Неужели?! До сих пор мы даже не были уверены, что он еще жив. Ты выдавил его имя так, словно пытался сам себя убедить, что действительно видишь этого человека наяву, столько лет спустя.

— Брандейс.

У него появилось несколько новых шрамов, намного больше седых волос и хромота, которой я не замечала в первую нашу встречу в Энгельтале. В целом же вид у него был изнуренный. Молодые наемники все задирали торговца, а Брандейс смотрел на них с привычным омерзением.

Ты увлек меня в тень за прилавком. Большинство солдат были новички и тебя бы не узнали, но в полной безопасности чувствовать себя было нельзя, только не с подобными людьми. Давным-давно ты решил, что исчезновение твое не вызвало проверок лишь потому, что все, включая Брандейса, уверились: ты скончался от ожогов.

Что ты отчаянно хотел бы с ним поговорить, понятно и так. Ты не мог — не стал бы! — упускать такую возможность, однако сложность заключалась в том, как к нему подступиться, оставшись незамеченным. Когда юнцы принялись толкать и дергать торговца, ты порывался влезть в потасовку, надеясь, что никто ничего не поймет. Я была против этой затеи, хотя и знала: тебя это не остановит. Но едва ты сделал шаг, как на сцене появился новый человек и все решительно изменилось. Молодежь тут же отпрянула от торговца, как будто страшась сделать хоть что-то еще без позволения.

Я первым делом углядела жестокий ум в глазах вновь прибывшего. Они как будто светились жаждой власти, непоколебимой уверенностью в том, что хаос существует исключительно ему на пользу.

— Кто это? — спросила я.

Ты процедил ледяным тоном:

— Конрад Честолюбец.

По поведению остальных было понятно, что Конрад теперь предводитель войска. Конфликт разрешился с помощью лишь нескольких слов и кончика меча у горла торговца. Наемники набрали всего, чего хотели, а хозяину добра взамен была дарована жизнь.

Из всех возможных вариантов Конраду ты осмелился бы открыться в последнюю очередь, но меня подобные ограничения не связывали. И не успел ты меня остановить, как я шагнула из тени и направилась к группе наемников. Я знала, что ты за мной не пойдешь — ведь, обнаружив себя, ты подверг бы меня большей опасности, чем позволив продолжать. Я расстегнула ворот пошире и пошла прямиком к Брандейсу.

Я просчитала риск. Конрад меня никогда не видел, а Брандейс вряд ли бы узнал, через столько лет и без монашеской одежды. Я изо всех сил постаралась изобразить проститутку, явно давая понять, что предлагаюсь Брандейсу. Довольно откровенно, особенно если учесть, что я уже носила твоего ребенка, хотя положение мое еще не бросалось в глаза. Другие солдаты заулюлюкали, а я зашептала Брандейсу на ухо. Остальные решили, что я хочу назвать цену, на самом же деле я шепнула твое имя и назвалась бывшей монахиней, которая ухаживала за тобой в Энгельтале.

Брандейс отпрянул и, сузив глаза, принялся разглядывать мое лицо, выискивая в памяти воспоминания из монастыря. Потом взял себя в руки и объявил остальным, что встретится с ними позже, намекнув, что будет целый день блудить. Даже Конрад кивнул с одобрением и добавил, обращаясь ко мне:

— Может, когда закончишь с ним, придешь и к нам?

В животе у меня все сжалось от этого приглашения, но я со смехом ответила «может быть» и увлекла Брандейса в сторону. Тебе было бы слишком опасно говорить с ним на улице, и я повела его к нам домой, зная, что ты уже ждешь там. Увидев тебя живым, Брандейс едва поверил глазам.

— Я думал… я был уверен… однажды возвращался в Энгельталь, но мне ничего не сказали…

Я подала наш лучший эль и стала готовить ужин. Мне хотелось произвести хорошее впечатление — показать, как я о тебе забочусь. Ты рассказывал обо всем, что случилось с нами за эти годы, а твоему другу даже не верилось, какую жизнь ты теперь себе создал.

