СТРОКЕР, как я уже упоминал, нарочно выстроил свой трактир вдали от человеческого жилья. Но спустя некоторое время близ его заведения стали один за другим появляться домишки. Сперва их было меньше десятка, потом не более дюжины, а вскоре поселение разрослось до размеров небольшой деревни. Спустя еще несколько лет вокруг трактира вырос городишко. Ничего удивительного: трактир точно магнитом манил к себе выпивох из всех окрестных поселений. Проведя вечерок под гостеприимной крышей Строкера, многие из нагрузившихся под завязку посетителей бывали принуждены остаться там и на ночь, поскольку были не в состоянии доплестись до своих весьма удаленных жилищ. Те же, кто прибыл в трактир верхом, порой отваживались после обильных возлияний пуститься в обратный путь на добрых своих скакунах. Горе-всадники нередко вылетали из седел, запутавшись в стременах, и добрые скакуны резво волочили их за собой по ухабам и кочкам. Последствия для всадников, как вы догадываетесь, были самые плачевные. Уцелевшие завсегдатаи, таким образом, оказались перед выбором — дом или трактир. И некоторые решили соединить одно с другим и переместить свои дома поближе к трактиру, чтобы можно было добраться от Строкера под родной кров в любую погоду и в любой стадии опьянения, не подвергая себя трудностям и опасности долгого пути. Само собой разумеется, что и на новом месте каждый продолжал заниматься ремеслом, которое кормило его самого и его семейство.

Выросшему вокруг трактира городу следовало дать какое-нибудь имя. Жены некоторых из завсегдатаев заведения Строкера не без сарказма предложили назвать его Запойным Бастардвиллем. Представьте себе, кое-кому из мужчин это пришлось по душе. Но после другие им растолковали, что благоверные самых отъявленных пьяниц, предложив такое название, всего лишь зло и горько пошутили. В конце концов городишко получил гордое имя Город. Это чтобы даже самые тупые из жителей, те, кто вконец пропил свои мозги, могли его запомнить. Городишко наверняка был самым захудалым из всех, что когда-либо возникали в нашем королевстве. Да и то сказать, разве можно ждать хоть чего-то путного от поселения, образовавшегося близ трактира? Но к счастью для жителей городка, неподалеку от него пролегала оживленная дорога, в направлении которой он и начал разрастаться и мало-помалу приблизился к ней настолько, что ремесленники стали вести прибыльную торговлю с проезжим людом. А кроме того, местный народ, как это свойственно всем живым существам без исключения, начал обзаводиться потомством, и юные горожане в значительном своем большинстве обещали вырасти куда более цивилизованными, приятными и приличными людьми, чем запойные пьяницы, их породившие.

Мать моя с завидным усердием продолжала заниматься своим ремеслом. Она с одинаковой готовностью принимала всех, кто бы ни искал ее общества. Ей было совершенно безразлично, кто именно пыхтит и потеет, оседлав ее верхом, — старик, юноша, урод, красавец, бедняк или богач. Единственным, на чем сосредоточились все ее помыслы, была великая судьба, ожидавшая меня, ее сына. И она готова была на любые жертвы, лишь бы поспособствовать осуществлению этого моего великого предназначения. Она непрестанно мне об этом твердила, пока я рос. Полагаю, она так настойчиво вбивала это в мою голову по двум причинам. Во-первых, ей хотелось оправдаться в моих глазах, ведь рано или поздно я должен был узнать, насколько презренным почитают люди тот род занятий, который она для себя избрала. А во-вторых, она рассчитывала, что я, поверив ее словам о моих грядущих успехах и достижениях, меньше стану страдать из-за своего физического уродства.

