Общество любителей карьеров — клуб людей, увлекающихся историей парижских подземелий. Все это были люди достаточно влиятельные. Раз в месяц они собирались в «Баскском трактире» (хотя тогда это место еще так не называлось). Никто из членов ОЛК, за исключением самой Жервезы, не знал о существовании Аркадии. Но благодаря им она была в курсе всех работ, которые планировалось проводить под землей, и могла добиться того, чтобы в ходе этих работ для аркадийцев не создавалось никакого риска быть обнаруженными…

Немного отдышавшись, Любен продолжал свой рассказ:

— Нашим первым открытием стало изображение аркадийцев на фотопленке. Точнее, почти полное его отсутствие. Каждый раз оно получалось размытым. Это было одно из многочисленных чудесных свойств знаменитого аркадийского вещества, которое за много сотен лет буквально впиталось в кожу аркадийцев — и темных, и светлых. Поэтому посетителям зоопарка строжайше запрещалось фотографировать или снимать на кинопленку белых обезьян.

Старик снова замолчал, прерывисто дыша. Затем растерянно посмотрел вокруг, словно только что обнаружил, что он сам и двое его гостей находятся будто в гигантском чане, который постепенно заполняется водой.

Вода поднялась уже на полметра. Понемногу она просачивалась в камин, заливая угли, которые возмущенно шипели и дымились. По стенам сбегали многочисленные ручейки. Книги в пластиковых обложках, пустые пивные бутылки, карандаши плавали по всей комнате.

Снаружи о стены и дверь ударялись какие-то предметы, принесенные водой с улицы. Некоторые бились в окна, но стекла пока не поддавались.

«Надолго ли их хватит? — подумала Тринитэ, промокшая до костей и дрожащая.

Но несмотря на эту удручающую картину, Любен продолжал:

— Однако наши бесконечные опыты и помощь наиболее компетентных ученых ни к чему не приводили — казалось, вырождение двух аркадийских рас уже необратимо.

Дверь громко застонала под ударом чего-то тяжелого.

Любен взглянул на нее, потом на окно, стекла в котором уже трещали. Затем перевел взгляд на Сильвена:

— И тогда мы подумали о тебе…

— Обо мне? — произнес с удивлением Сильвен. — Но меня тогда еще и на свете не было!..

— Вот именно, — сказал старик. — Думаешь, ты случайно так увлекся подземными загадками Парижа? Думаешь, случайно на тебя такое воздействие оказали картины, на которых, как ты уже догадываешься, изображены аркадийские пейзажи?

Он помолчал, потом улыбнулся своему воспитаннику.

— Твоя мать была готова на все, чтобы добиться своей цели. Ты ведь ее знаешь… — сказал он и, с трудом подняв руку, слегка погладил Сильвена по щеке.

Сильвен вздрогнул, но не шелохнулся — словно кролик, застывший под пристальным взглядом удава.

— Жервеза ни за что не смирилась бы с поражением. Пусть даже ей пришлось бы отдать свою собственную кровь… Плоть от своей плоти…

Ладонь старика опустилась на затылок Сильвена. Их взгляды встретились. Сильвен чувствовал в глазах жжение.

— Своего собственного сына!

Сильвен вздрогнул и отшатнулся:

— Что ты хочешь сказать?

На губах смотрителя появилась слабая улыбка.

Думал ли Сильвен, что придется пройти еще и через это?..

— Объясни наконец!

Тринитэ вздрогнула всем телом, чуть не свалившись со стола: в этом крике не было ничего человеческого. Она уже не обращала внимания на затопленную хижину, на трещавшие окна.

— Сильвен, ты сын Жервезы Массон и самца белой обезьяны…

История Аркадии (5)

Сильвен был оглушен. Он беззвучно открывал рот, не в силах произнести ни слова. Его конечности начали дрожать, каждая в своем ритме, все сильнее и сильнее.