В свою очередь Брандейс рассказал о переменах в кондотте. В худшую сторону. Хервальд был смертельно ранен в битве, и Конрад лично опустил меч на горло старика. Это не было актом милосердия — так Конрад подтвердил свои притязания. Он бросил вызов всем несогласным, но никто не выступил вперед и не оспорил его новый статус командира.

Конрад завел обычай принимать лишь самых кровожадных новобранцев. Однако плохи были не их боевые повадки, а то, что новые солдаты оказывались глупыми и бесчестными. Убивали они действительно больше, но и их самих убивали чаще. Нападали они страстно, но беспорядочно, без заранее разработанного плана, и Конрад подстрекал их, как свору свирепых собак. Пусть умирают! По всей стране предостаточно юношей, желающих доказать, что они мужчины. Конрад не тратил время на то, чтобы сохранять возобновляемый ресурс. Вдобавок он по собственному опыту знал: воинам, остающимся в строю долгие годы, в конце концов захочется власти.

Несмотря на подобные методы, результатов Конрад добился неоспоримых. Кондотта прославилась особой беспощадностью и способностью одолевать намного более превосходящего по силам противника, исключительно за счет собственной жестокости. Воодушевленный такими успехами, Конрад даже передумал предлагать свое войско в наем. С чего, спрашивал он себя, земли должны принадлежать знати, хотя защищает эти земли кондотта? Денег уже было недостаточно. Конраду хотелось большей власти. Он готовился к тому, чтобы захватывать земли для себя самого.

С каждым годом под началом Конрада Брандейсу все сильнее хотелось покинуть кондотту, но вероятность побега сделалась еще более призрачной. По-прежнему действовало правило: пришедший в отряд останется на службе навсегда, — однако теперь добавилось еще кое-что. Конрад не забыл, как Брандейс пошел ему наперекор, когда тебя ранили в битве, и с тех пор всегда выискивал предлог потребовать расплаты. Если бы Брандейс решился бежать, Конрад послал бы в погоню самых хитрых и свирепых преследователей — тех, чья решительность могла бы сравниться только с их же собственной злобой.

Несмотря на презренные повадки, Конрад не был глупцом. Он понимал, что не получится прижать Брандейса, пока тот сам не даст маху, ведь до сих пор еще немало солдат из тех, что постарше, уважали Брандейса как воина и как человека. Так что по большей части Брандейса оставляли в покое. Но невысказанная угроза висела над ним постоянно.

Мне было непривычно наблюдать тебя в компании старого друга, того, с кем ты так часто видел смерть лицом к лицу, на поле боя. Брандейс разделил с тобой часть жизни, которая всегда была мне непонятна. Вы оба были до странности близки друг другу, со странным сходством пытались изобразить суровых мужей, но никак не могли унять нежность в голосе. Я чувствовала: ты скучал по старым временам — не по войне, а по товариществу. Забавно, что остается в памяти… но с той ночи я по-прежнему ярко помню один миг. За ужином Брандейс едва уловимо шевельнул рукой, но ты тут же понял и передал ему воду. Должно быть, это действие вы повторили тысячу раз у костра, и за годы, проведенные врозь, ничего не забылось. Хотя вы даже сами этого не замечали…

Ближе к вечеру повисла тяжкая тишина. Вы двое пристально смотрели друг на друга, может, целую минуту, потом Брандейс вслух высказал общую мысль:

— Я не могу больше жить, как живу.

— Я помогу всем, чем сумею, — ответил ты.

Но в ту ночь побег был невозможен. Если бы Брандейс исчез, наемники догадались бы разыскать «проститутку», с которой его видели в последний раз. Было решено, что он вернется в кондотту и прикинется, будто порезвился со мной на славу. Отряду предстояло провести еще несколько дней в городе, перед тем как отправиться на новое задание. И лишь потом, через месяц, когда об отдыхе в Майнце останутся смутные воспоминания, Брандейс совершит побег.

Если все получится, лучшего и желать нельзя. Родственников в Майнце у Брандейса не было, никто не смог бы догадаться, что его хоть что-то связывает с этим городом. Кто станет вспоминать о прошломесячном полуденном сексе? План наш оформился.

