9

Туманные карты увели их на много ли к югу, когда кто-то вдруг выкрикнул:

— Эй, путники!

И тишина. А потом:

— Стойте!

Поначалу путники загадочному голосу не вняли. Но выкрик, исходивший из-под кучки деревьев ююбы, повторился. Не отвечая и не спрашивая друг у друга, что предпринять, все замерли.

И тогда из тени выступил тот, кто их окликнул. И тень словно на нем и осталась — хотя, скорее всего, то была дорожная пыль. На вид мужчина был катаец, роста среднего, но очень крепко скроен и явно силен. Густые сплетения морщинок в уголках рта указывали на то, что человек этот либо не прочь при случае улыбнуться, либо привык щурить глаза от солнца и пыли. А быть может — и то и другое.

На поясе у мужчины висел видавший виды меч, и он нагнулся еще за каким-то оружием — как вскоре выяснилось, за алебардой, топор которой выдавался вперед заметно больше шипа. Шест алебарды был выкрашен красным. Красной, хотя и темной от пота, была его кираса из шкуры буйвола, что проглядывала из-под опять-таки красного выцветшего плаща. Поношенные короткие ботинки-сапожки красной кожи, свободная зеленая блуза (если ее можно было так назвать) и доходившие только до икр грубые конопляные штаны завершали костюм незнакомца.

Марко и раньше попадались подобные типы, что бродили по большим дорогам, проселкам и тропкам империи. Целые отряды их стояли лагерем под прикрытием арок величественного мраморного моста при въезде в столичный город Тай-тинь (широкий мост этот всегда завораживал Марко множеством изящных колонн, увенчанных резными каменными львами, — причем двух одинаковых львов там не было).

Эти «юй-ся» были странствующими искателями приключений, что частенько пользовались мечами для подкрепления своего достаточно сурового кодекса чести. Ряды их пополняли мелкие безземельные дворяне и их вассалы, оставшиеся без работы мастеровые и воины, разорившиеся купцы и крестьяне все, кто испытывал отвращение к повседневной работе — или просто ее не находил — и предпочитал вольную жизнь странствующего рыцаря. Они предлагали свою преданность и свою жизнь властительным феодалам — и, если их нанимали, не подчинялись уже никакому закону, кроме воли своего господина и собственного обостренного чувства справедливости. Со своим непокорным нравом и острым мечом такой рыцарь порой отважно (пусть и не всегда мудро) защищал приглянувшегося ему человека, не думая ни о награде, ни об опасности. Марко всегда уважал этих свободных и неукротимых воинов хотя и предпочитал делать это на почтительном расстоянии.

— Приветствую вас, путники, — хрипло обратился к ним незнакомец. Найдется ли в вашем отряде место для странствующего рыцаря?

— Рыцаря каких достоинств? — Никколо.

— Рыцаря из какой фамилии? — Маффео.

— Рыцаря с какими намерениями? — Марко.

Незнакомец держался со спокойной учтивостью. Марко почувствовал, что от заданных вопросов рыцарь испытывает затаенное удовольствие.

— Рыцаря многих достоинств. Рыцаря принципов — неважно каких. Рыцаря широких равнин и узких проулков. Порой именуемого Цзин Кэ, порой — Цзи Ань, а порой… но разве бывает у ветра молочное имя? Значит, назову себя Хэ Янь. — Все молчали, и незнакомец продолжил: — А вам, юный господин, скажу: истинный рыцарь не имеет собственной цели или намерений. Он просто идет по пыльной дороге, куда ему велят — или как он сам себе прикажет. А когда видит неправду, быстрым своим мечом ее исправляет. Так об этом принято говорить… — Тут Цзин Кэ, Цзи Ань или Хэ Янь умолк.

А ученый Ван Лин-гуань, до той поры бесстрастно сидевший на своем коне, вдруг откашлялся и смачно сплюнул. Но неуважения он как будто не выказал да и рыцарь так этого не воспринял. Вообще говоря, катайцам свойственно откашливаться и сплевывать безотносительно к человеку, месту или времени. Затем ученый Ван заговорил — нарочито искусственно, словно цитируя некий трактат.

— Хотя люди рыцарского достоинства с древности прославлены за бескорыстие, о мастере Цзине Кэ известно, что, будучи человеком слова, он вел распущенную жизнь. Ибо валандался заодно с торговцами собачиной, уличными музыкантами, шутами и прочей низкой публикой. С теми, что пьют на людях и поют на улицах. То поют, то плачут — то плачут, то поют.

— Хо! — снисходительно отозвался предполагаемый Цзин Кэ.

Ван Лин-гуань аккуратно пригладил двенадцать с половиной волосков своей бороды и продолжил:

— Хотя люди рыцарского достоинства с древности прославлены за верность и справедливость, о Цзи Ане известно, что он, несмотря на свою жертвенность, нрав имел неучтивый и самонадеянный.

Предполагаемый рыцарь Цзи Ань едва заметно пожал плечами.

— Мэй-яо фа-цзе, — отозвался он.

Ученый Ван кивнул. Катайская поговорка «ничего не поделаешь» хорошо подходила к его собственной философии. И он продолжил свой распевный речитатив:

— Замечено было, что Чу Мынь, пусть и прославил свою мать, имел малое уважение к закону и учтивым манерам. Ибо по душе ему были игры с буйными и беспутными юнцами. Такие низменные занятия, как бросание финиковых косточек в вышитые туфельки, которые снимают со своих лотосовых ножек певички.

Рыцарь с легким поклоном ответил:

— Когда я не при деньгах, я могу играть в финиковые косточки со своими грубыми сотоварищами у мраморного моста Многих Львов, что у городских стен Тай-тиня. Бессмертный Лао-цзы как-то шепнул мне на ухо, что «чем больше законов выдумывают законники, тем больше беззаконного народу». Несомненно, я Чу Мынь.

Но ученый Ван еще не закончил.

— Касательно Хэ Яня, другого странствующего рыцаря, прославленного в песнях и преданиях, известно, что, будучи пусть и смиренным стражем ворот Вэй, он послужил образцом рыцарского кодекса чести, отваги и преданности, с радостью предложив отдать свою жизнь за господина, оказавшего ему уважение.

Легкий ветерок поворошил просторную зеленую блузу рыцаря.

— Можете звать меня Хэ Янь, — справедливости ради заключил он.

Дядя Маффео беспокойно заерзал в седле.

— Марон! Известно, что катайцы, из которых, похоже, этот человек, часто меняют имена… причем законно… но все же какое из этих четырех…

Ученый Ван учтиво пояснил:

— Касательно этих четверых, старший господин, то все они давно мертвы.

Все трое Поло восседали на своих конях в полном недоумении. Монголы о чем-то переговаривались, катайцы посмеивались, а татары зевали.

Наконец рыцарь многих имен заговорил:

— Приходил некогда могучий князь с запада. Звали его Ис-кан-да, а жену его — Локша-на. Учитель того князя звался Ай-лис-тоту. Частенько он говаривал: «Определи понятие». Так что значит «мертвы»?

Ван с радостью вскочил на любимого конька.

— Иллюзия. Такова жизнь. И так, со всем своим состраданием, учил Будда Шакьямуни. А учитель Кун спрашивал: «Не зная жизнь, как узнаешь смерть?»

Никколо вздохнул. Глубоко-глубоко. Как всегда, когда речь заходила о столь эзотерических материях. Куда охотней его купеческий ум обращался к мыслям типа: «Полные два десятка аметистов „кошачий глаз“, каждый размером со зрачок взрослой кошки, что вышла на охоту в полнолуние» — и тому подобным. Никколо потер нос и принялся теребить свои нефритовые четки.

Маффео что-то проворчал себе под нос, а потом спросил, хватит ли у них провианта для лишнего рта. Марко прикинул, что если «лишним ртом» считать этого рыцаря — то скорее он и сам худо-бедно обеспечит себя провиантом.

— Значит, ты, племяш Марко, считаешь, что этому ловкому и крепкому парню можно позволить к нам присоединиться?

Марко рассмеялся:

— По-моему, уважаемый дядя, он уже к нам присоединился. Смотрите сами он уже с нами идет.

И точно. Никто не мог сказать, сколько они стояли и разговаривали. Никто не понял, когда именно они возобновили движение. И никто не знал, сколько они уже идут.

«Мэй-яо фа-цзе». Ничего не поделаешь.

Легкий на ногу, новый член отряда без видимых усилий не отставал от коней. А что до того, кто он на самом деле (хотя все вскоре привыкли звать его Хэ Янем, пользуясь последним из четырех имен), то… кто мог знать?

Наверное, только он сам.

 

10

В бесконечно тянущемся безводии — вода. Наконец-то.

Что, в общем, неудивительно, подумал Марко. Просто набрели они наконец на обширный водоем, служивший, скорее всего, в качестве отстойника для древнего водостока всей этой области. Если тут хоть раз в жизни шел дождь, то та вода, которая испариться не успевала (большая часть конечно же испарялась), скапливалась именно здесь. Хотя много жизней требовалось, прежде чем одна-единственная капля дождя просочится от широкой глади водоема до его дна — бесконечно долго фильтруясь сквозь почти непроницаемые толщи скал.

Мутная жара днем, ледяные туманы ночью. Грязь, сырость и слякоть… И все-таки — вода. Мужчины привстали на стременах. Нет, не от радости слишком они для этого измучились. Мужчины возвысили голоса. Едва-едва. Там, впереди, виднелась зелень. Там пруды и ручьи. Там…

— Эхма! Боюсь, только мираж! — Никколо, перебирая свои четки.

— С чего ты взял? — Маффео, дергая себя за бороду.

— С чего? А вот — кони. Верблюды, пони и прочая живность. Почему они не поднимают головы и не скачут туда галопом — утолить жажду?

И правда. Ведь теперь наверняка — да и давно уже — все животные почуяли бесконечно желанную воду. Сам Марко с трудом удержался от того, чтобы хлестнуть кнутом и пришпорить коня — рвануть туда, вниз по склону к отмели — к водной кромке. Затем спрыгнуть вниз, сдирая пыльную, пропитанную потом одежду, — и нырнуть в водоем…

Но все же он этого не сделал. И никто этого не сделал. Все только то и дело вскидывали головы и ежились от тупого гудения целых туч насекомых. А животные, как и раньше, трусили, не обращая внимания на водную гладь. Пока звуки плещущих по воде копыт не доказали, что все это по крайней мере не мираж. И, благодарение Господу, не болото.

— Похоже на Маремму или Понтине, — после долгого вздоха заметил Никколо, имея в виду знаменитые болотистые местности Италии.

— Да. Точно, — отвечая вздохом на вздох, отозвался его брат. — Боюсь, тут окажутся одни болота. Хотя… погодите-ка… почему одни болота… Он не договорил.

Теперь до их ушей донеслось кваканье — словно сотни тысяч лягушек составляли единый хор.

И — никаких зеленых полей. Зеленые поля оказались лишь иллюзией, созданной пенной поверхностью застойного болота. Никаких прудов и ручьев только бесчисленные разверстые дыры, проделанные ленивым ветерком или потоком, что разрывал липкую корку ила. Почти всем путникам тут же подумалось, что пусть бы этот мираж так и остался миражом. Почти всем…

Кроме одного из стражников, моложе остальных, которого Марко вполне мог бы принять за монгола, татарина и даже катайца, не выясни он ранее, что парень этот — из маньчжурской народности «кьоу». Всю дорогу юный всадник горбился на своем коне, позволяя тому везти себя куда придется. Глаза парень не просто полузакрыл от пыли, а еще и опустил их долу — отвел от монотонной череды равнин, — ехал, не замечая ничего, кроме желтоватой пыли, что оседала на украшенной яркой лентой гриве его коня…

Молодому маньчжуру, привыкшему к холмистым зеленым лугам родного края, надо думать, виделись о нем сны. Или он терялся в еще одном сне, где все тянулись пыль и песок, гравий и камни — тянулись и тянулись до бесконечности…

И вдруг что-то заставило поникшую голову вскинуться. Какой-то миг парень просто смотрел поверх гривы своего мохнатого пони. А потом с безумными воплями «Вода! Вода! Вода!» бросил пони в галоп.

Все смотрели, как конь со всадником несутся по склону ко дну естественного водоема, где грязь мешалась с промозглым туманом. Одной рукой парень держал поводья, а другой, с зажатой в ней шапкой, бешено колотил по напрягшемуся боку животного. Наконец они ворвались на мелководье — и всадник даже не спрыгнул, а просто соскользнул вниз, прорывая подсохшую корку и погружаясь ногами в грязную жижу. Все смотрели, как он, не обращая внимания на промокшие ноги, нагибается, складывает чашечкой ладони и подносит мутную воду к запекшимся, пересохшим губам.

Когда к маньчжуру подъехали товарищи, с его безбородого подбородка все еще капала вода…

И вдруг парень поднял широко распахнутые глаза.

— Ну как? — поинтересовался у него странствующий рыцарь, чаще всего именуемый Хэ Янем.

Юный маньчжур обвел всех взглядом, в котором нечто большее, нежели обычная боль, смешивалось с чем-то большим, нежели просто разочарование. Затем тоном малого ребенка, которому вместо привычного подслащенного вина вдруг дали прокисшее, парень вымолвил:

— Нельзя… нельзя пить.

Вдруг покрасневшие глаза маньчжура глядели на всех обиженно.

— Да? Нельзя? А почему? Она что, затхлая?

Парень все еще сидел на корточках.

— Затхлая? — неожиданно завопил он. — Нет! Нет! Хуже! Куда хуже затхлой! Горькая! Поганая! Зараженная! Тут какая-то соль… — Блуждающий взгляд юного маньчжура наконец обнаружил то, что остальные давно заметили, — и он понял. — Проклятие! Смотрите! Даже кони ее не пьют!

— Это потому, что им хватает соображения, — откровенно высказался дядя Маффео.

Легкой иноходью отряд двинулся дальше, обходя злополучное болото по краю. Молодой стражник вскоре с трудом влез на своего коня и удрученно последовал за всеми.

А лягушки тем временем продолжали свой победно-издевательский хор.

Итак, победно-издевательский лягушачий хор продолжался. Горькая желтоватая грязь из отравленной почвы перемешивалась с жарким туманом болотного отстойника. Рыцарь Хоу Инь вдруг испустил странный звук — не то вздохнул, не то фыркнул. А потом медленно указал куда-то своей алебардой.

— Ну вот, — глухо и безразлично заметил Никколо. — Опять миражи. — И умолк. Снова.

Но не успел голос отца умолкнуть, как Марко заметил, что облака пыли и мглы быстро темнеют и пухнут. Затем в самом их средоточии, далеко-далеко, показалась пара приземистых серо-зеленых тварей.

— Лягушки! — изумился Марко.

Тем же бесстрастным тоном Никколо произнес:

— Нет, сынок, это не лягушки.

И отец оказался прав — это были вовсе не лягушки. Даже какие-нибудь искаженные, порожденные миражом. Путники увидели фигуры людей с лягушачьими головами, затянутые в серо-зеленые с оттенком бурого одежды. Казалось, твари спускаются по облаку прямо с небес.

— Но это, отец, и не миражи, — заметил Марко.

Странные твари то приближались, то удалялись. Трясли конечностями. Лягушачьи физиономии гримасничали.

— Марон! Что это? Что это еще такое? — Дядя Маффео был скорее заинтригован, чем испуган.

Перед тем как ответить, ученый Ван усердно откашлялся.

— Это варвары Южного моря, — пояснил он затем. — Хорошо известно, что между пальцами рук и ног у них имеются перепонки. Как я полагаю, чтобы удобнее было плавать. А благородный муж не плавает и даже не пытается плавать — точно так же, как благородный муж не пробует и летать. Учитель Кун Фу-цзы, чье имя вы, латиняне, искаженно произносите как «Конфуций», сказал однажды касательно чжоуского управителя…

Но Маффео не был расположен выслушивать, что сказал учитель Кун касательно чжоуского управителя.

— Как-как? Варвары Южного моря? Да, на некоторых тамошних островах живут люди с песьими головами. А вот с лягушачьими… но тысяча чертей! Почему они здесь? За тысячу лиг от Южного моря?

Ван предположил, что то, должно быть, бунтовщики против благих и справедливых (хотя порой сурово-справедливых — или справедливо-суровых) законов великого хана.

— Хотя и поразительно, что их демоническая магия распространяется на столь далекие расстояния.

