1

Когда я вошел к Хрюну в кабинет, он сидел, уткнувшись в свой гроссбух, и это значило: мисс Воспер умудрилась меня обогнать. Я уже полдня крутился перед его дверью с узорчатым стеклом, и она это, конечно же, усекла.

Он так прилежно трудился, прямо головы не поднимал – а обычно он сразу смотрел, кто вошел, – и, прождав пару минут, я стал шаркать ногами и вызывающе покашливать.

Наконец он вскинул на меня свои «приветливые утомленные» очи и произнес:

– Да, Николас? – А палец все упирался в какую-то строчку.

– Я бы хотел с вами поговорить… если вы не очень заняты.

А ведь еще недавно я клялся себе, что не произнесу этих последних слов, и потому, чтобы хоть как-то спасти самолюбие, громко добавил:

– Это очень важно.

– Ну, раз так важно, то не стоит откладывать, – сказал Хрюн с иронией, написал несколько цифр и слегка отодвинул линейку. – Чем могу служить, Николас?

– Это насчет жалования, – сказал я и уселся на стул, которого он мне не предлагал. Когда-то я здесь сидел, дожидаясь своего папу. В те времена Хрюн был его младшим партнером. – Мне на семь фунтов в неделю не протянуть.

Хрюн недоверчиво на меня уставился:

– Как юноша, никем и ничем не обремененный, не может прожить семь дней на семь фунтов? Да о чем ты, Николас! Почтальон, у которого на шее семья, получает не многим больше!

– А вот я не могу! После уплаты за жилье и еду у меня остается пятьдесят шиллингов. А мне еще нужно на одежду, на развлечения, и чтобы пойти куда-то с девушкой…

– О какой одежде ты толкуешь, Николас? – он укоризненно покачал головой. – Ты отлично приоделся, когда вернулся из армии. Да я сам покупаю себе новый костюм раз в три года! Все дело в машине. Я с самого начала тебе говорил, что это излишество, недозволенная прихоть. Возьми к примеру меня, разве у меня есть машина?

Он ждал моего ответа, улыбаясь, чувствуя своим хрюшачьим нутром, что сумел-таки меня поддеть. И, когда я промолчал, добавил:

– Будь умницей, Николас, хоть раз послушайся доброго совета. Тебе двадцать четыре года, ты, слава богу, здоровый парень. Когда ты досконально изучишь дело, то войдешь в него полноправным партнером. А пока, в твоем положении, все эти разговоры про должности и прибавки – просто стыд и срам. Ты получаешь приличные деньги. Неужели ты думаешь, что нарабатываешь на семь фунтов в неделю?

Он снова замолк, с вытянутой рукой и издевательской улыбочкой на лице. Я предвидел, что он это скажет. И Маура учила меня, как я должен отреагировать. Но я, видит бог, не находил ответа. Хрюн знал меня всю мою жизнь. Его младшая сестра была моей нянькой. Когда он в первый раз вошел в эту комнату, я описался на этот самый стул. Я даже звал его когда-то дядей Карелом, у меня и сейчас это порой вырывалось.

– Я знаю только одно, – угрюмо буркнул я, – что в это жалованье мне не уложиться. Я всю дорогу занимаю. Просто не вылезаю из долгов.

– Долгов? И кому ты должен?

– Самым разным людям. Пару недель назад мне даже у матери пришлось пятерку занять.

– А вот у матушки-то занимать не стоило! – укоризненно воскликнул Хрюн. – Знаешь ведь, что всегда можно одолжить у меня. Зачем ее беспокоить? А, кстати, как поживает наша очаровательная дама?

– Нормально.

Маменька жила в Борнемуте, и я знал, что на самом деле это деньги Имре, проживавшего в том же частном пансионе, и что она вроде бы попросила его одолжить мне до тех пор, пока я не смогу вернуть.

– Как же я давно ее не видел! – грустно сказал Хрюн. – Из-за этой вечной перегрузки у меня никак не выходит ее навестить. Она все такая же красавица?

– Да, – ответил я, и это было правдой.

– А мистер Габриэль? Как у него с легкими? – участливо расспрашивал Хрюн.

– У Имре тоже все нормально.

Ничего у Имре с легкими не было. Просто он уже долгие годы был влюблен в мою мать, и так называемый недуг был предлогом, чтобы жить рядом с ней, в Борнемуте. Он там торговал марками в каком-то отеле.

– Нет, я обязан их навестить! В будущем месяце, как только пройдет ревизия, сразу же и поеду.

– Понимаете, она все еще живет представлениями прошлого… – поспешно сказал я, потому что он вроде и правда собрался это сделать. Мама всегда смотрела на Хрюна свысока (свою карьеру он начал с подметания полов на стекольном заводе ее отца). И вообще она вбила себе в голову, что он просто ведет дела, пока я не соблаговолю взять их в свои руки. Хрюн сразу смекнул, что к чему, и сказал только:

– Зато какого прошлого! Ты, наверно, Прагу не помнишь. Уж поверь мне, твоя мать была там некоронованной царицей. Прелестная женщина! Ничего удивительного, что она предпочитает вспоминать именно те времена.

Он сидел с томной улыбкой на устах, явно очень довольный тем, что фортуна так все поменяла. Потом спохватился и снова пододвинул к себе свой гроссбух.

– Ладно, Николас, нужно думать не о прошлом, а о настоящем и будущем. А будущее у тебя прекрасное, если ты, конечно, возьмешь себя в руки и вникнешь в дело. Так что продавай машину, мой мальчик, и сам увидишь, что тебе еще и накопить удастся.

Он слегка кивнул головой, и я автоматически поднялся. И только за дверью опомнился, что так ничего из него не выбил. Ни-че-го-шенъки… Даже обещаний. Ничего, за что бы можно было потом уцепиться, хотя бы умозрительно. Я прямо не знал, что скажу Мауре.

Лицо у меня, наверно, было такое кислое, что мисс Воспер явно сделала свои выводы и, еле сдерживая подлый восторг, принялась усиленно смачивать марки своим жабьим языком.

– Я и ваши тоже проштемпелевала, – пропела она со своей отвратной лепрозной улыбочкой. – А заодно сверилась со справочником. На этой неделе вышли только пятипенсовые марки.

– Ясно.

Это единственное слово, видно, прозвучало так уныло, что ей пришлось отвернуться, чтобы скрыть ехидную ухмылку. Попытка сдержаться будто взорвала целую тучу ее ароматов, и они густо хлынули на меня. Я прямо задохнулся.

– Мистер Нимек уже освободился? – спросила она, чуть ли не хихикая. Поднявшись, она взяла свой блокнот и с минуту торчала у моего стола – я едва не помер, пришлось отвернуться. – Он всю неделю был такой изверг!

Называть Хрюна извергом было настолько дико, что я долго сидел, уставившись ей вслед. Мисс Воспер работала у него уже семнадцать лет – предостаточно, чтобы раскусить, кто он на самом деле. Этот новый ярлык по нелепости мог соперничать только с ее бешеной завистью ко мне – посягателю» барчуку, угрозе из прошлого…

Бизнес этот был создан моим отцом, англичанином, который много лет проработал в Праге – там он встретил мою мать и взял ее в жены.

Еще перед тем как я родился, он основал в Англии филиал, ведавший сбытом продукции Богемского стекольного завода, и послал туда управляющим Карела Нимека, Хрюна. В 38-м году стекольный завод в Богемии был захвачен немцами, и тогда лондонская торговая фирма стала основным предприятием.

В 41-м отец умер от рака, а перед смертью передал большую часть своих акций Хрюну. Впрочем, их было немного – основным капиталом был иск на компенсацию после войны. Все же 30 процентов этих акций он завещал мне и договорился с Хрюном, что после того, как я закончу университет и вникнув технологию производства, я войду в дело на паритетных началах. Потом он обеспечил ежегодную пенсию моей матери, отложил деньги на мое образование и умер с надеждой, что его условия будут выполнены. Почему он решил, что Хрюн станет соблюдать условия, столь туманно изложенные, – этого я не узнаю никогда. На самом деле тот получил полную свободу действий. Шаг рискованный! Вернувшись год назад из армии, я стал в этом офисе просто мальчиком на побегушках. Моя доля была равна нулю, потому что он никогда и ни с кем своей выручки не делил. Семь фунтов в неделю – и вся любовь.

Было пять часов – еще целый час до конца работы. Но я чувствовал, что больше мне не выдержать. А потому взял плащ, письма и вышел.

Лифтер терпеть не мог подниматься на два этажа, пришлось без конца давить на кнопку, пока он не соизволил прикатить. Он был весь белый и прямо онемел от злости, а я, доставив себе хотя бы это Удовольствие, съехал вниз, вышел на улицу и уже дошел до «Принцессы Мэй», когда спохватился, что все еще держу письма в руке. Я сунул их в карман и, плюнув на все, вошел в бар.

– Темного? – спросил Джек.

Я собирался заказать виски, но подумал, что пиво, пожалуй, лучше, и кивнул.

– Ты чего такой смурной? – спросил Джек, пододвигая мне кружку. – Бабулю что ли похоронил?

– Да ну… – я отхлебнул из кружки. – Просто жизнь подлая.

– Или со службы вытурили? – облокотясь о стойку, с интересом расспрашивал он.

– Такого счастья пока не подвалило.

– Или с девчонкой поцапался?

– Не-а…

– Стукнул машину?

– Единственное, чего пока не случалось…

– Слушай, кстати, я кое-что вспомнил, – сказал он и, пошарив в ящичке за стойкой, вытащил оттуда обрывок сигаретной пачки, на котором было что-то написано. – Тут один клиент ищет подержанную MG. Ты случаем свою не продаешь?

Я уже чуть не сказал «нет», но потом передумал.

– А сколько он даст?

– Может дать двести, если подойдет.

– И сразу бабки на стол?

– Этого он не говорил, – сказал Джек, внимательно разглядывая бумажку. – Но вроде ему молено верить. А что, надумал продавать?

– Все может случиться. Дай-ка ему мой телефон, если еще появится.

Я записал ему на том же обрывке свой телефон, и он вернул его в свой ящик.

Другой мне уже не видать, я это знал, и оттого, что с машиной придется расстаться, стало еще хуже.

По дороге домой я думал о машине. Я размышлял, как вытащить ее из автомастерской, если тот человек захочет на нее взглянуть в уикенд. Это было не так-то просто, потому что хозяин мастерской, тип с физиономией, как у хорька, в последнее время стал вести себя как-то старомодно – требовать, чтобы перед тем, как забрать машину, я гнал деньги на бочку.

Время было шесть с хвостиком, мастерская, по идее, уже закрыта. Я решил, что попытка не пытка. При виде пустой стоянки я приободрился – иногда хозяин еще целых полчаса болтался перед входом. Но потом я свернул к мастерской, увидел, что там одиноко играет в классики его дочка, девчонка дет десяти-двенадцати, и настроение тут же снова удало. Заметив меня, она сразу удрала. Я отпер гараж, вывел свою MG и только стал запирать, как возник Хорек.

– Добрый вечер, – сказал я.

– Пришли расплатиться?

– К сожалению, у меня нет при себе денег.

– Тогда вам придется завести ее обратно в гараж и вернуть мне ключи. Я в извинениях и обещаниях не нуждаюсь. Я убил на эту машину десять часов плюс бензонасос, плюс карбюратор и прокладки. Пожалуйста, можете на ней поездить, но только при условии, что вы оплачиваете стоянку в гараже. Мое терпение лопнуло. Платите, или машина остается здесь.

Я молча вынул бумажник и подсчитал содержимое. Семь фунтов бумажками – день получки.

– Я бы мог дать пару фунтов задатка, – сказал я.

– Я вам уже сказал. Мне нужно все.

– Мне очень жаль, мистер Рикет, но таких денег у меня нет. Я постараюсь раздобыть.

– Старайтесь получше! – рявкнул он… Лицо у него стало белым от злости, и маленькая головка грозно выдвинулась вперед, будто он собрался меня забодать.

– Но не хочется быть с вами нелюбезным, – продолжил он через минуту, немного смягчаясь. Наверно, решил, что это лучше, чем ничего. – Вы можете ее забрать, если заплатите сейчас половину и пообещаете вернуть остальное в конце недели.

Половина – это около четырех фунтов. То есть никакой платы миссис Нолан за постой, никаких ленчей и никаких свиданий с Маурой. Я вдруг вспомнил, что мы с ней вечером встречаемся, и эта мысль сразу так меня согрела, что я отдал ему эти четыре фунта. И потом сделал еще одну попытку.

– Может, нальете мне пару галлонов? А то там, кажется, совсем пусто.

Он взглянул на меня, и что-то схожее с улыбкой пробежало по его звериной физиономии.

– Вы, я смотрю, нахал! – сказал он. Но, видимо, мое нахальство так его ошарашило, что он вынул шланг и дал мне залить галлон бензина.

– Это чтобы вы исчезли с горизонта.

Он стоял и, все еще улыбаясь, глядел, как я отъезжаю от бензоколонки, и эта его уступка моей наглости плюс удовольствие от того, что я снова за рулем, подняли мне настроение. Я задом вырулил на шоссе, развернулся двумя четкими, уверенными движениями и перед тем, как уехать, помахал ему рукой. Он не ответил.

 

2

Эта старенькая красная спортивная машина была моим главным Достоянием – пусть не слишком дорогим (как это только что выяснилось), но для меня гораздо более ценным, чем его реальная стоимость. Перед тем как ее купить, я целую неделю просто думать ни о чем не мог. А думать надо было бы о многом – например, о том, как обеспечить себя жильем и какой-нибудь мебелишкой. Главная беда была в том, что я совершенно не представлял, чем хочу заняться. Если бы далекий причал, именуемый бизнесом, не маячил передо мной все эти годы, я бы, может, что-то и предпринял. Но я был ленив и совершенно не способен изобрести какую-то альтернативу маменькиным грезам об уготованном мне великом будущем.

А маменькино представление о бизнесе было столь смехотворно, что я и слушать про это стеснялся. Конечно, при жизни отца все было несколько привлекательнее – офис тогда занимал целый этаж, и где-то в Ист-Энде помещались большие склады. Но потом импорт из Чехии прекратился, и Хрюн переключился на какие-то мелочи. Он теперь сидел в затхлой двухкомнатной конторе, скроенной точно по нему.

Когда я изредка наезжал сюда из университета и из армии, то видел, что бизнес у Хрюна все больше хиреет и вянет, и его все возрастающий оптимизм («Ну вот, Николас, скоро мы закажем для тебя рабочий стол!») повергал меня во все большее уныние. На самом-то деле он даже и этого обещания не выполнил: ко мне перешел стол клерка, которого он выкинул со службы.

Я так и не понял, было ли это частью хитроумного плана, по которому Хрюн старался представить мне будущее столь неприглядным, чтобы мне и самому захотелось убраться, или же просто с годами его бизнес стал отражением его сущности. Как бы то ни было, перспектива просидеть рядом с ним всю жизнь доставляла мало радости.

Примерно таков был мой душевный настрой, когда я впервые увидел эту тачку, высовывавшую передок из шеренги выставленных на продажу старых машин. «Скоростная!», «Потрясающе выгодная покупка!» – преувеличивало объявление. У меня было 170 фунтов, и я как раз шел смотреть квартиру, за которую просили 120 фунтов, так как она с мебелью. Я дошел до угла, даже свернул за него и остановился закурить сигарету. А потом медленно двинулся обратно.

Продавец в грязном белом плаще заухмылялся и закивал головой.

– Да я уж заметил, как ты ее оглядываешь! Не сомневался, что вернешься. Сила, а? Ну-ка, перебрось копыта, садись!

Я «перебросил копыта» через низкую дверь и сел за руль.

– А ты крутани. Чувствуешь, какой тугой?

Руль и правда был упругий (чего, увы, хватило ненадолго).

– Вот так! И мчи себе хоть до Китая.

Он отошел в сторону и оставил меня наедине с машиной. А я сидел в кабине, глядел на капот и был как двинутый. Этот роковой момент, когда я знал, что могу позволить себе либо квартиру, либо машину, но уж никак и то и другое сразу, был самым острым в моей жизни. Я представлял, как лечу по пестрым от солнечных пятен дорогам вдоль искрящегося моря – вольный, вольный, как птица… а вовсе не деловой юноша с папкой в руке (маменькина голубая мечта), вовсе не юноша, просиживающий штаны в конторе, чтобы в конце концов выучиться нудному, беспросветному, ничтожному бизнесу; такая картина была новой для меня, и она была ярче, желаннее.

– На нее страховка до конца года, – сказал вернувшийся продавец. – Ну и мотор, конечно же, зверь. Подними крышку, если не веришь. – Он открыл капот. Угрожающего вида компрессор так и засиял на солнце. – Мчится, как ракета. А устойчивая, как танк.

Я в полном трансе дошел до Паддингтона, не взглянув на квартиру, поехал в Борнемути по дороге все глядел в окно и видел только одно – ту самую машину.

Через неделю я ее купил, и меня просто мутило от облегчения, что она не уплыла из рук.

Если говорить о деньгах, возможно, это и не самая удачная сделка в моей жизни; зато во всех других отношениях это было то что надо! Просвет в глухих стенах, обступивших меня со всех сторон, защита даже от Мауры. От мысли, что машину придется продать, мне аж плохо становилось.

На углу я притормозил и очень медленно подкатил к дому 74, все вслушиваясь в странный скрежет, раздающийся всякий раз при переключении скоростей. Это было что-то новенькое. Я даже подумал, не нахимичил ли чего Хорек, когда ее чинил, но потом, попсиховав немного, все же отбросил эту мысль. Честно говоря, Хорек был не такой уж гад: этот последний счет был одним из многих других, которые он согласился отсрочить. Стук в коробке скоростей (который мог влететь мне в пятак) предупреждал, что в недалеком будущем я задолжаю ему и того больше.

Я подрулил к тротуару, вошел в дом, поднялся на три марша. И увидел на плюшевой скатерти записку, подложенную под цветочный горшок. Она была начирикана неизменным химическим карандашом миссис Нолан и гласила следующее:

Мистер Вистлер,

Л. Нолан.

Вас разыскивала Ваша барышня. Она передала, что звонила Вам в контору в 5.30. Пожалуйста, позвоните ей домой, когда вернетесь.

«Подождет», – решил я, повесил плащ и пошел в ванную помыться. Потом вернулся в комнату, завалился на тахту, положив ноги на краешек, и закурил сигарету. И все думал, что же я скажу Мауре.

Мы с ней познакомились всего полгода назад, но казалось, что я знаю ее всю жизнь. Она была ирландка, рыжая, и снимала жилье неподалеку от меня, возле Глоучестер-роуд. Это она придумала прозвище Хрюну и она же вынудила меня с ним поговорить. Она утверждала, что мое положение просто смехотворно. Потому что партнер я ему или нет? Она утверждала, что если человеку принадлежат тридцать процентов акций предприятия, значит ему причитается и кое-что еще. И что бизнес обязан приносить хоть какой-то доход, а если это так, то где же он!

Сам бы я даже близко не подошел к Хрюну с этим разговором.

Но еще больше, чем вечные хлопоты вокруг Хрюна, ее занимал мой дядя Бела. Бела – это мамин брат. За несколько лет до войны он уехал в Канаду и теперь проживал в Ванкувере. Он никогда не был женат и, приехав однажды к маменьке в Англию, уже после нашего переезда из Чехии, сказал ей, что я его единственный наследник.

В любой семье вроде моей, где имеются европейские связи и родственники-эмигранты, непременно есть и фигура типа дяди Белы. Я смутно помнил массивного человека с астматической одышкой, о котором отец говорил, что он дикий скряга. Он и в самом деле не помогал маменьке никогда и ни в чем, Их его единственным подарком была безвкусная брошка с цирконами, которую она никогда не надевала.

Имя Белы почти не исчезало из маменькиных разговоров. Послушать ее, так он непременно сделает меня по меньшей мере миллионером, и единственное, что возмущает, – почему он до сих пор не удосужился перевести деньги на мое имя.

Может, из-за того, что он так прочно утвердился среди маменькиных мифов, я постепенно стал воспринимать его как какое-то недоразумение. Маменька постоянно ему писала и, насколько мне известно, каждый раз старалась ненароком ввернуть мое имя. А дядя Бела с тем же старанием опускал его в своих редких и на удивление безликих письмах – явно раскаивался в своем прежнем порыве. У него был консервный завод, и единственным упоминанием о положении дел было ежегодное нытье по поводу того, что фруктов мало и они очень подорожали.

Хотя Маура ни разу с маменькой не встречалась, она точно так же уповала на Белу, а уж трепыхалась по этому поводу даже еще больше. Тем более, что она знала истинное положение моих дел и потому считала мое нежелание просить у него помощи настоящим кретинизмом. Я же в пику ей превратил дядю Белу в ходячий анекдот – мол, чем сильнее мы ждем корабля, тем меньше у него шансов добраться до гавани. Но постепенно он сделался для нас некой вездесущей тенью, и даже сам я по дурости поддерживал в себе эту мистическую веру в него.

Сигарета догорела, я придавил окурок, скрепя сердце расстался с тахтой и пошел вниз, звонить. Маура тут же ответила.

– Это Николас, – сказал я.

– Ну?

– Что – «ну?» – раздраженно буркнул я.

Она чмокнула меня в трубку и спросила:

– Ну, как это было? Ты с ним говорил?

– Ага.

– Ты рано ушел. Я решила, что ты с ним поругался.

Миссис Нолан вышла из своего закутка, и, решив, что с таким же успехом можно изложить все обеим политическим партиям сразу, я быстро сказал:

– Слушай, Маура, мне пришлось уплатить за машину, и теперь на всю неделю – ни шиллинга. Я не смогу принести бутылку.

– Ну, притащи бутылку пива, Николас. Там у них еще с прошлого раза полно.

– И на пиво тоже нет, – громко сказал я. – У меня нечем платить за квартиру. Придется парочку дней поскучать без ленча. Так что сегодня мне вообще нечего туда соваться.

Маура вроде усекла, что это рассчитано на чужие уши, и сказала:

– А ты купи и запиши на мой счет.

– Да не стоит.

– Хорошо, тогда встретимся прямо там. А все-таки, что же он тебе сказал?

– Ладно. Пока. – И я быстренько повесил трубку. В любом деле главное – быстрота.

Миссис Нолан слушала, стоя у меня за спиной.

– Поражаюсь, как после таких грубостей ваша барышня вообще соглашается с вами встречаться! – сказала она.

– Я очень нервничаю из-за денег, миссис Нолан! – бледно улыбаясь, ответил я.

– Да уж вижу, что на этой неделе мне платы не видать! – сказала она своим особенным тоном, в котором звучала шутливая угроза.

– Вы же знаете, миссис Нолан, что у меня и в мыслях нет подводить вас с квартирной платой! – решительно возразил я. – Я уж как-нибудь выкручусь…

– Да разве я про вас, чудак вы этакий? Это я про других. Только вы им не рассказывайте, а то и они побегут машины покупать. – Она шутливо подтолкнула меня плечом в знак того, что ничего такого не имеет в виду. – И обязательно идите на свою вечеринку, а то вдруг кто-нибудь уведет вашу подружку! Уж тут-то мы загрустим, правда ведь? У меня завалялась бутылочка портвейна, можете ее взять.

Я пошел за ней на кухню и соблаговолил взять бутылку английского портвейна, которую она вынула для меня из холодильника. У нее всегда была заначка в этом странном месте.

– А пока не убегайте далека. Через десять минут ужин. По случаю пятницы у меня для вас отличная рыбка, такая, как вам готовила ваша мама. – Она повторяла это каждую пятницу, и я никогда не понимал, о чем она говорит.

 

3

Чтобы сэкономить на бензине, я отправился на эту тусовку пешком, и пока шел, все думал, что же сказать Мауре. Мне было двадцать четыре, а ей – двадцать один, и ничего такого серьезного у нас с ней не было. Но в последние недели появилось и стало расти ощущение, что сделай я усилие в делах, связанных с Хрюном или с Белой или вообще с миром бизнеса, то есть начни я как-то над собой работать – и можно будет подумать о серьезном.

Это будило во мне жуткие комплексы. Я, как мог, старался показать себя с наилучшей стороны и, затаив дыхание, отмечал каждый дюйм своего продвижения. И вроде бы все потихоньку налаживалось.

Под рев патефона я вошел в калитку. Парень, у которого была тусовка, открыл мне дверь и заорал:

– Ники собственной персоной! Двигай сюда, гроза народов!

Никто, кроме него, не называл меня Ники, меня воротило и от этого прозвища, и от него самого. Его звали Вал, он занимался кинорекламой и жил со стареющей моделью по имени Одри. В их обществе я всегда чувствовал себя отвратно.

– А это еще что? – загоготал он, указывая на бутылку, которую я мрачно сжимал в руке. – О господи, да он никак портвейн приволок! Ну, ты прям аристократ из Сити! Что, боишься с ним расстаться? Да лей его прямо в чан, чувачок! И себе черпани стакашек. Возьми там, на кухне! – трещал он, а в дверь уже снова звонили.

Я выполнил указание, и когда вошел в гостиную, он уже представлял двух очередных гостей. Он сделал паузу, чтобы привлечь внимание ко мне:

– А этот тип проскользнул так, что я даже не заметил. Не унывай, Ники! Борис Карлов вот-вот врежет дуба!

Он всегда называл дядю Белу этим прозвищем – предполагалось, что это должно вызывать смех. А я ему подыгрывал и теперь сделал то же самое, закричав надтреснутым голосом:

– Тогда рад будешь, что со мной знаком!

Я видел, что Маура куксится в другом конце гостиной – шутки по поводу дяди Белы ей претили. А потому я расположился так, чтобы с ней не встречаться. И ловко лавируя, умудрился продержаться на расстоянии от нее целый вечер; когда уже перед уходом мы встретились в прихожей, она была просто в ярости.

Я вел ее под руку через темную площадь, и губы у нее были сжаты в ниточку.

– Значит, никакой прибавки тебе не видать, да?

– Мы с ним снова поговорим, на той неделе…

– И тебя это устраивает, так ведь?

Темная скамейка, на которой при хорошем раскладе я бы мог кое-чего добиться, была от нас ярдах в пятидесяти.

– Он сказал, что подумает, – туманно промямлил я. – Он не отрицает, что я не просто так… То есть, можно сказать, перспектива есть.

– Ты на участие в прибылях намекнул?

– Конечно! – твердо ответил я.

Светлое пятно ее лица повернулось ко мне в темноте, но она не промолвила ни слова.

Мы уже сидели на скамейке.

– Может, малость погреемся? – неуклюже предложил я.

– Давай лучше не будем, Николас. Я сегодня жутко устала.

– А-а…

– У меня весь день голова трещала, и все из-за тебя. Не возражаешь, если я пойду спать?

– Нет. Да… – глупо забормотал я.

Ее рука легко коснулась моего лица:

– Ну хочешь, посидим, выкурим по сигаретке?

– Да нет, иди лучше спать. А то ты сегодня и правда была какая-то жеваная.

– Это точно! – едко ответила она.

– Давай провожу тебя до подъезда.

Остаток пути мы прошли в молчании.

– Спокойной ночи, Николас, – сказала она, когда мы дошли до ее дома.

– Спокойной ночи.

– До воскресенья.

«Это если тебе повезет!» – храбро подумал я, шагая обратно. А сам знал, что в воскресенье снова захочу ее увидеть.

Дойдя до дома, я набросил чехол на машину, вошел в парадную, взлетел на три марша вверх, разделся и залез в постель, чувствуя себя так паршиво, как не чувствовал давным-давно. Я стал представлять, что сижу за рулем, а мимо мелькают пронизанные солнцем дороги, сверкает море, и сам я свободен как птица… Но только это не я, а кто-то совсем другой…

– Дядя Бела, – беззвучно прошептал я в потолок, – ну чего бы тебе не помереть, а?

И вдруг он правда помер в моем воображении. Лежа в своей большой ванкуверской кровати. Шумная, наполненная астматическими хрипами комната вдруг смолкла, а белая скользкая простыня все еще дыбилась над куполом его живота. Я склонился над дядей Белой. Его бледная вставная челюсть, наполовину выпав изо рта, сияла в лунном свете, а рот у него приоткрылся, как у выброшенной на мостки рыбы. И все потому, что сегодня пятница, а в пятницу мне надо повидать Хрюна. Хрюново лицо спокойно белеет на подушке в лунном свете, оно и так-то никогда не сулит ничего доброго, а уж теперь и подавно – оно мертвенно-белое и какое-то хорячье, и он говорит, что мне ее не видать, пока не уплачу хоть половину. И я плачу ему половину, а в кошельке остается еще много-много тысяч, потому что я их пересыпал из того самого купола. И вот я сажусь в машину, задом выезжаю из переулка, разворачиваюсь двумя быстрыми и уверенными движениями – и вот оно, вот оно! – этот долгий, наполненный ритмом полет, пронизанная солнцем дорога и руль, такой гладкий и теплый, гладкий и теплый, в том месте, где нет чехла…

Когда наутро я проснулся, то сразу подумал: как это ты пожелал смерти дяди Белы! Я лежал, и меня просто мутило.

«Ну ты даешь!» – думал я. – Что-то с тобой не так! Неделями, месяцами, годами только и делаешь, что балбесничаешь.

Я скатился с кровати, накинул халат и запихнул себя в ванную.

Но этот дядя Бела просто не выходил у меня из головы, я даже испугался, когда увидел в зеркале, какой у меня затравленный вид. В Ванкувере я сроду не бывал. И никогда не видел, как умирает человек. А тут все в деталях, и как четко – внезапное прекращение астматических хрипов, белые простыни на животе – полная картина безмолвия наступившей смерти… Мои глаза с суеверным ужасом взирали на меня самого, и, чтобы прогнать это видение, я стал мылиться и вытираться с огромным рвением.

По субботам нам давали на завтрак яйца, и, одеваясь и удивленно распевая на все лады «яйца-яйца!», я нашел в себе силы крикнуть:

– Иду, миссис Нолан! – И с почти искренним энтузиазмом влетел в столовую.

Коротко кивнув трем другим, уже жующим постояльцам, я вытащил из лежащей на столе стопки газету и письма и уселся на свое законное место.

Тут мой взгляд упал на длинный белый конверт, и меня будто током прошило. На марке значилось: SWI. Я крутил конверт в руках, все не решаясь его вскрыть. Мне почему-то захотелось выскочить с этим конвертом на кухню и, так и не распечатав, запихнуть его в котел миссис Нолан.

Что спасло бы меня от многих бед. Не было бы той ночки на Староместскои площади, не было бы скитаний по Баррандовским Террасам, не изведал бы я сомнительной морали той самой Семеновой – девицы с грудями-бомбами…

Наверно, по мне пробежал какой-то ток ясновидения… но желание кинуться к котлу миссис Нолан я в себе подавил. А вместо этого вскрыл конверт, прочел письмо и увидел, как задрожали мои руки.

Оно было коротким, я перечитал его четыре раза; Гласило оно следующее:

Уважаемый Сэр,

Стефан Канлиф.

Прошу связаться с моей адвокатской конторой для назначения встречи по делу о завещании покойного мистера Белы Янды.

С искренним уважением

 

1

Вам положены два яйца, потому что у вас очень изголодавшийся вид, – сказала миссис Нолан, внося в столовую яйца. Потом взглянула на меня и стала беспокойно поправлять прическу:

– У меня что-то не в порядке?

Наверно, я так сильно на нее таращился, что пришлось отвести глаза.

– Что, плохие новости? – спросила она.

Я облизнул губы.

– Что-то случилось с вашей матушкой?

– Нет-нет.

– Уволили со службы?

– Нет, это с покойным дядей. Он умер.

Миссис Нолан выдвинула стул и села рядом. Чтобы избавиться от ее утешений, я быстренько протянул ей письмо, и она прочла его, далеко отодвинув от глаз.

– Я очень вам сочувствую, мистер Вистлер. Это от адвоката, как я полагаю?

Я снова взглянул на письмо. Бланк был удивительно безликий, только в верхнем левом углу напечатано маленькими буковками: «Канлиф amp; Kо».

– Наверно.

– Вы хорошо его знали?

– Почти совсем не знал. Он жил в Канаде.

– Да-а, – протянула она, – все равно это печальная новость. Налью-ка я вам чашечку крепкого чая.

Она налила, и я хлебнул кипятка, так, что слезы полились из глаз.

Миссис Нолан громко высморкалась и попросила остальных постояльцев, которые все еще сидели, благоговейно глядя на меня, покинуть столовую. Они столпились вокруг и с сочувствием, от которого мне стало совестно, забормотали слова утешения.

Когда все вышли, я, как с цепи сорвавшись, вскочил со стула и в бешеном галопе понесся вокруг стола. Плохие новости, говорите?! Плохие новости?! Даже миссис Нолан, даже эта почтенная дама, которая, как никто другой, проникла в суть письма, даже она была вынуждена отнестись к нему с печальной почтительностью!

Я плюхнулся на стул и снова прочел письмо, теперь уже очень вдумчиво. В формулировке «О завещании покойного мистера Белы Янды» было нечто столь четкое и ясное, что я удивился – как это мне раньше не приходило в голову думать о нем подобным образом. Покойный мистер Янда – вот здорово! Он разумно и благополучно прожил долгие годы, сколачивая состояние и готовясь к тому, чтобы стать покойным, и теперь я шепчу его имя и благодарно кланяюсь этому имени, значащемуся на бланке.

Пока я так сидел и бормотал, обращаясь к письму, миссис Нолан высунула голову из-за двери, потом снова исчезла. И тогда я умял оба яйца, выев одни желтки, а к белкам с барственной спесью даже не прикоснулся.

Это состояние еле сдерживаемого экстаза длилось все время, пока я не очутился у себя наверху. А там я вскочил на тахту и стал прыгать до ней, курить сигарету за сигаретой и ждать, пока не настанет наконец время звонить Стефану Канлифу.

 

2

Офис находился на Фрэнсис-стрит, Виктория, и я мчался вверх по крутым ступенькам, как положено безвестному наследнику, спешащему заявить право на наследство – все-таки повод нешуточный!

Перед этим я поговорил по телефону с секретаршей Канлифа и узнал, что он будет в офисе только в половине первого. Миссис Нолан одолжила мне еще одну бутылку английского портвейна – чтобы было с чем коротать время – и даже восприняла эту мою Просьбу вполне благосклонно.

Машину я завел с трудом, потому что ко всем прочим хворям у нее сел аккумулятор, но, чуть не доконав ее от возбуждения, я все-таки умудрился высечь из нее заветную искру.

Секретарша Канлифа, судя по голосу, дама суровая, сказала мне с легким иностранным акцентом, что я должен принести письмо, свидетельство о рождении, паспорт и еще какой-нибудь документ, удостоверяющий личность; и вот теперь, держа все это в руке, я постучался в дверь из узорчатого стекла с табличкой ПРИЕМНАЯ и вошел.

Это была маленькая чистенькая комнатка с большими часами, тикающими на камине, письменным столом и бесчисленными папками. В комнатке никого не было. Я прикрыл за собой дверь и шаркнул ногами. Тогда дверь, ведущая во внутреннее помещение, приоткрылась на несколько дюймов, и женщина, лицо которой из-за прямого пробора напоминало сдобную булку с поперечной бороздкой посередине, сурово произнесла:

– Прошу минуточку подождать.

Она оставила дверь приоткрытой, и еще полминуты я слышал, как они шепчутся. Потом она появилась снова.

– Мое имя Николас Вистлер. Мистер Канлиф…

– Да-да. Я беседовала с вами по телефону. Вы принесли письмо и документы?

Я ей все это отдал, и она перед тем как снова исчезнуть в задней комнате, быстро пробежала письмо глазами.

– Прошу вас, присядьте на минутку, мистер Вистлер, – бросила она наконец через плечо, – мистер Канлиф скоро вас примет.

«Чтоб тебе пусто было!» – подумал я, раздражаясь на бесконечное мелькание ее пробора и пытаясь подавить отрыжку от пузырящегося во мне английского портвейна. Слишком уж формально встречала эта Булка молодого господина! Могла бы и поклониться и расшаркаться…

Так я сидел и размышлял, пока в соседней комнате наконец не скрипнул стул и не возникла Булка с подобием улыбки на лице.

– Требовалось установить… – бубнила она, пока я входил в кабинет Канлифа.

Мне пришлось дважды оглядеть кабинет, соображая, где он прячется. В моем воображении Кандиф был гигант с костистым лицом и пронзительным взором, увенчанный (а может, и нет…) судейским париком.

А он оказался коротышкой, кукольным мужчинкой, он засеменил ко мне крошечными шажками и обеими руками обхватил мою руку.

– Мистер Вистлер? – спросил он таким низким и торжественным голосом, что я опустил на него глаза в полнейшем недоумении. – Очень рад с вами познакомиться. Присаживайтесь, пожалуйста.

Я сел, все еще не в силах взглянуть на него.

– Сигаретку?

Я вытащил сигарету из его массивного золотого портсигара и завороженно наблюдал, как он затягивается и выпускает изо рта струйку дыма. В каждом жесте Канлифа была какая-то особая многозначительность, у меня даже мелькнуло зловещее ощущение, что я на представлении чревовещателя, который вот-вот займется саморазоблачением.

– Разрешите выразить вам соболезнование по поводу столь тяжкой утраты, – сказал он. – Насколько я понимаю, вы были мало знакомы с вашим дядей?

– Да, я его видел всего один раз.

Я вдруг уловил его иностранный акцент. До сих пор, пораженный его наружностью и голосом, я этого не замечал.

– Я был знаком с ним очень близко. Прекрасный человек. У него случился инфаркт в среду днем, и к вечеру он скончался.

– Я не знал.

– Да, – сказал он сухо и прищурился, – знать об этом вы не могли.

Глаза у него, если всмотреться, были серые, большие, умные.

– Вы первый из членов семьи, которого я оповещаю… Как я понимаю, он был очень близок с вашей матерью. Может быть, есть кто-то постарше, кто возьмется сообщить ей эту новость?

– Да. Есть такой мистер Габриэль, он живет в Борнемуте, в том же пансионе, что и она. Он большой ее друг. Это хорошая мысль, – сказал я, испытывая стыд от того, что не подумал об этом сам.

– Так, – протянул Канлиф и зашуршал какими-то бумажками на своем столе; пока длилась эта пауза, я чувствовал, как сердце мое уходит в пятки. – Я предполагаю, – растягивая слова, сказал он, – что вы более или менее представляете, какова воля мистера Янды?

Я облизнул губы.

– Я слышал, что он собирался кое-что мне оставить.

– Он и оставил. Все, – промолвил Канлиф, и вокруг его глаз побежали лучики морщин. Этот крошечный манекен сидел и улыбался совершенно человеческой, мудрой и сардонической улыбкой, а у меня в горле все пузырился английский портвейн.

– Судя по всему, он не внес никаких изменений в завещание, которое я составил по его просьбе в 1938 году и которое хранится в канадском отделении моей конторы. Не могу сейчас с точностью сообщить все детали этого завещания, но, если хотите, я готов обрисовать вам примерные размеры его состояния.

Верно расценив мою судорогу как согласие, он продолжал:

– Наличный капитал и ценные бумаги, составляющие меньшую часть состояния, выражаются примерно в пятидесяти тысячах долларов, это око-до семнадцати или восемнадцати тысяч фунтов. Большая же часть состояния вложена в консервный завод, транспорт и солидную фруктовую плантацию, которая была им приобретена в 1952 году и как я понимаю, представляет особую ценность.

– А если… если я захочу все это получить, это возможно?

– Ну естественно. Вы единственный наследник. – Он снова взглянул на свои бумажки. – Последняя оценка имущества была произведена в 1951 году. До того, как он приобрел фруктовую плантацию. Пока это всего лишь прикидка, но ориентировочно я бы оценил состояние в четыреста тысяч долларов. Разумеется, будут еще расходы на похороны…

– Четыреста тысяч…

– Что равно примерно ста сорока тысячам фунтов стерлингов, – сказал он, громко высморкался и засопел. Потом соскользнул со стула и вроде бы наклонился поднять окурок, который прожег дырку в ковре. А я часто задышал ему в затылок. Помню только, как благодарно над ним склоняюсь, и мне хочется облобызать этот крошечный затылочек, а потом вдруг снова сижу на стуле, пью воду из стакана и слышу женский шепот:

– Он, видимо, перепил. От него разит коньяком. Наверно, не стоило так сразу ему говорить…

– Ну как, вам получше? – улыбаясь, спросил Канлиф. – Слишком много сюрпризов, да?

– Наверное, да. Повторите, пожалуйста, цифру.

– Сто сорок тысяч фунтов стерлингов. Благодарю вас, мисс Фоглер, – сказал он замешкавшейся в дверях Булке и подождал, пока она выйдет.

Еще несколько минут он, улыбаясь, читал мне короткое наставление о том, как нужно относиться к наследству, и предложил маленькую сумму – так сказать, в виде аванса. Я уже и сам думал, как его об этом попросить, а потому тут же поспешно согласился.

– Ну, скажем, фунтов сто или двести?

– Двести – это клево!

– Полагаю, что вам бы хотелось получить их наличными, – продолжал он, поглядев на часы. – Я уже попросил мисс Фоглер сбегать за ними в банк. Банки закрываются ровно через пять минут. Вы какими купюрами предпочитаете, пятифунтовыми?

И тут вернулась Булка и притащила деньги. Канлиф вынул два каких-то бланка и протянул их мне ~ расписаться.

– У меня, знаете ли, было предчувствие, что вам захочется получить маленький аванс… – сказал он с усмешечкой. – Все уже подготовлено. Распишитесь, пожалуйста, здесь и здесь. Видите, я даже точную сумму проставил. Интуиция, знаете ли…

Я судорожно расписался, весь взбудораженный от этих чудных слов, завороженный мельканием пятерок, которые он пересчитывал у меня перед носом. Расторопная Булка тут же промокнула распие~ ки двумя промокашками, а я, не отрываясь, пялился на то, как Канлиф приближается к финишу* «Тридцать восемь, тридцать девять, сорок».

– Все. Согласны с моим подсчетом?

– Совершенно согласен. – Я еле удерживался, чтобы не протянуть к ним лапу.

Через пару минут он сказал, что свяжется со мной, как только получит более точную информацию, и снова взял мою руку обеими своими ладошками.

– Будьте благоразумны, – сказал он, поблескивая своими большими умными глазами. – У меня хранится некоторая сумма, полученная от мистера Янды. Но тратьте осмотрительно. Легкое транжирство – дело законное. Только не пускайте на ветер все сразу.

Как я спустился по лестнице – не помню. Очнулся я в машине и тут же стал думать, с чего начать. Потому что несмотря на английский портвейн голова моя работала ясно – впервые за целый день, а может, впервые за целую неделю, а то и вообще впервые в жизни.

У меня была совершенно четкая потребность смотаться с этими чудными двумя сотнями куда-нибудь подальше и там выработать линию поведения.

Рассуждая таким образом, я попытался завести машину и тут же, матерясь, выскочил с рукояткой стартера в руке. Надо было сделать еще кое-что, прежде чем определяться с планами. И я покатил к жалкой конуре Хорька Рикета.

За излюбленным занятием – бурчанием над бензонасосами – я его не застал, пришлось обойти всю мастерскую, прежде чем он обнаружился в яме под каким-то грузовиком с фонарем в руках.

– Мистер Рикет!

Он, не разгибаясь, зыркнул на меня и молча вернулся к работе. Этот знакомый, далеко не новый жест наполнил меня таким ликованием, что я, присев по-лягушачьи, просунул голову между двумя передними колесами и, набрав побольше воздуха, рявкнул: – Рикет! Рикет! Рикет! – прямо как двинутый баритон на поцарапанной пластинке.

Хорек подпрыгнул как ошпаренный, с размаху треснулся головой и, обхватив ее руками, взревел, как тварь бессловесная. Произнеси я хоть слово извинения, он бы точно кинулся на меня с шестидюймовым гаечным ключом. А потому, подавив желание удрать и сделав вид, что ничего не заметил, я быстро сказал:

– Эй, Рикет, потом все это дочините. Я очень спешу.

Он был так ошарашен, что, помешкав с минуту, вылез из-под грузовика, хотя глаза у него были злющие, прямо кровью налитые. Я сказал ему:

– Черт возьми! Я чуть глотку не надорвал! Вы что, не слышали, как я вас зову? Я дико тороплюсь. Поменяйте мне аккумулятор и гоните счет. Я хочу расплатиться.

Сперва мне хотелось обставить эту сцену поярче, но так как цену он запросил сносную, да и пора была отчаливать, пока он меня не отделал, я небрежненько с ним расплатился и, с полуоборота заведя мотор, ликуя, покатил вперед.

Поехал я в сторону Хенли и в четверть второго уже сидел там, потягивая пиво и любуясь на лебедей.

Итак, молодой хозяин вступил в свои права, да еще и успел за себя отомстить. Я почти физически ощущал на плечах огромный мешок с добычей – с каким-то сверхтяжелым куском радиоактивного вещества, и смутно ожидал того, что оно вот-вот обернется чем-нибудь более стоящим.

Тысячи пронизанных солнцем дорог, просторный дом для маменьки, чтобы жила там королевой, остров, кабак, яхта и стайка соблазнительных шлюх. А то можно перекупить Хрюнов бизнес, а мисс Воспер превратить в белую рабыню…

Это чудо все разрасталось, наполняя меня до краев, пока я потягивал первую пинту. А принявшись за вторую, я стал осторожненько подбираться к мысли о Мауре. Все утро я чувствовал, как что-то во мне упорно не желает вникать в эту тему. Мне не хотелось рассказывать ей про письмо. И пока что не хотелось рассказывать про деньги. «Наверно, для этого есть какая-то причина», – думал я, важно кивая лебедю, подплывшему на меня полюбоваться.

Найти эту причину было совсем не трудно. Наличие денег предполагало, что: а) я еще успею все взвесить по поводу наших с ней отношений; б) Маура непременно начнет указывать, что делать с деньгами. И наконец, если выбрать правильную линию по пункту «а», то пункт «б» решится сам собой.

Но дело было гораздо сложней. До тех пор, пока о женитьбе не было речи, эта девчонка казалась мне самой желанной на свете, и все последние месяцы меня больше всего занимали наши отношения. Но ведь и до встречи с Маурой что-то было. И после нее будет полно всякого. Короче, неужели она такая уж мечта моей жизни?

Я надул щеки и задумался. Недостатков у нее хоть отбавляй, это факт. Во-первых, она любит покомандовать. А во-вторых, я в ее глазах отнюдь не герой.

В общем, мне показалось, что это надо бы обдумать посерьезнее. И пока суд да дело, стоит держать язык за зубами. У меня было двести фунтов на расходы (за вычетом того, что отхапал Хорек) и целая вечность, чтобы решить, как поступить дальше.

Время близилось к двум, люди высыпали из офисов, чтобы после ленча полюбоваться на реку. Есть мне не хотелось, я просто сидел себе тихонько да потягивал пиво. Выдул еще две пинты, потом бар закрылся, и тогда я не спеша покатил обратно, без интереса прислушиваясь к стуку в коробке передач. Я подумал, что нужно купить маменьке, подарок и стоило бы сегодня вечером подскочить к ним в Борнемут. Может, прямо сейчас.

Тут я вспомнил совет Канлифа передать новость через Имре и остановился у ближайшей телефонной будки.

Имре тут же подошел к телефону, и я сказал:

– Привет, дядя. Это Николас. Как жизнь?

И ухмыльнулся, представляя, как он стоит там, большой и нелепый, в своем чесучовом пиджаке, и волоски в его ноздрях вибрируют от мощного дыхания. Такой добрый, рыхлый слонопотам.

– Николас, – шумно дыша, сказал он, – рад тебя слышать, мой мальчик. Как поживаешь?

Голос у него был чуточку подавленный, будто он продешевил с очередной маркой. Неважно, и дяде Имре тоже перепадет! – тепло подумал я и весело сказал:

– Лучше не бывает! Сейчас все вам расскажу. А как там мама?

Это было ошибкой, но иначе разговор бы не пошел. С маменькой всегда был полный порядок, но старый ипохондрик умудрялся непременно что-нибудь откопать. Найти лишнюю зацепку – почему нельзя оставлять ее одну.

– Видишь ли, малыш, – начал он доверительно, – она не очень-то в форме. Ломота в плече. Думаю, грипп начинается. Я ей запретил вставать с постели.

– Очень печально, дядя. А как ваше здоровье? – спрашивал я, надувая щеки и кланяясь телефону.

– Ну что тебе сказать, Николас? – сказал он со своим обычным смешком, словно задабривая судьбу. – Мне бы парочку здоровых легких! У меня никогда ничего не бывает гладко.

– Я хочу к вам подскочить. У меня колоссальная новость. Дядя Бела умер и оставил мне все деньги.

Надо было выразить это как-то иначе, и пока я подыскивал слова, он воскликнул:

– Что? Что ты сказал? Подожди минутку, Николас. Тут дверь открыта. Я не очень хорошо тебя слышу… – он положил трубку и через минуту взял ее снова. – Ты говоришь, что Бела… – он шумно задышал. – Что это значит, Николас?

– Боюсь, что дядя Бела умер. Он умер в среду от инфаркта. Мне сегодня сказал об этом его адвокат.

– Боже, какое несчастье! – воскликнул он. Несколько секунд я слышал только его шумное дыхание. – Она очень расстроится.

– Да, конечно, – раздражаясь, сказал я. – Не слишком хорошо, верно? Только я сегодня встречался с адвокатом. Он сообщил, что после него осталось большое наследство… И все достанется мне.

– Ну, мы ведь знали, что он так поступит. В этом нет ничего неожиданного. Но я просто не знаю, как… Нет, сегодня я не могу ей такое сказать, Николас. Она не настолько хорошо себя чувствует, чтобы преподносить ей такую новость.

– Но ведь в этом вся суть! Я рассчитывал, что вы ей это сообщите до моего приезда!

Он опять с минуту дышал в трубку. И потом наконец сказал:

– Николас, я думаю, лучше тебе в эту субботу не приезжать. Ты пойми, такой шок… Это ведь ее единственный брат… Я бы предпочел…

– Ну что ж, – сказал я, медленно заводясь, – дядя Бела действительно оставил кучу денег!

– Разумеется, он был человек богатый. Ты мне потом обо всем расскажешь. А пока я должен обдумать, как ей это преподнести.

– Надеюсь, маменька не так уж и огорчится.

– Непременно огорчится! Она придет в отчаяние! И я ничем не могу помочь…

– Ладно, я вам позвоню через пару дней.

