МУДРОСТЬ ЖИЗНИ

Солнце — пожалуй, единственное и бесспорное, что достойно всеобщего поклонения.

И через сто, и через тысячу лет, когда человечество, словно фонарями, обвешает планету летучими светилами, даже самые мудрейшие будут с обнаженной головой встречать по утрам восход Солнца и провожать его…

Оно всегда выше нас — главный творящий родитель планеты.

Только дважды Солнце становится вровень, лицом к лицу с человеком.

На восходе — потому что прощает молодости дерзость ее и, обласкав добродушной улыбкой, приглашает тянуться за собой…

На закате — потому что прощается с человеком, отвешивая ему благодарный поклон.

Гордо встретить Солнце и достойно проститься с ним — не в этом ли великая мудрость жизни…

ОДНОТУЧНИК

Ливень-однотучник набежал внезапно, прямо по солнцу, отшумел крупной, веселой осыпью и пропал вдруг, умолкнув на полуслове. Он был так краток, что даже не одолел запаха мокрой пыли, не остудил тротуаров, не напоил досыта траву… Но как много успел: разрисовал асфальт, разбудил от знойной дремы тополя, послюденил березовую листву, обозначил клумбы и газоны…

Манит взгляд причудливая мозаика асфальта, по-весеннему благоухают тополя, рассыпает по ветру искристые блики березовая прядь. И зрелые травы сеном дохнули.

Не узнать день!

Так, бывает, и человек, — одарит короткой встречей, разбудит дремавшие силы и чувства своим откровением — и уйдет, не подозревая, что озарил.

МАЙСКИМ УТРОМ

Майское утро распахнулось синевой небесной. Солнечно. Тепло. Тихо. По проулку Хуторскому, доживающему свой век посреди городского многоэтажья, девчонка на прабабушкином, должно быть, коромысле несет воду в синих пластмассовых ведрах. Солнце легко пронизывает их своим вольным светом, отчего вода кажется голубой…

Заглядываю девчонке в лицо и приветствую вопросом:

— И откуда это такая вода голубая?

Девчонка, невольно оглянувшись на одно из ведер, откликнулась в тон мне:

— От самого синего моря… — И улыбнулась.

СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ

Конец мая. Таруса. Ока.

Обложное небо с рассветом озарилось незримым солнцем.

Впечатление такое, будто слышишь голос певца за сценой — высокий, раздольный, торжествующий. Он растекается над миром, изгоняя остатки тьмы.

Вот и лес высветлили молочным разливом туманы. От тяжелой росы посинели прибрежные луга. И казалось, что это степной хан — ковыль — совершил сюда ночью дерзкий набег.

Из-за поворота, крутой дугой огибая бакен, вышел белый теплоход. Завидев дома с дымящими трубами, сам беструбный и бездымный, отсалютовал низким, протяжным гудком, признавая в них своих предков, стоящих на вечном якоре. И дребезжащий звук его прошелся над водой с легким ветерком, посеребрил ее мелкой рябью, точно драгоценный ковер постелил.

И река ожила.

Закачались на белесой волне лодки с неподвижными рыбаками. Замелькал в руках женщины забытый временем валек, затеяв веселую перестрелку с эхом. Спешит, работяга, припадая к белью с таким усердием, что обгоняет даже собственный хлесткий крик… Пробудились и незадачливые туристы, проспавшие первую зорьку. Загремели кухонной утварью. Нехотя, споря с моросью летучего дождя, развесили по кустам жидкие бороды дыма их запоздалые костры. Жалобно проблеял козленок. А над последним перекатом Таруски отозвался ему ликующий возглас мальчишек, изловивших на спаренный спиннинг увесистого линя. И слышно их было на юру, где в кругу берез у дуба с юной листвой мерцают голубые огоньки лесных незабудок и стынут мраморные колокольцы ландыша, обступив невысокий холмик, озаглавленный гранитной глыбой…

Солнца нет, но все вокруг пропитано ясным его сияньем.

Зародился светлый день.

СРЕДИ СНА

Зимой срубили тополь, и лежал он себе до весны целехонький, дремал на боку, ни о чем не подозревая. Пришла весна, всеобщую устроила побудку. Ненароком и поврежденный тополь разбудила — что ей, щедрой да всесильной.

Вспыхнули радостью жизни почки, распахнули на светлый мир глаза, а смерть в двух шагах…

СОЛНЦЕ

Полуденный лес. Прохладный, сумеречный, еще майский в июне из-за тянучей весны и дождей.

Комариное, мотыльковое мелькание.

Холод росы на затененной травянистой тропе, снежинки ландыша.

Дубовое, осиновое редколесье.

И среди зеленого сумрака то здесь, то там солнечные колодца — поток света в кругу стволов. Вступаю в один из них и запрокидываюсь на его дне-лужайке. Нежно-голубой холст неба затейливо выписан ветвями дуба; листва еще полностью не развернулась, и они легки, ажурны. Рисунок их тонок и светел, соперничает с японской живописью…

Притих и сразу же стал различать новые звуки и голоса. Приблизилась робким попискиванием синица-хохлатка, достучался издалека дятел, а травы, отогретые вольными лучами, откликнулись шуршанием, шорохами, жужжанием, и неразрывно с ними то широкими ароматными волнами, то робким пахучим ручейком накатывали, наплывали пробужденные запахи…

И все это одним хозяином небесным обласкано — Солнцем. И встает оно перед нами в святом триединстве: цвет, звук, запах. И только человек вновь объединяет в себе эти радости земные.

ДОЖДЬ

Рано утром он подошел тихо-тихо, как ходит мама у нашего сна, чтобы не разбудить, а еще глубже убаюкать…

— Ага, опоздал, — поддразнил я его, усаживаясь к столу.

Но он не сдавался и все норовил заговорить, окликая меня то шепотом в листве, то громким покашливанием о жестяной карниз. И добился-таки своего. Выманил за порог, обступил ревниво со всех сторон.

…Был пыльный серый асфальт, и над ним — угрюмые, такие же пыльные тополя и липы. Но вот тысячерукий мастер принялся за дело. Сначала бесшумно смочил полотно и крупными каплями решительнно сбил лежалую пыль. И посреди парка темно-глянцевым отливом проступило панно, отразившее в себе преображенные деревья. Умытый великан Тополь, блистая доспехами и воинственно покачиваясь на ветру, вступил в соперничество с Кленом из-за красавицы Липы… Но водевильную сцену вдруг легко и необратимо перечеркнули маленькие сандалии, торопко шлепающие по лужицам.

Через асфальтовый центр парка, отстав от родителя на две вытянутые руки, топал в детсад мальчуган, с любопытством озираясь по сторонам. Я состроил ему «страшную» рожицу и подмигнул. Малыш отреагировал понимающей улыбкой и еще долго оглядывался, продолжая игру с незнакомым дядей, который почему-то стоит один посреди парка и никуда не торопится…

И я подумал, что хитрюга дождь вовсе никакой не мастер-реставратор, а просто мальчишка, увлеченный переводными картинками.

И огромные пузыри в теплых лужах сразу зацвели луговыми одуванчиками, а самому вдруг остро захотелось отплясать босиком по этим лужам-лужайкам ликующий танец детства. И Клен, Тополь и Липа вовсе уже не водевильные герои, а три неразлучных друга детства. Мы, взявшись за руки, мчим по залитому солнцем лугу к своему «аэродрому», где в эту пору белым-бело от одуванчиков… И там разгорается увлекательный бой. Теперь мы летчики-самолетчики: занимаем исходные позиции — спиной к ветру. Осторожно, затаив дыхание, срываем белоголовое чудо, чтобы замереть на мгновение, пораженным, а потом единым духом пустить по ветру шлейф летучего десанта, издавая победный клич:

— Мое войско сильне-е-ей!

ЧИСТЫЕ ПРУДЫ

«Дождь-косохлест», «дождь-подстега». Сказано — высечено. Зримо — до мурашек на коже, словно за шиворот капли холодные занесло.

Не слова, а рыбки золотые, и пойманы они у щедрого хранителя чистых прудов Владимира Ивановича Даля. Пруды заповедные, да охота в них всякому поощряется. Потому как обитатели их свойство удивительное имеют — чем чаще их ловят, тем дольше их жизнь…

БРЕМЯ ЖЕЛАНИЙ

Июньские дожди наводнили ручьи и реки. И Сейм под Рыльском, притопив луговую переправу, по-весеннему вышел из берегов, расширяя рыбные гульбища.

Щуренок-глупыш карандашной длины неуклюже возится на отмели с непосильной добычей. Рыбешка и впродоль бы ему не пошла, а он ее поперек ухватил — как собака палку берет, — вот и мается, не в силах ни заглотнуть, ни оставить в покое бездыханного уж малька. Прибился к обломку кирпича, тычет в него рыбешкой, стараясь подтолкнуть ее вовнутрь, но все тщетно. Так увлекся хищник неискушенный, что всякую бдительность потерял — не осторожился занесенной над ним руки.

Выплеснул я его на берег. Трепыхнулся раз-рудгой и притих, совсем обессиленный. Взял в руки — никакого сопротивления. Только пастенку молочную разевает, будто говорит: мол, отпусти меня… не пожалеешь…

Пожалеть-то, конечно, не пожалею, потому как и не ловил я тебя вовсе, скорее — от глупой маеты выручал…

Ну а сам-то чего можешь?

На «щучье веление» тебя, и младенцу ясно, не хватит: мелко плаваешь… Разве что желание загадать, как на звезду падучую. Но стоит ли свои хотения к чужой воле на поклон засылать? Прошло время такое, детством-юностью отшумело… Все заглавные желания, пожалуй, исполнились, а на мелочи негоже сказку разменивать. Да и с меньшей радостью принимает душа исполнения даровые. Ей самой волше́бить хочется…

Опустил пленника в воду — одним упругим движением с ладони спорхнул и замер в полуметре, как бы заново примеряясь к воле обретенной. Потянулся снова к нему. Но тут-то было: ученого голыми руками не возьмешь….

Резво вильнул щуренок в сторону и пошел, пошел себе в глубину…

ТОПОЛЬ

Июнь открывают тополя. Два-три солнечных дня — и теплым снеговалом обрушивается их одуванный пух. Летит он во все углы и щели, устилает тротуары, приглушает яркие, первозданные краски весны, переводя их в лето.

Не обходит вниманием и людей: нос щекочет, мешая дыханию, слепит глаза, застревая в ресницах, глядит несуразной сединой из волос, мелует темные одежды… Вроде и невелико испытание, но как проявляются в нем возрасты и характеры…

Мальцы изумленно таращат глаза на это невиданное чудо, гоняются за летучими пушинками, точно за мотыльками. У подростков развлечение попроказней: озираясь по сторонам — как бы вдруг не попало, — швыряют горящие спички в пуховые шлейфы, обрамляющие тротуары. Легким пороховым бегом проносится бесшумное пламя, обнажая россыпь опаленных семян…

И только для взрослых тополиный пухолет — событие раздражающее. Даже добрые души отмахиваются от него как от расшалившегося дитяти. А уж на сердитых и удержу нет. В парке, под тополями вековыми, где особо обилен крылатый сев, вспыхивают досужие дискуссии на тему: «И кто их только понасажал…» Самые же решительные (кому обычно до всего есть дело, потому как своего дела нет) готовы хоть сейчас взяться за топор, чтобы в корне пресечь это безобразие…

Словно и не тополя услаждают нас по весне хмелящим ароматом вздрогнувших почек, не они дарят прохладой в зной летний и оживляют воздушный прибой, не они радуют исполинской статью размашистых крон, держащих на могучих руках целые поселки птичьих гнездовий…

Как нетерпеливы мы бываем порой…

Пройдет всего несколько дней — и смоют, надежно упрячут в землю тополиное семя дожди. Смолкнут и ворчуны, забыв о решительных мерах…

А тополь все так же щедро и светло будет служить людям. Он всегда выше мелочных обид и неблагодарностей. Даже когда топором грозят…

ЛЕС И МОРЕ

Люблю слушать лес в непогоду. В разгульном шуме его слышится голос прибоя и стон волны, бьющейся о каменную твердь утеса… Безутешно, безответно… Но какой порыв, какое упрямство, сколько жизни!

И на берегу моря ночного чудится могучий голос дубравы, то закипающей под внезапным порывом ветра, то распевно качающей свои зеленые волны… А свежесть воздуха — как предвестье дождя…

СУХОЙ ДОЖДЬ

Знойным днем присел передохнуть в лесу под дубок. Зажмурился, утопая в теплынь-тишине, и, видать, вздремнул, потому что вдруг ясно услышал ровный шум моросящего дождя.

Как это я не заметил его приближения?

Открыл глаза — обман: дождем и не пахнет. Прислушался — дождь идет. И голос его рождается не над головой, в густых кронах деревьев, а где-то на земле. Присмотрелся и нашел разгадку. Оказывается, сижу я на самой обочине муравьиной магистрали. Это они накрапывают своими шажками по пересохшей дубовой листве.

Идет сухой дождь.

МАЛЬКИ

На летней рассветной зорьке Тускарь курится легким туманцем. Па́рит. Течение почти озерное — сразу и не заметишь, куда плывет эта покойная гладь. Разве что глаз рыболова, нацеленный на поплавок, не сомневается в том. Да и то, если он не таков, как мой сосед-мальчишка. То и дело перезакидывает удочку. Дергает ее, сполошась от первой поклевки. Чаще впустую. Но случается и серебристый трепет на конце лески. Чуть больше поплавка, но все ж удача.