Ученый Ван, похоже, не сомневался, что тут замешана магия. Не сомневался в этом как будто и Маффео. Ибо какое еще объяснение тут можно было придумать?

— Очень странно, — размышлял Ван. — Так далеко… впрочем, гнев порой передается на далекие расстояния. Мне доводилось слышать предания о громадном старом храме, построенном в этих приграничных областях, чтобы славить милостивую госпожу Гуань-инь и отваживать бесчинствующих демонов с головами лягушек, так что… Хо! — Мерзкие фигуры в очередной раз удалились в желтый туман, но взгляды всех путников были обращены на невозмутимое (до той поры) лицо ученого Вана. Катаец впервые с начала похода позволил себе опуститься до уровня обыденных чувств настолько, чтобы вскричать «хо!». Что бы это значило?

Буквально мгновение спустя ученый Ван несколько прояснил ситуацию, как всегда нараспев процитировав указание из загадочного свитка Хубилая, который, как предполагалось, должен направлять их маршрут:

— «Отведай моря там, где нет моря…»

И стоило ему это сказать, как таинственные фигуры снова появились из тумана и облаков, — но теперь их стало больше. Все они разевали рты и бурно жестикулировали. Тут у Маффео Поло вырвалось какое-то нечленораздельное восклицание.

— Может, отведать еще и этих мерзких демонов? — возопил затем вспыльчивый венецианец. — Говорят, франки едят лягушек. Они-то, возможно, их бы и отведали! Но мыто? Нет! Никогда! Пусть сарацины зовут «франками» всех европейцев — мы же…

Но тут тираду Маффео прервал недавно принятый в отряд рыцарь Хэ Янь, который многозначительно поднял свою алебарду.

— Слова и названия, мой добрый господин, могут подождать, — отрезал он. — А теперь времени осталось только на то, чтобы каждый из нас обнажил свое оружие и приготовился к битве за того славного повелителя, под чьим знаменем с солнцем и луной он несет службу.

Рыцарь не ошибся. Тут же и слева, и справа из желтоватых облаков пыли и тумана начали возникать громадные фигуры тварей с лягушачьими головами.

Число их было несметно.

А назойливый шум кваканья все нарастал.

Впоследствии Марко не мог в точности припомнить, каким оружием сражался тот жуткий и нежданный враг. Но ясно было, что оружие оказалось острым свидетельство тому не один глубокий порез и не одна колотая рана. Однако не раны сделали то сражение столь памятным. Марко уже приходилось сражаться и против ножеметателей, и меченосцев, и лучников — и в памяти все эти схватки часто накладывались одна на другую.

А это сражение ярко запечатлелось в голове у венецианца. Почему? Во-первых, странные враги были громадного роста. Во-вторых, целые полчища их выпрыгивали вроде бы ниоткуда — если не считать густых зарослей болотного тростника, — выпрыгивали, будто казни египетские. А еще — из-за их причудливой внешности. Приплюснутые черепа; глаза, горящие на таких же серо-зеленых, как и одежда, лицах; широченные рты и бородавчатая кожа. Запомнились и квакающие боевые возгласы тварей.

Но больше всего впечатался в память исходивший от врагов затхлый, навозный смрад. Запах дерьма и плесени — словно раздавили гнездо болотных гадюк. Хотя и каналы Наитишайшей Венеции, куда опорожнялись тысячи уборных, тоже не пахли розовым маслом. Но тут… Марко навсегда запомнилась вонь тех демонов. На всю жизнь.

Но оставалось и еще кое-что, достойное припоминания.

И некоторых раздумий.

Ближе к концу яростного сражения на северо-западе, на фоне закатного неба, Марко увидел громадную фигуру. И то был уже не варвар Южного моря не жаба и не лягушка.

— Хэ Янь! — завопил Марко, ибо фигура непонятным образом напоминала странствующего рыцаря. Сходство было даже большим, чем (пример родился сам собой) сходство между венецианцами и катайцами. — Хэ Янь! — снова завопил Марко, но в шуме битвы никто его не услышал.

И в то же время чертами лица и одеждой фигура не походила ни на одного из земных рыцарей. Марко казалось, что громадный силуэт — парящий в мутно-красном закатном небе и словно топчущий мощными ногами желтые сумерки, — что лицом и внешностью фигура эта напоминает одного из царей-хранителей, стоящих на страже у входов в храмы идолопоклонников. Но которого из них? Хорошенько подумать просто не было времени…

Багровокожая фигура оглядывала поле боя выпученными глазами, сверкающими из-под колючих бровей. В опущенных уголках губ виднелись длинные клыки, а пальцы идола, увенчанные острыми ярко-красными когтями, сжимали корчащуюся белую змею. Сияющая позолоченная мантия лучшей парчи свободно окутывала массивное тело, искусно уложенные волосы словно окольцовывали гневное багровое лицо, а огромные конечности посверкивали от золота и драгоценностей.

Марко казалось… хотя горящее желтовато-красное солнце, обманная пыль и мгла, да еще бешеные броски его почти обезумевшего коня не позволяли судить с уверенностью, — и все же казалось ему, что грозная фигура держит в руке громадный боевой топор и могучими ударами буквально косит страшного и смрадного врага. То возносится, то кружится как смерч в золотистых одеждах — сверкает топор и искрятся драгоценности. И с каждым огнистым взмахом несметное множество ужасных врагов валится на болотистую, кочковатую землю.

Пусть редко, но Марко все же удавалось прикрыть рукой глаза от алеющего солнца и бросить взгляд на сияющее видение. А потом фигура, так напоминавшая Хэ Яня, исчезла. Будто растаяла. Впрочем, Марко уже увидел достаточно.

Тут и там причудливые твари («Фигуры и силуэты, — размышлял позднее ученый Юань. — Силуэты и фигуры. Силуэты фигур и фигуры силуэтов. И все, естественно, иллюзия…») — по-прежнему причудливые лягушки приседали и прыгали. Временами им даже удавалось почти одолеть пешего или конного — но теперь врагов оставалось так мало, что людям великого хана удавалось вовремя подоспеть на помощь своему собрату. И вскоре орда демонов — если они, конечно, были демонами — вся полегла. На поле боя не осталось ни одной сражающейся болотной твари.

Мокрым от пота рукавом Хэ Янь вытер побагровевшее лицо.

— Я бьюсь со всеми, кто нападает, — еще не успев отдышаться, заметил он. — Но все-таки предпочел бы сражаться всего лишь с людьми или призраками. — «Всего лишь!» — повторил про себя Марко. — А эти… — Рыцарь сделал акцент на последнем слове и качнул по своему обыкновению алебардой, с топора которой стекала мерзкая сукровица. — Насчет этих я сомневаюсь, что они в той или иной мере люди… или призраки.

Когда Марко взглянул туда, куда указывал алебардой рыцарь, на ум ему пришел другой латинский изгнанник, Овидий, и его «Метаморфозы». Ибо там, на земле, повсюду валялись порубленные трупы. И поодиночке, и по двое, по трое, а где — целыми грудами и холмиками. Ни одного целого тела громадная армия дохлых и издыхающих лягушек.

«Отведай моря там, где нет моря…» Так было начертано в «проклятом» свитке великого хана. Превосходно! Ведь лягушки — водные твари. Все верно. Впрочем… теперь, когда у Марко появилось время подумать спокойно, он понял, что к морю их враг отношения не имеет. Итак, кровь пролилась, а загадки свитка так и не разгаданы.

Наконец, желая до прихода ночи убраться из этого мрачного места — а то как бы им совсем тут не остаться, — Марко оседлал коня и поднял руку, призывая всех ко вниманию.

— Вот куда нам теперь нужно, — сказал он, указывая на мерцающий в отдаленной мгле гребень, откуда хорошо просматривались все окрестности. Туда и отправимся.

Негромко (и уже далеко не столь победно) провожали их кваканьем лягушки. Квакали и квакали — а отряд двигался дальше.

 

11

Всю ночь преследуемый зловещими видениями и голосами, к утру отряд достиг желанного гребня. Но там не оказалось твердых гранитных скал. Вместо них в небо поднимались желтовато-красные крутые утесы с прожилками загадочного черного камня, что горел, как древесный уголь. А по ту сторону гребня оказался целый лабиринт извилистых ущелий и каньонов.

— Итак, молодой господин, как бы вы предложили преодолеть это препятствие? — с некоторой ехидцей поинтересовался ученый Ван.

— Искомый путь за нас выберут кони, — с той же ехидцей ответствовал Марко. — Методом простого переставления копыт они найдут выход из этого лабиринта.

Но на самом деле все оказалось не так просто. Паутина ущелий головоломно мотала отряд то туда, то сюда, то вообще непонятно куда. И порой лишь струйки воды, бегущие по песчаному дну, указывали на трещины в крутых каменных стенах.

Ослепительные столбики солнечного света падали поначалу почти вертикально, а потом — под все более заметным углом. Время шло. Солнце ослепительно сверкало на гладких камнях, и от этого блеска, а еще от удушливой желтой пыли из-под копыт животных у Марко уже начала кружиться голова. Время от времени по какой-нибудь из раскалившихся на солнце каменных плит шустро пробегала полосатая ящерица — но больше никаких признаков жизни не наблюдалось.

Лениво переставляя копыта, кони следовали по немыслимо запутанному клубку проходов от удручающих тупиков к монолитным баррикадам, а оттуда к неожиданным каменным карнизам. Множество раз приходилось возвращаться назад — и всякий раз оказывалось, что обратный путь перекрыт. Так животные и блуждали, пока Поло, наконец, не убедились, что дорога к тому месту, где они вошли в лабиринт, потеряна безвозвратно.

— Примерно так же размечен наш путь обратно в Венецию, — проворчал Маффео, нетерпеливо дергая себя за бороду. — Пусть хоть Петр спросит своих дьяволов, как нам отсюда выбраться.

— Простите, падроне, а какого именно дьявола? — осведомился молодой татарин. — У меня их много — и все превосходные.

— Марон! Почем мне знать какого? Того, который нас выручит, — или грех падет на твою некрещеную башку…

Но обращаться к дьяволам Петра не пришлось, так как, стоило им только войти в очередной узкий тупик, перед ними возникла фигура, очень даже смахивавшая на дьявола. Хотя, присмотревшись сквозь сияющую мглу, Марко понял, что фигура на самом деле вполне обычная — и лишь странность ее появления в столь уединенном месте придавала ей что-то… демоническое.

С виду фигура выглядела совсем по-человечески, — и Марко надеялся, что это и впрямь человек. Мягкая кожа, раскосые глаза и вьющаяся бородка нормального катайца. Черные волосы стянуты в тугой узел на затылке. Над длинными шароварами черного шелка и черными войлочными шлепанцами довольно потрепанный черный халат ученого. Внешность незнакомца никак не вязалась с этим отдаленным местом — и тем не менее он как ни в чем не бывало с настойчивостью хорошего борова подкапывался под один из выступающих из стены валунов своей тросточкой с набалдашником из слоновой кости.

Марко скорее ожидал бы встретить такого ученого растрепу сидящим под персиковым деревом в солнечном дворике владений какого-нибудь богатого купца и штудирующим вместе с купеческими детьми выдержки из «Четверокнижия» за хозяйские харчи. Хотя этот и впрямь что-то нараспев цитировал — вот только Марко никак не мог понять что. О чем он тут поет и что ищет — и почему здесь?

Подобравшись поближе, Марко удалось разобрать самые простые фразы:

— «Металл валит дерево… Вода тушит огонь… Дерево проникает в землю… Огонь плавит металл… Земля задерживает воду… Такова последовательность подчинения пяти стихий…

Осенний металл творит воду… Зимняя вода творит дерево… Весеннее дерево творит огонь… Летний огонь творит землю… Предосенняя земля творит металл… Такова последовательность творения пяти стихий…»

— Он цитирует взаимодействие пяти стихий в человеческом теле, негромко пояснил ученый Ван. Все они двигались и говорили очень тихо, так как незнакомец почему-то все еще не слышал приближения отряда из двадцати мужчин и вдвое большего числа животных и прерывать его размышления было бы весьма невежливо.

Наконец, прекратив свою декламацию, ученый поднял взгляд и с глубоким поклоном приветствовал путников. Все трое Поло и ученый Ван спешились и подошли к незнакомцу, желая удовлетворить свое любопытство и по возможности узнать выход из этого лабиринта, что выглядел лишь закорючкой на их приблизительных картах.

— Приветствую вас, достойные путники! — без малейшего удивления обратился к ним ученый в потрепанной одежонке. — Осмелюсь спросить, что привело вас в столь пустынное место?

— О том же мы могли бы спросить и вас, — отозвался Никколо, глава и старейшина всего отряда.

— Я нередко прихожу сюда собирать травы для скромной аптеки, которую я ношу в плетеной корзине за спиной, где также хранятся все мои земные пожитки подобно тому, как в раковине у улитки есть все, что нужно улитке. Медленно, как улитка, брожу я с места на место, высматривая травы, необходимые для поддержания равновесия Инь и Ян, а потом охотно раздаю их нуждающимся. Ибо в своем знаменитом медицинском трактате «Нэйцзин» древний Желтый император написал, что принципы взаимодействия Инь и Ян суть основные принципы мироустройства, а также источник жизни и смерти. Небо суть проявление Ян, светлого начала; Земля же суть проявление Инь, начала темного…

— Все это крайне интересно, — без малейшего интереса перебил Никколо, перебирая свои лучшие нефритовые четки. — Но раз вы часто сюда приходите, вы, наверное, сможете вывести нас из этого проклятого места.

— Проклятого? О нет, уверяю вас, — возразил ученый лекарь. Пустынного, да. Но полного совершенной красоты, какую можно найти только в местах полного уединения и покоя… и к тому же богатого благословенными лекарственными травами. Здесь произрастают редчайшие дикие гранаты, чья сушеная кожура и горькая желтая кора как рукой снимают лихорадку. Растет здесь и тигровый чертополох, чьи пышные лиловые цветки избавляют от прилива крови к матке. В солнечных уголках, где скапливается дождевая вода, растут высокие и сильные побеги конопли. Это благотворное растение известно с древности — и император Шэнь-нун предписывал его употребление в то же самое время, когда развивал культивацию шелковицы и шелковичного червя. Конопляное масло, или ма-яо, превосходное снотворное и болеутоляющее средство. Употребление в пищу семян конопли способствует укреплению организма и задерживает старение. А курение цветков конопли излечивает сто двадцать недугов, которые я теперь же с удовольствием вам перечислю… — И лекарь приготовился загибать пальцы.

— Марон! Ради Бога, любезнейший, избавьте нас от перечисления ваших недугов и укажите нам выход из этого лабиринта! — взмолился Маффео. — Ибо мы исполняем важное поручение великого хана Хубилая и просто не располагаем временем для усвоения столь эзотерических познаний.

— Постойте-постойте… — задумчиво проговорил Марко. — Великого хана наверняка заинтересуют семена, употребление коих в пищу может задерживать старение. Ибо в последнее время подобные материи сильно его беспокоили.

— Если ваш великий хан начинает догадываться, что его плоть изнашивается точно так же, как плоть любого другого смертного, вам, вероятно, следует поговорить с той госпожой, что спит в пещере.

— Что-что? Кто спит? Где? — вскричал Никколо, и его исчерченное морщинами и утомленное скитаниями лицо просияло — наверное, впервые с самого начала этого прискорбного путешествия.

— Надо же! — хихикнул оборванный травник. — Да неужто вы так долго воздерживались от общения с женским полом, что ваши щеки начинают пылать при одном упоминании о даме? Пожалуй, вам следует поспешить в рыночный город, что по ту сторону этой пустоши. Там много постоялых дворов, где куртизанки щедро одарят вас своим вниманием.

— Все городские удовольствия могут подождать до тех пор, пока мы не повстречаемся с «той госпожой, что спит в пещере», которая знает, как задержать старение. Ведь именно на ее розыски нас и послал Хубилай! Никколо говорил с таким радостным видом, будто только что нашел прямо на дороге ярко-красный бир-мяньский рубин размером с зерно крупного дикого граната.

— А, ну так место ее отдыха вон там, — сказал травник и махнул рукой куда-то в сторону запада.

— А точнее? — спросил Марко.

— Ну, это где…

— Марон! Эти катайцы никогда ничего толком не объяснят! — вскипел Маффео. — Проклятие! Мало того, что, когда надо говорить, они поют! Так еще и в их песнях сам черт ногу сломит!