– Да, пожалуйста, Николас. Дня через два-три. До свидания, – и, опередив меня, щелкнул трубкой.

Я пошел к машине с таким ощущением, будто из меня выпустили воздух. Значит, про наследство даже и рассказать некому! Груз ста сорока тысяч фунтов стерлингов вдруг прогнул мне плечи, а во рту стало кисло от выпитого пива.

Я медленно покатил к дому, зная, что мне бы вообще не стоило садиться за руль. По счастливой случайности миссис Нолан не было в гостиной. Я поднялся к себе в комнату, свалился на тахту и заснул крепким сном.

* * *

В этот день произошла еще одна вещь. Меня разбудили в полдевятого вечера. Миссис Нолан ушла в кино, и потому мне в дверь постучал один из постояльцев, подзывая к телефону. Я вяло спустился на три марша вниз. Это был парень, о котором говорил Джек, – тот, что интересовался моей машиной. Я коротко буркнул, что она не продается, и повесил трубку.

И не узнал у него ни номера телефона, ни имени.

 

3

На следующее утро я вызвонил Мауру и стал изучать ее с позиции своего нового амплуа – работника палаты мер и весов. То, что я увидел, солидно перетягивало в сторону плюса. «Потрясная девчонка!» – думал я, пока она проворно садилась в машину. У нее были короткие рыжие волосы, яркое льняное платье и сумочка в руках. И обалденная, кривенькая такая улыбочка, которая прямо сбила меня с ног на этой тихой, залитой утренним солнцем площади.

– Николас, – сказала она, – я была такой гадкой вчера вечером! Я потом жутко переживала.

– Да брось ты, ради бога! – ответил я с диким энтузиазмом. – Я и сам был не совсем в фокусе.

– Тогда давай все забудем. Поедем куда-нибудь. Мне надо кое-что тебе сказать.

– Что?

– Потом. Будет очень накладно, если мы прокатимся за город?

– У меня тоже есть один сюрприз, – сказал я и вытащил из своего бумажника двадцать пять фунтов, – смотри, что я выиграл.

– Николас, не ври!

– На собачьих бегах. – Я отрепетировал это в ванной перед зеркалом, но сейчас выпалил слишком уж поспешно.

– Вчера вечером?

– Ага.

– Ни разу не слышала, что ты туда ходишь. Ты никогда раньше там не бывал. Ты гонишь, Николас!

Потом она вдруг о чем-то задумалась и, быстро моргая, уставилась на меня.

– А может, какая-то новость от Хрюна? Ты от меня ничего не скрываешь?

– Да нет же! – раздраженно буркнуля. Это уже был нонсенс.

– Ладно, неважно. Все равно здорово, – сказала она, хотя прозвучало это совсем не так уж и здорово. – Знаешь что, давай устроим пикник. Можно накупить всего. Я соскучилась по природе. Соскучилась по Ирландии.

Вроде бы все снова встало на свои места, я нажал на газ и, как ракета, понесся через Чизвик, через Дэтчет, через Таплоу; мы ехали и щебетали, как два жаворонка, не ведающих, что их ждет впереди…

Это был чудесный июльский день, лучший день за все сумасшедшее лето.

* * *

Мы поели на лесной поляне, неподалеку от Кливленда, а потом разлеглись на травке и закурили.

– Николас, – сказала Маура.

– А?

– A я в Ирландию собралась.

– А, на август.

– Да нет. Насовсем.

Я сразу поднялся и уставился на нее.

– Черт возьми! Почему?

Ее серо-зеленые полуприкрытые глаза вдруг распахнулись и глянули на меня очень мрачно.

– Сам знаешь почему, Николас.

Я решил, что это, наверно, намек на Хрюна, и нагнулся ее поцеловать, чтобы поскорее прогнать эту мысль. Но она увернулась, оттолкнув мое лицо кончиками пальцев.

– Вся моя семья в Ирландии, – мрачно сказала она. – Здесь у меня – никого.

– А я?

– Что – ты?

– Ты ведь знаешь, Маура, как я к тебе отношусь!

– Знаю. Мечтаешь со мной переспать.

– Прекрати! – крикнул я со страхом. Подобные слова она произносила впервые. – Это гораздо серьезнее, Маура!

– А именно?

– Я тебя люблю! – неловко произнес я. Палата мер и весов явно дала сбой.

– И я тебя люблю, Николас. Но только вряд ли из этого что-то выйдет. Тебе не кажется? Я теперь вижу, – мрачно продолжала она, уже с удовольствием, – вижу, что все совершенно безнадежно. Ты всю жизнь проживешь бедным родственником. Хрюн и не пошевелится, пока ты не припрешь его к стенке. То же и с твоим дядей. И все потому, что тебя это совсем не интересует. Я очень старалась поверить в чудо, которое тебя изменит, но…

– А ты больше старайся! – сказал я, подражая Хорьку, и вдруг, подбодренный этим сравнением, взял ее лицо в свои ладони.

– Слушай, Маура, хватит с меня этих разговоров! Пора поставить точки над «i». Во-первых, переходный возраст у меня давно позади, и перевоспитывать меня поздно. И во-вторых, изменение ситуации (а она может повернуться в любую сторону) никак не должно влиять на наши отношения, потому что они будут долгими. Если ты думаешь иначе, значит, ты права, и плохи наши дела. И еще одно: давай все забудем! – Я попытался склониться над ней, но она быстро от меня отвернулась.

– Что с тобой творится, Николас?

– Это ты со мной такое творишь! – ответил я.

Она горячо ответила на мой поцелуй, и когда мы оторвались друг от друга, глаза у йее были нежные, искрящиеся и влекущие.

– Если бы ты знал, как я психовала! – воскликнула она. – Ну пообещай мне, Николас, что теперь все будет в порядке.

– Конечно, – нехотя промямлил я.

– Неужели он согласился сделать тебя полноправным партнером?

Инстинкт самосохранения вяло тявкнул где-то внутри, как огромный усталый бульдог.

– Знаешь, это долго объяснять.

– Ладно, – легко сказала она, – мне, наверно, знать не положено.

– Положено, Маура. Просто я сейчас не могу всего рассказать. Ну поверь же мне, Маура! – воскликнул я, изо всех сил стараясь попасть в тот же патетический тон. – Я это хорошенько проанализировал и решил, что ты имеешь право знать обо всем. Но пока что, пожалуйста, поверь мне на слово!

– Нету у меня никаких прав, – ответила она холодно, но холодными были только слова. А глаза были горячие, любопытные. – А когда ты мне сможешь рассказать?

– Скоро, – ответил я, поражаясь, как это я умудрился так легко попасть в ее ловушку. Ведь вся соль была в том, чтобы скрыть от нее, что для нашей женитьбы нет уже никаких препятствий. А теперь она поняла, что: а) я могу это сделать; и б) ее науськивания на Хрюна не пропали даром. А то, что последнее обстоятельство – ложь, не только мешало делу, но создавало для меня дикие неудобства. Сам я твердо решил, что встречусь с Хрюном один-единственный раз – чтобы за все отыграться. А теперь вот придется нести всякую чушь.

От этой перспективы я так завелся, что даже нежничать расхотелось. Я закурил сигарету и улегся с ней рядышком. Головы наши соприкасались, но она больше не говорила ни слова. А я лежал и краешком глаза смотрел на ее ресницы – как они быстро и раздумчиво хлопают в небо.

 

4

Следующие три дня прошли как в угаре. У меня состоялась короткая, но горячая перепалка с Хрюном и мисс Воспер, в которой я не столько сжег мосты, сколько разрушил привычную сердцу гавань. Вообще-то не стоило так распаляться, но я был пьян и богат…

Я заказал себе два новых костюма, а потом купил еще один, готовый, приобрел три шелковые рубашки, две пары ботинок, три покрышки для колес и коробку передач и расплатился с миссис Нолан. Она сгорала от любопытства по поводу письма адвоката, и я, боясь, как бы она не проболталась по телефону Мауре, соврал, что речь действительно идет о завещании, но, поскольку дело осложняется наличием других наследников, я дал себе клятву пока не произносить ни слова.

Днем я как бешеный сорил деньгами, а по вечерам встречался с Маурой. Наши отношения стали какими-то странными, зыбкими, но вовсе не неприятными. Она вела себя спокойнее, довольно иронично, но вопросов подчеркнуто не задавала. Все было так, будто мы только что познакомились. Оба на взводе, но стесняемся. И я всю дорогу чувствовал, что обязан гнать пургу насчет службы у Хрюна.

В среду я снова позвонил Имре.

– Николас, сынок, – шумно дыша, сказал он, – наберись, пожалуйста, терпения. Я ей еще не рассказал. Она все это время недомогает.

– Черт возьми, дядя! Но я обязан ее увидеть!

– Знаю, сынок, знаю, – печально ответил он, – она уже спрашивала, почему ты не приезжаешь. Но может, тебе стоит отложить визит до конца недели?

– Ну, если вы считаете, что так лучше… – промямлил я.

– Скажем, до субботы, а? Тогда я успею… Ей сейчас получше. Да, в субботу было бы замечательно. Мы с тобой сперва потолкуем с глазу на глаз…

– Ладно.

– До свидания, – быстро сказал он. Наверно, в прослушиваемой зоне возникла маменька.

– До свидания, – ответил я, услышав щелчок, и от злости чуть не разбил трубку.

Я был уверен, что мать примет известие о смерти Белы гораздо более стойко, чем это мерещилось Имре, – мои интересы были для нее гораздо важнее. А за это, – решил я, – ей причитается какой-нибудь колоссальный подарок. И отправился к себе наверх считать бабки.

Я высыпал содержимое кошелька, вывернул карманы, сложил все в кучку и стал считать. Там было семь пятерок, две фунтовые бумажки и пригоршня серебра. Я с ужасом смотрел на эти гроши. Значит, у меня за полнедели улетело больше ста сорока фунтов, и это при том, что за два костюма я заплатил только задаток./. То есть мне предстояло выложить еще восемьдесят фунтов! Я стал думать, как объяснить все это Канлифу.

Отрепетировав свою речь, как бы обращаясь к нему мысленно, я закурил новую сигарету и пошел вниз звонить.

Но только я снял трубку, как миссис Нолан тут же выглянула из своего закутка, и мне пришлось быстренько набрать номер службы времени, тщательно свериться с собственными часами и выйти на улицу, чтобы поговорить из будки за углом.

Булка тут же подозвала Канлифа.

– Слушаю вас, мистер Вистлер, чем могу служить?

– Я просто хотел узнать, есть ли какие-нибудь новости… – Я вдруг увидел в круглом зеркальце свою физиономию, а на ней – этакую чахлую улыбочку.

– Нет. Я еще ничего и не жду. А что, у вас возникли затруднения?

– Не то чтобы затруднения… Я думал, может, есть возможность… решить как-нибудь более конкретно с деньгами. Например, регулярно переводить мне какую-то сумму.

Он промолчал.

– Вдруг мне понадобится купить себе парочку вещей… – потея, бормотал я, – и тогда хорошо бы знать, чем я располагаю.

– Я не совсем вас понял, – произнес он наконец. – Вы хотите сказать, что истратили все двести фунтов?

– О нет! Разумеется, нет! Конечно же нет, мистер Канлиф! Просто я думал, что, может, стоит назначить какую-то конкретную сумму… Допустим, начиная с этого уикенда…

И тут трубка задребезжала от смеха.

– Сколько же денег у вас осталось?

– Фунтов сорок или пятьдесят, – сказал я, испытывая облегчение оттого, что мой посредник принял все так легко. – Но сюда входят…

– Я, конечно, понимаю, – ответил он, все еще добродушно похохатывая, – какая-то сумма ушла на то, чтобы это дело обмыть – имеете право. Но сто сорок фунтов за четыре дня – такого я еще не слыхал! Нам бы стоило перекинуться парой слов.

– В том-то и дело. Мне бы очень этого хотелось, мистер Канлиф. Видите ли, я некоторым образом оставил службу, и теперь у меня нет никаких средств к существованию. Когда мы встречались и говорили об этом…

– Конечно-конечно, – сказал он. – Загляните ко мне утром, часиков в двенадцать.

– И это можно будет уладить? То есть можно будет увеличить сумму?

– Я уверен, что мы найдем какое-то решение.

– Клево! Тогда до завтра.

– Завтра в двенадцать. До свидания, мистер Вистлер.

И я вышел из будки, глупо и блаженно улыбаясь. От напряжения, оттого, что и поделиться-то не с кем, из-за игры в кошки-мышки с Маурой у меня чуть не закралось подозрение, что все это какой-то жуткий розыгрыш. Но теперь ободряющее поведение малыша Канлифа (который не стал бы понапрасну веселиться оттого, что за несколько часов испарились 150 фунтов)… так вот, поведение Канлифа наполнило меня таким энтузиазмом, что по дороге домой я прямо физически ощущал, будто вырос до трехметрового роста. Я впервые по-настоящему поверил, что дядя Бела отвалил-таки мне сто сорок тысяч фунтов стерлингов.

 

5

– Мистер Канлиф ждет вас, – быстро кивнув и улыбнувшись, сказала Булка, когда я открыл дверь офиса. Она впустила меня внутрь и испарилась, а малыш Канлиф соскользнул со своего кресла и затряс мою руку прежде, чем я успел опустить на него глаза. Все это было чрезвычайно обнадеживающе, и я очень приветливо пожелал ему доброго утра.

– Не думал, не думал, что так скоро с вами увижусь! – жизнерадостно воскликнул он.

– Да нет… я просто… – начал я, не зная, кем лучше прикинуться – благовоспитанным бараном или отчаянным кутилой, и готовясь исполнить любую из этих ролей.

– Присаживайтесь, присаживайтесь. Сигаретку?

И он снова широким многозначительным жестом протянул мне свой массивный портсигар, а я завороженно глядел на то, как он закуривает сигарету и выпускает струйку дыма. Потом он сел на свой стол, скрестил короткие ножки и насмешливо уставился на меня.

– Очень уж лихо транжирите, мистер Вистлер! Только не думайте, что я вас попрекаю! Имея опыт в своем деле, я знаю, что заранее оценить или предсказать аппетиты клиента невозможно. Но все же давайте уточним, как вам удалось так быстро спустить все деньги? Я думал, это займет по крайней мере неделю или две.

Он улыбался. Но смеяться уже не смеялся. Я еще не решил, какой из двух ролей отдать предпочтение, и потому произнес бесцветно:

– Надо было много всего купить.

И потом перечислил, на что потрачены деньги.

Он все записал.

– Да, думаю, все понятно, – медленно сказал он и, придавив, затушил свою сигарету. – Вы упомянули также, что оставили службу. Без тягостного чувства, надеюсь?

Я рассказал, как все было, и он от души расхохотался.

– Да, могу себе представить ситуацию. Вы явно нуждаетесь в деньгах. И, надеюсь, мы сможем придти к какому-то соглашению.

– Мне кажется, – начал я, нащупывая почву, – стоит положить мне какое-то пособие, пока я не сориентируюсь.

– И какое же именно?

– Ну, наверно, фунтов двадцать пять в неделю. Это разумная сумма. Пока не войдет в силу завещание.

Он слез со стола и сел на крутящийся стул.

– Все возможно, – сказал он раздумчиво. – Но боюсь, вас ждет небольшое разочарование, мистер Вистлер. Никакого завещания нет.

На мгновение у меня возникла дикая мысль, что чревовещатель ушел, а его кукла, воспользовавшись моментом, стала выкладывать все жуткие и бредовые идеи, которые крутились в ее башке.

– Завещания нет? – спросил я опереточным голосом.

– Боюсь, что нет.

– Но ведь дядя Бела…

– Живет себе и здравствует. Увы…

– Но ведь… Но ведь… – потеряв дар речи, я ел его глазами. – А как же деньги? Ведь вы дали мне две сотни!

– Я вам их одолжил.

Он нажал на кнопку звонка и любезно сказал немедленно возникшей Булке:

– Пригласите, пожалуйста, мистера Павелку. Да, и вот еще что, мисс Фоглер: принесите, если не трудно, расписку мистера Вистлера.

Я все стоял, не сводя с него изумленного взгляда.

– Какого дьявола… Вы адвокат или нет?

– Был таковым когда-то… увы! – сказал он, склоняя голову. – Сегодня я всего лишь скромный ростовщик.

– Но вы же прекрасно знаете, что никаких чертовых бабок я у вас не занимал! Что же это такое?… Тут Канлиф встал и заулыбался. В комнату вошла гигантская человекообразная обезьяна с такой уродской мордой, какой я в жизни не видал.

– Это мистер Павелка, – сказал Канлиф. – Он сейчас объяснит, зачем я собираюсь послать вас в Прагу.

 

1

Павелка, физиономия которого при близком рассмотрении напоминала скорее морду сенбернара, нежели гориллы, подхромал ближе и протянул руку.

– Добри ден, – произнес он.

– Добри ден. – Я все еще пребывал в таком шоке, что сам не заметил, как перешел на чешский.

Павелка обхватил мою руку своей мощной лапой и стал мерно ее трясти, напоминая чемпиона в сверхтяжелой категории, пытающегося перехватить взгляд судьи.

– Очень рад с вами познакомиться, – продолжал он по-чешски. – Вам предстоит выполнить одну важную задачу. Хочется верить, что вы окажетесь этого достойны.

– Задачу? – пробормотал я сухими губами. Просто жуть, как легко я заговорил по-чешски, – ведь даже маменька давным-давно не говорила со мной на своем родном языке. – Задачу?

Я беспомощно переводил глаза с Канлифа на Павелку, и в эту минуту меня занимало только одно – как удрать. Может, столкнуть их лбами, а потом, прикрываясь Булкой, как щитом, кинуться вниз, перепрыгивая через три ступеньки, и с воплем выскочить на улицу?

– Мистер Павелка немного забегает вперед – говорил между тем Канлиф, сухо улыбаясь. – Присаживайтесь, пожалуйста, оба. А, благодарю вас мисс Фоглер, – бросил он Булке, которая всунулась с бумагами.

Выждав, пока она уйдет, он продолжил:

– В трех словах, мистер Вистлер, дело обстоит так: уже в течение некоторого времени мы подыскиваем юного джентльмена, вроде вас, которому смогли бы доверить выполнение одной миссии. Это абсолютно безопасно, но настолько необычно, что мы решили вводить вас в курс дела постепенно, В данном случае, я решил каким-то образом навязать вам долг, а затем предоставить возможность с этим долгом расплатиться. А одновременно еще и неплоха подзаработать. Я предусмотрительно сохранил вашу расписку на стандартном бланке. Попросим мистера Павелку подержать этот бланк за краешек, пока вы его читаете.

Он протянул бумажку через стол, и Павелка, прошептав: «просим», взял ее в руку и наклонил ко мне, как падающую Пизанскую башню. Это был стандартный документ. Мои глаза растерянно пробежали по колонкам: «…В СООТВЕТСТВИИ С ЗАКОНОМ…», «…В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ…»

Это шло по горизонтали. Ниже рукой Канлифа было написано: «ДВЕСТИ ФУНТОВ СТЕРЛИНГОВ», а еще ниже стояла моя собственная корявая подпись.!

– Обратите внимание, – продолжал Канлиф, видя, что я дошел до этого пункта, – в качестве частичного залога указана ваша машина. К сожалению, по очень низкой цене.

Думаю, что именно машина, оцененная в пятьдесят фунтов, больше всего другого подтолкнула меня тогда к решительным действиям. Издав звериный вопль, я рванул бумажку из рук Павелки и, получив здоровенную затрещину, тут же очутился на полу. Не сдвинувшись ни на дюйм, он со всего размаха треснул меня по уху.

– Не надо, прошу вас! – сказал он по-английски, глядя на меня со смущением и тревогой. – Зачем же вы так?

Я потрясенно взглянул на него снизу вверх. Били меня впервые в жизни. Его голова, да и вся комната, то расширялась, то сужалась, и вокруг стоял гул, как в котельной.

– Ничего страшного, мистер Павелка, – проскрипел голос Канлифа. – У меня имеется второй экземпляр этого документа, тоже с вашей подписью. Слегка надорвали? Не беда, в любом случае, два лучше, чем один. Надеюсь, вам не больно, мистер Вистлер?

Павелка, отобрав бланк, поднимал меня на ноги, как старый заботливый дядюшка. Ухо у меня саднило, будто по нему съездили молотком.

– Прошу прощения, я забыл вам кое-что рассказать про мистера Павелку, – сказал Канлиф. – Он в свое время был известным бойцом-любителем, чемпионом Богемии по боксу. Поправьте меня, мистер Павелка, если я ошибаюсь.

– Западной Богемии, – поправил Павелка.

Я сел, глядя на него сквозь завесу боли. Лицо у него было все еще перевернутое, тоскливое.

– Мистер Павелка удручен вашим поведением, – заметил Канлиф, качая головой и всем своим видом говоря: «ай-ай-ай!»

– Молодой человек очень обеспокоен денежными затруднениями, – объяснил он по-чешски Павелке. – И пока не оценил наше предложение.

– И никогда не оценю, черт бы вас побрал! Сейчас же выпустите меня отсюда, я иду прямо в полицию!

Это было не слишком остроумное заявление, я и сам выслушал его с удивлением, поражаясь собственному героизму. Канлиф дипломатично вытащил портсигар и угостил нас сигаретами.

– Имеете полное право идти куда вам вздумается, – мягко ответил он. – Правда, я не совсем понимаю, что вы собираетесь поведать полиции. У вас ведь, кажется, нет никаких моих писем?

(Меня и самого осенило, пока он говорил: я же отдал ему то единственное письмо, которое от него получил…)

– Вам скажут, что я добропорядочный ростовщик. Любой здравомыслящий человек поймет, что вы взяли деньги в долг, мигом их промотали и теперь отказываетесь выполнять свои обязательства. Более того, что я вынужден забрать вашу машину, имея на то законное право.

Я сделал огромную затяжку, и от этого уху вроде полегчало. Комната прекратила свою мучительную пульсацию. Но ситуация отнюдь не стала менее дикой. Я наклонился вперед, пытаясь нащупать хоть какую-то нить.

– Но если… если про Белу все это туфта… как же вы вообще про него узнали?

– Вы не так уж скрывали свои чаяния, – иронически опуская глаза, сказал Канлиф.

Я с ужасом воззрился на него. Значит, кто-то за мной следил, старательно запоминал все мои шуточки…

– Но отчего вы выбрали именно меня? Ведь вы со мной не знакомы! – быстро сказал я. – Я совершенно не гожусь для таких дел!

– Замечательно годитесь! Как я уже сообщил вам, мы подыскивали человека, обладающего именно вашей квалификацией.

– Да нету у меня никакой квалификации, мистер Канлиф! – сказал я с отчаянием. – Вы должны это понять, прежде чем втягивать меня. У меня ни в чем нет никакой квалификации. И к тому же я трус. Я не знаю, чего вы от меня ждете, и не хочу этого знать. Я для вас более чем бесполезен!

Я говорил, пугаясь собственных слов, и в конце концов они превратились в какое-то бормотание. Но Канлиф, как видно, не испугался, он не сводил глаз с Павелки – наверное, чтобы убедиться, что тот вникает в каждое мое слово. Потом он коротко кивнул, и Павелка, вроде бы успокоившись на мой счет, отсел подальше и только сжимал мое колено.

– Вы мне нравитесь, – просто сказал он. – Вы как две капли воды похожи на своего отца. И, конечно, не помните изделий Павелки, правда?

– Да я вообще совсем не помню Чехии!

– Как и все прочие в наши дни! – горько сказал он. – Это было превосходное стекло. У меня был лучший завод в Богемии. С 1934 года у меня работала научная группа из двадцати семи человек. Йо, двадцати семи! – воскликнул он, ошибочно сочтя изумленным тот отчаянный взгляд, который я кинул на Канлифа. – Двадцать семь человек, которые трудились не на производстве, а занимались исключительно экспериментами, чтобы разработать небьющееся стекло. Но не закаленное в печи стекло и не пластмассу. О, нет! А прекрасное столовое стекло, самое тонкое из всего, что я когда-либо выпускал. Начиная с 1934 года! И вот теперь они его получили, и вы едете в Прагу, чтобы привезти его мне!

Его нечеловечески огромная лапа плотно обхватила мое колено, а широченное, складчатое бульдожье лицо нависло надо мной, не отодвигаясь ни на дюйм.

– Да вы что, мистер Павелка! – заорал я. – Это же немыслимо! Одна только идея…

– Йо, немыслимо! И все же это так. Начиная с 1934 года двадцать семь человек занимались только им, и теперь это стекло у них в руках. И они собираются наводнить им мир. Понимаете, что это значит?!

– Нет, не понимаю, мистер Павелка! – воскликнул я. – Я ничего не понимаю в стекле! Я был клерком в конторе!

Его большие бульдожьи глаза глядели на меня очень серьезно, но он явно не въезжал или не верил мне, или же ему было попросту наплевать. Я бросил отчаянный взгляд на малыша Канлифа. Тот смотрел на меня индифферентно.

– Вы не должны пугаться, мистер Вистлер, – вымолвил он наконец после секундного молчания. – Это простейшее поручение. Я бы и сам мог это сделать… или мистер Павелка, да и вообще любой мало-мальски нормальный бойскаут. Весь фокус в том, чтобы найти человека, у которого есть причины для посещения завода, кто не вызвал бы подозрений у чешских властей. Ваш отец был известным экспортером стекла. И кажется совершенно естественным, что вы решили продолжить его дело. Разумеется, вы выступите в роли покупателя.

– Да не станут они мне продавать это небьющееся стекло!

– Конечно нет, потому что оно еще не производится. Я думаю, что и образец ничего нам не даст.

Вряд ли можно воспроизвести его на основании химического анализа – из-за специфики плавки. Ну, вы узнаете об этом больше, чем я. Вам необходимо привезти сюда формулу.

Его трезвый голос опустил было меня на землю, как вдруг небрежно брошенное слово «формула» снова придало происходящему какую-то бредовую окраску. Канлиф взглянул на меня и улыбнулся:

– Клочок бумаги, и на нем несколько цифр, но вы об этом даже не узнаете. Уверяю вас, пока я сам не расскажу, где он был спрятан, вы и не догадаетесь! Мы все так устроили, что вы не подвергнетесь ни малейшему риску. Поймите, мы вложили немало сил и денег, чтобы заполучить эту самую формулу. Мистер Павелка – взгляните на него – с 1934 года ни о чем, кроме этого, и думать не может.

– В том-то и дело! – нервно выкрикнул я и повернулся к Павелке, угрюмо разглядывающему, стакан на письменном столе. – На это брошено так много денег и сил, а я окажусь абсолютно негодным исполнителем! Я сдохну от страха, они меня, конечно, заподозрят! Вы ведь годами мечтали об этом! Господи боже мой, мистер Павелка, подыщите себе кого-нибудь другого, на кого можно положиться! Ведь из-за меня все ваши планы рухнут навек!

– Очень симпатичный, правда? – сказал Канлиф Павелке. Он слушал меня, немного склонив голову набок. – Я сразу почувствовал. С первого взгляда. Скромность, осторожность, сдержанность, чуточку детской хитринки. Что тут говорить, мистер Вистлер, я все больше и больше восхищаюсь вашими манерами. Уверен, чешские деятели думают, что вы будете именно таким, какой вы есть. Ваша семья жила там в прежние времена и принадлежала к классу капиталистов… Лучшего исполнителя для этого задания не придумаешь. А теперь – к делу! – воскликнул он, пока я собирался открыть рот.

– Как только вы вернетесь с этим клочком бумаги, я вручу вам вашу расписку. Оба экземпляра! – сказал он. – И в придачу мы заплатим вам еще две сотни. Более того, если вы не испытываете желания возвращаться к себе на службу, мистер Павелка – беру на себя смелость говорить за него – постарается предложить вам какой-то альтернативный вариант. У него чрезвычайно обширные планы, связанные с новым производством.

– Это будет нечто грандиозное! – тут же ввязался Павелка. – Что за вопрос! Вы, конечно, получите у меня работу!

– Ну а тут, – продолжал Канлиф, – возможности просто безграничные. И признайте же наконец, что это просто королевская оплата за приятный вояж на всем готовом, который и продлится-то всего пару дней!

– Сколько дней?

– Это пока не совсем ясно. Возможно, четыре или пять. Они, конечно, захотят окружить вас вниманием. Вопрос в том, насколько быстро вам удастся от них вырваться.

– А когда же я получу это самое… эту формулу?

– Возможно, на другой же день после приезда. В таком случае вам, естественно, нужно будет постараться сократить свой визит. Но это уже деталь, которую вы сами решите на месте. Они составят для вас программу, в которую входит и посещение завода Павелки. Мы их об этом попросили, разумеется, от вашего имени. Между прочим, ваша виза оформляется – мы подали запрос, как только получили ваш паспорт. И нас заверили, что это можно сделать почти сразу. Думаю, мы ее получим уже завтра.

Наступила тишина, я сидел и думал… думал…

– Эти бандюги изменили название, теперь он именуется «Запотоцким заводом», – раздраженно буркнул Павелка.

– Да, конечно.

– Эту формулу мне кто-то должен дать? – спросил я наконец.

– Вам ее передадут. Вы сами ничего об этом не узнаете.

– Как это может быть?

– Предоставьте это нам. Перед отъездом я все вам объясню. Это невероятно просто, вы должны отбросить свои страхи.

– Ладно, – сказал я, – подумаем.

– Разумеется, – ответил Канлиф. – У вас пара дней в запасе. Вы вылетаете во вторник, в десять утра.

Павелка совсем расслабился и снова заграбастал мою руку.

– Я очень на вас полагаюсь! – воскликнул он, и лицо у него было огромное, похожее на морду сенбернара. – Я бы и сам мечтал туда попасть!

Я бы тоже мечтал, чтобы это был он, а не я. Но уж слишком я был не в себе, чтобы говорить.

– Позвоните мне, пожалуйста, в воскресенье, – сказал Канлиф, сползая со стула, чтобы проводить меня до двери.

– В воскресенье я еду в Борнемут.

Я только сейчас вспомнил, что собирался там заночевать.

– Борнемут? – резко спросил он. – Борнемут? А, там живет ваша мать. Не уверен, что это хорошая идея! – отчеканил он.

– Может, и плохая, – сказал я, вдруг испытав идиотское удовольствие от того, что ему перечу. – Но она меня ждет, и я к ней поеду.

Он оценивающе меня оглядел.

– Надеюсь, вы понимаете, что единственная настоящая опасность для вас – это если вы кому-то проговоритесь. Не важно, кому! Мой вам совет: забудьте все, о чем здесь говорилось. Просто выбросьте это из головы.

– Ага! Прямиком – в мусорное ведро! – ответил я, растягивая губы в злобной сардонической ухмылке. Один бог знает, чему я так ухмылялся! Малыш Канлиф очень из-за этого растревожился. И посмотрел на меня задумчиво.

– Прекрасно. Позвоните мне, когда вернетесь. Найдете меня по этому телефону. – Он записал номер на листке, вырванном из блокнота. – Вам нужно вернуться в воскресенье вечером. Звоните мне в любое время.

 

2

Когда я вернулся к себе в комнату и завалился на тахту, ситуация показалась мне столь ужасной, что я просто не мог об этом думать. Сперва я попытался все взвесить, выкурил сигарету, потом другую, но эта история, это дикое предложение казались мне таким бредом, что я никак не мог на них сосредоточиться. Для меня были очевидны только три ужасных обстоятельства: а) никакого наследства нет; б) сделать Мауре предложение я не могу; в) машины у меня больше нет.

Бешеный шквал событий последних дней притупил тяжесть двух первых пунктов – они и без того казались чем-то нереальным. Зато третий привел меня в страшное отчаяние, и я сидел и искал глазами – что бы такое разбить.

Я думал про свою встречу с Хорьком, про три новенькие шины, про новую коробку скоростей, новый аккумулятор, про того покупателя, которого я отшил по телефону, и бешено тряс кулаками на все четыре стороны, беззвучно осыпая их проклятиями. Этот приступ немой, ярости завел меня еще на несколько оборотов, и в бессмысленном порыве я вылетел из дому, вскочил в машину и стремительно покатил в город.

Было начало второго, Джек подавал бутерброды и пиво. Я заказал себе виски и спросил, сохранился ли у него адрес того парня, который хотел купить мою машину.

– Вроде мы уже выбросили ту бумажку. Сейчас проверю, – сказал Джек.

Бар наполнялся посетителями. Я медленно допил свое виски, и разлившееся от него тепло, гул голосов и жующие челюсти Сити – все это постепенно наполняло здравым смыслом мое воспаленное сознание, израненное беседой с Канлифом. Мысль о том, что нужно ехать в Прагу, чтобы выкрасть какую-то секретную формулу, показалась мне еще более гротескной, чем раньше. Оглядевшись вокруг я решил категорически раз и навсегда, что ничего такого делать не буду. Это уже слишком. В конце концов, что этот самый Канлиф может мне сделать? у меня есть машина со всеми документами. Если быстро ее продать и вернуть ему деньги, у него не останется никаких юридических оснований меня преследовать.

С такой мыслью я заказал новую порцию двойного виски и стал лихорадочно обдумывать свои действия. Перво-наперво надо разыскать того покупателя или, да господи боже мой, любого другого, кто захочет купить мою машину. А таких, безусловно, вагон. В общем, так или иначе за сутки нужно набрать порядка ста пятидесяти фунтов.

Пока я, подобно сбежавшему из тюрьмы, строил планы, как найти укрытие, я выпил вторую порцию виски и вдруг с упавшим сердцем осознал, что, приложив все усилия, смогу вернуться к исходной точке минус машина, минус Маура… Тут снова возник Джек.

– Филис говорит, что выбросила ее. Может, он еще появится. Я буду иметь в виду.

– Спасибо, Джек.

– Что, взлеты и падения, как у всех нас, грешных?

– Да, как у всех нас, грешных, – вяло согласился я. – Подлей-ка мне еще.

После третьего захода я уже точно знал, что вернусь к исходной точке, но в этой перспективе нет ничего радужного. Горестно поклонившись своей рюмке, я почувствовал близость давних своих попутчиков: неопределенности, праздности и уныния…

«А из этого вытекает одно, – вдруг подумалось мне, – у неопределенности должна быть альтернатива». И тогда где-то в слепых зонах моего мозга мое скрытое Я выбрало в качестве такой альтернативы поездку в Прагу.

 

3

Когда в половине шестого Маура вышла из своего офиса, я стоял и ждал на другой стороне улицы, и голова у меня просто раскалывалась. Я вяло помахал ей рукой, и она, явно удивленная, пошла ко мне через дорогу.

– Что ты здесь делаешь? Что-нибудь стряслось?

Мы с ней договорились, что встретимся в половине восьмого. Но уже с трех часов, с тех пор, как вышел из «Принцессы Мэй», я сидел на скамейке в Линкольн Инн Филдз и все думал, что же ей сказать. Мне казалось, что я просидел там полжизни. И когда пробило пять, вдруг почувствовал, что перспектива провести таким образом еще два часа просто невыносима. Голова у меня трещала. Если бы я пошел домой, то залег бы на тахту и больше с нее не встал. И потому принял тошнотворное решение ждать ее возле офиса.

– Я сегодня ушел пораньше, – сказал я, снова по привычке делая вид, что служу у Хрюна, – и подумал, что заодно уж подъеду за тобой.

– Ты выпил, Николас? – спросила она, внимательно на меня глядя.

– Пропустил пару рюмочек.

– Чего-то крепкого?

– Слушай, пойдем куда-нибудь, посидим.

Вокруг нас сновали, спешили домой люди. А я чувствовал себя таким трухлявым, задень меня – сразу рухну.

Она взглянула на меня очень-очень странно, но ничего не сказала. И мы задумчиво побрели в кафе «Лион».

– Что с тобой, Николас? – спросила она, когда нам принесли чай. Я уже истерзал свой мозг, подыскивая ответ на этот вопрос.

– Это совсем некстати, но понимаешь… случилась одна вещь, которая может нарушить мои… мои планы.

Она промолчала.

– Мне, может быть, придется ненадолго уехать, Маура.

– На сколько?

– Еще не знаю.

Она долго молча на меня глядела. Потом наконец тихо сказала:

– Ясно. Мы больше не будем видеться так часто. Верно я тебя поняла?

– Нет, неверно! – Я через стол взял ее за руку. – Абсолютно неверно. Я тебя люблю, Маура, – продолжал я, мысленно посылая яростные проклятия Канлифу, Павелке, всей Чешской Народной Республике и моему двухчасовому пьяному помрачению. – Я тебя люблю и собирался просить тебя выйти за меня замуж. Но сейчас случилось много всякого неожиданного… Мне придется ехать в Прагу.

Я говорил и с каким-то неземным изумлением прислушивался к собственному голосу, но знал, что произношу слова, которые взвесил, наверно, несколько часов назад.

– В Прагу? – спросила она и, открыв рот, уставилась на меня. – И ты уже знал об этом в выходные?

– Нет, не знал.

– Но это… это связано со стекольной промышленностью, да?

– Да, – искренне сказал я. – Но, бога ради, об этом никому! Я вообще не должен был тебе рассказывать. Понимаешь, я еще в жизни ничего подобного не делал.

– И я не сомневаюсь, что ты добьешься успеха! – воскликнула она, сжимая мне руку. Глаза у нее так и сияли. – Николас, дурашка ты мой бедненький, со мной тебе не нужно притворяться! И не нужно ничего доказывать! Вот видишь, попробовал и добился, чтобы тебя испытали. Для меня самое главное – это твое отношение. Разве ты не понимаешь?

Я уставился на нее с испуганной, но вялой покорностью загнанного зверя, прошедшего через стычку с убийцей.

– Все это не совсем так, Маура. Не рассчитывай, что из этого получится что-то стоящее.

– А я и не рассчитываю ни на что, кроме тебя, Николас, солнышко мое! Я бесконечно в тебя верю, любимый!

Это уже были телячьи нежности. Теперь к моему и без того подавленному состоянию добавилось еще и смущение. Я молча пожал ей руку.

– Твоя мама придет в восторг, когда услышит эту новость! – она знала, что я еду в Борнемут на уикенд. – Мы ведь в понедельник встречаемся, да?

Это было весьма сомнительно. Если мне и правда предстояло уехать во вторник, в понедельник меня ждала куча всяких дел. Голова моя, которой вроде бы полегчало, вдруг снова загудела, когда я сел за столик.

– Я толком не знаю, когда уезжаю в… в это место. Может быть, в понедельник, а может, во вторник. Я дам тебе знать, – устало сказал я.

– В понедельник или во вторник? – она широко раскрыла глаза. – Так скоро? Глупышка мой, Николас, собрался ехать и не мог мне сказать… Николас-глупышка! – произнесла она мягко, с любовью и погладила мои губы.

Я был слишком измучен всем случившимся за день, чтобы с легкостью включиться в эту игру, и единственное, что сумел сделать, – попытался улыбнуться. Но это мне не удалось. Маура тут же с беспокойством воскликнула:

– Ой, Николас, у тебя жуткий вид! Ты должен немедленно лечь в постель!

Машина стояла там, где я ее оставил, – в переулке, неподалеку от «Принцессы Мэй». Я отвез Мауру домой и легко поцеловал ее на прощание. Она в ответ так страстно ко мне прижалась, так меня обняла, что у меня застучало в висках, и я чуть было не заскрипел зубами.

Потом я медленно подъехал к своему дому и, не набросив на машину чехла, поднялся к себе наверх, сжимая голову руками. В полутьме комнаты вырисовывалась громоздкая тахта, и я с немым стоном вдавился в нее всем телом. И тут же сон, подобно монотонно гудящему пылесосу, всосал в себя этот жуткий день.

 

4

В субботу было жарко, и я проснулся рано, весь мятый, какой-то заторможенный – как это случается с перепою. Я пожалел, что позавтракал, а в девять уже был в дороге, испытывая дрожь во всем теле от какого-то смутного, неясного предчувствия.

Однако где-то в районе Винчестера с его бакалейными складами и почтовыми фургонами это ощущение стало таять, и я даже почувствовал слабый прилив веры в себя. На самом-то деле, события последних нескольких дней были не многим более идиотскими, чем прежняя моя деятельность на благо Хрюна.

Около Нью-Фореста дорога вся пестрела солнечными пятнами, и я даже распелся.

«В присутствии матери, – думал я, – это предложение, естественно, покажется мне несусветной дичью. Потому что маменька при всех ее иллюзиях и фантазиях все же была в моей жизни единственным советчиком. К роли молодого бизнесмена я привык. Но к роли молодого шпиона – уж увольте! Пусть этот Канлиф только сунется отбирать у меня машину! – думал я. – Пусть он только сунется!»

В свежести утра, в завораживающем мелькании теней деревьев на капоте машины я позабыл про Канлифа. Позабыл про Мауру. Да и про остальные невзгоды тоже. И ощутил себя вольным как птица. «Да кто она такая, эта Маура? – думал я. – И кто он такой, кто он такой, кто он такой, этот идиот Канлиф?» – пел я, глядя, как размеренно падают на капот тени деревьев.

Ошалев от этого калейдоскопа солнечных пятен и ощущая легкий мандраж и беспокойство, в половине первого я подрулил к отелю «Плезанс».

Имре, который, судя по всему, уже поджидал меня в холле, тут же вышел и беспомощно встал рядом, как огромное застенчивое дитя, наряженное в черный чесучовый костюм.

– Николас, мальчик мой! Как я рад тебя видеть! Нам нужно так многое обсудить…

Торчащие у него из ноздрей волоски колыхались от мощного дыхания.

– Пойдем. Пройдемся по парку, сегодня такая славная погода.

Я шел рядом с ним, и он крепко сжимал мою руку.

– Как дела, дядя?

– Все в порядке.

– А как мама?

– Прелестная женщина. Сегодня она в форме. И конечно, ждет тебя не дождется. Это нужно учесть… Слушай, Николас, я обязан тебе сказать…

Его что-то ужасно терзало – волоски в ноздрях так и колыхались.

– Вы рассказали ей про Белу?

– Я просто не мог… Это было абсолютно невозможно. Сам знаешь, какое у нее здоровье… Пойми меня правильно, Николас…

Его буквально душили спазмы, так он волновался. – Ничего страшного, – тихо пробормотал я. – Все равно там куча неувязок…

– Ты не обидишься на меня, мой мальчик? Обещай, что не обидишься!

– О чем вы?

– Как бы тебе объяснить… – сказал он, рассматривая облака. – Я решил провернуть одно очень щекотливое дело. Я решил, что раз она… недостаточно здорова, чтобы выслушать печальную новость про Белу, пусть услышит хорошие известия про тебя. Ведь это на самом деле хорошие новости… Твоя мать прекрасно умеет додумывать недосказанное…

– Что вы ей сказали?

– Не в том дело, что сказал ей я, а в том, что она сумела из этого извлечь. Она женщина с пылким воображением… Я только успел сказать, – торопливо продолжал он, – что ты продвигаешься в бизнесе и, может случиться, поедешь за границу. Я хотел упомянуть про Канаду – ведь тебе, судя по всему придется туда съездить… И потом, уже через недельку-другую мы могли бы как-то перевести разговор на Белу… А она сразу подумала, что ты решил стать преемником отца в бизнесе, в Европе. В Праге… – нервно закончил он. И со страхом взглянул на меня. А я промолчал.

– Твоя мать отстала от времени, – тоскливо продолжал он. – Она думает, что Прага все такая же, какой она ее помнит. И ей нельзя рассказывать, как все изменилось… Ты очень на меня сердишься?

Нет, я не сердился. Я просто весь обмяк. И был не в силах прыгнуть ему на загривок или забарабанить кулаками по его башке, или же гонять его но всему Нью-Форесту, чтобы как-то вернуть себе ощущение беспутной свободы… ни на что такое я не был способен.

– Нам, наверно, стоит пойти в дом, – сказал он, оглядываясь. – Она, конечно, уже заметила твою машину. И нужно сделать веселое лицо. Она ждет именно этого.

– Ты не представляешь, мой мальчик, что бывает, когда женщине с воображением что-то взбредет на ум… – печально говорил он, пока мы шли к дому.

«Еще как знаю!» – тоскливо думал я. – «Получше тебя и получше любого другого!» И пока я поднимался по ступенькам, все мое существо наполнялось каким-то нехорошим, мрачным предчувствием. Я знал, что во вторник уезжаю в Прагу.

Когда мы вошли, маменька сидела за своим миниатюрным письменным столом и, покуривая сигарету, писала письмо.

– Николас, бобичек, как ты похудел! Ты слишком много работаешь! Ну почему ты так редко приезжаешь? Дай хоть на тебя взглянуть! Иди, поцелуй меня!

В присутствии моей матери первые пять минут говорить не обязательно. Я даже и не пытался это сделать, а просто смотрел на нее с печальной нежностью. Моя мать вызывает огромную нежность и ждет, чтобы именно так к ней и относились. Она высокая, с большими миндалевидными глазами. Волосы у нее седые, слегка отливающие голубизной. И абсолютно девичья фигура. К тому же она всю жизнь отличалась замечательным здоровьем.

Она осыпала меня нежностями и поцелуями, все время что-то быстро приговаривая, а Имре, немного подавленный после нашего с ним разговора, глядел на нее с гордостью, как хозяин.

– Стефани, – промолвил он наконец с укором, вдруг заметив ее сигарету. – Это вторая сигарета за утро. Ведь ты же обещала мне… ведь твое горло…

– Я пишу письма! – громко воскликнула она. – А когда я пишу письма, я не могу не курить. – Естественно, – продолжала она, обращаясь ко мне, – его волнует не мое горло! А цена сигарет. Я верну тебе деньги. Мне прекрасно известно, что ты ведешь учет всем моим расходам. Но ничего, мой сын очень скоро сумеет с тобой расплатиться. Ах, боже мой! – снова притягивая меня к себе. – Вот на кого мне сегодня приходится опираться!

– Стефани! – с болью воскликнул Имре, – ты же знаешь, что это не так!

– Николас, – продолжала она, полностью его игнорируя, – ты не представляешь, как меня обрадовала эта новость! У меня, конечно, не было и тени сомнения, что ты возобновишь это дело! Твой отец часто об этом говорил. Как ты думаешь, тебе удастся снять то же здание на Прикопе? Я заглядывала туда каждый день, по дороге на Вацлавскую площадь, к «Вартским». Там был такой миниатюрный лифт с золотыми воротцами и прелестный старичок-вахтер. Он каждый день дарил мне свежую розу. Господи, какие были времена! Неужели они никогда не вернутся? Ну, а теперь садись и рассказывай.

Я сел с ощущением жуткого беспокойства.

– Да ну, маменька, ничего такого особенного я не планирую! Просто хочу разведать. Но вряд ли из этого что-то выйдет, ей-богу! Времена очень переменились…

– Ну разумеется. Ничто не стоит на месте! – очень энергично воскликнула моя мать. И метнула взгляд в сторону Имре. – Деловые люди обязаны быть в постоянном движении. А не стоит ли тебе взять с собой Нимека?

– Да ты что!

– Твой отец очень высоко ценил его практическую хватку. Он, конечно, фигура ничтожная, мне бы и в голову не пришло брать его в компаньоны. Но человек он практичный, этого не отнимешь. Может, все же имеет смысл взять его с собой? – заботливо спрашивала она.

Я взглянул на нее с беспомощной нежностью.

– Маменька, – сказал я, – Нимек сейчас имеет собственное дело. Разве ты не помнишь, я ведь тебе рассказывал?

– Да, конечно. Разумеется, – нетерпеливо ответила она. – Это просто совет, я не настаиваю, Я тут написала несколько рекомендательных писем к людям, имеющим какой-то вес. И, естественно, к Хане Симковой. Помнишь бабушку, которая тебя когда-то нянчила? А теперь, – резко сказала она, усаживаясь возле меня и беря меня за руку, – если мистер Габриэль позволит убедить себя в том, что у человека есть право на уединение в собственной комнате, мы с тобой сможем это обсудить.

Бедняга Имре с важным видом удалился. А чистый голос моей матери все звенел и звенел.

В воскресенье, перед моим отъездом, Имре отвел меня в сторону.

– Послушай, – сказал он, – мне не удалось отговорить ее писать письма. Что поделаешь! Это для нее такая радость!

– Неважно, дядя. Все нормально.

– Даже твоей старой няньке Хане. Хана умерла года два или три назад. Ей я этого, конечно, не рассказал. Даже муж Ханы куда-то переехал. Твоя мать совсем отстала от жизни, – печально добавил он. – Ты очень на меня сердишься, Николас?

– Нет, дядя, не сержусь.

– Дай-ка сюда эти письма. Я их выброшу или сожгу.

Он говорил так покаянно, так хотел все загладить, что я выполнил его просьбу.

Я уехал сразу после чая и в половине девятого подкатил к площади Фитцвольтер. На площадь быстро опускались сумерки, и она пустела на глазах. Я немного посидел в машине, погруженный в глубокую меланхолию. Мауру видеть не хотелось. Возвращаться к себе – тоже.

Я сидел в машине и тоскливо размышлял о Канлифе, Павелке и о поездке в Прагу. Я думал, где окажусь в это же время через неделю.

Потом, когда на площади зажглись огни, я вышел из машины и направился к бару «Мушкетеры», расположенному прямо у перекрестка. По воскресеньям я всегда пил здесь пиво. В баре сидела миссис Нолан с подругой – обе уткнулись в телевизор. Я заказал пинту пива и выпил ее залпом. А миссис Нолан даже не повернула головы.

Потом я пошел в другой бар, в котором было повеселее, и увидел там Вала с Одри – тех самых, у которых была тусовка на прошлой неделе. Стареющая модель помахала мне рукой. И я помахал ей в ответ. Но подходить не стал. Я разглядывал их компанию с любопытством, размышляя, кто из них за мной шпионит – если, конечно это кто-то из них. Но все это пустые размышления. Я вышел из бара, медленно побрел обратно к машине, набросил на нее чехол и вошел в парадную.

На часах было без четверти десять. В вестибюле темно. Сверху, из какой-то комнаты, раздавалось тихое бурчание радио, кто-то слушал воскресный спектакль. «Да только какому спектаклю сравниться с этим, нашим!» – думалось мне, когда я с чувством странной отрешенности бросал монету и набирал телефон Канлифа.

Он тут же снял трубку, и я сказал:

– Это Николас Вистлер.

– Да, мистер Вистлер?

– Вы просили позвонить.

– Очень хорошо, что вы это сделали. Я хотел убедиться, что вы вернулись из Борнемута. Впрочем, мне уже об этом сообщили.