Смотрю на него и себя, рыболова без удочки, вижу со стороны. Мысли мои сейчас тоже невелики по размерам, но так же светлы и трепетны, как эти ставшие на грани жизни и смерти мальки. Многим из них не суждено подрасти. Кончатся в хрусте кошачьих зубов иль засохнут в записной книжке, блеснув мгновеньем-трепетом…

Но кое-кому повезет…

Вон самый бойкий — сорвался с крючка и плюхнулся обратно в реку, отмеченный мудростью жизни… Не попадайся больше, дружище, расти! Чтобы вольно играть в своей стихии на зависть нам — рыбакам…

А парнишка-то не прост: не только мальков коту ловит, но и на большее замахивается — живца на другой удочке держит, до щуки-окуня дотянуться норовит…

ТОЧКА ЖИЗНИ

Срывал с городской березы созревшие сережки, разминал их и пускал по ветру. Маленькие крылатки семян планировали распахнутыми голубками, и каждый нес к земле свою единственную точку жизни. Далеко не каждому, скорее — никому из них на этом асфальтовом пологе не прорасти в «запятую жизни»; и все они, начав с точки, ею и окончат свое бытие…

Какая печаль, какая бессмыслица!

Но случилось одному из миллионов однажды зацепиться в кирпичной расщелине какой-либо заматерелой стены и вспыхнуть недолговечным зеленым костерком на удивление и бодрость людям: вот она — сила жизни!

И сразу же великим смыслом наполняются героические усилия природы.

АКАЦИЯ

Акация, южная гостья наших краев, по осени почти никогда не успевает сменить свой наряд и в октябре стоит так же зелена и густолиста, пока однажды ночью не оберет ее всю до ниточки колючий заморозок. Дохнет он разбойно — и дрожью осыплется ее нежелтеющий наряд, и зарябит стылая земля прощальным взглядом лета…

А весной, когда все живое вокруг уже зеленеет и цветет, акация еще долго стоит безжизненная, ершась недоверчиво своими колючками даже на щедрую теплынь солнца.

Так душа человеческая после разбойного с ней обхождения не сразу отзывается на доброту…

ЗВУК И СВЕТ

Село Кожля залегло в раздолье и осенними утрами порой исчезает бесследно в молочно-белом паводке тумана. И в этот рассветный час на косогоре — как над вечным покоем. Впечатление первозданного лика земли: парующий океан омывает темные глыбы скал — тополевые и ракитные кроны.

Черное и белое.

Безмолвие и бесцветие.

И прежде чем солнце начнет всплывать за пеленой горизонта, туман прошивают живые голоса.

Вначале всколыхнут тишину протяжные петушиные пропевы, откликнутся редким посвистом или сонным «кра-а-а» и вольные птицы, поднимется из самых глубин призывный коровий мык, тревожно всплеснет скрип гусиный, жалостью пронижет воздух овечье блеянье…

И душа, настороженная ознобьем безмолвия, с радостью отзывается на всякий новый голос и воспринимает его столь обостренно, что, кажется, не только слышишь, но… и видишь звук. Вернее, след его на этом огромном пологе тумана. Каждый голос вызывает ощущение определенного цвета, словно тонкие окрашенные нити сквозь туманное основье ковра продеваются.

Но вот чужеродно зазудела грузовая машина — и на легких узорах, сотканных из живых голосов, будто пятна маслянистые проступили…

С восходом солнце взъерошило, а затем и распустило кружева тумана и вернуло из небытия село и всю округу, посрамив воображение гармонией звука и цвета неяркой родной природы.

И душе стало покойно и вновь тревожно…

ОСЕНЬ

Пора откровений

Лист за листом, как слово за словом, роняет клен в исповедальном разговоре, все больше открываясь.

Солнце осветило его верхушку, пригрело, и осыпь листвы доверчиво усилилась…

Осень — пора откровения… Зрелое желает высказаться, мудростью одарить.

Листопад

Падают листья, словно весь календарь года решил враз осыпаться… И что пришло… и что будет… Нечем надежде душу ободрить — ни почки лопнувшей, ни цветка, пчелу зовущего…

Впереди только морозы, коль не отложил в себе весны-лета про запас.

Листопад — напоминание, как много дней-возможностей осыпалось уже… Золотом ли дел свершенных или пожухлостью надежд-порывов…

Светом нетленным

Все лето листья по искре, по лучику копили в себе солнце, а осенью, в пору расставания, вспыхнули его светом нетленным, славно возвращая все до капли…

Как щедро и светло учит нас природа.

НА ПОБЫВКУ

Солдат догнал самолет, когда тот уже выруливал на взлетную полосу.

— Стой! Куда тебя под винты несет? — крикнул пилот из кабины и сбросил газ.

Открыли дверцу, взяла на борт распаренного от жаркого бега, в тесном парадном кителе парня. Мешая слова благодарности с глубокими вздохами, он сбивчиво стал объяснять, что летит из Заполярья в родное село Кобылки на побывку, в свой первый солдатский отпуск… И что билета он взять не успел.

Но летчик добродушно поторопил: «Ладно, ладно, садись скорей». Пока его усаживали поудобнее, пока пилот разгонял мотор, солдат, растерянно похлопав себя по карманам, вдруг обнаружил, что забыл бумажник на кассовом барьере… Пассажиры дружно всполошились, на разные голоса извещая пилота о ЧП.

Мотор снова оборвал рев. Открыли дверцу, чтобы выпустить вконец расстроенного парня на очередную «четырехсотметровку», но увидели женщину в служебной форме, бегущую к самолету. То была кассирша с бумажником в руке.

В трогательной суматохе человеческого участия солдат совсем потерялся от смущения, не зная, как и благодарить свою спасительницу. А пилот незло проворчал, усаживаясь за штурвал:

— На «губу» тебя надо, растяпу… — И, пуская машину с тормозов, весело добавил: — Сейчас мы тебя мамке под охрану сдадим…

ВТОРАЯ ЖИЗНЬ

Не сложилась дружба у них. Должно быть, оба виноваты, да со старшего главный спрос. Не заметил отец, как сын ростом догнал. Но когда первый раз увидел с сигаретой во рту, не тратя лишних слов, жестоко высек. Крут был. Характер что кипяток: не согревал — обваривал душу.

Только ведь яблоко от яблоньки нездорово катится… Сын затаился, но знал свое.

Пришла пора и водкой дохнуть… И снова тяжелая родительская рука прогулялась по непокорному. Да не вырвала слов раскаяния. Лишь злые огоньки запалила в протрезвевших глазах.

С тех пор бить перестал, но поздно: словам уж заказан путь там, где кулак походил. И настал день, когда в резком споре выпалил сын напрямую:

— Все, батя, кончай проповеди. Я не просился у тебя на этот свет, сам выродил. И неча мне долги считать. Дай пожить как умею, не маленький.

— Уйди с глаз, — только и сказал тогда отец, темнея лицом.

Ушел. Вздохнул вольготно. Да, видно, поспешил праздновать свободу. Жить-то не очень умел. Дружки все по-своему повернули: гулянки, выпивки, дела-делишки… Рабочий парень, а покатился по худой тропочке…

Однажды зимним вечером в дом вбежала соседка.

— Костю вашего в парке убивают, — задыхаясь, выкрикнула она.

Отец как был в домашнем, так и кинулся на улицу…

Били трое. Били профессионально, с расчетливой жестокостью. Вломился в карающий треугольник. И вовремя: собой перехватил нож, адресованный сыну…

…Как давно не обнимали его эти родные руки… Как хорошо, как легко. Но почему они так дрожат? Отчего сам он вдруг стал таким слабым и не может ответить сердечным объятием?.. Ах да, это же…

Прижавшись друг к другу, они медленно осели на стоптанный снег. Вместе с режущей болью в боку пронзила мысль о случившемся. И он едва протолкнул слова, могущие остановить сердце:

— Вот тебе… сынок… вторая жизнь… от меня — цени дороже…

А сын, обезумев от боли и горя, прижимал к себе обмякшее тело отца и, силясь подняться на ноги, бормотал рассеченными губами:

— Папа… папа… вставай, простудишься…

КТО ГОЛОВУ ПОТЕРЯЛ?

Полуденное солнце глядело на мир во все глаза, призывая к благодушию и привету. И невольно улыбалось каждому встречному…

Заметив на тротуаре новенькую кремовую панамку, я шутливо окликнул идущих впереди мужчину и мальца лет пяти-шести:

— Кто голову потерял?!

Мужчина оглянулся и сердито рыкнул малому: «Опять?!» И в момент, когда я поднимал находку, раздался звучный хлопок — это свернутая в трубку газета опустилась на повинную голову. И тут же, не сходя с рыкающего тона, мужчина бросил мне: «Спасибо!»

Мальчуган непонимающе моргал, глядя в мою сторону, и стало не по себе от оказанной услуги.

— Ничего, с кем не бывает, — сказал я примирительно, поглаживая белобрысую голову мальца и вручая ему потерю…

Но моя дипломатия оказалась бессильной, мир не наступил. И пока я шел до угла, пришлось еще несколько раз внутренне вздрогнуть от хлопков, раздававшихся за спиной. На перекрестке оглянулся.

Мальчишка понуро брел вдоль старого обшарпанного забора, а над ним коршуном нависал раздраженный родитель, поучая рыком и хлопком…

И шутливая фраза о «потерянной голове» вдруг обрела иной, удручающий смысл…

ПРОХОЖИЕ

Пушкин. Царскосельский парк. Фонтан «Девушка с кувшином». Остановилось мгновение на века, чтобы остановить каждого. И трудно мимо пройти.

Но… оказывается, можно.

Широкими, шумными шагами охотников, преследующих зайца, ухали они по узкой, ниспадающей к прудам тропе… Возглавлял гонку грузный мужчина в светлом пиджаке, на ходу обдувая себя рисовой шляпой.

— Вот она! — еще издали хлестанул он тишину своим воплем. — Сидит себе и скорбит… В руке только ручка, а кувшин, вишь, трахнулся… И вода, вода льется… Знать, и раньше бракоделов хватало, гы-гы-гы! Подвели девку…

— И придумают же… — тяжело переводя дух, отозвалась спутница с огромной хозяйственной сумкой.

— Ну ладно, пошли озеро смотреть…

Что гнало их сюда? Житейское любопытство — пощупать своими глазами «заморское чудо»? Пощупать, чтобы потом изречь: «Мы там бывали… ничего особенного…»

Ничего особенного, что здесь ходил Пушкин?

Одиноко вдруг стало. Огляделся по сторонам, ища поддержки. Увидел согбенную фигуру женщины в сером костюмчике. Подходит к фонтану, сумочку открывает и достает из нее бумажный кулечек. «Цветы?!» И каждое ее движение кажется мне созвучным мгновению.

Но… из кулька матовой сытостью глянул южный плод… А в ручей плевком полетел бумажный комок.

Женщина еще долго возилась с кистью винограда, обхаживая струей вечности каждую ягодину, и отошла, хищно вцепившись в него взглядом премудрой курицы, раздумывая — какую первой клюнуть.

Что я мог сделать? Крикнуть: «Стойте! Одумайтесь!»? Но неуместны крики для глухих, как для незрячего приказ — «смотри!».

Стою, отравленный своим бессилием… «А где же те, кому здесь свята каждая былинка?!» — бунтует внутри.

Что мог сделать? Убрал окурки и клочки бумаг, затер претензию на вечность Бориса К. и Раи О. из Костромы и молча постоял…

Сам не заметил, как растворилась обида и погас обличительный вопрос: «А где же те?..» Вдруг понял, что из «тех» здесь тысячи бывали… и не оставили следов.

Как это важно — не наследить!

КОГДА ВЕЧЕР УТРА МУДРЕНЕЕ

Как-то студенческим летом на берегу Дана довелось слушать станичное утро, только-только обозначенное солнцем. Сижу у воды, а самого Дона не слыхать — он, как и все могучее, молчалив глубиной своей. Но голоса и звуки станицы, обжавшей подковой его вольный поворот, слышнее над мудрой задумчивостью реки.

Беспорядочный — то здесь, то там — петушино-собачий переклик постепенно тонул в наплывающем стадном многоголосье, сбитом из жалобного овечьего блеяния и трубного мычания коров, оживленном призывными окриками хозяек, вздрагивающе хлесткими выстрелами бича.

Стадо течет улицей, мощнеет его поток. И вот уже хозяйка ближнего двора сочным, утренним голосом пропела ласково-требовательное напутствие своей живности и постояла у калитки, следя, как ее бокастая симменталка и полдюжины семейно скученных овец вольются в ревущий, пылящий поток…

Оглушив, стадо отхлынуло за околицу и стало забирать вверх на суходол, лишь замирающим эхом дотянувшись за Дон, к луговому раздолью…

Несколько минут в станице было пустынно и тихо, словно все живое вместе с гуртом откочевало в степь. Потом как-то сразу утро переломилось в будень: длинной очередью расстрелял тишину оживающий к работе трактор, заурчали улицей машины и тот же певучий женский голос стал скликать на завтрак пернатое хозяйство. Потом ее приглушенный голос, межуемый поросячьим повизгиванием, раздавался из хлева, вместе с перезвоном посуды выплескивался из раскрытого окна дома, все больше обретая оттенки озабоченности, грубея. И вот он уже достиг сердитых нот: «Надя! Надька!»

На каждый нетерпеливый окрик из зарослей ивняка слышится слабое: «А-а?! А-а?!» Но раздраженность мешает женщине услышать, и она срывается на брань:

— У, зараза, еще и не отзывается… Сейчас же домой!

Попадет же Наде.

