Я, КАК ВЫ догадываетесь, никакой не писатель и не историк. Разве что вот врать умею мастерски, а это, говорят, главный залог успеха в обоих упомянутых ремеслах. А еще я слыхал, что читателям непременно подавай что-нибудь этакое захватывающее, занимательное в самом начале рассказа, чтобы подогреть их интерес. Им, дескать, требуется сразу уяснить, о ком и о чем пойдет речь, где и как будут развиваться события. Я считаю такое их желание вполне справедливым. Хотя что касается моей собственной жизни, то я никогда вплоть до сего момента не знал, как и где будут происходить события, в которых мне доведется участвовать, и где в конечном итоге окажусь я сам. Должен заметить, что у меня и выбора-то особого не было: мне предложили только эту жизнь, мою собственную, единственную, и прожить я должен был именно ее, а не какую-нибудь другую. Однако я далек от желания ввергнуть вас, любезных моих читателей, готовых совершенно добровольно проследить за всеми перипетиями моей жизни, в сумбур и хаос, которые сделались неотъемлемыми чертами моего существования. Поэтому оговорюсь, что предыдущая глава служила всего лишь неким прологом, считайте ее, если угодно, только беглым наброском моего портрета и того окружения, в котором я пребывал.

А теперь, когда вы получили некоторое понятие о том, что я в шутку именую своей карьерой, я с вашего позволения вернусь назад и поведу повествование начиная с самого подходящего во всех отношениях момента — с начала. В свое время, примерно посередине рассказа, мы с вами, обещаю, вновь очутимся там, где развернулись события первой главы. Также и конец займет в этой повести подобающее ему место, как это почти всегда и бывает.

Ну что ж, теперь приступим к рассказу…

Подлинного имени моей матери я никогда не знал. Не подумайте только, что она меня бросила, ничего подобного! Просто не сочла нужным представиться. О, она себя всегда как-то именовала, самые причудливые имена и прозвища толстенным слоем, подобным пыли на исподе кровати, оседали в ее памяти. Она придумывала себе новое прозвание не реже раза в месяц, а порой меняла их каждую неделю, в зависимости от настроения. Не знаю, откуда у нее появилась эта странная привычка. Возможно, таким образом она надеялась дистанцироваться от себя прежней. Не исключаю также и того, что в глубине души она не переставала жить какой-то выдуманной жизнью и всякий раз называлась именами, которые, по ее мнению, лучше всего подходили героине очередного воображаемого сюжета. А может, просто была не в себе.

Я же, чтобы не запутаться самому и паче чаяния не свести с ума читателя, буду впредь называть ее именем, которое она носила, когда вынашивала меня: Маделайн.

Внешность у Маделайн была самая что ни на есть заурядная. Вероятно, когда-то в юности она и отличалась миловидностью, но к моменту нашего знакомства почти полностью ее утратила. Воспоминаниями о событиях ранних лет своей жизни она со мной делилась неохотно и скупо, но по ее отрывочным фразам, а также по достаточно резким комментариям окружающих я все же составил себе более или менее внятное представление о годах ее девичества. И оказалось, что она забеременела совсем еще в юном возрасте от какого-то странствующего рыцаря. Маделайн просто помешалась на рыцарях едва ли не с самого детства. Она их боготворила, она до такой степени перед ними преклонялась, что однажды-таки ее коленопреклоненное положение перед очередным представителем этой породы людей естественным образом трансформировалось в лежачее. Связь с рыцарем была для нее пределом мечтаний. А для ее избранника этот недолгий роман наверняка не представлял ничего особенного — всего лишь очередная интрижка с податливой молодой горожанкой, щедро оделявшей его ласками на мягкой траве под сенью высоких деревьев. Как бы там ни было, рыцарь после недолгой остановки в городке, где жила Маделайн, отправился своей дорогой, она же менее чем через месяц почувствовала первые приступы утренней тошноты, зачастую сопутствующей началу беременности.

Она вполне могла бы избавиться от этого бремени, прибегнув к услугам опытной повитухи, но, представьте себе, никто на свете так по-идиотски трепетно не относился к жизни во всех ее проявлениях, как наша Маделайн. Я не оговорился — по-моему, всех, кто почитает зарождающуюся и новорожденную жизнь чудом, иначе как идиотами не назовешь. Мы, люди, пыжимся от гордости, произведя на свет единственное дитя, а между тем драконы чуть не каждый год откладывают по полдюжины яиц, и из каждого вылупляется маленький детеныш. Это вам как? Тоже мне невидаль — размножение, продолжение рода, если этим с невероятным успехом занимаются даже мухи. Жизнь — чудо?! Вот уж глупость несусветная! В том, чтобы наводнить планету младенцами, никакого чуда нет и в помине, я так считаю. Вот вырастить да выучить их всех, на ноги поставить каждого — дело другое. Но ведь любое живое существо, чем оно активнее плодится, тем меньше способно заботиться о каждом из своих детенышей, о том, чтобы тот по меньшей мере выжил и возмужал.

Маделайн сообщила любящим и добрым родителям о своей беременности, и папаша тотчас же вытолкал ее за дверь, сказав, что они, благодарение Богу, люди приличные и такого позора в своем доме не потерпят.