У меня медленно и противно зашевелились волосы на голове.

– Значит, вы все еще ведете за мной слежку?

– Мы обязаны проявлять определенную осторожность. Вы взяли на себя очень серьезную миссию. Готовы ли вы вылететь во вторник, в десять утра?

Я не ответил, думая о шумной компании из «Мушкетеров». Любой из них мог отлучиться на минутку после того, как я оттуда вышел. «Да та же миссис Нолан», – подумал я, вдруг вспомнив маленькую, прилипшую к телевизору фигурку. Но миссис Нолан была не в курсе всех приколов, связанных с Белой. Только приятели знали про Белу – наши с Маурой приятели. Так неужели… Нет, не может быть, чтобы Маура… как может Маура? Маура даже не знает, что я вернулся. Смутившись и растерявшись от этой мысли, я сказал трубке:

– Нет. Я еще не уверен. Я пока не пришел ни к какому решению.

– Прекрасно вас понимаю, – проскрипел мне в ухо искаженный голос Канлифа. – Может быть, вы заглянете ко мне утром, в двенадцать часов? Ваша виза уже готова.

– Я подумаю.

– Это очень важно, – сказал он, и в трубке щелкнуло. Я положил трубку и медленно побрел к себе наверх.

На второй площадке меня пронзило какое-то неприятное подозрение. Бурчание радио стало громче, но раздавалось оно не с первого этажа и не со второго. А на третьем была одна-единственная комната – моя.

Я тихо поднялся на следующий марш и с бьющимся сердцем встал у порога.

Из-под двери пробивался лучик света. Никакого сомнения – радио звучало там, в моей комнате. Я приложил ухо к двери и услышал поскрипывание дивана и похрустывание бумаги.

Я отнюдь не чувствовал себя героем. Далее подумал, что, может, стоит по-тихому сп ус т и т ь ся вниз и прихватить что-нибудь – палку или копа, чтобы можно было защититься. Но ничего такого я не сделал. А нагнулся, собравшись с духом, в темноте снял ботинки, выставил их перед собой как оружие, распахнул дверь и завопил:

– Кто тут?

– Я, – сказала Маура. Она сидела на диване и разворачивала фантик конфеты. – Я думала, сколько ты еще будешь пропадать?

 

5

Ее кривенькая улыбочка сверкнула лукаво – как всегда в последнее время.

– А кого ты ожидал увидеть?

– Как ты сюда попала?

– Я позвонила в дверь.

– Миссис Нолан нет дома.

– Мне открыл старикашка со второго этажа. И вроде бы разозлился.

– Откуда ты узнала, что я приехал?

– Увидела машину у подъезда.

– В котором часу?

– Примерно полчаса назад, – сказала она, и лукавство сразу исчезло с ее лица. – Слушай, а ты вообще собирался входить или нет? – спросила она нетерпеливо. – И зачем ты разулся?

Мне чуть полегчало от ее дерзкого тона, но все равно это было жутко неприятно. Я взглянул на ее туфли. Потом на нее и облизнул пересохшие губы. Что, если это она звякнула Канлифу и потом пришла сюда – дожидаться меня? Я просто не знал, что думать. Она впервые так поступила. Я нагнулся, надел ботинки и обалдело на нее уставился.

– Хватит таращиться, будто у тебя столбняк! Да что с тобой такое?

– Ты застала меня врасплох. Я не ожидал тебя здесь увидеть.

– Решила заскочить – поздороваться… Может, мне не удастся увидеть тебя перед отъездом. Ты ведь не против?

– Ничуть.

– Все-таки поедешь? – пристально глядя на меня, спросила она.

– Да, конечно.

– Твоя мама, наверно, обрадовалась?

– Да, пришла в полный восторг.

– Клево!

– Ага.

По радио вдруг раздался пистолетный выстрел, и я подпрыгнул. Маура выключила радио и сказала:

– А ну, посмотри на меня, Николас. Что с тобой творится?

– Ничего. Я, Маура, здорово устал с дороги.

Она с минуту пристально на меня смотрела, потом сказала с расстановкой:

– Ну, я пошла. Тебе нужно выспаться.

Я промолчал.

– Когда примерно ты вернешься?

– Думаю, через неделю-другую. Пока точно не знаю. – И подумал: интересно, знает ли об этом она?

– Ладно. – Она поднялась, сунула свои конфеты в сумочку и надела жакет. – Может, зайдешь в гости, когда приедешь.

И коротко сверкнула своей кривенькой улыбочкой.

Мне сразу же захотелось взять ее за руку, но я удержался.

– Мне очень жаль, Маура. Но я дико устал.

Я проводил ее до выхода, но подвезти домой не предложил. В темноте она показалась мне ближе, чем при свете, мне вдруг захотелось прижать ее к себе, отбросив все подозрения. Но я знал, что отбросить подозрения невозможно. Она пожелала мне доброй ночи и, не оборачиваясь, пошла по дорожке.

Я медленно поднялся по лестнице, лежа на тахте, выкурил сигарету, потом разделся и лег в постель. И только на одно мгновение, когда я с легкостью вплывал в сон, мне показалось, что все это реально.

 

1

Во вторник утром на Кромвель-роуд, когда все садились в автобус до аэропорта, я заметил Канлифа – он наблюдал за мной из своей машины, стоящей у противоположного тротуара. И чтобы с утра немного пощекотать ему нервы, я уронил путеводитель. Это была чистейшая бравада – на самом деле без этого путеводителя я чувствовал себя до ужаса хрупким, бескостным, бестелесным.

Человек, стоявший за мной, поднял его и подал мне, а я поблагодарил, сам удивляясь, что еще не бьюсь в истерике. В путеводителе – теперь это казалось мне до жути ясным – заключалась тайна моей миссии. Когда я вернусь обратно, под его форзацем будет спрятана формула для Павелки. Накануне Канлиф с мерзкой дотошностью растолковывал мне эту операцию. Что я должен повсюду таскать с собой этот путеводитель. И выпустить его из рук только один раз, на заводе Павелки – должен «забыть» его на столе, в кабинете управляющего. А перед тем как уйти, спохватиться.

– Вот и все, что вам положено знать, – сказал Канлиф напоследок. – Можно без преувеличения сказать, что это самый простой план на свете. Нет ничего естественней – вы не расстаетесь с «Норстрандом», потому что это новейший путеводитель по Чехословакии. Вы и сами увидите, насколько он незаменим. Прага – прекрасный город, со множеством памятников. Успокойтесь. Получайте удовольствие. Жаль только, что вам известно про этот – клочок бумаги.

Мне тоже было очень жаль.

Я влез в автобус, и скоро он тронулся, а я выглянул – проверить, там ли еще Канлиф. Его машина стояла на том же месте. Я обрадовался. Половину прошлой ночи я не спал и все думал, что бы такое сделать, чтобы избежать этой поездки. Например, можно разыграть в аэропорту приступ эпилепсии. Или запереться в туалете и сидеть там до самого отлета.

Эпилептического приступа в аэропорту я из себя выжать не смог, я заперся в кабинке и сидел там дольше, чем это необходимо с человеческой или технической точки зрения. Но когда я оттуда вышел, группа все еще была на месте. А через минуту или две громкоговоритель оглушительно объявил посадку, и я оглянуться не успел, как нас помчало по взлетной дорожке.

Через четыре часа я был в Праге.

 

2

Когда ты покидаешь город в шестилетнем возрасте, а потом возвращаешься туда через восемнадцать лет, с тобой происходит нечто волшебное. Улицы, памятники, шпили церквей – все начинает всплывать в памяти с такой ясностью, как во сне; ты вдруг вспоминаешь, что было за ближайшим углом, и когда видишь, что так оно и есть, испытываешь чувство, близкое к озарению.

Все это было для меня полнейшей неожиданностью и, несмотря на ужас, обуявший меня при спуске с трапа самолета и при прохождении паспортного и таможенного контроля, в гостиницу «Словенская» я прибыл в состоянии невероятного, хотя и зыбкого восторга.

Гостиница «Словенская» расположена на Вацлавской площади, в трех кварталах от Вацлавске Намести. Несмотря на свое название, никакая это не площадь, а широкий и шумный проспект. В одном его конце расположено серое викторианское здание музея, окруженное садом. А в другом, пересекая его, как верхняя палочка буквы Т, идут центральные деловые улицы: слева – улица Народного Труда, справа – Прикоп.

Я стоял возле отеля и озирался вокруг, вспоминая и узнавая. Освещенный жарким солнцем город выглядел очень оживленным – многолюдные тротуары, одновагонные трамвайчики, снующие взад-вперед по булыжной мостовой, В дальнем конце улицы стоял Святой Вацлав на сверкающем железном коне – любимый герой моего детства. Даже сам отель, казалось, был мне знаком, и через минуту я понял почему. Когда-то это называлось «Вартские», мама любила пить здесь чай; а теперь его окна с крупными переплетами были распахнуты на знойную мостовую.

Я широко улыбался, вспоминая плюшевый полумрак кафе, шуршанье газет, тяжелые бархатные шторы, пожилых дам, вытирающих платочками губы. Невероятно, что я снова здесь!

Но, войдя туда, я не увидел никаких старых дам. Здесь кишмя кишели какие-то люди в рубахах с расстегнутыми воротничками и сандалиях. За стойкой работала дама с прямым пробором, очень похожая на Булку, – склонившись над своим гроссбухом, она что-то напряженно изучала. Я подождал с минуту и потом сказал по-английски:

– Тут для меня забронирован номер.

Она остро на меня взглянула и быстро перебрала стопку карточек.

– Пан Вистлер Николас?

– Совершенно верно.

– Тут для вас письмо. Ваш номер готов. 140-й, – сказала она по-чешски служащему, который взялся за мой чемодан.

Я забрал письмо и последовал за служащим в лифт. Это был маленький согнутый старикашка с огромным кадыком, торчащим из рубашки без ворота. Он глядел на меня с интересом, улыбался и качал головой.

– Пан уже бывал в Праге? – спросил он меня по-чешски.

– Очень давно.

– Тут многое изменилось, – сказал он и вежливо кашлянул в ладошку. – Когда-то у нас здесь бывало много бизнесменов. Теперь уж не то.

– Да, конечно, теперь другие времена.

Он снова кашлянул.

– Но Прага все та же. Красавица. Могу поспорить, что таких красивых городов вы еще не видывали.

Но я его не слушал. Я изучал конверт, и когда мы вышли в коридор, наконец-то рассмотрел маленькую печать: ГОСУДАРСТВЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ СТЕКОЛЬНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТЬЮ.

Судя по всему, это была моя программа. У меня тут же схватило живот, и я поначалу даже не смог оценить великолепие 140-го номера…

Тем не менее, когда служащий поставил на пол мою сумку и, улыбаясь, удалился, я встал посредине комнаты и огляделся. Номер, бесспорно, был замечательный. Все здесь было выдержано в золотых и зеленых тонах. В алькове стояла большая кровать, окруженная пологом. К номеру примыкала ванная комната с душевой кабинкой. Были здесь и удобные кресла, и шезлонг, и письменный стол. Двойные французские окна открывались на широкий балкон. Канлиф устроил мне достойный прием.

Я уселся в шезлонг и вскрыл конверт. Там была брошюрка и письмо на двух страницах. Под письмом стояла подпись: А.В. СВОБОДА, генеральный директор Управления стекольной промышленностью, и гласило оно следующее:

Глубокоуважаемый пан Вистлер!

Для нас большая честь приветствовать Вас в Праге. Посылаю Вам брошюру, содержащую информацию о нашей стекольной промышленности, а также программу Вашего визита. Программа, как Вы можете заметить, краткая, но достаточно насыщенная. Было бы желательно, чтобы Вы по приезде связались с нижеподписавшимся и сообщили, какие изменения Вам бы хотелось в нее внести.

Позвольте мне, глубокоуважаемый пан Вистлер…

Вторая страница, озаглавленная: ВИЗИТ Н. ВИСТЛЕРА, ПРЕДСТАВИТЕЛЯ ФИРМЫ «БОГЕМСКОЕ СТЕКЛО И БИЖУТЕРИЯ», гласила:

Среда. 10.00 – Встреча с Л.В. Свободой в Гос. Управлении стекольной промышленностью (Уезд 23).

Обед в выставочном зале (Вацлавская площадь, 48).

Послеобеденное время – Встреча с начальниками отделов – С.Н. Черниным, П. Штейном, Б.Р. Вла-чеком и совместный осмотр их отделов.

Четверг. 10.00 – Автомобильная экскурсия на Запотоцкий стекольный завод (Кралово, 15 км). Весь день. Обед на заводе.

Пятница. 10.00 – Автомобильная экскурсия на Цебликскии стекольный завод (Цеблик, 23 км). Весь день. Обед на заводе.

Суббота – Свободный день. Повторные встречи и визиты по мере необходимости.

Как точно выразился Л.В. Свобода, кратко и насыщенно…

Поездка на бывший завод Павелки была назначена на четверг. Из чего следовало, что формулу я заполучу через двое суток. А также, что потом придется еще двое суток таскать с собой эту чертову формулу. Если только я, по совету Канлифа, не сокращу свое пребывание здесь.

Сперва я просмотрел программу очень бегло. А потом закурил сигарету и, попытавшись унять дрожь в руках, снова все перечитал. Дело не в том, что, уехав сразу же после визита на завод Павелки, я вызову подозрение; тем более, что они сами предложили посетить только два стекольных завода. А суббота и так не занята.

Я глубоко вдохнул дым, размышляя. Еще в самолете мне пришла в голову мысль, что вполне возможна какая-то неувязка, которую Канлиф учесть не мог. По плану я должен был забыть этот путеводитель «Норстранд». Предполагалось, что некто его заберет. А потом я, мол, получу его назад. Прекрасно. Ну а что, если какой-нибудь псих помешает мне его «забыть»? Или же по какой-то причине его не вернут? Хорошо хоть остается день для «повторных визитов».

Канлиф сказал, что для туриста естественно всю дорогу таскать путеводитель особой. Если я сразу принесу его туда, на завод, а потом буду повсюду носить с собой, может, это и сойдет. В конце концов, лучше всего оставить все как есть. Ведь, наверно Л.В. Свобода проинструктирован по этому поводу. Видимо, стоит заказать себе билет на воскресенье.

Положив программу на стол, я заметил, что «Норстранд» все еще у меня в руках. Я не расставался с ним целый день, и он уже стал липким от пота, который с меня так и лил. Я подумал, что, пожалуй, стоит сперва принять душ и выпить бутылочку пива. И пошел к телефону – заказывать пиво. А потом минут десять стоял под душем. Будто смывал с себя все дурное, а не только грязь после долгой дороги.

Когда я наконец выплыл оттуда, совершенно чистый и расслабленный, жалюзи на балконе были приспущены и номер был погружен в зеленоватый полумрак. На столе меня ждал поднос с пивом. А я и не слышал, что сюда кто-то входил.

Я захватил пиво на балкон и стал его попивать, глядя вниз, на Вацлавске Намести. Везде кишел народ. К кафе-автомату на жарком солнцепеке тянулся хвост. По улице сновали трамвайчики. Слева вдали сверкал Вацлав, а на другом конце, там, где эта улица пересекалась с Приколом, над всеми парил гигантский портрет Ленина с надписью: РУКИ КАЖДОГО, УМ КАЖДОГО – НА ДЕЛО СОЦИАЛИЗМА!

Я вдруг почувствовал, как же далеко отсюда до Лондона – до Хрюна и «Принцессы Мэй»…

На улице и в саду возле музея заколыхались деревья, и через минуту навес над моей головой затрепыхался под пробежавшим легким ветерком. Я допил свое пиво, закурил сигарету и пошел звонить Свободе.

 

3

В тот вечер я взял на прогулку «Норстранд». Перед этим слегка покапал дождь, но Вацлавске Намести была такой же многолюдной и раскаленной. Горели фонари, звякали трамвайчики. Возле Прокопа я пересек булыжную мостовую и направился в старый город; и вдруг вспомнил, так ясно, будто это было вчера, как именно этим путем ходил за ручку со своей мамой.

С тех пор как я отсюда уехал, у меня уже не было настоящего дома, не было чувства защищенности.

Все здесь тесно срослось с моим детством, и, пока я шел в этой удивительной, волнующей тишине, губы мои то и дело расплывались в безотчетной улыбке.

Я обогнул темный массив Каролинума и через Староместскую площадь направился к спящему в ночи чудному древнему Клементинуму. Потом перешел по украшенному каменными фигурами Карлову мосту через поблескивающие воды Влтавы и по крутой Мостецкой двинулся к расположенным на холмах дворцам Града: Чернинскому и Лоретте, Шварценбергскому и высоким Градчанам.

Я шел по узким средневековым улочкам, слышал нестройное пение и шум голосов из освещенных кабачков и невольно улыбался. Ясно, что таких ночных картин я никогда прежде не видел, но сейчас это словно было частью моего существа, и ноги сами несли меня вперед.

В Граде было значительно прохладнее. Внизу, сквозь кроны деревьев, сияла огнями Прага. Я стоял и смотрел, припоминая эти башни и эти запахи, места, где я когда-то играл, и был всем этим удивительно растроган. Потом я снова спустился вниз и по мосту Сметаны, соединяющему три острова, пересек Влтаву.

От Влтавы доносились звуки танцевальной музыки, и я узнал сияющую огнями каменную башню кафе «Мэнс». Когда-то я приходил сюда со своими родителями – пил чай, а потом нырял с настланных у берега длинных деревянных мостков.

Перед этим я думал заглянуть на Прикоп – посмотреть на тот самый офис, о котором говорила маменька, где лифт с золотыми воротцами, но вдруг почувствовал, что устал и заблудился. По набережной прохаживался мент в смешных сапогах и широких погонах. А когда он со мной поравнялся, я увидел, что лицо у него юное, мальчишеское, немного деревянное, как у всех славян. Он сказал, что Вацлавске Намести направо, и вот я уже снова шел по широкой, ярко освещенной улице, и ощущение у меня было какое-то странное. Вокруг кишела все та же толпа, но она была гуще и живее, чем в Лондоне. Распахнутые воротнички, открытые лица – другая порода людей. Они сплошной рекой текли по улице, и были их миллионы. А в конце улицы возвышался чудовищный портрет Ленина, теперь еще и освещенный. РУКИ КАЖДОГО, УМ КАЖДОГО – НА ДЕЛО СОЦИАЛИЗМА!

Я чувствовал себя абсолютно придавленным этими тяжеловесными «руками и умами». Город моего детства куда-то исчез. Затих внизу, под их мощными сандалиями.

Мне жутко хотелось выпить, но холл буквально кишел ими – открытые воротнички, открытые лица – все как один… И, махнув рукой, я пошел наверх.

По коридору слонялся дежурный – откормленный субъект в опрятном костюме. С ним мне уже доводилось встречаться. Увидев меня, он остановился и стал ждать. У него были черные напомаженные волосы, синий подбородок и златозубая улыбка.

– Выходили подышать свежим воздухом, пане?

– Да.

– Стало попрохладнее. Думаю, идет гроза. Я у вас в номере прикрыл ставни, а окна оставил открытыми.

– Спасибо.

Чувствовалось, что ему охота потрепаться, он загадочно улыбался и все потирал свои пухлые белые руки.

– Надолго собираетесь задержаться?

– Думаю, до конца недели, не больше;

– Надеюсь, вы успешно завершите свои дела. Нам очень хочется, чтобы сюда возвратились деловые люди.

– По-моему, у вас и так яблоку упасть негде.

Он поежился и грустно сказал:

– Это все делегации. Совсем другое дело. Не то, что в старые времена.

– Времена меняются, ничего не поделаешь.

Я чувствовал, что повторяюсь, что устал и мне худо в этом душном коридоре. Я вставил ключ в замок.

– Может, вам что-нибудь нужно, – тоскливо спросил он, – кружечку пивка, например?

Мне хотелось одного – рухнуть в постель.

– Ну что ж, – сказал он, сверкнув золотым зубом, – если я вам понадоблюсь, то мое имя Джозеф.

– Хорошо. Спокойной ночи, Джозеф.

– Спокойной ночи, пане.

 

4

На следующий день к шести часам все мои страхи рассеялись как дым. Свобода и его свита – Чернин, Штейн и Влачек были типичными технарями, разве что слишком зацикленными на своих прениях. Сам Свобода, милейший старикан с глазами спаниеля и усами Микояна, напоминал мне отца, а это уже совсем неплохо. Пока я работал у Хрюна, я нахватался некоторых понятий о стекольном деле, но этого, конечно, было недостаточно для того, чтобы выступать в роли молодого специалиста по импорту-экспорту. Поэтому любые крохи знаний, приходившие мне на ум, были просто благом. Пока он хрипло заказывал по телефону чай, я усердно рылся в памяти, откапывая имена старых вассалов, некогда служивших на заводе. И действительно, припомнил одного или двух.

Потом мы снова пили чай в выставочном зале и долго обедали, произнося бесконечные тосты за мир и деловые контакты, так что к середине дня я уже был почти что в коматозном состоянии – на лице застыло внимание, а рука скрючилась от неустанного писания в блокноте. Этот самый блокнот был теперь наполовину исчеркан всякой бессмыслицей по поводу сроков поставки и товарооборота, при этом я все время так усердно кивал головой, что потом, наконец-то вынырнув на солнечный свет, почувствовал, как она у меня раскалывается.

Ко мне приставили крупную молодую особу, судя по всему, редкой одаренности, которая почти весь день возила меня с места на место; и теперь, выйдя на улицу, я вдруг с легкой нервозностью заметил, что она все еще здесь. В том, что она из породы «рук и умов», сомнений не было. Она была мощная, загорелая. В белой юбке и с собранными в пучок волосами. У нее была потрясающая грудь. И могучие, но стройные ноги. Она изучала английский и старательно на мне тренировалась.

Увидев меня, она высунулась из машины:

– Вам сегодня еще нужно куда-нибудь ехать?

– Нет, спасибо. Пойду прямо в отель.

– A-a… A я вас дожидалась.

– Прошу прощения. Я не знал.

– Ничего. А завтра вам машина понадобится?

– Завтра я еду в Краловск. Меня снова повезете вы?

– Нет. Для дальних поездок есть другая служба;

– Ну что ж, – протянул я, раскачиваясь на раскаленном от солнца, людном тротуаре. – Может, пропустим по рюмочке?

Это было уместное предложение, если учесть, что сия могучая особа целый день прела в машине. Но прозвучало оно неуверенно и без всякого энтузиазма.

– О, благодарю вас! – сверкнула она зубами. – С удовольствием.

– Отлично. Зайдем в отель?

Она шла рядом, мощная и торжественная, и не говорила ни слова. А у меня дико трещала голова.

В мельтешении открытых воротничков мы отыскали место, и она села, с интересом оглядываясь вокруг.

– Сама-то я не часто сюда попадаю. Здесь ужасно дорого.

– Да, конечно. По делам бизнеса ездят с деньгами.

– Понятно. И часто вы ездите?

– Случается.

– Наверно, работа торгового представителя очень интересная, да?

– Да, очень. Что вы пьете?

– Чай, если можно. Я бы и сама мечтала о такой работе.

– А.

Ее грудь была прямо на уровне моих глаз. Я отвел взгляд и несколько взвинченно произнес:

– У вас очень красивый загар. Были в отпуске?

– Да. Работала на ферме.

– Интересно?

– Очень. Это, наверно, интересно – путешествовать по разным местам?

– Конечно. Например, Прага очень интересный город.

– Вам действительно нравится Прага?

– Здесь очень забавно.

– Лично я ее ненавижу!

Все это время я мысленно умолял ее заткнуться, хлебать свой чай и не трогать торговых представителей. Но это странное заявление вынудило меня взглянуть на нее с интересом. У нее было скуластое лицо, серые миндалевидные глаза, прямой нос и никакого макияжа. Блузка на ней была в облипочку, и колоссальные груди распирали ее, как бомбы. Я вдруг подумал, что ей точно не больше двадцати.

– За что ж вы так невзлюбили Прагу?

– Да ну, здесь такая скучища! И люди скучные. Жуткая серятина!

– А где бы вам хотелось жить?

– Да где угодно. В Лондоне, в Париже. В Нью-Йорке. Даже в Вене, – уныло сказала она. – В Вене тоже есть рок-н-ролл.

Это заявление, сделанное столь неподходящим персонажем, прозвучало так нелепо, что я просто глаза вытаращил.

– Вы любите рок-н-ролл?

– Не только рок-н-ролл, вообще все.

Голос у нее упал, и она смущенно отвела взгляд. Головную боль как рукой сняло. Я стал думать, не следует ли куда-нибудь пригласить эту великаншу.

– Вы не поужинаете со мной? – спросил я не очень уверенно.

– Ой, замечательно! – снова сверкнула она зубами. – Я с удовольствием! Благодарю вас.

– Ну хорошо, значит, договорились.

– Но лучше бы не здесь. Давайте встретимся где-нибудь в другом месте.

– Скажите, где.

– Вы погребок «Славия» знаете? Это на углу Народного Труда, у Влтавы.

– Заметано. Погребок «Славия», завтра в полседьмого. Мое имя вам известно. А вас как зовут?

– Власта. Власта Семенова, – сказала она и встала. Я смотрел, как она выходит, и испытывал какое-то смутное и тревожащее предчувствие. Она была штучка, это точно.

В лифте, по пути наверх, я вдруг вспомнил, что меня ждет завтра, внутри что-то екнуло, и меня как парализовало. Про это я совсем забыл… Я вошел в номер, швырнул «Норстранд» на стол и бросился в шезлонг. Все время, с самого приезда, я старался в это не вникать, но теперь заставил себя мысленно проработать все в деталях. Это было как дурной сон. До того ли мне сейчас, чтобы прогуливать куда-то могучих дев! Знать бы, смогу ли я сам прогуляться завтра вечером. Я представлял себе все жуткие неувязки, которые непременно возникнут.

Потом провалился в какую-то мутную дрему на грани бреда и, проснувшись, увидел, что в номере уже темно. Я подумал, что здесь, наверно, кто-то побывал, и с минуту лежал в страхе, вслушиваясь. Но до меня доносилось лишь хлопанье ставней. За окном лил дождь. Я встал, зажег свет и взглянул на часы.

Стрелки показывали без четверти десять. Во рту было кисло. Я принял душ и спустился поужинать, но когда мне принесли еду, есть не смог и снова вернулся к себе в номер, испытывая тошноту от дурных предчувствий. Спал я плохо.

 

5

На следующее утро все дурные предчувствия были при мне. Завтрак я есть не стал, только выпил две чашки кофе, и, пока машина въезжала в ворота Запотоцкого стекольного завода, успел выкурить три сигареты.

Вез меня Влачек, маленький юркий тип с редеющими волосами и маниакальной любовью к статистике. Пока мы ехали, он все пятнадцать километров без продыху нудил про какие-то показатели. И потом, уже выйдя из машины, продолжал бубнить все про то же.

– Естественно, я обрисовал все лишь в общих чертах, – говорил он, когда мы входили в кабинет. – Пан Галушка, наш директор, расскажет вам обо всем гораздо подробнее. Пан Галушка – блестящий работник Истинный зодчий нашей плановой индустрии. Хоть, может, и не самый легкий человек на свете… – добавил он с неуверенной улыбочкой.

Я поглядел на него с тоской.

Пан Галушка ожидал нас в своем кабинете, и, когда мы входили, я думал, что меня прямо сейчас вырвет, на этом самом месте.

Письменный стол, на котором мне предстояло по-тихому забыть свой «Норстранд», был одним из самых громадных, какие я видел в жизни. На нем не было ничего, кроме пепельницы и календаря.

От этого стола отделился Галушка и двинулся к нам, протягивая руки. Был он худой, с маленькими разнокалиберными глазками и очень странной кривой ухмылочкой.

– Добрый день, пан Вистлер, – сказал он.

Я оцепенело пожал ему руку.

– Пан Вистлер специально приехал из Англии, чтобы посетить Запотоцкий завод, – сказал Влачек, чарующе улыбаясь. – Я ему немножко рассказал о том, чем вы занимаетесь, но, разумеется, лишь в общих чертах.

Галушка все еще держал мою руку, но глядел крайне настороженно. И вдруг обнажил ряд кривых почерневших зубов:

– Мы очень польщены! Значит, вы там, в Англии, еще не позабыли наши изделия, а, пан Вистлер?

– Отнюдь, – ответил я, облизнув губы, – они там очень популярны.

Он наконец-то отпустил мою руку:

– Рад слышать. Садитесь, Влачек, садитесь. Паи Вистлер, присаживайтесь сюда, пожалуйста.

Началась тягомотина с усаживанием и раздачей сигарет, которыми Галушка стал обносить нас по кругу, и тогда я без всяких предисловий плюхнул «Норстранд» на стол. И с ледяным ужасом уставился на него.

– Так вот, – сказал Галушка, – хочу вас заверить, и пусть пан Влачек меня поправит, если я ошибаюсь… хочу вас заверить, что стекло, которое мы выпускаем, такого же прекрасного качества, что и раньше.

– Это уж точно, – сказал мне Влачек, прикрывая ладошкой рот и гримасничая. – Но зазнаться мы им не дадим! И еще поглядим, – залыбился он, обращаясь к Галушке, – выполнят ли они годовой план!

– Так значит, вам, в Праге, недостаточно того, что мы так повысили производительность труда?

– Для начала это неплохо, – отвечал Влачек, подмигивая мне и вставляя в мундштук новую сигарету. – Повышение производительности труда на двести тридцать процентов за четыре года – безусловно неплохое начало.

Такая же точно веселая перебранка по поводу процентов и производительности труда была и вчера – видимо, у них такая манера ведения переговоров. Но Влачек уж слишком нажимал на то, что все это якобы шутка. Галушка размяк и сидел, улыбаясь своими разнокалиберными глазками и странным ртом. На нем был легкий серый костюм, сандалии и темно-синяя нейлоновая рубашка, застегнутая на все пуговицы, но без галстука. Вероятно, так у них одеваются ответственные работники. На Свободе вчера тоже были сандалии и рубашка без галстука, хотя он, как мне показалось, испытывал от этого неловкость. Его свита была одета куда более формально.

Галушка разглядывал меня очень внимательно.

– Как бы то ни было, Павелков завод меняется исключительно к лучшему. Иногда я вспоминаю, что когда-то он так назывался. Я много лет проработал со стариной Павелкой и очень сомневаюсь, что он узнал бы теперь свой завод. Мы очень разрослись за эти годы. Конечно, такое могло бы произойти и в его времена, поставь он во главу угла интересы производства.

– Судя по рассказам, он был хороший хозяин и передовой фабрикант, – разминая в пальцах сигарету, как-то смущенно сказал Влачек.

– А как же, прямо отец родной! – тут же отпарировал Галушка.

Разговор явно приобретал нехороший оборот, и я перепугался до смерти. Мне вовсе не хотелось обсуждать Павелку. Я старался только не глядеть на «Норстранд». В голову вдруг закралось страшное подозрение, что Галушка все знает и играет со мной в кошки-мышки.

– Я только хотел подчеркнуть, пан Вистлер, что нам для нормальной работы Павелкова завода никакой Павелка не нужен. Многие из тех, что работали тогда, работают и сейчас, и еще во сто раз лучше! И качество продукции у нас ничуть не снизилось. Очень важно, чтобы вы это поняли, и тогда мы с вами найдем общий язык.

Перед этим глаза его бегали по моему путеводителю, но, говоря это, он поднял их на меня. И улыбнулся далеко не дружелюбно.

Потом начались наконец пресловутые переговоры. Канлиф снабдил меня перечнем вопросов, и я стал их задавать, подсовывая в дополнение те крохи информации, которых нахватался вчера. К счастью, Галушка был буквально одержим своим заводом: как только он заговорил о стекле и разных технических тонкостях, он тут же переменился к лучшему. У него был легкий сдвиг на почве листового стекла, и он без конца восхвалял какой-то английский завод, вроде бы в Сант-Элен, в Ланкастере, который этим занимался. Коротышка Влачек был очень доволен и все время одобрительно кивал головой.

Ну а я маялся из-за «Норстранда», который вызывающе лежал на столе, и глаза Галушки все время по нему рыскали. Когда, демонстрируя какую? то сложность, связанную с эластичностью стекла, он взял его в руки и стал сгибать то так, то эдак, я почувствовал, что у меня прямо замерло сердце. Но потом он снова небрежно кинул его на стол.

Много часов спустя – так, по крайней мере, мне показалось – Влачек заерзал на стуле, и Галушка, взглянув на часы, стал извиняться:

– Пан Вистлер задает вопросы, не могу же я на них не ответить! Но мы, товарищи, рискуем пропустить обед. Пошли, продолжим разговор за столом. Я надеюсь, пан Вистлер, вам удалось получить некоторое представление о том, как мы здесь работаем. Я сказал, что удалось.

Он встал. Все мы встали. Один «Норстранд» продолжал вызывающе лежать на столе. И мы ушли.

«Эй, вы, как вас там, хватайте же его, – думал я. – хватайте его поскорее!»

Мы обедали в обществе трех руководителей отделов, которые уже дожидались нас за круглым столом в отдельном уголке зала. В центре стола в качестве украшения стояли два скрещенных флажка – британский и чешский.

Я чувствовал, что пью еще больше, чем вчера. Это хоть и не успокаивало нервы, но все же помогало протолкнуть в себя немного пищи. Меня мутило, и голова была легкая, как орех. И ноги под столом дрожали. Галушка витийствовал, все время возвращаясь к трудностям, связанным с производством листового стекла, – наверно, чтобы сделать мне приятное.

Выяснилось, что завод в Сант-Элен недавно внедрил у себя новый прокатный стан непрерывного действия, и это вызвало восторг во всем мире. Один из начальников поинтересовался, успел ли я его осмотреть. Я тоскливо ответил что еще нет.

Тогда Галушка жизнерадостно похлопал меня по плечу и воскликнул:

– Друг мой, вам бы нужно приехать поработать с нами! Здесь есть вещи, которые держатся в секрете. Но при желании можно увидеть и научиться многому. Мне кажется, – продолжал он, насмешливо на меня поглядывая, – что вы сами не очень-то интересуетесь производством фигурного стекла. Я это почувствовал во время нашего разговора. Прав я или нет?

Я понятия не имел, что на это ответить. Влачек, который пил с оглядкой, тут же пришел мне на помощь:

– Мы смущаем пана Вистлера. Ведь, в конце концов, он занимается именно фигурным стеклом. Что же вы хотите, чтобы человек признался, что предмет его занятий ему не интересен?

– Вот вам, пожалуйста! – закивал Галушка своим сотрапезникам. – Это характеризует общество – человек вынужден заниматься вопросами, которые его абсолютно не интересуют! Я думаю, пан Вистлер, – тонко заметил он, – что хоть вы и специалист по фигурному стеклу, но поработай вы здесь, у нас в Кралове, вы бы не упустили случая изучить способ беспрерывного производства листового стекла! А-а, видите! – возликовал он, когда я покорно расплылся в идиотской улыбке, а все его подчиненные восторженно заржали. – Видите? Больше не произнесу ни слова. Ни слова про листовое стекло, товарищи! Это запретная тема.

Я был неописуемо рад это слышать. А вся компания пришла в дикий восторг. Когда обед наконец-то закончился, все стали по очереди пожимать мне руку. Потом руководители вернулись к своему жизненно важному труду. А мы с Влачеком и Галушкой отправились осматривать завод.

 

6

От этого осмотра старого Павелкова завода у меня осталось в памяти очень мало. Производство стекла дело шумное. Главное предназначение готового продукта – разбиваться вдребезги. Стекло подается в гигантских станах, оно очень твердое по краям, и температура при этом самая разная – от умеренно тропической до запредельной, как в печке. Скажу только, что в полпятого мы наконец-то закруглились.

Галушка сказал, что хочет дать нам кое-какие бумаги. Это меня очень обрадовало, потому что я все время ломал голову, как бы устроить так, чтобы вернуться в его кабинет.

– Конечно, – сказал он, когда мы шли в административный корпус, – у вас сильно сокращенная программа. Вы успели только бегло все осмотреть. Не могли бы вы заглянуть еще раз, перед отъездом?

– Суббота – свободный день, – ввязался Влачек. – Может быть, пан Вистлер захочет воспользоваться этой возможностью?

Я ответил, что очень и очень надеюсь, и пошел за Галушкой в кабинет. Чувствовал я себя абсолютно разбитым. Я думал, что, конечно же, никакого «Норстранда» там не будет, и мне придется спросить, где он. Я так и видел эту картину, как я сижу и тяну резину, пока его проводят по секретным каналам. А может, его вообще не вернут. Может, тот, кто должен был его «начинить», вовремя не управился… Может» ему помешали… Я бредил всякими ужасами и, входя в кабинет, закрыл глаза и коротко помолился. А открыв их, сразу взглянул на стол. Путеводителя не было.

– Если вы готовы минуточку подождать, – говорил тем временем Галушка, нажимая на кнопку селектора, – я покажу вам данные о деформации при растяжении, которые вас так заинтересовали. Мне представляется, что вам также стоит просмотреть документацию о тепловой обработке и отжиге. Товарищ Биронова, – сказал он в селектор, – пожалуйста, принесите мне отчет о…

– Вам нехорошо, пан Вистлер? – спросил встревоженный Влачек. – Посидите немного. Это о¥ жары, с непривычки. Садитесь вот сюда, разрешите, я вам помогу.

Я сел, меня трясло и тошнило. Галушка дал мне стакан воды. Пока они стояли и озабоченно глядели на меня, вошла секретарша, а в руках у нее были какие-то бумаги и «Норстранд».

– Кто-то его передал, – сказала она, – и я подумала, что, может, это английского пана.

Я сказал:

– Да, да, конечно, это мой. Я, наверно, где-то его забыл…

И остался сидеть, слушая, как говорит Галушка и как мой собственный голос очень интеллигентно ему отвечает.

Вскоре я уже ехал обратно в Прагу.

Я хорошенько запер дверь своего номера и растянулся в шезлонге. Взвинчен я не был, даже не нервничал. Но испытывал абсолютное изнеможение – будто много часов подряд рыл канаву или же провел несколько раундов с вертким боксером наилегчайшего веса, не бронебойным, но очень проворным.

Потом я сел, открыл «Норстранд» и осмотрел форзац. Один уголок у него был загнут. Раньше я этого не замечал. Никаких признаков чужого вмешательства не было видно. Как и говорил Канлиф: если бы вам об этом не сказали, вы бы и не догадались.

Было около половины шестого. Я решил налить себе горячую ванну и понежиться. Несмотря на великолепие комнаты, ванна была старомодная, она покоилась на четырех лапах и отставала от стены дюймов на восемнадцать. Мыльницы не было, пробки – тоже. Я обыскал все под ванной и вокруг. На полулежал кусок трубы – и это все. Настало время воспользоваться услугами Джозефа, и я ему позвонил.

Джозеф принес мне пробку, я наполнил ванну, влез в нее и медленно вытянулся во всю длину. Я испытывал чувство необыкновенного покоя. Вспоминались те часы, когда сердце выпрыгивало из груди и переворачивались все внутренности. Слава всевышнему, что это позади! Я раздобыл секрет. Остается только вернуться с ним назад.

И потом я, наверно, задремал.

Когда я открыл глаза, была четверть седьмого. Я вылез и растерся полотенцем. Потом надел чистое белье, вошел в комнату и снова улегся в шезлонг, блаженно, с легкостью в мыслях. Господи, а ведь день-то еще не кончился! Любопытно, что меня еще ждет?… В семь часов я оделся, позвонил и заказал себе пива, потом вышел на балкон.

Я стоял там, потягивая пиво, а когда часы стали бить четверть восьмого, вошел в комнату, взял свой путеводитель и отчалил.

Она сказала, в половине восьмого, в «Славии».

 

1

Только выйдя из отеля и ступив на все еще шумную Вацлавске Намести, я почувствовал, что ванна, отдых и пиво произвели магическое действие. Я ощущал себя очень стройным англичанином, готовым к приключениям.

Прага, и это факт, – самая руританская столица Европы. Несмотря на «руки и умы», город этот окружен каким-то ореолом романтики. С закатом солнца на липах, обрамляющих набережную, зажигаются фонарики. От расположенных наверху, в Граде, Градчан тянутся гирлянды из сотен горящих шафрановых точек, словно отблеск уходящего дня. А потом на Вацлавске Намести вспыхивают неоновые лозунги, и наступает черед серых, украшенных остроконечными башенками строений и вымощенных булыжником двориков старого города. Ты будто слышишь дыхание Черного Михаэля и загадочных юных графинь; и сам ты не больше, чем камень, брошенный из Зенды.

Это было замечательно, я действительно наслаждался прогулкой по старому городу. Когда я вышел на набережную, часы пробили полвосьмого, и я заторопился. Но все же на десять минут опоздал.

«Славия» – большой угловой ресторан с огромными окнами, выходящими с одной стороны на Влтаву.

В жарком вечернем воздухе жизнь здесь кипела, как в улье, официанты и официантки так и сновали взад-вперед меж переполненных столиков.

Она сидела у окна с чашкой чая в руках и читала газету, стоящую перед ней на деревянной подставке. На ней была белая вышитая блузка, а волосы уложены в какую-то новую прическу – забраны наверх, отчего шея выглядела очень длинной и соблазнительной.

Она не заметила, как я вошел; я подошел к ней сзади и, улыбаясь, прошептал на ухо:

– Добрый вечер.

Она вскинула голову и оглянулась:

– Ой, добрый вечер!

– Прошу прощения за опоздание. Я не рассчитал, сколько мне нужно времени, чтобы сюда добраться.

– Ничего страшного… – Она сногсшибательно покраснела и от неожиданности будто бы позабыла весь свой английский. Я сел напротив, глядя на нее откровенном восхищении.

– Вы прелестно выглядите. И прическа ваша мне нравится.

– Благодарю вас. Вы очень галантны.

– Чем вы сегодня занимались?

Она стала рассказывать, удивительно важно и как-то по-детски. А я продолжал глазеть на нее все с тем же откровенным восхищением. На шее у нее была тонкая золотая цепочка с камеей. Вышитая блузка совершенно не стесняла чудесную фигуру. Было что-то чуть диковатое в ее по-славянски скуластом лице. Я ощутил, как во мне начинает закипать какое-то приятное предчувствие. Николас Вистлер, без сомнения, был на грани того, чтобы причинить себе здоровенный вред.

Я занял единственное свободное место у стола и теперь заметил, что ее смущают любопытные взгляды соседей. И когда я предложил пойти куда-нибудь в другое место, она с готовностью вскочила. На столе уже лежал счет. Я заплатил, и мы вышли.

На улице все дурные предчувствия снова вернулись ко мне. Она была выше меня чуть ли не на голову, и походка у нее была мощная, подпрыгивающая. Я вдруг почувствовал, что потею от смущения. Но на нее это вроде бы ни капельки не действовало. Она говорила очень медленно и старательно, тщательно прокладывая путь сквозь дебри синтаксиса, поглядывая на меня сверху вниз невинными серыми глазками.

Мы ужинали в «Злата Кохутек» (что в переводе значит «Золотой петушок») – ночном кабаке на другом берегу реки. С фасада украшенный светящимся петухом и аляповатыми нотными знаками, ресторан выглядел довольно безвкусно. Но внутри было очень романтично – это был длинный, погруженный в полумрак зал с лампами на столах и сияющими белизной скатертями. И все время, пока мы ужинали, очень мягко и старомодно играл квинтет.

Девица моя пила и ела с завидным аппетитом. Я предложил ей выбрать блюда. Она заказала карпа, жареного гуся, сметану, что-то под названием «суфле "Милорд"» и воду со льдом. А кроме того, огромные коктейли, полбутылки красного венгерского вина и румынского коньяка к кофе.

Все это подействовало на меня самым удивительным образом. Квинтет в дальнем конце зала вдруг стал то уплывать, то наплывать.

На девицу это, кажется, тоже произвело должный эффект. Вдруг улетучилась некоторая чопорность ее манер. Она сидела, поставив локти на стол и подперев подбородок ладонями, и улыбалась мне улыбкой Моны Лизы.

Она рассказала, что ей двадцать лет, и она вместе с отцом, вдовствующим музыкантом, живет в Баррандове, в нескольких километрах отсюда, если ехать по берегу Влтавы. И что она уже два года работает шофером.

– А как насчет рок-н-ролла? Вы действительно так любите танцевать?

– Не танцевать. Я бы не назвала это тандем. Это, скорее, веселение.

– Веселье.

– Да, веселье. Это веселье и молодость. Но танцевать я тоже люблю, это правда. Я должна была учиться балету. Так хотел отец. Но не получилось. Я слишком растянулась.

– Как Топси.

– Топси?

– Это девочка, которая тоже очень сильно растянулась. Просто шутка, – сказал я, заметив удивление в ее глазах. – По-английски говорят «вытянулась».

– А-а, это шутка… Спасибо. Хорошо, что вы меня поправляете. Только так и молено выучить язык. Правда?

А квинтет все играл, наяривал все пронзительней.

– Они нам намекают, что лучший способ учебы – перинный.

– Перинный?

– Да, есть такой способ изучения языка. Ладно, забудьте то, что я вам наговорил, – сказал я, обеспокоенный ее большим недоуменным лицом.

Но она и не думала забывать.

– Перинный английский… перина, это то, что кладут на кровать, правда?

– Совершенно верно.

– А-а… То есть, это когда люди вместе лежат в постели? – с озарением на лице.

– Прошу прощения, я этого не говорил.

– Да ну, в этом нет ничего особенного. Не стесняйтесь, – внезапно улыбнувшись, сказала она. – Во французском есть такое выражение… Забыла. Вы хотели сказать, что любовники учат язык гораздо быстрее?

– Да. Что-то в этом роде. Я просто пошутил.

Она теребила растрепавшиеся волосы и с любопытством меня разглядывала.

– Вы как бизнесмен, наверно, много путешествуете, да?

Я вытаращил на нее глаза.

– Да нет, не очень.

– Сколько – не очень?

– Не знаю… Видите ли, я только…

– Вы женаты?

– Нет.

Она как-то странно улыбалась, и в ее блестящих хмельных глазах зажглись огоньки.

– Так интересно знакомиться с жизнью разных людей. Мне бы так хотелось узнать еще больше!

– Может быть, я могу вас подучить?

– Может, и можете! – она хрипло и очень многообещающе рассмеялась, перегнувшись ко мне через стол. Я взял ее за руку.

– Потанцуем? – спросила она.

Этого-то я и боялся! Квинтет играл уже не тихо и старомодно, а шумно и старомодно. Несколько пар кружили по паркету. Я нащупал в кармане «Норст-ранд» и встал.

Оказалось, все не так страшно, как я думал. Она была податливой и легкой на своих каблучках и подчинялась малейшему прикосновению. Мы несколько раз в пьяном вихре промчались по залу. И вроде бы никого этим зрелищем не убили. Были здесь и другие низкорослые мужчины, танцующие с крупными, пышными дамами, к тому же в этом зале с притушенными огнями вино лилось рекой. Ее грудь, все та же, что и раньше, была совсем рядышком с моим подбородком и весьма недвусмысленно к нему прижималась. Это открывало массу возможностей, но я все же обрадовался, когда музыка наконец смолкла.

Ушли мы в десять и отправились гулять – перешли через Влтаву и побрели вдоль набережной, под липами, сияющими зеленоватыми огоньками. Я попробовал обнять ее за талию и не встретил никакого сопротивления. Наоборот, она очень нежно ко мне прижалась. И я решил посмотреть, что будет дальше. Так мы добрели до Вацлавске Намести – по-прежнему шумной, бурлящей жизнью и ярко освещенной. У края тротуара стояли лотки, на которых продавались «парки» – горячие сосиски с солеными огурчиками.

– Хотите парки? – спросила она.

– Нет, спасибо.

– А мне хочется парки.

Я встал в очередь и купил ей сосиску, дивясь на ее аппетит. Парки продавались с ломтиком черного хлеба и капелькой горчицы. Она быстро со всем расправилась, и мы пошли дальше.

Раздался бой часов – без четверти двенадцать.

– Мне так все понравилось! – сказала она. – Я вам очень благодарна за этот вечер.

– И мне тоже понравилось. Спасибо, что пришли.

– Мне уже пора домой.

– Наверно, вы правы, – сказал я, всей душой одобряя ее решение. Когда мы вышли на людную улицу, я снял руку с ее талии. Баррандов, где-то там за Влтавой, казался очень далеким, – Какой трамвай туда идет?

– О, меня не обязательно провожать!

– Все равно я хочу вас проводить.

– Пожалуйста, не надо. Видите, мы уже пришли на остановку. Мне это вовсе не трудно. А вам завтра работать…

– Но я обязан вас проводить! – воскликнул я в смятении. Не может быть, чтобы я неправильно истолковал все ее намеки.

– Нет, прошу вас! Уже поздно. И меня ждет отец. Я поеду одна.

Она прочно вросла в тротуар и вроде не собиралась менять своего решения. Я вдруг снова подивился массивности ее статей. Она протянула мне руку, и я мрачно ее взял.

– Ну что ж. Если вы настаиваете… – сказал я, проклиная себя за то, что такой лох. Ведь на нашем пути было немало заманчивых двориков, примыкавших к набережной.

– Если хотите, мы можем снова встретиться.

– А ваш отец ждет вас каждый вечер?

– В большинстве случаев, – сухо сказала она.

Было в ней что-то такое, чего я никак не мог уловить, – какая-то странная усмешечка, выглядывающая из раскосых глаз. Я это заметил еще в ресторане.

– Как насчет завтрашнего дня?

– Нет, завтра я не могу. Я должна помочь папе репетировать. Нет, честно! – продолжала она извиняющимся тоном. – Я аккомпанирую ему на рояле.

– Тогда, может, в субботу?

– В субботу было бы отлично! Вы работаете после обеда?

– Нет, я уже закруглюсь.

– И я тоже. Если хотите, можно пойти на реку купаться. Я каждую субботу хожу на пляж «Злата Пловарна», конечно, если погода хорошая. А потом можно поужинать в Баррандове.

– В Баррандове?

– Да, на «Террасах».

Судя по всему, это было что-то вроде плавательного бассейна на открытом воздухе – некий водоем в скалах. Вечером там на террасах ели и танцевали.

Я подумал, что если даже и не достигну цели; так хоть время убью, и сдержанно согласился. Она дала номер телефона, и я записал его в свой блокнот.