Подошел, пристыдил. Что ж вы, говорю, кур да овец ласковей зовете, нежели дитя родное. Смерила сердитым взглядом с головы до ног и огрызнулась вполсердца:

— Да не лезь ты в чужие дела… Своих нарожай, тогда посмотрим…

А вечером через открытое окно видел, как она укладывала дочку спать и певуче приговаривала: «Надюнка моя, зоренька моя…»

И я не узнал ее голоса.

…Удвоил годы с тех пор, своих детей «нарожал». И боли их больней, и радости светлей, а нет-нет и взовьется в тебе что-то сердитое и даже злое в ответ на их непонятливость или упрямство… И только вечер снимает все боли дня словами раскаяния и прощения: «Покойной ночи…»

Перед сном, как перед расставаньем, добреет душа человеческая.

ЧЕЛОВЕК И СОБАКА

Утром и вечером сосед-пенсионер привязан к Жульке. Пудель волочит его на поводке по двору и по улице с недозволенной для пенсионного возраста скоростью… На рассвете (а зимой задолго до него) они безмолвны, как тени. И странно видеть в сумерках, как сосед точно слепой мечется по двору с протянутой рукой… И лишь зная, что рука его тянется за поводком, усилием глаз различаешь впереди черного Жульку…

Эта многодневная привязанность отразилась даже на походке соседа: и без собаки теперь он ходит стремительно, подавшись вперед, словно его тянут на поводке…

«ДОБРОГО ЛЕСА»

В апрельскую субботу отправился за сморчками. Лес уже шагнул навстречу лету: подсох, зеленью задымился, обрел новые голоса птиц… Сквозь легкий прельный запах прошлогодней листвы свежестью пробивается дух березового сока. Он хранит в себе память о снеге и тайну первого листа… Хорошо, хмельно им дышится. Мысли и чувства светлеют добротой. И грибная неудача лишь забавляет.

Перепробовал все свои заговоры и нашептывания, но сморчков нет как нет. Все бугорки живут лишь мгновением надежды. Вскроешь — а там упрямый стебелек травы пробивается сквозь лежалую листву. Что ж, и в том польза — помог зеленому дружку плечи расправить… Пошептался с ним — и дальше.

Так, в игре-охоте, время летит неприметно. Все здесь одно к одному — увлекает новизной. У каждого дерева и куста — свое особое выражение. И даже если ты без труда признаешь их зимой и летом, сейчас, по весне, тебя ждет немало сюрпризов. На что уж березка привычна глазу, но и она под светлой вуалью лопнувших почек смотрится таинственной незнакомкой.

Взглянул на иву, и первое, что подумалось о ней, — «щебечет». Стал доискиваться, почему такое слово пришло. То ли птичьи голоса определили впечатление, то ли еще что… Не сразу отгадку нашел. Но без птиц и правда не обошлось — на изогнутых ветвях первые пары желтоватых остроконечных листков как десятки раскрытых клювов.

Лес первое зеленое слово говорит, а птицы его подхватывают на все лады, солнцем высвечивают и разносят, дарят людям. И бойчей всех, на правах старожила, синичка выплескивает свои «цви-цви». Не отстает от нее и зяблик, захлебывается в восторге. Зарянка, та потише, и песня ее тоньше, светлая такая, точно паутинка на солнце. А дрозд еще не распелся. Посвистывает, соловья кличет на подмогу…

Живая тишина леса… Вряд ли найдешь место целебнее для оглушенного городского жителя. Зелень — лучшая тишина для глаз. А птичьи голоса лишь ласкают слух. Хочешь — вслушивайся в них. Задумался — они тебе не помеха. Наоборот, о чем-то напомнят, что-то подскажут.

Вот подумал об этом, а сам себя неуютно почувствовал… Что-то мешает мне говорить с лесом… Даже остановился, прислушался…

Ну, так и есть, это ж город с «домашним уютом» на природу пожаловал. Совсем рядом транзистор заголосил во все свои полупроводниковые легкие.

Два парня и девушка, должно быть студенты, развели у поваленного дерева огромный костер, пьют вино из единственного стакана, передавая его по кругу, и, напрягая голоса, чтобы пересилить технику, на полукрике беседуют.

Подошел. Поприветствовал. Извинился.

— Выключите, пожалуйста, на минутку свою «машину»…

Ребята было захорохорились, но девушка одним движением руки, оборвала крикуна и выжидающе посмотрела на меня.

— Помолчим, — предложил я, присаживаясь на валежину, и поднял палец вверх. Пернатые певцы не подвели меня. Словно торжествуя свою победу над крикливой техникой, они ударили дружно…

Девушка кивнула с тихой улыбкой.

Опустил палец в сторону костра и «включил» его потрескивание и протяжное ветровое «фф-фф-фф»…

Отвел руку в сторону порыва ветра — и шумливо заговорили одетые в облако первой зелени осины…

Не затягивая минуту молчания, встал, еще раз извинился и не удержался от назидания:

— Сам тише — больше слышишь…

— Спасибо вам… — хорошо сказала девушка.

— Спасибо и вам… за внимание… Доброго леса…

И пошел своей, дорогой, с напряжением ожидая, словно выстрела в спину, транзисторного крика…

Но было тихо. Говорил только лес.

НА АВТОСТРАДЕ

Возвращаясь из командировки в поздний безавтобусный час, «голосовал» на автостраде. Долго стоял, протянутой рукой встречая «Жигули», «Запорожцы», «Волги», катящие в нужную мне сторону. Но, ослепив яркостью фар, мимо прокатывала личная собственность, отполированная общественным производством…

За светом фар я не видел лиц тех, кто восседал за рулем или рядом с водителем, и просительно тянул руку ни к кому… и ко всем сразу…

И только глядя во след удаляющейся машине, различал темные неподвижные силуэты голов… Одну, две, реже три и больше. И ни одна из них не обернулась, не проявила признаков участия.

Нет, не завидовал я их беззаботному благополучию. Напротив, во мне росло сожаление о душах, упакованных в комфортабельное достижение науки и техники. Особенно, если в машине были только он и она… Как чувствовали они себя друг перед другом, о чем думали или говорили, оставляя человека одного на полуночной дороге?

Спешили-торопились? Может быть…

Опасались? И такое не исключено…

Не обязаны подвозить каждого встречного? Кто ж спорит…

Да, каждый «имел право» проехать мимо…

Но мир не без добрых людей. Остановился мчавшийся рефрижератор. И спешил парень наверняка. И тормозить ему потяжелей. И разгонять свою махину подольше. Но остановился, взял в кабину, довез — и от рубля отказался.

С радостным облегчением я подарил ему еще не дочитанную хорошую книжку. Не только за подвоз конечно.

Как не порадоваться человеку, который не оставляет за спиною рук протянутых…

В ГОРАХ

Кусты в горах — первые друзья туриста. Они, как люди, протягивают руку помощи на крутом подъеме. Но особенно важна их поддержка при спуске. Ведь каждый спуск с высоты — это медленное падение. Тормоза — мускулы рук и ног. Опора — выступы, корни, ветви. И если вдруг что-то откажет — катастрофа.

На руки и ноги свои надеется человек, силу и волю их знает. И потому залог успеха в том, насколько он умеет выбирать друзей…

Да, не всякой протянутой ветви-руке довериться можно. Одни бывают ненадежны своим неумением помочь — слабы в корешках… Другие — нежеланием: стоят в стороне от тропы твоей — не дотянешься. А бывает, в трудный момент схватишь, не разбирая, протянутую «руку» и вскрикнешь от боли и неожиданности — в ладонь твою впились предательские колючки… Но ты удержался, устоял, пересилив боль. И втрое осмотрителен, осторожен, выбирая точку опоры. Нашел, испытал на крепость и сделал уверенный шаг к своей цели.

И так до конца — от друга к другу.

ЖЕНЩИНА

Женщина встретила светлым взглядом…

Женщина спешит на свидание…

Женщина смеется…

Женщина щурится на солнце…

Женщина бежит по лугу…

Женщина плывет…

Женщина спит…

Женщина дышит в плечо…

Женщина открывает глаза…

Женщина кормит ребенка…

Женщина слушает музыку…

Женщина принимает цветы…

Женщина в новом платье…

Женщина стоит на ветру…

. . . . . . . . . . . . . . .

Женщина!

Сколько праздников у мужчины!

ОБЪЯСНЕНИЕ

Шли двое по лесу. Одной тропой, взявшись за руки шли, а по-разному на мир смотрели.

— Не люблю березы за их слабость. Любому ветру кланяются, — сказала она. — То ли дело кедр — могучий, стойкий. В нем иной ветер сам запутается. Лесоруб подойдет, глянет вверх и опустит топор — жалко.

— Не от слабости березка под ветром клонится. Нежностью его дарит. Что он без нее, что она без него — даже голоса не подадут. А вместе — такая песня! Придешь к ним после трудового дня, окинешь глазом, прислушаешься — и усталость пополам расколется. И ты из нее для нового дня растешь… А кедр — это, конечно, здорово… Только рядом с ним маленьким себя чувствуешь…

Остановились у сосны с открытой смоляной засекой.

— Смотри, как напряглась, — восхитился он, — сплошные сгустки мышц.

— Да ну-у… — скептически протянула спутница. — Это скорее ребра торчат. Скинула одежду старуха и обнажила свою худобу.

Повеяло холодком ссоры. Вот и руки отчужденно разошлись и взгляды оттолкнулись.

Стоит она перед ним, гордо вздернув худенькие плечи, вся такая маленькая, хрупкая, смотрит снизу вверх. В глазах вызов и ершистая непокорность… А руки, опавшие вдоль тела, опоры ищут в растерянности и смятении…

«Что он без нее, что она без него», — услышал он свой голос и, улыбнувшись непримиримому взгляду, подхватил ее на руки и закружил в шалом порыве… Тонкие руки нашли опору, обвились вокруг его шеи. А светлые волосы разметались. Как на ветру…

СКАЗКА ЖИЗНИ

Заучено. Утверждено. Проверено бесчисленным опытом прозревших: «Любовь слепа!»

И случись ей ненароком объявиться среди зрячих — ну они ей очки вправлять: «Опомнись! Разве ты не видишь, какое там и то, и это?!»

А Любовь посмотрит-посмотрит на «то и это», и под взглядом ее всемогущим все становится таким, как видит она, слепая…

Оглянется Любовь на зрячих и вздохнет жалостливо: «Бедненькие, сколько ж вас, несчастных, страдает еще зрением нормальным…»

РОДНОЙ ГОЛОС

Черный телефон равнодушно молчал, точно сверившийся в клубок сытый котенок, дремавший свои сладкие сны.

Мне было одиноко, и я несколько раз порывался будить его. Холодная трубка тянула свое ознобистое: «Ну-у-у-у-у?» Диск, нехотя уступая пальцу, урчал, все больше раздражаясь: «Отстань! Отста-ань! Отста-а-ань!»

И я отставал, в нерешительности опуская трубку.

Но одиночество неотступно подкатывало к сердцу неясной тревогой, и рука снова тянулась к телефону. И когда я все-таки одолел его последнее «отстань», трубка впервые подала слабую надежду безучастным: «Жди-и-и… Жди-и-и…» И чем дольше она мне это тянула, тем летучее становились последние крохи надежды. И я почти физически ощущал склепную пустоту комнаты, где в ту минуту раздавался пущенный мною сигнал, сам мертвея душой…

Но вдруг теплом дохнуло из трубки: «Я слушаю…» И словно щекою к щеке прислонился…

Телефонная трубка обрела тепло кожи — в ней жил родной голос…

ПОЛОМКА

Поехал с невестой в город за обручальными кольцами на своем мотоцикле, а техника посреди дороги отказала. Начал возиться в моторе. Невеста ходила вокруг, подшучивала над горе-механиком. Поломка оказалась серьезной, минуты в получасы складывались. Мотоцикл молчал, а подруга заводиться стала… Да и сам не каменный: тут не ладится, а она под руку… Отреагировал соответственно. Разозлилась, ушла домой пешком.

А когда исправил, поздно уж — не догнал. Сам психанул. Свадьба расстроилась.

Через полгода она за соперника вышла. Как-то встретились парни, разговорились. Молодожен стал жаловаться на судьбу, а первый жених умудренно заметил:

— Я ж тебе говорил — сначала мотоцикл купи.

КОТ УЧЕНЫЙ…

Он встретил меня на первом этаже теплой лестничной площадки. Посмотрел умным взглядом, без намека на робость перед незнакомцем, потревожившим его одиночество в столь ранний час, потерся о железный брус перил своей шерсткой подпорченной белизны от долгой подъездной службы и, пропустив меня вперед, легко догнал и стал рядом одолевать ступеньки, успевая на жилых площадках боком потереться о мой левый ботинок и заглянуть в глаза.

Перехватив мой взгляд, обращенный к одному из номеров квартир, он мягко обогнал меня и, просигналив пушистым хвостом лоцманское прибытие, присел у двери.

Но за этой дверью меня не ждали, и я пошел дальше. Кот не смутился и снова повел меня по этажам, продолжая следить за моим взглядом. На самом последнем этаже он остановился на стыке двух квартир и наблюдал мою нерешительность перед черной кнопкой звонка… Наконец я, пристыженный его взглядом, ткнул пальцем в дьявольский зрачок и отпрянул, испугавшись его тихого з-зыка…

Кот приветствовал мой жест помахиванием хвоста. Он, видно, первым услышал легкие шаги и вместе со мной — шепотное «кто там?».

И в это мгновение я забыл о коте…

…Встретились мы с ним уже поздно утром на той самой площадке. Кот лежал под батареей совсем как человек, подложив под ухо свою широкую и мягкую лапу, не пряча нос в брюхо, как это делают обыкновенные коты.

