Глава 1

Потом все могло пойти по-другому, но Том Блейден не думал, что будет потом. Пока же он против обыкновения вел себя осмотрительно. И не напрашивался на неприятности. Наоборот. Ел он досыта, спал в тепле и даже научился ездить верхом. Если бы ему было кому писать — но писать ему было некому, — он написал бы именно это. Только это, и больше ничего. Он сидел на своей лошади в лиловатом сумраке ранней зари и ждал Бору, нисколько не расстраиваясь, что писать ему некому.

Бора вылетел из ворот крестьянской усадьбы — могучий добродушный великан на могучем терпеливом коне, — хлопнул Тома по спине, выкрикнул прощальные слова благодарности хозяину усадьбы и скрылся в утреннем тумане, завопив:

— Поехали, Никола, поехали!

Он не имел ничего против того, чтобы Бора хлопал его по спине, орал на него и называл Николой или как-нибудь еще.

Они ехали, и мало-помалу зимнее солнце начало разгонять утреннюю дымку. Со всех сторон их надежно оберегали леса Плавы Горы. Да и вообще случиться ничего не могло. За те месяцы, которые ему пришлось провести в здешних местах, он твердо уверовал, что в две переделки подряд тут не попадают, а они накануне чуть было не влопались в хорошую переделку. Еще немного, и они среди бела дня наткнулись бы прямо на большой дозор усташей, здешних нацистов, объезжавших лес. Но Бора вовремя успел их услышать. Усташи ехали и пели — и слава богу, что пели. Причем, как ни странно, песню, которую всегда поют партизаны. Только слова, конечно, были другие.

И вот теперь, на следующее утро, когда ничего не могло случиться, ему хотелось завести с Борой их старый спор. Он сказал бы ему: «Видишь, я был прав. Все эти рассусоливания — один только треп. Слова всегда разные, а вот песня та же самая». Только вслух он ничего не сказал. Потому что эти местные нацисты в прошлом году сожгли деревню Боры и потому что жена Боры погибла в огне. Он ничего не сказал, но пока Бора что-то мурлыкал себе под нос, а их лошади трусили по тропке под лесистым обрывом, он опять обдумывал факт, который для него был неопровержимым доказательством. Он помнил, как лежал в песке пустыни и считал немецкие транспортные машины, проезжавшие по шоссе. Он помнил, какую песню пели немцы. В английской армии ее тоже пели. Лили Марлен, девушка, которую любили по обе стороны фронта, королева Ливийской пустыни в паршивом тысяча девятьсот сорок втором году.

Он прикинул. А ведь он здесь уже давно. Прошло почти три недели с тех пор, как Корнуэлл отправился на север, на тот берег Дуная. Еще день-два пути через Плаву Гору, и он сам доберется до Дуная, и тогда будет ясно, как идет эта их дурацкая операция. Бог знает почему он чувствовал себя счастливым.

Незадолго до полудня они остановились, и Бора достал из седельной сумки еду. До Главицы им осталось ехать часа два, сказал он.

— А на Главице должна быть десятка. Если только их оттуда не перебросили.

Том безмятежно кивнул. О чем беспокоиться, когда тебя ведет такой человек, как Бора?

— Знаешь, Никола, можно будет поесть у них, — решил Бора и удовлетворенно рыгнул по обычаю стариков.

И он снова запел. На его маленьком крючковатом носу капельками оседала влага расходящегося тумана, а губы были полуоткрыты — не то в улыбке, не то из-за привычки дышать ртом.

Том понимал, чему радуется Бора. Еще несколько недель — и внезапно, за один-два дня, кончится зима. Весна вступит в свои права, солнце станет жарче, деревья раскинут шатры для всех, кто нуждается в приюте, А нуждаются в нем многие. И они будут ночевать в лесу, всегда в лесу, а не в горестных домах, опоясанных мерзлыми бороздами, которые оставили гусеницы танков, когда зимой враг жег деревни, не в грязных сараях и конюшнях, а в зеленом спасительном лесу.

Они сели на лошадей и поехали вниз по склону, в долину, которая отделяет гряду Венац от одинокой Главицы. Вместе с ними по склону спускались высокие деревья. Сквозь редеющий туман уже можно было разглядеть глубоко внизу зеленые луга, а за ними вдали тянулась известково-серая равнина, где враг нервно усиливал охрану, где проходила железная дорога, неимоверно важная железная дорога, которая связывала Германию с Грецией. Том смотрел на все это со спокойным удовлетворением. За этой южной равниной, видимые лишь в самые ясные дни, вставали горы Югославии и простирались кровавые поля сражений; а за горами далеко-далеко было море, а за морем — Италия и будничный армейский мир, публичная арена продвижений по службе, медалей и респектабельности. Совсем другой мир, думал он. И слава богу. Мир, которому он не нужен. Мир, который не нужен ему.

Они ехали к Главице, и Бора перечислял тех, кого они могли там встретить.

— Станко, — говорил он. — Станко там будет обязательно. Он отрядный связной, знаешь ли, и его место там. Ну, и с ним его Милай. И еще Милко. И Мирослав…

Опытная старая лошадь шла плавно. Спускаясь по тропе, она приседала на задние ноги, и седло поскрипывало. Над головой смыкались ветки в хрусталиках, оставленных туманом. День был ясный, и вдали на серой равнине кое-где голубели пятна неба, отраженного в воде. Ему было хорошо, и он слушал, как Бора говорит о десятке, с которой им предстоит встретиться. Это все были старые друзья Боры. Старые друзья его самого.

— Станко там будет обязательно, — говорил Бора. — Его место там. Такие уж у него обязанности.

Том понимал, как Бора относится к Станко. Когда враг сжег в прошлом году Рашинцы, родную деревню Боры, Станко тоже был там, тоже смотрел на огонь из леса у гребня. А потому Бора относился к Станко по-особому, и главное тут было то, что Бора винил себя в гибели жены даже больше, чем немцев, которые сожгли ее в церкви вместе с тридцатью тремя односельчанами.

Они говорили об этом среди снегов на Главице, когда несколько месяцев назад ждали там самолета с Базы, который должен был сбросить им боеприпасы и продовольствие. Самолета, который так и не прилетел. И пока они сидели в бесплодном ожидании вокруг костерка из сухого хвороста, Бора высказал все, что думал о себе. «Но ты же не мог бы ничего сделать, Бора, даже будь ты там». Само собой. Но суть, как выяснилось, заключалась совсем в другом. Бора ушел от жены как раз перед началом войны — не к другой женщине, настойчиво объяснял он, подкладывая тонкие прутья в слабое пламя, а просто ему надоело. Не ладилось у них, вот и все. «А если б я остался, знаешь ли, так я бы ее, пожалуй, и бить начал. Ну, раз-другой, почему бы и нет? И она бы ничего не сказала, да толку-то что?»

Вот он и ушел из Рашинцев на другой склон Плавы Горы, на дунайский склон, где у него был виноградник, который достался ему в наследство от дяди с материнской стороны. А в Нешковаце была вдова, приятная такая женщина, и все вроде бы складывалось к лучшему. Но теперь, когда Рашинцы сожгли, он чувствовал себя виноватым, и никакие слова не могли его разубедить. Он винил себя с ожесточением, которое медленно разгоралось в ненависть, неторопливую, непреходящую ненависть, в ту же ненависть, которая грела их всех — и Марко, и Станко, и остальных. А потому Том сказал:

— Конечно, Станко там будет, можешь не волноваться.

Предсказать это нетрудно, решил он про себя, — где же еще ему и быть? Станко там не будет, только если произошло что-то очень серьезное, а ничего такого явно не произошло.

Копыта зацокали по выложенной камнем дороге на дне долины у подножья Главицы, а потом, замедлив шаг, лошади начали взбираться на гору. И все произошло точно так, как он предполагал. Когда три четверти подъема остались позади и они добрались до первых деревьев леса, широкой полосой опоясывавшего вершину, их окликнул невидимый часовой. Они с облегчением остановились и подождали, чтобы он их узнал. Потом поехали дальше и увидели молодого Милая из Нешковаца, который укрывался с винтовкой среди густых кустов.

— А, так ты здесь, Милай! — крикнул Бора, — Я так и думал, что ты здесь.

Часовой, большеглазый паренек в выгоревшей немецкой куртке, даже покраснел, так он им обрадовался. Он крикнул из своего тайника:

— Там жарят свинью, Бора. Здравствуй, товарищ Никола!

— Здравствуй, Милай. А про свинью ты всерьез?

Паренек расхохотался. С хрустальных деревьев словно посыпались искрящиеся брызги смеха.

— Поезжайте, поезжайте, не то ее всю съедят!

 

Глава 2

Они поехали вперед, лес вскоре расступился, и на лысой вершине Главицы они увидели десятку, собравшуюся под одиноким деревом. Бора сказал:

— Ах, черт, а они и правда разжились свиньей!

К ним навстречу неторопливо двинулся человек. Это был Станко. Он держал под уздцы их лошадей, пока они, спешившись, разминали затекшие ноги, а потом привязал поводья к колу и только тогда пошел впереди них к продолговатой куче раскаленных углей. С двух ее концов в землю были вбиты рогульки, на которые опиралась березовая жердь с тушей молодого кабанчика. Аромат жареной свинины мешался с запахом древесного дыма и дубовой щепы.

— Ешьте, ешьте, — приглашал Станко. хлопая в ладоши и сияя простодушной радостью, которая, несомненно, порождалась воспоминаниями о молочных поросятах, жарившихся в другие дни, совсем другие, когда виноградник этого высокого сутулого крестьянина славился на всю Плаву Гору и был известен даже за Дунаем, где на широких равнинах Паннонии жили крепкие хозяева, любители вкусно поесть и выпить.

Бора наклонился над жаркими углями. В алых отблесках его лицо и протянутая рука словно занялись огнем. Том смотрел, как Бора вонзает нож в тушу, и глубоко дышал всей грудью: хорошая еда несет в себе чистую и благую силу.

Станко, питавший, как им всем было известно, то уважение к жизни, которое воплощается в некоторую церемонность, вежливо осведомился:

— Едете с равнины? Бора кивнул.

— Да, из самого Язака. Мы там ждали Марко и капитана.

Станко переступил с ноги на ногу, надолго задержав в воздухе приподнятую ступню в широкой сандалии, как будто перед прыжком, — тощий журавль, танцующий на мощных ногах. Он объявил нерешительно, словно оставляя им возможность усомниться в этом известии:

— Говорят, к фашистам в Емельяновом Дворе пришло подкрепление из Митровицы.

— А мы этих усташей видели! — Хохот Боры раскатился тяжелой волной. Он хлопнул Станко по плечу, словно лесоруб, валящий дерево, и взревел: — Мы с Николой видели их вчера! Милях в десяти отсюда, а то и меньше.

Станко скривил губы.

— Милай тоже их видел. — Он искоса посмотрел на Бору. — Мы тут сидим тихо. Таков приказ. — Помолчав, он медленно добавил: — Мы их пропустили.

Это разумелось само собой. Бора вежливо согласился:

— Вы правильно сделали, Станко. Вот и мы тоже. Их было четырнадцать… а Никола тощ, как жердь, знаешь ли… — Он неуверенно пожал плечами, в лад общей мысли, невысказанной мысли, понятой и принятой. — Я сказал себе: до другого раза. Не всегда же мы будем выжидать, сказал я.

— Четырнадцать? — переспросил Станко. — Милай сказал — двенадцать…

— Да, двенадцать…

— А, черт, знаешь ли, мне все равно, сколько их было. Еще же не время! — Блестящим от жира кулаком Бора сдвинул на затылок заячью шапку. Его растрепанные, прилипшие ко лбу волосы отливали влажной чернотой, точно вороньи перья. — Нам не все равно, сколько их?

И Бора внезапно успокоился. Он обводил их взглядом, лукавым, притворно простецким — человек-гора, топящий их одного за другим в своем благодушии, подмигивая, ухмыляясь, разжигая их смех. Том ждал, когда очередь дойдет до него, а смех уже подбирался к его горлу. Хорошая минута, думал он. Слишком уж хорошая…

И все-таки он был застигнут врасплох.

Голова Боры перестала поворачиваться, его подбородок дернулся — немножко, совсем немножко, но и этого было достаточно. Они все обернулись.

Из-за вершины к ним донеслись крики.

Том увидел, как из леса в дальнем конце поляны выехала кучка всадников. Он дернул ремень своей винтовки, но Бора схватил его за локоть. Первый всадник махнул рукой и пустил лошадь рысью. Бора сказал негромко:

— Эх, Никола, значит, новости не из хороших.

Он поднял могучий кулак и опустил его на плечо Тома.

Больше никто ничего не сказал. Они молча глядели на подъезжающих всадников. На Марко, мчащегося рысью, и на капитана, и на двух бойцов позади — на маленькие фигурки, предвещающие беду, которые стремительно приближались к ним, силуэтами вырисовываясь на бледном небе Сриема в мартовское утро на середине их жизни. Они ждали в молчании.

Марко был уже совсем близко. Вокруг него взлетала ледяная пыль. Холодный солнечный свет падал на щуплого, пригнувшегося к седлу человека. Они увидели знакомый желтый шарф, длинную серую выгоревшую куртку, автомат с деревянным прикладом, торчащий над его плечом и сбоку. Они окликнули его, расступаясь, чтобы он мог въехать в середину их круга. Они протягивали руки к поводьям его коня, который теперь пошел шагом, и жаркое дыхание усталого скакуна смешалось с их дыханием. Марко перекинул ногу через седло и спрыгнул на землю. И тут они закричали, здороваясь с ним.

Марко притопывал и бил ладонью о ладонь, радуясь встрече с ними. Несколько секунд все что-то громко говорили. Они собрались все вместе, а Марко расхаживал между ними — маленький и тощий, с нескладной головой и землистым от болезни лицом. И вот уже он обрушил на них залп слов, пронизанных бешеной энергией, которая каким-то образом умещалась в его тщедушном теле.

Они слушали, хотя это было ненужно. Все было ясно с той минуты, когда они его увидели.

Оставляя скверные новости напоследок, Том выбрался за их круг.

— Том! — крикнул Корнуэлл.

И он схватил поводья, давая время Корнуэллу спешиться, давая время им обоим приладиться друг к другу. На это всегда требовалось время.

Он сказал Корнуэллу с глупым смущением, быстро на него поглядев и сразу отведя глаза:

— Я вас тут не ждал.

— Да, я знаю, — сказал Корнуэлл. — Но начинаются неприятности, и большие. Совсем скоро. Уже завтра, насколько я понял, — Он весело улыбнулся. — Мы решили, что лучше будет вытащить вас из Язака, если вы еще оттуда не уехали.

Том спросил:

— Значит, вы добрались до Андраши?

Корнуэлл хлопал себя ладонями по груди.

— Да, я до него добрался. Вернее, до них. Их двое. Его дочь…

— Дочь? Значит, набирается целая компания?

— И это тоже… Трудностей будет много.

Они наконец посмотрели друг на друга прямо и открыто. Корнуэлл весело улыбнулся:

— Ну, рад вас видеть, Том.

Он улыбнулся в ответ, уже почти без неловкости.

— Тяжело было… на том берегу?

— Нелегко. — Но Корнуэлл думал о другом. — Ну как, получили, Том? Эту… как вы ее называете? Длину волны?

Корнуэлл старался не показать, насколько это для него важно. Том взглянул на него с одобрением и кивнул.

— Нет, правда, получили?

— От связного с гор десять дней назад. И у меня есть для вас радиограммы.

— Вы не шутите? Передатчик правда работает? Вы установили связь?

— Конечно, работает.

Корнуэлл, сдерживаясь, пробормотал!

— Чудесно, правда?

Нельзя не испытывать симпатии к человеку, который так умеет обуздывать свои честолюбивые устремления.

Марко окликнул их, размахивая куском свинины. Они поговорят потом. А пока радость и теплота были еще слишком сильны в них. Марко звал их к костру и дружески улыбался. Они присоединились к кольцу у костра и ели нежную жареную свинину, а кругом все говорили хором, перебивая друг друга. Нельзя не относиться с симпатией к людям, которые с такой свободой высказывают все, что у них на душе. И ведь они имеют право радоваться. Разве они не доказали вновь, что их родная земля принадлежит им? Что она свободна? И к черту то, что начнется завтра.

Марко подошел к нему и стиснул в объятиях так, что он чуть не подавился свининой.

— Что я тебе говорил, Бора? Не кормишь ты Николу. Посмотри, он у тебя совсем отощал. Как же это ты, Бора?

— Да просто он от роду худой, — заспорил Бора, морща крючковатый нос и подмигивая. — Бедный англичанин, худой как щепка. Они там у себя совсем ничего не едят.

— Да неужели? — закричал Марко. — Ты мне вот что скажи, Бора, ты умеешь думать о чем-нибудь, кроме еды?

— Ты бы посмотрел, Марко, каким я раньше был! В нашем краю прежде было все что угодно. Еда, Марко. И какая еда! И вино. Вот спроси Станко.

— Э-эй, Бора, ты же был самый тощий человек на всей Плаве Горе…

— Самый жирный? Не был я жирным. Я был сильным. Не то что теперь, когда я беден и слаб.

— У тебя партизанская хворь, Бора, — захохотал Марко. — Не можешь спать, не можешь есть, не можешь ходить, не можешь… ладно уж, не стану говорить него! — Он схватил Тома за лацкан мундира. — Молодому человеку такие слова слушать не годится! — Он пнул ногой в угли, и над ними заклубился дым. — Ну а эта свинья? Откуда она у вас? Разве вы не знаете, что имущество местного населения трогать запрещается?

— Это свинья усташей. Фашистская свинья, — пробурчал Станко, оправдываясь. — Она не из наших.

— А! — крикнул Марко. — Не верю я этому!

— Ей-богу, Марко, вот спроси у Милована. Эй, Милован, расскажи Марко, как ты добыл эту свинью.

— Я ходил вниз и забрал ее, Станко. Ты же знаешь. В Емельяновом Дворе. Вчера. Прямо у них под носом.

— Ого-го-го! — загремел Марко. — Нет, вы послушайте его! Он взял в плен свинью. Фашистскую свинью! Матерь божья, чем мы не вояки? — Марко снова захохотал, просто потому, что все они тут были товарищами. И они захохотали вместе с ним. Он обошел костер, расталкивая их — невысокий человек, в чьем щуплом, больном теле кипела и рвалась наружу неуемная энергия, — и ухватил Милована за куртку. — Поклянись мне! Поклянись!

— Клянусь тебе, Марко. Она была заперта у них в сарае. Мне рассказал староста в Сушаце.

— Ну да! Староста рассказал тебе про свинью, чтобы ты выручил ее для их деревни, верно? Ведь верно? А ты забрал свинью и притащил ее прямо сюда, верно?

— Марко, нам нечего было есть. Марко оттолкнул его.

— Бандиты. Если вы еще раз такое сделаете, я вас расстреляю. — Но радость минуты пересилила: лукаво скосившись на Корнуэлла, который стоял чуть в стороне и не ел, он снова весело закричал: — Но это хорошая свинья, капитан, ведь верно? А принципы — это еще не все, ведь так? Можете вы выиграть войну одними принципами? Нет, дорогой капитан, этого вы никак не можете, даже вы! То есть если у вас нет для этого танковой армии. Но и тогда… — Он стремительно нагнулся к костру, отрезал внушительный кусок от окорока и поднес его Корнуэллу на кончике ножа. — Вот, капитан! Ешьте и грейтесь, пока можете. Весна наступает, но не она одна.

Том подвинулся, давая Корнуэллу место у костра. Корнуэллу обязательно надо было ждать, чтобы его пригласили. Свинья ведь их, а не его. Они сами ее добыли. Без его помощи. И без помощи могучих армий и денежных мешков за морем, без помощи знамен и славы, осеняющих Италию к Африку. Он будет ждать, чтобы его пригласили. Почти три месяца ни один самолет не прилетал, чтобы сбросить контейнер с припасами на Главицу или где-нибудь еще в границах кружка, помеченного «кап. Корнуэлл» на картах в планшетах, хранящихся в комнатах с табличками «Вход воспрещен. Постучите и ждите». Том со злостью, но и с некоторой гордостью смотрел, как Корнуэлл неторопливо, чопорно шагает по ломкому дерну Главицы к костру: делегация, принимающая условия, — англичанин, напряженно щурящий глаза на узком загорелом лице, неловкий в каждом движении. Все они смотрели на него. Том поежился от смущения. Станко толкнул Бору.

— Подвинь-ка задницу!

Бора стал боком, освобождая место.

— Ешьте, капитан, не стесняйтесь. Свинина хорошая.

Голос Марко прозвучал в тихом воздухе, как выстрел:

— Видите, капитан? Каждый кулик свое болото хвалит. Черт подери, это наш пруд, понимаете? Наша Плава Гора, наши люди. Что о них подумает эта женщина, как, по-вашему?

— Еще и женщина? — спросил Бора. — О ней раньше ничего не говорили.

— Отец и дочь, вот так. А они согласятся, капитан? Как, по-вашему?

— Должны согласиться, — вмешался Том.

— Вы о чем, Том?

— А вот… — Том порылся во внутреннем кармане и вытащил листок. — Ни одна группа не переврана. — Он прочел вслух: — «Необходимо переправить Андраши всей возможной быстротой вопрос первостепенной военной важности…»

Корнуэлл предостерегающе положил руку ему на локоть, а Марко сказал:

— Конспирация. И правильно. Поговорим об этом потом.

Корнуэлл схватил листок и, читая радиограмму про себя, удовлетворенно сжал губы.

Через полчаса они готовы были ехать. Станко отрезал каждому из них по куску свинины. Аккуратно одетый в горскую куртку из коричневого сукна, почти белые штаны из толстой шерсти, несколько пар чулок и сандалии с задранными носами, Станко провожал их по всем правилам. Он попрощался с каждым по отдельности, торжественно и обстоятельно — тихий пожилой человек, пожалуй, много старше даже Марко, Боры или Слободана, командира их отряда, крестьянин, принадлежащий к уже ушедшему поколению, и все-таки их человек во всем и всецело.

— Будь здоров, Никола.

— Спасибо, Станко. Будь и ты здоров.

И тем не менее неопровержимым и незабытым оставался факт, что совсем скоро должно произойти что-то скверное. И, простившись с Томом, Станко остановился перед Марко. Он как будто на миг спустился на землю и осторожно ощупывал зыбкую почву, выискивая грани вероятности. Том смотрел, как Станко, подбирая слова, стоит перед Марко.

И Станко спросил, словно просто так:

— Когда должно начаться новое наступление, Марко? Что они говорят?

— Никто ничего не говорит. Но скоро. Оно скоро начнется.

— Завтра?

— Откуда я знаю? В Митровицу прибыли новые части из других секторов. Говорят, что все главные посты вокруг Плавы Горы уже получили подкрепление. — Марко пожал плечами. — Как тогда, в октябре.

— Значит, дело будет серьезное.

Все молчали. «Серьезное» — не слишком ли тяжело он наступил на зыбкую почву? Допустимо ли это слово? Позволительно ли оно? Марко еще раз пожал плечами, и в длящемся молчании все они нащупывали грани того, что должно было вскоре произойти.

И снова заговорил Станко:

— Я уйду с Главицы куда-нибудь повыше. — Он мотнул головой. — На Венац.

— Но посланные из отряда будут искать тебя тут.

— Я оставлю человека. Для связи. Марко повернулся к Корнуэллу:

— Пусть уходит, капитан? Ведь самолета не будет?

Корнуэлл ответил без всякого выражения:

— Нет, самолёта не будет. Или у вас есть другие сведения, Том?

Том покачал головой. В радиограмме о самолетах не было ни слова, но говорить об этом он не хотел. Веселое утро кончилось, вернулся страх. Даже сытость противно давила на желудок — слишком уж он навалился на еду.

Он услышал, как Марко сказал:

— Хорошо, Станко, уходи. Сегодня вечером. Только пошли кого-нибудь в отряд, чтобы там знали. — Он мучительно икнул: ему не надо было есть свинину, но ведь человек не может совсем ничего не есть.

— Где сейчас отряд?

— Над Липшином. По крайней мере вчера он был там.

— Я пошлю туда кого-нибудь, — сказал Станко.

— И поскорее. Над Липшином будет ждать связной. Во всяком случае, до завтра. А уж потом… — Марко замолчал и начал отвязывать повод своего коня.

Том пошел за Борой к лошадям. Во всем этом, если взглянуть на вещи так, как глядел на них он, было нелепое, безумное отсутствие всякой меры. Старик Станко и его не смыкающая глаз десятка ждут на Главице самолета, который не прилетит, который наверняка даже не вылетит, а внизу враг накапливает свои сотни, свои тысячи, чтобы бросить их на Плаву Гору, прочесать ее из конца в конец, куст за кустом, прощупать самую землю, не прячутся ли там люди, и целыми днями, а то и неделями стрелять и стрелять из винтовок и автоматов. И тем не менее все это время… да-да, человеческая правда будет за Станко, за его десяткой и за горсткой других таких же крохотных истерзанных групп. И когда наступление кончится, эти группы снова выйдут на свет дня, погребут своих убитых — если сумеют их найти — и начнут все сначала. Именно в такие минуты его охватывала острая тоска по дурацкому чувству локтя, которое все-таки есть у больших батальонов.

Но не так уж часто. Как ни странно, не так уж часто. В этом безумии таился соблазн, который подтачивал — в последнее время подтачивал — его здравый смысл. Он боролся с ним, помня прошлое, не в силах забыть прошлое, но соблазн этот разрушал, долбил и подкапывался, как прибой, подмывающий обрыв. В один прекрасный день все это проклятое нагромождение рухнет в море, И тогда он поселится тут, хотя бы у Станко, будет делать вино, разводить свиней и, может быть, натурализуется: «Я принадлежу миру, присоединяйтесь к нам, вода чудесна». А, какая чушь! Он слушал, как Станко произносит церемонные слова прощания, которые по обычаю положено говорить, когда должно случиться что-то плохое. Он вспомнил, как они в последний раз приняли на Главице груз, сброшенный с самолетов, — давным-давно, в начале зимы, сразу после того, как кончилось октябрьское наступление и выпал глубокий снег.

Самолетов никто не ждал — даже Корнуэлл. И собственно говоря, в те дни им было не до самолетов. Они еще не пришли в себя после наступления. Потеряли связь друг с другом. Не успели ни подсчитать потери, ни покончить со слухами о полном разгроме.

Самолеты прилетели в звездную ночь перед самой полночью. Они сделали два круга — их навигационные огни прочерчивали небо, как маленькие кометы, неопровержимо доказывая всему Сриему, друзьям и врагам, что осеннее наступление потерпело неудачу и ничто не изменилось, — а Станко и его десятка бросились как одержимые зажигать сигнальные костры. И самолеты сбросили девятнадцать контейнеров на парашютах и десятка полтора мешков с сапогами и обмундированием, которые глухо шлепались на землю — блям-блям-блям. Летчики не торопились и по очереди заходили на снижение, чтобы сбросить свой груз, а затем по широкой дуге самолеты исчезли один за другим в темноте, над равниной, где затаился и тоже следил за ними враг.

И тогда долбящий прибой смыл целые утесы здравого смысла. В эти минуты здравый смысл был лишним. Даже Слободан извлек слова признательности из недр глубочайшего своего убеждения, что ничего хорошего присутствие Корнуэлла им не принесет, да и ничто другое тоже. «Так, значит, вы решили, что мы этого стоим. Что ж, лучше поздно, чем никогда».

«Нет-нет, товарищ командир, они же знают, что мы никогда не сдадимся, даже если…» Пожалуй, к лучшему, что Станко ответил за Корнуэлла. Хотя все это было вовсе не так, подумал Том тогда же (что и подтвердилось в дальнейшем): ведь самолеты наверняка прилетели по какой-то случайности — то ли просто оказались под рукой, то ли кто-то что-то где-то напутал. Тем не менее, как ни странно, ему хотелось поверить, он даже надеялся, что Корнуэлл тоже поверит. И Корнуэлл поверил. «Видите, Том, и у них бывают светлые минуты. Они поняли, как важно для поднятия духа послать самолеты именно тогда, когда считалось, что мы все убиты. Надо отправить им благодарственную радиограмму». На следующий день база ответила, что произошла ошибка — самолеты должны были лететь совсем в другое место. Но он не показал Корнуэллу этого ответа, он попросту скрыл его. В этом тоже был повинен долбящий прибой.

Садясь на лошадь, он подумал, что ему надо бы крепче держать себя в руках. В чем-то он теряет контроль над собой.

Они тесной кучкой ехали по заиндевелому дерну Главицы — Марко и Корнуэлл, двое ординарцев, Бора и он. Когда они повернули на восток, справа в прозрачной ясности открылась ширь зимнего Сриема. Были видны даже крыши Митровицы. В десяти милях отсюда, там, где тонкие пальцы фабричных труб устремлялись к морозному небу, в эту минуту на железнодорожной станции, забитой техникой и снаряжением, выгружались войска и царила шумная суматоха. Тощие пальцы тянулись к небу, пальцы скелета… Он метнулся прочь от этого давнего кошмара и в последний раз посмотрел через плечо на главицкую десятку. Они заметили его движение, и кто-то помахал ему, кто-то один, а потом и все остальные — никчемная кучка из пяти человек возле могучего дерева, которые ждут, что будет дальше, ждут в одиночестве. Никчемная? А разве у них нет их великого убеждения, их веры в свое назначение, в свой долг перед миром? Да, она у них есть, и тем лучше, потому что им больше не на что опереться, потому что ничего другого у них нет — ни приказов командования, ни организованного неумолимого распорядка, ни даже возможности идти в ногу с тем, кто идет впереди. Ничего, кроме внутреннего убеждения. Ничего, кроме того ощущения цели, которым жил и Уилл Рейлтон, и еще многие, кого он когда-то знал, той слепой убежденности, которая раздражала, но оказывалась очень полезной в подобном положении. Полезной, если ты был способен проникнуться ею, уверовать в нее, не давать ей угаснуть. Если ты был на это способен. Если ты был способен так себя обманывать.

Иначе оставались слова, и призывы, и государственные гимны, и упоминания в приказе, и даже медали, и благосклонные взгляды порядочных девушек, предлагающих свое девство, как билет в царствие небесное, в царствие небесное ревностного служаки, где есть все, что положено: и прекрасная карьера, и гарантированное счастье для всех героев. Но если тебе не нужно ни то, ни другое — ни эти нежные обещания, ни это царствие небесное, — ты остаешься с ничтожно малым. Но зато оно реально, на него можно опереться, можно спрятать в себе и знать, что оно будет с тобой и наутро. Ты остаешься с очень простой, очень четкой и ясной задачей: просуществовать, просуществовать как можно пристойнее, просуществовать и выдержать до конца и остаться — если ты сумеешь, если тебе позволят — живым и более или менее невредимым. Вот то горючее, на котором работают армии, как бы торжественно ни гремели гимны, и без этого горючего успех невозможен. Тут, в самой сути вопроса, песня была той же, всегда одной и той же — неважно, какие в ней пелись слова.

Вершина Главицы осталась позади, они вслед за Марко, скользя, спустились по глинистому восточному склону, крикнули «свои!» спрятанному там часовому и вскоре были уже на тропе, по которой он ехал с Борой на заре. Он почувствовал, как тяжело и упорно заработали лопатки его лошади, когда она начала взбираться по крутому подъему на Венац.

У подножья Корнуэлл подождал его, и теперь они ехали рядом, покачиваясь в седлах, примиренные, готовые разговаривать.

— Рассказывайте ваши новости, Том. А потом я расскажу мои.

— Только Андраши, и больше ничего. Вы же читали радиограмму. Были еще две — все о том же. Им не терпится, чтобы вы отправили его к ним. Даже обещают прислать самолет.

— Так прямо и передали?

— Я же вам говорю! — Он встретил взгляд Корнуэлла, внезапно ставший враждебным, и разозлился. — Им, наверное, кажется, что вы сидите тут сложа руки. Был даже запрос, можно ли ожидать Андраши на этой неделе. То есть теперь уже на прошлой.

Неожиданно Корнуэлл улыбнулся.

— Кажется, они проснулись, — сказал он. — Наконец-то. Ну а у вас все в порядке?

— Нормально.

Крутой подъем кончился. Он начал думать о Корнуэлле. Да, ты из порядочных, только в голове у тебя не все дома. Тебе приспичило сделать что-то выдающееся. И ничто другое тебя не интересует. Даже медали и девушки тебе ни к чему, а только сумасшедшая твоя идейка. А потому с тобой шутки плохи… Да, ты опасен, как бомба с часовым механизмом. И ты вот-вот взорвешься. А твоя милая старая мамочка долгие одинокие годы будет пить чай с тартинками, сидя в кресле на ухоженном газоне и глядя на твою фотографию — ту, на которой ты снят перед отъездом из Каира: аккуратно причесанные волосы, новая форма и лицо двадцатипятилетнего джентльмена, безупречно хладнокровное и корректное — нос, правда, коротковат, и выражение чуть-чуть наивное, а вообще-то воплощение порядочности, высочайшей порядочности и чистоты. И она будет в летние вечера показывать эту фотографию детям твоей сестры — если, конечно, у тебя есть сестра. Но Корнуэллу он сказал, и вполне искренне: «А знаете, я рад вас видеть». Каждый человек несет бремя собственного риска. И у него это Корнуэлл.

Он смотрел на тупые бурые уши своей лошади, слушал Корнуэлла и думал о том, как главицкая десятка ждет и смотрит на торчащие в отдалении трубы Митровицы, зловещие и близкие. Он думал о долгих проведенных вместе ночах, о ледяном ветре, о кромешном мраке и о зимнем снежном безмолвии. Милай, Милован, Станко — когда еще будут подобные им? Задавать этот вопрос не имело смысла. Да никто его и не станет задавать. Они там и ждут того, что должно произойти. Сегодня ночью они заберутся в глухую чащу на Венаце и будут ждать там. Они уже ждали так. И будут ждать еще. Все это уже бывало прежде. Он устало сгорбился в седле.

Корнуэлл объяснял:

— … а потому мне придется немедленно вернуться на тот берег.

Все, что Корнуэлл говорил раньше, он прослушал.

— И пожалуй, вам лучше будет поехать со мной. Раз приемник работает.

Он понял не сразу, все еще какой-то частью сознания сосредоточенно и спокойно следя за тупыми бурыми ушами, чуть наклоненными вперед. Теперь хотя бы ясно, что должно произойти — во всяком случае с ним.

 

Глава 3

Но пока еще было не время думать об этом: сначала им предстояло добраться до Дуная. Легче всего было бы добраться туда напрямик, через леса Плавы Горы. Но Марко решил иначе.

— Мы поедем по равнине. На Грегоровац и через митровицкое шоссе.

Огромный крюк, как будто совсем ненужный, и прямо на глазах у врага.

Марко отмел их возражения, высмеял их. Зачем они, собственно, прячутся в горных лесах? Спасают свои драгоценные шкуры? Сейчас, когда готовится наступление? Когда трусы разбежались?

— И чего это он так расходился? — проворчал Бора, поворачивая коня.

— Дурак проклятый, — согласился Том. Однако он рассердился еще больше, когда Корнуэлл добавил язвительно:

— Вовсе нет. Это же искусство ведения партизанской войны, как вы не понимаете?

Они повернули прямо на юг и скоро были уже на равнине у подножья Плавы Горы. Лес остался позади, и они ехали теперь по широким полям, еще хранившим слабые следы борозд, оставленных плугом мирного времени и затертых бездельем войны. Вокруг в холодном предвечернем полусвете простиралась серая равнина. Они ехали молча, втягивая ноздрями сырой воздух.

Они проезжали через деревни, куда через день-два вновь нахлынут враги. Там властвовал страх. В бесформенных развалинах еще держался запах гари. Прошло ровно пять месяцев с тех пор, как враг в последний раз был здесь, но запах гари способен сохраняться долго. Он способен сохраняться до следующего раза.

Когда их окутала ночная мгла, Марко сказал вызывающе:

— Ну, спать мы, во всяком случае, будем в постелях.

Они ничего не ответили, но про себя обрадовались.

В смоляном мраке они въехали еще в одну деревню. Марко остановился, и они тоже остановились, прислушиваясь. Марко разговаривал с крестьянином.

— Не хочет нас впускать, — сказал Корнуэлл.

— Ну, я его не виню, — пробормотал Том. Но он винил крестьянина. Винил ожесточенно. Завтра… ладно, завтра это начнется. Но ведь пока не началось! И до тех пор ему отчаянно хотелось хоть несколько часов проспать в постели.

Они прислушивались, не сходя с лошадей.

— Вы что, с гор?

— Нет, мы здешние.

— Вы в горы уходите?

— Нет, мы отсюда никуда не уйдем.

— И теперь тоже? — настойчиво спросил крестьянин, — Остаетесь, значит?

Это был решающий вопрос. Они слушали и содрогались от холода, но не только от холода — страх давил эту деревню, как ледяная рука. Если тысячам, сжимающим кольцо вокруг Плавы Горы, будет дан бой, тогда, и только тогда деревни на равнине поверят, что их жертвы не напрасны. Вот что думал крестьянин, говоривший с Марко, — пусть даже вопреки рассудку, и все они знали это.

Марко ничего не ответил. У отряда сейчас была другая задача: не оставаться тут, чтобы дать бой, а помогать добраться до гор людям, которые хотели вступить в армию, — зеленым юнцам и тем, кто никогда не держал в руках винтовки. И на этот раз отряд не останется и не даст боя. Но они знали, что Марко этого не скажет. Они даже знали, что крестьянин и не ждет от него ответа.

— До зари, — повторил Марко.

— Уж и не знаю, — сказал крестьянин хриплым дрожащим голосом.

И тут вперед выступила женщина, высокая красивая женщина — ее черные волосы были закручены в тугой узел, а рукава на красивых руках закатаны по плечи. Ночевали же у них раньше, так и сегодня переночуют.

— Только вот, люди добрые, вши у вас есть?

Они услышали, что напряжение в голосе Марко исчезло. Конечно, вши у них есть. Да и найдется ли на всей Плаве Горе хоть один живой человек, который ответил бы «нет» и не солгал бы? Найдется ли в черноте ночи хоть одно ухо, которое не различало бы шороха множащихся и множащихся ног? Откуда взялись эти твари? Да о чем тут спрашивать, черт подери! Они явились вместе с бедой и всякой пакостью, но время ли сейчас гербам плакаться на это? Они тут, эти, твари, точно бесчисленные полчища звезд.

— А теперь нам нужно уничтожить их. Чтобы все стало лучше. Лучше, чем было.

— Ой, да когда же это будет? — И женщина смеялась вместе с Марко. — А мы, женщины, что мы тогда получим?

— Свободу, вот что! — Марко ткнул рукой в крестьянина. — Мы не позволим ему бить тебя.

Теперь они смеялись уже втроем.

— Всего-то? Нет уж, мы потребуем чего-нибудь еще. Меня бить! Как бы не так! Этим вы не отделаетесь. Если только такое время придет.

— Оно придет.

— Говорят, в Митровице немцев полным-полно. Даже в сараях спят.

— В сараях, говоришь? Какой позор! Разве же так принимают гостей! И где? В Сербии!

— Так люди рассказывают.

Принимать приглашение сразу не полагалось.

— Черт побери, правду они рассказывают. Эти немцы хотят нас изловить.

— А они знают, что вы поехали сюда?

— А как же — то-то мы стоим сейчас у вашего порога!

Теперь страх был уже почти подавлен — по крайней мере до утра. Том услышал, как Бора спросил, куда можно будет поставить лошадей. Марко говорил женщине:

— Какая тут может быть обида? И правильно, что вы боитесь. Никому не говори, что мы ночевали тут.

Предупреждение, собственно, было бессмысленным. Как будто в деревне можно что-нибудь скрыть. Достаточно отыскаться одному предателю, и тут нечего будет спасать. Но предатель не отыщется. Теперь предателей уже не было.

Бора возился с лошадьми, а Том вместе с остальными вошел в дом. Сразу за дверью была комната с низким потолком и пузатой железной печкой, которая тут же окутала его теплом. Вдоль трех стен стояли кровати, застланные вышитыми одеялами. А над ними были пришпилены две-три старые литографии, купленные когда-то на ярмарке в Илоке из-за их ярчайших красок и из уважения к давнему обычаю, — немножко религии и очень много чувства.

Они вошли, сели на кровати и стянули сапоги, а жена крестьянина стояла перед ними, полная любопытства, но все еще смущаясь. Только Бора нисколько не стеснялся.

— А ракия будет?

— Это ни к чему, — перебил Марко.

— Как же так, Марко? Чтобы в этой деревне да нашелся дом, в котором нет ракии?

— Я говорю…

Но хозяйку Бора совершенно очаровал. Уже по одному его голосу слышно, что он и родился и вырос на Плаве Горе, так ведь? Что верно, то верно: и деды его тут жили, и прадеды.

— Нет тут такой деревни, — объявил Бора, протирая маленькие глазки, блестевшие в тусклом свете керосиновой лампы, — где бы я не грел задницу у печи, попивая ракию. Ищите хоть от Брода до Румы, а такой не найдете…

— Ну, расходился наш Бора, — шепнул Марко. Вошел хозяин и сел возле них, словно так бывало каждый день, а хозяйка достала из шкафчика флягу с водкой и каравай, поставила их на стол, а потом принесла большой кусок холодного мяса. Бора благодарно махнул ей рукой, продолжая излагать свою генеалогию по отцовской и по материнской линии и подробно описывать семейные связи двоюродного брата по матери своего второго дяди с отцовской стороны — этот двоюродный брат, совсем никудышный человек, давным-давно уехал из Митровицы и, по слухам, разбогател на торговле зерном. Его никто не перебивал. Бора был великим знатоком семейного права. Ракия зажигала крохотные костры в их пустых желудках. Даже Марко был доволен тем, как все получилось.

— Ваше здоровье, капитан. И твое, Никола. Что скажете о нашем народе, а? Что скажете?

Том поднял свою стопку и ухмыльнулся Марко, одновременно не без удовольствия вспоминая невзгоды прошлого, кандалы, приковывавшие его к Гэллогейту и Скотсвуд-роуд, к вони сугубо городской бедности и грязных одеял. Но Корнуэлл ответил:

— Храбрый народ, Марко.

Бедняга Корнуэлл, благодушно подумал Тем, даже сейчас тебе нравится пережевывать эту жвачку, В Каире гордились бы тобой, будь у них хоть капля ума, — тем, как ты сидишь тут, памятуя о своем официальном положении, в кителе, при галстуке и аккуратно причесанный. Но дело-то в том, что они тобой не гордятся. Они даже не помнят, что ты существуешь. Они о тебе позабыли. Уехали на воскресенье в Александрию с оравой литературных типчиков из Британского совета. И нет им никакого дела, что ты добрался в оккупированной Европе до сорок пятого градуса десятой минуты северной широты и девятнадцатого градуса пятнадцатой минуты восточной долготы! Хозяйка спрашивала:

— А кто же он такой? Говорит вроде бы как-то не по-нашему.

— Из Англии он, — объяснил Бора, доверительно подмигивая. — Хороший народ англичане, только вот по-нашему говорить не умеют. Темные люди.

— Ой, да он же, видать, ученый человек.

— Ну, он-то образованный, — продолжал Бора. Он поднялся с кровати и, заполнив своим огромным телом все пространство между ними и столом, принялся неторопливо разливать ракию. — Большой книжник наш капитан.

— Красивый, видать, народ.

Бора чувствовал себя как рыба в воде. Он выжидательно покосился на Корнуэлла.

— Говорят, у него есть невеста. И пригожая, говорят.

— Да неужто? — Польщенная их смехом, хозяйка почти забыла про страх.

Том привалился к стене, давая отдохнуть усталому телу: мужчины и женщины, думал он, что бы там ни говорил Марко… Война не война — а тут ничего не меняется, и страх только подстегивает… Да и кто этого не знает? Он начал сонно перебирать собственные воспоминания…

Словно в тумане он услышал, как Бора сказал с хохотом:

— Черт побери, хозяйка, как же ты не понимаешь? Он будет спать с этим вот мешком костей, а я лягу с Марко.

Женщина засмеялась:

— Да разве нынче разберешь, что будет, чего не будет?

— А ведь, пожалуй, и так…

Голос Боры доносился откуда-то из неизмеримой дали.

Он проснулся через несколько часов — на кровати. Рядом с ним, подложив руку под голову, лежал Корнуэлл и широко открытыми глазами смотрел в потолок.

 

Глава 4

Руперт Корнуэлл лежал, ощущая рядом костлявое тело Блейдена, и думал о себе. Он думал — в сотый раз, если не больше, — о бесконечном, тягостном времени, которое вынужден был провести в этой стране. Бывали минуты, жуткие минуты, когда ему казалось, что он только тут и жил всегда. Но он научился справляться с ними. Заклятием служили факты: если быстро перечислить их про себя, они приводили прошлое в порядок. Они доказывали, что он все еще существует в мире других людей, — в мире Англии и армии. Возраст — двадцать восемь лет; взят в плен во время греческого фиаско в 1941 году (при обстоятельствах, не бросающих на него никакой тени… когда от его роты осталось меньше половины); интернирован на севере Греции; спрыгнул с поезда на пути через Сербию в немецкий лагерь для военнопленных; присоединился к отряду югославских партизан, после чего смог наконец сообщить о себе английской миссии связи с вышеупомянутыми партизанами, — официальной миссии, руководимой майором Уильямсом; получил приказ оставаться в распоряжении майора Уильямса впредь до дальнейших указаний.

Скорее кончай это перечисление, скорее кончай — унылые мили, бесплодные месяцы. «Позвольте заметить, — сказал Уильямс в самом начале, — что те, кто бежал из плена даже самым достойным образом, всегда испытывают чувство вины и стыда. Без всяких на то оснований, разумеется, но тем не менее это так. Смотрите на вещи проще». Но он не мог смотреть на вещи проще. Его терзало чудовищное нетерпение. А Уильямс не мог ничего ему предложить. «Вам приказано находиться тут, и все». Он чувствовал, что начинает сходить с ума: бесполезные дни, бессмысленно уходящее время. Война шла четвертый год, а он еще ничего не сделал.

Далеко отсюда, на базе, эти преданные своему делу люди (он же не мог считать их другими, ведь верно?) наконец обнаружили, в чем заключается его особая ценность. Задание в Венгрии. На его полную ответственность. Ни о чем подобном он даже не мечтал. Уильямс не тратил лишних слов — и не удивительно: к этому времени они уже неделями не разговаривали друг с другом. «Вы получите собственную связь. Вам высылают радиста. Мне приказано сообщить вам, что вы обязаны любой ценой установить контакт с этим Андраши и вывезти его из Венгрии. Они очень в нем заинтересованы. Важная персона, по-видимому».

«Да».

«В общем, обычное задание».

Может быть, и обычное для Уильямса, кадрового офицера из стрелковой бригады, чье место в жизни никто никогда не поставит под сомнение — и уж, во всяком случае, не он сам.

«Но придется немного подождать. Это вам не повредит. До конца еще далеко, можете не тревожиться. Приналягте пока на язык».

Язык он уже знал. «Здесь я бесполезен. Мне хотелось бы начать как можно скорее».

Уильямс смерил его ироническим взглядом:

«На войне ничто не обходится так дорого, как честолюбие».

После этого они с Уильямсом уже ни о чем не разговаривали.

Наконец поздней осенью они отправились в путь: они с Блейденом, эскорт из шести человек и комиссар, которого звали Марко, — малосимпатичный политработник, хромой, с болезненным, изможденным лицом. Ну, он поставит этого Марко на место. Так он думал вначале, но у него ничего не вышло.

«Через сколько дней мы доберемся до реки, как вы считаете?»

«До Дуная? Бог знает. Это зависит от многого».

«От чего именно?»

Они огрызались, прощупывая друг друга.

«Как от чего? От ситуации».

«Но мне казалось, что путь к Плаве Горе свободен. Ведь так сказал вчера майор Уильямс?»

«Разве? Возможно, он и был свободен — вчера».

«И это все, на что вы способны?»

Марко бросил скатку и тощий рюкзак на пол рядом со снаряжением Блейдена — тщедушный человек с несуразно большой головой.

«Мы обещали доставить вас на Плаву Гору? Обещали. И доставим».

«Я не могу терять время попусту».

Человек, которого звали Марко, не сводил с него глаз, тусклых, как сухая галька.

«Вы знаете, что мы в этих горах уже три года? — спросил он. — Нет, откуда же вам знать! А теперь вы являетесь к нам и говорите, что не можете терять время попусту».

Они смотрели друг на друга через баррикаду горечи и ожесточения.

Но дальше было еще хуже. Марко вдруг переменился и стал шумно добродушен. Он принялся рассказывать о людях, живущих на равнине, точно они обитали в стране молочных рек и кисельных берегов, где есть все, что душе угодно.

«Там, мой друг, вы станете толстым и веселым».

«Поймите же, мне не нужно…»

Но Марко только нетерпеливо махнул рукой и загремел, отметая всякие возражения:

«Знаю. Я знаю. Мы вас проверили. Мы разговаривали с вами, слушали вас. — Внезапно светлые глаза Марко заискрились, он торжественно прошел через комнату и обнял его. — Мы решили, что можем вам доверять».

Даже и сейчас он ощущал захлестнувшую его тогда волну гнева и смущения. Ему не нужно было их одобрение. И он сказал как мог суше:

«Я подчиняюсь только приказам моего начальника, вам это известно?»

«Само собой. Но тут наша страна. И мы не можем позволить себе проявить безответственность. Стоит немцам узнать, что вы находитесь на Плаве Горе, и они начнут вас разыскивать. И если найдут… — Марко вскинул руки, хлопнул себя по тощим бедрам, захохотал и докончил совсем мирным тоном: — Как видите, не очень-то все это просто».

Вероятно, ему следовало бы сразу заявить о своей полной независимости, чтобы все стало ясно, но он ничего подобного не сделал. Теперь он уже не помнил почему. И больше не считал, что это так уж важно. Дело было в том, что человек, которого звали Марко, стал его другом, — почти другом. Ну а теперь… теперь они завершат операцию — он и Марко. Доведут ее до конца. Одну из величайших операций такого рода. И одну из благороднейших.

К тому же Марко оказался очень полезным человеком. Вот, например, вопрос о лошадях. В этом горном краю каждая лошадь была на счету, и Уильямс наотрез отказался попросить хотя бы одну. Но Марко на второй же день раздобыл целых трех лошадей у командующего бригадой, который заявил было, что не имеет права распоряжаться ими по своему усмотрению. Однако Марко убедил его, что такое право у него есть. Что тогда сказал Блейден? «Оно правильно говорится, что все люди свободны. До тех пор, пока делают то, что им велят». Цинизм бывалого солдата — вот в чем беда Блейдена.

Они спустились с гор и поехали на север, совершая длинные переходы от одного партизанского отряда до другого. Потом ехать верхом стало опасно, и они пешком пробирались между вражескими патрулями. Они шли ночью. И не одну ночь, а несколько. И ускользнули от всех патрулей. Они заходили в деревни, замороженные страхом, безмолвные, вот как эта. Они прятались в тени сараев, пока Марко проверял, верно ли они идут. Они прихлебывали ракию, чтобы не свалиться от усталости. Они были вымотаны до предела. И тем не менее это было время торжества: ведь именно так ему прежде все и рисовалось — бесшумное проникновение в сокровенную твердыню врага, тайный поход в ночи, горстка надежных спутников, чье мужество было залогом их успеха.

Они переправились через реку Саву и укрылись в лесах на ее северном берегу, где можно было опять передвигаться от одного партизанского отряда к другому. Они немного задержались там, а потом двинулись дальше, — дальше через серую от ночной темноты равнину Сриема и вверх, к розовеющим буковым полянам Плазы Горы. Они достигли самой дальней границы партизанского края. Они достигли Дуная и наконец — как гремели в его ушах трубные зовы судьбы! — переправились через великую реку и проникли в задавленные ужасом равнины к северу от нее.