— А знаете что, — пряча лукавую улыбочку, начал Марко, — наш ученый Ван, как мне думается, просто жаждет узнать названия ста двадцати болезней, излечиваемых курением целебной конопли. Пожалуйста, составьте нам компанию в пути до пещеры этой спящей госпожи. А пока мы едем, вы вполне сможете перечислить ученому Вану названия всех ваших ста двадцати недугов.

Оборванный травник отвесил венецианцу очень низкий поклон.

— Ничтожный лекарь Хуа То всегда рад поделиться своими скудными познаниями с теми, кому они смогут принести пользу. А в особенности с теми достопочтенными господами, которые рады будут разделить с ничтожным лекарем Хуа То содержимое своих рисовых чашек.

Тяжко вздохнув, ученый Ван окинул всех вежливо-снисходительным взглядом.

 

12

Оборванный травник Хуа То все водил их туда-сюда по лабиринту из красного камня. Порой он так погружался в свои фармацевтические рассуждения, что напрочь забывал, где они находятся. Отсюда вытекали бесконечные возвраты из тупиков — и бесконечное нетерпение троих Поло.

— …Итак, те, чей недуг находится под знаком угря, обитающего в местах темных, узких и скользких, должны принимать порошок сушеного угря, смешанный с бурыми морскими водорослями и увлажненный жиром куликов, каковые встречаются в тех же местах, что и угри… пусть даже ветры и дождь сильны во всех бухтах, — объяснял добросовестный травник, пока ученый Ван то и дело учтиво прикрывал разинутый в отчаянном зевке рот.

Наконец они все-таки добрались до выступающего гребня, откуда открывался вид на просторную желтоватую долину. На самой вершине гребня росла одинокая сосна, за которой виднелся узкий вход в пещеру. А на узловатых ветвях сосны резвилась короткохвостая обезьяна, чей белоснежный мех поблескивал будто хрусталь.

— Значит, здесь? — спросил Никколо с плохо скрываемым интересом, который он обычно приберегал для партии сапфиров с острова Церендиб, каждый размером с яйцо хорошей колибри.

— Ага, здесь, — кивнул Хуа То, указывая на пещеру своей тросточкой с набалдашником из слоновой кости — и с не меньшим интересом поглядывая на пухлые мешки с провизией, словно там хранились особо ценные и редкие травы. — Но сперва хорошо бы развести костер и немного подкрепиться — пока наши пути не разошлись.

— Не разошлись? — переспросил Марко. — А почему они непременно должны разойтись? По-моему, ученый Ван запомнил только сто восемь недугов, излечиваемых благотворным курением конопли, — а кроме того, мы надеялись, что вы сможете представить нас госпоже.

— О мой юный господин, — сказал Хуа То. — Я не рискну приблизиться не только к грозной госпоже, но и к этой шустрой обезьяне, что охраняет вход в пещеру. Так как насчет скромного, но питательного ужина?

После того как бродячий травник ушел своей дорогой, радостно пережевывая вяленую баранину, плоды ююбы и просяные лепешки — ту самую пищу, что уже стояла всем Поло поперек горла (хотя Маффео никогда не мог отказаться от того, чтобы разделить с кем-нибудь небольшую трапезу), трое венецианцев спешились. Затем вместе с ученым Ваном и татарином Петром не спеша подошли к пещере.

— Стой! Кто идет? — вдруг выкрикнула короткохвостая белая обезьяна на безупречной латыни.

— Марон! — воскликнул Маффео, все еще слизывая с пальцев крошки еды. Мало того, что в этих языческих краях люди предпочитают петь, а не разговаривать, — тут еще и обезьяны болтают на языке самого папы!

— Прошу прощения, — с озадаченным видом возразил ученый Ван, — но эта обезьяна разговаривает на весьма совершенном мандаринском наречии.

— Да нет же, — вмешался и Петр, — это татарское животное. Иначе с чего ему говорить по-татарски?

— А может, эта обезьяна — еще один мираж? — предположил Никколо, устало перебирая свои нефритовые четки; каждая бусина размером со спелый миндальный орешек.

— Вот еще! Никакой я не мираж, — отозвалась белая обезьяна на том же понятном для всех языке. — Ибо мираж кажется менее реальности, а я куда больше того, чем кажусь…

— Но ведь и реальность, и кажимость — в той или иной степени иллюзия, возразил ученый Юань.

— Так кто же ты в таком случае? — спросил Марко.

— Можете звать меня Царем обезьян, если уж осмеливаетесь ко мне обращаться, — ответила обезьяна. — Я родился из каменного яйца, оживленного энергией солнечных лучей, — оно раскрылось, и я вышел на свет. Благодаря моему уму и отваге я сделался Царем обезьян, и мы жили счастливо в Пещере водного занавеса на Горе цветов и плодов. Но как-то раз я почувствовал, что ледяная рука Ямы, быкоголового Властелина Смерти, тянется меня забрать. Пытаясь избегнуть смертоносной хватки Ямы, я пересек множество континентов в поисках бессмертия. Наконец один скромный дровосек привел меня к бессмертному патриарху Суботи, который назвал меня Знанием-Ниоткуда, научил семидесяти двум превращениям, а также открыл мне тайны просветления и вечной жизни. После этого я получил прозвание Мудреца из Пещеры водного занавеса… Но вы можете звать меня просто Царем обезьян — если вообще осмеливаетесь ко мне обращаться.

— Марон! Мы, венецианцы, рискуем головами, странствуя ради каких-то записей в графу дохода наших гроссбухов. А эти катайцы — и даже их животные — шляются где ни попадя в поисках жизни вечной, — проворчал дядя Маффео. — Может, они думают, что купечествовать для язычника означает мухлевать со своими странными бумажными деньгами, подсчет которых тоже более чем странен?

— Мы хотели бы поговорить с госпожой, что спит в этой пещере, — сказал Никколо, нетерпеливо перебирая свои четки.

— Ха! Вы что, думаете, госпожа — это куртизанка с лотосовыми ножками, принимающая обходительных визитеров? — захохотала белая обезьяна. Госпожа сейчас пребывает в глубокой и совершенной медитации. Если хотите с ней поговорить, ждать придется довольно долго. Лично я прождал семьсот лет, прежде чем она удостоила меня одним-единственным словом. Теперь я терпеливо дожидаюсь второго. Прошло уже девятьсот лет, и пройдет, быть может, еще девятьсот, — но ожидание того стоит, уверяю вас. Если обещаете не действовать мне на нервы, разрешаю вам разбить лагерь вон в том ущелье, установить палатки и дожидаться вместе со мной.

— Мы не можем ждать даже девятьсот дней, — возразил Марко. — Мы всего лишь простые смертные. Поэтому нам надо войти в пещеру и поговорить с госпожой прямо сейчас.

— Нет, этого я позволить не могу, — сурово ответил Царь обезьян. — Ибо госпожа попросила меня охранять вход в пещеру от незваных гостей.

— Это как же она попросила, — усмехнулся дядя Маффео, — если всего-то одним словом и разродилась?

— Такая госпожа способна и одним словом сказать очень многое.

— Но как может мелкая обезьяна вроде тебя охранять пещеру от целого отряда воинов великого хана, имеющих при себе оружие великого хана и его серебряную печать? Лучше перестань придуриваться и дай нам пройти, потребовал Маффео, дергая свою седую бороду так, будто это дверная ручка Палаццо ди Поло в окутанной мглой Венеции.

— Хо! Так по-вашему я… я, кого сам Нефритовый император нарек «Великим Мудрецом, равным небу»… я слишком мал, чтобы охранять эту пещеру? — вскричал Царь обезьян. — Так смотрите же!

Вытащив из-за уха железную иглу, он проревел: «Расти!» И в тот же миг сделался высок, как гора, с выпуклыми, будто гребни, мышцами. Красные глаза его засверкали как молнии, а зубы — как боевые топоры. Железная игла превратилась в чудовищной тяжести посох, украшенный золотыми обручами, что доставал до самого неба. Стоило обезьяне захохотать, как земля вокруг задрожала.

— Марон! Весьма эффектно, — признал Маффео, когда Царь обезьян восстановил свои нормальные размеры. — Но все-таки ты один. А нас много. Наши люди смогут тебя отвлечь — а мы тем временем проберемся в пещеру.

— Ха! — снова расхохоталась обезьяна. — Я же сказал, что владею искусством семидесяти двух превращений, включая бесподобное «тело вне тела». Вот, смотрите!

Вырвав у себя из груди пучок белых светящихся шерстинок, Царь обезьян бросил их в воздух. Шерстинки мгновенно обернулись доброй сотней короткохвостых обезьянок, которые тут же принялись что-то тараторить и кувыркаться на узловатых ветвях одинокой сосны.

Потом обезьянки соскочили с дерева и засновали меж конских ног — столь прыткие и ловкие, что достать их каким-то оружием казалось немыслимо. Окружив троих Поло, обезьянки принялись дергать полы их халатов, а одна даже осмелилась ухватить Никколо за нос…

— Прекрати! — выкрикнул Марко, едва удерживаясь от смеха при виде обиженного выражения на строгом лице отца. — Да, у тебя и впрямь полно всяких обезьяньих трюков. Но и мы, венецианцы, тоже владеем кое-какими фокусами.

— Мы? — с сомнением переспросил сына Никколо.

— Конечно, — заверил его Марко. — Мы великие волшебники.

— Мы? Волшебники? — снова удивился Никколо, встревоженно перебирая свои четки.

— Так покажите мне фокус! — проревел Царь обезьян, уже обративший всех обезьянок обратно в шерстинки.

— Я покажу тебе, как я исчезаю, — сказал Марко и направился прямо к сосне, что охраняла вход в пещеру. За ним осторожно последовали старшие Поло, Петр и ученый Ван.

— Смотри, Марко, не спеши, — предостерег его отец.

— Ха! Это славный фокус — для смертного, — прикинула обезьяна. — Давай показывай, как ты исчезаешь.

Тогда Марко подошел к темному проходу в пещеру — и исчез.

— Ну, кажется, я тоже могу исчезнуть, — усмехнулся Маффео Поло, шагнул в пещеру — и был таков.

— А можно, мы все исчезнем? — с едва заметной улыбкой спросил Никколо, пропуская в пещеру Петра и ученого Вана.

— Да ведь это никакой не фокус! — раздосадованно выкрикнул Царь обезьян. — На самом деле вы не исчезли! Вы просто вошли в пещеру! Все вы вошли в пещеру… Проклятие! Ведь вы вошли в пещеру! В пещеру госпожи! Он заскрежетал зубами и провыл: — Нечестно! Так нечестно!

 

13

Они оказались в высоком гроте, сводчатый потолок которого усеивали светящиеся каменные сосульки. Никаких признаков жизни и никакого источника света, если не считать странного свечения, что исходило от любопытной груды камней в дальнем конце пещеры. Тяжелый воздух отдавал какой-то приторной затхлостью.

А снаружи доносились глухие вопли беснующегося Царя обезьян:

— Вернитесь! Вернитесь! Вы пожалеете! Пожалеете…

Но путники осторожно двигались дальше — к светящейся шишковатой груде, а с каменных сосулек им на головы что-то капало. И вдруг в пещере зазвучала песнь, которую исполнял высокий женский голос столь завораживающей красоты, что все пятеро замерли, охваченные каким-то смутным томительным чувством.

Песнь оборвалась так же внезапно, как и началась, — и тот же хрустальный голос наполнил пещеру вопросом:

— Как смели вы оторвать меня от вечной медитации?

— Простите, бессмертная госпожа, мы жалкие и ничтожные посланники великого хана Хубилая — и нижайше просим вашу милость об аудиенции, сказал Марко, кланяясь и лихорадочно подыскивая слова для самых учтивых и изысканных форм обращения.

— Великого хана? — с веселыми нотками переспросил голос из светящихся скал. — Значит, степные варвары добрались до Трона Дракона?

— Да, госпожа, некоторое время назад. С тех пор как пала династия Южная Сун на берегах волшебного Западного озера, монголы покорили весь Катай, пояснил Никколо Поло, ощущая странную надежду, что эта госпожа, чей голос сверкал и переливался подобно орошенным чистой влагой голкондским алмазам, скорее станет обсуждать с ними вопросы столь тонкие, как политика и коммерция, а не мистическую восточную чепуху.

— Для феи Облачного Танца время мало что значит, — отозвался мелодичный голос. — О столь приземленных материях я не задумывалась с тех пор, как кончилась эра бессмертного Желтого императора.

— Да-да, госпожа фея, конечно-конечно, — вздохнул Никколо, чьи надежды так быстро развеялись.

— Но выговор у вас не катайский… и в то же время вы не степняки, заметил голос. — Подойдите, я хочу получше вас разглядеть.

— С радостью, госпожа, — ответил Марко, страстно желая взглянуть на эту фею Облачного Танца и почему-то надеясь, что она будет напоминать рыжую итальянскую милашку.

— К вашим услугам, бессмертная фея, — с галантным поклоном добавил дядя Маффео, надеясь, что лицо и фигура этой облачной плясуньи будут так же любезны Хубилаю, как и ее мелодичный голос (а еще надеясь, что она, быть может, пригласит их отобедать)…

И все сильно разочаровались. Подойдя ближе, путники увидели, что светящаяся груда на самом деле тщательно выложена в манере традиционного катайского сада камней. Неровные и выступающие ее части напоминали скалистые холмы и горные пики. Вода, стекавшая с каменных сосулек, образовывала у подножия груды безмятежное озерцо. На каменных выступах располагались изящные павильончики красного дерева. Их крыши выложены были полупрозрачным зеленым нефритом, а загнутые кверху свесы увенчаны по углам миниатюрными лисами из белого нефрита. Внутри каждого павильона горел крошечный каменный фонарик, который и покрывал все окружающее удивительным глянцем.

А на вершине миниатюрного горного пика стояла семиярусная восьмиугольная пагода коричного дерева, охраняемая парой голубых лазуритовых лис. Свет игрушечной пагоды приглушался плотными и зловещими завесами паутины. А по ту сторону искрящейся паутины путники разглядели тонкие очертания сидящей в позе медитации крошечной полупрозрачной фигурки.

— Марон! Да она короче моей руки, — прошептал Маффео. — Хубилай будет недоволен.

Искрящийся смех прокатился по пещере.

— Уже много столетий я практикую «Путь, что по ту сторону слов». Я приняла золотую и коричную пилюли и применила сокровенную алхимию для трансмутации моего физического облика. Играя с бесчисленным множеством юношей в игру Белого Тигра и Зеленого Дракона, я впитывала их жизненную сущность и объединяла Инь и Ян. Наконец, я достигла бессмертия и теперь представляю собой нечто вроде эмбриона, вечно подвергаясь перерождению. Я плаваю над горными вершинами и облетаю луну. Мне не особенно нужна телесная оболочка.

— Зато Хубилаю нужна… — пробормотал Маффео.

— Теперь, когда вы меня пробудили, я чувствую себя вяловато, — пропела фея Облачного Танца. — Самое время восполнить мой запас Белого Тигра… мужской жизненной сущности. За этим, наверное, вас и направили к моему пристанищу…

И Марко тут же охватил странный озноб — будто холодный огонь пробежал по всему его телу. Завороженный, он не сводил взгляда с миниатюрной пагоды — и казалось, она растет прямо на глазах. Потом завеса паутины раздвинулась, и венецианец увидел сидящую на бархатных подушках женщину. Столь прекрасной женщины Марко в жизни видеть не доводилось. Красива, как итальянка, — но с гибкой грацией уроженки Катая. В черных волосах, окутывающих изящную фигуру, мерцают золотые блики. Под халатом из просвечивающего персикового шелка виднеется нежная кожа. Сверкающие черные глаза смотрят прямо на Марко — и словно притягивают к себе.

Холодный огонь пробежал по всему телу Марко, и в голове будто взбурлило. Все мысли заняты были теперь только красотой этой женщины — и стремлением заключить ее в объятия. Марко шагнул вперед, страстно желая попасть в волшебную пагоду — к ее чарующей хозяйке…

— Остерегитесь, хозяин. — Голос Петра донесся словно откуда-то издалека. — Остерегитесь, ибо фея эта, может статься, дух лисы, который принимает облик прекрасной женщины, чтобы вытягивать жизненную энергию мужчин — опустошать и уничтожать их.

