Глава 1

— Если лечь на живот, — терпеливо советовал Митя, — меньше чувствуешь голод. Мы так делали в лагере. Ну, вон как Касим и Халиф.

Казахи расположились под нефритово-зелеными соснами на сухом мыске, который вдавался в Дунай с этой стороны крошечного острова. Халиф за спиной Касима лениво бросал шишки в серый стремительный поток, который закручивал быстрые воронки между островком и скалистым обрывом Плавы Горы.

Том перевернулся со спины на живот, но лучше ему от этого не стало. Он решил и дальше допекать Митю, лениво его подзадоривая, только чтобы Митя что-нибудь говорил. Смолистый запах сосновой хвои располагал к философствованию — ну, если не самому рассуждать, так хотя бы послушать. С тех пор как вчера, двенадцать, а то и шестнадцать часов назад, Марко отправился на Плаву Гору, чтобы отыскать Бору, Кару «или, черт побери, еще какого-нибудь слободановского связного, который там уцелел», они все погрузились в молчание. Из Корнуэлла невозможно было вытянуть ни слова — его не удавалось даже завести на очередную «речь офицера, воодушевляющего своих солдат». Андраши же говорил только по-венгерски со своей бойкой дочкой. «Эта своего не упустит, хоть и смотрит эдакой птичкой, — подумал он холодно. — Мне такие не по нутру. Другое дело капитану — то есть ей так кажется».

Эти трое сильно нервничают. Ну, да их можно понять. Только какого черта они еще и злятся? «Лучше подождите на этом берегу», — сказал Марко, когда Бабуся где-то раздобыла лодку. Но Корнуэлл об этом и слышать не захотел. А Андраши так закатил целую сцену. «Если только ваша организация не полностью разгромлена, я вынужден настаивать, чтобы меня перевезли через реку. Попытка оставить меня здесь попросту возмутительна. Я, несомненно, значусь первым в списках гестапо». Ну, вот они и перебрались на этот островишко у южного берега. Только легче им как будто не стало: все еще злятся друг на друга. А с Корнуэллом вообще что-то неладно.

Том начал было прикидывать, почему, собственно, Корнуэлл пришел в такое неистовство, но тут же перестал об этом думать. Может, Корнуэлл наобещал лишнего или Андраши ждал еще чего-то — пусть сами разбираются. Как только он полюбил (а полюбил он по-настоящему — это он-то!) и обручился (другого слова не найти, пусть смеется кто хочет, но они со Славкой обручены, она так и сказала), ему сразу стало ясно, что он должен делать дальше. Теперь все может измениться. Это уж от него зависит. Пока он, как и прежде, будет жить нынешним днем. Но потом начнется другая жизнь. Не в Англии, конечно, нет — какой дурак рискнет теперь полагаться на Англию? Но где-нибудь еще, где-нибудь за морем, где человек может избавиться от прошлого и быть на равных с кем угодно. Там они со Славкой начнут свою жизнь. Он подковырнул Митю:

— Эти твои двое, они что — никогда не разговаривают? Даже между собой?

— А им незачем разговаривать.

— То есть как?

— А так. Они уже знают все мысли друг друга.

— Ты что, всерьез считаешь, что говорить ничего не осталось?

— В лагере привыкаешь ничего не говорить.

Митя, сощурившись, смотрел на полосу дунайской воды, отделявшую их от обрывов Плавы Горы, — бегущую складками полоску серой ткани, серого уныния, которая поблескивала в утреннем свете и шуршала у берегов, словно занятая тайной зловещей работой. Митя смотрел на воду, готовый снова укрыться в молчании. Том спросил раздраженно:

— Им, наверное, скучно без их товарищей?

— Вначале их было одиннадцать. Когда они ушли от немцев.

— А теперь остались только эти двое?

Митя ответил не сразу, но спокойно:

— Только двое.

— Ну а остальные как же? Черт, да разве тебе не придется дать о них отчет?

Митя повернулся к нему, его глубоко посаженные глаза глядели из неизмеримой дали.

— После? Кто и в чем сможет дать тогда отчет?

— Ну и ну! — Он поспешил воспользоваться неожиданным преимуществом. Ему даже стало интересно, что ответит Митя. — Что за страна! Принимаешь команду над этими ребятами, девятерых теряешь, и дело с концом. — В нем билась злость. Он сам удивился своей горячности. — Это что же выходит — вам наплевать?

Митя расслабился — верный признак, что внутри он весь подобрался.

— Ты сердишься, Том. Почему? Мы потеряли миллионы солдат. Не знаю… И женщин и детей не меньше. Так кто же может дать за них отчет?

Его упрямая убежденность вдруг пошла прахом. Где-то внутри закипали слова — обвинения, упреки.

Даже серое струение воды в десятке шагов от его лица приобретало иной смысл: из него, непрошеные, опять поднимались знакомые серые фигуры — оборванные, в кепках, обмотанные шарфами, они бежали мимо него, как в тот роковой день, когда все они, и Уилл, и Эстер, рвались вперед, а он остался позади один. Сам по себе и один. И теперь он говорил с ними, а не с Митей, говорил и даже кричал, как будто здесь, на пустынном островке, когда все рушилось, было самое подходящее время и место для окончательного расчета между ним и ими. Он услышал голос Мити:

— Так вот что ты думаешь о нас!

— Кому какое дело, что я думаю, но ведь это же верно? Вы совершили свою великую революцию, которая должна была изменить мир, весь мир. А что было потом? Мы о вас ничего и не слышали. А если слышали, то только потому, что творилось непонятно что. И не говори мне, пожалуйста, Митя, про капиталистическую прессу — все это мне самому известно. Ты не ссылайся, ты объясни.

— Мы были одни против всего мира.

— Я этого не считаю — я говорю не про Гитлера с Муссолини, не про Чемберлена и всю прочую сволочь, но я встречал много людей, которые были не против вас, а за вас. Но как они умно ни рассуждали, а все-таки знали, что им до вас не добраться, не дотянуть до вас руки. Они были по эту сторону, вы — по ту, а между встал этот проклятый барьер. А почему? Вот теперь я начинаю понимать. Эти девятеро, о которых ты не собираешься давать отчета, — у них же семьи есть? Так как же будет — пропали без вести, и дело с концом?

Митя сухо прервал его:

— Ты о нас ничего не знаешь. Ничего.

— Этим ты не отделаешься. Они же погибли, эти девять бедняг? Вот что важно. Да, важно, слышишь?

— Ты ошибаешься. Важно не это. Во всяком случае, сейчас.

— Ну так, значит, ты такой и есть.

Он физически ощущал весь накал Митиного гнева. Но Митя продолжал ровным голосом:

— Это не имело бы значения, даже будь все так, как ты говоришь. Сейчас для нас важно только то, что мы должны сделать, то, что мы будем делать.

— Ну нет, для меня это имеет значение.

Митя ответил не сразу, и их вновь разделила враждебная пауза. А когда он опять заговорил, голос его стал другим. Гнев исчез.

— Есть ли смысл в разговорах? — Он сделал глубокий вдох и медленно выпустил воздух между растрескавшимися губами. — За это время я выучил один урок. Может быть… да, пожалуй, и тебе его придется выучить. — Митя перевернулся на спину, сел по-турецки, вскинул руки и тут же их опустил. Потом сказал резко: — Тебе придется научиться вот чему: простить себе, понимаешь? Никто другой за тебя этого не сделает. Вот что я понял. Это ты должен сделать сам. Иначе ты не сможешь жить.

Он в бешенстве смотрел на Митю, стараясь угадать, что Митя от него утаивает. Но Митя смотрел куда-то мимо — серьезно, спокойно, открыто.

— Ну так я тебе объясню. Да-да, теперь ты меня послушай. По-твоему, я не понимаю, что ты, собственно, мне говорил?

Он уловил иронию в неторопливой Митиной улыбке и с бесповоротной уверенностью почувствовал, что вот таким он будет помнить этого человека в грядущие годы — если у них будут эти годы (будут, черт подери, теперь они обязательно будут!). Землисто-серое лицо Мити было совсем старым — из-за постоянного напряжения, из-за голода, из-за рубцов прошедших лет. Его тело в грязной одежде было медлительным и неуклюжим, лицо с носом картошкой, с широким щербатым ртом — почти безобразным. И тем не менее от него исходило ощущение редкой гармоничности и даже мягкой доброты. Митя не был сломлен, он не был побежден.

— Когда нас спросят потом… после всего… как это было на самом деле, что произошло, что было правильным, а что неверным, нам будет трудно отвечать. Да-да, я тебя хорошо понимаю. Вот, например, эти женщины… — Он осекся, протянул было руку, опустил ее. — Жители Нешковаца… — начал он снова. — Спрашиваешь себя, как ты можешь жить, когда они погибли. И погибли из-за нас с тобой… из-за всего этого. — Митя заставлял себя говорить, словно выжимая кровь из тайной раны.

— Это ведь фатализм? — пробормотал он. — Загадочная русская душа…

— А, слова, и ничего больше! — ответил Митя. — Вот послушай. Послушай, что было со мной, и тогда суди. Суди, как хочешь.

Он уперся локтями в колени и наклонился вперед.

— Я родился в Сибири. В тринадцатом году, за четыре года до революции. — Из его ладони струйкой сыпались сосновые иглы. — Отец воевал в первую мировую и не вернулся. Матери пришлось очень тяжело. Она делала что могла, только этого было мало. Я не знаю, что с ней случилось. Только я остался совсем один. Таких детей тогда были тысячи. Слабые умирали. И я, наверное, умер бы, но меня взял к себе дядя… — Митя глубоко вздохнул и зажмурился, потому что выглянуло солнце и серая вода нестерпимо засверкала. — Шла гражданская война. Я был совсем малышом и мало что помню. Но я помню голод и еще помню колчаковских казаков, которых расквартировали на нашей улице. Тетка и двоюродная сестренка умерли с голоду, а потом постарались и беляки. Они забрали дядю, но он убежал и вернулся в дом, где ждали мы с Сашей. Это я помню. Мы прятались с Сашей в доме много дней и боялись выглянуть на улицу. Да что я говорю — дом! Сараишко, перегороженный пополам. Из дома они нас выкинули, сказали, что он слишком хорош для большевистского отродья. А ведь они тоже были русские. Нет, я не жалуюсь. И не собираюсь рассказывать трогательных историй. Мы с Сашей не умерли. Мы выжили. — Он посмотрел на Тома и улыбнулся своей неторопливой улыбкой. — Мы выжили, слышишь?

Том сказал:

— Я тоже рос сиротой. Только мне повезло больше, чем тебе. Относительно повезло, конечно.

Митя как будто хотел что-то спросить, но передумал и продолжал:

— Да, мы выжили. Революция победила. Вот ты сказал — барьер, а ведь мы просто жили и делали что могли. Я ходил в школу. Получил образование, стал инженером. Позже мне даже предлагали ответственную должность, но это было не для меня.

— А почему? По-моему, ты вполне мог бы…

— Помнишь, ты мне рассказывал про тот день… когда ты не пошел со своими друзьями? Когда ты не поехал воевать в Испанию? Вот по той же самой причине. Я не мог себе простить.

— Так тебе же и прощать было нечего!

— Да, но, по-моему… — Он помолчал, потирая лоб. — Понимаешь ли, важно осознать, что быть человеком всегда и во всем порой бывает нелегко и все-таки надо. — Он досадливо махнул рукой, рассыпав дождь иголок. — Нет, это не исповедь. Мне исповедоваться не в чем. Я просто объясняю, понимаешь? — Он опять замолчал, а потом заговорил о другом — о деревне своего детства, о сибирском городке, над которым прокатывались бури гражданской войны, о мальчишеских прогулках по весенней степи, когда сходил снег и земля, комкастая земля Западной Сибири, выпивала талые воды, и о том, как в этот детский мирок вошел большой мир.

— Я вырос, стал инженером — там, где своих, русских инженеров прежде никогда не бывало. Я и десятки… да что там? Сотни и сотни других. Мы построили первый большой завод в Новосибирске. Мне тогда едва восемнадцать исполнилось, понимаешь? Мы строили, строили, строили. Я знал, что мы создаем новый мир для нас, для всех нас. По-твоему, я ошибался?

Том покачал головой:

— Не знаю. Откуда мне знать, черт побери?

— Ну, неважно, мы-то в это верили. И ты поверил бы. И так это было на самом деле. Мы работали по двенадцать часов в день, а то и больше. И нередко без выходных. Но я вовсе не хочу сказать, что мы были героями. Просто мы знали, что либо так, либо нужно смириться с поражением.

— Похоже, вам требовался приличный профсоюз!

— Чтобы защищать наши права от нас самих же? — Митя стукнул по земле кулаком, — Ну, да я же о себе рассказываю. Я стал инженером. Хорошим инженером. Когда мне исполнилось двадцать, я думал: ну, теперь я мужчина, теперь я способен взять на себя любую ответственность. — Он мягко усмехнулся. — Возможно, тогда я не так ясно все видел, как теперь. Ну да не о том речь. Когда мне исполнилось двадцать, я твердо знал, что могу стать полноправным участником строительства, могу взять на себя ответственность. И взял. Теперь я отвечал за других рабочих. — Глаза Мити блестели от волнения, а может быть, в них просто скользили отблески реки. — Одно нам было ясно, абсолютно ясно: что бы ни случилось, пути назад нет. — На мгновение между ними вновь возникла стена враждебности. — Или, по-твоему, мы могли поверить, что есть смысл вернуться к колчаковским бандитам, голоду, ненависти, ко всему этому? — Митя неожиданно расхохотался и хлопнул Тома кулаком по плечу, сметая стену. — Так, значит, пути назад не было, а только вперед, понимаешь? Жизнь — норовистая лошадь, которая измолотит тебя копытами, если дать ей волю. Но ее можно покорить, подчинить себе, сделать из нее то, чем она должна быть, — созидательницу вселенной, не меньше. Мне понадобилось много времени, чтобы понять это. Но в конце концов я понял. И вот тогда… знаешь ли… тебе покажется странным… и вот тогда я смог что-то простить себе, тогда я начал жить снова, тогда я понял все величие того, что мы сделали. Это было великим и нужным для нас и для всех. — После некоторого молчания он кивнул и добавил: — Вот как наши сейчас бьют там захватчиков, освобождая весь мир.

— На мой взгляд, у тебя что-то концы с концами не сходятся, — не удержался Том, догадываясь, что Митю это не заденет. — Тоже мне политическое объяснение.

— Я сказал тебе правду. Приложи ее к собственной жизни. Если только не побоишься.

Он сказал, защищаясь:

— Болезнь роста, так это называется? Митя задумался.

— Пожалуй, — сказал он потом, — можно назвать это и так. — Он нахмурился. — Опять слова. Говорю же тебе: я не знаю. Я рассказывал о том, что было, а не о том, чему бы следовало быть. Да и черт его знает, чему следовало быть, а чему нет. — Его голос стал резким. — Но это стоило многих человеческих жизней, в которых некому дать отчета. Так что же, будешь держаться в сторонке и издеваться? Эта война — она и ваша война, верно? Вы ее начали там у себя, разве нет? Она обошлась в миллионы жизней, но вы ее не избежали. Вы другого пути не нашли. Вы допустили ее.

— Я не издевался, — угрюмо сказал он. Но Митино раздражение уже прошло.

— Не будем больше об этом, Ник. Дай мне досказать. Осталось совсем немного. За год до войны я участвовал в строительстве цементного завода в Казахстане. Остальное ты знаешь. Я тебе уже рассказывал.

— Не обо всем.

— Да. Но я тебе и об этом скажу, если хочешь.

— Знаешь, Митя, ты, пожалуйста, не думай…

— Ладно-ладно. Слушай. Может, это была ошибка. Потом увидим. — Он улыбнулся. — Дадим отчет, а?

Пожав плечами, он продолжал:

— В лагере, в нацистском лагере, нашлось два-три человека, которые согласились служить фашистам, потому что ненавидели советскую власть. Были и такие, которые не питали к ней ненависти, но и не любили, — люди ко всему равнодушные, не понимавшие того, что понял я. Ну, им же хуже. — Он перевел дыхание и продолжал все более торопливо: — И было много, очень много тех, кто твердо решил умереть, не имея с немцами никакого дела. Этих сломить не мог никто. — Он снова глубоко вздохнул. — И еще горстка… — он сощурил глаза, постепенно расслабляясь, — еще горстка сумевших оттуда выбраться. Пошедших на риск.

— Что им потом не поверят? Ты об этом? Митя словно не слышал. Он продолжал:

— Я твердо решил, что в лагере не умру. Я еще не был готов. — Он хрипло усмехнулся. — Как и теперь.

— И все-таки?

Митя устало пожал плечами.

— Кто знает? Но я рискнул. Не мог не рискнуть. — Теперь он говорил очень медленно. — Ты знаешь, что творили фашисты в нашей стране? Они убили миллионы наших людей. А я надел их форму. — Он поднес указательный палец ко лбу, согнул его, точно нажимая на спусковой крючок, опустил руку и сплюнул в траву.

Том сказал пренебрежительно:

— Потому что ты два месяца пробыл в рабочей команде? Идиотство. И ты все-таки вернешься?

Вопрос упал между ними, как камень. Напряжение на лице Мити исчезло, но голос стал сиплым:

— Если ты так думаешь, то почему им нельзя?

— Да что думаю-то, черт подери?

— Что я изменник.

— Ив голову не приходило.

— Так почему ты думаешь, что я поступлю, как изменник?

— Вас, русских, не поймешь!

— Просто ты не хочешь нас понять, только и всего. Он злился на себя и еще больше — на Митю.

— А как вас понять? Вы же такие… такие подозрительные. И о всех других думаете неизвестно что!

Митя уже взял себя в руки и заговорил совсем спокойно:

— Вовсе нет. Просто мы за то, чтобы идти дальше, идти вперед, за то, чтобы довести до конца начатое.

— Вопреки всему?

— А как же иначе? Как еще жить? — Он широко улыбался, стараясь сохранить сдержанность. — Я ведь не говорю, что у нас не было ошибок. Зачем бы я стал тебя обманывать, Ник? Но ты… неужели ты и правда думаешь, что всего этого можно достичь только любовью и кротостью? Одной любовью и кротостью переделать самую человеческую жизнь?

— Нет, конечно. Я же не капитан.

— Это ты только говоришь. А сам прячешься за такими же понятиями. Но ведь так ничего сделать нельзя. Жаль, конечно, но это невозможно. Невозможно, и все тут. — Он снова стал серьезным. — В конце концов ты поймешь, Ник. Обязательно поймешь. Да, сейчас еще не рассвело. Я знаю это не хуже тебя. Но мы пройдем сквозь тьму к свету. Ты не веришь? Значит, ты вообще не способен ни во что верить.

— На чем, надеюсь, и завершается первое поучение.

— Послушай, Ник. Ты что, думаешь, что когда-нибудь было иначе? — Митин голос звенел над водой, как металл. — А что касается отчета потом, так лучше забудь. В «потом» для нас места не будет. — Казалось, его лицо полыхает тусклым белым пламенем. — Ты этого себе и представить не можешь? Что никто не захочет выслушивать твои объяснения? Попомни мое слово: никто даже слушать не захочет. Ладно, объясняй, но те, кому вот сейчас, когда мы сидим тут на острове, еще только пять лет или десять лет, захотят ли они слушать? Мы для них будем как мертвые страницы истории. Ну, ты делал то, что надо было делать, и они скажут тебе «спасибо» или вовсе не скажут. Вот так.

— Веселенькая перспектива.

Митя обхватил колени и сказал жестко:

— Мы будем им говорить: послушайте, вот как это было и почему. А они? Они похлопают нас по спине крепкими молодыми ладонями, нас, бедных дряхлых стариков, и скажут: «Да-да, конечно, только нам некогда, у нас столько дел, так много еще нужно налаживать». — Он стукнул кулаком по бурой земле. — Нет! Пусть те, кто должен был убивать, сами себя похоронят. Мы сделаем свою работу — ты, я, все мы, — и достаточно.

— Не понимаю почему.

Но может быть, он только подумал это, потому что Митя ничего не ответил. Он устало выругался и, вспомнив Митин совет, перекатился на живот, а Митя остался сидеть в прежней позе, лицом к востоку, где вели битву огромные регулярные армии. Мимо них катила свои воды река, вязкие, тоскливые, как старая серая краска на двери, — на двери, которую им, возможно, больше не удастся открыть. Но он уже не видел знакомых фигур; как ни странно, в нем, точно далекие отголоски, возникало и крепло ощущение цельности и примирения с собой. Он лежал, и оно росло в его душе, а рядом струился серый поток, сам, без чьего-либо соизволения, — даже без соизволения божьего. Рука божья на тебе, сказали бы попы, это тебя коснулась рука божья. Бог, бог, бог, повторил он про себя, ища смысла в этом слове. Потом бросил. К черту бога. Никто не имеет права прощать человека, кроме него самого.

Казалось, в мире не осталось больше людей, кроме них — он, Митя, Митины казахи, Андраши, Корнуэлл и эта девушка, семеро потерпевших крушение на сыром клочке земли и темной зелени. Еще один мираж. Где-то среди скал, среди деревьев и густых зарослей Плавы Горы, Марко ищет еды и связь, ищет Бору, или Кару, или кого-нибудь еще, кто выжил. Он встал, судорожно позевывая от голода, и пошел к остальным трем, к маленькой палатке из зеленого парашютного шелка, которую Марко взял для них у Бабуси. Они смотрели, как он идет к ним.

 

Глава 2

Она была красива, но как-то незаконченно красива. А вернее, поправил он себя, она уже доведена до возможного предела совершенства, но только слишком рано. И нельзя закрывать глаза на тот факт, что они друг другу сильно не нравятся. Однако он и не собирался их закрывать. Его это устраивало. «Можете не ревновать ко мне, — заявила она. — На все внимание капитана я не претендую». Глупость, а все-таки царапнуло.