Последнее, честно говоря, и впрямь трудно было причислить к подаркам судьбы. Разумеется, из-за проклятой деформированной правой ноги я выучился ходить куда позднее моих сверстников, и, даже одолев эту науку, еще ребенком понимал, что никогда не стану таким, как они. Им в любой миг ничего не стоило при желании припустить бегом, я же в подобных случаях лишь ковылял чуть быстрее, налегая на посох. Маделайн смастерила мне костыли, и я опирался на них, когда учился ходить. При помощи этих грубых деревяшек я вскоре стал довольно сносно передвигаться по трактиру. Но как же я их ненавидел! При одном взгляде на них меня буквально корчить начинало от сознания собственной неполноценности и беззащитности.

Последнее сформировалось во многом благодаря своеобразному чувству юмора некоторых из посетителей трактира. То и дело кто-нибудь из них ловким ударом по костылю сбивал меня с ног. Кроме завсегдатаев у нас то и дело появлялись новые гости из числа проезжих, и каждому из них наверняка казалось, что блестящая идея свалить меня на пол вышеописанным способом впервые осенила именно его. Так что шутку эту со мной проделывали едва ли не ежедневно. Маделайн, если ей случалось в это время находиться в общем зале, тотчас же бросалась мне на выручку, поднимала меня, отряхивала мое платье и набрасывалась на обидчика чуть ли не с кулаками, вопя, как ему, мол, не стыдно, вот еще герой выискался, силач разэтакий, справился с увечным ребенком. На праведный ее гнев пьяницы всегда почему-то реагировали добродушно-снисходительно: подбадривали ее хохотом и скабрезными выкриками, шлепали по заднице, норовили цапнуть за груди.

Подобное, повторяю, происходило столь часто, что я стал воспринимать все вышеописанное как своего рода ритуал и сделался совершенно нечувствительным к наносимым мне обидам. Единственное, что мне по-настоящему досаждало, это неизменно замотанные ветошью локти и коленки. Из-за них-то я к пяти годам и выбросил проклятые костыли. Я стал опираться при ходьбе на толстую прочную палку. Походка моя от этого стала более медлительной и, пожалуй, менее уверенной, но зато посох оказался для трактирных пьяниц мишенью не столь привлекательной, какой являлись проклятые костыли.

А главное, я вскоре почувствовал, как укрепились мышцы моей здоровой ноги, да и негодная правая сделалась чуть-чуть сильнее. При всяком удобном случае я старался обходиться даже и вовсе без опоры и передвигался по трактиру, хватаясь за столы и барную стойку. Посредством этих тренировок мне удалось значительно развить верхнюю часть своего туловища, но как ни велики были мои успехи, они начинали казаться мне жалкими, стоило только увидеть сквозь окно мчащихся во весь опор мальчишек, среди которых попадались и мои ровесники, и ребятня помоложе. Мне только и оставалось, что вздыхать от жгучей зависти к ним. Они же, и это было для меня очевидно, воспринимали свою полноценность, то, что ноги, здоровые и крепкие, безотказно им подчиняются, как нечто само собой разумеющееся. Я уже тогда это понимал.

Я никогда не задумывался, почему к моей матери так часто приходят мужчины — и все время разные. Оглядываясь назад, на детские свои годы, я не перестаю удивляться, сколь многое из того, чего принято стыдиться, опасаться, избегать, готов счесть нормальным и естественным любой ребенок. Мы с Маделайн ночевали в одной комнате. Она на своей деревянной кровати, я на своем тюфяке, который по утрам следовало сворачивать рулетом и убирать в угол каморки. И ночами, когда я уже лежал в постели (вернее, на полу, на своем набитом соломой ложе), Маделайн не задумываясь вела клиента в нашу с ней общую спальню, если дальняя комната оказывалась занята постояльцами. И мне нередко случалось засыпать под шепот, и кряхтение, и вздохи, доносившиеся с материнской кровати. И это ровным счетом ничего для меня не значило. Маделайн зачем-то делала это, а значит, так было нужно. В моем детском сознании не возникало даже тени мысли, что любая другая из матерей на белом свете может вести себя как-то иначе.