Вы двое задержались на пороге, этак по-мужски выпятив грудь. Он хлопнул тебя по плечу, ты потрепал его по руке. Я обняла его и обещала молиться за его безопасность. Брандейс согласился — дескать, это будет кстати — и еще раз поздравил меня с беременностью.

Он взял меня за руку, я почувствовала шрамы на ладонях и лишь тогда вспомнила, как он обжегся, вытаскивая из твоей груди пылающую стрелу. Брандейс ушел в ночь, а я все более отчетливо ощущала, сколь многим мы обязаны этому человеку.

Потянулся следующий месяц. Мы заговаривали о Брандейсе, но всегда очень коротко — почти так же, как раньше, когда избегали упоминать, что хотим ребенка, словно опасались сглазить. Пять недель.

— Ты думаешь?.. — спросила я.

— Он появится тогда, когда появится, — отозвался ты.

Шесть недель, Брандейса нет. Я невольно волновалась, а по утрам меня тошнило из-за беременности.

— Он появится тогда, когда появится, — повторял ты.

Меня кидало из крайности в крайность: то я беспокоилась, что Брандейс не вырвется, то страшилась, что вырвется, явится к нам и навлечет на нас беду.

«Все будет хорошо», — повторял ты.

Я отчаянно старалась верить.

Семь недель. Я была дома, работала над рукописью у окна. По улице проковыляло нечто, наглухо закутанное в плащ с капюшоном. Фигура то и дело озиралась по сторонам. Я узнала прихрамывающую походку и сразу догадалась, что это Брандейс, хоть он и скрыл лицо. Плащ его припорошило утренним снегом, погода предрасполагала к плотной, все скрывающей одежде. Ничего подозрительного — обычный прохожий в попытке согреться, никто бы даже не взглянул на него. Дождавшись, когда улица опустеет, я впустила гостя в дом.

Жадно глотая горячий суп, он рассказал, что был в пути восемь дней, петлял и кружил, избегая городов. Еды он не покупал, а убивал мелких животных, чтобы ни один торговец не запомнил путника. Он был уверен, что никто его не преследовал. Но мы все равно не стали извещать тебя днем, а дождались, когда ты вернешься со стройки в привычное время. Важно было сохранить видимость, что все как обычно.

Вы ожидали, что опаснее всего будет в первые дни. Увидев исчезновение Брандейса, Конрад отправил бы на поиски свой лучший отряд. Вы двое то и дело поглядывали в окно, оружие держали всегда под рукой. Брандейс принес два арбалета — свой и тот, что украл для тебя.

Спали вы по очереди, и Брандейс не решался даже распаковать свой мешок. Ты и себе сложил вещи, и мне приказал сделать то же самое. Все это, конечно, очень нервировало, я сама не думала, что стану так расстраиваться. Я беспрестанно боялась — ведь я теперь отвечала не только за себя, но и за нашего нерожденного ребенка. Я не могла взять в толк, как это возможно выследить Брандейса на просторах целой страны. Однажды я высказала сомнения вслух. Вы с Брандейсом только переглянулись. Но ваше молчание многое объяснило.

Впрочем, ничего не случалось. Шли недели, однако никто никого не искал. Вы оба стали спать по ночам — правда, сначала обязательно натягивали колокольчики над дверью.

Наконец ты решил, что теперь Брандейсу не опасно выглянуть на улицу. Разумеется, в капюшоне.

Никто не бросался на вас из тени, никто не таился за углом… И вот со следующей недели Брандейс начал сопровождать тебя на стройку. Твоей рекомендации было довольно, чтобы найти ему какое-то несложное дело. Он усердно трудился, делил с тобой обед и вел себя очень тихо и скромно.

Никто не задавал лишних вопросов; для твоих товарищей Брандейс был простым разнорабочим без особых умений.

Довольно скоро мы решили, что ему нужна отдельная комната, потому что я просыпалась по ночам от судорог в ногах. Немножко уединения никому не помешает.