Но Марко не обращал внимания на далекий голос Петра. Он уже готов был рискнуть своей жизненной энергией — и самой жизнью — ради ласк этого неземного создания. Горящие черные глаза женщины, казалось, тянут его все дальше и дальше — будто хотят поглотить. И все же, когда желание достигло своего апогея, в голове у Марко вдруг возникла странная картина. Дымящееся поле боя, где посреди трупов лежит черная женщина. Лежит — и подмигивает ему…

— Стой! — послышался вдруг тонкий пронзительный вскрик. А потом какое-то небольшое существо бросилось к Марко и оттолкнуло его назад прерывая влекущий взгляд феи и разрушая ее чары.

Магическая пагода разом восстановила свои игрушечные размеры и укрылась под завесой паутины. А всю пещеру заполнил громкий насмешливый хохот феи Облачного Танца.

Все с интересом воззрились на маленькое существо, что спасло Марко от голодных объятий феи. А оно оказалось золотистым, похожим на кошечку сфинксом. Усевшись на выступ скалы, сказочное создание принялось вылизывать свою шелковистую шкурку. На очаровательной мордашке сфинкса светилась лукавая улыбка.

— Ну и ну, сфинкс! — удивился Никколо Поло. — Далеко же занесло тебя от твоей родины в западных пустынях.

— Да уж не дальше, чем вас, — отозвался сфинкс, не переставая увлеченно вылизывать свои крылья.

— Верно. Но ты-то как здесь оказался?

— Моим хозяином был купец из западных пустынных земель, что отправился на восток с шелковым караваном. Во время слепящей песчаной бури его верблюд отбился от остальных и, совсем потеряв дорогу, забрел в эту пещеру. А тут госпожа обольстила его — так же, как собиралась обольстить одного из вас.

— И где теперь твой хозяин? — поинтересовался Марко, все еще немного ошарашенный чарами феи.

— О, это занятная загадка, ибо теперь он там, наверху… вместе с остальными, — ответил сфинкс, взглядом указывая на сводчатый потолок пещеры, где истекали своим холодным дождем каменные сосульки.

— И впрямь занятная загадка, любезный сфинкс, — заметил Марко. — Что-то я не вижу, чтобы к потолку прилип какой-нибудь купец.

— Ты видишь окаменевшие останки обезумевших любовников феи, — сказал сфинкс. — Существо их высосано, и они до сих пор истекают последними остатками своих жизненных флюидов.

— Марон! — изумленно таращась на потолок, воскликнул Маффео. — Ты хочешь сказать, что эти сосульки — измочаленные останки людей?

Никколо торопливо перекрестился и пробормотал несколько воззваний к Святой Деве Марии.

— Иллюзия, — невозмутимо заметил ученый Ван. — Безусловно, иллюзия.

Взбешенный подлым коварством феи Облачного Танца, Марко выхватил из-за пояса короткий меч и рубанул по паутинам, занавешивавшим вход в коричную пагоду феи. Визгливый смех тут же перешел в яростный вопль… а потом фея умолкла. И когда Марко вгляделся в ее светящееся обиталище, теперь открытое для затхлого пещерного воздуха, то феи Облачного Танца там уже не увидел. Она обратилась в груду сухих белых косточек, словно там оставили разлагаться труп какой-то нежной пташки.

Марко вздрогнул — и наконец-то полностью очнулся. А в памяти снова возникла картина дымящегося поля боя, виденного им во время скитаний, поля, на котором незадолго до того сражались две татарские орды. И когда он, потрясенный до глубины души, брел по этому полю мимо обезображенных трупов мужчин и даже детей — тут и там то отрубленная рука, то голова, то лишенное членов туловище, — именно тогда Марко увидел, как ему подмигивает черная женщина. Лежа на земле с обернутым вокруг бедер халатом, женщина подмигивала ему. Марко никогда не слышал о чернокожих в этих краях, — но, подойдя ближе, понял, что женщина на самом деле не черная, а скорее лиловая. Темно-лиловая — как гниющий на солнце баклажан. Лиловая кожа до предела растянулась на распухшей плоти — местами тонкая оболочка уже рвалась и трескалась, обнажая желтый слой жира. Раньше Марко и не знал, что человеческий жир желтый.

И еще Марко в ошеломленном ужасе заметил, что женщина на самом деле ему не подмигивает. В глазах у нее шевелились личинки. И во рту, и в ноздрях. Оттого и казалось, что она подмигивает. Вонзившаяся в нее стрела явно была случайной — жирная до болезненности женщина нечаянно забрела на линию огня. Никто не просил ее там быть — как никто не просил и Марко найти ее там — мертвую, пристроившуюся среди трупов мужчин всевозможных народностей. Надо было двигаться дальше. И все же Марко прекрасно помнил, как притягивали его эти подмигивающие глаза…

— Все мы испытываем к тебе, благородный сфинкс, глубочайшую признательность за избавление моего сына от несчастной судьбы быть пожранным этой демонической феей, — низко поклонившись прелестному созданию, произнес Никколо. — Как нам тебя отблагодарить?

— В ваших бородах до сих пор остались песчинки западных пустынь, и я почувствовал их запах, — сказал сфинкс. — Тогда я подумал, что вы сможете доставить меня домой, где я снова смогу погреться и понежиться под горячим солнцем.

— Видит Бог, мы рады были бы доставить тебя домой, хотя и сами не знаем, когда судьба — и великий хан — позволит нам вернуться на запад. Так что пока можем предложить тебе, прелестный сфинкс, попутешествовать вместе с нами. Слышал я, что сфинксы весьма умелы в разгадывании загадок. Может статься, ты поможешь нам распутать тот клубок, что ждет нас на выходе из этой страшной пещеры, — ответил Никколо, адресуясь к сказочному существу с самыми похвальными словами, ибо всем известно, что сфинксы обожают лесть.

— Марон! Давайте-ка поскорее выберемся из этого жуткого места, пробормотал Маффео, старательно уворачиваясь от капель, что падали с каменных сосулек.

— Ну, вы и впрямь великие волшебники, коль сумели целыми и невредимыми выйти из этой пещеры, — заметил Царь обезьян, сидя на узловатой сосне и не сводя своих красных глазок с только что появившихся из пещеры путников.

— Тебе уже не стоит дожидаться второго слова феи, — отозвался Марко, засовывая свой покрытый паутиной меч обратно за пояс.

— Ха! — рассмеялась обезьяна. — Госпожа бессмертна и бесконечно перерождается. Ее последней песни я еще не слышал… и вы, между прочим, тоже.

Потом маленький крылатый сфинкс устроился в переметной суме у Марко, и отряд торопливо поскакал прочь. Но еще долго слышали венецианцы эхо оглушительного обезьяньего хохота и хранили в памяти чарующую бессловесную песнь феи Облачного Танца.

 

14

Туманные указания «проклятого» свитка великого хана вели отряд на юг по ту сторону извилистых горных гребней на приграничных землях. Приблизительные карты кое-как направляли их по настоящему лабиринту проселков, которые то заворачивали на запад, в обход неприступной горной гряды, то на восток, мимо людного торгового города, ибо появление там отряда могло возбудить подозрения катайских горожан, которые обычно держались настороже в отношении иноземных (и чаще всего — особенно жадных) сборщиков налога для великого хана.

Много утомительных дней спустя бесплодные желтые пустыни северо-западного Катая сменились темной, изобильной почвой влажных речных долин. Путники ненадолго остановились, чтобы пополнить запасы продовольствия и дать отдых животным, у грубой перевозной пристани, расположившейся среди скалистых ущелий, где вили свои гнезда ласточки. Затем лодочники переправили отряд через мутную и широкую реку Янцзы, которая и обозначала границу Южного Катая.

Еще несколько дней отряд двигался дальше на юг, и путешественники подмечали поразительные перемены в окружавшем их пейзаже. Лежала здесь широкая зеленая долина, изобильно орошаемая целой сетью извилистых ручьев, что стекали с дальних величественных гор к дальней полноводной реке. В роскошный ковер долины и террас на окружавших ее холмах, чьи верхние склоны заросли плотными бамбуковыми чащами, вплетены были просторные рисовые поля. Попадались тут и деревушки с грубыми глинобитными хижинами, крытыми соломой, где простые крестьяне жили бок о бок со своими собратьями-буйволами, работая от зари до той поры, когда почва начинала припахивать ночью.

Здесь-то отряд и остановился — не столько от усталости, сколько от неуверенности в дальнейшем маршруте. Отдохновение и очищение в стремительном горном потоке оказалось воистину желанным. Люди напоили животных и напились досыта сами. Сняли поклажу, седла и упряжь (кроме недоуздков). А потом все долго-долго мылись и плескались.

Затем какие-то дикие животные — дикие козы, овцы… или, быть может, необычные антилопы? — которые явно привыкли ходить сюда на водопой, не возымели достаточно сообразительности, чтобы нарушить привычку. Мигом полетели острые стрелы, а прямо по воде, поднимая тучи брызг, побежали полуголые люди с ножами в зубах…

И вот — свежее мясо. Свежеподжаренное. Наконец-то — разнообразие.

Деревенские девушки, спустившиеся к речушке, чтобы набрать воды в глиняные кувшины, остановились похихикать и поглазеть на чужеземных странников. Позднее, уже в сумерки, они вернулись с яркими лентами и весенними полевыми цветами, вплетенными в длинные черные волосы, и с глиняными кувшинами, полными приправленного имбирем рисового вина, которое им хотелось обменять на соль. Их энергичная южная речь казалась не менее странной, чем жужжание ночных насекомых в прибрежном тростнике. Они остались полакомиться жареным мясом и пряным вином — и вскоре их смех сделался для усталых мужчин просто сладкой музыкой. Ибо язык веселых схваток в зарослях тростника един для всех.

Как славно было бы обосноваться в этом местечке! Но великий хан посылал их не затем, чтобы они где-то обосновывались.

При неверном свете костра Марко записал в свой путевой дневник: «Воистину земля Катая столь обширна и неисчерпаема, что диву даешься, как монголы — или любой другой народ, даже самый жестокий, — может покорить ее и удерживать».

Тут к Марко подошел странствующий рыцарь, чаще всего именуемый Хэ Янем, как раз вернувшийся из очередного своего загадочного похода за провизией. Рыцаря заинтересовало, о чем пишет молодой господин. Когда Марко прочел вслух свое несколько крамольное наблюдение, Хэ Янь глубоко вздохнул и негромко заметил:

— И впрямь удивительно. Ибо хотя воины великого завоевателя Чингиса и убили почти половину населения Катая, этого не должно было случиться.

— В самом деле? — тоже понизив голос, спросил Марко. — А мне говорили, что слабая династия Сун не сумела поднять армию настолько сильную, чтобы защитить Катай от непобедимых монголов.

— Ты услышал то, в чем тебя хотели убедить ученые и аристократы, ответил Хоу Инь по-прежнему тихо, но и с заметным жаром. — Когда чжурчжэни, предки маньчжуров, взяли северную столицу Кайфын, великий крестьянский вождь поднялся на юге. Юэ Фэй было его имя, и мать вытатуировала у него на спине девиз: «Преданное Служение Родине». Могучая крестьянская армия Юэ Фэя сокрушила чжурчжэней в битве при Янцюани, и ей вполне по силам было отвоевать весь Катай.

— Что же случилось? — спросил Марко, оглядываясь и лишний раз убеждаясь, что их не подслушивают.

— Изнеженная сунская знать боялась победоносной армии Юэ Фэя куда больше, чем чжурчжэней, татар и всех остальных, ибо взаимная неприязнь между учеными аристократами и темными крестьянами существовала в Катае всегда. И тогда сунский император согласился на мирный договор, который делал его вассалом чжурчжэней. А первый императорский министр, его жена и двое сообщников — этот трусливый союз четырех — арестовали и убили храброго Юэ Фэя. Таким образом, чжурчжэни властвовали на севере, а знать Южной Сун вовсю услаждала себя живописью, поэзией и музыкой в своей столице Кинсае, на величественных берегах Западного озера… где, погребенный под соснами, лежит храбрый Юэ Фэй. Так что впоследствии мощная монгольская армия Чингиса нашла там легкую добычу для своих огненных стрел.

— И таким образом внук Чингиса, великий хан Хубилай, вновь объединил Катай и поднял его из руин, — громко и твердо объявил Марко (просто на случай, что их все-таки подслушивают). А потом резко сменил тему: — Да, видел я людный и прекрасный город Кинсай на берегу поразительного Западного озера, что к югу от Янчжоу на Великом канале, куда нас, Поло, великий хан посылал собирать солевой налог. Запомнились мне благородные особняки и сады вокруг озера, плавающие там громадные прогулочные баржи какая с драконом, а какая с птицей на носу, — полностью снаряженные для роскошных пиров, которые так любят чувственные жители Кинсая.

Тут к разговору со своими собственными замечаниями присоединился дядя Маффео:

— И правда, племяш Марко, ничто так не освежает, как вояж по Западному озеру. Разглядываешь острова и храмы, дворцы, павильоны и пагоды по берегам — и потягиваешь тем временем местное рисовое вино цвета янтаря. Прислушиваешься к играющим на лютнях певичкам — а тебе меж тем подают на обед запеченную в глине дичь, подслащенную маринованную рыбу, сочных некрупных крабов и угрей, дикие грибы и засахаренные фрукты — все, чем славится та изобильная провинция. Так давай же, друг рыцарь, поговорим об этих сладостных воспоминаниях — ибо нет мудрости в памяти о горьком.

Еще некоторое время они провели в том месте, давая отдых измученным членам и поправляя снаряжение. Наконец, Никколо Поло, как старший, заговорил о дальнейшем маршруте.

— Про север и восток даже речь вести не стоит. Мы оттуда пришли, и я не вижу смысла следовать обратно по нашим же следам. Так что я, со своей стороны, предложил бы двигаться дальше на юг, за тот уединенный водопад, что примерно в пол-ли по течению. — Тут Никколо помедлил, и за это время монголы и татары успели что-то пробормотать, а катайцы сплюнуть.

Потом отец Марко продолжил:

— Как я понимаю, вдоль этой реки идет тропа — следует рядом с ее быстрыми водами от одного скалистого водоема к другому. Здесь река питается родниками, что бурлят на дне, и если мы пойдем на север, вверх по течению, то в конце концов доберемся до еле заметного ручейка. Юг же приведет нас к местам, пригодным для установки водяных мельниц, — а значит, к селениям.

Маффео на время прекратил увлеченно глодать жареную ногу, облизал пальцы и откашлялся.

— Как всегда, — начал он, — я с уважительным вниманием слушал своего брата. И совершенно согласен с ним насчет севера и востока. Конечно, никакого севера. Разумеется, никакого востока. Но вот что касается юга… Мне говорили, что катайцы так любят шум водяных мельниц, что даже поминают его в своих стихах. Полезные, конечно, штуковины. И где водяные мельницы, там народ. Причем самый простой. Любящие поглазеть и полюбопытствовать горожане. Верно?

Когда жареная нога на этот вопрос ему не ответила, Маффео укоряюще хватанул ее зубами и продолжил:

— Далее. Если то, что мы ищем, это город, городские предместья или еще что-то неподалеку от города, мы уже теперь наверняка знали бы, что это за город. Ибо у нашего царственного господина, если так можно выразиться, весьма острый слух, и название искомого города давно достигло бы его ушей. — Сделав это не вполне точное, но достаточно ясное замечание, Маффео умолк.

Но лишь ради еще одной задумчивой паузы и очередного кусочка жареного мяса.

— Теперь что касается запада… — продолжил он затем. — Идти в дикую местность, где только камень и песок… и где не знаешь, когда в следующий раз добудешь воды… н-да, не слишком приятная перспектива.

Однако великий хан посылал их не развлечений ради.

— Но если север, восток и юг отпадают, — размышлял Маффео, — то что же остается? Пусть и с неохотой, но отвечать надо. Остается запад. Запад. Он уставился на свою жареную ногу, словно ожидая, что та ему возразит. Когда нога не ответила, Маффео погрузился в хмурое молчание.

Луноликие монголы принялись, по своему обыкновению, о чем-то переговариваться.

Теперь настала очередь Марко.

Хотя он конечно же слышал речи отца и дяди — и даже уяснил их смысл, думалось ему все это время о своем. «Заросшая тростником река на троянском берегу». Почему эта старая, знакомая со времен ученичества строчка вдруг всплыла у него в голове? При чем здесь Троянская война? Какое отношение имеет она ко всему тому, что происходит сейчас?