Мне пришлось расстаться с этой иллюзией в возрасте лет шести или семи. Я стал работать на Строкера, едва начав ходить. Вернее, кое-как передвигаться. Я выполнял любую подручную работу — мыл посуду, помогал чистить конюшню. Со своими сверстниками из городка я практически не общался. Когда выдавалась свободная минутка, предпочитал наблюдать сквозь окошко, как они носились друг за дружкой близ трактира с быстротой и ловкостью, о каких я и мечтать не смел. Но в тот день, о котором пойдет речь, Строкер послал меня к лудильщику за прохудившейся кружкой, которую тот взялся запаять, когда в последний раз наведывался в трактир. Прихрамывая, я поравнялся с компанией мальчишек, которые стояли посреди улицы — если только широкая немощеная полоса земли, покрытая жидкой грязью, заслуживала такого названия — и с криками и смехом чем-то забавлялись. Они меня заметили и прервали свою игру, и один из них, самый рослый, отделился от остальных и выступил вперед. Я невольно покосился на него и тотчас же вспомнил его имя. Мальчишку звали Скрит. Он был на целую голову выше меня. Его толстое лицо мгновенно приняло свирепо-насмешливое выражение. У меня дух перехватило от страха. Мы оба с ним были детьми, но мне, щуплому малорослому калеке, он тогда казался просто таки сказочным великаном. Нос у Скрита был сломан, губа рассечена. Не иначе как он искал, с кем бы поквитаться за эти недавние увечья, на ком бы выместить злобу. И тут я столь удачно очутился на его пути.

Я опустил глаза и втянул голову в плечи. И вдруг увидел на дороге монетку. Самая мелкая, мельче не бывает, она весело блестела, лежа в пыли и грязи. Деньги, мои собственные! Я нагнулся и поднял ее, и крепко сжал в кулаке. Впервые в жизни я стал обладателем капитала. Я счастливо улыбнулся.

— Привет, шлюхин сын! — крикнул Скрит.

Я оглянулся через плечо, ища взглядом того, к кому он обращался. Но поблизости от меня никого не оказалось, из чего я незамедлительно сделал вывод, что этот его выкрик был адресован мне. Дружелюбное, даже ласковое выражение его голоса меня донельзя озадачило, я вовсе не почувствовал сарказма, который он вложил в это приветствие, потому как не имел опыта общения со сверстниками, как уже упоминалось выше. Весь мой мир составляли трактирная шлюха Маделайн, ловкая и дружелюбная Астел, которая мне симпатизировала, жадина Строкер и пьяный сброд, собиравшийся в трактире.

Так что я не менее приветливо улыбнулся ему в ответ и возразил со всей вежливостью, на какую был способен:

— Я не Люхинсон. Вы обознались. — Я незаметно опустил монету в карман своей куртки. — Меня зовут Невпопад.

— Шлюхин сын Невпопад, — кивнул он с ухмылкой.

— Послушайте, я не… — Мне хотелось прояснить ситуацию. Я по-прежнему был уверен, что он ошибся. — Вы, кажется, приняли меня за кого-то другого.

— Ничуть не бывало! — Его ухмылка стала еще шире. — Ведь твоя мать шлюха, так?

Я облокотился на свой посох и задумчиво почесал голову.

— Трудно сказать. Право, не знаю. Кто такая шлюха?

Скрит уставился на меня во все глаза, прикидывая, в самом ли деле я такой недоумок, каким себя выказал, или просто насмехаюсь над ним. Но лицо мое, по-видимому, выражало столь бесхитростное недоумение и любопытство, что даже этому задире трудно было усомниться в моей искренности. Он нехотя процедил:

— Шлюхи, это такие, которые спят с мужчинами и получают от них за это деньги. А те, кто спит со шлюхами, зовутся потаскунами, шлюшьими прихвостнями.