Вы глубоко заблуждаетесь, если полагаете, что Маделайн была изгнана из дома с маленьким Невпопадом, скорчившимся и медленно подрастающим у нее в утробе. Нет, я был зачат куда менее… прозаично, если хотите.

Маделайн было некуда идти и некого просить о помощи. Приходилось заботиться о себе самой. И надо же было такому случиться, что недели через две после своего позорного изгнания из дома, лежа на груде опавших листьев в самодельном шалаше в чаще Элдервуда, она вдруг почувствовала резкую боль внизу живота. Над головой у нее гремел гром, сверкали молнии. Это придало происходившему заметное сходство со сценой из классической драмы. Вернее, вся эта жалкая и глупая история, по правде говоря, куда больше походила на мелодраму. В общем, к утру из чрева бедной Маделайн исторглось какое-то кровавое месиво. Никаких повитух, никаких младенцев. Вот ведь невезение! Стоило ей придержать дома язык в течение еще каких-то пары недель, и природа сама избавила бы ее от последствий ложного шага, а следовательно, и от необходимости оповещать о нем родителей.

Теперь же, хотя она больше не была беременна, о возвращении под родительский кров по-прежнему не могло быть и речи. Отец ясно дал ей понять, что считает ее вину непростительной. Беременная или нет, она нарушила строгие нормы морали, которым должна следовать любая добродетельная женщина, лишившись же добродетели, она сделалась не кем иным, как непотребной девкой, беспутной особой, которой нет и не может быть места в его доме. И Маделайн, поскольку путь назад ей был заказан, устремилась вперед.

Она повела скитальческую жизнь, избирая преимущественно малохоженые дороги и полузаросшие тропинки и сторонясь проезжих трактов. То было время тяжких испытаний для юной Маделайн, но в разговорах со мной она всегда о нем вспоминала как о долгом захватывающем приключении. Она с горящими глазами рассказывала мне о существах, которых ей в ту пору довелось повстречать, — о единорогах, драконах, оборотнях. С ее слов выходило, что Элдервуд прямо-таки наводнен подобными созданиями.

А однажды, если верить словам Маделайн, она стала свидетельницей события поистине чудесного и удивительного — рождения феникса. Подобное очень редко случается, ведь фениксов на белом свете раз-два и обчелся, и они не размножаются, как прочие живые существа, а сгорают и вновь возрождаются из пепла, когда придет срок.

Маделайн рассказывала, что та памятная ночь выдалась на редкость холодной и ветреной. Она лежала, скорчившись, в своем шалаше, потому как у нее не было ни денег, чтобы нанять комнату в трактире, ни работы, которую в те времена найти было нисколько не легче, чем теперь. Она чувствовала, как от холода немеют пальцы на ногах и руках, и старалась все время ими шевелить, чтобы они не отмерзли напрочь.

И вдруг она ощутила кожей лица дуновение теплого ветерка. Маделайн пыталась себя убедить, что это ей только чудится — в самом деле, откуда было взяться теплу в промозглую ветреную ночь в чаще леса? Но порывы ветра, дувшего как раз в сторону входного отверстия ее убогого шалаша, становились все горячее, и она решила, что это, скорей всего, жар от костра, который развел где-нибудь поблизости случайный путник (вполне возможно, из числа беглых преступников или бандитов с большой дороги). Маделайн всегда страшилась встреч с подобными представителями рода человеческого, но в ту ночь эти ее страхи уступили место опасению замерзнуть насмерть.

И потому она не долго думая вылезла из шалаша и побрела сквозь чащу Элдервуда, туда, откуда так заманчиво тянуло теплом. Она шла, выставив ладони вперед и продолжая разминать озябшие пальцы — ее нитяные перчатки, протертые до дыр, совсем не спасали от холода. Впереди она разглядела поляну, а подойдя к ней, так и застыла на месте от изумления.

Посреди поляны стояла огромная птица, охваченная пламенем.

Маделайн, разумеется, никогда прежде ничего подобного не видела и решила было, что это не иначе как птица Рух, которую облили горючей смесью и подожгли какие-то злодеи охотники. Она оглянулась в поисках этих негодяев, но оказалось, что нигде поблизости не было видно и слышно ни одной живой души, кроме нее самой и несчастного обреченного создания. И лишь постепенно до Маделайн дошло, что огромная птица вовсе не была жертвой чьего-то злого умысла. Она просто самовоспламенилась, причем не снаружи, а изнутри. Пламя, пожиравшее ее, возникло в глубинах ее существа. Птица, сгорая, не издавала никаких звуков, из чего Маделайн заключила, что та не испытывает страданий. Странное создание, судя по его виду, принимало свою судьбу с величавым спокойствием. Маделайн стояла на месте, не в силах шевельнуться, и глаз не сводила с горевшей птицы.

Вскоре от нее осталась одна лишь, хотя и довольно высокая, горка пепла. Но даже и в этот момент Маделайн не догадалась, чему она стала невольной свидетельницей. Говоря по правде, она тогда и вообще-то не очень хорошо соображала, поскольку незадолго перед тем едва не замерзла насмерть да вдобавок еще и проголодалась, потому как ничего не ела несколько последних дней. Она сделала несколько осторожных шагов к дымившимся останкам птицы в надежде отыскать в груде пепла хоть немного свежезапеченного мяса, чтобы наполнить им свой живот.