У нас было столько друзей, что жилье нашлось быстро и буквально за несколько улиц от еврейского квартала. Я настояла, что внесу залог из своих денег, а потом уж наконец-то можно было по-настоящему отпраздновать. Не то чтоб оба вы поверили до конца в успешность побега, но готовы были признать, что он казался успешным. Мы устроили пир на славу, и ты так радовался — наконец-то выплатил свой долг перед другом.

Я чувствовала себя хорошо и уже едва влезала в свою одежду — беременность развивалась как надо.

Однажды во время обеда малыш стал пинать меня изнутри, и ты даже настоял, чтобы Брандейс положил руку мне на живот. Он колебался, но я уверила его, что мне будет приятно, и он осторожно положил ладонь. Почувствовав толчок, отдернул руку и изумленно распахнул глаза.

— Это все из-за тебя, — объявил ты своему другу. — Такая жизнь возможна лишь благодаря тому, что ты меня спас.

И с этими словами мы сдвинули бокалы и выпили за то, что убежали от прежних наших жизней, от плохого к хорошему.

Никогда не следует делить шкуру неубитого медведя. Ровно на следующий день к нам в дом влетела одна бегинка. Я чувствовала: это плохой знак, ведь прежде монахинь по одиночке не видела. Она запыхалась и не сразу сумела выдавить новости: какие-то мужчины («настоящие грубияны!») расспрашивали по всему рынку о человеке, описание которого указывало на Брандейса.

Очевидно, Майнц оказался меньше, чем я думала. Как мы ни старались укрыть нашего гостя от чужих глаз, даже бегинки прознали о нем. К их чести надо сказать, что они сочли нецелесообразным раскрывать информацию незнакомцам. Впрочем, то был лишь вопрос времени. Вскоре кто-нибудь проговорится, даже не задумываясь о последствиях. Брандейс задал несколько вопросов о «грубиянах», и ответы бегинки рассеяли последние сомнения. То наверняка были охотники из кондотты. Я до сих пор не представляю, как им удалось найти беглеца, да это и не важно. Значение имело только одно: в Майнце стало опасно.

Брандейс надумал пуститься в бега и оставить след столь очевидный, что охотники невольно позабудут о нас.

— Им нужен только я. А у вас здесь хорошая жизнь, не надо…

Но ты даже не дал ему договорить. Был слишком благороден. Заявил, что охотники обнаружат наш дом в любом случае, а когда это случится (не если, а когда), кто-нибудь наверняка узнает и тебя. Какой триумф! В погоне за одним дезертиром изловили сразу двоих! Конраду то какое счастье, да и другим наука: даже тот, кто ускользнул на долгие годы, кого считали мертвым, все равно будет найден, рано или поздно!

Вы с Брандейсом оба утверждали, что мне нужно остаться, что срок беременности слишком большой, что из-за меня вам придется двигаться медленно, что это опасно для ребенка. Я же возразила: мне опаснее оставаться в Майнце. Преследователи меня здесь найдут и любыми средствами воспользуются, чтобы вытянуть информацию. Спор наш не имеет смысла, заявила я. Одна я не останусь — даже если вы меня не возьмете, я последую за вами. Да, я была беременна, но по-прежнему способна путешествовать и не меньше, чем ты, обязана своим счастьем Брандейсу. А главное, если мы с тобой потеряемся, как же снова встретимся?

О нашей жизни в Майнце прознали чужие, и мы уже не сможем сюда вернуться. Именно из-за беременности я и должна бежать с вами, уверяла я, иначе нам грозит вечная разлука.

Я отмела все ваши протесты. Времени на размышления не осталось. Мы собрали самые ценные вещи и приготовились уезжать как можно скорее.

Я взяла с собой «Ад» и молитвенник Паоло, а еще тайком сунула в сумку ангела Morgengabe. Ты не разрешил бы тащить мертвый груз, но для меня фигурка слишком много значила — я не могла бросить ее. Еще я уложила монашескую робу — она уже не раз служила мне хорошим прикрытием. Мы забрали все деньги, откладываемые на дом, который так и не купили, и вы с Брандейсом отправились за лошадьми. Я распродала свои книги и специи всем желающим, хотя из-за спешки почти ничего не выручила. Спустя несколько часов после того, как бегинка принесла дурные вести, мы уже направлялись прочь из Майнца. У меня была с собой сумка, а вы двое взяли только арбалеты и одежду, в которой вышли из дома. Жизнь, которую мы столько лет выстраивали, закончилась в один миг.