Я вспомнил звон монет, которые небрежно бросали на стол в нашей каморке мужчины, прежде чем уйти от Маделайн. Похоже было, что ее действия вполне укладывались в толкование слова «шлюха», только что данное Скритом. Но для меня, повторюсь, ее поведение по-прежнему казалось чем-то совершенно нормальным, свойственным едва ли не всем прочим женщинам в мире. К тому же я живо припомнил разговоры Маделайн с Астел, которые мне доводилось слышать и суть которых сводилась к тому, что если мужчин и можно подле себя терпеть, то лишь ради денег, и что, следовательно, образ жизни Маделайн, по сути дела, мало чем отличается от действий самых респектабельных леди, матерей семейств. Те просто подороже себя продают, и только. Предоставляя мужчинам свое тело, эти почтенные леди получают взамен положение в обществе, титулы, земли, наряды и драгоценности. Астел не раз заявляла, что Маделайн поступает честнее любой из них.

— Так или иначе, но все сводится к деньгам, — говаривала она. — Разница только в том, сколько их и на что их тратишь.

Все это вихрем пронеслось в моей голове, и я бесстрашно обратился к Скриту:

— Ваш дом, поди, построен на деньги вашего отца, верно? И он же зарабатывает на еду и одежду для вашей матери?

Скрит от удивления приоткрыл рот и вопросительно взглянул на своих товарищей. Те только руками развели, не представляя, к чему нас приведет этот разговор, который принял столь неожиданный оборот. Против всякого их ожидания я не разразился слезами и угрозами в адрес Скрита в ответ на его оскорбление, а вступил с ним в дискуссию, предварительно набравшись от него новых знаний.

— Ну да, — нерешительно пробормотал он, пожав плечами.

— В таком случае она тоже шлюха, как и моя мать, — радостно подхватил я. — Так что мы с вами оба — шлюхины сыновья.

Мысленно оглядываясь теперь на этот эпизод, не могу не признать, что это было не самое удачное из моих высказываний.

Выражение недоумения на лице Скрита тотчас же сменилось гримасой ярости. Он явно почувствовал себя оскорбленным и вознамерился мстить. Он шагнул ко мне, а я в ужасе отшатнулся от него и с размаху налетел на деревянную стену сарая. Скрит навис надо мной — этакая гора мяса и жира — и пребольно двинул меня кулаком в живот. У меня перехватило дыхание. Все мои внутренности, казалось, стянулись в тугой клубок нестерпимой боли. Скрит не мешкая нанес мне следующий удар, в висок. Я рухнул наземь и в падении выпустил из рук свой посох. Скрит склонился надо мной и со всего размаху обрушил могучий кулак на мое лицо. Послышался хруст, и я понял, что этот негодяй сломал мне нос.

Я лежал на спине, подтянув ноги к животу, и плевался кровью, которая струилась из разбитого носа по губам и подбородку. Все произошло так внезапно, так быстро. Я только что целый и невредимый стоял на ногах, любезно беседуя со Скритом и остальными мальчишками, и вот через каких-то несколько секунд валяюсь на земле, жестоко избитый и истекающий кровью.

Несмотря на ужасную боль, равной которой я никогда прежде не испытывал, сознание мое оставалось ясным, и я отчетливо слышал, как мальчишки орали, подзадоривая моего противника:

— Дай ему еще! Всыпь ему как следует, Скрит! Пусть знает, что почем!

Но меня в те минуты мучила не одна только физическая боль. Именно тогда я вдруг с беспощадной ясностью осознал, насколько я одинок и беспомощен, понял, каким жестоким может быть мир. Мне казалось, что против меня ополчилась не стайка деревенских бездельников, а само мироздание.

И я, представьте себе, решил дать ему отпор. Стиснув зубы, нащупал свой оброненный посох и крепко сжал его узкий конец в ладони. Скрит стоял надо мной подбоченившись, с торжествующей ухмылкой на толстом лице. И я с мрачной решимостью подумал: сейчас ты у меня еще не так поулыбаешься, проклятый урод, сейчас ты у меня посмеешься!

Я приподнялся, опираясь на локоть, и взмахнул своим посохом. Который, говоря по правде, уместнее было бы назвать дубинкой, такой он был толстый и увесистый. До сих пор он служил мне только надежной опорой при ходьбе, теперь же настало время применить его в качестве оружия. И он меня не подвел! Я размахнулся и нанес Скриту молниеносный и наверняка весьма чувствительный удар по голове. Скрит покачнулся и едва не упал. И уставился на меня с тупым изумлением.