Он побывал на том берегу Дуная, и он вернулся. Это само по себе заслуживало строчки в свитках великих свершений. Но и это было еще не все. Он достиг своей цели. Он пробрался в захваченный врагом город, где его ждал Андраши. Он нашел того, кого искал. Выдающегося человека, ученого с мировой славой. Правда, Андраши отказался отправиться с ним… Он заворочался на узкой постели и, подложив руку под голову, вопросительно уставился на затянутый паутиной потолок. Никто не мог бы сказать, что это его вина. Ведь никто ни словом не обмолвился о трудностях, А трудности вовсе не были воображаемыми, это стало ясно сразу. «Вы, по-видимому, не понимаете, мой дорогой капитан, что я не могу прыгнуть в неизвестность». И Андраши, как выяснилось, не соглашался совершить такой прыжок даже с человеком, который был другом Найди и Маргит (но о них он пока думать не будет). Все новые и новые трудности. «Средства и цель, мой дорогой капитан, вот в чем заключается вопрос. У меня ведь тоже есть долг перед моей страной».

«Право же, профессор, — попытался он спорить, — я не вижу, почему… Ведь идет война…»

«Но чья война? Чья это война в конечном счете, позвольте вас спросить? Не в этом ли все дело?»

И еще — дочь! Вместе с политикой и этикой, о которых Андраши без конца говорил, в возбуждении расхаживая по изящно обставленной комнате, присутствие этой дочери смещало фокус и смазывало то, что было ясным и четким. Андраши привез ее в этот город, он намеревался взять ее с собой: такое отношение к тому, что им предстояло, мельчило операцию, принижало ее героичность — во всяком случае, сопряженную с ней опасность. «Я ни в коем случае не соглашусь… как это говорится?.. Ловить журавля в небе». Как будто его спасение, благополучное завершение операции было пустяком в сравнении с тем, решит ли он, Андраши, изъявить на то свое согласие или нет, Как будто вся заслуга принадлежит только одной стороне. Его это ошеломило. О нет, он ничего не сказал, но почувствовал себя… да, обманутым. И эта дочка — что ему с ней делать, черт бы ее побрал? Планом она не предусматривалась. Ей вообще не полагалось быть тут. Его бесило ее присутствие, и он постарался это показать, но она словно ничего не замечала, «Моя дочь и я», — то и дело повторял Андраши, а она слушала их бесконечный разговор, точно скучающая зрительница в театре, и делала какие-то свои выводы, которые не должны были иметь ни малейшего значения, и, однако (он скоро это почувствовал), могли в конечном счете сыграть решающую роль. В довершение всего она мучительно напоминала ему Маргит, — ту Маргит, какой она, наверное, была, когда Найди женился на ней: тоненькая свечка, исполненная тихой, бледной красоты, ждущая любви… Какая ерунда! Ему никогда не нравились молоденькие девушки.

На Андраши не действовало ничто — ни тщательно разработанные планы возвращения через Дунай на Плаву Гору, которые стоили Марко таких трудов, ни настойчивые просьбы поторопиться, которые исходили с самых вершин власти, ни даже удивительная благоприятность момента. «Но если ваши партизаны так сильны, как вы утверждаете, мой дорогой капитан, они в любую минуту могут опять привести все в боевую готовность, если я правильно выражаюсь». А пока Андраши требовал уточнений. Он ставил политические условия по праву, как он, по-видимому, считал, хотя бы своей репутации и всего того, что он представляет в мире — «даже в нынешнем ожесточенном расколотом мире», — во имя науки, во имя истины, во имя чести его несчастной, заведенной в тупик страны…

На обратном пути во время переправы Марко безжалостно повернул нож в ране.

«Ну, что мы вам говорили? Он не желает ехать».

«Он должен поехать».

«Легко сказать. — Марко, подчиняясь предостерегающему жесту Кары, понизил голос до еле слышного шепота. — Но где он? Не здесь. Не в этой лодке».

«Мы можем вернуться за ним».

«Можем-то можем. Но надо ли? Если учесть, какой это риск для других людей?..»

«У нас нет выбора. А он согласится. Просто он тревожится».

«Да неужели? Нет, вы подумайте! — Шепот Марко был беспощадным и злым. — Он тревожится!»

Они замолчали, напряженно прислушиваясь, но не услышали ничего, кроме легкого поскрипывания весел, когда Кара заносил их, опускал и погружал в лунное спокойствие реки. Вокруг струилась необъятная ширь серебряной воды. Они двигались вместе с ней, их нес серебряный поток.

Его в эту минуту почти не беспокоила мысль о темных горбах двух вражеских дотов, грозивших им в четырехстах ярдах выше и ниже по берегу. Он чувствовал себя обновленным и снова молодым, несмотря на отказ Андраши и на свои обманутые ожидания… Никому еще из служивших тому же делу, что и он, не удавалось так глубоко проникнуть в оккупированную Европу и продержаться там столько времени, хотя такие попытки и предпринимались. Казалось, судьба твердо избрала именно его, и теперь, что бы он ни предпринял, он может рассчитывать на успех. Лежа в лодке, подгоняемой веслами Кары, он плыл на гребне мощной волны рока. Он вновь ощущал себя сильным и уверенным. Он сделает то, что должен сделать. И чего бы это ни стоило, потом у него будет право гордиться. Он сможет вернуться к ним и сказать: я служил верно. И они скажут: да, ты служил верно. И примут его, и он будет жить среди них, как один из них, все благословенные грядущие годы.

Далеко к северу, над равнинами за рекой, над захваченными равнинами внутренней Европы, одинокая ракета выбросила облачко трепещущего света. Она медленно опускалась на невидимом парашюте в бесконечную ночь, на краткий срок обнажив мир, который принадлежал ему, арену для свершения подвига, единственного такого подвига среди серости слепо марширующих миллионов, и вскоре погасла. И во вновь сомкнувшейся мгле только бесшумные весла Кары поблескивали вогнутыми лопастями.

Он с удовольствием вспоминал все это, лежа рядом с костлявым телом Тома Блейдена.

 

Глава 5

На следующий день они благополучно добрались до Нешковаца.

«Чисто, как в Америке», — говорили крестьяне о Нешковаце, и, конечно, таким его помнили изгнанники, тоскующие на равнинах Иллинойса об этом уютном уголке между тихой рекой и крутыми горами, среди зеленых складок виноградников на склонах, где летом густая листва прячет неказистые, но сухие сарайчики, в которых, рассказывал Бора, по вечерам находят надежный приют влюбленные парочки, без опаски поглядывая на крыши домов у своих ног. Руперт Корнуэлл решил, что они хвалят свою деревню вполне заслуженно. Тут, по-видимому, было все необходимое, чтобы человек мог обрести мудрость. Он свято веровал в благость сельской жизни.

Он вытянул ноги поперек сухих по-зимнему досок крохотного крылечка, прислонился спиной к дощатой стене отведенного ему сарайчика и еще раз оглядел розовато-желтые, как персики, крыши домов далеко внизу. Они словно сами выросли и созрели на речном берегу. Совсем рядом с ними катил свои воды огромный серый поток. Над ними высоко в заиндевелом небе висели белые облачка ветреного мартовского дня. За ними простирались запретные равнины Паннонии, выбеленные поля и луга, над которыми кое-где торчали одинокие деревья и тонкие шпили дальних церквей. Здесь, как нигде, ощущалась история мирных времен. Он раскрыл дневник и начал писать.

Малиновский, устроившись рядом с ним, говорил:

— Вот видите, они снова открыли навигацию по реке.

— Митя, а в Сибири есть что-нибудь подобное? Но он не слышал, что ему ответил Митя. Он думал о том, как хорошо было бы провести здесь лето, — здесь или дома, потому что этот край удивительно походил на его родные места, тоже уютно дремлющие в волнистых складках земли. Там летом будут такие же зеленые зеркала лугов, такое же обилие воды в канавах и канавках, такой же треск кузнечиков, и муравьи, копошащиеся в траве на склонах, и далекие древние башни, точно так же озаренные косыми солнечными лучами. Тот же запах жимолости будет овевать тенистые буковые рощи и ковры земляники, которые с таким трудом и с таким восторгом отыскиваешь в долинах над Холфордом, Тонтоном, Баррингтоном. Малиновский опять заговорил:

— Мины с ваших самолетов их не пугают.

— Митя, вы когда-нибудь думаете о том, что вы будете делать после?

— До этого еще надо дожить.

Накануне вечером Митя неожиданно стряхнул обычную сумрачность, и на праздничном ужине в деревне зазвучали сибирские песни. Они ели сладкие пироги, специально испеченные для этого случая, они пили вино Плавы Горы. Они разговаривали. Они плясали на улице. А теперь Митя снова замкнулся в себе.

Он сказал Мите:

— И все-таки эти мины — демонстрация, что они больше не могут чувствовать себя в безопасности даже здесь.

— А, так это демонстрация? Ну ясно.

Он искренне хотел бы установить с Митей дружеские отношения, но это у него как-то не получалось. Пожалуй, все дело было просто в его несчастьях. Слишком много пробелов, восполнить которые нет возможности. Он задумался над этой проблемой, но тут облако соскользнуло с солнца и река поголубела и засеребрилась, точно трепеща от наслаждения, которое он тут же с нею разделил. В поле его зрения появился чинный и совсем игрушечный пароходик. Он его сразу узнал: старичок «Бабельсберг», построенный в Вене в 1900 году, неторопливо бороздил реку между Белградом и Будапештом в дождь и в ясную погоду, в дни мира и в дни войны, протягивая над Дунаем тонкую черную струю дыма из тонкой черной трубы и таща за собой вереницу барж, груженных бог знает чем — боеприпасами, как утверждали одни и как считала база, а может быть, и повидлом, как настаивал Бора, бесчисленными бочками с повидлом и мармеладом для всех марширующих миллионов Гитлера и для его местных прислужников небось тоже.

Он следил глазами за удаляющимся «Бабельсбергом», за цепочкой барж, и ему чудилось, что это суденышко приплыло из былой величественной Европы, которая вдруг так нелепо оказалась больной и прогнившей. «Бабельсберг», обломок достойной и упорядоченной эпохи, эпохи изящной литературы, умных бесед, романтической любви… австрийская Бена его студенческих лет, венгерский Будапешт, который позже стал единственным родным ему городом, Буда и Пешт, которые вместе составили истинную причину, почему он сейчас сидит здесь, в винограднике, в еще одну зиму проблем и возможностей, именуемых войной, и час за часом вглядывается в сернисто-желтый полог над северными равнинами. Он прочел последнюю строку в своем дневнике: «Кажется, все готово». Так пусть же придет решительная минута — он ее не боится, пусть она придет. Белые облака арками прочерчивали небо. Его мысли скользнули в изгибающиеся бульвары Буды — полногрудая прелесть солнечных зонтиков, грациозные силуэты девушек в летних платьях… Он словно вознесся в историю. Он словно уносился в мощном потоке рассуждений Андраши, освобожденный от тоски, одиночества и страха исчезнуть без следа. Он снова шел с Маргит по изгибающимся бульварам Буды. Он пребывал с ней в освященном месте. Он верил в благородство жизни, в сохранение того, что хорошо, и в необходимость жертвы. Малиновский говорил:

— Им надо бросать мины поперек реки. Да и побольше.

Он почувствовал, как его оживление угасает.

Митя опустил бинокль:

— Второй рейс за эту неделю. Я следил. Он снова ощутил раздражение:

— Ну, я им сообщил, что такого количества мин недостаточно.

— На прошлой неделе они прилетали дважды. По три самолета каждый раз. Мы слышали, как они гудели над рекой.

— Я не сказал бы, что это так уж плохо.

— Да, лучше, чем ничего.

Но боже мой, подумал он, Митя способен думать только об одном. Как будто это твоя вина, твоя личная ответственность. Солнце снова затянули облака. Река посерела. Это была не его земля.

Малиновский говорил:

— Потом? Уеду домой, ясное дело.

Как будто это разумелось само собой.

— Отлично, — сказал он. — Тогда я приеду к вам в гости.

Он искоса посмотрел на этого русского, на единственного русского, которого ему довелось встретить, на человека с копной каштановых волос и широким бледным лицом, растянутым на крепких костях: не слишком благообразное лицо, если разбирать его черта за чертой, — брови, нос картошкой, подбородок… и тем не менее лицо, которое ему нравится. Человек, который ему нравится.

Митя сказал выжидательно:

— Конечно. Почему бы и нет?

Они следили за своим разговором. Они болтали, как люди, которые встретились случайно и ждут только сигнала, чтобы разойтись в разные стороны. Они были снисходительны друг к другу, как бывают снисходительны те, кто знает, хотя и скрывает это, что все сказанное сегодня завтра уже никакого значения иметь не будет. Странно, думал Корнуэлл, ведь он мне по-настоящему нравится.

— А вот и Марко, — услышал он голос Мити и увидел, что Митя показывает вниз, на тропу. — Ну, теперь мы узнаем новости.

Он выпрямился в напряженном ожидании и захлопнул блокнот.

 

Глава 6

Марко, прихрамывая, взбирался по круче. Он сердито остановился перед ними, засунув руки в карманы и расставив ноги. Шапку он сдвинул на затылок. На лбу у линии редеющих волос выступили бусины пота. Он совсем запыхался.

— Удобно устроились, — съязвил он. Малиновский ответил с улыбкой, словно оправдываясь:

— А разве нельзя, товарищ майор?

— Мы сейчас уходим.

— Сейчас?

Марко поднял руку и, загибая пальцы, начал перечислять новости. Воинские части, стоявшие в Митровице, готовились выступить. Сеть стягивалась туже.

— Как и в тот раз, — заметил Руперт. — Ведь верно?

— Нет, не как в тот раз. По-другому. Тогда они двигались все вместе. — Марко развел руки, потом обхватил себя и крепко сжал. — И мы ускользнули через дыры в мешке. Вот так. А в тылу у себя они никого не оставили. Вы же помните?

Да, он помнил: они с Марко и горсткой людей в заснеженной чаще за Главицей, а с обеих сторон проходят колонны врага. А потом они пробрались сквозь озаряемый ракетами мрак на опустевшую равнину Митровицы и выжидали там, прячась то в одном тайном убежище, то в другом, пока врагу не надоели бесплодные поиски и он не ушел с Плазы Горы. Отряд ускорил этот уход, взорвав в трех местах железнодорожное полотно. Он сообщил об этом на базу с гордостью: какая еще партизанская армия, выдержав подобные удары, тут же ответила бы на них? Отряд, кроме того, расстрелял нескольких немецких пленных. Об этом он не сообщил. Конечно, расстрела пленных он не одобрял, однако тут от него ничего не зависело. Его мнения не спросили.

Марко говорил:

— Теперь все по-другому. Теперь они пробуют новый способ. Они собираются оцепить Плаву Гору от Илока до Румы и потом ждать. Ждать, пока мы не передохнем с голоду, говорят они. А наверх, в леса, посылать небольшие группы, чтобы точно знать, где мы находимся.

Малиновский спросил негромко:

— Мы уйдем за железную дорогу в горы?

— Сегодня ночью.

Руперт Корнуэлл поднялся на ноги. Когда стоишь, говорить легче. Теперь, в решительную минуту, ему немного мешал только его тонкий голос. Словно он не уверен в том, что собирается сказать. Хотя на самом деле он абсолютно уверен.

— А я? — Ожидая ответа, он отвел глаза в поисках знаменья в облаках за рекой. Вот в такие мгновения решается жизнь человека.

Ему казалось, что голос Марко доносится из этих облаков.

— Нет, я не забыл. Про вас. — Марко говорил так, словно его легкие грозили вот-вот лопнуть, но не потому, что он запыхался. — Я спросил у Слободана про вас. О том, какое будет решение.

Он ждал и твердил про себя, что слова Марко, любые его слова никакого значения иметь не могут. Все уже решено. Решение принято. И тем не менее он внутренне весь подобрался, ожидая.

— Вас просят на некоторое время уйти в горы. — Марко протянул руку, не давая ему возразить, указывая на юг. — И сообщить вашему другу там, этому венгру, чтобы он никуда не уезжал. Чтобы оставался в городе. Пока это не кончится.

— Нет.

— Вас об этом просят. — Слова Марко падали, как зловещие птицы из черного неба. — Риск очень велик. И не только для нас, для наших людей. Для него тоже.

— Нет. Он не будет ждать. Не захочет. Он уедет назад, на север. — Ему помогал гнев. Ведь они же с самого начала были против этой операции — и Уильямс, и Слободан, и Марко, и все они, — были против, потому что не верили в ее цели, не желали признать ее необходимости. Вот так рушатся и кончаются ничем величайшие предприятия. Но он не допустит, чтобы операция была сорвана.

— Лучше всего сделать именно так. Мы можем переслать сообщение через реку. Это мы еще можем сделать. Ему будет там безопаснее.

— Он не станет ждать. Вы знаете это не хуже меня.

— Риск неоправданно велик. Слободан просит вас вернуться в горы.

Нет, он не вернется. Ни за что. Он сказал категорически, даже без гнева:

— Вы просите меня трусливо бежать. Марко закричал:

— Дайте же мне сказать! — Слова посыпались градом. — Трусливо бежать… Это вы нам говорите? Вы и вся эта мелкобуржуазная дрянь.

— Як вашей революции никакого отношения не имею.

— Тем хуже для вас.

Они услышали голос Малиновского, мягкий, но настойчивый:

— А что еще они предлагают? Марко посмотрел на Митю!

— Что еще? Я тебе скажу. Это и тебя касается.

— Меня? — Митя встретил их гневные взгляды смутной улыбкой человека, который ждет приговора и заранее с ним согласен. — Я слушаю.

Это было нестерпимо.

— Митя! — крикнул Марко. — Да перестань же себя терзать!

Внезапно буря унеслась, и они тихо покачивались на волнах предопределенного решения. Марко сунул руки в карманы штанов, сдвинул ноги и присел на крыльцо.

— Слушай, Митя, ко мне это тоже относится. — Их гнев прошел, они почувствовали себя товарищами. Марко начал объяснять. Все пар гизанские группы уйдут с Плавы Горы, оставив в разных местах несколько звеньев для связи — по два-три человека. Все это было понятно и разумно. Но оставалась одна трудность: главное командование еще раньше обещало содействовать миссии Корнуэлла.

— Если вы будете настаивать, капитан, обещание будет выполнено.

— Но с большой неохотой? Марко пожал плечами.

— Конечно. Мы считаем, что ничего хорошего из этого не выйдет. Однако обещание — это обещание. А потому, если вы настаиваете… если вы не согласитесь уйти в горы и подождать, мы предлагаем вам еще один план действий. Мы согласны переправить вас на тот берег с Николой и его передатчиком. С вами пойдет Митя и все, кто уцелел из его десятки, — для связи и охраны.

— И вы, Марко?

— Конечно. И я.

— Но почему Митя и его десятка?

— Потому что… — Марко не хотелось этого говорить. Да и никому не захотелось бы.

Малиновский сказал отрывисто:

— Потому что это очевидно. И совершенно правильно.

Руперт был бы рад найти какие-нибудь теплые, добрые, даже благодарные слова, но Марко продолжал спокойно, почти нежно:

— Ты ведь знаешь, что дело тут не в тебе, Митя. Ты ведь знаешь? Но твои люди… тут есть некоторая разница. Пусть они пройдут проверку делом, вот что мы сказали.

— Это понятно, — перебил Митя, но он не смотрел на них, не доверял им по-настоящему.

— Нет, но ведь идет Марко. И я, и Том, — вмешался Руперт. — Значит, это не бросает на вас никакой тени.

— Разве я что-нибудь говорю? — огрызнулся Митя. Они обрадовались, что он рассердился на них. Это их успокоило. Марко встал.

— Ну, значит, все ясно, — сказал он. — Мы останемся тут, в Нешковаце, чтобы переправиться через реку.

— И чем скорее, тем лучше?

— Да, черт побери!

— Но как же деревня? — Решение, уже ушедшее в прошлое, вновь повернулось, как нож, в его внутренностях. — То есть я хочу сказать: если они обнаружат, что мы переправились из этой деревни?

Марко притопывал затекшими ногами. Придет минута, много позднее, когда он вспомнит свой вопрос и ответ Марко.

— Деревня, — сказал Марко, и его лицо вдруг безжизненно застыло, — по нашим сведениям, будет занята врагом завтра вечером. А может быть, завтра утром.

— И тогда?

Но вопрос был напрасным, и он сам это понимал. Марко уже начал спускаться по тропе, ведущей в Нешковац. То, что произойдет дальше, переставало быть личным делом. Решение — да, конечно. Но не то, что будет дальше. Нет. Иначе невозможно воевать. Не выдержишь. Он удержал это в своем сознании и отбросил все остальное. По всей Европе другие люди, несомненно, делают сейчас то же самое. Делают потому, что другого выбора у них нет. Это не личное дело.

Марко говорил, полуобернувшись:

— Ну ладно. Встретимся вечером. В шесть. У Кары. Но ему все еще хотелось немного помедлить — он сам не знал почему. Обогнав Марко, он сказал:

— Ну, как там Слободан?

— Опять зубами мучается, — ответил Марко охотно, потому что все уже было выяснено. — Ему бы надо съездить в Брод вырвать их, эти проклятые зубы, но что он может сделать теперь? Сидит там, мается и злится на всех.

— На его месте и я бы злился.

— А, черт, в его-то возрасте! — Марко вновь стал деловитым, отметая общую неловкость. — Он уходит сегодня. Через железную дорогу в горы надо переправить почти шестьсот новых людей. — Он посмотрел на часы, трофейные, захваченные еще в 1942 году. — Наверное, они уже ушли. Из-за этих новичков им придется очистить линию на милю в обе стороны. Не знаю, как они это сделают. Но сделают.

— Луна сейчас на ущербе. И может быть, соберется дождь, — заметил Малиновский.

Гребень леса над их головами всколыхнулся от ветра.

— Здесь никого не останется, кроме связных. Ну, человек шесть. — Марко усмехнулся. — И еще мы.

— Да, и мы. Не слишком внушительный объект, а?

— Для пяти тысяч? Их сюда меньше пяти тысяч не явится.

Они ощущали себя товарищами. Это перестало быть личным делом.

 

Глава 7

Том возился с передатчиком, проверяя контакты, и болтал с Нелой — она забежала попрощаться. Он встал рядом и начал смотреть на короткие пальцы Тома, которые что-то налаживали среди проводов, ламп и клемм. Том, не отрываясь от работы, сказал по-английски, что связаться с базой удалось сразу и он послал сообщение: «Переправляюсь сегодня ночью с Блейденом…» А что ответила база? Ничего. Само собой, ничего.

— А следующий выход на связь?

— Сегодня в девять.

Он испытывал странное волнение. Значит, вот как принимаются решения, остающиеся в истории? Он внимательно разглядывал худые плечи Тома, напрягшиеся от усилия потуже затянуть разболтавшийся винт. Он посмотрел на до жалости тощую шею, на треугольную, сосредоточенно наклоненную голову. И почувствовал потребность как-то извиниться.

— Мне жаль, что все так получается, — произнес он наконец, прислушиваясь к собственному голосу, как к чужому, — однако мы должны это сделать.

Но у Тома никогда нельзя было угадать, что он чувствует на самом деле.

— Лишь бы не пришлось брать туда эту чертову лошадь!

— Конечно, лошадей мы брать не будем.

Все это должно было бы происходить как-то более достойно и благородно. Он вдруг потерял уверенность, расстроился, отвернулся от Тома с Нелой и посмотрел в свой угол, где лежал его небольшой, давно собранный рюкзак. Это его не утешило. Он подошел к двери. Небо над крышей напротив уже потемнело. Прислонившись к косяку, он смотрел на небо и ощущал близость реки. Ночь будет черно-серебряной.

Он вернулся к себе в угол и начал еще раз проверять свои вещи: запасные обоймы к пистолету, бритвенные принадлежности, дневник, блокноты, несколько писем матери, кое-какая одежда. Он смял страницы «Фелькишер беобахтер», которую три дня назад привезли из Илока, зажег их на холодных камнях очага и начал подкармливать пламя, охватившее жирные готические нелепости, радиограммами за последний месяц, сжигая их, радуясь избавлению от всех этих свидетельств бессилия и проволочек. У него за спиной Том и Нела пикировались, как будто его тут и не было. Он слушал их болтовню, припомнив, с удовольствием припомнив официальное мнение, извлеченное из разговоров в офицерской столовой, бодрых разговоров, разговоров, которые вели офицеры, проходящие подготовку в угрюмом формировочном лагере посреди Солсберийской равнины в неизмеримо давнем прошлом. Четыре года тому назад. Пять зим тому назад. Толстенький полковник с красным лицом, страстно влюбленный в свою карьеру, говорил: «Английский томми никому не уступит. Только дайте ему возможность, и он везде устроится как дома. Великолепный солдат, если им хорошо руководить. Я повторяю, если им хорошо руководить». Они слушали и томились желанием хорошо руководить.

Ему хотелось бы хорошо руководить Томом.

— По-моему, я все рассчитал. Я твердо верю, что так будет правильно. И только так.

Почему-то это звучало неубедительно. Том ответил по-сербски — по-прежнему через плечо, потому что был занят проводами и клеммами:

— Вот и Нела едет с нами.

— Кто это сказал? — Он рассердился на себя и на Тома, а главное, на Марко, который должен был бы предупредить его, что эта девушка тоже отправится с ними. Он оказывается в глупом положении. Словно все делается помимо него.

— Ты-то, может, и сбежишь, Никола, ну а уж я — нет! — смеялась Нела.

Руперт спросил:

— Вы остаетесь здесь? В Нешковаце?

— А где же еще, товарищ капитан? Ведь мое место тут.

Том весело съязвил:

— Ты боишься пойти с нами, только и всего.

— Бояться не стыдно. Но это мой пост. И я его не оставлю.

Он рассердился еще больше, оттого что попался на их удочку. А эта девушка, эта Нела, ничем не лучше всех остальных, когда дело доходит до идейных нравоучений — они ведь до невозможности идейны и самодовольны. Просто не верится, что эта бледная девушка в потрепанной куртке и брюках способна так просто и ясно сознавать, как она будет поступать сегодня, и завтра, и послезавтра. Поразительно, насколько всеобъемлющим может быть воздействие политической пропаганды. Он сказал резко:

— Надеюсь, у вас есть хорошее убежище. Она удивленно взглянула на него:

— Я тоже на это надеюсь. Потом она встала и вышла.

— Что с ней, Том?

— Она понимает, когда она лишняя.

— Какая чепуха! Я был абсолютно вежлив.

Том отнял руки от проводов и клемм. Его голос дрогнул:

— Как бы не так!

— Они слишком самодовольны.

— Они думают, что они правы.

— А вы?

— Я ничего не думаю.

Знакомый глухой тупик. Он снова нагнулся к своему огоньку и сжег последнее из писем матери. Ни один устав ничего не предлагал для подобной ситуации. Дисциплина, уважение, достоинство — от них давно уже не осталось и следа. Он выпрямился и ногой погасил огонь, растоптав бумажный пепел, словно самого себя. «Надеюсь, — писала его мать, — ты не позволяешь себе слишком уж одичать…» Кто-то окликнул их из-за двери, и в комнату ввалился Бора.

— Вот вы где! А мы вас ждем.

— Как так? Ведь еще только семь.

— За столом. У Кары. Эй, Никола, бросай-ка эту свою штуку. Кара угостит тебя вином.

— А как дела у Кары? — спросил Том. Им уже стало легче,

— Сам увидишь! — воскликнул Бора. — Ну, что Кара… Кара говорит, что мы выпьем все вино. Все до капли. Чтобы этой гнуси ничего не досталось.

— Я бы лучше выпил ракии.

— Раз так, Никола — задумчиво произнес Бора, — будет и ракия. — Он покачал головой и пошел к двери.

Дом Кары стоял на другом конце Нешковаца — обветшалый и в былые дни ничем не примечательный дом, но теперь ставший центром тайной деятельности, а потому очень важный. Кара был чем-то вроде политического главы селения, и в нынешние времена обладал большим влиянием. Великан даже выше и шире в плечах, чем Бора, такой, каких рисуют на вражеских плакатах, — большевик с ножом в зубах, а на самом деле человек, славившийся в этих местах тем, что он получал медали — золотые медали — за свое вино в давние, такие давние дни мира.

Добрый человек и патриот, думал Руперт, если сказать правду. Но правду вряд ли когда-нибудь скажут. А раз так, то ему, пожалуй, следует поговорить с Томом о том, как важно сохранять чувство меры, о том, что нельзя совсем уж брататься с этими людьми. Подобное взывает к подобному — вот в чем суть. Можно даже понять, как это соблазнительно. «Оставайся верен себе, мой родной, не поддавайся соблазну сил зла». Письмо, в котором его мать написала это, он тоже сжег. Удастся ли когда-нибудь объяснить?

Спотыкаясь в густом сумраке, они шли за темным силуэтом Боры по ухабам и рытвинам того, что здесь считалось деревенской улицей. Справа над рекой в небо вонзался светлый конус угасшего дня. На порогах домов стояли люди. Кое-кто из самых молодых махал им, и Том махал в ответ. Было ясно, что все понимают положение вещей. Все знали, что враг явится завтра, будет ломать двери, выстукивать полы в поисках тайников. Все знали не только это, но и еще многое другое. А если правда, что они ожидают еще и того, чего твердо не знают, чего не осмеливаются даже представить себе, то нельзя ли как-нибудь им помочь? Помочь им нельзя, потому что это уже перестало быть личным делом. И они тоже это знали. Знали так же твердо, как он сам. И тем не менее его задевало невысказанное осуждение Тома.

Он попытался идти с достоинством, в согласии с требованиями дисциплины и уважения к себе. Возможно, потом никто не увековечит эту минуту, когда в семь часов зимнего вечера они уходили из этой безвестной деревушки, никто не расскажет о ней в хрониках, не опишет неизбежность этой жертвы, не раскроет внутренней ее правды. Но по крайней мере эти крестьяне видят сейчас, как он перед отбытием, которое означает не личное его спасение, а принятие гораздо большей опасности, идет в согласии с требованиями дисциплины и уважения к себе — хотя бы это он может им предложить. Dulce et decorum est — как ни избита эта фраза, в ней все-таки что-то есть. Рядом с ним Том шагал вразвалку, с расстегнутым воротом, сунув руки в карманы. Ему очень хотелось внушить Тому, как следовало бы вести себя сейчас. Но пожалуй, лучше не стоит. Том не захочет понять.

Они прошли мимо дома, где жила Нела. Она тоже стояла на пороге и махала им.

— Героизм, мать вашу! — взорвался Том. — До чего же все это глупо!

Нижние чины редко способны постигнуть самую суть. Да это им и ни к чему.

— Я думаю, у них все обойдется, Том. Ведь эта деревня то и дело переходит из рук в руки.

Они прошли до конца улицы и еще шагов через сто в темноте почти над самой рекой увидели свечи, теплящиеся в окне дома Кары и Мары.

Марко уже был там. И Митя.

Мара хлопотливо усаживала их на лавки, которые расставила у стола.

— Все, что со вчерашнего дня осталось, все тут. Ешьте, доедайте, Христа ради.

Тома она крепко обняла, пригнула его голову к своей могучей груди, расцеловала в обе щеки — шумная бодрая старуха, которая от множества шерстяных кофт и суконных юбок казалась еще дородней. Том рядом с ней выглядел тощим, как цыпленок.

— Ты нашего Николу не трогай, — поддразнил ее Бора.

Материнская душа Мары возмутилась:

— У меня в доме ты грязного языка не распускай, Бора Миланович. Не то я вызову тебя на комитет.

— И ведь вызовет! — усмехнулся Кара.

— И как еще вызову! Сейчас ведь не прежние дни, Бора. Теперь в нашем комитете заправляют женщины. А вам, старикам, пришел конец.

Бора обиделся.

— Вранье, — сказал он ядовито.

— Ах, вот как? — не отступала Мара. — Ну-ка попробуй скажи это на комитете, и увидишь, что мы сделаем. Вышвырнем тебя вон, и оглянуться не успеешь. Будет с тобой то же, что с дедом Нозом.

— Выдумываешь ты все.

— Нет, она правду говорит, — мягко сказал Кара из своего угла. — Ноз им толковал, что деревня должна сеять пшеницу, как велят немцы. Осторожности ради, понимаешь? Но женщины сказали: нет. И порешили сеять кукурузу. Кто теперь пашет? — спросили они у Ноза. Мы пашем. Мы и будем решать. Посеем кукурузу. Вот чего просит у нас главное командование. Кукурузы. — Кара захохотал. — Нет, ты подумай, Бора! Главное командование их просит!

Бора встал на середине комнаты возле печки и посмотрел по сторонам с подчеркнуто пренебрежительной усмешкой.

— Ей-богу, нам пора домой возвращаться!

— Может, и пора, — сказал Кара. — Но пока они сеют кукурузу. Что хочешь, то и делай. А старика Ноза они вышвырнули на улицу. Ухватили за штаны и выкинули вон. Сказали ему, что такому старому петуху нечего кукарекать.

Бора ухмыльнулся.

— Ну и ехидные же, чертовки! — отвел он душу. Они сгрудились у стола, ели пироги Мары, пили вино Кары из высокого глиняного кувшина с облитым глазурью горлышком. В комнате было жарко, как в печи, пахло стряпней и едким буковым дымом, который плавал над их головами, пока они жевали и пили. Корнуэлл почувствовал на своем локте крепкую ладонь Мары.

— Кушайте, мистер, вы ж ничего не едите.

Его городская деликатность могла только огорчить ее, это было понятно. Он вспомнил, как однажды она назвала его «товарищ мистер» — в знак одобрения, заметив, что он держится менее стеснительно, чем обычно.

— Но ведь так мы вам ничего на завтра не оставим.

Она укоризненно покачала головой. Ее коричневатое лицо сияло хлебосольным радушием.

— Кушайте, кушайте, не оставлять же для этих бандитов.

Ему хотелось сказать: «Уходите отсюда, уходите сейчас же, укройтесь в горных лесах». Но он ничего не сказал. Он не имел права вмешиваться. А кроме того, это не было личным делом.

Позже, когда Корнуэлл стоял рядом с Томом во время девятичасового сеанса связи, он все еще видел перед собой коричневатые щеки Мары, ее чистое старческое лицо в рамке черного платка, слышал ее прощальное напутствие.

Он взял у Тома радиограмму, подсел к свече и начал дешифровку. Когда он кончил, Том спросил:

— Ну, едем мы на тот берег или не едем?

— Едем.

Он протянул расшифрованный текст Тому, который прочел вслух: «Напоминаем величайшей важности незамедлительного спасения профессора желаем удачи».

— Незамедлительного спасения? — повторил Том. — Да что мы, «спитфайеры», что ли?

Они взяли свои вещи и вышли, оставив дверь открытой.

Лодка Кары лежала на берегу, неподалеку от его дома.

— Где Алитя? — спросил Корнуэлл.

— Сейчас придет, — угрюмо ответил Марко. — Но выяснилось, что у него из всех его людей осталось только двое. Да, они прошли проверку делом.

Они спустили лодку на воду.

Из темноты появилась Нела, она подошла к Тому, положила руку ему на плечо. Корнуэлл расслышал слова прощания, которые она шептала.

Почему-то Том ответил по-английски.

Она повернулась к Корнуэллу. Темнота смягчила резкие черты ее худого лица. Корнуэлл перевел:

— Он считает, что вы тоже могли бы поехать.

— У Николы нет никакого чувства ответственности. Это его главный недостаток.

— Вот-вот, — проворчал Том, вывернулся из-под ее руки и торопливо отошел к лодке.

Появился Митя с двумя уцелевшими казаками — невысокими и коренастыми, с плотной шапочкой черных волос и раскосыми глазами. Объясняться с ними, кроме Мити, не умел никто.

— Ну как, все в порядке? — спросил Марко.

— Ты сам видишь — всего двое. Я говорил тебе.

— Обойдемся и так.

Неуверенно балансируя, они спустились в пляшущую лодку и скорчились на ее мокром дне. Грести должен был Кара. Он неторопливо сел на корму. Его черный силуэт возвышался над ними в ночном мраке, и это было опасно. Он что-то говорил шепотом Боре, стоявшему у самой воды.

Лодка повернула поперек течения. За ее крутым носом Корнуэлл различил дальний низкий берег, а над ним — косые черные полосы ливня, несущегося им навстречу.

Они переправились через реку под бешеными струями дождя, надежно ими укрытые. Кара возвышался над ними, медлительный, черный и почти невидимый на фоне клубящихся ночных туч.

 

Глава 1

Когда до берега оставалось еще десять-пятнадцать ярдов, они увидели, как от стены мрака отделился Юрица и подбежал к тому месту, где они должны были причалить. Кара начал табанить. Они почувствовали, как лодка задела дно, дернулась, уткнулась в песок. Тут Юрица ухватил Митю за протянутую руку, и над ними замаячило смутное пятно его лица, а в шумный аккомпанемент дождя вплелось жиденькое соло его голоса. Они сообразили, что он их ругает. Смигивая с глаз капли, они смотрели на него со дна лодки недоуменно и обиженно.

— Вы на час опоздали. И зачем вам понадобилось тащить с собой целую армию? Пойдете топать тут всеми этими сапожищами?

Марко начал возражать. Разве их больше, чем шестеро? Считая с Митей и его людьми, их ровно шестеро.

— И это много, черт побери.

Но Марко встал, чуть не опрокинул шаткую плоскодонку и перевалился через борт, судорожно нашаривая какую-нибудь опору. Они по очереди последовали за ним, скользя в жидкой грязи, стискивая зубы, чтобы не вскрикнуть, не выругаться. И Юрица уже весело здоровался с каждым из них, а его красивое лицо поблескивало от дождя, смеялось и досадовало.

— Ну, приехали так приехали. Придется найти место для вас всех.

— Как с патрулями? — спросил Марко.

— Они и в пяти шагах ничего не увидят. В такую ночь они ничего не увидят. — Юрица шлепал взад и вперед по грязи, как охотничий пес, расставляя их цепочкой, подталкивая их, чтобы они быстрее выбирались на неширокий луг. — Черт подери, настоящая армия. Прямо второй фронт.

— Что вон там такое, Юрица?

— Дождь-то не всегда будет лить, товарищ Никола, товарищ англичанин. — Он смеялся. — Значит, вы приехали посмотреть нашу Бачку? Ну, так мы вам ее покажем, черт подери.

— Мы что, будем тут околачиваться всю ночь? — резко перебил Марко.

— Куда торопиться, Марко? У нас тут христианский край.

— Фашистский. Я это знаю.

— А ты не замечал? — смеялся Юрица. — Они хорошо уживаются вместе. Просто понять нельзя.

На той стороне луга они остановились, сбившись в кучку. Перед ними в обе стороны тянулась полоса деревьев, которая скрывала шоссе из Нови-Сада в Паланку. Из сарайчиков в виноградниках над Нешковацем они много раз следили в бинокли за этой полосой, наблюдая, как пограничники выходили из-за стволов и, постояв на берегу, опять скрывались между ними. Теперь посадки казались гигантскими и непроходимыми — непроницаемо черная стена в струящемся небе. Но в стене были двери. Они уже пробирались среди тонких деревьев.

Том шагал позади Митиных казаков. Эти чужаки никогда ни с кем не разговаривали, что бы ни происходило, — так по крайней мере про них рассказывали. Теперь их круглые головы подпрыгивали впереди, а он старался не отставать, но его сапоги скользили по утоптанной траве, разбрызгивая грязь, ремень передатчика врезался в плечо. Наверно, дождь давно уже испортил передатчик — вот бы вернуться и швырнуть его в реку… Внезапно деревья расступились, и его подошвы жестко ударились о твердую поверхность. Марко сзади дернул его за рукав. Они прошли сквозь еще одну полосу деревьев и снова оказались на открытом месте. Дождь поливал их без всякого милосердия. Марко остановился.

— Эй, Юрица, а разве тут нет тропки? Чего ты нас ведешь по бездорожью?

— Тропа-то есть, черт побери, есть тут тропа. Вы ведь в культурной стране. — Они увидели, как Юрица раскинул руки, словно ограждая от нареканий репутацию здешних мест. Капли секли их кожу, дробились на ней. И еще они увидели, что Юрица смеется.

— Если тут есть тропка, мы пойдем по ней.

— В их-то сапогах?!

— А, прах тебя возьми, Юрица, при чем тут их сапоги?

Юрица широко расставил ноги и указал на землю позади форменных сапог Тома, выпускаемых миллионами пар с кое-какой безусловно патриотической прибылью и годящихся хоть для героев. Они нагнулись к земле и увидели, как за ногами Тома заполняются водой четкие отпечатки каблуков. Марко проворчал:

— Подыщи им завтра сандалии, Юрица. Будут ходить в сандалиях.

— Завтра…

— Ну ладно, идем дальше.

Они побрели по вязкой пашне, еле поднимая ноги, потому что на них с каждым шагом налипало все больше земли. Кругом клубилась непроглядная мгла, в которой они, затерялись. Из черного неба на них продолжал низвергаться потоп. Корнуэлл пошел рядом с Томом. Он очень беспокоился за передатчик.

— Вы что, думаете, я нарочно его под дождь подставляю?

— Извините, Том, наверное, мне следовало бы помолчать.

Они шагали рядом, сталкиваясь, задыхаясь, «Идиот, — думал Том. — Идиот паршивый!» Вслух он сказал:

— А Бора, значит, остался?

— Да. Мы оставили его на Плаве Горе для связи.

— А тогда на кой нам эти молодчики?

— Митины казаки? Для связи на этом берегу.

— Хорошенькая связь! Они хоть слово знают на каком-нибудь человеческом языке?

— Но Митя же здесь. Он умеет с ними объясняться.

— А он зачем здесь?

— Нам может понадобиться охрана. На обратном пути.

— Пожалуй, проще было бы прямо покончить с собой.

Паршивый идиот! — снова подумал Том. Ну, до зарезу ему нужна эта медалька. Медали! Будут они лежать, пришпиленные к подушечке, на каминной полке старушки мамы рядом с викторианскими бронзовыми подсвечниками и фотографиями в серебряных рамках. Мой сын, которым я очень довольна…

Он сварливо спросил Корнуэлла:

— Вы правда думаете, что на этот раз он согласится?

Но Юрица зашипел на них, и дальше они шли в молчании, слушая, как чавкают их сапоги, как хрипит их дыхание в натруженном горле, как шуршит нескончаемый дождь.

Идущие впереди остановились, задние налетели на них, и все они сбились в беспорядочную кучку, сердито цепляясь друг за друга в непроглядном мраке. Том почувствовал, что ему за шиворот потекли холодные струйки. Никто не объяснил, почему они остановились. Никто никогда ничего не объясняет. Он витиевато выругался — себе под нос. Но Марко все равно потребовал, чтобы он замолчал.

Они стояли и ждали. Постепенно за сыплющейся стеной капель вырисовались очертания низкого длинного крестьянского дома. Затем стену на мгновение расколол быстрый луч оранжевого света, он тут же исчез, и пронзительно затявкали собаки, наполняя ночь страхом. Визгливо вскрикнул женский голос, сметая лай в прежнюю тишину. Немного погодя к ним подошел Юрица.

— Она не соглашается.

— Должна согласиться.

— Говорит, что нас слишком много. Правильно говорит.

— Так сколько же?

Том разглядел, как Юрица неуверенно пожал плечами.

— Ну, троих. Может, четверых. Но нас семеро, и это много.

— Собаки такой шум подняли…

Юрица снова ожил. Он вскинул руки над головой.

— Сейчас сюда хоть бомбу брось, они ничего не услышат. — Он опять смеялся.

Марко сказал нерешительно:

— Митя, может, тебе и твоим двоим?.. Ну и еще, пожалуй, Никола.

Корнуэлл не хотел оставлять Тома. Им следует быть вместе. В конце концов он уступил.

— Но вы согласны, Том? Пока мы не выясним, как… Словно он против. Словно это имеет хоть малейшее значение.

— А кроме того, — говорил Корнуэлл, — передатчик… Я хочу сказать, в такую погоду…

— Я же согласился, чего вам еще надо?

Марко спрашивал:

— Далеко еще идти, Юрица? Нам, остальным? Может, милю, а может, две, ответил Юрица. Если все будет, как он рассчитывает. Сейчас они вызывали у него раздражение.

— Если вы воображаете, будто вы на Плаве Горе, — заявил он под конец, — так лучше не воображайте. На Плаве Горе человек может ходить как человек, верно? — Он что-то проворчал себе под нос. — А мы здесь… так что лучше не воображайте.

— Юрица, ты думаешь, я не знаю, чего ты стоишь?

— А, прах вас побери, решайте уж. Если к бабушке Маце будет нельзя, нам придется отмахать еще миль пять, не меньше. — И он снова кольнул их: — Может, вы, люди добрые, воображаете, что нам тут легко? Так лучше не воображайте.

— Послушай, Юрица, — перебил Марко. — Я с тобой спорить не собираюсь. Объясни мне, что и как.

Они принялись обсуждать подробности, а Том вместе с остальными стоял и слушал. Связь с городом, с Нови-Садом, действительно была потеряна — но теперь ее уже снова наладили. Только налаживать ее было непросто из-за того и из-за этого, а главное (Том начал слушать внимательнее), потому, что к реке передвинули еще один полк.

— Ну. это их маленький вклад в дело, — сказал Марко, облекая очевидность в слова. — На случай, если мы попробуем прорваться сюда.

— Да, они тут тоже готовятся. Мы послали вам сообщение. Вы его получили?

— Получили. Но мы и так знали.

— Очень хорошо. Теперь послушай меня, Марко: все зависит от того, как Милай и Коста…

Они шепотом обменивались сведениями, от которых зависела жизнь их всех, а над их головами ревело и бушевало небо.

Когда они кончили, Юрица отправился еще раз поговорить с хозяйкой. Они видели, как он шепчется с ней, в щелке оранжевого света из чуть приотворенной двери.

— Он все устроит, — прохрипел Марко, сплевывая дождевую воду. — Он это умеет.

Даже в самом начале, когда вся их армия на Плаве Горе состояла из семнадцати человек и располагала шестью винтовками на всех, Юрица отыскивал убежища там, где их, казалось, и быть не могло.

— А теперь здесь почти то же, что было тогда на Плаве Горе. Мы тогда только и делали, что бегали и скрывались. — Марко, казалось, с удовольствием вспоминал это время. — Юрица сумеет убедить кого хочешь. Он даже трактирщику-мадьяру зубы заговорит. Ну вот, что я вам сказал?

Юрица махал рукой, подзывая их.

Когда они вошли во двор, два мокрых дрожащих пса подобрались к ним сзади, настороженные и злые.

Женщина, закутанная в черный платок, спустилась с крыльца. Юрица сказал быстро:

— Очень хорошо. Четверо. Вон туда, на сеновал. Она вам покажет.

Теперь он держался сурово и официально, не шутил, не слушал возражений и оборвал Корнуэлла, который опять доказывал, что ему лучше остаться с Томом, что им лучше быть вместе.

— Невозможно. Вы же ее слышали? — Юрица повернулся к воротам и окликнул Марко. — Товарищ Марко, скажи ему, что сейчас не время спорить.

Том увидел, как Корнуэлл постоял в нерешительности — в слабом свете, падавшем из двери, его симпатичное лицо казалось встревоженным, — а потом последовал за Марко. Сам он пошел за Митей и его казаками в дальний угол двора. Женщина подвела их к длинному низкому сараю, примыкавшему к дому. К стене рядом с дверью была прислонена короткая лестница.

— Ради пресвятой девы, — упрашивала она, — лезьте быстрее и не шумите. Слушайте: вы останетесь там, пока я не позову. Поняли? Хорошо поняли?

Митя ее успокаивал, а они лезли наверх. Том не видел лица хозяйки, но ее рука, придерживавшая лестницу, дрожала. С верхней перекладины он шагнул в темноту и утонул в ворохе соломы. Там стоял сладкий запах зерна и мякины, запах мирной жизни.

 

Глава 2

Они втащили за собой лестницу и закрыли дверцу сеновала. Наконец-то дождь перестал их мочить. Они улеглись поудобнее. Места было сколько угодно.

— А если учесть, — сказал попозже Митя, — что нас могут и накормить… — Он блаженно усмехнулся.

Они лежали в самой утробе Европы, запеленатые в солому, которая источала нежные запахи далекого лета. Они рискнули снять сапоги — снова надеть их придется, наверное, не раньше, чем кончится день, который займется еще не скоро. Им даже можно будет уснуть. Но пока они с наслаждением ощущали, как ноет отдыхающее тело. Повсюду в этой Европе, такой, как она стала теперь, в других сараях среди летней соломы прятались другие люди, отчаянно любящие жизнь, и на час-другой переставали думать о том, что готовит им наступающий день.

Том размышлял, зачем, собственно, Мите понадобилось переправляться на этот берег Дуная. Непонятно. Ну, конечно, повсюду в Европе… но что такое теперь Европа? Всего лишь объект для бомбежек, перевалочный пункт, безымянное скопление народностей.

— Спишь, Митя?

— Нет.

Митины бойцы тоже не спали и тихо переговаривались на своем языке.

— О чем это они, Митя?

Митя затруднился ответить. Это же совсем другой мир — азиатские степи, казахские земли по Амударье.

— Кто знает? О еде, о женщинах…

— И о том, что они будут делать после? Митя проговорил лениво:

— Ты прямо как твой капитан — после да после. Наверное, они об этом и говорят. С них станется.

В соломе шуршали крохотные мыши. Шепот этих двоих был как жужжание пчел в летний день. С Митей ему было спокойно и хорошо. И еще — хотя он не мог бы определить, каким образом и почему, — ему было хорошо и спокойно с самим собой.

— Они казахи, — объяснял Митя, — а вовсе не казаки, как вы говорите. Это совсем не одно и то же.

— А тебе пришлось много поработать, чтобы они перешли? То есть все они?

При обычных обстоятельствах он такого вопроса не задал бы.

— Нет. Они еще раньше сами решили перейти. Но боялись действовать вслепую. Только это им от меня и требовалось — знать, куда идти.

— Ну и видик у них был…

Он это хорошо помнил. Они явились на рождество в походном строю под Митиной командой, строем поднялись по склону Главицы — одиннадцать смуглых людей в потрепанных немецких шинелях. Они ушли, захватив все, что в силах были унести на себе, — запасные винтовки, ящики с патронами, даже бинокль и кожаный планшет, и в казарме остались только лейтенант и сержант, у которых было аккуратно перерезано горло. Казаки, одиннадцать страшных, кровожадных казаков, чья репутация без всяких разговоров обрекала их на пулю в затылок, и старик Слободан, злой от недоверия, объявил: «Ну хорошо, пусть они пройдут проверку делом». Они прошли проверку делом. И теперь их осталось двое.

— А почему они, собственно, сбежали и перешли к нам? Они что, не хотели там служить?

— Конечно, — с недоумением сказал Митя.

— Но ведь у них не было выбора. Их просто призвали в армию, взяли в плен и, так сказать, снова призвали?

— У каждого человека есть выбор. Обязательно. Он едва удержался, чтобы не спросить Митю: а как же ты? Тут, в этом сарае, в утробе Европы, в могиле Европы, относилась ли и к Мите та правда, которую он знал о себе самом? В этой безмолвной полуночи могла бы Эстер сказать о Мите те же слова, которые сказала о нем? Твоя беда, Том, что в тебе совсем нет мужества, ты способен только тащить свое брюхо туда, где запахло обедом, ты ни на что не годишься. Приговор обжалованию не подлежит. Вот так: осудили, приговорили и прикончили, прежде чем ты успел хоть слово сказать. (Но ведь тебе и нечего было сказать.) Он пробормотал:

— В конце-то концов, они не по доброй воле оказались в немецкой армии. Их ведь морили голодом.

— Так они сказали.

— Но ведь это же правда.

— Они служили в немецкой армии.