Я и в лучшие времена плохо держалась в седле, а беременная и подавно. Уже выезжая из города, ты опять попробовал уговорить меня свернуть в другую сторону. Три цепочки следов от копыт легче выследить, чем две, что идут в разных направлениях, уверял ты. Я и слушать не стала, и напомнила: надо спешить, каждая минута на счету.

Мы ехали, пока лошади не вымотались. Спина у меня болела, каждое движение лошади резко отдавалось в позвоночнике, низ живота сильно тянуло. Но я не хотела жаловаться, ведь я была с тобой.

Мы разыскали небольшой постоялый двор, и меня отправили договариваться с хозяином, так как вам с Брандейсом не следовало лишний раз светиться. В ту ночь, перед тем как лечь спать, я спросила, куда мы направляемся.

Брандейс ответил:

— Лучше ехать без цели. Если мы будем знать, куда едем, то и охотники догадаются.

Я ничего не поняла. Впрочем, я слишком устала, чтобы спорить.

Следующие несколько дней мы ехали столько, сколько я могла выдержать, а потом снимали комнату на постоялом дворе и сидели не высовываясь. Только я выходила разок за едой. Такая кочевая жизнь вскоре сказалась на моем самочувствии. Грудь у меня болела, судороги в ногах усилились, мышцы живота как будто растягивались и рвались. Я понимала, что всех задерживаю, это было очевидно и только распаляло твое недовольство. Ты твердил, что мои вечные остановки «на пописать» не только крадут время, но и сильно облегчают задачу преследователям. Ты даже грозился оставить меня на обочине, но не мог себя заставить так поступить.

Мы выбирали объездные тропинки, направляли лошадей в замерзшие ручьи. Им все это было не по нраву… а уж мне-то как! Лошади не могли сохранять нужный темп, не выдерживали скорости без отдыха. Когда они окончательно выбивались из сил, мы продавали их и покупали новых. Преследователям пришлось бы сделать так же или отстать.

Сколько я ни оборачивалась, никого не замечала. Мне хотелось верить, что охотники потеряли след. Честно говоря, я не понимала, как возможно было бы угнаться за нами, мы же изо всех сил старались запутать погоню. С другой стороны, нашли же они Брандейса в Майнце. Я понятия не имела, на что способны эти наемники, но вы двое долго жили среди подобных людей, и мне оставалось только доверять вашим страхам. Ты гнал нас вперед.

Я с каждым днем все больше волновалась за ребенка — что с ним станет от скачки, не случится ли выкидыш? Приходилось убеждать себя, час за часом, что избавление от преследователей стоит любого риска. В те редкие моменты, когда беспокойство за ребенка унималось, я вспоминала первый наш побег, из Энгельталя, когда ты купил нам места в телеге со свиньями. Такие воспоминания придавали мне сил и решимости. Я убеждала себя, что теперешняя ситуация — лишь очередное испытание в нашей жизни, которое нужно преодолеть, и что сейчас, по крайней мере, не воняет свиньями.

Однако неделю спустя я дошла до того, что просто не могла двинуться дальше. Вы с Брандейсом еще держались, но я взмолилась об отдыхе. Мы проделали столько миль — за один день ничего не случится. Вы согласились. Не потому, что убедились в безопасности, но потому, что пришла пора обдумать план дальнейших действий. Мне было все равно, я приняла бы любую передышку.

Мы ездили кругами, чтобы запутать преследователей, а в результате недалеко уехали от пункта отправления. Оказалось, что рядом — Нюрнберг, что было хорошо само по себе, ведь, даже если охотникам удалось не сбиться со следа, в большом городе можно затеряться на лишнюю пару часов.

Мы нашли таверну, и вы двое сели к столу и стали обсуждать, что делать дальше. Может, мы отправимся на север, в Гамбург? Или, может, надежней поехать на восток, в Богемию или Каринтию?

