Годы шли. В священном Городе Царя Эхнатона, новой столице Египта, все было настолько красиво и безмятежно, что время, казалось, не существовало.

Однажды Царица Тия приехала из Фив, чтобы навестить своего сына; и были большие празднества по случаю ее приезда.

Когда Фараон и двор покинули прежнюю столицу, Тия некоторое время хотела последовать за ними. Но она была не в состоянии заставить себя сделать это; она любила старый дворец, озеро, по которому она плавала с Фараоном Аменхотепом, рощи, которые он посадил для неё и роскошный город — первый в мире — где она провела всю свою счастливую жизнь.

Она была рада вновь увидеть Эхнатона. Он всё еще был красивым юношей, готовящимся стать мужчиной, с тем же изящным телом и тонкими чертами лица. Только она могла заметить, время от времени, печать напряженности на его безмятежном лице и больше печали, чем когда-либо в его больших черных как уголь глазах. Она была рада видеть свою красивую невестку и своих внуков, которых любила. Когда Фараон уехал из Фив, у него был только один ребенок; теперь уже шесть. «Все дочери, к сожалению», — молодая Царица сказала со вздохом, когда осталась наедине с Тией.

«Наследница может быть столь же хорошей как и наследник; у Египта были великие царицы в прошлом», — ответила мать Фараона, утешая ее. Но она помнила, насколько она сама стремилась иметь сына. «Конечно, — добавила она, — сейчас настали трудные времена; мужчины никогда еще не были столь неуправляемы, как теперь».

Она говорила так, потому что до неё дошли слухи о растущем волнении в Сирии и Ханаане, и она знала больше чем Фараон о секретных интригах распущенных священников Амона в Фивах. Она знала, например, что прежний первосвященник Амона, который, как предполагалось, был мертв, в действительности скрывался и оставался постоянно в контакте с многими заговорщиками, пытаясь свергнуть Эхнатона я и разрушить дело всей его жизни.

Она рассказала сыну все, что знала, и предупредила его об увеличивающимся недовольстве не только священников, но и многих богатых и влиятельных людей, которые примкнули к ним.

«И что Вы хотите, чтобы я сделал?», — спросил Фараон.

«Или пресеките восстание в корне, арестовав сразу всех злодеев, или достигните соглашения с ними и выиграйте время. Культ Атона одержит конечную победу, только если Вы тактично себя поведете. Если нет…». Она не закончила, но он понял: «В противном случае он погибнет навсегда».

Тень прошла по его лицу, потому что слова матери были для него болезненными. Ее тревожное рвение было свойственно светским людям, для которых материальные достижения означают все. Он чувствовал, что, несмотря на всю её любовь, она никогда не будет понимать его. И сердце фараона было огорчено.

«Мама, почему Вы говорите со мной так же, как и все?».

И он продолжил после паузы: «Легко пресечь восстание в корне. Но стали бы люди мудрее, если бы я сделал так? Те, кто теперь любит меня, боялись бы меня, а те, кто ненавидит меня, ненавидели бы меня еще больше, и помимо меня они ненавидели бы и Атона. Атон, мой Отец, является Богом всей жизни; Он — любовь и гармония; я не могу проповедовать Его славу средствами насилия. И при этом я не поставлю под угрозу и не скрою ту Истину, которую он сам явил мне, раскаиваясь в том, что я сделал, и не позволю суеверию и черной магии вновь управлять сердцами людей вместо знания Бога. Я не причинил никакого вреда. Почему я должен раскаиваться и идти на соглашения? Заставить интриганов замолчать и выиграть время, так, чтобы моя работа могла пустить корни на земле и стать долговечной? Но моя работа утверждена в Истине, существующей в вечности. Неужели я должен сотрясти самую её основу? Неужели я должен опозорить чистый культ Атона, чтобы он мог получить поддержку лукавых людей и процветать среди суеверной толпы всюду по Египту и Империи? Для моего дела было бы лучше тогда, в десять тысяч раз лучше, погибнуть сразу, не оставив следа. К чему культ без духа Атона? И каково Учение без его души?»

«Все мужчины желают успеха», — сказала Царица Тия. «Разве ты не желаешь?».

«Да, и я тоже», — сказал Эхнатон со счастливой улыбкой. «Сколько раз, я восхищался мечтой о распространении Учения к пределам земли! Сколько раз, я жаждал появления нового порядка, в котором будут идти рука об руку знание и вдохновение, рассудок и любовь; в котором человек будет поклоняться Истине с даже большим усердием, чем он поклонялся выдумке! Я считаю, что это возможно, даже если потребуются тысячи лет. Но если, чтобы завоевать огромный успех среди людей, я должен был бы скрыть что-то из истины Бога, тогда я потерпел бы неудачу, поскольку Истина стоит намного больше, чем успех».

Тия восхищалась новым Городом, изумительными садами, дворцом и прежде всего храмами. И она слышала, как ее сын объясняет свое Учение тем, в кого он верит и на кого надеется. Ее мысли вернулись к давно прошедшим дням, когда она сначала говорила с ним об Атоне, ее любимом боге. «Как сильно развился его ум с тех пор!» — отметила она про себя. Она едва ли могла узнать то старое солнечное божество, которое она раньше лелеяла, в той нематериальной Сущности всех вещей, которой Фараон учил людей поклоняться как единственному Богу.

Она была счастлива видеть, что он построил несколько святынь своим предкам в священном Городе. «Хорошо соблюдать память о мертвых. Мы не знаем, какова смерть, но мы знаем, что именно наши предки сделали нас такими, какие мы есть; именно они дали нам наше тело» — говорил Эхнатон. Он относился к своей матери с большим уважением и был бы рад, если бы она осталась с ним. Но царица Тия хотела увидеть Фивы еще раз. Она умерла спустя некоторое время после возвращения туда. Когда Фараон узнал, что её больше нет, он заплакал. Он нежно любил свою мать. Весь двор носил по ней траур.

