Утром 15 мая я прибыл в Фереенигинг с некоторыми оранжевскими уполномоченными. Остальные были уже там. Точно так же там находились уже трансваальские депутаты с генералами Луи Ботой и Делареем.

Кроме названных лиц, были здесь вице-президент Бюргер, президент Штейн с членами правительства и генерал Я. Смуте из Капской колонии.

То, что меня в это время более всего огорчало, была болезнь президента Штейна. Уже в течение последних шести недель он непрерывно пользовался указаниями врачей; главным образом, со времени нашего пребывания в Претории его лечил доктор ван-дер-Мерве в Крюгерсдорпе. Этот доктор сказал теперь нам, что если президент будет участвовать в собраниях, то это может иметь очень вредные последствия для его здоровья, и советовал поэтому больному отправиться в сопровождении его в Крюгерсдорп, где доктор жил и мог окружить его нужными заботами. Для всех нас было ужасным горем узнать это от доктора, да еще и 15 мая. Что будем мы делать на собрании без президента Штейна? Он был для нас всех незаменим, потому что мы привыкли смотреть на него не только как на государственного деятеля, всеми высокоуважаемого, но и как на человека, горячо любимого нами. Если про кого можно сказать, что он вполне исполнил долг свой перед страной и перед народом, то это именно про президента Мартинуса Штейна. Не было жертвы, которая была бы слишком велика для него. Он верой и правдой служил своему народу. Он переносил всевозможные лишения, холод и жар, проливной дождь, все, — и всегда стоял на страже — день и ночь. Лишенный всего, он всем был доволен. Он страдал за свой народ и боролся за него. Когда у него не стало более сил... когда болезнь его сломила, он слабый, как дитя, да, как больное дитя, свалился с ног. Но... это относилось только к его телу. Его великий дух был бодр еще, был даже сильнее, чем когда-либо раньше.

Превозмогая себя, он едва выдержал два собрания, и 29 мая, еще до того, как депутаты пришли к окончательному решению, он отправился в Крюгерсдорп в сопровождении доктора ван-дер-Мерве.

С тех пор как я это писал, прошло шесть месяцев, в течение которых больной лежал в постели, и нет для меня теперь большей радости, как та, которую я испытал здесь, в Голландии, узнав от докторов, что они имеют надежду на восстановление здоровья больного.

Заседание уполномоченных было открыто 15 мая 1902 года после полудня. Обсудив с различных сторон положение вещей в течение трех дней, они решили, наконец, выбрать комиссию из лиц, которым поручалось вести переговоры с лордом Китченером и лордом Мильнером. В эту комиссию вошли генерал Луи Бота, главный коммандант X. Девет, генерал Я. Деларей, главный коммандант судья Герцог и государственный прокурор генерал Смуте.

После переговоров, продолжавшихся с 18 до 29 мая между этой комиссией и уполномоченными со стороны английского правительства, бурские депутаты получили от этих последних сообщение, содержавшее условия, на которых Англия соглашалась заключить мир. 31 мая было решено принять предложение английского правительства и тем положить конец независимому существованию Южно-Африканской и Оранжевой республик.

Полный отчет о том, что тогда происходило и чего я здесь едва коснулся, находится в протоколах, которые я приложил в конце своей книги.

Что это была за всеобщая пытка в том печальном собрании, когда решено было принять предложение британского правительства! Какая смертельная борьба происходила в сердцах бюргеров! Что выражалось на всех наших лицах!

Все 60 уполномоченных были налицо.

Каждый из нас при провозглашении своего имени должен был отвечать, принимает ли он предложение британского правительства, — одним словом: да или нет. Предложение Англии было ультиматумом, который совершенно уничтожал нас. Никакого другого предложения ждать было нечего. Требовалось сказать «да» или «нет». Лорд Китченер и лорд Мильнер закрыли для нас все остальные пути.

Что оставалось делать?

Дорога, по которой нужно было идти для продолжения борьбы, вела к непроглядной тьме. Продолжать войну — об этом нечего было и думать: наши женщины и дети тоща бы все погибли. Голод стоял у дверей. Правда, были еще кое-где местечки, как, например, Босгоф и Гоопштадт в округе генерала Баденгорста, где могли бы еще продолжать войну, или у генералов Бранда и Нивойта, где буры отбили у англичан овец и быков и где на некоторое время нашлась бы еще пища для войска. Но в округах этих генералов совсем не было более женщин и детей — и, конечно, они могли свободно двигаться, могли идти в Босгоф и Гоопштадт и даже в Капскую колонию и сыскать себе прокормление.

В других местах страны дело обстояло иначе, но тоже плохо. В северо-восточной и в северной частях, как то: в Ледибранде, Винбурге, Фиксбурге, Кронштадте, Гейльброне, Вифлееме, Гаррисмите и Вреде — было еще много семейных очагов. Эти семейства не могли быть высланы в Босгоф и Гоопштадт или в Капскую колонию. И если бы отряды, гонимые голодом, вышли бы из этих округов, то остававшиеся еще женщины и дети должны были бы умереть с голоду.

То же самое было и в Трансваале.