Я, не теряя времени, просунул древко посоха между его ногами и резким рывком свалил-таки его наземь, в грязь. Стоило ему растянуться во весь рост, как я подполз к нему и принялся колотить куда попало тяжелым посохом. Я успел нанести ему всего два-три хороших удара, прежде чем остальные мальчишки навалились на меня и оттащили в сторону.

И стали лупить меня всем, что только подвернулось в тот момент им под руку, — камнями, палками, моим собственным посохом, — но преимущественно кулаками и ногами. Я свернулся клубком и прикрыл голову ладонями. А что мне еще оставалось? Я неподвижно лежал под градом ударов и с ужасом думал, что если останусь жив, то после этой чудовищной экзекуции, возможно, вообще потеряю способность передвигаться, даже при помощи своего посоха, и тогда прежняя хромота, причинявшая мне столько страданий, будет казаться мне недоступным счастьем… Ход моих размышлений прервал чей-то властный голос, который скомандовал, явно обращаясь к моим мучителям:

— А ну прекратите!

Но они не расслышали этого окрика, поскольку сами орали и вопили что было мочи, подзадоривая друг друга. Для меня же их голоса слились в один невнятный монотонный гул, и слова незнакомца на этом фоне прозвучали отчетливо и ясно.

Тут чья-то сильная рука принялась расшвыривать мальчишек в стороны, отрывая их от меня по одному и по двое. Я оказался свободен от истязателей, прежде чем успел понять, что происходит. Я плакал от боли и унижения, что греха таить, но слезы вряд ли были заметны для постороннего глаза на моей физиономии, запачканной грязью и залитой кровью. Тем не менее я заслонился ладонью и не отнимал ее от лица, пока незнакомец не спросил:

— Порядок?

Голос его звучал мягко и участливо. Я поднял голову.

Передо мной стоял высокий красивый мальчик с густыми каштановыми волосами, расчесанными на косой пробор. Длинный чуб закрывал половину его гладкого лба. На вид мальчику можно было дать лет десять. Он приветливо кивнул мне и, криво усмехнувшись, повторил:

— Порядок?

В своих темно-коричневых панталонах и зеленой куртке, с множеством нитяных и кожаных браслетов на руках он походил на гигантский осенний лист. Почему-то именно такое сравнение пришло мне тогда в голову при виде моего избавителя. Он же, продолжая улыбаться, спросил меня в третий раз:

— Порядок?

Вопрос был, что и говорить, идиотский, учитывая, в каком плачевном положении я находился, но я был так благодарен этому незнакомому мальчику, что произнес то, чего он столь явно от меня ожидал:

— Ага. — И сплюнул, поскольку меня начало подташнивать от соленого вкуса крови, заполнившей рот. Освободив рот от крови, я вместе с ней выплюнул на землю также и один из своих зубов. Чего-то подобного и следовало ожидать, но меня это ужасно огорчило.

Однако Скрит полагал, что не вполне еще рассчитался со мной за нанесенную ему обиду. Он жаждал продолжения битвы, в которой сила столь явно была на его стороне. Дрожа от злости, он ткнул пальцем в сторону пришедшего и визгливо крикнул:

— Иди куда шел, Тэсит! Не суйся не в свое дело!

— Теперь это мое дело, — возразил Тэсит с невозмутимостью, которая сделала бы честь любому взрослому. — Ты, я вижу, нашел себе новую забаву, Скрит? Тебе нечем больше заняться, как избивать малыша-калеку? — Слово «малыш» прозвучало в его устах так, как будто ему самому было не десять лет, а по крайней мере в два раза больше.

У Скрита на том месте, где я его ударил — над самым ухом, — успела уже надуться здоровенная шишка. Он в замешательстве потер ее пятерней и пробормотал:

— Но… Но он ведь…

— Да уймись ты наконец, — презрительно бросил ему Тэсит. — А если кулаки чешутся, что ж, можешь сразиться со мной.