Он слышал тяжелое Митино дыхание, почти чувствовал, как поднимается и опускается Митина грудь. Разве можно представить, что ответил бы Эстер этот русский? На него наваливалось безумие отчаяния. Твоя беда, Том, что ты ничто, пустое место, и не успеешь ты опомниться, как станешь добропорядочным членом общества — член общества, миленько, правда? Миленько, миленько, она употребляла такие глупые словечки, но и они не подлежали обжалованию. У тебя будет уютненький домик, уютненькая жена и уютненькая работка. Значит, сейчас ты стоишь не в той очереди, вот в чем твоя беда. Поторопись-ка и встань в свою, если уже не встал. А, как будто это имеет хоть малейшее значение, что бы она там ни говорила. И все-таки выходило, что только это и имеет значение — теперь и всегда. Он хрипло прошептал:

— Все-таки ты судишь их слишком строго, а? Скажи «да». Скажи «да» ради меня, если не ради себя самого.

Но Митя сказал:

— Нет.

Они лежали, раскинувшись под покровом соломы, и их ноздри щекотал пленный запах летнего солнца. Он почувствовал искушение продолжать, непреодолимую потребность:

— Но ты же…

И все-таки он даже не знал, что, собственно, хочет сказать.

Митя сказал за него:

— Да, я понимаю. А как же я сам? Вот что ты думаешь.

— Это же совсем другое, — заспорил он, отрекаясь от собственной мысли. — Два месяца в рабочей команде.

— А какая разница? Я ведь тоже не умер в лагере. Он не мог кончить на этом. Ведь это факт, что на самом деле человек не может выбирать и жизнь делает с ним совсем не то, чего он хотел бы? Ведь это факт, плоский и глухой, как запертая дверь, что каждый человек в ловушке, будь то на горе или на радость?

Митя ответил:

— Наоборот, у человека есть выбор.

— Не думаю.

— Но ты же вот выбрал? Почему ты здесь.

— Ах, это? Плыл по течению. Как все остальные. И мы, и они. Мы даже песни поем одни и те же. Я их слышал. Я их пел.

Митя сказал мягко, даже слишком мягко:

— Нет, Разница между добром и злом существует. Политика! Его на эту удочку не поймаешь. Он ощутил внезапный ожог спасительной ненависти. Значит, и Митя тоже один из этих, — один из тех, кто вопил и ревел вместе с толпой, со всеми ними, и стаскивал конных полицейских с их лошадей, и бил их древком знамени, и уехал в Испанию с Уиллом и полусотней других ребят. И теперь он в ловушке, в этом богом забытом краю, о котором никто и не слышал и никогда не услышит, и останется в ловушке, а завтра прибудут войсковые транспорты и наступит конец. Он захлебывался жалостью к себе. Тем лучше — исчезнуть без следа. Человек родится, ходит по земле и умирает — и никому до этого нет дела, кроме него самого. Он постарался побольней ударить Митю:

— Ну ладно, а ты? Ты-то как же?

— Это ясно.

— Ну, так, значит…

— Ничего не значит, Том. Спи.

Митя перекатился на другой бок в гремящей соломе, и еще долго миллионы слагающих ее стеблей потрескивали и пощелкивали. А потом их молчание ободрило маленьких амбарных мышей, и они снова начали бегать и шуршать.

Он лежал, терзаемый тоской бессонницы.

За пределами окружающей тишины он начал различать другой мир звуков, но они только растравляли его отчаяние: бегущий стук дождя на полуночной крыше, далекий заунывный лай одинокой собаки где-то на равнине, короткий взвизг маневрового паровоза над землей, которая не принадлежала себе, и еще дальше — пробуждающееся движение на неведомых улицах неизвестных городов, вопли и зовы обезумевшего мира.

Когда наступила следующая ночь, они отправились дальше — к городу.

 

Глава 3

Пусть Марта не думает, что Нови-Сад похож на большие города. Андраши старательно объяснял это Дочери, когда они туда ехали. Там нет ничего, что могло бы идти в сравнение с великолепием старой Буды; город не может похвастать ни величественными памятниками, ни широким многолюдным бульваром. Ну конечно, набережная… Но оказалось, что даже это излюбленное место прогулок так и не было полностью замощено и еще «сооружалось», обсаженное кое-где кустами и обволакиваемое густой вонью из-за отсутствия неких санитарно-технических сооружений. Пишта, старинный приятель Андраши и комендант города, объяснял эти недочеты учеными ссылками на коэффициент платежеспособности налогоплательщиков и отсутствие таковой.

— На самом деле деньги заберет любовница Пишты.

— Та, знаменитая?

— Да. У которой пудели.

Даже пригороду, аккуратно застроенному оштукатуренными одноэтажными домиками, было далеко до благородного достоинства Пешта.

— Ну конечно, это пограничный город, — объяснял Андраши своей дочери. — А Пишта, даже если он и болтает много чепухи, весьма полезен, и он все-таки из наших.

Как подтвердил и сам Пишта, в городе, которым он управлял, не было никаких особых достопримечательностей. Пишта очень много распространялся на эту тему, признавая, что военная оккупация при всех своих положительных сторонах не привела к особому обновлению, по крайней мере пока, если не считать регистрации семидесяти пяти завоеванных проституток для водворения их вместе с профилактической станцией поближе к водопроводу, в залы вейнберговского банка, для чего, разумеется, воздух был предварительно очищен от Вейнберга и его семейства путем перемещения их в другое место с последующим кремированием — обновление, бесспорно, полезное и весьма гигиеническое, но тем не менее не вполне исчерпывающее план фюрера и, во всяком случае, его не завершающее. А впрочем, что ни делай, критиканы все разно будут брюзжать. Ну а Вейнберг — что же, мой милый, само собой разумеется, никто особой ненависти к Вейнбергу не питал, даже его немалочисленные должники, но ведь нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц, а тем более такую поразительную яичницу, как Новая Европа. Пока же в вейнберговском банке расположился публичный дом. Это впечатляет. Бесспорно, бесспорно. И вполне отвечает требованиям жизни. К тому же говорите что хотите, а это тем не менее залог и утверждение высокой общественной нравственности в будущем: парадный подъезд и первый этаж — для офицеров и видных партийных функционеров, черный ход и все прочее — для рядовых и мелкой сошки. А это опять-таки доказывает — если вам все еще нужны доказательства, — что, несмотря на все бессмысленные угрозы некоторых экстремистов, верх возьмет общественный порядок, построенный на надлежащих принципах. После, говоришь ты, полного и славного очищения его от евреев и большевиков? А, ты шутишь, Фери! Разумеется, они много страшнее, ты знаешь это не хуже меня. И разумеется, существуют трудности — это только естественно. А пока — чего ты, собственно, хочешь? Во всяком случае, это заметное улучшение по сравнению с тем, что у нас было прежде — два-три заведения, мой милый, которые, если сказать правду (а зачем, собственно, ее теперь скрывать? Мы, венгры, всегда были излишне склонны превращать нашу национальную гордость в фетиш!), мало чем отличались от грязных тайных притонов разврата. Короче говоря, это — предзнаменование будущих свершений, пример того, чего можно достигнуть, если мыслить большими категориями. О да. жаловаться тут нечего, это было бы даже неблагодарностью. Вне всяких сомнений, семьдесят пять здоровых и деятельных проституток могут служить и служат мощным фактором перераспределения денег, а без денег, стоит ли говорить, мой милый, никто из нас обойтись не может.

— А если тебя это интересует, Фери, две-три из них вполне…

Ну, Пишта, конечно, несколько вульгарен: эти его бакенбарды и страх перед импотенцией — не самый лучший тон. Но положиться на него можно.

Отнюдь не большой город — Марте следует это сразу понять, — но и не такой уж захудалый. Сам Андраши был приятно удивлен. Он не бывал тут много лет, и теперь город показался ему очень благопристойным, приличным, мирным. Место поселения многих народов и полезный знак препинания (точка с запятой, если не полная точка) между равнинным краем и горами, отчего город получал собственный, своеобразный акцент и приятно выделялся на фоне провинциальной скуки Печа или Сабадки и даже, если уж на то пошло, Дебрецена.

— Видишь ли, — терпеливо объяснял он Марте, — здесь мы действительно стоим на развилке дорог. Мы находимся у пограничной черты — тут ее можно заметить где угодно, — которая отделяет цивилизованное сердце Европы от нашей дикарской периферии. Эта широкая древняя река — как мощно, как величественно течет она! — отмечает исконный limes нашей европейской культуры. Для римлян — Рейн. Для нас — Дунай.

В течение тех недель, когда он ждал Корнуэлла и необходимых известий из Лондона и Вашингтона (впрочем, он не слишком рассчитывал на благоразумное вмешательство Рузвельта), они часто гуляли по набережной, где благодаря тактичному покровительству Пишты могли ничего не опасаться. И в этот вечер они глядели за реку, на темные горы, не осененные цивилизацией, и вновь делились сомнениями: благоразумно ли, да и вообще можно ли довериться диким и ненадежным славянам, обитающим там?

— Хотя, не забывай, определенный элемент риска неизбежен, если мы решим совершить этот… этот переход. В Будапеште я так им и говорил. Телеки, когда он был премьером, понимал это. Но я не вполне уверен, понимает ли Каллаи.

Во всяком случае, приключение обещало быть интересным.

— Но знаешь ли, — размышлял он в ритме их неторопливых шагов, — иногда наступает минута, когда мыслитель должен превратиться в человека действия.

Он выпрямил могучую спину, притопнул пятидесятилетними ногами в глубоком убеждении, что это возможно — если не для других, то, во всяком случае, для него, патриота, одиноко стоящего над схваткой, — и напомнил ей, что в молодости нередко проходил за день по тридцать миль.

— Необходимо, — продолжал он, — спасти хотя бы корни нашей цивилизации. Как мы их спасли — я могу смело сказать это — в битве с турками при Могаче.

Они еще некоторое время медлили у холодной реки, зябко поеживаясь при виде дальних обрывов Варадина за стремительно бегущей водой — серых, отливающих легкой желтизной набальзамированного трупа, полупогребенных под полосой густого леса.

— Пишта говорит, что эти горы кишат партизанами.

— Это же сказал и капитан Корнуэлл.

— Да-да, совершенно верно.

Они вернулись к своей маленькой калитке в укромной стене, поднявшись к ней с набережной Дуная по узкому проулку, а солнце тем временем опускалось в пасмурной скорби к неведомой земле за черными горами. Они вошли в свою калитку и заперли ее за собой. До них донесся уверенный, четкий шаг патруля, проходящего по улице.

— Наши соотечественники, деточка. Бедняге Пиште удалось добиться этого с очень большим трудом. Гестапо, кажется, начинает не доверять ему.

Они вновь подтвердили друг другу, что будет достаточно подождать еще семь дней — не дольше, да и это уже, пожалуй, опрометчивое великодушие. Исходя из соображений политического реализма, не говоря уж о самоуважении и даже личной безопасности, этот срок следовало бы сократить. — Тогда я отошлю тебя в имение Найди, деточка, а сам попробую выбраться через Стамбул. Пока у власти Каллаи, с нашей стороны помех не будет, но немцы…

Она начала его успокаивать и выторговывать лишнее время, потому что ее снедало жгучее желание поскорее выбраться в широкий мир.

— А к тому же, — нежно поддразнил он, — ты чуть-чуть влюблена в нашего доблестного английского капитана. Самую чуточку?

Даже мысль о том, чтобы взять ее с собой в такой путь, казалась нелепой, но ведь и само время было нелепым.

Она удовлетворенно засмеялась и ушла к себе в спальню, обставленную старинной мебелью. Она встала перед высоким зеркалом в золоченой раме, передвигая свечу то так, то эдак, любуясь своими яркими губами и темными глазами, улыбаясь себе, призывая жизнь и все чудеса жизни, ждущие ее в том, еще незнакомом мире, который, конечно, ни в чем ей не откажет. В комнате веяло запахом лаванды и жаром высокой белой печки. Она распахнула окно, ощущая свою внутреннюю силу. Она сильна, молода, полна надежд — даже война не сможет отнять у нее то, что ей положено по праву. Она оперлась нежными локтями на подоконник, глубоко вдохнула деревенские запахи пригорода, уловила среди них аромат счастья, уходящего за пределы тихой ночи, и затрепетала от восхитительного предчувствия.

Тем не менее опять полил дождь.

 

Глава 4

Всю ночь они, удаляясь от реки, кружным путем шли к городу, а день провели под проливным дождем, укрывшись кукурузными стеблями, которые надергали из мокрой скирды. Час за часом они лежали посреди поля, измученные сыростью и усталостью, от которых болезненно, до судорог, ныло и словно распухало все тело. Деться им было некуда.

— Придется подождать, — объяснил Юрица. — Здешним крестьянам довериться нельзя. Они не из наших.

— А вы их распропагандируйте! — набросился на него Марко. — Чем вы все это время занимались?

— Жили тут, черт подери!

— И обжирались. Это сразу видно. Три копченых свиных бока на этом сеновале. Три, говорю я тебе.

— Погодите до завтра. Будете спать на перинах в ночных рубашках. Это уж я вам обещаю.

Утро прошло в коротких вспышках разговоров, а днем их наконец отыскал связной — коренастый парень с совсем еще мальчишеским лицом. Он сошел с дороги, насвистывая, как предписывала инструкция, и остановился возле них, у самой скирды. Его зовут Коста, объявил он, и все в полном порядке.

— Ну и вымокли же вы! — заметил он, внимательно их оглядев.

— И больше тебе сказать нечего, малый?

Ну нет, ему была что сказать — и все о деле. Во-первых, он принес им документы, хорошие документы.

— Как сделать лучше для этих товарищей, мы не знали, понимаете? — объяснил он, вытаскивая совершенно сухие документы из внутреннего кармана. — И записали их швабами. Они хоть по-немецки говорят?

— Понятия не имею. Как вы, капитан?

— Немного говорю. Ну, если понадобится.

— Тогда сойдет. То есть будем надеяться.

— Тут шутить нечего, товарищ комиссар, — возразил Коста. Он расставил ноги, засунул руки за кожаный пояс и посмотрел на них сверху вниз, наклонив свою мальчишескую голову. — Это очень серьезно.

Юрица фыркнул и сказал с гордостью:

— Послушайте-ка нашего соколика. Я же вам говорил. Тут живут серьезные люди.

— Рад слышать, а то я уже сомневался.

Коста спросил, нахмурившись:

— Что он хочет сказать, Юрица? Что мы тут бездельничаем?

— Он хочет сказать, дружище, что знает, как нам тут трудно.

Косту это не удовлетворило.

— Мы все подготовили. Хорошо подготовили. Так чего тут сомневаться?

— Ну конечно. Он просто пошутил.

Коста угрюмо смотрел на них, постукивая ногой об ногу. Руперт решил, что ему никак не больше семнадцати лет.

— Не надо бы вам шутить, товарищ комиссар, — вдруг сказал Коста. — Вы, товарищи, там, в горах, думаете, будто оставаться тут и работать в городе — одни пустяки. По-моему, это неправильно.

Стряхивая дождевые капли с носа и подбородка, Марко признал его правоту.

— Просто я уже немолод, — объяснил он, вздергивая подбородок так, что брызги полетели во все стороны, — и немножко осатанел от дождя. Так ты, будь другом, забудь.

Они поднялись на ноги и стояли на стерне, пока Коста объяснял план их дальнейших действий.

— Хороший план, — одобрил Марко.

— Конечно, хороший. А ты чего ждал?

— Придержи язык, Юрица.

Когда они пошли к городу, с дождевыми струями уже мешались сумерки. Их усталость сливалась теперь с умиранием дня, и они двигались как во сне — их ноги шлепали по набухшей земле в медленном, угасающем темпе, словно они шли уже вечность и так никогда и не остановятся совсем. Корнуэллу казалось, что он только отмечает время и идет для того лишь, чтобы остаться на том же месте. Деревья и кусты проплывали мимо в лениво струящейся реке, которая никуда не текла, а описывала полный круг и вновь и вновь тащила мимо него те же самые деревья и те же самые кусты, пока у него не начиналось размягчение мозга. Плоский серый горизонт впереди не менялся, и по нему не было заметно, чтобы они продвинулись хотя бы на шаг.

Один раз Марко заговорил с ним, но это было много раньше:

— Не надо было мне высмеивать этого мальчика.

— Ну какое это имеет значение?

— Большое. Мы должны подавать пример.

— Чего ради?

— Как чего ради? Ради того, чтобы мир стал лучше, когда все это кончится. Лучше и прекраснее. А иначе зачем мы здесь?

Какой замах… но хочешь не хочешь, а это утверждают люди, во всех других отношениях вполне разумные. И более того — это уже не звучит смешно. Во всяком случае, здесь, в этих краях, где не осталось ничего незыблемого. И здесь как раз в этом может заключаться внутренняя суть жизни, самый смысл существования. Руперт был способен это признать и даже воспринять в какой-то мере с тех же позиций. Если не считать, конечно, главного различия: сам он хотел вернуть Европу на рейд ее проверенной и безопасной истории, а они хотели отважно ринуться в неизведанные моря коллективизма… Он смотрел, как мимо лениво проплывают кусты, и пытался найти в своей схеме место для самопожертвования Марко, для его способности видеть в себе лишь орудие, лишь камень, мостящий дорогу, по которой движется вперед караван человечества, — Человечества с большой буквы. Но эти мысли были слишком весомы, чтобы ворочать их сейчас и рассортировывать. Он бросил их тонуть в трясине своего утомления. Как-нибудь в другой раз он обсудит с Марко великий вопрос о целях и средствах во всей его совокупности. И о необходимости главенства личности, — Личности с большой буквы.

— Ну вот, — сказал наконец Юрица. — Видите, вон там?

Из безликой плоскости набухшей земли и проплывающих кустов поднялись, рассекая ровный горизонт, несколько построек, небольших и обветшалых. Город был близко.

Было уже темно, однако недостаточно темно, и Коста остановился. Их ноги, освобожденные от постромок движения, дрожали и подгибались. Юрица сказал раздраженно:

— Послушай, малый, мы что же, так и будем торчать тут?

— Да ведь рано еще! — Коста был похож на молодого старательного терьера, которого озадачивает и раздражает человеческая тупость. Неожиданно он засмеялся. — Ну хорошо, Юрица, раз уж вы такие старики… Я отведу вас к себе домой, чтобы вы отдохнули.

Они устали до немоты. Вот так и случается непоправимое. Они знали это, и им было все равно.

Полчаса спустя Коста привел их через поля к задам крестьянской усадьбы. Когда он убедился, что все в порядке, они вошли и растянулись на коврах в теплой горнице, которая выглядела богаче тех, к которым они привыкли на равнине Сриема, прибранней и чище. Их приветливо встретил пожилой мужчина — отец Косты, такой же подтянутый и осмотрительный, как его сын. Немного погодя он начал давать им советы. Надо, чтобы они переоделись — сменили свою форму на местную одежду — и вошли в город, точно тамошние жители, которые припозднились, возвращаясь с полей или с деревенского базара. Передатчик и оружие тоже надо оставить — завтра связные пронесут все это в город наиболее удобным путем, — а с собой взять только пистолеты. Комендантский час начинается в десять.

Они вышли из этого дома в девять.

Теперь они шагали к вечернему городу смело, посреди дороги, и их сапоги постукивали по утрамбованной земле и щебню. Дождь кончился. В прорехах туч мерцали неизвестные звезды. Они шли из одной вселенной в другую, думал Корнуэлл, даже звезды должны быть тут иными. Он почувствовал пьянящее возбуждение. В прошлый раз он встретился с Андраши в доме на окраине, а теперь они шли в самый город — из одной страны в другую. Его сознание и нервы были напряжены, насторожены и чутко на все отзывались. Он упруго шагал позади Марко, повторяя про себя свои новые биографические данные: Рудольф Крейнер, немецкий гражданин Словении, родился в Мариборе 9 ноября 1914 года, имя отца — Франц, матери — Мария, освобожден от военной службы из-за болезни легких, занимается скупкой овощей и зелени для армии. Звезды среди туч мигали и отходили ко сну. Где-то впереди его ждала встреча с судьбой. Он шел путями истории.

Дорога взгорбилась мостом через неширокий канал. Коста пробормотал:

— Идите, только медленно.

Они услышали, как ремень винтовки часового хлопнул по стволу. Они продолжали идти. Когда мост был уже совсем близко, они увидели над перилами силуэт часового. Его окрик они услышали почти с облегчением. Он медленно спускался к ним, держа их под прицелом.

Но часовой устал не меньше их, и к тому же его томила скука, чего о них сказать было нельзя. Он перебирал их документы толстыми неловкими пальцами, слушал убедительные объяснения Юрицы, а потом посторонился и пропустил их, сказав только:

— Комендантский час.

— Да ведь до нашего дома рукой подать, он у самой дороги.

— Проходи, проходи.

Перейдя мост, они превратились в жителей города. От этой границы Коста неторопливо повел их к рощице, за которой начинались улицы. Они завернули за угол, и Коста почти побежал.

— Он что, очень торопится? — пожаловался Том.

— Это опасное место.

Он узнал это еще в прошлый раз, когда Марко объяснил, почему будет безопаснее встретиться с Андраши на окраине и днем. В пределах города с наступлением темноты действовало правило: сначала стреляй, а вопросы задавай потом. Патрули открывали огонь без предупреждения — слишком уж часто в прошлом они, начиная с вопросов, не успевали его открыть. Но была и еще причина, почему палец торопился нажать на спусковой крючок: накапливающиеся горечь и озлобление, озлобление и страх, которые оправдывали убийство, превращали его в законный и желанный путь к самоутверждению.

Теперь они находились в сером мраке, в преддверии этого другого мира — где-то по улицам впереди них и вокруг них, а вскоре и позади них шли патрули и стреляли без предупреждения, и не только тут, не только на этой улице или в этом городе, но по всему миру, повсюду, куда они вторглись, но еще не обезопасили себя.

Они снова свернули за угол и оказались на довольно большой улице, по обе стороны которой за аккуратными рядами деревьев высились городские дома, немые и глухие. Сразу за углом они остановились и посмотрели, нет ли какого-нибудь движения, а затем пошли по тротуару, перебегая друг за другом от дерева к дереву, прячась в их тени, — пошли к сердцу города.

Корнуэлл шел за Томом, машинально соразмеряя свой шаг с его движениями, и думал совсем о другом: сейчас становилась явной истинная ценность всей операции — человек бескорыстно отдавал жизнь за правое дело, во имя его торжества над неправым делом. Вот это-то и не будет никогда забыто. Руперт чувствовал, что ему ничто не грозит: впоследствии никто не сможет сказать, что средства и способы, на которые он мог согласиться и согласился ради спасения Андраши, необходимого для спасения всей закованной в кандалы Европы, в которой они теперь находились, были недостойными или двусмысленными. Он следовал за Томом от дерева к дереву и чувствовал, что он чист духом и непобедим.

Коста остановил их неподалеку от устья еще более широкой улицы, стремительно перебежал через дорогу и вжался в дверь одного из мертвых домов, вплотную примыкавших друг к другу. Они ждали.

Потом Марко прошептал:

— Что-то произошло. Там никого нет.

Они услышали, как Коста снова принялся стучать — громче, так оглушительно громко, что, казалось, вот-вот пробудится вся улица.

Они ждали. В уши Руперта ввинтился еще один звук, слабый гул, который словно доносился откуда-то издалека. Гул стал более отчетливым, смешался с дыханием города. Он повернулся к Марко и сказал с торжеством:

— Слышите — самолет. Это наш.

Марко равнодушно сдвинул брови.

На мгновение ему стало неприятно от недоверчивости Марко, но это ощущение сразу прошло, когда гул самолета раздался еще ближе. Выступив из-под деревьев, он, как ему казалось, сумел различить крохотный силуэт, снижающийся к Дунаю. Там, вверху, сидят сейчас шесть-семь человек и воображают, что они здесь одни. А они не одни! Он радостно вернулся к остальным.

— Ах, как романтично! — сказал Блейден.

Но ничего романтичного тут не было. Просто выполнение долга в необычных обстоятельствах полной чистоты действий. Да-да: чистота действий, чистые руки, продезинфицированные и омытые опасностью.

Коста прибежал обратно в полной растерянности.

— Ничего, — успокоил его Марко. — Но куда теперь?

— Мы же все устроили. Но там никого нет. Никого.

— Ну а запасной вариант?

— Поглядите, все в порядке, — сказал Руперт. Дверь на той стороне улицы открылась. На пороге вырисовывалась женская фигура. Они перебежали через улицу. Минуты через две-три после того, как дверь за ними закрылась, они услышали размеренный шаг патруля по мостовой.

— Вот это называется повезло.

— Вовсе нет, Том. Я знал, что все будет хорошо.

 

Глава 5

Время обрело более спокойный ритм. И в этом чудилось что-то нелепое, противоестественное.

Уместнее было бы непреходящее напряжение, ощущение жизни на грани невозможного. Однако — по крайней мере вначале — Руперт ничего подобного не замечал, даже когда они перебрались на улицу Золотой Руки. Он недоумевал. И чувствовал себя задетым.

— Они все словно приспособились к этому. Невероятно.

Блейден, как всегда, был саркастичен.

— У них здесь герои выдаются по карточкам, только и всего.

Он старательно изучал эту поразительную нормальность. Спустя два-три дня было решено, что он может выходить, но, конечно, переодетым, в определенные часы (чаще всего во второй половине дня) и в сопровождении кого-нибудь из приятелей Косты, которые в нужную минуту всегда оказывались под рукой. Пятнадцати-шестнадцатилетние подростки, твердо убежденные, что молодежь способна спасти то, чему грозит гибель по вине старших, они опекали его, как слабоумного, — в свои двадцать восемь лет он, несомненно, представлялся им впавшим в детство. «Юные вестники грядущего в лучшем стиле», — заметил Блейден. И против обыкновения он не возмутился. Город и правда казался куда менее опасным, чем он ожидал.

Происходило и смещение привычных оценок, часто неприятное. Иногда он, словно в кошмаре, чувствовал, что стоит над завесой, разделяющей участников спора, и видит, как эти два типа людей, таких непохожих в своем мироощущении и понятиях о справедливости, преспокойно живут каждый на своей половине. Порой казалось даже, что червь человеческой жизни попросту рассечен на две части и каждая часть ползет куда-то сама по себе, нисколько не заботясь о судьбе другой и даже не зная, что эта другая часть существует. Он высказал это Марко, а затем и самому Андраши.

— Они на своей половине вообще не существуют, — объяснил Марко, — так как, что бы они ни делали или что бы ни делали мы — все те же средства и цели, о которых вы говорите, — у них впереди ничего нет, они не могут ни расти, ни развиваться. Вся жизнь, целиком, воплощается теперь в нас и находится по нашу сторону завесы.

Андраши такие заключения только забавляли.

— Это наивный, но необходимый миф, мой дорогой капитан, который каждая из сторон придумала для себя. Иначе какие вообще могут быть стороны? Это — неотъемлемый элемент диалектики истории, как выразился бы ваш приятель, но только на этот ее элемент он, разумеется, предпочитает закрывать глаза.

Руперт не мог принять и этого — разница была, решающая разница.

— Ах, мой дорогой друг, — возразил Андраши, — вы, несомненно, думаете о таких проявлениях варварства, как это учреждение в центре города? Вас тревожат подобные вещи? Они могли бы не выставлять его напоказ. Тогда ваше прелестное английское лицемерие — простите меня, я глубоко уважаю вашу страну, — вероятно, было бы удовлетворено. Но мы, обитатели Центральной Европы, более откровенны. Без подобных учреждений в армии начнутся заболевания. Прискорбный, но факт, полновесный факт. Причем в любой армии.

Ну а что касается остального, в частности Вейнберга и его семьи, всей этой стороны вопроса… так ведь человечество — темный зверь, не правда ли? А ученый, как вы понимаете, не может отправиться в плаванье в темноте. Особенно в подобные времена. Распалась связь времен, так мне ли брать на себя ее восстановление?

В любом случае, чего не может не признать ни один разумный человек, сохраняющей объективность, остается одна проблема… проблема, связанная с евреями, — не то чтобы он, Андраши, хоть в какой-то мере одобрял, но тем не менее… тогда как партизаны, коммунисты отвергают все доводы, кроме своих собственных.

Андраши поднялся с кресла и теперь стоял у своего стола. Массивный человек, твердо ступающий по земле отлично обутыми ногами. Его умное лицо было чуть наклонено, и падающая на лоб прядь обрамляла серебром квадратную тяжелую голову, чьи научные прозрения заслуженно ценились во всем цивилизованном мире. Нельзя же, доказывал Корнуэлл, разговаривая с Марко в те первые дни, когда Марко еще не потерял терпения и не вернулся с Юрицей к его людям, чтобы глотнуть свежего воздуха, как он изволил выразиться, — нельзя же разнести мысли подобного человека по черно-белым полочкам пропаганды.

— Он считает необходимым сохранять объективность — вот как стоит вопрос для него.

— То есть просиживать задницу, выжидая, чтобы всякая опасность миновала?

— Это несправедливо. Он хочет, чтобы мы помогли ему выбраться отсюда. Потому что хочет, чтобы наша сторона победила.

— Наша? Ну, надеюсь, вы не ошибаетесь.

— Конечно, нет. Да вы и сами знаете, что мы обязательно должны его вывезти. Он наткнулся на что-то по-настоящему большое. Он вчера намекнул на это. Немцы разрабатывают какую-то новую бомбу… на атомах, кажется, или что-то в этом роде. Я в подобных вещах не разбираюсь.

— Тем больше оснований, чтобы он наконец решился.

Но Андраши отказывался ехать. По-прежнему все упиралось в некие гарантии. Дать же их, как выяснилось, могли лишь лица, облеченные высшей политической властью, — никого другого Андраши, по-видимому, признавать не желал. К счастью, передатчик работал отлично, и они могли пользоваться им и здесь, выходя на связь в разные часы и очень ненадолго, так что засечь их было трудно. Почти наверное их еще и не начали искать. Марко ушел рассерженный, не скупясь на обвинения что здесь, в городе, время медлило.

Время медлило, исполненное безмятежного спокойствия, и все же по мере того, как один тихий день сменялся другим, он все острее, хотя и смутно, ощущал скрывающееся за этим безумие. Вначале он думал, что причина проста: все-таки он живет во вражеском городе. Это можно было игнорировать, и он перестал тревожиться. Затем, на второй или третьей неделе, безумие обрушилось на него при ясном свете дня, ослепляя ужасом, сокрушая.

Он пил пиво с главным из «юных вестников» в ресторанчике на центральной площади, напротив вейнберговского банка, и следил за медленным движением армейских машин, которым дирижировал вермахтский регулировщик — лет шестнадцати, не больше, с удовольствием отметил он про себя. Они мобилизуют детей — еще одно доказательство того, как туго им приходится на востоке, хотя это, впрочем, и не требовало доказательств. Он наслаждался пивом и мирным зрелищем небольшого перевалочного центра в таком глубоком тылу, что им не интересовались даже бомбардировочные эскадрильи, базирующиеся в Италии, как вдруг чуть не над самой его головой раздался треск выстрелов. За одно коротенькое мгновение перед его глазами промелькнул быстрый калейдоскоп людей на улице, которые кидались в подъезды и прижимались к стенам. У старухи перевернулась корзинка с покупками, и по тротуару покатились капустные кочаны, какой-то мужчина окликал другого, врассыпную бежали дети. А потом — тишина и шепот Косты:

— Колонну ведут. Колонну.

Он перехватил сосредоточенный взгляд карих глаз Косты. Потом посмотрел на остальных посетителей — их было человек десять, мужчин и женщин, местных жителей, привыкших подозрительно относиться к чужим, и они подозрительно посмотрели на него, чужака. Он услышал стук собственного сердца — оно билось слишком часто. Вновь, совсем рядом, защелкали выстрелы. Все сидели и молчали. Он заметил, что выжидающее молчание этих людей уже не приковано к нему и Косте — теперь они смотрели мимо, на замершую улицу.

В дальнем конце площади, каким-то образом заставляя себя плестись мимо плоских зданий и объемных статуй застывших прохожих, которые не успели исчезнуть, появились медлительные шеренги мужчин и женщин. Их головы были опущены или покачивались, как у больных животных, руки нелепо дергались, ноги заплетались и шаркали. Они приближались. По сторонам колонны расхаживали охранники, дюжие молодчики в мундирах вермахта, и стреляли в воздух из своих «шмайсеров», задирая к небу их короткие черные стволы. Но люди, которые тащились через площадь по трое-четверо в ряду, покачивая головами, точно идиоты, казалось, не замечали выстрелов.

Коста прошептал:

— Ничего не будет.

Он смотрел, и к страху, заглушая его, примешивался едкий стыд. Эти евреи, мужчины и женщины, бредущие в скотской покорности, люди-животные, еле прикрытые лохмотьями, вызывали у него отвращение. Они тупо шли через площадь, выставляя напоказ свои непрошеные страдания, точно нищие в коросте и язвах, выклянчивающие жалость — одна серая бритая голова за другой, — и не замечали своего подтянутого, пышущего здоровьем эскорта, ухоженных молодых людей в щегольских мундирах победителей. Ему полагалось бы ненавидеть эскорт, а он обнаружил, что испытывает ненависть к заключенным. Он ненавидел их со всей силой вкрадчивых соблазнов этих лет, ненавидел ненавистью постороннего и благополучного к сломленным, стертым в порошок, уничтоженным, к тем, кто умирает мерзко и уродливо. Не надо, чтобы они были здесь. Не надо, чтобы они вообще были. Он боролся с собой, но тщетно. В стыд вплеталось подленькое радостное облегчение.

И даже страх не уменьшил этого облегчения. Да и оснований для страха не было никаких. Он осознал это в краткое мгновение паники, которая тут же рассеялась, едва задев его. Он сидел рядом с Костой за столиком в кафе, отгороженный от площади зеркальным стеклом. То, что происходило там, его не касалось. Даже крысиная подозрительность на небритом лице низенького толстяка за соседним столиком, человека, самая внешность которого грозила бедой — начиная от эмалевого значка на лацкане зеленого костюма и кончая ежиком коротко остриженных волос, — даже это не могло его сейчас встревожить. Они с Костой сидели спиной к стене, как предписывали инструкции, и дверь была совсем рядом. Но сейчас это не имело значения. Они вошли в ситуацию как ее составная часть, потому что смирились с ней.

Он следил за спотыкающейся колонной на улице и с омерзением ощущал, что ему чем-то близок человек в зеленом костюме и даже молодцеватые охранники, которые снова подняли свои «шмайсеры» и дали залп в дневную тишь. Как будто вся надежда на духовное и физическое здоровье воплощалась в охранниках, а все беды людские, вся гниль — в марширующей колонне. Словно какая-то часть его души была там, снаружи, в солнечном свете, давясь словами мерзкого одобрения. Он прижал ладонь к вспотевшей верхней губе и заметил, что у него дрожат пальцы. Коста пробормотал ему в ухо:

— Не двигайтесь. Они сейчас пройдут.

Как будто он мог шевельнуться. Он сидел, как мертвец, зажатый между стулом и столом. Он не мог отвести глаз от этой реки лохмотьев. Она текла мимо него медленно, и теперь ее слагаемые превращались в отдельные человеческие обломки. Он увидел старообразное существо, которое передвигалось потому, что его держала за руку женщина, — голова у него была как-то странно сдвинута назад, а растоптанные башмаки спадали с ног, точно у чудовищного клоуна. Он увидел еще одну женщину, а может быть, это была девочка-подросток — ее прямые черные волосы падали на ворот грязной кофты какими-то мокрыми складками. И еще, и еще — их головы качались, глаза ничего не видели, но они шли, шли, шли, как будто стремясь к нужной и полезной цели.

— Их ведут в Сегед.

Знаменитый лагерь под Сегедом, пресловутый перевалочный пункт на пути к бетонным камерам смерти, прославленное место, откуда не было возврата для тех, кого осудили здоровые телом и духом. С листа «Рейха» на столике ему задорно улыбалась белокурая красавица. Он почувствовал, что к горлу у него подступает тошнота. Это была реальность, реальность той Европы, которую он явился спасать. Но что здесь осталось спасать? Кто был достоин спасения, если все — и он в том числе — приветствуют этот смертный приговор, раз они остаются жить и позволяют ему исполниться? Он спорил с собой, знал, что его лицо покрылось потом, ощущал въедливый интерес человека в зеленом костюме и все это время не отрываясь смотрел на проходящую колонну. Женщина, по виду старуха (но может быть, и совсем молодая), споткнулась, упала и была тотчас с неимоверной энергией подхвачена своими соседями, у которых давно уже не осталось никакой энергии. Она проковыляла еще несколько шагов, снова упала и выкатилась из рядов на открытое место у края тротуара. Один из бодрых охранников ускорил шаг, остановился возле, раза два пнул нечищенным сапогом в груду заскорузлого тряпья, а затем, опустив свой «шмайсер» дулом вниз, нажал курок. Он увидел, как куча тряпья вдруг превратилась в человеческую фигуру, выгнула спину и вытянулась неподвижно. Розовощекий молодой охранник что-то деловито крикнул статуям, расплющенным у стены. Одна из них ожила, мужчина лет тридцати пяти двинулся вперед, подобрал мертвый ворох тряпья и свалил его на тачку, стоявшую у тротуара. На это потребовалось совсем мало времени, немного больше, чем нужно, чтобы захлопнуть крышку мусорного бачка — действие, носящее столь же санитарный характер.

Такой была теперь Европа. Такой была система, которая неумолимо становилась твоей собственной, если ты оставался живым внутри этих твердынь. В памяти Руперта, точно ядовитые грибы, возникли некоторые факты, почерпнутые в свое время из полузабытой информации, поступившей из источника уже в самом сердце этой Европы. Здесь, воплощенное в реальную операцию, демонстрировалось endg ü ltiger L ö sung — окончательное решение, — руководил им (внезапно этот факт облекся живой плотью) полковник СС по фамилии Эйхман, занимавшийся Венгрией, человек, которого он как-то видел в ресторане на площади Вилмош и которому Маргит слегка поклонилась, представительный мужчина, коллекционировавший картины Мане и вешавший их у себя дома (об этом ему рассказала тогда же Маргит) в доказательство преемственности сменяющих друг друга цивилизаций. «Нет, мне неприятно быть с ним вежливой, но Найди говорит…»

И в этой Европе были миллионы людей, неисчисленные миллионы тех, кто сидел в кафе и смотрел, как жертвы идут на смерть, тех, кто будет потом говорить, что их сердца при виде подобных страданий обливались кровью, но кто сейчас не собирался рискнуть даже капелькой крови ради спасения этих ковыляющих мумий, тех, кто будет потом объяснять, что пытаться что-то сделать было невозможно, или несвоевременно, или не имело смысла, или… или… или… Да, а внутри у них было и вот это, о чем они никогда не скажут, — они не скажут, что следили за тем, как колонна прокаженных бредет мимо, со сладким омерзением, зная, что они заодно с охранниками, даже в чем-то близки с ними, чувствуя свою принадлежность к победителям, а не к жертвам, В этот миг он понимал всех этих людей и был одним из них.

На руку, которую он прижимал к прохладной поверхности столика, упала капля пота. Неужели иначе нельзя — либо та, либо другая сторона, четко, без обиняков, без пощады, как сказал бы Марко? Если так, то он опоздал. Они все опоздали. Но этого не может быть. Вспомни, вспомни же! Вспомни последние мирные годы, Найди в Дунантуле, Европу, которую ты любил и хотел бы спасти, — ее изящество, ее веселье, дни верховых прогулок по лесам и лугам родового поместья Найди, уроки английского языка, которые Маргит превратила в уроки любви, когда Найди, притворяясь, будто он ничего не замечает, с утра в понедельник деловито уезжал в Пешт, где банк платил ему большое жалованье за любезную аристократичность и мягкое изящество манер. Он любил их обоих и сейчас еще любит их обоих. Они теперь там, в Дунантуле, среди холмов Балатона, ждут, чтобы все это кончилось, — Нанди с кирпично-румяными щеками, с вьющимися усами и небольшой плешью, но неизменно обаятельный и галантный, и Маргит, дивно юная, несмотря на все прожитые годы, красивей всех на свете, претворяющая будничную жизнь в счастье, в блаженство. Они сидят сейчас в малой гостиной, потому что остальные комнаты закрыты — не хватает дров, — и ждут за стеклами высоких окон, чтобы потоп схлынул и над страной, осеняя ее, вновь вознеслись вехи цивилизации. Они ждут. Как и он ждет. А мимо тем временем бредут колонны мертвецов.

Он вспомнил, как в последний раз обедал с Маргит — в «Трехклювой утке» возле Цепного моста, в тесном погребке, где мерцали свечи и было полно знакомых, где разговоры мешались в будоражащую многоголосицу, позвякивали бутылки и неизбежная цыганка надрывно пела модную песенку. Он даже помнил мотив и слова, глупые, но восхитительные, потому что их вполголоса повторяла Маргит только для него. «Csak egy kis lany van…» Он даже помнил, что подумал тогда: да, но это же правда — в мире есть только одна девушка. Маргит, его Маргит, распахнувшая врата жизни. В тот вечер она сказала: «Надвигается, И остановить уже невозможно. Нам придется сидеть и ждать… пока все не кончится… они все обезумели». Тогда это казалось правильным: ждать и тем временем по мере сил выполнять свой долг. И вот теперь он здесь, внутри самых внутренних твердынь, на сотни жутких миль внутри них, на расстоянии всего двух-трех дней пути от Дунантула, и будущее в его руках рассыпается прахом. Ничто уже никогда не будет прежним. Ничто уже никогда не будет чистым, полным надежд.

Он вдруг заметил, что на улице за окном что-то изменилось. Содрогнувшись, он начал подыскивать возражения. Неправда, что они только смотрят и ждут. Нанди и Маргит — друзья Андраши, а Андраши приехал сюда, чтобы бежать и действовать… действовать за них всех. Мысленно он в сотый раз перечитал радиограмму с базы, полученную на прошлой неделе, радиограмму для Андраши лично от самого Великого Старика, этого сгустка упрямого мужества, который сидит сейчас на Даунинг-стрит и управляет налаженным механизмом войны. «Мы приветствуем вас и ждем точка вы нужны нам сейчас». Он почувствовал непреодолимое желание немедленно обсудить все это с Андраши. Да, при первой же возможности.

Коста дергал его за рукав. Он поднял глаза и увидел, что на улице возобновилась нормальная жизнь: гремели повозки, цокали лошадиные копыта, иногда проносились грузовики — самое обычное уличное движение, которое регулировал невозмутимый юнец в мундире вермахта. Даже тачка с трупом исчезла. А совсем рядом с ним человек в зеленом костюме, встав из-за столика, натягивал желтое пальто. Проходя мимо, этот человек по-приятельски улыбнулся и пробормотал что-то о «беднягах», чуть нахмурившись, словно говоря: в конце-то концов, неужто нельзя было вмешаться? Коста встал, бросил на столик несколько монет и потянул Руперта за рукав. Они вышли из кафе гораздо быстрее, чем предписывали инструкции, круто повернули на залитом солнцем тротуаре и скрылись в проулке. В его конце они замедлили шаги, и Коста оглянулся. Но проулок был пуст — только две соседки что-то обсуждали, стоя в дверях своих домов. Они свернули за угол, Коста вывел его на улицу Золотой Руки, и они расстались.

 

Глава 6

Марко поселил их в этой квартире над аптекой на улице Золотой Руки дня через два после того, как они пришли в город, — в ответ на его вопрос он с усталым раздражением объяснил, что таким образом полностью рвется связь между ними и сетью Юрицы. Если их теперь выследят и схватят, это никого, кроме них, не коснется.

— И той семьи, которая нас приютит?

— Они знают, на что идут. Это настоящие сербы. Но будьте осторожны. И постарайтесь долго тут не задерживаться.

Семья оказалась довольно обеспеченной — мать и дочь. Они были удивительно похожи: две красавицы с крепкими фигурами и одинаковыми черными волосами и миндалевидными синими глазами, чуть скошенными к вискам. Матери, решил он, должно быть, лет сорок — она примерно ровесница Маргит, а дочери еще нет и двадцати. Они вдвоем управлялись в аптеке. Главу семьи, рассказали они в первый же вечер, арестовали полтора года назад, и они давно уже не получали никаких вестей из лагеря, где он находился. Рассказывая, они перебивали друг-друга, как будто слова смягчали и заглушали страх.

— Знаете, в первый год я могла с ним видеться, и Славка — ведь так, Славка? — тоже ходила со мной один раз. Но тогда он был тут, в здешней тюрьме. А вот потом…

— Его перевели в лагерь. Не в Сегед…

— Нет, нет, не туда, девочка, мы же знаем, что не туда, ведь так?

Они говорили, словно разуверяя друг друга и не нуждаясь в слушателе, хотя и были рады, что кто-то слушает, как они в ритуальном порядке излагают свой скудный миф.

— Видите ли, он, в сущности, политикой не занимался, ведь так, Славка?

— Но папа всегда говорил, что думал.

— Ну конечно. Потому-то он и стал муниципальным советником, мистер… я ведь не знаю, как вас зовут, и не должна об этом спрашивать, правда? Мы теперь стали такими осторожными, но вы тут в полной безопасности и можете ни о чем не беспокоиться. Да, так мой муж был муниципальным советником, когда они явились, и он высказал им все, что он о них думает. Вы не подумайте, я рада, что он так сделал, но только…

Их было очень много — фраз, которые повисали незаконченными.

В этот день он быстро прошел по улице Золотой Руки, сразу свернул в аптеку, как предписывали инструкции, и дернул колокольчик, возвещающий приход покупателя. Даже и тут под тонкой пеленой обыденности могло скрываться безумие, и безопаснее было тщательно следовать инструкциям. И он следовал им день ото дня все педантичнее. С облегчением он сразу услышал бегущие шаги по лестнице, которая вела к узкому проходу за прилавком. Стеклянная дверь открылась, и вошла слегка запыхавшаяся Славка. Она улыбнулась ему и положила руки на прилавок ладонями вверх. И он снова подумал, что она очень красива, хотя и не такая красавица, как ее мать. Она сказала;

— Чем могу служить, мистер? (В такие минуты спасительные инструкции превращались в их собственную веселую игру.) Вам нужен аспирин, мистер? У нас есть бауэровский аспирин, Самый лучший, немецкого производства.

Сегодня она была беззаботно счастливой. Но ведь в каком-то смысле она всегда была беззаботно счастливой, даже в самые тяжелые минуты — словно она безоговорочно и полностью приняла и безумие и обыденность. Иной он ее вообще ни разу не видел. Она как будто твердо знала, что ничего непоправимого произойти не может (хотя в этом она, пожалуй, похожа на него). Однако сегодня она выглядела даже более счастливой, чем обычно. У него отлегло от сердца. На ее широких щеках играли смешливые ямочки, аккуратно зачесанные назад волосы рассыпались кудряшками за ушами — успокоение исходило от нее, точно тяжелый и сладкий аромат. Он позволил себе залюбоваться ее крепким красивым телом в облегающем свитере из лиловой шерсти, мохнатой дешевенькой шерсти, простонародной шерсти, которую его мать едва ли одобрила бы, но которая удивительно подходила для этой энергичной, уверенной в себе девушки. Она оперлась о прилавок с легким задыхающимся смешком, держа руки ладонями вверх, как предписывалось инструкциями, и лиловая шерсть плотно обтянула ее грудь. Он вдыхал теплый запах ее тела. Глаза у нее заблестели, и он смутился.

Следом за ней он прошел через стеклянную дверь и поднялся по лестнице. На площадке, глядя вниз, стоял Том. Худое лицо Тома светилось нежностью. Он никогда еще не видел его таким и растерялся. Надо будет поговорить с Томом, решил он. Этого Марко не простит. Может быть, потом когда-нибудь.

— Все в порядке, Том?

Том с чуть виноватой улыбкой покосился на Славку.

— Как будто.

Он замешкался, взвешивая, не заговорить ли сейчас, но момент был упущен. Том и Славка уже снова устроились у лестничного окна. Почему-то он вдруг почувствовал, что Том стал ему ближе — может быть, благодаря безыскусственной откровенности его взгляда, его тона. Не стоит тревожиться. Да к тому же они просто играют в шахматы.

Он прошел в гостиную, деликатно прикрыв за собой дверь, и увидел госпожу Надь, как всегда, на кушетке, как всегда, с вязаньем в руках — красивая мать красивой дочери. И неожиданно обрадовался ее быстрому уверенному взгляду и одобрительной улыбке. Он сел рядом. На ней, заметил он, была белая полотняная блузка с открытым воротником и узкая суконная юбка.

Она сидела, поджав ноги, но теперь, зашуршав бельем, спустила их с кушетки и разгладила юбку на коленях. Он почувствовал, что краснеет.

— Что случилось? — спросила она после некоторого молчания. — Вы что-то нехорошо выглядите, мой дорогой.

Ему нравился ее звучный грудной голос. Ей бы он мог рассказать обо всем. Маргит его любила, но она над ним посмеивалась. Он с испугом подумал, что, кажется, начинает ухаживать за госпожой Надь.

А она безмятежно вязала, не отвечая на его взгляд, — простая, скромная, ни на что не претендующая. Миром должны бы управлять женщины, подумал он, вот такие женщины. Он начал рассказывать ей о событиях этого дня, а она внимательно слушала и сочувственно кивала, пока он описывал то, что видел. А когда он кончил, она сказала своим уверенным голосом, утешая его:

— Лучше всего вам сейчас соснуть немного. Вы ничего сделать не могли. — Их взгляды встретились, но она отвернулась. — Я ведь вам в матери гожусь, — негромко добавила она.

Он запутался в словах.

— Боюсь, Том вот-вот влюбится в Славку, госпожа Недь. Хотите, я поговорю с ним?

— Зачем?

Он поперхнулся.

— Я не хочу…

— Славка сама за собой приглядит. — В ее голосе слышалась горечь. — И к тому же я с ней говорила.

Он почувствовал, что его оттолкнули, поставили на место, оскорбили.

— Очень хорошо, ведь вы и так уже очень рискуете.

Он обращался к пестрой кушетке, не смея взглянуть на нее. Но ее ладонь легла на его руку, ее пальцы прикоснулись к его пальцам.

— Я хочу сказать, — заявил он резко и все-таки надеясь на чудо, которое его освободило бы, — что нам уже недолго тут быть.

Он услышал ее насмешливый голос:

— Это вам решать, мой дорогой.

Он ничего не мог с собой поделать. Не мог, и все. Он резко наклонился к ней. Ее руки скользнули по его плечам. Он поднял лицо и прижал губы к ее губам.

Когда она оттолкнула его, у нее в глазах стояли слезы. Ее ладони вздрагивали на его груди, она горестно шептала:

— Если женщины совсем одни, господи, совсем одни…

Потом она опомнилась.

— Не тревожьтесь из-за Славки. И из-за меня тоже. Ничего не случится. Мы этого не допустим.

А ее ладони скользили по его груди. Она глядела на него, пристально, не стыдясь ни своих скользящих ладоней, ни слез в глазах. Его охватил ужас.

Она сказала:

— Вам надо лечь и уснуть. И забыть то, что вы видели днем.

Это был тот порог, через который он ни разу не осмелился переступить. Как не осмелился и теперь. Он деревянно поднялся с кушетки, измученный, отчаявшийся — из-за себя, из-за нее.

— Простите.

Ему вдруг стало ясно, что вот эта его неудача — хуже всего, ибо за ней мерещилось то, чему суждено будет отнять у его жизни какую бы то ни было ценность. Он изнемогал от безнадежности. Ничего нового в этом чувстве не было, но теперь оно стало непреодолимо личным. Он услышал, как она сказала укоризненно:

— Если вы думаете, что я забыла своего мужа, вы ошибаетесь. — Ее голос был сух и холоден. — Вы здесь, в моем доме — в его доме, — только потому, что я помню. Вот почему я сказала вашим друзьям, что не боюсь. — Она жестко добавила: — Нам осталось только одно — помнить.