– Можно, я скажу вам еще одну вещь? – спросила она, переступив с ноги на ногу и взглянув мне прямо в лицо, и в глазах ее снова зажегся тот самый огонек. – В субботу отец меня ждать не будет.

– Да?

– Вы меня поняли?

– Еще бы. Вполне.

А сам додумал, так ли это на самом деле.

– Доброй ночи и еще раз спасибо! – горячо сказала она.

Я пожелал ей доброй ночи и, чуточку обалдевший, пошел к себе в отель.

 

2

Утром Влачек снова за мной заехал, и мы отправились в Цеблик (в 23-х километрах от Праги). Как оказалось, меня ожидал примерно тот же марафон, что и в Кралове, только директор – типичный технарь и до Галушки ему было далеко (если принять того за точку отсчета); да и Влачек не очень-то к нему цеплялся. После обеда, за которым пили похлеще, чем вчера, он по-тихому смылся – наверно, всхрапнуть в машине.

Жара была несусветная, мы бесконечно крутились по заводу, и руки у меня стали красными от путеводителя. Потом, часам к четырем, к нам снова присоединился Влачек, свеженький, как огурчик, и в пять мы уже ехали обратно.

– Ну, пан Вистлер, надеюсь, эти экскурсии произвели на вас благоприятное впечатление?

– О, разумеется!

– Мне кажется, что в Кралово вам было интереснее. Я заказал на завтра машину, на случай, если вам захочется еще раз там побывать.

– Да нет, спасибо. В этом нет надобности. Я узнал все, что хотел.

– Вы хотите сказать, что предпочитаете еще раз побеседовать с паном Свободой?

– Нет, думаю, что нет. Ничего больше не нужно. Мы с вами поработали просто колоссально, – добавил я, заметив его разочарование. – Я даже не представлял себе, что можно так много успеть за столь короткий визит.

– Мы здесь, в Праге, стараемся работать «на отлично», – сказал он с грустным удовольствием. – Но этого мало… Люди этого не замечают. Может, если вы действительно удовлетворены, согласитесь написать об этом в письме, когда вернетесь в Англию?

– С большим удовольствием.

– И когда же мы снова вас увидим?

– Снова?

– Если мы правильно поняли, это был предварительный визит с целью ознакомления с людьми и производством. Пан Свобода надеется, что вы снова посетите нас и прихватите с собой пачку заказов… – весело сказал он.

– Да, конечно. Но это зависит от моего начальства.

– А ваш отчет будет благоприятным? Простите меня, – торопливо добавил он, – мне не хочется навязываться. В старые времена я был коммерсантом. Я добывал заказы из Англии, Франции, Германии, Бельгии… Знал, кого чем взять – одного скидкой, другого – долгосрочным кредитом… Сейчас все по-другому. Сегодня все поставлено на индустриальные рельсы. Выпуск продукции, производственный процесс… Очень интересно… – грустно закончил он.

– Ну ничего, вы снова вернетесь в международную торговлю.

– Несомненно. Это обязательно произойдет! – возбужденно воскликнул Влачек. – Ведь мы, в общем-то, нация коммерсантов. Как только восстановится наша промышленность, настанет черед торговли, торговли и еще раз торговли! – Его маленькое лисье лицо осветилось пророческим огнем.

Он высадил меня у «Словенской», я вошел в лифт и поднялся наверх.

Там я увидел гуляющего по коридору Джозефа.

– А, пан Вистлер! Можно поздравить вас с удачной сделкой? – он потирал ручки и улыбался мне улыбкой заговорщика.

– Да, спасибо. Во всяком случае, день потрачен не зря.

– Я вижу, вам очень жарко. Это все из-за влажности. Наверно, идет гроза.

– Будем надеяться, что это наконец-то случится.

– Не сомневайтесь. Сегодня ночью или, может, завтра. Я бы сказал, что кружечка «Пльзенского» вам совсем не повредит.

– И я так думаю.

Я вошел в номер и – прямиком в ванную, разделся и встал под душ. Хотелось надеяться, что обещанная гроза не погубит моих планов на завтрашний день. Десять минут я стоял под душем, раздумывая, как это будет. А когда вышел, пиво уже поджидало меня на столике.

 

3

– А в Англии девушки носят закрытые купальники или бикини?

– Сейчас, кажется, закрытые.

– Да, – грустно протянула она, – так я и знала. Я недавно видела немецкий журнал. В Германии быстрее реагируют на моду.

Сама она была в бикини из плотного черного сатина. И мне никак не удавалось отвести глаз от обеих половинок ее купальника. Тело у нее было великолепное, под лифчиком – ни одной лишней складочки, живот плоский и золотистый, а ноги длинные и гладкие. Она лежала, облокотясь на руку, и сердито грызла травинку, а ее роскошные груди так и топорщились.

Мы лежали на травянистом берегу реки, из города к купальне «Злата Пловарна» шел длинный трамвай. Ивы лениво свешивали свои ветви. Было очень пасмурно. Но обещанная Джозефом гроза еще не пришла. В этом месте река сужалась и быстро струилась в серых берегах. Мне дико хотелось во все это погрузиться… но я сдерживался.

Девица была явно не в духе, и, когда мы вылезли из воды на травку, еле цедила слова. Я думал в тоске, что, может, она такая кислая из-за каких-то моих физических дефектов.

– Отчего вы такая грустная? – спросил я наконец после долгого молчания. – Что-то случилось?

– Нет, абсолютно ничего.

– Жара довела?

– Мне она не мешает.

– Слишком много играли на фортепиано?

– Нет, – ответила она, не улыбнувшись.

Я озадаченно раскинулся на траве.

– Вы завтра уезжаете! – вдруг мрачно выпалила она.

Я уставился на нее, удивленный и польщенный. Мы и встречались-то всего один раз. Я не знал, что сказать.

– Но я надеюсь, что еще вернусь.

– Вы правда вернетесь?

– Это вполне возможно.

– Нет, неправда! Как бы и мне хотелось уехать! – страстно выкрикнула она. – Как бы мне хотелось покинуть эту страну!

– Вы никогда никуда не выезжали?

– Только один раз. В Венгрию, – ядовито ответила она. – Но там то же самое…

– У вас очень красивая страна, – запинаясь, начал я. – То есть с точки зрения пейзажа и всего остального. В Англии ужасный климат.

– Зато люди могут свободно ездить, куда хотят.

– Большинство из них в жизни не трогалось с места.

– Но если они захотят, они могут это сделать. Они свободные люди. И там так много всего!

Пора было сдвинуть ее с этой точки.

– Там, например, знают, что надевать – закрытый купальник или бикини, да? – спросил я со смехом.

– В том числе и это.

– И есть рок-н-ролл?

– А, рок-н-ролл! Вы все не можете про это забыть! – Она улыбнулась и вроде бы повеселела. – Вы успешно закончили дела?

– Да, я сделал все, зачем приехал.

– И что же это было?

– Ознакомление со стекольными заводами и деловые переговоры. Вы же сами знаете, – сказал я, с любопытством ее разглядывая.

– И это все?

– А что же еще?

– Да уж не знаю. А вы случайно не на американцев работаете – чтобы все выведать и сообщить им?

– К чему мне это? – сердце у меня слегка екнуло.

– Да всякое рассказывают. У нас говорят, что все иностранцы – американские шпионы. А что, разве не так?

– Конечно, не так!

– Я не говорю, что вы тоже такой. Вы же знаете, что я к вам испытываю.

– Нет, не знаю, – коротко ответил я. – Вы не должны верить всей этой чепухе, Власта. Я приехал сюда по делам бизнеса.

– А если бы и нет, что бы вы мне тогда сказали? Что работаете на американцев? – сказала она, с улыбкой склоняясь ко мне. Ее скверное настроение вроде бы улетучилось.

– А вы бы что сделали?

– Думаю, что сказала бы, – ответила она и пощекотала меня травинкой. – Я теперь прекрасно знаю ваше лицо.

– Вы не так уж пристально его разглядывали…

– Неважно, все равно, я хорошо его изучила! – она придвинулась ближе, щекоча мой нос. – Это жутко… жутко смешное лицо. Я точно знаю, о чем вы думаете, купчик вы этакий!

Две сладчайшие бомбы в черном сатине колыхались в дюйме от моего лица. И я смотрел на них, как завороженный.

– О чем же таком я думаю?

– Уж я-то знаю! – сказала она, щекоча меня травинкой. – Знаю, знаю…

Кажется, все было в ажуре.

 

4

«Террасы» в Баррандове были что надо. Перед этим мы вздремнули на пляже и только с наступлением сумерек поехали на трамвае к «Террасам».

Крошечный ночной клуб сверкал в бархате ночи, как разноцветное ожерелье. Танцплощадка была вырублена в скале и напоминала ракушку с открытыми створками, лежащую намного ниже основного уровня. И, повторяя ее конфигурацию, к ней ступеньками сбегали террасы – наподобие ярусов римского Колизея. Прожекторы выхватывали из темноты то статую, то растение в кадке. Играл оркестр. На ярусах террас виднелись призрачные фигуры. Несколько пар танцевало. Было еще рано.

Все было очень и очень неплохо. Мы надышались свежим воздухом, нагуляли аппетит и теперь, взявшись за руки и танцуя, двигались ко входу. Когда мы перед этим проснулись в сумерках, девица пошла окунуться и вернулась вся мокрая, смеющаяся и пышущая таким атлетическим здоровьем, что я, как наяву, увидел, что творится в те ночи, когда папочки нет дома.

Оркестр играл в просторном здании, примыкающем к танцплощадке. Там ужинало и танцевало десятка два людей.

– Поедим на воздухе или войдем внутрь?

– Как вам больше нравится.

– На улице есть холодный буфет. Очень хороший.

– Тогда поедим здесь.

Мы прошли к террасам, нашли свободный столик возле бассейна и наведались к буфету. Это был длинный стол, уставленный всякой всячиной, у которого стояло несколько деловитых официантов в коротких белых пиджаках. Мы выбрали себе разных закусок, и официанты нам их принесли.

Все было очень забавно. Мелькание прожекторов на воде создавало иллюзию прохлады в жарком, влажном ночном воздухе. На ней было коротенькое болеро, накинутое прямо на купальник. Я заказал бутылку вина и оцепенело наблюдал, как она сметает еду с тарелки. Я тоже очень старался, но не съел еще и половины, как она уже плыла к буфету за новой порцией.

– Я что-то изголодалась! – сказала она, возвращаясь.

– Вижу.

– А вы не изголодались?

– Еще как изголодался!

– Я имею в виду еду! – играя глазами, сказала она.

– И я тоже. Кстати, а как ваш папа? – спросил я, плотоядно улыбаясь в ответ.

– С ним все в порядке.

– И что он поделывает сегодня ночью?

– Уехал с концертом в Плзень.

– Скатертью дорога!

– Что вы имеете в виду?

– Что желаю ему удачного выступления. А когда он возвращается?

– Очень поздно.

Она чокнулась со мной, лукаво на меня поглядывая поверх бокала.

– Мне кажется, вы очень плохой человек… купчик вы этакий.

– А вы не кричите «гоп», пока не перепрыгнули!

Ей понадобилось несколько минут, чтобы переварить эту фразу. Но потом она очень развеселилась. Она расплескала свое вино и, блестя глазами, глянула на меня поверх полной тарелки.

– Кричать – не в моих привычках, купчик вы этакий!

Чем дальше, тем интереснее.

К одиннадцати часам я спросил ее:

– Ну что, пошли?

К этому времени мы выпили еще по бокалу вина и вволю натанцевались.

– Если хотите.

Музыка провожала нас в черноту ночи. По обеим сторонам дороги рос кустарник, и казалось, что мы в деревне.

– Вы живете далеко отсюда?

– Нет, не далеко.

– Может, все же присядем на минуту, выкурим по сигаретке?

Мы перешли через дорогу и отыскали прочную деревенскую скамейку возле телефонной будки к моей радости, не освещенной.

– Сигаретку?

– Нет, спасибо.

– Тогда и я не буду курить.

– Разве вы не для этого сели?

– Не только для этого.

Голова у меня вдруг пошла кругом, и я ее поцеловал Она сразу же отозвалась, руки ее взвились, как змеи., но нет, не для того, чтобы меня оттолкнуть, как я сперва подумал! Я вдруг почувствовал, что задыхаюсь в ее безумных объятиях. У нее не было ни помады, ни духов, только собственный удивительный аромат – аромат загорелой кожи, свежести» каких-то специй – очень будоражащий славянский запах.

– Милачек… – прошептала она через минуту или две, когда мне удалось наконец отдышаться.

Какое забытое слово – милачек! Неожиданно всплывшее из глубины лет… Я повернулся к ней в темноте… и вдруг все разлетелось вдребезги. Одна-единственная вспышка пропорола темноту, потом громыхнуло, и на нас рухнуло небо. Вниз лавиной хлынула вода.

Разразилась предсказанная Джозефом гроза…

Все произошло так быстро, что мы промокли до нитки, еще не успев вскочить со скамейки. Девушка прильнула ко мне, бормоча что-то невнятное. Я громко чертыхнулся.

– Скорей! Бежим в телефонную будку! – крикнул я и потащил ее за собой. Мы спрятались там, прижавшись друг к другу, мокрые, дрожащие. Ночь вдруг загудела, как бурный поток.

– Может, это скоро кончится… – жалко пролепетал я.

– Вряд ли, – покачала она головой. – У нас иногда бывают такие грозы. Это продлится час, а может, и два.

Некоторое время мы стояли молча, и от нашей одежды в жарком, душном воздухе уже валил пар. Кто-то, один или двое, проскакал по лужам. Ночь теперь сверкала молниями, сотрясалась от грома. Вода сползала по стеклу, как целлофановая пленка.

– Что будем делать? – спросил я.

– Не знаю.

– Может, через пару минут немного стихнет?

– Может быть. Надо бы попробовать добежать до моего дома.

– Сейчас должен вернуться твой отец?

– Нет, не сейчас. Не раньше двенадцати или часа.

– Тогда побежали.

Мы стояли и выжидали в этом бурном, прошитом молниями мраке.

– Кажется, немного утихло, – сказала она через пару минут. – Бежим. Только давай быстрее, а то снова припустит.

Мы выскочили из будки и ощутили пронизывающий холод. Дождь лил вовсю, но это уже не был такой потоп, как раньше. Дорога струилась у нас под ногами, и вода была в дюйм глубиной. А то и в два.

Взявшись за руки и вздымая тучи брызг, мы минут пять бежали по лужам, пока не свернули на боковую дорожку.

– Вон тот белый домик, смотри, он уже виден! – крикнула она, когда над нами снова засверкали молнии. Действительно, в стороне стоял маленький коттедж, и рядом с ним – еще несколько точно таких же.

Мы подошли к калитке, и в это время дождь полил с новой силой. Порывшись, она достала ключ, отперла дверь, и мы вошли в дом.

Она включила свет, глянула на меня и с хохотом привалилась к стене.

– Видел бы ты себя!. Тебе все же пришлось искупаться!

Я чихнул, не понимая, что ее так развеселило.

– Ой, прости! Входи. Снимай скорее пиджак. А то заболеешь.

Я подумал, что это уже случилось. Бешеная скачка по лужам, эти олимпийские гонки после духоты телефонной будки наверняка не прошли даром.

– Давай его сюда. Я включу обогреватель. Вот так. Пусть немножко подсохнет.

Брюки тоже были мокрые – хоть выжимай. Но уж с этим ничего нельзя было поделать. И пока я стоял, мокрый и нелепый, она принесла полотенца, и мы вытерли волосы.

– Ну, кто это у нас загрустил? – сказал она. – Пойди сюда. Улыбнись, купчик ты эдакий!

Ей наша пробежка явно пошла на пользу. Она стала такой милой, веселой, глазки у нее засияли.

– Сейчас приготовлю тебе кофе, а потом переоденусь. Может, мне удастся найти для тебя какую-нибудь папину одежку, пока твоя не просохнет.

Она исчезла в соседней комнате, а я кисло огляделся вокруг. В доме, судя по всему, было три комнаты, одна из которых – столовая и одновременно кухня. В гостиной стоял рояль. Был здесь еще и диван, служивший, видимо, постелью.

На стене висели большие круглые часы, которые показывали без четверти двенадцать. Скоро придет ее отец… Да, хорошенькая вышла ночка!

Она вернулась через минуту с распущенными волосами, в халате, изучая костюм, который несла на вытянутой руке. Он был из коричневого твида и явно предназначался для какого-то циркового номера.

– Мой отец крупнее тебя… (утверждение явно лишнее). – Но все же примерь.

Я напялил на себя пиджак и вызвал у нее приступ бурного веселья.

– Какая жалость! – охнула она. – Ладно, неважно. Попробуй-ка надеть весь костюм.

– А что скажет твой отец?

– Ему без разницы. И потом это ненадолго, пока твои вещи не просохнут. Иди в ту комнату. Ох, куличик ты этакий, тебе явно надо подрасти!

Меня уже начали утомлять и эти речи, и эта веселая великанша. Тем не менее другого выхода у меня не было. Я пошел в соседнюю комнату, влез там в гигантские брюки и почапал в них обратно, заранее содрогаясь в ожидании ее звонкого смеха.

Но этого не случилось. Она сидела на полу возле электрического камина, и, когда я вошел, лишь слабо мне улыбнулась.

– Итак, это наша последняя встреча, Николас.

– Совсем не факт! – сказал я почти сердечно и снова чихнул.

– Тебе бы надо выпить чего-нибудь покрепче. Ты простудился. А кофе еще не сварился.

Она встала, достала из буфета бутылку сливянки и налила мне рюмку. Это было адское зелье, сшибавшее с ног и одновременно приводившее в чувство. Теперь я оглядел комнату уже не столь придирчиво. Она была довольно просторная, со вкусом обставленная. На маленьком столике стояла балалайка.

– Балалайка твоего отца?

– Нет. Он виолончелист. Балалайка моя.

– Как насчет того, чтобы поиграть для меня?

– Я сейчас не настроена. Пойду посмотрю, как там кофе.

Я тоже не был настроен слушать музыку. От моего костюма, разложенного на стуле, валил пар.

На часах было без двух двенадцать. Я все думал, как мне, черт возьми, вернуться обратно? И решил, что, наверно, стоит вызвать такси. Еще раньше я заметил, что в прихожей есть телефон. Я допил свою сливянку, поставил рюмку, развалился в удобном кресле и всей душой пожелал перенестись в уют «Словенской», чтобы дождаться наконец утренних курантов и сесть в самолет, вылетающий в десять утра.

Она принесла кофе, и мы пили его в полном молчании.

– Еще рюмочку сливянки? Твой костюм пока не просох.

– Да, спасибо.

Она налила и себе тоже и подняла рюмку.

– За успех твоего бизнеса, Николас.

Мне было трудно придумать что-то в ответ, и потому, одобрительно кивнув головой, я молча поднял рюмку.

– Ты и правда думаешь, что еще вернешься?

– Очень может быть. В бизнесе ничего нельзя знать наперед.

– И когда же это будет?

– Трудно сказать. Может, даже очень скоро. Мне бы хотелось послушать, как ты играешь на балалайке, – сказал я, чтобы как-то отойти от этой скользкой темы.

Власта печально улыбнулась, взяла балалайку, уселась на ковер и стала наигрывать. Это была словацкая песня, которую мне иногда напевала мама. И вдруг она запела. Что-то про сосны, любовь и смерть. Я слушал сперва с приятным удивлением, потом с восхищением. Пела она прекрасно, хриплым, волнующим, печальным голосом, который замечательно гармонировал с заунывной мелодией.

А потом она рванула струны, они зазвенели, и звук медленно замирал в тишине комнаты. Это было колоссально!

– Власта, это потрясающе! – искренне воскликнул я. – Сыграй что-нибудь еще.

– Тебе нравится балалайка?

– Нравится, как ты на ней играешь.

– Балалайка хороша при свете камина, – сказала она с печальной улыбкой. – Потуши свет.

Я подчинился и беспокойно взглянул на часы. Была четверть первого. Дождь за окном лил не переставая, где-то вдалеке погромыхивал гром.

Я снова развалился в своем удобном кресле, освещенном лишь красноватым отблеском огня. Она тем временем налила нам еще по рюмке, залпом опрокинула свою и снова взялась за инструмент.

Не помню, сколько песен она сыграла. А в промежутках все подливала и подливала мне вина. Я сидел, погрузившись в теплую мглу, зная, что обязан уйти и что уйти не могу, и думал: еще одна последняя песня – и все. В какой-то момент, не переставая петь, она склонилась надо мной, Я вскинул руки ей на плечи и стал перебирать ее влажные волосы. Их острый аромат наполнял едва освещенную комнату.

Напевая, она раскачивалась из стороны в сторону, и я раскачивался вместе с ней; голова у меня кружилась, огонь вращался, мрак кренился набок. И пока комната вертелась, а низкий голос все пел и пел, мои ладони взяли ее за подбородок, а потом скользнули ей под халат. Она все пела, а ее шелковистые бомбы жарко и упруго колыхались во мраке… Потом балалайка умолкла. Она повернулась ко мне и прижалась к моему лицу.

– Милачек…

– Мне нельзя оставаться…

– Не уходи.

– А твой отец?

– Слишком поздно. Он уже не вернется.

– Откуда ты знаешь? Как ты можешь…

– Наверно, концерт кончился очень поздно. Он приедет рано утром. У них есть специальный автобус. Это бывает.

Сердце мое отбивало дробь, во рту пересохло, а ее лицо все раскачивалось и раскачивалось в мерцающем свете камина.

– Власта, ты уверена? – прохрипел я.

Она встала и задернула штору. Халат ее распахнулся, под ним ничего не было.

– Да, уверена, – сказала она.

 

1

Я греб, сидя в огромной лодке, на шее у меня была веревка, и какой-то человек бил меня черпаком по голове. А потом лодка совсем накренилась, и все кончилось. Я открыл глаза. Передо мной, в нескольких шагах, качалось большое белое лицо. Но вот оно застыло и превратилось в циферблат. Я долго на него щурился и разглядел, что уже без десяти семь.

Затылок у меня затек, и голова где-то там, над бровями, была будто набита соломой. Я тихо лежал, соображая, что бы все это значило и где я, черт возьми, нахожусь. Но вдруг все вспомнил и испуганно сел в постели.

Ведь я же сегодня лечу домой! И в десять мне нужно быть в аэропорту – всего через три часа.

Я лежал на ее руке. Ее большое красивое тело раскинулось на покрывале, и крупная загорелая нога покоилась на моей. А огромные груди плавно вздымались и опускались. Она спала и была великолепна.

Ночью она предавалась любви с такой яростью, что несмотря на пьяное возбуждение я совершенно иссяк и не в силах был насытить ее безудержную плоть.

Но теперь, поутру, я чувствовал себя не то что иссякшим, а попросту выпотрошенным, раздавленным К тому же перед угрозой физической расправы.

На стуле в диком беспорядке валялись гигантские одежки ее папаши… Ох, не хотелось бы мне оказаться здесь, когда он вернется! А еще менее (и это посерьезнее и пострашнее!), когда пробудится его ненасытная дщерь!

Она спала, раскинувшись, как Мать-земля. Я попробовал потихоньку вытащить из-под нее свою ногу. Это было совсем не просто, и, пока я пытался это проделать, ее сонная рука взметнулась и съездила мне по уху.

Она повернулась на другой бок. А я застыл с бьющимся сердцем, но она только невнятно пробормоталаг «Милачек» и не проснулась.

Поминутно на нее оглядываясь, я медленно вывинтился из постели. «Норстранд» валялся на полу, возле почти допитой бутылки сливянки. Я поднял его и на цыпочках прокрался в ванную.

Одежда моя была все еще мокрой и мятой. Я быстренько напялил ее на себя. Комната кренилась набок. Я запихнул галстук в карман и, не завязывая шнурков на ботинках, на цыпочках пробрался к двери. Девица подогнула колени и повернулась на другой бок. Спала она шумно, с великолепной, здоровой грацией насытившегося зверя. «Прощай, Власта, прощай, милачка!» – сказал я про себя и тихо вышел вон.

Неслышно ступая по посыпанной гравием тропке, я выбрался к проселочной дороге и, только очутившись там, завязал шнурки на ботинках и припустил бежать. В глотке было сухо, желудок свело. Выскочив на шоссе, я остановился и огляделся вокруг.

Никакого движения – ни грузовиков, ни повозок. Даже велосипедистов, и тех не было. Мягко гудели в тишине телеграфные провода. В уже горячем воздухе разливался запах асфальта. Меня снова обуяла паника – дикий страх, что девица сейчас проснется и в любовной ярости кинется меня догонять. До отеля отчаянно далеко, идти пешком слишком долго, не меньше двух часов. А мне еще и вещи уложить надо, и расплатиться, и добраться до аэропорта…

И вот, совершенно обезумев, я бросился бежать, но через пять минут, задохнувшись, сбавил шаг. Потом, еще через пару минут, я увидел впряженную в двуколку лошадь, сворачивающую с проселочной дороги на шоссе, и, как ненормальный, заорал возничему, чтобы тот остановился. Тот повиновался, в изумлении глядя на меня:

– В Прагу едете? – спросил я по-чешски.

– Угу.

– Добри ден, – запоздало пробормотал я, влезая в двуколку.

– Добри ден.

Это был сморщенный рыжий человечек в потертых гетрах. Он все еще с любопытством на меня поглядывал, но спросил только: «Как прошла ночная смена, товарищ?» – а потом умолк и не произнес ни слова за всю дорогу, пока мы трюхали к сияющей Влтаве.

Мы пересекли ее у Жираскова моста, он высадил меня на углу Мезибранской, и, обойдя музей, я вышел на Вацлавске Намести, неожиданно тихую в это солнечное воскресное утро.

В десять минут девятого я принял душ, сложил вещи, спустился позавтракать и в двадцать минут десятого расплатился. А потом, уже собравшись и торопясь скорее уехать, вызвал такси и вышел.

Проходить таможенный досмотр было слишком рано, но, почему-то решив, что так это выглядит безобиднее, я бросил свой саквояж на контрольный стенд и принялся ходить взад-вперед, ощущая какое-то странное облегчение от того, что с животом у меня совсем худо. Это как бы заслоняло ужас перед разоблачением.

Но волновался я зря. Таможенники не проявили ни малейшего интереса к моему багажу. А путеводителя «Норстранд» и вовсе не заметили.

И вот через пять дней после отъезда, всего десять часов назад расставшись с роскошной великаншей в ее постели в Баррандове, я снова шел по площади Фитцвольтер. Я открыл дверь, а потом привалился к косяку и, недоверчиво ухмыляясь, просто так немножко постоял в прихожей.

Затем из кухни выплыла миссис Нолан с полным подносом в руках.

– Здравствуйте, дорогуша. Так скоро вернулись? Надо же, прямо к чаю!

И скрылась в столовой.

 

2

Я тогда сказал миссис Нолан, что еду к матери в Борнемут, и теперь, не желая углубляться в эту тему и вообще не желая ничего, кроме как завалиться на тахту и с блаженной радостью взирать на плюшевую скатерть, на цветок и на весь этот родной уют, я ушел к себе в комнату.

Мне просто не верилось, что я снова дома! Не верилось, что, проснувшись, я не окажусь в Баррандове, в постели огромной и горестной Власти; или все в роскошной; зеленой с золотом «Словенской», где за окном гудит Вацлавске Намести, а у меня «Норстранд», который нужно от всех прятать.

Я взял его в руки и раскрыл обложку. В уголке осталась трещинка – я провел по ней рукой. Но обложка была гладкая, ровная – ничего не заподозришь, чистая работа! Невозможно поверить, что в ней спрятан новый промышленный секрет; что я сумел протащить его мимо Свободы, Чернина, Штейна, Влачека и Галушки! Что вырвался с ним из могучих объятий Вла-сты Семеновой, контрабандой вывез его из страны…

У меня все еще пекло во рту от сливянки, и потому я пошел в ванную и напился прямо из стаканчика для чистки зубов. Тут мне подумалось, что, пожалуй, неплохо бы умыться, я скинул пиджак и склонился над раковиной. И все это вместе, такое знакомое – короткие рукава, подтяжки и мое собственное лицо в маленьком треснувшем зеркале – как ничто другое убедило меня в том, что я дома. Я крепко вытирался перед зеркалом, скалил зубы и улыбался. И даже сказал себе вслух: «Итак, пан Вистлер, знайте, что вы это совершили!» И подмигнул своему собственному отражению. Я чувствовал себя таким удалым, таким живучим! А оттого, что в ноздрях стоял острый аромат девицы из Баррандова, вдобавок ко всему – еще и таким ловким!

Глупо улыбаясь, я вернулся к себе в комнату, но вдруг подумал, что сперва, наверно, стоит позвонить Канлифу и, уже по привычке прихватив «Норстранд», снова спустился вниз.

У лестницы меня подкарауливала миссис Нолан.

– Не вздумайте уйти без чая, дорогуша!

Я хотел позвонить из прихожей, но теперь передумал.

– Я своего не упущу, миссис Нолан, не волнуйтесь. Мне просто нужно на минутку выскочить на улицу.

– Привезли ей книжку в подарок? – сказала та и подмигнула. – А ведь она вам звонила. Не забывала вас.

Перед этим мысль о Мауре мелькнула у меня лишь на секунду. И вот теперь все привычное снова нахлынуло на меня. Я пока не хотел с ней встречаться, даже думать об этом не желал.

– Она просила что-нибудь передать?

– Только чтобы вы связались с ней, когда вернетесь. Как я понимаю, у вас нет новостей по поводу того дела?

Это было так давно, тысячу лет назад, я сперва даже не понял, о чем она говорит…

– Ну по поводу того дела, дела вашего дядюшки?

– А-а, нет. Ничего нового. Да я пока и не жду.

– Ну разумеется. Такие вещи требуют времени.

Говоря о «таких вещах», она понизила голос, а потом снова заговорила громко:

– Ну ладно, идите. Но не вздумайте ужинать. И не вздумайте преподносить ей сюрпризы, а то как бы самому не нарваться на какой-нибудь сюрприз! – И она игриво подтолкнула меня локтем.

Я задумчиво побрел по улице, и знакомые заботы зажужжали у меня в голове. Они были все те же – нерешенные, непереваренные. А потом я дошел до телефонной будки, вытащил листок, который Канлиф вырвал из своего блокнота, и с энтузиазмом набрал номер.

– Алло! Говорит Николас Вистлер.

– Кто? – переспросил он. – А, так вы вернулись? Прекрасно. Минутку. – И на минутку исчез. – Очень рад слышать ваш голос, – приветливо сказал он, возвратившись. – Все прошло, как было запланировано?

– Да, была пара неприятных минут, но никаких сбоев. Привез все, что надо.

– Чудесно. Только, по-моему, не стоит это обсуждать по телефону.

– О'кей. Хотите, чтобы я прямо сейчас к вам подскочил?

– Нет, не надо, – медленно сказал он. – Не думаю, что это так срочно. Встретимся утром в моем офисе.

– Ладно, – разочарованно протянул я.

– Надеюсь, что ничего такого не случилось… ничего такого… непредвиденного?

– Да нет. Просто я слишком долго таскался с этой фигней. Я думал, это срочно.

– Конечно. Так оно и есть. Мы встретимся завтра, мистер Вистлер. В девять часов утра. Всего доброго. – И трубка щелкнула.

Лицо мое в круглом зеркальце выглядело глупым и разочарованным. Я повесил трубку и вышел из будки. Выпивать было слишком рано. И я потащился со своим путеводителем обратно, пить чай.

Ночью я снова проснулся с пересохшим горлом, но не смог заставить себя подняться. Почему-то на меня навалилась дикая тоска. Тысячи всяких подозрений роились в мозгу. И, перевернувшись на спину, я стал размышлять.

В этой комнате побывала Маура. Ровно неделю назад. Она тогда сказала, что ее впустил тот тип с первого этажа. Я чувствовал – что-то здесь не так, но тогда не мог понять, что именно. А теперь понял. Ведь он же глухой. Не тугой на ухо, а по-настоящему глухой, как тетерев. Чтобы привлечь внимание этого самого мистера Ларкина, нужно маячить перед ним, пока не затошнит. А по ее словам выходило, что именно он услышал звонок и открыл ей дверь.

Потом я стал думать про Канлифа. Мой звонок непременно должен был его удивить. Ведь он не мог знать, что я вернулся. И большинство других об этом тоже не знало. Включая Мауру. Но та вроде бы звонила – интересовалась.

«Да нет, – подумал я, – зачем же Мауре впутывать меня в такое рисковое дело?» Впрочем, по словам Канлифа, не такое уж оно и рисковое. Это и правда было не слишком опасно и могло оказаться чем-то гораздо более интересным, стоящим и заманчивым, чем наклеивание марок у Хрюна.

Но как же Маура снюхалась с Канлифом? Он дает ссуды под процент. Но она вроде никаких денег не занимала. И ни разу не упоминала ни одного эпизода, который был бы как-то с ним связан. Она работала машинисткой в Вест Энде, в агентстве по продаже недвижимости.

Я перевернулся на другой бок и попытался уснуть, но сразу понял, что пока не выпью, мне это не удастся. И тогда я встал, опрокинул рюмочку, вернулся в постель и забылся тяжелым сном.

Когда я проснулся, солнце сияло на цветочных горшках миссис Нолан, а сама эта жизнерадостная дама, гремя посудой, пела где-то там, внизу. Я чувствовал себя очень свежим и энергичным. «А, собственно, почему бы и нет?» – подумал я и спрыгнул с постели. Я проник за «железный занавес», да попутно еще и крутанул роман. Я вернулся обратно с секретными документами, скажем прямо, с богатым уловом. Я швырнул ко всем чертям свою старую жизнь, а новая, какой бы она ни была, может оказаться только лучше прежней. Что же касается Мауры, то она просто девчонка с ярким воображением, обожающая всюду совать свой нос. В общем-то, все к лучшему.

Впрочем, о Мауре еще будет время подумать. А сейчас нужно заняться делами, которые ждут меня сегодня.

Ночная тоска, видимо, была последней отрыжкой от сливянки. Я оделся, позавтракал, влез в машину и, ловко лавируя по оживленным улицам, в прекрасном настроении ровно в девять подкатил к Фрэнсис-стрит.

Булка еще не объявилась, но дверь в кабинет Канлифа оказалась открытой, и он крикнул мне оттуда:

– Это вы, мистер Вистлер? Входите, пожалуйста.

Он был еще в пальто, и я скромненько выложил перед ним «Норстранд», а он взял меня за обе руки и, не произнося ни слова, как-то удивительно улыбался и глядел мне прямо в глаза.

– Вот видите, – сказал он наконец, выпуская мои руки и берясь за «Норстранд», – я же вам говорил, что все будет в порядке. Я ни минуты не сомневался, что вы с этим справитесь.

– Конечно, – ответил я, небрежно опускаясь в кресло. – Была, правда, парочка тревожных минут, но… Мистер Павелка тоже придет?

– Мистер Павелка подыскивает место для своего завода, – улыбаясь, сказал он. – Думаю, что в данный момент он находится в Ирландии. Как вы могли заметить, у него самые грандиозные планы, связанные с этим… этим новым способом…

«Норстранд» был уже раскрыт, и он, так же, как раньше я, водил пальцем по форзацу.

«Ирландия, – подумалось мне, – осмотр завода, агентство по продаже недвижимости, Маура…» И тут же я совершенно четко увидел, как все это было – как Павелка со своим складчатым бульдожьим лицом серьезно излагает, что ему надо, а Маура ему. «Стекольный завод, говорите? Я думаю, мистер Павелка…» – и шарики у нее в мозгу так и крутятся, так и вертятся…

Теперь все встало на место, и я ухмыльнулся Канлифу со своего кресла, а тот поднял глаза от «Норстранда», перехватил мою ухмылку и сказал:

– Да, мистер Павелка – человек импульсивный. Но вы можете быть польщены его доверием.

А я и был польщен. По-настоящему растроган. «Вы мне нравитесь, – сказал он мне тогда. – Вы очень похожи на своего отца». Я рассказал Канлифу обо всем, что со мной было в Праге, опустив, разумеется, всякие частности, а он тихо слушал и не мигая глядел на меня своими большими серыми глазами.

– Да, – наконец сказал он, – все было действительно так, как планировалось. Мы, естественно, обо всем информированы. А теперь, – продолжал он, засовывая «Норстранд» в свой портфель, – я должен это кое-кому передать.

Наступило молчание, он возился с замками портфеля, а я все сидел и думал, стоит ли прямо сейчас заговорить о деньгах. На самом-то деле это были деньги Павелки, а он эту формулу пока не получил.

И еще одно: исходя из того, что сказал Павелка, я уже был его работником.

Канлиф взглянул на меня и улыбнулся.

– Но нам еще нужно уладить одно маленькое дельце.

Он поднялся, открыл свой сейф, вынул оттуда пакет и небрежно кинул его на стол. Внутри были четыре пачки купюр, в каждой – по десять пятерок. В сумме, к моему удивлению и восторгу, – двести фунтов.

– И это тоже, – продолжал Канлиф, вынимая из сейфа долговую расписку в двух экземплярах. – К сожалению, один экземпляр капельку надорван, – иронически добавил он. – Ну как, упал камень с души?

– Еще бы!

– Теперь вы сами понимаете, что была необходимость в создании некоего… некоего стимула?

– Конечно. Эта поездка казалась мне гораздо опасней, чем все было на самом деле. У меня нет никаких претензий. Когда возвращается мистер Павелка?

– Через пару дней. Он человек труднопредсказуемый.

– Тогда я с вами свяжусь?

– Я сам с вами свяжусь. Он, безусловно, захочет с вами встретиться, когда приедет.

– Клево! – ответил я, чувствуя, как внутри все поет от радости и облегчения. Опасность миновала. Впереди – ни к чему не обязывающая встреча с Павелкой.

Канлиф взял свой портфель и собирался уже выйти вместе со мной. Но я подумал, что есть еще одно дело, которое стоит обсудить. И спросил:

– А кто за мной следил? Может, скажете, кто это был?

– К сожалению, пока нет, мистер Вистлер, – ответил он, широко улыбаясь. – Пока все не будет улажено до конца, я оставлю этот маленький секрет при себе.

– А если я сам назову его имя? У меня есть одна догадка насчет этого человека.

– Увы, не стоит.

– Ну что ж, – сказал я, несколько приуныв. И вышел.

Уже сев в машину, я подумал, что нужно вести себя потверже, и решил дождаться, когда он выйдет.

Но он все не выходил, и я, почувствовав себя полным придурком, завел машину (пусть не думает, что я за ним слежу), сделал круг и снова вернулся на Фрэнсис-стрит. Там, на углу, возле кафе «Фаллер», стояла Булка, погруженная в какие-то размышления. Я ей посигналил, она тут же вышла из транса, торопливо мне кивнула и быстро зашагала по улице.

Только потом до меня дошло, что, наверно, она выслеживала меня.

 

3

За первым днем последовала череда других, В Лондоне стояла чудесная погода – золотые деньки, прохладнее пражских, привольнее пражских, полные предвкушения благодеяний Павелки. Я ходил примерять свои костюмы. Носился повсюду в машине. А однажды вдруг решил сгонять на Темзу и обойти все бары – от Лелхэма до старого Виндзора, а потом вздремнуть под деревом возле Раннимида.

Это было бездумное время, и мне хотелось, чтобы оно длилось вечно. Но в четверг я проснулся с неясным предчувствием надвигающихся событий, и к середине дня все старые тревоги снова вернулись ко мне.

Я хотел позвонить Канлифу, но знал, что у него нет для меня новостей. Думал позвонить Имре и маменьке, но нечего было им сказать. Хотел позвонить Мауре, но мне было мучительно вспоминать о ней.

Я все думал, как это ей удалось тогда войти ко мне в комнату. Может, она каким-то образом раздобыла мой ключ и сделала собственный, запасной? И если так, почему она не ходит ко мне теперь? Ведь она, конечно же, знает, что я вернулся. В эту взбалмошную голову вполне могла придти мысль, что я ее бросил, и тогда с нее бы сталось устроить за мной слежку.

Совершенно очумев от всех этих мыслей, я вдруг подумал, что уж одну-то вещь выяснить можно; и после обеда остался дома, дожидаться Ларкина. Он был чудной старик, замкнутый, молчаливый – весь в себе и своей глухоте. Ел он у себя в комнате, так что я не видел его с самого приезда.

Я сидел, выжидая у себя наверху, пока не услышал, как он вошел и по своему обыкновению проследовал с газетой в гостиную. Тогда я спустился вниз, открыл дверь и увидел, что он сидит, развалясь в удобном кресле, уткнувшись носом в газету. Я сказал ему:

– Добрый день, мистер Ларкин.

– Добрый день, – ответил он, не опуская газеты.

Почувствовав, как кровь приливает к лицу, я тихо прикрыл за собой дверь и сказал:

– Мистер Ларкин…

Тогда он опустил газету, раздраженно на меня воззрился, и я увидел, что из уха у него тянется проволочка. Мистер Ларкин обзавелся миниатюрным слуховым аппаратом.

Через пять минут я уже звонил Канлифу из будки на углу. Он вроде бы обрадовался мне, но новостей у него не было. И я сказал:

– Мистер Канлиф, я знаю, что вы по этому поводу думаете, но мне это сейчас очень важно… Я говорю о человеке, который за мной следит.

– Право же, мистер Вистлер, вы ведь знаете, что я ничего не могу вам сказать. Все это в прошлом и связано с различными предосторожностями, которых я обязан был придерживаться еще до знакомства с вами.

– Да, я знаю. Я прекрасно все понимаю. Мне это без разницы, но я обязан выяснить… – быстро протараторил я, боясь, как бы он меня не прервал, – не моя ли это приятельница, Маура Реген. Я ей ничего не расскажу, не стану на нее злиться или еще что-то. Просто я понятия не имею, как себя с ней вести…

Он было собрался что-то мне ответить, но вдруг расхохотался прямо в трубку.

– Ваша приятельница? Ох, нет, уж это – нет! Ох, мой милый мистер Вистлер, – продолжал он, смеясь от души, – я вас с чистой совестью заверяю, что это не она. Очень-очень сожалею. Я бы в жизни не посмел вторгаться в ваши романтические отношения. Я понятия не имел…

Значит, вот оно как. Я повесил трубку, чувствуя, что голова у меня легкая, как воздушный шар, а сердце колотится как бешеное. Потом я снова поднял трубку, бросил в прорезь побольше монет и позвонил ей в офис. Было двадцать минут шестого, я еще мог ее застать.

– Алло, – сказала она, и я ответил:

– А ну, догадайся, кто с тобой говорит!

На мгновение трубка затихла, и я представил себе ее кривую ухмылочку.

– Николас?

– А кто же еще? – сказал я и заулыбался своему отражению в зеркале.

Тут она взяла и повесила трубку.

Просто невероятно! Я грохнул кулаком по аппарату. Но монеты кончились. Тогда я выскочил из будки и, что-то бормоча, как ненормальный, стал приставать к прохожим, чтобы разменяли мне деньги, и наконец снова ей позвонил. Мне ответили, что она уже ушла.

Я вышел из будки и стоял, чертыхаясь себе под нос и размышляя, что бы все это значило. Хотя на самом деле все прекрасно понимал – понял в ту самую минуту, когда весь этот вояж в Прагу, четыре золотых денечка, канули в вечность, и я снова оказался перед той же нескончаемой историей с Маурой.

Мы с ней расстались довольно странно. Одно это могло ее разозлить. И я не черкнул ей ни строчки, не послал ни единой открытки. А потом она, наверно, заметила, что моя машина снова стоит перед домом – может, она даже регулярно там прогуливалась и проследила, когда я вернулся.

«О господи!» – вдруг подумал я, снова ощущая знакомое волнение перед встречей с ней, и занял свой пост у ее дома.

Я прождал часа полтора, пока не сообразил, что она, видимо, пошла куда-то сразу после работы. Наверно, решила, что стоит как следует меня помучить.

На другой день, в пятницу, я позвонил ей сутра, но какая-то девица со смешками и вздохами сообщила, что ее нет. Тогда перед ленчем я пошел к ее офису.

Она вышла оттуда минута в минуту, очень торопливо, и с ней была какая-то подруга. Я сказал:

– Привет, Маура!

А она отвечает:

– Прости, Николас, мне некогда. Мы бежим за покупками.

И обе вскочили в 25-й автобус.

Чертыхнувшись, я проводил автобус глазами и уныло сказал себе:

– Подумаешь! И эта слиняла… Так тебе и надо! И в двадцать минут шестого снова ждал у конторы.

Я прятался в подъезде на противоположной стороне, – хотел посмотреть, с кем она выйдет. Сказав себе, что если она снова выскочит с какой-нибудь девицей, я тут же пошлю ее к черту.

Но без двадцати шесть она вышла одна, уже не улыбаясь и не спеша. Быстро оглядевшись по сторонам и не заметив меня, она медленно побрела к остановке, и вид у нее был как у маленькой девочки – несчастный и потерянный. Тут мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди, я перешел через дорогу и пошел с ней в ногу. Она увидела меня и вздрогнула, но ничего не сказала.

– Привет, Маура! – сказал я.

– Привет.

Мы медленно молча шли к остановке.

– Выпьем по чашечке чая?

– Нет, спасибо, мне нужно домой.

– Ты абсолютно права, что злишься на меня, Маура, но ты не знаешь, в чем дело.

– Не знаю и знать не хочу.

– Господи, Маура, – я остановился, и вид у меня был совершенно убитый – я репетировал эту сцену целый день, – мне так много нужно тебе рассказать. Я так долго ждал этого момента!

Ну, тут уж она не могла устоять и с ледяным видом прошествовала за мной в кафе. Я отыскал свободный столик, мы сели, и я рассказал ей все, что ей хотелось услышать. Что поездка в Прагу удалась просто блестяще. Что я, может быть, уйду от Хрюна и войду в дело к одному крупному магнату. Это так секретно, что я поклялся хранить молчание и не смел ей звонить, но потом мне стало невтерпеж, и я решился вырваться к ней хоть на минутку.

Она слушала молча, опустив глаза в свою чашку, совершенно завороженная и гордая, как маленькая девочка, а когда я кончил, воскликнула:

– Николас, это правда, что тебе хотелось мне все рассказать?

– Ну конечно же правда, Маура!

– И тебе все еще нельзя об этом говорить?

– Мне даже и этого говорить не следовало.

Она задумчиво отхлебнула из чашки.

– Значит, теперь все будет хорошо, да?

– Я надеюсь, Маура. Сейчас мне нужно ждать, пока один человек не вернется… не вернется кое-откуда.

Маура подняла глаза и сказала:

– Ладно. – И сверкнула кривой улыбочкой. – Николас, никогда больше так не делай! Ты бы хоть дал мне знать… Я вся извелась. Больше мне такого не вынести!

Она тесно прижала под столом свою ногу к моей, и я внутренне застонал от этой дурацкой мелодрамы, вообще от всего – с начала и до конца. Я поражался, как девчонка, обладающая такими шикарными данными, такими чудесными разными разностями, может быть одновременно такой занудой.

 

4

Поздно вечером мы поужинали в Сохо и распили бутылку вина; а потом долго лизались на скамейке под деревом – очень, так сказать, романтично.

Все эти неожиданные радости скоро привели к тому, что отношения наши стали расцветать самым пышным цветом: сначала в субботу, в Эппингском лесу, потом в воскресенье в моей комнате (пока миссис Нолан посещала «Мушкетеров»), и все это в таком лихом темпе, что я чувствовал: Павелка не Павелка, а скоро придется что-то решать по-серьезному.

В понедельник я пригласил ее на ленч и решил, что когда вернусь домой, обязательно звякну Канлифу и начну действовать. Но действовать мне не пришлось. Дома на плюшевой скатерти лежала записка, начириканная химическим карандашом миссис Нолан:

«Мистер Вистлер, – значилось в ней, – позвоните, пожалуйста, по телефону: Виктория 63781». И внизу приписка, видимо, более поздняя: «Позвоните, пожалуйста, Вашей маме».

Перепрыгивая через три ступеньки, я скатился вниз по лестнице и стрелой помчался по улице. Сперва я позвонил Канлифу, и мне ответила Булка. Я отвесил ей в зеркало быстрый поклон и попросил передать трубку боссу.

– А, мистер Вистлер, это вы! Мы пытались до вас дозвониться. Мистера Канлифа сейчас нет. Он вышел с мистером Павелкой. Он просил узнать, можете ли вы зайти к нему в двенадцать часов.

– Естественно! – выдохнул я, глупо ухмыляясь в зеркало. – Естественно, что за вопрос! Передайте ему, что я приду.

– Благодарю вас.

– Это я вас благодарю, – ответил я, опустил трубку и, все еще ухмыляясь, вышел на улицу. Прошел чуть ли не полдороги, пока вдруг не вспомнил про маменьку. И снова вернулся в будку – не хотел, чтобы меня подслушала миссис Нолан.

Маменька обычно мне не звонит… «Неужели, – думал я, – Имре с его особым даром все делать невпопад вдруг надумал ляпнуть ей про Белу?» И потому, услышав его голос, почувствовал страшное раздражение и рявкнул:

– Привет, дядя. В чем дело? С чего это мама решила мне позвонить?

– Не она, а я, Николас. Это я тебе звонил. Как ты поживаешь, мальчик мой?

– Все в норме. Что-нибудь случилось?

– Нет-нет, абсолютно ничего. Просто я за тебя тревожился. Ты в тот раз был такой подавленный.

– Вы случаем не рассказали маменьке про Белу?

– Нет. Ей вредит жара. Она все время разгуливает по солнцу без шляпы и очень устает. Но образумить ее невозможно! – ответил он, шумно дыша.

– Ладно, – сказал я. – Пока что не стоит ей рассказывать, дядя. Я потом объясню почему.

– Ты на меня сердишься?

– Конечно, нет. Все в норме, не волнуйтесь. Скоро я приеду, и мы поговорим.

– О, я очень рад, – ответил он, и чувствовалось, что так и есть. – Я боялся, что ты не захочешь со мной разговаривать…

Бедный старый слонопотам говорил так беспомощно и виновато, что я даже подумал, не стоит ли ему все рассказать, хотя бы намекнуть, но быстро перерешил. Еще успею, после того как поговорю с Павелкой. Еще несколько часов, еще одну ночь подождать, и потом можно двигаться в любом направлении.