Старшему ребенку фараона было около десяти лет, самый младший был младенцем. И хотя все они были дочерьми, Эхнатон не любил их от этого меньше. Он часто играл с ними и носил на руках. На рассвете, выходя поприветствовать восхождение Солнца, он часто останавливался на мгновение посмотреть, как спит самая младшая его дочь вместе с матерью. При виде маленького тела, легкого дыхания, полураскрытого как бутон цветка крошечного рта, его сердце переполнялось нежностью. «Моё маленькое сокровище» — шептал он, целуя ребенка в голову.

Маленькая девочка унаследовала от отца и матери тонкие черты лица и изящное телосложение. Вторая дочь, Макитатон, была самой красивой и умной. Она принимала участие в ежедневной службе Атону, в большом храме, играя на систре, в то время как фараон возлагал приношения на алтарь. Характер у неё был тихий. Пока ее сестры бегали друг за другом вокруг клумб, она часто подходила и садилась около отца и просила, чтобы он рассказал ей какую-нибудь историю. Она любила задавать вопросы и разговаривала с ним часами. Она обожала своего отца.

Ее здоровье всегда было очень хрупким. Она внезапно заболела. Несколько дней у неё была высокая температура, а затем наступило легкое улучшение. Царица Нефертити, ее мать, была рядом с дочерью днем и ночь. Однажды вечером девочка позвала отца и попыталась обвить его шею своими руками, но была настолько слаба, что едва смогла сделать это. «Я ухожу, — сказала она шепотом, настолько тихо, что только он один мог услышать ее, — Вы не должны плакать. Я счастлива». Небесная улыбка играла на её губах, и глаза светились небесным светом, как если бы она могла видеть сквозь исчезающий дневной свет славу вечного утра. И она тихо умерла на руках у отца.

Согласно обычаю, её тело было забальзамировано и оставлено покоиться в соседней зале гробницы фараона в белых утесах пустыни. Весь двор был в горе; ее сестры плакали и скучали по ней в течение долгого времени; но ее отец и мать так и не смогли преодолеть эту скорбь полностью. Непреодолимая печаль заполняла сердце Фараона, каждый раз, когда он думал о своем потерянном ребенке. И хотя, как и прежде, душой он пребывал в глубоком покое, было некоторое изменение: он испытал, насколько абсолютна беспомощность человека, и память об этом преследовала его.

Эхнатон верил в вечную жизнь души; хотя и не уделил в своем Учении особого внимания проблеме будущей жизни.

«Вы не знаете того, что является жизнью; почему Вы стремитесь постигнуть то, что есть смерть?» — отвечал он своим ученикам, расспрашивающим о спасении души. «Вначале поймите, как жить в соответствии с истинными законами жизни». В других случаях он говорил: «Если бы люди уделяли столько же внимания и сил для помощи живым, как они тратят на бессмысленные ритуалы для улучшения судьбы мертвых, в этом мире было бы меньше нищеты».

Он говорил так, потому что идея смерти и служения мертвым занимала огромное место в жизни египтян. И с этим была связана магия. Считалось, например, что определенные формулы, написанные на свитках папируса и помещенные в могилы, могли помочь мертвым в их путешествии по загробному миру, или даже внести изменения в акт божественного правосудия в их пользу, какими бы ни были их грехи при жизни.

Эхнатон запрещал подобные методы и строго осуждал саму идею, лежащую в их основе. «Глупо и непочтительно со стороны людей пытаться изменить вечные законы действия и противодействия в целях защиты своих мелочных интересов». Он запретил надписи в усыпальницах, в течение веков посвящаемые богам загробного мира, а так же и сами изображения этих богов. Но он не изменил ни один из обычаев, который не считал вредным. И при нем мертвые продолжали бальзамироваться, как и было с незапамятных времен. «Нет ничего столь бесполезного, как перемены ради перемен», — когда-то сказал Фараон придворному, выступающему против популярной веры в старых национальных богов без особого понимания духа новой религии. «Нет никакой надобности в разрушении древних верований, если не быть уверенными, что они ложны, или в отмене древних ритуалов, если не заменить их новыми, более разумными или более красивыми».

Со временем беспокойные новости из Сирии достигли Царя в его мирной столице. Посыльные приносили письма от верноподданных вассалов и от городских губернаторов с жалобами на восстания то тут, то там. Растущее недовольство египетским правлением распространялось по Империи. Лукавый наместник, которому тайно помогал царь хеттов, руководил этим движением. «Узрите, этот человек стремится захватить все города фараона», — писал самый преданный из вассалов Эхнатона, Рибадди из Библа.

Эхнатон был обеспокоен, поскольку он любил мир, и делал то, что, по его мнению, навсегда бы установило добрые отношения среди людей.

Он подавил коррумпированное духовенство, эксплуатировавшее людей; он боролся против суеверий, которые разделяли их, и учил всех поклоняться живительному сиянию Солнца и любить друг друга, и все живые существа. Он построил в Сирии Город мира — второй Ахетатон — откуда его Учение могло бы распространиться и завоевать мир. И теперь Сирия восстала с оружием в руках против его мягкого правления. И те, кто был предан ему, были в опасности. «Как птица в ловушке птицелова, так и город Симира. Днем и ночью враги нападают на него и с суши и с моря», — гласило одно из писем, доставленных Фараону в особой поспешности. В другом послании обращались правители другого сирийского города: «Да не покинет нас дыхание Фараона, ибо могущественен враг наш, воистину могущественен».

Помощь, о которой просили слуги Царя, была небольшой, и легко выполнимой. «Да сочтет это за доброе дело Фараон, Солнце всех земель, послать мне триста солдат и сорок военных колесниц, — просил преданный Рибадди, — и я буду в состоянии удержать город». Эхнатону надо было сказать лишь слово, чтобы сирийское восстание было сокрушено раз и навсегда, а Империя была бы спасена. Но он этого слова не произносил.