Упоминалась даже Италия. Ты нахватался расхожих фраз от итальянских стрелков, а я могла бы переводить остальное. Через год-два можно было бы вернуться в Германию.

Вряд ли наши преследователи догадаются о таком повороте. Если же и догадаются, Конраду придется выделить много ресурсов на продолжение затянувшейся охоты в другой стране.

Мы собирались оставаться в Нюрнберге не дольше дня, однако организм мой воспротивился. Целых три дня все тело у меня болело, я не могла двигаться дальше. Сердце учащенно колотилось, дыхания не хватало. Мне очень хотелось есть, но желудок не принимал еды. Я жаждала сна, но мозг не давал глазам отдыха. Видимо, таким способом бунтовал нерожденный ребенок. Наконец я неохотно признала: ты был прав, я и впрямь слишком слаба, чтобы продолжать путь. Было решено препоручить меня заботам Церкви. Ты передашь меня монахиням, подкрепишь поручение горстью монет, чтобы хватило на уход в течение всей беременности; окончательно же убедившись, что побег удался, вернешься за мной. Решено. Перед тем как привести свой план в исполнение, ты дашь мне еще только ночь передышки. Я спрашивала, куда вы отправитесь дальше, но даже это ты от меня скрыл.

— Лучше самому не знать…

В ту ночь я столько плакала, что заснула от слез, а ты все гладил мои волосы и уверял, что все будет в порядке.

Впрочем, судьба распорядилась иначе. Посреди ночи на дверь нашу обрушились тяжелые удары, рухнула мебель, которой ты загородил проход, и стало понятно, что нас обнаружили. Единственный путь на свободу вел через окно, хоть мы и были в комнате на втором этаже, в пятнадцати футах над землей.

Я попыталась заставить себя подняться с постели, но это было выше моих сил. Тебе пришлось тащить меня под руки.

Я никак не могла отдышаться… Брандейс собирал сумки, а ты выглянул на улицу — убедиться, что все чисто. Вдруг ты предостерегающе вскинул руку и приказал:

— Арбалет!

Брандейс схватил арбалет и приладил стрелу. Натянув тетиву, он вложил арбалет тебе в руки, и ты прицелился в окно. Стрела взвизгнула и глухо вонзилась в нечто твердое.

Ты снова махнул рукой, показывая, что теперь все чисто, и первым вылез в окно. Не от недостатка хороших манер, но потому, что кто-то должен был поймать меня внизу. Слышались удары топора в дверь.

Несмотря на непосредственную угрозу, я стояла на подоконнике, неспособная прыгнуть.

Слишком высоко, слишком опасно для ребенка. Брандейс застыл меж мной и дверью и кричал, чтобы я прыгала. Но я застыла, уставившись на твои распростертые руки… Потом Брандейс сказал у меня за спиной:

— Прости, Марианн… — И вытолкнул меня в раскрытое окно.

Я полетела вниз, обхватив живот руками, а ты поймал и принял на себя весь вес моего тела. Ты упал на спину, в снег. Сверху послышались крики, и несколько секунд спустя из окна вывалился Брандейс.

Он падал как-то странно, но я смотрела лишь на тело убитого преследователя на той стороне улицы. Он рухнул лицом в грязный снег, шея была страшно вывернута, из нее торчала стрела. Потом я догадалась, что снег не грязный, а красный, а из шеи все еще бьют фонтанчики крови.

Ты потащил меня в сторону, к лошадям, а следующее, что я помню, — мы помчались по улицам Нюрнберга. Вы с Брандейсом скакали по обе стороны от меня, направляя мою лошадь куда нужно. От усталости и страха толку от меня почти не было.

Я смотрела, как лошадь фыркает на бегу, изрыгает пар, и все думала о человеке на улице, который больше не сможет дышать. Меня пугало, как он умер, как ты убил его — не раздумывая, не сомневаясь. Я видела твое лицо, когда ты выпустил стрелу, и даже не сообразила, что целился ты в человека.

Ты стиснул зубы, прищурился и недрогнувшими пальцами направил стрелу. Коротко вздохнул, прежде чем спустить тетиву, но лишь для того, чтоб не дрожали руки — не душа.