В следующий раз, помня о нем, я позаботился об угощении, прихватив кусок колбасы…

Кот бдительно бодрствовал и встретил меня. Мой дар он гордо оставил без внимания, лишь благодарно качнул камышиной хвоста и важно зашагал со мной к заветной двери, за которой услышат сейчас мой даже самый робкий звонок…

БЕЛАЯ МАГИЯ

Утром увидел женщину со счастливой родинкой-серьгой на левом ухе и с такими печальными-печальными глазами, что даже не по себе стало. И, словно извиняясь за свое радужное состояние, пока мы шли друг другу навстречу, мысленно нашептывал ей добрые пожелания на день…

День выдался не из легких, и вскоре радужность моя осыпалась шершавой окалиной усталости. Утра как и не бывало! И не столько работа-забота примаяла, сколько — кто-то что-то кому-то сказал… кто-то что-то не так понял… и еще кому-то не то передал… Вредный цех, да и только! Злой, испорченный телефон.

Вечером, усталый и отрешенный, возвращался в трамвае домой, и внимание мое привлекло лицо молодой женщины, одаренное неудержимой радостью. Женщина что то возбужденно говорила своей спутнице, и в каждом жесте ее рук, в каждом повороте головы, в каждом взгляде жила, билась эта неудержимость счастливого человека.

Лицо показалось знакомым, и я долго и безуспешно пытался вспомнить — где и когда я мог встречать эту женщину, пока она наконец не повернулась ко мне левой щекой и я не увидел на мочке уха редкую родинку-серьгу…

Да это ж утренняя печалица! Вон как преобразила ее моя белая магия…

Утро вернулось чужой радостью, и отступила усталость…

ТОМАТНЫЙ СОК

Марьино. Столовая. Командировочный обед. Буфетчица Аня с грустным отсутствующим взглядом нехотя отвечает что-то бодренькому милиционеру, машинально выдает нам талоны и, переспросив «что еще», наливает три стакана томатного сока.

Усаживаемся за столик, буднично принимаем свое первое-второе… А она тихо присела за стеклянной витриной и замерла над книгой…

Вот и разгадка милой печали.

Долго-долго пью свой стакан томатного сока и неотрывно гляжу на ее отрешенное, с подрагивающими ресницами лицо.

Уходя, заглянул в книгу — знакомый том Стефана Цвейга в сиреневой обложке.

— «Двадцать четыре часа из жизни женщины»? — спросил наугад.

— Да-а, — не сразу откликнулась девушка. И впервые посмотрела на меня внимательно и участливо, словно я разделил ее радость-печаль…

С той поры, когда случается пить томатный сок, я пью его медленно-медленно, вызывая в памяти светлое ощущение доверительного взгляда…

ПОТЕРЯ

Днем в потоке, бегущем к Снежице, встретил восторженный бурун. Он упругим родничком вырывался из ледяного поддонья ручья, играючи раздваивал верхние слои воды…

— Скорей сюда! — крикнул я спутнице. — Смотри, какое чудище!

Она мельком уронила взгляд на мое чудище и прошла мимо…

— Что, не нравится? — изумился я.

— Нет. Слишком велико было твое восхищение. Пошли, опоздать можем.

И никуда мы, конечно, не опоздали. Еще добрых полчаса ждали других. Весь день работалось на скорую руку: душа маялась потерей — недосмотрел, недослушал, недоговорил…

С рассветом прибежал в лес, да поздно. Ручей ослаб и вяло шел поддоньем. И теперь на месте играющего силой потока — лишь легкие кружевные завихрения воды…

ГРАММАТИКА ЖИЗНИ

Годы лежало семя недвижимой точкой Жизни, тая в себе и начало ее, и конец… Но пришел срок — и силы земные подобрали к нему ключи, отворили темницу.

Проросло семя в «запятую жизни», как «продолжение следует»…

Проросло, оперлись корешком о почву, пробудившую его, и пустило росток вверх — к свету… Трудно и упрямо одолевал он этот путь, выгорбившись вопросительным знаком, — «быть или не быть»?

И пробился, выплеснулся к солнцу восклицанием всхода — быть!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А потом вновь рассыпалось великое многоточие торжества нескончаемой жизни.

ТОННЕЛЬ И НАСЫПЬ

Поперек дороги в лес лежала железнодорожная насыпь с тоннелем. В детстве, бывало, все приступом брали ее — наперегонки вверх по крутому сыпучему склону — кто первый?! Тогда он не очень-то мог похвастать удачливостью своей — были сверстники половчее. И всякий раз там, наверху, сердце заходилось от напряженного бега и досады поражения…

С годами, время от времени проходя здесь, он на одном дыхании, играючи одолевал насыпь и с доброй улыбкой оглядывался на детство, чуть сожалея, что нет рядом когдатошних победителей.

Но однажды поймал себя на том, что направляется к тоннелю… «А чего зря силы тратить», — поддакнул усталости неведомый ранее внутренний голос, отчего сразу сделалось не по себе, и он поспешно свернул в сторону и стал карабкаться по насыпи. Несколько раз тревожная мысль о сердце суматошно нагоняла его, но он не остановился, чтобы перевести дыхание, и разогнулся лишь наверху, как в детстве, рукой коснувшись первого рельса, и крикнул победное: «Есть!» — словно разом отыграл все былые поражения…

ДУША

Как-то давно уж стал замечать, что душе моей совершенно противопоказано состояние озлобления… Возбужденная кем-то злость тут же в физическую боль переходит… И душа ищет выхода из нее, малодушно прощая недругам их злонамерения…

В пылу обиды еще казнишь себя за неспособность ответить тем же. На злое — злым. А поостыв, вдруг прозреваешь, что душа-то мудрее оказалась: слабость-уступчивость ее на поверку силой оборачивается.

И самые верные тому свидетели — бывшие недруги мои…

ДУША И РУКИ

Рука тянется срывать… Зачем? Не лучше ли глазам довериться: смотреть, убедить себя в непосягаемости, грустить о несорванном, мечтать. Душой стремиться!

А нередко руки опережают движение души. Забегают вперед… Грубят… Берут все, что могут.

А душе там уже и делать нечего — на развалинах недостроенных чувств… на разгаданных тайнах…

О чем же мечтать?!

Но человек строит на развалинах новый замок..

ОБИДА

Давно не виделись, столкнулись случайно на перекрестке. Радостью вспыхнул взгляд, и рука друга всплеснулась в приветствии. Но в следующий миг все угасло, и друг отвернулся — с усилием, нехотя, словно стыдясь своей забывчивости…

Расстались мы с ним когда-то с обидой… Должно быть, она у него больней, коль первый вспомнил и отвернулся даже…

Но нет, остановился… Потоптался на месте, обождал, когда подойду, и заглянул в глаза виновато: «Извини, тороплюсь…»

Вижу, что поторопился, и потому с особым чувством жму протянутую руку, — светло душе в минуты примирения…

СЛЕПОЕ ДОБРО

Чтобы отвлечь от себя ос, залетающих в комнату, устроил на подоконнике кормушку — блюдце с вареньем.

Подлетела одна, другая, третья…

Притихли, упиваются сладостью. На фоне высвеченного солнцем клубничного варенья, изящно выточенные, смотрятся они янтарно. Только у меня при виде черно-желтой полосатости осы всегда почему-то возникает ощущение хищника. Но не тигровая шкура по похожести, а что-то близкое к оскалу акульей пасти… Должно быть, какое-то забытое впечатление детства отозвалось… Акула, конечно, с картинки, а уж ос в былое время мы, помню, все прибить старались. По неосознанной жестокости: на всякий случай — чтоб не ужалила!..

Теперь вот моя взрослость замаливает неразумные грехи детства… Даже на душе как-то блаженно стало. Словно и впрямь поверила она, что авось зачтется эта кормежка живых тварей…

Только взрослость порой не менее слепа в своих порывах.

Не прошло десяти минут, как на блюдце завязалась потасовка. Вроде и места и варенья всем хватало, а нет же, наскакивают друг на дружку, клубятся, сцепившись, скатываются с блюдца на подоконник и пропадают вовсе за окном… Поставил второе блюдце. Да куда там — пуще прежнего завозились на расширенном поле брани. Точно выпивохи, перебравшие вольного хмеля: где пили, там друг дружку и тузили…

ЖИВОЕ

Продрог в саду на утренней свежи. Поймал у ног мурлыкающий серый комочек и пустил его к себе за пазуху. Котенок долго возился там, урлыча, и запускал когти в ткань рубахи, устраиваясь поудобнее. Потом затих. И заструилась в меня ручьистая теплота, смывая мурашки «гусиной кожи»…

Живая, доверчивая грелка… И эта доверчивость существа душу согревает, напрочь отделяя уединение от одиночества.

СТОМЕТРОВКА

На практике, в Целине — есть такой райцентр на Северном Кавказе, — мы мерили свои первые агроверсты. В распутицу месили сапогами цепкие черноземы и, как моряки, после долгих походов вставшие наконец на твердую почву, радовались стометровке асфальта, лежавшей посреди поселка.

Вольными дождливыми вечерами мы с другом любили бродить взад-вперед по этому «клочку цивилизации» и вести свои бесконечные диалоги обо всем на свете.

Много дождей пролилось с тех пор. Разрослась до огромных размеров и стометровка асфальта. Только теперь не радует она своей твердостью. Напротив, ноги тоскуют по полевой тропе. И каждое утро, когда случается идти через парк, они сами сворачивают с тротуара на земляную тропку и с особой легкостью проходят ее сто метров…

РЕПУТАЦИЯ

Одна кошка — в кухне. Через проем в стене видно, как она вольно расхаживает вокруг плиты и доверительно трется о ноги поваров; хвост — антенна живая, так и вещает о полном довольстве и благополучии.

Другая — той же масти и того же роста-возраста, — воровато поджав хвост, шныряет по столовой, норовя прошмыгнуть кухню, откуда и звук и запах доносят неопровержимое — жарится мясо. Но кошку не пускают на кухню. Парень, работник столовой, объяснил все короткой фразой:

— Лапа у нее длинная…

ЛЮБИМЫЙ ЗНАК

Любимым знаком препинания у него издавна было многоточие. Когда мысль не давалась до конца, выручала спасительная тройка…

Но однажды точки вдруг стали прорастать в слова — и мысль обрела свои черты.

Это был праздник. Человек торжествовал и… по старой доброй привычке ставил многоточие.

Мысль не желает знать последней точки…

ОДНОЙ ДОРОГОЙ

Было у двора два выхода на главную улицу: через смежный двор и в обход по кварталу. И каждый шел своей дорогой — кому как сподручнее.

Но вот чья-то дотошная голова распорядилась перекрыть дворовый ход. И все теперь идут одной дорогой…

ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

Из окна легкового автофургона, катившего улицей, вылетел большой кусок булки, ударился об асфальт, кувыркнулся несколько раз и затих у бордюра… А через десяток метров и машина, резко затормозив, прижалась к обочине: лопнул передний правый скат.

Из кабины нехотя выбрался долговязый детина с длинными, давно не мытыми и не чесанными волосами. Проволочной походкой обойдя машину, он тупо уставился на пострадавшее колесо.

— Так тебе и надо — не будешь хлебом бросаться, — назидательно крикнули ему мальчишки, идущие в школу.

БЕГУНЫ ПОНЕВОЛЕ

О счастливом говорят — в рубашке родился. Да все мы, за самым редким исключением, являемся на свет божий в счастливой рубашке здоровья, щедро одетой на нас матушкой-природой…

Здоровье, конечно, платье ноское. Только и оно заботливым дольше служит. А уж мы его так безжалостно порой треплем — то излишествами, то ленью, — что трещит по швам дар бесценный…

В парке по утрам, пыхтя и неспортивно шлепая подметками, преодолевают круг за кругом бегуны поневоле… Отягощенные не столько возрастом, сколько весом, они исступленно гоняются за умчавшимся здоровьем. Да разве ж его измученной трусцой догонишь?

Говорят: «Лучше позже, чем никогда». Может быть. Но еще ранее и мудрее сказано: «Береги платье сызнова…»

ДУША — МАТЕМАТИКА

Боже мой, а ты, оказывается, все еще за школярской партой восседаешь и жизнь свою на простые действия раскладываешь… «Плюс» — значит обретение, «минус» — потеря?!

Только ведь душа человеческая — к счастью ли, к горю ли — в арифметику на примерку не ходит. Она — математика высшая, и минусы у нее столь же равноправны…

КИРПИЧ

На рассвете душа настолько добром прорастает, что даже муху, залетевшую в распахнутое окно, прогонять не хочется. А уж чуткость человеческую привечаешь особо.

Парень выкатил из сарая зеленый мотороллер, но заводить не стал — крикливое эхо мотора металось бы в каменной коробке двора, билось о стекла, заставляя вздрагивать во сне или расставаться с ним внезапно, неуютно, до срока… Сколько б людей тогда «не с той ноги встало»?!

И парень бесшумно вывел свою технику на улицу и только там позволил ей откашляться при заводе.

Добрый человек.

И невольно вспомнилось, как одного недоброго проучили. Тот еще до солнца с шумом-грохотом влетел во двор на новеньком «Запорожце» и рявкнул зычным сигналом, вызывая своего напарника по рыбалке. Должно быть, природа недоучила этого любителя ее даров беречь тишину… либо он признавал покой лишь для себя одного. Так или иначе, но позволил себе такое человек.

Раз просигналил. Подождал с минуту — и снова…

Разбудил, конечно, людей. Возмущенные голоса послышались. А ему хоть бы хны — гудит себе.