— Вы… потомок человека и белой обезьяны?.. — проговорила Тринитэ, смотревшая на него как на дрессированного зверя в цирке.

Она никак не могла в это поверить, но, судя по серьезному виду старика и непритворному ужасу, охватившему Сильвена, это было правдой.

Не пытаясь больше замаскировать волнение, Любен рассказывал дальше:

— Когда Жервеза поняла, что ей не удастся создать гибрид темной и светлой расы, поскольку их хромосомы были уже несовместимы, она втайне задумала создать новую расу для Аркадии, скрестив одного из светлых аркадийцев с человеком. Это были бы существа, принадлежащие одновременно наземному и подземному миру, в жилах которых текла бы новая и древняя кровь. Разумеется, Жервеза не стала бы предлагать такой эксперимент кому-то из темных аркадийцев — те, разумеется, отказались бы. Но вот что касается светлых…

Лицо Сильвена застыло, словно каменная маска. Руки его механически двигались по кровати, сминая и разрывая старое покрывало.

— А… как она это сделала? — спросила Тринитэ, которая догадывалась об ответе, но все же хотела его услышать.

При этих словах на лице Сильвена появилась гримаса отвращения. Вообразить свою мать вместе с…

«Нет! Я не должен об этом думать! О чем угодно, только не об этом!»

— А ты как думаешь? — спросил Любен без всякой иронии. — Жервеза, как и все другие существа, создана из плоти и крови.

— Вы хотите сказать, что она спала с самцом обезьяны?!

«Да замолчите вы!» — мысленно вскричал Сильвен, не решаясь произнести этого вслух.

— С человеком, — уточнил Любен серьезным тоном. — В те времена светлые аркадийцы были еще почти людьми. Если не считать того, что…

Он не успел закончить фразу — Сильвен буквально зарычал. Это был рев дикого зверя, низкий и хриплый. Животный вопль ярости и боли.

Смотритель взглянул на своего ученика с едва заметным сочувствием. Но сейчас было не время для жалости.

— Этим все и объясняется, — тихо проговорил он, кладя руку на плечо Сильвена, который отстранился с явным отвращением. — Твоя инстинктивная привязанность к белым обезьянам. И привязанность всех без исключения животных к тебе. Они признавали тебя своим. Это сразу чувствовалось, когда ты приближался к ним, заходил в их клетки…

Медленно, словно боясь непрошеных видений, Сильвен опустил глаза. Вода поднялась выше колен. Но сейчас ему было бы все равно, даже если она захлестнула бы его с головой.

«Зверь! — беззвучно шептали его губы. — Я зверь…»

— Вы одной крови, и ты всегда это знал, — продолжал Любен, вновь устремляя мечтательно-задумчивый взгляд в потолок. — Ты несешь в себе семя подземного мира. В твоей крови — соки деревьев и трав Аркадии, чудесная вода ее озера… И то необыкновенное вещество, которое позволяет аркадийцам жить так глубоко под землей, освещает их мир среди тьмы… Вещество, которое сохранило эту цивилизацию на многие века…

— Вещество, которое они получили из воды Бьевры, — сказала Тринитэ. Она тоже больше не чувствовала холода. Теперь девочка даже не пыталась осмыслить все эти сведения и тем более — объяснить их с помощью логики. Тринитэ старалась лишь принять их, какими бы фантастическими они ни выглядели.

— Но ты был не единственным… продуктом этого скрещивания, — прибавил Любен ставшим мрачным голосом, в котором послышались жестокие ноты.

От этих слов Сильвен окаменел.

Старик пожевал губами и сказал:

— Мне и самому пришлось принять участие в эксперименте. От этой связи родилась девочка…

«Ну разумеется!» — воскликнул про себя Сильвен. Его лицо залилось краской.

— Габриэлла?