Но с Маурой подождать не вышло. Обнимая ее ночью на нашем любимом заднем сидении, я вдруг почувствовал, как что-то у меня внутри, так сказать, дрогнуло, и, сам того не желая, сделал ей предложение. Я совершенно не мог сдержаться. В этом разбухающем потоке счастья слова выплыли из меня сами собой. Она после минутного молчания прижалась ко мне в темноте еще теснее и сказала:

– О да, Николас, да… Я согласна, согласна! – И все было решено. Она, мое золотко, вопросов не задавала, но когда я час спустя пожелал ей у ворот спокойной ночи, спросила:

– Можно я поеду с тобой, чтобы мы вместе все рассказали твоей маме? Мне так хочется при этом присутствовать!

– Ну конечно же, Маура!

– Может, мы сможем поехать в воскресенье и там переночевать? Чтобы я смогла хоть немного с ней познакомиться? А вернемся рано утром в понедельник.

– Клевая мысль, Маура! Я – за.

С этими словами мы расстались, и я пошел от нее темными улицами, ведущими к дому миссис Нолан, думая, как замечательно нам будет в воскресенье ночью и как здорово, что Маура познакомится с маменькой.

И все бы так и вышло, если бы мне посчастливилось провести эту ночь в Борнемуте, а не в Баррандове, в постели у Власты – как случилось на самом деле…

 

1

– Давайте сразу приступим к делу, мистер Вистлер, – сказал Канлиф. – Формула, которую вы нам привезли, неполная. Нам неизвестно, каким образом и почему это произошло, но факт остается фактом. Мистер Павелка, покажите ему эту… эту штуку.

Павелка, понуро и грузно сидящий в кресле, медленно пробудился к жизни и протянул мне какую-то стекляшку, которую до этого сжимал в руке.

Это был сегмент разрезанного полого шара – чтобы показать толщину стенок. Он был зеленый, матовый. И очень некрасивый.

Я облизнул губы и перевел взгляд со стекляшки на Павелку. Едва войдя в комнату, я почувствовал: что-то произошло. И теперь Павелка мрачно взглянул на меня, но не проронил ни слова.

– По мнению мистера Павелки, – сказал Канлиф после некоторой паузы, – единственное объяснение – что формулу записали в спешке. В ней множество всяких ляпсусов, которые поразили наших химиков. Но особенно бросается в глаза один из них. Может быть, вы сами объясните, мистер Павелка? – Голомбек – чертов осел! – тяжело пропыхтел Павелка.

– Я не думаю, – мягко прервал его Канлиф, – что мистер Вистлер обязан знать…

– Чертов осел! – повторил Павелка. – В тридцать седьмом он у меня чуть не вылетел с завода! И жаль, что только чуть… Теперь он нагрел меня и нарушил все мои планы. Здесь слишком много железа, йо? – Он ткнул бананообразным пальцем в стекляшку, которую я держал в руке.

– Железа, мистер Павелка?

– Окиси железа. Зеленый цвет – из-за железа, йо?

– А, да, конечно…

– Такого соотношения быть не может. Это неплохое стекло, но мы в пивных бутылках не нуждаемся. Я думаю, может, он заменил это доломитом? – И его бульдожья физиономия пошла складками. Несколько минут он напряженно думал.

– В конечном итоге, мистер Вистлер, – прервал молчание Канлиф, – формула очень похожая, но не точная. Мистер Павелка считает, что на ее базе можно провести исследование и здесь, на месте. Но это наверняка потребует массу времени и денег…

– Йо, времени и денег! – мрачно подхватил Павелка. – Чертов осел! Когда вы туда вернетесь, вручите ему мое личное письмо…

– Прошу вас, мистер Павелка! – резко оборвал Канлиф. – Когда мистер Вистлер туда приедет, он не станет делать ничего подобного. И без того сплошная нервотрепка…

– Я туда не собираюсь, мистер Канлиф! – вскричал я, вскочив со своего кресла со стекляшкой в руке и яростно крутя ее в пальцах. – Я совершенно не собираюсь туда ехать! Это вовсе не так просто. Вы не отдаете себе отчета… – И, говоря все это, я будто снова пережил жуткие часы, когда во рту сухо, а сердце выскакивает из груди – часы, проведенные с Галушкой, с Властой…? – Взять хоть этого Галушку. Галушка точно догадается. Вы даже не представляете, как опасно…

– Галушка? – спросил Павелка. – А при чем тут Галушка?

– О господи! – воскликнул Канлиф и вынул из портсигара сигарету. – К сожалению, я, видимо, пропустил мимо ушей рассказы про Галушку. Он очень волнует мистера Вистлера.

– Галушка? – снова спросил Павелка, тяжело дыша и грозно хмуря мохнатые брови, – Галушка – это ноль! Я этого Галушку послал подальше тысячу лет назад!

– Но Он вернулся, мистер Павелка? – завопил я. – Времена сейчас другие! Он – директор завода. И очень хорошо все сечет! С ним такое дело по второму разу не провернешь! Вы уж лучше надавите на ваших ученых, может, они сумеют по-быстрому…

Павелка сперва уставился на меня, как громом пораженный, а потом стал орать по-чешски:

– Этот пустомеля управляет моим заводом? Да на что этот тип годен… А вы говорите «Голомбек»! – крикнул он, обращаясь к Канлифу.

– Уверяю вас, что Голомбек – наш человек! – терпеливо увещевал Канлиф, протягивая ему портсигар. – Это просто нелепость! Мы с вами, кажется, договорились не посвящать мистера Вистлера в эти дела… А ваших опасений я совершенно не разделяю, – повернулся он ко мне. – Чехов интересуют только торговые отношения. И нет ничего странного в том, что вы после встречи с боссами скоро вернетесь обратно. Судя по вашим рассказам, это будет выглядеть естественным развитием событий.

– Но о чем же, черт возьми, я буду с ними говорить? Я несколько раз все подробно обсудил…

– Вас, разумеется, проинструктируют, можете мне поверить. Впрочем, это решать вам с мистером Павелкой, – добавил он, пожимая плечами и садясь в свое кресло. – Вы свое задание выполнили, и по моим понятиям, выполнили его хорошо. И не ваша вина, если что-то там сорвалось.

Этот примирительный тон и отсутствие давления как бы представляли все в новом свете. Я уселся и взглянул на Павелку. А тот все еще пылал негодованием по поводу Галушки.

– Снова придется пользоваться «Норстрандом»? – спросил я.

– Почему бы и нет? В прошлый раз никто ничего не заподозрил. Вы без него как бы уже и не смотритесь.

– И я снова должен забыть его на столе у Галушки?

– Право, мистер Вистлер, – примирительно сказал Канлиф, – кто помнит, где вы его забыли в прошлый раз? Но если вам так легче, вообще не забывайте его нигде. Просто спросите, куда его можно положить, чтобы не таскаться с ним по всему заводу.

– А зачем мне снова таскаться по заводу? Они мне уже все показали.

– Вот именно, – сказал Канлиф и задумчиво взглянул на меня. – Я устрою так, чтобы вам снова понадобилось проверить один процесс.

Он что-то записал в своем блокноте.

– У этого юноши все шансы стать очень полезным человеком, – не поднимая глаз, сказал он, обращаясь к Павелке.

– Конечно, – откликнулся Павелка. – Я давно это понял.

После чего на минуту воцарилось молчание. В конце-то концов, ничего сверхъестественного в этом не было. Павелка, видимо, действительно когда-то владел и успешно руководил огромным заводом. Я видел этот завод собственными глазами. Теперь он хотел то же самое создать и здесь.

– Вы, мистер Павелка, действительно считаете, что я обязан лететь туда за формулой? – спросил я.

– Ну конечно же! Естественно! – ответил он. – И побыстрее возвращайтесь. У нас много дел.

– Когда же я должен ехать?

– Видите ли, – сказал Канлиф, задумчиво глядя на стенные часы, – я стараюсь организовать все как можно быстрее, но боюсь, раньше пятницы вы улететь не успеете. Вчера мне из-за этого дела пришлось побегать.

– И сколько я должен там пробыть?

– Если вы полетите в пятницу, то в субботу поедете на завод и в воскресенье, после обеда, вернетесь обратно. В общей сложности неполных три дня.

«Неполных три дня… – подумал я. – Ну, это еще выдержать можно».

Позже я встретился с Маурой и рассказал, что было возможно.

– Ой, Николас, – взмолилась она, – постарайся вернуться вовремя, в воскресенье!

– Ну естественно! Я вернусь к чаю. И мы сразу же поедем.

– Я страшно боюсь, что нам что-то помешает! Я так жду этой поездки и встречи с твоей мамой, и всего остального!

– Не волнуйся, все пройдет как надо.

– Если сейчас что-то сорвется, это плохая примета.

– Ты просто дурешка, вот ты кто!

– Ты мне оттуда напишешь?

– Да я там и пробуду-то всего три дня!

– Целых три дня!

– И два из них я частично проведу с тобой.

– Все равно, напиши. Напиши из самолета. Потом – когда приедешь, и еще – на обратном пути. Чтобы я видела, что ты обо мне думаешь.

– А иначе ты мне не поверишь?

– Да нет же, Николас! Я очень тебя люблю. А ты меня любишь?

– Ни капельки…

– Нет, правда, Николас!

– Чуть-чуть.

– Сколько – чуть-чуть?

– Вот столько… И столько… И столько…

И эти «столько» затянулись надолго.

 

2

Утром в пятницу она пришла меня провожать. Канлиф, наверно, не был в восторге от этой затеи, но удержать ее я был не в силах. Когда мы входили в зал ожидания, я заметил, что он сидит напротив, в своей машине. В портфеле у меня был новенький «Норстранд», полученный от него утром. Я ему сказал, что боюсь, как бы Павелка не засунул в форзац угрожающее письмо. Но Канлиф меня высмеял: «Не волнуйтесь, мистер Вистлер! Брехливая собака не кусается. Туда вы ничего не везете. Главное – это обратный груз».

И правда, форзац был девственно чист. Если бы я не знал, что его так подготовили, что можно открыть и снова склеить, я бы в жизни ни о чем не догадался.

Маура не предупредила на работе, что опоздает, и вообще она была настроена от них уходить. Она молча цеплялась за мою руку, у нее было бледное, взволнованное лицо и большие остановившиеся глаза. Я чувствовал, что от этой мелодрамы у меня у самого мурашки бегут по спине.

Наконец мы, слава всевышнему, двинулись, и, когда уже стояли в очереди на автобус, она вдруг быстро меня поцеловала и что-то вынула из сумки. Оказывается, она принесла мне подарок, обернутый в коричневую бумагу.

– Что это? – спросил я.

– Книга. Чтобы берегла тебя от дурного глаза, – ответила она, слабо улыбаясь, и слегка подтолкнула меня вперед.

Еле удержавшись, чтобы не взглянуть на Канлифа, я сел в автобус и взмолился в душе, чтобы он наконец тронулся и Маура поскорее превратилась бы в пятнышко по ту сторону беды – подобно женщинам во время обвала в шахте.

Наконец он действительно тронулся. Я обернулся, помахал ей рукой и заметил, что Канлиф все так же торчит в машине. А потом все растворилось, и я уже сидел на своем месте и испытывал то странное посасывание в животе, которое неизменно сопровождает любой отъезд.

Мы были где-то неподалеку от Чисвика, когда я наконец открыл коричневый бумажный пакет – взглянуть, что же мне принесла Маура. И, еще не вынув книгу, уже догадался.

– О господи! – тихо выдохнул я.

– Простите, вы что-то сказали? – спросил мой сосед, огромный бизнесмен с сизым подбородком, роговыми очками и саквояжем.

– Нет-нет, все в порядке.

Но было далеко не все в порядке. Маура купила мне «Норстранд». Новенький «Норстранд». Человек, который всю дорогу таскает с собой «Норстранд», может вызвать подозрения, а может и не вызвать. Но если у него в портфеле целых два «Норстранда» – это уже другое дело. Очень возможно, что в моем номере, в «Словенской»; уже был обыск. И скорее всего, его обыщут еще раз.

Кроме того, я могу перепутать эти два экземпляра. Конечно, один из них можно пометить. Но лучше, гораздо лучше было бы избавиться от путеводителя Мауры, где-то его забыть, потерять.

Я попытался это сделать. Как бы заглядевшись в окно, я уронил пакет с колен. Но сосед с сизым подбородком тут же его поднял. Тогда я попытался запихнуть его под сидение, выходя из автобуса. Но через двадцать минут, когда мы уже направлялись к трапу, появился водитель автобуса с «Норстрандом» в руках.

Это был дурной знак. Все с самого начала пошло комом. Я запихнул ее «подарочек» в карман своего плаща и потом, не переставая, косился на это вздутие.

А когда мы пошли на посадку в Праге, у меня привычно свело желудок.

В гостинице «Словенская» меня ждал тот же номер, и со всех сторон встречали приветственные улыбки. Энергичный администратор очень радушно мне кивнул, знакомый служащий заулыбался, выпучив глаза, и получил свои чаевые. А на втором этаже меня с необъяснимым пылом встретил Джозеф.

– Как приятно снова видеть вас здесь, у нас, пан Вистлер! Уж никак не думали, что вы так скоро к нам вернетесь.

– Да уж, бизнес. Сами понимаете.

– Пан считает, что торговля начинает разворачиваться?

– Я очень надеюсь, Джозеф.

Войдя в номер, я принял душ. Знакомая процедура, а потом и привычная кружка пива среди все-то этого золотого и зеленого великолепия оказали на мой желудок живительное действие. Я вышел со своей кружкой на балкон и взглянул вниз, на Вацлавске Намести. Жара была, как в парилке. Недавно прошел дождь, но это ничего не изменило. Толпы все так же фланировали по солнцепеку. У телефонной будки стояла очередь, звякали несущиеся мимо трамваи. Внизу, вдалеке, Святой Вацлав шпорил своего железного коня. И Ленин на перекрестке взирал с пьедестала вниз, на свою паству. «РУКИ КАЖДОГО, УМ КАЖДОГО – НА ДЕЛО СОЦИАЛИЗМА!»

Но в отличие от того, что было две недели назад, этот мир уже не казался столь чуждым, а Лондон – столь далеким.

И задание уже не так путало неясными опасностями… Даже пресловутый Галушка теперь, отсюда, не казался таким грозным. Одна загвоздка – путеводители.

Я вернулся с балкона в комнату, достал оба экземпляра и сравнил их между собой. Они были совершенно одинаковые, как две горошины. Только если присмотреться, можно различить крошечную разницу. Экземпляр Мауры был 1950 года издания, а Канлифа – 1953-го. Я решил, что, пожалуй, лучше всего их пометить – чтобы не было осложнений, и пошел к шкафу, достать из пиджака ручку.

Тут зазвонил телефон.

Я подскочил. Оба «Норстранда» лежали на столе. Вот так и начинается путаница! Громко выругавшись и решив, что пусть себе звонит, я поставил точечку в правом верхнем углу экземпляра Канлифа. Чертов телефон продолжал трезвонить. Вспотевшей рукой я поднял трубку.

– Алло.

Это был Свобода из министерства стекольной промышленности. Который очень надеялся, что не помешал.

– Ни в коем случае.

– Мы не совсем поняли вашу телеграмму, пан Вистлер. Можно ли трактовать ее таким образом, что вас уполномочили в этот приезд заключить с нами торговое соглашение?

– Не совсем. Мы хотели уточнить некоторые детали, а мои боссы – люди оперативные. И потому было решено, что мне целесообразно снова посетить Запотоцкий завод.

Из-за нервов я, видимо, дико орал, и Свобода истолковал это по-своему.

– Ну конечно же, вы абсолютно правы, поймите меня верно. Мы счастливы, что вы снова здесь. Только объясните, чем мы можем быть вам полезны. Может быть, вы хотите провести срочное заседание? Тогда я сейчас же пришлю за вами машину.

Я мигом представил себе великаншу из Баррандова, в грозном молчании возвышающуюся у машины, перед отелем.

– Нет-нет, благодарю вас! В этом нет никакой нужды!

– Вы предпочитаете связаться непосредственно с заводом в Кралове?

– Именно, именно так. Хотелось бы побывать там завтра. С утра. Мне понадобится час-два, не больше. Мои боссы ждут, что я вернусь в понедельник утром к совещанию.

– Прекрасно, – сказал Свобода. – Я проверю, все ли согласовано. Машина будет ждать вас, скажем… в девять. Это не слишком рано?

– Отлично, в девять.

У меня не было никакого желания выходить в этот вечер из отеля. После легкого приятного путешествия стоит пораньше пойти баиньки.

– Вы действительно не хотите встретиться сегодня?

– Нет, благодарю вас. На сегодня у меня есть все, что нужно.

– Ну что ж, прекрасно, – ответил он.

Он вроде бы малость скис оттого, что встреча не состоится.

 

3

Наутро коротышка Влачек, все такой же шустряга и всезнайка, заехал за мной на машине.

– Надеюсь, вы привезли с собой хорошую погоду, пан Вистлер. Пока вас не было, у нас выпало девять с половиной сантиметров осадков. Зато, может, теперь выглянет солнце!

– Сейчас как будто хмурится, – сказал я. Воздух был душный, парной, и спал я плохо.

– Да, может, брызнет парочку раз. Но синоптики обещают хорошую погоду на воскресенье, на время парада. А это самое главное.

– Что за парад?

– Как, вы не слышали? – Влачек просто ликовал. – Это будет самый грандиозный парад за последние годы. Посмотреть хотя бы, какие устанавливают стенды! Прибудет сто восемьдесят делегаций только из отдаленных районов. Например, из района Брно приедут тысяча семьсот участников. Сами увидите! Сегодня вовсю украшают город. А к вечеру понаедет много народу. В связи с таким наплывом возникает масса интересных проблем.

Через минуту я уже не слушал его, а просто глядел в окно. Влачек трещал без умолку. В честь чего парад, он так и не сказал, а. мне было настолько муторно – и физически, и морально – что я не спрашивал. Мы приближались к Кралову, и «Норстранд» в моих ладонях совсем промок от пота. В кармане плаща лежал экземпляр, полученный от Мауры. И я все размышлял, как же на сей-то раз позабыть эту книжку. Теперь я уже знал, что Галушка никакого отношения к этому не имеет, но что толку! Я думал о том, как стану выжимать из себя вопросы, которые надо ему задать, и что это может навести на подозрения. Он ведь уже изложил буквально все по поводу этого проклятого стекла. «Господи, – думал я, – провались оно пропадом, это стекло!»

Мы вышли из машины и через главные ворота шли к кабинету Галушки, а Влачек все говорил. Это был какой-то нескончаемый бред о проблемах, связанных с парадом. Слава тебе господи, хоть ответов не требовалось – кивнешь ему головой, и ладно Меня снова мучили приступы тошноты.

Галушку уже оповестили из центрального вестибюля, и теперь он ждал нас в дверях кабинета, все так же устремив на меня свои маленькие разнокалиберные глазки.

– Итак, мистер Вистлер, мы снова имеем честь лицезреть вас у себя!

Он обеими лапами схватил мою руку и стал ее медленно раскачивать вверх-вниз.

– Товарищ Свобода сказал, что вас смущают некоторые организационные проблемы.

– Боссы пана Вистлера, сами понимаете… – всунулся коротышка Влачек, похихикивая и беспокойно скаля золотые зубы. – Естественно, что перед заключением сделки они должны выяснить все детально. Как я понимаю, пан Вистлер, и это совершенно закономерно, хочет еще раз убедиться во всем, что видел. Надеюсь, пан Вистлер, вы были более чем удовлетворены системой работы пана Галушки?

– Ну еще бы! – ответствовал я. Во рту у меня пересохло, и сердце противно колотилось. – Мы сочли нужным предпринять дополнительный осмотр заводов, чтобы еще раз обдумать наше соглашение. Так как хотим оформить его как можно оперативнее.

– И я тоже, – ответил Галушка.

Он все же отпустил мою руку и повел нас к себе в кабинет.

– Таков девиз нашей промышленности: ДИНАМИЧНОСТЬ, ЭФФЕКТИВНОСТЬ, КАЧЕСТВО. Знаете, Влачек, – продолжал он, – Праге придется сильно попотеть, чтобы убедить западных заказчиков в высоком качестве наших изделий… Если проверить все по пунктам, можно увидеть, что наша продукция и лучше, и дешевле прочих. И они поражаются этому. Ищут изъяны. Поверьте, я ничего против вас не имею! – продолжал он, обращаясь ко мне. – Я отлично понимаю психологию западного бизнесмена. У меня была прекрасная возможность изучать ее в течение тридцати лет. И она меня не удивляет и не огорчает. Просто этих людей придется перевоспитать.

Его кривая усмешка была бесподобна. Бедняга Влачек нервно улыбался, поддакивая то одному, то другому.

– Стекло, безусловно, первоклассное, – запинаясь, говорил он. – Как я понимаю, пан Вистлер в этом и не сомневается, правда? Просто когда возникает новый рынок… то, естественно, появляются всякие проблемы… и прочее…

– Что ж, прекрасно! Я полностью в его распоряжении, – ответствовал Галушка. – Что именно вы желали бы осмотреть на этот раз?

Я с огромным облегчением ответил, что мое возвращение именно так и надо расценивать. И тогда он стал обзванивать оба свои отдела, а Влачек сидел ввинчивал сигарету в длинный мундштук и пытался хоть как-то разрядить обстановку. Но он был смущен и оттого не так болтлив, как обычно.

– Ну вот, – сказал наконец Галушка, опуская трубку, – можно идти.

Он выглянул в окно и вытащил зонт из подставки.

– Если хотите, оставьте здесь свой плащ, пан Вистлер. Нам хватит одного зонта на двоих. Идти недалеко.

Дождь был божьим даром. Перед этим я все думал, куда бы мне деть свой плащ, потому как не хотелось, чтобы оба путеводителя оказались в одной и той же комнате.

– Да нет, спасибо, – сказал я. – Я, пожалуй, захвачу его с собой. Не помешает. А вот эту книжку действительно можно оставить. – Я сам поражался, как у меня все гладко получается.

– Конечно, – ответил он. И потом говорит: – А вы снова ходите со своим путеводителем? Ну, уж на этот раз мы не дадим вам его забыть!

И все. КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Когда мы выходили из кабинета, затылок у меня был абсолютно мокрый от пота. Коротышка Влачек увязался, за нами. Никто не поинтересовался, есть ли у него плащ, и зонта ему Галушка не предложил. Он страшно вымок.

Я приехал на завод в половине десятого, и еще не было двенадцати, как я закруглился.

Нет ничего скучнее техники производства стекла, конечно, если вы не безумно увлечены этим процессом. Смесь скучнейших минералов прокатывается и заливается в форму – в зависимости от того, что вы хотите получить. Вопросы, которые я в этот раз задавал, были связаны с «металлизацией» тонкой стеклянной посуды и отжигом в трех разных диапазонах, на пробу. В прошлый раз Галушка настаивал на том, чтобы я все записывал, – иначе, мол, ничего не останется в памяти. И потому, когда я вынырнул наконец из последнего цеха, в руках у меня был полностью исписанный блокнот, а на лице – лихорадочный интерес.

Дождь кончился, и земля курилась в этой тропической жаре.

– Вот видите, пан Вистлер, – восклицал Влачек, – я же вам сказал, что вы привезли с собой хорошую погоду!

Он уже начал чихать, но оптимизма не утратил.

– Мы в городе очень нервничали из-за воскресного парада, – говорил он Галушке. – Но метеослужба сегодня пообещала отличную погоду. Им-то было невдомек, что это пан Вистлер ее привез! – восклицал он радостно.

– А-а, парад, – сказал Галушка. – А вы, пан Вистлер, останетесь на него посмотреть?

– Боюсь, что нет. Мне завтра лететь обратно.

– Пропустите очень интересное событие. Юноши и девушки со всех концов страны в национальных костюмах… посвятившие себя служению родине – глядя на это, начинаешь понимать, в чем источник нашей силы!

Так как я впитывал каждое его слово, он вроде проникся ко мне симпатией и теперь был явно не прочь постоять и потрепаться. И мне тоже было некуда спешить. Каждая минута, проведенная здесь, была бонусом для того, кто сейчас занимался «Норстрандом». О совместном обеде ничего сказано не было. Я все думал, успеет ли этот таинственный Голомбек, этот «чертов осел», закончить своё дело.

Мы пошли к главному корпусу. У входа уже стояла машина.

– Надеюсь, теперь вы располагаете исчерпывающей информацией, – сказал мне Влачек. – Пока мы здесь, может, хотите еще о чем-нибудь расспросить товарища Галушку?

Но я ничего не мог придумать. Был просто не в состоянии выжать из себя еще что-нибудь про стекло. А только чувствовал, что затылок у меня снова весь мокрый – оттого, что я не знаю, как заговорить про «Норстранд».

– Если будут еще вопросы, – сказал Галушка кладя одну лапу мне на плечо, а другой хватая меня за руку, – обращайтесь без всякого стеснения. Я не рассержусь. – И, улыбаясь своими разнокалиберными глазками: – Я прекрасно вам все объясню.

– Да нет… Мне кажется, я выяснил все, что нужно…

И тут беспрестанно чихающий, но очень сообразительный Влачек пришел мне на помощь:

– А как же ваш путеводитель, мистер Вистлер? Вы снова чуть его не забыли.

Прошла целая вечность. Мы с Влачеком ждали на фоне курящихся луж. Потом наконец возник Галушка. В руках у него был «Норстранд». А минутой позже мы уже мчались обратно в Прагу.

Канлиф был прав – если не дрейфить, то, в общем-то, ничего особенного!

 

4

Машина подкинула меня до «Словенской», и Влачек прочихал мне «до свидания». На самом деле, он был славный коротышка, и мне было его жаль. Если начнут искать козла отпущения, ясно, кто им окажется.

Было только половина первого, обедать еще рано. Я был на диком взводе, слишком возбужден, чтобы идти в номер. И решил, что стоит пройтись в сторону музея, а по дороге чего-нибудь выпить.

Голова у меня была легкая и кружилась от радости. По прошлому опыту я знал, что это пройдет, что очень скоро я завибрирую, как струна рояля. Но сейчас, в настоящий момент, я понимал, что все в ажуре, что я получил то, что нужно! Все складывалось само собой, и была в этом некая предрешенность. Теперь главное – чем-то заполнить время до десяти утра.

На Вацласке Намести все сияло под солнцем – булыжник, тротуары, деревья. Все искрилось и курилось влагой прошедшего дождя. Как Влачек и говорил, подготовка к празднику шла полным ходом, вокруг царили суета и оживление. Рабочие, взобравшись на приставные лестницы, развешивали лозунги и транспаранты. Около ресторана «Злата хуза» целая бригада, раскачиваясь в люльке, поднимала какой-то триптих. Дальше, через улицу Оплеталу, по которой, дребезжа, бежали трамвайчики, шел транспарант: ЗА ПРОЧНЫЙ МИР, ЗА НАРОДНОЕ ПРОЦВЕТАНИЕ!

Молодые девицы, высыпав из офисов в обеденный перерыв, болтая и хихикая, прогуливались по тротуарам, и легкие летние платья туго облегали их сочные славянские стати. Даже старухи в черном – этот непременный элемент пейзажа, – и те будто заразились общим весельем и тащили свои кошелки, улыбаясь беззубыми ртами.

Так я дошел до статуи Святого Вацлава и тут решил, что, пожалуй, стоит выйти на набережную – чего-нибудь пропустить. Подмигнув ему и его железному коняге, я пересек дорогу, пошел по улице Мезибранской, мимо музея и потом прогулялся под липами до кафе «Ман».

Когда я дошел до него, пробило час дня, и толпы разбрелись обратно по своим офисам. Я сел на улице за столик, заказал себе большую кружку пива и пил его, наблюдая за тем, как купальщики ныряют с мостков в плавящуюся под солнцем реку.

Есть мне не хотелось. Так, потягивая пиво, я просидел в кафе до трех часов дня. Потом солнце спряталось, и небо затянуло тучами. Тогда я взял свой плащ и ушел.

Хоть и стало пасмурно, но воздух был слишком липким и душным, чтобы идти пешком. На остановке возле моста Сметаны я сел на семнадцатый трамвай, идущий в сторону Вацлавске Намести, и простоял всю дорогу, болтаясь из стороны в сторону, в жуткой духоте. И с дичайшей головной болью вышел у Прикода.

Когда я направлялся к своей гостинице, расположенной в нескольких ярдах от остановки, проверяли громкоговорители, установленные на фонарях. В голове у меня как молотками стучало, во рту было горько от пива, а на сердце от внезапно набежавших туч и духоты – снова тягостно и кисло.

На втором этаже мне встретился Джозеф.

– Хорошо пообедали, пан Вистлер?

– Нет, Джозеф. Из-за жары нет аппетита. Выпил пива в «Мане».

– А-а. Да, тяжело. Вот скоро придет гроза, и тогда станет прохладнее.

– Да, похоже, гроза вот-вот начнется.

– Да, думаю, через часик-другой. У вас есть еще дела на сегодня?

– Нет. Пойду прилягу.

– Прекрасная идея! Принести еще пивка?

– Спасибо, не стоит. Я и так уже перебрал.

– Попробуйте ледяного «Пльзенского» перед тем, как лечь. Очень рекомендую.

Пива мне больше не хотелось, но он был явно настроен: потрепаться, и чтобы от него отвязаться, я согласился и вошел в номер.

Маркиза над балконом была опущена, и комната, погруженная в зелень и полумрак, напоминала аквариум.

Я плюхнулся на кровать, стянул об ее угол ботинки и кинул их на пол.

В открытое окно ворвался рев военного оркестра и сразу смолк. Техники стали выкрикивать номера для проверки: «Един…два… три… чтыри…»

Молотки в висках чуть отпустили, и тут возник Джозеф с «Пльзенским». Он стоял, глядел на меня и улыбался своей улыбочкой заговорщика.

– Ну как, доброе пивко?

– Да, замечательное.

Замечательным оно не было. Это было экспортное «Пльзенское», слишком терпкое для моей и без того прогоркшей глотки.

– Собираетесь пролежать весь вечер или разбудить вас к чаю?

Я подумал, что, может, стоит ей написать, как обещал, и спросил:

– Когда у вас тут забирают почту?

– Из отеля – в пять, с почты – до семи. Всегда можно кого-нибудь туда послать, если срочно. Письмо в Англию?

– Да.

– Лучше всего отправить его с шестичасовой почтой. Позвонить вам в полшестого, пане?

– В полшестого будет в самый раз.

Он ушел. Я поставил пиво на пол и снова улегся. Теперь нужно как-нибудь прожить этот короткий отрезок времени, сначала отдохнуть до полшестого. Потом написать письмо, поесть, выпить, почитать до десяти. И – в постель. Всего ничего.

До меня вдруг дошло, что я еще не проверил «Норстранд». Я сел в кровати и взял его с прикроватной тумбочки. Форзац был все так же девственно чист. Будем надеяться, что этот тип успел сделать свое дело. Интересно, удалось ли ему стянуть путеводитель из Галушкиного кабинета. Но даже если и нет, обратно я не вернусь.

Молотки в голове снова застучали, и во рту стало сухо и кисло. Я опять приложился к «Пльзенскому», но оно было такое терпкое, что пришлось встать, пойти в ванную, выплеснуть пиво из кружки и налиться воды. В ванной было жарко, единственное окно с муаровым стеклом закрыто. Я его отворил и выглянул наружу. Там по-прежнему было серо и душно. У одной балконной двери сидела молодая блондинка в неглиже, очень смело обнажив ногу. Она мне улыбнулась.

Я вернулся в комнату. Снял пиджак и рубашку, ослабил ремень, сбросил плащ на пол, возле кровати. Потом положил «Норстранд» под одеяло, так, чтобы ощущать его своим боком, но через минуту снова встал и сунул туда же свой паспорт и кошелек. Молотки вроде утихли, и я задремал.

Разбудил меня тихий стук в дверь, но я лежал с закрытыми глазами – пускай себе входит и трясет меня за плечо. И тот действительно вошел. Но трясти за плечо не стал. Я подождал, думая: «Что он там, черт побери, делает?», и приоткрыл щелочки глаз. Он стоял в дверях и не глядел на меня, а озирался вокруг. Потом взял кружку и понюхал. Сердце у меня екнуло… Больно стукнуло разок и замерло. «Он что-то подмешал в пиво!» – мелькнуло у меня в голове. Я знал, что просто психую – на фига ему подсыпать мне что-то в пиво… Если они меня подозревают, что им стоит просто меня зацапать? И все же… Пиво действительно было слишком терпким. И у меня явно пересохло во рту. Сердце в груди препротивно заколотилось. Наверно, я как-то не так дышал, потому что он встрепенулся и внимательно на меня взглянул Кровать стояла в темном углу, и я успел быстренько закрыть глаза. Я услышал, как он поставил кружку. Потом почувствовал, что он наклоняется надо мной, и от него несет жаром, потом и лосьоном. Он отошел Я открыл глаза, только когда услышал, что он ушел в другой конец комнаты. Он закрывал французские ставни, и спина у него была такая широкая – гораздо шире, чем она выглядела в дежурном черном сюртуке. Потом он отвернулся от окна, тихо потер руки и задумчиво оглядел номер. И пошел шарить.

 

1

Мой портфель стоял напротив, на подставке для багажа. Джозеф бесшумно направился к нему. Портфель не был застегнут. Он тщательно обыскал его, потом подошел к шкафу и стал в нем рыться. Даже провел рукой по верхней полке, а затем нагнулся и осмотрел все внизу.

Потом он выпрямился, и я снова закрыл глаза. Я подумал, что теперь он перейдет к кровати, будет шарить под подушкой, под матрасом. Что тогда делать – ведь все у меня под одеялом… «Норстранд»-то там! Я ощущаю его своим боком. До сих пор я ни разу всерьез не задумывался над тем, что может возникнуть такая кошмарная ситуация. Что меня накроют. А уж сейчас ни о чем и подавно думать не мог. Только решил: если он обнаружит «Норстранд» – пускай забирает. А потом: о, господи, да ни в жизнь! Ничего он в нем не найдет, если только не будет искать специально. А если он начнет искать специально, то какие у меня тогда шансы спастись? Единственное – это попытаться улизнуть. Интересно, где находится британское посольство? Если, конечно, удастся каким-то образом сбежать, выбраться на улицу, вскочить в трамвай, скрыться…

Сердце стучало, как молот. Я уже не могу управлять собственным дыханием. Потом услышал шуршание одежды и снова открыл глаза. Он что-то прощупывал, но я пока не видел, что. Ага. Мой плащ, у самой кровати. Он проверял карманы. И наконец что-то вытащил «Норстранд» Мауры. А я-то совсем про него забыл! Но теперь, по какому-то наитию, вдруг понял, что это путь к спасению. Слабый-слабый шанс уцелеть. Он ведь не знает про «Норстранд» Мауры. О нем никто не знает. Если он проявит к нему интерес, то стоит «проснуться», чтобы на пару минут выкурить его из номера и придумать, что делать с другим экземпляром. Мне было худо при одной мысли о такой перспективе. Но других шансов у меня не было.

Он стоял, наполовину отвернувшись, и мне не было видно, что он вытворяет с этой чертовой книжицей. Но вот он отбросил плащ и вытащил что-то из своего кармана.

Прошла минута или две, пока я не понял, в чем дело. Легкое, незаметное движение локтя – он делал надрез.

О боже, значит, он в курсе дела! И, чуть не блеванув пивом, которое подкатило к самому горлу, я потянулся, что-то промычал и сел.

Что он проделывал с «Норстрандом», я не разглядел. Потому что он быстро наклонился, стал завязывать шнурки на моих ботинках, валяющихся у кровати, потом подобрал плащ.

– А, проснулись, пан Вистлер? Хорошо отдохнули?

– Да, спасибо. О господи! – воскликнул я, – сколько же я проспал?

– Еще рано, около половины пятого. Я зашел закрыть окно. Эти громкоговорители страшно шумят.

– У вас нет аспирина?

– Сию минуточку, сейчас, – сказал он, вцепившись в мой плащ и манипулируя с карманами. Я заметил, что он переложил «Норстранд» в ту руку, в которой был плащ. И подумал, что стоит дать ему возможность забрать его. Это займет несколько минут – он вскроет его, ничего не найдет и снова заделает, как было.

– Хорошо бы мне стаканчик чаю, Джозеф, – сказал я и облизнул сухие губы.

– Сейчас-сейчас, пан Вистлер. Только вот повешу ваш плащ.

Он повернулся со своей вечной улыбочкой и открыл шкаф. И тут этот неуклюжий болван уронил «Норстранд». Не заметить этого было просто невозможно. Книжка вывалилась из шкафа прямо на пол.

Его глаза сцепились с моими.

– Ах, пардон, – сказал он, – в кармане, оказывается, что-то лежало.

И поднял книжку. Он не знал, что с ней делать. И глядел то на нее, то на меня. А я в абсолютном ужасе пялился йа него. Тогда он положил ее на стол и вышел.

Я быстро спрыгнул с кровати, запер дверь и вытащил из-под одеяла экземпляр Канлифа. И не представлял, куда же мне его, черт возьми, сунуть!

Я осмотрел номер. Ни одного укромного уголка, до которого им не добраться. Заглянул в ванную. И там ничего. Я выглянул на балкон через открытое французское окно. У низкой перегородки, отделяющей окно комнаты от окна ванной, стоял длинный цветочный ящик, а в нем – горшки с петуньями, утопленные в гравий. Я дотянулся до него и подтащил к себе. Вынул два горшка, разгреб гравий, засунул туда книжку и, снова разровняв гравий, поставил горшки обратно, отодвинул ящик на прежнее место и смыл с рук грязь.

Проделал я все это быстро, в дикой панике. С тех пор, как Джозеф вышел из комнаты, прошло не больше полминуты. Мне было интересно посмотреть, что он успел сделать с «Норстрандом» Мауры, и потому я взял его в руки. На переднем форзаце не было никаких следов. На заднем – тоже. Я никак не мог сообразить, что же он надрезал, и поэтому принялся проверять всю книгу. Вдруг что-то выпало прямо мне в руки – тоненькая полоска, как будто бы из красной кожи. Вроде лоскутка от переплета.

И тут я понял, что он сделал – он надрезал выпуклый корешок переплета. Я сунул в прорезь мизинец. Там лежал кусочек батиста и еще что-то. Я попытался это вытянуть. И увидел уголок рисовой бумаги.

У меня похолодел лоб, я был как больной пес… «Значит, я спрятал не тот экземпляр! – мелькнуло у меня в мозгу. – Я их каким-то образом перепутал!» Я все не мог взять в толк, как это могло произойти. Не понимал, почему эта бумажка спрятана в корешке, а не под форзацем. Я ее вытянул. Это был сложенный в несколько раз одинарный листок – примерно четыре дюйма в длину и три в ширину, исписанный очень тонким пером, и на нем – масса графиков, букв, уравнений.

Тело у меня покрылось холодной испариной. Меня било, как в лихорадке. И все думалось: не может быть… не может быть…

Я знал, что не мог их перепутать. Пока я был на стекольном заводе, эта книжка все время лежала в кармане моего плаща. А вторую я оставлял в кабинете, на письменном столе. В этом не было никаких сомнений, ни малейшего шанса для ошибки. Я тогда оставил ее на письменном столе, мне ее вернули, и с тех пор я все время таскал ее в руках, а когда лег спать – спрятал под одеяло. Я это твердо помнил. А сейчас она спрятана в цветочный ящик. И вдруг вышло, что формула-то в другом экземпляре!

Я присел на кровать, ноги у меня дрожали, и я глупо пялился на книжку. Что делать? Никакой пометки на ней не было. Естественно, что пометки не было! Ведь метил-то я другой экземпляр. Метил в этом самом номере. Это я помнил твердо. Передо мной тогда лежали оба экземпляра. И тут позвонил Свобода. Этот чертов телефон все звонил и звонил… Неужели же я пометил не тот экземпляр?

«Так. Спокуха, – сказал я себе, – давай соображай!»

Я знал, что экземпляр Мауры был 1950 года издания. А путеводитель Канлифа выпущен в 1953 году. Я открыл книжку. Она была 1953 года.

«Ладно, – сказал я самому себе, сознавая, что этот бред происходит наяву, и чувствуя, как пот струится по лицу. – Это экземпляр Канлифа. Я как-то умудрился их перепутать. Значит, именно экземпляр Мауры я оставил на письменном столе на стекольном заводе. И опять же экземпляр Мауры лежит сейчас в цветочном ящике. А тот, что я держу в руках, получен от Канлифа. И он все время был у меня в кармане плаща.

Тогда как же, черт побери, в этой книжке оказалась формула?»

– Пот уже заливал мне глаза. Ответ был ясен, даже слишком ясен. Формула могла попасть в книжку только одним путем: я привез ее с собой!

Все это было как-то уж очень странно.

«Так. Погоди, – снова сказал я себе. – Хорошенько все проверь. Осмотри по новой другой экземпляр!»

Я встал. Волоча ноги, доплелся до ванной, снова придвинул к себе цветочный ящик, вытащил «Норстранд» и, стряхнув с него в раковину песок, проверил дату издания. 1950. Яснее ясного. Это экземпляр Мауры. Я вытащил перочинный нож и вспорол форзацы – и передний, и задний. Вспорол и корешок. Ничего. Ровным счетом ничего. А ведь это именно тот экземпляр, который я оставлял на заводе. Теперь уже не было никаких сомнений.

А снова запихнул книгу в цветочный ящик и вернулся в комнату. Формула лежала на столе рядом с «Норстрандом» Канлифа. Но только я за ней потянулся, как ее сдуло сквозняком на пол. До этого я взглянул на нее лишь мельком. Теперь же, пристально рассматривая ее при тусклом зеленом свете, я увидел что верхняя строчка напечатана более светлыми буквами и чуть отстоит от остального текста. Я сильно напряг глаза и прочел. Эта верхняя строчка гласила следующее: АМЕНДАЛДЕРМАСТОН, 8, 3-я СТУПЕНЬ, «БАНШИ».

«О боже, неужели!» – крикнул я в голос, комкая бумажку в руках. У меня подкосились ноги, в буквальном смысле слова. Облизывая пересохшие губы, я стал в панике оглядывать номер. Было только одно-единственное пригодное для этого место. Еле держась на ногах, я пошел в ванную, бросил смятую бумажку в унитаз и спустил воду. Лицо мое в зеркале было абсолютно белым и блестело от пота.

Мне показалось, что из коридора доносится звяканье чайной посуды, и я снова испуганно сиганул в комнату, отпер дверь, запер «Норстранд» в стол и бросился на кровать. Слово АЛДЕРМАСТОН звенело в голове, как колокол. Это что-то секретное. Что-то, связанное с ядерной энергией. До меня вдруг дошло, что Алдермастон – это место, где разрабатывают атомное оружие. А «Банши» – последняя модель. Я отвернулся от двери в ужасе, какого – и немудрено! – не испытывал еще никогда в жизни.

В комнату входил Джозеф.

– Пан Вистлер, – сказал он, – проснитесь, пан Вистлер! Я вам чаю принес, пан Вистлер!

 

2

За минуту до того, как сесть в постели, я уже знал, что мне нужно делать. Нужно выйти из номера под каким-нибудь подходящим предлогом, спуститься по лестнице, выбраться из отеля и разыскать британское посольство. Я видел, что за стойкой деловитого администратора стоят на полке телефонные книги. Несомненно, точно такие же книги есть и на почте – той, что, по словам Джозефа, расположена правее, в нескольких ярдах отсюда.

Я повернулся, сел, зевнул.

Джозеф стоял рядом, спокойный, улыбчивый. Он уже поставил поднос на столик, туда, где раньше лежал «Норстранд». Теперь его там не было.

– Снова задремали, пан Вистлер? – весело сказал он. – Слишком много пива выпили.

– Да уж, наверно.

– Вам бы надо освежиться, – говорил он, наливая мне чай, – может, хотите написать письмо? Тогда мы успеем отправить его с ранней почтой.

Сердце у меня колотилось как бешеное.

– Наверно, лучше послать открытку. У вас там внизу, найдутся какие-нибудь цветные открытки? – Я знал, что они там есть. Сам видел в киоске.

– Конечно. Я скажу, чтобы прислали сюда весь набор.

– Да нет, не утруждайтесь. Все равно надо как-то расшевелиться.

– Как скажете, – ответил он. Мне показалось, что эта идея очень ему по душе. Наверно, надеялся, что сумеет снова порыться в «Норстранде».

Я дождался, пока он уйдет, потом вылез из постели, вылил чай в раковину и умылся. Мне было зябко и худо. Взяв пиджак, я вышел из номера. В коридоре не было ни души. Я спустился по лестнице в холл. Там толпился народ – все с расстегнутыми воротничками, все в сандалиях, как близнецы.

Не думаю, чтобы кто-то обратил на меня внимание. Даже администратор не поднял головы. Я медленно и задумчиво приблизился к выходу и оказался на улице.

Там было по-прежнему пасмурно и душно. А меня била дрожь, зубы стучали, ноги были как ватные. Я же говорил Канлифу – я не храбрец. Не гожусь я для подобной героической бессмыслицы. Положи мне кто-то руку на плечо – и я бы тут же наделал в штаны.

Но меня никто не остановил. Протискиваясь и пробиваясь сквозь бесконечный поток людей, я уже через три минуты добрался до почты. Это было внушительное учреждение, битком набитое людьми, – огромный зал, наполненный странной ходячей мрачностью, которая, казалось, движется вместе с очередью расстегнутых воротничков.

Я отыскал телефонную будку, нашел «Британское посольство» – В. Britske Velvyslanectvi. Thunovska 14, Malostranske Namesti. 66144.

Где это – Мала Страна, я понятия не имел, никак не мог сориентироваться. Я в жизни своей так не паниковал – когда подгибаются коленки и зуб на зуб не попадает. Вдруг ощутив отчаянную потребность услышать английскую речь, я зашел в будку и набрал номер 66144.

Раздались гудки.

– Абонент не отвечает, – сказал чешский телефонист. В будке не было ни капли воздуха. Сердце у меня стучало как бешеное.

– Не может быть, чтобы не отвечал, – слабо сказал я. – Попробуйте, пожалуйста, еще раз.

Снова раздались нескончаемые гудки… Потом трубку вдруг сняли и недовольный голос сказал на кокни:

– Алло. Алло. Британское посольство слушает.

– Слава всевышнему! Как вас найти?

– Кто говорит, сэр?

– Мое имя Вистлер. Я британский подданный. Мне необходимо к вам попасть. Где вы находитесь?

– Туновская. Сразу за Малой Страной. Вы знаете, где это?

– Нет. Как туда доехать?

– Езжайте на машине. У вас есть машина, сэр?

– Нет. Нету. Я нахожусь на Вацлавске Намести.

– О'кей. Садитесь на пятый или девятый номер трамвая. Переедете через Влтаву и выйдете на первой остановке после моста. Она называется «Уезд». Там пересядете на двенадцатый трамвай, идущий в сторону Малой Страны. Это три остановки. Вы меня поняли?

– Да, понял, – ответил я, лихорадочно записывая все это на сигаретной пачке. – Сейчас же выезжаю.

– О, я бы вам не советовал, сэр. Сейчас здесь никого нет, все разошлись.

А я уже было почувствовал, как меня окатывает теплая волна облегчения, оттого, что на другом конце провода – такой отличный, надежный, такой свой в доску парень! По пяткам вдруг прошла судорога, в слова буквально застряли в пересохшем горле.

– Все-все разошлись? – пискнул я фальцетом.

– Так точно, сэр. Откроемся завтра, в десять утра.

– Но мне необходимо приехать к вам сегодня! – ко мне вдруг снова вернулся голос. – Я попал в серьезную переделку! Мне угрожает смертельная опасность! Я британский подданный и прошу убежища!

– У вас какие-то неприятности, сэр?

– Неприятности! – воскликнул я. – Послушайте, да меня в любую минуту может зацапать тайная полиция! Очень возможно, что они уже тут и следят за мной! Вы обязаны…

– Хорошо. Не стоит говорить это по телефону, – резко оборвал он. – Это общая линия, понятно, что я имею в виду?

Что он имел в виду, я понял и, как идиот, понизил голос.

– Поймите, – зашипел я в трубку, – я обязан попасть в посольство! Я сейчас не могу объяснить…

– Послушайте, сэр, – сказал он, – я здесь живу. Старайтесь сохранять хладнокровие. Поверьте мне, в этой стране не всегда все так серьезно, как кажется. Если бы вам действительно грозила опасность, нам бы стало об этом известно. Будь я на вашем месте, сэр, я бы подождал до завтра. И не забудьте принести паспорт. Без него я не смогу вас впустить. – И он повесил трубку.

Несколькими минутами позже я вдруг обнаружил, что бреду, растерянный и обалдевший, по Вацлавске Намести. Как он сказал? «Я здесь живу. Не забудьте принести паспорт, без него я не смогу вас впустить». Что он имел в виду? Кроме того, что, мол, приходите немедленно, и вы сможете здесь остаться? Если линия прослушивается, то ничего иного он сказать не мог. А что там было про подождать? Это, конечно, для того, чтобы сбить с толку тех, кто подслушивает. «Старайтесь сохранять хладнокровие», – сказал он. Кровь у меня, слава богу, была не то, что холодная, а прямо-таки ледяная! И с меня градом катил ледяной пот.

На трамвайной остановке стоял девятый трамвай, я влез в него, и он, трясясь и болтаясь, повез меня по проспекту Народного Труда, Я стоял, зажатый между двумя бойкими девицами и удерживаемый в вертикальном положении их поистине грандиозными бюстами. Это на пару минут отвлекло меня от тревог, и я даже ощутил некий прилив оптимизма. Вроде бы никто меня не преследовал. Ведь все произошло очень быстро. И вообще через каких-то двадцать минут я уже буду в посольстве – буду рассказывать о случившемся этому симпатяге-кокни.

Тем временем трамвай подъехал к набережной возле Национального театра. Видимо, это была реакция на стресс, потому что я вдруг ощутил приступ бешеного веселья. Интересно, как этот кокни отреагирует на мой бред? Небось, он давно служит при посольстве, старый солдат или, может, сержант. «Сохраняйте хладнокровие! Не давайте этим шакалам себя мучить. У вас есть какое-нибудь удостоверение, сэр? Не забудьте принести паспорт. Без него я не смогу вас впустить».

Тут передо мной выросла кондукторша со своими билетами. А мне никак было не достать из брюк деньги. Тогда я полез за бумажником в нагрудный карман. И вдруг почувствовал дикий спазм в желудке. Еще не веря себе, я ощупал второй нагрудный карман. Увы! Ничто в моей жизни не было столь бесспорно, как это! Мой бумажник остался в «Словенской»… Он лежал под одеялом в номере 140. И там же покоился мой паспорт.