Но пепел вдруг начал шевелиться, и Маделайн снова замерла на месте. Она так струхнула, что бросилась бы бежать оттуда во весь дух, если б только могла заставить свои ноги повиноваться. Но они словно одеревенели. Медленно-медленно, с огромным трудом переставляя их, она попятилась, потом ухватилась за ствол ближайшего из деревьев у края поляны и схоронилась за ним. Любопытство победило ее страх, и вскоре она отважилась выглянуть из-за дерева. На поляне творилось нечто совсем уж невообразимое: порыв ветра подхватил с земли пепел, вскружил его и разнес в разные стороны, а на месте сгоревшей птицы очутилась другая, как две капли воды на нее похожая, но живая и невредимая. Маделайн сперва решила было, что бедняге чудом удалось спастись из огня. Но ей пришлось от этой мысли отказаться — перья у этого нового создания были гладкие и блестящие, ни одно из них не то что не обгорело, но не было даже опалено.

И тут Маделайн наконец догадалась, что именно ей посчастливилось увидеть.

Феникс расправил свои огромные крылья — мать уверяла, что на каждое из них могло бы усесться человек по десять, да еще, пожалуй, и место бы осталось, — закинул голову вверх и издал ликующий крик, такой пронзительный, что Маделайн едва не оглохла, и с тех пор у нее постоянно слегка звенело в ушах. А потом он взмыл в ночное небо и вскорости исчез из виду, только хлопья оставшегося пепла еще кружили над поляной.

Мать восприняла все это как знак свыше. Предзнаменование, если хотите. Потому как человек не может, став свидетелем одного из редчайших на свете событий, не перемениться при этом внутренне. Есть, к примеру, такие, кто верит, что падающая звезда предвещает скорое рождение или смерть кого-то из великих мира сего. Но в таком случае возрождение феникса, явление куда более значительное и куда менее изученное, не может не быть провозвестником важных перемен в судьбе того, кто за ним наблюдал. Вот Маделайн и решила, что само Провидение указало ей путь к этой поляне, а значит, ей уготована великая судьба. А поскольку перед ее глазами свершились одновременно и смерть и рождение, она не сомневалась, что ей, в свою очередь, предстоит вскорости пережить нечто необычайное и непременно связанное также либо со смертью, либо с рождением. Либо с тем и другим одновременно.

Я, честно говоря, далек от того, чтобы над ней насмехаться за подобные мысли. Она была так одинока и несчастна, так молода. Надо же ей было что-то придумать себе в утешение. Что-то такое, что дало бы ей силы жить дальше.

И вот на следующее утро, воодушевленная своим ночным приключением, Маделайн покинула лесное убежище. Она себя убедила, что коли уж ей уготована великая судьба, так неплохо бы отправиться на ее поиски. Она больше не боялась ни бродяг, ни разбойников и смело шла торными тропами, поскольку верила, что сама судьба защитит ее от любой опасности. Когда она мне об этом рассказывала, я внутренне содрогнулся при мысли о риске, которому она себя таким образом подвергала. Но, представьте себе, она бродила по большим дорогам с неделю, если не больше, и осталась невредима. Так что, может, судьба и вправду была тогда на ее стороне.

После недолгих своих странствий Маделайн очутилась наконец на самой границе королевства Истерия, которым в то время правил король Руфус Де Вейн. Несколько властителей соседних мелких государств жаждали завладеть его троном. Сам Де Вейн правителем был, по общему мнению, весьма слабым, хотя и заявлял всем и каждому без ложной скромности, что у него, мол, железная рука. Главным претендентом на истерийский престол был тогда Рунсибел Сильный. Такое прозвище он сам себе придумал и стремился любой ценой его оправдать. Рунсибел был известен как человек немногословный, но при этом волевой и энергичный. Словам он предпочитал действия, а если и высказывался при тех, кто готов был подхватить и пересказывать на каждом углу его речи, то лишь об идеальном королевстве, где его приближенные, которых он произведет в рыцари, станут на страже свободы, справедливости и терпимости, вследствие чего в державе наступит золотой век.

Все эти заманчивые обещания не производили никакого впечатления на ремесленников и крестьян, изнуренных год от года увеличивавшимися военными податями. Они были так озабочены тем, чтобы выжить и кое-как свести концы с концами, что им было не до политики.

Что же до Маделайн, то она набрела однажды на небольшое скромное заведение, на вывеске которого значилось: «Трактир Строкера». Хозяином и управляющим трактира являлся, как нетрудно догадаться, джентльмен по фамилии Строкер.