Он помнил ужасы войны в дни его отцов, карательные экспедиции, которые прежние Фараоны регулярно устраивали против периодических вспышек того, что мы бы сегодня назвали «Сирийский национализм» — семь предводителей, захваченных Фараоном Аменхотепом Вторым, замученные и убитые перед изображением Амона в качестве жертвы в честь победы Египта.

«Все ли боги жестоки?» — спрашивал он свою мать почти двадцать лет назад.

«Не все. Не Он», — ответила она, указывая на дарующий жизнь Диск — Атона — видимый лик невидимого Бога богов. И с тех пор Атон был связан в сердце Фараона с миром и любовью ко всем существам, включая мятежников.

Должен ли он был теперь забыть своё Учение, которое он проповедовал всю свою жизнь, и прислушаться к требованию сражения?

Должен ли он был отправиться в отказывающие подчиняться земли и возвратиться, таща позади себя орды закованных в цепи пленников, как делали другие правители Египта? Он вспоминал известный Гимн Победы его великого прадеда, Tутмоса Завоевателя — слова Амона торжествующему царю:

Я пришел, чтобы даровать тебе победу над властителями Сирии,

Я сверг их и поверг к твоим ногам…

Но его Бог был другим. Его Бог не был богом одного только Египта, но также и Сирии, и целого мира; не кичливый предводитель своего племени, радующийся зову труб и крикам войны, но непостижимая Сила, которая исходит от Солнца и соединяет вселенную.

Эхнатон поднял глаза к небу. Солнце было там, высоко над миром и его суматохой, недостижимое в синей необъятности — бездонной глубине вечного покоя. Его сияние проникало в мир.

Ты наполняешь каждую страну Своей красотой;

Объединяешь их Своей любовью…

…

Жизнь — в созерцании твоих лучей…

Фараон вспоминал слова своего собственного гимна к Единому и Единственному Богу Жизни, Атону.

«Если бы только они знали Его, был бы мир», — сказал он себе, поскольку мысли об острой необходимости войны вновь ворвались в его разум. Он вспомнил интриги правителя Хеттов для вторжения в земли Египта, честолюбивые замыслы вассалов-изменников, мольбы о помощи немногих преданных, их взаимные обвинения в измене, их общую лесть, противоречивую ложь, и всё, что он знал о царящей в Сирии запутанно ситуации.

«Для жадности, источника войны, нет никакого места в сердце, которое Он заполняет Своим светом» — так думал он. «И как дым рассеивается, не оставляя и следа на освещенных солнцем небесах, так и ненависть и борьба исчезают в любви к нему. Действительно, если бы они знали Его, был бы мир на земле, как он есть в чистом синем небе».

Но они не знали Его, и бесконечный конфликт продолжался испокон веков. Учение Фараона, возможно, достигло иностранных государств. Но никто, казалось, не ухватил его дух. И Эхнатону было грустно. Впервые, он сомневался в будущем своей миссии. «Что, если всё напрасно, и люди отвергают Истину?», — думал он. Все же мир был в сердце его, несмотря на печаль. И он решил соблюдать закон любви, что является законом Бога, и не разжигать войны.

Глава сирийского восстания был убит в сражении с местными войсками, верными Египту. Но его сыновья продолжили его дело. Один из них, по имени Азиру, превзошел своего отца в двуличности и интригах не меньше, чем в военном умении и в ненависти к иностранному правлению. Он нацелился на объединение всей Сирии под управлением своих собственных людей, аморитов, одной из многих народностей, проживающих на этой земле. Он писал Эхнатону в лестном стиле, который ранее использовал его отец: «Царю, Солнцу, моему Богу, ваш слуга, пыль ваших ног. Ниже ног Царя, моего Бога, семь раз и семь раз я падаю. Вот, я — слуга Царя и его верный пес и всей земли, которую я охраняю для Царя, моего Бога». И в то же самое время, он обещал свою дружбу царю хеттов, если только он поможет ему избавиться от владычества Фараона. Он вел переговоры с царем Сидона и другими вассалами Египта, и убедил их разорвать свои старые связи верности с Египтом и стать его союзниками. И он брал города, которые оставались преданными Эхнатону, один за другим, уничтожая египетские гарнизоны и обращая людей в рабство.

Новости из Сирии стали более редкими и даже более пугающими. Восстание теперь вспыхнуло и в Палестине, где враги Царя стремились свергнуть египетское владычество с помощью хапиру, диких племен разбойников пустыни. От Верхнего Евфрата до Синая, один за другим цитадели Фараона штурмовались или принуждались сдаться, и его вассалы становились союзниками его врагов. Дань золотом и серебром больше не посылалась в Египет. Посыльные приезжали только за тем, чтобы каждый раз объявлять о падении еще одной крепости, и передавать царю всё более несчастные мольбы о помощи от имени Рибадди из Библа, или верного губернатора Иерусалима, только двух людей, не перешедших на сторону мятежников.

«Враг не отступает от ворот Библа. Кто защитит меня?», — писал Рибадди, в жалостном письме. «Если бы Фараон, мой Бог, защитил бы своих слуг, и послал бы солдат и лошадей из Египта как можно скорее, то они точно еще успеют…». И преданный губернатор Иерусалима обращался в том же самом напряженном ожидании: «Все земли Фараона, моего Бога, могут быть разрушены. Если войска не придут в этом году, то вся земля Фараона, моего Бога, будет потеряна». Караван, доставляющий царскую почту, был ограблен приблизительно всего лишь в десяти или пятнадцати милях от Иерусалима, и таков был страх перед хапиру и царящее беззаконие, что губернатор ничего не мог сделать, чтобы предотвратить грабеж или выследить и наказать грабителей.