Теперь он сел возле них и начал прислушиваться к их разговору. Перед переправой она переоделась в толстый черный свитер и черные лыжные брюки. И все-таки была тут совершенно ни к чему. Ей вообще тут не место. Ну а профессор… Марко и даже Митя безоговорочно отнесли бы профессора к категории людей, определяемой отнюдь не нежным словом, и все-таки у старика есть свой стиль, свой юмор. Профессору можно бы поставить две-три хорошие отметки.

«Вы считаете, — сказал ему профессор негромко несколько дней назад, в то время, когда все было легким и достижимым (с тех пор словно годы прошли), — вы считаете, что я причиню вам много хлопот?»

«А разве нет?»

«Мой милый, — согласился профессор с искреннейшей улыбкой, — а вы на моем месте их не причинили бы?»

«Не понимаю, почему вы вообще решили ехать»,

Андраши рассмеялся.

«Собственно говоря, и я не понимаю».

«Это ведь может осложнить положение, верно?»

Профессор пригладил серебряную шевелюру. «Да, — сказал он, — мне кажется, что… Да, боюсь, что так».

И вот теперь эти осложнения дали о себе знать. Корнуэлл сказал, не повернув головы:

— Том, раз уж вы пришли, так, пожалуйста, подтвердите профессору Андраши мои слова, хорошо? Что вы не можете связаться с базой.

Ах, вот оно что! Профессор заподозрил заговор. Ну, тут удивляться нечему. Он твердо сказал:

— Безнадежно. Нам нужен новый аккумулятор, а его у нас нет.

— Но в таком случае… простите, но как вы обходились раньше?

Они все еще были мучительно вежливы друг с другом.

— В городе? Подключал его к сети, вот как.

— Да. Но простите, а там? — Андраши показал на непроницаемый склон Плавы Горы.

— У нас был аккумулятор. Громоздкая такая штука. Мы его таскали с собой из одного места в другое.

— Так нельзя ли как-нибудь доставить его сюда?

— Само собой. Я сейчас же за ним сбегаю.

— Том, ради всего святого…

— Извините, я оставил его в деревне. Если он еще там, то наверняка разрядился, а зарядное устройство мы потеряли два месяца назад.

В упорстве профессору отказать было нельзя. Он продолжал гнуть свое:

— Как же вы заряжали свой аккумулятор?

— А в Илоке. В пяти милях отсюда, выше по реке.

— Так нельзя ли его снова там зарядить?

— Не исключено. Если он еще существует. Но есть одно небольшое затруднение…

Вмешался Корнуэлл — резко, нервно. От улыбчатого спокойствия последних дней не осталось и следа.

— Боюсь, об этом не может быть и речи. Когда они начали свои наступательные операции, Илок был их главным опорным пунктом. Там, безусловно, полно их солдат.

— Так, значит, ничего сделать нельзя.

— Мы что-нибудь придумаем.

Ему захотелось вступиться за Корнуэлла.

— Когда вернется Марко, — сказал он, — мы поговорим про аккумулятор.

Корнуэлл все еще упрямо смотрел в сторону, и он продолжал:

— Марко обязательно вернется сегодня или в крайнем случае завтра. Тогда мы переберемся на Плаву Гору,

— Ах, так. Ну, надеюсь, вы правы. Корнуэлл заговорил горячо и бессвязно:

— Мне очень жаль, сэр, что вышла такая задержка, вся эта путаница. Вы же видите, что происходит. Мы не могли предвидеть… — Он растерянно умолк.

Его бесило, что Корнуэлл так унижается. Но Андраши не воспользовался своим преимуществом. То есть пока. Хотя особенно упрекать его не приходится: ведь его заверили — и они все это прекрасно знают, — его заверили, что стоит перебраться через реку, и можно больше ничего не опасаться. А теперь выходило как раз наоборот. Операция развинтилась. Ко всем чертям. Он испытующе повторил про себя это слово. Развинтилась. Надо бы поговорить об этом с Корнуэллом. На войну идут застольная трепотня и героический долг, с войны возвращаются люди. Помешать бы Корнуэллу оправдываться. Вот взять бы и помешать!

А Корнуэлл все продолжал:

— Мне, конечно, очень неприятно… — Он говорил с трудом. — Но это всего лишь задержка. Стоит перебраться на Плаву Гору, и мы можем рассчитывать на помощь. А по ту сторону равнины все подготовлено для встречи. Майор Шарп-Карсуэлл. Он уже там. Он ждет вас.

Андраши старательно улыбнулся.

— Мой дорогой капитан, мы в ваших руках.

Том сказал:

— Ну, с вами ничего не случится. Вот увидите.

Но думал он другое: ты — сукин сын, хитрая сволочь, но силенка в тебе есть, ничего не скажешь. Ты ни одному слову не поверил — и правильно сделал, между прочим. Шарп-Карсуэлл палец о палец не ударит. На дьявола ему это нужно? Он выждет, чтобы бедняга Корнуэлл запросил помощи, а тогда прискачет и присвоит себе всю честь. А чести будет много, и ты это знаешь.

Он сказал Марте:

— Шарп-Карсуэлл вам понравится.

Она поглядела на него во все глаза. Перепугалась как будто. А может, он просто зол как черт. Пойди разберись. Но он-таки зол!

— Разве вам не полагается говорить «майор Шарп-Карсуэлл»?

— Ну что вы, ни в коем случае!

— Для Тома все это ничего не значит. — В голосе Корнуэлла слышалась чуть ли не благодарность.

— Но ведь вас же он называет капитаном?

— Да, действительно. Но я не понимаю почему.

И он ринулся вперед, ловя момент, не обращая внимания на взгляд Корнуэлла:

— Я вам объясню почему. — Он говорил все быстрее и быстрее. — Вот послушайте, это интересно. Мы тогда еще только-только встретились. Десяти дней не прошло. Вон там, далеко в горах, которых вы еще не видели.

Они смотрели на него с изумлением.

— Вы и не представляете, как вам повезло, что с вами капитан. — Он смотрел только на Марту, изучал изящный овал ее смуглых щек, ее глаза и слушал себя, слушал странную историю, в которой далеко не все было враньем.

— Видите ли, у них там ракии хоть залейся. В некоторых деревнях.

Ему страшно хотелось, чтобы они сказали себе: а, так вот каков этот капитан — человек, который сейчас с нами, лучше которого и пожелать нельзя.

— Ив одной деревеньке по пути сюда — довольно-таки далеко отсюда, но вас-то заберет самолет, и вы через час-другой будете уже в Италии — я вдруг решил, что самое время выпить. То есть по-настоящему выпить, понимаете? Ну, я и выпил. — Он засмеялся, смакуя их брезгливость. — Нализался до чертиков. Ну, в дым был пьян. — Он покачал головой, глядя на Марту. — Позор, как, по-вашему? Уж, наверное, вы думаете: пьянствовать перед лицом врага! И прочая патока.

— А что думал капитан, могу ли я спросить? — перебил Андраши.

— Он много чего думал, и повторять этого я не стану. Но не в том суть — я ведь и сам думал то же.

— Так почему же вы?.. То есть если откинуть прелести ракии. Это нечто вроде нашей абрикосовой водки, Марта.

— Меня не интересовало, что он думает. Это я и так знал. Меня интересовало, что он сделает.

Вот теперь они слушали его по-настоящему, и даже Корнуэлл повернулся к нему.

— Если бы он просто поднял тарарам, так ладно: сразу стало бы ясно, что мы не споемся. — Он помолчал, поражаясь себе. — Но ничего подобного: он просто явился, забрал меня и распорядился довезти до места нашего ночлега. Так и сказал — довезти. Вот как оно было.

— Вы хотите сказать, что он заставил вас устыдиться своего поступка?

— Да нет же.

Эти двое ничего не поняли, ну ничего. Еще немного, и они посмотрят на него с презрительным снисхождением. Ну, да ладно: смущенная улыбка Корнуэлла показывала, что он попал в точку, в ту точку, в которую надо было попасть.

— Для того, чтобы устыдиться, нужно очень высоко себя ставить.

— Совершенно справедливо, — заметил Андраши. — И вы, несомненно, ставите себя высоко. Так почему же вам не было стыдно?

Ему хотелось заорать: «Да кто сказал, что не было?» Но он только поднялся на ноги и холодно отрезал:

— Вы задали мне вопрос, и я ответил.

В конце-то концов они поручены Корнуэллу, так пусть Корнуэлл и разделывается с ними как хочет. А с него хватит. Он ушел за деревья.

 

Глава 3

Сгустились сумерки, а Марко все не было, и никаких вестей от него тоже.

Они сидели под соснами, не осмеливаясь развести костер, и думали о том, как им хочется есть. Вверху, за хвойным пологом, в водянистом небе мерцали тусклые звезды — далекие фонарики, которые терялись среди облаков, исчезали между качающимися на ветру ветками и сучьями. Все вокруг потрескивало и посвистывало. Но все было смутным и нечетким — кроме голода.

И вот тут Андраши достал свою скрипку.

«Она ничего не весит, — доказывал он Корнуэллу, который настаивал, чтобы он оставил скрипку на северном берегу, — а мне приятнее, когда она со мной. Разумеется, нести ее я буду сам».

И вот теперь он на четвереньках залез в палатку, поставленную для него с Мартой, и вытащил футляр со скрипкой.

— Я вам сыграю, — объявил он, садясь на бревно и открывая футляр. Он вынул скрипку за гриф и нежно провел по ней рукой, убеждаясь, что это и правда она, не замечая их растерянного недоумения. Потом он сбросил шарф, прижал скрипку к плечу и начал ее настраивать. На его крупной голове поблескивали серебряные завитки пышной шевелюры.

— Я буду играть тихонько.

— Играйте громко! Играйте громко! — воскликнул Митя. — Никто, кроме нас, не услышит.

Митя обхватил руками колени и ободряюще закивал.

— Ведь музыка — тоже пища, — сказал Андраши по-английски, прислушиваясь к струнам. — Так, кажется, утверждал кто-то из ваших поэтов, капитан Корнуэлл? Коль музыка — та пища, что тебе… — Он посмотрел на Корнуэлла и расхохотался. — Знаете, мне никогда не удается запомнить как следует…

Они увидели его совсем новым.

Сначала он сыграл что-то для себя, что-то им неизвестное. Они слушали разочарованно. На середине медлительного пассажа Андраши остановился, опустил скрипку на колени и принялся растирать пальцы. Он сказал виновато:

— Все не то, не правда ли? Барток… стоит ли… даже если бы я мог его играть вот такими пальцами… — Он подмигнул Тому. — Не сыграть ли вам взамен «Голубой Дунай?» Не стоит? И я тоже так думаю. Слишком уж близко — как это у вас говорится, э, сержант? — слишком уж близко к самым ребрам.

Андраши опять засмеялся. Они невольно засмеялись вместе с ним. А он пустил в ход свой небогатый запас русских слов:

— Как вы полагаете, господин Малиновский? Митя невозмутимо помахал рукой.

— Играйте, играйте! — сказал он только. Андраши сидел в самом центре, так что их круг против обыкновения был полным и завершенным — даже Касим и Халиф, хотя они и стояли чуть в стороне, были сейчас с ними. Возможно, Андраши не хуже них понимал всю важность этого странного и неожиданного чувства общности. Он обвел взглядом кольцо лиц, сереющих в вечерней мгле, и медленно, задумчиво кивнул.

— Ну, так я сыграю для нас всех. В честь этой ночи, которая принадлежит судьбе и которую никто из нас не забудет. — Он усмехнулся. — И в конечном счете, может быть, даже и лучше, если поближе к ребрам. Ведь мы, можно сказать, уже дошли до ребер, как вам кажется?

И он заиграл «Голубой Дунай» с такой упоенной веселостью, что самый воздух вокруг затанцевал. Кончив, Андраши сказал Корнуэллу:

— Это для вас, капитан. Чтобы напомнить вам добрые веселые годы. А теперь я сыграю кое-что для вас, господин Малиновский. Или я должен говорить: «товарищ Малиновский?»

— Хотите начать политическую дискуссию? — улыбнулся Митя.

Андраши в притворном испуге поднял руку.

— Боже упаси! И все-таки я вас удивлю, господин Малиновский.

Он снова прижал скрипку к плечу и заиграл: простые, безыскусственные звуки слагались в песню, которая словно молила, чтобы ее запели. Андраши то и дело поглядывал на Митю, а когда Митя наконец запел, удовлетворенно кивнул, наклонил голову чуть ниже и продолжал играть с сосредоточенным вниманием аккомпаниатора. Звуки скрипки сливались с Митиным голосом, сплетались с жалобным посвистом ветра, росли и крепли, заполняя все вокруг.

Когда Андраши и Митя кончили — а кончили они на едином вздохе, — Том заметил в их глазах влажный блеск.

— Вас удивляет, где я мог слышать ваши песни? — спросил Андраши. — Знаете, они вызывают у меня слезы даже здесь. Даже через столько лет, — продолжал Андраши тихим, умиротворенным голосом. — Была ведь и другая война, в дни, когда я был молод, как вы теперь. Мы надели оперенные шлемы и отправились воевать в Карпаты с русским царем. Мы сражались за нашего доброго старого императора Франца-Иосифа, австрийцы и венгры, бок о бок. Совсем другая война, и все-таки, разумеется, точно такая же. Мы сражались очень упорно. Как и все. Как и русские. Сотни были убиты… да что я говорю, тысячи, миллионы были убиты. А некоторые попали в плен. Как попал в плен я, — мягко произнес он. — Русские взяли меня в плен в окопах карпатского фронта и отправили на поезде за Уральские горы, в Сибирь. Добирались мы туда, насколько помню, около полутора месяцев. — Он положил руку Марте на плечо. — Есть нам хотелось даже больше, чем сейчас тебе и мне. Но, как видишь, я остался жив и здоров. Потом нас привезли в Томск, — он еще раз кивнул Мите, — и поселили в бараках. Там мы жили очень долго. Пожалуй, три года. А затем, на третью зиму… или на четвертую? Никто не способен ясно запомнить войну, и все немножко присочиняют. Ну, как бы то ни было, никакого порядка не стало и много народу умерло от тифа. Однако стоял такой мороз, что мы просто складывали трупы штабелями во дворе бараков и оставляли их так до весны.

— В такие холода рыть могилы невозможно, Земля ведь промерзает, — перебил Митя.

— Совершенно справедливо. Мы и не рыли. Но никаких вредных последствий это не имело. Ведь они были заморожены в соответствии с самыми жесткими требованиями санитарии.

Митя спросил:

— Весной вы их похоронили?

— Да. Русские нам помогли. Мы хоронили всех вместе — наших мертвецов и их мертвецов. Вот тогда-то я и запомнил эти песни. Мы пели их вместе — русские и мы, военнопленные.

— А как вы вернулись на родину? — спросил Корнуэлл.

— О, началась революция. И все военнопленные были отпущены на свободу. Мы добирались домой как могли. Добирались очень долго и все вперемешку. Все голодные.

— И вы все пели одни и те же песни, верно? — сказал Том.

Андраши посмотрел на него с недоумением.

— Да, конечно. А что?

— Ничего. Просто так.

Те же песни, но с разными словами. Во всяком случае, с разным смыслом. Теперь это было абсолютно ясно.

— Да, все голодали, — сказал Митя.

— Вы представить себе не можете, какой царил хаос. — Андраши засмеялся и снова взялся за скрипку. — Но мы об этом говорить не будем, э? Теперь все переменилось и настал ваш черед оказаться в наших странах, здесь, на Западе. И конечно, все будет совсем по-другому.

— Да, — кивнул Митя. — Все будет по-другому.

— И — простите меня — вы, конечно, считаете, что будет лучше?

— Да, — сказал Митя. — Будет лучше. Для вас и для нас.

Между ними, разделяя их, легло молчание. Андраши опять заиграл, но уже для себя — въедливый, навязчивый мотив, который разбил их единение, и он вновь остался сам по себе — одинокий скрипач, нелепо сидящий верхом на бревне посреди островка, затерянного в ночи.

Спали они плохо и погрузились в глубокое беспамятство только перед зарей.

Один Касим видел, как по воде пополз рассвет, размывая черные тени в серые тени, медленно снимая слепоту с глаз. Касиму нездоровилось, и, проснувшись совсем рано, он побрел в дальний конец острова.

И оттуда, когда заря раздвинула черные завесы, Касим увидел длинное существо, которое скользило по воде под взмахами многих рук, поднимавшихся и опускавшихся, подобно крыльям. Хлопая своими крылоподобными руками, оно уткнулось в берег. Из-за деревьев Касим увидел, как первые два человека сошли на берег — их винтовки, словно копья, вонзились в прозрачную бледность наступающего дня.

 

Глава 4

Времени у них оказалось больше, чем они могли рассчитывать. Они оделись, собрали вещи, благо их было немного, скатали палатку, привязали ее к ременной лямке, сложили одеяла и затаились на палой хвое. Митя сразу ушел на разведку с Касимом и Халифом. Теперь он вернулся, возник между ними, как человек, вынырнувший из глубины земли. Он зашептал, что высадившийся на острове патруль — человек десять-двенадцать — устраивается на привал.

— Так они не знают про нас?

— Пока нет.

Вмешался Андраши:

— Значит, мы сможем незаметно перебраться на тот берег?

— Будь у нас лодка…

— А у нас что, нет лодки?

— Ее взял Марко. Другой ведь не было.

Митя отмахнулся от возмущенных протестов Андраши.

— Их всего десяток. И они думают, что они тут одни. Вон там, за деревьями, среди камней, мы сможем… — Он нагнулся, сгреб одеяла и пошел через лужайку. С каждой минутой становилось все светлее.

Они похватали остальные вещи и пошли за ним. На мыске среди деревьев кольцом лежали большие камни. Тут у них за спиной была река, а впереди — широкая прогалина. Невидимый патруль находился от них ярдах в двухстах.

В мутном свете занимающейся зари они устроили военный совет. У Касима с Халифом были винтовки и примерно по тридцати патронов на каждого. У Мити был «шмайсер», немецкий автомат, у Корнуэлла — его собственный «стэн», но почти без патронов. Его кольт сорок пятого калибра взял Том.

— Неплохо, — заметил Корнуэлл. — Мы могли бы даже напасть на них. Пока они не заметили нашего присутствия.

Митя покачал головой.

— А если что-нибудь выйдет не так? Нет, лучше подождать. Может, они не станут шарить по острову, поедят и уедут.

Андраши, устроив Марту на одеялах под защитой валунов, присоединился к ним. Он держался невозмутимо и словно бы даже иронически посмеивался про себя. Весь его вид, казалось, говорил: «В конце-то концов, разве я не просто зритель ваших безумств?» Ничего подобного вслух он не сказал, однако Митя вдруг резко заявил Корнуэллу:

— А эти двое… пусть сидят, не двигаются с места. Корнуэлл начал негодующе:

— Послушайте, я убежден… Андраши перебил его со смешком:

— Позвольте сообщить вам, господин Малиновский, что я остаюсь на той стороне, на которой нахожусь… И к тому же, — поспешно добавил он, словно сказал лишнее, — мне поздно что-нибудь менять. Мы ведь уже благополучно отправились — не правда ли, дорогой капитан, — в наше безопасное путешествие на Плаву Гору?

— Не вполне справедливо…

— О, справедливо, несправедливо! Не будем тратить пыл на дебаты о справедливости! Но вы ведь кое о чем не подумали, не так ли? Что произойдет, если ваш друг вернется теперь и его увидят на реке?

— Он прав, — сказал Руперт. — Об этом мы не подумали.

— Нет, не прав, — упрямо ответил Митя. — Я об этом подумал. Но если Марко не приедет вот сейчас, пока солнце не взошло, он дождется вечера. И тогда у нас будет лодка.

— Логичное предположение, — пробормотал Андраши, — но только… — Он смотрел мимо них на зеленую стену Плавы Горы.

Под южным берегом небольшая лодка тыкалась носом в серый поток. Заря разгоралась, и они увидели — слишком ясно увидели! — на берегу Марко и Бору. Они увидели, как Марко и Бора забрались в лодку и Бора, взяв весла, погрузил их в воду. Лодка выпрыгнула на стрежень, а Бора изо всех сил налегал на весла, направляя ее поперек течения. И в этот миг чудовищного напряжения из-за деревьев по ту сторону прогалины донесся крик. Они увидели, как из кустов выбежали два солдата, выскочили на галечный пляж, веером развернувшийся в сторону Плавы Горы, и упали ничком за невысоким терновником.

В двухстах ярдах от них по волнам прыгала лодка, направляясь прямо к тому месту, где залегли солдаты. А те, опираясь на локти, удобно раздвинув ноги в сапогах, аккуратно наводили на лодку крепко прижатые к плечу винтовки.

Бора, повернувшись вполоборота к острову, ритмично поднимал и опускал весла, а за ним, на корме, держась обеими руками за борта, сидел Марко и то исчезал за Борой, то вновь открывался их взгляду и взгляду солдат. Лодка слепо приближалась к ловушке, избежать которой не могла.

Том впоследствии никак не мог вспомнить ясно, что происходило дальше. Все было спутанно и невнятно. Над самым его ухом Митя отдал отрывистую команду, грохнул винтовочный выстрел, за ним второй, забились на земле раненые солдаты, к ним через прогалину стремительно бежали Касим и Халиф — невысокие, ловкие, с черными бритыми головами. Кто-то из них рубил на ходу воздух ножом.

Он услышал голос Корнуэлла:

— Берите одну из их винтовок, Том. Вы остаетесь тут.

Он бегом вернулся с винтовкой и пятью обоймами — сколько успел схватить в спешке, а остальные четверо уже исчезли за деревьями по ту сторону прогалины. Он приказал Андраши лечь рядом с, Мартой, подергал затвор непривычной винтовки и занял позицию так, чтобы держать под прицелом всю прогалину. У него хватило времени заметить, что лодка с Борой и Марко, уже достигшая середины серого потока, теперь возвращалась под прикрытие береговых обрывов. Марко лежал на корме, наведя на остров винтовку.