И все же где-то на задворках его сознания мысль эта продолжала следовать своей тайной тропкой. Совершенно не сознавая, что он делает и почему, Марко накинул седло на спину своего коня, взнуздал его и сел. Потом он провел глазами по реке в сторону водопада — и дальше, к скалистому ущелью. Затем взглянул вверх по течению, где поток сужался и почти исчезал из виду в узкой полоске зелени. Наконец, посмотрел прямо через реку — в сторону безмолвной пустыни, где из земли тянулись не растения, а скалы.

Взгляд на юг… взгляд на запад… а потом глаза Марко задержались на желтовато-зеленой от тростника болотистой местности, что лежала на юго-западе. «Заросшая тростником река…» И разум вдруг прояснился.

— Марко, сынок, мы ждем твоего слова…

— Давай, племяш Марко… давай говори…

Младший из Поло кивнул. Потом поднял правую руку.

— Следуйте за мной, — произнес он. И, не оглядываясь, двинулся вперед не на юг и не на запад, а на юго-запад. На юго-запад — диагональным курсом через заросшее тростником болото, в сторону от реки.

Ехал Марко медленно. Когда все остальные оседлали и навьючили животных, он был еще в поле зрения.

И все последовали за ним через тростниковые заросли.

Путь, избранный Марко, со временем привел отряд в безлюдную местность, изобилующую крутыми известняковыми холмами, одетыми плотными рощицами зеленого бамбука. Меж этих холмов, будто язык демона, высунутый поверх оскаленных зубов, вилась быстрая речушка, вдоль которой путники долго следовали своим тростниковым курсом.

— В пещерах этих похожих на зубы демона холмов водятся демоны, — заявил татарин Петр. — По крайней мере так говорят мои дьяволы…

Но все остальные не слышали ни демонов, ни дьяволов — а только топоры лесорубов да вопли сорок и обезьян. Попалось им и несколько намеков на чье-то жилье, но местность здесь была слишком пересеченной для пахоты. Как-то раз встретился угрюмый охотник в грубой конопляной одежде, сандалиях и широкой соломенной шляпе. Желания остановиться и просто поболтать с людьми великого хана мужчина не изъявил, но не отказался обменять несколько только что убитых им кроликов на кусок соли из их запасов.

— Лицо его — сплошные загадки, — выразился маленький крылатый сфинкс в переметной суме у Марко.

Позднее отряд наткнулся на рыбаков, баграми перетаскивавших хрупкие тростниковые плоты из одного мелкого водоема в другой, сетями выуживавших жирных рыбин, в чем им помогали остроклювые птицы, шеи которых были обернуты плотными соломенными воротниками. Птицы эти послушно загоняли рыбу в расставленные сети хозяев — а воротники не позволяли им проглотить даже лакомых пескарей.

— Там, где есть рыбаки, должны быть рыбные рынки. А значит, и селения, — заметил Никколо.

— А там, где есть селения, можно получить ценные сведения о том, что нас ждет по дороге дальше. Ибо следует признать, что убогие карты, невразумительный свиток Хубилая и наши собственные умные догадки привели нас только лишь сюда, заставив испытать массу переживаний, — сказал Марко. И все с ним согласились.

Вскоре река стала шире, и на ней появились небольшие деревянные сампаны, переправлявшие товары из крестьянских деревушек, что лежали во мгле меж зелеными холмами. Все здесь очень напоминало картины классической пейзажной живописи Катая. Марко теперь наблюдал весьма оживленное движение — кто с шестом, кто на веслах, а кого тянут запряженные крестьяне или животные — вверх по реке к рыночному городу, который был всего лишь неясной отметинкой на их приблизительных картах.

Наконец однажды на закате за поворотом реки путникам открылась сторожевая пагода и кирпичные стены города. Город этот, погруженный в тень коричных деревьев, отчего и назывался Куэ-линь, не имел ни славы, ни особой важности в мировой торговле — и все же он был экономическим и культурным центром этой отдаленной провинции.

Окруженные рвом кирпичные стены в несколько раз превосходили человеческий рост. Массивные главные ворота сколочены были из толстых досок, а сверху выложены нежно-зеленой черепицей цвета окружавших город холмов. Обсаженный рядами деревьев центральный въезд роскоши ради даже был вымощен гладкими камнями — в отличие от извилистых боковых проулков, где сырая земля мешалась с навозом. По сторонам проулков за стенами прятались особнячки с хлевами, садами и огородами.

Уже зажигались масляные фонари, и все Поло, их люди и животные быстро присоединились к толпе, что спешила пройти в ворота прежде, чем они закроются на ночь. Потом отряд побродил по главным улицам города, мимо плотных кучек невысоких строений с побеленными кирпичными стенами, деревянными балками и серыми черепичными крышами. На улицу выходили маленькие лавчонки, позади которых дома их хозяев образовывали тихие внутренние дворики.

Марко заметил, что в освещенных фонарями лавчонках и палатках торгуют обычным набором катайских товаров: рулонами хлопка и шелка, рисом и кунжутным маслом, пухлыми дынями, луком-резанцем и капустой, нитками, свечами и ладаном, лекарственными травами, вяленой рыбой, маринованными овощами и консервированными яйцами, лапшой и горячими плюшками, нежным белым творогом, хрустящими побегами и темным соленым соусом из соевых бобов.

На улицах толпились крестьяне и торговцы вразнос в коротких синих куртках и штанах из хлопчатника, соломенных сандалиях и остроконечных шляпах. Товары свои они таскали в плетеных корзинах, свисавших с бамбуковых наплечных шестов. Иногда попадались молчаливые товары — но частенько из корзин слышались поразительные симфонии визга и хрюканья, кудахтанья и лая.

Помимо крестьян встречались купцы и ученые чиновники в просторных шелковых халатах, шлепанцах с войлочным верхом и шляпах. А жены их ехали на мягких парчовых подушках в занавешенных паланкинах, которые несли домашние слуги, — ибо миниатюрные спеленатые ножки красавиц мало годились для ходьбы.

Бритоголовые буддийские монахи и монахини, непрерывно распевая свои песни, то и дело совали Поло свои чаши для приношений, в то время как даосы в строгих черных рясах и высоких шапках пытались продать им свои магические амулеты. Местный люд с холмов в ярких вышитых одеяниях и филигранных браслетках взирал на диковинных чужеземцев изумленными глазами, вокруг которых красовались темные татуировки. Уличные музыканты пели, подыгрывая себе на лютнях, а жонглеры подбрасывали в воздух чашки, ножи и фрукты. Повсюду стремглав носились мальчуганы с разрезами на штанишках — для скорейшего удовлетворения своих природных потребностей.

Все-все оборачивались и удивленно глазели на высоких круглоглазых чужеземцев с длинными носами и пышными бородами, сопровождаемых конными воинами великого хана.

— Марон! До чего бесцеремонно глазеют! — возмутился Маффео. — И все-таки приятно снова вдохнуть городской воздух, насладиться ароматами торговли и кухонной стряпни.

— А по-моему, тут скорее воняет содержимым ночных горшков, — возразил татарин Петр.

— Если только это не смрадное дыхание демона — или его человеческих приспешников, — пробормотал рыцарь Хэ Янь.

Проигнорировав замечания дерзкого слуги своего племянника и странствующего рыцаря, Маффео с воодушевлением продолжил:

— Воистину, брат Никколо, я считаю, что если не считать нас, венецианцев, то у катайцев острейший торговый нюх в мире… ну, если, конечно, не считать еще и евреев. И эти хитрые катайцы производят вдобавок и изрядное количество народу, чтобы покупать товар у любого купца.

Людные улицы наглядно подтверждали это замечание, и Маффео подвел итог:

— Давай-ка, Марко, найдем для ночлега приличный постоялый двор, где можно на славу выпить и закусить, а потом помыться и с удобством поспать. Так, чтобы над нашими несчастными седыми головами была крыша, а наши усталые кони получили свежее зерно. Завтра надо будет расспрашивать народ насчет дальнейшего пути — а сегодня вечером мое пустое брюхо гудит и грохочет, требуя доброй пищи. Давайте, в конце концов, насладимся радостями этого городка!

— Хотелось бы посоветовать вам благоразумнее наслаждаться радостями, тоном предупреждения заметил Петр, оглядываясь на четыре мрачные фигуры в грубых плащах из овечьих шкур.

— Ты о чем? — спросил Марко. — О каком благоразумии может идти речь среди всех этих любопытствующих взглядов?

— Я о том, что мои дьяволы — и два моих острых глаза — говорят мне, что за нами не просто наблюдают. За нами следят, — ответил татарин Петр.

 

15

Просторный постоялый двор с соседней таверной выглядели заманчиво. Разноцветные занавеси с рисунками пионов в залитом лунным светом проходе. Изысканно вырезанные и раскрашенные деревянные веранды и балконы. В аркадах меж низенькими домиками, где среди цветущих растений и карликовых деревьев в глиняных горшках расставлены столы, висят яркие фонарики из золоченой и малиновой промасленной бумаги. Веселые певички распевают вместе с гостями и пьют из фарфоровых чашек горячее рисовое вино.

Приветливый хозяин в длинном халате бледно-голубого шелка и синей шляпе стоял перед своим заведением вместе с женой и несколькими служанками-наложницами. Все они тепло приветствовали порученцев великого хана низкими поклонами со сложенными у груди руками — и широчайшими улыбками. Слугам было велено отвести коней в стойла, помыть и накормить, а также подать в задней столовой ужин всем всадникам, Петру и Хэ Яню. Потом хозяин постоялого двора провел троих Поло и ученого Вана к низенькому столику в личной своей комнате, примыкающей к главной трапезной.

— Слуга и наложницы этого человека — катайцы, — заметил Никколо. — Но он сам и его жена — нет. Быть может, они сарацины?

Выставив на стол сиреневый глазурованный кувшин с горячим вином из цветков сливы и блюдо с запеченными в тесте яблочками, хозяин сказал:

— Мы из народа хуи-хуи — секты, которая учит книгу и удаляет из мяса сухожилия. Мое ничтожное семейство ведет свое происхождение из старой столицы в Кайфыне, где у нас был процветающий постоялый двор на улице Земляного рынка, неподалеку от храма Чистоты и Истины. Но большой пожар за одну ночь уничтожил наше благополучие. Потеряв все, мы отправились вдоль южного канала Линь, чтобы обосноваться в этом провинциальном городке. Здесь у моего дяди имелось кое-какое хозяйство — и нам выпал шанс попытаться вернуть себе благосклонность судьбы.

— Другими словами, вы евреи, — кивнул Никколо. — На родине, в Венеции, — до возвращения куда я все же надеюсь дожить — знавал я много ваших сородичей — с которыми опять-таки надеюсь еще поторговать. Ладно. Теперь я по крайней мере буду думать, что пища ваша здоровая и что эти пироги — не с собачиной. — Сказав это, он разломил запеченное в тесте яблоко.

— О нет, что вы, — ответил хозяин постоялого двора, вытирая жестким полотенцем вспотевший лоб. — У нас подают только наилучшую, свежайшую и вкуснейшую баранину.

— Язык подсказывает мне, что вы говорите истинную правду, — сказал Маффео, отправляя ароматный кусочек себе в рот… и вспоминая, как счастлив был его язык и прочие органы в прискорбно далеких пиршественных залах родной Венеции… когда подходил черед приготовленных с медом или со знаменитыми александрийскими цветными сахарами фруктовых тортов, что подавались вместе с лучшим имбирным конфитюром. Дальше следовали лакомые ломтики соленых тунцов, пойманных в дурной славы сицилийские рыбьи ловушки, где громадных рыбин забивают острогами, — и, сказывали, в такие дни само море делается красным. А потом — вино в больших оловянных кувшинах; один кувшин на четверых. И как однажды при этом один богатый болван из захолустной синьории вытащил из-под полы собственный кубок, весь усыпанный самоцветами…

Никколо, разумеется, пришлось взглянуть на кубок — тем более что деревенщина никак не замечала ухмылок и смешков, вызванных столь наивным и старомодным жестом. И Никколо зашептал мужчине на ухо, прося его не смущать хозяев демонстрацией кубка «столь дорогого и роскошного» — чего хам, впрочем, добивался сознательно. Хотя, по правде, сосуд тот не стоил и дохлого поросенка. Да, верно, Венеция славилась своим стеклом. Но если бы мастеровой хоть однажды осмелился продать свой товар как самоцветы, сделать это второй раз в жизни ему бы уже не пришлось. «Что, — позднее заметил Никколо, — единственно правильное…»

— Здесь вы отдохнете как дома, — прерывая воспоминания Маффео, заверил хозяин постоялого двора. — А после ужина сможете насладиться игрой труппы бродячих актеров, которая сегодня вечером дает в нашем дворике представление.

— Прежде чем мы сядем обедать, — сказал Марко, — нам бы хотелось выяснить, что за люди таятся там на улице и почему они нас выслеживают. Вы их случайно не знаете?

— О нет, я никогда раньше не видел этих хулиганов, а их плащи из овечьих шкур кажутся мне более чем странными для столь мягкого и влажного начала весны. Бывает, шляются тут банды негодяев из глухих мест — и грабят путников среди бела дня. Я теперь же пошлю слуг, чтобы выяснить намерения этих людей — или прогнать их отсюда.

— Может статься, они не бандиты… и не иллюзия, — заметил ученый Ван. — Возможно, это шпионы, нанятые врагами великого хана, которым желательно выяснить, что нам тут нужно… хотя мы и сами едва ли сможем ответить на столь иллюзорный вопрос.

Впрочем, стоило слугам хозяина постоялого двора приблизиться к четырем незнакомцам в овечьих шкурах, как те немедленно смешались с суетливой толпой. И исчезли.

Труппа артистов расположилась на невысоком помосте в главном дворике постоялого двора, над которым, прикрепленные к бамбуковой решетке, обросшей ароматно-цветущим жасмином, висели цветные фонарики. Позади помоста встали трое музыкантов в черных шелковых халатах и шляпах, с кушаками из зеленой парчи. Еще дальше висел занавес, где изображалась сценка из жизни горной деревушки.

Шумная отобедавшая толпа собралась за расставленными вкруг помоста столами и то и дело требовала полные кувшины горячего вина у сбившихся с ног слуг. Наконец один музыкант принялся перебирать струны своей лютни, другой занялся трещотками и барабаном, а третий задудел на флейте с боковым отверстием. Совместные их усилия рождали, по мнению старших Поло, стопроцентную какофонию.

Потом к краю помоста выступил верзила в охряной хлопковой куртке и штанах, окаймленных узором из листьев. Лицо его покрывал карикатурный грим, а на голове красовался грубый конопляный колпак клоуна-хулигана. Вызывая громкий хохот и привлекая внимание толпы, здоровяк принялся очень похоже подражать голосам домашних животных — петуха и свиньи, пса, куры-несушки и коня. Потом нараспев завел пролог к пьесе на основе популярных «Преданий изгнанников с болот Лян-шань». Ученый Ван, откашлявшись, начал пояснять троим Поло речь паяца…

— Зовут меня Тан-Вол, и кувшин теплого вина куда милей мне теплой женщины. Трудно утолить мою воловью жажду, и трудно раздобыть мне деньги. Сегодня вечером отправился я на поиски моего старого доброго друга, уважаемого чиновника Сон Цзяня, в надежде занять у него пару-другую монет на кувшин-другой славного напитка. Прослышал я, что Сон получил немного денег.

Тут Тан-Вол принялся шастать взад-вперед по помосту, как бы высматривая Сон Цзяня, а потом уныло пропел:

— Видать, мамаша Ян успела перехватить его первой. Надеется примирить Сона со своей дочкой По-ши, холодной и неверной его наложницей.

И Тан-Вол убрался со сцены. Занавес с деревенской сценкой тут же заменили другим, где изображалась спальня По-ши. Вот резная кровать черного дерева под красным шелковым балдахином, вот вешалка для одежды, лакированный столик и керамическая ванна. В центре сцены, занятые ссорой, стояли чиновник Сон Цзянь и его неверная наложница По-ши. Все это по-прежнему сопровождалось музыкальным безобразием.

На густо загримированном Соне был длинный халат алого шелка, полы которого украшали роскошно вышитые белые журавли. Обмахиваясь круглым веером белого шелка, Сон гневно запел:

— Твоя мать настояла, чтобы я пришел повидаться с тобой и выпить немного вина, но ты так холодна со мной, что я просто без толку трачу время.