Хотя, разумеется, применительно к нему слово «джентльмен» можно употребить разве что в шутку. Этого типа вполне справедливо было бы именовать мерзавцем, гадом, ублюдком, скотиной — короче, любым бранным словом. Строкер был жирным до безобразия, с ляжками как два свиных окорока. А мозгов у него в голове имелось… никак не больше, чем в упомянутом окороке. Сообразительности ему хватало ровно настолько, чтобы лебезить перед клиентами и всячески им угождать, когда же дело шло о работниках, находившихся у него в подчинении и в его почти безраздельной власти, тут он тупел прямо на глазах. Маделайн, которая зашла в трактир немного передохнуть и подкрепиться, «повезло» — Строкеру как раз понадобилась служанка взамен той несчастной девчонки, что накануне померла от пищевого отравления (не иначе как отведав какое-то из блюд, которыми Строкер потчевал слуг, хотя сам он это горячо отрицал).

Так что когда Маделайн робко спросила у него, не найдется ли для нее в трактире какой-нибудь работы, он с готовностью нанял ее в служанки. Едва взглянув на его тяжелую нижнюю челюсть, щетину, покрывавшую жирные щеки, на его полуприщуренный и косящий левый глаз, на его многочисленные подбородки, едва услыхав его тяжелый и явно застарелый кашель (который, как мне хотелось бы верить, являлся симптомом смертельного недуга), Маделайн поняла, что будущий ее хозяин являл собой немалую проблему.

И она оказалась совершенно права.

Нет, не подумайте только, что Строкер стал ее домогаться. Как ни странно, у него никогда не возникало ни малейшего желания посягнуть на сомнительную добродетель какой-либо из трактирных служанок. Сам он острил по этому поводу, что не желает ни подвергать себя риску подхватить дурную болезнь, ни наводнять мир ублюдками, которых и без того хватает. Кое-кто осторожным шепотом (и убедившись, что Строкера нет поблизости) высказывал предположение, что хозяин трактира предпочитает какие-нибудь иные способы удовлетворения своей похоти. Что до меня, то теперь, зная о нем довольно много, я склонен считать, что он просто страдал бессилием. Кстати, этим вполне можно объяснить его злобность и жестокость. Чего еще ждать от мужчины, который не только не владеет мечом, но даже, образно говоря, не в состоянии вытащить его из ножен? Не иначе как именно по этой причине он так скверно обходился со всеми женщинами, которые ему служили. Ведь все они были так для него доступны и при этом… недосягаемы. Всего каких-то несколько дюймов, а вот поди ж ты…

В общем, надеюсь, вы меня поняли.

Но Строкер отыгрывался на служанках иными способами. По крайней мере на моей матери. Ей приходилось тяжелей, чем остальным, потому как они у Строкера только служили, им было куда уйти поздним вечером, после трудового дня, к тому же у всех имелись родители или мужья, или приятели на худой конец. А с Маделайн, с моей матерью, все обстояло иначе. Не было у нее ни своего угла, ни близких. И Строкер предоставил ей каморку, в которой ни до, ни после нее никто не ночевал — она находилась так далеко от трактирной печи, что там всегда, по-моему даже и летом, царил жуткий холод. Но моя мать после жизни в лесном шалаше была малочувствительна к подобным неудобствам. В трактирной каморке она по крайней мере могла вытянуться во весь рост на тощем тюфячке и укрыться ветхим одеялом, здесь она была защищена от снега, дождя и ветра. И хотя крыша над ее комнатой протекала, Маделайн неизменно ухитрялась устроиться так, чтобы струйки дождя не лились ей на голову и грудь.

Строкер сразу потребовал, чтобы она кроме выполнения обычных работ еще и развлекала клиентов беседой. И Маделайн на это согласилась. Но когда некоторые из них возжелали от нее большего — Маделайн в ту пору была еще весьма привлекательной, — она вежливо, но твердо им отказала. Строкер имел над ней огромную власть, он попробовал было настоять, но Маделайн впервые за все время своей службы у него дала ему решительный отпор. И он, при всей своей тупости, сообразил, что давить на нее бесполезно. Маделайн тогда поверила, что он отказался от этих своих видов на нее. Бедняжка ошибалась. Строкер просто ждал удобной минуты, чтобы воплотить в жизнь эти подлые замыслы.

Маделайн продолжала у него служить, выполняя любую работу на кухне, в обеденном зале и в комнатах для постояльцев. Она жила, не задумываясь ни о прошлом, ни о будущем. Каждый день напоминал собой предыдущий. Жизнь казалась навсегда устоявшейся.

А между тем в Истерии полностью сменилась власть. Де Вейн, как и следовало ожидать, был лишен престола. Властителем государства сделался Рунсибел, который милостиво дозволил смещенному королю сохранить голову на плечах и отправиться в ссылку. Де Вейн не оценил такого благородства. Он во всеуслышание поклялся отомстить узурпатору. А через неделю после этой клятвы его извлекли из убежища, где он скрывался, связали и сбросили в овраг глубиной с милю. Разумеется, проделал это некто неизвестный (или некие неизвестные во множественном числе). Вот так и погиб король Де Вейн, который мог бы здравствовать и посейчас, придержи он вовремя свой длинный язык.