Любен утвердительно кивнул. Затем более бесстрастным, но менее уверенным тоном продолжил:

— Жервезе удалось скрыть свою беременность — она на полгода уехала в Африку, якобы по рабочим делам. Заодно она выдумала историю о муже и втором ребенке, погибших в автокатастрофе, — чтобы избежать расспросов об отцовстве. Но мне пришлось позаботиться о том, чтобы моя «напарница» не пережила родов…

По спине Тринитэ пробежал холодок.

«Возможно, этот тип — еще больший псих, чем все остальные!» — подумала она, инстинктивно пытаясь перехватить взгляд Сильвена, как потерпевший кораблекрушение высматривает парус на горизонте.

Сильвен, который едва мог поверить своим ушам, решил, тем не менее, выслушать все, чем бы ни закончилась исповедь старика.

— Это я выбрал вам имена, — признался тот. — Габриэллой звали мою бабку. Сильвеном — отца.

— Габриэлла… — повторил Сильвен, словно это имя было единственным, что могло помочь ему не сойти с ума.

— Официально считалось, что Габриэлла — ребенок моей единственной дочери…

— …которая оставила ее тебе, едва лишь малышке исполнилось несколько месяцев, — пробормотал Сильвен. — Да, я помню…

Любен кивнул.

— Сначала мы с Жервезой собирались воспитывать вас раздельно. Но потом решили, что будет проще и надежнее поселить вас под одной крышей, в здании музея. Не мог же я, в самом деле, растить Габриэллу в этом гадюшнике…

Любен слабым жестом обвел залитую водой комнату. Весь его домишко буквально стонал, словно не в силах выслушивать этот рассказ. Стены дрожали, задвижки на дверях и окнах скрипели.

— Главным для меня и Жервезы было то, чтобы вы всегда были у нас на глазах. Вот так вы и выросли: в «параллельном мире» Ботанического сада… Как животные в заповеднике — вроде бы и на воле, и в то же время взаперти.

Сильвен едва сдерживался, чтобы не задавать вопросов, которые жгли ему губы. Какие новые ужасные подробности ему предстоит узнать?..

«Но мне нужно это знать!»

Его подбородок дрожал, губы по-прежнему шевелились: он беззвучно выговаривал какие-то слова. Наконец Сильвен сумел вслух произнести:

— Но… если вы хотели влить свежую кровь в аркадийцев — тогда почему вы не отдали нас им, вместо того чтобы растить при себе, как человеческих детей?

Взглянув на него с грустью, Любен откинулся на спинку кровати. Намокшее покрывало хлюпало, как пропитавшаяся водой губка.

— Ах, Сильвен, друг мой… Если бы все было так просто!..

В глазах смотрителя Тринитэ уловила целый вихрь эмоций.

— Сначала мы должны были убедиться, что вы вообще жизнеспособны… учитывая ваше… происхождение.

Перед глазами Сильвена снова возникло отвратительное зрелище: его мать, совокупляющаяся с самцом обезьяны…

— Потом все здесь к вам привыкли: смотрители зоопарка, сотрудники музея, жители соседних кварталов, посетители… Когда вы были маленькие, все, кто видел, как вы играете в саду — как будто на огромной персональной детской площадке, — называли вас…

— Адам и Ева, — прошептал Сильвен.

— Да, или Поль и Виржини, — прибавил старик с ностальгической улыбкой.

Но Тринитэ, отбросив всю эту романтику, напрямик спросила:

— Но ведь не восхищение окрестных жителей заставило вас отказаться от первоначального плана?

Любен со стоном вытянулся на кровати. Его лицо побледнело. Угли в камине погасли, полностью залитые водой.

— Нет… просто нам неожиданно повезло…

Тринитэ взглянула на него непонимающе.

— Вскоре после рождения Сильвена и Габриэллы парижская мэрия развернула масштабные подземные работы, которые даже Жервеза и ОЛК не смогли остановить.

— Какие работы?

— Прокладку новых линий RER.

— И что же?