Внезапно она спрятала лицо в ладонях. Он уловил ее придушенный шепот:

— То, во что он верил. Во что верили мы все. Понимаете?

Она не одернула юбки, и он смотрел на завернувшийся подол, как на свидетельство преступления. И повторил тупо:

— Простите.

Ничего не сознавая, он отвернулся от нее и, шагнув за дверь, услышал, как Славка с торжеством воскликнула:

— Мат!

Он кинулся мимо них в комнату, которую делил с Томом.

 

Глава 7

В семь часов он вышел к ужину, и ему сразу стало ясно, что она умеет понять все. Она встретила его быстрым дружеским взглядом, без тени упрека, вновь утверждая его на прежнем крохотном пьедестале, словно он с него и не спускался, И вновь он ощутил, что у него все-таки есть место в жизни, достойное, полезное место, и заметил, что рассказывает про Кембридж с настоящим увлечением.

— После войны, — поддержала она его, — я пошлю Славку учиться только в этот колледж.

Ужин был отличный — жареная курица, а потом пирожки с вареньем. Он почувствовал, что все еще может для него перемениться. И почувствовал, что она стала ему ближе. Потом, точно в назначенное время, пришел Коста, и действительность вступила в свои права.

К дому, где жил Андраши, они подошли по узкому проходу, который вел к деревянной калитке в старой, увитой плющом кирпичной стене. Коста отворил калитку без малейшего шума — кто-то позаботился смазать железные петли, — и они очутились в довольно большом темном саду, унылом и запущенном. Сюда, решил он, в первый раз увидев этот сад, конечно, никто никогда не заходит, причем уже много лет. Хозяин дома, адвокат, и его жена пользовались только передними комнатами. Это были местные уроженцы, но они находились в свойстве с дальним родственником Андраши, и потому комендант поручил им заботиться об Андраши и его удобствах, пока он будет оставаться в городе, выполняя миссию, о которой было известно (немногим, как они надеялись), что она очень щекотлива, а может быть, и прямо опасна. Гестапо, по-видимому, считало адвоката вполне благонадежным. «Во всяком случае, будем на это надеяться, — заметил Марко. — А вообще для него теперь все зависит от того, как обернется дело с вашим дорогим другом».

Марко и Андраши — настолько разные, словно существуют два человечества. Тут-то и была одна из главных трудностей.

Коста, как обычно, постучал в заднюю дверь дома. На этот раз Марта открыла им тут же — по-видимому, она их ждала. Коста остался внизу у лестницы, а Корнуэлл следом за Мартой поднялся на второй этаж. С каждым шагом он все глубже погружался в упорядоченность и покой этой части дома. Они шли по широкому коридору. На его старых белых стенах висели портреты предков, поблескивали перекрещенные стволы седельных пистолетов, сверкал веер шпаг и сабель. Тяжелые кресла из темного дерева были обиты темно-красным бархатом и парчой — добротная, солидная мебель времен Габсбургской империи. Эта атмосфера, эти нюансы напомнили ему Дунантул — в такой же обстановке жил и Найди. Только здесь вещи были в отличном состоянии, как будто ими мало пользовались.

Андраши кончал свой легкий ужин на углу большого, заваленного газетами стола. Он отодвинул кресло и поднялся — величественный человек, выглядящий еще более моложаво из-за косого пробора, человек, который умеет следить за собой и гордится своим здоровым и крепким телом. С этим мужественным обликом совсем не вязался высокий и какой-то жиденький голос:

— Дорогой капитан, рад вас видеть!

Он шагнул к нему навстречу, протягивая обе руки, — любезный хозяин, аристократ в каждом жесте, возможно, уже не способный держаться иначе. Найди как-то сказал про него: «Он у нас единственный человек с головой, в котором нет ни капли еврейской крови. Не потому ли он такой чванный осел — наш кузен Ферм? Но возможно, тут виновата эта его ужасная прусская супруга. Ему давно следовало бы сбежать от нее, но у него не хватает храбрости. И к тому же он придерживается весьма левых взглядов. Но что поделаешь — столь одаренному человеку приходится многое прощать».

Не совсем справедливо, конечно: это ведь вовсе не чванство, а просто Андраши глубоко убежден в своей правоте, в том, что он постиг некие истины и их больше незачем обсуждать. В сумятице лет между двумя войнами он, по-видимому, сумел многое сделать на избранном им поприще («а это, Руперт, надо отдать ему должное, очень-очень интересно»), используя связи всех своих друзей, отражая нападки всех своих соперников, умело добиваясь денег у правительства, у которого их никогда не было, избегая политических обязательств, постоянно повторяя, что он представляет науку, а наука не имеет политических воззрений, а если и имеет, то уж только самые безопасные. «Хотя, конечно, все утверждают, что он исповедует мнения своей жены, — укоризненно заявил Нанди. — Но лично я считаю, что он, как и все мы, грешные, терпеть не может немцев и надеется на лучшее». Нанди умел быть язвительным, когда хотел.

Он сел рядом с Андраши в покойное кресло у окна, за которым вечернее солнце опускалось в чащу церковных шпилей. Тут от всего веяло стариной и мирным уютом. И уже не верилось, что внизу у лестницы стоит юный Коста и думает о новом, совсем ином будущем. Эта комната разнеживала своей благодушной непричастностью ни к чему.

Теперь окончательно выяснилось, что у Андраши, какого бы мнения он прежде ни придерживался, выкристаллизовалось абсолютно четкое представление о тех условиях, на которых он может отправиться в добровольное изгнание. Эти условия он формулировал уже много раз. «То, чего я достиг, — объяснял он с непоколебимой уверенностью, — принадлежит моей стране. И если я отдаю это вам, то должен получить что-то взамен. Вы джентльмен и патриот. Вы меня поймете». И он начинал говорить о гарантиях, о политических гарантиях. Ну, разумеется, против немцев, да, конечно, но и…«я должен говорить прямо, мой дорогой Корнуэлл»… но и против кое-кого еще.

Да-да, против союзников, и в частности против русских. Он подробно объяснил, какими побуждениями он руководствуется и почему. А первый официальный ответ, которого Корнуэлл добился от базы, которая, по-видимому, наконец добилась его от Лондона, побудил Андраши заявить величественно, хотя и с некоторым жаром: «Да, это очень мило — требовать, чтобы доказательства сначала представили мы. Однако V нас, естественно, несколько иная точка зрения. Какой нам смысл прыгать — как это у вас говорится? — со сковородки да в огонь?»

«Но ведь это же одно общее дело», — начал доказывать Корнуэлл.

«Вовсе не одно. Может быть, вам на вашем далеком острове у пределов Атлантики действительно так кажется. Но мы здесь — в глубинах Европы, на самом пороге Европы, — он стукнул себя кулаком в грудь с обычной энергией, но от этого его голос только подскочил на октаву выше, — и мы должны защищать свое будущее».

«Сперва нам необходимо выиграть войну».

«Прекрасно, но как вы собираетесь ее выиграть? За чей счет, позвольте вас спросить? Нет-нет, я вижу, что вы собираетесь сказать мне, что подоспеют американцы со своими тугими кошельками. Ха-ха! Возможно, они и рады будут — когда очнутся от сна, в который их погрузил Рузвельт. Но это может случиться, когда будет поздно. Поздно для нас».

Руперт ничего уже не понимал. Он выслушал эти скорбные тирады и уловил только, что Андраши настаивает на определенных условиях. И вот теперь, когда база полностью ознакомилась с этими условиями и высказалась по их поводу, возникли новые трудности. База сообщила, что точка зрения Андраши вполне понятна и о ней поставлена в известность также и Москва, но о подобном Обещании говорить не приходится. Даже лицо, облеченное высшей властью, ограничилось теплым приглашением и заверениями, что почетному гостю будет обеспечена немедленная доставка в Лондон. «Немедленная?» — «Ну, это значит настолько быстро, насколько нам удастся все организовать». А затем и в Вашингтон, если Андраши пожелает, — именно этого он как будто и желал. И сегодня Руперт мог добавить только некоторые подробности о личных гарантиях, предоставляемых Андраши.

Андраши выслушал их, положив локти на ручки красного дерева и задумчиво соединив кончики пальцев. Затем он слегка откинул свое крупное лицо, аккуратно пригладил серебряные волосы и спросил:

— Вы сегодня вечером слушали радио?

— По правде говоря, я спал.

— С возрастом человек спит меньше… — Андраши наморщил большой лоб и внимательно осмотрел кончики пальцев, — но думает больше. Я слушал последние известия, и могу вам сказать, что времени остается мало. О, речь идет не о том, долго ли мне лично можно будет оставаться тут — болтаться, как это у вас говорят. Пока нынешнее правительство стоит прочно, никаких неприятных вопросов не будет. (Все-таки надо отдать ему должное — он вовсе не старается делать вид, будто очень уж рискует!) Нет, времени остается совсем мало не по этой причине. — Его голос снова начал приобретать пронзительность, и Корнуэлл наклонил голову. — Но в сегодняшней сводке Би-би-си сообщается, что Красная Армия подходит к румынской границе. Вы представляете, как теперь поведут себя немцы здесь?

— Да, вчера я слышал от партизан, что наступление идет полным ходом. Это очень подняло их настроение!

Он и сам был рад, если уж на то пошло… Он поднял голову и встретил пристальный взгляд Андраши.

— Ах, и вы? Наверное, вы полагаете, что и у нас настроение очень поднялось, как вы выразились?

Корнуэлл выдавил из себя улыбку.

— Боюсь, я несколько наивен в вопросах политики. Однако немцы, несомненно, держатся из последних сил. Они мобилизуют подростков. Я сам видел.

Андраши всколыхнулся в кресле, бормоча про себя:

— Надеешься, что хотя бы англичане… — Внезапно он выпрямился и щелкнул пальцами. — Очень хорошо, так расскажите, что вы предлагаете.

Корнуэлл попытался привести свои мысли в порядок.

— Я уже говорил вам, сэр. Мы доставим вас через реку на Плаву Гору. Эта часть пути опасна. Хотя и не слишком — я сам трижды переправлялся и могу сказать, риск не так уж велик. А когда мы доберемся до Плавы Горы, все будет уже просто. Мы проводим вас на равнину и подготовим посадочную площадку для самолета.

Он во что бы то ни стало хотел уговорить этого человека, этого друга Найди и Маргит, этого ученого, знающего тайны, которые так нужны английскому правительству. И он дал себе волю. Но ведь это правда — стоит переправиться через Дунай, а дальше все будет хорошо. Ведь он же прожил там год вполне благополучно… Год? Почти два года. Он уже точно не помнил.

Андраши скептически улыбался.

— Послушать вас, мой милый, так это увеселительная прогулка. Но объясните, как вы сумеете все это устроить? Ну, что касается пути до Плавы Горы, полагаю, ваши… что же, я скажу — ваши коммунисты все организуют. Но посадочная площадка? Когда страна, как мне говорили, наводнена немецкими солдатами?

Руперт сказал с гордостью:

— Вы не знаете партизан, сэр. Они все сделают.

— А у вас нет никаких… опасений относительно того, что именно они сделают?

Он снова был поставлен в тупик, и ощущение одиночества слилось с гневом.

Его локтя коснулись твердые, мясистые пальцы Андраши.

— Вот я вас, кажется, и обидел. Послушайте меня, я попробую вам объяснить.

И он разразился новой речью, сметая мысли Руперта величавым потоком собственных соображений о судьбе и назначении Европы, которую они оба знали и любили. Он говорил о ценности европейской культуры, о их долге спасти то, что еще можно спасти, какой бы трудной эта задача ни оказалась. Надо ясно видеть — какой бы болью это ни оборачивалось, — что обе стороны могут быть правы и неправы, что и там и там есть мудрость и доблесть, безумие и преступление. А увидев, надо понять, как следует жить и трудиться («да, и сражаться, поскольку вы солдат и ваша работа — сражаться, как моя — мыслить») во имя того, чтобы хрупкий корабль цивилизации мог наконец достичь безопасной гавани. Означает ли это, что он защищает status quo? Нет, ни один умный человек не станет теперь этого делать. Status quo обречено. «Но груз, священный груз нашей культуры, наших традиций — не его ли мы должны спасать прежде всего?»

Руперт слушал как зачарованный, но слышал только серебряные переливы голоса, вплетающегося в визг трамваев в темнеющем мире снаружи.

— Но те, кого сегодня вели через город…

— Да-да, я знаю. Об этом невозможно говорить. — Голос Андраши, тонкий, беспощадно настойчивый, гипнотизировал и завораживал. — Но надо сохранять благоразумие. Мы захвачены бурей, ураганом нашей цивилизации. Нам требуются крепкие нервы, и мы должны… о да, до определенной степени, конечно… подняться над ветрами, которые хлещут нас, которые налетают на нас с обеих сторон. Да, с обеих сторон, мой дорогой капитан. Это вас расстраивает. Я знаю, я вижу. Это что-то непривычное. Что-то шокирующее. И заставляющее думать. О да, вы твердо знаете, что должны быть на одной стороне и сражаться против другой. В своих рассуждениях вы неправы. — Андраши протестующе поднял руку. — О, но я вас понимаю. Вы вспоминаете своих друзей — вашего Нанди, вашу дорогую Маргит. И вы спрашиваете: что они делают? Ничего. Совсем ничего. И вы задаете себе вопрос: что делает Андраши? Разговаривает, колеблется, напрасно теряет время!

Он попробовал возразить:

— Но вы говорите так, словно обе стороны одинаковы. Словно одна сторона ничем не лучше…

Андраши поднял руку с сильными мясистыми пальцами. Его крупное лицо расплылось в улыбке.

— Но подумайте, мой дорогой капитан! А может быть, это правда? О, я знаю, что вам нелегко выслушивать от меня вещи, смахивающие на ересь. Мир обезумел, и здравый рассудок говорит еле слышно или прячет голову. — Он с нежностью растопырил пальцы. — И все же здравый рассудок — он здесь, капитан, притаился в своем убежище, наблюдает, слушает, ждет. Да, ждет. Бывает время, когда ожидание становится главной задачей… и самой трудной. Но вот когда волна безумия схлынет — а она схлынет, — то окажется, что в мире есть еще здравый рассудок. — Он опустил ладонь. — Хотя бы та его капля, которую представляю я.

Под окном залязгал трамвай, покачиваясь на старых рельсах, зажатых в булыжнике, добавляя свой иронический визг к голосу Андраши. Неужели конец всего этого приведет к новой свирепой буре? Он отогнал эту мысль. Сна была невыносима. Война должна все разрешить — и разрешит все. Все. Только так ее преступления могут быть оправданы.

— Но ведь с помощью преступлений ничего разрешить нельзя. — Андраши сразу нашел слабое место.

— Ну конечно, я просто имел в виду…

— Нет-нет. Потому-то я и говорю: не станем присоединяться ни к одной из сторон…

Он больше не мог этого слушать.

Внизу ему весело ухмыльнулся Коста, который словно нисколько не устал оттого, что ждал так долго.

Он шагал позади Косты в горячечной лихорадке чувств. Нет, обе стороны не могут быть одинаковыми. Этого просто не может быть. И он найдет способ доказать Андраши… На партизанской территории найти такие доказательства будет легко. Даже слишком легко.

 

Глава 8

Холодные ясные дни поздней зимы сменились весенними днями, а им по-прежнему оставалось только считать их. Переговоры между Андраши и базой продолжались, скрывая все тот же неясный политический подтекст, не обещая скорого окончания. Тем временем им жилось неплохо. И его мучила совесть.

— У меня такое чувство, Том, что мы тут поселились надолго.

— Если бы так!

И в этом Том тоже переменился, он говорил теперь без прежней цинической усмешки. Том был влюблен в Славку — этого уже нельзя было не замечать, — а Славка была влюблена в Тома. Его поражала эта видимая легкость любви. Наверное, офицеру следовало бы быть первым в сердечных делах, как и в служебных, но он не мог себя заставить. Да и госпожа Надь нисколько ему не помогала. Она замкнулась в себе и улыбалась ничего не значащей улыбкой. И как можно было снова заговорить с ней о чем-либо подобном? Он все еще краснел, вспоминая тот случай. А главное, такой простой и ясный факт — Том счастлив, счастлив, как никогда в жизни, он даже словно поздоровел и весь сияет. Том блаженствует, словно все проблемы уже разрешены. И кажется, будто ни у кого нет никаких проблем, только он один…

Он был бы рад отвести душу, но никто, по-видимому, не желал его слушать. Прежде он надеялся найти слушательницу в Марте, но все вышло наоборот. Что-что, а уж это она унаследовала от отца, с непривычной злостью думал он, — Марта говорила, не умолкая. О Лондоне. Об Америке. О чем угодно, кроме тех проблем, которые его терзали. Он попытался объяснить ей их положение, втолковать, какую ошибку она совершила, решив поехать с отцом, но ничего не добился и только как будто еще больше вырос в ее мнении. Она поднимала на него лунно-голубые глаза и, казалось, считала само собой разумеющимся, что они должны влюбиться друг в друга. О политике она и слышать не желала.

— Все это, — объявила она как-то, когда они прогуливались по набережной при безопасном свете дня, герр Крейнер из Марибора и хорошенькая дочка профессора Андраши, — все это только слова. И ко мне никакого отношения не имеет, ведь верно?

Он с раздражением понял, что она подразумевает не «ко мне», а «к нам».

— Но вы же понимаете, что может случиться что угодно… там?

Они стояли у парапета, глядя на реку. Ее рука лежала на его локте. От нее исходил запах интимности, запах спальни. Он испытывал легкое отвращение.

— Все это, — повторила она, — не стоит того, чтобы о нем думать.

— Но думать приходится.

Мимо них по бурому простору реки, изгибаясь, проплывала флотилия диких уток. За их мелькающими тенями на дальнем берегу к земле, точно мертвая, прижималась серая крепость Святого Петра. Он знал, что там находится хорошо вооруженный гарнизон — человек двести, не меньше, — но в эту минуту они казались не более опасными, чем бревна, выброшенные течением на песок. Ниже по реке, в полумиле от того места, где они стояли, мост огромной стратегической важности все еще изгибал свои арки высоко над водой, целый и невредимый, точно собирался простоять так века. Он знал, что мост предполагается разбомбить, но и этот факт представлялся пустым и ничего не значащим. Разбомбят, а потом снова построят, и новые поколения будут вспоминать об этом без всякого интереса и даже со смутной досадой, как о чем-то очень давнем и не стоящем упоминания.

— Война — это кошмарный сон, — безмятежно сказала Марта, — но я-то ведь не сплю.

Он старательно думал о своем долге, о своей миссии, о необходимости своего присутствия здесь. И все-таки его не оставляло ощущение, что где-то он сбился с правильного пути. Он явился сюда спасать тонущих, а оказалось, что они вопреки очевидности стоят на какой-то своей сухой земле. Возможно даже, что это в определенной мере относилось и к госпоже Надь.

Он попробовал еще раз.

— Вам вообще не следует быть здесь. Вам нужно вернуться к матери и переждать там, пока все не кончится. Вы опрометчиво бросаетесь в самую гущу опасности.

— Но я вовсе не хочу жить дома, — ответила она, прижимая к себе его локоть. — И я не могу вернуться к маме. С ней невозможно иметь дело. — Ее смех рассыпался веселыми пузырьками. — Мы ведь даже не сказали ей, что уезжаем. Не посмели. Она была вполне способна тут же кинуться в немецкое посольство. Ужасная патриотка!

Он растерялся.

— Но ведь патриотизм, разве это плохо?

— Смотря какой, не правда ли?

— И все-таки я думаю, что вы напрасно рискуете, — упрямо сказал он.

Она задумалась, а потом спросила:

— Скажите, вы думаете, что нас убьют?

— Собственно, я…

— Ну конечно же, нет! Вот и я тоже. Я даже твердо знаю, что со мной ничего не случится. А к тому же вы ведь говорили папе, что особой опасности нет?

Вечером он попробовал добиться от Андраши хоть какой-то ясности. Он тщательно продумал свои аргументы и намеревался спорить, пока не настоит на своем. Нельзя брать ее за реку. Это создает затруднения, это чревато ненужной и лишней опасностью.

Сначала Андраши слушал настороженно, словно человек, который ожидает вот-вот услышать дерзость или, во всяком случае, делает такой вид. Но вскоре он расслабился в своем любимом кресле красного дерева и небрежно опустил руки. Когда Корнуэлл кончил, он заговорил, обращаясь к потолку. Как ни странно, возражать он не стал.

— Разрешите, дорогой сэр, я объясню, почему она вообще здесь. — Он саркастически скосил глаза вниз. — Вы… позволите мне… сделать это? Как-никак я ее отец. — Он неторопливо стряхнул пепел с кончика сигары. — Ее мать я не мог взять с собой… потому что здоровье не позволяет ей путешествовать. Но девочка очень ко мне привязана. И мы решили, что мне следует взять ее с собой. — Он переменил позу, весь подобрался и продолжал все более пронзительным голосом. — Разумеется, я не мог предвидеть этой неопределенности, этой базарной торговли, этого… болтания тут. — Он выставил перед собой ладони, блеснув золотом колец. — Теперь, когда я ближе ознакомился с положением, я полностью разделяю ваше мнение. В день нашего отъезда я отошлю ее к Пиште. — Он пожал плечами. — То есть если такой день вообще настанет (его глаза иногда бывали не менее язвительными, чем у Найди). Полагаю, у вас ничего нового нет?

— Да, пожалуй. Я как раз собирался вам рассказать. На рассвете мы получили радиограмму. Никаких политических гарантий они не дают. Они говорят, что Венгрии придется положиться на судьбу. Они очень сожалеют, но ничего больше они обещать не могут.

Он говорил с отчаянием, и каждое слово отзывалось у него в ушах похоронным звоном.

Андраши широко открыл глаза и наморщил лоб. Его рот был полуоткрыт, словно он немного запыхался. Затем он медленно погрузился в глубины дедовского кресла.

— О, но ведь это решает вопрос, не так ли? Марта отправится к Пиште. И я с ней.

Внезапно он выбрался из кресла и выпрямился во весь свой рост — разгневанный великан, чье терпение истощилось.

— Будьте добры, молодой человек, сообщите им, своим начальникам, — рявкал он, заложив руки за спину и наклоняясь вперед, — что они предают… да-да, именно предают… священный долг.

Он вдруг замолчал и раза два прошелся по комнате.

— Вы скажете им, что мало… я это уже не раз повторял… что мало просто победить. А важно, важно то… — он отошел и еще повысил голос, чтобы его можно было услышать через расстояние в десять шагов, легшее между ним и креслами у окна, — важно то, как они победят. По-видимому, они этого еще не поняли. Но рано или поздно им придется понять.

Возможно, он был карикатурен и вызвал бы у Марко гнев и презрение. И все-таки над ним нельзя было просто посмеяться, как над обломком прошлого, — это был живой человек, фанатично верящий в свою правоту, и тенью, которую он отбрасывал, пренебречь было нельзя.

— Я все-таки считаю, что вам следует согласиться.

— Нет. Тысячу раз нет.

— Они вас не поймут, сэр. Они решат, что вы принадлежите другой стороне. От этого той Венгрии, о которой вы думаете, будет только хуже.

Андраши остановился позади своего кресла и оперся о его спинку.

— Скажите, — нетерпеливо бросил он, — что, по-вашему, есть общего между нами и… ну, и людьми вроде вашего друга, о котором мы столько говорила?

— Марко?

— Пусть Марко, если его так зовут.

— Но поймите же, — сказал Корнуэлл с глубокой тоской, слыша себя словно со стороны, — это чудесные люди. И разница между ними и нацистами такая же, как между человеком и диким зверем.

Андраши чуть-чуть улыбнулся.

— Повторите мне это потом… когда все это будет давно кончено.

— Уинстон Черчилль говорит, что мы должны поддерживать всех, кто сражается с фашистами. А они с ними сражаются.

— Даже великие люди могут ошибаться.

Он попытался еще раз:

— Если мы позволим политике встать у нас на пути, мы никуда не придем.

Но Андраши ответил, показывая, что разговор окончен:

— Дело идет не о политике, а о морали. По-моему, я уже подчеркивал это?

Он вспомнил слова Мити, которые слышал от Тома, и повторил их Андраши. Но Андраши ответил:

— А как вы можете определить, в чем именно заключается разница между правым и неправым? Некоторые философы считают, что ее вовсе не существует.

У него не хватило сил сдержаться.

— А этот Эйхман? — крикнул он. — Я как-то его видел.

Андраши счел за благо оскорбиться.

— Какое отношение ко мне имеет Эйхман, скажите, пожалуйста? И чего вы, собственно, ожидали? Типичный пруссак, надувающийся пивом. Все нацисты — мещане из предместья.

И он заговорил о немцах насмешливо и зло.

А ведь с Томом тогда этот спор обернулся совсем по-другому, хотя и был столь же бесплодным.

«Разница между правым и неправым? — заметил Том. — А это когда как. Все зависит от того, можете ли вы себе это позволить».

«Боже мой, да что позволить?»

«Иной раз оно дорого обходится».

Наивность Тома его рассмешила.

«Вы хотите сказать, что бедняки не могут позволить себе роскоши задавать вопросы, а богатые не хотят?»

Том чуть не вспылил.

«Нет, я не это хочу сказать. Да и что вы знаете о бедняках? Ровным счетом ничего. И вы стыдитесь, что принадлежите к богатым. А потому я вам объясню, что я хотел сказать. Я хотел сказать, что никто не станет задавать вопросов вроде ваших, если он не на стороне правого дела. Только тогда он может себе это позволить. — Внезапно он разъярился. — Но тогда их и незачем задавать. Разве что позже!»

«Но, Том, ведь получается замкнутый круг. Как же в таком случае вы отличите правое дело от неправого!»

«И не надо ничего отличать. В том-то и разница между правым и неправым».

«То есть она самоочевидна?» «Вот именно».

«Ну, не думаю, чтобы мне удалось убедить в этом профессора».

«И не убедите».

А теперь Андраши говорил:

— Ив любом случае речь идет не о том, чтобы разбить немцев, нацистов. Они уже разбиты. Или скоро будут разбиты — если не в этом году, так в следующем. Их выметут вон вместе с прочим мусором истории. А нам — ну, как вы не понимаете! — нам надо будет обеспечить, чтобы заодно не была выметена и наша цивилизация. Я говорю про мою бедную маленькую страну.

Они тут же холодно распрощались.

Он брел за Костой назад, на улицу Золотой Руки, ощущая неизбывное одиночество. Он попытался думать о Маргит, но в эту ночь полного крушения былая магия не подействовала. Он не верил, что когда-нибудь снова будет скакать верхом по пологим холмам Дунантула, чувствуя, что жизнь ковром расстилается перед ним, что когда-нибудь снова обретет целеустремленность и веру в успех. Игра окончилась. И он проиграл.

Как всегда после наступления темноты, он вошел в аптеку с черного хода, отперев дверь своим ключом. Наверху не было видно ни Тома, ни Славки — конечно, обнимаются где-нибудь. Он заглянул в гостиную и увидел, что там его ждет госпожа Надь. В тусклом свете слабой электрической лампочки комната выглядела убогой и тоскливой. Он молча сел в кресло.

Некоторое время спустя он осознал, что она внимательно, его разглядывает. Затем он услышал, что она встает и идет к нему. Он ощутил у себя на лбу ее маленькие сильные руки. Он сказал глухо:

— Бессмысленно. Я бесполезный неудачник. Вот и все.

— Каждый человек таков, каков он есть. Он слепо повернулся к ней.

— Бедный мой мальчик, — шептала она, — что с тобой случилось? Господи, неужели этому не будет конца?

А вокруг в комнате стояла тишина, и ночь за окном была глухой и безмолвной.

Она встала с подлокотника его кресла и взяла его за руку. У себя в комнате она тихо повернулась к нему и обняла его. Он хотел сказать что-то и не знал что, но она покачала головой. Не спуская с него глаз, она начала расстегивать пуговицы платья.

— Запри дверь, милый, — прошептала она, а ее пальцы продолжали свою работу.

Он сбросил одеяние герра Крейнера из Марибора и обнял ее, и даже в эту ночь отчаяния ему открылись странные верования любви.

 

Глава 9

На протяжении этих дней в нем болезненно и упорно совершалась непонятная перемена, которая была чем-то сродни безумию, и он ничего не мог с этим поделать. Вначале это ощущалось как навязчивая невнятная угроза, в которой он должен был вот-вот разобраться и изгнать ее из своих мыслей. Однако скоро стало ясно, что ему никак не удается уловить сути. Это не было чувство вины (во всяком случае, так он себя убеждал) — госпожа Надь не позволяла ему чувствовать себя виноватым, не было это и смущение — к собственному удивлению, он готов был возгласить о своем торжестве хоть с колокольни. И даже то, что на следующее утро за завтраком Том насмешливо — или дружески? — подмигнул ему, нисколько его не задело. Неудача с Андраши тяготела над ним непрерывно, и все-таки дело было не в ней.

С ним происходило что-то скверное. Что-то невыразимое и абсолютно несправедливое. Том тоже это заметил:

— Старый напильник совсем вас уел?

— Он иногда действует мне на нервы, вот и все. Но это было далеко не все. Его снедала тревога.

Иногда он словно утрачивал власть над собственным сознанием. Внезапные подозрения метались среди его мыслей, непредсказуемые, как летучие мыши. Он долго не мог заснуть, а когда засыпал, то видел сны, и в этих снах он стоял, замерев, над краем пропасти, или срывался с подоконника, или падал, точно камень. Эти приступы страха были чем-то нечестным по отношению к нему. Он пытался проследить их до конкретных источников. И не находил ничего. Сухие радиограммы показывали, что база очень озабочена благополучным исходом его миссии, и в то же время они довольно ясно давали понять, что окончательное решение он должен будет принять сам, на свою ответственность. Неужели спасение Андраши перестает их интересовать? Возможно ли, что они готовы совсем прекратить операцию? Он уже проникся сумасшедшей уверенностью, что дело идет именно к этому, когда база вдруг хладнокровно поставила его в известность о своем намерении создать специальный пункт для приема Андраши у подножья далеких гор. Организация поручена человеку по фамилии Шарп-Карсуэлл.

— Кто-то из ихних респектабельных джентльменов, — заметил Том. — Только им одним они не обойдутся, помяните мое слово. Ну и фамилия, черт бы ее побрал! Двенадцать букв для расшифровки. Да еще дефис!

— Они как будто по-прежнему думают, что Андраши согласится.

— Но вы же ничего другого им и не сообщали. Он пропустил замечание Тома мимо ушей.

— Меня удивляет одно — почему они не поручили это летчику? Ведь надо только подготовить посадочную площадку.

— Чтобы воздушные силы присвоили себе наши заслуги? Черта с два!

Его это не особенно задело. К тому же ему понравилось, что Том сказал о миссии «наша». Прежде Том никогда в таких случаях не употреблял местоимений первого лица множественного числа. Да и вообще возможно, что Том прав. А в этом случае — если Андраши каким-то чудом удастся убедить — он не собирался придавать значение тому, что кто-то другой припишет себе честь успешного завершения операции. Теперь он часто повторял себе это.

Тем не менее ничто, казалось, уже не могло ему помочь. Мало-помалу его нервы перенапрягались, не выдерживали, и он пятился в черноту. Он ясно осознал это как-то утром, когда слова вдруг сложились в четкую фразу: «У меня сдают нервы». Конечно, виноваты тишина и уют этого города. Он спорил с собой, тщетно выискивая корни этого жуткого страха.

И еще он винил госпожу Надь. Стыдился этого и все-таки винил — вот до чего он дошел! Теперь опоры искала она, искала в нем. От нее исходило то особое женское одобрение, когда женщина уверена, что все будет хорошо и прекрасно, пока мужчина добросовестно ходит каждый день на работу, как положено мужчине. Она дожидалась его возвращения, иногда вместе со Славкой и Томом, иногда одна, встречала его доверчивым взглядом, освобождала для него место на кушетке возле себя или хлопотливо заваривала на кухне липовый чай — другого у них не было. А он чувствовал, что неспособен служить ей опорой. Он без толку точил себя упреками, сам удваивал предосторожности и требовал того же от Косты, покидал дом гораздо реже, чем прежде, выходил на связь с базой только на рассвете и через день, и тем не менее его нервы сдавали все больше. Бывали минуты, когда он не мог унять дрожь в руках.

А она перестала это замечать. Как-то утром, около десяти часов, когда они с ней пили кофе, на улицу Золотой Руки свернул грузовик, полный жандармов, и внезапно остановился прямо против дома. Они кинулись к окну, но тут же поняли, что у грузовика просто заглох мотор. Госпожа Надь смотрела на жандармов сквозь тюль оконной занавески почти с нежностью.

— Что они еще затеяли, дурачье?

Он заставил себя стать рядом с ней. Шесть бравых молодцов в зеленых мундирах с желтыми петлицами столпились у открытого капота, а седьмой копался в моторе. Ничего подозрительного — и тем не менее его глаза застлала пелена ужаса. Ноги у него стали ватными, и он был не в силах произнести ни слова.

Нельзя поддаваться истерике, твердил он себе. Ведь это просто истерика, и ничего больше. Но никакие доводы не действовали.

Госпожа Надь вернулась со свежезаваренным чаем.

— Нам надо бы уйти отсюда, — наконец выдавил он из себя.

— Но вы и уйдете… когда завершите свою работу.

— Мы навлекаем на вас опасность.

— А! С нами ничего не случится!

Ее твердая ладонь прижалась к его щеке, повернула его лицо. В ее темных глазах было спокойствие, рожденное уверенностью и в нем, и в себе.

Она, несомненно, верила, что его работа полезна, что она необходима и оправдывает его пребывание в этом доме, как бы оно ни затянулось. Но ужас был в том, что сам он утратил эту уверенность. И все же вновь почувствовать твердую почву под ногами, вернуть себе право на самоуважение он мог бы, только успешно завершив операцию. Успешно завершив, успешно завершив… Убедив Андраши, хотя бы теперь, что он должен переправиться через реку, бежать к союзникам. Вот единственное средство сохранить рассудок. Пусть потом никто этого не поймет. Но он понимает — сейчас. Честолюбие… да, возможно, до этой минуты все сводилось к честолюбию. Пусть его обвиняют в честолюбии (как, конечно, уже обвинил Уильямс), он не станет оправдываться. Но сейчас, вот здесь, в черном тумане позорной паники, перед ним открывался один-единственный выход — сделать то, что он должен был сделать. Любой ценой.

— Все будет хорошо, — шептала она, и близкое тепло ее тела было как осуждение. — Все уладится.

Ее прикосновение было невыносимо.

— Бог свидетель, — бормотала она, прильнув к нему. — Не будет же это длиться без конца.

 

Глаза 10

Продлилось это еще два дня.

Под непрерывным гнетом страха и сомнений, замученный кошмарами, он вынужден был признать, что теперь уже ничто не оправдывает их пребывания в городе. Он заставил себя сообщить об этом Марко. И вот теперь, когда им нужно выбраться отсюда, думал он, и уже никак не смогут завершить операцию. Он мерил шагами гостиную, онемев от нетерпения, а крах подкрадывался к нему, точно зверь, которого можно услышать и увидеть. На ее робкие вопросы он только огрызался или вообще не отвечал. Минутами он ее ненавидел.

Но, говоря с Томом, он защищал Андраши.

— Зачем ему это при сложившихся обстоятельствах? Он совершенно прав.

Медленно тянулись часы. День, потом ночь. Еще день. А когда наступила вторая ночь и он улегся на кровать рядом с кроватью Тома, ожидание внезапно кончилось. Он проснулся, потому что Коста потрогал его за плечо, и вскочил, торопливо застегивая пуговицы.

Коста стоял рядом, твердо упираясь ногами в пол, спокойный. Он сказал:

— Вас ждет Марко.

— Разбудите Тома, хорошо?

— Незачем, — с упреком сказал Коста. — Марко просил передать, чтобы завтра вы были готовы выйти в любое время.

На лестничной площадке стояли в халатах госпожа Надь и Славка. Один халат был белым, другой лиловым.

— Кажется, мы уходим.

— Да охранит вас господь.

Он замялся, не зная, прощаться ли и как прощаться. Коста буркнул:

— Завтра, не раньше.

— Так они еще вернутся к нам? Мы с вами увидимся?

Коста пожал плечами.

Нужна ли сейчас пустая вежливость? Он схватил ее за руку, почувствовал пожатие, увидел, что она ждет от него каких-то слов, и попытался найти что-нибудь, хоть что-нибудь достойное, соответствующее этому мгновению. Она шагнула к нему, положила руку на его локоть и прошептала:

— Доброго пути, мой друг.

Ему следовало бы обнять ее, но он повернулся и, спотыкаясь, сбежал по ступенькам вниз.

Они прошли через сад, а в проулке свернули налево, не к дому, где жил Андраши, а в сторону Главной улицы, которая вела к рыночной площади. На углу их встретили два товарища Косты, вооруженные автоматами. Один пошел впереди, другой сзади. Он шагал рядом с Костой, и его мысли обретали ясность и четкость. Как бы то ни было, но ожидание кончилось. Бремя тоски исчезло.

Товарищи Косты отстали от них на повороте улицы. Он быстро и уверенно шел за Костой вдоль фасадов с закрытыми ставнями в сторону рыночной площади. Но, не доходя до нее, они свернули под широкую арку, где прямоугольный сгусток тени от толчка Косты превратился в отворяющуюся дверь. За ней стоял коренастый человек, который, по-видимому, поджидал их тут. Они обменялись обычным партизанским приветствием: «Смерть фашизму! Свободу народу!» Какому народу? А, все равно! Сейчас он был даже рад этим лозунгам. Отец Косты сказал:

— Марко наверху. И злой как черт, можете мне поверить.

Они вышли во двор и нырнули во тьму еще одного подъезда, который вел в полуподвальный этаж длинного низкого дома времен Австро-Венгерской империи. Он, спотыкаясь, брел за Костой, который, спотыкаясь, брел за своим отцом — тот, очевидно, думал, что они способны видеть в темноте, как днем. Он выругался, сознательно употребив подхваченное у партизан ругательство, которое давно уже совершенно утратило свой прямой смысл. Ему снова стало легче — во всяком случае, сейчас он был с друзьями, и они не задавали вопросов, на которые невозможно ответить. Эти люди давно и окончательно решили для себя, какую позицию они занимают" и что им следует делать. Если они и ждали, то лишь спасительной возможности действовать, больше не задавая вопросов, больше не нуждаясь в ответах.

Они поднялись по лестнице и очутились в коридоре, рассеченном полосой желтого света, падающего из полуоткрытой двери. Он быстро вошел в комнату. За столом, на котором горела свеча, сидел Марко — в сапогах, затянутый ремнем, с пистолетом. Знакомая фуражка с красной звездой была сдвинута на затылок крупной седеющей головы, от носа к подбородку треугольником залегли глубокие складки. Он рванулся вперед, здороваясь, увидел радость в глазах Марко, увидел веселый блеск его стальных коронок, услышал зычный голос Марко, хорошо знакомый всем партизанским группам на Плаве Горе и по всему краю, раскинувшемуся до гор Боснии. Марко вскочил на ноги:

— Ну, что с этим вашим другом, капитан?

Но он почти не слушал, что говорил ему Корнуэлл, как будто уже знал ответ.

«Ну конечно, он знает, — думал Корнуэлл. — Но мне все равно. Теперь мне все равно. Мы уходим отсюда, мы уходим… А остальное не имеет никакого значения».

— Значит, вы больше ждать не хотите? — рявкнул Марко.

— Бесполезно…

— Очень хорошо. Ведь если бы вы и хотели, все равно больше ждать нельзя.

— Так значит…

— Я вам сейчас расскажу. Слушайте.

Его охватило такое счастье, что он не устоял перед искушением поддразнить Марко:

— Нет, вы правда хотите мне что-то рассказать? Ну, если так, значит, все идет кувырком.

— Кувырком? Кто это вам сказал? Только не я, товарищ!

— Так рассказывайте!

Марко ухмылялся, смакуя шутку.

— Да, правда, мы не большие любители разговоров. Не то, что некоторые люди, э? Как по вашему, не то, что некоторые люди?

— Возможно, — согласился он, усмехнувшись.

— Еще бы! Ну-ка садитесь, и я введу вас в курс.

Они сели к столу друг против друга, положив локти на гладко оструганные доски, как во время совещания. Он ощутил новый прилив облегчения — это был еще один партизанский обычай. Порядок, дисциплина, серьезность — Марко придавал им большое значение.

— Наконец началось! — объявил Марко, и пальцы его левой руки щелкнули под привычным нажимом правой.

Его длинное лицо, окутанное тенями пыток и болезней, вдруг исполнилось здоровья и силы.

— Слышите? Они бегут!

— Как? Из-за… — Он замялся, и Марко не дал ему докончить.

— Из-за действий союзных армий на западе, мой друг? Ну нет, черт побери! Их бы нам тут и до второго пришествия не дождаться. Ведь так? — Он улыбнулся Корнуэллу с некоторым сочувствием. — Нет-нет, это настоящий фронт. Восточный. Они прорвали немецкую оборону. Не знаю точно где, но только не так уж далеко отсюда, и теперь все дороги будут забиты немецким транспортом. Вы такого еще не видели и никогда больше не увидите. И в городе их будет полным-полно. А потому пора уходить, понимаете? И побыстрее, черт побери. Еще день, много два, и тут будут немецкие войсковые тылы. Они нагонят сюда военной полиции, и пойдут повальные обыски.

Корнуэлл перебил его:

— Вы всерьез считаете, что нам надо уходить? А передатчик? Раз здесь начнется такое… — Он был рад, что сказал это.

— Бессмысленно. Ну что вы увидите? Транспортные колонны? Разве это ваше дело? Ими займемся мы. Городские группы уже получили инструкции. Да и вообще такого рода сведения сейчас особой ценности не имеют. Красной Армии известно, что происходит впереди. — Он вскочил, не в силах сдержать возбуждение. — За последнюю неделю они уничтожили столько немецких частей, что не знают, куда девать трофеи. — Он придвинулся к Руперту. — Через неделю, самое большее через десять дней они сами придут сюда. Вы понимаете? Вы представляете, что это означает? — Он в волнении расхаживал по узкой комнате, и тяжелые годы неволи спадали с него, как шелуха.

Корнуэлл снова прервал его, все еще пытаясь настаивать:

— Мне придется повидать Андраши, прежде чем мы уйдем. Вдруг он… я ведь не знаю, как это может на него повлиять.

Лицо Марко презрительно сморщилось:

— Теперь ему есть от кого улепетывать, э?

— Вы не имеете права говорить так!

Они стояли лицом друг к другу, и их возбуждение разрешалось гневом.

Казалось, к глазам Марко прихлынула кровь — желтоватые белки вдруг потемнели.

— Не имею? — Его голос словно взорвался изнутри.

— Ни малейшего! — крикнул в ответ Руперт. Они совсем забыли про отца Косты, который негромко сказал из своего угла:

— Вы очень уж шумите.

Марко со смехом схватил Руперта за руку и потряс ее.

— Ну ладно. Беру свои слова назад. Слышите — беру назад. — Теперь он уже поддразнивал. — Но после войны, да, после войны мы вернемся сюда и перестреляем все эти заячьи душонки, э? Согласны?

Руперт снова сел. Они выберутся из города, но с пустыми руками. Вот этого потом никогда не объяснить — как люди вступили на избранный ими путь и потерпели поражение.

— Пора уходить, — говорил Марко. — Вы слишком долго ждали, мой друг.

— Вы так считаете?

— Черт побери, мы все устроим. Обязательно. Но только… мы ведь ждали, ждали, ждали и ничего не делали целые дни, целые недели.

Корнуэлл посмотрел на него с благодарностью.

— Да, и у меня тоже такое ощущение. Марко кивнул.

— Мы уйдем ближе к вечеру. У вас будет время повидать этого вашего, а остальное мы устроим. — Он торжествующе хлопнул по столу. — Мы увидим, как первые из них будут проходить через город. Да-да.

Отец Косты сказал негромко:

— Это можно увидеть и из дома.

— Так проводи нас.

Отец Косты вышел из своего угла.

— Бранка соберет вам поесть. Я послал ее за хлебом. Через час его не будет.

Марко вдруг вспомнил про осторожность.

— Ты ведь предупредил ее, чтобы она много не покупала?

Отец Косты негодующе взмахнул рукой.

— От Бранки они ничего не узнают.

Он взял свечу, и они вышли из комнаты.

 

Глава 1 1

Свеча захлебнулась в стеарине. За стеклом незанавешенного окна разгорался новый день. Раздались болезненные вопли первых трамваев. Он представил себе их вагоны горчичного цвета, плакаты, рекламирующие товары, давно исчезнувшие из обихода, — кофе, сливочное масло, личное счастье, — нелепые въедливые плакаты, рождающие сосущую, злую тоску. За грязными оконными стеклами над крышами домов напротив занимающийся день высветлял погребальную пелену желтоватых облаков. Серый и желтый — цвета поражения. Страх вставал вокруг, как баррикада.

Они пришли сюда по длинным коридорам, темным, пахнущим гнилью, без ковров, — по коридорам мертвого дома: невозможно было поверить, что когда-то его строили, когда-то в нем жили. Однако тут, в комнатах, выходивших на улицу — во всяком случае, в этой комнате, — были заметны следы пребывания людей. Люди жили здесь или по крайней мере ночевали — по одному, по двое и редко, устраиваясь кое-как, ненадолго. Но следы их были здесь — успокаивая и в то же время внушая тревогу. У окна стояла продавленная тахта, на которой Марко провел первые часы ночи. На ней еще лежали его кожаный планшет и запасная синяя рубашка. Комната провоняла крысами и запахом давно не мытых мужских тел — прекрасное вступление к новому миру. Окна здесь уже много лет не только не протирались, но даже не открывались. На столе возле тахты лежала горбушка серого хлеба с куском колбасы — завтрак, который принесла ему Бранка. Сколько времени прошло?

Им следовало бы уже выбраться из города. А теперь надо было сидеть, затаившись, не меньше часа. Начало утра опаснее всего. Пожалуй, раньше полудня пойти к Андраши будет нельзя. А пока он сделал что мог: послал Тому с Костой записку. Хоть бы чашку кофе! Марко ушел куда-то с отцом Косты, и Бранка — высокая тоненькая девушка с печальными глазами и каштановыми волосами, закрученными на затылке в тугой узел, — убежала следом за ними. Тишина в комнате была гнетущей, еще более душной, чем смрадный запах пота и грязи.

С ним ничего не случится. Несомненно. И вероятно, хуже всего было именно это сознание. Ничего не случится. Все рискуют всем, — все, кроме него. Он всегда стоял в стороне. «Осторожней, не заплывай слишком далеко!» — как-то крикнула его мать на корнуэльском пляже. Впереди накатывались, изгибаясь, валы прибоя, и он не стал заплывать далеко. Он никогда не заплывал слишком далеко, всегда поворачивал назад в назначенное мгновение, еще безопасное, но волнующее, как рубеж, и благополучно возвращался на берег. В последние годы он испробовал нечто совсем иное, а в результате — ничего. Совсем ничего. Если бы только Андраши согласился! Но и тут он потерпел неудачу.

Он растянулся на тахте и попробовал вообразить катастрофу. В комнату врываются жандармы. Агенты гестапо — в перчатках, безликие. Он прыгнет им навстречу и обменяется с ними мужественными выстрелами. Он умрет… А, какая слащавая чепуха! Ничего он этого не сделает. Его глаза закрылись. Тихое течение куда-то уносило его. Он был здесь и не здесь. Перед ним замаячила гигантская женская фигура со свинцово-серой грудью. Она манила его к себе, обнажая чудовищные бедра. Он бросился к ней сквозь громовый топот шагающих ног и понял, что бессилен сделать хотя бы шаг, что он ни к чему не пригоден. Фигура злобно закричала на него. Его грубо трясли. Он дернулся и проснулся. Спина и плечи у него онемели. Он открыл глаза и замигал, ослепленный ярким светом дня. Нет, в комнату не ворвались жандармы и агенты гестапо, его разбудил Марко.

— Вставайте, на это надо поглядеть! — кричал Марко. — Идите сюда!

Он подошел к окну и понял, почему все еще слышит топот. По улице к рыночной площади, до которой не было и пятидесяти ярдов, гулко бухая сапогами, проходили солдаты.

Он еще ни разу не видел врага по-настоящему. Он видел вражеские самолеты и бомбы, вражеские трупы и далекие силуэты, которые служили мишенью или означали опасность, — и все. Ничего человеческого. Но тут они валили валом — сотни, тысячи. Они заполняли мощенную булыжником улицу и скрывались за углом, там, где она вливалась в рыночную площадь возле вейнберговского банка. Они окликали прилипших к окнам девушек, шли не строем, а почти вразвалку, небрежно закинув винтовки за спину, разбиваясь на кучки, — солдаты, которые переставали быть солдатами, которые были сыты войной по горло, потерпели поражение и возвращаются домой. Он следил за ними с возмущением — казалось, это после неудачного футбольного матча расходятся зрители, обманувшиеся в своих ожиданиях, сердитые, что вообще на него пошли. Нет, не таким следовало увидеть врага. Его мозг царапали слова Андраши: «Надо сохранять ощущение масштаба. Мы должны оставаться над схваткой. Иначе как человечество вновь научится жить само с собой?» Две лошади тащили машину с офицерами. Потом проехал еще один автомобиль — его везла гнедая лошадь, на спине которой сидел молоденький офицер.

— Нет бензина. Но теперь никакой бензин их не спас бы, — с торжеством сказал Марко.

Он слышал и не слышал. Офицер на гнедой лошади обвел улицу взглядом, и секунду они словно смотрели прямо друг другу в лицо. Человек, с которым он встретится когда-нибудь потом (ведь, с ними обоими ничего не случится!), его ровесник, бездумно разменивающий пятый десяток в цветущее, невообразимо мирное время, и они встретятся у Рейна, два дипломата или два преуспевающих коммерсанта, и он ему скажет: «А, да! Я же вас видел в то мартовское утро — вас и остатки вашей дивизии, когда вас вышвырнули из России и гнали через Паннонию… Так выпьем же и помянем эти добрые старые дни… Какие были времена! Подумать только, ведь мы могли бы даже убить друг друга…»

Он почувствовал, что Марко сжимает его локоть.

— Вам нехорошо?

— Нет, а что…

— Да вы же стонали! Или вы не заметили? Нет, он не заметил.

— Я думал… Как мы будем жить с этими людьми потом?

В глазах Марко мелькнула его обычная усмешка.

— Потом? Это ведь совсем другое дело. Тогда-то и начнется настоящий бой.

— Я вас не понимаю. Если мы выиграем войну?

— А что, собственно, мы выиграем, дорогой капитан? Право избежать полного истребления? Шанс остаться в живых?

Голос Марко хлестал его, V него было такое ощущение, словно он заперт в душном чулане. Еще немного, и его стошнит. А Марко все говорил:

— Нам ведь нужно будет кое-что побольше, как вам кажется? Для нас потом еще долго не будет отдыха. Еще очень долго. — Он указал на солдат, скрывающихся за углом рыночной площади. — По-вашему, они поймут? Вы правда так думаете? — Скрестив на груди руки, покачиваясь на каблуках, выставив тяжелый подбородок в сторону проходящих солдат, Марко сам ответил на свой вопрос: — Нет, нам придется снова драться с ними. С ними и с им подобными. С помощью идей. Еще и еще. И конца этому я не вижу.

— Но ведь должен быть конец! Марко сказал с неожиданной сухостью:

— Да, безусловно. Я говорил только, что я — лично я, понимаете? — не представляю, как это будет.

— И вы не хотите остановиться?

— А что это означает? Вот я вам сейчас скажу. — Марко опустил руки и начал щелкать суставами пальцев, сначала на правой, потом на левой. Казалось, он собирается произнести речь. Но он сказал только: — Поражение. Остановиться — значит потерпеть полное поражение.