За деревьями раздались беспорядочные залпы и слились в непрерывный треск. Этот треск, нарастая, сосредоточился где-то слева, стих, снова начал нарастать, и тут он увидел среди деревьев Митю, Корнуэлла и Касима — они бежали назад. Второго казаха с ними не было. В кольце валунов они, тяжело дыша, бросились на землю, и почти сразу же слева, со стороны реки, по ним хлестнула пулеметная очередь, взметнув осколки камня и комочки земли. Митя, приподняв голову над камнем, начал отстреливаться. Том увидел, как за деревьями вправо пробежали два… три… четыре солдата, потом еще один. Они все тоже открыли огонь. Теперь конец был лишь вопросом времени.

Тем не менее он спросил у Корнуэлла, что там произошло.

— Митя уложил двоих.

Рядом с ним Касим (или Халиф — даже теперь он не мог разобрать) что-то быстро забормотал, и Митя на мгновение обернулся в сторону Плавы Горы. Том проследил его взгляд. Лодка теперь находилась у самого берега, но выше по течению, гораздо выше, так что увидеть ее с острова могли только те, кто был на мыске. Митя что-то сказал Касиму, и тот подполз к концу мыска и начал размахивать носовым платком слева направо. Митя по-прежнему давал короткие очереди в сторону невидимого пулемета.

Дальше события опять развивались стремительно, но, как часто бывает в подобных случаях, со спадающим напряжением и по логике, которая стала очевидной гораздо позже, когда все уже обрело свое место. Пулемет бил в валуны с рассчитанной беспорядочностью, а на другом фланге солдаты короткими перебежками еще на сто шагов приблизились к прогалине. Теперь их было шестеро, а не пятеро, но затем Касим ранил одного — по-видимому, в ногу; тот подпрыгнул и с воплем упал ничком. Другой солдат попробовал оттащить его, передумал и уткнулся в землю. Следующим выстрелом Касим его добил.

Том то и дело поглядывал через плечо на реку. Лодка прошла уже половину протоки — Бора греб как сумасшедший. Потом ему стало не до лодки: пятеро на краю прогалины опять кинулись вперед и выиграли еще несколько шагов. На этот раз никто из них не был хотя бы ранен. Еще чуть ближе — и они начнут бросать гранаты. Он снова покосился через плечо. Благодаря отчаянным усилиям Боры лодка была уже под самым мыском, ее можно было бы окликнуть, но тут Бора резко поставил ее носом против течения. Каменный осколок впился Тому в щеку, словно десяток осиных жал. Он поспешно нагнул голову.

Пятеро по ту сторону прогалины теперь вели по ним непрерывный огонь, готовясь к следующему броску. И вот тут был ранен Касим. Он вскочил и кинулся через прогалину. Он дергался, как марионетка, но бежал, бежал. На полпути, когда он уже заносил над головой руку с гранатой, его отшвырнуло назад, словно соломенное чучело в бурю.

Том заставил себя приподнять голову над валуном и прицелиться в солдат за прогалиной. Митя аккуратными короткими очередями бил влево. Он нажал на спусковой крючок, почувствовал отдачу, перебросил затвор и снова выстрелил. Затем пулемет почему-то умолк, но тут же вновь заработал — только теперь стреляли уже не в них, а куда-то в сторону. Слева раздался оглушительный взрыв, потом второй. Пятеро солдат теперь бежали назад, за деревья. Митя с криком вскочил и кинулся вперед. За ним бежал Корнуэлл.

Том вдруг осознал, что пулемет молчит, и понял, что бой кончился. Появление Марко и Боры решило дело. Он выпрямился, пнул Андраши в ребра, потом нагнулся и похлопал Марту по плечу. Теперь стрельба слышалась на другом конце острова. Она стала беспорядочной, затем прерывистой и постепенно растаяла в одиночных выстрелах.

— Все в порядке, — сказал он, и они медленно поднялись с земли.

Он перелез через валуны на прогалину. Из-за деревьев вышли Корнуэлл и Митя, слева он увидел Бору. Бора махал руками и что-то кричал. Тут они услышали, что он кричит, и бегом бросились ему навстречу.

 

Глава 5

В ту секунду, когда он нагнал Митю и Корнуэлла, бегущих за Борой к западной оконечности острова, и увидел Марко, он понял, что события наконец полностью вышли из-под контроля. Положение стало зыбким, как болотистая почва у них под ногами, и невозможно было предвидеть, что будет дальше.

Марко был еще жив и в полном сознании, несмотря на тяжелую рану. Нелепо изогнувшись на боку, он упирался локтями так, чтобы винтовка меньше дрожала. Совсем близко, шагах в двух-трех от ее дула, стояли два солдата, держа над головой согнутые руки.

Он подбежал к этим двум пленным. Они мутными глазами смотрели на него сквозь серую завесу смерти. Колени у них были подогнуты, животы выпячены вперед — уродливые человекообразные существа, уже почти гниющая падаль. Позади них валялся разорванный на куски труп: лохмотья плоти перемешались с осколками металла. В воздухе стояла едкая вонь взрывчатки. Внезапно один из пленных крикнул по-сербски:

— Вы же нас все равно пристрелите, так чего вы тянете?

Судя по форме, он был рядовым. А второй — офицер, решил Том: подтянутая фигура, суконная фуражка цвета хаки с лакированным кожаным козырьком. Ему стало противно, что кричит не офицер. Он подошел к ним почти вплотную, а солдат все требовал, чтобы их убили сразу. Ритм этих слов проник в его сознание, и они звучали там много дней спустя, много лет спустя: «Убейте нас сейчас, убейте нас сейчас!»

Он услышал хрип Марко:

— Разоружи их. Со мной — все.

Он взял у офицера пистолет, со спазмой отвращения увидел их лица совсем близко и сказал:

— Стойте смирно, никто вас убивать не собирается. Но если шевельнетесь, я стреляю.

Рядом с ним вырос Бора:

— Свяжи-ка их, Никола!

— Черт! Ты же снял ремень с моего передатчика!

— Ничего ему не сделается. Свяжи их покрепче. Он поднял ремень с земли и начал решать задачу,

как связать руки этим двоим. В конце концов он велел им повернуться к нему спиной и сложить руки позади. С его лица на бесформенные узлы падал пот. Один из пленных — солдат — не то молился, не то просто что-то бормотал пронзительно и жалобно. Он пнул его коленом в зад.

— Заткнись! — нелепо сказал он по-английски. Солдат заплакал. Офицер что-то быстро сказал ему на ухо, но солдат продолжал плакать. Том дал пинка и офицеру.

— И ты тоже закрой пасть, понял? Руки у него тряслись.

Когда он кончил их связывать, ему в голову пришла еще одна мысль. Он заставил их лечь ничком на мокрый дерн. Голова офицера почти уперлась в окровавленное туловище убитого пулеметчика. И очень хорошо! Он пнул щегольскую фуражку, которая откатилась в сторону.

— Лежите тут! — приказал он им по-английски. — Если шевельнетесь, я вас прикончу.

Ему никак не удавалось унять дрожь в руках.

Он отошел туда, где остальные пытались уложить Марко поудобнее. Когда они попробовали его поднять, Марко потерял сознание от боли. Они перевернули его на спину, Бора достал свой складной нож и, пока Митя бегал за одеялами, разрезал правую штанину, обнажив кровавую кашу рваных мышц и раздробленных осколков кости.

Вернулся Митя, неся одеяла. С ним шел Андраши.

Андраши нагнулся, посмотрел на рану, быстро выпрямился и сказал Корнуэллу:

— Погодите. Еще одно… где остальные?

— Человек шесть уплыли на лодке. По-моему, одного я ранил.

— Но…

— Они отправились туда, откуда явились. На тот берег.

— Это потребует некоторого времени.

— Время еще есть! — воскликнул Митя.

Андраши снова склонился над Марко. Они смотрели, как Андраши и Митя возятся с медицинским спиртом и бинтами, которые были у Корнуэлла. Когда они начали копаться в ране, Марко впал в глубокий обморок.

— Тем лучше, — бормотал Митя. — Мы же иначе не можем.

Бора развел костер на камнях поблизости, прокалил на огне лезвие своего ножа, так что сталь посинела, и отдал его Мите, который начал убирать из раны осколки кости. Это была Мясницкая работа, и им стало не по себе. Митя кромсал Марко, словно он был мертвым животным. Он рассекал и отрезывал.

— Если мы сумеем забинтовать… — прошептал Андраши.

Они наклонились, чтобы помочь. Они все туже затягивали повязку, сквозь которую вечно красным самоподтверждением сочилась кровь Марко. Они смотрели, а жизнь Марко уходила из него вместе с кровью.

И все-таки они добились своего. Они удержали жизнь в теле Марко. Они обмотали его бедро чистым бинтом, а сверху — полосками батистовой нижней юбки, которые вдруг подала им Марта, стоявшая рядом, точно привидение. Они прижали к бедру Марко грубые лубки из коры и стянули их тугим жгутом. Потом они уложили его на одеяла. Он по-прежнему был без сознания.

 

Глава 6

Марко очнулся очень нескоро.

И все это время они были заняты. Прежде всего они похоронили убитых врагов — во всяком случае, укрыли их хворостом. Они твердо знали, что мертвецов положено хоронить, но раньше этим всегда занимались другие руки, неведомые наемные руки. А теперь они проделали все необходимое своими собственными руками.

Они сходили за телом Халифа, убитого чисто — пулей в грудь. После жуткой возни с трупом пулеметчика они глядели на него почти с восхищением. На прогалине они положили его рядом с телом Касима.

— Один убит, один покончил с собой, — произнес Митя глухо. Лицо у него было как белый камень.

— Касим, конечно, понимал, что мы не сможем нести раненых… — начал Том и уставился на Митю, вдруг сообразив, что, собственно, он сказал.

Для Халифа и Касима они выкопали могилу. Плохонькую. Но эта неглубокая яма стала последним приютом для двоих. Они опустили их в могилу бок о бок, сложив им руки на груди. Сложить руки оказалось непросто, но они упрямо добивались своего, загибая, нажимая, переплетая тонкие смуглые пальцы, гладкие, почти безволосые, с красивыми миндалевидными ногтями. Почему-то казалось очень важным, чтобы руки Касима и Халифа остались соединенными здесь, в чужой стране, о которой, быть может, и не слышали в том краю, откуда они были родом. Они сыпали землю на маленькие скуластые лица и бритые головы, скрыли под ней худые тела и руки, навалили камней на их ноги в сапогах, которые были форменными сапогами гитлеровских солдат. Все это они проделали торопливо и смущенно, словно перед ними были не трупы, а тела живых людей. Кончив, они отошли от могилы с ощущением, что надо бы вернуться, и откопать их, и удостовериться, что они и правда мертвы, Касим и Халиф, под тонким слоем чужой земли на их смуглых лицах. Но вслух они ничего не сказали, и каждый спрятал эту мысль поглубже вместе с пристыженной радостью, что он-то жив.

Они вернулись к Марко, который все еще лежал без сознания под присмотром Боры. Андраши и его дочь разговаривали с пленными, то есть они разговаривали с офицером. Когда они подошли ближе, Андраши встал и поманил к себе Корнуэлла.

Том слышал, что Андраши говорил Корнуэллу. Он видел, как Корнуэлл слушал Андраши, опустив руки, — руки могильщика, оскверненные смертью.

Андраши говорил:

— Вы понимаете, что я должен был сказать вам первому?

— Что-что? — Корнуэлл как будто ничего не понял.

— Этот человек, этот офицер, — повторил Андраши устало, но настойчиво. — Вы поняли, кто он такой? Я же говорю вам: он кузен Найди. А значит, и мой родственник. Он говорит, что один раз видел вас в Дунантуле. Что вы были представлены друг другу. Он это твердо помнит.

Из-за бруствера камней офицер улыбался им. Выжидательно, почти иронически. А Андраши говорил:

— Да я и сам его знаю. Ну, разумеется, дурак — вступил в Скрещенные Стрелы, но неплохой мальчик.

Я всегда утверждал, что аристократам не следует вмешиваться в политику, но это гитлеровское безумие… эти дураки из Скрещенных Стрел… Этап, преходящий этап, и ничего больше. Нет, вы должны пойти и успокоить его. Он убежден, что вы его расстреляете.

Том услышал недоуменный голос Корнуэлла:

— Что?

И Андраши вдруг утратил величественную серьезность, подобающую его возрасту. Он схватил Корнуэлла за локоть и заговорил, повышая голос:

— Вы этого не сделаете. Послушайте меня: вы этого не сделаете.

Корнуэлл перехватил его руку.

— Поймите, пожалуйста, — сказал он. — Об этом и речи нет.

На мгновение Тому померещилось, что этот твердый голос принадлежит прежнему Корнуэллу, оставшемуся в прошлом, — в том прошлом, которое внезапно кончилось два дня назад, когда они ночевали в последней крестьянской усадьбе на северном берегу.

Андраши сказал уже более спокойно:

— Я ему это говорил. Я заверил его. Но он твердит… он твердит, что вы только орудие в их руках.

Том отошел от них, потрясенный, вне себя от омерзения, и направился к валунам, где лежал Марко. Бора шепнул:

— Он понемножку оживает.

В смутных глазах Марко мелькнула серая тень сознания. Он посмотрел на них и сказал:

— Почему вы еще здесь?

— Черт побери, Марко, мы…

— Оставьте меня и уходите.

— Нет, Марко. Нет! Митя сказал:

— Послушай, Бора. Надо сделать носилки. Возьмем одеяла и пару жердей…

Они решили сделать такие носилки, и Митя пошел вырубить жерди. Марко говорил, не закрывая глаз… На том берегу он никого, кроме Боры, не нашел: никаких следов Кары, в Нешковаце — одни мертвецы. Бора подтвердил:

— Они прошли через Плаву Гору туда и назад, сжигая все. Сжигая… Связные да и я сам… не знаю, как мы спаслись. А теперь снова…

Марко пытался сказать им еще что-то. Они нагнулись к его синим распухшим губам.

— Уходите, — сказал Марко. — Уходите сейчас же. К ним подошел Корнуэлл. Том быстро сообщил ему все, что узнал от Марко и Боры.

— Да, ничего другого нам не остается. Надо перебраться на берег и уходить на юг.

— Уходить — это правильно… — начал Бора и умолк. Том заметил, что он вопросительно прищурился и поглядел на Корнуэлла. — Но нужно решить…

Марко уже закрыл глаза. Но он еще был в сознании — его пальцы впивались в землю рядом с одеялом.

— Верно, Бора. Мне надо было самому. Но я не мог.

— Нельзя же взять их с собой, — сказал Бора.

— Да. Ты должен сделать это сейчас. Прости, что я перекладываю это на тебя.

Подошел Митя, неся длинное прямое деревцо, которое он срубил за прогалиной. Бора сказал ему:

— Мы прикончим их сейчас. Наступило молчание. Они ждали.

— Нет! — крикнул Корнуэлл. Митя спросил:

— Я понимаю, но как же мы возьмем их с собой? Связи нет, и неизвестно…

— Так оставьте их тут. Свяжите, заткните им рты кляпом, если хотите. Их найдут.

— И пусть они все расскажут? — возразил Бора.

— А что они могут рассказать?

Бора сказал напряженно — его маленький крючковатый нос блестел от пота:

— Они могут рассказать, что мы несем раненого. Что мы переправились в лодке на Плаву Гору.

Издалека, из чуждого им мира, к ним прорвался голос Марко:

— Они могут рассказать, что с нами идут ваши друзья.

— Да, — решительно заявил Бора. — И через час-другой за нами бросится весь илокский гарнизон.

— Вы не можете взять их с собой, — безжалостно звучал голос Марко. — И меня тоже. Добейте меня.

— Мы тебя не бросим. Корнуэлл сказал:

— Обсуждать нечего, слышите? Мы берем их с собой,

— А если за нами будут гнаться? Сторожить четверых и одного нести? — Бора попятился от них, неуклюжий великан. — Нет, я прикончу этих двух. Ничего другого не остается, черт побери.

— Ну, так вам придется прикончить и меня. Они стояли друг против друга, оцепенев.

Том втиснулся между ними. Корнуэлл говорил:

— Я не позволю. Я не позволю.

Он словно в забытьи махал ладонями перед лицом. Том сжал его запястья и уперся плечом в широкую грудь Боры.

Внезапно их охватил стыд…

 

Глава 7

Они отправились почти сразу же. Только Том отнес передатчик на мыс и бросил в Дунай.

— Больше я его не потащу, — сказал он Мите. — Нужно нести винтовку. Да и вообще он весь отсырел.

В любом случае со всеми дискуссиями покончено. Он чуть было не потер руки от облегчения. Но когда Корнуэлл закричал ему в ухо: «Боже милостивый, зачем?», он ничего не сумел объяснить.

— Да вы с ума сошли!

Казалось, Корнуэлл вот-вот сорвется.

— А зачем он нам теперь?

Однако Корнуэлл как-то странно, даже виновато, умолк и, не сказав того, что, видимо, собирался сказать, пошел к лодке.

Они отчалили очень осторожно, потому что лодка была небольшой и узкой. Том стоял с Митей в воде и придерживал лодку, пока остальные укладывали Марко на дно и забирались в нее сами. Они сели, тесно прижавшись друг к другу: офицер в щегольской фуражке, которую он умудрился подобрать, навалился на своего солдата с одной стороны, а Бора — с другой. Выглядело все это нелепо. Андраши вдруг расхохотался. Они с удивлением посмотрели на него.

— Все вместе в одной лодке, так ведь гласит английская пословица? — сказал он.

Никто не засмеялся.

— Садись, Никола, и начинай грести.

Митя изо всех сил толкнул лодку и перевалился через корму. Подхваченная течением лодка повернулась, опасно накренившись.

— Не так! — рявкнул Бора. — Ну-ка дай мне весло!

Они пересекли протоку в угрюмой и сердитой тишине, которая нарушалась только руганью Боры, стуком весла и плеском воды. На стрежне, усеянном пузырьками пены, лодка снова накренилась, так что вода захлестнула внутрь.

— Не шевелитесь! — закричал Бора, сыпля ругательствами, взмахивая веслом, точно косой.

Теперь, сказал себе Том, не хватает только приличного пулеметчика на той стороне. Но та сторона молчала. Возможно, из дота, который горбом вставал на низком северном берегу, их просто не заметили. А затем их укрыла Плава Гора. Деревья уронили завесу между стремительной водой и молочным небом. Лодка ткнулась в песок. Корнуэлл спрыгнул с носа и крепко ухватил ее. Они медленно выбрались на берег.

Когда Марко уложили в носилки из одеял, изготовленные Митей, и они уже готовы были подниматься на обрыв, Бора вернулся к лодке, проломил прикладом борт и наклонил лодку так, что она наполнилась водой. Том смотрел, как она несколько секунд держалась у самой поверхности, а потом перевернулась и скрылась в глубине.

 

Глава 8

К вечеру Бора после долгого подъема вывел их на первый гребень Плавы Горы и повернул на запад, к виноградникам над Нешковацем, надеясь, как он объяснил, встретить здесь Кару или кого-нибудь еще из связных. Они вышли из-за деревьев прямо в полыхание заката; колья в виноградниках торчали, точно черные памятники в граде мертвых, ярусы крестов, уходящие вверх по склону в пламенеющий задник небес. Они поднялись к первому сараю, ко второму, к третьему… Не двери сарая, в котором жили они с Корнуэллом, была намалевана разлапистая свастика. Том вошел внутрь и увидел разгром — вывороченные половицы, бессмысленные пулевые пробоины в стенах, перевернутые поломанные скамьи и стол. На стене напротив окна чернела еще одна свастика с надписью: «Хайль Гитлер СС Принц Евгений». Он выбрался наружу. Остальные ждали, сбившись в кучку.

Откуда-то поблизости донесся голос Боры. Том и Корнуэлл спустились к нему и увидели, что Бора стоит на коленях возле кострища с кучкой золы посредине. Они подошли к нему поближе, чтобы лучше видеть, потому что сумерки уже сгущались. Он что-то сжимал в одной руке, а другой осторожно копался в золе. Он медленно повернул к ним голову и поднял руку с обугленной детской сандалией. Потом отвернулся, вытащил руку из золы и встал. На его раскрытой ладони что-то белело. Они поняли, что это кусок черепа — хрупкий, маленький, он почти светился на ладони Боры, как прозрачная скорлупка. Несколько минут спустя, заглянув еще в один сарай, они обнаружили труп женщины. Она лежала на соломе, на ее лице и горле толстой коркой запеклась кровь. Бора положил обломок черепа на пол возле нее, они вышли, заставляя себя не торопиться, и захлопнули дверь, из которой тянуло смрадом смерти.

Когда они вернулись к остальным, Бора остановился чуть в стороне — богатырская тень в сумраке.

— Расскажите им о том, что мы видели.

И когда Корнуэлл выполнил его просьбу, Бора сказал:

— Они не хотят верить. — В его глазах блеснули отблески заката. — Отведите их туда. Покажите.

Митя повел их туда.

Марта тоже хотела пойти, но Андраши ей не позволил.

Когда Андраши, офицер и его солдат вернулись с Митей, наступило выжидательное молчание.

Потом Бора сказал — непонятно спокойный, без горечи, без гнева:

— Ну вот, вы видели.

Лицо Андраши пряталось в тени. Его рука лежала на плече Марты.

Корнуэлл сказал внезапно:

— Значит, не может быть и вопроса о том, что они и мы одинаковы, как вы утверждали? Вы же теперь убедились? Они совершают подобные преступления…

— Это ложь! — произнес по-английски чей-то голос.

Они вздрогнули, как от пощечины. Красивый молодой офицер в дурацкой фуражечке улыбался им, старательно улыбался с вызовом и презрением.

— Наши войска таких преступлений не совершают. Но они заметили, что, бросая им этот вызов, он весь дрожит от напряжения. Они не знали, что сказать. Том вспотел от бессильной ярости. Он услышал, как Корнуэлл спросил резко:

— Вы ведь нацист?

— Я принадлежу к венгерской национал-социалистской организации.