— Сами о том не подозревая, рабочие засыпали все ходы, ведущие в Аркадию…

— И… аркадийцы оказались заперты под землей? — в замешательстве проговорила Тринитэ. — Они не смогли оттуда выйти, даже когда работы закончились?

— Нам ничего не было об этом известно…

— Как это ничего? — спросил Сильвен.

— Мы с Жервезой ждали их появления в любой момент. Мы готовы были отдать им полный отчет о наших экспериментах, об эволюции белых обезьян — поскольку, разумеется, они ничего не знали о твоем с Габриэллой существовании…

— А они так и не пришли…

Глаза Любена на мгновение широко раскрылись.

— Никогда.

Тринитэ, ничего не понимая, смотрела на комнату, на грозящую ворваться в дом убийственную воду за окном, на весь этот мир, стоящий в двух шагах от гибели…

— Но тогда… вот это все…

— За те много лет, что аркадийцы ничем не напоминали о себе, мы почти успели забыть их мир, ныне отрезанный от нашего. ОЛК превратилось в обычный клуб, собрание доморощенных исследователей подземелий, белые обезьяны превратились в обычное развлечение для посетителей зоопарка, а Сильвен и Габриэлла — в обычных детей…

Любен протянул руку к своему воспитаннику. Тот слабо сжал ее, избегая, однако, встречаться взглядом со стариком.

— Да, в наших настоящих детей! В конце концов, мы ведь и правда были вашими родителями. Мы стали ощущать ответственность за вас — а раньше мы ничего подобного не испытывали, увлеченные лишь своими опытами… Мы поняли, какой страшной трагедией может стать потеря ребенка…

В голове у Сильвена словно гудел колокол, сердце молодого мужчины отчаянно колотилось, но он продолжал молча слушать.

— Восемь месяцев назад, — помолчав, продолжал Любен, — они появились снова…

— Кто?

— Аркадийцы.

— Как?

— За тридцать с лишним лет они, очевидно, прорыли новый ход на поверхность.

— И… где они появились?

— В Ботаническом саду. Все произошло очень просто. Один из них подошел к Жервезе возле клетки белых обезьян и спросил: «Вы не забыли нас, мадам хранительница?»

— Чего он хотел?

Любен с силой растер ладонями лицо:

— Узнать, насколько мы продвинулись в наших экспериментах…

— И что же?

Любен нахмурился:

— Из всех вариантов поведения твоя мать выбрала наихудший… Вместо того чтобы выложить карты на стол или попытаться скрыть от наблюдателя ваше существование, она запаниковала и притворилась, что вообще его не узнает.

— И даже его не выслушала?!

— Нет, выслушала, но, когда он закончил свой рассказ, она посмотрела на него в упор и произнесла: «Месье, я не знаю, кто вы, но вы беспокоите наших посетителей, и я прошу вас покинуть зоопарк» — тем тоном, который тебе и всем нам так хорошо знаком. А потом позвала Эрве и Жозефа и велела им проводить его до выхода на улицу Линнея…

— Как наблюдатель отреагировал?

— Он остался невозмутимым, лишь сказал: «Ну что ж, если вы, мадам хранительница, предлагаете мне эту игру, я сделаю свой ход через двадцать четыре часа».

— И что произошло через двадцать четыре часа?

— Взрыв в Майо…

Все трое долго молчали. Комната Любена все больше напоминала бассейн.

— А еще через день Жервеза нашла записку — кто-то приклеил ее скотчем к прутьям клетки белых обезьян. В ней было написано: «Ну что, теперь память к вам вернулась, мадам Массон?»

— И… что вы тогда сделали? — спросила Тринитэ.

— Тогда мы… организовались.

— То есть?

— От других членов ОЛК Жервеза получила все данные о недавних событиях в городе — только она, разумеется, догадывалась о том, что все это означает. Ей удалось убедить остальных, что подземные карьеры представляют собой опасность как потенциальное убежище для террористов.