— Но ведь поражение — это еще не самое худшее?

— Разве? Во всяком случае, не для нас здесь теперь, да и после — тоже. Ни для кого из нас, черт побери.

Он не находил, что сказать.

Марко отвернулся от окна со злокозненной улыбкой, словно человек, с удовольствием сообщающий неприятную новость.

— Скоро десять. Через полчаса мы пойдем к этому вашему…

— Вы тоже хотите пойти?

— А что? Все устроено. И ведь мы из-за него столько недель просидели сложа руки.

Он совсем не хотел присутствовать при подобной встрече, но сумел спрятать свою досаду.

— А Том?

— С Томом будет Коста.

Они вышли на улицу, окутанную туманом тревожного возбуждения. Их сопровождал кто-то из группы Косты, но они не думали об опасности. Война еще продолжалась, но у них было такое ощущение, что она окончена. Марко напевал партизанскую песню. Их подошвы четко стучали по тротуару.

Внутреннюю дверь им открыла Марта. Ее лицо как будто побледнело и осунулось. Он поспешно сказал:

— Все в порядке. Это друг.

Она словно не поняла. Ее рот глуповато приоткрылся, бледные губы разомкнулись, и верхняя, хорошенькая, чуть-чуть оттопырилась — нечаянно, без кокетства. Она их даже не накрасила. Он взял ее за руку, и тонкие холодные пальцы показались ему совсем детскими. Марко шагнул вперед с улыбкой, которая была почти сочувственной. Он сказал Корнуэллу:

— Не знаю, как мы будем объясняться. Вы будете переводчиком. Скажите ей, что бояться не нужно.

— Он говорит…

Но она не дослушала:

— Вам лучше пойти к папе.

Андраши сидел скорчившись в кресле перед приемником. Он оглянулся на них и махнул рукой, предлагая им сесть и подождать. Из динамика несся поток венгерских фраз — отрывистых и тревожных.

Андраши выключил радио и поднялся на ноги. Руперт сказал:

— Мы пришли проститься.

Но как и Марта у двери, Андраши словно не расслышал. Его лицо было непривычно напряженным. Он выпрямился и сказал:

— Вы, конечно, знали, что это должно произойти? И вываживали меня, как рыбу на крючке? Ловко сделано, господа.

Каким-то образом Андраши по обыкновению сумел перевести ситуацию в сугубо личный план.

— Вы говорите о прорыве на Восточном фронте? Но мы даже…

— Нет! — взвизгнул Андраши. — К этому мы были готовы. Наши эмиссары уже получили все инструкции. Мы были готовы предложить немедленный мир и всемерно способствовать переброске войск через страну при условии невмешательства в наши внутренние дела. Я говорю о… — Он осекся и уставился на них с крайним недоверием. — Неужели вы хотите убедить меня, что вы действительно ничего не знали? Господа, ваша шутка заходит слишком далеко!

Руперт ощутил привычное усталое раздражение. Почему-то Андраши был просто неспособен воспринимать факты, реальные факты. Он сказал резко:

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

Андраши с видимым усилием попытался взять себя в руки и продолжал уже спокойнее:

— Неужели же… — Он помолчал. — Вы даете слово? Слово джентльмена?

Руперт раздраженно пожал плечами, и Андраши снова опустился в кресло, молча скрестив руки на груди. Марко спросил:

— Он нездоров?

— Кажется, что-то произошло,

— О да, произошло, друзья мои. — Как ни удивительно, Андраши перешел на сербский язык, родной язык Марко, произнося слова с запинкой, но достаточно внятно, а его посеревшие щеки подергивались от терпеливой презрительной усмешки. Он протянул руку и постучал по приемнику, словно собираясь что-то сказать, передумал, подергал себя за лацканы пиджака и снова встал.

— Вот так, господа. Мы уходим сейчас? — Он засунул большие пальцы в карманы жилета и наклонился вперед с насмешливым смирением. — Это вас удивляет? Но скажите на милость, что мне остается делать теперь, если не идти с вами? — Точно монарх, отрекающийся от трона, он торжественно вскинул руку, как будто отбрасывая прочь прежнюю жизнь.

— Мы чего-то не знаем? — еле выговорил Руперт.

— Вы и ваша хваленая секретная служба! Как это странно, мой друг… но могу ли я еще называть вас моим другом? — Он снова постучал по приемнику. — Только что передавали последние известия из Будапешта… Ах, но я же забыл: вы не слушаете последние известия, у вас есть собственные источники информации, — Он пожал плечами. — Правительство пало. Власть захватили сумасшедшие. С этого дня в Венгрии правит Гитлер.

Он вновь опустился в кресло, храня достоинство в сумятице катастрофы, терпеливо-снисходительный с глупцами. Он продолжал свои объяснения обстоятельно, словно говорил с детьми, только перешел на английский, Теперь уже невозможно предотвратить окончательное и бесповоротное выступление Венгрии на стороне немцев. Это вопрос времени. Через час, если не раньше, из Будапешта придет распоряжение о его аресте.

— Если вы уходите сегодня, то я хотел бы сопровождать вас. Никаких условий я, разумеется, больше не ставлю, кроме одного: я хочу попасть в Лондон как можно скорее. — Он тускло улыбнулся и взял Марту за руку. — Я даже больше не прошу, чтобы меня отправили на аэроплане.

Корнуэлл торопливо сказал Марко:

— Он думает, что его арестуют. Здесь. Через час или раньше.

Они услышали, как Марко со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы, увидели, как напряглись его лицо и тело, а потом постепенно расслабились. Они смотрели, как рука Марко медленно опустилась на кобуру у пояса и его пальцы начали дергать голубой ремешок. Они услышали, как Марко сказал спокойно, глядя на Андраши:

— В таком случае вы и я, товарищ, уходим отсюда. Немедленно.

— А я? — закричал на него по-сербски Андраши. На момент Корнуэллу, словно в бреду, почудилось, что его в этой комнате нет. Два человека перед ним мерили друг друга взглядом, как старые враги, которые внезапно стали новыми врагами. Марко спросил:

— А… ваша дочь?

— Это разумеется само собой.

Марко, казалось, ушел в далекую серую мглу. Потом он поднялся на ноги и сообщил свое решение. Они с Корнуэллом и Том уйдут сейчас же. Андраши и Марта выйдут с Костой через полчаса. Багаж, запасная одежда? Нет. Никаких вещей. Им придется пройти мимо часового у моста через канал. Чем раньше они сделают эту попытку, тем лучше.

— Попытку? — На мгновение Андраши словно приобщился к жизни, к обычной будничной жизни.

— Она не безнадежна. Раньше мы вывели бы вас. Под охраной. Но теперь, — Марко подергал себя за пояс, — теперь у нас нет на это времени. Вам придется рискнуть. Самим.

Мгновение оказалось кратким.

— Ну что ж, — нелепо сказал Андраши, — я, пожалуй, возьму с собой мою скрипку.

 

Глава 1 2

Перед ними через поля, устланные зеленым ковром апрельских всходов пшеницы, убегала вдаль ровная дорога. Они шли в спокойной тишине. Мост через канал остался позади.

Том объяснял с настойчивостью, которая граничила с грубостью:

— Она просила передать вам привет и наилучшие пожелания. Ее любовь, сказала она. Какого черта вы не попрощались с ней?

«Юнкерс-52» жужжал, набирая высоту, уходя к белым башням облаков над венгерской равниной. Они отступают повсюду, и самолет увозит штабных офицеров в Будапешт, а может быть, и прямо в Берлин.

— Марко и слышать об этом не хотел.

— Не понимаю почему. Выйти из города было легче легкого. Даже часового на мосту не оказалось.

— Ну, не знаю. Спорить с ним я не мог. — Он отбивался от обвинения, что поступил скверно. Ведь он даже и не пытался спорить. Наоборот, он ухватился за слова Марко, позволившие ему уйти, так больше и не увидев госпожи Надь. Но теперь, в ярком свете солнечного дня, — дня успеха, — этот факт был ему неприятен.

— а о ней вы и не подумали, — сердито возразил Том. — Я бы поспорил.

— Но ведь вы пролетарий, Том. — Руперту стало весело. — Это совсем другое дело. К вашим словам они бы прислушались. Глас народа, да благословит его бог. — С каждым шагом его радостное настроение росло. Почему он должен считать, что поступил с госпожой Надь хоть в чем-то непорядочно? Ведь, в конце концов, это она… Но эту мысль он отбросил, неприятно удивившись своей жестокости.

Том говорил с той неловкостью, которую порождает неколебимая уверенность:

— Черта с два! Но я вам другое скажу. Вам и в голову не пришло бы. Я начинаю ненавидеть немцев. По-настоящему, всеми печенками.

— Неужели?

Иногда фамильярность Тома переходила все границы. Он решил больше не думать о госпоже Надь.

— Да. Мне надоело играть в прятки. Ведь мы, собственно, никакого дела не делаем.

Они словно поменялись ролями.

— Еще немножечко, Том, и вы станете героем. Терпеть уже недолго. — И он вновь удивился собственной злости.

Они замолчали. Чуть впереди по проселку, убегающему вдаль под пронзительно голубым апрельским небом в белых облачных барашках, шагал отец Косты.

Часа через три в усадьбе (условленном месте встречи) появились Андраши с Мартой — успех был полный. Они пришли под охраной Косты, когда уже начало смеркаться. Корнуэллу понравилось, как они оделись в дорогу. На Андраши была твидовая куртка, короткие штаны, толстые чулки и башмаки на толстой подошве. Через плечо у него был перекинут легкий плащ, на голове красовалась охотничья шляпа с двумя-тремя запыленными перышками за лентой: почти убедительно, почти вылитый мелкий помещик — может быть, владелец мельницы или доли в каком-нибудь винодельческом хозяйстве. Единственной странностью был скрипичный футляр в его руке, но, с другой стороны, как раз странности нередко и придают убедительность маскировке. Марта была одета, как и положено дочери такого отца, разве что чуть-чуть слишком нарядно — темно-зеленый жакет и юбка, туфли на низком каблуке. Они очень хвалили Косту — он отлично их вел.

Все было прекрасно.

— Мы готовы идти сколько угодно.

— Этого не понадобится. Во всяком случае, пока. Марко раздобыл повозку.

— Ну, должен признать, — Андраши повесил макинтош на дверь лучшей комнаты в доме отца Косты, — вы были правы, говоря, что риск невелик. Я приятно удивлен, можете мне поверить.

Руперт сказал весело:

— В любом случае это самый опасный участок. Здесь, на северном берегу, нас маловато. Но зато там… — Он засмеялся просто от радости. Кошмары последних дней ожидания уже уходили в прошлое. А кроме того, он снова надел форму.

— Что означают эти три звездочки? — спросила Марта, оглядывая его плечи. Он с удовольствием объяснил.

Они поужинали белым хлебом с жирной грудинкой, запили еду липовым чаем, очень сладким и полезным, а потом удобно расположились в лучшей комнате отца Косты. Незадолго до рассвета Коста их разбудил. Они вышли под ясное звездное небо. Марко и отец Косты заводили двух лошадей в оглобли четырехколесной повозки. Бодро постукивали и позвякивали подковы: даже лошадям словно не терпелось отправиться в путь.

Он с гордостью объяснил:

— Возможно, мы несколько рискуем. Но так будет быстрее, а неразбериха и деморализация сейчас настолько велики, что, собственно, опасности почти нет. — Андраши и Марта слушали с подчеркнутым вниманием, словно ученики в школе горнолыжного спорта. — Но на всякий случай мы вас укроем соломой. Просто на всякий случай. Вам даже не нужно будет закрывать лицо.

Они были исполнены смиренной готовности выполнить любые указания.

— Но что, если солому вздумают проверить?

— Этого не будет.

Андраши и Марта забрались в ворох соломы, высоко поднимавшийся над крутыми бортами повозки. Лица их остались открытыми.

— Конспирация! — пошутил Марко.

Том сел сзади спиной к лошадям и свесил ноги.

Рассвет окрасил плоский горизонт в кремовые тона.

Они поплотнее закутались в крестьянские плащи (потому что было еще холодно, а кроме того, Том и Марко тоже надели форму), простились с Костой и его отцом, и Марко уверенно дернул вожжи. На крестьян они, пожалуй, не слишком похожи, размышлял Руперт, но и партизан в них так просто не узнаешь, а потому можно рассчитывать, что в пыльной сумятице отступления никто не станет ими особенно интересоваться. Марко, обычно такой осторожный, по-видимому, нисколько в этом не сомневался.

И вновь Марко оказался прав.

На протяжении всего этого теплого погожего дня они то и дело попадали в довольно опасные положения. Еще только-только рассвело, как впереди на дороге показался патруль — человек десять жандармов с винтовками за плечами катили им навстречу на велосипедах, низко наклонившись над рулями. Он поспешно укрыл лицо Марты соломой, а Марко, осыпая лошадей градом проклятий, свернул к самой обочине, но пустил их легкой рысью. Через несколько секунд мимо проехал первый жандарм — пожилой, с усталым выражением профессионального недоверия на лице. Под плащом Руперт вытащил из кобуры свой кольт, который снова был при нем. Пистолет лежал на его ладони, холодный и сухой, и он знал, что рука его тверда и не дрогнет. Первый жандарм притормозил, словно в нерешительности, оглядел их с тоскливой проницательностью и снова завертел педали. Марко по-прежнему покрикивал на лошадей.

Остальные жандармы промчались мимо — кто поглядывал на повозку, а кто тупо смотрел, в спину едущего впереди. Дорога повернула, колеса повозки запрыгали по обочине — казалось, она вот-вот рассыплется. Но через одну-две минуты Марко придержал лошадей, и они опять пошли неторопливым шагом. Сзади раздался возбужденный голос Тома:

— Я уже думал — все!

Он сдвинул солому. Марта и Андраши с тревогой; уставились на него. Их лица горели. Он сказал им про жандармов.

— Удивительно! — сказал Андраши. — Как вы это объясняете?

Ответил Марко:

— А вы видели первого жандарма? Он сразу понял, кто мы и что мы.

— Но почему же…

— А, черт, такая уж у полицейских натура. Они выдрессированы кусать, когда их хозяева тявкают. Но им нужно знать, кто их хозяева. А вот это им сегодня и не известно! — Марко торжествующе выругался, — Да к тому же не все венгры фашисты. Вовсе нет!

И это было правдой — здесь, в сердце Европы, где все внезапно пришло в бешеное движение.

Перед полуднем им встретилась колонна пехоты, двигавшаяся на север, в Сегед или даже в Будапешт. Марко лихо щелкнул кнутом, и колонна осталась позади. Андраши продолжал твердить свое «удивительно!». Если бы ему рассказали, он не поверил бы. Руперт был на седьмом небе.

— В подобное время еще и не то случается. Даже Марко разговорился.

Он управлял лошадьми умело и с удовольствием,

— Э, да вы забыли, кто я родом. Вы забыли, что отец у меня был крестьянин, и дед тоже, и прадед, и так испокон веку. Это у нас в крови, черт побери!

Вот так, упиваясь торжеством, они целый день ехали по извилистой дороге, которая все дальше уводила их через неогороженные луга и поля в густых всходах кукурузы и изумрудной зелени озимой пшеницы. Высоко в небе гнались друг за другом курчавые облачка. Овсянки и коньки щебетали в кустах и рощицах, пронизанных стрелами серебряных лучей. Ласково грело солнце. И даже жалобная песня-причитание, которой Марко научился у горных партизан и весь день напевал себе под нос, казалась не саркастической насмешкой над этим спасением и бегством, а только оттеняла героичность их подвига. «А в гламочской степи ничего не растет, ничего не стоит, мать с отцом, сыновей схоронив…» Руперт испытывал прилив любви и уважения к. Марко. Нет, он объяснит Андраши, заставит Андраши понять, как непохожи на самом деле две стороны, раз на одной из них сражается Марко, в то время как Другие… да, другие упиваются своим позором. И Андраши спросит с рассчитанной любезностью: так, значит, вы — революционер? Не желаете ли вы прыгнуть со сковородки да в огонь? А он объяснит, терпеливо объяснит — нет, политика тут ни при чем. Это вопрос морали, как вы сами говорили. Вопрос морали. А как же Маргит и Найди, которые ждут в своем поместье за Веспремом, ждут, и ничего больше? Что вы скажете на это теперь? Нет-нет, должно быть достаточно и того, что они ждут. Пусть будет достаточно того (да и можно ли надеяться на большее?), что Нанди вернется в свой клуб, в свой банк, сообщая благородное достоинство и престиж всему, что он делает, и всем, с кем он соприкасается; пусть будет достаточно того, что Маргит прогуливается в лучах летнего солнца по набережной Дуная, оправдывая собой все сущее, пусть будет достаточно того, что мир в Европе постепенно подвяжет и срастит свои разорванные нити и пристойно похоронит своих мертвецов. И тогда ничто не будет утрачено, сохранится все, что необходимо, чтобы гарантировать будущее человечества. А пока его долг был так же чист и ясен, как прозрачная влага, которая собиралась в хрустальные шарики на прутьях кустов и ветках деревьев, отражая небо, вбирая небо в себя: его долг — держать светильник истины высоко над грязью и болью войны, немеркнущим, неприкосновенным. Он видел теперь свой долг еще более ясно, чем прежде.

Под вечер они добрались до перекрестка — тут в старой ивовой роще расходились две дороги, окаймленные рядами серебристых берез. Дорога в Паланку вела прямо вперед между стройными стволами, но Марко остановил повозку, и через несколько минут они увидели, что между ивами к ним неторопливо идут четыре человека. Все так же неторопливо эти четверо пересекли полосу травы у обочины, здороваясь на ходу. У них был скучающий вид, словно им давно надоело ждать, но Корнуэлл глядел на них, гордясь точностью, с какой все было рассчитано: эти люди были здесь, как требовали правила предосторожности, в назначенный день и час, в нужном числе — Юрица, Митя и два Митиных казаха. Хотя до места переправы еще далеко, они здесь — первое звено в цепи, которая приведет их на южный берег, на Плаву Гору (откуда враг, конечно, уже ушел), и дальше, к связным отряда, с которыми они отправятся в долгий, но безопасный путь к подножью голубых гор, где будут ждать Шарп-Карсуэлл и самолет. Он даже задохнулся от радостного облегчения, глядя, как эти четверо идут к ним, каждым своим шагом скрепляя бесценные звенья цепи: улыбающийся во весь рот Юрица, в шапке со звездой, лихо нахлобученной на крутую волну кудрей, шагающий широко, по-крестьянски, так что полы его куртки подпрыгивают и хлопают, Митя, серьезный и сдержанный, Митины казахи — храня обычное молчание.

Андраши приподнялся и сел на соломе. Руперт объяснил:

— Это наш командир… здесь, на северном берегу. И Дмитрий Малиновский с двумя своими солдатами.

— Как? Русский?

— Вот именно! — Он отвечал небрежно, согретый удивительным ощущением счастья. Ему хотелось спрыгнуть с повозки и перецеловать их всех. Он не спускал с них радостных глаз.

— Но каким образом? Ведь они же сюда еще не пришли?

Он ответил, не думая:

— Нет, конечно. Он сбежал из нацистской рабочей команды.

— Значит, русский белый эмигрант?

— Да нет же. Настоящий русский. Военнопленный. Из нацистского лагеря смерти.

Он встретил недоуменный взгляд Андраши, увидел, как позади Андраши худые щеки Тома дергаются в насмешливой улыбке, и сердито соскочил на землю.

Они переночевали в крестьянской усадьбе на теплом сеновале, сытно поужинав копченой свининой, а утром отправились дальше пешком. Юрица вел их по узеньким тропкам напрямик через бесконечные кукурузные поля, все в молодых побегах, и к вечеру они вышли еще к одной укромной усадьбе.

— Нет, я, право, не поверил бы, — заметил Андраши, — что эти люди способны все организовать.

— Погодите, вы еще не то увидите, — не удержался Корнуэлл, упиваясь восхищением в глазах Марты. — На том берегу, когда встретите боевые группы. Вот там вы узнаете, на что они действительно способны.

Андраши даже с Митей установил вполне дружеские отношения и болтал с ним «на крайне ломаном русском языке», как объяснил он Корнуэллу, добавив, что Митя — «очень приятный человек, очень-очень приятный».

— Это замечательный человек.

— Да-да, я не сомневаюсь, что вы правы. Следующий день тоже был ясным и солнечным.

Казалось, ничего уже случиться не могло. До Дуная оставалось всего пятнадцать миль. Там их будут ждать Бора и Кара, чтобы перевезти на тот берег и проводить на Плаву Гору. А дальше все будет просто, дальше им, собственно говоря, опасаться нечего.

— А далеко от Плавы Горы до того места, где мы сядем в самолет? — Марта шла бодро, ее нежные ноги как будто нисколько не уставали.

— Если идти пешком, три-четыре дня, а может быть, и больше. Все зависит от обстоятельств.

— А потом? — Ее миндалевидные глаза смотрели нашего прямо и внимательно.

— Потом все будет уже позади. Во всяком случае, для вас! — Он радостно усмехнулся.

— А вы разве с нами не полетите? Он почувствовал, что краснеет.

— Нет, конечно. Моя задача заключается в том, чтобы доставить вас туда целыми и невредимыми. Но когда все это кончится…

— Да-да! — оживленно перебила она. — Мы с вами встретимся. В Нью-Йорке, верно?

От ее смеха ему стало совсем весело.

— Пожалуй. А может быть, в Риме или в Париже. Или даже в Будапеште. Я ведь собираюсь снова побывать в Венгрии.

Но она сказала, что вот этого уж никогда не будет. Андраши сухо пояснил:

— Она собирается обворожить американского миллионера. Или стать голливудской кинозвездой.

— И то и другое, папочка. Это же неразделимо, как ты не понимаешь?

Руперта охватила смутная тревога, но он сказал только:

— А я как-то не представляю, что мог бы жить где-нибудь, кроме Европы.

— После этого — жить в Европе? — презрительно бросила она. — Нет, вы сумасшедший.

Да, конечно, она очень молода. Но беда была в том, что рядом с ней он чувствовал себя еще моложе.

Вечером после ужина он взялся за Андраши. Он заговорил о партизанах.

— Ну конечно, вы сочтете, что я их романтизирую. Андраши снисходительным жестом протянул руки ладонями вниз, точно расстилая перед ним привычный церемониальный ковер. Иностранцы не знают, что такое хорошие манеры, любила повторять его мать. У них есть только правила поведения. И у Андраши этих правил было неисчислимое множество. Но на этот раз он против обыкновения перешел прямо к теме.

— А теперь позвольте спросить вас, дорогой капитан, как вы поступите? Я имею в виду, если вам придется прибегнуть к таким же… ну, скажем, методам, которыми пользуется другая сторона? Не будет ли это тем случаем, когда, согласно вашей пословице, котел называет горшок чумазым?

— Об этом и вопроса не встает.

— Погодите, погодите! Я ученый, а наука ставит любые вопросы. Любые! Так что же вы скажете, если ваша сторона будет поступать точно так же, как… как те, которых вы называете «другая сторона»? Как вы поступите, если… извините меня, если вы, капитан Корнуэлл, сами прибегнете к этим методам? Вы, вы сами? Что станется тогда с вашим нравственным превосходством?

— Я прибегну к нацистским методам? — сказал Руперт. — Да я скорее застрелюсь.

Андраши досадливо прищелкнул языком.

— Милый юноша, никто же не стреляется. Это не довод.

Руперт почувствовал странную сухость во рту и попробовал заговорить о другом:

— Вы дадите нам знать, когда благополучно доберетесь до Лондона? Вашу телеграмму мне обязательно передадут.

Андраши, казалось, пошел вперед по своему ковру, приветственно разводя руками.

— Милый юноша, я не премину это сделать. И более того: я поговорю о вас с вашим премьер-министром. Можете быть уверены.

— Нет-нет, я…

— Ну вот, вы на меня рассердились! Вы, молодежь, всегда мыслите так возвышенно! И все-таки, — Андраши потер свой крупный нос и иронически усмехнулся, — все-таки вы убедитесь, что всегда полезно, чтобы о вас поговорили с премьер-министром. А как вы мне воспрепятствуете?

— Вы могли бы позвонить моей матери, если хотите, — ответил он сдержанно.

— О, разумеется! — Ковер прямо-таки поднялся в воздух вместе с Андраши. — Я обязательно это сделаю. — В его левой руке появилась кожаная записная книжка, а в правой золотой карандашик. — Скажите же мне ее телефон, чтобы я его записал.

Из неизмеримой дали Руперт слушал собственный голос:

— Литтл-Уизеринг три-два. Лучше я продиктую вам по буквам…

Третий слева, если выехать из Тонтона на юг в ту сторону, где по горизонту кудрявятся лесистые холмы Блэкдауна, маленький серый дом, уютно стоящий среди газонов и живых изгородей… или на местном поезде до Бембридж-Холла — ветка на Чард, тряские вагончики, грубые голоса фермеров, веселые компании мальчишек, которые каждый день ездили так в школу и из школы, и он тоже, когда дважды в полугодие покидал аристократическую закрытую школу, свое одинокое тоскливое детство, от которого ему никак не удавалось уйти. Он всегда был одиноким ребенком — единственный сын пожилых родителей. Что же, это можно понять. Ну а теперь наконец детство осталось позади.

— … и вы могли бы погостить у нее, если бы вам захотелось отдохнуть.

В эту ночь он спал крепко и сладко, без сновидений, убаюканный тихой уверенностью в том, что достигнет признания и обретет себя.

 

Глава 1 3

Весь следующий день, пока они спокойно шли к тому месту, где на дунайском берегу их должны были ждать Бора и Кара, ему хотелось петь. К вечеру они добрались до рощицы белоствольных берез, где среди густых вишен притаился заброшенный крестьянский дом. Тут по решению Юрицы им предстояло переночевать и провести следующий день, а дальше они пойдут ночью. До места переправы оставалось всего семь миль. Он объяснил Андраши:

— Мы ведь теперь находимся в пограничной полосе и должны остерегаться патрулей.

Они разлеглись на сухом дерне под березами, усталые, но довольные, давая отдохнуть ногам, гордясь проделанным путем, а Марко и Юрица осматривали дом, проверяя, может ли он служить безопасным убежищем.

Нет, думал Руперт, должно же быть какое-нибудь знаменье — барабанная дробь, звонкий голос фанфар. Удача… да, бесспорно, без удачи не обошлось. Но что такое удача без уменья, мужества, верных решений?

Его желание сбылось. Откуда-то с востока, точно дальний рокот грома, донесся смягченный расстоянием грохот канонады. Они прислушались. Да, это действительно били тяжелые орудия. Затем Андраши спросил, растягивая слова:

— На том берегу Тисы, мне кажется?

— Да, но это не так уж далеко. Митя, вы-то, конечно, разберете — это ведь ваши?

Митя поднял ладонь, и они умолкли. По его лицу скользнула жаждущая улыбка.

— Наши, — пробормотал он. — Наши! Андраши сказал не столько им, сколько себе:

— Но ведь это могут быть и немецкие пушки.

— Нет, — решительно заявил Митя, ударяя себя кулаком в грудь. — Я вот тут чувствую — наши!

— А разве звук не у всех пушек одинаковый? На этот раз Митя засмеялся.

— Если вам хочется думать так, тогда, конечно, одинаковый.

Они напряженно вслушивались.

Вдруг их окликнул Марко, и они мгновенно вскочили. Марко стоял шагах в пятидесяти на тропинке, ведущей к дому, и махал им. Они с облегчением пошли к нему.

— Все в порядке, — объявил Марко. — В полном порядке.

Когда-нибудь после, в том светлом будущем, которое непременно настанет, сюда придут другие люди, уберут эти развалины и построят новый отличный дом, и в нем воцарится благосостояние и будет расти с каждым урожаем. А пока им годился и такой — скромное убежище, где они наберутся сил перед последним, решающим броском.

Юрица возился у печки в комнатушке, над которой еще сохранились балки и кусок кровли. Они столпились там, переминаясь на усталых ногах, толкая друг друга, переговариваясь. Оштукатуренные стены были все в разводах сырости и в грязных щербинах. Перед печкой в обгоревших половицах зияла черная дыра — тут кто-то разводил костер. И все-таки им здесь будет неплохо, совсем неплохо. Ведь в конце концов осталось так немного. А потом — безопасность.

— Печку я подлатал, — говорил Юрица. — Эта старушка еще как будет топиться. Сейчас сами увидите.

Он наломал кукурузных стеблей, со вкусом уложил их в железное устье, взял у Корнуэлла спички и поджег. В комнату неторопливо повалили густые клубы дыма.

— Черт побери, Юрица, мы так все задохнемся.

— Да погодите минутку, дайте ей разойтись. Вот сейчас, вот сейчас!

Постепенно тяга наладилась, и дым рассеялся. Они сели у стены напротив, смотрели слезящимися глазами, как накаляется устье, и предвкушали возможность согреться.

— Должен сказать, эта канонада — любопытно, не правда ли?

— А у пушек звук всегда такой? Словно далекая-далекая гроза, которой можно не бояться.

— Да, совсем как море.

— Мы летом ездили отдыхать в Триест. Там море очень спокойное.

— Ну, скоро вы услышите Атлантический океан. Вот тогда вы вспомните эти пушки.

— Она вспомнит вас, милый юноша. А знаете, становится тепло.

— Я был бы рад, но к тому времени мы с Томом будем для вас просто людьми, которых вы встретили…

— А ведь еды у нас нет никакой, черт побери.

— Ерунда, Марко. Все это ерунда. Нам и так вполне хорошо. Ведь нам же хорошо, верно?

— Милый юноша, нам очень хорошо.

— Это вы меня забудете, капитан. Подумаете: а, та глупая венгерская девчонка! И забудете меня.

— Он у вас того и гляди покраснеет.

— Заткнитесь, Том!

Они спали на полу, на соломе, и она лежала совсем рядом. Глубокой ночью, убаюканный жаром, которым веяло от накаленной печки, он сквозь дремоту почувствовал, как она повернулась на спину, а потом на другой бок и уютно прижалась к нему. Ее спутанные волосы щекотали его щеку, он ощущал тепло ее тела. Осторожно и бережно, стараясь не разбудить, он положил руку ей на плечо.

Он проснулся на ранней заре. Затекшее тело ныло, голову ломило от духоты. Марта, Андраши и Том все еще спали — Андраши и Том мирно похрапывали, — но Марко и Юрицы не было. Он тихонько встал, укрыл Марту плащом и вышел в промозглый утренний холод. Небо над деревьями светлело. Его подошвы скользили по глине, серой от инея. Он глубоко вдохнул сырой, какой-то безжизненный, замутненный мраком воздух и пошел к развалинам сарая помочиться.

Возвращаясь, он увидел, что по тропке из рощицы идут Марко с Юрицей и девушка в длинной темной кофте. Ее голова была обмотана желтым шарфом. Он вспомнил, что видел ее, когда в первый раз переправлялся через Дунай. Она была из Паланки — что-то вроде политического работника, напарница Кары в том смысле, что она держала связь на этом берегу, как он на том. Добродушная полная девушка с круглым лицом и розовыми щеками. Ее партизанская кличка была Бабуся.

Обрадованный, он поспешил к ним навстречу: еще одно доказательство того, что все идет по плану с точностью часового механизма.

Они подошли совсем близко и остановились, не глядя на него.

— А, Бабуся! Надеюсь, вы принесли нам чего-нибудь поесть.

В угрюмой полутьме он плохо видел их лица и попробовал еще раз:

— Ну, ничего, перекусим завтра! — Обычная формула, означающая готовность голодать и дальше.

Но они молчали. Казалось, они были встревожены. И не просто встревожены.

Они заговорили с ним, и он слушал, как человек, тонущий совсем рядом со спасительным берегом.

Марко сказал ровным голосом:

— Они сожгли Нешковац.

Он слушал, и волны катастрофы сомкнулись над его готовой.

— Пламя было видно даже у нас в Паланке. — Когда, Бабуся? — еле выговорил он.

— Десять дней назад. На прошлой неделе. И с тех пор мы каждую ночь ждали на берегу Бору и Кару. Но их не было.

— И вчера тоже? — спросил Юрица.

Она покачала головой, глядя на них широко раскрытыми глазами.

— Все посты здесь усилены. У пограничников теперь новые командиры. Одни фашисты. Не знаю, что бы я делала, если бы вы и сегодня не пришли на условленное место.

И вновь он почувствовал жуткую уверенность, постыдную в ее ясности, что на самом деле все это его не трогает. И тем не менее это была петля, в которой он задыхался.

Кое-как он пробормотал:

— Это ужасное известие.

Марко схватил его за лацканы, впился в него горящими глазами.

— Но это еще не все.

Он парализованно ждал.

— Эти две женщины, помните? Вы слишком долго жили у них, мой друг. Их забрали. На другой день после того, как мы ушли.

Голос Марко был беспощаден:

— Вот во что обошелся этот ваш человек. Ну, надеюсь, вы потом убедитесь, что он этого стоил.

В тисках холода и ясности, уже задыхаясь от отчаяния, он все-таки успел сказать:

— Ради бога, Марко, не говорите Тому. И, ничего не видя, отвернулся от них.

 

Глава 1

— Если лечь на живот, — терпеливо советовал Митя, — меньше чувствуешь голод. Мы так делали в лагере. Ну, вон как Касим и Халиф.

Казахи расположились под нефритово-зелеными соснами на сухом мыске, который вдавался в Дунай с этой стороны крошечного острова. Халиф за спиной Касима лениво бросал шишки в серый стремительный поток, который закручивал быстрые воронки между островком и скалистым обрывом Плавы Горы.

Том перевернулся со спины на живот, но лучше ему от этого не стало. Он решил и дальше допекать Митю, лениво его подзадоривая, только чтобы Митя что-нибудь говорил. Смолистый запах сосновой хвои располагал к философствованию — ну, если не самому рассуждать, так хотя бы послушать. С тех пор как вчера, двенадцать, а то и шестнадцать часов назад, Марко отправился на Плаву Гору, чтобы отыскать Бору, Кару «или, черт побери, еще какого-нибудь слободановского связного, который там уцелел», они все погрузились в молчание. Из Корнуэлла невозможно было вытянуть ни слова — его не удавалось даже завести на очередную «речь офицера, воодушевляющего своих солдат». Андраши же говорил только по-венгерски со своей бойкой дочкой. «Эта своего не упустит, хоть и смотрит эдакой птичкой, — подумал он холодно. — Мне такие не по нутру. Другое дело капитану — то есть ей так кажется».

Эти трое сильно нервничают. Ну, да их можно понять. Только какого черта они еще и злятся? «Лучше подождите на этом берегу», — сказал Марко, когда Бабуся где-то раздобыла лодку. Но Корнуэлл об этом и слышать не захотел. А Андраши так закатил целую сцену. «Если только ваша организация не полностью разгромлена, я вынужден настаивать, чтобы меня перевезли через реку. Попытка оставить меня здесь попросту возмутительна. Я, несомненно, значусь первым в списках гестапо». Ну, вот они и перебрались на этот островишко у южного берега. Только легче им как будто не стало: все еще злятся друг на друга. А с Корнуэллом вообще что-то неладно.

Том начал было прикидывать, почему, собственно, Корнуэлл пришел в такое неистовство, но тут же перестал об этом думать. Может, Корнуэлл наобещал лишнего или Андраши ждал еще чего-то — пусть сами разбираются. Как только он полюбил (а полюбил он по-настоящему — это он-то!) и обручился (другого слова не найти, пусть смеется кто хочет, но они со Славкой обручены, она так и сказала), ему сразу стало ясно, что он должен делать дальше. Теперь все может измениться. Это уж от него зависит. Пока он, как и прежде, будет жить нынешним днем. Но потом начнется другая жизнь. Не в Англии, конечно, нет — какой дурак рискнет теперь полагаться на Англию? Но где-нибудь еще, где-нибудь за морем, где человек может избавиться от прошлого и быть на равных с кем угодно. Там они со Славкой начнут свою жизнь. Он подковырнул Митю:

— Эти твои двое, они что — никогда не разговаривают? Даже между собой?

— А им незачем разговаривать.

— То есть как?

— А так. Они уже знают все мысли друг друга.

— Ты что, всерьез считаешь, что говорить ничего не осталось?

— В лагере привыкаешь ничего не говорить.

Митя, сощурившись, смотрел на полосу дунайской воды, отделявшую их от обрывов Плавы Горы, — бегущую складками полоску серой ткани, серого уныния, которая поблескивала в утреннем свете и шуршала у берегов, словно занятая тайной зловещей работой. Митя смотрел на воду, готовый снова укрыться в молчании. Том спросил раздраженно:

— Им, наверное, скучно без их товарищей?

— Вначале их было одиннадцать. Когда они ушли от немцев.

— А теперь остались только эти двое?

Митя ответил не сразу, но спокойно:

— Только двое.

— Ну а остальные как же? Черт, да разве тебе не придется дать о них отчет?

Митя повернулся к нему, его глубоко посаженные глаза глядели из неизмеримой дали.

— После? Кто и в чем сможет дать тогда отчет?

— Ну и ну! — Он поспешил воспользоваться неожиданным преимуществом. Ему даже стало интересно, что ответит Митя. — Что за страна! Принимаешь команду над этими ребятами, девятерых теряешь, и дело с концом. — В нем билась злость. Он сам удивился своей горячности. — Это что же выходит — вам наплевать?

Митя расслабился — верный признак, что внутри он весь подобрался.

— Ты сердишься, Том. Почему? Мы потеряли миллионы солдат. Не знаю… И женщин и детей не меньше. Так кто же может дать за них отчет?

Его упрямая убежденность вдруг пошла прахом. Где-то внутри закипали слова — обвинения, упреки.

Даже серое струение воды в десятке шагов от его лица приобретало иной смысл: из него, непрошеные, опять поднимались знакомые серые фигуры — оборванные, в кепках, обмотанные шарфами, они бежали мимо него, как в тот роковой день, когда все они, и Уилл, и Эстер, рвались вперед, а он остался позади один. Сам по себе и один. И теперь он говорил с ними, а не с Митей, говорил и даже кричал, как будто здесь, на пустынном островке, когда все рушилось, было самое подходящее время и место для окончательного расчета между ним и ими. Он услышал голос Мити:

— Так вот что ты думаешь о нас!

— Кому какое дело, что я думаю, но ведь это же верно? Вы совершили свою великую революцию, которая должна была изменить мир, весь мир. А что было потом? Мы о вас ничего и не слышали. А если слышали, то только потому, что творилось непонятно что. И не говори мне, пожалуйста, Митя, про капиталистическую прессу — все это мне самому известно. Ты не ссылайся, ты объясни.

— Мы были одни против всего мира.

— Я этого не считаю — я говорю не про Гитлера с Муссолини, не про Чемберлена и всю прочую сволочь, но я встречал много людей, которые были не против вас, а за вас. Но как они умно ни рассуждали, а все-таки знали, что им до вас не добраться, не дотянуть до вас руки. Они были по эту сторону, вы — по ту, а между встал этот проклятый барьер. А почему? Вот теперь я начинаю понимать. Эти девятеро, о которых ты не собираешься давать отчета, — у них же семьи есть? Так как же будет — пропали без вести, и дело с концом?

Митя сухо прервал его:

— Ты о нас ничего не знаешь. Ничего.

— Этим ты не отделаешься. Они же погибли, эти девять бедняг? Вот что важно. Да, важно, слышишь?

— Ты ошибаешься. Важно не это. Во всяком случае, сейчас.

— Ну так, значит, ты такой и есть.

Он физически ощущал весь накал Митиного гнева. Но Митя продолжал ровным голосом:

— Это не имело бы значения, даже будь все так, как ты говоришь. Сейчас для нас важно только то, что мы должны сделать, то, что мы будем делать.

— Ну нет, для меня это имеет значение.

Митя ответил не сразу, и их вновь разделила враждебная пауза. А когда он опять заговорил, голос его стал другим. Гнев исчез.

— Есть ли смысл в разговорах? — Он сделал глубокий вдох и медленно выпустил воздух между растрескавшимися губами. — За это время я выучил один урок. Может быть… да, пожалуй, и тебе его придется выучить. — Митя перевернулся на спину, сел по-турецки, вскинул руки и тут же их опустил. Потом сказал резко: — Тебе придется научиться вот чему: простить себе, понимаешь? Никто другой за тебя этого не сделает. Вот что я понял. Это ты должен сделать сам. Иначе ты не сможешь жить.

Он в бешенстве смотрел на Митю, стараясь угадать, что Митя от него утаивает. Но Митя смотрел куда-то мимо — серьезно, спокойно, открыто.

— Ну так я тебе объясню. Да-да, теперь ты меня послушай. По-твоему, я не понимаю, что ты, собственно, мне говорил?

Он уловил иронию в неторопливой Митиной улыбке и с бесповоротной уверенностью почувствовал, что вот таким он будет помнить этого человека в грядущие годы — если у них будут эти годы (будут, черт подери, теперь они обязательно будут!). Землисто-серое лицо Мити было совсем старым — из-за постоянного напряжения, из-за голода, из-за рубцов прошедших лет. Его тело в грязной одежде было медлительным и неуклюжим, лицо с носом картошкой, с широким щербатым ртом — почти безобразным. И тем не менее от него исходило ощущение редкой гармоничности и даже мягкой доброты. Митя не был сломлен, он не был побежден.

— Когда нас спросят потом… после всего… как это было на самом деле, что произошло, что было правильным, а что неверным, нам будет трудно отвечать. Да-да, я тебя хорошо понимаю. Вот, например, эти женщины… — Он осекся, протянул было руку, опустил ее. — Жители Нешковаца… — начал он снова. — Спрашиваешь себя, как ты можешь жить, когда они погибли. И погибли из-за нас с тобой… из-за всего этого. — Митя заставлял себя говорить, словно выжимая кровь из тайной раны.

— Это ведь фатализм? — пробормотал он. — Загадочная русская душа…

— А, слова, и ничего больше! — ответил Митя. — Вот послушай. Послушай, что было со мной, и тогда суди. Суди, как хочешь.

Он уперся локтями в колени и наклонился вперед.

— Я родился в Сибири. В тринадцатом году, за четыре года до революции. — Из его ладони струйкой сыпались сосновые иглы. — Отец воевал в первую мировую и не вернулся. Матери пришлось очень тяжело. Она делала что могла, только этого было мало. Я не знаю, что с ней случилось. Только я остался совсем один. Таких детей тогда были тысячи. Слабые умирали. И я, наверное, умер бы, но меня взял к себе дядя… — Митя глубоко вздохнул и зажмурился, потому что выглянуло солнце и серая вода нестерпимо засверкала. — Шла гражданская война. Я был совсем малышом и мало что помню. Но я помню голод и еще помню колчаковских казаков, которых расквартировали на нашей улице. Тетка и двоюродная сестренка умерли с голоду, а потом постарались и беляки. Они забрали дядю, но он убежал и вернулся в дом, где ждали мы с Сашей. Это я помню. Мы прятались с Сашей в доме много дней и боялись выглянуть на улицу. Да что я говорю — дом! Сараишко, перегороженный пополам. Из дома они нас выкинули, сказали, что он слишком хорош для большевистского отродья. А ведь они тоже были русские. Нет, я не жалуюсь. И не собираюсь рассказывать трогательных историй. Мы с Сашей не умерли. Мы выжили. — Он посмотрел на Тома и улыбнулся своей неторопливой улыбкой. — Мы выжили, слышишь?

Том сказал:

— Я тоже рос сиротой. Только мне повезло больше, чем тебе. Относительно повезло, конечно.

Митя как будто хотел что-то спросить, но передумал и продолжал:

— Да, мы выжили. Революция победила. Вот ты сказал — барьер, а ведь мы просто жили и делали что могли. Я ходил в школу. Получил образование, стал инженером. Позже мне даже предлагали ответственную должность, но это было не для меня.

— А почему? По-моему, ты вполне мог бы…

— Помнишь, ты мне рассказывал про тот день… когда ты не пошел со своими друзьями? Когда ты не поехал воевать в Испанию? Вот по той же самой причине. Я не мог себе простить.

— Так тебе же и прощать было нечего!

— Да, но, по-моему… — Он помолчал, потирая лоб. — Понимаешь ли, важно осознать, что быть человеком всегда и во всем порой бывает нелегко и все-таки надо. — Он досадливо махнул рукой, рассыпав дождь иголок. — Нет, это не исповедь. Мне исповедоваться не в чем. Я просто объясняю, понимаешь? — Он опять замолчал, а потом заговорил о другом — о деревне своего детства, о сибирском городке, над которым прокатывались бури гражданской войны, о мальчишеских прогулках по весенней степи, когда сходил снег и земля, комкастая земля Западной Сибири, выпивала талые воды, и о том, как в этот детский мирок вошел большой мир.

— Я вырос, стал инженером — там, где своих, русских инженеров прежде никогда не бывало. Я и десятки… да что там? Сотни и сотни других. Мы построили первый большой завод в Новосибирске. Мне тогда едва восемнадцать исполнилось, понимаешь? Мы строили, строили, строили. Я знал, что мы создаем новый мир для нас, для всех нас. По-твоему, я ошибался?

Том покачал головой:

— Не знаю. Откуда мне знать, черт побери?

— Ну, неважно, мы-то в это верили. И ты поверил бы. И так это было на самом деле. Мы работали по двенадцать часов в день, а то и больше. И нередко без выходных. Но я вовсе не хочу сказать, что мы были героями. Просто мы знали, что либо так, либо нужно смириться с поражением.

— Похоже, вам требовался приличный профсоюз!

— Чтобы защищать наши права от нас самих же? — Митя стукнул по земле кулаком, — Ну, да я же о себе рассказываю. Я стал инженером. Хорошим инженером. Когда мне исполнилось двадцать, я думал: ну, теперь я мужчина, теперь я способен взять на себя любую ответственность. — Он мягко усмехнулся. — Возможно, тогда я не так ясно все видел, как теперь. Ну да не о том речь. Когда мне исполнилось двадцать, я твердо знал, что могу стать полноправным участником строительства, могу взять на себя ответственность. И взял. Теперь я отвечал за других рабочих. — Глаза Мити блестели от волнения, а может быть, в них просто скользили отблески реки. — Одно нам было ясно, абсолютно ясно: что бы ни случилось, пути назад нет. — На мгновение между ними вновь возникла стена враждебности. — Или, по-твоему, мы могли поверить, что есть смысл вернуться к колчаковским бандитам, голоду, ненависти, ко всему этому? — Митя неожиданно расхохотался и хлопнул Тома кулаком по плечу, сметая стену. — Так, значит, пути назад не было, а только вперед, понимаешь? Жизнь — норовистая лошадь, которая измолотит тебя копытами, если дать ей волю. Но ее можно покорить, подчинить себе, сделать из нее то, чем она должна быть, — созидательницу вселенной, не меньше. Мне понадобилось много времени, чтобы понять это. Но в конце концов я понял. И вот тогда… знаешь ли… тебе покажется странным… и вот тогда я смог что-то простить себе, тогда я начал жить снова, тогда я понял все величие того, что мы сделали. Это было великим и нужным для нас и для всех. — После некоторого молчания он кивнул и добавил: — Вот как наши сейчас бьют там захватчиков, освобождая весь мир.

— На мой взгляд, у тебя что-то концы с концами не сходятся, — не удержался Том, догадываясь, что Митю это не заденет. — Тоже мне политическое объяснение.

— Я сказал тебе правду. Приложи ее к собственной жизни. Если только не побоишься.

Он сказал, защищаясь:

— Болезнь роста, так это называется? Митя задумался.

— Пожалуй, — сказал он потом, — можно назвать это и так. — Он нахмурился. — Опять слова. Говорю же тебе: я не знаю. Я рассказывал о том, что было, а не о том, чему бы следовало быть. Да и черт его знает, чему следовало быть, а чему нет. — Его голос стал резким. — Но это стоило многих человеческих жизней, в которых некому дать отчета. Так что же, будешь держаться в сторонке и издеваться? Эта война — она и ваша война, верно? Вы ее начали там у себя, разве нет? Она обошлась в миллионы жизней, но вы ее не избежали. Вы другого пути не нашли. Вы допустили ее.

— Я не издевался, — угрюмо сказал он. Но Митино раздражение уже прошло.

— Не будем больше об этом, Ник. Дай мне досказать. Осталось совсем немного. За год до войны я участвовал в строительстве цементного завода в Казахстане. Остальное ты знаешь. Я тебе уже рассказывал.

— Не обо всем.

— Да. Но я тебе и об этом скажу, если хочешь.

— Знаешь, Митя, ты, пожалуйста, не думай…

— Ладно-ладно. Слушай. Может, это была ошибка. Потом увидим. — Он улыбнулся. — Дадим отчет, а?

Пожав плечами, он продолжал:

— В лагере, в нацистском лагере, нашлось два-три человека, которые согласились служить фашистам, потому что ненавидели советскую власть. Были и такие, которые не питали к ней ненависти, но и не любили, — люди ко всему равнодушные, не понимавшие того, что понял я. Ну, им же хуже. — Он перевел дыхание и продолжал все более торопливо: — И было много, очень много тех, кто твердо решил умереть, не имея с немцами никакого дела. Этих сломить не мог никто. — Он снова глубоко вздохнул. — И еще горстка… — он сощурил глаза, постепенно расслабляясь, — еще горстка сумевших оттуда выбраться. Пошедших на риск.

— Что им потом не поверят? Ты об этом? Митя словно не слышал. Он продолжал:

— Я твердо решил, что в лагере не умру. Я еще не был готов. — Он хрипло усмехнулся. — Как и теперь.

— И все-таки?

Митя устало пожал плечами.

— Кто знает? Но я рискнул. Не мог не рискнуть. — Теперь он говорил очень медленно. — Ты знаешь, что творили фашисты в нашей стране? Они убили миллионы наших людей. А я надел их форму. — Он поднес указательный палец ко лбу, согнул его, точно нажимая на спусковой крючок, опустил руку и сплюнул в траву.

Том сказал пренебрежительно:

— Потому что ты два месяца пробыл в рабочей команде? Идиотство. И ты все-таки вернешься?

Вопрос упал между ними, как камень. Напряжение на лице Мити исчезло, но голос стал сиплым:

— Если ты так думаешь, то почему им нельзя?

— Да что думаю-то, черт подери?

— Что я изменник.

— Ив голову не приходило.

— Так почему ты думаешь, что я поступлю, как изменник?

— Вас, русских, не поймешь!

— Просто ты не хочешь нас понять, только и всего. Он злился на себя и еще больше — на Митю.

— А как вас понять? Вы же такие… такие подозрительные. И о всех других думаете неизвестно что!

Митя уже взял себя в руки и заговорил совсем спокойно:

— Вовсе нет. Просто мы за то, чтобы идти дальше, идти вперед, за то, чтобы довести до конца начатое.

— Вопреки всему?

— А как же иначе? Как еще жить? — Он широко улыбался, стараясь сохранить сдержанность. — Я ведь не говорю, что у нас не было ошибок. Зачем бы я стал тебя обманывать, Ник? Но ты… неужели ты и правда думаешь, что всего этого можно достичь только любовью и кротостью? Одной любовью и кротостью переделать самую человеческую жизнь?

— Нет, конечно. Я же не капитан.

— Это ты только говоришь. А сам прячешься за такими же понятиями. Но ведь так ничего сделать нельзя. Жаль, конечно, но это невозможно. Невозможно, и все тут. — Он снова стал серьезным. — В конце концов ты поймешь, Ник. Обязательно поймешь. Да, сейчас еще не рассвело. Я знаю это не хуже тебя. Но мы пройдем сквозь тьму к свету. Ты не веришь? Значит, ты вообще не способен ни во что верить.

— На чем, надеюсь, и завершается первое поучение.