Король Рунсибел разослал по всей стране прокламации, в которых сообщалось, что с его воцарением над Истерией воссияла новая эра. Большая часть населения державы прокламаций этих, однако, не читала, по причине своей полной безграмотности, те же немногие, кто ознакомился с их содержанием, лишь пожимали плечами, бормоча, что время, мол, покажет…

Рыцари короля предстали перед смиренными его подданными во всем своем великолепии. Повсюду в городах устраивались военные парады, показательные бои, турниры и учения. Народ дивился красоте доспехов и бравой выправке лучших представителей вооруженных сил государства. Приближенные Рунсибела состязались также и в диспутах на разнообразные темы. Король, как правило, присутствовал на таковых в качестве третейского судьи, задавая участникам наводящие вопросы и высказывая справедливые, веские и лаконичные замечания. Благодаря всему этому в нашем маленьком мирке Рунсибел и его рыцари пользовались большой популярностью.

Маделайн, как и прежде, просто бредила рыцарями. Она только о них и говорила, превознося до небес их доблесть, честь и отвагу, их галантность и воспитанность. Строкер ей на это с досадой замечал, что от ее глупой трескотни просто уши вянут. Маделайн, будто и не слыша его слов, заливалась пуще прежнего. Так продолжалось вплоть до одного памятного дня, а вернее, ночи.

Дождь тогда лил как из ведра, небо то и дело испещряли молнии, грохотал гром.

В трактире не смолкали разговоры. Посетители и хозяин обсуждали дела королевства, в частности беспорядки, устроенные драконами на восточных территориях, причем мнения о том, являлись ли эти волнения стихийными или же были инспирированы неким индивидуумом королевского либо колдовского происхождения, разделились почти поровну. Лишь одно было известно всем и каждому наверняка — воины Рунсибела отразили угрозу, хотя и не без потерь, в особенности среди мирного населения.

Исчерпав эту тему, Строкер и его гости заговорили о погоде, кляня ее на чем свет стоит. Кто-то предположил, что не иначе как драконий бог разгневался и наслал на Истерию этот ураган с дождем. Многие с этим согласились и стали уверять остальных, что дождь — это не что иное, как слезы драконьего бога, а молнии — сверкание его глаз. Один из посетителей высказал мнение, что нынешний ураган — это всего лишь зримое проявление борьбы добра со злом, а может, порядка с хаосом, происходящей высоко в небесных сферах. А какой-то чудак стал вдруг всех уверять, что гром и молния образуются из-за перегрева каких-то невидимых глазу частиц. Ну, тут все разозлились на беднягу и выволокли его прочь, на милость урагана, и его почти у самого порога трактира убило молнией, что вызвало у остальных гостей приступ безудержного веселья.

Но стоило только всем угомониться, как дверь распахнулась и в зал ввалились с полдюжины рыцарей в доспехах и при оружии. Зрелище было впечатляющее, что и говорить. Выглядели все они так, что казалось, им не было никакого дела до погоды: держались прямо, не поеживались от сырости, не пытались стряхнуть с лиц и доспехов капли дождя. Я ведь уже говорил, какая буря разыгралась в тот вечер. С ними был еще один спутник, седьмой по счету, только не рыцарь — невысокого роста, сутулый, в тяжелом плаще с капюшоном. Мать моя при виде него решила, что он, поди, из друидов, а может, слуга или оруженосец, священник или, чего доброго, чародей. Последних в тех краях называли еще плетельщиками. Редко кому из них случалось появиться вблизи трактира Строкера. Они придерживались тех путей, над которыми в воздухе вились вытканные ими самими невидимые нити, а заведение Строкера находилось на изрядном от них расстоянии. И вовсе не случайно. Строкер плетельщиков терпеть не мог и, прежде чем купить трактир, убедился, что строение расположено вдалеке от «путеводных» нитей колдунов. Его злила манера последних, возникнув ниоткуда, словно из воздуха, наесться, напиться, внушить трактирщику, что тот получил щедрую плату за свое угощение, а после прикоснуться к своей дурацкой нити и исчезнуть без следа. Разумеется, и не подумав рассчитаться с хозяином. Строкеру, как вы, поди, сами догадались, такие шутки были совсем не по нутру.

Рыцари молча остановились у дверей. Молчали и посетители, сидевшие за столом, и Строкер. Последний, вздрогнув и втянув голову в плечи при очередном ударе грома, который, как всем показалось, раздался непосредственно под крышей трактира, обогнул стойку бара и в нерешительности застыл у ее края. Он не знал, чего ожидать от столь грозной компании, и на всякий случай нащупал ладонью рукоятку палаша, который держал под стойкой. Хотя и понимал, что в одиночку, вздумай сэры рыцари разгромить его трактир в пух и прах, ему с ними не справиться, а рассчитывать на помощь посетителей нечего и думать.

Но все разрешилось на редкость для него благополучно. Один из рыцарей — вероятно, предводитель небольшого отряда — выступил вперед, и при этом движении его доспехи заблистали сверху донизу, отразив пламя свечей. Голос его, когда он вежливо заговорил со Строкером, оказался на удивление тихим и приятным.

— Мы желаем занять отдельное помещение, — сказал рыцарь, — чтобы принять пищу и утолить жажду, а также побеседовать о своих делах вдали от посторонних глаз и ушей. Отрядите также служанку, которая была бы в полном нашем распоряжении и выполняла бы все наши приказания.

Строкер сообразил, что рыцари не собираются сию же минуту предать его заведение огню и мечу, и от радости настолько осмелел, что, пару раз глухо кашлянув, спросил:

— И все это я вам должен предоставить по доброте сердечной? Или вы изволите заплатить?