— Но вы же видели там…

— Это сделали не наши войска.

— Так кто же? — крикнул Том.

Офицер вложил в свою улыбку весь отчаянный вызов, на какой он был способен, его темно-карие, почти без зрачков, глаза горели неистовым презрением.

— Красные, кто же еще? Партизаны. — Он дернул плечом, сбрасывая предостерегающую руку Андраши, и продолжал по-английски, обращаясь к Корнуэллу: — Мы с вами встречались до войны, помните? Почему вы теперь предаете Европу? Гитлер не хотел воевать с англичанами.

Позднее Том попытался поговорить с Корнуэллом:

— Бора просил, чтобы я вас предупредил: с этим пленным мы черт знает как рискуем. Если он сбежит… Я, конечно, не за то, чтобы расстреливать пленных, но…

— Нет, Том. Как вы не понимаете? Именно потому, что он ожидает, что мы… а, да какой смысл спорить!

— Может, вам еще отчего-то не по себе? От вас тут ведь ничего не зависело.

Но Корнуэлл снова замкнулся. После некоторого молчания он сказал через плечо:

— Вы ведь собирались сказать, что все это в природе вещей?

— А разве нет? — Он увидел лицо Корнуэлла, истерзанное, пронизанное мукой, не допускающее снисходительного сочувствия.

— Ну ладно, — сказал он. — Я ведь только предупредил вас.

— Спасибо, Том, — ответил Корнуэлл, отвернувшись. — Но помните одно: я справлюсь, вот увидите. Я справлюсь.

 

Глава 9

И все-таки, несмотря на все это, вдруг наступило непредвиденное затишье. На следующий день они прошли несколько миль и устроились в сараях над западным концом Нешковаца. Опасность погони, по-видимому, миновала. Только есть было нечего. С тех пор как кончился запас хлеба и сала, прошло уже два дня.

Вечером Том отправился с Борой на поиски еды. Они спустились в деревню и нашли груду развалин, в которых ютилось несколько стариков и старух. Кары и Мары среди них не было. О Неле и других связных им не удалось узнать ничего верного — кто-то спрятался и спасся, кого-то убили, кого-то солдаты увели в Илок. Они пробыли в деревне около часа, выслушивая правду, а на закате отправились назад. Они прошли мимо дома старосты — мимо обугленной груды балок, досок и черепицы, из которой уродливо торчали остатки закопченных стен. Им нечего было сказать друг другу. Гнев и отчаяние не укладывались в слова, и они молча прошли мимо церкви, позеленевший медный купол которой блестел от вечернего дождя — священник уже давно укрылся в каком-то дальнем городе, а для врага она служила конюшней и отхожим местом. Все так же молча они шли через кладбище, где покоились люди, умершие в своих постелях, и через заброшенные виноградники поднялись к благоухающему лесу. Их никто не окликнул, никто не вышел взглянуть, кто они такие.

— Они не очень-то с нами разговаривали, Бора.

— А что они могли сказать?

— Они нас винят, так ведь?

Взгляд Боры был пристальным и смутным.

— За что? За то, что мы живы?

— Нет. За то, что случилось с ними.

Бора ответил сурово, раз и навсегда покончив с этим вопросом:

— Я сам нешковацкий.

Том оставил эту тему. Но на следующее утро снова начал ее обдумывать, уже по-другому. Они увидели, что по крутому склону над Нешковацем, медленно переставляя негнущиеся ноги, взбирается сгорбленный крестьянин с узелком на плече. Он брел к ним, низко опустив голову, поочередно перенося тяжесть тела с одной разбитой сандалии на другую. Наконец он остановился и посмотрел на них красными, воспаленными глазами. Они выслушали то, что он им сказал, с удивлением, со стыдом.

— Я принес вам поесть, милые мои, — объявил он надтреснутым, дрожащим голосом, которому мог бы позавидовать клоун. — Мы вас накормим, это уж как водится. — Он извлек из узелка три пшеничных хлеба и кусок копченой свинины. — Они у нас не все отобрали, — продолжал он с энергией отчаяния, точно торопился договорить, пока не иссякли силы. — Немного, конечно, да только больше-то у нас нет, мы себе самую малость оставили.

Бора крепко обнял старика, и они зашатались, как пьяные.

Том был рад, что Корнуэлл видит это и что Андраши тоже смотрит на них.

Митя взял старика за руку:

— Спроси его, Бора, что нам делать. Бора насмешливо улыбнулся.

— Он же просто старый крестьянин из моей деревни, откуда ему знать?

Старик стоял перед ними, широко расставив ноги в стоптанных сандалиях, и трудно было понять, слушает он или нет.

Бора крикнул:

— Слышишь, дядюшка, нам нельзя тут оставаться! Старик смотрел на них, и в его глазах был слепой, равнодушный страх.

— Они вернутся, — объявил он и заговорил о том, что сделали с деревней. Он поднимал трясущиеся руки и разводил их, будто обмахиваясь, а его лысая голова подергивалась на тощей шее. Он словно читал главу из какой-то книги мертвых.

— И они ушли, милые мои, и сказали нам, что вернутся. Вернутся, потому что им приказано, понимаете? Приказано, милые мои, приказано.

Бора кивнул. Его лицо было изуродовано ненавистью.

— Верно, дядюшка. Я и сам так думал. — Он повернулся к Мите. — Помнишь, в прошлый раз они прошли через Плаву Гору и думали, что добились своего. Только они ничего не добились, совсем ничего. Мы бежали от них, но мы остались живы. Разве это называется бежать? Сам небось помнишь. — Он почесал черные перья на круглой макушке. — Ну вот они кое-чему и научились. Даже они сумели сообразить. И потому придут еще раз, а потом еще. Чтобы довести дело до конца.

— Значит, нам надо уходить.

— Да, черт побери, надо.

— Но куда? Спроси у него.

— Это уж одному богу известно. — Бора как будто совсем отчаялся. Он хмуро смотрел на старика и молчал.

— Спроси у него, Бора, — не отступал Митя.

Но старик ответил сам. Он замахал костлявыми руками и вдруг снова заговорил:

— Даринка наказала мне: скажи им, чтобы шли в Лог. Пусть идут в Лог, говорит она. Пусть идут туда. В Лог никто больше не ходит. — Он умолк, словно удивившись звуку собственного голоса.

— А кто такая Даринка?

— Господи, а я и забыл про Лог, — пробормотал Бора. — Послушай, дядюшка, а как Чика Пера?

— Жив он.

— Ну так Чика Пера проведет нас туда? В Лог, как сказала Даринка?

— Может, и проведет.

— Проведет. Чика Пера — он проведет! — Маленькие глазки Боры насмешливо заблестели. Он положил руку Мите на плечо. — Вот видишь. Всегда можно найти выход. Надо только подумать хорошенько. Мы идем в Лог. — Он постучал себя по лбу. — Эх, черт, совсем я думать разучился! Лог… а я даже не вспомнил.

Старик ушел вниз разыскивать Чику Перу, который был жив, а они принялись расспрашивать Бору про Даринку.

— Вы Даринки не знаете? — отвечал Бора, глядя на них недоверчиво, без дружеской симпатии. — Да, вы не с Плавы Горы. Да, вы тут чужие.

— Ладно тебе! А кто она такая?

Бора не хотел отвечать. В конце концов он нахмурился и сказал:

— Даринка… она жена Чики Перы. Младшая сестра моей матери, второй жены моего отца, понимаете? Которую он взял отсюда, из Нешковаца. Он жил на равнине, понимаете? Но мы у них бывали, а они у нас.

— Она твоя тетка?

— Ну да, тетка. С материнской стороны, понимаете?

Вечером к ним пришел Чика Пера, тоже старик, но еще крепкий, сохранивший в теле жизненные соки. Казалось, он готов был вести их в Лог охотно, даже с радостью.

— Здравствуй, Чика Пера.

— Здравствуй, Бора. Ну, как ты, жив?

— Сам видишь. Ты нас проводишь?

— Отчего же не проводить? Вот послушай…

После разговора с Чикой Перой Бора принялся рассказывать им про Лог. Идти в Лог и оставаться там опасно, но выбора у них нет. Лог и еще две-три деревни не слишком привлекали к себе внимание илокского гарнизона, потому что были расположены ниже по западному склону, за пределами леса.

— И все-таки Лог — наша деревня. Только люди оттуда уходили драться в горы, а не здесь, понимаете?

Оставалась одна трудность — что делать с Марко. По словам Андраши, его рана не подживала, но, во всяком случае, она не загноилась, — пока еще не загноилась.

— Ногу надо бы ампутировать, — объявил Андраши. — Однако не перочинным ножом, без наркоза, без бинтов…

— Бинты-то есть, и доктора тоже, только где их теперь найдешь?

Но в Логе они попробуют найти партизанского врача. Лог, казалось, обещал им все.

Они посоветовались с Марко.

Доктор Дода, конечно, ушел с отрядом, ему положено всегда быть с отрядом.

— Но, может, в Логе?.. В Илоке был врач. Но я не знаю, согласится ли он.

«Только не оставлять Марко, — подумал Том, когда Марко сказал это. — Ни в коем случае его не оставлять — теперь это главное. Вот почему я выбросил передатчик. Только так мы еще сможем выбраться».

Митя говорил:

— Мы заставим его прийти, Марко. Мы сходим за ним. Пусть даже в Илок.

По мнению Чики Перы, до Лога они должны были добраться часов через десять. Том мысленно удвоил это время, но все равно остался доволен. Они тронулись в путь перед полуднем, с радостью покинув место своего ночлега, и пошли на запад за Чикой Перой, который бодро семенил впереди.

 

Глава 10

Чика Пера нехожеными тропами вел их к безлесым склонам над Логом и Илоком.

По пути он все время уходил от них вперед и оборачивался, точно старательный пес, который недоумевает, почему овцы и люди тратят понапрасну столько времени. Но они двигались медленно. Том и Бора, меняясь, несли Марко с кем-нибудь из пленных. Однако и без Марко они шли бы ненамного быстрее, потому что Марта совсем стерла ноги, а Андраши все больше слабел. Корнуэлл и Митя шли то впереди, то сзади, охраняя их.

Том шагал в тупом унынии — мокрый от пота, измотанный, он подставлял плечи под те же шесты, что и пленные, ощущал ту же тяжесть. Он шел вперед, а ему казалось, что он, точно каторжник, топчется на месте, вертя ножную мельницу, и этому не будет конца. Им владело чувство бессмысленной непричастности, и он шел в ногу с пленными, разделяя с ними ношу — одни и те же шесты давили их плечи, и судьба у них была одна.

Под вечер Бора выбрал для ночлега каштановую рощу. Почва там была сухой и мягкой. Том заснул, вдыхая чистый запах земли и ранней жимолости.

На рассвете он с глубоким вздохом проснулся, перекатился на спину и увидел над собой широкий полог листвы и ясное небо за ним. Рядом с ним, точно мертвый, лежал Бора. Но Бора был жив. Они все были живы. Он сел, испытывая неожиданный прилив бодрости. Позади Боры лежал Марко. Его открытые глаза смотрели прямо вверх. Он тихонько окликнул:

— Как ты, Марко?

Не поворачивая головы, Марко ответил:

— Ничего. Я спал. Потом он спросил:

— А остальные? Они спят?

— Разбудить их?

— Нет. Слушай, Никола! — Марко захрипел, стараясь говорить шепотом. — Идти в Илок нельзя. Ты понял?

— Мы все-таки попробуем.

— Незачем. Доктор в Илоке — фашист. До этого наступления с ним еще можно было иметь дело — раза два мы к нему обращались. Когда отряд был тут и мы контролировали Плаву Гору. Но теперь… теперь, даже если вы и приведете его из Илока, он вернется и донесет на вас.

— Мы его не отпустим.

— В том-то и дело, дурак, — прохрипел Марко. — Он это сообразит и добровольно с вами не пойдет. А вас слишком мало, чтобы увести его насильно.

Бора вырвался из глубин сна, пробурчал что-то и опять заснул.

— Ты не пойдешь туда, Никола. Понятно? И Митю не пустишь. Вам его не увести. А если бы и удалось, так они вас выследят.

Бора проснулся и сразу вскочил на ноги.

Тому было ясно, что они с Митей обязательно пойдут в Илок.

Они шли через западные леса. Деревья редели, склон полого уходил к западной равнине, где сейчас царило затишье. Он подозвал Митю и заговорил о том, как им пробраться в Илок. Оказалось, что Митя уже придумал план. Они обсуждали его на ходу и верили, что сумеют это сделать.

Днем они вышли к западной окраине лесов и увидели теряющуюся в дали желтовато-зеленую равнину. Чика Пера отправился дальше один — разузнать, как обстоят дела в Логе.

Через два часа он вернулся — совсем запыхавшись, потому что всю дорогу бежал. Пошатываясь, он добрался до опушки, где они прятались, и прежде, чем он перевел дух и выговорил первые слова, они уже поняли, что он скажет.

— В Логе фашисты.

Они набросились на худого жилистого старика, словно виноват в этом был он, засыпали его сердитыми вопросами.

— Я их насчитал двадцать, а то и больше.

— Усташи из Илока?

— И немцы тоже, Бора.

Постепенно их злость сменилась тупой усталостью.

— А они тебя видели?

Чика Пера счел это оскорблением.

— Ну ладно, ладно, — извинился Бора. — Я ведь только спросил.

— Вопрос в том, — сказал Митя, — что нам теперь делать.

— Подождать здесь и посмотреть, что сделают они, черт побери,

— А тогда пойти в Илок. Ясно.

— Да нельзя этого, — перебил Чика Пера, переминаясь с ноги на ногу. — Они идут сюда.

И вновь их охватила злость.

— Так что же ты сразу не сказал?

— Да вы мне слова…

— И откуда ты знаешь?

— Да уж знаю. У Даринки ведь там родственник держит постоялый двор, так? И уж он-то знает, так? Он знает, Бора.

— Погоди-ка… Родственник Даринки в Логе? Это кто же? Бранко Михайлович с постоялого двора? Навозная куча! Жандармский прихвостень!

Чика Пера внимательно посмотрел на Бору и осторожно переступил границу крестьянских приличий:

— Ты и Бранко… Да ведь говорят, не спал он с твоей бабой.

— Это тут ни при чем, — взъярился Бора. Его крючковатый нос заблестел от пота. — Да пусть бы он ни одной бабы на Плаве Горе не пропустил! Плевать я хотел. Если они ничего лучше не нашла, так пусть их. Но он — жандармский прихвостень, и от тебя я такого не ждал!

Чика Пера прищурил морщинистые веки и посмотрел на Бору с некоторым пренебрежением.

— Может, и так, Бора. Но он в родстве с Даринкой. И он мне сказал. Он знает.

Митя спросил:

— Послушай, Бора, это верные сведения или нет? Бора пренебрежительно пожал плечами,

— Конечно, верные.

— Но он же сотрудничает с фашистами, этот человек в Логе? — не отступал Митя.

— А кто против этого спорит, товарищ? — вмешался Чика Пера.

— Крестьяне вы, одно слово.

И вновь ситуация стала абсурдной. Том спросил:

— Ну хорошо, а что нам все-таки делать? Корнуэлл сидел рядом и молчал, глядя в землю. И все молчали.

А потом постепенно выяснилось, что Чика Пера знает ответ на этот вопрос. В прошлом году ему и еще кое-кому из Нешковаца Слободан поручил вырыть две землянки на западной опушке леса.

— Вы таких землянок и не видели!

В одной из них было даже еще внутреннее убежище со входом в дальнем углу, чтобы его нельзя было забросать гранатами снаружи. Во время октябрьского наступления там укрывался Слободан со штабом.

— Ты думаешь, я этого не знаю? — возразил Бора. — Но нам туда нельзя идти.

— А почему?

— Потому что они уже заняты. Там должен быть западный связной. Я как раз хотел сказать, что надо будет завтра его найти.

— Нет его там! — объявил Чика Пера с нервным торжествующим смешком. — Мы на прошлой неделе посылали туда проверить, чтобы все для вас подготовить.

— И ничего нам не сказали, — проворчал Бора.

— Конечно, не сказали. Что же, по-твоему, крестьяне — совсем безответственные люди? Так велел Слободан. Никому не говорите, приказал он. И мы не говорили.

— А теперь ты сказал?

Маленькое узкое лицо Чики Перы сморщилось от беззвучного смеха в кулачок, как у клоуна.

— Теперь другое дело. Теперь там никого нет.

— А Кара?

— Кара ушел за Слободаном и отрядом. Говорят, в горы.

— Так ведь он должен был остаться?

— С чего это ты взял, Бора? — Чика Пера с ухмылкой наклонил голову набок. — Ты ведь всего не знаешь. Мы знаем кое-что, о чем тебе не известно. Кара ушел, потому что получил приказ уйти. Это мы от него узнали.

— Ах, от него? Так какого дьявола вы нам не сказали?

Но Чика Пера был уверен в своей правоте.

— Такой был приказ, сынок. Никому не говорите, сказал Кара. Так велел Слободан.

— Не верю.

— Дело твое. Вот увидишь Слободана, спроси у него. Спроси, что он сказал нам, крестьянам. Вы, крестьяне, сказал он, люди ответственные, вы знаете, что будет и почему. Так помалкивайте. Вот мы и помалкивали. А что? Мы же не фашисты.

— Ну ладно, — неохотно уступил Бора. — А только Бранко…

— Да хватит! — перебил Митя. — А что мы будем есть?

Бора сказал сурово:

— Чика Пера принесет нам еду.

 

Глава 11

Если бы не Марко, которому как будто стало хуже, чем вчера, Том, когда они вновь углубились в лес, чувствовал бы себя совсем хорошо. В нем опять проснулась надежда. Они медленно поднимались все выше, уходя от реки, и Том думал: ну, во всяком случае, Марко жив, а это уже что-то. Это очень много. И то, что идти в Илок за доктором нельзя, — это тоже было счастье, маленькое трусливое счастьице, но ощутимое, настоящее. Да и лес, молодой лес был куда более зеленым, чем дремучие леса на востоке. Тоненькие ясени и каштаны одевала молодая листва, и он крикнул об этом остальным, сам удивившись бодрости в своем голосе.

Бора не отозвался. Промолчал и Корнуэлл, который шагал рядом с Борой. Казалось, прошло уже много дней с тех пор, как Корнуэлл хоть что-то сказал, хоть одно-единственное слово.

Андраши, который шел впереди, спросил:

— Что вы сказали?

— Лес стоит совсем зеленый.

— Вы любите сельскую природу?

Он чуть не взвыл от смеха. Но Андраши не отступал:

— А как же эта война? Долго она будет продолжаться, как по-вашему?

Он был не в силах воспринять Андраши серьезно и сказал:

— Вечность и еще один день. Неожиданно для себя он добавил:

— Но мы доведем ее до конца.

Он подумал: «Черт, я говорю, как заправский политик», и сказал вслух:

— Я говорю, прямо как заправский политик.

— Во всяком случае, весьма категорично.

— Ну да вы-то будете в Лондоне, — возразил он с непонятной непоследовательностью. — Под бомбами. Воздушные налеты, взрывы. А мы… мы уютно устроимся здесь, в лесах. Так не лучше вам остаться? Может выйти безопаснее.

— Собственно говоря, я не особенно ищу безопасности, — заметил Андраши и, замедлив шаг, пошел рядом с ним. — Я не считаю, что вы ее ищете. Но некоторые другие проблемы внушают мне серьезные опасения.

— По-моему, вы напрасно так беспокоитесь, профессор, — сказал он. Ему стало весело. То есть стало бы, если бы не Корнуэлл. Он попробовал еще раз, подстрекаемый молчанием Корнуэлла. — А эти двое, как они? Все еще думают, что мы их прикончим? Как они прикончили бы нас, появись у них такая возможность?

Но Корнуэлл молчал. Или он слушает, как эта девчонка щебечет с пленным офицером? Может быть.

— Вы неспособны понять, — говорил Андраши, — что и среди ваших противников есть честные люди. Это мне совершенно ясно.

— А откуда вы знаете, что эти двое — честные люди?

Наконец Корнуэлл прервал молчание:

— Заткнитесь, Том.

Немного, конечно, но хоть что-то. И он сделал новый заход:

— Такую форму, как у них — вот такую же аккуратную фуражечку, — вы тоже носили в ту войну?

Но задет был Андраши.

— Он офицер венгерской армии, как вы — сержант английской. И кроме того, должен заметить, он — мой родственник.

— Это, конечно, меняет дело, — сказал он как мог ехиднее, с ухмылкой поворачиваясь к Корнуэллу. И сразу пожалел о своем выпаде. Лицо Корнуэлла было бледным и каменным.

А потом они пришли. Неширокая долина пологими изгибами поднималась к востоку, зеленея заливными лугами, осененная лесом на склонах.

— Это речка Лог, — сказал Бора, когда они вышли на глинистый обрыв высотой футов в десять. Футах в двенадцати напротив рыжел такой же обрыв, а между ними катил мутные воды ручей. Тут пахло жимолостью и горьковатой смолой.

Они были рады передохнуть.

— Придется вам промочить ноги, — сказал Чика Пера голосом, дрожавшим не то от возбуждения, не то от страха, — Но это еще ничего. Ноги-то высохнут.

Бора пошел с Никой Перой осмотреть землянки. Том решил пойти с ними. Они спрыгнули в ручей и зашагали вверх по течению, разбрызгивая холодную воду, которая доходила им до лодыжек. Потом Чика Пера остановился и начал разбирать кучу хвороста возле небольшого оползня.

— Настоящий дворец, — сказал он со смешком. — Я сам копал. — За хворостом в обрыве открылась квадратная дыра. — А землю, Бора, мы сбрасывали в речку так, чтобы ее уносила вода. Мы взялись за это ответственно. Ты и следов этой земли не найдешь. — Он поглядел на них, любуясь произведенным впечатлением. — Да, Лог давным-давно унес всю эту землю. — Он потянул Тома за локоть. — Ну-ка, Никола, полезай туда и погляди сам. Только не наследи на берегу. Поставь ногу мне на ладонь.