— Послушай, Ник. Ты что, думаешь, что когда-нибудь было иначе? — Митин голос звенел над водой, как металл. — А что касается отчета потом, так лучше забудь. В «потом» для нас места не будет. — Казалось, его лицо полыхает тусклым белым пламенем. — Ты этого себе и представить не можешь? Что никто не захочет выслушивать твои объяснения? Попомни мое слово: никто даже слушать не захочет. Ладно, объясняй, но те, кому вот сейчас, когда мы сидим тут на острове, еще только пять лет или десять лет, захотят ли они слушать? Мы для них будем как мертвые страницы истории. Ну, ты делал то, что надо было делать, и они скажут тебе «спасибо» или вовсе не скажут. Вот так.

— Веселенькая перспектива.

Митя обхватил колени и сказал жестко:

— Мы будем им говорить: послушайте, вот как это было и почему. А они? Они похлопают нас по спине крепкими молодыми ладонями, нас, бедных дряхлых стариков, и скажут: «Да-да, конечно, только нам некогда, у нас столько дел, так много еще нужно налаживать». — Он стукнул кулаком по бурой земле. — Нет! Пусть те, кто должен был убивать, сами себя похоронят. Мы сделаем свою работу — ты, я, все мы, — и достаточно.

— Не понимаю почему.

Но может быть, он только подумал это, потому что Митя ничего не ответил. Он устало выругался и, вспомнив Митин совет, перекатился на живот, а Митя остался сидеть в прежней позе, лицом к востоку, где вели битву огромные регулярные армии. Мимо них катила свои воды река, вязкие, тоскливые, как старая серая краска на двери, — на двери, которую им, возможно, больше не удастся открыть. Но он уже не видел знакомых фигур; как ни странно, в нем, точно далекие отголоски, возникало и крепло ощущение цельности и примирения с собой. Он лежал, и оно росло в его душе, а рядом струился серый поток, сам, без чьего-либо соизволения, — даже без соизволения божьего. Рука божья на тебе, сказали бы попы, это тебя коснулась рука божья. Бог, бог, бог, повторил он про себя, ища смысла в этом слове. Потом бросил. К черту бога. Никто не имеет права прощать человека, кроме него самого.

Казалось, в мире не осталось больше людей, кроме них — он, Митя, Митины казахи, Андраши, Корнуэлл и эта девушка, семеро потерпевших крушение на сыром клочке земли и темной зелени. Еще один мираж. Где-то среди скал, среди деревьев и густых зарослей Плавы Горы, Марко ищет еды и связь, ищет Бору, или Кару, или кого-нибудь еще, кто выжил. Он встал, судорожно позевывая от голода, и пошел к остальным трем, к маленькой палатке из зеленого парашютного шелка, которую Марко взял для них у Бабуси. Они смотрели, как он идет к ним.

 

Глава 2

Она была красива, но как-то незаконченно красива. А вернее, поправил он себя, она уже доведена до возможного предела совершенства, но только слишком рано. И нельзя закрывать глаза на тот факт, что они друг другу сильно не нравятся. Однако он и не собирался их закрывать. Его это устраивало. «Можете не ревновать ко мне, — заявила она. — На все внимание капитана я не претендую». Глупость, а все-таки царапнуло.

Теперь он сел возле них и начал прислушиваться к их разговору. Перед переправой она переоделась в толстый черный свитер и черные лыжные брюки. И все-таки была тут совершенно ни к чему. Ей вообще тут не место. Ну а профессор… Марко и даже Митя безоговорочно отнесли бы профессора к категории людей, определяемой отнюдь не нежным словом, и все-таки у старика есть свой стиль, свой юмор. Профессору можно бы поставить две-три хорошие отметки.

«Вы считаете, — сказал ему профессор негромко несколько дней назад, в то время, когда все было легким и достижимым (с тех пор словно годы прошли), — вы считаете, что я причиню вам много хлопот?»

«А разве нет?»

«Мой милый, — согласился профессор с искреннейшей улыбкой, — а вы на моем месте их не причинили бы?»

«Не понимаю, почему вы вообще решили ехать»,

Андраши рассмеялся.

«Собственно говоря, и я не понимаю».

«Это ведь может осложнить положение, верно?»

Профессор пригладил серебряную шевелюру. «Да, — сказал он, — мне кажется, что… Да, боюсь, что так».

И вот теперь эти осложнения дали о себе знать. Корнуэлл сказал, не повернув головы:

— Том, раз уж вы пришли, так, пожалуйста, подтвердите профессору Андраши мои слова, хорошо? Что вы не можете связаться с базой.

Ах, вот оно что! Профессор заподозрил заговор. Ну, тут удивляться нечему. Он твердо сказал:

— Безнадежно. Нам нужен новый аккумулятор, а его у нас нет.

— Но в таком случае… простите, но как вы обходились раньше?

Они все еще были мучительно вежливы друг с другом.

— В городе? Подключал его к сети, вот как.

— Да. Но простите, а там? — Андраши показал на непроницаемый склон Плавы Горы.

— У нас был аккумулятор. Громоздкая такая штука. Мы его таскали с собой из одного места в другое.

— Так нельзя ли как-нибудь доставить его сюда?

— Само собой. Я сейчас же за ним сбегаю.

— Том, ради всего святого…

— Извините, я оставил его в деревне. Если он еще там, то наверняка разрядился, а зарядное устройство мы потеряли два месяца назад.

В упорстве профессору отказать было нельзя. Он продолжал гнуть свое:

— Как же вы заряжали свой аккумулятор?

— А в Илоке. В пяти милях отсюда, выше по реке.

— Так нельзя ли его снова там зарядить?

— Не исключено. Если он еще существует. Но есть одно небольшое затруднение…

Вмешался Корнуэлл — резко, нервно. От улыбчатого спокойствия последних дней не осталось и следа.

— Боюсь, об этом не может быть и речи. Когда они начали свои наступательные операции, Илок был их главным опорным пунктом. Там, безусловно, полно их солдат.

— Так, значит, ничего сделать нельзя.

— Мы что-нибудь придумаем.

Ему захотелось вступиться за Корнуэлла.

— Когда вернется Марко, — сказал он, — мы поговорим про аккумулятор.

Корнуэлл все еще упрямо смотрел в сторону, и он продолжал:

— Марко обязательно вернется сегодня или в крайнем случае завтра. Тогда мы переберемся на Плаву Гору,

— Ах, так. Ну, надеюсь, вы правы. Корнуэлл заговорил горячо и бессвязно:

— Мне очень жаль, сэр, что вышла такая задержка, вся эта путаница. Вы же видите, что происходит. Мы не могли предвидеть… — Он растерянно умолк.

Его бесило, что Корнуэлл так унижается. Но Андраши не воспользовался своим преимуществом. То есть пока. Хотя особенно упрекать его не приходится: ведь его заверили — и они все это прекрасно знают, — его заверили, что стоит перебраться через реку, и можно больше ничего не опасаться. А теперь выходило как раз наоборот. Операция развинтилась. Ко всем чертям. Он испытующе повторил про себя это слово. Развинтилась. Надо бы поговорить об этом с Корнуэллом. На войну идут застольная трепотня и героический долг, с войны возвращаются люди. Помешать бы Корнуэллу оправдываться. Вот взять бы и помешать!

А Корнуэлл все продолжал:

— Мне, конечно, очень неприятно… — Он говорил с трудом. — Но это всего лишь задержка. Стоит перебраться на Плаву Гору, и мы можем рассчитывать на помощь. А по ту сторону равнины все подготовлено для встречи. Майор Шарп-Карсуэлл. Он уже там. Он ждет вас.

Андраши старательно улыбнулся.

— Мой дорогой капитан, мы в ваших руках.

Том сказал:

— Ну, с вами ничего не случится. Вот увидите.

Но думал он другое: ты — сукин сын, хитрая сволочь, но силенка в тебе есть, ничего не скажешь. Ты ни одному слову не поверил — и правильно сделал, между прочим. Шарп-Карсуэлл палец о палец не ударит. На дьявола ему это нужно? Он выждет, чтобы бедняга Корнуэлл запросил помощи, а тогда прискачет и присвоит себе всю честь. А чести будет много, и ты это знаешь.

Он сказал Марте:

— Шарп-Карсуэлл вам понравится.

Она поглядела на него во все глаза. Перепугалась как будто. А может, он просто зол как черт. Пойди разберись. Но он-таки зол!

— Разве вам не полагается говорить «майор Шарп-Карсуэлл»?

— Ну что вы, ни в коем случае!

— Для Тома все это ничего не значит. — В голосе Корнуэлла слышалась чуть ли не благодарность.

— Но ведь вас же он называет капитаном?

— Да, действительно. Но я не понимаю почему.

И он ринулся вперед, ловя момент, не обращая внимания на взгляд Корнуэлла:

— Я вам объясню почему. — Он говорил все быстрее и быстрее. — Вот послушайте, это интересно. Мы тогда еще только-только встретились. Десяти дней не прошло. Вон там, далеко в горах, которых вы еще не видели.

Они смотрели на него с изумлением.

— Вы и не представляете, как вам повезло, что с вами капитан. — Он смотрел только на Марту, изучал изящный овал ее смуглых щек, ее глаза и слушал себя, слушал странную историю, в которой далеко не все было враньем.

— Видите ли, у них там ракии хоть залейся. В некоторых деревнях.

Ему страшно хотелось, чтобы они сказали себе: а, так вот каков этот капитан — человек, который сейчас с нами, лучше которого и пожелать нельзя.

— Ив одной деревеньке по пути сюда — довольно-таки далеко отсюда, но вас-то заберет самолет, и вы через час-другой будете уже в Италии — я вдруг решил, что самое время выпить. То есть по-настоящему выпить, понимаете? Ну, я и выпил. — Он засмеялся, смакуя их брезгливость. — Нализался до чертиков. Ну, в дым был пьян. — Он покачал головой, глядя на Марту. — Позор, как, по-вашему? Уж, наверное, вы думаете: пьянствовать перед лицом врага! И прочая патока.

— А что думал капитан, могу ли я спросить? — перебил Андраши.

— Он много чего думал, и повторять этого я не стану. Но не в том суть — я ведь и сам думал то же.

— Так почему же вы?.. То есть если откинуть прелести ракии. Это нечто вроде нашей абрикосовой водки, Марта.

— Меня не интересовало, что он думает. Это я и так знал. Меня интересовало, что он сделает.

Вот теперь они слушали его по-настоящему, и даже Корнуэлл повернулся к нему.

— Если бы он просто поднял тарарам, так ладно: сразу стало бы ясно, что мы не споемся. — Он помолчал, поражаясь себе. — Но ничего подобного: он просто явился, забрал меня и распорядился довезти до места нашего ночлега. Так и сказал — довезти. Вот как оно было.

— Вы хотите сказать, что он заставил вас устыдиться своего поступка?

— Да нет же.

Эти двое ничего не поняли, ну ничего. Еще немного, и они посмотрят на него с презрительным снисхождением. Ну, да ладно: смущенная улыбка Корнуэлла показывала, что он попал в точку, в ту точку, в которую надо было попасть.

— Для того, чтобы устыдиться, нужно очень высоко себя ставить.

— Совершенно справедливо, — заметил Андраши. — И вы, несомненно, ставите себя высоко. Так почему же вам не было стыдно?

Ему хотелось заорать: «Да кто сказал, что не было?» Но он только поднялся на ноги и холодно отрезал:

— Вы задали мне вопрос, и я ответил.

В конце-то концов они поручены Корнуэллу, так пусть Корнуэлл и разделывается с ними как хочет. А с него хватит. Он ушел за деревья.

 

Глава 3

Сгустились сумерки, а Марко все не было, и никаких вестей от него тоже.

Они сидели под соснами, не осмеливаясь развести костер, и думали о том, как им хочется есть. Вверху, за хвойным пологом, в водянистом небе мерцали тусклые звезды — далекие фонарики, которые терялись среди облаков, исчезали между качающимися на ветру ветками и сучьями. Все вокруг потрескивало и посвистывало. Но все было смутным и нечетким — кроме голода.

И вот тут Андраши достал свою скрипку.

«Она ничего не весит, — доказывал он Корнуэллу, который настаивал, чтобы он оставил скрипку на северном берегу, — а мне приятнее, когда она со мной. Разумеется, нести ее я буду сам».

И вот теперь он на четвереньках залез в палатку, поставленную для него с Мартой, и вытащил футляр со скрипкой.

— Я вам сыграю, — объявил он, садясь на бревно и открывая футляр. Он вынул скрипку за гриф и нежно провел по ней рукой, убеждаясь, что это и правда она, не замечая их растерянного недоумения. Потом он сбросил шарф, прижал скрипку к плечу и начал ее настраивать. На его крупной голове поблескивали серебряные завитки пышной шевелюры.

— Я буду играть тихонько.

— Играйте громко! Играйте громко! — воскликнул Митя. — Никто, кроме нас, не услышит.

Митя обхватил руками колени и ободряюще закивал.

— Ведь музыка — тоже пища, — сказал Андраши по-английски, прислушиваясь к струнам. — Так, кажется, утверждал кто-то из ваших поэтов, капитан Корнуэлл? Коль музыка — та пища, что тебе… — Он посмотрел на Корнуэлла и расхохотался. — Знаете, мне никогда не удается запомнить как следует…

Они увидели его совсем новым.

Сначала он сыграл что-то для себя, что-то им неизвестное. Они слушали разочарованно. На середине медлительного пассажа Андраши остановился, опустил скрипку на колени и принялся растирать пальцы. Он сказал виновато:

— Все не то, не правда ли? Барток… стоит ли… даже если бы я мог его играть вот такими пальцами… — Он подмигнул Тому. — Не сыграть ли вам взамен «Голубой Дунай?» Не стоит? И я тоже так думаю. Слишком уж близко — как это у вас говорится, э, сержант? — слишком уж близко к самым ребрам.

Андраши опять засмеялся. Они невольно засмеялись вместе с ним. А он пустил в ход свой небогатый запас русских слов:

— Как вы полагаете, господин Малиновский? Митя невозмутимо помахал рукой.

— Играйте, играйте! — сказал он только. Андраши сидел в самом центре, так что их круг против обыкновения был полным и завершенным — даже Касим и Халиф, хотя они и стояли чуть в стороне, были сейчас с ними. Возможно, Андраши не хуже них понимал всю важность этого странного и неожиданного чувства общности. Он обвел взглядом кольцо лиц, сереющих в вечерней мгле, и медленно, задумчиво кивнул.

— Ну, так я сыграю для нас всех. В честь этой ночи, которая принадлежит судьбе и которую никто из нас не забудет. — Он усмехнулся. — И в конечном счете, может быть, даже и лучше, если поближе к ребрам. Ведь мы, можно сказать, уже дошли до ребер, как вам кажется?

И он заиграл «Голубой Дунай» с такой упоенной веселостью, что самый воздух вокруг затанцевал. Кончив, Андраши сказал Корнуэллу:

— Это для вас, капитан. Чтобы напомнить вам добрые веселые годы. А теперь я сыграю кое-что для вас, господин Малиновский. Или я должен говорить: «товарищ Малиновский?»

— Хотите начать политическую дискуссию? — улыбнулся Митя.

Андраши в притворном испуге поднял руку.

— Боже упаси! И все-таки я вас удивлю, господин Малиновский.

Он снова прижал скрипку к плечу и заиграл: простые, безыскусственные звуки слагались в песню, которая словно молила, чтобы ее запели. Андраши то и дело поглядывал на Митю, а когда Митя наконец запел, удовлетворенно кивнул, наклонил голову чуть ниже и продолжал играть с сосредоточенным вниманием аккомпаниатора. Звуки скрипки сливались с Митиным голосом, сплетались с жалобным посвистом ветра, росли и крепли, заполняя все вокруг.

Когда Андраши и Митя кончили — а кончили они на едином вздохе, — Том заметил в их глазах влажный блеск.

— Вас удивляет, где я мог слышать ваши песни? — спросил Андраши. — Знаете, они вызывают у меня слезы даже здесь. Даже через столько лет, — продолжал Андраши тихим, умиротворенным голосом. — Была ведь и другая война, в дни, когда я был молод, как вы теперь. Мы надели оперенные шлемы и отправились воевать в Карпаты с русским царем. Мы сражались за нашего доброго старого императора Франца-Иосифа, австрийцы и венгры, бок о бок. Совсем другая война, и все-таки, разумеется, точно такая же. Мы сражались очень упорно. Как и все. Как и русские. Сотни были убиты… да что я говорю, тысячи, миллионы были убиты. А некоторые попали в плен. Как попал в плен я, — мягко произнес он. — Русские взяли меня в плен в окопах карпатского фронта и отправили на поезде за Уральские горы, в Сибирь. Добирались мы туда, насколько помню, около полутора месяцев. — Он положил руку Марте на плечо. — Есть нам хотелось даже больше, чем сейчас тебе и мне. Но, как видишь, я остался жив и здоров. Потом нас привезли в Томск, — он еще раз кивнул Мите, — и поселили в бараках. Там мы жили очень долго. Пожалуй, три года. А затем, на третью зиму… или на четвертую? Никто не способен ясно запомнить войну, и все немножко присочиняют. Ну, как бы то ни было, никакого порядка не стало и много народу умерло от тифа. Однако стоял такой мороз, что мы просто складывали трупы штабелями во дворе бараков и оставляли их так до весны.

— В такие холода рыть могилы невозможно, Земля ведь промерзает, — перебил Митя.

— Совершенно справедливо. Мы и не рыли. Но никаких вредных последствий это не имело. Ведь они были заморожены в соответствии с самыми жесткими требованиями санитарии.

Митя спросил:

— Весной вы их похоронили?

— Да. Русские нам помогли. Мы хоронили всех вместе — наших мертвецов и их мертвецов. Вот тогда-то я и запомнил эти песни. Мы пели их вместе — русские и мы, военнопленные.

— А как вы вернулись на родину? — спросил Корнуэлл.

— О, началась революция. И все военнопленные были отпущены на свободу. Мы добирались домой как могли. Добирались очень долго и все вперемешку. Все голодные.

— И вы все пели одни и те же песни, верно? — сказал Том.

Андраши посмотрел на него с недоумением.

— Да, конечно. А что?

— Ничего. Просто так.

Те же песни, но с разными словами. Во всяком случае, с разным смыслом. Теперь это было абсолютно ясно.

— Да, все голодали, — сказал Митя.

— Вы представить себе не можете, какой царил хаос. — Андраши засмеялся и снова взялся за скрипку. — Но мы об этом говорить не будем, э? Теперь все переменилось и настал ваш черед оказаться в наших странах, здесь, на Западе. И конечно, все будет совсем по-другому.

— Да, — кивнул Митя. — Все будет по-другому.

— И — простите меня — вы, конечно, считаете, что будет лучше?

— Да, — сказал Митя. — Будет лучше. Для вас и для нас.

Между ними, разделяя их, легло молчание. Андраши опять заиграл, но уже для себя — въедливый, навязчивый мотив, который разбил их единение, и он вновь остался сам по себе — одинокий скрипач, нелепо сидящий верхом на бревне посреди островка, затерянного в ночи.

Спали они плохо и погрузились в глубокое беспамятство только перед зарей.

Один Касим видел, как по воде пополз рассвет, размывая черные тени в серые тени, медленно снимая слепоту с глаз. Касиму нездоровилось, и, проснувшись совсем рано, он побрел в дальний конец острова.

И оттуда, когда заря раздвинула черные завесы, Касим увидел длинное существо, которое скользило по воде под взмахами многих рук, поднимавшихся и опускавшихся, подобно крыльям. Хлопая своими крылоподобными руками, оно уткнулось в берег. Из-за деревьев Касим увидел, как первые два человека сошли на берег — их винтовки, словно копья, вонзились в прозрачную бледность наступающего дня.

 

Глава 4

Времени у них оказалось больше, чем они могли рассчитывать. Они оделись, собрали вещи, благо их было немного, скатали палатку, привязали ее к ременной лямке, сложили одеяла и затаились на палой хвое. Митя сразу ушел на разведку с Касимом и Халифом. Теперь он вернулся, возник между ними, как человек, вынырнувший из глубины земли. Он зашептал, что высадившийся на острове патруль — человек десять-двенадцать — устраивается на привал.

— Так они не знают про нас?

— Пока нет.

Вмешался Андраши:

— Значит, мы сможем незаметно перебраться на тот берег?

— Будь у нас лодка…

— А у нас что, нет лодки?

— Ее взял Марко. Другой ведь не было.

Митя отмахнулся от возмущенных протестов Андраши.

— Их всего десяток. И они думают, что они тут одни. Вон там, за деревьями, среди камней, мы сможем… — Он нагнулся, сгреб одеяла и пошел через лужайку. С каждой минутой становилось все светлее.

Они похватали остальные вещи и пошли за ним. На мыске среди деревьев кольцом лежали большие камни. Тут у них за спиной была река, а впереди — широкая прогалина. Невидимый патруль находился от них ярдах в двухстах.

В мутном свете занимающейся зари они устроили военный совет. У Касима с Халифом были винтовки и примерно по тридцати патронов на каждого. У Мити был «шмайсер», немецкий автомат, у Корнуэлла — его собственный «стэн», но почти без патронов. Его кольт сорок пятого калибра взял Том.

— Неплохо, — заметил Корнуэлл. — Мы могли бы даже напасть на них. Пока они не заметили нашего присутствия.

Митя покачал головой.

— А если что-нибудь выйдет не так? Нет, лучше подождать. Может, они не станут шарить по острову, поедят и уедут.

Андраши, устроив Марту на одеялах под защитой валунов, присоединился к ним. Он держался невозмутимо и словно бы даже иронически посмеивался про себя. Весь его вид, казалось, говорил: «В конце-то концов, разве я не просто зритель ваших безумств?» Ничего подобного вслух он не сказал, однако Митя вдруг резко заявил Корнуэллу:

— А эти двое… пусть сидят, не двигаются с места. Корнуэлл начал негодующе:

— Послушайте, я убежден… Андраши перебил его со смешком:

— Позвольте сообщить вам, господин Малиновский, что я остаюсь на той стороне, на которой нахожусь… И к тому же, — поспешно добавил он, словно сказал лишнее, — мне поздно что-нибудь менять. Мы ведь уже благополучно отправились — не правда ли, дорогой капитан, — в наше безопасное путешествие на Плаву Гору?

— Не вполне справедливо…

— О, справедливо, несправедливо! Не будем тратить пыл на дебаты о справедливости! Но вы ведь кое о чем не подумали, не так ли? Что произойдет, если ваш друг вернется теперь и его увидят на реке?

— Он прав, — сказал Руперт. — Об этом мы не подумали.

— Нет, не прав, — упрямо ответил Митя. — Я об этом подумал. Но если Марко не приедет вот сейчас, пока солнце не взошло, он дождется вечера. И тогда у нас будет лодка.

— Логичное предположение, — пробормотал Андраши, — но только… — Он смотрел мимо них на зеленую стену Плавы Горы.

Под южным берегом небольшая лодка тыкалась носом в серый поток. Заря разгоралась, и они увидели — слишком ясно увидели! — на берегу Марко и Бору. Они увидели, как Марко и Бора забрались в лодку и Бора, взяв весла, погрузил их в воду. Лодка выпрыгнула на стрежень, а Бора изо всех сил налегал на весла, направляя ее поперек течения. И в этот миг чудовищного напряжения из-за деревьев по ту сторону прогалины донесся крик. Они увидели, как из кустов выбежали два солдата, выскочили на галечный пляж, веером развернувшийся в сторону Плавы Горы, и упали ничком за невысоким терновником.

В двухстах ярдах от них по волнам прыгала лодка, направляясь прямо к тому месту, где залегли солдаты. А те, опираясь на локти, удобно раздвинув ноги в сапогах, аккуратно наводили на лодку крепко прижатые к плечу винтовки.

Бора, повернувшись вполоборота к острову, ритмично поднимал и опускал весла, а за ним, на корме, держась обеими руками за борта, сидел Марко и то исчезал за Борой, то вновь открывался их взгляду и взгляду солдат. Лодка слепо приближалась к ловушке, избежать которой не могла.

Том впоследствии никак не мог вспомнить ясно, что происходило дальше. Все было спутанно и невнятно. Над самым его ухом Митя отдал отрывистую команду, грохнул винтовочный выстрел, за ним второй, забились на земле раненые солдаты, к ним через прогалину стремительно бежали Касим и Халиф — невысокие, ловкие, с черными бритыми головами. Кто-то из них рубил на ходу воздух ножом.

Он услышал голос Корнуэлла:

— Берите одну из их винтовок, Том. Вы остаетесь тут.

Он бегом вернулся с винтовкой и пятью обоймами — сколько успел схватить в спешке, а остальные четверо уже исчезли за деревьями по ту сторону прогалины. Он приказал Андраши лечь рядом с, Мартой, подергал затвор непривычной винтовки и занял позицию так, чтобы держать под прицелом всю прогалину. У него хватило времени заметить, что лодка с Борой и Марко, уже достигшая середины серого потока, теперь возвращалась под прикрытие береговых обрывов. Марко лежал на корме, наведя на остров винтовку.

За деревьями раздались беспорядочные залпы и слились в непрерывный треск. Этот треск, нарастая, сосредоточился где-то слева, стих, снова начал нарастать, и тут он увидел среди деревьев Митю, Корнуэлла и Касима — они бежали назад. Второго казаха с ними не было. В кольце валунов они, тяжело дыша, бросились на землю, и почти сразу же слева, со стороны реки, по ним хлестнула пулеметная очередь, взметнув осколки камня и комочки земли. Митя, приподняв голову над камнем, начал отстреливаться. Том увидел, как за деревьями вправо пробежали два… три… четыре солдата, потом еще один. Они все тоже открыли огонь. Теперь конец был лишь вопросом времени.

Тем не менее он спросил у Корнуэлла, что там произошло.

— Митя уложил двоих.

Рядом с ним Касим (или Халиф — даже теперь он не мог разобрать) что-то быстро забормотал, и Митя на мгновение обернулся в сторону Плавы Горы. Том проследил его взгляд. Лодка теперь находилась у самого берега, но выше по течению, гораздо выше, так что увидеть ее с острова могли только те, кто был на мыске. Митя что-то сказал Касиму, и тот подполз к концу мыска и начал размахивать носовым платком слева направо. Митя по-прежнему давал короткие очереди в сторону невидимого пулемета.

Дальше события опять развивались стремительно, но, как часто бывает в подобных случаях, со спадающим напряжением и по логике, которая стала очевидной гораздо позже, когда все уже обрело свое место. Пулемет бил в валуны с рассчитанной беспорядочностью, а на другом фланге солдаты короткими перебежками еще на сто шагов приблизились к прогалине. Теперь их было шестеро, а не пятеро, но затем Касим ранил одного — по-видимому, в ногу; тот подпрыгнул и с воплем упал ничком. Другой солдат попробовал оттащить его, передумал и уткнулся в землю. Следующим выстрелом Касим его добил.

Том то и дело поглядывал через плечо на реку. Лодка прошла уже половину протоки — Бора греб как сумасшедший. Потом ему стало не до лодки: пятеро на краю прогалины опять кинулись вперед и выиграли еще несколько шагов. На этот раз никто из них не был хотя бы ранен. Еще чуть ближе — и они начнут бросать гранаты. Он снова покосился через плечо. Благодаря отчаянным усилиям Боры лодка была уже под самым мыском, ее можно было бы окликнуть, но тут Бора резко поставил ее носом против течения. Каменный осколок впился Тому в щеку, словно десяток осиных жал. Он поспешно нагнул голову.

Пятеро по ту сторону прогалины теперь вели по ним непрерывный огонь, готовясь к следующему броску. И вот тут был ранен Касим. Он вскочил и кинулся через прогалину. Он дергался, как марионетка, но бежал, бежал. На полпути, когда он уже заносил над головой руку с гранатой, его отшвырнуло назад, словно соломенное чучело в бурю.

Том заставил себя приподнять голову над валуном и прицелиться в солдат за прогалиной. Митя аккуратными короткими очередями бил влево. Он нажал на спусковой крючок, почувствовал отдачу, перебросил затвор и снова выстрелил. Затем пулемет почему-то умолк, но тут же вновь заработал — только теперь стреляли уже не в них, а куда-то в сторону. Слева раздался оглушительный взрыв, потом второй. Пятеро солдат теперь бежали назад, за деревья. Митя с криком вскочил и кинулся вперед. За ним бежал Корнуэлл.

Том вдруг осознал, что пулемет молчит, и понял, что бой кончился. Появление Марко и Боры решило дело. Он выпрямился, пнул Андраши в ребра, потом нагнулся и похлопал Марту по плечу. Теперь стрельба слышалась на другом конце острова. Она стала беспорядочной, затем прерывистой и постепенно растаяла в одиночных выстрелах.

— Все в порядке, — сказал он, и они медленно поднялись с земли.

Он перелез через валуны на прогалину. Из-за деревьев вышли Корнуэлл и Митя, слева он увидел Бору. Бора махал руками и что-то кричал. Тут они услышали, что он кричит, и бегом бросились ему навстречу.

 

Глава 5

В ту секунду, когда он нагнал Митю и Корнуэлла, бегущих за Борой к западной оконечности острова, и увидел Марко, он понял, что события наконец полностью вышли из-под контроля. Положение стало зыбким, как болотистая почва у них под ногами, и невозможно было предвидеть, что будет дальше.

Марко был еще жив и в полном сознании, несмотря на тяжелую рану. Нелепо изогнувшись на боку, он упирался локтями так, чтобы винтовка меньше дрожала. Совсем близко, шагах в двух-трех от ее дула, стояли два солдата, держа над головой согнутые руки.

Он подбежал к этим двум пленным. Они мутными глазами смотрели на него сквозь серую завесу смерти. Колени у них были подогнуты, животы выпячены вперед — уродливые человекообразные существа, уже почти гниющая падаль. Позади них валялся разорванный на куски труп: лохмотья плоти перемешались с осколками металла. В воздухе стояла едкая вонь взрывчатки. Внезапно один из пленных крикнул по-сербски:

— Вы же нас все равно пристрелите, так чего вы тянете?

Судя по форме, он был рядовым. А второй — офицер, решил Том: подтянутая фигура, суконная фуражка цвета хаки с лакированным кожаным козырьком. Ему стало противно, что кричит не офицер. Он подошел к ним почти вплотную, а солдат все требовал, чтобы их убили сразу. Ритм этих слов проник в его сознание, и они звучали там много дней спустя, много лет спустя: «Убейте нас сейчас, убейте нас сейчас!»

Он услышал хрип Марко:

— Разоружи их. Со мной — все.

Он взял у офицера пистолет, со спазмой отвращения увидел их лица совсем близко и сказал:

— Стойте смирно, никто вас убивать не собирается. Но если шевельнетесь, я стреляю.

Рядом с ним вырос Бора:

— Свяжи-ка их, Никола!

— Черт! Ты же снял ремень с моего передатчика!

— Ничего ему не сделается. Свяжи их покрепче. Он поднял ремень с земли и начал решать задачу,

как связать руки этим двоим. В конце концов он велел им повернуться к нему спиной и сложить руки позади. С его лица на бесформенные узлы падал пот. Один из пленных — солдат — не то молился, не то просто что-то бормотал пронзительно и жалобно. Он пнул его коленом в зад.

— Заткнись! — нелепо сказал он по-английски. Солдат заплакал. Офицер что-то быстро сказал ему на ухо, но солдат продолжал плакать. Том дал пинка и офицеру.

— И ты тоже закрой пасть, понял? Руки у него тряслись.

Когда он кончил их связывать, ему в голову пришла еще одна мысль. Он заставил их лечь ничком на мокрый дерн. Голова офицера почти уперлась в окровавленное туловище убитого пулеметчика. И очень хорошо! Он пнул щегольскую фуражку, которая откатилась в сторону.

— Лежите тут! — приказал он им по-английски. — Если шевельнетесь, я вас прикончу.

Ему никак не удавалось унять дрожь в руках.

Он отошел туда, где остальные пытались уложить Марко поудобнее. Когда они попробовали его поднять, Марко потерял сознание от боли. Они перевернули его на спину, Бора достал свой складной нож и, пока Митя бегал за одеялами, разрезал правую штанину, обнажив кровавую кашу рваных мышц и раздробленных осколков кости.

Вернулся Митя, неся одеяла. С ним шел Андраши.

Андраши нагнулся, посмотрел на рану, быстро выпрямился и сказал Корнуэллу:

— Погодите. Еще одно… где остальные?

— Человек шесть уплыли на лодке. По-моему, одного я ранил.

— Но…

— Они отправились туда, откуда явились. На тот берег.

— Это потребует некоторого времени.

— Время еще есть! — воскликнул Митя.

Андраши снова склонился над Марко. Они смотрели, как Андраши и Митя возятся с медицинским спиртом и бинтами, которые были у Корнуэлла. Когда они начали копаться в ране, Марко впал в глубокий обморок.

— Тем лучше, — бормотал Митя. — Мы же иначе не можем.

Бора развел костер на камнях поблизости, прокалил на огне лезвие своего ножа, так что сталь посинела, и отдал его Мите, который начал убирать из раны осколки кости. Это была Мясницкая работа, и им стало не по себе. Митя кромсал Марко, словно он был мертвым животным. Он рассекал и отрезывал.

— Если мы сумеем забинтовать… — прошептал Андраши.

Они наклонились, чтобы помочь. Они все туже затягивали повязку, сквозь которую вечно красным самоподтверждением сочилась кровь Марко. Они смотрели, а жизнь Марко уходила из него вместе с кровью.

И все-таки они добились своего. Они удержали жизнь в теле Марко. Они обмотали его бедро чистым бинтом, а сверху — полосками батистовой нижней юбки, которые вдруг подала им Марта, стоявшая рядом, точно привидение. Они прижали к бедру Марко грубые лубки из коры и стянули их тугим жгутом. Потом они уложили его на одеяла. Он по-прежнему был без сознания.

 

Глава 6

Марко очнулся очень нескоро.

И все это время они были заняты. Прежде всего они похоронили убитых врагов — во всяком случае, укрыли их хворостом. Они твердо знали, что мертвецов положено хоронить, но раньше этим всегда занимались другие руки, неведомые наемные руки. А теперь они проделали все необходимое своими собственными руками.

Они сходили за телом Халифа, убитого чисто — пулей в грудь. После жуткой возни с трупом пулеметчика они глядели на него почти с восхищением. На прогалине они положили его рядом с телом Касима.

— Один убит, один покончил с собой, — произнес Митя глухо. Лицо у него было как белый камень.

— Касим, конечно, понимал, что мы не сможем нести раненых… — начал Том и уставился на Митю, вдруг сообразив, что, собственно, он сказал.

Для Халифа и Касима они выкопали могилу. Плохонькую. Но эта неглубокая яма стала последним приютом для двоих. Они опустили их в могилу бок о бок, сложив им руки на груди. Сложить руки оказалось непросто, но они упрямо добивались своего, загибая, нажимая, переплетая тонкие смуглые пальцы, гладкие, почти безволосые, с красивыми миндалевидными ногтями. Почему-то казалось очень важным, чтобы руки Касима и Халифа остались соединенными здесь, в чужой стране, о которой, быть может, и не слышали в том краю, откуда они были родом. Они сыпали землю на маленькие скуластые лица и бритые головы, скрыли под ней худые тела и руки, навалили камней на их ноги в сапогах, которые были форменными сапогами гитлеровских солдат. Все это они проделали торопливо и смущенно, словно перед ними были не трупы, а тела живых людей. Кончив, они отошли от могилы с ощущением, что надо бы вернуться, и откопать их, и удостовериться, что они и правда мертвы, Касим и Халиф, под тонким слоем чужой земли на их смуглых лицах. Но вслух они ничего не сказали, и каждый спрятал эту мысль поглубже вместе с пристыженной радостью, что он-то жив.

Они вернулись к Марко, который все еще лежал без сознания под присмотром Боры. Андраши и его дочь разговаривали с пленными, то есть они разговаривали с офицером. Когда они подошли ближе, Андраши встал и поманил к себе Корнуэлла.

Том слышал, что Андраши говорил Корнуэллу. Он видел, как Корнуэлл слушал Андраши, опустив руки, — руки могильщика, оскверненные смертью.

Андраши говорил:

— Вы понимаете, что я должен был сказать вам первому?

— Что-что? — Корнуэлл как будто ничего не понял.

— Этот человек, этот офицер, — повторил Андраши устало, но настойчиво. — Вы поняли, кто он такой? Я же говорю вам: он кузен Найди. А значит, и мой родственник. Он говорит, что один раз видел вас в Дунантуле. Что вы были представлены друг другу. Он это твердо помнит.

Из-за бруствера камней офицер улыбался им. Выжидательно, почти иронически. А Андраши говорил:

— Да я и сам его знаю. Ну, разумеется, дурак — вступил в Скрещенные Стрелы, но неплохой мальчик.

Я всегда утверждал, что аристократам не следует вмешиваться в политику, но это гитлеровское безумие… эти дураки из Скрещенных Стрел… Этап, преходящий этап, и ничего больше. Нет, вы должны пойти и успокоить его. Он убежден, что вы его расстреляете.

Том услышал недоуменный голос Корнуэлла:

— Что?

И Андраши вдруг утратил величественную серьезность, подобающую его возрасту. Он схватил Корнуэлла за локоть и заговорил, повышая голос:

— Вы этого не сделаете. Послушайте меня: вы этого не сделаете.

Корнуэлл перехватил его руку.

— Поймите, пожалуйста, — сказал он. — Об этом и речи нет.

На мгновение Тому померещилось, что этот твердый голос принадлежит прежнему Корнуэллу, оставшемуся в прошлом, — в том прошлом, которое внезапно кончилось два дня назад, когда они ночевали в последней крестьянской усадьбе на северном берегу.

Андраши сказал уже более спокойно:

— Я ему это говорил. Я заверил его. Но он твердит… он твердит, что вы только орудие в их руках.

Том отошел от них, потрясенный, вне себя от омерзения, и направился к валунам, где лежал Марко. Бора шепнул:

— Он понемножку оживает.

В смутных глазах Марко мелькнула серая тень сознания. Он посмотрел на них и сказал:

— Почему вы еще здесь?

— Черт побери, Марко, мы…

— Оставьте меня и уходите.

— Нет, Марко. Нет! Митя сказал:

— Послушай, Бора. Надо сделать носилки. Возьмем одеяла и пару жердей…

Они решили сделать такие носилки, и Митя пошел вырубить жерди. Марко говорил, не закрывая глаз… На том берегу он никого, кроме Боры, не нашел: никаких следов Кары, в Нешковаце — одни мертвецы. Бора подтвердил:

— Они прошли через Плаву Гору туда и назад, сжигая все. Сжигая… Связные да и я сам… не знаю, как мы спаслись. А теперь снова…

Марко пытался сказать им еще что-то. Они нагнулись к его синим распухшим губам.

— Уходите, — сказал Марко. — Уходите сейчас же. К ним подошел Корнуэлл. Том быстро сообщил ему все, что узнал от Марко и Боры.

— Да, ничего другого нам не остается. Надо перебраться на берег и уходить на юг.

— Уходить — это правильно… — начал Бора и умолк. Том заметил, что он вопросительно прищурился и поглядел на Корнуэлла. — Но нужно решить…

Марко уже закрыл глаза. Но он еще был в сознании — его пальцы впивались в землю рядом с одеялом.

— Верно, Бора. Мне надо было самому. Но я не мог.

— Нельзя же взять их с собой, — сказал Бора.

— Да. Ты должен сделать это сейчас. Прости, что я перекладываю это на тебя.

Подошел Митя, неся длинное прямое деревцо, которое он срубил за прогалиной. Бора сказал ему:

— Мы прикончим их сейчас. Наступило молчание. Они ждали.

— Нет! — крикнул Корнуэлл. Митя спросил:

— Я понимаю, но как же мы возьмем их с собой? Связи нет, и неизвестно…

— Так оставьте их тут. Свяжите, заткните им рты кляпом, если хотите. Их найдут.

— И пусть они все расскажут? — возразил Бора.

— А что они могут рассказать?

Бора сказал напряженно — его маленький крючковатый нос блестел от пота:

— Они могут рассказать, что мы несем раненого. Что мы переправились в лодке на Плаву Гору.

Издалека, из чуждого им мира, к ним прорвался голос Марко:

— Они могут рассказать, что с нами идут ваши друзья.

— Да, — решительно заявил Бора. — И через час-другой за нами бросится весь илокский гарнизон.

— Вы не можете взять их с собой, — безжалостно звучал голос Марко. — И меня тоже. Добейте меня.

— Мы тебя не бросим. Корнуэлл сказал:

— Обсуждать нечего, слышите? Мы берем их с собой,

— А если за нами будут гнаться? Сторожить четверых и одного нести? — Бора попятился от них, неуклюжий великан. — Нет, я прикончу этих двух. Ничего другого не остается, черт побери.

— Ну, так вам придется прикончить и меня. Они стояли друг против друга, оцепенев.

Том втиснулся между ними. Корнуэлл говорил:

— Я не позволю. Я не позволю.

Он словно в забытьи махал ладонями перед лицом. Том сжал его запястья и уперся плечом в широкую грудь Боры.

Внезапно их охватил стыд…

 

Глава 7

Они отправились почти сразу же. Только Том отнес передатчик на мыс и бросил в Дунай.

— Больше я его не потащу, — сказал он Мите. — Нужно нести винтовку. Да и вообще он весь отсырел.

В любом случае со всеми дискуссиями покончено. Он чуть было не потер руки от облегчения. Но когда Корнуэлл закричал ему в ухо: «Боже милостивый, зачем?», он ничего не сумел объяснить.

— Да вы с ума сошли!

Казалось, Корнуэлл вот-вот сорвется.

— А зачем он нам теперь?

Однако Корнуэлл как-то странно, даже виновато, умолк и, не сказав того, что, видимо, собирался сказать, пошел к лодке.

Они отчалили очень осторожно, потому что лодка была небольшой и узкой. Том стоял с Митей в воде и придерживал лодку, пока остальные укладывали Марко на дно и забирались в нее сами. Они сели, тесно прижавшись друг к другу: офицер в щегольской фуражке, которую он умудрился подобрать, навалился на своего солдата с одной стороны, а Бора — с другой. Выглядело все это нелепо. Андраши вдруг расхохотался. Они с удивлением посмотрели на него.

— Все вместе в одной лодке, так ведь гласит английская пословица? — сказал он.

Никто не засмеялся.

— Садись, Никола, и начинай грести.

Митя изо всех сил толкнул лодку и перевалился через корму. Подхваченная течением лодка повернулась, опасно накренившись.

— Не так! — рявкнул Бора. — Ну-ка дай мне весло!

Они пересекли протоку в угрюмой и сердитой тишине, которая нарушалась только руганью Боры, стуком весла и плеском воды. На стрежне, усеянном пузырьками пены, лодка снова накренилась, так что вода захлестнула внутрь.

— Не шевелитесь! — закричал Бора, сыпля ругательствами, взмахивая веслом, точно косой.

Теперь, сказал себе Том, не хватает только приличного пулеметчика на той стороне. Но та сторона молчала. Возможно, из дота, который горбом вставал на низком северном берегу, их просто не заметили. А затем их укрыла Плава Гора. Деревья уронили завесу между стремительной водой и молочным небом. Лодка ткнулась в песок. Корнуэлл спрыгнул с носа и крепко ухватил ее. Они медленно выбрались на берег.

Когда Марко уложили в носилки из одеял, изготовленные Митей, и они уже готовы были подниматься на обрыв, Бора вернулся к лодке, проломил прикладом борт и наклонил лодку так, что она наполнилась водой. Том смотрел, как она несколько секунд держалась у самой поверхности, а потом перевернулась и скрылась в глубине.

 

Глава 8

К вечеру Бора после долгого подъема вывел их на первый гребень Плавы Горы и повернул на запад, к виноградникам над Нешковацем, надеясь, как он объяснил, встретить здесь Кару или кого-нибудь еще из связных. Они вышли из-за деревьев прямо в полыхание заката; колья в виноградниках торчали, точно черные памятники в граде мертвых, ярусы крестов, уходящие вверх по склону в пламенеющий задник небес. Они поднялись к первому сараю, ко второму, к третьему… Не двери сарая, в котором жили они с Корнуэллом, была намалевана разлапистая свастика. Том вошел внутрь и увидел разгром — вывороченные половицы, бессмысленные пулевые пробоины в стенах, перевернутые поломанные скамьи и стол. На стене напротив окна чернела еще одна свастика с надписью: «Хайль Гитлер СС Принц Евгений». Он выбрался наружу. Остальные ждали, сбившись в кучку.

Откуда-то поблизости донесся голос Боры. Том и Корнуэлл спустились к нему и увидели, что Бора стоит на коленях возле кострища с кучкой золы посредине. Они подошли к нему поближе, чтобы лучше видеть, потому что сумерки уже сгущались. Он что-то сжимал в одной руке, а другой осторожно копался в золе. Он медленно повернул к ним голову и поднял руку с обугленной детской сандалией. Потом отвернулся, вытащил руку из золы и встал. На его раскрытой ладони что-то белело. Они поняли, что это кусок черепа — хрупкий, маленький, он почти светился на ладони Боры, как прозрачная скорлупка. Несколько минут спустя, заглянув еще в один сарай, они обнаружили труп женщины. Она лежала на соломе, на ее лице и горле толстой коркой запеклась кровь. Бора положил обломок черепа на пол возле нее, они вышли, заставляя себя не торопиться, и захлопнули дверь, из которой тянуло смрадом смерти.

Когда они вернулись к остальным, Бора остановился чуть в стороне — богатырская тень в сумраке.

— Расскажите им о том, что мы видели.

И когда Корнуэлл выполнил его просьбу, Бора сказал:

— Они не хотят верить. — В его глазах блеснули отблески заката. — Отведите их туда. Покажите.

Митя повел их туда.

Марта тоже хотела пойти, но Андраши ей не позволил.

Когда Андраши, офицер и его солдат вернулись с Митей, наступило выжидательное молчание.

Потом Бора сказал — непонятно спокойный, без горечи, без гнева:

— Ну вот, вы видели.

Лицо Андраши пряталось в тени. Его рука лежала на плече Марты.

Корнуэлл сказал внезапно:

— Значит, не может быть и вопроса о том, что они и мы одинаковы, как вы утверждали? Вы же теперь убедились? Они совершают подобные преступления…

— Это ложь! — произнес по-английски чей-то голос.

Они вздрогнули, как от пощечины. Красивый молодой офицер в дурацкой фуражечке улыбался им, старательно улыбался с вызовом и презрением.

— Наши войска таких преступлений не совершают. Но они заметили, что, бросая им этот вызов, он весь дрожит от напряжения. Они не знали, что сказать. Том вспотел от бессильной ярости. Он услышал, как Корнуэлл спросил резко:

— Вы ведь нацист?

— Я принадлежу к венгерской национал-социалистской организации.

— Но вы же видели там…

— Это сделали не наши войска.

— Так кто же? — крикнул Том.

Офицер вложил в свою улыбку весь отчаянный вызов, на какой он был способен, его темно-карие, почти без зрачков, глаза горели неистовым презрением.

— Красные, кто же еще? Партизаны. — Он дернул плечом, сбрасывая предостерегающую руку Андраши, и продолжал по-английски, обращаясь к Корнуэллу: — Мы с вами встречались до войны, помните? Почему вы теперь предаете Европу? Гитлер не хотел воевать с англичанами.

Позднее Том попытался поговорить с Корнуэллом:

— Бора просил, чтобы я вас предупредил: с этим пленным мы черт знает как рискуем. Если он сбежит… Я, конечно, не за то, чтобы расстреливать пленных, но…

— Нет, Том. Как вы не понимаете? Именно потому, что он ожидает, что мы… а, да какой смысл спорить!

— Может, вам еще отчего-то не по себе? От вас тут ведь ничего не зависело.

Но Корнуэлл снова замкнулся. После некоторого молчания он сказал через плечо:

— Вы ведь собирались сказать, что все это в природе вещей?

— А разве нет? — Он увидел лицо Корнуэлла, истерзанное, пронизанное мукой, не допускающее снисходительного сочувствия.

— Ну ладно, — сказал он. — Я ведь только предупредил вас.

— Спасибо, Том, — ответил Корнуэлл, отвернувшись. — Но помните одно: я справлюсь, вот увидите. Я справлюсь.

 

Глава 9

И все-таки, несмотря на все это, вдруг наступило непредвиденное затишье. На следующий день они прошли несколько миль и устроились в сараях над западным концом Нешковаца. Опасность погони, по-видимому, миновала. Только есть было нечего. С тех пор как кончился запас хлеба и сала, прошло уже два дня.

Вечером Том отправился с Борой на поиски еды. Они спустились в деревню и нашли груду развалин, в которых ютилось несколько стариков и старух. Кары и Мары среди них не было. О Неле и других связных им не удалось узнать ничего верного — кто-то спрятался и спасся, кого-то убили, кого-то солдаты увели в Илок. Они пробыли в деревне около часа, выслушивая правду, а на закате отправились назад. Они прошли мимо дома старосты — мимо обугленной груды балок, досок и черепицы, из которой уродливо торчали остатки закопченных стен. Им нечего было сказать друг другу. Гнев и отчаяние не укладывались в слова, и они молча прошли мимо церкви, позеленевший медный купол которой блестел от вечернего дождя — священник уже давно укрылся в каком-то дальнем городе, а для врага она служила конюшней и отхожим местом. Все так же молча они шли через кладбище, где покоились люди, умершие в своих постелях, и через заброшенные виноградники поднялись к благоухающему лесу. Их никто не окликнул, никто не вышел взглянуть, кто они такие.

— Они не очень-то с нами разговаривали, Бора.

— А что они могли сказать?

— Они нас винят, так ведь?

Взгляд Боры был пристальным и смутным.

— За что? За то, что мы живы?

— Нет. За то, что случилось с ними.

Бора ответил сурово, раз и навсегда покончив с этим вопросом:

— Я сам нешковацкий.

Том оставил эту тему. Но на следующее утро снова начал ее обдумывать, уже по-другому. Они увидели, что по крутому склону над Нешковацем, медленно переставляя негнущиеся ноги, взбирается сгорбленный крестьянин с узелком на плече. Он брел к ним, низко опустив голову, поочередно перенося тяжесть тела с одной разбитой сандалии на другую. Наконец он остановился и посмотрел на них красными, воспаленными глазами. Они выслушали то, что он им сказал, с удивлением, со стыдом.

— Я принес вам поесть, милые мои, — объявил он надтреснутым, дрожащим голосом, которому мог бы позавидовать клоун. — Мы вас накормим, это уж как водится. — Он извлек из узелка три пшеничных хлеба и кусок копченой свинины. — Они у нас не все отобрали, — продолжал он с энергией отчаяния, точно торопился договорить, пока не иссякли силы. — Немного, конечно, да только больше-то у нас нет, мы себе самую малость оставили.

Бора крепко обнял старика, и они зашатались, как пьяные.

Том был рад, что Корнуэлл видит это и что Андраши тоже смотрит на них.

Митя взял старика за руку:

— Спроси его, Бора, что нам делать. Бора насмешливо улыбнулся.

— Он же просто старый крестьянин из моей деревни, откуда ему знать?

Старик стоял перед ними, широко расставив ноги в стоптанных сандалиях, и трудно было понять, слушает он или нет.

Бора крикнул:

— Слышишь, дядюшка, нам нельзя тут оставаться! Старик смотрел на них, и в его глазах был слепой, равнодушный страх.

— Они вернутся, — объявил он и заговорил о том, что сделали с деревней. Он поднимал трясущиеся руки и разводил их, будто обмахиваясь, а его лысая голова подергивалась на тощей шее. Он словно читал главу из какой-то книги мертвых.

— И они ушли, милые мои, и сказали нам, что вернутся. Вернутся, потому что им приказано, понимаете? Приказано, милые мои, приказано.

Бора кивнул. Его лицо было изуродовано ненавистью.