Тем временем толпы египетских и сирийских беженцев — мужчины, женщины и дети — продолжали литься в Египет через пустыню Синая, рваные и голодные, потерявшие все, чем они обладали. Они говорили об их разграбленных городах, об их полях и подожженных виноградниках, их близких, убитых перед их глазами или захваченных в плен, и о всех сценах убийства и произвола, которые они помнили. Их история была одним длинным ужасающим рассказом. Люди, слышавшие это, приходили в возмущение. И бывшие священники Амона, всегда ищущие новые способы, чтобы нанести ущерб фараону, которого они ненавидели, воспользовались случаем. Они сказали вновь прибывшим: «Фараон предал Амона, великого бога; неудивительно, что он и вас предал также, и позволил врагам наводнить Сирию». И они говорили жителям Египта: «Гнев Амона обрушился на эту землю из-за непочтительности Фараона. Скоро амориты и хапиру будут пересекать пустыню, и они разорят Египет еще сильнее, чем они разорили Сирию, поскольку боги ведут войну с тем, кто поднялся против них». И людей охватил страх, они поверили священнослужителям.

Фараон был глубоко обеспокоен, когда услышал о тяжелом положении его подданных, поскольку никто не любил людей больше, чем он. Он приказал, чтобы губернаторы граничащих областей накормили голодную толпу и устроили каждую семью как можно лучше. Врачи были назначены помогать больным. Из конфискованных состояний жрецов земля была дана всем, кто захотел на ней обосноваться. Многие получили даже больше, чем они проиграли; но они все еще продолжали бормотать. «Теперь Царь нас жалеет, — говорили они, — но если бы он нас защитил, мы бы не покинули наших счастливых домов».

И поскольку слухи о бедствии из уст в уста передавались вниз по Нилу, общее недовольство Фараоном и его Богом чувствовалось во всей стране. Даже в новой столице, посвященной Атону, многие из сановников утратили свое прежнее рвение. Другие продолжали лишь на словах выражать похвалы Учению Фараона, но больше не любили его. «Фараоны древности, — шептали они между собой, — убивали военнопленных перед изображением Амона, но они сделали Египет главой всех стран. Нынешний фараон не поклоняется идолам; но он жертвует Империей ради своего Бога— действительно необычная жертва!».

Когда Рибадди увидел, что его письма не принесли пользы, он послал своего сына в Египет, чтобы просить о помощи. Но Царь смущался видеть его. «В течение многих лет вы слышали от меня об Атоне, Боге всей жизни, чей закон есть Любовь, — сказал он придворным, — и всё же, вы не знаете Его и желаете войны. Как же мне объяснить этому молодому человеку, почему я не могу послать войска ни его отцу, ни кому-либо еще?». И когда, после трех месяцев ожидания, сыну Рибадди наконец была дана аудиенция, он был поражен странной речью об Атоне, Боге всех народов в той же степени, что и Египта. Он оставил столицу в отчаянии, думая, что Фараон потерял рассудок. Некоторые из придворных были недалеки от подобных рассуждений, но ничего об этом не говорили. Другие полагали, что злой дух, враждебный Египту, вошел в Царя и вводил его в заблуждение. «Когда Фараон был все еще ребенком, мне уже сказали, что он однажды потеряет Империю», — сказал старый чиновник, вспоминая высказывание жреца, который был одним из наставников Эхнатона во времена его детства; «теперь, предсказание осуществилось, и крушение близко».

Затем прибыли новости о падении Библа и смерти Рибадди. Верный вассал Царя был схвачен живым; он просил у победителя послать его в Египет, чтобы мог провести в мире оставшиеся дни своей жизни. Но жестокий Азиру, глава сил мятежников, вместо того, чтобы выполнить его просьбу, передал его правителям аморитов, его врагам, которые казнили его.

Царь был глубоко огорчен. Если он не помог своему преданному слуге, то только потому, что он рассматривал войну как преступление и не хотел держать Сирию под своим влиянием посредством насилия. Но он любил Рибадди. Мысль, что этот человек страдал и умер с горьким чувством покинутости, была ему невыносима. Кроме того, Эхнатон не испытывал ненависти к Азиру; он не относился к демонстрациям его преданности серьезно, но не мог обвинить его в том, что тот боролся за независимость людей, и доверял, когда Азиру обещал восстановить города, разрушенные во время войны. Эхнатон не мог вообразить Азиру, передающего беспомощного пленника смертельным врагам.

Он послал предателю длинное возмущенное письмо; «Разве Вы не писали царю, Вашему повелителю «Я — Ваш слуга»? Всё же Вы совершили преступление… Разве Вы не знали о ненависти тех людей к Рибадди?..Почему Вы не приняли меры и не послали его в Египет, как он о том и просил?».

Послать Рибадди в Египет, чтобы его возмущенный глас был услышан — последнее, что сделал бы Азиру в своей жизни. Но Эхнатон был слишком добр, чтобы подозревать такое количество обмана, подлости и жестокости, какое было в его недостойном вассале. Самая темная сторона человеческой натуры возникла перед ним неопровержимыми фактами и стала объектом болезненного разочарования.

Новости о падении Библа потрясли всю страну, не только потому, что Библ был великим городом, но и потому что его связь с Египтом была очень древней; были храмы, построенные в честь египетских богов за полторы тысячи лет до завоеваний Фараона Тутмоса.

Генералы армии, воспитываемые в древней военной традиции, едва могли скрыть свой гнев. «Теперь Сирия потеряна навсегда, — говорили они, — хотя она могла быть спасена». Как они помчались бы, чтобы спасти её и наказать мятежников, если бы только Фараон позволил им это сделать! И мысли о триумфах, которых они лишились, увеличивали их гнев. Они ненавидели Фараона и его Единого Бога.

Лишенные своих постов жрецы решили проклясть того, кого они уже называли «отступником» и «преступником» на своих секретных советах. Случилось так, что разливы Нила были незначительными, и урожай зерновых оказался скудным, голод угрожал земле. Священники приписывали и поражение и засуху недовольству богов, особенно Амона, и они обвиняли Фараона в «плохом Ниле» так же, как и в потери Империи, и настраивали народ против Эхнатона при любом удобном случае. Они настолько ненавидели его, что даже приветствовали бедствие, если оно ускоряло падение Фараона, и в то время как их губы произносили слова патриотического отчаяния, дьявольское ликование искажало их лица. «Теперь дни отступника сочтены», — думали они. «Мы скоро вновь будем управлять Египтом и возвратим наши сокровища — на сей раз навсегда».