Том нырнул в дыру головой вперед, лег животом на сырую землю и заполз внутрь. Присев на корточки, он начал одну за другой зажигать спички и осматриваться. За входом отверстие расширялось фута на три в обе стороны. Глубина и высота этой пещерки не превышали четырех футов. В ней было душно и сыро. До него донесся голос Чики Перы:

— Лезь дальше, Никола. Это же только сени.

В дальнем углу пещерки чернело отверстие. Он подполз к нему и заглянул во вторую пещерку. Не пожалев еще одной спички, он увидел, что на земляном полу тут настланы доски. В углу лежала немецкая каска.

— Хорошее убежище, — сказал он, выбравшись наружу.

— Еще бы! — негодующе заявил Чика Пера. — Мы его три недели копали. И обо всем позаботились. Отдушины сделали.

Том спросил:

— Кто еще про него знает?

— Никто.

— Не один же ты копал. Ты сам говорил.

Чика Пера посмотрел на Тома, явно сомневаясь, способен ли тот вообще что-нибудь понять.

— Ты про это спрашиваешь? Ну так распоряжался Кара. Само собой. Значит, Кара, я и четыре женщины. Это они сообразили про каску. Ты каску-то видел? А?

Ну, женщины и говорят: нельзя же, чтобы они тут сидели и даже облегчиться не могли. — Он весело покачал головой, сухонький старый крестьянин из Нешковаца на Плаве Горе. — Вот они теперь как. Совсем бесстыжие стали, а ты их слушай. Ну, еще Прента и тот, из Боснии, не знаю, как его кличут, ведь он у нас всего пять лет и живет-то. Ну, и еще двое-трое приходили помочь. Они хорошо работали, ты не думай. Они говорили: кому, как не нам, и показать, что такое настоящая база. Да у нас в Нешковаце землянок нарыто больше, чем в любой другой деревне. Бора, повеселев, поддержал его:

— Это правда, Никола.

Чика Пера завалил вход хворостом, и они пошли по ручью обратно.

— Мы этому научились на угольных шахтах во Врднике, понимаешь, — говорил Бора. — Но в Леденци база тоже хорошая.

— В Леденци? — энергичным фальцетом перебил Чика Пера. — В прошлом октябре они потеряли три землянки. А мы сколько? Нет, ты мне скажи, сколько землянок мы потеряли — а в них ведь половина отряда пряталась! Ни одной!

— Ну уж и половина!

— Около того. Кара целую речь сказал. Что мы — пример для всей Плавы Горы. Для всего Сриема, черт побери. Вот что он сказал.

Крестьяне, думал Том. Они говорят так, словно это — всего лишь продолжение их прежней жизни, необходимый переход к тому, что будет потом. Зло, но зло самое обычное, только, пожалуй, хуже всех прочих зол. Они не вздыхают расчувствованно. И не строят теорий. Они действительно остаются в стороне и ждут. А их сыновья и дочери — с нами. Потому что крестьяне верят, что плохо только одно — смириться с поражением. Вот Чика Пера такой. И даже Бора.

Они снова остановились, и Чика Пера показал им вторую землянку. Но не позволил Тому забраться внутрь.

— Ты только перед входом натопчешь.

Они осмотрели квадратное отверстие в обрыве.

— Она поменьше, и комната всего одна, зато отыскать ее труднее. Потому-то мы и вырыли только одну комнату.

Тут обрыв был густо завит плетями ежевики, которые так хорошо маскировали отверстие, что увидеть его можно было, только подойдя почти вплотную.

Они зашлепали вниз по ручью.

— Я видел землянки и похуже, дядюшка Чика, — примирительно заметил Бора.

— Если тебе больше нечего сказать, Бора, так ты дурак. — Чика Пера теперь почти пританцовывал, хотя вода тут была выше щиколоток.

Остальные ждали их, разлегшись поудобнее на солнцепеке.

 

Глава 12

Сгустились сумерки, и Бора сказал, что в землянки лучше забраться, пока еще что-то видно. Чика Пера уже ушел в Нешковац, обещав вернуться утром с едой.

Марко почти все время был без сознания. Его рана загноилась.

— Завтра, — объявил Бора, — мы пошлем Чику Перу поискать Доду.

Но можно было не сомневаться, что Доды на Плаве Горе нет: доктор Дода, конечно, ушел с Карой на юг, выскользнув из ловушки последним, как и положено настоящему врачу. Том понимал, что Боре это известно не хуже, чем ему.

Марко они отнесли в маленькую землянку среди зарослей ежевики. Было решено, что с ним останутся Митя, Том и Бора, а Корнуэлл устроится с остальными четырьмя в большой землянке и будет сторожить, пока ночью его не сменит Митя. В том, что часовой нужен, не усомнился никто — даже Корнуэлл не стал спорить.

Уложив Марко и оставив с ним Митю, Том и Бора пошли вверх по ручью к большой землянке. Там под надзором Корнуэлла их ждали остальные четверо. Они стояли в воде и перешептывались.

— Пусть лезут в дальнюю комнату, капитан. Ну-ка поможем им.

И Бора схватил солдата, аккуратного щуплого человечка с рыжеватыми мягкими волосами и манерами мелкого чиновника. Тот побледнел от страха.

Они затолкнули его в отверстие. Корнуэлл сказал виновато:

— Боюсь, там будет тесно.

Тон Андраши был язвительным:

— Да, я вижу, что нас многовато. Двое лишних? Или четверо? — Другим голосом он добавил: — Вы бы хоть руки им развязали.

— Мне очень жаль…

— Но ведь нам вы можете доверять.

— Вам, но не им! — почти выкрикнул в темноте Корнуэлл.

Они подсадили офицера и остановились в нерешительности.

— Лезьте теперь вы, — посоветовал Том. Последним в землянку забрался Андраши. Когда он втянул ноги внутрь, они нагромоздили перед входом большую кучу хвороста и пошли к себе. Бора ругался вполголоса. Том поглядел вниз и увидел, как вокруг его сапог закручивается вода, серебряная, безжалостная.

У них в землянке не хватало места, даже чтобы сесть, а уж о том, чтобы лечь, и думать не приходилось. От раны Марко исходил тяжелый запах. Они пробовали заговорить с ним, но он не понимал их, а может быть, и не слышал. В глухие часы между сумерками и рассветом он начал бредить. Прижатые друг к другу, они слушали умирающий голос и ждали конца этой бесконечной ночи, ждали смерти Марко. Митя вернулся, не сменив Корнуэлла.

— Он не хочет. Он сидит там и не хочет ложиться. Говорит, что те спят. Я его уговаривал, но он ни в какую.

Когда они выбрались из землянки, на часах Тома было шесть. Им следовало бы выждать по меньшей мере еще два часа, но они не могли себя заставить.

— Нагрянут так нагрянут, Бора. Но мне тут нечем дышать.

Том вылез вслед за Митей, еще не очнувшись от путаных снов и бредовой яви. Ноги обволок ледяной холод воды, и он зябко поежился. Но даже в тусклом свете ранней зари тут было лучше, чем в землянке.

Когда он подошел к большой землянке, его окликнул Андраши.

— Рад сообщить, что капитан крепко спит. Но мы все здесь налицо. Не тревожьтесь, никто не убежал.

— Поздравляю! — Он помог Андраши выбраться наружу.

Андраши был почти благодушен.

— Мне очень неприятно, что мы причиняем столько забот! — Он улыбнулся. — Но разумеется, все это — непростительная ошибка.

— Ах, так?

Андраши, бесспорно, делал над собой немалое усилие.

— Мне это нравится не больше, чем вам. — Они пошли вниз по ручью. — Вчера я сказал капитану Корнуэллу, что нам следует обдумать наши дальнейшие действия. Но он сидел и молчал.

Они выбрались наверх, в густой малинник, и отошли немного в сторону, чтобы облегчиться. Андраши продолжал:

— Что с ним, собственно, такое, как, по-вашему?

— С кем?

— Вы меня прекрасно понимаете. Он в каком-то странном состоянии. — Они пошли по берегу, радуясь возможности размять ноги. — Здесь наше положение безнадежно, не так ли? А потому я предложил ему… просто спросил, понимаете?.. А почему бы нам не вернуться на тот берег и не поискать убежища там?

— Где же?

— По-вашему, это трудно? Но у меня ведь много друзей, в чьих домах мы могли бы спокойно укрыться. Если бы я мог предвидеть, я предложил бы поступить так с самого начала.

— А эти двое?

— Майор и бедняга солдатик? Неужели они вас интересуют сами по себе? Мы заберем их с собой на тот берег и отпустим. А они за это ничего о нас не расскажут.

— Вы правда думаете, что он будет молчать, этот типчик?

— Даже у фанатиков есть своя честь. Они остановились у воды.

— И что на все это сказал капитан?

— Ничего. Ни единого слова. — Голос Андраши вновь стал пронзительным и злобно негодующим. — Он завел нас сюда, а теперь сидит как статуя. — Андраши потянул Тома за рукав. — Вот почему я говорю вам об этом. Помогите мне убедить его. Хорошо?

— С какой, собственно, стати?

Он услышал, как Андраши испустил долгий вздох.

— А почему бы и нет?

Даже безмолвная заря словно ждала его ответа, затаив дыхание. Однако Андраши продолжал:

— Если вы считаете нас ответственными за то, что случилось с этими людьми в городе, — с людьми, у которых вы прятались, так вы, безусловно, неправы.

Он спросил:

— С людьми? С какими людьми?

— Ну, эти две женщины. Мать и дочь, кажется. Он смотрел на Андраши и не понимал.

Андраши оборонительно поднял руку — старик с серебряными волосами и черными пуговками прищуренных глаз.

— Они вас прятали. Их арестовали немцы. Говорю же вам — не наша полиция, а гестапо.

Он услышал свой голос:

— Откуда вы знаете?

— Это сказал капитан. Еще на том берегу.

Ноги его не держали, и он сел. Но голос Андраши продолжал сверлить:

— Капитан — он сидел так всю ночь и ничего мне не отвечал. Но я же говорил ему, что мы тут ни при чем. Он не должен себя винить.

Он смотрел на воду. Теперь она была мутной, как в сточной канаве. Он не винил себя — это было совсем другое.

— Я говорил ему, что солдат вынужден рисковать жизнью других людей, а не только своей.

А он сидел и смотрел на воду. Мысли вспыхивали в его мозгу и гасли. Славка. Славка, которая верила во все это. И верила, что он тоже верит. Славка, которая даже не подозревала, что человек может просто плыть по течению, беречь свою шкуру — и все. И ничего больше.

— Я говорил, что он должен быть мужественным и не чувствовать себя виноватым.

Сегед. Концлагерь в Сегеде — вот где она теперь. Господи, думал он. Господи. И ради чего? Попусту. Просто ради дурака и сукина сына, который надул ее, который продал и предал ее. Да, предал.

— Я говорил…

— Уйдите, а? — выдавил он наконец.

Сырая земля под ним была холодной, как будто выброшенная из свежей могилы. Мысли вспыхивали в его мозгу и гасли. Они тонули в тумане и переставали значить то, что значили. Он барахтался в этом тумане, за которым крылась только стыдная злоба. И он отдался этой стыдной злобе, потому что она притупляла все чувства, как наркоз.

Где-то рядом голос Андраши все долбил и долбил — но уже не его, а Корнуэлла.

— Кто виноват, капитан? Но ведь никто, никто не виноват.

Ответ Корнуэлла донесся, как дальний крик. Он посмотрел и понял: Корнуэлл уже вешается, опередив всех.

Андраши доказывал:

— Это не так. Почему вдруг это только ваша вина? Это нелепо. Это ненормально. Теперь мы должны думать о себе. Это необходимо. Нет, нет, вы обязаны мне ответить. Этот мальчишка — дрянь. Я знаю, я знаю. Но он мой родственник, и существует — как бы это сказать — определенная лояльность. И если мы сегодня вечером вернемся к реке и отыщем лодку, он обещает помочь нам на том берегу. Ваши друзья останутся тут и, конечно, сумеют спастись. Они ведь здешние. Но мы… — Голос смолк, потом раздался снова. — Вы ни за что этого не сделаете! О чем вы говорите?

Том снова посмотрел и увидел, как Корнуэлл скорчился у обрыва, зажав голову в ладонях. Он увидел, как Андраши подергал Корнуэлла за плечо — старик, исполненный негодования. Ответа Корнуэлла он не услышал. Зато услышал негодующий вопль Андраши:

— Но почему вы мне не отвечаете?

И тут тишину разорвал треск выстрелов. Где-то совсем близко.

 

Глава 13

Они с Корнуэллом забрались в землянку, где лежал Марко. Там был и Бора. Они понимали, что происходит: их ищут, систематически прочесывая все окрестности.

— Да не нас, собственно, — заметил Бора, — а просто смотрят, нет ли тут кого-нибудь. Они эту долину с прошлого октября запомнили. Слободан тогда с десяток их тут уложил из засады.

Выстрелы неуклонно приближались. Залп следовал за залпом по мере того, как осторожные солдаты поднимались с одного лесистого уступа на следующий. Этот треск, в который иногда вплеталось отрывистое рявканье «шмайсера», надвигался на них, как глухая дробь похоронного марша, а рядом с ними, хрипло захлебываясь мраком, еще боролся за жизнь Марко. Ночью он в бреду кричал, но они не понимали, что он кричит, и ничем не могли ему помочь. Потом он снова потерял сознание. И с тех пор лежал тихо — только губы его подергивались, втягивая душный сырой воздух. Они слушали приближающийся треск выстрелов и предсмертное хрипение Марко — он, Бора и Корнуэлл уже под землей ждали смерти Марко, ждали своей очереди.

Проходили часы. Или только минуты? Они молчали. Еще немного, и их не будет вовсе. Глупо, но факт. Иногда Бора чуть-чуть ерзал, а один раз попробовал напоить Марко, и жестяная кружка звякнула обо что-то металлическое, словно могильщик копал в темноте. Они сидели, скорчившись, в холодной липкой тьме и обливались потом. И очень долго больше ничего не происходило.

Он бессвязно думал о своей жизни, о своей нелепой, глупой жизни. Он вспоминал, как Уилфред Гибсон читал лекции в одном из классов старой школы близ Скотсвуд-роуд, а ветер с Тайна бился в окна и дребезжал стеклами. Он вспоминал, как слушал Уилфреда, сжимая в ладонях руку Эстер. В те бурные, яростные дни, когда они верили обещаниям, будто знание способно отомкнуть врата жизни издать им свободу. Казалось, они могли бы вот сейчас выйти из этого промозглого холодного класса и книгами разбить и уничтожить тупую нелепость всего того, что не давало им жить. Тогда они твердо знали, что так и будет. Тогда, но не после. Не после — вот что было главным.

Много лет он убегал от всего этого. Но теперь бежать было некуда. Да он уже и не хотел бежать. Тот день на Трафальгарской площади, день решающий и роковой… теперь он мог думать даже о нем. Обо всем этом — о людском водовороте в струях дождя, о знаменах — поверженных, поднятых, вновь поверженных. И больше это уже не могло причинить ему боли. Отпущение грехов, как сказали бы гейтсхедские паписты, — ну да неважно. На него наталкивались людские тела — худые, но крепкие, с напряженными мышцами, такими же, как у него. Наталкивались, наваливались, теснили. Мелькали кулаки, сшибались плечи — со злобой, которая накапливалась весь долгий тусклый день в ожидании такой возможности. Под хлещущим дождем драка бушевала час за часом. Но под конец они отступили, как разбитая пехота, унося раненых, оставляя пленных. А он смотрел на них с лестничной площадки, целый и невредимый. Посторонний. И ушел — сам по себе. И жил дальше — сам по себе.

Бора сбоку от него застыл, точно каменный истукан. Выстрелы гремели совсем рядом.

Он словно отделился от своего никчемного тела. Он мог думать даже о том, что предшествовало этому дню. О великом марше из Тайнсайда в Лондон, о великом голодном марше, когда они прошли чуть ли не через всю Англию — с голодного севера по зеленым равнинам Линкольншира под небом в перламутре морского тумана и дальше, на юг, где солнечные лучи золотили башни и шпили уютных городков, еще доживающих дни довольства и изобилия. Они шли и пели свои песни, отмеряя милю за милей.

Приходит день расплаты, Терпеть довольно гнет! Мы с голодом покончим, Вперед, друзья, вперед! Идем с оружием в руках, Победный поднимая стяг…

Он и все они — Эстер и Уилфред, Мартышка Спаркс, приколовший все свои медали в память о Монсе, знаменитой битве под Монсом, и Том Скаддер, и еще сорок человек, и преподобный Соуле в ветхом сюртуке, дирижирующий песней, и уверенность, что он делает что-то нужное, что-то полезное для всех. «Они просто развлекаются. Хотят обратить на себя внимание», — сказала какая-то тощая старуха в одном из южных городков. Он готов был выбежать из рядов и ударить ее.

Приглушенные раскаты приближались, учащались. Но страха смерти не было.

Он бы должен был бояться. Но он не боялся. Важно было другое — то жесткое и ясное, что росло внутри него, хотя он и не находил для этого слов. «Ты должен простить себя. Сейчас. Пока еще не поздно». Так сказал бы Митя. А простить надо многое. Сейчас. Пока они не спустились в ручей и не нашли вход в землянку. Пока они не забросали ее гранатами, Глупая, бесполезная жизнь. Глупая, бесполезная смерть.

Наверху что-то происходило. Тишина словно взревела, рассыпалась криками, потом сузилась, замкнулась в себе, стала настоящей тишиной.

Но время еще было. Он подумал: обращение на смертном одре, отпущение грехов на смертном одре. Ну, ладно, в последний раз: да, ему надо было поехать с Уиллом в Испанию. Ну ладно, он не поехал. Но теперь даже кости Уилла Рейлтона больше не будут обвинять его из могилы, даже Эстер не сможет сказать ни слова — ни сейчас, ни после. По крайней мере с этим ясно.

Наверху что-то происходило. Щелкнул винтовочный выстрел. Послышался топот. Перестав дышать, он смотрел вверх, в темноту. Там, у него над головой, их было двое. Один окликнул другого.

Говорят, люди перед смертью потеют от страха. А он от страха весь высох. Да это и не страх вовсе.

Одного зовут Адольф. Второй кричит «Адольф! Адольф!» и еще много чего-то. Топота больше не слышно. Значит, они сели тут — Адольф и его приятель. Спокойно так, со вкусом, чтобы ноги отошли. Том медленно выдохнул, прислушиваясь к шелесту воздуха на губах. Ну, пока… о господи!

Из мрака на него обрушился кулак, чудовищный вопль ударил в барабанные перепонки. Он успел подумать: вот оно, вот оно. А потом — ничего. Только отголоски крика, и рядом с ним Бора вдруг наклоняется, нагибается, и булькающие настойчивые крики Марко замирают.

Он напряг слух и в ревущей тишине услышал доносящийся сверху смех.

Он обхватил плечи Корнуэлла, который сидел с другой его стороны, и застыл, все крепче прижимая Корнуэлла к своему боку. Ему хотелось сказать: простите себя. Ради бога, простите. Сейчас, пока еще не поздно.

А булькающий звук не стихал — рядом с ним, рядом с ним, за телом Боры, а Бора покряхтывал, Бора нажимал, Бора был как гранитный валун.

Его словно парализовало. А наверху они все еще были здесь. Они все еще разговаривали. Но они встали на ноги и притопывали, притопывали над пустотой в земле.

Время шло.

Тут было так тесно для Боры, для его сдавленной силы.

Он ждал.

И вот со всех сторон снаружи снова загремели выстрелы, люди окликали друг друга, люди бежали. Но уже не над их головами. И он понял, что все позади. Облава двинулась дальше. Облава прошла прямо над ними и двинулась дальше.

Он выпустил плечо Корнуэлла. И посмотрел на Бору. В сером свете, просачивавшемся сквозь завесу ежевики, он увидел, как руки Боры отдернулись, сжались, а потом растопырились на коленях. И тут он понял.

Он хотел что-то сказать. Надо было что-то сказать. И немного погодя он прошептал:

— Бора, он сказал бы — правильно. И услышал ясный голос Боры:

— Нет. Со мной кончено.

Он перегнулся через Бору, оперся на его колени, на его руки, положил ладонь на заострившееся, свинцовое лицо Марко и почувствовал под пальцами теплую кожу, согретую кровью, которая еще не успела остыть. Он обвил рукой голову Марко, точно это была его собственная драгоценная голова, баюкая ее мертвую силу, ощущая ее мертвую влажность. Протянув пальцы, он позволил себе коснуться темных век Марко и закрыл выпученные глаза.

Это так и останется навеки непонятым. А может быть, так и надо. Может быть, люди не могут думать иначе. Но он, во всяком случае, понял. Цели и средства неразделимы. То, что ты делаешь и чего ты не делаешь, зависит… зависит… но мысль терялась, ускользала от него.

Перед ними теперь словно раскинулся океан пустого времени.

Он очень долго сидел рядом с Борой, испытывая тошнотный стыд и тошнотную радость.

Снаружи на стебле ежевики запела птичка. Он вслушивался в прерывистую трель.

 

Глава 14

Через несколько часов они поняли, что враг вернулся в Илок другой дорогой, и вылезли из землянок.

Том умылся в ручье — холодная вода крутилась воронками у его щиколоток. Он выпрямился и посмотрел туда, куда смотрел Корнуэлл, — на долину, уходящую к Логу и Илоку. За последним неясным мазком леса в небе на западе, в голубой дымке громоздились великолепные закатные облака, перламутровые, розовые, палевые, окаймленные зыбким багрянцем там, где они соприкасались с далеким безмолвным горизонтом.

Казалось, им действительно лучше всего уйти сейчас же. Никто не стал оспаривать решения Боры.

Они отправились в путь около пяти, неся тело Марко на том же одеяле, на котором несли его, пока он был жив. Бора держал шесты спереди, Том — сзади, а Митя шел рядом с его винтовкой. Корнуэлл вел за ними остальных четверых.