 

3

Когда я пошел назад, к Вацлавске Намести, с неба слегка закапало, и часы пробили шесть. Перед этим я выпил в «Славии» две рюмки водки – пока обдумывал, как лучше поступить. Из трамвая я выскочил в дикой панике, но потом быстро пришел в себя и еще побродил немножко, не зная, что предпринять. «Он вроде бы обязан впустить меня в посольство, – думал я. – Как он сможет выбросить меня вон после того, что я ему расскажу?» Но рассказы – вещь бездоказательная. И потом, чего греха таить, я ввязался в контрабанду. Меня и с паспортом-то в посольстве не слишком обласкают. А если я появлюсь без оного, они уж точно умоют руки.

Я видел это как наяву, пока стоял, обливаясь потом, под липами, прикидывая и так и эдак. Совершенно ясно – без паспорта я в посольство идти не моху! И опять же ясно, что не могу пойти за ним в отель. А часики-то все отстукивали…

Потом водка произвела благодатное действие. И я впервые смог четко проанализировать эту ситуацию. Ясно как божий день, что меня кругом облапошили. Эта скользкая мокрица, этот Канлиф, который наврал мне про наследство, наврал еще и про формулу. Просто не понимаю, как я поверил в его сказки! Но, тогда в этом была своя дурная логика. Теперь-то, задним числом, легко быть умником!

Им нужен был тип, у которого могли быть свои ничтожные причины для поездки за «железный занавес». И Чехословакия была самой удобной точкой, потому что она вела торговлю с Западом, имела развитую стекольную промышленность. Значит, требовался какой-то тип, связанный с этой промышленностью. И какая-то версия, способная убедить его в том, что он должен что-то оттуда вывезти. Тип вроде меня, который бы не удосужился проверить, что же такое он вывозит…

Представляю себе, как были ошарашены на стекольном заводе, обнаружив, что в «Норстранде» пусто! Ничего удивительного, что они так тянули с его возвращением! Они, наверно, исполосовали всю книжку. Наверно, в отель поступил срочный приказ произвести обыск в моем номере. Подсыпать мне чего-нибудь, а когда я приду в себя, вдобавок еще и допросить.

Но зачем им нужно было что-то мне подсыпать? Почему бы просто не арестовать меня? С какой стати такая деликатность?

«А потому, – после долгих размышлении решил я, – что они, наверно, не были уверены, действительно ли я что-то с собой привез». Они могли предположить какую-то неувязку, какие-то внезапные изменения в планах Лондона. В конце концов, не всякая миссия проходит так гладко, как прошла первая.

Я стал думать, что, возможно, поспешил, выскочив из отеля в такой панике. Может, они дали бы мне вернуться домой. Ведь в тот раз курьер доказал свою полезность! Зачем же терять полезного человека – он может пригодиться и в будущем!

А сделав такой вывод, я припомнил тысячу мелких деталей, подтверждающих эту мысль. Коротышка Влачек довольно охотно высадил меня у отеля и не стал дожидаться, пока я туда войду. За мной не было слежки, когда я шел в кафе «Ман», и когда я вернулся, тоже не произошло никаких инцидентов. Бели не считать небольшой заминки с пивом, Джозеф ни разу не пытался меня задержать, и потом я тоже действовал совершенно беспрепятственно. Да и теперь, насколько я мог судить, никто за мной не следил.

И я решил, что пора возвращаться. Хотя на часах было только шесть с хвостиком, из-за низких туч сгустились ранние сумерки. Трамваи уже были освещены, а когда я завернул за угол, к Вацлавске Намести, вся улица вдруг вспыхнула огнями. Друг за другом пробудились к жизни портреты и транспаранты. Толпа охнула, люди гроздьями высыпали из контор и магазинов, и когда я подошел к гостинице, выход из нее был буквально запружен разношерстными «руками и умами», жаждущими выйти наружу.

Отличная возможность незаметно проскользнуть внутрь!

Но что делать дальше – этого я еще не приду, мал. Если никто не поднял тревоги, лучше всего отсидеться в отеле, всячески демонстрируя полную беззаботность. В то же время следует быть начеку, чтобы успеть смыться, если будет что-то подозрительное. Только вот что считать подозрительным? Этого я не знал. А также не знал, дадут ли мне смыться. Так или иначе, пожалуй, подниматься стоило по лестнице, а не в лифте.

Ключ от номера был у меня с собой, и, поднявшись на третий этаж, я уже держал его наготове. Джозеф, изменив своему обыкновению, не разгуливал по коридору, его сюртучный зад торчал где-то там, вдалеке, – высунувшись из окна, он глазел на иллюминацию. Заслышав мои шаги, он тут же повернул голову.

Сердце у меня снова застучало как барабан.

– А, пан Вистлер! Ну как, получше себя чувствуете?

– Гораздо лучше. Спасибо.

– Выходили пройтись? – А улыбка такая сердечная.

– Да. Глотнуть свежего воздуха. Иллюминация просто потрясающая!

– Говорят, что в Граде еще шикарнее. Вам бы стоило пойти посмотреть. – Он добродушно потирал руки, явно желая почесать языком. Ну еще бы! Обшарил мой номер, ничего не нашел. Труд-то какой!

Я вдруг понял, что был ужасным болваном, когда поддался панике и так перетрусил. С другой стороны, ну и что с того! Допустим, я такой вот простачок, возомнивший, что он вывозит из страны нечто секретное. Совсем не мудрено психануть, повести себя как-то не так.

Я весело пожелал Джозефу доброго вечера и открыл дверь в свой номер. Голова у меня была ясная и работала так четко впервые после приезда из Лондона. Все шло как надо.

И тут меня пригвоздило к порогу, как загнанного зверя. Во-первых – оба «Норстранда» лежали рядышком на столе вместе с моим паспортом и бумажником. И во-вторых – на балконе стояли двое. Я остолбенел, а они повернулись и вошли в комнату. А сзади Джозеф плотно прикрыл за мной дверь.

 

4

Оба были в длинных расстегнутых бежевых плащах, у обоих на головах – шляпы. Перед этим они, видимо, разговаривали на балконе и, входя в комнату, все еще улыбались. Один из них, тот, что пониже ростом, спросил непринужденно:

– Вистлер, Николас?

– Да, – ответил я и облизнул губы.

– Нам нужно задать вам несколько вопросов. Садитесь, пожалуйста.

– Кто вы такие? – спросил я.

– Мы из СНБ.

Тот, что повыше, вытащил из нагрудного кармана бумажник и раскрыл его перед моим носом. В бумажнике было прозрачное окошечко. А в нем – удостоверение с его фотокарточкой и словами: STATNI NARODNI BEZPECHNOST.

Я, кажется, совсем перестал дышать. Грудь мне сдавило, я задыхался. Мои руки, ноги, кожа головы, губы – все-все начало дрожать. Я вряд ли смог бы добраться до стула, на который он мне указал. И потому тяжело плюхнулся на подлокотник кресла.

– Мы вас очень долго дожидались, пан Вистлер. Не могли понять, куда вы подевались.

– Я вышел пройтись. Выпить рюмочку.

Голос у меня звучал на несколько октав, выше, чем обычно.

– Куда?

– Куда-то туда…

Думать я не мог. У меня все выскочило из головы. «Два "Норстранда"! – проносилось у меня в мозгу. – Значит, они раскопали цветочный ящик! Значит, они знали, что я его туда спрятал! Теперь им известно, что произошло!»

– Я не знаю, как называется то место, – ответил я.

– Вы там раньше бывали?

– Вроде бы да.

– Это кафе «Ман»?

– Нет, нет.

– Вы заходили в кафе «Ман», не так ли, пан Вистлер? Вы сегодня уже там были.

– Нет, не туда. Не могу сообразить, где это. Где-то возле Национального театра. А зачем вам это знать?

– Это была «Славия»?

– Да, верно. «Славия».

– И сколько вы там просидели?

– Понятия не имею. Выпил пару рюмок.

– Когда вы были там, вы с кем-нибудь разговаривали?

– Ну, с официантом. С официантом, конечно.

– Как он выглядит?

– Не помню. Ах да, это была женщина, – забормотал я, будто если я это припомню, все обойдется, – Я не помню, как она выглядела. А почему, собственно, я должен это помнить?

Дышать не стало легче ни на грамм…

– Зачем вам все это надо знать?

– Вы с кем-нибудь встречались во время прогулки?

– Нет.

– Просто прошлись туда и обратно?

– Да. Впрочем, нет, – смешавшись, сказал я. – Туда я ехал на трамвае.

– А зачем же вы поехали, пан Вистлер?

– Не знаю. Так мне захотелось.

– Но ведь, по вашим словам, вы пошли прогуляться?

– Верно. Но когда я вышел, оказалось, что идти пешком слишком жарко. И я сел в трамвай.

– Вы знали, куда едете?

– Никуда я не ехал. Просто решил, что сойду где-нибудь по дороге.

– И вышли у «Славии»?

– Да.

– И ни с кем там не разговаривали?

– Я вам уже сказал.

Тот, что пониже ростом, взглянул на напарника, который уже спрятал свой бумажник и что-то строчил в блокноте. Он (тот, что повыше) отложил блокнот и задумчиво на меня посмотрел.

– Вы нас не боитесь, пан Вистлер?

– А чего мне вас бояться? – спросил я и облизнул губы.

– Не знаю, – ответил он.

И вдруг ударил меня прямо в лицо. Этот удар буквально сшиб меня с кресла. Я свалился, как мешок, и стукнулся башкой о шкаф. И посмотрел на них со страхом и болью. Мой нос будто размазали по всему лицу. От жуткой боли на глазах выступили слезы. Я был так потрясен, что не мог произнести ни звука.

– Вставайте, – сказал тот, что повыше.

Я медленно поднялся, держась рукой за нос. Он снова ударил меня по лицу. Сбоку, очень сильно – голова моя хряпнула о костяшки его пальцев и опять стукнулась о шкаф. Я согнулся пополам, отчаянно пытаясь защитить голову и лицо, и все думал: «О господи! Вот оно и случилось! И это только начало… И этому не будет конца…»

Но больше ударов не последовало. Второй тип сказал спокойно, как ни в чем не бывало:

– Вы, пан Вистлер, говорили про то, что где-то были. Вы сказали, что поехали на трамвае к «Славин». Расскажите подробно, что там было.

Я медленно выпрямился, голова и лицо у меня гудели от боли. Тот, что повыше, все еще глядел на меня задумчиво, потирая костяшки пальцев. Челюсть у меня дрожала.

– Наш друг напугал вас, не так ли?

Я кивнул.

– Он только хотел помочь. Если вы расскажете всю правду, ему больше нечего будет делать. С кем вы встречались в «Славии»?

– Ни с кем. Я говорю правду! – быстро пробормотал я. – Вы сами можете проверить. Наверняка кто-нибудь меня там видел. Я готов рассказать все, что вы хотите. Но я не знаю, чего вы хотите.

Я думал, что эта скотина тут же снова мне вмажет. Никогда нельзя знать наперед. Я вот не догадался. А он взял да и врезал без всякого предупреждения.

– Нет, пан Вистлер, вы знаете, – сказал тот, что пониже. И поднял, а потом бросил оба «Норстранда». На одном из них еще был песок, и он медленно его стряхнул. – Прекрасно знаете. Вы просто сейчас обдумываете, как бы так солгать, чтобы нас успокоить. Но скоро вы поймете, что успокоить нас может только правда. Мы знаем, зачем вы сюда приехали. И почему внезапно покинули отель. Знаем, что вы отсутствовали около полутора часов. Мы уверены, что вы с кем-то встречались и что-то ему передали. Мы не знаем – видите, я говорю с вами честно, – кто этот человек. Но это тоже можно выяснить. И мы собираемся это сделать. Единственный вопрос к вам – расскажете ли вы это неохотно прямо сейчас или же сделаете это очень охотно, но несколько позже? Без всякого сомнения, потом вы это сделаете очень охотно! Вы меня поняли?

С нижней губы у меня стекала струйка крови. Все мое лицо, казалось, так опухло, что, должно быть, напоминало свиную голову. Вдруг на улице снова заработали громкоговорители и грянули бодрый марш. Окна все еще были открыты.

– Я вам клянусь, что никому ничего не передавал! – воскликнул я.

– Почему же тогда вы выскочили из отеля?

– Я испугался.

– Чего?

– Я увидел, как коридорный обыскивает номер. И подумал, что он найдет… найдет ту вещь, которую я хотел спрятать.

– Но вы же сами ее нашли, не так ли?

– Нет.

На сей раз это произошло уже не так молниеносно. Высокий протянул руку, чтобы меня поддержать, а другой изо всей силы ударил. Я согнулся пополам, задыхаясь и давясь рвотой, а он отступил назад, позволяя мне свалиться на пол. Меня мутило.

– Встаньте, пан Вистлер, – сказал тот, что пониже.

Я попытался и не смог. Он помог мне подняться на ноги.

– Садитесь, если хотите.

Я сел на подлокотник кресла.

– Если бы вы сами сказали нам правду, ничего этого не случилось бы. Лгать глупо. Все равно вы откроете нам правду, вы же знаете. Нам известно, что вы обнаружили эту бумажку. Согласитесь, что это так.

Я кивнул.

– И решили поскорее от нее избавиться, чтобы ее при вас не нашли. Не так ли?

Я снова кивнул – из-за тошноты я все еще не мог говорить, И тут, как ни странно, в эту минуту физического ужаса мой мозг снова заработал. Они не могли знать наверняка, что я нашел эту бумажку. Они вывели это из того, что я слинял из отеля. Но с чего же они взяли, что я ее кому-то передал? Ведь сам-то я раньше думал, что вывожу из этой страны секрет изготовления стекла, а не ввожу в нее ядерный секрет. Очевидно, увидев эту бумажку, я должен, был реагировать однозначно – в панике ее уничтожить.

Тогда почему они считают, что я ее кому-то передал?

И вдруг, по какому-то наитию, я сообразил. Они не знают, понял ли я, о чем речь. Есть такой вариант – я не рублю, что к чему. Вот почему меня допрашивают! Они не думают, что я ее кому-то передал, а просто пытаются вызвать меня на разговор. Какого черта мне было ее кому-то передаваться ее уничтожил, спустил в унитаз. Тогда они поймут, что я знаю, о чем речь. И замочат меня.

– Можно мне стакан воды? – попросил я.

Тот, что пониже, пошел в ванную за водой, а второй сел на кровать и все потирал костяшки пальцев и глядел на меня без злобы, словно выбирая на мне новое место для удара. Потом появился коротышка со стаканом, дал его мне и тоже сел на кровать, рядом с задумчивым коллегой.

– Итак, пан Вистлер, – через минуту сказал он, – попробуем все сначала. Даю вам последний шанс. Мне не нужно вам объяснять, насколько это серьезно. Мы прекрасно знаем, что вы везли с собой. Есть еще одна вероятность. Что это по какой-то причине не вывезено из страны. Если будет установлено, что это так, ваши дела не так уж безнадежны. Если же нет, я вам гарантирую высшую меру наказания. Итак, в ваших интересах признаться, что вы с этим сделали.

– Могу ли я вам верить, – медленно сказал я, – что мне будет лучше, если вы получите это обратно?

– Безусловно.

– Я только надеюсь, что вам удастся это сделать, – сказал я. – Я отослал его по почте.

Эта идея пришла мне в голову, пока он говорил. И я сказал это так легко, без тени колебания. Конечно, меня это не спасет. Но даст пару часов отсрочки.

Они явно обалдели. Стали переглядываться между собой.

– Когда вы это отослали?

– Как только вышел из отеля. Я пошел прямиком на почтамт. Думаю, оно ушло с пятичасовой почтой.

– И кому ж вы это послали?

– Человеку по фамилии Канлиф, тому, что прислал меня из Лондона.

– Вы решили, что оно пройдет по почте без проверки?

– Я сам не знал, что думать. Я был в панике.

С минуту стояло молчание. За окном гремели громкоговорители. И шел проливной дождь. Я слышал, как струи воды стекают с маркиз балкона. На минуту позабыв про боль, я весь дрожал от волнения.

– А вам не пришло в голову, – медленно сказал коротышка, – что эту бумажку стоит уничтожить? Это ведь самый быстрый и верный способ.

«Думай. Крепко думай».

– Эх, если бы я это сделал! – воскликнул я. – Но я так намучился, пока ее раздобыл! И решил, что это все же какой-то шанс ее переправить. А я в этом никак не буду замешан. Сунул в конверт – и привет.

Новая пауза.

– Ну что ж, прекрасно! – наконец сказал он грозно. – Это мы проверим, пан Вистлер! Для вашего же блага желаю, чтобы это оказалось правдой. Берите свой плащ.

С колотящимся сердцем я повернулся к шкафу. Я знал, что терять мне нечего. «О господи, больше никогда в жизни я такого не сделаю!» – думал я.

Я снял с плечиков свой плащ и, держа его в руке, повернулся к ним. Они сидели рядышком на кровати и задумчиво на меня смотрели. Плащ был весь жеваный после утреннего дождя. Я стал его отряхивать. И тряс, наверно, часа два, все было как в замедленной съемке – последние мгновенья перед прыжком. И вдруг решил: давай! Сейчас или никогда! И сделал то, что сделал.

Я кинул на них свой плащ. С треском сшиб их головами. Выключил свет, открыл дверь из номера и заорал дурным голосом. Потом проскакал обратно через комнату на балкон. На пути стоял этот чертов цветочный ящик, и, споткнувшись о него, я упал. Поднявшись, отпихнул его ногой в другой угол и тихо влез в ванную через окошко, а потом задвинул его за собой.

Не знаю, сколько секунд все это заняло. Меня колотило.

Я притулился внизу, за ванной, в промежутке между нею и стеной. И сидел там, согнувшись в три погибели, прижимая руки к избитому животу и пытаясь удержаться от рвоты.

Из номера слышался неясный шум, возня. Потом снова включили свет. И раздался голос Джозефа:

– Он здесь не пробегал! Я все время был в коридоре!

И тогда они кинулись на балкон.

– Сюда! Смотри! Тут он наткнулся на цветочный ящик!

Шаги удалились в противоположном направлении. На слух не определить, добрались ли они до пожарной лестницы, что в другом конце коридора. Громкоговорители заглушали все на свете. Но так или иначе, они прибегут обратно. У меня было, может, полминуты, чтобы проскочить через комнату. Но я не знал, с ними ли Джозеф.

Живот у меня разрывался от боли. Я с трудом отлип от пола в узком простенке и тут обнаружил кое-что возле ванны. Кусок трубы, который я приметил еще давно – недели, годы назад… Я его поднял, выбрался из своего убежища, очень тихо, чтобы не наделать шума. И на цыпочках подкрался к полуоткрытой двери, ведущей в номер. Вроде бы никого. Я вошел внутрь.

И тут же с балкона вошел Джозеф.

С секунду он стоял как истукан, от удивления раскрыв рот. А я с трубой в руках бросился к нему через весь номер.

– Нет, нет! – крикнул он, схватив меня за плечо и наполовину развернув обратно. Но я изловчился, поднял эту штуку и изо всей силы обрушил ее на него. Удар пришелся куда-то возле уха. Глаза у него закатились, он испустил один-единственный тяжкий вздох и рухнул прямо на меня. Я отступил назад, и он свалился на пол. Убил я его или нет – этого я не знал. Потому что бил человека впервые в жизни.

– О боже! – крикнул я громко, задыхаясь, чуть не плача. Потом быстро оглядел комнату, увидел свой паспорт и бумажник и сунул их в карман. Как выйти из гостиницы, я не знал, так как был уверен, что все оцепили их люди и у них есть описание моей внешности.

Я недолго колебался, ощущая бессмысленность и неизбежность происходящего. Потом стал стаскивать с Джозефа его сюртук. Тот был тяжелым, как мешок, набитый свинцом, и голова его стукалась об пол. Снимая с него одежду, я дернул и разорвал швы на плече. Рубахи снизу не было, только широкая манишка, пристегнутая спереди и сзади, и еще – бабочка. Я сгреб все это в кучу, потом стянул с него брюки, дергая их в бешеной спешке – они в любую минуту могли выскочить с балкона. Я подумал, что, может, стоит переложить Джозефа в какой-то другой номер, но тащить его по коридору не рискнул.

Он был шире и короче меня. За полминуты я влез в его брюки. А с манишкой справиться не мог и решил: ладно, пусть себе болтается. На прилаживание бабочки перед зеркалом времени не было. Я сунул ее под кровать, туда же запихнул остальную одежду, переложил к себе деньги и паспорт и выскочил в коридор. В открытое окно хлестал дождь. Я подумал, что надо бы взять плащ – без плаща можно вызвать подозрения. Но взять свой плащ я не мог. Здешние плащи выглядели иначе – они были длинные, тонкие, бесцветные. Я постучал в первую попавшуюся дзерь. Номер был пустой, незаселенный. Тогда я без стука вошел в следующий. Блондинка, которую я перед этим видел на балконе, сидела перед трюмо в чем мать родила и внимательно изучала одну из грудей.

– Просим, – пробормотал я, быстро захлопнул дверь и заглянул в другой номер.

Там на кровати валялась одежда, на багажном столике лежал раскрытый чемодан, а из ванной доносился плеск воды. Я распахнул шкаф, увидел мужской плащ и прихватил его с собой.

Еще раньше я заметил, что в другом конце коридора есть лестница, и, помнится, подумал, что, наверно, эта лестница служебная. Неслышно ступая по ковру, я быстро вернулся назад, кожей ощущая, как из номера вот-вот выскочит погоня. Но вокруг не было ни души. Лестница была узкая и плохо освещенная. На первой площадке был темный закуток, в нем сидела на трехногой табуретке старая горничная и жевала хлеб. Когда я проходил мимо, она взглянула на меня с любопытством. И вежливо сказала:

– Добри вечер.

Я пожелал ей того же и быстро скатился по лестнице.

Она выходила в длинный, тускло освещенный коридор с бетонным полом. Там было обитое зеленым сукном регистрационное табло и стенные часы. Двое парней в сюртуках, должно быть, учеников, гогоча толкали и задирали друг дружку. Увидев меня, они замерли и подобострастно пробормотали:

– Добри вечер.

В конце была вращающаяся дверь, а за ней – еще одна двойная, и, миновав их, я выскочил наружу. Там стоял человек в плаще и шляпе, укрываясь от дождя под козырьком двери.

– Прошу прощения, – сказал он, преграждая мне путь рукой, – выход запрещен.

– Знаю, товарищ, знаю, – ответил я. – Но его уже схватили. Он там, наверху. Я дежурный по этажу.

– И куда же вы собрались? – спросил он, с кислым видом глядя на то, как я надеваю плащ.

– В аптеку, – ответил я, а в животе так и закрутило. – Им срочно кое-что нужно. Позвоните, проверьте, если хотите. Только бога ради, не задерживайте меня! Он очень слаб, вот-вот помрет! И вас тогда не похвалят!

– Подождите здесь, – сказал он и через двойную дверь вошел внутрь.

Я услышал, как заскрипела вращающаяся дверь, и сиганул в проулок. Он был неосвещенный, темный-претемный, просто ад – черное ущелье среди домов. Я попытался сообразить, есть ли отсюда выход на какую-нибудь улочку, ведущую к Прикопу, но, увы, это был тупик, и я, сделав крюк, задыхаясь побежал назад. Тут проулок свернул в сторону, и я увидел свет.

Никто меня не задержал, и я вышел на Вацлавске Намести.

 

1

Впервые в жизни замочить человека – это вам не хухры-мухры, это вселяет какой-то бешеное, хоть и недолгое самоупоение. Перед тобой возникло страшное, неодолимое препятствие – и ты без размышлений и угрызений совести его преодолел! И тогда, освободившись от привычных, годами выработанных норм, ты вдруг включаешь какую-то другую, безудержную скорость, и она делает возможным все на свете. Еще несколько минут после этого ты ощущаешь на языке покалывание адреналина и какое-то бешеное и тошнотворное, ни с чем не сравнимое ликование от успешно совершенного насилия.

А потом я застегнул плащ на все пуговицы и пошел себе, поигрывая в кармане куском трубы. Несмотря на дождь, улицы были запружены «руками и умами». Особенно густой толпа была в той стороне, где горела яркая иллюминация, и я инстинктивно подался туда; проходя мимо входа в отель, я вдруг опустил голову и засеменил.

Я знал, что единственное мое спасение – как можно быстрее добраться до Малой Страны и попасть в британское посольство. И эта гротескная картина – как в попытке скрыться от тайной полиции я бегу по многолюдному и враждебному городу – казалась мне в первые минуты абсолютно потрясающей. Я чувствовал себя таким стойким, таким энергичным – ничего общего с прежней трусливой тряпкой.

Мала Страна расположена на том берегу Влтавы, примерно в полутора милях от моста. Я вдруг ясно представил этот широкий проспект, о котором в паническом ужасе совсем позабыл. Начинается он сразу за Мостецкой. В прошлый мой приезд я наверняка проходил там по дороге к Граду. Если идти туда пешком, сквозь густую толпу, потратишь не меньше получаса. И я решил, что лучше всего сесть в трамвай.

Я пошел к остановке, расположенной на островке, посреди шоссе. Несущиеся мимо трамвайчики были битком набиты, но так как три девятых номера прошли один за другим, мне удалось как-то прицепиться к последнему. Никаких билетов там не продавали. Кондукторша просто не могла пошевельнуться в этой давке. Я висел на подножке, живот все еще ныл и саднил от последнего удара, но пока мы, подпрыгивая и качаясь, ехали по этому сверкающему и бурлящему городу, я ощущал себя офигенно живым.

«Соскочил! – думал я. – Всего полчаса назад меня колошматила тайная полиция. Но я ее переиграл. Я грохнул этого типа, который пытался меня задержать. Невероятно, но факт! Даже не верится, на что способен человек, стоит ему только захотеть!»

В своем стремлении убежать как можно дальше, как можно скорее смешаться с толпой я ушел в другой конец улицы. А теперь трамвай снова вез меня обратно, мимо гостиницы, к гигантскому портрету Ленина, что на перекрестке. Моего петушиного задора хватило примерно до первой остановки. Мне вдруг показалось, что он стоит дольше обычного, и я высунулся посмотреть, что происходит. Вся вереница трамваев стояла. У меня снова заныло в животе.

Кондукторша, бранясь, пыталась пробраться вперед, но очень быстро отказалась от этой идеи.

– Если кто спешит, пусть лучше сходит, – сказала она. – Они там чего-то ищут.

Шумная веселая ватага подростков тут же высыпала из трамвая, и я – вместе с ними. Я перешел на тротуар и направился к перекрестку. Мне можно было даже не смотреть – боль в желудке сразу послала нужный сигнал. У первых трех трамваев с обеих сторон стояли те самые – по двое, в шляпах и плащах. Пассажиры выходили по очереди, распахивали пальто и предъявляли документы. Все было очень серьезно. Они времени зря не теряли.

Я дошел до угла и увидел ту же сцену на тротуаре – для пешеходов, желающих попасть на улицу Народного Труда и на Прикоп. Тогда я повернул в обратную сторону.

От Вацлавске Намести отходит девять улиц, пять из них – в сторону Влтавы и четыре – в противоположном направлении. Сорок минут ушло у меня на то, чтобы в этой толпе проверить каждую из них. Хотя эту идею можно было отбросить сразу же после первой улицы. Пять улиц, ведущих к Влтаве, были перекрыты. Четыре, идущие в противоположном направлении, – тоже. И все это, как я заметил с самого начала, очень оперативно.

Итак, нынешней ночью мне в британское посольство не попасть. И с Вацлавске Намести не уйти. Я попал в мешок.

 

2

В половине одиннадцатого толпы на улицах все еще не поредели, хотя дождь, который теперь слегка моросил, к счастью, не прекратился. Все в том же глyxo застегнутом плаще я устало брел по улице. Меня уже мутило от одного ее вида, потому что я прошел по ней туда и обратно раз шесть подряд. Громкоговорители, отгремев сборную солянку из всяких маршей, передавали теперь мелодии из «Проданной невесты». Я был в полном изнеможении. Будущее представлялось мне жестоким и безнадежным. На участке между портретом Ленина и музеем народищу было тысяч двадцать. Скоро все они разойдутся по домам – скажем, через час, ну максимум, через два. Полиции нужно просто набраться терпения. Шатаясь взад-вперед по улице, я без конца думал, как мне избавиться от сюртука. Общественных туалетов на Вацлавске Намести нет, а даже если бы и были, я бы не рискнул зайти ни туда, ни в любое другое место, где меня могли поджидать. Снять его на улице было невозможно. Даже если бы я и решился на такой акробатический этюд, все равно была проблема с документами. Выхода не было – я попал в капкан.

Меня преследовали жуткие кадры из старого фильма – как человек идет по улице и вдруг из всех подъездов к нему бросаются преследователи, и он бежит и прячется от них в канализационных туннелях. Я понятия не имел, где можно отыскать такие туннели на этой шумной, как ярмарочная площадь, улице. И знал, что так просто мне из этого не выпутаться. Конечно, я буду выматываться все больше и больше, часики будут отстукивать и отстукивать, а вся толпа разбредется по домам. И вот тогда-то полиция начнет сгонять в кучу всех, кто остался. Распахните плащ! Ваши документы! Бежать мне некуда. И бороться бесполезно. Все, что мне останется, – это короткая поездка в крытой машине. А потом они снова начнут меня избивать.

«О господи!» – подумал я и, повернув, начал седьмой круг. Если бы хоть на минутку присесть, чтобы освободиться от тяжести собственного тела, пропустить рюмочку, спокойно все обмозговать! Но на это нельзя было рассчитывать. Нужно было двигаться, слиться с толпой. Я устало тащился, шаркая промокшими ботинками, в желудке было пусто, во рту – сушь.

Я насчитал шесть ларьков с сосисками, расположенных в разных концах улицы. Пламя их керосиновых горелок слабо перекликалось с огнями иллюминации. В желудке у меня бурлило при мысли о горячих, жирных сосисках и грубом черном хлебе. Хотя от них еще больше захочется пить. И вдруг я почувствовал, что должен присесть. Что без отдыха мне больше не продержаться и пяти минут. Возле ближайшего ларька стоял деревянный ящик, на котором сидела какая-то женщина и ела. Я стал крутиться поблизости, пока она не ушла, и быстренько занял ее место. Четверо или пятеро стоящих в очереди взглянули на меня с удивлением.

– Встаньте в очередь, гражданин, – мрачно сказал продавец. – Тут перед вами еще люди.

– Я подожду. Мне спешить некуда.

– Может, кто-то еще хочет сесть.

Люди сказали, что не хотят. Он что-то пробурчал, вернулся к своей сковороде и стал обслуживать покупателей. По обе стороны от лотка стояли керосиновые жаровни. Дым от сковороды висел в грубом желтом свете иллюминации. Я вдруг почувствовал, что меня сейчас вырвет, и отвернулся.

– Сколько вам? – спросил продавец. Видимо, подошла моя очередь.

– Одну, пожалуйста.

– С горчицей? С горчицей? – спросил он еще раз, высунулся и посмотрел на меня. – Что-нибудь случилось, товарищ?

Тошнота подступила к горлу, я не мог выговорить ни слова.

– Меня тошнит, – через секунду невнятно пробормотал я.

– Хотите минеральной воды?

– Да, если можно.

Я не видел никаких бутылок. Он куда-то исчез и потом вышел из боковой двери со стаканом в руке.

– Прошу прощения, товарищ. Я не заметил, что вам плохо. Люди сегодня толкаются и прут со всех сторон. Нате-ка, глотните.

Подвалило еще несколько человек, и он снова пошел их обслуживать. Я сидел на ящике, пил минеральную воду и уже чувствовал себя вполне в силах приняться за парки с черным хлебом, которые он оставил для меня на прилавке. И все думал, откуда же он вынес бутылку. И что там у него в ларьке. Ларек был примерно шести футов в длину, четырех в ширину – в общем, обычная деревянная тележка с железными колесами, как у тачки. Доска, служащая прилавком, была не больше ярда в длину. Совершенно ясно, что между этим прилавком и боковой дверью должна быть какая-то клетушка. Я вдруг ощутил прилив энергии.

– Вам полегчало, приятель?

– Да, спасибо.

– Должно быть, переутомились. Слишком уж сегодня людно и шумно.

– Вы, наверно, правы.

– Оставьте свой стакан. Не вставайте. Передохните маленько.

– Мне не трудно, – сказал я и, обойдя вокруг, подошел к боковой двери и протянул ему стакан. Вполне можно было войти внутрь так, чтобы с улицы тебя не заметили. В ларьке свободно могло поместиться два-три человека, там было несколько полок с бутылками, сырыми сосисками и буханками хлеба, а за ними – темное пространство площадью около квадратного ярда.

Я поблагодарил его и медленно побрел дальше по улице, и возродившаяся надежда снова запузырилась, зазвенела в груди. Я размышлял, все ли ларьки одной конструкции. Скорее всего, да. И, наверно, этим как-то можно воспользоваться.

А потом я вдруг понял, что можно сделать и, как громом пораженный, застыл посреди тротуара, чувствуя, что затылок взмок от пота. «Среди продавцов в этих ларьках непременно должен быть хоть один очень маленький и щуплый», – думал я. Потому что сейчас, с моим подорванным здоровьем, ни с кем крупнее карлика мне не справиться. И лучше всего, если ларек будет на той стороне, откуда улицы отходят к Влтаве.

Я представил себе некоего гнома, хлопочущего в своем ларьке, на углу Степановской, и, перейдя через дорогу, направился прямо туда. Огонь жаровни горел примерно в десяти ярдах от угла. У прилавка стояло человек пять-шесть. Боковая дверь прикрыта не плотно. Я прошелся перед ларьком раз, потом другой. Нет, это не галлюцинация! Продавец был тощий, щуплый, очень похожий на Хорька Рикета, только лет на двести постарше. Одет он был в остроконечную шапку и блестящую полиэтиленовую куртку, которая, как я с радостью отметил, была ему на пару размеров велика.

Я встал в хвост, взял еще одну сосиску и с интересом заглянул внутрь. Вроде все то же, что и в том ларьке. Я выждал, пока не наступит временное затишье, дрожа, завернул за угол, толкнул боковую дверь и вошел внутрь.

Он сразу меня заметил и раздраженно буркнул:

– С другой стороны, с другой стороны!

– У меня для вас кое-что есть, – сказал я.

– Что именно? Чего вам надо?

Он подошел со связкой сосисок и ножом в руках, и был он такой старый и сгорбленный, что я еле себя заставил. Я слегка стукнул его трубой по голове, шапка у него свалилась, и, схватившись за голову, он в ужасе молча уставился на меня. «О господи! О господи!» – подумал я и, паникуя, стукнул его еще раз. Он упал.

– Мне очень, очень жаль, старина… – пробормотал я, сбрасывая с себя плащ и этот чертов сюртук. Сдернув с себя манишку, я закинул ее на полку, потом снял с него куртку и надел на себя.

Оказывается, между закутком и прилавком не было никакого настила. Все стояло прямо на асфальте, и его шапка скатилась в канаву. Я быстро поднял ее, напялил на голову, и тут кто-то забарабанил по прилавку и заорал:

– Просим, просим, парки, просим! – человек всунул голову внутрь и увидел, как я выпрямляюсь.

– Иду! – крикнул я.

– Надеюсь, товарищ! – весело отозвался тот. – Покупатели заждались!

Я, потея, подошел к прилавку. Их там собралось уже с полдюжины. Вдруг откуда-то взялись. И отсутствовал-то я всего минуту-две, не больше.

– Мне три, – сказал тот тип, – с горчичкой.

Сковорода с сосисками чадила рядом, на плитке. Я принялся за дело, а сердце уходило в пятки, потому что я понятия не имел, как со всем этим справиться. Старичка вряд ли было видно снаружи, но все же я на всякий случай отпихнул его ногой. Подальше, к стенке. Хлеб уже был нарезан, я подцепил со сковороды вилкой три сосиски и протянул их покупателю.

За весь этот вечер я ни разу не видел, чтобы у ларьков скапливалось сразу больше полудюжины клиентов, но сейчас, по какой-то дурной, бредовой причине именно этот ларек оказался самым популярным. Выстроилась огромная очередь – человек двенадцать, если не больше, и я носился взад-вперед, опустошая и наполняя сковороды, ставил их на вонючее желтое пламя и чуть не падал от тошноты и усталости.

Потом я услышал, как пробило одиннадцать, затем – четверть двенадцатого, вскоре громкоговорители смолкли, а поток покупателей иссяк. И я подумал, что пора смываться. Я нагнулся взглянуть на старикана. Крови вроде не было. «Наверно, он просто спит», – подумал я. Вернувшись к прилавку, я выглянул наружу. Толпа явно поредела. На углу Степанской, в нескольких ярдах отсюда, стояла на страже парочка эсэнбешников, этаких крепких, здоровых молодцов. Они останавливали каждого, кто туда сворачивал. Распахните плащ. Предъявите документы. «Ладно, – сказал я себе, – мне есть что вам предъявить». Я быстренько залез в карман полиэтиленовой куртки и нашел там бумажник старика, В паспорте значилось, что он Вацлав Борский, семидесяти четырех лет от роду, ростом 161 см. Родился в Кутна Хоре. Несовпадение в возрасте не слишком меня смутило. В общем-то, они особо не вникали в документы, просто проверяли их наличие. Поскольку знали, что у знаменитого шпиона Николаса Вистлера таковых не имеется.

Я отошел от прилавка и уже вышел было из боковой двери, как тут же влетел обратно, да с такой скоростью, какой в жизни не развивал. Мимо проходил эсэнбешник.

– Так рано закрываетесь? – грубо спросил он.

– Да нет, что вы! – ответил я.

– Сообрази-ка мне парочку, и для моего напарника тоже. Я отнесу ему туда.

– Сию минутку! – сказал я.

Он наблюдал, как я вожусь с сосисками. Я старался опускать голову, чтобы он не успел сравнить мое лицо со словесным портретом. Но он с вожделением смотрел на парки, и когда я ему их дал, тут же стал жадно набивать рот. Я решил, что надо бы что-то сказать, и проговорил неверным фальцетом;

– В чем там дело, товарищ? Что произошло?

– Да не берите в голову. Ловим врага народа.

– И что ж он такого натворил?

– Теперь уж мы с ним такое сотворим, когда поймаем! Это известный американский преступник, ловкий трюкач. Удрал, переодевшись в официанта.

– Желаю вам его изловить.

– За это не волнуйтесь, – сказал он и понес сосиски своему напарнику. Денег он не заплатил.

Я стоял и дрожал как осиновый лист. Потом опустился на ящик. Налил себе стакан минеральной воды. С утла ларек полностью просматривался. Теперь, когда толпа поредела, эти типы прекрасно могли меня видеть. Шансов выбраться не было вроде бы никаких. Улицы за несколько минут опустели, и я вдруг заметил, что трамваи уже перестали ходить. На город опустилось зловещее молчание. Потом раздался какой-то приглушенный грохот, и через несколько минут те два типа на углу повернулись и уставились на меня. Один из них направился в мою сторону.

Торопясь подняться, я чуть не рухнул с ящика.

– Вы что же, собрались тут ночевать, товарищ?

– Что? Я, наверно, задремал, – промямлил я. – Время закрывать, да?

– Ваши коллеги все разошлись. Нужно увезти отсюда эту колымагу. Скоро может начаться пере? стрелка.

Я вышел из боковой двери. Иллюминация внезапно погасла. Там и тут мелькали вспышки керосиновых жаровен, железные колеса тачек гремели по булыжной мостовой.

– Собирайтесь. В любую минуту появится инспектор. И для него надо расчистить улицу.

– Это мы мигом, – сказал я и пошел внутрь, соображая, с чего же, черт возьми, начать. Взялся за сковороду, потом сунулся за чем-то другим и чуть не забился в истерике. Улицу-то для инспектора мне никак не расчистить. Он обнаружит на ней Вацлава Борского, который в данный момент лежит под лотком и мерно похрапывает.

Второй полицейский тоже подключился и крикнул раздраженно:

– Ну, давай уже, давай! В чем загвоздка? Сейчас Смиртов явится. Помоги-ка ему там!

Я пулей вылетел из двери и заорал:

– Да что вы, не стоит, товарищи! Мне только нужно отойти на секунду, пожалуйста, покараульте ларек. А то я лопну! – и помчался, показывая, как сильно мне приспичило.

Не знаю, поверили ли они мне. Да и наплевать, поверили или не поверили. Я решил, что пока у них возникнет подозрение, пройдут минуты две-три, а потом и еще немножко – пока не сообразят окончательно. Итак, в моем распоряжении три минуты. Я, как гончая, помчался за угол Степанской. Улица оказалась длинной и безобразной. За углом в нескольких ярдах тускло мерцало огромное здание гостиницы. Но дальше все было черно, как в аду. Мои шаги гулко раздавались в тишине. Я остановился, сопя и всхлипывая, стянул с себя ботинки, и снова припустил бежать. В одних носках.

Тут должен быть узкий переулок или какой-нибудь проход, – думал я. Но ничего такого не было. Только высокие здания, сплошные стены. Я, наверно, взял не то направление. Задыхаясь и корчась от нестерпимой боли в животе, я, тяжело дыша, перешел на рысцу. Потом с другого конца улицы раздался один-единственный злобный окрик, и я снова понесся как ракета. И почти тут же грохнулся. Асфальт кончился, и я неуклюже растянулся на булыжниках.

Я потерял один ботинок, стал шарить по мокрым камням и наконец его отыскал Откуда-то шло тусклое мерцание. Было трудно понять откуда; секунду или две я пытался сориентироваться. Да, вроде я снова вышел к прежнему переулку. Озадаченный этим светом, я медленно побрел вперед. Что это – больница, полицейский участок или тупик? Вдруг я услышал эхо собственного дыхания и понял, что нахожусь под какими-то сводами. И замер, затаившись, пытаясь понять, куда попал. Видимо, это был проход под аркой. Из желоба, откуда-то снаружи, доносилось непрерывное журчание воды. Дождь прекратился. Была тихая темная ночь. У меня страшно саднило локоть. Видимо, поранил его, когда упал.

Внезапно рядом затарахтела машина и с ревом промчалась мимо. Послышались крики. Сейчас появится и вторая. Нет, тут оставаться нельзя! Либо нужно рискнуть и пойти дальше, даже если есть шанс упереться в тупик, либо надо искать другой переулок.

Я вошел в проход под аркой и через несколько шагов понял, что это за свет. Статуя. Мадонна, освещенная сверху маленькой керосиновой лампадкой. А у ее ног – вазон, в котором белеют цветы. Это был средневековый, вымощенный булыжникам внутренний дворик, скорее всего, не церковный. Вокруг – одни высокие безликие здания. Может быть, отсюда отходит еще какой-то переулок. Я в носках побежал по булыжнику и вдруг остановился как вкопанный.

Там кто-то был.

Где-то справа смеялась девушка. Я отступил к стене, сперва никого не заметив. А потом увидел их – силуэт, который вдруг раздвоился и снова слился воедино. Мужчина и девушка. Они стояли, тихо пересмеиваясь, в углу между двумя стенами. Рядом отдыхал брошенный велосипед. Снова смешок. И хриплый, умоляющий мужской голос:

– Ну почему? Говорила же, что согласна!

На этом я решил их оставить и, прижимаясь к стене, зашел за угол. Дворик был четырехугольный. Доски, пристройки. Наверно, задворки каких-то учреждений. Рядом часы пробили полдвенадцатого. И тут же отовсюду послышался бой часов.

От следующего угла отходил вымощенный булыжником проулок шириной не больше ярда. Куда он вел – неизвестно. Все тонуло в темноте. Мимо проехала еще одна машина. Потом пробежали люди. Размышлять не приходилось, и я быстренько нырнул в этот проулок, вытянутой рукой нащупывая путь. Стена шла вправо, влево, снова вправо. Если кто-нибудь пойдет за мной, мне конец.

И вдруг моя вытянутая рука наткнулась на гладкую стену. Все. Тупик. О господи! «Постой, – говорил я себе, – постой. Как же тупик? С какой стати – тупик? Ведет же куда-то этот проулок! А здесь – ни ворот, ни дверей». Я стал шарить вокруг, ощутил, что стена круто сворачивает влево почти под прямым углом и, всхлипывая от облегчения, помчался вперед. Послышался шум. Хлопали дверцы машин, раздавались какие-то окрики. Я был как чумной. Знал только, что в руки им не дамся. И побежал, но тут же, оступившись, покатился вниз по ступенькам и тяжело приземлился на задницу, придавив что-то живое. Оно заорало. Черт, кошка! Фыркнув и царапнув, она прыснула от меня, а потом в ярде отсюда лязгнула крышкой мусорного бачка. В ужасе от этого шума я присел на корточки, и тут же надо мной в окне зажегся свет. Оказалось, что за воротами, в конце проулка и по обе его стороны, тянется ограда. На сей раз это был настоящий тупик.

– Франти? – окликнул женский голос.

Я просто не в силах был шевельнуться, все никак не мог прийти в себя от падения и слепящего света. За воротами высилось несколько домов. Женщина вышла на балкон и, заслонив собою свет, рисовалась силуэтом.

– Франтишек? – повторила она. – Зря оставляешь велосипед на улице. Скоро опять пойдет дождь.

Я попытался врасти в тень. Она склонилась с узкого парапета, пытаясь меня разглядеть. К балкону вели ступеньки.

– Ты что, язык проглотил, что ли? Зря прячешься, ублюдок чертов! Я тебя все равно дождусь. Какие фокусы ты откалывал этой ночью, а?

А я никак не мог сообразить, что это за здания. Не жилые дома. И не склады. Массивные казенные постройки – много окон. Готическая арка.

– Ну и бес с тобой! И стой, как истукан, хоть всю ночь – на здоровье. А может, она тебя переночевать пустит, а? Или снова подкатишь к гимназисточке, а, гад? – зло крикнула она и, хлопнув дверью, ушла с балкона. «К гимназисточке… – подумал я. – Так может, это школа? А тут квартира экономки?» Я проверил ворота. Там была простая железная щеколда, которая с легкостью отодвинулась, но я туда не пошел. Это, наверно, выход на улицу, на широкую улицу. Инстинкт самосохранения подсказывал мне, что в этом узком проулке лучше не оставаться. Мысли у меня разбегались. Все ныло и болело, я был до смерти измучен и вдруг сообразил, что уже не меньше семи часов в бегах. Я нащупал позади себя ступеньки и, опустившись на них, обхватил голову руками и попытался сосредоточиться. Вокруг было тихо, только где-то далеко все еще слышался шум машин. Я понятия не имел, куда зашел, знал одно – оставаться здесь нельзя. Этот «ублюдок Франтишек» со своим великом может возникнуть в любую минуту. Но и идти обратно по проулку тоже нельзя – по той же самой причине. Значит, не остается ничего, кроме ворот. Я встал, толкнул их и вошел. Просторный четырехугольник – несколько зданий. Оставив их слева, я заметил высокую стену, пошел вдоль нее и через несколько сотен ярдов очутился перед каким-то строением. Тупик.

Пытаясь нащупать какой-то выход, я снова стал обходить этот четырехугольник, как вдруг луч света, прорезавший его черное пространство, буквально приморозил меня к дороге. Велосипедный фонарь. Слабый звон щеколды на воротах, и свет исчез. Я стоял неподвижно в этом океане мрака и напряженно в него вслушивался. Тихое шуршание покрышек по влажной земле. Неясно, в каком направлении он едет… Не в мою ли сторону, чтобы поставить свой велосипед в какой-нибудь сарай? Я вжался в стену. Все, абсолютная тишина. И снова свет. Яркий пузырь лампочки прямо над балконом, на котором только что стояла та женщина. Огромное пятно света залило всю дорогу, до самых ворот. Я увидел, как он прислонил свой велик к стене. Торопиться ему было явно незачем. Потом тщательно вытер носовым платком лицо и шею, порылся в кармане, и я увидел, как слабо вспыхнула спичка. Пламя заколебалось. Он раскуривал трубку.

«Уходи, сукин сын, уходи!» – мысленно молил я. Но он не уходил. Он начал прогуливаться взад-вперед, попыхивая своей трубкой и глубоко вдыхая дым. Я жался к стене, меня мутило и ломало. Ногам в носках было сыро и холодно. Решив, что» наверное, уж лучше сесть, я с трудом опустился на землю и угодил в лужу. Но я был так разбит, что сдвинуться с места уже не мог и так и остался сидеть, глядя на него во все глаза.

Пробило без четверти двенадцать.

Он наконец погасил свою трубку, пошел к велосипеду, и свет внезапно потух.

Я снова поднялся на ноги и, услышав его шаги по лестнице, вышел на старт. «Ты очень скоро спустишься обратно», – думал я. Этому блудливому коту явно не светит ночевать в супружеской постели!

Я сделал попытку выбежать на своих негнущихся ногах за ворота, покинуть пределы четырехугольника, но через пару минут снова перешел на пронизанный болью шаг. Небо вроде бы чуть просветлело. В тучах появились разрывы и обозначилось слабое сияние. Теперь я уже различал контуры стены, а за ней – главные ворота.

Улица за воротами казалась пустынной. Я огляделся по сторонам, не имея ни малейшего представления о том, что это за место. Интуиция подсказывала мне, что я недалеко от Влтавы. Но что будет дальше, когда я до нее доберусь? Они безусловно наглухо перекрыли все подступы к посольству. Попытка пробраться туда выглядела абсурдной. Но что вообще не выглядело сейчас абсурдно? Невозможно бесконечно прятаться в Праге. Весь остаток жизни перебегать из переулка в переулок. Все равно в какой-то момент меня схватят. Единственная надежда – попытаться проникнуть в британское посольство. А если это не удастся, тогда… чем раньше, тем лучше. Из этого вытекает, что нужно перебраться через Влтаву. Можно на лодке или вплавь, но оба эти варианта были совершенно неосуществимы, и я тихо застонал в темноте.

Интересно, в каком месте улица выходит на набережную? Впрочем, узнать это можно лишь одним способом. И потому я повернул ручку ворот и слегка их толкнул. Глухо. Я стал пробовать снова – толкал, тянул к себе, крутил ручку, грязно бранясь. Ворота не открывались. Высотой они были где-то с милю – прямые вертикальные прутья, по которым так просто не взберешься. Да и опасно взбираться у всех на виду, чтобы любой патруль сразу тебя засек.