— Верно, дядюшка. Я и сам так думал. — Он повернулся к Мите. — Помнишь, в прошлый раз они прошли через Плаву Гору и думали, что добились своего. Только они ничего не добились, совсем ничего. Мы бежали от них, но мы остались живы. Разве это называется бежать? Сам небось помнишь. — Он почесал черные перья на круглой макушке. — Ну вот они кое-чему и научились. Даже они сумели сообразить. И потому придут еще раз, а потом еще. Чтобы довести дело до конца.

— Значит, нам надо уходить.

— Да, черт побери, надо.

— Но куда? Спроси у него.

— Это уж одному богу известно. — Бора как будто совсем отчаялся. Он хмуро смотрел на старика и молчал.

— Спроси у него, Бора, — не отступал Митя.

Но старик ответил сам. Он замахал костлявыми руками и вдруг снова заговорил:

— Даринка наказала мне: скажи им, чтобы шли в Лог. Пусть идут в Лог, говорит она. Пусть идут туда. В Лог никто больше не ходит. — Он умолк, словно удивившись звуку собственного голоса.

— А кто такая Даринка?

— Господи, а я и забыл про Лог, — пробормотал Бора. — Послушай, дядюшка, а как Чика Пера?

— Жив он.

— Ну так Чика Пера проведет нас туда? В Лог, как сказала Даринка?

— Может, и проведет.

— Проведет. Чика Пера — он проведет! — Маленькие глазки Боры насмешливо заблестели. Он положил руку Мите на плечо. — Вот видишь. Всегда можно найти выход. Надо только подумать хорошенько. Мы идем в Лог. — Он постучал себя по лбу. — Эх, черт, совсем я думать разучился! Лог… а я даже не вспомнил.

Старик ушел вниз разыскивать Чику Перу, который был жив, а они принялись расспрашивать Бору про Даринку.

— Вы Даринки не знаете? — отвечал Бора, глядя на них недоверчиво, без дружеской симпатии. — Да, вы не с Плавы Горы. Да, вы тут чужие.

— Ладно тебе! А кто она такая?

Бора не хотел отвечать. В конце концов он нахмурился и сказал:

— Даринка… она жена Чики Перы. Младшая сестра моей матери, второй жены моего отца, понимаете? Которую он взял отсюда, из Нешковаца. Он жил на равнине, понимаете? Но мы у них бывали, а они у нас.

— Она твоя тетка?

— Ну да, тетка. С материнской стороны, понимаете?

Вечером к ним пришел Чика Пера, тоже старик, но еще крепкий, сохранивший в теле жизненные соки. Казалось, он готов был вести их в Лог охотно, даже с радостью.

— Здравствуй, Чика Пера.

— Здравствуй, Бора. Ну, как ты, жив?

— Сам видишь. Ты нас проводишь?

— Отчего же не проводить? Вот послушай…

После разговора с Чикой Перой Бора принялся рассказывать им про Лог. Идти в Лог и оставаться там опасно, но выбора у них нет. Лог и еще две-три деревни не слишком привлекали к себе внимание илокского гарнизона, потому что были расположены ниже по западному склону, за пределами леса.

— И все-таки Лог — наша деревня. Только люди оттуда уходили драться в горы, а не здесь, понимаете?

Оставалась одна трудность — что делать с Марко. По словам Андраши, его рана не подживала, но, во всяком случае, она не загноилась, — пока еще не загноилась.

— Ногу надо бы ампутировать, — объявил Андраши. — Однако не перочинным ножом, без наркоза, без бинтов…

— Бинты-то есть, и доктора тоже, только где их теперь найдешь?

Но в Логе они попробуют найти партизанского врача. Лог, казалось, обещал им все.

Они посоветовались с Марко.

Доктор Дода, конечно, ушел с отрядом, ему положено всегда быть с отрядом.

— Но, может, в Логе?.. В Илоке был врач. Но я не знаю, согласится ли он.

«Только не оставлять Марко, — подумал Том, когда Марко сказал это. — Ни в коем случае его не оставлять — теперь это главное. Вот почему я выбросил передатчик. Только так мы еще сможем выбраться».

Митя говорил:

— Мы заставим его прийти, Марко. Мы сходим за ним. Пусть даже в Илок.

По мнению Чики Перы, до Лога они должны были добраться часов через десять. Том мысленно удвоил это время, но все равно остался доволен. Они тронулись в путь перед полуднем, с радостью покинув место своего ночлега, и пошли на запад за Чикой Перой, который бодро семенил впереди.

 

Глава 10

Чика Пера нехожеными тропами вел их к безлесым склонам над Логом и Илоком.

По пути он все время уходил от них вперед и оборачивался, точно старательный пес, который недоумевает, почему овцы и люди тратят понапрасну столько времени. Но они двигались медленно. Том и Бора, меняясь, несли Марко с кем-нибудь из пленных. Однако и без Марко они шли бы ненамного быстрее, потому что Марта совсем стерла ноги, а Андраши все больше слабел. Корнуэлл и Митя шли то впереди, то сзади, охраняя их.

Том шагал в тупом унынии — мокрый от пота, измотанный, он подставлял плечи под те же шесты, что и пленные, ощущал ту же тяжесть. Он шел вперед, а ему казалось, что он, точно каторжник, топчется на месте, вертя ножную мельницу, и этому не будет конца. Им владело чувство бессмысленной непричастности, и он шел в ногу с пленными, разделяя с ними ношу — одни и те же шесты давили их плечи, и судьба у них была одна.

Под вечер Бора выбрал для ночлега каштановую рощу. Почва там была сухой и мягкой. Том заснул, вдыхая чистый запах земли и ранней жимолости.

На рассвете он с глубоким вздохом проснулся, перекатился на спину и увидел над собой широкий полог листвы и ясное небо за ним. Рядом с ним, точно мертвый, лежал Бора. Но Бора был жив. Они все были живы. Он сел, испытывая неожиданный прилив бодрости. Позади Боры лежал Марко. Его открытые глаза смотрели прямо вверх. Он тихонько окликнул:

— Как ты, Марко?

Не поворачивая головы, Марко ответил:

— Ничего. Я спал. Потом он спросил:

— А остальные? Они спят?

— Разбудить их?

— Нет. Слушай, Никола! — Марко захрипел, стараясь говорить шепотом. — Идти в Илок нельзя. Ты понял?

— Мы все-таки попробуем.

— Незачем. Доктор в Илоке — фашист. До этого наступления с ним еще можно было иметь дело — раза два мы к нему обращались. Когда отряд был тут и мы контролировали Плаву Гору. Но теперь… теперь, даже если вы и приведете его из Илока, он вернется и донесет на вас.

— Мы его не отпустим.

— В том-то и дело, дурак, — прохрипел Марко. — Он это сообразит и добровольно с вами не пойдет. А вас слишком мало, чтобы увести его насильно.

Бора вырвался из глубин сна, пробурчал что-то и опять заснул.

— Ты не пойдешь туда, Никола. Понятно? И Митю не пустишь. Вам его не увести. А если бы и удалось, так они вас выследят.

Бора проснулся и сразу вскочил на ноги.

Тому было ясно, что они с Митей обязательно пойдут в Илок.

Они шли через западные леса. Деревья редели, склон полого уходил к западной равнине, где сейчас царило затишье. Он подозвал Митю и заговорил о том, как им пробраться в Илок. Оказалось, что Митя уже придумал план. Они обсуждали его на ходу и верили, что сумеют это сделать.

Днем они вышли к западной окраине лесов и увидели теряющуюся в дали желтовато-зеленую равнину. Чика Пера отправился дальше один — разузнать, как обстоят дела в Логе.

Через два часа он вернулся — совсем запыхавшись, потому что всю дорогу бежал. Пошатываясь, он добрался до опушки, где они прятались, и прежде, чем он перевел дух и выговорил первые слова, они уже поняли, что он скажет.

— В Логе фашисты.

Они набросились на худого жилистого старика, словно виноват в этом был он, засыпали его сердитыми вопросами.

— Я их насчитал двадцать, а то и больше.

— Усташи из Илока?

— И немцы тоже, Бора.

Постепенно их злость сменилась тупой усталостью.

— А они тебя видели?

Чика Пера счел это оскорблением.

— Ну ладно, ладно, — извинился Бора. — Я ведь только спросил.

— Вопрос в том, — сказал Митя, — что нам теперь делать.

— Подождать здесь и посмотреть, что сделают они, черт побери,

— А тогда пойти в Илок. Ясно.

— Да нельзя этого, — перебил Чика Пера, переминаясь с ноги на ногу. — Они идут сюда.

И вновь их охватила злость.

— Так что же ты сразу не сказал?

— Да вы мне слова…

— И откуда ты знаешь?

— Да уж знаю. У Даринки ведь там родственник держит постоялый двор, так? И уж он-то знает, так? Он знает, Бора.

— Погоди-ка… Родственник Даринки в Логе? Это кто же? Бранко Михайлович с постоялого двора? Навозная куча! Жандармский прихвостень!

Чика Пера внимательно посмотрел на Бору и осторожно переступил границу крестьянских приличий:

— Ты и Бранко… Да ведь говорят, не спал он с твоей бабой.

— Это тут ни при чем, — взъярился Бора. Его крючковатый нос заблестел от пота. — Да пусть бы он ни одной бабы на Плаве Горе не пропустил! Плевать я хотел. Если они ничего лучше не нашла, так пусть их. Но он — жандармский прихвостень, и от тебя я такого не ждал!

Чика Пера прищурил морщинистые веки и посмотрел на Бору с некоторым пренебрежением.

— Может, и так, Бора. Но он в родстве с Даринкой. И он мне сказал. Он знает.

Митя спросил:

— Послушай, Бора, это верные сведения или нет? Бора пренебрежительно пожал плечами,

— Конечно, верные.

— Но он же сотрудничает с фашистами, этот человек в Логе? — не отступал Митя.

— А кто против этого спорит, товарищ? — вмешался Чика Пера.

— Крестьяне вы, одно слово.

И вновь ситуация стала абсурдной. Том спросил:

— Ну хорошо, а что нам все-таки делать? Корнуэлл сидел рядом и молчал, глядя в землю. И все молчали.

А потом постепенно выяснилось, что Чика Пера знает ответ на этот вопрос. В прошлом году ему и еще кое-кому из Нешковаца Слободан поручил вырыть две землянки на западной опушке леса.

— Вы таких землянок и не видели!

В одной из них было даже еще внутреннее убежище со входом в дальнем углу, чтобы его нельзя было забросать гранатами снаружи. Во время октябрьского наступления там укрывался Слободан со штабом.

— Ты думаешь, я этого не знаю? — возразил Бора. — Но нам туда нельзя идти.

— А почему?

— Потому что они уже заняты. Там должен быть западный связной. Я как раз хотел сказать, что надо будет завтра его найти.

— Нет его там! — объявил Чика Пера с нервным торжествующим смешком. — Мы на прошлой неделе посылали туда проверить, чтобы все для вас подготовить.

— И ничего нам не сказали, — проворчал Бора.

— Конечно, не сказали. Что же, по-твоему, крестьяне — совсем безответственные люди? Так велел Слободан. Никому не говорите, приказал он. И мы не говорили.

— А теперь ты сказал?

Маленькое узкое лицо Чики Перы сморщилось от беззвучного смеха в кулачок, как у клоуна.

— Теперь другое дело. Теперь там никого нет.

— А Кара?

— Кара ушел за Слободаном и отрядом. Говорят, в горы.

— Так ведь он должен был остаться?

— С чего это ты взял, Бора? — Чика Пера с ухмылкой наклонил голову набок. — Ты ведь всего не знаешь. Мы знаем кое-что, о чем тебе не известно. Кара ушел, потому что получил приказ уйти. Это мы от него узнали.

— Ах, от него? Так какого дьявола вы нам не сказали?

Но Чика Пера был уверен в своей правоте.

— Такой был приказ, сынок. Никому не говорите, сказал Кара. Так велел Слободан.

— Не верю.

— Дело твое. Вот увидишь Слободана, спроси у него. Спроси, что он сказал нам, крестьянам. Вы, крестьяне, сказал он, люди ответственные, вы знаете, что будет и почему. Так помалкивайте. Вот мы и помалкивали. А что? Мы же не фашисты.

— Ну ладно, — неохотно уступил Бора. — А только Бранко…

— Да хватит! — перебил Митя. — А что мы будем есть?

Бора сказал сурово:

— Чика Пера принесет нам еду.

 

Глава 11

Если бы не Марко, которому как будто стало хуже, чем вчера, Том, когда они вновь углубились в лес, чувствовал бы себя совсем хорошо. В нем опять проснулась надежда. Они медленно поднимались все выше, уходя от реки, и Том думал: ну, во всяком случае, Марко жив, а это уже что-то. Это очень много. И то, что идти в Илок за доктором нельзя, — это тоже было счастье, маленькое трусливое счастьице, но ощутимое, настоящее. Да и лес, молодой лес был куда более зеленым, чем дремучие леса на востоке. Тоненькие ясени и каштаны одевала молодая листва, и он крикнул об этом остальным, сам удивившись бодрости в своем голосе.

Бора не отозвался. Промолчал и Корнуэлл, который шагал рядом с Борой. Казалось, прошло уже много дней с тех пор, как Корнуэлл хоть что-то сказал, хоть одно-единственное слово.

Андраши, который шел впереди, спросил:

— Что вы сказали?

— Лес стоит совсем зеленый.

— Вы любите сельскую природу?

Он чуть не взвыл от смеха. Но Андраши не отступал:

— А как же эта война? Долго она будет продолжаться, как по-вашему?

Он был не в силах воспринять Андраши серьезно и сказал:

— Вечность и еще один день. Неожиданно для себя он добавил:

— Но мы доведем ее до конца.

Он подумал: «Черт, я говорю, как заправский политик», и сказал вслух:

— Я говорю, прямо как заправский политик.

— Во всяком случае, весьма категорично.

— Ну да вы-то будете в Лондоне, — возразил он с непонятной непоследовательностью. — Под бомбами. Воздушные налеты, взрывы. А мы… мы уютно устроимся здесь, в лесах. Так не лучше вам остаться? Может выйти безопаснее.

— Собственно говоря, я не особенно ищу безопасности, — заметил Андраши и, замедлив шаг, пошел рядом с ним. — Я не считаю, что вы ее ищете. Но некоторые другие проблемы внушают мне серьезные опасения.

— По-моему, вы напрасно так беспокоитесь, профессор, — сказал он. Ему стало весело. То есть стало бы, если бы не Корнуэлл. Он попробовал еще раз, подстрекаемый молчанием Корнуэлла. — А эти двое, как они? Все еще думают, что мы их прикончим? Как они прикончили бы нас, появись у них такая возможность?

Но Корнуэлл молчал. Или он слушает, как эта девчонка щебечет с пленным офицером? Может быть.

— Вы неспособны понять, — говорил Андраши, — что и среди ваших противников есть честные люди. Это мне совершенно ясно.

— А откуда вы знаете, что эти двое — честные люди?

Наконец Корнуэлл прервал молчание:

— Заткнитесь, Том.

Немного, конечно, но хоть что-то. И он сделал новый заход:

— Такую форму, как у них — вот такую же аккуратную фуражечку, — вы тоже носили в ту войну?

Но задет был Андраши.

— Он офицер венгерской армии, как вы — сержант английской. И кроме того, должен заметить, он — мой родственник.

— Это, конечно, меняет дело, — сказал он как мог ехиднее, с ухмылкой поворачиваясь к Корнуэллу. И сразу пожалел о своем выпаде. Лицо Корнуэлла было бледным и каменным.

А потом они пришли. Неширокая долина пологими изгибами поднималась к востоку, зеленея заливными лугами, осененная лесом на склонах.

— Это речка Лог, — сказал Бора, когда они вышли на глинистый обрыв высотой футов в десять. Футах в двенадцати напротив рыжел такой же обрыв, а между ними катил мутные воды ручей. Тут пахло жимолостью и горьковатой смолой.

Они были рады передохнуть.

— Придется вам промочить ноги, — сказал Чика Пера голосом, дрожавшим не то от возбуждения, не то от страха, — Но это еще ничего. Ноги-то высохнут.

Бора пошел с Никой Перой осмотреть землянки. Том решил пойти с ними. Они спрыгнули в ручей и зашагали вверх по течению, разбрызгивая холодную воду, которая доходила им до лодыжек. Потом Чика Пера остановился и начал разбирать кучу хвороста возле небольшого оползня.

— Настоящий дворец, — сказал он со смешком. — Я сам копал. — За хворостом в обрыве открылась квадратная дыра. — А землю, Бора, мы сбрасывали в речку так, чтобы ее уносила вода. Мы взялись за это ответственно. Ты и следов этой земли не найдешь. — Он поглядел на них, любуясь произведенным впечатлением. — Да, Лог давным-давно унес всю эту землю. — Он потянул Тома за локоть. — Ну-ка, Никола, полезай туда и погляди сам. Только не наследи на берегу. Поставь ногу мне на ладонь.

Том нырнул в дыру головой вперед, лег животом на сырую землю и заполз внутрь. Присев на корточки, он начал одну за другой зажигать спички и осматриваться. За входом отверстие расширялось фута на три в обе стороны. Глубина и высота этой пещерки не превышали четырех футов. В ней было душно и сыро. До него донесся голос Чики Перы:

— Лезь дальше, Никола. Это же только сени.

В дальнем углу пещерки чернело отверстие. Он подполз к нему и заглянул во вторую пещерку. Не пожалев еще одной спички, он увидел, что на земляном полу тут настланы доски. В углу лежала немецкая каска.

— Хорошее убежище, — сказал он, выбравшись наружу.

— Еще бы! — негодующе заявил Чика Пера. — Мы его три недели копали. И обо всем позаботились. Отдушины сделали.

Том спросил:

— Кто еще про него знает?

— Никто.

— Не один же ты копал. Ты сам говорил.

Чика Пера посмотрел на Тома, явно сомневаясь, способен ли тот вообще что-нибудь понять.

— Ты про это спрашиваешь? Ну так распоряжался Кара. Само собой. Значит, Кара, я и четыре женщины. Это они сообразили про каску. Ты каску-то видел? А?

Ну, женщины и говорят: нельзя же, чтобы они тут сидели и даже облегчиться не могли. — Он весело покачал головой, сухонький старый крестьянин из Нешковаца на Плаве Горе. — Вот они теперь как. Совсем бесстыжие стали, а ты их слушай. Ну, еще Прента и тот, из Боснии, не знаю, как его кличут, ведь он у нас всего пять лет и живет-то. Ну, и еще двое-трое приходили помочь. Они хорошо работали, ты не думай. Они говорили: кому, как не нам, и показать, что такое настоящая база. Да у нас в Нешковаце землянок нарыто больше, чем в любой другой деревне. Бора, повеселев, поддержал его:

— Это правда, Никола.

Чика Пера завалил вход хворостом, и они пошли по ручью обратно.

— Мы этому научились на угольных шахтах во Врднике, понимаешь, — говорил Бора. — Но в Леденци база тоже хорошая.

— В Леденци? — энергичным фальцетом перебил Чика Пера. — В прошлом октябре они потеряли три землянки. А мы сколько? Нет, ты мне скажи, сколько землянок мы потеряли — а в них ведь половина отряда пряталась! Ни одной!

— Ну уж и половина!

— Около того. Кара целую речь сказал. Что мы — пример для всей Плавы Горы. Для всего Сриема, черт побери. Вот что он сказал.

Крестьяне, думал Том. Они говорят так, словно это — всего лишь продолжение их прежней жизни, необходимый переход к тому, что будет потом. Зло, но зло самое обычное, только, пожалуй, хуже всех прочих зол. Они не вздыхают расчувствованно. И не строят теорий. Они действительно остаются в стороне и ждут. А их сыновья и дочери — с нами. Потому что крестьяне верят, что плохо только одно — смириться с поражением. Вот Чика Пера такой. И даже Бора.

Они снова остановились, и Чика Пера показал им вторую землянку. Но не позволил Тому забраться внутрь.

— Ты только перед входом натопчешь.

Они осмотрели квадратное отверстие в обрыве.

— Она поменьше, и комната всего одна, зато отыскать ее труднее. Потому-то мы и вырыли только одну комнату.

Тут обрыв был густо завит плетями ежевики, которые так хорошо маскировали отверстие, что увидеть его можно было, только подойдя почти вплотную.

Они зашлепали вниз по ручью.

— Я видел землянки и похуже, дядюшка Чика, — примирительно заметил Бора.

— Если тебе больше нечего сказать, Бора, так ты дурак. — Чика Пера теперь почти пританцовывал, хотя вода тут была выше щиколоток.

Остальные ждали их, разлегшись поудобнее на солнцепеке.

 

Глава 12

Сгустились сумерки, и Бора сказал, что в землянки лучше забраться, пока еще что-то видно. Чика Пера уже ушел в Нешковац, обещав вернуться утром с едой.

Марко почти все время был без сознания. Его рана загноилась.

— Завтра, — объявил Бора, — мы пошлем Чику Перу поискать Доду.

Но можно было не сомневаться, что Доды на Плаве Горе нет: доктор Дода, конечно, ушел с Карой на юг, выскользнув из ловушки последним, как и положено настоящему врачу. Том понимал, что Боре это известно не хуже, чем ему.

Марко они отнесли в маленькую землянку среди зарослей ежевики. Было решено, что с ним останутся Митя, Том и Бора, а Корнуэлл устроится с остальными четырьмя в большой землянке и будет сторожить, пока ночью его не сменит Митя. В том, что часовой нужен, не усомнился никто — даже Корнуэлл не стал спорить.

Уложив Марко и оставив с ним Митю, Том и Бора пошли вверх по ручью к большой землянке. Там под надзором Корнуэлла их ждали остальные четверо. Они стояли в воде и перешептывались.

— Пусть лезут в дальнюю комнату, капитан. Ну-ка поможем им.

И Бора схватил солдата, аккуратного щуплого человечка с рыжеватыми мягкими волосами и манерами мелкого чиновника. Тот побледнел от страха.

Они затолкнули его в отверстие. Корнуэлл сказал виновато:

— Боюсь, там будет тесно.

Тон Андраши был язвительным:

— Да, я вижу, что нас многовато. Двое лишних? Или четверо? — Другим голосом он добавил: — Вы бы хоть руки им развязали.

— Мне очень жаль…

— Но ведь нам вы можете доверять.

— Вам, но не им! — почти выкрикнул в темноте Корнуэлл.

Они подсадили офицера и остановились в нерешительности.

— Лезьте теперь вы, — посоветовал Том. Последним в землянку забрался Андраши. Когда он втянул ноги внутрь, они нагромоздили перед входом большую кучу хвороста и пошли к себе. Бора ругался вполголоса. Том поглядел вниз и увидел, как вокруг его сапог закручивается вода, серебряная, безжалостная.

У них в землянке не хватало места, даже чтобы сесть, а уж о том, чтобы лечь, и думать не приходилось. От раны Марко исходил тяжелый запах. Они пробовали заговорить с ним, но он не понимал их, а может быть, и не слышал. В глухие часы между сумерками и рассветом он начал бредить. Прижатые друг к другу, они слушали умирающий голос и ждали конца этой бесконечной ночи, ждали смерти Марко. Митя вернулся, не сменив Корнуэлла.

— Он не хочет. Он сидит там и не хочет ложиться. Говорит, что те спят. Я его уговаривал, но он ни в какую.

Когда они выбрались из землянки, на часах Тома было шесть. Им следовало бы выждать по меньшей мере еще два часа, но они не могли себя заставить.

— Нагрянут так нагрянут, Бора. Но мне тут нечем дышать.

Том вылез вслед за Митей, еще не очнувшись от путаных снов и бредовой яви. Ноги обволок ледяной холод воды, и он зябко поежился. Но даже в тусклом свете ранней зари тут было лучше, чем в землянке.

Когда он подошел к большой землянке, его окликнул Андраши.

— Рад сообщить, что капитан крепко спит. Но мы все здесь налицо. Не тревожьтесь, никто не убежал.

— Поздравляю! — Он помог Андраши выбраться наружу.

Андраши был почти благодушен.

— Мне очень неприятно, что мы причиняем столько забот! — Он улыбнулся. — Но разумеется, все это — непростительная ошибка.

— Ах, так?

Андраши, бесспорно, делал над собой немалое усилие.

— Мне это нравится не больше, чем вам. — Они пошли вниз по ручью. — Вчера я сказал капитану Корнуэллу, что нам следует обдумать наши дальнейшие действия. Но он сидел и молчал.

Они выбрались наверх, в густой малинник, и отошли немного в сторону, чтобы облегчиться. Андраши продолжал:

— Что с ним, собственно, такое, как, по-вашему?

— С кем?

— Вы меня прекрасно понимаете. Он в каком-то странном состоянии. — Они пошли по берегу, радуясь возможности размять ноги. — Здесь наше положение безнадежно, не так ли? А потому я предложил ему… просто спросил, понимаете?.. А почему бы нам не вернуться на тот берег и не поискать убежища там?

— Где же?

— По-вашему, это трудно? Но у меня ведь много друзей, в чьих домах мы могли бы спокойно укрыться. Если бы я мог предвидеть, я предложил бы поступить так с самого начала.

— А эти двое?

— Майор и бедняга солдатик? Неужели они вас интересуют сами по себе? Мы заберем их с собой на тот берег и отпустим. А они за это ничего о нас не расскажут.

— Вы правда думаете, что он будет молчать, этот типчик?

— Даже у фанатиков есть своя честь. Они остановились у воды.

— И что на все это сказал капитан?

— Ничего. Ни единого слова. — Голос Андраши вновь стал пронзительным и злобно негодующим. — Он завел нас сюда, а теперь сидит как статуя. — Андраши потянул Тома за рукав. — Вот почему я говорю вам об этом. Помогите мне убедить его. Хорошо?

— С какой, собственно, стати?

Он услышал, как Андраши испустил долгий вздох.

— А почему бы и нет?

Даже безмолвная заря словно ждала его ответа, затаив дыхание. Однако Андраши продолжал:

— Если вы считаете нас ответственными за то, что случилось с этими людьми в городе, — с людьми, у которых вы прятались, так вы, безусловно, неправы.

Он спросил:

— С людьми? С какими людьми?

— Ну, эти две женщины. Мать и дочь, кажется. Он смотрел на Андраши и не понимал.

Андраши оборонительно поднял руку — старик с серебряными волосами и черными пуговками прищуренных глаз.

— Они вас прятали. Их арестовали немцы. Говорю же вам — не наша полиция, а гестапо.

Он услышал свой голос:

— Откуда вы знаете?

— Это сказал капитан. Еще на том берегу.

Ноги его не держали, и он сел. Но голос Андраши продолжал сверлить:

— Капитан — он сидел так всю ночь и ничего мне не отвечал. Но я же говорил ему, что мы тут ни при чем. Он не должен себя винить.

Он смотрел на воду. Теперь она была мутной, как в сточной канаве. Он не винил себя — это было совсем другое.

— Я говорил ему, что солдат вынужден рисковать жизнью других людей, а не только своей.

А он сидел и смотрел на воду. Мысли вспыхивали в его мозгу и гасли. Славка. Славка, которая верила во все это. И верила, что он тоже верит. Славка, которая даже не подозревала, что человек может просто плыть по течению, беречь свою шкуру — и все. И ничего больше.

— Я говорил, что он должен быть мужественным и не чувствовать себя виноватым.

Сегед. Концлагерь в Сегеде — вот где она теперь. Господи, думал он. Господи. И ради чего? Попусту. Просто ради дурака и сукина сына, который надул ее, который продал и предал ее. Да, предал.

— Я говорил…

— Уйдите, а? — выдавил он наконец.

Сырая земля под ним была холодной, как будто выброшенная из свежей могилы. Мысли вспыхивали в его мозгу и гасли. Они тонули в тумане и переставали значить то, что значили. Он барахтался в этом тумане, за которым крылась только стыдная злоба. И он отдался этой стыдной злобе, потому что она притупляла все чувства, как наркоз.

Где-то рядом голос Андраши все долбил и долбил — но уже не его, а Корнуэлла.

— Кто виноват, капитан? Но ведь никто, никто не виноват.

Ответ Корнуэлла донесся, как дальний крик. Он посмотрел и понял: Корнуэлл уже вешается, опередив всех.

Андраши доказывал:

— Это не так. Почему вдруг это только ваша вина? Это нелепо. Это ненормально. Теперь мы должны думать о себе. Это необходимо. Нет, нет, вы обязаны мне ответить. Этот мальчишка — дрянь. Я знаю, я знаю. Но он мой родственник, и существует — как бы это сказать — определенная лояльность. И если мы сегодня вечером вернемся к реке и отыщем лодку, он обещает помочь нам на том берегу. Ваши друзья останутся тут и, конечно, сумеют спастись. Они ведь здешние. Но мы… — Голос смолк, потом раздался снова. — Вы ни за что этого не сделаете! О чем вы говорите?

Том снова посмотрел и увидел, как Корнуэлл скорчился у обрыва, зажав голову в ладонях. Он увидел, как Андраши подергал Корнуэлла за плечо — старик, исполненный негодования. Ответа Корнуэлла он не услышал. Зато услышал негодующий вопль Андраши:

— Но почему вы мне не отвечаете?

И тут тишину разорвал треск выстрелов. Где-то совсем близко.

 

Глава 13

Они с Корнуэллом забрались в землянку, где лежал Марко. Там был и Бора. Они понимали, что происходит: их ищут, систематически прочесывая все окрестности.

— Да не нас, собственно, — заметил Бора, — а просто смотрят, нет ли тут кого-нибудь. Они эту долину с прошлого октября запомнили. Слободан тогда с десяток их тут уложил из засады.

Выстрелы неуклонно приближались. Залп следовал за залпом по мере того, как осторожные солдаты поднимались с одного лесистого уступа на следующий. Этот треск, в который иногда вплеталось отрывистое рявканье «шмайсера», надвигался на них, как глухая дробь похоронного марша, а рядом с ними, хрипло захлебываясь мраком, еще боролся за жизнь Марко. Ночью он в бреду кричал, но они не понимали, что он кричит, и ничем не могли ему помочь. Потом он снова потерял сознание. И с тех пор лежал тихо — только губы его подергивались, втягивая душный сырой воздух. Они слушали приближающийся треск выстрелов и предсмертное хрипение Марко — он, Бора и Корнуэлл уже под землей ждали смерти Марко, ждали своей очереди.

Проходили часы. Или только минуты? Они молчали. Еще немного, и их не будет вовсе. Глупо, но факт. Иногда Бора чуть-чуть ерзал, а один раз попробовал напоить Марко, и жестяная кружка звякнула обо что-то металлическое, словно могильщик копал в темноте. Они сидели, скорчившись, в холодной липкой тьме и обливались потом. И очень долго больше ничего не происходило.

Он бессвязно думал о своей жизни, о своей нелепой, глупой жизни. Он вспоминал, как Уилфред Гибсон читал лекции в одном из классов старой школы близ Скотсвуд-роуд, а ветер с Тайна бился в окна и дребезжал стеклами. Он вспоминал, как слушал Уилфреда, сжимая в ладонях руку Эстер. В те бурные, яростные дни, когда они верили обещаниям, будто знание способно отомкнуть врата жизни издать им свободу. Казалось, они могли бы вот сейчас выйти из этого промозглого холодного класса и книгами разбить и уничтожить тупую нелепость всего того, что не давало им жить. Тогда они твердо знали, что так и будет. Тогда, но не после. Не после — вот что было главным.

Много лет он убегал от всего этого. Но теперь бежать было некуда. Да он уже и не хотел бежать. Тот день на Трафальгарской площади, день решающий и роковой… теперь он мог думать даже о нем. Обо всем этом — о людском водовороте в струях дождя, о знаменах — поверженных, поднятых, вновь поверженных. И больше это уже не могло причинить ему боли. Отпущение грехов, как сказали бы гейтсхедские паписты, — ну да неважно. На него наталкивались людские тела — худые, но крепкие, с напряженными мышцами, такими же, как у него. Наталкивались, наваливались, теснили. Мелькали кулаки, сшибались плечи — со злобой, которая накапливалась весь долгий тусклый день в ожидании такой возможности. Под хлещущим дождем драка бушевала час за часом. Но под конец они отступили, как разбитая пехота, унося раненых, оставляя пленных. А он смотрел на них с лестничной площадки, целый и невредимый. Посторонний. И ушел — сам по себе. И жил дальше — сам по себе.

Бора сбоку от него застыл, точно каменный истукан. Выстрелы гремели совсем рядом.

Он словно отделился от своего никчемного тела. Он мог думать даже о том, что предшествовало этому дню. О великом марше из Тайнсайда в Лондон, о великом голодном марше, когда они прошли чуть ли не через всю Англию — с голодного севера по зеленым равнинам Линкольншира под небом в перламутре морского тумана и дальше, на юг, где солнечные лучи золотили башни и шпили уютных городков, еще доживающих дни довольства и изобилия. Они шли и пели свои песни, отмеряя милю за милей.

Приходит день расплаты, Терпеть довольно гнет! Мы с голодом покончим, Вперед, друзья, вперед! Идем с оружием в руках, Победный поднимая стяг…

Он и все они — Эстер и Уилфред, Мартышка Спаркс, приколовший все свои медали в память о Монсе, знаменитой битве под Монсом, и Том Скаддер, и еще сорок человек, и преподобный Соуле в ветхом сюртуке, дирижирующий песней, и уверенность, что он делает что-то нужное, что-то полезное для всех. «Они просто развлекаются. Хотят обратить на себя внимание», — сказала какая-то тощая старуха в одном из южных городков. Он готов был выбежать из рядов и ударить ее.

Приглушенные раскаты приближались, учащались. Но страха смерти не было.

Он бы должен был бояться. Но он не боялся. Важно было другое — то жесткое и ясное, что росло внутри него, хотя он и не находил для этого слов. «Ты должен простить себя. Сейчас. Пока еще не поздно». Так сказал бы Митя. А простить надо многое. Сейчас. Пока они не спустились в ручей и не нашли вход в землянку. Пока они не забросали ее гранатами, Глупая, бесполезная жизнь. Глупая, бесполезная смерть.

Наверху что-то происходило. Тишина словно взревела, рассыпалась криками, потом сузилась, замкнулась в себе, стала настоящей тишиной.

Но время еще было. Он подумал: обращение на смертном одре, отпущение грехов на смертном одре. Ну, ладно, в последний раз: да, ему надо было поехать с Уиллом в Испанию. Ну ладно, он не поехал. Но теперь даже кости Уилла Рейлтона больше не будут обвинять его из могилы, даже Эстер не сможет сказать ни слова — ни сейчас, ни после. По крайней мере с этим ясно.

Наверху что-то происходило. Щелкнул винтовочный выстрел. Послышался топот. Перестав дышать, он смотрел вверх, в темноту. Там, у него над головой, их было двое. Один окликнул другого.

Говорят, люди перед смертью потеют от страха. А он от страха весь высох. Да это и не страх вовсе.

Одного зовут Адольф. Второй кричит «Адольф! Адольф!» и еще много чего-то. Топота больше не слышно. Значит, они сели тут — Адольф и его приятель. Спокойно так, со вкусом, чтобы ноги отошли. Том медленно выдохнул, прислушиваясь к шелесту воздуха на губах. Ну, пока… о господи!

Из мрака на него обрушился кулак, чудовищный вопль ударил в барабанные перепонки. Он успел подумать: вот оно, вот оно. А потом — ничего. Только отголоски крика, и рядом с ним Бора вдруг наклоняется, нагибается, и булькающие настойчивые крики Марко замирают.

Он напряг слух и в ревущей тишине услышал доносящийся сверху смех.

Он обхватил плечи Корнуэлла, который сидел с другой его стороны, и застыл, все крепче прижимая Корнуэлла к своему боку. Ему хотелось сказать: простите себя. Ради бога, простите. Сейчас, пока еще не поздно.

А булькающий звук не стихал — рядом с ним, рядом с ним, за телом Боры, а Бора покряхтывал, Бора нажимал, Бора был как гранитный валун.

Его словно парализовало. А наверху они все еще были здесь. Они все еще разговаривали. Но они встали на ноги и притопывали, притопывали над пустотой в земле.

Время шло.

Тут было так тесно для Боры, для его сдавленной силы.

Он ждал.

И вот со всех сторон снаружи снова загремели выстрелы, люди окликали друг друга, люди бежали. Но уже не над их головами. И он понял, что все позади. Облава двинулась дальше. Облава прошла прямо над ними и двинулась дальше.

Он выпустил плечо Корнуэлла. И посмотрел на Бору. В сером свете, просачивавшемся сквозь завесу ежевики, он увидел, как руки Боры отдернулись, сжались, а потом растопырились на коленях. И тут он понял.

Он хотел что-то сказать. Надо было что-то сказать. И немного погодя он прошептал:

— Бора, он сказал бы — правильно. И услышал ясный голос Боры:

— Нет. Со мной кончено.

Он перегнулся через Бору, оперся на его колени, на его руки, положил ладонь на заострившееся, свинцовое лицо Марко и почувствовал под пальцами теплую кожу, согретую кровью, которая еще не успела остыть. Он обвил рукой голову Марко, точно это была его собственная драгоценная голова, баюкая ее мертвую силу, ощущая ее мертвую влажность. Протянув пальцы, он позволил себе коснуться темных век Марко и закрыл выпученные глаза.

Это так и останется навеки непонятым. А может быть, так и надо. Может быть, люди не могут думать иначе. Но он, во всяком случае, понял. Цели и средства неразделимы. То, что ты делаешь и чего ты не делаешь, зависит… зависит… но мысль терялась, ускользала от него.

Перед ними теперь словно раскинулся океан пустого времени.

Он очень долго сидел рядом с Борой, испытывая тошнотный стыд и тошнотную радость.

Снаружи на стебле ежевики запела птичка. Он вслушивался в прерывистую трель.

 

Глава 14

Через несколько часов они поняли, что враг вернулся в Илок другой дорогой, и вылезли из землянок.

Том умылся в ручье — холодная вода крутилась воронками у его щиколоток. Он выпрямился и посмотрел туда, куда смотрел Корнуэлл, — на долину, уходящую к Логу и Илоку. За последним неясным мазком леса в небе на западе, в голубой дымке громоздились великолепные закатные облака, перламутровые, розовые, палевые, окаймленные зыбким багрянцем там, где они соприкасались с далеким безмолвным горизонтом.

Казалось, им действительно лучше всего уйти сейчас же. Никто не стал оспаривать решения Боры.

Они отправились в путь около пяти, неся тело Марко на том же одеяле, на котором несли его, пока он был жив. Бора держал шесты спереди, Том — сзади, а Митя шел рядом с его винтовкой. Корнуэлл вел за ними остальных четверых.

Вскоре они вошли в кольцо каштанов, обрамлявших темную заводь лужайки, и вдруг Бора, вскрикнув, остановился. Они положили тело Марко на землю, и Бора вышел на поляну. Том пошел за ним к бесформенной куче на тропе и понял, почему облава так внезапно покинула обрыв над землянками. Бора нагнулся над кучей, взялся обеими руками и перевернул ее. Лицо Чики Перы было все в кровавых потеках. На месте глаз чернели выскобленные углубления.

Когда остальные подошли к ним, Бора медленно повернулся — великан с тяжело сгорбленными плечами — и скинул винтовку с плеча. Он объявил громко:

— Они его сначала пытали. Мы так не делаем. Том отлетел в сторону, и Бора ринулся на пленных.

Приклад его винтовки описал широкую дугу, но Митя вцепился в ремень сзади. Выругавшись, Бора дернул винтовку, не сумел ее вырвать и разжал руки.

— Ну так сами их прикончите! — крикнул он. — И меня заодно.

Он опустился на колени у трупа Чики Перы, растирая окостеневшие руки, всхлипывая, бормоча что-то, стуча себя по голове чугунным кулаком.

Первым сделал движение Корнуэлл. Том понял, что он говорит с Митей о пленных. И услышал, как Митя сказал:

— Спасибо Чике Пере. Он спас нас всех. Потом он услышал, как Митя сухо добавил:

— Вы действительно думаете вести их с нами дальше?

Но Корнуэлл только отошел к Боре и попробовал его поднять. На этот раз за шесты взялись оба пленных. Они пошли дальше.

Тело Чики Перы они положили под высоким деревом и медленно двинулись на юг. Они поднялись на еще один гребень Плавы Горы и вошли в лес, серый от дождя. Когда деревья расступились, они увидели совсем низко свинцово-серые тучи. Размокшая земля предательски липла к их ногам, словно стараясь удержать их. Они вскарабкались на каменный выступ, где терновник взметывал фонтанчики первых цветов. Митя, шедший впереди, повернулся и сказал, что им надо похоронить Марко. Они укроют его камнями. Никто не выразил согласия, никто не стал возражать. Когда Митя принялся перекатывать камни, они один за другим начали ему помогать — все, кроме пленных и Корнуэлла, который их охранял. Даже девушка носила камни. Вскоре они сложили узкую гробницу из небольших валунов и осколков известняка. Они опустили в нее тело Марко, завернутое в одеяло, на котором они его несли, и нагромоздили камни на мягкий бугор под грязной байкой.

Они отошли, собираясь отправиться дальше, но Митя задержал их. Бора положил винтовку, снял с себя шапку и пояс. Отблеск заходящего солнца скользнул по плоской дранке волос на его круглой голове. Сложив ладони, Бора заговорил. Они слушали. Бора говорил о жизни Марко и о его смерти — о том, как умер Марко. Он выставил ладони перед собой, как орудие смерти. Они слушали.

— Ты знаешь, это не ради них. И не ради меня. Нет, это было ради нас, ради нас всех…

Бора стоял перед кучей камней, скрывавших тело Марко, и только его голос был ясен среди смутных звуков леса.

Том почувствовал на своих глазах едкие слезы любви и горя. Он отвернулся и как в тумане увидел северный склон в зеленой дымке листвы, а внизу, далеко-далеко внизу — жемчужно-серое зеркало Дуная и равнины за ним, далекие равнины, над которыми кое-где поднимались одинокие деревья и белые колокольни дальних церквей. Слова, которые произносил Бора, словно рождались самой этой землей.

— Мы не предадим тебя, Марко. Мы не побоимся умереть. Да, мы рассчитаемся с ними за все.

Рядом с ним стоял Корнуэлл, и он потрогал его за локоть, ища и не находя слов утешения.

 

Глава 15

Они снова пошли на юг. Они шагали по скользкой глине тропинок. Они карабкались по неведомым склонам и пробирались через неизвестные долины. Они изнемогали от усталости, но Бора шел вперед и вперед, словно собирался идти так вечно. Когда закат уже совсем догорел, он вывел их на южный гребень Плавы Горы. Здесь земля под могучими стволами была устлана прошлогодней листвой, но среди вершин пел песню новый ветер, — ветер с юга.

Девушка еле переставляла ноги, почти повиснув на офицере, который поддерживал ее за талию. Том, который брел позади них, вдруг сообразил, что руки пленным так снова и не связали. Он поглядел вперед, на Митю, на офицера, невольно начал следить, как идет Андраши — ровным шагом, ссутулившись, пригнув к груди серебряную голову. Второй пленный ковылял рядом со своим начальником, подпрыгивал, спотыкался, охал и что-то бормотал себе под нос.

Они вышли на опушку старого леса, туда, где Венац круто уходит вниз, к равнине. Наконец перед ними открылась плоская равнина Сриема — правда, почти вся скрытая туманом и мраком. За смутной линией горизонта прятались предгорья, где — если только они туда доберутся — можно будет уже ничего не бояться. Но между ними и надежным приютом гор лежала пучина опасностей и вражды.

— Ну вот, — сказал он Андраши, который устало остановился рядом. — Вот что нам нужно пересечь.

Там, внизу, в городах и казармах, зажигались лампы.

Бора уже скрылся в дубовом лесу на склоне. Они пошли за ним. Их ноги чавкали по гниющим листьям.

Немного погодя они спустились в неширокий овраг м поднялись по противоположному склону в лиловом отсвете сумерек, а внизу, в долине, как упавшие звезды, мерцали огоньки. Теперь им в лицо дул ровный прохладный ветер с далеких гор. Наконец этот последний гребень остался позади, и они вышли к верхнему концу выемки, прорезанной в почти отвесном обрыве. Том посмотрел вниз и узнал развалины Бешенова. Из зыбких теней у самого склона вставала изуродованная монастырская башня. И тут ветер с юга принес запах гари, память о прошедшей зиме. Они начали спускаться во тьму и вскоре очутились среди закопченных обвалившихся стен и бесформенных груд кирпича. В монастырском дворике они тяжело опустились на землю, всхлипывая от усталости.

— Погодите! — сказал Бора. — Я сейчас проверю. Они услышали, как его сапоги застучали по каменным плитам.

Обняв Марту за плечи, Андраши спросил:

— Может быть, мне позволено будет узнать, где мы находимся?

Впервые за много часов Корнуэлл заговорил!

— Это Бешеновский монастырь. Но здесь теперь никого нет.

— Кто это сделал?

Корнуэлл ничего не ответил.

— Но ведь была же какая-то причина? — вмешалась девушка. Ее голос стал пронзительным.

— Разумеется. Тут были партизаны.

— В таком случае… — начала она, но Корнуэлл оборвал ее, внезапно закричав:

— Нет, говорю вам, это не оправдание! Это не причина! Ведь начали они! Они первыми… — Он словно декламировал давно заготовленные фразы.

— В чем дело, Ник? — сердито спросил Митя.

Он ответил «не знаю», но это уже не было правдой. Он знал. Он понимал все — до последнего слога.

Прислушиваясь к приближающимся шагам Боры, он с облегчением подумал, что они хотя бы не видят, какие у них лица.

Бора объявил равнодушно:

— Никого и ничего.

Он словно уже ушел от них. Митя спросил:

— А ближайшие посты?

Бора неопределенно махнул в сторону равнины.

— В получасе ходьбы отсюда. Венацкая каменоломня. Камни для Митровицы. У них всегда там двое-трое солдат. Поднимаются туда из Емельянова Двора. Но они вокруг не ходят.

Они пошли за ним в темноту, спотыкаясь, поднялись по двум-трем ступенькам и очутились среди кромешного мрака. Бора чиркнул спичкой. Их тени заплясали по четырем стенам. Затем Бора нашел лампу, и замигал желтый огонек. При его свете они разглядели в углу большую печь. На полу лежала солома, на которой когда-то спали.

Митя начал сгребать ее в кучу.

— Мы растопим печь. Дров тут на месяц хватит.

Они следили, как он, открыв дверцу, затолкал солому в топку. Совсем как Юрица в крестьянском доме на той стороне реки, хотя все остальное было теперь другим. Едва Митя поджег сухие стебли, как изо всех трещин в широком брюхе печи повалил дым.

— Эй! — крикнул Митя. — Дайте-ка мне глины!

Они задирали ноги. Митя соскребал глину с их подошв и замазывал трещины. По серой поверхности за его пальцами тянулись темные полоски. Мало-помалу ему удалось справиться с дымом. Они скорчились на устланных соломой плитах среди желтого тумана. Глаза щипало, в горле першило. Митя вышел за дровами и вскоре вернулся с охапкой поленьев. Через некоторое время, прижав ладонь к шершавому боку печи, Том почувствовал легкую теплоту. Заметив его движение, Андраши протянул руку и тоже потрогал печь. Потом примирительно кивнул:

— Где есть тепло, там есть и надежда, не так ли? Он все еще не утратил способность шутить. И Тому это понравилось — понравилось, что он не хнычет. Андраши спросил:

— Не скажете ли, молодой человек, что мы, собственно, тут делаем?

Остальные разошлись — кто за чем.

— Мы собираемся пересечь эту равнину… Равнину, которую мы видели с гребня. — Он засмеялся, но не злобно. — Жалеете, что вообще пустились в путь?

Андраши заложил руки за голову и вздохнул:

— Естественно, мне не следовало этого делать. Есть ситуации, которых разумный человек обязан избегать. Конечно, я виню себя…

— А капитан винит себя. Так что вас тут двое этим занимается. — Он пошарил в левом грудном кармане своей форменной куртки и убедился, что, пожалуй, ему удастся свернуть сигарету.

— Существуют ситуации, — говорил Андраши почти благодушно, — когда методы достижения цели приходят в противоречие с этой целью. Вы к чему-то стремитесь. Возможно, к чему-то весьма хорошему. Даже замечательному. А затем… затем вы начинаете действовать. И мгновенно оказываетесь в положении, когда достигнуть желаемого можно только… только, повторяю, если вы откажетесь от всех благих намерений.

Сигарета, собственно, не заслуживала такого названия — жалкая трубочка оберточной бумаги с двумя-тремя волокнами высохшего табака. И тем не менее это, несомненно, была сигарета. Он поднес к ней спичку и затянулся жутким дымом. Выдыхая его, он все-таки сумел задать Андраши вопрос:

— Это сигарета или нет?

Андраши улыбнулся:

— С моей точки зрения, нет.

— А с моей — да. Значит, вся соль в том, какую позицию вы занимаете. Как вы смотрите на вещи.

Вошел Бора с пленными, отвел их в угол и снова связал им руки и ноги. Том продолжал:

— Вам не следовало бы мешаться во все это. Вы ведь ни во что такое не верите, так?

Он заметил в глазах Андраши насмешливый интерес.

— А, так, значит, теперь в эту войну уверовали вы?

— Неважно, во что верю я. — Он даже сумел усмехнуться в лицо Андраши, испытывая к нему почти благодарность за его слова. — Я ведь вообще никакого значения не имею, — весело соврал он без малейшей злости. — Но вы-то… вы-то объявитесь одним из спасителей мира, верно? Уж вы-то выживете, кто бы там ни погиб. Вы такой. Да вы же об этом книгу напишете, и не одну.

— Вполне возможно, сержант… если я все-таки уцелею.

— Конечно, уцелеете. Мы об этом позаботимся, можете не беспокоиться. Ведь это наша работа, так? — Он слушал себя с удовольствием. И подумал, что раньше так, пожалуй, никогда не бывало.

Однако Андраши уже повернулся к входящей Марте. Она быстро прошла мимо отца и села рядом с пленными. Когда она заговорила с офицером по-венгерски, Андраши пододвинулся к ним, повернувшись спиной к двери и к Тому.

Он встал и, пошатываясь, выбрался во двор, в знобкий ночной воздух. Потом перешел через двор и прислонился к обвалившемуся подоконнику. Все тут было вонючим и загаженным. Сумел же мир вот так загадить собственное гнездо! Да, но мир сумеет себя и очистить. Наверное, то, что произошло внутри него, так же несложно, так же просто. Лучше поздно, чем никогда.

В тумане над дальней равниной мерцали огоньки. Опершись на подоконник, он считал огоньки и думал.

Прямо внизу, в темноте, такие близкие, что, казалось, он может до них дотянуться, горели фонари поста у Венецкой каменоломни. Чуть левее и еще ниже в продуваемой ветром ночи еще одно скопление фонарей отмечало Емельянов Двор. А за ними, гораздо дальше, цепочка желтоватых крохотных пятнышек означала, что там равнину пересекает железная дорога — справа налево, соединяя далекий север с далеким югом, — главная артерия, питающая балканский фронт. Огоньки мигали, словно сообщая ему что-то. Но он не нуждался в их советах. Огоньков было слишком много. Погребальные свечи без числа, горящие накануне похорон.

К нему подошел Митя. Немного погодя он сказал Мите:

— Профессор спрашивал, почему мы свернули сюда.

Митя ответил:

— Так решил Бора. Он рассчитывал найти тут кого-нибудь из отряда. А теперь он сидит и только ругает себя на чем свет стоит.

Огоньки будут мерцать еще долго. Не меньше десяти часов. Он сказал:

— Во всяком случае, мы не будем похоронены заживо.

— Да. Но лучше всего попробовать пройти через равнину завтра ночью, когда они отдохнут. Может, что-нибудь и получится. Тут для нас ничего нет. Нам даже есть нечего.

Он одобрительно кивнул. Когда придется сделать то, что необходимо, они сделают это вместе. Митя и он. Сделают без колебаний. Но говорить об этом вслух ему не хотелось.

Митя сказал:

— Значит, это надо будет сделать не позже, чем завтра утром.