Вскоре они вошли в кольцо каштанов, обрамлявших темную заводь лужайки, и вдруг Бора, вскрикнув, остановился. Они положили тело Марко на землю, и Бора вышел на поляну. Том пошел за ним к бесформенной куче на тропе и понял, почему облава так внезапно покинула обрыв над землянками. Бора нагнулся над кучей, взялся обеими руками и перевернул ее. Лицо Чики Перы было все в кровавых потеках. На месте глаз чернели выскобленные углубления.

Когда остальные подошли к ним, Бора медленно повернулся — великан с тяжело сгорбленными плечами — и скинул винтовку с плеча. Он объявил громко:

— Они его сначала пытали. Мы так не делаем. Том отлетел в сторону, и Бора ринулся на пленных.

Приклад его винтовки описал широкую дугу, но Митя вцепился в ремень сзади. Выругавшись, Бора дернул винтовку, не сумел ее вырвать и разжал руки.

— Ну так сами их прикончите! — крикнул он. — И меня заодно.

Он опустился на колени у трупа Чики Перы, растирая окостеневшие руки, всхлипывая, бормоча что-то, стуча себя по голове чугунным кулаком.

Первым сделал движение Корнуэлл. Том понял, что он говорит с Митей о пленных. И услышал, как Митя сказал:

— Спасибо Чике Пере. Он спас нас всех. Потом он услышал, как Митя сухо добавил:

— Вы действительно думаете вести их с нами дальше?

Но Корнуэлл только отошел к Боре и попробовал его поднять. На этот раз за шесты взялись оба пленных. Они пошли дальше.

Тело Чики Перы они положили под высоким деревом и медленно двинулись на юг. Они поднялись на еще один гребень Плавы Горы и вошли в лес, серый от дождя. Когда деревья расступились, они увидели совсем низко свинцово-серые тучи. Размокшая земля предательски липла к их ногам, словно стараясь удержать их. Они вскарабкались на каменный выступ, где терновник взметывал фонтанчики первых цветов. Митя, шедший впереди, повернулся и сказал, что им надо похоронить Марко. Они укроют его камнями. Никто не выразил согласия, никто не стал возражать. Когда Митя принялся перекатывать камни, они один за другим начали ему помогать — все, кроме пленных и Корнуэлла, который их охранял. Даже девушка носила камни. Вскоре они сложили узкую гробницу из небольших валунов и осколков известняка. Они опустили в нее тело Марко, завернутое в одеяло, на котором они его несли, и нагромоздили камни на мягкий бугор под грязной байкой.

Они отошли, собираясь отправиться дальше, но Митя задержал их. Бора положил винтовку, снял с себя шапку и пояс. Отблеск заходящего солнца скользнул по плоской дранке волос на его круглой голове. Сложив ладони, Бора заговорил. Они слушали. Бора говорил о жизни Марко и о его смерти — о том, как умер Марко. Он выставил ладони перед собой, как орудие смерти. Они слушали.

— Ты знаешь, это не ради них. И не ради меня. Нет, это было ради нас, ради нас всех…

Бора стоял перед кучей камней, скрывавших тело Марко, и только его голос был ясен среди смутных звуков леса.

Том почувствовал на своих глазах едкие слезы любви и горя. Он отвернулся и как в тумане увидел северный склон в зеленой дымке листвы, а внизу, далеко-далеко внизу — жемчужно-серое зеркало Дуная и равнины за ним, далекие равнины, над которыми кое-где поднимались одинокие деревья и белые колокольни дальних церквей. Слова, которые произносил Бора, словно рождались самой этой землей.

— Мы не предадим тебя, Марко. Мы не побоимся умереть. Да, мы рассчитаемся с ними за все.

Рядом с ним стоял Корнуэлл, и он потрогал его за локоть, ища и не находя слов утешения.

 

Глава 15

Они снова пошли на юг. Они шагали по скользкой глине тропинок. Они карабкались по неведомым склонам и пробирались через неизвестные долины. Они изнемогали от усталости, но Бора шел вперед и вперед, словно собирался идти так вечно. Когда закат уже совсем догорел, он вывел их на южный гребень Плавы Горы. Здесь земля под могучими стволами была устлана прошлогодней листвой, но среди вершин пел песню новый ветер, — ветер с юга.

Девушка еле переставляла ноги, почти повиснув на офицере, который поддерживал ее за талию. Том, который брел позади них, вдруг сообразил, что руки пленным так снова и не связали. Он поглядел вперед, на Митю, на офицера, невольно начал следить, как идет Андраши — ровным шагом, ссутулившись, пригнув к груди серебряную голову. Второй пленный ковылял рядом со своим начальником, подпрыгивал, спотыкался, охал и что-то бормотал себе под нос.

Они вышли на опушку старого леса, туда, где Венац круто уходит вниз, к равнине. Наконец перед ними открылась плоская равнина Сриема — правда, почти вся скрытая туманом и мраком. За смутной линией горизонта прятались предгорья, где — если только они туда доберутся — можно будет уже ничего не бояться. Но между ними и надежным приютом гор лежала пучина опасностей и вражды.

— Ну вот, — сказал он Андраши, который устало остановился рядом. — Вот что нам нужно пересечь.

Там, внизу, в городах и казармах, зажигались лампы.

Бора уже скрылся в дубовом лесу на склоне. Они пошли за ним. Их ноги чавкали по гниющим листьям.

Немного погодя они спустились в неширокий овраг м поднялись по противоположному склону в лиловом отсвете сумерек, а внизу, в долине, как упавшие звезды, мерцали огоньки. Теперь им в лицо дул ровный прохладный ветер с далеких гор. Наконец этот последний гребень остался позади, и они вышли к верхнему концу выемки, прорезанной в почти отвесном обрыве. Том посмотрел вниз и узнал развалины Бешенова. Из зыбких теней у самого склона вставала изуродованная монастырская башня. И тут ветер с юга принес запах гари, память о прошедшей зиме. Они начали спускаться во тьму и вскоре очутились среди закопченных обвалившихся стен и бесформенных груд кирпича. В монастырском дворике они тяжело опустились на землю, всхлипывая от усталости.

— Погодите! — сказал Бора. — Я сейчас проверю. Они услышали, как его сапоги застучали по каменным плитам.

Обняв Марту за плечи, Андраши спросил:

— Может быть, мне позволено будет узнать, где мы находимся?

Впервые за много часов Корнуэлл заговорил!

— Это Бешеновский монастырь. Но здесь теперь никого нет.

— Кто это сделал?

Корнуэлл ничего не ответил.

— Но ведь была же какая-то причина? — вмешалась девушка. Ее голос стал пронзительным.

— Разумеется. Тут были партизаны.

— В таком случае… — начала она, но Корнуэлл оборвал ее, внезапно закричав:

— Нет, говорю вам, это не оправдание! Это не причина! Ведь начали они! Они первыми… — Он словно декламировал давно заготовленные фразы.

— В чем дело, Ник? — сердито спросил Митя.

Он ответил «не знаю», но это уже не было правдой. Он знал. Он понимал все — до последнего слога.

Прислушиваясь к приближающимся шагам Боры, он с облегчением подумал, что они хотя бы не видят, какие у них лица.

Бора объявил равнодушно:

— Никого и ничего.

Он словно уже ушел от них. Митя спросил:

— А ближайшие посты?

Бора неопределенно махнул в сторону равнины.

— В получасе ходьбы отсюда. Венацкая каменоломня. Камни для Митровицы. У них всегда там двое-трое солдат. Поднимаются туда из Емельянова Двора. Но они вокруг не ходят.

Они пошли за ним в темноту, спотыкаясь, поднялись по двум-трем ступенькам и очутились среди кромешного мрака. Бора чиркнул спичкой. Их тени заплясали по четырем стенам. Затем Бора нашел лампу, и замигал желтый огонек. При его свете они разглядели в углу большую печь. На полу лежала солома, на которой когда-то спали.

Митя начал сгребать ее в кучу.

— Мы растопим печь. Дров тут на месяц хватит.

Они следили, как он, открыв дверцу, затолкал солому в топку. Совсем как Юрица в крестьянском доме на той стороне реки, хотя все остальное было теперь другим. Едва Митя поджег сухие стебли, как изо всех трещин в широком брюхе печи повалил дым.

— Эй! — крикнул Митя. — Дайте-ка мне глины!

Они задирали ноги. Митя соскребал глину с их подошв и замазывал трещины. По серой поверхности за его пальцами тянулись темные полоски. Мало-помалу ему удалось справиться с дымом. Они скорчились на устланных соломой плитах среди желтого тумана. Глаза щипало, в горле першило. Митя вышел за дровами и вскоре вернулся с охапкой поленьев. Через некоторое время, прижав ладонь к шершавому боку печи, Том почувствовал легкую теплоту. Заметив его движение, Андраши протянул руку и тоже потрогал печь. Потом примирительно кивнул:

— Где есть тепло, там есть и надежда, не так ли? Он все еще не утратил способность шутить. И Тому это понравилось — понравилось, что он не хнычет. Андраши спросил:

— Не скажете ли, молодой человек, что мы, собственно, тут делаем?

Остальные разошлись — кто за чем.

— Мы собираемся пересечь эту равнину… Равнину, которую мы видели с гребня. — Он засмеялся, но не злобно. — Жалеете, что вообще пустились в путь?

Андраши заложил руки за голову и вздохнул:

— Естественно, мне не следовало этого делать. Есть ситуации, которых разумный человек обязан избегать. Конечно, я виню себя…

— А капитан винит себя. Так что вас тут двое этим занимается. — Он пошарил в левом грудном кармане своей форменной куртки и убедился, что, пожалуй, ему удастся свернуть сигарету.

— Существуют ситуации, — говорил Андраши почти благодушно, — когда методы достижения цели приходят в противоречие с этой целью. Вы к чему-то стремитесь. Возможно, к чему-то весьма хорошему. Даже замечательному. А затем… затем вы начинаете действовать. И мгновенно оказываетесь в положении, когда достигнуть желаемого можно только… только, повторяю, если вы откажетесь от всех благих намерений.

Сигарета, собственно, не заслуживала такого названия — жалкая трубочка оберточной бумаги с двумя-тремя волокнами высохшего табака. И тем не менее это, несомненно, была сигарета. Он поднес к ней спичку и затянулся жутким дымом. Выдыхая его, он все-таки сумел задать Андраши вопрос:

— Это сигарета или нет?

Андраши улыбнулся:

— С моей точки зрения, нет.

— А с моей — да. Значит, вся соль в том, какую позицию вы занимаете. Как вы смотрите на вещи.

Вошел Бора с пленными, отвел их в угол и снова связал им руки и ноги. Том продолжал:

— Вам не следовало бы мешаться во все это. Вы ведь ни во что такое не верите, так?

Он заметил в глазах Андраши насмешливый интерес.

— А, так, значит, теперь в эту войну уверовали вы?

— Неважно, во что верю я. — Он даже сумел усмехнуться в лицо Андраши, испытывая к нему почти благодарность за его слова. — Я ведь вообще никакого значения не имею, — весело соврал он без малейшей злости. — Но вы-то… вы-то объявитесь одним из спасителей мира, верно? Уж вы-то выживете, кто бы там ни погиб. Вы такой. Да вы же об этом книгу напишете, и не одну.

— Вполне возможно, сержант… если я все-таки уцелею.

— Конечно, уцелеете. Мы об этом позаботимся, можете не беспокоиться. Ведь это наша работа, так? — Он слушал себя с удовольствием. И подумал, что раньше так, пожалуй, никогда не бывало.

Однако Андраши уже повернулся к входящей Марте. Она быстро прошла мимо отца и села рядом с пленными. Когда она заговорила с офицером по-венгерски, Андраши пододвинулся к ним, повернувшись спиной к двери и к Тому.

Он встал и, пошатываясь, выбрался во двор, в знобкий ночной воздух. Потом перешел через двор и прислонился к обвалившемуся подоконнику. Все тут было вонючим и загаженным. Сумел же мир вот так загадить собственное гнездо! Да, но мир сумеет себя и очистить. Наверное, то, что произошло внутри него, так же несложно, так же просто. Лучше поздно, чем никогда.

В тумане над дальней равниной мерцали огоньки. Опершись на подоконник, он считал огоньки и думал.

Прямо внизу, в темноте, такие близкие, что, казалось, он может до них дотянуться, горели фонари поста у Венецкой каменоломни. Чуть левее и еще ниже в продуваемой ветром ночи еще одно скопление фонарей отмечало Емельянов Двор. А за ними, гораздо дальше, цепочка желтоватых крохотных пятнышек означала, что там равнину пересекает железная дорога — справа налево, соединяя далекий север с далеким югом, — главная артерия, питающая балканский фронт. Огоньки мигали, словно сообщая ему что-то. Но он не нуждался в их советах. Огоньков было слишком много. Погребальные свечи без числа, горящие накануне похорон.

К нему подошел Митя. Немного погодя он сказал Мите:

— Профессор спрашивал, почему мы свернули сюда.

Митя ответил:

— Так решил Бора. Он рассчитывал найти тут кого-нибудь из отряда. А теперь он сидит и только ругает себя на чем свет стоит.

Огоньки будут мерцать еще долго. Не меньше десяти часов. Он сказал:

— Во всяком случае, мы не будем похоронены заживо.

— Да. Но лучше всего попробовать пройти через равнину завтра ночью, когда они отдохнут. Может, что-нибудь и получится. Тут для нас ничего нет. Нам даже есть нечего.

Он одобрительно кивнул. Когда придется сделать то, что необходимо, они сделают это вместе. Митя и он. Сделают без колебаний. Но говорить об этом вслух ему не хотелось.

Митя сказал:

— Значит, это надо будет сделать не позже, чем завтра утром.

Он ответил твердо:

— Да, конечно.

Охваченные странной неловкостью, они повернулись и пошли назад. Пленные, скорчившись, лежали в углу у двери и, по-видимому, спали. Пусть спят, Он даже подумать не мог, чтобы сейчас сделать то, что придется сделать утром. Не позже, чем утром.

Он подошел к печке, лег на спину и закрыл глаза. Шесть часов… семь… от силы восемь.

Ему казалось, что он никогда не заснет. Ноги дергались, несмотря на каменное бремя усталости. Он не спал, и серые тоскливые часы замерли в своем движении. А потом, в середине ночи, которой не было конца, он как будто увидел сон — эти двое в углу вдруг встали и исчезли, и вместе с ними исчезла тяжесть, давившая его грудь. Он застонал, почти проснулся и, не желая просыпаться, натянул куртку на голову.

После этого он, казалось, спал крепко. И все-таки, когда он проснулся, еще только начинало светать. Он одурманенно приподнялся на локтях и оглядел тела спящих рядом. А потом посмотрел в угол, где сидела девушка.

Она тоже не спала. Она сидела и смотрела на него испуганными глазами. Но пленных на их месте не было. Пленные бежали.

 

Глава 16

Неожиданно Корнуэлл начал отдавать распоряжения.

Он стоял среди них, расставив ноги, покачиваясь, еще ошеломленный сном. Руки были судорожно прижаты к груди, лицо дергалось от нервного тика. Они чувствовали, что между ними и им легла непроходимая пропасть — в сером предрассветном сумраке он выглядел буйно помешанным: его золотистое лицо, все в засохшей грязи, нелепо гримасничало, пальцы впивались в локти, разгибались, снова скрючивались, темные глаза помутнели от мучительного презрения к себе.

Девушка не стала тратить время на отпирательства и сразу сама бросилась в нападение:

— Вы собирались их убить, и я их развязала.

Он прижал ладонь ко рту, пропуская мимо ушей слова и решения Корнуэлла, и рассудительно думал о том, что они ни разу не брились с тех пор, как ушли из виноградников над Нешковацем. Он упрямо цеплялся за эту бессмысленную мысль, выискивая в ней все оттенки смысла. Если бы у него была сигарета! Корнуэлл бормотал:

— Мы их догоним.

Девушка жестко нанесла ответный удар:

— Ну так чего же вы ждете?

— Мы их догоним. Они не могли уйти далеко. Он услышал, как Андраши сказал спокойно:

— Зачем, собственно, искать их? Ведь таким образом вы освободились от ответственности за них.

— Но не за вас. — Лицо Корнуэлла побелело от напряжения. Наступило короткое молчание. Затем Корнуэлл сказал:

— Даже предательство ничего не меняет.

— Мы вас не предавали, — возразил Андраши. — Вы бы сами предали себя. Или это сделали бы за вас вот они.

Но теперь на Корнуэлла этот довод уже не действовал. Он нетерпеливо отмахнулся от него.

— Том, мы догоним их еще в лесу. Вы остаетесь с этими двумя.

Он привскочил.

— Я пойду с вами. Пусть Митя останется. Корнуэлл сказал лихорадочно:

— Лейтенант Малиновский, прошу вас…

— Нет, — угрюмо перебил Митя. — Я иду с вами. А этих свяжем до нашего возвращения.

Из своего угла вышел Бора, про которого они забыли.

— Изловить их надо. До того, как они спустятся к Венацкой каменоломне, или после.

Том размотал веревки. И он же связал профессора Андраши и его дочь.

Усталость их не прошла, но они про нее забыли и спускались в долину бегом. Старый лес сменился кустарником и порослью лиственниц, а впереди все шире раскидывалась клубящаяся туманом равнина. Тут они перешли на быстрый шаг, и Бора уверенно повел их вперед, а потом там, где венацкий пост мог и должен был устроить засаду, резко повернул влево к лесу. Том слышал клокочущее дыхание Боры, заглушавшее даже хрип в его собственном горле. Они решились на неимоверный риск. Они отбросили золотую заповедь, Дэвидсон запрещавшую без разведки проходить там, где может быть засада. Но Бора торопливо шагал вниз по тропе, и они без колебаний следовали за ним.

Затем кустарник остался позади, и уже ничто не заслоняло равнины. Чуть ниже них легкая дымка висела над пологими лугами, которые переливались всеми зелеными и золотыми оттенками. Они находились на уровне Венацкой каменоломни, но ее загораживал от них лесистый гребень, который, как помнил Том с зимы, уходил вниз почти отвесной стеной из красного камня с путаницей дрока и вывороченных камней по верхнему краю. Немного в стороне, пока тоже невидимая, стояла контора каменоломни, где находились солдаты. Он остановился, потому что остановился Корнуэлл. Митя спросил:

— А мы их не упустили?

Бора покачал головой.

— Они останутся с постом и вызовут подкрепление. Там есть телефон.

Они молча ждали, что решит Корнуэлл. Он сказал глухо, глядя в землю:

— Я не имею права просить вас…

Митя торопливо перебил:

— Ясно. Куда нам идти, Бора?

Бора рванулся вперед, словно это движение подводило итог и давало оценку всей его жизни. Они побежали за ним вниз по круче, продираясь через заросли ежевики и терновника, и оказались прямо перед зданием конторы. Митя сразу же бросился в атаку.

Они начали заходить справа и слева, но Митя бежал прямо к окну, выходящему на склон, и все кончилось за две-три минуты. Том еще не успел осознать толком, что Митя благополучно добрался до окна, а первая граната уже разорвалась внутри конторы. Когда разорвалась вторая, они были рядом с Митей и вместе прыгнули в развороченное окно.

Внутри трое солдат стояли, подняв руки. От солдат они узнали, что двое из леса пришли сюда с полчаса назад и десять минут как уехали на грузовике. А они звонили в Емельянов Двор? Да, конечно, офицер сразу же позвонил.

Они вышли на крыльцо и увидели дорогу, которая, змеясь между деревьями, уходила к акварельно-зеленым и золотым лугам внизу. Оттуда утренний ветер неожиданно донес рев мотора. Затем шофер, очевидно, переключил передачу, и рев сменился ровным рокотом — грузовик теперь катил вниз по пологому склону, где кончались деревья. В Емельяновом Дворе он будет через четверть часа, а еще через четверть часа вернется с двадцатью солдатами. Том присел на каменное крыльцо, у нижней ступеньки которого начиналась дорога. Ему вдруг пришло в голову, что он даже не ищет выхода из положения. Выхода не было. Из двери выглянул Митя.

— Я их связал и перерезал телефонные провода. Мы идем обратно.

Том уже поднялся на ноги, когда из-за деревьев донесся щелчок выстрела. За ним последовал залп и наступила тишина. Они больше не слышали даже шума грузовика.

Бора словно восстал из мертвых.

— Наши! — закричал он, рубя воздух кулаком. — Да вы понимаете? Это же наши!

— Ну, так…

— Да-да, черт побери!

И он снова бежал за Корнуэллом, который бежал за Митей, который бежал за Борой. Но теперь у него на ногах выросли крылья. Ему казалось, что он вдруг вырвался из тьмы на яркий солнечный свет.

Потом они обогнули сосновую поросль и увидели грузовик. Рядом с ним в небрежных позах стояли пять-шесть человек. Один из них пошел к ним навстречу и приветственно взмахнул рукой.

Том догнал остальных и увидел тощего долговязого крестьянина в старой партизанской шапке, сдвинутой на затылок, с винтовкой, перекинутой через руку.

— Здравствуйте, товарищи, — церемонно сказал Станко.

Они толпились вокруг Станко, точно люди, вдруг обретшие свободу, хлопали его по спине, что-то выкрикивали.

Станко принимал все это невозмутимо — вздергивал брови, добродушно кивал.

— Ну, у нас кое-что для вас есть, товарищи.

Они наперебой трясли протянутую руку Станко, но молча, выжидая, чтобы первым заговорил Бора, и Том был этому рад. Однако Бора не торопился, тщательно следуя старинному обычаю, соблюдая достоинство. Наконец он задал вопрос:

— Откуда вы тут взялись?

Станко помедлил по-птичьи, в особой, присущей только ему манере. А потом сказал с безмятежным спокойствием, которое вселяло уверенность и бодрость:

— Оттуда.

И он ткнул большим пальцем в сторону равнины.

— А сколько вас?

— Нас трое.