Рыцарь молча извлек из-за пояса кожаный мешочек, взвесил его на руке и небрежным движением бросил Строкеру. Тот его поймал на лету, развязал тесемку и глянул внутрь. Судя по улыбке, в которой расплылось его жирное лицо, там было достаточно золотых, чтобы удовлетворить даже его алчность. Рыцарь верно истолковал эту ухмылку:

— Этого будет довольно не только в уплату за все, что мы у тебя потребуем, но и на то, чтобы угостить выпивкой всех, кто нынче собрался под крышей твоего славного заведения.

Посетители все как один разразились одобрительными криками. Выпивохи, они всегда и повсюду одинаковы: поставьте им выпивку, и они ваши.

Следует отметить, что Маделайн все это время так и поедала глазами шестерку рыцарей. Она за всю свою жизнь видела только одного из представителей этого достойного сословия, но он, как она сама мне потом рассказывала, значительно уступал по всем статьям любому из тех, кто так неожиданно удостоил чести своего посещения жалкий трактир, где она служила. Она наблюдала за ними из дальнего угла зала, а сама тем временем машинально приглаживала волосы и оправляла свою мешковатую юбку. От взгляда Строкера не укрылось ее радостное возбуждение, и он повернулся к ней и подозвал ее к себе. Она бросилась к нему сама не своя от счастья.

— Ты поступаешь в распоряжение этих джентльменов на весь остаток вечера, — прорычал Строкер. — И станешь делать все, что они изволят приказать. Проводи их… — Он запнулся на мгновение и продолжил, возвысив голос: — В зал Мажестик. — И покосился на рыцарей, которые, впрочем, остались совершенно безучастны к его словам. Лишь тот, кто вел переговоры, высокомерно кивнул головой.

Маделайн растерянно переспросила:

— Куда-куда?

Строкер сердито нахмурился и сквозь зубы процедил:

— Ну, в дальнюю комнату. Да что мне тебя учить? Сама знаешь!

Разумеется, она знала, где расположена дальняя комната. Она отделялась от остальных помещений небольшим коридором. Но ее никогда никто не называл ни залом Мажестик, ни еще как-либо — только дальней комнатой, и ни больше. Маделайн, видите ли, во многих отношениях была все еще на удивление наивна. И оставалась такой вплоть до событий описываемой мною ночи. Поэтому она пожала плечами и, ни слова не говоря, проводила рыцарей в комнату, которую Строкер для них предназначил. Главный из отряда оглядел помещение и равнодушно бросил:

— Сойдет.

Все убранство «зала Мажестик» составляли длинный стол и тянувшиеся вдоль него некрашеные скамьи, на которые и уселись рыцари и их низкорослый спутник. Маделайн стала им прислуживать. Мужчины не обращали на нее никакого внимания, а говорили о своем — тихо и обеспокоенно. Маделайн решила про себя, что не иначе как они обсуждают дела государственной важности, знать о которых надлежит одному лишь королю, да еще этим рыцарям. И больше никому на свете. Она только и делала, что приносила им из кухни новые кувшины меда, кружки и блюда со снедью. Она сумела обуздать свое природное любопытство и запретила себе вслушиваться в их речи, счастливая уже тем, что дышит одним воздухом с ними.

Минуты складывались в часы. Шторм не утихал, вследствие чего некоторые из посетителей трактира решили в нем заночевать. Один за другим они погружались в сон, роняя головы на стол в общем зале. Некоторые продолжали сжимать в руках стаканы и ручки вместительных кружек. Маделайн ловко маневрировала между сонными пьянчужками, пробираясь на кухню и обратно с кувшинами эля для знатных гостей. Единственным кроме нее, кто не спал в трактире в этот поздний час (не считая, разумеется, рыцарей и их спутника), был Строкер. Он продолжал зорко наблюдать за происходящим.

Когда Маделайн в очередной раз вошла в комнату, где сидели рыцари, ей вдруг стало как-то неуютно. В душе ее шевельнулось что-то похожее на недоброе предчувствие. Рыцари все как один в упор смотрели на нее, хотя прежде вообще не замечали, а поглядывали лишь друг на друга да в кружки, которые она им подавала. Теперь же она стала объектом их пристального внимания. Они ее изучали, причем явно не без удовольствия.

Моя мать, бедняжка, была чрезвычайно польщена таким вниманием. Она подавила страх, начавший было закрадываться в душу, и просто упивалась своим успехом у столь знатных и представительных господ.

Она с улыбкой поставила перед каждым из них по полной кружке — тук-тук-тук, — в точности как уже проделывала бессчетное число раз за тот вечер. Рыцари прежде тотчас же хватались за ручки своих сосудов с элем или медом, словно опасаясь, что кто-то может ворваться в комнату и завладеть ими. Теперь же никто из них даже не шелохнулся. Все их внимание было сосредоточено на Маделайн.