Он ответил твердо:

— Да, конечно.

Охваченные странной неловкостью, они повернулись и пошли назад. Пленные, скорчившись, лежали в углу у двери и, по-видимому, спали. Пусть спят, Он даже подумать не мог, чтобы сейчас сделать то, что придется сделать утром. Не позже, чем утром.

Он подошел к печке, лег на спину и закрыл глаза. Шесть часов… семь… от силы восемь.

Ему казалось, что он никогда не заснет. Ноги дергались, несмотря на каменное бремя усталости. Он не спал, и серые тоскливые часы замерли в своем движении. А потом, в середине ночи, которой не было конца, он как будто увидел сон — эти двое в углу вдруг встали и исчезли, и вместе с ними исчезла тяжесть, давившая его грудь. Он застонал, почти проснулся и, не желая просыпаться, натянул куртку на голову.

После этого он, казалось, спал крепко. И все-таки, когда он проснулся, еще только начинало светать. Он одурманенно приподнялся на локтях и оглядел тела спящих рядом. А потом посмотрел в угол, где сидела девушка.

Она тоже не спала. Она сидела и смотрела на него испуганными глазами. Но пленных на их месте не было. Пленные бежали.

 

Глава 16

Неожиданно Корнуэлл начал отдавать распоряжения.

Он стоял среди них, расставив ноги, покачиваясь, еще ошеломленный сном. Руки были судорожно прижаты к груди, лицо дергалось от нервного тика. Они чувствовали, что между ними и им легла непроходимая пропасть — в сером предрассветном сумраке он выглядел буйно помешанным: его золотистое лицо, все в засохшей грязи, нелепо гримасничало, пальцы впивались в локти, разгибались, снова скрючивались, темные глаза помутнели от мучительного презрения к себе.

Девушка не стала тратить время на отпирательства и сразу сама бросилась в нападение:

— Вы собирались их убить, и я их развязала.

Он прижал ладонь ко рту, пропуская мимо ушей слова и решения Корнуэлла, и рассудительно думал о том, что они ни разу не брились с тех пор, как ушли из виноградников над Нешковацем. Он упрямо цеплялся за эту бессмысленную мысль, выискивая в ней все оттенки смысла. Если бы у него была сигарета! Корнуэлл бормотал:

— Мы их догоним.

Девушка жестко нанесла ответный удар:

— Ну так чего же вы ждете?

— Мы их догоним. Они не могли уйти далеко. Он услышал, как Андраши сказал спокойно:

— Зачем, собственно, искать их? Ведь таким образом вы освободились от ответственности за них.

— Но не за вас. — Лицо Корнуэлла побелело от напряжения. Наступило короткое молчание. Затем Корнуэлл сказал:

— Даже предательство ничего не меняет.

— Мы вас не предавали, — возразил Андраши. — Вы бы сами предали себя. Или это сделали бы за вас вот они.

Но теперь на Корнуэлла этот довод уже не действовал. Он нетерпеливо отмахнулся от него.

— Том, мы догоним их еще в лесу. Вы остаетесь с этими двумя.

Он привскочил.

— Я пойду с вами. Пусть Митя останется. Корнуэлл сказал лихорадочно:

— Лейтенант Малиновский, прошу вас…

— Нет, — угрюмо перебил Митя. — Я иду с вами. А этих свяжем до нашего возвращения.

Из своего угла вышел Бора, про которого они забыли.

— Изловить их надо. До того, как они спустятся к Венацкой каменоломне, или после.

Том размотал веревки. И он же связал профессора Андраши и его дочь.

Усталость их не прошла, но они про нее забыли и спускались в долину бегом. Старый лес сменился кустарником и порослью лиственниц, а впереди все шире раскидывалась клубящаяся туманом равнина. Тут они перешли на быстрый шаг, и Бора уверенно повел их вперед, а потом там, где венацкий пост мог и должен был устроить засаду, резко повернул влево к лесу. Том слышал клокочущее дыхание Боры, заглушавшее даже хрип в его собственном горле. Они решились на неимоверный риск. Они отбросили золотую заповедь, Дэвидсон запрещавшую без разведки проходить там, где может быть засада. Но Бора торопливо шагал вниз по тропе, и они без колебаний следовали за ним.

Затем кустарник остался позади, и уже ничто не заслоняло равнины. Чуть ниже них легкая дымка висела над пологими лугами, которые переливались всеми зелеными и золотыми оттенками. Они находились на уровне Венацкой каменоломни, но ее загораживал от них лесистый гребень, который, как помнил Том с зимы, уходил вниз почти отвесной стеной из красного камня с путаницей дрока и вывороченных камней по верхнему краю. Немного в стороне, пока тоже невидимая, стояла контора каменоломни, где находились солдаты. Он остановился, потому что остановился Корнуэлл. Митя спросил:

— А мы их не упустили?

Бора покачал головой.

— Они останутся с постом и вызовут подкрепление. Там есть телефон.

Они молча ждали, что решит Корнуэлл. Он сказал глухо, глядя в землю:

— Я не имею права просить вас…

Митя торопливо перебил:

— Ясно. Куда нам идти, Бора?

Бора рванулся вперед, словно это движение подводило итог и давало оценку всей его жизни. Они побежали за ним вниз по круче, продираясь через заросли ежевики и терновника, и оказались прямо перед зданием конторы. Митя сразу же бросился в атаку.

Они начали заходить справа и слева, но Митя бежал прямо к окну, выходящему на склон, и все кончилось за две-три минуты. Том еще не успел осознать толком, что Митя благополучно добрался до окна, а первая граната уже разорвалась внутри конторы. Когда разорвалась вторая, они были рядом с Митей и вместе прыгнули в развороченное окно.

Внутри трое солдат стояли, подняв руки. От солдат они узнали, что двое из леса пришли сюда с полчаса назад и десять минут как уехали на грузовике. А они звонили в Емельянов Двор? Да, конечно, офицер сразу же позвонил.

Они вышли на крыльцо и увидели дорогу, которая, змеясь между деревьями, уходила к акварельно-зеленым и золотым лугам внизу. Оттуда утренний ветер неожиданно донес рев мотора. Затем шофер, очевидно, переключил передачу, и рев сменился ровным рокотом — грузовик теперь катил вниз по пологому склону, где кончались деревья. В Емельяновом Дворе он будет через четверть часа, а еще через четверть часа вернется с двадцатью солдатами. Том присел на каменное крыльцо, у нижней ступеньки которого начиналась дорога. Ему вдруг пришло в голову, что он даже не ищет выхода из положения. Выхода не было. Из двери выглянул Митя.

— Я их связал и перерезал телефонные провода. Мы идем обратно.

Том уже поднялся на ноги, когда из-за деревьев донесся щелчок выстрела. За ним последовал залп и наступила тишина. Они больше не слышали даже шума грузовика.

Бора словно восстал из мертвых.

— Наши! — закричал он, рубя воздух кулаком. — Да вы понимаете? Это же наши!

— Ну, так…

— Да-да, черт побери!

И он снова бежал за Корнуэллом, который бежал за Митей, который бежал за Борой. Но теперь у него на ногах выросли крылья. Ему казалось, что он вдруг вырвался из тьмы на яркий солнечный свет.

Потом они обогнули сосновую поросль и увидели грузовик. Рядом с ним в небрежных позах стояли пять-шесть человек. Один из них пошел к ним навстречу и приветственно взмахнул рукой.

Том догнал остальных и увидел тощего долговязого крестьянина в старой партизанской шапке, сдвинутой на затылок, с винтовкой, перекинутой через руку.

— Здравствуйте, товарищи, — церемонно сказал Станко.

Они толпились вокруг Станко, точно люди, вдруг обретшие свободу, хлопали его по спине, что-то выкрикивали.

Станко принимал все это невозмутимо — вздергивал брови, добродушно кивал.

— Ну, у нас кое-что для вас есть, товарищи.

Они наперебой трясли протянутую руку Станко, но молча, выжидая, чтобы первым заговорил Бора, и Том был этому рад. Однако Бора не торопился, тщательно следуя старинному обычаю, соблюдая достоинство. Наконец он задал вопрос:

— Откуда вы тут взялись?

Станко помедлил по-птичьи, в особой, присущей только ему манере. А потом сказал с безмятежным спокойствием, которое вселяло уверенность и бодрость:

— Оттуда.

И он ткнул большим пальцем в сторону равнины.

— А сколько вас?

— Нас трое.

— Всего трое? Мы ведь тут попали в переделку.

— Знаю.

И только теперь Бора спросил:

— Так вы их изловили?

— Он, черт его дери, не захотел остановиться. Пришлось стрелять, — сообщил Станко.

— Мы слышали.

— Вот и спустились?

— Да, мы спустились.

И ни одного лишнего слова, думал Том. Он готов был слушать их весь день.

Теперь они подошли к тем, кто стоял у грузовика: два молодых партизана, которых он видел на Главице, — Милай, так ведь? И Милован. И неизвестный человек в коричневой кожаной кепке и кожаной куртке — шофер грузовика, а у заднего борта, словно окаменелые, оба их пленных.

Бора говорил, словно человек, в которого вдохнули жизнь:

— Ну вот, капитан. Ну вот! Станко из отряда. Из нашего отряда, понимаете? Из отряда Плавы Горы. Они вернулись.

— Да нет, — сухо заметил Станко. — Нас всего трое. Я и два бойца.

Но это не охладило Бору:

— Связь восстанавливаете, верно?

— И связь, черт побери. И это тоже. А мы не знали, что с вами сталось. Думали, вы там, за Дунаем.

— Мы там и были, Станко. То есть не я, а они. Только они вернулись. И плохим был этот день.

— Плохим, говоришь?

— Хуже некуда. Марко погиб.

Станко замер на месте, посмотрел на Бору, пожевал губами, но ничего не сказал. Потом покачал головой и отвернулся. После некоторого молчания он заговорил:

— А эти двое? Что вы с ними будете делать?

Том подошел к Корнуэллу почти вплотную. Мгновение Корнуэлл и офицер смотрели друг другу в глаза, но за этим ничего не последовало.

Станко и Бора собирались действовать по всем правилам. Сначала они допросят шофера.

Тут явно не все было просто. Поманив его за собой, они отошли шагов на двадцать в сторону. Том спросил у Милована:

— Ну, как свиньи? Еще попадаются? Паренек расплылся до ушей.

— Да вот, всего две! — Он со смехом указал на пленных и затараторил: — Знаешь, Никола, мы ведь издалека пришли. Вчера ночью обходили Емельянов Двор. А Станко шагает себе в темноте и говорит, что хорошо дорогу знает, да только черта с два он ее знал, потому что мы… — Он оборвал фразу и дернул Корнуэлла за рукав. — Они вас зовут, капитан.

Том пошел за Корнуэлом туда, где Станко и Бора стояли с шофером грузовика. С ними пошел и Митя. Станко начал объяснять им про шофера, дюжего детину, который глядел на них с полным спокойствием, словно ему нечего было опасаться. Выяснилось, что он человек неплохой. Не то чтобы хороший, но, во всяком случае, не фашист. Наоборот, он иногда оказывал им кое-какую помощь.

— Это правда, — вставил Бора. — Мы его врагом не считаем.

— Так почему же он не остановился, когда вы подали знак?

— Тут, товарищ, такое дело вышло. Он говорит, что они держали его под прицелом. Ну а ведь мы хотели его остановить, только чтобы получить сведения…

— И правильно сделали, Станко! Это очень удачно вышло.

— И тут видим, что с ним еще эти двое. Корнуэлл спросил холодно:

— Куда он их вез?

— Он вам сам скажет, — ответил Станко. — Ну-ка давай говори.

Шофер повернул к Корнуэллу круглое загорелое лицо и сказал внушительно, со снисходительным сознанием собственной безупречности:

— Я их вез в Емельянов Двор, а то куда же? Они позвонили по телефону, что сбежали из Бешенова, понимаете? А я как раз там был, Ночевал там, понимаете?

— Они позвонили по телефону, вы говорите?

— Помощь вызывали, а то как же? Да вы что, мне не верите?

— Он врать не будет, капитан.

Шофер был возмущен:

— Конечно, не буду. Чего мне врать-то? — Он говорил, как человек, который при любых обстоятельствах всегда окажется на правильной стороне, просто потому, что такой уж он человек.

Но Бора пробасил:

— А если мы тебя отпустим, ты поедешь туда и все выложишь, так ведь? Станко, друг, по-моему, лучше бы взорвать грузовик.

Тут шофер заговорил быстро и с большой убедительностью:

— Да зачем это? Разве что вы хотите вовсе прикрыть каменоломню. Тут ведь других грузовиков нет. Ни в Илоке, ни в Руме. Уж я-то, — добавил он, словно предлагая полезные сведения коллеге, достойному его внимания, — уж я-то знаю.

Том открыл капот и крикнул Боре:

— Одну гранату вот сюда, и дело с концом!

Но Бора уже обрел свою обычную рассудительность.

— Ладно, Никола. Он человек неплохой. От него есть польза, а если взорвать грузовик, он останется без работы.

Совсем успокоившись, шофер одернул кожаную куртку.

— Верно. Зря портить и ломать никакого смысла нет.

— Так уж и нет? А мне сейчас хороший взрыв не помешал бы. Легче на душе стало бы. — Он покосился на Корнуэлла. — А у вас?

Но Корнуэлл читал какую-то записку. Несколько секунд она трепетала в его пальцах, а потом он поднял голову и повернулся к нему:

— Вот прочтите. Ее принес Станко.

Этот смятый листок содержал известия с базы. Четкие наклонные буквы слагались в слова и строчки, смысл которых был предельно ясен: «Лондон настоятельно требует, чтобы вы доставили профессора без дальнейших задержек. Согласно инструкциям базы, передав его мне, вы немедленно возвращаетесь в Италию. Они отказываются понять ваши долгие проволочки и отсутствие радиограмм. Очень сожалею, но я тут ни при чем. С приветом…» И подпись: «Майор Р. С. Шарп-Карсуэлл».

Он отдал листок Корнуэллу.

— Идиоты! Думают, наверное, что мы тут пьем и веселимся.

— Нет, Они просто хотят избавиться от меня.

— А, бросьте! И ведь передатчик в реке утопил я. Все равно он не работал бы.

Корнуэлл ответил, не повернув головы:

— Когда вернетесь туда, можете рассказать все это им, если хотите.

В тот момент он ничего не заметил. И ответил только:

— Само собой! И уж я найду, что им сказать!

Корнуэлл пристально вглядывался в изгиб дороги на горе, хотя серая петля там, где она исчезала среди деревьев на склоне, была пуста.

Шофер забрался в кабину, и грузовик тронулся, слегка задев пленных. Они растерянно оглянулись. Бора оттащил их к обочине. Из-за плеча Боры офицер закричал по-английски:

— Если вы намерены убить нас, так имейте мужество сделать это сами!

Корнуэлл словно не услышал. Шаркая по щебню, он медленно пересек полотно дороги, которое отделяло его от Боры.

— Мы поведем их с собой назад, Бора. Бора покачал головой.

— Я с вами не пойду. — Он пожал плечами. — Вы уж простите. Я пойду со Станко. Я останусь на нашей Плаве Горе.

Он стоял перед ними, виновато разводя руками, — могучий и в чем-то беспомощный великан.

— Я пойду со Станко, — повторил он. Корнуэлл засмеялся сухим неприятным смехом:

— Значит, даже ты, Бора…

Он умолк и нелепо прижал кулаки к груди. Офицер снова прокричал по-английски:

— Так убейте же нас, только сами. Да, сами!

И тут Корнуэлл сделал то, чего никто не ждал. Он ударил офицера по лицу — грязному, но все-таки холеному и наглому. Том увидел, как на воспаленные глаза офицера навернулись слезы боли. Несмотря на всю свою самоуверенность, он явно был уже на пределе. Как и они все.

— Ради бога! — Том повернулся к Станко. — Нет ли у вас чего-нибудь поесть?

Станко даже растерялся. Он энергично взмахнул длинной рукой.

— Милован! — крикнул он. — Тащи сюда припасы! Милован побежал к кустам у обочины и вернулся с сумкой.

Он попробовал уговорить Станко пойти с ними. Но тот твердо стоял на своем: у них приказ восстановить связь с восточным краем лесов, с Юрицей на том берегу, со всеми, кто уцелел. И все-таки он продолжал убеждать Станко. Да, конечно, это не так уж много — Станко и два его молодых бойца, но в эту минуту они были для них всем: единственным надежным контактом с системой коммуникаций, которая вела к горам и дальше, к остальному миру. Однако Станко твердо стоял на своем.

— Если хотите, вы можете пойти с нами, Никола. Ты и капитан.

— Нас пятеро.

— Пятеро? Куда мне пятерых? Это, Никола, слишком много.

Бора спросил:

— Отряд сейчас за железной дорогой, Станко? В предгорьях?

— Да, мы пришли оттуда. И Николе с капитаном лучше всего найти отряд. За железной дорогой. И сегодня же ночью.

Корнуэлл резко перебил их:

— Вы правы. Переход надо начать сегодня же. Станко вздернул подбородок, так что солнце озарило его багровые щеки.

— Вот это дело. Ну, раз вы решили…

Он перешел к необходимым частностям, и Том заметил, что слушает его с напряженным вниманием.

— До Емельянова Двора, — говорил Станко, отсчитывая мили изящным взлетом пальцев правой руки, — зам нужно будет ползти между Сушацем и Сишацем. Ползти по старому рву. Ты его знаешь, Митя. Ползти, только ползти, потому что на правом склоне и на левом склоне стоят часовые с ракетницами. И на обоих склонах по пулемету. — Станко раскинул руки. — Но если вы будете ползти совсем тихо, без единого звука, они вас не увидят и не услышат, понимаете? Ну а когда вы проберетесь между Сушацем и Сишацем, тогда бегите к каналу, понимаете? Вы должны бежать, потому что за каналом, — теперь он рубил воздух ребром ладони, быстро, яростно, — вам нужно перейти железную дорогу до трех часов. Потому что в три часа в обе стороны проходят патрули. — Он неожиданно обернулся к Боре. — Так сколько их, говоришь? Пятеро? Слишком много. Пройти могут трое. Ну, четверо.

Корнуэлл молчал,

— Значит, они смогут сами пробраться, Станко? — спросил Бора. — Одни?

— А что же? Раз у нас, троих, получилось, так получится и у других троих. Или четверых. Если они все надежные люди. И умеют двигаться быстро и без шума.

Бора сказал медленно:

— Но их семеро. Считая двух пленных.

В наступившей тишине Станко опустил глаза и сказал зло:

— Ты думаешь, я не провел бы семерых, если бы там могли пройти семеро?

Бора произнес вслух то, что думали они все:

— То есть семеро наших…

На этом они кончили. Корнуэлл уже даже не слушал. Они торопливо попрощались со Станко и его бойцами. И с Борой.

Он сжал руку Боры обеими руками:

— Дурак ты старый, Бора. Ну, чего ты от нас уходишь?

Но Бора покачал головой, глядя на их руки, сплетенные в пожатии.

— У тебя нет больше сил терпеть, Бора, так, что ли?

Бора отнял руку, шагнул вперед и стиснул его в неуклюжих объятиях. Маленький крючковатый нос Боры тыкался в его щеку, голос Боры бормотал бессмысленные слова.

Когда они начали подниматься в гору, он оглянулся. Те четверо уже вдалеке смотрели им вслед. Он увидел, как они помахали ему и скрылись за деревьями справа.

Корнуэлл повел их назад, в Бешеново. Они вновь поднялись по дороге к каменоломне и вскарабкались по склону среди молодых лиственниц. Тесной кучкой они вошли в лес на гребне. Он, Митя, Корнуэлл. И двое пленных.

 

Глава 17

В монастыре Корнуэлл развязал Андраши и девушку — без объяснений, молча, и так же молча связал пленных. Связал и вытолкнул в соседнюю комнату. Потом вернулся и сел, привалившись к стене, ни на кого не глядя.

Но Андраши тут же принялся снова доказывать, что им следует вернуться к реке, перебраться на другой берег, найти безопасное убежище. Они не мешали ему говорить. Том перехватил взгляд Мити и отвернулся. Он знал, о чем думает Митя. Он сам думал о том же.

Наверное, и Андраши об этом думает. Андраши просто тянет время. В надежде, что вдруг найдется какой-нибудь другой выход.

Но другого выхода не найдется.

Андраши и Митя заспорили, хотя спорить было не о чем. Митя говорил:

— Да, это правда. Спасая себя, мы вынуждены будем спасать и вас, таких людей, как вы. Это очевидно.

— Интересно, — говорил в ответ Андраши. — Ведь то, что им требуется от меня, — это, так сказать, вклад в будущее. Наука об атомах еще очень, очень молода.

Том сказал — просто чтобы сказать что-нибудь:

— То есть уже не для этой войны?

— О, возможно, я, кроме того, требуюсь им и для этой войны. — Андраши даже сумел усмехнуться. — У них есть выбор.

И тут вдруг он ясно понял, что ему хочется сказать, что ему хотелось сказать все это время.

— Правильно, — сказал он. — Выбор есть. Сейчас, верно? Вот здесь. — Он указал на соседнюю комнату. — В том, что касается этой войны, вопрос стоит так: вы или они, верно? Выигрыш или проигрыш. Спасем мы вас или спасем их?

— Вы можете взять их с собой.

— Нет. Теперь уже не можем. Андраши испробовал другую тактику:

— Тогда я обличу вас в убийстве. Сообщу вашим правительствам, что вы убийцы.

— Мы теперь все убийцы.

— Так, значит, можно спасти мир с помощью убийств?

— А как-нибудь иначе можно? Андраши зло посмотрел на него.

— Ах, так, значит, кровь за кровь? Вы, конечно, думаете о тех двух женщинах?

— Если хотите. Но это неважно.

Он не заметил, что Корнуэлл встал. Он даже не подобрал ноги, когда Корнуэлл, пошатываясь, прошел мимо. В трех шагах перед ним Андраши наклонялся вперед и размахивал руками. Ему почудилось, что Корнуэлл как будто вошел в соседнюю комнату.

— Это чудовищно!.. — кричал Андраши.

Но конец фразы утонул в ошеломляющем грохоте автоматной очереди.

Одна очередь. Еще одна. И тишина.

Они вскочили на ноги, но они не успели. Корнуэлл, спотыкаясь, прошел по двору мимо двери. Они увидели, как рука в хаки подняла автомат. Они увидели, как дернулось и вскинулось его тело, отброшенное назад пулями. Они увидели, как он упал навзничь на груду досок. Когда они подбежали к нему, у них недостало сил посмотреть на размозженную голову без лица.

Они стояли посреди двора, как смятые глиняные фигурки, А жизнь уходила от них, лишая их последних остатков достоинства, и самое их присутствие тут было грязным кощунством. Ничто не вторгалось в их тупое молчание, только где-то вдали с окутанных туманом деревьев падали капли росы — где-то там, в мире, который закрылся для них, живой частью которого они перестали быть. Минуты втаптывали их в землю, слагаясь в мертвую тяжесть пустых часов.

* * *

Они ушли оттуда.

Но они не могли оставить трупы валяться там. Им необходимо было потрогать их, осознать факт смерти. И перед тем, как уйти, они принудили себя стащить трупы в темный подвал — по очереди, за ноги, так что головы подпрыгивали и стучали на каменных ступеньках.

Андраши им не помогал. Но когда они кончили и поднялись наверх, он ждал их у лестницы, он кричал на них. И они тоже начали кричать, размахивая кулаками. Они бросились на него, оттеснили к стене, а он язвил их:

— Вы, вы двое, вы его заставили… — Слова звенели и впивались им в уши.

Том чувствовал судорожную боль при каждом вздохе. Его душила ненависть к этому человеку у стены. И ненависть выхлестнулась наружу.

— Вы, болтуны, печальники за человечество, свиньи, которые всегда выходят сухими из воды, меня тошнит от вас. — Митя ухватил его за локоть. Он вырвался. — Мы вас отсюда вытащим, не бойтесь. Мы с Митей. Мы вас вытащим. — Боль в груди не давала ему говорить. — И вы сможете снова болтать. Лить слюни по поводу ваших чертовых принципов. Принципы… А сделали вы хоть что-нибудь ради принципов? Ухнули ради них в дерьмо? Дрались за них? Взять бы да пристрелить вас на месте!

Митя тряс его за плечи. Он отступил от Андраши и опустил кулак, но Андраши все еще прижимался к стене — измученный старик с грязными седыми волосами. Он почувствовал, как ненависть иссякает в нем.

— Не тревожьтесь, вы еще поживете. Мы вас отсюда вытащим. Любой ценой. Хотите вы того или нет.

Потом они с Митей опять спустились к двери подвала и завалили ее обломками и щебнем.

А потом они пошли на юг — тупо, без надежды: двое сумасшедших, которые вели с собой еще двоих.

* * *

Они без оглядки бежали среди лиственниц вниз по южному склону. Когда начало смеркаться, последние деревья остались позади, и перед ними распростерлась бесконечная равнина Сриема.

Они вступили на эту равнину в последних отблесках угасшего дня и пошли через заброшенные пашни среди зеленоватых теней, сгущавшихся в серые, синие, фиолетовые сумерки. Они пытались найти старый длинный ров, по которому, говорил Станко, можно незаметно проскользнуть между Сушацем и Сишацем — двумя деревнями, стоящими над ним.

Теперь они шли так: впереди он, а позади Митя. Тут у них не было никакого укрытия, кроме вечерней тьмы. Они высматривали начало рва и не могли его найти. Где-то неподалеку в небе распустился цветок осветительной ракеты и закачался на своем парашюте. Они бросились на землю, но ничего больше не произошло. Он помнил наставления Станко: «Между Сушацем и Сишацем можно пройти только по рву. В любом другом месте вас увидят». Но он не мог отыскать ров, и им пришлось рискнуть. Вторая ракета вспыхнула гораздо ближе. Пригибаясь к земле, они бежали вперед, а ракеты висели справа и слеза.

Но почти уже у самого пустыря между деревнями он увидел роз, нырнул в него и услышал, как остальные трое спрыгнули за ним. В небе расцвела еще одна ракета — на этот раз почти прямо у них над головой. Они вжались в жидкую грязь, а пулеметы в Сушаце и Сишаце строчили по опушке леса, по склону, с которого они только что сбежали, по краям рва позади них. Он приподнялся и совсем близко увидел Сушац — плоские крыши рублеными ступенями уходили в черное небо. В Сушаце раскатилась еще одна очередь и оборвалась.

Они начали пробираться вперед по рву, обдирая ноги об ивовые корни, кровавя пальцы о жесткую траву и прутья, увязая в чавкающих болотцах. Андраши пробовал их уговаривать, девушка плакала, но они не слушали и заставляли их ползти на юг. Через час они достигли конца рва и вновь оказались среди полей, но уже за Сушацем и Сишацем. Тьма вокруг стала теперь прозрачней, предвещая полную луну в звездном небе. Близилась полночь. Шесть миль за два часа. Это было мало.

Они остановились, чтобы обсудить, как идти дальше.

Митя сказал:

— Ник, объясни им про Емельянов Двор.

Он стиснул руку Андраши и заставил его слушать. Он положил ладонь на плечо девушки и ощутил холодный пот, пропитавший ее блузку. В звездном свете их лица были как два темных круга.

— Слушайте! — шептал он. — Мы должны пробраться мимо этого места, и теперь же. Другого пути нет. И пойдем по мосту, потому что иначе надо будет перебираться через канал вплавь. А плыть бесшумно мы не сможем. Да и в мокрой одежде быстро не пойдешь, Вы поняли? Все поняли?

По телу девушки под его ладонью пробежала дрожь.

— Мне на вас плевать. Но вы пойдете тихо, как привидения, поняли? И на мосту — ни единого звука. Не то вас убьют. А нам этого не нужно. Во всяком случае, пока. — Он задохнулся, глядя на их безмолвные лица.

Они пошли дальше. У них не было никаких ориентиров, кроме звезд. Но хватит и звезд. Он много раз находил дорогу по звездам. Найдет и теперь.

Эти двое между ним и Митей были как глухонемые. Как мертвецы, но только они хрипло дышали и спотыкались. Он оглянулся и прикрикнул на девушку:

— Вы что, не можете идти по-человечески?

Но она опять споткнулась и упала на него. Он подхватил ее и почувствовал мягкую упругость ее тела.

— Черт бы вас побрал! — прошептал он. — Мы ведь вашу жизнь спасаем, не чью-нибудь, так чего вам еще надо?

Поле осталось позади, вокруг тянулись кусты, темные и колючие. Над плоской тарелкой земли поднималась луна. Она плыла по небосводу, как нелепый кошмар, стирая звезды. Они заблудились. Они заблудились около двух часов ночи. И выхода не было.

— Иди на юг, Ник, — сказал сзади Митя. — Иди прямо на юг.

Он пошел на юг, если и не прямо, то достаточно точно. Их терзали сомнение и неуверенность. Но они все-таки вышли к каналу — широкому и полноводному, как и говорил Станко.

— Поплывем, — решил он. Но Митя не согласился.

— Нам нужно найти Емельянов Двор, чтобы ориентироваться, Ник, не то мы проплутаем по равнине до света.

— Уже поздно искать мост.

— Может быть, — поколебавшись, согласился Митя. И он собрался соскользнуть с берега в воду, но Митя схватил его. На той стороне канала из мрака возникли люди. Распростершись на земле, они следили за патрулем: шесть-семь солдат, горбясь, прошли напротив них и скрылись в ночи. И они не рискнули плыть через канал, а повернули по берегу вправо, выглядывая Емельянов Двор. Было уже почти три, когда впереди вырисовались его бесформенные очертания. Они опять остановились.

— А если на мосту часовой? — спросил Андраши, который давно уже ничего не говорил. — Лучше вернуться.

Они словно не услышали его.

— Подожди меня здесь, Ник, — хрипло сказал Митя.

Он скрылся среди теней. И не возвращался очень долго — так по крайней мере им казалось. В конце концов он вынырнул из темноты.

— Так был там…

— Идите, и побыстрее, — коротко распорядился Митя.

Шагая за Андраши, Том почувствовал под ногами ровную поверхность плотно утоптанной дороги. Высоко в стене желтым прямоугольником светилось единственное окно. Где-то вдалеке словно бы слышалась музыка. Они пошли за Митей по доскам моста, и чернота под их ногами ненадолго растворилась в смутных отблесках. Они торопливо, на цыпочках обошли тело часового. Потом мост остался позади, и следом за Митей они пошли через равнину, простиравшуюся за каналом.

До железной дороги оставалось не больше десяти миль. И еще можно было успеть. Как они ни задержались, они еще могли перебраться через нее до зари. Но примерно через час Том понял, что они снова сбились с пути. Он прошел вперед, огляделся, сделал еще несколько шагов и остановился. Они застыли как статуи в настороженной мгле. Вокруг не было ничего — только немая равнина, чуть озаренная светом луны, уже заходящей за южный горизонт.

— Мы не можем идти дальше, — сказал Андраши, собрав остатки прежнего достоинства.

Он пропустил его слова мимо ушей. В Емельяновом Дворе, конечно, уже знают, что по мосту кто-то прошел. На заре их начнут разыскивать конные патрули.

— Наверное, мне надо было прикончить часового, — словно продолжая его мысль, сказал Митя. — Но надежда все-таки есть. Они ведь не могут установить, с севера мы шли или с юга. И наверное, решат, что мы шли с юга. Ведь они считают, что Плаву Гору они от нас полностью очистили. И если мы сумеем уйти подальше…

— Милован сказал, — перебил он, — что, пройдя Емельянов Двор, надо держаться чуть западнее. Свернуть с дороги.

— Мы и свернули.

— Да, но Милован сказал, что западнее мы выйдем на тропу, которая ведет за железнодорожное полотно в леса Грка. — Он повернулся к Марте. — Ну, как вы?

Страх бывает источником силы.

— Если идти еще далеко, нельзя ли мне попить? — спросила она.

— Мы поищем воды. А пока идемте.

Еще через полчаса, шагая по плоской равнине примерно на юг, но чуть западнее, они заметили над темной землей силуэт колодезного журавля. И устроили свой первый настоящий привал за все это время. Том нащупал деревянную бадейку, опустил ее в колодец и тянул веревку вниз, пока бадейка не погрузилась со всплеском в неподвижную воду. Вытягивая веревку, он видел, как далеко внизу лунный свет разбегается мелкой рябью. Из колодца тянуло запахом мха и гнили, но влажный воздух из недр земли омывал его лицо чистой свежестью. Вдруг ощутив необычайную бодрость, он выпрямился, продолжая тянуть веревку. Когда бадейка поравнялась с верхним краем сруба, он подхватил ее под разбухшее днище и накренил навстречу наклоняющемуся лицу девушки. После нее он напился сам. Вода отдавала застойной затхлостью равнин.

— Но в общем, годится.

Она снова наклонилась, но он положил руку ей на плечо.

— Смотрите не опейтесь.

Она погрузила лицо в бадейку, и ее темные волосы веером разошлись по серебряной лунной воде. Подняв голову, она повернула к нему белое лицо, поблескивающее в смутном свете. Он отпустил бадейку и задел рукой ее бедро. Митя оттолкнул его.

— Дай-ка мне, Ник.

Они сидели у колодца и отдыхали. До железной дороги оставалось не больше четырех миль. Но и это было слишком далеко.

— Мы должны переждать тут.

Андраши сказал то, что они знали и без него.

— Да, нам надо было не идти, а бежать. Так почему же вы не бежали?

Они пошли дальше, выглядывая место, где можно было бы укрыться до новой ночи. Луна уже закатилась, одна за другой гасли звезды, а небо на востоке, рассеченное и обагренное языками неведомого пламени, уже розовело, встречая день. Они перекидывались замечаниями об этих огненных вспышках на востоке. Где-то в стороне Белграда, милях в тридцати отсюда, не больше, бушевала ожесточенная битва. Но к ним она словно бы не имела никакого отношения.

В конце концов им пришлось опять остановиться, а до железной дороги по-прежнему было далеко. И тут его вдруг охватило отчаяние. Он уже не сомневался, что все их усилия сведутся к жалкой неудаче. Он шел, опустив голову, еле передвигая ноги, от недавнего прилива бодрости не осталось и следа. Теперь вперед их гнал Митя. Словно у него с Митей на двоих был один общий запас ожесточенной решимости, который оставался неизменным и только переходил то к одному, то к другому. Теперь была очередь Мити. Теперь Митя безжалостно гнал их вперед, толкал кулаками в спину, осыпал бранью, ни на секунду не позволял остановиться.

Так они добрались до крестьянской усадьбы, темневшей кубиками строений на пустой равнине. И снова Митя пошел вперед, но на этот раз он вернулся быстро. Тут никого не было. От сожженного дома осталась груда развалин.

— Придется рискнуть, — решил Митя и вытер лоб, белевший в рассветной мгле. — Переждем тут.

* * *

Заря уже занималась, когда они забрались на сеновал, такой огромный, что там на слежавшемся сене могли разместиться хоть сто человек. Тут все свидетельствовало о былой зажиточности, и они совсем затерялись среди ворохов сена, заботливо уложенных хозяевами, которые бежали отсюда, бросив все, может быть, два года назад, а может быть, и три.

Митя сказал:

— Я посторожу, а ты ложись спать, Ник. Потом я тебя разбужу.

Он лежал и смотрел, как розовеет свет в прямоугольнике двери, очерчивая скорченную фигуру Мити. Вероятно, он уснул, потому что, когда он снова открыл глаза, небо в дверном проеме уже голубело по-утреннему. И тут он заметил девушку — совсем рядом. Она сидела на корточках и смотрела на него бессонными глазами, а ее губы кривились от напряженного чувства — от покорности, от потребности в этой покорности. Он закинул руку и притянул ее к себе. Она прильнула к нему всем телом. Он ощущал под ладонью всхлипывающую дрожь ее ребер.

Надо было осознать ход времени, это было необходимо. Стрелки его часов в слабом свечении циферблата показывали шесть. Прошло четырнадцать часов с тех пор, как они выбрались из леса. Четырнадцать часов. Он лежал на спине, обнимая девушку одной рукой, вновь окунувшись в ледяной холод воспоминаний.

Она всхлипывала у самого его лица и все крепче прижималась к нему. Он ласково погладил ее, стараясь успокоить. К его губам жадно, грубо прижались ее сухие губы. Жизнь взметнулась в нем горячей волной, отметая воспоминания, стирая их. Дрожь ее тела передалась ему, его лицо уткнулось в ее грудь. Жизнь росла и крепла в их объятии, отметая воспоминания, стирая их, Жизнь буйствовала в них, когда ее губы приоткрылись, а ноги сплелись с его ногами. Вместе они отпраздновали торжество жизни — стремительно, а потом светло и радостно, с неведомой им прежде нежностью, лежа на ворохе соломы, оставшейся от урожая, который был убран два года назад, а может быть, и три.

Они так и уснули, обнявшись.

* * *

Потом для этого не будет ни слов, ни мыслей. Они уснули, обнявшись. Позже, в жарком свете дня, их разбудил Митя и ободряюще кивнул им. Его глаза были красны от непреходящего и предельного напряжения, но его лицо и руки были спокойными и уверенными — лицо и руки человека, обладающего особым даром надежной дружбы. Вместе они разбудили Андраши и сказали ему, что все хорошо. Они улыбались ему, говорили неторопливо и мягко и были нежны друг с другом, как те, кто просыпается навстречу ясному неторопливому дню. Они с улыбкой касались рук и лица друг друга. И видели друг в друге красоту и благородство. Они несли дежурство, пока шли медленные дневные часы, пока Митя спал, уткнув лицо в локоть, и солнце золотило копну его волос. А снаружи, в рамке дверного проема, проплывали сверкающие облака, обещая близкое лето. Они были живы.

* * *

Когда на равнину опустились сумерки, они пошли дальше.

В темноте, лишь чуть смягченной светом звезд, они увидели невысокую железнодорожную насыпь, пересекающую их путь. Они разглядывали ее, распростершись на молодой траве. Издали донесся паровозный гудок, потом второй — еще более далекий. Они поднялись и, пригнувшись, пошли вперед.

Теперь насыпь встала стеной прямо перед ними, крутая, полная опасностей. Бок о бок они сбежали в канаву, неровной шеренгой вскарабкались по склону и метнулись к рельсам, спотыкаясь в щебне, дробя тишину ночи его шорохом и стуком, беспорядочным торопливым топотом. На одно решающее мгновение по обеим сторонам засеребрились линейки рельсов — стрелы молний из самого сердца врага. И тут же рельсы остались позади, они скатились с насыпи и бежали, бежали, пока совсем не задохнулись.

Но теперь они уже могли остановиться — стальной барьер железной дороги остался позади, а впереди были спасительные горы. И они бросились в душистую луговую траву, а потом вскочили, побежали дальше и снова упали на траву, захлебываясь смехом и облегчением. Они катались по траве, хватая друг друга за руки, тычась лицом в ее летнюю сладость, ощущая жизнь — жизнь! — в каждой клеточке своего тела.

Они лежали, раскинувшись на траве, а по небосклону, сметая звезды, все выше поднимались отсветы нового дня. Они лежали на лугу и видели, как позади, далеко-далеко позади темное взлобье Плавы Горы тронул призрачный свет — иная земля, иной мир. Они лежали на лугу, они были живы — он, и Митя, и Андраши, и девушка возле него, и их сердца заливала всепроникающая радость: они остались живы.

Дальше они шли уже не торопясь и на летней заре увидели совсем близко кудрявые леса Грка. И лес укрыл их. Потом до них добралось солнце и одело их броней танцующих пятен. Они подставляли лицо его косым лучам. И шли медленно, плечо к плечу — все четверо, пересчитывая друг друга в уме: все четверо.

Под вечер они набрели на стадо мелких черных свиней, которые кинулись прочь от них, толкаясь и пихая друг друга щетинистыми рылами. Митя побежал за стадом. Его залатанные зеленые брюки и куртка мелькали на солнечных полянах среди зеленых теней леса. Они услышали треск его автомата и пошли на звук. У ног Мити лежала маленькая черная свинка. Он обернулся и помахал им. Подойдя к нему, они заметили в его глазах застенчивую усмешку.

Когда начало смеркаться и они немного отдохнули, Митя срезал молодой дубок, выстрогал из него вертел, освежевал свою добычу и развел костер. Он собрал в кучку дубовые щепки и долго пестовал слабый огонек, прикрывал его ладонями, дул на него. Наконец сложенные над ним ветки зашипели, затрещали, запели, и в безлюдном лесном сумраке жарко запылало пламя. Запах горящей дубовой щепы щекотал им ноздри. Они уселись тесным кружком у Митиного костра, над которым завивались и тянулись к небу струйки сизого дыма.

И в уютной дружеской тишине Андраши сказал негромко:

— Я считаю… знаете, я считаю, что должен извиниться перед вами. Перед вами обоими.

Том помотал головой:

— А, уж если на то пошло, так и мне надо перед вами извиниться.

Зря он все-таки ударил старика, когда прижал его там к стене. Зря, конечно. А может, и не зря? Теперь это не имело ни малейшего значения.

Андраши журчал:

— Нет-нет, сержант. Как джентльмен, я обязан перед вами извиниться. Вы думаете, что я старый дурак и ничего не понимаю? Но вы спасли нам жизнь. Позвольте же мне сказать вам, даже если…

Марта прижала руку к его губам.

— Папа, не начинай снова! Я не вынесу.

— Что ты, деточка. Мы спокойно беседуем, и только.

Он лениво слушал, прислонясь головой к Митиному плечу.

— А теперь что вы скажете обо всем этом, лейтенант?

Митя медленно повернулся и внимательно посмотрел на них. Глаза его были сумрачными и серьезными, лицо — каменным. Но он не стал выносить приговора, и только пожал плечами и сказал чуть насмешливо:

— Напрасно вы бросили свою скрипку. А то мы могли бы снова что-нибудь спеть.

В его глазах плясали отблески огня.

— Вы полагаете, мы могли бы снова спеть? — Андраши подпер подбородок рукой и внезапно рассмеялся. — Да, пожалуй, что и могли бы.

И он продолжал — человек, который любит говорить, любит слушать себя и даже любит слушать, как говорят другие:

— Разумеется, этот вид оптимизма, свойственный вам, мне он чужд. Но кажется, я начинаю его понимать. Вы считаете… — он схватил Тома за локоть и тут же разжал пальцы, — да, вы считаете, что все это — ради строительства нового мира, лучшего мира. И вы идете этим путем?

Том выслушал и ответил:

— Да, мы идем этим путем.

Однако Андраши уже повернулся к Мите:

— Но я задаю вопрос: а будем ли мы помнить все это… потом?

Митя встал, нагнулся над костром и потыкал ножом в жаркое на вертеле. Он сказал через плечо:

— Потом надо будет помнить об очень многом. И очень многое забыть. — Он выпрямился, посмотрел на них и широко улыбнулся. — А пока мы тут вместе. И пока мы забудем.

— Вы так считаете? — посмеивался Андраши. — Даже я, даже люди вроде меня?

Митя присоединился к его смеху.

— В философии это называется диалектикой — одни должны забыть, а другие должны помнить.

— Я буду помнить, — сказала Марта.

— Может, и будете.

В тихом ночном воздухе между ними поднимался и дрожал душистый жар костра. Том полулежал, прислонясь к Митиному плечу, ощущая силу и крепость Митиного тела.

На следующий день они продолжали идти через лес и к полудню добрались до южной его опушки. Впереди уже совсем близко поднимались голубые и коричневые горы. И тут они вышли к передовому посту горных дивизий. Они объяснили командиру, кто они такие, и он отправил их с провожатым на следующий пост, где они терпеливо и упрямо повторили свои объяснения, а потом пошли дальше с новым провожатым, и так продолжалось, пока их не доставили в штаб ближайшей из дивизий.

Там они наконец обрели майора Шарпа-Карсуэлла — человека не толстого и не тонкого, белобрысого, в сшитом на заказ мундире. Он бросился к ним чуть ли не бегом и даже слегка запыхался, но произнес все необходимые и приличествующие случаю слова, Он выслушал их рассказ, но больше половины пропустил мимо ушей, потому что был уже поглощен соображениями о том, как лучше и быстрее отправить их дальше. Через день-другой за ними из Италии прилетит специальный самолет. Посадочная площадка давно готова. Сигналы согласованы. Неясно было только, прибудут ли они сюда, но теперь и эти сомнения разрешились. Андраши с дочерью летят в Италию. Сержант Блейден направляется в Белград, уже освобожденный русскими, где явится к генералу, возглавляющему английскую миссию, который сейчас находится там. Митя? А, да-да. Разумеется, русский офицер может, если хочет, отправиться с сержантом Блейденом.

— Вы блестяще справились с заданием, сержант. Блестяще. Я представлю вас к медали «За выдающиеся заслуги» и к повышению. И хочу вас поздравить.

Вот так это кончилось. Как и должно было кончиться. Без вопросов. И без ответов.

* * *

Не один и не два дня спустя Том и Митя слезли с повозки, которая кружным путем доставила их с гор на дальнюю окраину взбирающегося по крутым холмам города Белграда, и пошли пешком к переправе через Саву.

Они шли по пыльной дороге через кукурузные поля мимо укрытых сливовыми садами дач — их стены отливали голубизной под кружевной сеткой виноградных лоз, погруженные в тихую дрему, а вокруг буйствовала весенняя зелень, почти не знавшая заботливых рук. Затем они наконец увидели за рекой Савой зубчатый силуэт лежащего в развалинах Белграда — остов гигантского корабля на пустынном берегу безлюдного мира. Тут они нашли старика, хозяина дырявой лодчонки, и уговорили его перевезти их на ту сторону. Они сидели рядом на корме, а впереди вырастал, уходил ввысь город, окутанный величественной тишиной опустошения и скорби. Они слушали рассказ старика о том, как город был взят, об упорном чудовищном сражении, совсем недавно гремевшем тут, когда части Советской Армии вместе с партизанскими отрядами из Сербии, Хорватии, Далмации и всех других земель Югославии освобождали Белград от немцев и предателей своего народа… Они уже знали все это, но не перебивали старика и только согласно кивали или вставляли одно-два одобрительных слова. Конец их пути был близок. И теперь, когда он был близок, их охватил страх.

Они выбрались на берег, увидели высоко над собой улицы и дома и по кривым проулкам начали подниматься к увенчанной крепостью вершине холма. Все тут замерло в неподвижности и безмолвии — город умирающих и нерожденных. Крыши, продавленные гигантским кулаком. Двери, повисшие на смятых петлях. Зияющие окна, в которых глох дробный стук шагов — его и Мити. На улицах были люди, но и они казались безжизненными, пустыми внутри — восковые фигуры, шагающие, пока не кончится завод. Припав на одно колесо у крутого перекрестка, противотанковая пушка задирала тонкий ствол, прицеливаясь в никуда, а за углом выше по склону грузно осел на разбитых гусеницах танк. Откинутая крышка люка почернела от огня. Он хотел было получше рассмотреть этот первый советский танк, который ему довелось увидеть, но Митя продолжал идти вперед, даже не повернув головы. Они поднялись на вершину холма.

Они искали и не находили, к кому могли бы явиться. Они прошли по серому бульвару Милоша Великого до Теразие, где в мешанине обломков и выпотрошенных труб торчали расколотые отели, обнажая укромность дорогих номеров. Они проходили мимо людей, которые словно утратили способность говорить. Они огибали неширокие воронки в асфальте, разыскивая конец своего пути и смутно надеясь, что поиски останутся тщетными. На Теразие они заглянули в винную лавку и спросили ракии, им ответили, что ракии нет — даже картофельной, и они, ворча, вышли на безмолвную площадь. За Теразие исковерканные танки и пушки начали попадаться все чаще — груды бесполезного металла, преграждающие дорогу. Они вполголоса обменивались замечаниями о каких-то пустяках. Их пугали собственные мысли. Том думал: вот как всегда кончаются войны, вот когда играют духовые оркестры.

И за дальним изгибом площади Теразие они увидели духовой оркестр. Несколько трубачей и флейтистов в гражданской обтрепанной одежде стояли у тротуара перед кучкой недоумевающих детей и играли какой-то патриотический марш, чтобы уже сейчас перекинуть мостик к надежной безопасности грядущих лет. Они с Митей прошли мимо по противоположной стороне улицы, вдоль Отеля Сербского Короля — голубовато-зеленая облицовка его фасада благодаря ветру, дождю и военной неухоженности обрела тонкую, нежную красоту. Все это ушло в небытие. Все это было мертво.

Они вошли в Калемегданскую крепость, и тут их путь кончился.

Среди деревьев советские солдаты ставили палатки, но они прошли мимо, потому что еще не были готовы проститься друг с другом. По грубым каменным ступенькам они спустились на широкую террасу и далеко внизу увидели, как Сава сливается с Дунаем. Они стояли и смотрели на два серых могучих глетчера, которые надвигались с севера и запада, соединялись прямо под ними и устремлялись дальше, в Румынию. Реки оставались вместе, а им предстояло расстаться.

Они еще немного помешкали, облокотившись на каменный парапет, пересекавший древнее чело Калемегданской крепости. Они смотрели на льдисто-серую воду внизу и вдали. Они думали о своем, машинально прислушиваясь к голосам, которые доносились с другого конца террасы, где стояла группа генералов — десять-двенадцать человек в мундирах из тонкого сукна, сверкающих серебром и золотом. Советские генералы и полковники, а среди них — два-три англичанина и американца. Наконец он сказал Мите с вымученной небрежностью:

— А, вон и наша миссия! Английский генерал и янки — ну точно, как говорил Шарп-Карсуэлл. А остальные — все твои.

В серых складках Митиных щек шевельнулась улыбка, ироническая улыбка, от которой его лицо сморщилось, стало землистым и словно бы много старше. Связь между ними уже исчезала. И через разделившее их расстояние, преодолеть которое уже было нельзя, до него донесся голос Мити:

— Проводи меня до палаток, Ник. А потом иди к своему генералу.

Вместе с Митей он отошел от обрыва и вслед за Митей поднялся по каменным ступенькам, за которыми начинались деревья. Они пошли к палаткам, но солдаты не обращали на них внимания. Они остановились, повернулись друг к другу и обнялись — крепко, торопливо. Говорить они не могли. Сквозь пелену безнадежности он увидел, как Митя отступил, опустил руки. И зашагал прочь по вытоптанной земле. Русские солдаты оставляли работу, распрямлялись. За их сомкнувшимися спинами он уже не видел Мити.

Он снова спустился к парапету и остановился на прежнем месте, скованный невыразимой тоской. Боль оттого, что Мити больше нет с ним, пронизывала его сознание и тело, в ней было тягостное предупреждение, неясное, полное теней. Он устало отмахнулся от них. Теперь ему оставалось только поставить точку. Явиться по начальству и поставить точку. Объяснять ничего не придется. «Генерал, — сказал Шарп-Карсуэлл, — информирован обо всем, можете на меня положиться. Он только хочет поздравить вас со столь успешным завершением операции». Да, объяснять ничего не придется.

Он смотрел на серые глетчеры внизу. Вдали на севере, откуда катил свои воды Дунай, в солнечном мареве горбились зеленые холмы. Где-то между этими затянутыми дымкой холмами в погребе лежат три трупа — три скелета среди многих, которые когда-нибудь найдут и закопают в землю могильщики мирного времени. Объяснять ничего не придется — даже тогда.

Облака затягивали солнце, порывистый ветер гнал их по белесому небу. Теперь ему оставалось только пойти направо, сделать сто шагов или даже меньше, молодцевато отдать честь — и сразу же, безболезненно начнется другая жизнь: врата перемены распахнутся от взрывной волны начальственного одобрения. А потом факты будут приведены в порядок, расположены по местам, истории ради зарегистрированы, и подшиты, и снабжены надлежащими ярлычками, и укрыты от кровавого пробного камня неизбежных вопросов. Но пока пробный камень был здесь. Еще пять минут… или, может быть, десять.