Все произошло… как? За секунду? Меньше? Неужели человека можно убить так быстро?

Мы вырвались из города; лошадь под Брандейсом взбрыкнула, и всадник грузно съехал на бок. Животное издало жалобное ржание и отпрыгнуло в сторону, как будто не понимая, что делать без седока. Везде кровь — на снегу, на боку лошади, на ноге Брандейса. Штанина была разорвана, на бедре зияла огромная черная рана, как будто демонические губы сложились в страшную улыбку и плевались кровью. Брандейс побледнел, губы его дрожали.

— Кто-то швырнул топор… Попали, когда я выпрыгнул в окно. Простите…

Я положила ладонь ему на лоб — такой холодный, влажный от пота. Не знаю, как Брандейс умудрился столько времени выдержать в седле. Ты промыл рану пригоршней снега, снег дымился в розоватой лужице. Ты спросил кусок ткани, и я достала из седельной сумки первое, что попалось под руку, — монашеское одеяние. Надо было поискать, наверное, что-то другое, но я была в шоке, а роба лежала сверху. Ты нарвал импровизированных бинтов и стал накладывать повязку.

Потом пустил коня Брандейса в противоположную сторону, в надежде обмануть охотников, и потащил самого Брандейса из снега. Напомнил мне, что преследователи по-прежнему сзади, но теперь еще и в ярости; взвалил Брандейса на свою лошадь, а сам сел впереди, перекинул его руки так, чтобы он обхватил тебя вокруг живота, и связал перед собой.

— Мы недалеко от Энгельталя. Даже наемники уважают дом Господа.

Внутри у меня все сжалось — из всех мест на земле меньше всего мне хотелось бы оказаться в Энгельтале. Но, понимая, насколько отчаянная сложилась ситуация, я проглотила возражения. Брандейсу требовалась срочная помощь, и мы помчались к монастырю.

Он висел позади тебя словно гигантское пугало, которое везут на поле. Лошадь спотыкалась от напряжения и быстрее двигаться не могла, но ты подгонял изо всех сил. Забыв про объездные маршруты, мы мчались напрямик: скрываться больше не было смысла. Нельзя было останавливаться, даже чтобы поправить повязку. От напряжения я едва дышала. По пути, не в силах сдерживаться, я спросила:

— Как же ты его застрелил? Прямо в горло!

— Я целился в живот. — И так холодно, отстранение это прозвучало, что стало понятно: разговор окончен.

Я стала узнавать окрестности и показала самый удобный путь к монастырю. У ворот Энгельталя я неловко спешилась и постучала в дверь. Лучше мне самой просить убежища; вдобавок отвязывать от тебя Брандейса было бы слишком долго.

Ворота отворила сестра Констанция, и на ее лице тут же появилось озадаченное выражение.

— Сестра Марианн?

Я объяснила, что с нами случилось, а она то и дело оглядывалась на тебя, припоминая, что ты — тот самый обожженный наемник, за которым она помогала ухаживать много лет назад. Снова обретя дар речи, сестра Констанция пробормотала:

— В обычной ситуации… в обычной ситуации я бы вас впустила… но сейчас…

Она как-то смущенно скосила глаза вниз, на мой выпирающий живот.

Я не могла понять, отчего она колеблется. Какие бы сплетни ни ходили после моего исчезновения, сейчас мы нуждались в защите, иначе Брандейс умрет, Я показала на него рукой, для убедительности. Сестра Констанция изменилась в лице, заметив, что кровавые тряпки на его ногах — не что иное, как останки моего одеяния.

— Если ты не можешь нас впустить, — взмолилась я, — позови матушку Кристину! Она не допустит, чтобы этот человек умер.

— Настоятельница сейчас в Нюрнберге и вернется не скоро. Пока ее нет, управляет сестра Аглетрудис. Позову ее… — Однако, прежде чем уйти, сестра Констанция добавила еще кое-что: — Она так и не простила тебя за святотатство в скриптории…

Я понятия не имела, о чем говорит сестра Констанция; впрочем, не сомневалась, что все пойму, как только явится Аглетрудис. «Святотатство в скриптории…»