— Ложная цель, — заметила Тринитэ.

Запрокинув голову, Любен смотрел на потолок своей хижины. Скоро и потолок зальет водой…

— Чтобы усилить давление на нас, аркадийцы ввели в игру нового персонажа — Протея Маркомира.

Услышав это имя, Сильвен резко поднялся.

— Маркомир! — прорычал он с ненавистью, словно воочию увидев сцену, недавно разыгравшуюся в галерее, и труп матери…

Внезапно он осознал, что еще не сказал Любену о смерти Жервезы! Однако вряд ли это сейчас могло что-то изменить…

— Аркадийская марионетка! — сказал смотритель презрительно. — Жалкий прихлебатель! Ему удалось сыграть на массовых психозах, начавшихся после взрывов, и он состряпал этакую современную версию Апокалипсиса — свою книжонку «SOS! Париж». В результате всеобщая напряженность и подозрительность еще усилились, нарастая с каждым днем. Этого и добивались аркадийцы — очевидно, они нарочно закручивали гайки, рассчитывая продемонстрировать Жервезе и мне свое могущество, чтобы подхлестнуть наши научные изыскания, которые позволили бы возродить их древнюю расу…

Любен судорожно перевел дыхание. Все его тело напряглось.

— С тобой все в порядке? — с тревогой спросил Сильвен, сжимая его руки в своих ладонях.

Старик кивнул и продолжал:

— Нужно было возобновлять эксперименты, снова приводить лабораторию, находящуюся под музеем, в рабочее состояние и ставить там опыты над белыми обезьянами… Но они теперь были как дети — совсем несмышленыши… За много лет они окончательно перешли в животное состояние. Однако мы продолжали опыты, вплоть до недавнего времени, невзирая на то что обезьянам приходилось причинять боль… а они даже не понимали, в чем провинились, за что мы так их наказываем… Но все было безрезультатно.

— И тогда?..

Старик, не отваживаясь взглянуть Сильвену в лицо, глухо ответил:

— Тогда мы подумали о вас…

— О нас?..

— О тебе и Габриэлле.

Сильвен судорожно сглотнул. Его дыхание участилось.

— В конце концов, ведь вы оба были наполовину аркадийцы… Может быть, если бы мы… пожертвовали вас им, они остановили бы катастрофу, которую грозили устроить…

Сильвен едва мог поверить, что его наставник действительно произнес эти слова. Он вздрогнул от отвращения:

— Вы собирались отдать нас аркадийцам? Принести в жертву?! Своих собственных детей?!

— Но что еще мы могли сделать?..

«Предатель!» — с презрением произнесла про себя Тринитэ, одновременно констатируя, что эта история уже давно вышла за рамки обычной семейной саги.

Любен бесстрастно продолжал, видимо решив полностью сосредоточиться на рассказе:

— Но перед этим нам нужно было убедиться, что в ваших жилах действительно есть аркадийская кровь. Для того чтобы это узнать, существовало идеальное средство…

— Какое?

— Картины…

«Да, логично», — подумал Сильвен. Картина, так сказать, прояснялась…

— Да, Сильвен. Эти картины были написаны Бюффоном во время его единственного путешествия в Аркадию. К краскам было подмешано то самое вещество из аркадийского озера, куда оно попадало из Бьевры. Оно действовало на жителей наземного мира как некий химический фильтр: им только казалось, что они могли бы войти в эти картины, жить в них… но им этого не удавалось.

— Картины… — прошептал Сильвен, и Тринитэ увидела, как он бледнеет прямо на глазах.

— Мы с Жервезой скрывали их от вас. Мы как будто хотели забыть о вашем настоящем происхождении… Она показала их тебе всего несколько дней назад, после того как я, неделей раньше, показал их Габриэлле…

— Значит, ты все-таки виделся с Габриэллой…

— Один-единственный раз после ее отъезда. Как раз тогда, на прошлой неделе. Но это было очень нужно! Я и раньше знал, где она живет, но не пытался с ней встретиться, потому что она этого не хотела. Однако было совершенно необходимо, чтобы она увидела картины…

Любен вплотную придвинулся к Сильвену. Теперь лицо старика почти соприкасалось с лицом молодого мужчины.