Высокая и стройная По-ши носила парчовый халат персикового цвета, на просторных рукавах которого были вышиты цветки персика. Густые волосы красавицы с помощью элегантных гребней слоновой кости уложены были в низкую прическу. Лицо — напудрено до белизны, составляя контраст с ярко нарумяненными щеками и подчеркнуто черными глазами и бровями. Длинные ногти по тону гармонировали с цветом халата. Пальцы По-ши наигранно подрагивали, когда она пропела:

— Тогда верни мне договор купли-продажи, чтобы я могла выйти замуж за того, кого люблю!

— С радостью передам твой договор этому несчастному, — пропел в ответ Сон Цзянь.

— И передай мне всю свою собственность! — потребовала По-ши.

— Что я, по-твоему, дурак? — рассмеялся Сон.

— Конечно, дурак. Иначе не стал бы снимать свой пояс, когда присаживался выпить. Ведь я припрятала содержимое твоего кошелька включая золотой слиток и письмо от главаря мятежников из болот Лян-шаня, где он благодарит тебя за былые заслуги. Увидев утром это письмо, твой начальник, уважаемый судья, сильно удивится.

Теперь уже задрожали пальцы у Сона.

— Я всегда хорошо относился к тебе и к твоей матери. Можешь забрать договор… и золото… только верни мне письмо! Иначе судья поменяет мой прискорбный чиновничий стол на еще более прискорбную тюремную камеру!

Громко рассмеявшись, По-ши отказалась вернуть компрометирующее письмо. Тогда, в панике, Сон набросился на женщину, и они схватились. Актеры успели исполнить несколько невероятных акробатических прыжков и кульбитов — а потом Сон вытащил из-за пояса нож и перерезал горло своей неверной любовнице. Действие это, впрочем, хоть и фатальное, не помешало По-ши исполнить весьма продолжительную жалобную песнь…

Потягивая рисовое вино, Марко Поло во все глаза следил за экзотическим представлением. Еще подростком в родной Венеции он любил смотреть комедии уличных актеров, а порой даже мечтал о том, чтобы примкнуть к какой-нибудь беззаботной бродячей труппе.

В особенности внимание Марко привлекала молодая женщина, игравшая роль По-ши. Черты лица вроде бы катаянки — но глаза и нос более выразительны. Да и ростом выше большинства катайских женщин. В густых черных волосах мелькал рыжеватый оттенок. Двигалась актриса со змеиной грацией. А самое приятное — ножки ее были нормального размера в отличие от уродливо (по мнению Марко) перебинтованных лотосовых ступней придворных катаянок высшего сословия.

Для второго действия снова сменили занавес. Теперь там изображался фамильный храм Сона, с большим золотым Буддой на алтаре. Музыканты ударились в нестройные буддийские мотивы. Отчаявшийся Сон Цзянь прятался в нише под алтарем — а тем временем важно вышагивающий полицейский чиновник явился арестовать его за убийство По-ши.

Только молящего о снисхождении Сона увели прочь, как на сцену выпрыгнула чернобородая фигура. Тот же атлетичный актер, что играл Тана-Вола, теперь переоделся в главаря мятежников, Черного Смерча, намалевав на бородатом лице яростную черно-красно-белую маску. На нем были кожаный шлем, куртка и штаны. Грозно топая босыми ногами по помосту, он выступил вперед с двумя громадными боевыми топорами, чьи обоюдоострые лезвия буквально слепили глаза. Потом, мечась по сцене и бешено крутя своими топорами подобно смерчу, от которого он и получил свое прозвище, главарь мятежников во всем блеске показал искусство неистового боя «кун-фу». Когда Черный Смерч освободил Сон Цзяня и помог ему скрыться в болотах Лян-шань, музыканты (особенно тот, что с трещотками) учинили такой гвалт, что старшие Поло начали опасаться за свои барабанные перепонки.

Третье действие разворачивалось в дремучем лесу на склоне туманно-голубой горы. Музыканты неистово били в барабаны, пока Сон Цзянь в одиночку пробирался через зловещую чащу. Внезапно ему предстал призрак По-ши в хмурой рогатой маске ведьмы, размалеванной синими и зелеными полосками. Упираясь в Сона выпученными черными глазами, бывшая наложница скрежетала острыми волчьими клыками. Длинные волосы ее были распущены — и, бешено мотнув головой, ведьма откинула их назад. А потом, вцепившись трясущимися руками в Сона, с нечеловеческой силой поволокла его вслед за собой в преисподнюю.

Как раз в преисподней и проходило четвертое и последнее действие пьесы. На занавесе позади сцены изображались окруженные языками пламени десять быкоголовых судей Властелина Смерти. Сон Цзянь стоял перед вратами преисподней, умоляя стража его отпустить. Стража играл тот же могучий актер, которого зрители уже видели в ролях Тана-Вола и Черного Смерча, но теперь у него был простой конопляный халат, вьющаяся седая борода и длинные волосы отшельника.

— Меня зовут Хэ Янь, — пропел он. — При жизни я был отшельником, что сторожил врата столицы древнего царства Вэй. Однажды наследный принц оказал мне дружеские почести, и я поведал ему тайный способ, как защитить его царство от злого властителя Цао. Когда жизнь принца оказалась в опасности, я сам перерезал себе горло — из преданности тому, кто удостоил меня уважения, — и улетел в преисподнюю на спине белого журавля. Воистину смешон мне твой ужас при виде этого места…

— Марон! Да ведь так зовут странствующего рыцаря, что прибился к нашему отряду! — вырвалось у дяди Маффео.

— Во всяком случае, это одно из его имен, — уточнил Никколо…

Вдруг на сцену выскочила фигура в свободной шелковой блузе и шароварах, с веселой обезьяньей маской на лице — и принялась выдавать головокружительные акробатические прыжки и перевороты. Марко сразу узнал актрису, игравшую роль По-ши.

— Я Мудрец из Пещеры водного занавеса, — пропела обезьяна, — и я требую поведать мне причину беспорядков, из-за которых прервались мои глубокие размышления.

— О Великий Мудрец, равный небу, этот слабовольный человечишка заявляет, что ему здесь не место, — с низким поклоном ответил страж.

— Почему же ты не проверишь по небесной книге? — вопросил Царь обезьян. — Там должно быть указание, предписано ему прибыть сюда сегодня или тут какая-то дьявольская ошибка.

Недовольный страж сверился со своим толстенным фолиантом и выяснил, что Сон Цзяня и в самом деле нет среди тех, кому назначено встретить смерть в этот день. Тогда заносчивая обезьяна освободила Сона — под музыкальное бесчинство и общий восторг публики, — чтобы тот соединился со своими друзьями, мятежными изгоями из болот Лян-шань…

Когда восторги и музыка стихли, Марко кивком подозвал одного из слуг и прошептал ему на ухо:

— Я хотел бы увидеться с той рыжеволосой актрисой. Быть может, она поужинает у меня в комнате?

 

16

Марко отвели в непритязательную комнату с кафельным полом и видом на задний дворик, где цвели сливовые деревья. На резной деревянной кровати лежал соломенный матрас, а поверх него — толстые стеганые одеяла и синие шелковые покрывала с вышитыми пионами. Оловянный светильник стоял на струганом лакированном столе красного дерева, по обе стороны от которого располагались два одинаковых стула. Рядом с бело-голубой фаянсовой ванной на низеньком деревянном столике лежало жесткое полотенце. Все помещение наполнял аромат жасмина из голубой глазурованной вазы на том же низеньком столике. Марко давно не приходилось отдыхать в столь уютной комнатке — и он со вздохом глубокого облегчения снял свои запыленные в странствиях кожаные башмаки и подбитый мехом плащ.

Слуга наполнил ванну теплой водой, чтобы Марко мог вымыть лицо, руки и ноги. Потом положил на лакированный стол две пары палочек слоновой кости и поставил туда же две лакированные фарфоровые чашечки для вина. Дождавшись, пока слуга удалится, Марко с удовольствием вымылся.

Вскоре слуга вернулся с белым лакированным подносом в форме цветка лотоса. На подносе, в чаше с теплой водой, стоял сиреневый глазурованный кувшин, полный вина из цветков сливы. На небольших фарфоровых тарелочках разложена была разнообразная закуска из маринованных овощей, соленых орешков и зерен, кремовых консервированных яиц, ломтиков холодного цыпленка и рыбы, хрустящих пончиков с рубленой бараниной и луком-резанцем. Вскоре после того, как слуга с поклоном удалился, послышался легкий стук в дверь. Марко поторопился открыть.

За дверью стояла приглашенная им актриса. Глаза девушка опустила долу. На ней был изумрудно-зеленый стеганый халат поверх салатной шелковой блузы и длинной юбки и зеленые же атласные туфельки. Густые черные волосы, уложенные с помощью пары простых гребней слоновой кости над ее лебединой шейкой, поблескивали в свете лампы. Проскользнув в комнату, девушка стыдливо присела на самый краешек лакированного стула.

Марко разлил по чашечкам теплое вино. Оба выпили и, пользуясь палочками, закусили.

— Мне очень понравилось представление, — начал Марко, стараясь нарушить неловкое молчание. — Но после таких сложнейших трюков вы, должно быть, проголодались. Несравненное удовольствие доставила мне обезьяна, которую вы играли… Между прочим, мы недавно встретили этого плута у пещеры бессмертной феи в безлюдных северо-западных степях.

— Здесь многие утверждают, что видели Царя обезьян — и его трюки. Сама я его никогда не видела, но, говорят, мое жалкое подражание довольно искусно, — красивым, звучным голосом ответила девушка. — Кстати, тут поблизости как раз та самая пещера Царя драконов, освещенная единственной сияющей жемчужиной, откуда в стародавние времена Царь обезьян выкрал свой громадный посох.

— Как хотелось бы мне взглянуть на эту пещеру! — воскликнул Марко, позабыв на время о подчеркнуто сдержанных катайских манерах.

— Возможно, я смогу ее вам показать… когда-нибудь… если получу разрешение моего уважаемого хозяина, — ответила девушка все с той же робостью и неловкостью.

— Меня зовут Мар-ко По-ло, и я из далекой латинской земли, что зовется Венецией, — решил, наконец, познакомиться Марко. — Мои отец и дядя оказавшиеся в Катае купцы, где великий хан своей милостью предоставил нам скромные должности сборщиков солевого налога.

— А меня зовут Си-шэнь, — сказала девушка. — Хотя иногда, за гибкость моего тела, меня еще зовут Змеиной Грацией. Фамилии у меня нет, и происхождение мое неизвестно. Помню себя только катайской девочкой-рабыней при караване, пересекавшем пыльные пустыни на шелковых путях. Так что я, можно сказать, дитя верблюжьего кизяка. Говорят, отец мой был искателем приключений из травянистых гуннских степей. Наверное, оттого я так высока и рыжеволоса… Хотя кто знает? Как сироту меня еще озорной девчонкой продали этой доброй труппе бродячих актеров. С ними я с тех пор и живу, совершенствуя жалкие акробатические трюки, чтобы наполнить свою рисовую чашку. — Тут она еле заметно поклонилась и протянула вперед гибкие руки словно эту чашку в них и держала.

— Так значит, тебе знакомо, каково не иметь постоянного пристанища? спросил Марко, не сводя с девушки разгоревшихся от вина глаз. — Каково не принадлежать ни Европе, ни Катаю… всегда быть чужаком, сторонним наблюдателем… каково глядеть через деревянные решетки на теплый свет ламп в чужих домах — не имея ни собственного дома, ни собственной семьи?

— Да, хорошо знакомо, — просто ответила девушка. И тут, к удивлению Марко, две слезинки из ее раскосых черных глаз покатились по белоснежной коже щек.

Марко протянул руку, чтобы стереть эти слезинки, — и девушка сжала его загорелую ладонь своими маленькими пальчиками, увенчанными персикового цвета ногтями. Рука ее была прохладной и шелковистой. Такими же показались Марко и ее ароматные губы, когда он наклонился их поцеловать. Потом еще поцелуй — уже более страстный. И еще — пока жар от вина все нарастал и пел свою зазывную песнь. И еще — когда Марко заметил, что печаль девушки испаряется, а в глазах проглядывает ответное чувство. И еще — когда это чувство уже всецело овладело ими обоими…

Марко бывал со множеством женщин — самых разных народностей, во многих странах. Но ни одна из них так ему не подходила — не предчувствовала каждого движения его тела и души. Впрочем, и Си-шэнь, или Змеиная Грация, тоже бывала со многими мужчинами, ибо бродячей актрисе всегда приходится откликаться на первый же зов мужчины, играть для него и под сценическим занавесом, и в постели. Но Марко тем не менее почувствовал ее пробуждающуюся привязанность…

Как-то раз, когда они с великим ханом кормили того древнего карпа в окольцованном ивами пруду Великого Уединения в императорском парке, Хубилай сказал Марко:

— Ты, По-ло, сильный юноша. Да и твои отец и дядя, хоть и немолоды, все еще крепки и обладают прекрасным здоровьем. Каждый из вас вполне может иметь жену и давать ей все, в чем только может нуждаться женщина. Разве не так?

— Так, о повелитель.

— Но до сих пор никто из вас так и не упомянул о своей жене. Неужели никто из вас не женат?

— Никто, о повелитель, — ответил тогда Марко. — Мой отец был женат на моей матери в Венеции, но она умерла, когда я был еще совсем мал.

— Н-да, вот жалость. Моя мать тоже давно лежит под погребальным курганом.

Последовало молчание, а потом великий хан в очередной раз умышленно сменил настроение…

— Вздор! — вскричал Хубилай, и на его широкой багровой физиономии появилось знакомое Марко лукавое выражение. — Чепуха! Надо же, чуть было кольцо от досады не проглотил! — Великий хан имел в виду полость под самоцветом, куда многие осмотрительные люди кладут яд. — Надо же было подумать, что вы, все трое, можете вдруг оказаться кастратами. И даже хуже того. Что ты, мессир Марко, можешь мне лгать. Нет-нет — не протестуй. Я понимаю. Никколо, Маффео и Марко По-ло — все они полноценные мужчины. И все же ни одна из тех женщин, с которыми вы имеете дело, не связана с вами церемонией, называемой вами… браком. Не так ли?

— Так, о повелитель.

— Ага! Вот видишь! — Великий хан сильно порадовался своей прозорливости. — Я и это знаю! Меня мать учила — она тоже была христианкой. Правда, несторианского толка. Нет священника? Значит никакого брака. В смысле, того, что вы называете браком. Но почему вам нельзя провести этот обряд с несторианским священником? Ведь он тоже христианин.

Марко вздохнул. Тяжко вздохнул при одной мысли о женитьбе на одной из тех детоподобных женщин с непоправимо искалеченными ступнями, что появлялись при дворе. Вслух же он сказал:

— Потому что несториане считаются еретиками, о повелитель.

Император нахмурил брови. Потом лицо его прояснилось, и он махнул рукой.

— «Считаются еретиками». Значит, по-вашему, несторианские христиане еретики? Ах-ах! Какая любопытная теория! А вот как мне объясняла мать. Вы говорите, что та великая святая, Мариам, была матерью вашего божества. А они говорят, что та великая святая, Мариам, была всего-навсего матерью тела, в котором пребывало ваше божество. Что, не так? Вот видишь, я и это знаю! Знаю! А еще вы, франки… в смысле, латиняне… поклоняетесь образам, подобно буддистам. А несториане, мусульмане и иудеи — нет. Хуи-хуи и мусульмане едят верблюжатину, но не конину. А иудеи ни той ни другой не едят. Не едят они и баранины, и говядины — пока не извлекут из бедра сухожилие и не выбросят его. Зачем они это делают? Вот глупцы! Ведь если питаться сухожилиями, станешь крепким и жилистым. Это же очевидно! А они говорят, что какой-то там Муса, отец их пророков, запрещает им это делать. Что ты на это скажешь, По-ло?

Не вполне понимая собственных слов, но помня, что их говорил старый, очень старый отец Павел, Марко ответил:

— Закон Моисея был пригвожден к кресту, и теперь он мертв и нечестив.

Лицо великого хана, только что задумчивое, вдруг оживилось.

— Скорее! Скорее! Брось Старому Будде кусок лепешки, а пока будет брать, брось пару кусков поменьше вон тем двум карпам — иначе им так ничего и не достанется…

Марко бросил куски рисовой лепешки прямо в разинутые рты древних карпов, что притаились под огромной плакучей ивой.