Небо быстро светлело, оно было покрыто клочковатыми, светящимися по краям облаками. Над четырехугольным двором проносился ветер, леденя мои ноги в мокрых брюках. Я оглядел школьные стены и увидел слева, за стеной, несколько строений, а дальше – о дар небес! – строительную стремянку. Схватив стремянку, я приставил ее к стене и вскарабкался наверх. По ту сторону стены стояли несколько грузовиков, ручная тележка и высилось какое-то огромное строение с гигантскими дверями – наверно, склад. С правой стороны улицы тянулась такая же стена. Отсюда мне было видно, что за ней. Там было темно и тихо. А дальше, ярдах в пятидесяти, – слабый тусклый свет, идущий, скорее всего, с набережной. Возле склада стояли в ряд грузовики. Я решил, что, наверно, в дальнем конце должны быть какие-то ворота или дверь, выходящая прямо на набережную. А в ней, возможно, есть какая-то щель или замочная скважина, через которую можно посмотреть, где я нахожусь.

С той стороны, прямо под стеной, стояла ручная тележка. Я с трудом вскарабкался наверх, сбросил ботинки в тележку и осторожно спустился следом за ними. Вымощенная булыжником площадка, слегка пропахшая бензином и еще чем-то – политурой? Древесными стружками? Я осторожно пошел мимо грузовиков и обнаружил сплошной ряд двойных дверей с висячими замками – ни тебе щелей, ни замочных скважин.

Я снова поплелся назад, обошел склад кругом, в направлении складских ворот, и вдруг замер. Полоска света, какая-то щелка в двери… Я вертел головой, чтобы снова ее увидеть, но ничего не вышло, и я отступил назад. Нет, это была не щелка. Просто-напросто открытая дверь, не то чтобы распахнутая, а прикрытая не до конца, и в ней – просвет в дюйм шириной. Я тихонько ее толкнул в ужасе, что она сейчас заскрипит, но она не заскрипела. Открылась она тяжело, но абсолютно мягко.

Свет шел из больших французских окон, расположенных в дальнем конце помещения; это был свет уличных фонарей главной магистрали. Я тихо вошел и просто постоял минутку, озираясь вокруг.

Мебель. Стулья, столы, кровати, стандартные лампы. Ближе к окнам они были расставлены комплектами. Раздался бой часов; от испуга я уронил ботинок и поднял его, потея, чертыхаясь, до ужаса нервничая. Потом зазвонили другие. Двенадцать. Минуло сорок пять минут с тех пор, как я расстался с сосисочным ларьком. И всего пять часов с тех пор, как, грохнув Джозефа, я дал деру. А как будто целая жизнь прошла… И все же я еще на свободе! И еще могу удрать! Могу выйти к Влтаве…

Чувствуя, как во мне снова шевелится надежда, я стал подбираться к окнам, укрываясь в тени шкафов. И тут взошла луна Серебряное сияние залило улицу – будто в театре подняли дымчатый занавес. За окном стоял Он.

Не нужно было сильно вглядываться, чтобы его узнать. Молчаливый и одинокий на залитой лунным светом улице, с поднятой шпагой и устремленными в. великолепное ничто очами, шпорил он своего железного коня. Я вернулся к нему назад, как ручной голубь. Как бешеная крыса, снова прибежал в свою мышеловку. Я сел и заплакал, как полный идиот.

 

3

В последний раз я плакал, когда мне было лет двенадцать. Не знаю, почему я плакал сейчас. Ведь не плакал же я, когда тот тип двинул меня в номере отеля! А вот теперь я сидел на маленьком кофейном столике, чувствовал, как слезы сами собой текут по лицу, и думал, какой же я дурак. У меня был такой безумно длинный день, такая бесконечная, сумасшедшая ночь. И вот я возомнил, что от всего этого убежал. Возомнил, что я уже черт знает как далеко от всего этого ушел…

А потом я выбросил все из головы, снова забрался в темный угол, уселся поудобнее и стал обдумывать ситуацию. Итак, совершенно ясно, что Влтава – в противоположном направлении. Что я просто описал полукруг. Возвращаться обратно по переулку – абсолютно бессмысленно. Никуда дальше Степанской он меня не приведет.

Можно, конечно, пройти другой улицей. Я безотрадно думал о том, что нужно проделать, чтобы это осуществить. Ну а дальше? На большую улицу мне лучше носа не совать. Значит, надо, ныряя и выныривая, как-то пройти закоулками и всякими обходными путями, пробраться куда-нибудь поближе к мостам и каким-то образом переправиться через Влтаву. Сколько же времени это может занять? Час? Два? Пожалуй, стоит сперва передохнуть. Я сел на диван, сидение и спинка которого были обернуты коричневой упаковочной бумагой, и медленно, с наслаждением вытянул ноги. В помещении было тепло и душно от запаха свежей политуры. Я почувствовал, что брюки на заднице совсем мокрые – из-за недавнего сидения в луже – что ноги у меня сырые и дрожат в насквозь промокших носках.

А улица за окном купалась в блистательном лунном сиянии, и холодная призрачная фигура Святого Вацлава то исчезала, то вновь возникала в стремительно несущихся облаках. И было удивительно тихо – ни мчащихся машин, ни бегущих людей. «Где же они меня ищут?» – думал я. Самое вероятное – в районе Влтавы. Они, конечно, знают, куда я направляюсь. И рыщут там, наверно, уже много часов – по всей набережной сплошные засады…

Сидя в этой душной, пропахшей плесенью темноте, я вдруг осознал, что одно из немногих мест, которое они, наверно, не догадаются обыскать, это диван в демонстрационном зале на Вацлавске Намести.

И вот я лежал, пялясь на Святого Вацлава, и анализировал.

Глупо. Я не могу провести здесь всю ночь. Как потом, утром, я отсюда выберусь? И где стану прятаться при дневном свете?

А впрочем, зачем же мне прятаться при дневном свете? Почему мне просто не пройти переулками, когда вокруг полно народу? Можно выйти рано, с первыми трамваями, и влиться в поток работяг. Трудно сейчас представить, что они продолжат свои проверки на Вацлавске Намести. Но как перейти на другой берег днем? На мостах, конечно же, расставлены патрули…

Однако разлившийся по телу блаженный покой был просто неодолим. Если я чему и научился в ту ночь, так это умению не заглядывать далеко вперед. Я вытащил из кармана пресловутый кусок трубы и разлегся на диване. Рядом валялась пыльная мятая простыня, я ее поднял и набросил на себя. Вряд ли меня было видно с улицы. Диван стоял в темном углу. Впрочем, луна ведь перемещается… Я решил, что лучше всего подниматься с каждым боем часов. Это поможет не заснуть крепким сном. Трамваи начинают ходить в шесть утра. Значит, у меня есть примерно шесть часов.

Я встал, когда пробило час, потом два. И, потягиваясь, прошелся по залу. Тело у меня было как деревянное. Но больше уже не вставал. Мне все равно было не заснуть. Слишком я был измотан, чтобы уснуть, слишком взвинчен, и мозг все перемалывал и перемалывал одно и то же…

Наверно, я смотрел на Святого Вацлава дольше, чем кто бы то ни было на белом свете. И теперь еще, стоит мне закрыть глаза, я вижу его перед собой – он скачет в призрачном свете на своем железном коне.

Вскоре после того, как дружный хор часов пробил пять, глаза у меня сомкнулись, и я ненадолго отрубился.

Прошло, кажется, не больше пяти минут, но, открыв их в следующий раз, я увидел, что вокруг светлым-светло, где-то рядом звенит трамвай, а надо мной склонился человек и глядит на меня, держа в руке ту самую трубу. И говорит:

– Не двигаться! Оставаться на месте! А не то я проломлю вам череп!

 

1

Труба была в нескольких дюймах от моей головы. Видимо, он поднял ее с пола, возле дивана. Это был пожилой человек, ширококостный, седой, в чесучовом пиджаке и вельветовых шлепанцах. Глаза у него были очень синие, славянские и в данный момент – чрезвычайно враждебные.

– Как вы сюда попали? – спросил он.

Я облизнул губы, меня всего колотило.

– Дверь была не заперта.

– Она была заперта! Последнее, что я сделал, – собственными руками запер ее на ночь. Это вы ее взломали!

Чесучовый пиджак и вельветовые шлепанцы говорили сами за себя. Он был сторожем. Я сел и ощутил, что брюки на заднице все еще влажные, а кости устало гудят.

– Она была открыта, товарищ. Чуточку приоткрыта. Может быть, вы уже потом ее закрыли.

Я знал наверняка, что он этого не сделал, если, конечно, у него не было привычки запирать ее где-то после пяти утра. Но это как бы давало ему удобную лазейку.

– Я, наверно, сильно надрался. И вот свалился тут и уснул. Надеюсь, это не очень вам повредит, товарищ.

Но он ухватился за эту идею еще до того, как она пришла в голову мне самому. Трубу он все еще сжимал в руке, но теперь уже как рабочий, который собрался ее приладить.

– Как вы очутились на площадке?

– Перелез через стену. Мы поддали с тем парнем, ну, как его, с Франтишеком. Он хотел пригласить меня к себе, но эта стерва, супруга его, выперла нас обоих вон. Тогда он сказал, что, мол, у вас доброе сердце и что вы меня впустите. И принес мне стремянку, чтоб я перелез через стену.

Эти вдохновенные враки я выдавал жалостно, с подвыванием. Они рождались сами собой, как произведение искусства. Я и сам внимал им с изумлением. Но вроде бы попал в самую точку. Он выпустил трубу из рук.

– Мне бы надо сдать вас в полицию! – неуверенно сказал он. – Вам сперва полагалось разыскать меня.

– Я пытался, товарищ. Я всюду вас искал, но вокруг была такая темень. И я подумал, что, пожалуй, малость передохну, пока вы совершаете свой обход. Франтишек сказал мне, что вы обязательно совершаете обход. И что у вас золотое сердце.

Он хрюкнул и взглянул на меня отнюдь не враждебно.

– Много он на себя берет, этот Франтишек! Вы что ж, ходили смотреть парад?

– Парад? Ну да, конечно, я ходил смотреть парад! – страстно подхватил я.

– А это что такое? Что вы с этим собирались делать? – спросил он, потрясая трубой.

– А, это. Это вот что… – начал я, лихорадочно работая мозгами. – Я отобрал это у одного типа. Здоровый такой бугаище, и вдруг привязался к Франтишеку – мол, тот перебрал и всякое такое. Так мы и познакомились. А, вы же не знаете, откуда я приехал! – говорил я заискивающим голосом, без труда изображая дубину-деревенщину. – В наших краях не принято колотить человека за то, что он малость поддал. У нас наоборот – еще и к себе пригласят, и спать уложат, и рады будут, что дали человеку очухаться. А утром еще и завтраком покормят, – добавил я и даже укоризненно покачал головой. А сам подумал, что кафе-автоматы по воскресеньям, наверно, не работают.

Седовласого стража эти причитания вроде бы проняли.

– Ладно, ничего такого особенного не случилось! – сказал он не очень уверенно. – Откуда ж вы приехали, товарищ?

– Я из-под Брно. Вы вряд ли слыхали. Это такая маленькая деревушка. А чего я не видел, в ваших столицах-то! – витийствовал я, уносясь на крыльях вдохновения и с каждой минутой все больше входя в роль. – Здесь народ черствый. Вот вы сами скажите, товарищ, где в таком городе человек может перекусить и ополоснуться? И больше я приставать не буду.

Сторож почесал в затылке. Поглядел на то, как я потягиваюсь, и спросил:

– А где ваш национальный костюм, товарищ? Разве ваши ребята не одеваются в национальные костюмы, когда едут в город?

– Национальный костюм? – повторил я и облизнул губы. – А, про эти национальные костюмы вы уж лучше и не напоминайте! Они говорят: вступай, мол, в партию, тогда и выдадут тебе национальный костюм. А нет, так поедешь в Прагу каким ни на есть обормотом. У нас, джири, с национальными костюмами голяк. Только членам партии положены, ясно? Тогда я им прямо сказал, что им нужно сделать со своими национальными костюмами. Так вот в глаза и высказал. У человека в наше время и без того голова трещит от всякой всячины. Ему остается только гадать, зачем мама вообще произвела его на свет. Разве я не прав, товарищ? – с тупым вызовом качал я головой перед беднягой сторожем. – Вы, говорю, меня на это не толкайте, даже и не пытайтесь! У меня на это времени нету! И ваше время тоже транжирить жалко. Давайте уж продолжим жить как жили.

Сторож заметно просветлел от этого воинственного спича и потом тепло пожал мне руку.

– Не спешите уходить, молодой человек, не спешите! – сказал он, опуская слово «товарищ» и дружелюбно мне улыбаясь, – Перво-наперво обуйтесь. Вы можете у меня помыться и подкрепиться завтраком. Просто сегодня человеку нужно держать ухо востро. Я здесь, видите ли, живу один. И иногда сам не знаешь, кто враг народа, а кто – нет. Пойдемте. Не стесняйтесь. Идите за мной.

Он накормил меня отличным завтраком в своей маленькой, похожей на каюту квартирке, расположенной прямо над складом. А я за это наградил его подробнейшей небылицей о жизни в деревушке под Брно. Несмотря на ужасы предыдущей ночи, меня переполняла бешеная, страстная надежда. Я сидел, слушал свой собственный голос, и голова была такая легкая, будто все, связанное с телом и происходящим вокруг него, – абсолютно нереально.

Сторож слушал, не сводя с меня своих тяжелых славянских глаз. Потом, после долгой паузы, сказал с сожалением:

– Ну что ж, молодой человек. Думаю, вам пора идти. Уже около девяти. Вся ваша группа, наверно, собралась выходить из лагеря.

– Из лагеря?

– Ведь они же ночуют в лагере, верно? На той стороне, у Карлова моста, сразу за Мостецкой.

«За Мостецкой, – подумал я. – Это же, наверно, возле Малой Страны, у британского посольства…» Я почувствовал: вот оно, начинается! И медленно проговорил:

– Вы говорите, за Мостецкой? Ну конечно же, точно, за Мостецкой! А как же называется площадь возле Мостецкой? Они говорили, что сбор – там.

– Площадь возле Мостецкой? Дайте-ка сообразить. Это, скорее всего, Мала Страна.

– Мала Страна? – воскликнул я. – Точно! А как мне туда добраться?

– Да что там! – сказал старик, живо вскакивая со стула. – Я вас туда провожу, молодой человек. Одну минутку.

Он быстро вышел, а я сделал реверанс его удаляющейся спине и подумал: господи, как славно могут устраиваться дела, если их пустить на самотек! Мне позарез нужно было какое-нибудь, хоть крошечное прикрытие, чтобы пройти на Малу Страну, и вот тебе, пожалуйста, – этот седовласый старик послан мне небом, он как будто специально скроен для такого дела.

Я подошел к окну и выглянул наружу. Как и обещал коротышка Влачек со своими друзьями-синоптиками, утро было замечательное, такое сияющее и чистое, какие бывают только в очень старых городах. Улицы уже кишели народом – пестрели группы людей в национальных костюмах, выстроились неизменные очереди у киосков и на трамвайных остановках. Если верить сторожу, парад должен начаться в двенадцать, а трамваи перестанут ходить в десять. По городу, особенно через мосты, пройдут огромные толпы народа. В таких условиях не очень-то развернешься с проверками.

Старикан расфрантился – явился в голубом саржевом костюме и коричневых ботинках, и мы, миновав школьные ворота, двинулись по улице к набережной. По пути я все думал, как сильно мне повезло. Склад находился ужасно далеко от Влтавы. Улица привела нас на широкий проспект Зитна, который шел через ботанический сад к другой улице, Мисликовой, расположенной прямо на набережной. Степанская, по которой я тогда удирал; тоже примыкала к этому району. Представляю, какая там шла работа, пока, лежа в душном складском зале, я любовался на статую Святого Вацлава!

Мы прошли под липами мимо купален, мимо трех островов к Карлову мосту. Никаких проверок в этом месте вроде бы не было, но мое приподнятое настроение несколько увяло оттого, что старикану вдруг показалось, будто мы пошли не той дорогой. Нам встречалось все больше людей в национальных костюмах, и они двигались в обратном направлении.

– Молодой человек, но они ведь идут в другую сторону от Малой Страны! Вы уверены, что правильно поняли инструкцию?

– Да, да, я уверен! Площадь возле Мостецкой – так они сказали.

– А вы, случаем, не путаете с Мецибранской? Тогда нужно повернуть обратно, к музею. Потому что парад начинается оттуда, и звучат они похоже.

– Нет, нет, – упрямо твердил я. – Они сказали: Мала Страна.

– А что ж тогда остальные? Вы ведь не встретили ни одного знакомого. Посмотрите вон туда. Это не моравские костюмы? Они вроде бы из-под Брно. Может, стоит спросить у них, а, молодой человек?

– Можете делать что хотите, – сказал я, подавляя мощное желание заткнуть ему рот его же шляпой и придушить его своими руками, – но я инструкцию знаю. Вы меня просто направьте в нужную сторону, и спасибо вам за все!

Так мы и шли, пока не добрались до Малы Страны, и там мой сторож, который уже пыхтел и отдувался из-за того, что я слишком прытко летел вверх по Мостецкой, схватил меня за руку.

– Молодой человек, смотрите! Тут нет никаких сборищ. Вы что-то перепутали. Давайте быстрей поворачивать назад!

– Ничего не понимаю! – сказал я, по-ослиному тряся головой и озираясь по сторонам. – А на том конце площади что?

– Ничего там нет, абсолютно ничего. Пошли побыстрее. А то мы не сумеем добраться вовремя.

– А этот переулочек? – спросил я, и сердце мое екнуло. Я вдруг заметил британский флаг, чуть трепещущий на утреннем ветерке. – Куда он ведет?

– А-а, это Туновская. Тупик. Там одно иностранное посольство. Пойдемте, молодой человек. Видите, все уже давно ушли.

Но ушли далеко не все. Я их искал и вот теперь нашел. Четверо – по двое на каждом углу, перекрывали вход на Туновскую. Их даже издали можно было узнать – эти жопообразные эсэнбешные рожи. Они повернулись и уставились в нашу сторону» наблюдая, как мы стоим на площади и препираемся. И тут до меня дошло, что на мне по-прежнему куртка и шапка Вацлава Борского.

– Наверно, вы правы, гражданин, пошли отсюда.

Мы повернули назад и пошли по Мостецкой.

Хотя было очевидно, что вход в посольство будет перекрыт, все же я сильно скис. Дураку ясно – если четверо стерегут вход в узкий тупичок, туда так просто не войдешь! Но хоть разобрался, где что находится. Буду знать, куда возвращаться, если появится возможность. Так что не напрасно прогулялся.

А потом я сообразил, что возвращение на Малу Страну хотя и нервное дело – это еще ничего по сравнению с двумя другими обстоятельствами. Первое – одежки Вацлава Борского. Прекрасная маскировка в будни. Но в этот праздничный день они более чем нелепы. На улице все, подобно моему сторожу, были наряжены в самое что ни на есть выходное. Когда начнется парад и меня зажмут в толпе, моя шапка и клеенчатый плащ станут прекрасной мишенью для опытного глаза.

Второе – это сторож, который просто горит желанием доставить меня к моим землякам из Брно. В конце концов он разыщет нужную группу – это ведь только вопрос времени. Пора как-то от него отрываться.

Такая возможность представилась на ближайшем перекрестке, запруженном людьми. Я хлопнул его по спине и с деревенским гиком:

– Вон они, земляк, вон они! Ждите меня здесь! – кинулся через дорогу, помахал ему рукой и очень быстро пробежал ярдов сто. Потом проскочил перекресток, снова перебежал через дорогу и оглянулся назад. Мой сторож терпеливо ждал, уставившись на противоположную сторону. Я двинулся дальше по улице, увидел, что она выходит на проспект Народного Труда, и стал соображать.

На часах четверть одиннадцатого, парад начинается в двенадцать. Дураку ясно, что я должен оставаться в толпе, но ясно также и то, что нельзя попадаться в мышеловку Вацлавской площади. Единственный указатель на улице гласил, что парад пройдет по этому участку; а то, что указатель был. один-единственный, говорило о том, что толпа здесь ожидается не слишком густая. Итак, вроде бы самая подходящая для меня улица – это проспект Народного Труда.

Там было два-три кафе-автомата, из них открыто всего одно, самое крупное, вокруг него-то я и стал крутиться. Я решил, что стоит оказаться одним из первых.

Уже начинало припекать, и ноги опять заныли. Я болтался перед кафе туда-сюда, пока не почувствовал, что меня снова одолевает усталость, сильная, как зубная боль. Меня до смерти от всего мутило, единственное, чего я желал, – это чтобы все сгинуло к чертовой матери. Я мечтал о возможности просто присесть и все думал, чем же мне заполнить остаток дня. Он уходил от меня в бесконечность: в часы и часы жары, опасностей и головоломок.

 

2

Оставалось три четверти часа до того, как первые шеренги демонстрантов появятся со стороны Вацлавской площади. И за пятнадцать минут громкоговорители стали передавать сводку об их продвижении. На проспекте Народного Труда, напоминающем ущелье, напряжение все росло. Между высокими мрачными зданиями были развешены красные флаги, поперек улицы натянуты гирлянды и транспаранты, а тротуары кишмя кишели народом. Когда первая шеренга плещущих флагов возникла из-за поворота, вся улица вдруг вспыхнула и загудела, как лесной пожар.

Шли сотни, тысячи демонстрантов – крестьяне в. национальных нарядах, ядреные девицы в гимнастических купальниках, рабочие в комбинезонах, спортсмены в белых куртках с эмблемами спортивных обществ на груди. Они маршировали, скандируя десятки лозунгов, наполняя громом запруженную людьми улицу:

ЧЕХОСЛОВАКИЯ – НАША СТРАНА

ДРУГОЙ СТРАНЫ НАМ НЕ НАДО!

СОЦИАЛИЗМА ОПЛОТ ОНА,

ЕДИНСТВО – НАШ СВЕТ И ОТРАДА!

НАЗДАР!

– Наздар! – каждые полминуты истерически орал диктор из громкоговорителей.

– Наздар! – вторили ему участники парада.

– Наздар! – вопила толпа.

ДОЛОЙ ВОЙНУ, ДА ЗДРАВСТВУЕТ МИР!

ПРОЦВЕТАНЬЕ – ВСЕМУ НАРОДУ!

ЛЕНИН СВЕТОЧ НАШ И КУМИР!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ МИР И СВОБОДА!

НАЗДАР!

Ужасающий грохот все нарастал, улица, заполненная потоками демонстрантов, ревела, как лавина; в воздухе колыхались гирлянды, развевались флаги; кто-то из «рук и умов» соскочил с тротуара и бросился лобызаться с демонстрантами. Раздатчицы из кафе-автомата высыпали на улицу поглазеть. А я продолжал перемещаться, стараясь не отбиться от потока.

Мощная людская волна, вся увешанная гирляндами и бумажными голубями мира, быстро катилась вперед. Целая армия смеющихся амазонок на движущейся платформе пригоршнями сыпала конфетти в толпу, а та радостно швыряла их обратно. Парад как будто подходил к концу. Раздатчицы вернулись к себе в кафе. А я встал на страже у входа и, переминаясь с одной гудящей ноги на другую, ждал, пока не покажутся первые клиенты. Когда они наконец появились, я уже стоял внутри, совсем одеревенев.

А потом со стоном облегчения рухнул на стул. Было до ужаса ясно, что на ногах мне весь день не выстоять. Во мне ныла каждая косточка, живот саднило от ударов, полученных в отеле. Мне бы полежать где-нибудь, может, в ботаническом саду… Солнце за окнами палило зверски. Надо было как-то избавиться от куртки и шапки Вацлава Борского и подыскать себе другую одежку.

Я взял стакан кофе с бутербродом и воспарил в своем воображении над действительностью. Глаза мои уже заметили на стене плакат. Под фигурой серьезного гражданина в купальной шапочке шла подпись: ПЛАВАНИЕ УКРЕПЛЯЕТ ЗДОРОВЬЕ! А еще ниже: ПОСЕЩАЙТЕ «ЗЛАТУ ПЛОВАРНУ»! «Злата Пловарна!» Как же я раньше-то не сообразил! Ведь пляж с безликими обнаженными загорающими – идеальное место для того, кто хочет остаться незамеченным! А кроме того, там безграничный выбор одежды.

Я попытался вспомнить, как в этой самой «Злате Пловарне» хранят одежду. Кажется, там выдавали наручные бирки…

Я допил свой кофе и вышел. Было двадцать минут второго – белая, сверкающая пустота послеобеденных часов. Даже под навесами магазинов было жарко, как в раскаленной печи. На дующем с реки горячем ветру сухо хлопали и стучали приспущенные жалюзи. Народу было мало. Наверное, это была плохая идея – так рано выйти из кафе! Как бы узнать, нет ли патрулей в конце улицы?

Я медленно шел по набережной – тело как свинцом налитое, но глаза зоркие.

Застукай они меня сейчас, вряд ли я смог бы удрать далеко. Животу моему был нанесен серьезный урон, я чувствовал это при каждом вздохе. Но это ничто по сравнению с тем, как они меня отделают, если сумеют зацапать!

Эти мысли, одолевавшие меня в раскаленной послеполуденной жаре, были столь ужасны, что я даже заковылял попроворнее, и когда пробило полвторого, уже стоял на трамвайной остановке.

Несмотря на безлюдность улицы, к ней тянулся все тот же нескончаемый хвост. Я локтями проложил себе дорогу к двадцать первому номеру и, всю дорогу простояв на ногах, вышел на кольце с ощущением такой слабости и головокружения, что у входа в купальню чуть не рухнул – с трудом заставил себя немного собраться с силами и осмотреться вокруг.

Все выглядело вполне невинно. Впрочем, поди пойми… Это место я запомнил еще с прошлого раза. Две старухи, водрузив на головы колпаки из газет, сидели за загородкой у турникетов. Дальше шел травянистый спуск к реке. Было рано, толпы, возвращающиеся с парада, еще не успели сюда докатиться. Там и сям на траве расположились с закуской группы людей. Несколько парней и девушек сидело у берега. В воде плескались ребятишки. И вроде никаких соглядатаев.

Песчаная улица была как в обмороке от зноя. Вместе со всеми, кто сошел с трамвая, я встал в очередь, прошел через щелкающий турникет и оттуда – к кабинкам для переодевания. Там был такой загончик-душегубка, а в нем – куча проволочных корзинок. Я взял напрокат плавки и полотенце, взял проволочную корзинку за одну крону и пошел в кабинку переодеваться.

В кабинке я закрыл дверь и, с трудом раздевшись, распрощался с курткой и шапкой Вацлава Борского и с брюками Джозефа. Опорожнив карманы, я завернул их содержимое в полотенце. Потом влез в плавки и осмотрел свой живот. Никаких следов, даже синяков. На двери висело маленькое треснутое зеркальце, и я принялся рассматривать свою физиономию. Нос слегка покраснел, будто обгорел на солнце. Нечего даже продемонстрировать в качестве доказательства того, что меня избивали эсэнбешники. Мне бы небось и не поверили… Интересно, будет ли у меня возможность заставить кого-то в это поверить?… Я вздохнул, сложил свое добро в проволочную корзинку и направился к загончику-душегубке.

Старый служитель взял у меня корзинку и взамен дал мне красный номерок на резиночке. Я повесил его себе на запястье и пошел на травку. Она была зеленая, высокая, пышная от дождя, и, отыскав в тенечке свободный уголок, я буквально в нее упал.

В знойном послеполуденном мареве весь пляж казался каким-то нереальным – будто во сне или в замедленной съемке. Тихо шелестели ивы на фоне синего неба. Мягко журчала и булькала река. Голоса жужжали в воздухе, как пчелы, и над травой тонко звенела музыка граммофонной пластинки.

Все это было так схоже с тем, чему положено быть, что я со слабым стоном вытянулся на спине, закрыл глаза и понесся куда-то в мягком медовом свете дня. Живот у меня отпустило, все члены расслабились, и не осталось ничего, кроме прохладного буйства трав да тихого журчания реки.

Конечно, бывает по-разному, но для меня сейчас главное – не спешить. Так думал я, снова возвращаясь к жизни после короткого отдыха. Очухайся. Приди в себя. Оживи все свои клетки, чтобы ночью хватило сил провернуть лихое дельце на Малой Стране…

Проснувшись, я обнаружил, что с меня градом льет пот и лежу я на самом солнцепеке. А вокруг полно народу. Я сел, облизнул губы и огляделся вокруг. Меня буквально обложили со всех сторон. Их были полчища, и они трепались, вязали, жевали, вытирали своих детей, прыгали с мячами. Я взглянул на часы. Пять. Я проспал около трех часов. Во рту было сухо, как в печке. Возле кафе теперь стояли столики, за которыми сидели люди с кружками в руках. Я взял свое полотенце и направился в ту сторону.

Купив себе ледяного «Пльзенского», я выпил его залпом прямо у стойки, потом попросил повторить и, прихватив высокую, запотевшую кружку, пошел и сел за столик. Пощупал живот. Чуток побаливает. Не беда. Сон на воздухе вернул мне здоровье. Я чувствовал себя свежим, ожившим – как заново родился.

Я закурил, задымил и стал оглядывать все и вся вокруг. Был тут один тип, примерно моей комплекции. Еще перед сном у меня появилась идея – как поменять номерки. Теперь я все окончательно продумал.

Сумерки наступят часов примерно в семь. Я подумал, что лучше всего оказаться к этому времени на Малой Стране и подкараулить кого-нибудь, кто входит или выходит на ужин из посольства. Я понятия не имел, кто живет в посольстве, да и есть ли там кто-нибудь в воскресенье вечером. Вообще многое надо было проверить.

Я докурил сигарету, сам себе поражаясь – как это я, такой не героический персонаж, и вдруг ориентируюсь в столь опасной ситуации. Где провести ночь, я не имел ни малейшего понятия. Скорее всего, меня схватят, изобьют, изувечат, даже прикончат. И уж никак не дадут выехать из страны. Мне, подобно вычислительной машине, предстояло обработать всю эту убийственную информацию и создать некую систему защиты, чтобы выстоять. Я подумал, что мне как воину следовало бы быть лучше подкованным в интеллектуальном отношении, И все же мой план, каким бы он ни был, уже готов; остается разработать схему действий на час-два вперед – не больше.

А сейчас пора подниматься.

Я загасил сигарету, встал и пошел к ларьку, купить бутылочку крема для загара. Потом потопал обратно, лавируя между кучками людей, перешагивая через тела. И вдруг, чуть не умерев от страха, развернулся и сиганул в сторону. Тут была Власта.

Сомнений быть не могло. Она лежала на траве, лицом ко мне, подперев голову рукой. На ней был все тот же черный купальник-бикини, и она что-то сердито внушала человеку, лежащему ко мне спиной. Ее сногсшибательные груди невозможно было спутать ни с чьими другими.

Я дернулся всем телом и быстро отпрыгнул в сторону. Она была единственным человеком в Праге, кто мог меня узнать в одежде или без нее. Я перепрыгнул через какого-то старикашку с трубкой и буквально пополз по траве, потом, проклиная и самого себя, и всех на свете, поднялся и помчался на другой конец пляжа.

Народищу здесь было ничуть не меньше, и я, все еще не очухавшись от ужаса, стал медленно пробираться вперед, выискивая глазами нужный объект. В этом деле главное – не спешить. В конце концов, размер ног и воротничка – это тоже немаловажный фактор. Кроме того, я искал человека, который был бы здесь один и оказался бы не слишком сообразительным.

Через несколько минут я нашел то, что искал. Это был молодой жилистый парень с таким узким лбом, что почти не разглядеть. Он лежал на спине и, разинув рот, громко храпел. Я вытянулся рядом. Росту мы были одинакового, ни дюйма разницы. Ноги у него были раскинуты, пальцы торчали вверх» и я приложил свою стопу к его стопе. Мы были похожи, как близнецы.

Его тело и лицо покрывал пот, и спал он так крепко, что казался мертвым. Открытый рот и зачаточные признаки лба были очень многообещающими. Номерок висел у него на несколько дюймов выше запястья. Нужно было действовать быстрее.

Я снял с себя номерок, потом раскурил сигарету и не спеша прижал к его запястью. Он подскочил на месте, как пойманный лосось, и, громко ругнувшись, стал прыгать, с ужасом глядя на свою руку.

– Что случилось? В чем дело, товарищ? – спросил я.

– В меня выстрелили! – крикнул он. – В меня действительно по-настоящему стреляли!

– Дайте-ка взглянуть. Разрешите, товарищ.

Он тихо шипел, прижимая руку к груди, как единственного ребенка. Пятнышко от сигареты белело прямо под номерком.

– А-а, да это просто ожог. Кто-то, наверно, случайно обжег вас сигаретой. Мы сейчас вас вылечим. У меня есть отличный лосьон. Все будет в порядке, – быстро сказал я, стягивая с него номерок и бросая его в траву. Я налил немного крема на свой платок, потыкал им в его запястье и потом отдал ему мой номерок – все это очень быстро, с шутками и прибаутками, пока он еще не привел в порядок свои испуганные мыслишки.

– Ну вот. Теперь все хорошо, товарищ. Крошечный ожог, ничего особенного. Через минуту вы уже ничего не будете чувствовать.

– Зато я сейчас все хорошо чувствую! – свирепо прорычал он.

– Очень извиняюсь, товарищ. Я и сам не заметил, как это вышло.

– Я думал, в меня выстрелили! Я так крепко заснул! Посмотрите, что вы наделали! – пробурчал он, очень мрачно глядя на меня. Мне показалось бестактным предлагать ему сигарету. И потому, снова извинившись, я взял свои вещички и отчалил вместе с его номерком.

Я шел к загончику очень осторожно, высматривая Власту. Она лежала в той же позе, опершись на руку. Интересно, этот мужчина ее отец? Он был как раз соответствующих габаритов.

У загончика стояла очередь, и бойкая старуха-гардеробщица торопилась обслужить посетителей. Она выхватила у меня номерок, и я стал с интересом ждать, что же за костюм она мне принесет. Наконец она вернулась, как-то странно улыбаясь.

– Хорошо погуляли?

– Очень хорошо, спасибо.

– Погодку вы нам привезли, как на заказ, – сказала она, плюхая корзинку на прилавок.

– Да уж! – ответил я, соображая, что это должно значить. И вдруг увидел содержимое корзинки и почувствовал, как у меня загудело в пятках.

– Я что-то перепутала? Девять три восемь, – затрещала она, хватая корзинку и сверяясь с номера ком.

– Нет, нет, никакой ошибки, – ответил я, взял корзинку и в трансе пошел прочь.

– Погодите. Тут еще ваша шляпа. Я ее повесила отдельно, – говорила она, неся какую-то странную штуку. – Ведь жалко ее мять, верно?

Это была маленькая, кривенькая фиговина, вроде шутовского колпака. С огромным павлиньим дером, свешивающимся с одного боку. Она водрузила ее мне на голову, а я бескровными губами пробормотал «спасибо» и поплелся к кабинкам. «В конечном итоге, сторож был бы доволен, – подумал я. – Вот я и раздобыл национальный костюм…»

 

3

Я вылезал из трамвая, как инвалид, в этих гигантских сапогах выше колен. Каждый из них весил не меньше тонны. На мне были широченные шаровары, вышитая рубаха и красненькая жилетка с медными пуговицами и огромным цветком. Все это дикое убранство я напялил на себя в бешеной спешке, боясь, как бы владелец не заявил на него свои права. Я не знал, правильно ли я понимаю назначение каждой вещи, но вроде бы все надел как надо. В трамвае мне нежно улыбались. Одна женщина далее встала, уступая мне место.

Я неуклюже шел по набережной, каменея от ужаса при мысли, что же будет, если я наткнусь на «свою делегацию». К счастью, уже наступали сумерки.

В любом случае, все шло как по расписанию. Было без четверти семь. Освещенные прожекторами дворцы на том берегу реки, в Граде, дрожали в ранних сумерках. Под липами слышалось шарканье сотен ног, гудение голосов. Лампочки в ветвях окружал зеленоватый ореол. Пока я шел по мосту вдруг врубились громкоговорители, и над искрящейся, быстрой Влтавой полилась протяжная и торжественная мелодия – «Моя родина» Сметаны.

Народу на Малой Стране была уймища. Я стал слоняться по ней из конца в конец. Купол Святого Микулаша (это название вдруг чудом возникло из детских воспоминаний) плыл в море иллюминации – будто пытался сняться с веками его державшего, а теперь опостылевшего якоря. Наконец я подвалил к Туновской и убедился, что они по-прежнему тут, по паре на каждом углу, – эти безмолвные церберы. Я медленно подобрался поближе. С Туновской вроде бы никто не выходил и никто туда не входил. Там, в тупике, маячил один-единственный огонек. Здания были погружены во мрак.

Через полчаса с Туновской на велосипеде выехал человек с голой шеей. Его остановили и проверили документы. Через десять минут он въехал обратно. И его снова остановили и подвергли проверке.

Сердце у меня ушло в пятки. Затея казалась абсолютно безнадежной.

Я стоял, переминался с ноги на ногу и лихорадочно думал, что же мне, черт побери, делать. Мозг работал четко.

Тут один из эсэнбешников подошел ко мне.

– Вы кого-то ждете?

Губы у меня склеились – не разлепишь.

– Да, приятелей, – промямлил я.

– Откуда вы?

– Я из Банской Быстрицы. – Так значилось в бумагах, найденных в кармане жилетки.

– Ваши документы.

Я протянул ему документы.

Эсэнбешник просмотрел их и отдал мне. И кивнул не очень дружелюбно, внимательно взглянув на меня. Потом вернулся на свой пост.

Я постоял еще немножко, трясясь от страха и в то же время боясь ретироваться слишком поспешно – чтобы не привлечь внимание. Выждал, пока часы не пробьют восемь, а потом рванул через площадь, мечтая как можно быстрее смыться из этого чертова местечка.

Что теперь делать – я не знал. Понимал только, что нужно держаться как можно дальше от национальных костюмов и от полиции. Тот деревенский парень со своими дружками вполне мог меня разыскать. Я шел без всякой цели, пока не попал на Уезд. Туда, где находился офис Свободы. Мне помнилось, что где-то поблизости есть погребок, и, узнав его по мерцающим огонькам, я спустился туда в такой тревоге, что даже забыл про свои гудящие подошвы. Посетителей там не было. Пожилая барменша налила мне рюмку сливянки, я ее опрокинул одним махом, попросил еще и пошел к столику. Когда я сел, ко мне подошел хозяин.

– Ну что, земляк, – начал он панибратским тоном, – славный выдался денек, верно?

– Да, очень даже.

– Вы его не скоро забудете.

– Это точно, не скоро! – искренне отозвался я.

– Улизнули от дружков, чтобы пропустить рюмашечку?

– Угадали.

Он вытер столик и уселся рядом.

– Вы в котором часу снимаетесь?

– Снимаюсь? – спросил я и тут же понял, о чем он говорит. Земляки приехали – земляки должны уехать. В поездах, груженных земляками. Завтра в целой Праге не сыщешь человека в национальном костюме. Кроме одного-единственного болвана.

– Ведь вы все сегодня разъезжаетесь, так ведь?

– Да, скоро уже поедем.

– Вы, наверно, много километров сделали. Уж очень у вас измученный вид.

– Да, закажу-ка я, пожалуй, еще рюмочку, – уныло ответил я.

Он пошел наливать, а я сидел, набычившись, в своих сапожищах и жилетке и не видел никакого просвета. Я не смогу еще одну ночь бегать взад-вперед по переулкам. И уж конечно, не смогу завтра появиться в таком виде на улице… Мне нужно какое-то укрытие. Нужно найти место, где бы я мог поесть и передохнуть. Нужен друг…

Думаю, эта идея возникла у меня еще тогда, когда я увидел ее – свою последнюю отчаянную надежду. Я проверил карман – там ли еще мой бумажник. Записная книжка была на месте, а в ней записан ее телефон. Хозяин принес сливянку, я выпил ее залпом и вышел.

Неподалеку я увидел телефонную будку, вошел в нее и набрал номер. «Интересно, дома ли ее отец», – подумал я. Я решил, если ответит мужской голос – тут же брошу трубку. И стал ждать с бьющимся сердцем.

Но мужской голос не ответил. Вообще никто не ответил. Телефон трезвонил минуты три. Повесив трубку, я вышел на улицу и стоял в темноте, испытывая отчаяние, острое до дурноты, пытаясь сообразить, что же будет дальше. Я больше не могу болтаться по улицам, не могу оставаться в Праге. Скоро я останусь единственным крестьянином во всем городе. Может, мне стоит отправиться в Баррандов, пока это еще возможно, и дожидаться ее там?

И я действительно пошел туда, придерживаясь темной стороны улицы и неся в руках свою шляпу с пером.

Когда я подошел к сверкающим во мраке террасам, время близилось к половине десятого. Там вовсю танцевали, на ярусах кружились пары. А через дорогу, примерно в двухстах ярдах от меня, стояла деревянная скамейка, на которой мы с ней в тот раз сидели, и прямо возле нее – телефонная будка. Я вошел в нее и снова позвонил. Ответа по-прежнему не было.

Тогда я, прячась за кустами, направился к ее дому. Боковая дорожка тонула в смолистой мгле. В доме было темно. Я простоял несколько минут на углу, у всех на виду, и вдруг подумал, что, возможно, за Властей установлена слежка – если, скажем, им стало известно, что я с ней гулял и провел у нее ночь. Ведь это единственный человек, с которым у меня был контакт. В общем, лучше всего спрятаться в кустах.

Возле телефонной будки были густые заросли. Я заполз в них, сел на землю и стал ждать. С танцплощадки вышло несколько человек. На скамеечку то и дело присаживались парочки. Потом, когда пейзаж снова становился безлюдным, я высовывал нос из кустов.

Я еще два раза звонил ей из будки. На второй раз, без четверти двенадцать, она наконец-то ответила.

– Власта, это Николас, – сказал я по-английски, – Николас Вистлер.

– Николас! Откуда ты взялся?

– Власта, с тобой рядом кто-нибудь есть? Твой отец дома?

– Нет. Нет, я одна. Николас, как чудесно! Только я не понимаю…

– Я все объясню при встрече. Можно к тебе прийти?

– Ну конечно же, милачек, я как раз собиралась ложиться! Ах, как чудесно!

– Ты ложись. Не жди меня. И выключи свет.

– Я, конечно, буду тебя ждать! Сколько тебе…

– Пожалуйста, Власта, делай то, что тебе говорят. Я не хочу привлекать внимание. И не знаю, сколько времени это у меня займет.

– А-а. Ну тогда я оставлю дверь открытой. Ты ее просто толкни, милачек.

Я повесил трубку, улыбнулся с облегчением и вышел на улицу.

На мое «счастье», рядом в траве лежала пара. Я снова нырнул в кусты и стал ждать, пока они уйдут.

Прошло полчаса, а они все не уходили.

Было уже полпервого и вовсю светила луна, когда я наконец вышел на боковую дорожку. Перед калиткой я остановился, вслушиваясь и вглядываясь. Было темно как в могиле.

Калитка чуть скрипнула. Тихо захрустел под ногами гравий тропинки.

Как она и обещала, дверь оказалась открытой, я ее толкнул и вошел в дом.

 

1

В постель она не легла. Одетая в халат, она ждала меня в гостиной. Горела маленькая настольная лампочка, шторы были задернуты, а она лежала на диване и курила.

Глаза ее были устремлены на дверь, и, когда я вошел, она сразу села.

– Кто это?

– Власта, это я. Николас.

– Николас! – Она даже подпрыгнула. – Что с тобой? Что это за маскарад? – И она изумленно схватила меня за руки.

– Это чертовски длинная история, Власта. У тебя найдется что-нибудь выпить?

Теперь, когда я был у нее в доме, в безопасности, в теплой, слабо освещенной комнате, с меня вдруг спало напряжение. Меня била неуемная дрожь.

Она обняла меня, и ее смуглое, удлиненное лицо искривилось от смеха при виде того, что я, вероятно, собой представлял.

– Ну конечно же, милачек! У тебя такой странный вид… Ты, наверно, устал. Садись.

Но я грузно плюхнулся на диван еще до того, как она мне это предложила. Она посмотрела на меня с изумлением, но больше ни о чем не стала расспрашивать, а пошла и принесла бутылку и две рюмки. И налила мне полную рюмку сливянки, которую я осушил залпом.

– Еще?

– Да, пожалуйста.

Я немного отпил и снова откинулся на спинку, вздыхая и расслабляясь, пока алкоголь приятно разливался где-то там, внутри. Она раскурила сигарету, сунула ее мне в рот, а я глубоко вдохнул в себя дым и закрыл глаза, думая, с чего ж мне, черт возьми, начать.

– Власта, тебя кто-нибудь обо мне спрашивал?

– Нет. А почему кто-то должен спрашивать?

– Когда возвращается твой отец?

– Наверно, в среду. Он дает концерт в Братиславе.

– И ты никого не ждешь в гости?

– Нет. В чем дело, Николас?

– Власта, – сказал я, – я дико влип. Ты должна мне помочь.

Она туго запахнула свой халат и выглядела не то чтобы испуганной, но какой-то настороженной.

– Что я должна сделать?

– Я вынужден скрываться, Власта. Разреши мне остаться у тебя.

– А что ты сделал?

– Думаю, будет правильнее, если ты ни о чем не будешь знать.

– Это что-то антигосударственное?

– В некотором смысле – да.

– Николас, ты шпион? – тихо спросила она.

– Нет, Власта. В общем-то, нет. Это очень сложно объяснить. Мне нужно связаться с британским посольством. Я уже пытался туда попасть, но оно оцеплено эсэнбешниками.

– СНБ?

Она уставилась на меня и вынула изо рта сигарету.

– Чем это грозит нам с отцом, если они узнают, что ты здесь скрываешься?

– Думаю, очень многим. Но у меня нет выхода, Власта! Я должен поспать хоть одну ночь. Я уже два дня в бегах. Они меня убьют, если схватят. Завтра, если хочешь, я уйду.

Славяне обожают мелодрамы. Она была до смерти растрогана. Привалясь ко мне своим мощным бюстом, она обняла мою голову и прошептала:

– Конечно же, милачек, ты можешь остаться! Сегодня уж точно. Ты совершенно измучен. Может, все не так страшно. Мы что-нибудь придумаем. Ты мне все расскажешь.

Мне вовсе не хотелось все ей рассказывать, я считал, что чем меньше народу в курсе, тем лучше. Вся эта история была столь гротескна, что мне вполне бы хватило рассказать ее один-единственный раз.

– Ты что-нибудь ел?

– Мне не хочется.

Она снова наполнила и мою, и свою рюмку. Мы сидели на диване и молчали.

После третьей рюмки сливянки полуосвещенная комната проявила знакомое свойство кружиться. Я думал об эсэнбешниках в номере отеля, о долгих часах скитаний по гудящей Вацлавске Намести, о Вацлаве Борском и бесконечных переулках. Я вспомнил, как провел прошлую ночь в той сырой духоте, вспомнил о Святом Вацлаве, выхваченном из мрака лунными бликами. «Все это, – думал я, – каждая эта деталь невероятна. Просто какие-то дикие галлюцинации в слабо освещенной, вращающейся комнате!»

– Пошли спать, милачек.

Она, как в тумане, склонилась надо мной, потерлась носом о мое лицо.

– Еще секунду.

– В кровати лучше. Сумеешь вытянуть ноги.

– Ты права.

– Не стоит так нервничать.

– Конечно.

– Хочешь, я схожу за тебя в посольство?

– Да. – Я ее не слушал. Я сидел в теплой, вращающейся комнате, а она была просто видением, не более реальным, чем Вацлав Борский или СНБ. Тем не менее, услышав эти слова, я развернулся и в упор посмотрел на нее.

– В посольство? Что ты имеешь в виду? Ты разве когда-нибудь была в посольстве?

– Ну конечно! Я там бываю два-три раза в месяц. В последнее время даже чаще. У меня всякие поручения по поводу торговых сделок.

– О господи! – воскликнул я, вдруг увидев, какие передо мной открываются горизонты. Я пишу письмо, какая-то машина куда-то едет в ночи; а в ней – я, на заднем сидении, под рогожей. Вот здорово!

– Власта, ты считаешь, что можешь это сделать?

– Не знаю… А, собственно, почему бы и нет? Это что, опасно?

И вдруг зазвонил телефон. Я со страху чуть не свалился с дивана, прямо в ее объятия. Она посмотрела на меня. На мои дрожащие челюсти.

– Кто это может быть! Твой отец?

– Понятия не имею!

Она пошла к телефону. Я сидел, не в силах унять дрожь. Был час ночи, неподходящее время для звонков. Разве что он как раз вернулся в город. Я стал вслушиваться.

– Нет-нет. Не страшно. Я еще не спала. Все в полном порядке, пане, – сказала она по-чешски. – Нет, он еще в Братиславе. Я его жду в среду. Конечно же, я ему передам. Пожалуйста, не беспокойтесь. Ничего страшного. Вы очень любезны.

Она повесила трубку и с возмущенным видом вернулась в комнату.

– Один из его дружков-музыкантов. Звонят, когда вздумается!

Она сердито прошлась по комнате и, успокаиваясь, остановилась передо мной.

– Перестань нервничать, милачек! Ты слишком устал. Пошли лучше ляжем.

И мы пошли ложиться.

Она стянула с меня сапожища, пофыркивая от смеха при виде странных одеяний, украшающих мой чахлый торс, У самой у нее под халатом не было ничего, но, видимо, ради особого случая она, перед тем как лечь, все же натянула на себя некое подобие ночной рубашки.

Как она и говорила, в постели было лучше. Ее сладостная мягкость и мощные, отнюдь не забытые объятия мигом унесли меня прочь от всех ужасов.

– Ну как, перестал про это думать? – вскоре шепнула она мне на ухо.

– Стараюсь.

– Слишком устал, чтобы думать о чем-нибудь другом?

– Дико устал.

Она печально меня поцеловала.

Я погрузился в дремоту без сновидений, потом проснулся, как от толчка, снова заснул и снова проснулся, чувствуя на своем ухе ее теплое дыхание.

– Ты все еще усталый? – мягко спросил в темноте ее хрипловатый голос. Сливянка, тепло уютной постели и падающая завеса сна – все это унесло куда-то во тьму мою взвинченность, заботы, само ощущение реальности.