Это придало ей смелости, и она, вместо того чтобы бежать прочь без оглядки (хотя, конечно, это вряд ли бы ее спасло), поклонилась им и церемонно (так, во всяком случае, ей казалось) произнесла:

— Джентльмены, я не знаю ваших имен… Целый вечер вам прислуживаю, а мы с вами так и не познакомились. Вы не представились мне… а я вам…

— В этом нет нужды, — прервал ее кто-то из рыцарей.

— Ну-у, — растерялась Маделайн. Она сочла за лучшее ответить на его резкость еще большей любезностью и простодушно улыбнулась. — В случае если вам еще что-нибудь от меня понадобится, мое имя…

Но они не дали ей договорить. Один из них вдруг оказался рядом с ней. Он двигался так стремительно, что Маделайн не заметила, как он вскочил и выбежал из-за стола. Он зажал ей рот ладонью и грубо швырнул на стол. Она пыталась закричать от страха и неожиданности, но вместо крика из груди ее вырвался жалобный стон. Да и тот заглушило лязганье стали: остальные рыцари поспешно разоружались.

— Держи крепче, — крикнул кто-то из них своему товарищу, видя, как отчаянно бьется в его руках Маделайн, пытаясь освободиться.

Грянул гром, и комнату осветила молния, и Маделайн, которая все еще надеялась избежать того, что с ней собирались сотворить сэры рыцари, вонзила зубы в ладонь, которая зажимала ей рот. Рыцарь ойкнул и невольно ослабил хватку. Маделайн же набрала полную грудь воздуха и истошно, пронзительно закричала. Но в эту же секунду очередной оглушительный раскат грома перекрыл ее вопль, так что никто в трактире его не услыхал.

Маделайн, во всяком случае, была уверена, что все обстояло именно так. А я нисколько бы не удивился, если б оказалось, что Строкер прекрасно слышал этот крик горя и отчаяния, но предпочел ни во что не вмешиваться. В самом деле, с чего бы ему спешить к ней на помощь? Он никогда особо не любил Маделайн, зато золото просто боготворил. И сам с готовностью всадил бы ей в горло нож, если б это сулило ему барыш.

Ирония ситуации заключалась в том, что мать моя, во-первых, успела уже распроститься со своей девственностью, а во-вторых, была без ума от рыцарей. Они для нее были все равно что боги, спустившиеся с небес. И эта компания могла бы запросто добиться от нее чего угодно, стоило им только шепнуть ей пару ласковых словечек да угостить лакомой едой и выпивкой со своего стола. Не уверен, что она с легкостью согласилась бы уступить вожделениям всех шестерых… Хотя, впрочем, меня и это не удивило бы. Но подобное было не в их характере. Они, эти, с позволения сказать, благородные сэры, привыкли всего добиваться силой. Разумеется, со знатными леди они держались галантно и предупредительно, но церемониться с трактирной служанкой, заигрывать с ней, добиваясь ее благосклонности, — это, по их мнению, было уж слишком… Видимо, им вдобавок ко всему еще и жаль было времени на уговоры — с непредсказуемым результатом. Короче, с их точки зрения, Маделайн заслуживала только одного — чтобы ею воспользоваться, не спрашивая ее согласия, как им заблагорассудится. Ведь именно так они уговорились со Строкером.

И они один за другим ее насиловали, прямо там, на кухонном столе. Его поверхность, изрезанная ножами и кинжалами многочисленных посетителей, царапала ее голые ягодицы, на груди и ребрах появились синяки от соприкосновения с доспехами рыцарей, которые, удовлетворяя свою похоть, нимало не заботились о том, чтобы не причинять Маделайн лишних страданий. Что же касается той части ее организма, которой досталось больше всего, то сперва, во время первых двух или трех соитий, Маделайн испытала в нижней части живота резкую боль, но потом все ее тело утратило чувствительность, а сознание погрузилось в туман. Оно просто отключилось под натиском впечатлений, которые в нем не умещались.

Вот такому развлечению предавались шестеро рыцарей короля Рунсибела Сильного в ту ненастную ночь. Они поочередно насиловали Маделайн на длинном столе, сдвинув в сторону кружки с недопитым элем. И даже тот из них, кто и рыцарем-то не был, тоже овладел ею, а потом они проделали это снова, один за другим.

Маделайн давно уже не пыталась им сопротивляться. Она лежала на столе совершенно неподвижно, словно воловья туша, словно мешок муки или груда зерна, и мысленно пребывала в волшебном царстве, где ее окружали танцующие единороги, а она, невинная и добродетельная леди, протягивала им ладони, которые они, приближаясь к ней поодиночке, несмело трогали кончиками языков. А поблизости от нее, на большой поляне, птица феникс снова возродилась из пепла, закинула вверх голову и испустила свой победный клич, который донесся даже до огромного пурпурного дракона, парившего в необозримой вышине на распростертых крыльях.

Маделайн очнулась, вернувшись из своего королевства грез на грешную землю, когда почувствовала на лице тепло солнечных лучей. Она медленно открыла глаза. Грозовую ночь сменило ясное утро. Маделайн не знала, сколько времени она пролежала без сознания на деревянном столе с раскинутыми в стороны ногами и задранными вверх юбками. Рыцарей давно и след простыл. Единственное, что ей о них напоминало, были боль и саднение между ног.