Затем великий хан подвел итог:

— Моя мать очень почитала крест, и я часто давал ей денег для ее священников и ладан, чтобы они его жгли. И как хорошо, что я это делал! Ее бог будет мною доволен! А как там на самом деле с его святой матерью Мариам — не столь важно. Однако я очень недоволен твоим папой! Да-да! Пришли он сотню не еретических священников, как я того просил, я мог бы женить тебя на подходящей даме — и создать подходящий для меня союз!

Очнувшись от полусонных воспоминаний, Марко протянул руку и приласкал женщину, что лежала бок о бок с ним под стегаными одеялами. Сиреневый рассвет уже просачивался сквозь оконные решетки. Марко приподнялся на одном локте, нежно улыбнулся Си-шэнь и предложил:

— Давай быстренько оденемся и ускользнем отсюда, пока никто не проснулся. Я хочу, чтобы ты показала мне пещеру Царя драконов… и чтобы никому из нас не пришлось просить разрешения уйти.

— Я не могу уйти, не предупредив хозяина… Если он узнает… — Но тут девушка откинула голову и весело рассмеялась. — Хотя почему я боюсь, что он дознается? Ведь моя скромная обязанность — развлекать. А если посещение пещеры развлечет тебя, Мар-ко По-ло, то все будет в порядке!

Торопливо натянув разбросанные по всему полу одежды, они заспешили к стойлам — оседлать лохматого пони Марко. Только собрались ехать, как что-то с негромким стуком вдруг опустилось рядом…

— Какое прелестное создание! — воскликнула Си-шэнь и протянула руку, чтобы погладить крылатого сфинкса, слетевшего с ветвей цветущего сливового дерева, где он провел ночь.

— Прелестное видится прелестным, — с загадочной улыбкой отозвался сфинкс. — Быть может, молодой хозяин, мне отправиться с вами?

— Это просьба или загадка? — рассмеялся Марко.

— Где пещеры, там и загадки, — заметил сфинкс, легко запрыгивая в переметную суму. И они выехали с постоялого двора. Марко сидел в седле, а Си-шэнь — сзади, держась руками за его пояс, а ногами со змеиной гибкостью обхватывая круп лохматого пони. А улыбающийся сфинкс то и дело высовывал из переметной сумы свою золотистую голову, чтобы Си-шэнь его погладила.

Хрустальная пещера Царя драконов находилась в северо-западной оконечности города, где торчащие будто зубы демона холмы встречались с рассветными туманами, что поднимались от реки, составлявшей часть городского рва. Привязав пони. Марко вместе с Си-шэнь и сфинксом по крутой тропке пробрались через густые заросли бамбука и очутились перед загороженным тростником входом в большую пещеру.

В центре пещеры, в странном углублении, покоилась громадная светящаяся жемчужина размером с человеческую голову, оценить которую было бы не под силу даже самому мессиру Никколо Поло. Переливающаяся жемчужина освещала колонны, остроконечные пики и необычные скальные образования.

— Так значит, здесь плутоватый Царь обезьян и похитил у Царя драконов железный посох? — спросил Марко.

— Не послышалось ли мне презренное имя бесчестной обезьяны? пророкотал поразительно низкий бас, а где-то глубоко-глубоко в недрах пещеры заворочалось нечто невообразимо огромное.

— Мы всего лишь ничтожные путешественники, господин дракон, — торопливо выкрикнул в ответ Марко, — и пришли насладиться красотами твоей пещеры.

— Ха! Некогда эта сырая пещера была частью величественного кораллово-хрустального дворца Царя драконов в океанской пучине, охраняемого гигантскими креветками, что восседали на боевых крабах и имели при себе армию жалящих медуз. Купол матери-жемчужины поддерживался мощным железным столпом, которым регулировались глубины всех рек и морей. А потом явился этот шустрый Царь обезьян и попросил у меня какое-нибудь оружие. Я предложил ему все, что имелось в моем арсенале, — но проходимца устраивал только тот мощный железный столп, который он и украл, чтобы использовать как посох. И когда подлая обезьяна стащила опорный столп, бурные воды затопили мой замок и вышвырнули его на сухую землю. Тут, в окружении высохших останков моей армии и моего дворца, я и живу. И только жемчужина, лежащая в той нише, где прежде был столп, напоминает мне о былом величии. А вы — вы видели ту гнусную обезьяну? Да? Видели? О, даже сам рассказ о моем несчастье приводит меня в ярость! Слышите? В ярость! — Тут дракон так заревел, что даже стены пещеры задрожали.

— Не пора ли нам отсюда? А, молодой хозяин? — спросил сфинкс, когда со стен начали сыпаться камни… и на сей раз это уже была точно не загадка, а настоятельная просьба.

Стремглав выскочив из содрогающейся пещеры, все трое сбежали вниз по склону. Потом вскочили на коня и зашлись возбужденным смехом.

— Неужели наши приключения могут продолжаться и продолжаться… без конца? — выкрикнул Марко, когда они поскакали прочь.

— Могут… если очень захочешь, — шепнула ему на ухо Си-шэнь.

— Но как? — спросил Марко, пожимая ладонь девушки, что держала его за пояс.

— Мой хозяин — тот самый здоровяк, которого ты видел на представлении, — говорит, что хочет продать меня в наложницы, подобно несчастной По-ши. Ему срочно нужны деньги для выплаты игорных долгов. И еще он говорит, что запросто может натренировать новую акробатку, а из меня, пока моя сила и молодость не пришли в упадок, нужно извлечь выгоду. С тех пор как он завел эти речи, я живу в постоянном страхе. Но мои горестные слезы могут обратиться слезами счастья — если тем, кто меня купит, станешь ты!

— Увы, жизнь со мной будет долгим и тяжким странствием, — со вздохом ответил Марко.

— Дитя верблюжьего кизяка не страшится странствий, — ответила Си-шэнь.

Долгое-долгое мгновение Марко размышлял. Женщина, которая смогла бы разделить все тяготы его скитаний. Он даже не смел надеяться встретить такую. А теперь — точно не мог надеяться встретить другую такую вновь.

— Так я и сделаю! — выкрикнул он. — Да!

Карие глаза девушки заблестели от радости под золотыми лучами восходящего солнца.

— Я немедленно скажу отцу, чтобы он переговорил с твоим хозяином!

А потом Марко повернулся в седле, чтобы поцеловать Си-шэнь — еще… и еще.

 

17

— Нет, Марко! Даже и речи быть не может! — заявил своему сыну мессир Никколо Поло. — Это путешествие слишком опасно для женщины — а она слишком опасна для нас. Одна женщина среди стольких мужчин неизбежно навлечет беду.

Все трое Поло стояли во внутреннем дворике постоялого двора, наблюдая за репетицией актеров. Си-шэнь, в желтой шелковой куртке и шароварах, с перевязанными желтой лентой в два змеиных хвоста волосами, практиковалась в акробатике. Сначала она легла лицом вниз на соломенный мат в центре помоста и неправдоподобно выгнула вверх голову, руки и ноги. Потом одной рукой стала осторожно устанавливать тарелки, блюдца и наполненные водой чашки на поднятую голову, подошвы и ладонь другой руки, пока над ней не воздвиглись колеблющиеся и позвякивающие горки посуды. Слуги постоялого двора и играющие поблизости в шахматы торговцы изумленно глазели на девушку, тыкали пальцами и хохотали. Наконец, с той же предельной осторожностью, Си-шэнь опустила всю посуду на землю.

— Марон! Надо же, как искусна! — воскликнул Маффео. — Но не бросает ли ее искусство вызов грубым вкусам? Не потакает ли им? И разве ты, Марко, не встречался — и не проводил время — со многими обворожительными гетерами на всех тех дорогах, которыми мы следовали? — Дядя Маффео хитро подмигнул племяннику и сунул в рот пригоршню соленых зерен.

— Да, встречался, — ответил Марко. — И достаточно со многими, чтобы понять, что она… особенная… не такая, как все.

— Для разговора об «особенных», сынок, у нас будет время, когда мы вернемся домой, — с непривычной теплотой в голосе сказал Никколо, перебирая свои нефритовые четки. — Что, если Хубилай скоро нас отпустит? А, Марко? Что тогда? Мы с твоим дядей тоже холостяки — но у нас и в мыслях нет обременять себя женами и наложницами, детьми и домашним хозяйством в этих языческих краях. Наше богатство остается в наших кошельках для самоцветов, а наши привязанности остаются в Италии. А почему? Потому что мы хотим располагать собой, чтобы всегда иметь возможность вернуться под наш фамильный герб с четырьмя скворцами. И мы рассчитываем, что и ты, мой мальчик, вернешься с нами в родную Венецию, где тебе можно будет найти христианскую невесту подобающего происхождения, которая обеспечит фамилию Поло наследниками. И позволь мне напомнить тебе, Марко, что христианки, мягко говоря, не очень охотно делят домашнее хозяйство с наложницами! Что ты тогда будешь делать со своей прелестной катайской актрисой? Утопишь ее в канале? А здесь хозяин девушки отдаст ее солидному господину, способному обеспечить все ее потребности на всю оставшуюся жизнь. Поверь, много достойных мужчин захотят ее купить. Они и дадут ей ту роскошь, к которой всегда так стремятся женщины. А что хорошего принесешь ей ты, если купишь ее по прихоти, а потом бросишь? Добра не будет ни твоей семье, ни тебе самому. Нет, Марко. Я сказал — нет!

Си-шэнь тем временем встала на голову на фарфоровой урне, одновременно вращая подошвами босых ног два ярких зонтика из рисовой бумаги. Бело-голубая урна балансировала на деревянной подставке — а та, в свою очередь, на красном лакированном столике, который держали на своих мускулистых плечах два актера из труппы. Когда девушка, наконец, спустилась на землю, Марко отозвал ее в сторону.

— Ну как? — с нервным смешком спросила Си-шэнь. — Они разглядывали меня будто тушеную курицу на рынке.

— Сказали — нельзя, — грустно ответил Марко. — Они надеются скоро вернуться домой и говорят, что дорога слишком тяжела для женщины. Я-то знаю, что они не правы. Но я так же должен подчиняться своему отцу, как ты — своему хозяину. Обязательно оставь на этом постоялом дворе записку, куда вы направитесь дальше, и оставляй такие же записки на всех постоялых дворах всех городов, где побывает ваша труппа. Вот тебе одна из моих личных печатей — можешь запечатывать записки ею. Если мы справимся с поручением великого хана, он вознаградит меня всем, что я пожелаю. А я желаю тебя, Си-шэнь. Я пройду по твоим следам, найду тебя и привезу в Ханбалык. А пока постарайся поводить за нос своего хозяина и потянуть время. Я обязательно тебя найду. Обещаю.

— Если только меня к тому времени не продадут, — грустно ответила Си-шэнь и попыталась улыбнуться. В глазах у девушки стояли слезы. Потом она вернулась на помост и, видимо от огорчения, устроила целый фейерверк акробатических трюков. Легкая как воробышек, Си-шэнь грациозно изгибалась, головокружительно кувыркалась и прыгала — носилась по сцене, будто пушинка на ветру.

Марко задумался о том, что заставляет человека находить особую красоту и привлекательность в тех местах, где он что-то — или кого-то — оставляет позади. Когда они входили в этот провинциальный городишко Гуэлинь, Марко не чувствовал ничего, кроме усталости и тревоги. И люди, и животные нуждались в отдыхе, а троим Поло к тому же требовалось обсудить дальнейший маршрут. Теперь же люди славно отъелись, несколько ночей поспали под крышей и получили на императорской почтовой станции приблизительные карты, свежих животных и припасы.

Встреча с Си-шэнь запала глубоко в душу молодого венецианца, и, покидая гостеприимный город и наслаждаясь его экзотической красотой, он чувствовал тяжкую тоску. Сгорбившись на своем пони, Марко наблюдал за утренними хлопотами горожан, занятых своими семьями и работой по дому. Уличные торговцы продавали со своих лотков-кухонь вдоль обсаженной коричными деревьями дороги пышущую паром рисовую кашу и пончики. Бритоголовые чумазые ребятишки в ярких стеганых курточках забавлялись шумными играми в грязных проулках, где в поисках объедков слонялись свиньи и цыплята. А вот крестьянин в широкополой соломенной шляпе ведет на поле своего смирного буйвола — и останавливается поболтать с торговцем побегами молодого бамбука, которые тот тащит в тяжелой плетеной корзине, свисающей с наплечного шеста. Вот тощий пес — стоит и лает среди горшков с луком-резанцем на носу сампана, который одновременно и плавучий дом и средство существования для рыбака, что шестом выталкивает свое судно из дерева и ивовых прутьев в речную быстрину.

И никто из них, похоже, не замечал особого очарования ни загнутых вверх соломенных и черепичных крыш под бледным утренним солнцем, ни окутанных дымкой холмов. Ряды вершин внезапно возникали перед глазами, будто шпили из складчатой зеленой парчи — и исчезали в отдаленной речной мгле. Но горожане не останавливались насладиться этим великолепием, ибо занимало их только одно — как бы наполнить рисовые чашки своих домочадцев. А кроме того, они никого и ничего не оставляли позади. Марко же буквально впивался глазами в зеленеющую роскошь города, в сверкающую реку, что вилась меж похожих на зубы демона холмов, — и глубокая печаль туманила его взгляд.

И все же времени погружаться в столь трогательные чувства и у Марко оказалось немного. Стоило отряду миновать кирпичные стены города, как людские толпы и сутолока быстро испарились. Вскоре они выехали на пустынный проселок, что шел вдоль реки сквозь плотные заросли бамбука. Там Марко поотстал от остальных, желая остаться наедине со своими грустными мыслями — которым вскоре суждено было резко прерваться.

Четыре фигуры в плащах выскользнули из бамбуковых зарослей. Четыре призрачные фигуры в плащах из овечьих шкур окружили его пони. Твердые как сталь пальцы зажали Марко рот. Четыре пары сильных рук, несмотря на сопротивление, быстро стащили его на землю и отволокли в полумрак тенистого оврага.

— Кто вы такие? — сумел выдохнуть Марко, когда в горло ему уткнулись четыре острых ножичка.

— Говорим мы. А ты слушаешь, — прорычал высокий желтокожий мужчина, который как будто был у них главарем. Судя по лицу и по расшитой куртке под плащом — куманец из западных степей.

— Вам нужно золото? — спросил Марко.

— Нет, кое-что поценнее золота, — с северокатайским акцентом ответил главарь куманских бандитов. — Нам нужны сведения о том, как Хубилай собирается покорить богатый город Паган, что в душных джунглях южного Бир-мяня.

— Но я ничего об этом не знаю, — совершенно искренне признался Марко. Могу сказать только то, что и так всем известно. В прошлом году — тысяча двести восемьдесят четвертом по латинскому летосчислению — лучники великого хана разбили боевых слонов Нарасигапати, царя Бир-мяня, и тот бежал в свою богатую столицу Паган. Но мне не известно ни о каких планах дальнейшего продвижения по речной долине и завоевания самой столицы.

— Значит, говоришь, ничего не известно? — сказал желтокожий куманец. Но тогда зачем Хубилай посылает своих лазутчиков в эти южные приграничные области? И почему эти лазутчики переговариваются в потаенных пещерах с жонглерами и акробатами? Ведь известно, что Хубилай намеревается использовать целую армию этой презренной публики для покорения Бир-мяня, ибо ценит их ловкость при боевых действиях в джунглях.

— Так вы, оказывается, знаете об этом куда больше моего, — заметил Марко. — Нас послали сюда всего-навсего проследить за сбором солевого налога. А потом мы засмотрелись на прекрасные и поразительные трюки акробатов. — Тут Марко вспомнил Си-шэнь и подумал про себя, что отец был прав — слишком уж опасно это путешествие. Даже для самой отважной женщины.

— Здесь и без вас хватает алчных чиновников, чтобы вытряхивать из крестьян лишние крупинки соли, — оскалился куманец. — Нам отлично известно, что вы тут по какому-то тайному поручению Хубилая. Иначе зачем вам запрашивать на каждой почтовой станции примерные карты? Вот видишь мы следили за каждым вашим шагом. А теперь говори, что это за поручение, или отведаешь лакомые лезвия наших острых ножичков.