— Думаешь, нам с Жервезой понравилась ваша реакция на картины? Как бы не так! Только представь, перед каким выбором мы оказались: принести в жертву собственных детей… или весь Париж! И тогда мне пришла в голову одна идея…

Тринитэ вздрогнула, снова заметив жестокий блеск, на мгновение промелькнувший во взгляде старого смотрителя.

— Я подумал о других детях…

Тринитэ вся обратилась в слух.

— Погоди, — сказал Сильвен, не успевавший следовать за рассказом Любена. — Дети были похищены еще до того, как мать показала мне картины…

— Это потому, что относительно Габриэллы к тому времени все уже выяснилось. Мы убедились, что этот наш опыт удался. Но мы должны были знать, сохранилась ли ваша «аркадийская» часть во взрослом возрасте.

— Так что же с детьми? — нетерпеливо спросила Тринитэ.

— Идея была такая: похитить несколько младенцев, которые родились в домах, расположенных вдоль подземного русла Бьевры. Я подумал, что эманации реки, возможно, как-то повлияли на их организм при рождении, как бы запечатлелись в них…

— Но это абсурд! — выдохнула Тринитэ.

— Мы должны были использовать любой, самый слабый шанс, чтобы спасти наших собственных детей! — резко сказал Любен. — И не такой уж это абсурд: Бьевра действительно протекает прямо под теми пятью домами, где эти дети родились…

Он указал на колодец в центре комнаты, теперь полностью скрытый под водой, и продолжал:

— Мне даже не пришлось особенно дрессировать белых обезьян. Они исполнили свою миссию, инстинктивно догадавшись, что от них требуется. Как если бы остатки человеческого сознания, еще сохранившиеся у них, говорили им о том, что они должны это сделать…

Снова молчание.

— И что потом?

— Аркадийцы забрали детей и унесли, убежденные, что это отпрыски новой, созданной нами расы, рожденные в наших лабораториях…

Лицо Любена омрачилось.

— Но они почти сразу раскрыли наш обман, поскольку в газетах и по телевизору поднялась шумиха по поводу этих похищений… Об этом я не подумал…

— И как они отреагировали?

Любен инстинктивно сжался, словно защищаясь от ударов.

— Они пришли в неописуемую ярость. «Вы попытались нас обмануть! Вы снова нас предали!» И вот тогда появились первые человеческие жертвы… а затем начался потоп.

Любен исчерпал все свои силы. Вода уже доходила ему до пояса.

Но Тринитэ и Сильвен до сих пор не могли увязать всю информацию в единое целое.

— А потом… Габриэлла вернулась, — наконец произнес старик.

— Когда? — выкрикнул Сильвен.

— Два дня назад… После того как я показал ей картины, я объяснил ей, какова ее собственная… роль в этой истории. Она попросила неделю на размышление. Видимо, за это время она поняла, какая связь между всеми этими событиями… и вот позавчера она пришла сюда…

— Зачем?

— Чтобы спуститься в Аркадию, Сильвен! Чтобы принести себя в жертву. Чтобы предотвратить всеобщую гибель. Чтобы спасти Париж. И чтобы… всего этого не пришлось делать ТЕБЕ!

— Мне?!

— Да, — продолжал Любен, с трудом возвышая голос, — она это сделала из любви к тебе! Точно так же она уехала двенадцать лет назад, по той же самой причине. В то время она боялась, как бы ваша детская привязанность, перейдя во взрослую страсть, не разрушила тебя, не помешала тебе стать мужчиной… Но какое это имеет теперь значение?..

Тринитэ и Сильвен, проследив за взглядом старика, почувствовали, как кровь застывает у них в жилах.