Люди, неосведомленные и непостоянные, как и всегда, и напуганные тем, что, как им сказали, является признаками божественного гнева, прекратили любить лучшего из царей. Его красивый культ был слишком прост и слишком рационален, чтобы привлечь их; они никогда к нему не обращались. И о добрых свершениях Фараона быстро забыли.

Придворные становились безразличными к Фараону и его Учению, поддерживая лишь внешнее проявление преданности государственной религии. Был один блестящий и образованный ученик, которому Царь когда-то сказал, делая его первосвященником Атона, за несколько лет до наступивших событий: «Никто не понял мое Учение так хорошо, как Вы…». Теперь даже этот человек начал сомневаться в религии, которая так дорого стоила Египту.

И Эхнатон остался один. Он чувствовал отдаление тех, кто когда-то его любил, враждебность всей страны, неодобрение целого мира. Волны ненависти обрушивались на него со всех сторон как ревущее море; и не было никакой помощи, и никакой надежды! Он знал теперь, что его дело погибло. И его сердце было наполнено подавляющей печалью.

Он поднял глаза к небу и искал единение со своим Отцом. Запад был темно-красным. Нил казался полосой жидкого золота между темными пальмовыми рощами, а на востоке, белые скалы пустыни — холмы упокоения— сияли переливающимися оттенками розовых, темно-синих и фиолетовых тонов на прозрачном фоне фиолетового неба. Он наблюдал пламенный Диск, снижающийся за отдаленные холмы пустыни. Безмятежный свет касался его лица. Душистый бриз, мягкий как нежность; доносящаяся время от времени простая мелодия флейты. Успокоительный блеск проникал в небеса и землю и успокаивал душу Фараона. «O Бог, — думал он, — Ты — Покой. Ты — Любовь. Да буду же я всегда способен провозглашать Твою Истину!».

Он был поглощен молитвой, когда ему сообщили о посыльном. Это ненадлежащее время, чтобы говорить с Фараоном, но человек настоял на том, чтобы сразу его увидеть, потому что его поручение было крайней важности. Он приехал из отдаленного Тунипа, места в северо-восточной Сирии, и уже потерял много времени в поездке, избегая крупных трактов, которые были наполнены грабителями и вражескими солдатами. Он передал фараону письмо от старейшин Тунипа — отчаянное обращение за помощью.

Эхнатон взял глиняную табличку и прочитал: «Кто прежде разграбил бы Тунип, не будучи покаранным Фараоном Тутмосом? Боги Египта живут в Тунипе, но мы более не принадлежим Египту…и теперь, Тунип, Ваш город, плачет, и слезы льются, а помощи нам нет. В течение многих лет мы посылали послов нашему Богу, Владыке Египта, но к нам не прибыло ни одного слова поддержки, ни одного».

Он заговорил, и его голос немного дрожал. «Я хотел бы остаться в одиночестве», — сказал он. Посыльный покинул комнату.

Фараон перечитывал послание снова и снова. Солнце село. Клинообразное письмо, вырезанное глубоко в глине, казалось еще более темным в алом послесвечении. Эхнатон мог смутно видеть последние слова его несчастных подданных: «Тунип, Ваш город, плачет, и слезы льются, а помощи нам нет». Потом все это исчезло, и наступила ночь. Воздух становился свежим. Вскоре миллионы звезд показались в синей бесконечности, и наступила такая тишина, как будто вся жизнь на земле вымерла раз и навсегда.

Ты заходишь на западном склоне неба,

Земля погружена во мрак, как умерший…

Написал Фараон в одном из своих гимнов;

Ночь сияет всеми своими огнями,

И земля погружается в безмолвие,

Ибо Создатель покинул небосклон свой для отдыха…

Он попытался размышлять о своем Боге, но не смог. Он смотрел на звезды, но в их холодном блеске не было никакого ответа на муки его души. Крик его далеких людей был для него пыткой. «Тунип, Ваш город, плачет…» Он не мог забыть это. Внезапно, его дух оказался сломлен, и Эхнатон заплакал.

Но он не предал своего небесного Отца. Следующим утром, когда он протягивал руки в похвале Солнцу и приветствовал восход, в его голосе слышалось странное усердие:

Ты действительно создал мир по желанию Своему:

Зарубежные страны, Сирию, Нубию и землю Египта;

Каждому отведено его место;

Ты создаешь всё, что потребно им…

Языки их различаются меж собою,

Не схожи и образы их, и цвет кожи,

Ибо ты сотворил народы, отличающиеся друг от друга,

….

Ты Бог их всех, даже в их слабости

Ты Владыка мира, восходящий для них,

Диск Солнца Дневного, почитаемый в любой отдаленной стране, Ты — создатель жизни.

Это был гимн Богу иноземцев, так же как и Богу Египта, Тому, кто сияет над всеми землями, и не желает ничьей гибели.

Фараон продолжал:

Ты создал Нил на небесах, с которых он изливается,

Увлажняя в изобилии холмы и луга.

Как прекрасны пути Твои, о Бог Вечности!

Нил на небесах для иных стран,

…

Нил, исходящий из-под земли –

Для земли Египта,

Питающий каждый её луг.

Нам трудно понять, насколько ново это звучало для всех людей тех далеких времен. Никто еще не знал, где находились источники Нила. Они только видели его могущественные потоки, и полагали, что могучая река низвергалась вниз с самих небес, как по гигантской лестнице. Их отцы всегда поклонялись ей как богу. Но Эхнатон, рационалист, поведал им, что все реки берут своё начало из-под земли, в том числе и почтенный Нил. Он рассказал, что дождь, питающий другие страны, как потоки Нила питают Египет, равноценен дару Бога — «Нилу на небесах» — вознесенный вверх из рек и морей под действием солнечных лучей, он обрушивается ливнями на измученную жаждой землю. Он учил, что в глазах Бога не существует никакой особенной нации или «избранных людей», и что те, кто в своей гордости утверждают обратное, выдают за божественное выдуманный ими образ и отрицают настоящего Владыку — сияющую энергию, безличную Сущность всего бытия.