И, словно подчеркивая свои слова, степной бандит провел тонкую и предельно жгучую кровяную черточку по злосчастному горлу Марко Поло.

 

18

«Но кто… и зачем?» — такие мысли мелькали в голове у Марко, пока кровь неспешно стекала по груди мимо серебряного крестика, что висел у него на шее. И страдающий разум Марко тут же выдал ответ — будто вдруг снизошедшее откровение. А ведь этот куманец не просто главарь бандитов! Это бывший младший чиновник по имени Хутан, с которым Марко встречался во дворце Ханбалыка. Сын прекрасной куманской наложницы злого и продажного министра Ахмата Бемакети, несколько лет назад убитого катайскими повстанцами.

Марко прекрасно помнил скандал, что потряс всю столицу. Верховный управитель Заоксианы Ахмат был самым могущественным человеком в Ханбалыке после великого хана. Поговаривали, что он колдун и использует черную магию, чтобы подчинить Хубилая своей воле. И действительно. Марко припоминал, как пронзительные черные глаза управителя Ахмата околдовывали своими гипнотическими чарами всех, кто находился в его присутствии.

Так Ахмат расправлялся с каждым, кто становился его врагом, и повышал по службе каждого, кто был его союзником. Так он овладевал всеми прекрасными женщинами и всем богатством, какого только мог пожелать для себя и своих многочисленных сыновей, многие из которых страдали болезненной алчностью и похотливостью. Ахмат правил два с лишним десятилетия — и катайцы уже не могли этого выносить, ибо он заставлял их чувствовать себя рабами на своей собственной земле. Тогда они создали тайное общество, призванное убить управителя Ахмата… и всех, носящих бороды, — сарацин и монголов, татар и христиан. Ибо в пришлецах этих катайцы видели угнетателей, которые с помощью грубой силы завладели их Срединным царством, нажили себе богатство за счет непомерных налогов, насиловали и принуждали к сожительству их дочерей.

И в подобранную астрологами ночь заговорщики выманили Ахмата из его роскошного особняка в старом городе Тай-тине и привели в зимний дворец. А там ослепили внезапно зажженными свечами и обезглавили. Благодаря энергичным действиям монгольской стражи мятеж удалось быстро подавить. Главари заговорщиков были казнены — и катайский люд вернулся к своим повседневным занятиям.

Но в каком-то смысле все же мятеж удался. Ибо чары, которыми ненавистный колдун окутал Хубилая, развеялись. Узнав о том зле, что творил его управитель, великий хан осудил Ахмата. Марко хорошо помнил, какие громадные злорадствующие толпы катайцев собрались поглазеть, как труп Ахмата будет выброшен из дворца Ханбалыка на ледяную площадь, где его разорвут голодные псы.

С самых зловредных сыновей Ахмата живьем содрали кожу, но некоторым удалось спастись. В числе последних оказался и Хутан — тот самый, что стоял теперь перед Марко и пробовал пальцем окровавленное лезвие своего ножа. Ходили слухи, что Хутан, чья мать была родом из степей, примкнул к воинству злейшего врага Хубилая, Хайду-хана из Самарканда — отважного Степного Волка.

Подобно Хубилаю, Хайду-хан тоже был внуком великого завоевателя Чингиса, чьи конные орды пожгли и разграбили Катай, уничтожив чуть ли не половину его населения. Подобно Хубилаю, Хайду-хан тоже присвоил себе титул Хахана — великого хана. Но в отличие от Хубилая Хайду-хан не сделался просвещенным и катаизированным Сыном Неба. Пока Хубилай заботился о том, как поднять из руин великую империю, Хайду-хан и его приверженцы остались верны грубой кочевой жизни настоящих монгольских воителей. И бесстрашные конники Хайду то и дело щипали и кусали западные фланги Хубилая — подобно злобным степным волкам.

Теперь все стало ясно: Хутан, мятежный сын умерщвленного колдуна, верховного управителя Ахмата, укрылся в травянистых степях на куманской родине своей матери, чтобы стать лазутчиком Хайду-хана. И с помощью угроз и пыток он надеялся вытянуть из Марко сведения о планируемом Хубилаем нашествии на Бир-мянь. Неясным оставалось только одно — что же теперь делать…

— Говори. Быстро. Или один взмах моего ножа — и твой ленивый язык уже никогда ничего не скажет. — Кончиком ножа Хутан ткнул венецианца в нижнюю губу. Кровь снова закапала…

И тут Марко вдруг явилось мучительно-жуткое видение безъязыких нищих, встречавшихся ему в самых разных землях. Как они мычали, пуская слюну. А потом, с удесятеренными от страха силами, Марко бешено изогнулся — и, вырвавшись из рук двух лазутчиков в овечьих плащах, бросился бежать вниз по склону тенистого оврага. Четверо негодяев бросились в погоню, и один сразу вырвался вперед. Чувствуя, что его достают, Марко прямо на бегу взмахнул левой ногой — и попал точно в пах преследователю. Тот согнулся пополам и завопил от боли. Тогда Марко повернулся и размашистым ударом правой ноги поверг врага на землю.

Этим приемам, именуемым «Утиная лапка» и «Лапка селезня», Марко обучили инструкторы по боевым искусствам в Ханбалыке. Но остальные трое лазутчиков по-прежнему его преследовали — а приемами, чтобы уложить всех троих, Марко не владел.

Но тут он вдруг услышал дикий вопль наподобие рева разъяренного слона и в овраге появилась еще одна фигура. Высоченный мужчина, широкоплечий и златовласый, в мохнатой меховой куртке и с мощным боевым топором в крепких руках. Топор он крутил над головой так, будто это была почти невесомая игрушка. За гигантом следовал стройный катаец в красном кожаном шлеме и в кожаных же красных доспехах поверх черной шелковой куртки и штанов, со сверкающим обоюдоострым мечом. Дико рыча, белокурый медведь бросился на Хутана и приложился ему по лбу обухом своего топора. С залитым кровью лицом куманец упал на колени.

Невысокий катаец тем временем элегантно взмахнул мечом и, применив удар «Возжигание небес», чикнул по груди ближайшего к нему лазутчика, разрывая плащ и оставляя на куртке ярко-алое пятно. Под напором Марко и его вновь обретенных союзников четверо вооруженных ножами куманских бунтовщиков быстро пошли на попятный. Осатаневшие от страха, они, будто напуганные кузнечики, попрыгали в залитую туманом бамбуковую чащу, оставляя позади себя бурый кровяной след.

— Будем преследовать? — задыхаясь от возбуждения, спросил у Марко огромный блондин.

— Нет, — ответил Марко. — Пусть вернутся к своему хозяину с невыполненным заданием. Хайду-хан обойдется с ними, как всегда, жестоко. А заодно поймет, что его лазутчикам не взять нас так же просто, как бир-мяньским племенам поймать в яму слона. И позвольте, друзья мои, поблагодарить вас за помощь.

— Видишь коня без всадника — рядом беда, — бросил в ответ блондин.

— Теперь вы, должно быть, далеко от своей родины, — предположил Марко.

— От моей родины? — переспросил гигант и озадаченно наморщил лоб. — Да, моя родина очень далеко. На севере. Очень далеко на севере. И на западе. А теперь я брожу по дорогам вместе с этим немым пажом. Язык у него есть, но говорить не может.

— Приглашаю вас и вашего пажа последовать за мной, чтобы встретиться с моим отцом. Он обязательно захочет вас вознаградить.

— Да. Теперь поедем с вами, — сказал могучий блондин и сплюнул в темное кровяное пятно.

То, как Марко и могучий северянин общались тем вечером у костра, вполне может озадачить жителей тех мест, где все говорят на одном языке и других не знают. Но тут следует заметить, что венецианцы обычно начинали учить чужие языки чуть ли не с колыбели. А если няньки и другие слуги оказывались иностранцами — то как раз с колыбели. Немецкий и славянский почти незаметно для себя выучивали на набережных каналов. С куда большим трудом овладевали греческим и латынью. Ибо греческий был, в конце концов, главенствующим языком венецианских Заморских владений — заграничных колоний республики, отошедших к ней главным образом при крушении Византийской империи. Для торговли с сарацинами требовалось как минимум знание арабского. А поскольку турецких купцов с Леванта прибывало все больше и больше, каждый мало-мальски толковый венецианский торговец овладевал уже основами и турецкого.

Если же знаешь несколько языков, куда легче научиться любому другому.

Волосы могучего северянина были, пожалуй, не желтее, голубые глаза не голубее, а красное лицо не краснее, чем, к примеру, у сакса или англа. И все же было в этих желтых волосах, голубых глазах и красном лице что-то… именно скандинавское. Германо-шведское. Или варяжское, как выражались русы. Как же занесло его в Катай — страну еще более далекую (считая от его родных земель), чем даже от родины самого Марко?

Об этом венецианец и спросил. Северянин думал довольно долго. Наконец последовал лаконичный ответ:

— Шел — и пришел.

О том, почему О-ла-фу — таково было его катайское имя — «шел» от самого Константинополя (от Микельгарда, «Великого Города», как выражался северянин) до Катая вместо того, чтобы грести, плыть или хотя бы «идти» к своим родным лесам, островам и фиордам, Марко спрашивать не стал. Но мало-помалу и сам пришел к двум заключениям. Во-первых, что человек этот бросил службу в варяжской охране восточного императора раньше условленного времени — и без разрешения. А во-вторых, свою туманную северную родину он оставил не просто ради занятных приключений в заморских краях.

Проговорили Марко и О-ла-фу далеко за полночь. На обрывках фраз из самых разных языков — не слишком стыкующихся друг с другом, но все же достаточно понятных. На близком к итальянскому «лингва франка», общему для Средиземноморья… на вопиюще неклассическом ромейско-греческом… на всевозможных славянских языках, что были в ходу от юга Балкан до рек и озер Великой Руси… на вымирающем восточноготском Крыма… на множестве вариантов турецкого со всех концов Малой и Большой Азии… совсем чуть-чуть на обиходной латыни… совсем-совсем чуть-чуть на нескольких татарских и даже на катайском. А если при всем при том венецианец выучил немного варяжского, а варяг — малость венецианского? Только на пользу.

В самом начале северянин назвал себя Олафом. Потом сказал, что зовут его Олавр. Тогда Марко решил для простоты звать его Оливером — на манер англов. Азиаты, впрочем, звали гиганта О-ла-фу — если только не Голубоглазым, Огненнобородым, Большеносым или Демоном Ниоткуда. Последними двумя именами пользовались за глаза. И на предельно почтительном расстоянии. Ибо Олафу и впрямь был невероятно могуч, а его красное от солнца тело носило множество боевых шрамов. Великое множество шрамов.

Азиаты вообще не видели особого смысла в схватке один на один, с боевым топором против меча. Они считали, что стрельба из лука с несущегося во весь опор коня имеет куда больше смысла (и, между прочим, требует куда большего мастерства). По крайней мере, пока не кончатся стрелы. Но они охотно соглашались с тем, что поединок требует большей отваги.

До поздней ночи, окруженный круговыми кострами внутренней монгольской стражи, окруженными, в свою очередь, кострами внешней стражи татар, Оливер то расхаживал, то садился. То и дело хмурился. Никогда не улыбался. Только покачивал своим громадным боевым топором в могучих, исчерченных шрамами руках — а немой паж тенью скользил позади.

— Бывало тебе когда-нибудь страшно? — спросил Марко.

— Не. Никогда не бывало! — мотнул головой Оливер.

— Но почему? Порой это так естественно… что с топором, что без.

Оливер снова мотнул головой и выразительно подергал свою рыжеватую бороду.

— Потому что есть получше топора.

— Что же? — спросил Марко.

Оливер долго-долго смотрел куда-то вдаль, потом повернулся и долго-долго смотрел на Марко. Наконец сунул руку под свою мохнатую куртку (северянин называл ее «сэрк» и утверждал, что на нее пошла медвежья шкура) и достал оттуда затянутый ремешком мешочек. А из мешочка вынул кусочек кости или камня.

— Что за странная чепуховина? — поинтересовался Марко.

Оливер испустил хрип, который, скорее всего, призван был изображать смех.

— Не чепуховина. Хо! Не-а, не чепуховина. Футарк.

— Что-что?

— Ну, кто-то зовет руны. Другие — футарк. У северян вроде как буквы. Вроде… как там? Ну, санктус…

— Святыня?

— Ага, святыня. Вроде как кладут на могильный камень. Вроде как на волшебной палочке. Вроде ведьмина знака. Руны. Футарк. Теперь смотри… Длинный, мозолистый палец Оливера указал туда… сюда…

— Фея, Всадник, Лед, Шип.

Древность, Разбойник, Язва, Норна.

Год, Солнце, Град, Бык.

Муж, Озеро, Розга, Руно.

Шип, Норна; Норна, Шип…

«Норна» — пропело слабое эхо, когда искры костра взлетели вверх, в непроглядную тьму, — а потом растаяло на шепчущих ночных ветерках.

Перечисление продолжалось. Порой перевод этих странных угловатых знаков был труден для понимания, а порой просто невозможен. Служили они символами вещей из списка? Или он состоял всего лишь из названий букв? Или… Одного взгляда на благоговейно вытянувшееся лицо Оливера Марко хватило, чтобы удержаться от смеха, несмотря на забавное звучание некоторых пунктов. Вместо этого венецианец спросил:

— И что все это значит?

Оливер перевернул свою вещицу. Линии знаков на лицевой стороне были короче. Северянин помолчал. Потом сказал:

— Значит… вроде как… «Аве Мария бережет Оливера от зла». — И северянин энергично кивнул. Потом положил свой амулет, талисман или как там это называлось обратно в мешочек, а мешочек снова сунул на грудь под мохнатую куртку.

— Да, Оливер, это и впрямь святыня.

Еще один энергичный кивок. Какое-то бурчание. А потом, не прощаясь, Оливер вдруг встал и ушел. Подозвав немого пажа и перекладывая из руки в руку громадный боевой топор, О-ла-фу возобновил свой неустанный, беспокойный ночной дозор. Интересно, подумал Марко, может он видеть в темноте? Может почуять человека? Расхаживая взад-вперед, северянин и его немой слуга продолжали свою стражу.

А Марко вдруг подумалось, что в перечне и в заключении Оливера, наверное, содержится больше того, что слышали его уши. «Аве» руны вполне могли отнести не только к «Марии». В конце концов, христианами скандинавы стали недавно… а вспомнить им есть что.

Все они, конечно, весьма склонны к тому, чтобы при малейшем оскорблении или ином вызове бросаться в поединок и убивать друг друга своим громадным оружием. В отличие от более просвещенных, более обходительных и уравновешенных венецианцев, которые умеют молча улыбаться — и держать нож под плащом. Или, по крайней мере, вежливо пригласить обидчика в погреб отведать вина…

Тут глаза Марко вдруг наполнились слезами. Ах, это венецианское вино! Ах, эти венецианские фрукты! Как был бы он счастлив порадовать всем этим Си-шэнь! Изысканные сласти! Охлажденные альпийскими снегами напитки! Мраморные дворцы и виллы, золотистые картины и гобелены, богато груженные гондолы Наитишайшей Венеции! Венеция! Город единственный и неповторимый, великий рынок купцов всей земли! Город, украшенный жемчугами, наряженный в золотые одежды! Венеция, невеста моря!

Венеция!

Потом в голове у Марко возникла любопытная мысль. Одна из этих ерундовых рун показалась ему… знакомой. Та, что повторялась чаще других и означала «шип». Кажется, точно такая же есть и на «проклятом» Хубилаевом свитке. Марко тут же отозвал Оливера с его беспокойного дозора и поднял сонного ученого Вана. Точно! При пляшущем свете костра выяснилось, что руна, которую Оливер называет «шипом», — тот же самый загадочный символ, что вновь и вновь появляется на свитке!

Сколько же волшебства может таить в себе одна ночь!

Волнение охватило Марко, стоило им сравнить значки на амулете Оливера с отметками на аккуратно извлеченном из разноцветного шелкового кокона свитке-карте. Этот новый кусочек головоломки наверняка поможет им разгадать трудную загадку местопребывания Спящей Красавицы! Поможет найти это потаенное место! Поможет добиться великой благодарности Хубилая! А тогда Марко обязательно отыщет Си-шэнь и вместе с ней вернется в Палаццо ди Поло, под щит с четырьмя скворцами! Домой, в милую сердцу Венецию!

Что, если Спящая Красавица дремлет там, где «шипы»?