И вдруг рев злосчастного сигнала оборвал взрывной грохот: чья-то карающая рука с высоты оставшегося неизвестным балкона кирпичом дотянулась до крыши кабины.

Как ошпаренный выскочил из машины незадачливый ее владелец и взвился визгливым словесным лаем. Да только вряд ли у кого сочувствия нашел.

Общее мнение невольных свидетелей происшествия громко выразил дворник, не поспевший словом призвать нарушителя к порядку:

— Эх, машину жалко… Дураку досталась! — И решительно добавил, не обращая внимания на истерические угрозы: — А ну, выметайся со двора. Нечего сорить языком…

Как ни странно, кирпич оказался убедительным доводом — больше в нашем дворе автокрикун не объявлялся.

ДВУШКИ

В левом кармане пиджака и пальто всегда ношу с дюжину двушек. Самому-то редко приходится звонить из автомата, зато люблю выручать «неимек»… Особенно в поздний час, когда негде разменять крупную монету и человек мается у немой телефонной будки… А ты протягиваешь ему целую горсть «золотых ключиков» и даришь сразу столько возможностей — позвонить другу или добыть ответ на неотложный вопрос…

Человек радуется благодарно, и тебе награда немалая — целое мгновенье чувствуешь себя добрым волшебником…

ЧАЙКИ

Прекрасны чайки в вольном полете. Следуешь взглядом за их то стремительным росчерком, то плавным парением над бегущей волной, и дух захватывает ощущение полета, гордое чувство свободы…

Но случилось как-то ранним утром заглянуть в их «земную» жизнь…

В песке пустынного пляжа одна из сизокрылых откопала кусок булки и принялась усердно расклевывать его. На пиршество не преминули заглянуть крылатые друзья-подруги, в надежде сделать стол общим. Но куда там! Обладательница куска, сварливо вереща, набрасывалась на всякого из собратьев, кто только пытался приблизиться. Причем она оставляла кусок и с каким-то особым удовольствием враждебного скандалиста гонялась за «нарушителями» по всему пляжу. А те безропотно улепетывали, как должное принимая и ее озлобленность, и ее право изгонять…

Право сильного, право первого?

И надо же справедливости случиться: сердито каркнув, слетела с высокой сосны ворона, долго наблюдавшая за этой мелкой возней. Слетела — и прямехонько к сварливой. Завидев более решительного и грозного по перу соперника, та отскочила от куска. Ворона же, не торопясь, отведала добычу и, прихватив ее покрепче клювом, лениво вознеслась на ветвь сосны…

А первая добытчица куска — куда девался грозный пыл! — жалобно попискивая, топталась на песке, поклевывая крошки, и не бросалась больше на слетевшихся подруг. И вскоре затерялась среди них.

Прекрасны чайки в вольном полете.

ЛЕТИТ!

Должно быть, прокатившаяся над городом гроза прибавила им решимости, коль они так дружно стали срываться с гнезд и под переполошный родительский щебет одолевать свои первые десятки воздушных метров. Их неуклюжие трепыхания то и дело заставляют обмирать в тревоге: «Ох, сорвется! Ох, шлепнется!» Но все кончается благополучно — воробушек летит.

Не журавль, не орел, а всего-навсего серенький маленький комочек — но летит!

ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО

Меж фасадными окнами одноэтажного дома висит на электропроводке опрокинутая чаша ласточкиного гнезда. Тут же рядом с ним, крыло к крылу, притихла опечаленная пара ласточек. Их собратья живыми молниями рассекают предзакатное небо, уносясь за добычей для своего ненасытного, быстрорастущего потомства. Ни минуты покоя: к гнезду — два-три мгновения — и снова в полет, стремительный и неутомимый.

И только эта пара бедой вырвана из кипучей хлопотливой жизни. Все, во имя чего одолели они тысячи верст через горы высокие и моря широкие, — все это порушено одним порывом ночной бури, разбито в прах.

Весь день они так и просидели в недоумении и печали.

Щемит сердце от безутешности этой картины и бессилия хоть чем-то помочь, поправить непоправимое.

Старый взъерошенный воробей, не первый раз уже выныривающий из чердачной щели, переполошно и осуждающе чиричет, метаясь вокруг пострадавших, словно брюзга сосед задним числом, прозорливый и разумный, выговаривает погорельцам («Я вам говор-рил! Я вас пр-редупр-реждал!») за то, что не застраховались вовремя громоотводом…

И без него тошно, а он тут зашелся…

Но ласточки не гонят воробья прочь, лишь теснее придвигаются друг к другу. Понурив головки, они как должное воспринимают его выговор и возмущение, несчастные и виноватые.

Десятки гнезд, цепко спаянных по трое, по четверо, надежно прикрытых сверху, будто вмонтированы в самые укромные места, под защиту выступов и карнизов, этого и соседних домов. И ни одно из них не пострадало от бури.

А эти неразумы, обманутые яснопогодьем мая, гнездились на отшибе и кое-как. Понадеялись на обвисший провод и лишь краешком прилепили чашу гнезда к непрочной даже на вид штукатурке стены. И оно, бескрышное и безопорное, отошло вместе с куском известки и опрокинулось…

Должно быть, и в них самих что-то недостроенно, в чем-то несовершенны и ущербны оказались их инстинкты, коль так безоглядно распорядились они жилищем своим.

Как бы спохватившись, природа исправляет свои же ошибки, лишая неумелок права на потомство, чтобы не закреплять в поколениях опасное несовершенство и тем самым укоротить цепь трагедий.

Невольно восхищаешься великой и непостижимой предусмотрительностью эволюции.

Но перед глазами опрокинутая чаша гнезда и две без вины виноватые птахи… И сердце не спешит принимать рассудительное «так надо, что же поделаешь»…

Беда есть беда, и она столь же остра и нестерпима у неумелых и виноватых.

СВЕТЛЯЧОК И МОРЕ

Ночная волна лениво лизала плоские камни дикого пляжа. На море ни огонька, ни звездочки — глухая тьма. Она пугает и манит. Хочется сделать шаг вперед и жутко отдаться во власть стихии.

Светлячок слетел с прибрежных кустов и оживил тьму своим легким мерцанием. Он все ниже и ниже опускался к воде. Вот уже две светящиеся точки живут в темноте: светлячок и его отражение в сонной волне. Еще секунда — и они, качнувшись навстречу друг другу, слились в одно целое и погасли… Светлячок неосторожно встретился с водой. Я выловил пострадавшего и положил его на еще теплый камень. Скоро он, обсохнув, «потеплел» едва заметным свечением, все более разгораясь. Потом как ни в чем не бывало снялся с камня и привычно замигал в пульсирующем полете. Но урок не впрок: он снова направился в море. И снова, обманутый своим отражением, пал в воду.

Дважды спасенный, он не изменил своей страсти и, залетев дальше от берега, погас, уже навсегда.

Несколько минут было темно, словно ночь справляла короткий траур о погибшем. А потом — один, другой, третий — замерцали над водой другие и, как искры от костра, подхваченные ветром, угасли поодиночке…

ЗВЕРИНЕЦ

Замкнутым каре расположился на пустыре за Ямским мостом заезжий зверинец. В тесных автофургонах, вскрытых и зарешеченных с одной стороны, — лисы, львы, тигры, шакалы, гиены, медведи, волки, обезьяны, страус, гриф и сип белоголовый, даже семейство дикой собаки Динго с красным волком…

Экзотика! Какое перо, какая расцветка шкур! Африка… Америка… Австралия… Толпы любопытных и любознательных. Веселые, восторженные возгласы детей. И сам поддаешься радости их удивления. Дивишься знакомым кошачьим повадкам львицы, мерно вышагивающей взад-вперед, от стенки к стенке… «Как наша Мурка, только совсем большая-большая…»

Лев неподвижен в своей классической позе власти и величия, так примелькавшейся нам по дворцовым ансамблям, «нестрашным» кинокадрам и картинкам, что и живой кажется ручным, игрушечным, бутафорским, но натолкнешься на упорный взгляд желтящих глаз — и скомкаешь восторженную, благодушную улыбку: какая тягучая печаль в глазах царя зверей, какой тяжелый, до оторопи пронизывающий взгляд. И нет в нем ни злобы звериной, ни кровожадности хищника… Одна тоска истомленного долгой неволей…

Волки — те злее, волком и смотрят, мечутся от щели к щели, чуют за перегородкой недругов, зубы скалят, порыкивают на соседей… Но и у них взгляд затравленный, исподлобья.

Да, невеселая экзотика… Разное перо, разные шкуры, а все одним серым цветом неволи отмечены — угрюмые, усталые, подавленные.

Разве что медведи, ах ты, кровь скоморошья! — да попрошайки-мартышки без зазрения совести извлекают свою мелкую корысть из глазеющей толпы — лапы сквозь решетку тянут, пасть разевают, мечутся по клетке, пританцовывая, — развлекают. И летит им награда — конфеты в обертках, надкушенные фрукты, куски булок, печенья… «На! Хватай! Ай да молодец! А ну, как следует попроси!» И медведь неуклюже выламывается, будто и на самом деле знает, как оно следует просить…

Посреди шумливой, суматошной разноголосицы вдруг тревожное детское:

— Ой, мама, а почему Багира плачет?!

До лоска черная красавица пантера полусидит, по-человечьи скрестив передние лапы, и, грациозно выгнув шею, отрешенным взглядом устремилась куда-то вдаль поверх наших голов. Не шелохнется, глазом не поведет. Есть в ее облике что-то от женщины, принявшей траур глубокий… Слез не видать, но их отражение — в блеске глаз, в суровой неподвижности… Девчушка, подготовленная высоким благородством «Маугли», тонко прочувствовала это и откликнулась…

— Да не Багира это, а Ночка, — уточняет мама. — Видишь, написано. И не плачет она. Просто задумалась. Африку свою вспоминает. Пошли к лошадке, смотри, как бегает…

Куда ей там бегать на трехметровке, даже карликовой такой. Метнется в одну сторону — два-три стука копытцами — и стена. Метнется обратно… и весь бег. Жалкое зрелище. Но мама хочет отвлечь ребенка от грустных мыслей, ведь порадоваться чудесам заморским привела…

Только какая ж это радость — сквозь решетку?!

Нет, не бывать человеку истинно покойным и вольным душой, покуда живое, свободой рожденное, в клетках томится.

ОДНАЖДЫ

Лишь один раз в жизни пчелам дано право платить за обиду: ужалив, пчела погибает. Но не было случая, чтобы хоть одна из них дрогнула в решающее мгновение и отступила.

Воля инстинкта неумолима и высоконравственна — обидчика надо разить!

АЗБУКА ЛЕСА

Зимой сосны и ели на ветру выводят протяжное «ф-ф-ф-ф».

Облиственные дубы — «ш-ш-ш-ш»…

Голые деревья — «с-с-с-с-с»…

А все вместе — «у-у-у-у-у»…

Учебный год в полном разгаре: ветер азбуку разучивает…

КОГДА ХАРАКТЕР СПИТ

Он был суров на вид и строг по натуре. Никто не знал его улыбки, никто не слыхал его смеха. Они наглухо были зажаты в кулаке характера. И мрачные навеси бровей не поднимались, не расходились до той черты, за которой теплится веселье…

Это был человек, который всегда не смеется…

Но однажды его увидели спящим и не узнали: добродушное лицо светилось детской радостью…

БЕЗ ЛЮДЕЙ

Провожая в последний путь подругу свою, бабушка плакала, жалея вначале об ушедшей из жизни, а потом и о себе…

Внук пытал:

— Ты что, бабушка, смерти боишься?

— Да нет, милый, смерти-то чего бояться, коль срок подходит… А вот когда отнесут тебя на кладбище, закопают, а сами уйдут… Вот тогда и страшно будет… без людей-то…

ПАМЯТЬ

Сон и смерть.

Человеческая память вносит свои поправки в объективную реальность этих явлений…

— Спит как убитый, — с добрым чувством восхищения говорим мы о человеке, поработавшем всласть.

— Лежит как живой! — восклицает печально, прощаясь с тем, кто безвременно покинул нас. — Еще столько мог сделать… Он умер в работе, посреди кипучей жизни своей…

— Нет, он не умер, — протестует Память. — Для нас он живой, только уснувший на долгое долго.

ОТЕЦ

Иногда, шагая домой после трудной и важной работы, вдруг невольно вспоминаю отца. По привычке задумываюсь: а почему я его вспомнил именно сейчас? И, как бы поглядев на себя со стороны, нахожу отгадку — ведь его походкой иду! Размеренной, неторопливой поступью человека, исполнившего доброе, нужное людям дело…

ХЛЕБ И ТРОПА

Хлеб наш насущный… Всему он голова, всему основа. На хлебе, на отношении к нему душа человеческая обретала истинное здоровье, нравы и нравственность вызревали веками.

Но есть у людей еще одно вековое, первоосновное — путь-тропа-дорога… Издавна редкое поле обходилось без тропы…

Даже хлеб расступается перед идущим человеком и благословляет его путь-дорогу…

ОБМАН

Однажды весна заманила меня в лес и оставила наедине с самой Свежестью. Она таилась в трепетных бубенцах ландышей, пробивалась сквозь темно-бурый полог прошлогодней листвы. Зябко кутаясь в зеленые воротнички, они обступали меня со всех сторон и, казалось, сами просились в руки.