Он повторял им это снова и снова. Когда-то они слушали его с набожным почтением. Но с новостями о потери Империи, древний агрессивный национальный дух вновь укрепился.

Некоторые придворные во время советов, проводимых с фараоном, в последний раз убеждали его начать войну и восстановить владычество Египта от пустыни Синая до Верхнего Евфрата. «Время всё еще есть», — говорили они. Они были потомками тех, кто сражался при предках Эхнатона: Тутмосе Завоевателе и Аменхотепе Втором, — карателях сирийских мятежников.

Но великодушный Эхнатон отказался. Он не забыл отчаянный крик Тунипа, своего преданного города; но даже ради его спасения, он не мог отказаться от Истины. «Мои отцы завоевали Империю мечом, — сказал он, — Я не хочу сохранять её мечом». Первый раз в истории были произнесены такие необычные слова. Настала глубокая тишина. «Я знаю, что мои военноначальники искусны в войне и мои солдаты готовы», — фараон продолжал, обращаясь к тем сановникам, которые настаивали на том, чтобы бороться. «Я знаю, что мои колесницы намного превосходят численностью сирийские, и что война, даже теперь, означала бы победу. Но у меня нет никакого желания проливать кровь, чтобы удержать завоеванную землю под своим влиянием. Земля не принадлежит мне, но Атону, моему Отцу. И Его закон не закон меча, но любви и разума».

Кто-то спросил его, сочувствует ли он тем, кто все еще оставался ему верен в Сирии.

«Конечно же, я сочувствую», — ответил он; и так как он вспомнил жалостное письмо от старейшин Тунипа и смерть преданного Рибадди, тень пробежала по его лицу. «Конечно же, мне жаль их, но я не могу оставить Учение, которое сам Атон послал мне, чтобы восславить Его имя. Они называют меня «Живущий в Истине»; я буду соответствовать этому званию до конца…»

Он сделал паузу, как будто преследуя в сердце видение потерянной мечты, и затем заговорил снова. «Я хотел восстановить мир согласно Истине Бога, — сказал он, — мои отцы подчинили много стран силой оружия; я желал объединить их в одном братстве через любовь к настоящему Богу; нет, я желал, чтобы обитатели земель вне пределов Империи — люди всего мира, на которых Солнце роняет свои лучи — однажды услышали Учение разума и любви, отказались бы от своих ложных богов и своих ложных границ. И во всем своем многообразии стали бы людьми под одним истинным Богом, Атоном, моем Отце — их Отце.»

«Но теперь, я вижу, что это была лишь пустая мечта, которую, возможно, люди никогда не поймут. Пусть будет так, если это нельзя изменить. Даже если однажды Учение и само имя Атона окажется забытым, то всё еще останется факт, что когда-то такая красивая мечта существовала, и Истина была оценена выше, чем тщетная слава».

В его голосе и больших черных глазах таилась такая печаль, что большинство окружающих поневоле начинало проникаться к нему сочувствием. Они даже на мгновение забывали о своих патриотических претензиях и помнили только о том, какой же у них замечательный Фараон, и как он любит своих подданных.

Среди его приближенных был Эфиоп Пнахеси, которого Фараон осыпал великим почестями за преданность своему Учению. Эхнатон повелел воздвигнуть ему в холмах гробницу более прекрасную, чем всем остальным придворным; кроме того, Эхнатон называл Пнахеси своим другом. Пнахеси был на тот момент одним из немногих людей, искренне привязанных к Эхнатону. Эфиоп мечтал, чтобы имя Эхнатона чтили по всей обитаемой земле, и потеря Сирии заставляла его горевать не только об уроне, нанесенном престижу Египта, но и о крушении своих планов по распространению Учения в отдаленных странах. Когда Фараон как-то раз покидал гостиную, эфиоп последовал за ним и просил разрешения поговорить с Владыкой. Он спросил: «Если мы хотим прославить имя Атона, разве не нужно создать Империю? Мы построили во имя его храмы и воздвигли города, но если мы потеряем земли, на которых стоят эти города и храмы, что же тогда получится?»

Эхнатон пристально посмотрел на него с утомленной улыбкой. «Вы тоже, Пнахеси, не поняли, хотя Вы и любите меня», — ответил он; «Атон обитает не в храмах и не в городах, а в сердцах тех, кто его действительно понимает. Но даже ты, Пнахеси — даже ты не понимаешь его…» И его лицо было более грустным чем когда-либо.

Здоровье Фараона подрывали постоянные тревоги и печали. Его руки, ноги и тело стали настолько худыми, что было больно смотреть: сквозь тончайший лен одеяния были видны его кости. Лицо было таким изможденным, что его было бы не узнать, если бы не привычное умиротворенное выражение глаз. Скулы заострились до предела. По сторонам рта залегли глубокие морщины. Его внешность так сильно переменилась, что те, кто все еще был привязан к нему, начали бояться за его жизнь. Некоторые подозревали, что враги пытались убить фараона медленным ядом; другие полагали, что его жалкая худоба была результатом изнуряющей болезни.