В комнату вошел Строкер. Увидев Маделайн, он в первую минуту не смог скрыть своего удивления при виде того, в каком положении бросили ее доблестные рыцари. На его толстом лице мелькнуло даже что-то вроде сочувствия. Хотя я не исключаю, что бедняжке Маделайн после стольких переживаний последнее могло просто померещиться. Впрочем, допускаю, что Строкер на краткий миг и вправду проникся к ней чем-то вроде участия и даже пожалел о том, что не пришел минувшей ночью ей на выручку, ведь он наверняка заранее знал, чем кончится это ее прислуживание семерым мужчинам в дальней комнате трактира. Но если в лице его на мгновение и проглянуло выражение почти человеческое, оно тотчас же сменилось его обычной свирепой гримасой.

— А ну приведи себя в божеский вид, — буркнул он ей. — Черт знает на что похожа.

Он хотел сперва еще что-то добавить, но передумал, повернулся и вышел в коридор, хлопнув дверью. Вот так и был зачат ваш покорный слуга.

Перечитав свой рассказ об этом событии, я подумал, что по взятому мной тону меня вполне могут принять за этакого бесчувственного чурбана, человека холодного и безжалостного. Ведь как ни говори, я описывал сцену жестокого насилия, учиненного семерыми негодяями над моей собственной матерью. И поведал об этом в этакой эпически спокойной манере. Где же справедливое негодование? — возмутятся читатели. Почему он говорит об этом злодеянии без гнева и ярости? Неужто ему все равно, каким чудовищным обстоятельствам обязан он своим появлением на свет?

Но не спешите с выводами, прошу вас! В свое оправдание скажу лишь, что негодование долгое время было единственным, что давало мне силы жить. Гнев и ярость постоянно сжигали меня изнутри. Ведь все это учинили не какие-нибудь разбойники или бродяги без роду и племени, а рыцари — опора государственной власти. Король Рунсибел нередко похвалялся, что его приближенные — это ни много ни мало лучшие представители человечества, равных которым не было и нет. Они, дескать, превыше всего на свете ценят и с оружием в руках защищают справедливость, закон, честь и рыцарское достоинство. Моя мать на своем печальном опыте убедилась, насколько все это, мягко говоря, не соответствовало истине. Уж кто-кто, а она-то знала, какими грязными ублюдками они являлись на деле, эти поборники чести и доблести. Выходит, одно из двух: либо Рунсибел знал, каковы они в действительности, и восхвалял их из чистого лицемерия, либо они умело водили его за нос, и в таком случае вряд ли он заслужил свою репутацию мудрого и проницательного человека, а также прозвище «Сильный», которое сам себе присвоил. Но мать моя не сделала попытки ему пожаловаться. Она смолчала, как и остальные трактирные служанки, очень ей сочувствовавшие.

Они никому ни о чем не рассказали, чтобы не навлечь на себя еще больших бед. О, конечно же, они могли добиться аудиенции у короля и обвинить шестерых рыцарей и того, кто их сопровождал, в совершенном ими преступлении. Но Маделайн вряд ли смогла бы в точности их опознать — лица их, когда они пировали в трактире, были затенены головными уборами либо капюшонами, которые отбрасывали вниз расплывчатые тени, столь же темные, как и их души. Но даже сумей Маделайн узнать хотя бы одного или двоих из этой шайки, ей пришлось бы в подтверждение своих слов представить доказательства их преступления. Ни ее истерзанное тело, ни дитя, которое она носила под сердцем, таковыми являться не могли — мало ли с кем нагуляла ребенка трактирная служанка, мало ли какие проходимцы из числа клиентов Строкера изукрасили ее зад и плечи ссадинами и синяками? А по закону обвинить рыцаря в тяжком преступлении без доказательств значило его оклеветать, клевета же в адрес рыцаря была равносильна самоубийству.

Вот поэтому она и смолчала. Она знала, что будет молчать, уже когда с тяжким стоном сползала с того самого стола, чтобы пойти помыться. И нисколько не сомневалась, как она сама мне потом говорила, что в ту ночь зачала ребенка.

Вся моя злость куда-то испарилась. Как, впрочем, и горечь, и сожаления. Эти чувства, столь мучительные и острые, выгорели во мне дотла, их уничтожили десятилетия борьбы и пережитые потери, успехи и почти неизменно следовавшие за ними поражения. Перебирая в памяти события своей жизни, я лишь головой качаю, изумляясь тому, как мне все же удавалось, удерживая в себе столько жгучей ярости и бессильной злобы, не взорваться, не сгореть заживо в этом всепожирающем огне или не погибнуть как-либо иначе, но столь же ужасно и бесславно.

Моя мать утверждала, что просто мне была уготована иная судьба, которая меня до поры до времени хранила и оберегала от всего дурного, а ярость только помогла мне выжить.

Может, она никогда и не была такой уж наивной. Возможно также, что она рассталась со своей наивностью лишь после всех испытаний, которые ей выпали. В точности как это было со мной. Удивительно, что она в конце концов не спятила. У многих на ее месте стало бы неладно с головой.

Хотя возможно, что и она этого не избежала, а я ничего такого за ней не замечал, потому как и сам был малость не в себе. И боюсь, таким и остался.