— Но послушай, Тэсит… — промямлил Скрит. Дело принимало скверный для него оборот. Тэсит, не слушая его возражений, встал в боевую стойку, согнул руки в локтях и сжал кулаки. Скриту оставалось лишь принять или отклонить вызов.

Он сдвинул брови, всем своим видом давая понять, что обдумывает решение, которое на самом деле наверняка принял в первую же секунду, стоило только Тэситу предложить поединок. Скрит был трусом, и я не сомневался, что он отчаянно боится Тэсита. Но не мог же он открыто в этом сознаться! Однако этот жирный увалень оказался хитрей, чем я полагал. После затянувшейся паузы он, сопя, состроил презрительную гримасу и изрек:

— Ежели тебе не противно водиться с этим колченогим шлюхиным сыном, дело твое. Но мне, коли так, руки об тебя марать неохота.

Браво, подумал я. Не стань я лично свидетелем того, как этот неуклюжий тупица нашел столь элегантный выход из трудного положения, я нипочем бы не поверил, что он на такое способен. Браво, Скрит! Конечно, окажись Тэсит настойчивей, и Скриту пришлось бы принять бой, но мой избавитель счел за лучшее не доводить дело до новой драки. Он просто стоял, не меняя своей боевой позы, пока Скрит и его прихвостни не убрались восвояси. Только тогда Тэсит обернулся ко мне и дружелюбно спросил:

— Идти сможешь?

— Попробую, — кивнул я, подавляя вздох.

Он ухватил меня за шиворот и поставил на ноги. Меня изумила легкость, с какой он это сделал, — словно я весил не больше пушинки. Стройный, худощавый мальчик оказался настоящим силачом! Кто бы мог подумать!

— Я Тэсит.

— Знаю. — Мне пришлось опереться на его плечо, чтобы не упасть. — А я Невпопад.

— Чем же это ты так разозлил старину Скрита, По? — с прежней веселой участливостью спросил Тэсит.

Он первый попытался соорудить какое-никакое уменьшительное из моего неуклюжего имени, и в этом было столько задушевности и искренней приязни! На сердце у меня от этого невзначай оброненного им короткого словца стало тепло и радостно, как никогда прежде.

— Да я и сам этого в толк не возьму. Он сказал, что моя мать — шлюха.

— Ну, тогда понятно. — Тэсит сочувственно качнул головой. — Ты не мог этого так оставить.

Я вздохнул, шмыгнув носом:

— Нет, все было как раз наоборот. Моя мать ведь и правда шлюха. Но когда я ему сказал, что его мамаша нисколько не лучше моей, он жутко обозлился. Выходит, быть шлюхой — скверно, да?

— Это смотря на чей вкус, — помолчав, ответил Тэсит и задумчиво потер подбородок. — Коли спросить об этом того, кому как раз потребовалась шлюха, то он, пожалуй, ответит, что быть ею — очень даже здорово. Ну а все прочие… — Он пожал плечами, словно давая понять, хотя и без особой уверенности, что мнение этих «прочих» можно не принимать в расчет, и поспешил сменить тему: — А ты, кстати, где живешь?

— У Строкера.

— Ну так пошли. Я помогу тебе туда добраться. — Он с любопытством воззрился на мою уродливую ногу.

— Где это тебя так?

— Нигде. Это у меня с рождения.

— Ясно.

Мы побрели к трактиру, а когда вошли в зал, Маделайн при виде меня испустила крик ужаса. Она сперва решила было, что это Тэсит меня так отделал, и едва на него не набросилась, но я ей рассказал, торопливо и сбивчиво, что в действительности со мной произошло, и тогда она взглянула на него с благодарностью. Не обошлось и без вранья: когда Маделайн меня спросила, из-за чего случилась драка, я сказал, что мальчишки обидно смеялись над моей хромотой. Я был достаточно догадлив, чтобы сообразить, что правда ее очень больно заденет. Мимоходом взглянув на Тэсита, я понял по выражению его лица, что он полностью меня одобряет и нипочем не выдаст.