…Ну и лукавые ж мы, люди: чего нам хочется, всегда представим так, будто этого хотят другие… А на самом деле мы для одного цветка просто никудышные собеседники — глухие, слепые, нечуткие. Нам подавай сразу охапку — вот тогда и голоса их ароматные слышней и глазам белым-бело. Говорят, что человек с тонкой душой никогда не собирает целые букеты, а одного собеседника терпеливо ищет. Найдет, присмотрится к нему, прислушается и уж тогда…

Хотел и я найти такого. Стою в растерянности: какому отдать предпочтение? А глаза разбегаются, встречая десятки зазывающих взглядов. Право выбора — мучительная вещь. Я и не заметил, как в руке у меня появился сначала один прохладный стебелек, потом другой, третий… Каждый из них на земле казался мне тем единственным, а сорванные, они теряют себя. Но я так увлекся «охотой», что забыл о самоэкзамене на чуткость и самым грешным образом собирал букет.

И все-таки я нашел Его. Он стоял особняком на краешке солнечного пятна и молчаливо взирал на меня своими непомерно большими чашечками. Я поспешил к нему, радуясь находке. И протягивая руку, уже ощущал, как он сначала вытянется в струнку, сопротивляясь, а потом выскользнет из своего гнездовья и затмит собратьев, даже в букете.

Но рука моя, словно натолкнувшись на незримое препятствие, замерла на полпути: сквозь желтоватую белизну красавца на меня в упор смотрели чужие глаза. Под самым стебельком тускло поблескивала холодная плеть гадюки.

Не вздрогнул, не закричал, не стал топтать ногами. Лопнула струна — оборвалась песня. И цветы не цветы, и весна не весна…

ШИПОВНИК

Куст шиповника хранит в себе завидное совершенство: даже имея спелые плоды, он продолжает цвести и как бы переживает за одну жизнь несколько юностей… А вернее — он просто не расстается с ней до самой глубокой осени. И когда проходишь мимо по солнцепеку — весной ли, летом ли, — шиповник всегда пахнет своим первоцветом.

НОВЫЙ СЕЗОН

Несколько дней клен стоял в торжественно-пышной позолоте, настойчиво привлекая на себя все внимание, как бы приглашал насмотреться на него и оценить по достоинству перед прощанием. Но так уж устроены мы, что с недоверием относимся к пышности среди будней и не преминем вместо внимания колким словом отметить: мол, ишь вырядился! И только однажды утром я вдруг понял, что это был праздник.

Ночь накануне была холодная, со шквальным ветром и дождем. Шум осенней бури поглотил все обычные звуки ночи и лишь перед самым-утром вернул их в оправе, настороженной тишины. Со светом тишина подтвердилась пустотой — исчезло из-под окна шумливое облако клена, открыв глазу безлюдную улицу… А потом, как на сцене в начале представления, улица разом наполнилась действием: загудели, одолевая подъем, автомашины, сочувственным дребезжанием их труду отозвались оконные стекла, зашаркали десятки терпеливых подошв, замелькали озябшие людские фигурки, села на оголенную ветку клена такая же одинокая ворона и закаркала призывно, скликая разбросанное бурей племя.

РАЗОЧАРОВАНИЕ

Незнакомая соседка сжигает бумаги у старого забора в саду, доживающем свой век рядом со стройкой. Мальчишки, как воробьи на зерно, слетались к костру. Смотрят во все глаза, сияют, довольные, стараясь хоть чем-то помочь огню расти. Тот палку, тот клок бумаги подбросит в огонь.

Бдительные жильцы дома всполошились:

— Осторожнее!..

— Смотрите, искры летят…

— Забор загорится! — послышались остерегающие женские голоса.

А мужчины молчат. Они восхищенно следят за «поджигательницей», подкладывающей в костер все новые и новые пачки старых тетрадей и газет… Длинные рыжие волосы ее то и дело сползают с плеч и тянутся к огню, словно желают смешаться с ним. Женщина ловким непроизвольным движением головы возвращает их на место, и они, взметнувшись вверх, ложатся на плечи, чтобы снова тянуться к пламени.

Обычно всякий костер во дворе завершается картофелепечением. Вот и сейчас слышится на разные голоса:

— Алик, дай! Алик, дай!

И с сожалением определяю, что Алик, сын хозяйки огня, держит монополию на печеное лакомство… А мама неожиданно помогает его жадности:

— Да у него и так маленькая…

Пропал романтический аромат.

Без сожаления зажигаю в комнате яркий свет, который гасит костер и отдаляет в темноту его обыкновенную хозяйку…

ПРОШЛОГОДНИЕ ПЕСНИ

Перед самым рассветом сад огласился необычной для зимы песней. Певец долго и настойчиво солировал на фоне далекого лая пушкарско-казацких дворняг.

Кто бы это мог быть? Синичка? Не умеет она так протяжно и громко. Иль, может, какой «озимый» соловей залетел к нам в март?

Пичу-пичу-пичу-пичу!.. Пичу-пичу-пичу!.. Пичу-пичу-пичу-пичу!

Передохнув минуту-другую, певец сменил мелодию: ти-ти! Ти-и-и-и! Ти-и-и! Ти-ти! Ти-и! Короткая пауза — и снова солист запустил «соловья». Потом вдруг без всякого перехода в окно стрельнула бойкая перепалка: «Спать пора! Спать пора!»

«Э-э, брат, ты что-то путаешь…»

Певец не смутился и тут же выпалил с поправкой: «Встать пора! Встать пора!»

«Ну, это другое дело, хоть и не совсем по грамматике».

Исчерпав себя, «перепелка» пропала. А ее голос в эфире сменил совсем не песенный посвист, чередуемый с характерным пощелкиванием.

Ах, вот оно что… Спешу к окну. И прежде чем вижу на яблоне у старого скворечника два длинноклювых силуэта, осеняет: это же скворушка для подруги своей припоминает прошлогодние песни…

НЕБЕСНЫЙ МИКАДО

Восток отполыхал в полнеба, стремительно накаляя его. Вот и царь приподнял над горизонтом свой румяный лик.

Шагаю ему навстречу, дерзко разглядывая его неоформившееся величие. Смотрю долго-долго, пока он не подает первые признаки недовольства моей непочтительностью: сначала щурится в хитрой улыбке и прощупывает меня взглядом первых «зайчиков». Изучил. Понял, что не тот соперник, и снисходительно заиграл румянцем, все больше распаляясь в своей игре. Шутя ослепил и залился беззвучным смехом, салютуя сам себе буйным разливом света.

И намека на соперничество не терпит этот небесный микадо.

Отвожу глаза и чувствую, что наказан за дерзость: куда бы ни бросил взгляд — всюду видится мне золотой хохочущий лик, заслонил все. Даже лица людей расплываются в хитрую улыбчивость светила.

Так-то вот соперничать с их величествами.

ТАКАЯ АРИФМЕТИКА

Первоклассник Вовка отчаянно нагрубил бабушке, которая на самом интересном месте вмешалась в его «войну» и заставила сменить автомат на школьную ручку. Просить прощения наотрез отказался. Вечером отец беседовал с сыном:

— Ты любишь маму?

Предчувствуя в этом вопросе начало родительской нотации за дневные подвиги, Возка, потупив взор, обреченно ответил:

— Люблю…

— Уважаешь ее?

Сын с недоумением покосился на отца: мол, что за вопрос — раз люблю, значит, и уважаю, но «заострять» не стал и ответил, как требовалось:

— Уважаю.

— Мама тоже любит и уважает свою маму… И помни всегда, сынок, что бабушка — это мамина мама.

Вовка оживился, навострил уши, что-то соображая, и выпалил:

— Два раза мама?

— Да, брат, такая арифметика. Вот и действуй по ней — в два раза…

Но сын уже не слышал мудреных выводов. Неожиданное открытие растопило упрямство, и он побежал к бабушке.

В НЕВЕСТЫ ЗАГЛЯНУЛА

В окне соседского дома девчонка-подросток устроила бальный танец с тюлевой занавеской. Взяла в обе руки ее нижние концы и раскачивается в такт своей внутренней музыке. Потом закружилась в вальсе, и тюль шатром сошелся над ее головой, укутав девчонку в белый кокон фаты.

Замерла без движения, как под венцом. Наверное, все вокруг для нее сейчас белым-бело, необычно…

Постояла, заглянула в будущее и шало завертелась в обратную сторону — в детство.

НЕПРОЧИТАННАЯ КНИГА

Лежит она рядом с твоим будничным делом и, словно катализатор, подгоняет его, наполняет ощущением радостного, хорошего. Как предчувствие встречи с желанным другом. Но время бежит, а руки все не доходят до книжки, все недосуг. Ладно, успею еще.

А друг терпеливо ждет, чтобы одарить бескорыстно.

Только не стоит злоупотреблять этим терпением. А то переждешь и потом вроде и рад встрече, да радость осадком горчит: «Эх, пораньше бы!»

КНИГА

Взял у приятеля хорошую книгу, прочел, но придержал для повторной беседы, а скорее — для немого общения…

А потом случилось обрести в магазине такую же.

Предложил приятелю взять ее вместо прочитанной. Он возрадовался, как ребенок, чистенькой, новенькой…

Обрадовался и я — читанная книга дороже мне, как человек, одаривший откровением…

КАШТАН

На грустную аналогию наводит порой скоротечная эволюция обыкновенного конского каштана.

Был молодым-зеленым — ершистым слыл, в руки просто так не давался.

«Созрел — «поумнел». Шкурку колючую сбросил, стал гладким, блестящим, удобным. Всяк его в кулаке зажмет, всяк, играючи, с ладошки на ладошку перебросит. Только и утешение, что не жарят да не едят…

ПЛОТИНА

Когда дело долго не поддавалось, он оставлял его в покое и брался… за более трудное, нелюбимое. Проходил день-другой, и он с радостью возвращался к заброшенному, и оно спорилось.

Хитрость проста: более трудное дело — как плотина, которая копит упрямство, энергию мысли, умелость рук… И тогда уж прежнему не устоять.

ЦВЕТЫ НА АСФАЛЬТЕ

Они были первыми — эти юные отважные создания, свалившиеся с неба по высшему приказу… Десант застлал темное все вокруг белизной своих парашютов, шел густо и неудержимо… Было что-то бесшабашное и победное в его стремительной атаке на теплые крыши и асфальт. И вера жила, и был праздник.

Но его заведомо предали.

Предательство всегда настраивается на волну патриотизма и высших порывов.

Сначала в гимне победы послышалась едва различимая пулеметная дробь капели. Враг, таясь, заманил. Потом вдруг сверху… с тыла… в спину сыпанула картечь дождя… и на глазах белый ковер минутного успеха стал расползаться, таять, исчезать: И вот уже только глянец асфальта отражает скорбные лица фонарей, немых свидетелей трагедии.

Сколько их полегло — первых, доверчивых, окрыленных единым порывом, не успев осознать происшедшего. Не испытав горечи горького — предали! Недоучли, ошиблись — легче ли это?!

…А подкрепление пришло в полночь. Дохнул морозец, укротитель дождей и капелей, да поздно… Нет его войска — одни серые клочки по закоулкам. Рассерчал хозяин стужи, жестоко прошелся по вражьим телам — выстудил каждую лужицу.

Смерть за смерть!

И асфальт вдруг зацвел холодными, как надгробье, цветами, сотканными из останков то ли битвы, то ли побоища…

А потом прошлась метелица материнским плачем, заглаживая непоправимое.

ПОПУТНЫЙ ВЕТЕР

Меняется мир, совершенствуется… И все меньше человеку приходится покорять «пространство и время», все больше — одолевать характеры собратьев своих, стоящих на его жизненном пути: вершинную недоступность одних, веселый ветер других, штиль сытости третьих, трясинную ненадежность четвертых…

Теперь, чтобы дело твое, идея твоя «пошли-поехали», мало одного умения и отваги личной. Надо, чтобы в паруса твои ощутимо подул ветер бескорыстного человеческого участия…

Да будут благословенны характеры людские, всегда и во всем добром-нужном дующие ветром попутным.

ВИНО

Можно клевать виноград по ягодке. Сладко, но ни уму ни сердцу: ни сыт, ни пьян… И солнце далеко.

Но стоит винодельно руки приложить — сок выдавить и бродить его заставить — какое дело!

Вино — это новое качество. Это приближение солнца. Это полет!

Только как опасен он для бескрылых.

НА ПОВОРОТЕ

Солнце на восходе «зацепилось» за крюк строительного крана, и можно было подумать — попалось на удочку.

Но это только лихое мгновение мысли.

В следующий миг солнце проглотило крючок, а потом и всю башенную махину переплавило в невидимку.

Вот и нам иногда кажется, что держим мы в своих руках поводья от колесницы событий. А на крутом повороте вдруг откроется, что не за удила скакуна концы повода зацеплены, а за оглобли…

ПА-ДЕ-ТРУА

Зеленый «Москвич», стоявший посреди двора с открытыми капотом и багажником, напоминал жука перед полетом. Только лететь он явно не собирался, о чем без слов говорила растерянная фигура автолюбителя. Обладатель чудо-колес напряженно вслушивался в ералаш звуков работающего мотора…

— Загляните в правую крайнюю свечу, дорогуша, она у вас подгорела, — заметил проходивший мимо мужчина в заутюженной до лоска паре.

«Дорогуша» вышел из творческого оцепенения и с недоверием оглядел бесплатного советчика.

— А вы что, автомеханик? — отозвался он не без иронии.

— Нет, что вы, — музыкант, — с достоинством устранил сомнения прохожий и доверительно пояснил свою осведомленность: — На днях моему шефу братец вашего «мерседеса» исполнил аналогичное па-де-труа…

ЧЕЛОВЕК И ПРИРОДА

Так уж повелось, что человек издавна завидует птицам. Вольно им, светло им, легко дышится. Природа вместе с жизнью наградила их совершенством в своей стихии…

Человеку сложнее — ему надо обретать совершенство самому… Природа уступила ему часть себя, свое животворящее, творческое, преобразующее. И в этом он жаждет достичь совершенства, как вот птицы в своем полете… И человек умеет взлетать мыслью, чувством, делом… А природа все больше уступает ему своих «родительских прав». И достойный сын ее — Человек — должен быть особенно велик и осторожен, принимая наследство!