— Всего трое? Мы ведь тут попали в переделку.

— Знаю.

И только теперь Бора спросил:

— Так вы их изловили?

— Он, черт его дери, не захотел остановиться. Пришлось стрелять, — сообщил Станко.

— Мы слышали.

— Вот и спустились?

— Да, мы спустились.

И ни одного лишнего слова, думал Том. Он готов был слушать их весь день.

Теперь они подошли к тем, кто стоял у грузовика: два молодых партизана, которых он видел на Главице, — Милай, так ведь? И Милован. И неизвестный человек в коричневой кожаной кепке и кожаной куртке — шофер грузовика, а у заднего борта, словно окаменелые, оба их пленных.

Бора говорил, словно человек, в которого вдохнули жизнь:

— Ну вот, капитан. Ну вот! Станко из отряда. Из нашего отряда, понимаете? Из отряда Плавы Горы. Они вернулись.

— Да нет, — сухо заметил Станко. — Нас всего трое. Я и два бойца.

Но это не охладило Бору:

— Связь восстанавливаете, верно?

— И связь, черт побери. И это тоже. А мы не знали, что с вами сталось. Думали, вы там, за Дунаем.

— Мы там и были, Станко. То есть не я, а они. Только они вернулись. И плохим был этот день.

— Плохим, говоришь?

— Хуже некуда. Марко погиб.

Станко замер на месте, посмотрел на Бору, пожевал губами, но ничего не сказал. Потом покачал головой и отвернулся. После некоторого молчания он заговорил:

— А эти двое? Что вы с ними будете делать?

Том подошел к Корнуэллу почти вплотную. Мгновение Корнуэлл и офицер смотрели друг другу в глаза, но за этим ничего не последовало.

Станко и Бора собирались действовать по всем правилам. Сначала они допросят шофера.

Тут явно не все было просто. Поманив его за собой, они отошли шагов на двадцать в сторону. Том спросил у Милована:

— Ну, как свиньи? Еще попадаются? Паренек расплылся до ушей.

— Да вот, всего две! — Он со смехом указал на пленных и затараторил: — Знаешь, Никола, мы ведь издалека пришли. Вчера ночью обходили Емельянов Двор. А Станко шагает себе в темноте и говорит, что хорошо дорогу знает, да только черта с два он ее знал, потому что мы… — Он оборвал фразу и дернул Корнуэлла за рукав. — Они вас зовут, капитан.

Том пошел за Корнуэлом туда, где Станко и Бора стояли с шофером грузовика. С ними пошел и Митя. Станко начал объяснять им про шофера, дюжего детину, который глядел на них с полным спокойствием, словно ему нечего было опасаться. Выяснилось, что он человек неплохой. Не то чтобы хороший, но, во всяком случае, не фашист. Наоборот, он иногда оказывал им кое-какую помощь.

— Это правда, — вставил Бора. — Мы его врагом не считаем.

— Так почему же он не остановился, когда вы подали знак?

— Тут, товарищ, такое дело вышло. Он говорит, что они держали его под прицелом. Ну а ведь мы хотели его остановить, только чтобы получить сведения…

— И правильно сделали, Станко! Это очень удачно вышло.

— И тут видим, что с ним еще эти двое. Корнуэлл спросил холодно:

— Куда он их вез?

— Он вам сам скажет, — ответил Станко. — Ну-ка давай говори.

Шофер повернул к Корнуэллу круглое загорелое лицо и сказал внушительно, со снисходительным сознанием собственной безупречности:

— Я их вез в Емельянов Двор, а то куда же? Они позвонили по телефону, что сбежали из Бешенова, понимаете? А я как раз там был, Ночевал там, понимаете?

— Они позвонили по телефону, вы говорите?

— Помощь вызывали, а то как же? Да вы что, мне не верите?

— Он врать не будет, капитан.

Шофер был возмущен:

— Конечно, не буду. Чего мне врать-то? — Он говорил, как человек, который при любых обстоятельствах всегда окажется на правильной стороне, просто потому, что такой уж он человек.

Но Бора пробасил:

— А если мы тебя отпустим, ты поедешь туда и все выложишь, так ведь? Станко, друг, по-моему, лучше бы взорвать грузовик.

Тут шофер заговорил быстро и с большой убедительностью:

— Да зачем это? Разве что вы хотите вовсе прикрыть каменоломню. Тут ведь других грузовиков нет. Ни в Илоке, ни в Руме. Уж я-то, — добавил он, словно предлагая полезные сведения коллеге, достойному его внимания, — уж я-то знаю.

Том открыл капот и крикнул Боре:

— Одну гранату вот сюда, и дело с концом!

Но Бора уже обрел свою обычную рассудительность.

— Ладно, Никола. Он человек неплохой. От него есть польза, а если взорвать грузовик, он останется без работы.

Совсем успокоившись, шофер одернул кожаную куртку.

— Верно. Зря портить и ломать никакого смысла нет.

— Так уж и нет? А мне сейчас хороший взрыв не помешал бы. Легче на душе стало бы. — Он покосился на Корнуэлла. — А у вас?

Но Корнуэлл читал какую-то записку. Несколько секунд она трепетала в его пальцах, а потом он поднял голову и повернулся к нему:

— Вот прочтите. Ее принес Станко.

Этот смятый листок содержал известия с базы. Четкие наклонные буквы слагались в слова и строчки, смысл которых был предельно ясен: «Лондон настоятельно требует, чтобы вы доставили профессора без дальнейших задержек. Согласно инструкциям базы, передав его мне, вы немедленно возвращаетесь в Италию. Они отказываются понять ваши долгие проволочки и отсутствие радиограмм. Очень сожалею, но я тут ни при чем. С приветом…» И подпись: «Майор Р. С. Шарп-Карсуэлл».

Он отдал листок Корнуэллу.

— Идиоты! Думают, наверное, что мы тут пьем и веселимся.

— Нет, Они просто хотят избавиться от меня.

— А, бросьте! И ведь передатчик в реке утопил я. Все равно он не работал бы.

Корнуэлл ответил, не повернув головы:

— Когда вернетесь туда, можете рассказать все это им, если хотите.

В тот момент он ничего не заметил. И ответил только:

— Само собой! И уж я найду, что им сказать!

Корнуэлл пристально вглядывался в изгиб дороги на горе, хотя серая петля там, где она исчезала среди деревьев на склоне, была пуста.

Шофер забрался в кабину, и грузовик тронулся, слегка задев пленных. Они растерянно оглянулись. Бора оттащил их к обочине. Из-за плеча Боры офицер закричал по-английски:

— Если вы намерены убить нас, так имейте мужество сделать это сами!

Корнуэлл словно не услышал. Шаркая по щебню, он медленно пересек полотно дороги, которое отделяло его от Боры.

— Мы поведем их с собой назад, Бора. Бора покачал головой.

— Я с вами не пойду. — Он пожал плечами. — Вы уж простите. Я пойду со Станко. Я останусь на нашей Плаве Горе.

Он стоял перед ними, виновато разводя руками, — могучий и в чем-то беспомощный великан.

— Я пойду со Станко, — повторил он. Корнуэлл засмеялся сухим неприятным смехом:

— Значит, даже ты, Бора…

Он умолк и нелепо прижал кулаки к груди. Офицер снова прокричал по-английски:

— Так убейте же нас, только сами. Да, сами!

И тут Корнуэлл сделал то, чего никто не ждал. Он ударил офицера по лицу — грязному, но все-таки холеному и наглому. Том увидел, как на воспаленные глаза офицера навернулись слезы боли. Несмотря на всю свою самоуверенность, он явно был уже на пределе. Как и они все.

— Ради бога! — Том повернулся к Станко. — Нет ли у вас чего-нибудь поесть?

Станко даже растерялся. Он энергично взмахнул длинной рукой.

— Милован! — крикнул он. — Тащи сюда припасы! Милован побежал к кустам у обочины и вернулся с сумкой.

Он попробовал уговорить Станко пойти с ними. Но тот твердо стоял на своем: у них приказ восстановить связь с восточным краем лесов, с Юрицей на том берегу, со всеми, кто уцелел. И все-таки он продолжал убеждать Станко. Да, конечно, это не так уж много — Станко и два его молодых бойца, но в эту минуту они были для них всем: единственным надежным контактом с системой коммуникаций, которая вела к горам и дальше, к остальному миру. Однако Станко твердо стоял на своем.

— Если хотите, вы можете пойти с нами, Никола. Ты и капитан.

— Нас пятеро.

— Пятеро? Куда мне пятерых? Это, Никола, слишком много.

Бора спросил:

— Отряд сейчас за железной дорогой, Станко? В предгорьях?

— Да, мы пришли оттуда. И Николе с капитаном лучше всего найти отряд. За железной дорогой. И сегодня же ночью.

Корнуэлл резко перебил их:

— Вы правы. Переход надо начать сегодня же. Станко вздернул подбородок, так что солнце озарило его багровые щеки.

— Вот это дело. Ну, раз вы решили…

Он перешел к необходимым частностям, и Том заметил, что слушает его с напряженным вниманием.

— До Емельянова Двора, — говорил Станко, отсчитывая мили изящным взлетом пальцев правой руки, — зам нужно будет ползти между Сушацем и Сишацем. Ползти по старому рву. Ты его знаешь, Митя. Ползти, только ползти, потому что на правом склоне и на левом склоне стоят часовые с ракетницами. И на обоих склонах по пулемету. — Станко раскинул руки. — Но если вы будете ползти совсем тихо, без единого звука, они вас не увидят и не услышат, понимаете? Ну а когда вы проберетесь между Сушацем и Сишацем, тогда бегите к каналу, понимаете? Вы должны бежать, потому что за каналом, — теперь он рубил воздух ребром ладони, быстро, яростно, — вам нужно перейти железную дорогу до трех часов. Потому что в три часа в обе стороны проходят патрули. — Он неожиданно обернулся к Боре. — Так сколько их, говоришь? Пятеро? Слишком много. Пройти могут трое. Ну, четверо.

Корнуэлл молчал,

— Значит, они смогут сами пробраться, Станко? — спросил Бора. — Одни?

— А что же? Раз у нас, троих, получилось, так получится и у других троих. Или четверых. Если они все надежные люди. И умеют двигаться быстро и без шума.

Бора сказал медленно:

— Но их семеро. Считая двух пленных.

В наступившей тишине Станко опустил глаза и сказал зло:

— Ты думаешь, я не провел бы семерых, если бы там могли пройти семеро?

Бора произнес вслух то, что думали они все:

— То есть семеро наших…

На этом они кончили. Корнуэлл уже даже не слушал. Они торопливо попрощались со Станко и его бойцами. И с Борой.

Он сжал руку Боры обеими руками:

— Дурак ты старый, Бора. Ну, чего ты от нас уходишь?

Но Бора покачал головой, глядя на их руки, сплетенные в пожатии.

— У тебя нет больше сил терпеть, Бора, так, что ли?

Бора отнял руку, шагнул вперед и стиснул его в неуклюжих объятиях. Маленький крючковатый нос Боры тыкался в его щеку, голос Боры бормотал бессмысленные слова.

Когда они начали подниматься в гору, он оглянулся. Те четверо уже вдалеке смотрели им вслед. Он увидел, как они помахали ему и скрылись за деревьями справа.

Корнуэлл повел их назад, в Бешеново. Они вновь поднялись по дороге к каменоломне и вскарабкались по склону среди молодых лиственниц. Тесной кучкой они вошли в лес на гребне. Он, Митя, Корнуэлл. И двое пленных.

 

Глава 17

В монастыре Корнуэлл развязал Андраши и девушку — без объяснений, молча, и так же молча связал пленных. Связал и вытолкнул в соседнюю комнату. Потом вернулся и сел, привалившись к стене, ни на кого не глядя.

Но Андраши тут же принялся снова доказывать, что им следует вернуться к реке, перебраться на другой берег, найти безопасное убежище. Они не мешали ему говорить. Том перехватил взгляд Мити и отвернулся. Он знал, о чем думает Митя. Он сам думал о том же.

Наверное, и Андраши об этом думает. Андраши просто тянет время. В надежде, что вдруг найдется какой-нибудь другой выход.

Но другого выхода не найдется.

Андраши и Митя заспорили, хотя спорить было не о чем. Митя говорил:

— Да, это правда. Спасая себя, мы вынуждены будем спасать и вас, таких людей, как вы. Это очевидно.

— Интересно, — говорил в ответ Андраши. — Ведь то, что им требуется от меня, — это, так сказать, вклад в будущее. Наука об атомах еще очень, очень молода.

Том сказал — просто чтобы сказать что-нибудь:

— То есть уже не для этой войны?

— О, возможно, я, кроме того, требуюсь им и для этой войны. — Андраши даже сумел усмехнуться. — У них есть выбор.

И тут вдруг он ясно понял, что ему хочется сказать, что ему хотелось сказать все это время.

— Правильно, — сказал он. — Выбор есть. Сейчас, верно? Вот здесь. — Он указал на соседнюю комнату. — В том, что касается этой войны, вопрос стоит так: вы или они, верно? Выигрыш или проигрыш. Спасем мы вас или спасем их?

— Вы можете взять их с собой.

— Нет. Теперь уже не можем. Андраши испробовал другую тактику:

— Тогда я обличу вас в убийстве. Сообщу вашим правительствам, что вы убийцы.

— Мы теперь все убийцы.

— Так, значит, можно спасти мир с помощью убийств?

— А как-нибудь иначе можно? Андраши зло посмотрел на него.

— Ах, так, значит, кровь за кровь? Вы, конечно, думаете о тех двух женщинах?

— Если хотите. Но это неважно.

Он не заметил, что Корнуэлл встал. Он даже не подобрал ноги, когда Корнуэлл, пошатываясь, прошел мимо. В трех шагах перед ним Андраши наклонялся вперед и размахивал руками. Ему почудилось, что Корнуэлл как будто вошел в соседнюю комнату.

— Это чудовищно!.. — кричал Андраши.

Но конец фразы утонул в ошеломляющем грохоте автоматной очереди.

Одна очередь. Еще одна. И тишина.

Они вскочили на ноги, но они не успели. Корнуэлл, спотыкаясь, прошел по двору мимо двери. Они увидели, как рука в хаки подняла автомат. Они увидели, как дернулось и вскинулось его тело, отброшенное назад пулями. Они увидели, как он упал навзничь на груду досок. Когда они подбежали к нему, у них недостало сил посмотреть на размозженную голову без лица.

Они стояли посреди двора, как смятые глиняные фигурки, А жизнь уходила от них, лишая их последних остатков достоинства, и самое их присутствие тут было грязным кощунством. Ничто не вторгалось в их тупое молчание, только где-то вдали с окутанных туманом деревьев падали капли росы — где-то там, в мире, который закрылся для них, живой частью которого они перестали быть. Минуты втаптывали их в землю, слагаясь в мертвую тяжесть пустых часов.

* * *

Они ушли оттуда.

Но они не могли оставить трупы валяться там. Им необходимо было потрогать их, осознать факт смерти. И перед тем, как уйти, они принудили себя стащить трупы в темный подвал — по очереди, за ноги, так что головы подпрыгивали и стучали на каменных ступеньках.

Андраши им не помогал. Но когда они кончили и поднялись наверх, он ждал их у лестницы, он кричал на них. И они тоже начали кричать, размахивая кулаками. Они бросились на него, оттеснили к стене, а он язвил их:

— Вы, вы двое, вы его заставили… — Слова звенели и впивались им в уши.

Том чувствовал судорожную боль при каждом вздохе. Его душила ненависть к этому человеку у стены. И ненависть выхлестнулась наружу.

— Вы, болтуны, печальники за человечество, свиньи, которые всегда выходят сухими из воды, меня тошнит от вас. — Митя ухватил его за локоть. Он вырвался. — Мы вас отсюда вытащим, не бойтесь. Мы с Митей. Мы вас вытащим. — Боль в груди не давала ему говорить. — И вы сможете снова болтать. Лить слюни по поводу ваших чертовых принципов. Принципы… А сделали вы хоть что-нибудь ради принципов? Ухнули ради них в дерьмо? Дрались за них? Взять бы да пристрелить вас на месте!

Митя тряс его за плечи. Он отступил от Андраши и опустил кулак, но Андраши все еще прижимался к стене — измученный старик с грязными седыми волосами. Он почувствовал, как ненависть иссякает в нем.

— Не тревожьтесь, вы еще поживете. Мы вас отсюда вытащим. Любой ценой. Хотите вы того или нет.

Потом они с Митей опять спустились к двери подвала и завалили ее обломками и щебнем.

А потом они пошли на юг — тупо, без надежды: двое сумасшедших, которые вели с собой еще двоих.

* * *

Они без оглядки бежали среди лиственниц вниз по южному склону. Когда начало смеркаться, последние деревья остались позади, и перед ними распростерлась бесконечная равнина Сриема.

Они вступили на эту равнину в последних отблесках угасшего дня и пошли через заброшенные пашни среди зеленоватых теней, сгущавшихся в серые, синие, фиолетовые сумерки. Они пытались найти старый длинный ров, по которому, говорил Станко, можно незаметно проскользнуть между Сушацем и Сишацем — двумя деревнями, стоящими над ним.

Теперь они шли так: впереди он, а позади Митя. Тут у них не было никакого укрытия, кроме вечерней тьмы. Они высматривали начало рва и не могли его найти. Где-то неподалеку в небе распустился цветок осветительной ракеты и закачался на своем парашюте. Они бросились на землю, но ничего больше не произошло. Он помнил наставления Станко: «Между Сушацем и Сишацем можно пройти только по рву. В любом другом месте вас увидят». Но он не мог отыскать ров, и им пришлось рискнуть. Вторая ракета вспыхнула гораздо ближе. Пригибаясь к земле, они бежали вперед, а ракеты висели справа и слеза.

Но почти уже у самого пустыря между деревнями он увидел роз, нырнул в него и услышал, как остальные трое спрыгнули за ним. В небе расцвела еще одна ракета — на этот раз почти прямо у них над головой. Они вжались в жидкую грязь, а пулеметы в Сушаце и Сишаце строчили по опушке леса, по склону, с которого они только что сбежали, по краям рва позади них. Он приподнялся и совсем близко увидел Сушац — плоские крыши рублеными ступенями уходили в черное небо. В Сушаце раскатилась еще одна очередь и оборвалась.

Они начали пробираться вперед по рву, обдирая ноги об ивовые корни, кровавя пальцы о жесткую траву и прутья, увязая в чавкающих болотцах. Андраши пробовал их уговаривать, девушка плакала, но они не слушали и заставляли их ползти на юг. Через час они достигли конца рва и вновь оказались среди полей, но уже за Сушацем и Сишацем. Тьма вокруг стала теперь прозрачней, предвещая полную луну в звездном небе. Близилась полночь. Шесть миль за два часа. Это было мало.

Они остановились, чтобы обсудить, как идти дальше.

Митя сказал:

— Ник, объясни им про Емельянов Двор.

Он стиснул руку Андраши и заставил его слушать. Он положил ладонь на плечо девушки и ощутил холодный пот, пропитавший ее блузку. В звездном свете их лица были как два темных круга.

— Слушайте! — шептал он. — Мы должны пробраться мимо этого места, и теперь же. Другого пути нет. И пойдем по мосту, потому что иначе надо будет перебираться через канал вплавь. А плыть бесшумно мы не сможем. Да и в мокрой одежде быстро не пойдешь, Вы поняли? Все поняли?

По телу девушки под его ладонью пробежала дрожь.

— Мне на вас плевать. Но вы пойдете тихо, как привидения, поняли? И на мосту — ни единого звука. Не то вас убьют. А нам этого не нужно. Во всяком случае, пока. — Он задохнулся, глядя на их безмолвные лица.

Они пошли дальше. У них не было никаких ориентиров, кроме звезд. Но хватит и звезд. Он много раз находил дорогу по звездам. Найдет и теперь.

Эти двое между ним и Митей были как глухонемые. Как мертвецы, но только они хрипло дышали и спотыкались. Он оглянулся и прикрикнул на девушку:

— Вы что, не можете идти по-человечески?

Но она опять споткнулась и упала на него. Он подхватил ее и почувствовал мягкую упругость ее тела.

— Черт бы вас побрал! — прошептал он. — Мы ведь вашу жизнь спасаем, не чью-нибудь, так чего вам еще надо?

Поле осталось позади, вокруг тянулись кусты, темные и колючие. Над плоской тарелкой земли поднималась луна. Она плыла по небосводу, как нелепый кошмар, стирая звезды. Они заблудились. Они заблудились около двух часов ночи. И выхода не было.

— Иди на юг, Ник, — сказал сзади Митя. — Иди прямо на юг.

Он пошел на юг, если и не прямо, то достаточно точно. Их терзали сомнение и неуверенность. Но они все-таки вышли к каналу — широкому и полноводному, как и говорил Станко.

— Поплывем, — решил он. Но Митя не согласился.

— Нам нужно найти Емельянов Двор, чтобы ориентироваться, Ник, не то мы проплутаем по равнине до света.

— Уже поздно искать мост.

— Может быть, — поколебавшись, согласился Митя. И он собрался соскользнуть с берега в воду, но Митя схватил его. На той стороне канала из мрака возникли люди. Распростершись на земле, они следили за патрулем: шесть-семь солдат, горбясь, прошли напротив них и скрылись в ночи. И они не рискнули плыть через канал, а повернули по берегу вправо, выглядывая Емельянов Двор. Было уже почти три, когда впереди вырисовались его бесформенные очертания. Они опять остановились.

— А если на мосту часовой? — спросил Андраши, который давно уже ничего не говорил. — Лучше вернуться.

Они словно не услышали его.

— Подожди меня здесь, Ник, — хрипло сказал Митя.

Он скрылся среди теней. И не возвращался очень долго — так по крайней мере им казалось. В конце концов он вынырнул из темноты.

— Так был там…

— Идите, и побыстрее, — коротко распорядился Митя.

