Некто с серым лицом двигался по улице, на которой проживали мистер и миссис Гумбейнеры. Стояла осень, полуденное солнце приятно ласкало и согревало их старые кости. Любой, кто посещал кинотеатры в двадцатые годы или в ранние тридцатые, видел эту улицу тысячи раз. Мимо этих бунгало с раздвоенными крышами Эдмунд Лоу шагал под ручку с Беатрис Джой, мимо них пробегал Гарольд Ллойд, преследуемый китайцами, размахивающими топориками. Под этими чешуйчатыми пальмами Лоурел пинал Харди, а Вулси бил Уилера треской по голове. На этих газончиках размером с носовой платок юнцы из нашей комедийной банды преследовали один другого, а самих их преследовали разъяренные жирные толстяки в штанах для игры в гольф. На этой самой улице или, возможно, на какой-нибудь другой из пяти сотен улиц, в точности похожих на эту.

Миссис Гумбейнер обратила внимание своего супруга на личность с серым лицом.

— Ты думаешь, у него какое-то дело? — спросила она. — По мне, так он странно ходит.

— Идет, как голем, — безразлично сказал мистер Гумбейнер.

Старуха была раздражена.

— Ну не знаю, — ответила она, — скорее, как твой двоюродный братец.

Старик сердито сжал губы и пожевал мундштук своей трубки.

Личность с серым лицом прошагала по бетонной дорожке, поднялась по ступенькам крыльца веранды и уселась в кресло. Старый мистер Гумбейнер ее игнорировал. Его жена уставилась на чужака.

— Ни тебе «здравствуйте», ни тебе «до свидания» или «как поживаете», садится, вроде как у себя дома… Кресло удобное? — спросила она. — Может, чашечку чая? — Она повернулась к мужу. — Скажи что-нибудь, Гумбейнер! — потребовала она. — Или ты сделан из дерева?

Старик слабо улыбнулся — слабо, но триумфально.

— Почему я должен что-то говорить? — произнес он в пустое пространство. — И кто я такой? Никто — вот кто!

Чужак заговорил. Его голос был хриплым и монотонным.

— Когда вы узнаете, кто или, вернее, что я есть, то от страха ваша плоть расплавится на ваших костях.

Он обнажил фарфоровые зубы.

— Не трогай мои кости! — рявкнула старуха. — Нахал! Набрался наглости говорить о моих костях!

— Вы затрясетесь от ужаса, — произнес чужак.

Старая миссис Гумбейнер ответила, что ему вряд ли удастся дожить до такого времени, и снова обратилась к мужу:

— Гумбейнер, ты когда подстрижешь газоны?

— Все человечество… — начал чужак.

— Ша! Я говорю со своим мужем… Он как-то чудно говорит, Гумбейнер, нет?

— Наверное, иностранец, — заметил мистер Гумбейнер благодушно.

— Ты так думаешь? — Миссис Гумбейнер окинула чужака мимолетным взглядом. — У него скверный цвет лица. Я думаю, он приехал в Калифорнию ради поправки здоровья.

— Несчастья, боль, печаль, горести — все это ничто для меня…

Мистер Гумбейнер прервал чужака.

— Желчный пузырь, — сказал он. — Гинзбург, что живет около шула, выглядел в точности так же до операции. Сын к нему вызвал двух профессоров, а день и ночь около него находилась сиделка.

— Я не человек!

— Вот это я понимаю — сын! — сказала старуха, кивая головой. — Золотое сердце, чистое золото! — Она глянула на чужестранца. — Ну хорошо, хорошо. Я расслышала с первого раза. Гумбейнер, я тебя спрашиваю! Когда ты подстрижешь газоны?

— В среду, одер, может, в четверг к соседям придет японец. Его профессия — подстригать газоны, моя профессия — быть стекольщиком на пенсии. У меня осталось мало сил для работы, и я отдыхаю.

— Между мной и человечеством с неизбежностью возникает ненависть, — бубнил чужак. — Когда я скажу вам, что я есть, плоть расплавится.

— Уже слышали, — прервал его мистер Гумбейнер.

— В Чикаго, где зимы холодные и злые, как сердце русского царя, — зудела старуха, — ты имел сил достаточно, чтобы таскать рамы со стеклами с утра до ночи. А в Калифорнии с ее золотым солнцем ты не имеешь сил подстричь газоны, когда жена просит. Или мне позвать японца, чтобы тебе ужин готовить?

— Тридцать лет профессор Аллардайс потратил, уточняя свою теорию. Электроника, нейроника…

— Слушай, как он образно говорит, — восхитился мис-тер Гумбейнер. — Может быть, он приехал в здешний университет?

— Если он пойдет в университет, так, может, он знает Бада? — предположила старуха.

— Возможно, они учатся на одном курсе и он пришел поговорить с ним насчет домашнего задания. А?

— Ну конечно, он должен быть на том же курсе. Сколько там курсов? Пять, Бад показывал мне свою зачетку.

Она принялась считать на пальцах.

— Оценка телепрограмм, проектирование маленьких лодок, социальное приспособление, американский танец… Американский танец… ну, Гумбейнер?

— Современная керамика, — с наслаждением добавил ее муж. — Отличный парень этот Бад. Одно удовольствие иметь такого жильца.

— После тридцати лет изысканий, — продолжал чужак, — он перешел от теории к практике. За десять лет он сделал самое титаническое изобретение в истории человечества — он сделал человечество излишним, он создал меня!

— Что Тилли писала в последнем письме? — поинтересовался старик.

Старуха пожала плечами.

— Что она может написать? Все одно и то же. Сидней вернулся домой из армии. У Ноэми новый приятель…

— Он создал МЕНЯ!