Даже его поведение претерпело изменения — словно бы он уже не принадлежал этому миру. Кажется, он сосредоточил все свое внимание на чем-то внутри себя. Он говорил с трудом, даже когда это от него требовалось. Тем, кто спрашивал, почему он больше не сидит с ними и не объясняет им свое Учение, Эхнатон отвечал просто: «Мне больше нечего сказать». Иногда он добавлял, глядя пронзительно и с бесконечной печалью — словно бы его глаза проникали прямо в души его придворных и не видели там ничего, кроме праздного любопытства: «Почему Вы лжете мне и говорите, что хотите знать об Учении’? Я дал Вам Истину, которую только смог выразить. Но Вы не хотели этого»

Проблемы в Сирии заканчивались. Больше не было территории, которую можно было потерять. Уйдя от правления, Эхнатон услышал, как последний гонец возвестил о падении его последней крепости. Впрочем, его печалил не развал Империи, а безразличие мира к его прекрасному Учению — крушение всех мечтаний его жизни.

Наконец перед ним предстал его вероломный вассал, аморит Азиру, землю которого Фараон когда-то присоединил к Египту. Теперь предатель владел всей Сирией. В ярких кричащих одеждах он отправился в плавание по Нилу и с толпой приспешников появился в Священном Городе. Похоже, он вознамерился поразить двор Фараона. Впрочем, на деле он сам был поражен — великолепием дворца Эхнатона… Но еще больше он был поражен той отрешенностью, с которой Фараон заговорил с ним о делах государства, так, будто они его теперь вообще не касались. «С таким огромным количеством золота, — подумал он про себя, — можно купить целый мир. А этот монарх не послал даже батальон наемников, чтобы защитить свою землю».

Эхнатон не держал на предателя зла и признал его власть в Сирии. «Правь ими, раз таково твое и их желание», — сказал Эхнатон, припомнив, с какой готовностью большинство князей Сирии откликнулись на призыв Азиру и пошли на союз с ним. Но, еще раз мысленно пережив смерть Рибадди, Эхнатон не мог не припомнить ему этого. Спокойно, держа свои чувства под контролем, он сказал Азиру: «Ты совершил преступление. За него я не хочу твоей смерти; местью упиваются лишь слабые люди. Но помни, пока я жив, память о моем верном слуге, которого ты предал, чтобы его пытали и убили, будет оставаться болезненно яркой для меня, словно рана в моем сердце».

Впрочем, Азиру не мог понять страданий Фараона, а если и мог, то они были ему безразличны. Он был рад отправиться обратно в Сирию в качестве независимого правителя, и тут же выбросил из головы свой разговор с благороднейшим из фараонов.

Поскольку здоровье его ухудшалось с каждым днем, Эхнатон поспешно выдал свою старшую дочь, которой на тот момент было двенадцать, замуж за молодого человека благородных кровей по имени Сменхкара, и провозгласил его соправителем. В Древнем Египте именно старшая дочь Фараона наследовала царство, и тот, за кого она выходила замуж, правил от ее имени.

Сменхкара, желая показать свою зависимость от тестя и то, насколько он обязан Эхнатону, в официальных документах стал подписываться «Любимец Эхнатона».

Что касается фараона, то он покинул свой дворец в Городе и переехал в летнюю резиденцию в южных садах, и фактически оставался там заключенным. Он знал, что его конец близок. Он провел свои последние дни мирно. Царица Нефертити всегда находилась рядом с ним. Возможно, она была единственной, кто любил его так же как раньше, и даже сильнее. Она никогда не подвергала сомнению божественное вдохновение его Учения, никогда не осуждала его действия. Она любила его и восхищалась им, и для неё всё, сказанное или сделанное её мужем, было прекрасно. Даже после трагических разочарований, через которые он прошел, он не могла подумать, что Истина, которую он подарил миру, будет потеряна навсегда. Она знала о стойкой ненависти жрецов, трусости большинства придворных, забывчивости народа, и могла предвидеть кое-что из ужасных событий, которые пронесутся по Египту после смерти Эхнатона. Однако, в своей любви, она воображала для него бесконечные столетия славы в памяти людей после небольшого затмения.

Эхнатон был слишком слаб, чтобы много разговаривать, но он смотрел на свою жену и был счастлив. Как и впервые годы брака, когда они еще были детьми, она приносила ему сорванные розы с клумб и свежие лотосы из водоемов, чтобы он мог наслаждаться их запахом. Она наливала ему кубок отменного старого вина, чтобы улучшить настроение. Она обкладывала его подушками, чтобы фараон мог сидеть на своем ложе и наблюдать с террасы, примыкающей к его покоям, окружающие сады, пустыню, красновато-желтую, как львиная грива, и холмы на востоке, за которыми занималась заря. В жару, когда он спал, она сама обмахивала его веером.

У Эхнатона почти не осталось сил, чтобы продолжать ежедневную службу в храме на озере, как он обычно делал. Алтарь Атону был установлен на одной из террас летнего дворца и там, до тех пор, пока он мог держаться на ногах, Эхнатон возлагал ладан и цветы и молился вместе с Нефертити и одним или двумя помощниками на восходе и закате солнца.

Но и этого он уже вскоре не мог делать постоянно. Наставало время, когда слабое здоровье вынуждало его оставаться в постели. В таких случаях царица отодвигала занавес, закрывающий вход в его комнату, что позволяло ему видеть открытое небо. Он молчал, но пристально посмотрел на жену своими темными глазами, и одарил её слабой улыбкой, которая означала: «Как хорошо Вы знаете всё, чего желает моё сердце!».

Он часами смотрел на небо, как будто забывая обо всем, что было вокруг. Солнце медленно поднималось все выше и выше, а затем зашло за горизонт, следуя своему вечному курсу. Время от времени птицы с серебристыми крыльями проплывали по безграничной синей бездне. С ложа, на котором лежал фараон, он не видел ни садов, ни пустыни, ни Нила, ни холмов в отдалении. Его глаза могли объять только глубокое синее небо, которое Солнце наполняло Его славой. Фараону казалось, что его душа тает в ослепительной пропасти, став единой с бесконечным пространством небытия и света, которые он только и мог видеть. Много лет назад, когда он был еще ребенком, он чувствовал такой же трепет при виде неба. Может быть, в жизни человека больше ничего нельзя ощутить. Ослепительная пропасть была видимым отражением той невидимой и безымянной реальности, о существовании которой он знал и которую тщетно стремится выразить всю свою жизнь.