Шагая за Андраши, Том почувствовал под ногами ровную поверхность плотно утоптанной дороги. Высоко в стене желтым прямоугольником светилось единственное окно. Где-то вдалеке словно бы слышалась музыка. Они пошли за Митей по доскам моста, и чернота под их ногами ненадолго растворилась в смутных отблесках. Они торопливо, на цыпочках обошли тело часового. Потом мост остался позади, и следом за Митей они пошли через равнину, простиравшуюся за каналом.

До железной дороги оставалось не больше десяти миль. И еще можно было успеть. Как они ни задержались, они еще могли перебраться через нее до зари. Но примерно через час Том понял, что они снова сбились с пути. Он прошел вперед, огляделся, сделал еще несколько шагов и остановился. Они застыли как статуи в настороженной мгле. Вокруг не было ничего — только немая равнина, чуть озаренная светом луны, уже заходящей за южный горизонт.

— Мы не можем идти дальше, — сказал Андраши, собрав остатки прежнего достоинства.

Он пропустил его слова мимо ушей. В Емельяновом Дворе, конечно, уже знают, что по мосту кто-то прошел. На заре их начнут разыскивать конные патрули.

— Наверное, мне надо было прикончить часового, — словно продолжая его мысль, сказал Митя. — Но надежда все-таки есть. Они ведь не могут установить, с севера мы шли или с юга. И наверное, решат, что мы шли с юга. Ведь они считают, что Плаву Гору они от нас полностью очистили. И если мы сумеем уйти подальше…

— Милован сказал, — перебил он, — что, пройдя Емельянов Двор, надо держаться чуть западнее. Свернуть с дороги.

— Мы и свернули.

— Да, но Милован сказал, что западнее мы выйдем на тропу, которая ведет за железнодорожное полотно в леса Грка. — Он повернулся к Марте. — Ну, как вы?

Страх бывает источником силы.

— Если идти еще далеко, нельзя ли мне попить? — спросила она.

— Мы поищем воды. А пока идемте.

Еще через полчаса, шагая по плоской равнине примерно на юг, но чуть западнее, они заметили над темной землей силуэт колодезного журавля. И устроили свой первый настоящий привал за все это время. Том нащупал деревянную бадейку, опустил ее в колодец и тянул веревку вниз, пока бадейка не погрузилась со всплеском в неподвижную воду. Вытягивая веревку, он видел, как далеко внизу лунный свет разбегается мелкой рябью. Из колодца тянуло запахом мха и гнили, но влажный воздух из недр земли омывал его лицо чистой свежестью. Вдруг ощутив необычайную бодрость, он выпрямился, продолжая тянуть веревку. Когда бадейка поравнялась с верхним краем сруба, он подхватил ее под разбухшее днище и накренил навстречу наклоняющемуся лицу девушки. После нее он напился сам. Вода отдавала застойной затхлостью равнин.

— Но в общем, годится.

Она снова наклонилась, но он положил руку ей на плечо.

— Смотрите не опейтесь.

Она погрузила лицо в бадейку, и ее темные волосы веером разошлись по серебряной лунной воде. Подняв голову, она повернула к нему белое лицо, поблескивающее в смутном свете. Он отпустил бадейку и задел рукой ее бедро. Митя оттолкнул его.

— Дай-ка мне, Ник.

Они сидели у колодца и отдыхали. До железной дороги оставалось не больше четырех миль. Но и это было слишком далеко.

— Мы должны переждать тут.

Андраши сказал то, что они знали и без него.

— Да, нам надо было не идти, а бежать. Так почему же вы не бежали?

Они пошли дальше, выглядывая место, где можно было бы укрыться до новой ночи. Луна уже закатилась, одна за другой гасли звезды, а небо на востоке, рассеченное и обагренное языками неведомого пламени, уже розовело, встречая день. Они перекидывались замечаниями об этих огненных вспышках на востоке. Где-то в стороне Белграда, милях в тридцати отсюда, не больше, бушевала ожесточенная битва. Но к ним она словно бы не имела никакого отношения.

В конце концов им пришлось опять остановиться, а до железной дороги по-прежнему было далеко. И тут его вдруг охватило отчаяние. Он уже не сомневался, что все их усилия сведутся к жалкой неудаче. Он шел, опустив голову, еле передвигая ноги, от недавнего прилива бодрости не осталось и следа. Теперь вперед их гнал Митя. Словно у него с Митей на двоих был один общий запас ожесточенной решимости, который оставался неизменным и только переходил то к одному, то к другому. Теперь была очередь Мити. Теперь Митя безжалостно гнал их вперед, толкал кулаками в спину, осыпал бранью, ни на секунду не позволял остановиться.

Так они добрались до крестьянской усадьбы, темневшей кубиками строений на пустой равнине. И снова Митя пошел вперед, но на этот раз он вернулся быстро. Тут никого не было. От сожженного дома осталась груда развалин.

— Придется рискнуть, — решил Митя и вытер лоб, белевший в рассветной мгле. — Переждем тут.

* * *

Заря уже занималась, когда они забрались на сеновал, такой огромный, что там на слежавшемся сене могли разместиться хоть сто человек. Тут все свидетельствовало о былой зажиточности, и они совсем затерялись среди ворохов сена, заботливо уложенных хозяевами, которые бежали отсюда, бросив все, может быть, два года назад, а может быть, и три.

Митя сказал:

— Я посторожу, а ты ложись спать, Ник. Потом я тебя разбужу.

Он лежал и смотрел, как розовеет свет в прямоугольнике двери, очерчивая скорченную фигуру Мити. Вероятно, он уснул, потому что, когда он снова открыл глаза, небо в дверном проеме уже голубело по-утреннему. И тут он заметил девушку — совсем рядом. Она сидела на корточках и смотрела на него бессонными глазами, а ее губы кривились от напряженного чувства — от покорности, от потребности в этой покорности. Он закинул руку и притянул ее к себе. Она прильнула к нему всем телом. Он ощущал под ладонью всхлипывающую дрожь ее ребер.

Надо было осознать ход времени, это было необходимо. Стрелки его часов в слабом свечении циферблата показывали шесть. Прошло четырнадцать часов с тех пор, как они выбрались из леса. Четырнадцать часов. Он лежал на спине, обнимая девушку одной рукой, вновь окунувшись в ледяной холод воспоминаний.

Она всхлипывала у самого его лица и все крепче прижималась к нему. Он ласково погладил ее, стараясь успокоить. К его губам жадно, грубо прижались ее сухие губы. Жизнь взметнулась в нем горячей волной, отметая воспоминания, стирая их. Дрожь ее тела передалась ему, его лицо уткнулось в ее грудь. Жизнь росла и крепла в их объятии, отметая воспоминания, стирая их, Жизнь буйствовала в них, когда ее губы приоткрылись, а ноги сплелись с его ногами. Вместе они отпраздновали торжество жизни — стремительно, а потом светло и радостно, с неведомой им прежде нежностью, лежа на ворохе соломы, оставшейся от урожая, который был убран два года назад, а может быть, и три.

Они так и уснули, обнявшись.

* * *

Потом для этого не будет ни слов, ни мыслей. Они уснули, обнявшись. Позже, в жарком свете дня, их разбудил Митя и ободряюще кивнул им. Его глаза были красны от непреходящего и предельного напряжения, но его лицо и руки были спокойными и уверенными — лицо и руки человека, обладающего особым даром надежной дружбы. Вместе они разбудили Андраши и сказали ему, что все хорошо. Они улыбались ему, говорили неторопливо и мягко и были нежны друг с другом, как те, кто просыпается навстречу ясному неторопливому дню. Они с улыбкой касались рук и лица друг друга. И видели друг в друге красоту и благородство. Они несли дежурство, пока шли медленные дневные часы, пока Митя спал, уткнув лицо в локоть, и солнце золотило копну его волос. А снаружи, в рамке дверного проема, проплывали сверкающие облака, обещая близкое лето. Они были живы.

* * *

Когда на равнину опустились сумерки, они пошли дальше.

В темноте, лишь чуть смягченной светом звезд, они увидели невысокую железнодорожную насыпь, пересекающую их путь. Они разглядывали ее, распростершись на молодой траве. Издали донесся паровозный гудок, потом второй — еще более далекий. Они поднялись и, пригнувшись, пошли вперед.

Теперь насыпь встала стеной прямо перед ними, крутая, полная опасностей. Бок о бок они сбежали в канаву, неровной шеренгой вскарабкались по склону и метнулись к рельсам, спотыкаясь в щебне, дробя тишину ночи его шорохом и стуком, беспорядочным торопливым топотом. На одно решающее мгновение по обеим сторонам засеребрились линейки рельсов — стрелы молний из самого сердца врага. И тут же рельсы остались позади, они скатились с насыпи и бежали, бежали, пока совсем не задохнулись.

Но теперь они уже могли остановиться — стальной барьер железной дороги остался позади, а впереди были спасительные горы. И они бросились в душистую луговую траву, а потом вскочили, побежали дальше и снова упали на траву, захлебываясь смехом и облегчением. Они катались по траве, хватая друг друга за руки, тычась лицом в ее летнюю сладость, ощущая жизнь — жизнь! — в каждой клеточке своего тела.

Они лежали, раскинувшись на траве, а по небосклону, сметая звезды, все выше поднимались отсветы нового дня. Они лежали на лугу и видели, как позади, далеко-далеко позади темное взлобье Плавы Горы тронул призрачный свет — иная земля, иной мир. Они лежали на лугу, они были живы — он, и Митя, и Андраши, и девушка возле него, и их сердца заливала всепроникающая радость: они остались живы.

Дальше они шли уже не торопясь и на летней заре увидели совсем близко кудрявые леса Грка. И лес укрыл их. Потом до них добралось солнце и одело их броней танцующих пятен. Они подставляли лицо его косым лучам. И шли медленно, плечо к плечу — все четверо, пересчитывая друг друга в уме: все четверо.

Под вечер они набрели на стадо мелких черных свиней, которые кинулись прочь от них, толкаясь и пихая друг друга щетинистыми рылами. Митя побежал за стадом. Его залатанные зеленые брюки и куртка мелькали на солнечных полянах среди зеленых теней леса. Они услышали треск его автомата и пошли на звук. У ног Мити лежала маленькая черная свинка. Он обернулся и помахал им. Подойдя к нему, они заметили в его глазах застенчивую усмешку.

Когда начало смеркаться и они немного отдохнули, Митя срезал молодой дубок, выстрогал из него вертел, освежевал свою добычу и развел костер. Он собрал в кучку дубовые щепки и долго пестовал слабый огонек, прикрывал его ладонями, дул на него. Наконец сложенные над ним ветки зашипели, затрещали, запели, и в безлюдном лесном сумраке жарко запылало пламя. Запах горящей дубовой щепы щекотал им ноздри. Они уселись тесным кружком у Митиного костра, над которым завивались и тянулись к небу струйки сизого дыма.

И в уютной дружеской тишине Андраши сказал негромко:

— Я считаю… знаете, я считаю, что должен извиниться перед вами. Перед вами обоими.

Том помотал головой:

— А, уж если на то пошло, так и мне надо перед вами извиниться.

Зря он все-таки ударил старика, когда прижал его там к стене. Зря, конечно. А может, и не зря? Теперь это не имело ни малейшего значения.

Андраши журчал:

— Нет-нет, сержант. Как джентльмен, я обязан перед вами извиниться. Вы думаете, что я старый дурак и ничего не понимаю? Но вы спасли нам жизнь. Позвольте же мне сказать вам, даже если…

Марта прижала руку к его губам.

— Папа, не начинай снова! Я не вынесу.

— Что ты, деточка. Мы спокойно беседуем, и только.

Он лениво слушал, прислонясь головой к Митиному плечу.

— А теперь что вы скажете обо всем этом, лейтенант?

Митя медленно повернулся и внимательно посмотрел на них. Глаза его были сумрачными и серьезными, лицо — каменным. Но он не стал выносить приговора, и только пожал плечами и сказал чуть насмешливо:

— Напрасно вы бросили свою скрипку. А то мы могли бы снова что-нибудь спеть.

В его глазах плясали отблески огня.

— Вы полагаете, мы могли бы снова спеть? — Андраши подпер подбородок рукой и внезапно рассмеялся. — Да, пожалуй, что и могли бы.

И он продолжал — человек, который любит говорить, любит слушать себя и даже любит слушать, как говорят другие:

— Разумеется, этот вид оптимизма, свойственный вам, мне он чужд. Но кажется, я начинаю его понимать. Вы считаете… — он схватил Тома за локоть и тут же разжал пальцы, — да, вы считаете, что все это — ради строительства нового мира, лучшего мира. И вы идете этим путем?

Том выслушал и ответил:

— Да, мы идем этим путем.

Однако Андраши уже повернулся к Мите:

— Но я задаю вопрос: а будем ли мы помнить все это… потом?

Митя встал, нагнулся над костром и потыкал ножом в жаркое на вертеле. Он сказал через плечо:

— Потом надо будет помнить об очень многом. И очень многое забыть. — Он выпрямился, посмотрел на них и широко улыбнулся. — А пока мы тут вместе. И пока мы забудем.

— Вы так считаете? — посмеивался Андраши. — Даже я, даже люди вроде меня?

Митя присоединился к его смеху.

— В философии это называется диалектикой — одни должны забыть, а другие должны помнить.

— Я буду помнить, — сказала Марта.

— Может, и будете.

В тихом ночном воздухе между ними поднимался и дрожал душистый жар костра. Том полулежал, прислонясь к Митиному плечу, ощущая силу и крепость Митиного тела.

На следующий день они продолжали идти через лес и к полудню добрались до южной его опушки. Впереди уже совсем близко поднимались голубые и коричневые горы. И тут они вышли к передовому посту горных дивизий. Они объяснили командиру, кто они такие, и он отправил их с провожатым на следующий пост, где они терпеливо и упрямо повторили свои объяснения, а потом пошли дальше с новым провожатым, и так продолжалось, пока их не доставили в штаб ближайшей из дивизий.

Там они наконец обрели майора Шарпа-Карсуэлла — человека не толстого и не тонкого, белобрысого, в сшитом на заказ мундире. Он бросился к ним чуть ли не бегом и даже слегка запыхался, но произнес все необходимые и приличествующие случаю слова, Он выслушал их рассказ, но больше половины пропустил мимо ушей, потому что был уже поглощен соображениями о том, как лучше и быстрее отправить их дальше. Через день-другой за ними из Италии прилетит специальный самолет. Посадочная площадка давно готова. Сигналы согласованы. Неясно было только, прибудут ли они сюда, но теперь и эти сомнения разрешились. Андраши с дочерью летят в Италию. Сержант Блейден направляется в Белград, уже освобожденный русскими, где явится к генералу, возглавляющему английскую миссию, который сейчас находится там. Митя? А, да-да. Разумеется, русский офицер может, если хочет, отправиться с сержантом Блейденом.

— Вы блестяще справились с заданием, сержант. Блестяще. Я представлю вас к медали «За выдающиеся заслуги» и к повышению. И хочу вас поздравить.

Вот так это кончилось. Как и должно было кончиться. Без вопросов. И без ответов.

* * *

Не один и не два дня спустя Том и Митя слезли с повозки, которая кружным путем доставила их с гор на дальнюю окраину взбирающегося по крутым холмам города Белграда, и пошли пешком к переправе через Саву.

Они шли по пыльной дороге через кукурузные поля мимо укрытых сливовыми садами дач — их стены отливали голубизной под кружевной сеткой виноградных лоз, погруженные в тихую дрему, а вокруг буйствовала весенняя зелень, почти не знавшая заботливых рук. Затем они наконец увидели за рекой Савой зубчатый силуэт лежащего в развалинах Белграда — остов гигантского корабля на пустынном берегу безлюдного мира. Тут они нашли старика, хозяина дырявой лодчонки, и уговорили его перевезти их на ту сторону. Они сидели рядом на корме, а впереди вырастал, уходил ввысь город, окутанный величественной тишиной опустошения и скорби. Они слушали рассказ старика о том, как город был взят, об упорном чудовищном сражении, совсем недавно гремевшем тут, когда части Советской Армии вместе с партизанскими отрядами из Сербии, Хорватии, Далмации и всех других земель Югославии освобождали Белград от немцев и предателей своего народа… Они уже знали все это, но не перебивали старика и только согласно кивали или вставляли одно-два одобрительных слова. Конец их пути был близок. И теперь, когда он был близок, их охватил страх.

Они выбрались на берег, увидели высоко над собой улицы и дома и по кривым проулкам начали подниматься к увенчанной крепостью вершине холма. Все тут замерло в неподвижности и безмолвии — город умирающих и нерожденных. Крыши, продавленные гигантским кулаком. Двери, повисшие на смятых петлях. Зияющие окна, в которых глох дробный стук шагов — его и Мити. На улицах были люди, но и они казались безжизненными, пустыми внутри — восковые фигуры, шагающие, пока не кончится завод. Припав на одно колесо у крутого перекрестка, противотанковая пушка задирала тонкий ствол, прицеливаясь в никуда, а за углом выше по склону грузно осел на разбитых гусеницах танк. Откинутая крышка люка почернела от огня. Он хотел было получше рассмотреть этот первый советский танк, который ему довелось увидеть, но Митя продолжал идти вперед, даже не повернув головы. Они поднялись на вершину холма.

Они искали и не находили, к кому могли бы явиться. Они прошли по серому бульвару Милоша Великого до Теразие, где в мешанине обломков и выпотрошенных труб торчали расколотые отели, обнажая укромность дорогих номеров. Они проходили мимо людей, которые словно утратили способность говорить. Они огибали неширокие воронки в асфальте, разыскивая конец своего пути и смутно надеясь, что поиски останутся тщетными. На Теразие они заглянули в винную лавку и спросили ракии, им ответили, что ракии нет — даже картофельной, и они, ворча, вышли на безмолвную площадь. За Теразие исковерканные танки и пушки начали попадаться все чаще — груды бесполезного металла, преграждающие дорогу. Они вполголоса обменивались замечаниями о каких-то пустяках. Их пугали собственные мысли. Том думал: вот как всегда кончаются войны, вот когда играют духовые оркестры.

И за дальним изгибом площади Теразие они увидели духовой оркестр. Несколько трубачей и флейтистов в гражданской обтрепанной одежде стояли у тротуара перед кучкой недоумевающих детей и играли какой-то патриотический марш, чтобы уже сейчас перекинуть мостик к надежной безопасности грядущих лет. Они с Митей прошли мимо по противоположной стороне улицы, вдоль Отеля Сербского Короля — голубовато-зеленая облицовка его фасада благодаря ветру, дождю и военной неухоженности обрела тонкую, нежную красоту. Все это ушло в небытие. Все это было мертво.

Они вошли в Калемегданскую крепость, и тут их путь кончился.

Среди деревьев советские солдаты ставили палатки, но они прошли мимо, потому что еще не были готовы проститься друг с другом. По грубым каменным ступенькам они спустились на широкую террасу и далеко внизу увидели, как Сава сливается с Дунаем. Они стояли и смотрели на два серых могучих глетчера, которые надвигались с севера и запада, соединялись прямо под ними и устремлялись дальше, в Румынию. Реки оставались вместе, а им предстояло расстаться.

Они еще немного помешкали, облокотившись на каменный парапет, пересекавший древнее чело Калемегданской крепости. Они смотрели на льдисто-серую воду внизу и вдали. Они думали о своем, машинально прислушиваясь к голосам, которые доносились с другого конца террасы, где стояла группа генералов — десять-двенадцать человек в мундирах из тонкого сукна, сверкающих серебром и золотом. Советские генералы и полковники, а среди них — два-три англичанина и американца. Наконец он сказал Мите с вымученной небрежностью:

— А, вон и наша миссия! Английский генерал и янки — ну точно, как говорил Шарп-Карсуэлл. А остальные — все твои.

В серых складках Митиных щек шевельнулась улыбка, ироническая улыбка, от которой его лицо сморщилось, стало землистым и словно бы много старше. Связь между ними уже исчезала. И через разделившее их расстояние, преодолеть которое уже было нельзя, до него донесся голос Мити:

— Проводи меня до палаток, Ник. А потом иди к своему генералу.

Вместе с Митей он отошел от обрыва и вслед за Митей поднялся по каменным ступенькам, за которыми начинались деревья. Они пошли к палаткам, но солдаты не обращали на них внимания. Они остановились, повернулись друг к другу и обнялись — крепко, торопливо. Говорить они не могли. Сквозь пелену безнадежности он увидел, как Митя отступил, опустил руки. И зашагал прочь по вытоптанной земле. Русские солдаты оставляли работу, распрямлялись. За их сомкнувшимися спинами он уже не видел Мити.

Он снова спустился к парапету и остановился на прежнем месте, скованный невыразимой тоской. Боль оттого, что Мити больше нет с ним, пронизывала его сознание и тело, в ней было тягостное предупреждение, неясное, полное теней. Он устало отмахнулся от них. Теперь ему оставалось только поставить точку. Явиться по начальству и поставить точку. Объяснять ничего не придется. «Генерал, — сказал Шарп-Карсуэлл, — информирован обо всем, можете на меня положиться. Он только хочет поздравить вас со столь успешным завершением операции». Да, объяснять ничего не придется.

Он смотрел на серые глетчеры внизу. Вдали на севере, откуда катил свои воды Дунай, в солнечном мареве горбились зеленые холмы. Где-то между этими затянутыми дымкой холмами в погребе лежат три трупа — три скелета среди многих, которые когда-нибудь найдут и закопают в землю могильщики мирного времени. Объяснять ничего не придется — даже тогда.

Облака затягивали солнце, порывистый ветер гнал их по белесому небу. Теперь ему оставалось только пойти направо, сделать сто шагов или даже меньше, молодцевато отдать честь — и сразу же, безболезненно начнется другая жизнь: врата перемены распахнутся от взрывной волны начальственного одобрения. А потом факты будут приведены в порядок, расположены по местам, истории ради зарегистрированы, и подшиты, и снабжены надлежащими ярлычками, и укрыты от кровавого пробного камня неизбежных вопросов. Но пока пробный камень был здесь. Еще пять минут… или, может быть, десять.