Строкер, который как раз наливал кому-то из посетителей мед, стоя за прилавком, равнодушно буркнул:

— Что ж, привыкай не огрызаться, коли тебя кто и поддразнит. Так уж вам, калекам, суждено от Бога. — Тут взгляд его остановился на кружке, к которой посетитель уже протягивал руку. — А у лудильщика был? — гаркнул он, вспомнив, из-за чего, собственно, я очутился на дороге и угодил в переплет. — Кружку мою принес?! Ах, чтоб тебе провалиться!

Я и слова не успел вымолвить в свое оправдание, как Тэсит, шагнув вперед, с поклоном произнес:

— Позвольте мне это для вас сделать, сэр.

Строкер что-то неразборчиво буркнул ему в ответ, и Тэсит поспешно выскользнул за дверь.

Маделайн, которая тем временем принялась хлопотать надо мной — обмывать мне лицо тряпкой, смоченной в воде с уксусом, и перевязывать раны, — проводила его взглядом и восхищенно вздохнула:

— Что за славный паренек! Тебе здорово повезло, Невпопад, что именно он оказался рядом, когда эти негодяи на тебя напали.

— Знаю, ма.

— Насмехаться над малышом, которому и без того несладко живется! Дети бывают так жестоки, сынок!

— Знаю, ма.

— Но ты… Забудь о них, дружок, как если б их и на свете не было. — Голос Маделайн звучал уверенно и твердо. — Они тебе не ровня. Ты… Ты избранник судьбы, Невпопад. Тебе суждено свершить великие дела. Да, великие!

— Знаю, ма.

На душе у меня было скверно. Я теперь смотрел на Маделайн совсем иначе, чем прежде, я прозрел благодаря мерзкому Скриту, и это повергло меня в тоску и смятение. Из всего сказанного мальчишками, даже из уклончивых ответов Тэсита на мои прямые вопросы следовал неутешительный вывод — моя мать, в отличие от большинства других женщин, с точки зрения окружающих является особой, заслуживающей презрения. Потому как ведет себя недостойно. В течение нескольких ближайших дней я пристально наблюдал за тем, как с ней обходятся те, кто нас окружал, — Строкер, посетители, другие служанки, и то и дело убеждался в справедливости своих умозаключений. Ее все презирали. Меня душила ярость, объектом которой стали, как это ни странно, не те, кто выказывал ей неуважение, а она, дававшая им для этого повод.

Неделей позже я решил претворить те чувства, которые меня обуревали, в действия. Мать залучила к себе очередного клиента, а я, буркнув, что в нашей каморке слишком уж холодно, отправился ночевать в конюшню. Там, в ворохе сена, в компании множества лошадей и в самом деле было намного теплей, чем у нас с Маделайн. Ей это мое желание наверняка показалось странным, но она ничего мне не сказала. Поэтому, когда ее кровать рухнула на пол — не иначе как в кульминационный момент соития, — я находился на безопасном расстоянии. Но, правду сказать, совсем недолго. Вскоре я услыхал сердитый голос Маделайн, звавшей меня:

— Невпопад! Куда это ты запропастился, негодник?!

Прежде она никогда не обращалась ко мне таким тоном: я ни разу не дал ей для этого повода.

— Да здесь я, здесь, ма.

Она подошла к кипе соломы, из которой я нехотя высунул голову, и поднесла к самому моему носу кусок деревяшки, в котором я немедленно узнал одну из ножек ее кровати. На миг мне даже показалось, что она вот-вот стукнет меня этим увесистым бруском. Но Маделайн вместо этого провела пальцем по одному из его торцов и прежним своим спокойным голосом спросила:

— Что это такое?

— Не знаю.

— Это ножка моей кровати, Невпопад.

— Ну, если ты сама знаешь, так чего спрашивать?