В Оранжевой республике еще до того, как мы пожертвовали своей независимостью, мы подумывали уже о том, чтобы всем бюргерам, имеющим семью, сдаться англичанам и тем спасти своих женщин и детей от голодной смерти; я говорил

об этом и на собрании. Но, поступив таким образом, мы еще более сократили бы число сражавшихся буров.

И затем. Положим, мы спасли бы женщин и детей, но сами себя подвергли бы все-таки той же опасности умереть с голоду, потому что очень немногие могли бы уйти в Капскую колонию вследствие недостатка лошадей. В большой части восточных округов Трансвааля не было почти совсем лошадей, а те немногие лошади, которые еще оставались, были так слабы, что никуда не могли бы двинуться.

Число сражавшихся буров уменьшилось значительно и не превышало 10 000 человек в Трансваале, 6000 в Оранжевой республике и около 4000 человек в Капской колонии. В общем, нас набралось бы около 20 000 человек всего-навсего.

Во всяком случае, мы, может быть, еще не так скоро сдались бы, если бы не получали худых вестей из Капской колонии. Но теперь у нас не было никакой надежды получить оттуда утешительные вести.

Взвесив все это, мы смотрели беде прямо в глаза. Можно себе представить, как нам всем было тяжело в Фереенигине. Друг от друга мы узнавали обо всем этом и знали, что где, в каком округе делалось, и одна мрачная картина сменялась перед нашими глазами другою, еще более мрачною. Что могли мы сделать?

Мы принуждены были покориться своей участи, принять английские условия и сложить оружие.

Самою горькою была мысль, что мы не помогли ничуть нашим братьям из Капской колонии и Наталя, разделившим наш жребий. Эта мысль причинила мне много бессонных ночей. Но мы ведь не могли ничего изменить. И раз уж случилось то, что произошло, разве нельзя было ожидать, что правительства Капской колонии и Наталя, поощряемые британским правительством, скоро убедятся, что наилучшим путем будет полная амнистия и прощение. Это совсем ведь не бессмысленно с нашей стороны ожидать этого от британского правительства, если принять в соображение, что действия колонистов нужно приписать единству крови с нами, благодаря чему они связаны с нами естественными узами. Ничто так сильно не руководит действиями человека по отношению к другим людям, как их кровное родство с ними.

От правительств обеих колоний зависит вникнуть в то, что, подарив им полную амнистию, они могут рассчитывать на желательное процветание Южной Африки.

Вечером 31 мая 1902 года члены правительств обеих республик прибыли в Преторию. Они немедленно отправились к лорду Китченеру.

Там же находился и лорд Мильнер.

Мирное условие — британское предложение, принятое уполномоченными от народа, — было подписано.

Это был вечер, которого никто из нас никогда не забудет. Какой страшный переворот в эти несколько минут! Что тогда было сделано в эту ночь, того уже не переменить более. Решение, принятое на собрании, еще могло бы быть пересмотрено, но документ, подписанный при таких обстоятельствах обеими сторонами, не может уже развязать рук ни той, ни другой из сторон.

Каждый из нас, подписавший документ, в глубине души своей сознавал, что его долг был поступить так, а не иначе. Было горько, но все-таки уже не так горько, как в тот день, когда уполномоченные бурского народа пришли к заключению, что подписать условия мира необходимо. Тогда мы страдали еще более!

2 июня 1902 года все депутаты уехали из Фереенигинга, каждый из нас в свой отряд для того, чтобы сообщить храбрым и упорно сражавшимся бюргерам об печальном известии, что драгоценная независимость утрачена, и приготовить и их к сложению оружия известного числа и в известном месте.

Я уехал из Претории 3 июня с генералом Эллиотом, который отправился со мной, чтобы принять оружие от буров в различных пунктах.

5 июня первые отряды положили оружие около Вредефорта. Что это были за невыразимые минуты для меня и для каждого бюргера, приносившего в жертву самое драгоценное, что у него было, — свою независимость!

Мне случалось несколько раз стоять у одра умирающего и хоронить близких мне и дорогих моему сердцу людей — отца, мать, брата, друга, подругу, — но что я теперь испытал, то превосходило все остальное — теперь я хоронил свой народ...

7 июня я прибыл в Рейц, где складывали оружие отряды Вреде, Гаррисмита, Гейльброна и Вифлеема. Должен ли я был быть и далее свидетелем того, как бюргеры складывали оружие, должен ли я был себя подвергать этой мучительной пытке, переходя от отряда к отряду? Нет, нет! Это было уже слишком! Я решил отправиться к другим частям войск, всюду сообщать бюргерам печальное положение вещей, разъяснять, почему нужно принять условия мира, как бы это ни было нежелательным, но затем удаляться перед тем, когда бюргеры сдавали оружие генералу Эллиоту.

Везде я находил недовольство, разочарование и ничем не выразимое гнетущее состояние — всюду, вплоть до последнего места, где бюргеры генералов Нивойта и Бранда складывали свое оружие.

Народ принял свой жребий! Но мы думали, что силы, покорившие нас, под власть которых мы теперь были отданы и которые мы, положив оружие, признали своим правительством, осторожным обращением более могли бы расположить в свою пользу.

Последним моим словом будет обращение к моему народу: «Будем верны нашему новому правительству. Это нужно для нашего собственного блага. Исполним же наш долг так, как подобает народу, который сделал то, что сделали мы».