ЗА ГРИБАМИ

Пошел за опятами «без дождей», а значит, и без уверенности на удачу. Хожу, гляжу с высоты своего роста — ни грибка. Одна листва орешниковая, кленовая, дубовая мельтешит в глазах да пусто шуршит под ногами…

Отчаялся, посетовал «на судьбу». Взмолился к ней: «ну хоть для запаха подбрось…»

Вышел из глыби леса на край оглядеться и среди бледно-желтой россыпи березовой листвы вдруг натолкнулся глазом на конопатую шляпку опенка, робко протаявшего из травы. Постоял в радости — тихо-тихо, чтоб не спугнуть, настроил глаз и различил средь листопадной ряби еще один, другой, третий… сразу пятерню, двойняшек…

«Ага! Значит, дошли молитвы!» — мелькнула суеверная мысль. Охота загово́р любит. Наши предки это хорошо понимали, не без хитрости нашептывая свою льстивую хвалу богам в обмен на удачу. А на самом деле они себя настраивали на зоркость и терпение… И удача приходила, укрепляя веру.

ЗДРАВСТВУЙ, ЧЕЛОВЕК

Утром люблю заглядывать людям в глаза. Незнакомым, случайным встречным. И каждого приветствовать хочется, как в деревне. Но голосом — неудобно, не принято: ведь незнакомы… И я приветствую их взглядом.

Здравствуй, человек!

СВЕТ

Когда бы я ни проснулся среди ночи, на верхнем этаже дома, что стоит напротив, словно маяк, светит одно и то же окно…

Я не знаю, кто там живет — инженер или художник, студент или ученый, но свет в окне говорит о главном — человек работает!

И сразу становится стыдно прохлаждаться в постели. Сон отступает, я встаю и включаю свою настольную лампу.

Так согласно работалось нам всю зиму.

Но однажды ночь ослепла… Я не увидел привычного желтого квадратика. Не появился он ни через день, ни через месяц… А я все вставал и, усаживаясь за стол, посылал свой сигнал в темноту, надеясь, что тот отзовется. Но он молчал. Должно быть, человек окончил какую-то срочную работу и теперь живет себе, как все «нормальные люди»?

Но как это можно — кончить работу? Не-ет. Просто он, приучив меня, теперь светит другим…

ВИШНЯ И ГРАД

Град сыпанул внезапным вражьим набегом на сад. Сбил цвет вишневый. Лежат на земле вперемежку белые братья-раздорники.

Град, сотворив беду, быстро исчез, словно по сигналу «к отходу». Пошел совершать свой круговорот под солнцем. Ему еще быть градом-дождем, еще сверкать в этой жизни.

А вишневая осыпь осталась лежать, отторгнутая от своего незавершенного дела, а значит — от жизни.

Не дотянуться ей, не стать никогда цветом-ягодой.

ТОВАРИЩ

«Я с ним рассвет встречал», — сказал друг об одном малознакомом мне человеке. И это прозвучало, как «Я с ним в разведку ходил»… Там ом не подвел. И здесь — душу не смутил, не отвлек на себя, не помешал радости. Умножил ее молчаливым восхищением.

Хороший человек, надежный. Мирное испытание на товарищество выдержал.

КАПИТАЛ

Теряют только собственники… Те, кто себя в вещах копит. Переводите жизненный капитал в духовные ценности. Душа — надежнейшая из сберкасс: не утеряет, не «погасит». И проценты у нее самые высокие!

ГЛУБИНА

Глыба горя, упавшая в озеро души человеческой, неизменно вызовет обратный всплеск — жажду жизни, порыв творчества. И чем глубже это озеро-душа, чем тяжелее эта глыба-горе, тем могучее будет ответ.

СВЕТ — НАДЕЖДА

Ночь давила со всех сторон — беспросветная, студеная, долгая. Встал посреди пути. Вдруг сделалось все равно: тут ли упасть и забыться от усталости и одиночества, или же двигать в свое «никуда»…

Но потеплел первым светом восток, и легче как-то стало, словно друг в угасающий костер подбросил полешек и они занялись на дремавшем жару.

И силы откуда-то взялись, и надеждой воспрянуло желание: «Шагать!»

В ТУПИКЕ

Вдруг с грустью обнаружил, что время шагает быстрей моей мысли…

Конечно, это и объяснить можно: у времени одна заказанная дорога, а мысль мечется, ищет свои стежки-дорожки. Потому и отстает все чаще и чаще, натыкаясь на протоптанное и исхоженное, непроходимое и неодолимое…

Вот и получается, что по хоженой тропе уже гордость не пускает, а завалы иные одолеть — сил маловато, не накопил или истратил попусту.

Так и топчемся мы с ней на месте.

А время все дальше уходит размеренным шагом бывалого изыскателя и не оглядывается на нас, не уступит хотя бы коротким привалом.

За временем надо поспевать вовремя!

ВРЕМЯ

Тревожная ночь, когда же ты кончишься? Ни спать, ни сидеть, ни ходить. Закинул руки за голову, взял ее в тиски ладоней. Да разве руками боль остановишь?

А часы застучали над ухом в бешеном ритме, синхронно с толчками обезумевшей крови. У них своя боль: дробят время на секунды, не в силах ни на миг остановить его. Даже своей смертью!

Одно время — вне болей, вне смертей, вне сердца… И все мы — короткие, но счастливые гости его: с болью, с жизнью, с сердцем.

ЭКСПЕРИМЕНТ

«Один человек не делает тропы» — утверждает народная мудрость. Ну как не дерзнуть на исключение! И я стал прокладывать по целине парка новое окончание тропинки. Каждое утро ступаю десяток шагов по траве. Мне жалко мять траву, ноги невольно робеют, опускаясь на свежую зелень, но дух экспериментатора одолевает, не дает отступить.

На последнем шагу к тротуару растет сочный подорожник. Всякий раз я подминаю его стрелы, но на следующее утро он, как ни в чем не бывало, встречает меня стоя.

И стойкость эта радует меня куда больше, чем очертания будущей тропы.

НЕСЧАСТНЫЙ ХАРАКТЕР

Бывают характеры сродни человеку, рубящему сук, на котором он сидит… Сомнения в нем до топора доросли и подвергают все вокруг себя жесткому «испытанию»… Да какое ж дерево против секиры устоит? Проходит время, и, подрубленное, сбрасывает оно неразумного «испытателя» на землю. Но по странной закономерности тот бранит не топор свой, а сук — «слабый, непрочный, предательский»… И случись ему новую опору обрести, он, после минутного восхищения ее неодолимостью, снова принимается за свое.

Щепка за щепкой — и лес тает. А уж дерево… Снова падает упрямый человек и ушибается. И вновь винит сук, все больше «убеждаясь» в ненадежности рода людского.

Несчастный характер. Хоть бы раз промахнулся да по пальцу себя тюкнул: быть может, тогда… Хотя нет, навряд ли — всю боль свою он все равно на чужой счет спишет.

ДЕВОЧКА И СНЕГ

Ноябрьская капель с туманом уже с утра невидимой молью подтачивает свежие шубки снега. Во дворе детсада девочка трех-четырех лет хочет спасти его и уверяет отца, что если калитка будет закрыта, то снег здесь не растает.

Отец улыбается и с высоты своего возраста без труда рушит эту несостоятельную гипотезу. Но малышка стоит на своем. По ее убеждению, снег «тают» наши ботинки (!), а «человеки», как известно, сквозь закрытую калитку не проходят.

Поразительное открытие! И вытекает оно из конкретного опыта. Всем знакома судьба снега на тротуаре: кашица — жижица — лужица… Маленький защитник прекрасного дает урок нравственности. И напрасно взрослый снисходительно смеется.

Необычная мысль, идея, высказанная заведомым «неавторитетом», порой нам кажется детским лепетом, и мы усмехаемся их чудачествам, не подозревая, что сами в ту минуту уже топчем снег…

СВЕТ И ПТИЦЫ

Задолго до рассвета за окном гудела лишь механическая тишина — далекий вокзал да близкий цех завода в голос с урчащей где-то машиной.

Но стоило мне зажечь свет, как тотчас рядом в саду чуть раньше обычного цвиринькнула синичка и словно за ниточку потянула другие голоса.

Всполошился одинокий городской петух.

Пощелкал сонно скворец…

Кажется, я «включил» рассвет чуточку раньше.

ОТРАВА

Поезд тронулся.

— Проходите, проходите, чего размахались… Добро бы девке…

— Так ведь друг…

— Знаем мы этих друзей… Пока на столе бутылка стоит, — ворчливо продекламировала огромная проводница, оттирая меня в глубь тамбура.

— А тебе что, заложило — столбы посчитать хочешь? — с еще большим жаром атаковала она в спину повисшего на поручнях парня.

Тот последний раз помахал рукой отставшему перрону и оглянулся, весь озаренный счастливой улыбкой.

— Любовь, — произнес он так, словно назвал высшую причину, допускающую исключения даже в правилах по технике безопасности…

— И-и-их! — презрительно протянуло недоброе существо в железнодорожной форме. — Любо-вь. Отвернется только и другому подмигивать начнет… Да и ваш брат хорош. Дай только за семафор умотать…

Что это — зависть? Природная желчь или «сверхтрезвый» взгляд на вещи? Сразу и не ответишь. Какая-то дикая смесь всего поганого, походя извергнутая с той же поганой целью — душу отравить.

«Бутылку на столе» я пропустил мимо ушей, ухмыльнувшись, — мой друг непьющий.

А парень ошарашенно отстранился и, не найдя, что ответить, лишь покачал головой. Весь вечер он, мрачный, просидел у окна, вглядываясь в летящую тьму…

НОВЫЙ СОСЕД

Под окном, возле серых «Жигулей» нашего нового соседа, лежит в снегу раскрытая книга. Ну, думаю, забыл на капоте свой справочник автолюбителя, а он и сполз в снег.

Но вот вышел сосед, играя ключами, мельком глянул на книгу, потом вверх: с какого окна могла вылететь, беспризорная, (любознательный!), и преспокойно сел в свой «комфортейбл». Долго прогревал мотор (заботливый!) и наконец укатил…

А книга осталась мокнуть в снегу.

Выбежал на выручку — «Хрестоматия по педагогике»…

И зачем такие совпадения!

БЕЗ ТОРМОЗОВ

Человек, которому «все равно», так же опасен, как мчащийся автомобиль без тормозов. Беда, если он порешит одну лишь свою судьбу. Но гибельная инерция «все равно» может занести его и на другие жизни.

В ТАКСИ

В такси подсела девушка. Окинула нас невидящим взглядом и, обронив едва слышное: «До Садовой, пожалуйста», осторожно прислонилась к сиденью, вся переполненная чем-то важным и светлым. На лице ее, согретом потаенным чувством, жила улыбка, обращенная, должно быть, туда, откуда девушка только-только пришла…

Нам было не по пути, и шофер хотел сказать это, но, взглянув на нее, промолчал, плавно отпуская машину на скорость.

Девушка была прекрасна своей затаенной радостью, и ею бы только любоваться тихо, «про себя», со стороны, но спутники были назойливы. «Откуда и куда? Как зовут? Едем с нами…»

Но все вопросы и предложения мимо летели — девушка просто не слышала их… И ребята скоро притихли до уважительного молчания. Они сами напомнили водителю, куда завернуть, иначе бы отрешенная пассажирка катила себе до самой «бесконечной» остановки… Ребята весело пожелали ей «не заблудиться», а она невпопад ответила «пожалуйста». И не ошиблась — трижды мысленно сказал ей «спасибо»…

ПЕСНИ

Соседка, молодая вдова, вернее, покинутая, по вечерам и выходным дням часто давала полную волю проигрывателю. И взбухал дом от громких песен. Они были грустными, «разлучными». А одну «завсегдайку» даже заучил четырехлетний соседкин сын Саша и, копаясь в песочнице, распевал:

Но однажды тишину воскресного утра нарушил бодрый голос Утесова:

Как выяснилось потом, «солдат» все-таки вернулся.

У ПАМЯТНИКА

Ноябрьской ночью стоял в чистом поле у памятника артиллеристам. Ни души живой, ни звука — вселенская тишина… Даже ветер какой-то немой. Яркие вспышки метеоритов огненными слезами скатываются по крутой щеке неба.

Небо плачет?! Нет-нет… Оно салютует! Небо, вечный свидетель, помнит и чтит своих бессмертных атлантов.

МЫСЛЬ

Идет человек полем ли, лесом ли. Взирает на мир открытым взглядом… Вбирает в себя дарованное умиротворение, краски-запахи. Вольно ему, радостно от этого движения по жизни.

И вдруг, осененный мыслью, остановился он посреди пути. А мысль пошла дальше — куда ногам не дойти, не поспеть. Стремительно и бездорожно. И нет ей преград и ограничений.

Мысль — вторая скорость человека.

ВЕСНЕ НАВСТРЕЧУ

Девочка-подросток с малышкой-сестренкой спешат на троллейбус. Любуюсь их приятельским родством. И вдруг светло-серые глаза смело поймали мой взгляд и долго держали в себе, всматриваясь и пытаясь что-то осмыслить, уловить…

В себе — через мой взгляд.