Должна ли эта Реальность остаться навсегда невыраженной? Будет ли таинственное единство тепла и света забыто, когда он уйдет? Будет ли забыт закон любви и разума, который он прочитал в небесах? — спрашивал он себя иногда, после долгих раздумий. Казалось, что чем четче становилось ощущение высшей истины, тем больше он понимал невозможность ее выражения.

Однажды перед рассветом, когда силы фараона стремительно покидали его, он позвал свою царицу.

«Я здесь, — сказала она нежно, — Нуждаетесь ли Вы в чем-нибудь? Почему Вы не спите? Всё еще ночь». Через открытую дверь можно было видеть темное звездное небо, рассеченное надвое Млечным путем.

Эхнатон улыбнулся своей жене. Он протянул ей свою руку — настолько худую, что она больше походила на руку скелета — и взял её руки в свои. Он знал, что час его смерти близок.

«Сегодня я буду приветствовать его восход в последний раз», — спокойно промолвил он. «Я хочу молиться ему, стоя на ногах. Всё еще ночь, но скоро настанет рассвет. Я должен быть готовым». И прежде, чем она смогла справиться со своими чувствами и ответить ему, он добавил, говоря без тени печали и слабости: «Моё время настало. Меня скоро забудут. Но это не имеет значения. Солнце продолжит светить, столь же прекрасное, как и раньше. Чрез него мне мельком удалось взглянуть на Единственного».

Глаза Нефертити были полны слез. «Вы не должны думать, что Вас забудут», — нежно сказала она и любящим жестом помогла Эхнатону сесть. «Как кто-либо может забыть Вас?»

«Но они забудут», — ответил фараон беспристрастно. «И какое значение это имеет? Истина не зависит от людей».

Царица посмотрела на него, а затем перевела взгляд на звездное небо. Его лицо и тело были настолько пугающе худы, что она невольно вздрогнула. Но на бледных губах играла счастливая улыбка, а глаза, узревшие Бога, были так же спокойны, как и глубокое светящееся небо.

«Может быть, Вы правы», — глубокомысленно промолвила она наконец. «Они проклянут Вас и вынудят мир забыть Ваше имя. Но никогда, никогда они не разрушат свет, принесенный Вами с небес. Веками мир может жить в неведении, и борьба может распространиться от моря до моря, становясь все страшнее с течением времени. Но настанет день, когда Истина, которую Вы провозгласили, станет снова известной, и люди из неведомых стран будут смотреть на Вас, как на кого-то более великого, чем просто человека".

Она говорила так, как если бы внезапное вдохновение овладело ею. «Вы потеряли Империю ради спасения Истины. И однажды Истина одержит победу. Я говорю Вам, так же уверенная в этом, как и в восходе Солнце: Ваше Учение никогда не погибнет, оно вечно. Даже если они забудут, то однажды обязательно вновь узнают о Вас».

Небо на востоке бледнело. «Пора», — сказал фараон, и, усилием воли собрав оставшиеся силы, поднялся, искупался и переоделся. Затем он принялся украшать алтарь цветами, ожидая Владыку Лучей.

Солнце поднялось во всем своем величии за белыми скалами пустыни, голыми холмами, где Фараон вскоре упокоится. Теплые лучи, падающие прямо на лицо Эхнатона, наполнили его новой жизнью. Он бросил ладан в огонь на алтаре и, следуя за душистыми завитками дыма, поднимающегося к небу, протянул руки и пропел гимн:

Великолепен Твой восход на Востоке,

Живущий Атон, Бог и начало всей Жизни…

Он воспел красоту Солнца, радость жизни каждого человека, зверя и птицы, чудо рождения. В течение нескольких месяцев он не показывал такого молодого энтузиазма. Затем, в один миг, он вспомнил агонию, которую пережил; умирание своего тела; равнодушие людей к его посланию. А как же все это? Он познал своего Бога, и этого ему было достаточно. И, в конце концов, один человек полностью доверился ему и постиг его знание, благодаря любви.

С радостью, как будто он уже узрел невидимую душу Солнца за вратами вечности, он произнес, воздевая руки к востоку в последний раз:

Ты, о Бог, в моем сердце,

И никто не знает Тебя кроме меня, сына твоего,

Которому ты открыл свою Силу.

. .

Когда ты поднялся от основания земли,

Ты явил свою волю Сыну твоему, вышедшему из твоей же плоти

И твоей любимой дочери, Нефертити, Живой и молодой во веки веков…

И, лишившись сил, Эхнатон опустился на ступени алтаря. Царица побежала к нему. Подняв глаза, он увидел её еще раз, уже смутно, как через пелену. Он уронил голову ей на колени и тихо умер. В последний раз Солнце осветило его. Нефертити нежно закрыла мужу глаза. Эхнатону было всего лишь двадцать девять лет.

Забальзамированное тело Фараона было обернуто в двойные ленты из чистого золота и захоронено в гробнице, подготовленной в холмах пустыни. У подножия гроба, инкрустированного драгоценными камнями, была написана молитва, которую он сочинил себе в поклонение Богу, ради которого потерял всё:

Я глубоко вдыхаю сладкий дух, исходящий из уст Твоих. Я вижу Твою красоту каждый день. По собственному желанию я могу слышать Твой сладкий голос, даже в северных ветрах, а мои члены могут быть обновлены жизнью через любовь к Тебе. Дай мне свои руки, наполни их своим духом, чтобы я мог взять его и жить им. Прокричи мое имя в вечность, и оно никогда не потеряет своей силы.

На крышке гроба имя и титулы Царя сияли в ярком иероглифическом письме:

Прекрасный Правитель, единственно избранный Солнцем, Царь Верхнего и Нижнего Египта, Живущий в Истине, Владыка двух Земель, Эхнатон, красивый ребенок живущего Атона, чьё имя будет жить вечно.