Дом был залит водой ровно до половины высоты стен. Спасаться нужно сейчас — или никогда!

— Все пропало! — простонал Любен. — Это дело рук самих аркадийцев, поднявшихся из глубин для последнего сражения!..

Задыхаясь, он остановился. Потом заговорил снова:

— Это последняя война их расы! Месть старому Парижу! Реванш изгнанного народа, полтора тысячелетия остававшегося под землей!

Вода заливала столешницу, на которой сидела Тринитэ.

— Это апокалипсис, дети мои! Второе пришествие! Страшный суд! Мы доживаем последние часы в Городе Света! Никто не спасется! Мы все умрем! Все! Это конец! КОНЕЦ!

Старик весь трясся как в лихорадке. Из уголков его губ стекала слюна, смешиваясь затем с водой, в которую постепенно погружались все трое.

— Смерть! Смерть всему!

Не успел он договорить, как раздался громкий протяжный стон.

Дверь все сильнее прогибалась под напором воды. Доски, стальные петли и задвижки стонали как живые.

— Дверь сейчас рухнет! — закричала Тринитэ, спрыгивая со стола в воду и прижимаясь к самой дальней от входа стене. — Ее сорвет с петель!

— Весь Париж сейчас рухнет! — громко произнес Любен. — Весь город обрушится в пучину!..

Сильвен зарычал.

Под напором воды по оконным стеклам зазмеились трещины. Эти узоры напоминали зловещую гигантскую паутину.

И вот вода нанесла решающий удар!

Вылетело первое стекло, за ним все остальные. С грохотом обрушилась дверь.

В течение нескольких секунд вода заполнила хижину, сметая все на своем пути.

— Берегитесь! — закричал Сильвен, которого отбросило к стене.

В следующий миг все трое были прижаты к дальней стене мощным напором воды. Настоящее цунами! Тринитэ едва успела вцепиться в руку Сильвена, прежде чем их обоих захлестнуло с головой.

Любен почти не шевелился. Зажатый в угол комнаты, он судорожно хватал ртом воздух — между массой воды и потолком оставалось всего каких-нибудь двадцать сантиметров. Сильвен и Тринитэ вынырнули на поверхность.

Они были словно потерпевшие кораблекрушение, которых занесло в подводный грот.

— С… Сильвен!.. — прохрипел смотритель, почти касаясь головой потолка.

Сильвен был уверен, что сейчас сойдет с ума.

— Нужно спускаться, Сильвен… Ты еще сможешь найти Габриэллу… Я покажу тебе дорогу…

В этот момент нога Любена под водой угодила в выдвижной ящик шкафа и застряла в нем, а в следующее мгновение шкаф повалился на пол, увлекая за собой старика.

— Любен! — вскричал Сильвен, в то время как старик с головой ушел под воду.

Молодой мужчина успел еще лишь раз в отчаянии прокричать: «Любен!» — прежде чем Тринитэ, не выпускавшая его руку все это время, изо всех сил потащила его за собой в сторону двери, яростно барахтаясь в воде в почти безнадежной попытке спастись.

Понедельник, 20 мая, 7.40

Вынырнув, уже снаружи, Тринитэ почувствовала, что словно заново родилась. Она с жадностью глотала воздух, и легкие расширялись, заполняясь кислородом: это ощущение тоже казалось новым и непривычным.

Ее ступни касались затопленной ограды, и только голова высовывалась из воды.

Насколько хватало глаз, вокруг расстилалось море! Огромное водное пространство, освещенное восходящим солнцем. Ботанический сад со всеми его сооружениями, включая Музей естественной истории, почти полностью скрылся под водой, которая теперь была лишь слегка прохладной, прозрачной и похожей на шелк. Хижина Любена была затоплена полностью, но ее было видно: освещенная лучами солнца, она казалась жилищем мифической сирены.