— Слушайте, мистер, как вас там, — сказала старуха, — может, откуда вы, там по-другому, но в этой стране не перебивают людей, когда они беседуют… Эй! Слушайте, что значит «он создал меня»? Что за глупости?

Чужак снова обнажил все свои зубы, демонстрируя чересчур розовые десны.

— В его библиотеке, куда я получил более свободный доступ после его внезапной, но загадочной смерти, вызванной вполне естественными причинами, я обнаружил полное собрание сочинений про андроидов, начиная от «Франкенштейна» Шелли и «РУР» Чапека и кончая Азимовым…

— Франкенштейн? — сказал старик заинтересованно. — Я знавал одного Франкенштейна, у него был киоск на Холстед-стрит, где он торговал сода-вассер.

— …ясно показывающих, что все человечество инстинктивно ненавидит андроидов и, значит, между ними неизбежно возникает ненависть и вражда…

— Ну конечно, конечно! — старый мистер Гумбейнер клацнул зубами по мундштуку трубки. — Я всегда не прав, ты всегда права. И как ты прожила жизнь с таким дураком?

— Не знаю, — отрезала старуха. — Сама удивляюсь временами. Наверное, терпела из-за твоих прекрасных глаз.

Она засмеялась. Старый мистер Гумбейнер нахмурился, потом не выдержал и, заулыбавшись, взял свою жену за руку.

— Глупая старуха, — сказал чужак. — Чему ты смеешься? Разве ты не знаешь, что я пришел уничтожить вас?

— Что?! — воскликнул мистер Гумбейнер. — А ну заткнись!

Он вскочил с кресла и влепил чужаку пощечину. Голова пришельца стукнулась о колонну крыльца и отскочила назад.

— Будь почтительным, когда разговариваешь с моей женой!

Порозовевшая миссис Гумбейнер оттащила своего супруга назад в кресло. Затем повернулась и осмотрела голову чужака. Она прикусила язык от удивления, когда оттянула назад лоскут серого, под кожу, материала.

— Гумбейнер, смотри! Там внутри проводка, катушки!

— А кто тебе говорил, что он — голем? Так нет же, никогда не послушает! — сказал старик.

— Ты говорил, что он ходит, как голем.

— А как он мог еще ходить, если бы он им не был?

— Ну хорошо, хорошо… Ты его сломал, теперь чини.

— Мой дедушка, да будет земля ему пухом, рассказывал мне, что, когда МААРАЛ, Морэ вэ-рабейну а-рав Лев, светлая ему память, создал в Праге голема, три или четыре сотни лет тому назад, то он написал на его лбу священное имя…

Вспоминая легенду, старуха заулыбалась и продолжила:

— И голем рубил для него дрова, приносил ему еду и охранял гетто.

— А однажды, когда он не подчинился рабби Льву, то рабби Лев соскоблил Шем а-Мефораш со лба голема и тот упал как мертвый. Его отнесли на чердак в шуле, и он все еще там и находится, если коммунисты не отослали его в Москву… Но это не то, что нам нужно, — сказал старик.

— Конечно, нет, — ответила старуха.

— Я своими глазами видел и шул, и могилу рабби, — сказал ее муж с гордостью.

— Но я думаю, Гумбейнер, этот голем другого вида. Смотри-ка, у него на лбу ничего не написано.

— Ну и что? Кто мне запрещает взять и написать что-нибудь? Где те цветные мелки, что Бад принес из университета?

Старик вымыл руки, поправил на голове маленькую черную ермолку и медленно и осторожно вывел на сером лбу четыре буквы еврейского алфавита.

— Эзра-писец не сделал бы лучше, — сказала старуха с восхищением. — Ничего не случилось, — добавила она чуть позже, глядя на безжизненную фигуру, развалившуюся в кресле.

— Что я тебе, рабби Лев, что ли, в конце концов? — спросил муж. — Так ведь нет.

Он нагнулся и стал рассматривать внутреннее устройство андроида.

— Эта пружина соединяется с этой штукой… Этот провод идет к тому… катушка…

Фигура шевельнулась.

— А этот куда? И вот этот?

— Оставь его, — сказала его жена.

Фигура медленно выпрямилась в кресле, вращая глазами.

— Слушай, реб голем, — сказал старик, грозя пальцем. — И слушай внимательно, понял?

— Понял…

— Если хочешь остаться тут, то делай так, как тебе говорит мистер Гумбейнер.

— Как тебе говорит мистер Гумбейнер…

— Мне нравится, когда голем разговаривает так. Малка, дай мне зеркальце. Гляди, видишь свое лицо? Видишь, что написано на лбу? Если не будешь поступать так, как велит мистер Гумбейнер, то он сотрет эту надпись и ты станешь неживым.

— …станешь неживым…

— Верно. Теперь слушай. Под крыльцом найдешь газонокосилку. Возьмешь ее и подстрижешь газон. Затем вернешься. Ступай…

— Ступаю… — Фигура заковыляла вниз по ступенькам. Вскоре стрекотание косилки нарушило тишину улицы — в точности такой же, как улица, на которой Джеки Купер проливал горючие слезы на рубашку Уоллеса Бири, а Честер Конклин таращил глаза на Мэри Дресслер.

— Так что ты напишешь Тилли? — спросил старый мистер Гумбейнер.

— А о чем мне ей писать? — пожала плечами старуха. — Напишу, что погода стоит чудесная и что мы оба, слава Богу, живы и здоровы.

Старик медленно кивнул, и они оба застыли в своих креслах на веранде, греясь в лучах полуденного солнца.