Во мне — из себя…

И колыхнул этот взгляд мое спокойное, но всегда открытое весне сердце. И подумалось восхищенно: «Еще три-четыре года — и какая Женщина поднимется из этих хрупких плеч… В глазах она уже живет… Через них рвется на свободу, спешит понять себя, признать себя… Какая будет она!»

«Не про нас, не про нас», — безжалостно осаждаю свои восторги разумно-житейским урезоном.

«Да разве ж в этом дело?! — протестует уличенное в нехорошем сердце. — Я уже увидел ее… уже почувствовал… уже вдохнул… Какой праздник! И ничто омрачить его не способно. Никаким ханжам и запретам отнять его у меня не дано. Принимаю с радостью, без малейшего смущения сердца».

У РЕКИ

Девчонка и парень стоят, обнявшись, на тропинке среди приречного дубняка. То ли дождь пережидают, то ли дрожь переливают.

Хорошо и… не завидно.

У меня свои милости: тихий дождь, шепоток реки, сизое молчание трав, притуманенные дали, тени мятущихся мальков…

Нельзя все время держать любимую в объятиях. Хочется и со стороны на нее поглядеть. И черточки ее желанные вокруг узнавать. В омытом изгибе ветлы, в приветливом взгляде девичьем…

Оживает она в них. Множится. Растет. Становится необъятной для рук…

Только сердцу дано все объять.

СНЕГ

Идет снег. Ты ловишь его ресницами и медленно бредешь сквозь строй фонарей.

Снег — вечная добрая память. Шуршит и нашептывает милым голосом о цветах среди зимы, о сказке недосказанной… И нежность переполняет тебя.

Как хорошо, что идет снег. Ты остановилась и с упрямой надеждой глядишь сквозь его густое мелькание. А вдруг?!

Но идет только снег.

ОТТЕПЕЛЬ

Убегали-убегали от шума городского и забрели в январский лес. Ступ-ступ… Проваливаемся по колено в отяжелевшем снегу. Чу! Кто-то гонится!..

Затихаем, настороженно прислушиваемся, уронив голоса до шепота. Шаги все ближе. Пытаемся ускорить движение. Но тщетны попытки — нагоняют! Выбившись из сил, падаем в снежное ложе, сдаваясь на милость преследователей. И они обступают со всех сторон — мартовские шаги капели посреди января…

Весна охватила хмельной волной и скрыла от глаз посторонних.

Время остановилось. Ослепли. Оглохли. Онемели.

…Очнулись от холода и тишины. Мы и не заметили, как полуночный морозец возвратился в свои владения. Стоим, прижавшись друг к другу, и слушаем, в надежде уловить хоть малейшее движение нашей чародейки… Неужто пропала в студеных лапах?! Но…

«Туп-туп! Туп-туп!..» — стучит в груди, повторяя шаги капели…

Смеемся, счастливые, что среди зимы приютили в себе такую чудную гостью.

НЕ ПОБЕДА, А РАДОСТЬ

Он всегда целовал ей руку — в шутку и всерьез. Для всех в шутку, для себя всерьез. И когда однажды она протянула для поцелуя обе руки, он понял, что сердце качнулось ему навстречу.

Это была не победа, а радость. Праздник взаимности, не так часто выпадающий нам на земле, как и положено праздникам, чтобы оставаться таковыми…

Было яркое, ослепительное, жаркое солнце…

Были закрытые и распахнутые глаза…

Было терпение…

Была горечь, отрава, пустота до звона в душе.

Было примирение без надежды на полноту… на бесконечность… на возвращение солнца…

И все-таки оно вернулось… В лунном потоке… в горячем дыхании… в тайных словах…

Горе одело в стальную оправу. Горе — реформа души: переоценка, отбор, переплавка.

Двойная боль не прошла мимо. Значит, созрело сердце.

ГОЛОС ЛЮБИМОГО

Душа влюбленная слушает музыку любимого голоса. Она убедительней слов, которые он произносит. Потому что человек может еще не знать слов самых тонких, а музыку искренности, страсти неподдельной вложила в него сама природа…

Слушайте голос любимого и не требуйте слов необыкновенных, неповторимых.

Неповторимым быть может лишь только он сам.

«ОЙ, ВЬЮГА…»

Нежданно-негаданно март завьюжил. Снег густой, теплый, щекочущий… Идешь сквозь него, как ветки раздвигаешь.

Девушка, ослепленная вьюгой, столкнулась со мной и тихо «ойкнула», мягко коснувшись руками моей груди.

Хорошо-то как. Закружила-завертела… Шагаю, запрокинув голову. Душа поет.

С кем бы еще столкнуться?!

ПРИЗНАНИЕ

Природа отняла мысли о тебе, прости… А может быть, она углубила их? Ведь когда я дышу лугами, рекой, лесом — я дышу тобой. Ты неотделима — грусть, печаль и радость моя.

Ты — сама природа во мне.

ЗОНТ И ВЕТЕР

Яркий оранжево-красный зонт сиротливо лежит под проливным дождем. Видно, просыхал на балконе от прошлого ливня, а ветер, соблазнившись осенними красками, в минутном порыве подхватил его, точно лист кленовый, и увлек за собой… И вот бросил посреди дороги, не в силах ни нести дальше, ни вернуть на место…

Как беспомощен и одинок бывает порой защитник, когда ему некого больше защищать.

ОТГОЛОСКИ

Кошка крадется сквозь сухостой бурьяна поступью уссурийской рыси. И когда настороженно смотрит по сторонам, то поднимает лишь голову, опираясь на передние лапы, а все тело-пружина остается прижатым к земле. Экономия мгновений для прыжка: в сторону — если вдруг натолкнется на более сильного врага, и вперед — коль случай выведет на добычу.

Только какая добыча может быть в зарослях зимнего сада? Даже воробьи — и те на снег не слетают. Ан нет же, таятся в малом полосатом существе повадки могучих предков, не дают покоя.

ДВА ГРЕХА

Длинноволосый, с вислыми усами «попрыгунчик», как окрестил я соседа за походку, куда-то переезжает с молодой женой. Отпочковываются от родителей. В кузове грузовика среди скудной мебели молодой хозяин независимо развалился на узлах. Рядом на корточках пристроилась светловолосая подруга. Машина тронулась, увозя со двора два моих греха.

«Попрыгунчик» несимпатичен мне, хотя я его совершенно не знаю. И потому каждый раз при встрече делаю над собой совестливое усилие: не греши напраслиной на человека.

Глядя на нее, я грешу совсем по-другому. Но уже не взываю к совести. Симпатия — грех благородный.

КРЫШИ

Березку посадили у особняка. Тянулась она, тянулась и скоро стала вровень с крышей. А потом и вовсе свысока глянула на жилище хозяина, сделавшего ее когда-то горожанкой, расшумелась на вольном ветру…

Но вот особняки снесли, а на их месте стал подниматься многоэтажный корпус. И рос он так быстро, что не успела березка опомниться, как в одно лето снова в подростках оказалась…

Притихла, перестояла зиму покорная, а весной потянулась к пятому этажу…

СВЕТ И ТЕНЬ

Сон укутывал сладким туманом, вселяя в тело невесомость, а потом вдруг отступал, гонимый дыханием неосознанной тревоги, которую мы всегда выдумываем себе, если все вокруг подозрительно долго кутается в радости и удачи…

«Так не бывает», — нашептывает видавший виды скептик-мозг…

И сердце, очнувшись, соглашается с ним и ждет с минуты на минуту какой-либо напасти…

Так и живем, мерцая: то светом радости, то тенью сомнений.

ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ

Автобус Курск — Тим притормозил возле ватаги школьников, сбившихся на краю шоссе. Пока шумливая братия, подталкивая друг друга, взбиралась по крутым ступенькам автобуса, расцвечивая салон букетами, бантами, голосами, вдали показались еще две компании.

Водитель, совсем молодой еще парень с пышной смоляной шевелюрой, терпеливо ждет минуту, другую, скосив глаза на зеркало заднего вида…

И все пассажиры оживились, заулыбались, потянулись к ребятам с расспросами… Даже суетной мужчина с плоским портфелем и при шляпе, до этого то и дело нетерпеливо поглядывавший на часы, завел разговор с белобрысым мальчишкой, по всему видать, первоклассником.

Подобрав всех школяров, автобус продолжил путь и через три-четыре километра вновь остановился. Водитель распахивает для ребят обе двери и, оглушенный их громким разноголосым «спасибо», смущенно улыбается и кивает им вслед.

И когда автобус трогается, все оборачиваются на ребят, потянувших гуськом к новенькому домику школы.

ОПЬЯНЕНИЕ

Какое удивительное, радостное, хмельное чувство испытывает человек, ощутив себя творцом мысли оригинальной…

От мысли-открытия «для себя» человек растет до мысли-откровения «для других»… И высшее — для потомков..

Диоген жил в бочке из-под вина, по опьянял себя мыслями!

ПЕРВОЕ

Нам было тогда от восьми до двенадцати, и «война» поглощала все темы и сюжеты игр. Построили однажды землянку, устлали ее пахучим сеном и спрятались в ней от дождя. Лежим вперемежку — мальчик, девочка… Пригрелись, притихли.

Вдруг сделалось как-то необычно. И не сразу понял, что виной тому рядом лежащая Олька. Было приятно вдыхать запах ее волос, щекотливо прижатых к моему носу, ощущать теплоту ее мягкого тела, все жарче проступающего сквозь тонкое платьице, сжимать коленками ее случайно попавшую ногу…

Наплывало что-то неведомое, сладкое, мутнящее…

Все стряхнул испуганный крик Тайки, самой старшей из нас:

— Сейчас же встаньте!.. От этого могут быть дети!!!

ЖЕНСКАЯ ЛОГИКА

В буфете кинотеатра девушка, глядя на пирожные, выставленные в витрине, со вздохом сожаления поведала своей подруге:

— А Сережка так и не взял мне тогда…

— Что?

— Да пирожное… Я сказала, что не хочу, а он и не взял…

Милая женская логика…

БАЛЕТ

В детстве-отрочестве уличные атаманы-разбойники, далекие от мира искусств, мы отчаянно язвили по поводу балета:

«Во цирк… Он ей в любви объясняется, а она как заводная вертится, руками машет…»

А потом однажды в хрупком облике балерины вдруг распознал черточки любимой девчонки, и раздражение растаяло без следа. И музыка, и движения слились в ощущение маленького чуда и вошли в сердце — знакомые, понятные, желанные…

«ТУК-ТУК!»

За окном еще тьма студная покоится на озябших опорах фонарей, а утро уже пробивает свою тропу в день. Зимою звук раньше света встает. Заря, глаз не показав, голос подала галчиным гомоном: с тополиных высот им виднее начало ее прозрения. И город отозвался накатом утробного гула фабричных цехов, над которым лишь изредка взлетали то вскрики автосигнала, то перезвон отдаленного трамвая.

И вдруг сквозь этот неясный, расплывчатый шум — отрывистое, энергичное, четкое: «Тук! Тук! Тук!»

И сразу же на сумеречном экране улицы вспыхнул тонкий стремительный силуэт… Скорее представился, нежели обозначился. И вся его реальность сейчас на кончиках каблучков: «Тук! Тук! Тук!» Но сердце — самый чуткий и необычный локатор — эти короткие искры-звуки обращает в волнение завершенное.

Женщина идет!

Как первой вестнице дня, ей одной дано соперничать с солнцем в сердце мужчины.

КОСЫ

На лыжне девчонка, у девчонки — косы. Тугие каштановые плети бьют по спине, запрокидывают голову в гордость, смущают прохожих своей неожиданностью.

Косы, косы… Когда еще мода, капризная шкода, вернет вас нашим милым?!

УДИВЛЕНИЕ

Автобус остановился у переезда, пропуская севастопольский поезд, и потянулась вслед за вагонами светлая грусть о далеком море…

— Во! Деревня поехала, — вдруг неожиданно громко произнес стариковатый уже мужчина в фетровой зеленой шляпе далеко не городского вида.

— Ну что вы, поезд как поезд… Зачем хаять, — примирительно возразила рядом сидящая женщина.

И мне в первую минуту послышалось непонятное пренебрежение в его реплике…

— Да нет, целая деревня хат и людей, говорю, поехала, — кивнул мужчина разъяснительно вслед поезду.

Вот он, оказывается, о чем. Удивился человек, а его осудили.

УРОК ВЕЖЛИВОСТИ

Два малыша на детской площадке завозились вокруг старой игрушечной машины. К ним подошла юная мама:

— Что такое? Почему не даешь ему машину, Леночка? — спросила она добрым голосом.

— Он нехорошо просит.

— Сережа, попроси лучше. Скажи: «Дай, пожалуйста!..»

— Отдай, пожалуйста, мою машину.

— На… — протянула Лена игрушку.

— Теперь он хорошо попросил?

— Ага.

Убежали довольные оба.

ВЕСЕННЕЕ

Молодые березы радуют глаз девичьим удивлением, зрелые — дурманят голову сладостным соком. Ветер, продувая рощу, разряжается в цвета и запахи весенние — молодец молодцом: упруг, свеж, вихрист…

Посреди тропы, охмелев от весны, обнял парень девчонку. Ветер треплет, теребит красное платье, словно ревниво-завистливо хочет расторгнуть объятья… Но тщетно. Тонкая рука с раскрытыми пальцами отпечаталась на широкой спине прошлогодним кленовым листом.

ЦВЕТЫ

Бездетная, она каждое утро подолгу хлопочет над цветами: рыхлит землю, поливает и улыбается им — подрастающим и цветущим — как малышам.

Человек, взращенный, не может не растить других…

БЕЗ ОКОН

— Что рисуешь, доча?

— Дом.

— А почему он без окон, без дверей?!

— Потому что там злые люди живут…