— Она оказалась подпилена на три четверти своей толщины. И сломалась, чего и следовало ожидать. Почему, как по-твоему?

Я посмотрел на нее как на умалишенную и покачал головой:

— Она сломалась, потому что была подпилена на три четверти. Ты сама только что это сказала, ма.

— Я хочу знать, кто это сделал. Кто ее подпилил?

— Не знаю.

— А я думаю, знаешь! А я думаю, это ты сделал! — Она несколько раз стукнула бруском по ладони. — Больше-то некому, Невпопад.

Я протестующе помотал головой, и конюшня так и заплясала у меня перед глазами.

Но Маделайн, словно я и не думал отпираться, мягко спросила:

— Почему ты это сделал, дружок?

Я начал было отнекиваться, но стоило мне взглянуть Маделайн в глаза, как слова застряли у меня в горле. Тогда я впервые в жизни ощутил, до чего же нелегко врать собственной матери. Мне только и оставалось, что, понурив голову, буркнуть:

— Захотел — и сделал.

— Вот тебе и на! — усмехнулась Маделайн. — Да что же это на тебя нашло, сынок?

— Просто когда у тебя в кровати бывают мужчины, ты делаешься шлюхой, а я не хочу, чтобы ты была шлюхой, потому что это скверно.

Маделайн медленно опустила брусок на солому. Я, затаив дыхание, ждал, как она отреагирует на мои слова.

Разозлится или расстроится? Но Маделайн против всякого моего ожидания выглядела лишь слегка опечаленной.

— С чего ты взял, дружок, что это скверно?

— Потому что… — Я запнулся. А ведь и правда — почему? Собственных аргументов против ремесла матери у меня не нашлось, и я выпалил первое, что пришло в голову: — Потому что мальчишки так сказали!

— Ясно. А ты всегда веришь тому, что они говорят?

— Они так мне тогда надавали, что пришлось им поверить, — вздохнул я.

Маделайн грустно покачала головой и уселась на солому вплотную ко мне.

— И поэтому ты решил ночевать здесь. — Это был не вопрос, а утверждение. Я кивнул. — Невпопад, рано или поздно ты поймешь, что нельзя смотреть на жизнь чужими глазами, нельзя слепо доверять суждениям других о том, что в этом мире хорошо, а что плохо, что правильно, а что нет. Жить надо своим умом.

— Почему?

— Потому что только так ты сможешь добиться, чего захочешь, сможешь стать господином своей собственной жизни.

— Почему?

— Потому что, — убежденно произнесла она (в который уже раз!), — ты — избранник судьбы!

Вздохнув, я откинулся назад и утонул в мягкой душистой соломе. Мне было ясно, что дальше этого мы нынче не продвинемся. Мать всегда заводила эту песню, когда ей нечего было мне сказать, когда у нее не находилось ответов на мои вопросы. У меня уже просто скулы сводило от этих бесконечных разговоров о судьбе, о моем высоком предназначении.

К чести Маделайн, она в тот раз не стала развивать свою любимую тему. Просто сидела рядом со мной и молча гладила мои рыжие кудри, так, будто хотела удостовериться, что я все еще здесь, с ней. Мысли ее между тем витали где-то далеко. А утром, проснувшись, я обнаружил ее спящей рядом со мной на соломе. Я вгляделся в ее лицо, освещенное солнцем, и почувствовал, что по-прежнему ее люблю. Люблю, хотя у меня и есть все основания ее стыдиться.

Она нынче спала со мной, и я любил ее за это. Я вынул из кармана монетку, которую неделей раньше подобрал на дороге и не знал, на что потратить. Решение пришло ко мне мгновенно. Маделайн спала на спине, и ее раскрытая ладонь покоилась на соломе возле меня. Я вдавил в нее монетку, и пальцы матери машинально сжались в кулак. Она продолжала сладко спать. А я себя почувствовал настоящим потаскуном, из тех, что спят со шлюхами за деньги. И, представьте, оказаться в этой новой для меня роли было совсем неплохо. Да что уж там, даже здорово.