Вокруг плавали различные предметы, всплывшие из хижины на поверхность воды.

«Но не его труп…» — подумала Тринитэ, с дрожью вспоминая о гибели Любена, ставшего жертвой своих тайн и своего безумия.

Оглушенный, опустошенный, Сильвен едва мог дышать: он сильно наглотался воды.

«А этот человек… кто он на самом деле?»

Тринитэ по-прежнему сжимала его руку, не в силах разжать пальцы. Все это время Сильвен почти не двигался, так что ей пришлось буквально силой вытаскивать его из хижины, затем из воды, при этом Тринитэ постоянно боялась, что он, как и Любен, зацепится за что-нибудь и утонет…

— Любен, Любен… — повторял Сильвен, совершенно потерянный. — Они его убили…

Тринитэ не знала, что сказать. Она лишь пыталась удержать молодого мужчину, чтобы тот не свалился со стены.

Сильвен смотрел на затопленную хижину так, словно в последний раз прощался с этим миром. Столько всего исчезло в один момент!.. Столько воспоминаний, столько чувств, столько радости было сметено безжалостным потопом!.. А сколько близких он потерял в последние дни!..

Жервеза и Любен — два полюса его детства, два наставника, два властителя дум…

Он чувствовал себя полностью опустошенным.

«А Габриэлла? Что же делать? Чему верить?»

Он испытывал противоречивые чувства: горькую радость от того, что она любила только его все эти годы; разочарование из-за ее лжи; ужас перед ее намерением принести себя в жертву; наконец, даже злость на Жервезу и Любена за то, что они позволили ей это сделать…

— Но теперь они оба мертвы…

— Что? — спросила Тринитэ.

Только сейчас Сильвен осознал, что вслух говорит сам с собой. Он глубоко вздохнул и запрокинул голову, подставляя лицо первым лучам солнца.

Никогда еще в Париже не было такого яркого, ослепительного дня. Всюду — на улицах, площадях, бульварах — поверхность воды сверкала, отражая лучи солнца, которые скользили по стенам зданий с грацией резвящихся наяд. Эти отблески, вспыхивающие здесь и там, словно драгоценные камни, придавали городу совершенно фантастический, сказочный вид. Атланты и кариатиды, поддерживающие балконы старинных домов, казалось, ожили и сейчас тихо переговариваются. Прищурив каменные глаза, они смотрели на сверкающую под солнцем воду, но, однако, не решались сойти с мест. На колокольнях старинных соборов ожили горгульи. Статуи святых, пророков, апостолов — всех этих библейских персонажей — словно обретали жизнь благодаря воде.

У Тринитэ захватило дух.

— Так вот, значит, как выглядит Страшный суд? — проговорила она.

— Для нас, во всяком случае, так, — произнес Сильвен с некоторым усилием и вдруг резко обернулся к девочке.

Она вздрогнула, увидев, что его глаза словно полыхнули огнем.

— Ты ведь по-прежнему хочешь спасти детей, да?

— Да… если они еще живы, — осторожно ответила Тринитэ. — А вы? Вы хотите отыскать Габриэллу?

«Если она еще жива», — хотел ответить Сильвен, но не смог произнести этих слов.

— Она не должна жертвовать собой ни ради меня, ни ради кого бы то ни было, — сказал он вместо этого. — Даже ради Парижа…

Молодой мужчина и девочка повернулись к горизонту.

Правый берег Сены полностью скрылся под водой. Только верхушка Министерства экономики и башня Лионского вокзала высились на поверхности, как два острова посреди океана. На левом берегу, ближе к ним, еще виднелись напоминающая коралловый риф верхняя часть Аустерлицкого вокзала и купол Сальпетриера.

— Так что теперь? — наконец спросила Тринитэ.

Сильвен сжал ее руку. Глаза его снова вспыхнули, как у хищника.

Прежде чем прыгнуть в воду, он прорычал одно-единственное слово:

— Спускаемся!