Не знаю, что я ей ответил, только она сорвала с себя ночную рубашку, и лишь на одно мгновение, когда она снова в изнеможении раскинулась на постели, я вспомнил, где и с кем мне сегодня полагалось быть – Борнемут, маму, Мауру… Все, что было теперь недосягаемо. Далеко-далеко от захлебывающейся тьмы Баррандова. В другом мире.

 

2

Не знаю, сколько прошло времени, пока я не проснулся снова. Она тихо спала, положив голову в лунку моего плеча. От выпитой сливянки горло у меня пересохло, и, облизывая губы, я вдруг очень ясно увидел всю ситуацию.

Ее отец вернется в среду. Значит, у меня в запасе два дня. Два дня, в течение которых у полиции не будет никаких сведений или новостей обо мне: никаких брошенных одежек, никаких бездыханных Борских.

Тогда у них будет три варианта: а) несмотря на национальный костюм, я умудрился каким-то образом раздобыть еду и ночлег; б) я вообще слинял из Праги; в) кто-то укрывает меня у себя. Из всех трех вариантов только последний выглядит правдоподобным. И возникнет вопрос: кто мог это сделать? Канлиф, вероятно, уже сообщил им, что у меня в Праге нет знакомых – я вдруг припомнил, что он специально расспрашивал меня об этом. А это значит, что я обзавелся таковыми или же каким-то образом связался с посольством.

Власту ни о чем не спрашивали, из чего следует, что это знакомство осталось никому неизвестным. Видимо, она вела себя осторожно. И не стала докладывать, что в первый мой приезд ужинала со мной в отеле. Я был почти уверен, что когда встречался с ней в тот раз, слежки за мной не было. Они были во мне вполне уверены.

В общем, если все подытожить, они придут к выводу, что я укрываюсь у одного из сотрудников посольства. Тогда они установят слежку за этими cor трудниками. За их домами и машинами. Что, рано или поздно, дико им надоест. Вот это все и надо изложить в письме. Да и Власте, справедливости ради, надо бы все рассказать. От этих раздумий я заерзал в постели. Роскошная великанша, что-то бормоча, зашевелилась рядом со мной.

– Власта!

– Что, милачек?

– Власта, я обдумал твое предложение по поводу посольства.

– Хорошо, милачек, потом. Потом поговорим…

– Нет, надо поговорить сейчас. Тебе придется встать через пару часов.

Она обхватила меня рукой так крепко, что чуть не придушила, и, сонно сев в постели, зажгла прикроватное бра.

– Хочешь как можно раньше очутиться в посольстве, а, купчик? – спросила она, печально на меня глядя.

– Попала в точку.

– Значит, мы видимся в последний раз…

Ее потрясный бюст вырисовывался в свете бра очень и очень выразительно. Тяжело и мрачно ко мне привалившись, она сказала:

– Ты не вернешься никогда. Никогда!

– Видишь ли, Власта, – жалобно ответил я, – мне нужно кое-что тебе рассказать.

– Ну давай, Николас, рассказывай, – сказала она и со вздохом дважды чмокнула меня в нос, слева и справа.

Я так и сделал, преподнеся ей тщательно сокращенную, подкорректированную и приглаженную цензурой версию. Я рассказал ей, что приехал в Прагу но заданию Павелки, чтобы выведать секреты производства стекла для его нового завода. Что мне пришлось вернуться сюда еще раз – для изучения последних нововведений. И что на сей раз полиция про это узнала, и потому мне пришлось удирать, прибегнув ко всяческим уловкам и маскировке.

– Конечно, это нешуточное дело, – сказала она, насупившись, когда я закончил. – Но за это они тебя не убьют. Ты чересчур психуешь, Николас!

Я скрипнул зубами.

– Есть еще парочка вещей, которых я не рассказал. Там была одна формула, – честно признался я. – Тебе об этом не нужно знать. Главное, что они меня ищут, и мое единственное спасение – попасть в посольство.

– А-а. И ты хочешь, чтоб я поехала с тобой? Хорошо, милачек.

Не думаю, чтобы она въехала, о чем речь. Она как-то странно поглядела на мой нос, будто желая поскорее вернуться к основному занятию.

– Я хочу, Власта, чтобы ты отвезла туда письмо, – сказал я. – Хочу, чтобы они как-то попытались провезти меня к себе на машине. Но им нельзя приезжать сюда, ясно? Отсюда мне придется уйти.

– Хорошо, хорошо. Мы все устроим. У нас еще масса времени. Это все не так страшно.

Я снова скрипнул зубами. Девица, как уже было замечено, отличалась редкой ненасытностью. Я всерьез стал думать, что, наверно, стоит еще немножко ее попарить, чтобы она окончательно проснулась. Но потом попробовал еще раз:

– Это страшно важно, Власта. Я из кожи вон лез, чтобы спастись! Мне нужно описать все в письме, которое я сейчас напишу. Но сперва я должен был рассказать об этом тебе, хоть в общих чертах. Как тебе кажется, ты все поняла?

– Да, я поняла. Ты не хочешь навлекать опасность на этот дом.

– Ты уверена, что сможешь попасть в посольство завтра, то есть сегодня?

– Понедельник – легкий день. Это можно устроить.

– К кому ты пойдешь?

– К регистратору.

– Он англичанин?

– Нет, чех.

– Он обычно проверяет то, что ты привозишь?

– Нет, не думаю. Не знаю.

– Ты сумеешь раздобыть конверт со штампом Министерства стекольной промышленности и написать на нем: СРОЧНО. ЛИЧНО ПОСЛУ?

– Думаю, что да. Конечно, да. – Она вроде бы малость очухалась и стала соображать, что к чему. Ее печальные глаза моргали медленно и задумчиво, она с отсутствующим видом потирала бомбу своей груди. Потом встала, накинула на себя халат и пошла в другую комнату искать бумагу, ручку и какую-нибудь отцовскую одежку. А затем – в кухню, варить кофе.

Я сидел в постели, курил и перебирал в уме все варианты провала. Я испытывал глубокое чувство вины и благодарности к этому гигантскому созданию. Кроме некоторых опасений по поводу того, чем это может грозить ей и ее отцу, она ни разу не отказала мне ни в помощи, ни в щедрой нежности; А ведь у нее все шансы закончить свои дни в лагере! Я был просто восхищен ею. Я поднялся с постели, влез в свои крестьянские штаны и прошел в кухню. Она стояла у плиты и варила кофе. Тут я неуклюже обнял ее за плечи, поцеловал в шею.

Откинувшись назад, она прижалась ко мне, но не повернулась и не заговорила. Я снова ее поцеловал, очень нежно, и, почувствовав, как вздрагивают ее плечи, со страхом понял, что она плачет.

– Власта?

Она покачала головой.

– Что с тобой, Власта?

– Ничего. Я вижу тебя в последний раз, – сказала она.

– Перестань, Власта! – фальшиво воскликнул я. – Может, мы еще встретимся. Я всю жизнь буду о тебе думать.

Господи, если бы я только мог отсюда исчезнуть, если бы мне только позволили думать о чем-то другом! Но пока было то, что было…

Она вынула из кармана халата носовой платок и печально высморкалась:

– Пиши свое письмо, Николас.

Я пошел в гостиную и стал писать, а она принесла кофе и села рядом на диван.

– Ты номер паспорта указываешь?

Да, я его указал, одновременно со всякими другими подробностями, и все это вместе выглядело такой фантасмагорией, что и поверить трудно.

Она еще помолчала, глядя на меня.

– А формула? Ее ты тоже указываешь?

– Нет, – коротко ответил я, не позволяя себе даже думать о том, насколько невозможно ей все это объяснить.

– Мне не страшно, Николас. Для меня это не опасно. Ты обо мне не думай.

– Да нет же, Власта. Никакой формулы нет. Ее просто не существует.

– Можешь ничего мне не говорить, если не хочешь.

– Ладно, – сказал я и вдруг почувствовал, что диван слегка дрожит. Она снова плакала. – Эй, Власта, ты чего?

Она положила голову мне на плечо и тихо, но горько зарыдала. Я неуклюже обнял ее за плечи.

– Ты думаешь только обо мне. Но ты же сам сказал, что они тебя убьют, если найдут эту вещь.

– Нет, Власта, все не так. Нету у меня этой чертовой штуки.

– Я люблю тебя, милачек. И ненавижу себя за то, что не могу толком ничего для тебя сделать.

– Ты не можешь мне помочь больше, чем помогаешь сейчас!

– Купчик мой, мне делается плохо при мысли, что в этой ужасной стране тебе грозит опасность! Позволь мне разделить ее вместе с тобой. Разреши мне передать эту вещь!

Я в бешенстве закатил глаза. Эта потрясная девица так тупа, что втемяшить ей что-то в голову просто невозможно!

– Милая Власта, – нудно начал я, – нету у меня никакой формулы. Да и вообще это не важно. Я говорю тебе правду.

– Ты это говоришь, чтобы меня успокоить, милачек, – сказала она, глядя на меня полными слез глазами. – Кому же ты мог ее отдать? Только старенькой няне, но она ведь умерла. Или ее мужу. Неужели ему ты доверяешь больше, чем мне?

– Да конечно же нет! Я его и не помню! – Разумеется, это было бесполезно, но я все же сделал еще одну попытку. – А насчет формулы, Власта, – это была не та формула, о которой я говорил. Это было кое-что другое. И я от этого избавился. Я ее потерял. Сейчас я хочу только одного – попасть в посольство. И только ты можешь мне в этом помочь, Власта! Ну пожалуйста, поверь мне, милачка!

Я говорил, говорил и сам так разволновался, что стал покрывать поцелуями ее необъятное, залитое слезами лицо. Но не был уверен, что она мне верит, потому что ее печальные глаза выражали лишь восхищение невероятным благородством моих речей.

Было четыре утра, а ей вставать в семь. Письмо можно закончить и утром. И потому мы снова легли. В постели она казалась все еще напуганной и тяжеловесно волнующей. Я вдруг испытал какую-то внутреннюю дрожь и смятение. Было что-то жалостное и гнетущее в ее нашептывающих объятиях – что-то вызывающее тревогу. «Нет, не в них, – думалось мне. – В чем-то другом». В чем-то, чего я не мог уловить. Эта тайна обволакивала меня, как облако, витая на краю сознания. Я попробовал понять, что же это такое, и не смог. И заснул в ее объятиях, испытывая то же странное ощущение.

 

3

Высокий эсэнбешник припер меня к шкафу так, что я не мог шевельнуться. Одной рукой он держал меня за подбородок, а другой изготовился съездить по морде. Он глядел на меня задумчиво, без коварства, и я слышал собственное хрюканье всякий раз, как пытался поднять голову. Пот градом катил по лицу. Я был в крови, меня мутило, а тот все бил и бил, и с ним был другой, коротышка, который спокойно выжидал, чтобы приступить к допросу. Но я больше не мог этого вынести. Не хотел терпеть избиение. Шея, прижатая к шкафу, затекла и наполовину сломалась, и я решил: ну и пусть, доломаю ее до конца, и черт с ней! Больше он меня бить не будет! Я вывернул шею набок, сломав ее, а сам ушел, уплыл, выплеснулся из номера в черноту Баррандова.

Ее локоть упирался мне в подбородок. Я от нее отодвинулся, когда смотрел весь этот жуткий бред. Она крепко спала в душной постели, а я лежал рядом, думая: о господи, все еще ночь! Ну и ночка! А их вопросы все стучали и стучали у меня в мозгу. КОМУ ВЫ ЕЕ ОТДАЛИ? ВЫ ОБЯЗАНЫ НАМ ЭТО СКАЗАТЬ! СЕЙЧАС ИЛИ ПОТОМ – ЭТО КАК ВАМ БОЛЬШЕ НРАВИТСЯ. МЫ ЗНАЕМ, ЧТО ВЫ ЕЕ КОМУ-ТО ОТДАЛИ. КОМУ ЖЕ ВЫ ДОВЕРЯЕТЕ БОЛЬШЕ, ИМ ИЛИ НАМ? МОЖЕТ, ВЫ ОТДАЛИ ЕЕ МУЖУ ТОЙ СТАРУХИ, ВАШЕЙ НЯНЬКИ?

«Да нет же, – думал я с болезненно бьющимся сердцем, – это ведь не они, а Власта! Эта дуреха которая все нудила и нудила одно и то же».

Все они нудят и нудят про эту формулу. Какое мне до нее дело, если моя жизнь висит на волоске? Они все тут страдают коллективным бредом, в этой дикой стране, ей-богу! Все они мыслят одинаково. Может, так, по их пониманию, должен чувствовать себя каждый гражданин. Все – во имя формулы, во имя лозунга, во имя отечества.

Мощное примитивное создание крепко спало рядом со мной – непостижимая славянка, мечтающая покинуть эту страну и в то же время по всем признакам – ее частица. С такой готовностью страдать, испытывать себя на «прочность»… И еще с одной чертой, характерной для всех «рук и умов», – желанием, чтобы в тебе непременно увидели преданного друга. Неужели я верю ей меньше, чем мужу моей старой няньки, только потому, что он мужчина?!

«Постой-постой, – подумал я вдруг с колотящимся сердцем, – а кто ей сказал про мою старую няньку? Кто и когда, черт побери, упоминал об этой старухе?»

Я стал лихорадочно перебирать в памяти все наши разговоры с этой девицей. Про няньку мы не говорили. Вообще не было ситуаций, в которых можно было бы вспомнить про няньку! Вдруг внутри у меня что-то екнуло, и я осознал, что же мне так мешало уснуть.

Этой девице было известно то, о чем я ей никогда не говорил.

«О, боже, – подумал я, – что-то здесь сильно не так!» И тут же увидел целую вереницу этих «не так».

Эта просторная вилла на двоих – на нее и отца, когда в городе такая страшная проблема с жильем. И звонок в час ночи. И ее настойчивые расспросы по поводу этой долбаной формулы.

Я рывком сел в постели. Она тоже проснулась. Но не пошевельнулась. Просто изменился ритм ее дыхания. Теперь-то я понимал, кто она такая. Зубы у меня выбивали дробь. Я спустил одну ногу с постели.

– Ты куда, милачек?

– В туалет.

– Где выключатель, знаешь?

О да, где выключатель, я знал. Я вошел туда, весь дрожа, но света не зажег, подозревая, что дом оцеплен полицией. А эти ее слезы, эта пресловутая славянская печаль, дрожащая в ее голосе! Может, она и правда по-своему ко мне привязалась, но это не помешает ей выполнить свой долг. А я-то хорош, попался на крючок!

Обессиленный, я сидел на унитазе, дрожа от сквозняка, тянущего из открытого окна, и думал, что же мне делать дальше. Небо светлело. Часы свои я снял, они остались на прикроватной тумбочке. Пять, шесть утра? Скоро она встанет. Сейчас уже не удерешь. Как только она выйдет из дома, они меня и зацапают. Этот странный звонок… чтобы проверить, все ли идет как надо. А все и правда шло как надо. Милачек, который сам пришел и готов все ей выложить, как на блюдечке. Но что все-то? Что такого я мог сообщить этой девице, чего бы они сами не смогли из меня вышибить за полчаса?

Я обхватил голову руками и напряг свой усталый мозг.

– У тебя ничего не случилось, милачек?

Я вскочил с унитаза как ошпаренный.

– Нет, все в порядке.

Помыв руки, я вернулся в комнату. Над кроватью горело бра, а она сидела в постели, недовольно растирая свои груди, продрогшие на сквозняке, тянущем из открытой двери.

– Ты такой взвинченный, милачек! Все переживаешь?

– Да, немножко.

– Может, хочешь еще что-нибудь мне рассказать?

– Да не стоит, – ответил я, забираясь в постель. Но тут же подумал, что, пожалуй, стоит.

Формула! Эта не произнесенная, не упомянутая, трижды распроклятая формула, в ней все дело! Они искренне не понимали, что случилось. С моим побегом из отеля в их сведениях образовалась роковая брешь. Была одна-единственная вероятность, может быть, не более чем вероятность, – что я ее где-то припрятал, кому-то передал. Они могли бы меня здесь застукать. Избить до полусмерти, и все выведать. Но я уже доказал свою «бегучесть». Другой путь был легче. Ночь, проведенная с ненасытной великаншей в якобы безопасной обстановке, – и я уже сам все преподнесу им как на блюдечке.

Неутомимая девица снова обняла меня и, покусывая мой подбородок, зашептала:

– Зачем так нервничать, милачек? Ты, наверно, мне не доверяешь, да?

– Доверяю, Власта, – сказал я и вздохнул. – Просто я уже сомневаюсь, доверят ли в посольстве моему письму. Они решат, что это трюк.

– А есть еще что-то?

– Есть одна вещь… Но я не рискну… тебя просить…

– Да что ты, Николас! Ведь я ж тебе тысячу раз сказала, что сделаю все, что ты скажешь!

Я помолчал, чувствуя, как сердце буквально выпрыгивает из груди. Наверно, она слышит, как оно колотится там, рядом с ее роскошным фасадом.

– Это та самая формула, Власта… Я ведь ее не уничтожил. Потому что это дело гораздо важнее моей жизни. А к тому же это может меня спасти. Именно так я смогу заставить их мне поверить. Если бы ты только могла передать ее вместе с письмом!

– Милачек, умоляю, дай мне ее!

– Ты ничего не поняла, Власта! У меня ее нет с собой. Я сказал тебе правду. Она в потайном месте.

Она замолчала. Я думал, не слишком ли все прозрачно. Минуту спустя она спросила:

– Хочешь, чтобы я за ней сходила?

– Нет, Власта. Тут замешаны разные люди. Ты не сможешь это сделать. Мне придется самому за ней сходить и встретиться с тобой в городе. Вот почему мне так трудно об этом просить. Если меня засекут, то и тебе крышка.

Она снова замолчала и, выпустив меня из объятий, задумалась, моргая глазами. Потом медленно спросила:

– Это правда, Николас? И из-за этого ты так нервничаешь?

– А что, этого мало?

– Да это ерунда! Я полицию узнаю. И этих эсэнбешников тоже, – иронически сказала она. – Я ведь здесь живу, купчик ты мой! Ты думаешь, мы здесь не знаем, как они выглядят?

– Власта, это подло – просить тебя о такой услуге. Ведь это смертельно опасно.

– Знаешь что, милачек, давай не будем сейчас об этом думать.

– Да, ты права, – успел я сказать, пока она снова на меня не навалилась – Если я почувствую, что за мной следят, я просто буду все отрицать. Я не пойду на то, чтобы выдать тебя или своих… своих коллег. Лучше умереть, чем предать!

От этого фантастического заявления ее словно на секунду парализовало. Она вздрогнула.

– А пока забудь про это, – прошептала она мне на ухо. – Не тревожься ни о чем, милачек!

И вернулась к важнейшему из занятий.

Без четверти семь последние следы ночи были смыты появлением молочника. Я битых полчаса лежал в бессонной одури, слушая, как он понукает свою лошадь, и перебирал в уме разные планы – один безумней другого.

Чувствовал я себя не то чтобы усталым, а каким-то абсолютно изношенным. Со мной случилась такая пропасть всякой всячины, события сплошной массой обрушились на меня – как ревущая волна цунами… «Но зато, – думал я под окрики и понукания молочника, – зато эта лавина обнажила коренную породу, поблескивающую кристаллическую структуру, из компонентов которой состоит костяк Николаса Вистлера. Были здесь вкрапления жульничества и угодничества; и неведомая доселе кошачья живучесть; и еще, – думал я, пока это гигантское сонное существо зевало, пробуждаясь к жизни, – и еще некая сокрытая во мне силища, о которой я даже не подозревал в иные, более счастливые времена».

Она окончательно проснулась, а я закрыл глаза.

– Николас! Пора вставать, Николас.

И поднялась, ясноглазая, беспечная, даже, можно сказать, веселая. Видимо, для нее эта ночь прошла очень недурно. Она нежно куснула меня за подбородок и спрыгнула с постели. Я же шевелился отнюдь не так проворно.

– Уже поздно. Я совсем забыла, что у меня сегодня с утра работа. Пойду позвоню, – сказала она, помывшись и одевшись.

Перед этим я все думал, как же она выкрутится в связи с изменением программы, и стал с интересом вслушиваться в то, что она говорит по телефону.

– Агнеса, я сегодня, к сожалению, опоздаю. Отмени, пожалуйста, все, что намечено на утро. Нет-нет, ничего не случилось. Я расписание сама переделаю, когда приду. Тебе ничего не нужно делать, Агнеса, киска, ровным счетом ничего.

Пока ока ела, я дописывал письмо и с каким-то благоговением наблюдал за ее здоровым, прямо-таки могучим аппетитом.

– Ты помнишь, что тебе нужно сделать, Власта?

– Да, я вложу его в конверт Министерства стекольной промышленности и напишу на нем: «Лично послу. Срочно».

– Не забудь, это должно быть написано по-английски. Хочешь, я сам напишу?

– Да нет, я запомню.

– И где мы потом встречаемся?

– В двенадцать, в «Славии». Если в двенадцать десять тебя нет, я ухожу.

– И тогда?

– Я позвоню тебе сюда из автомата в два часа дня. Если ответа не будет, в пять я снова возвращаюсь в «Славию». Если ты и тогда не придешь, я отвожу письмо в посольство.

– Все верно, – сказал я. И подумал, что стоит немножко облагородить ситуацию. Я взял ее за руки и нежно взглянул ей в глаза. – Я даже не пытаюсь благодарить тебя, Власта. Ты сама знаешь, что я испытываю. Но ради нашей общей безопасности ты должна точно придерживаться инструкций. Если произойдет сбой, значит, меня зацапала полиция. Не рискуй. Не слоняйся вокруг. Сразу же иди в посольство. Это означает, что формулы больше не существует.

– Ты ее им не отдашь?

– Нет, Власта! – ответил я и медленно покачал головой. – Она на рисовой бумаге. Я ее просто съем.

Ее челюсти на миг перестали жевать.

Через десять минут она ушла. Я сидел, курил и глядел на ее пустую тарелку. Она съела три куска холодной телятины, полбуханки хлеба, тарелку сметаны и выпила огромную кружку кофе. Даже после всего, что случилось, такие способности не могли не вызывать во мне восхищения. И даже после всего, что было потом, именно это я запомнил о ней больше всего. Это, и еще ее аромат, и ее силуэт с бомбами на стене, освещенной прикроватным бра.

 

4

В половине одиннадцатого я вышел из дома и, только оказавшись на улице, обнаружил, что забыл свои часы на тумбочке. Но возвращаться за ними не стал. Уже было знойно, и тротуары резко пахли асфальтом. Рабочие поливали террасы из шлангов, и яркое солнце играло на мокрых камнях. Голова шла кругом, я чувствовал, что моя жизнь висит на волоске, и я будто выпущен на поруки, а сам так далеко от дома и до ужаса незащищен.

Я считал, что в моем распоряжении часов пять-шесть относительной свободы передвижения. Еще у нее дома за тремя чашками кофе и пятью сигаретами я продумал, как их использовать. Впрочем, сначала надо было проверить, что это за свобода.

Я поехал на автобусе в город, потом пересел на трамвай, который повез меня на север от Влтавы, к Стромовке. Там был парк, знакомый мне по рекламе, – парк культуры и отдыха имени Юлиуса Фучика. Я прошел в ворота парка и по главной дорожке – к противоположному выходу. Повсюду были садовники, которые рыхлили землю и поливали ее из шлангов. И кроме них – никого. Садовники работали, не поднимая головы. Значит, никакой слежки нет. Я вышел из парка и вернулся в город.

Эта долгая прогулка была утомительна для ног. На мне были две пары толстенных носков и огромные ботинки ее папаши. Они хлябали, натирая мне пятки. Благодаря жаре я мог нести пиджак через руку, что было очень кстати, так как он выглядел на мне, как пальто. Брюки мне пришлось подтянуть у пояса дюйма на четыре и заколоть их велосипедными скрепками, обнаруженными в одном из ее ящиков. В том же ящике был и молоток. Теперь он оттягивал правый карман пиджака. Я решил, что он мне может пригодиться.

Выйдя из трамвая на остановке, что перед Влтавой, я пересел на другой, который должен был везти меня в сторону посольства. Я хорошо продумал все свои действия и потому, когда кондукторша объявила Градчаны, тут же вышел.

Теперь я был в Граде. Влтава, плавясь, сверкала между деревьями, и воздух над Старым Городом дрожал от зноя. Вдалеке были видны снующие вдоль набережной трамваи, маленькие, как игрушечные, сюда долетали волнами их далекие звонки. Группа рабочих с яркими лентами через плечо прокладывала на холме кабель. Горячий ветер шевелил листву.

Я постоял с минуту, пытаясь сориентироваться. Было около двенадцати. Вереница сверкающих дворцов плыла в потоках воздуха; внизу, в нескольких сотнях ярдов, за дрожащими шпилями Градчан, высился знакомый купол. Я подумал: наверно, это купол Святого Микулаша, что на Малой Стране, – то место, куда мне нужно попасть.

Пекло было адское, сухой зной, как в печке, смягченный лишь легким ветерком, шевелящим листву. Подцепив пальцем пиджак за вешалку, я перекинул его через плечо и утер лоб. И тут раздался фабричный гудок, и в Старом Городе забили и зазвонили часы. Двенадцать. Власта сейчас сидит в «Славии». Рабочие тут же побросали инструменты и теперь, раскинувшись на склоне холма, тянули пиво прямо из бутылок. Я подумал, что и мне бы тоже надо выпить.

Тропка вела круто вниз по травянистому склону, я спустился по ней, очутился на улице, примыкающей к Градчанам, и, перейдя ее, вышел на площадь возле Шварценбергского дворца. Здесь я гулял когда-то, в тот свой приезд, в свой первый вечер в Праге. Все казалось мне знакомым, невероятно знакомым и родным. В этом месте было несколько кабачков. Я заскочил в один из них, выпил кружку ледяного «Пльзенского» и пошел дальше. Не так уж у меня много времени, чтобы сделать то, что я задумал.

Я вышел на Малу Страну с дальнего конца, где еще ни разу не был, и обнаружил, что площадь, как я и думал, кишмя кишит народом, высыпавшим на раскаленную жару. В магазинах и офисах еще не кончился перерыв, кругом, болтая и жестикулируя, гуляли под ручку девушки, сновали велосипедисты, бренча звонками своих велосипедов.

Я прошел на Туновскую, увидел, что они все еще там, по паре на каждом углу, и пошел по следующей, параллельной улице. Это была узкая улочка, застроенная высокими зданиями, плавящимися от нестерпимого зноя. Там было несколько маленьких кабачков и баров, битком набитых посетителями, и в каждом, как я и подозревал, сидела парочка агентов, макающих в пиво усы. Встречаться с ними не особенно хотелось.

Я зашел в первое же высокое здание. Там был лифт и лестница, ведущая вверх и вниз. Я пошел вниз. Широкие каменные ступеньки, зеленые каменные стены, потом площадка. Я стал спускаться дальше. В самом низу был маленький четырехугольный закуток, застекленный со всех сторон, наподобие общественного туалета. Там горел свет. Я с минуту выждал, прислушиваясь. Никого. За закутком была дверь, ведущая в котельную и в маленький писсуар. В котельной на потолке горела лампочка без плафона. И стоял сильный запах мазута. Ни окон. Ни второго входа. В писсуаре была узкая, идущая вверх вентиляционная труба. Явно бездействующая.

Все это я обследовал очень быстро, потом снова взбежал по лестнице и вышел на улицу. В следующем здании у входа сидел на табурете человек и жевал хлеб с колбасой. Дальше шли четыре магазинчика. Потом – еще одно казенное здание, пустое. Я вошел внутрь, увидел, что там примерно то же, что и в предыдущем, и снова спустился вниз. Закуток. Дверь в котельную.

Тут все было в гораздо лучшем состоянии, чем в первом здании, и пахло карболкой. Котел представлял собой большую цилиндрическую бандуру, возле которой высилась гора кокса. В предыдущем кокса не было. Я подумал, что, наверно, здесь должен быть и желоб, но желоба не было видно. А была круглая железная решетка под потолком с железной приставной лестницей на оси, откинутой назад и прикрепленной к крюку на стене.

Я отцепил эту лестницу, установил ее в нужное положение и взобрался наверх. Потом выждал с минуту под решеткой, прислушиваясь к тому, что происходит наверху. Но там все было тихо. Тогда я поднял руки и толкнул ее.

Решетка не поддавалась.

Я ее толкал, дергал, дубасил по ней кулаками, потея, осыпал ее проклятиями. Ни с места. Я поднялся еще на одну перекладину, наклонил голову и, тужась и раскачиваясь, уперся в нее загривком и плечами. Раздался легкий скрежет – она поддалась. Я спустился на одну перекладину, немного подождал, потому что пот заливал глаза, и попробовал снова приподнять ее с помощью одних только рук. Она была тяжелая как черт, этакая дура из толстого железа, и все же поддалась она довольно легко. Я сдвинул ее в сторону, выбрался наружу и очутился на закрытой площадке. Там было несколько мусорных ящиков, строительная тачка и куча всяких досок. Были там и двойные ворота, закрытые на засов и на висячий замок. Замок был очень ржавым, но ключ в нем повернулся без труда. Я снял замок, отодвинул засов и увидел перед собой какой-то переулок. Тщательно прикрыв за собой ворота, я выскочил в этот переулок. Он вел обратно к той же улице.

С ощущением восторга, какой, наверно, испытал Колумб, когда его взгляд впервые упал на ту самую, чертовски древнюю и сухую землю, я промчался обратно по переулку, закрыл ворота, навесил на них замок, слетел вниз по угольному желобу, поставил решетку в исходное положение и вернул на место приставную лестницу. Сейчас требовалось только одно – продержаться несколько часов в этом глубочайшем подполье. Потому что теперь я уже был на пути к побегу. То есть готов выйти прямо на посольство. Еще восемнадцать часов, – думал я, – и либо я окажусь там и поражу всех своей изворотливостью, либо попаду в места совсем иные и буду мечтать лишь о том, как бы поскорее помереть. Да полегче. Да поопрятнее.

 

1

Котельные в чешских казенных домах расположены, как правило, в больших захламленных помещениях. Шесть месяцев в году в стране стужа, поэтому мощная отопительная система и, соответственно, сеть трубопроводов непременно есть в каждом доме.

Здание, которое я приглядел, никак не выпадало из этого правила. Котельная здесь была футов в сорок. А в ней столько всяких кранов, втулок, рычагов, круглых циферблатов и асбестовых трубок, что их бы с лихвой хватило для рубки подводной лодки. К этой котельной примыкали две похожие на шкафы клетушки. В одной из них был сломанный стул, раскладушка, мешок сажи и куча разных запчастей; в другой – деревянные бруски, видимо, аварийное топливо. Ни на одной из дверей – ни замков, ни ключей. Вот в этой-то куче брусков я и надумал спрятаться.

И через пару часов уже начал об этом жалеть. Раскопав себе ямку в углу – подальше от входа, я улегся в очень неловкой позе, в полуобмороке от влажной жары.

Я уже научился различать звуки – всасывающие вздохи лифта, скрип стульев, далекий перестук пишущих машинок. Время от времени в котельную входил истопник. Раз я услышал, как он раскуривает трубку. Как потом кашляет и сплевывает. Но в клетушку с брусками он не зашел. Я лежал в темноте, вылупясь на полоску света под дверью. Один раз я шевельнулся, раздался грохот падающих брусков, и у меня внутри все оборвалось. Я так и замер, обливаясь потом, жгущим и разъедающим все тело.

Я засыпал и просыпался, засыпал и просыпался – и так раза три-четыре. В последний раз, осоловело приоткрыв глаза, я вдруг увидел, что полоска света исчезла. Я тихо лежал, вслушиваясь. Вздохи лифта умолкли и шагов наверху больше не было; только кряхтело и поскрипывало старое здание.

Я, шатаясь, выбрался из-под груды брусков, толкнул дверь и вышел в котельную. Там было душно, но благостно просторно. С минуту я стоял, прислушиваясь. Ничего, кроме шорохов и скрипов здания. Да далекого шума машин. Я зажег спичку и подошел к двери. Закрыта.

Я забыл проверить, где выключатель, и несколько минут его искал, чиркая спичками, пока не сообразил, что, наверно, он на противоположной стороне. Черт! У меня оставалось всего четыре спички и четыре сигареты, которые я принес с собой из Баррандова. А ночь-то предстояла долгая!

И потому я подумал, что нужно устроиться как-то поудобнее. Я принес из соседней каморки раскладушку. Это такая штуковина, сделанная из железных трубок и вонючего полотна, которая дважды падала, пока я к ней не приноровился. Я сам дивился почти звериной чуткости своих движений – так страшно было чем-нибудь громыхнуть в темноте. Сняв ботинки, я улегся вытянувшись в этой чернильной ночи и лежал, ощущая, как в мои измученные, истерзанные члены возвращается жизнь Воздух все еще был спертым и горячим. Я лежал и вслушивался в собственное дыхание, в глухие удары своего сердца. И с тем, наверное, заснул. Я был до одури измученным, до жути вялым, заторможенным из-за всей этой свистопляски, этих передряк. Потом, через какое-то время, я пришел в себя; нога моя, лежащая на железной трубке, совершенно затекла, и шею свело, как в столбняке. Я понятия не имел, который час, и страшно жалел, что забыл свои часы на тумбочке в Баррандове. Я присел, закурил сигарету и со спичкой в руке пошел осматривать помещение – в надежде, что среди разных прочих циферблатов здесь обнаружатся и часы. Но часов не было. Вокруг было очень тихо. Тело, хоть и свинцом налитое, все же немного отошло. Значит, я проспал час, а то и два. И сейчас, наверно, семь. Или восемь? На улице, видимо, уже темно. Я решил, что можно рискнуть и открыть решетку.

Докурив сигарету, я снова обулся и, отцепив приставную лестницу, медленно взобрался по ней, постоял наверху, прислушиваясь, потом толкнул решетку и, снова прислушавшись, сдвинул ее в сторону. Темно-синее небо. Приятная зябкая сырость Идет дождь. Я взобрался еще на пару перекладин и высунул голову наружу. Бульканье водосточных труб; чудные, восхитительные всплески журчащей в желобах воды. Где-то пробили часы. Половина. Половина чего?

Я оставил решетку открытой, снова спустился вниз и, сев на раскладушку, прислушался. Шумов было множество. Трамваи, машины, звонки велосипедов; где-то даже гудок паровоза. Луна еще не взошла. Но даже и сейчас ночное небо было на удивление светлым. Индиговый круг в темноте потолка. Пробило четверть. Я решил, что, пожалуй, оставлю решетку открытой на всю ночь. Вряд ли кому-нибудь придет в голову крутиться по двору. Я снова проанализировал план, возникший в ее постели в Баррандове. Чудовищный. Безумный. Такой же чудовищный и безумный, как все прочее.

И опять лег на раскладушку, но она показалась мне такой неудобной, что я встал, принес брусок и, обернув его пиджаком, смастерил себе нечто вроде импровизированного подголовника. Потом выкурил еще одну сигарету. Теперь у меня оставалось всего две.

Пробили часы. Я стал считать. Семь, восемь, девять, десять. Десять часов. «Осталось еще часов восемь, – подумал я. – Надо постараться поспать».

Я вдруг почувствовал, что голоден, нащупал в кармане пиджака сверток с хлебом и колбасой, прихваченный из Баррандова, и, снова улегшись и глядя на дождь, капающий сквозь решетку, принялся жевать.

«Они, наверно, рыщут под дождем по всему городу, ищут меня, – думал я. – Туновская перекрыта. И все подступы к ней тоже. Они стоят повсюду и мокнут под дождем. Интересно, что делает Власта. Интересно, забрали ли они няниного мужа, мучают ли беднягу? Я его не помнил. Да и няню тоже. Смутно припоминалась плотная женщина, ее широкие теплые колени, бородавка у бровей. Наверно, она была не очень старая. Потому что Хрюн – ее брат. А сколько же ему? Пятьдесят пять? Маменьке пятьдесят три. Наверно, они с маменькой ровесницы? Интересно, отчего она умерла». На этом я уснул.

 

2

Когда я проснулся, в котельной было зябко и серо, и я сел в ужасе, решив, что проспал. Но тут запели, начиная бить, часы. Я дождался первого удара и стал считать, весь в мурашках от страха и холода. Было пять утра. О том, что мне предстоит, я вспомнил сразу, как только сел на раскладушке, и тотчас где-то там, в желудке, все сжалось.

У меня стучали зубы. Я слез с раскладушки, надел пиджак и стал ходить по комнате, пытаясь хоть немного размяться. Мне казалось, что выполнить то, что я задумал, невозможно. Я чувствовал себя абсолютно разбитым, скованным, неуклюжим, физически не способным сделать то, что нужно. А стоит высунуть нос на улицу, как эсэнбешники тут же со всех сторон набросятся на меня и поведут за собой, оцепеневшего, безгласного.

Интересно, можно ли что-то придумать, чтобы в случае провала покончить с собой? Взять дело в свои руки и опередить их? У меня был молоток. Но как, черт возьми, пристукнуть самого себя молотком?

Дверь в соседнюю клетушку была открыта, и у меня возникло огромное искушение снова туда вернуться, зарыться в кучу брусков, согреться, протянуть еще один сонный, дурманный день.

Но в клетушку я не пошел, а стал крутиться по котельной, огибая приставную лестницу. Потом закурил (осталась еще одна сигарета) и стал торопливо, нервно попыхивать. Пробило четверть шестого. Полшестого. Я был опустошен, я был голоден. Но стоило мне развернуть сверток с хлебом и попытаться впихнуть в себя кусок, как меня тут же стошнило. Эта телесная немощь, отвлекшая меня от главной моей боли, как-то разом привела меня в чувство; я спокойно сел под решеткой на раскладушку и принялся ждать.

Сверху стали доноситься отдаленные, неясные отзвуки пробуждающегося мира. Вот просвистел паровоз, кто-то стал заводить машину. Но еще не слышалось ни звона трамваев, ни того, главного звука, который я ждал. Перед тем как пробило шесть, я зажег последнюю сигарету, смакуя, выкурил ее до самого конца и не спеша раздавил окурок.

Итак, час настал – время уходить…

Я вскарабкался по приставной лестнице.

Утро было все еще сырое, тихое, с низким туманом. Я пересек двор, открыл ворота и вышел. Улица была серой и мокрой от ночного дождя. Среди безлюдья стояли спокойные, безмолвные здания.

Я пошел в тот конец, где переулок выходил на Малу Страну, и нырнул в широкую подворотню. В нескольких ярдах отсюда, на параллельной Туновской, наверно, стояли, поджидая меня, мои преследователи. Казалось, этот мокрый и безмолвный мир принадлежит теперь только мне и им.

Время между четвертью и половиной седьмого тянулось, как резина. Но потом часы пробили один раз. И сразу после первого удара, так скоро, что я даже испугался, раздался тот самый звук. Я вышел из подворотни, подкрался к углу настолько близко, насколько только посмел и остановился, вслушиваясь. Нет, я не ошибся. Звук снова повторился в промежутке между двумя ударами часов. Это был молочник.

 

3

Повозка, дребезжа, выкатилась из-за собора Святого Микулаша – такой бело-голубой шарик» двигающийся в тумане. Я слышал, как молочник понукает свою лошадь, как стучат по булыжнику его сапоги и позвякивают бутылки. Но его самого я не видел. Повозка проехала по площади несколько ярдов, и лошадь остановилась, мотая головой.

И тут появился молочник, здоровенный, краснорожий детина в темно-синем комбинезоне и белой остроконечной шапке. Ласково покрикивая на лошадь, он наполнил стоящую в повозке проволочную корзину и, звякая бутылками, пошел через площадь – к дальним домам. Он то и дело оборачивался на свою лошадь и кричал ей что-то типа «Ву-ай! Ву-ай!», в ответ на что лошадь тащилась еще несколько ярдов и снова останавливалась.

«О ГОСПОДИ БОЖЕ», – подумал я и снова юркнул в подъезд, чтобы тоже безмолвно крикнуть самому себе: «Ву-ай! Ву-ай!» Молочник зашел справа и двинулся по кругу. Туновская лежала слева от меня. Я наблюдал за ним минут десять, пока его повозка не поравнялась с тем утлом, где стоял я. И тогда, отбросив все раздумья, я вышел из подъезда и махнул ему рукой.

Молочник уставился на меня.

А я как бешеный манил его к себе.

Изумленно подняв голову, он двинулся ко мне со своей пустой корзиной в руках.

– Что случилось, товарищ?

Он, видимо, малость взмок; от него несло конским потом, и у него было открытое деревенское лицо и низкий бас, отдающийся эхом в утренней тишине зданий… Не привлек ли он внимание тех типов на углу Туновской? Но он точно привлек внимание коняги – она смотрела на него через площадь с явным интересом.

– Скорее, скорее сюда! – зашептал я в панике. – На минуточку.

Он с удивлением вошел за мной в подъезд.

– Что случилось, товарищ? Что там такое?

– Вы идете в британское посольство?

– Йо, йо, в посольство. А вам зачем это знать?

Именно в ту последнюю минуту я вдруг почувствовал, как мне тяжело будет это сделать. Его потное широкое лицо было таким наивным…

– Это молоток, товарищ. Ну и что с того?

Я стукнул им его по голове, очень сильно стукнул. Он вроде бы попытался вытянуть руку, положить ее на меня. Проволочная корзинка хлопнулась на землю. Он глянул на меня широко открытыми, недоуменными глазами, тяжело запыхтел и рухнул вниз.

Трясясь от страха, я торопливо расстегнул на нем комбинезон, стянул его и надел на себя. Потом нахлобучил его шапку, поднял проволочную корзинку, вышел из подъезда и двинулся на Малу Страну. У меня было такое чувство, будто я сам, своими ногами, иду на казнь. Меня била дрожь – всего, с головы до ног.

Лошадь, которая так и стояла, не шелохнувшись, взглянула на меня с любопытством. Я проблеял слабым голосом: «Ву-ай!» А она все стояла и глазела.

– Ву-ай, чертова скотина, ву-ай, провались ты пропадом! – крикнул я и протянул руку, чтобы похлопать ее по огромной, устрашающей башке.

А она взяла и куснула меня. Укус был не очень сильный – как от щипцов для колки орехов, но все же это было больно. Я отскочил и стал ругаться ей на ухо, шепотом, но очень грязно. Мне казалось, что за мной пристально наблюдают. И было страшно повернуть к Туновской. Что, если, несмотря на туман, они видели все мои злоключения с этой глупой тварью? А лошадь стоит себе – и ни с места. Тогда я подошел к повозке, наполнил корзину молочными бутылками и пакетами сметаны и, развернувшись, как слепой, двинулся к своей цели.

Мне казалось, я иду уже часа два по какой-то вате и ноги у меня дрожат, как студень. А тех было, естественно, двое – по одному на каждом углу, – застегнутые на все пуговицы, они плавали в сером тумане.

– Добрый день, – буркнул я угрюмо и сдвинул шапку на глаза.

– Добрый день.

– Наверняка скоро снова польет.

– Наверняка.

И я прошел. Невероятно! Я прошел!

Я шел по Туновской, и ноги у меня буквально подламывались под тяжестью тела. Потом я открыто повернул к посольству. Британский флаг, развевающийся в сером тумане… дворик… ступеньки…

Там были массивные двойные двери, фигурные дверные молотки и кнопка звонка. Я нажал на нее и услышал громкий трезвон где-то внутри здания. Теперь я почти совсем отключился, голова не варила, только сердце колотилось как бешеное, и пальцы в ботинках свело судорогой.

На звонок никто не откликался. Я звонил и звонил, изо всех сил давя пальцем на кнопку. Стучать дверным молотком я не осмеливался. И что делать дальше – не знал… Эсэнбешники, безусловно, очень скоро что-то заподозрят. И молочник тоже вот-вот придет в себя. Не так уж сильно я его шибанул.

Я отошел в сторону. Слева во дворе была другая дверь: консульство. И там тоже арка. Может, где-то сзади есть внутренние помещения, в которых живут служащие. Но проверять все варианты времени не было. «О ГОСПОДИ, ВЕДЬ Я ЖЕ ЭТО СДЕЛАЛ! – и снова жал-жал-жал на звонок. – ОТКРОЙТЕ ЖЕ, ПРОСНИТЕСЬ, ВСТАНЬТЕ, ЧЕРТ БЫ ВАС ПОБРАЛ!»

– Эй, молочник, что ты там делаешь?

Я обернулся. Один из тех наглухо застегнутых стоял у входа во дворик. Горло у меня перехватило. Я только безмолвно разинул рот.

– Оставь свое молоко и уходи.

– Но они мне велели… Они мне велели их вызвать…

– Ставь у двери и уходи.

– Они просили сметану. Ихний управляющий велел вызвать, когда будет сметана. Это ихняя контора.

Он кисло на меня глядел. Будто бы в замешательстве. Вроде бы не решался войти во дворик, но и не уходил, а стоял и пялился на меня.

Я снова в отчаянии повернулся к двери, схватил дверные молотки и начал бешено ими колотить. Эхо громом прокатывалось по дворику. Ответа не было.

– Послушай, ты. Ставь все на землю и двигай сюда. Мне тебе нужно кое-что сказать.

Я не отвечал. Я упорно атаковал дверь – стучал, звонил… без мысли, без надежды, чувствуя близкий конец, в такой панике, что уже не мог ни видеть, ни дышать. На улице начался какой-то переполох. Вопль – нашли молочника. Еще вопль, чьи-то крики, крики. Топот. Наблюдавший за мной эсэнбешник обернулся, обменялся с кем-то несколькими резкими фразами и крикнул мне:

– Эй, ты! Иди сюда! Немедленно! – И вытащил из кармана пистолет. У крыльца не было никакого укрытия. Там вообще ничего не было, кроме голых каменных ступенек да огромной неприступной двери.

Я совсем очумел от страха и ничего не соображал – только помню, как нагнулся и вытащил из корзины бутылку с молоком. Не знаю, что я собирался с этой бутылкой делать – может, запустить в него, как-то защититься. Я все еще дубасил в дверь, но в душе почти сдался. И вдруг, когда уже и его напарник направился к посольству, внутри здания что-то зашебуршало, лязгнули замки.

Теперь, оглядываясь назад, я не знаю, отважились бы эсэнбешники застрелить меня на ступеньках посольства. Ведь сам бы я, разумеется, к ним не вышел. Видимо, парочка наглухо застегнутых все это понимала, пока медленно приближалась к посольству в сером утреннем тумане; нервные и продрогшие, они, наверное, гадали, как лучше решить эту дилемму. Но к счастью, агонии выбора им пережить не пришлось.

Они были в нескольких ярдах от ступенек, когда одна из створок отворилась. И я буквально влетел во мрак прихожей, чуть не сбив с ног открывшего мне старика в черном. И так и летел, пока одна моя нога не ткнулась в таз с горячей водой, вторая – в кусок мыла, а мой многострадальный зад, занемевший и дрожащий, не приземлился на какое-то сиденье, обеспечившее мне наконец-то защиту британского правительства – в двадцати пяти футах от входа. А бутылка молока, абсолютно сохранная, все еще торчала из моего кулака.

 

1

– Здравствуйте. Немножко отдышались?

– Да. Спасибо.

– Вы уже стали похожи на человека. Мне бы хотелось еще раз с вами побеседовать.

– Конечно. Садитесь, пожалуйста.

Но он уже и так сидел. Его звали Роддингхэд, и был он высокий и бледный, с выпуклым детским лбом и маленькими, как у рептилии, глазками. Он не утруждал себя попытками скрыть, как много неприятностей я им доставил. Но это я сносил без труда. Я лежал на кровати в маленькой комнатушке, в посольстве. Перед этим я проглотил две порции снотворного и, соответственно, поимел две порции сна. Чувствовали себя немного ошалевшим от счастья и облегчения.

– По поводу той бумажки, – коротко сказал Роддингхэд. – Я сейчас получил еще одну депешу из Лондона, говорящую, что, мол, хватит ковыряться в… Я должен знать все подробности.

– Боюсь, что я уже все рассказал.

– Нет. Этого недостаточно. Попытайтесь снова полежать с закрытыми глазами.

Я закрыл глаза.

– Так. Теперь скажите, какой она была величины.

– Примерно как пачка на двадцать сигарет. Может, чуть уже.

– Вы говорите, это была очень тонкая рисовая бумага?

– Да.

– Скрученная с краю?

– Совершенно верно.

– Теперь вот что. Как бы вглядитесь в нее пристальнее. Что написано наверху?

– Что-то про Алдермастон и 3-ю ступень «Банши». Так мне показалось.

– Хорошо. Теперь, что внизу?

– К сожалению, туда я не посмотрел.

– Посмотрите сейчас.

Я скрипнул зубами. Мы по четвертому заходу рассматривали чертов клочок бумаги размером с сигаретную пачку. Думаю, он взял этот прием из какого-то полузабытого курса, который некогда проходил. Было слышно, как он раздраженно постукивает карандашом по блокноту.

– Боюсь, что мне не вспомнить.

– Попытайтесь как бы пробежать ее глазами. Что-нибудь вырисовывается?

– Знаете, у меня ничего не выйдет! Я видел эту бумажку всего пару секунд.

Он что-то с яростью застрочил в своем блокноте.

– Ладно. Перейдем к вашей няне Хане Симковой. По вашим словам, вы абсолютно уверены, что ни разу не упомянули ее в разговорах с этой девицей.

– Абсолютно уверен.

– А может, вы все же нечаянно обронили ее имя, пока были, так сказать, под градусом?

– Нет. Об этом даже речь не заходила.

– То есть вы считаете, что она его узнала не иначе как от этого самого Канлифа?

– Да.

– А тот, в свою очередь, получил его от того, кто за вами следил?

– А как иначе? Сам я никогда ему об этом не говорил.

– Хорошо. Кто еще знал об этой няньке?

– Очень трудно сказать. Я и сам об этом думал. Конечно, у нее есть брат – мистер Нимек, о котором я вам уже рассказывал…

– Да-да. Им уже занимаются. Я очень рад, что это вас так веселит, – раздраженно добавил он. – Уверяю вас, что все остальные относятся к этому совершенно иначе.

– Ой, извините! – воскликнул я, изо всех сил стараясь унять восторг по поводу того, что с Хрюном приключилась такая неприятность. – Я просто пытался вспомнить, кто еще знает о няне. У моей матери и мистера Габриэля в Англии много приятелей-эмигрантов, и они все время переписываются. Наверно, кто-то из них может о ней знать.

– Я бы хотел получить список этих приятелей, если вы можете их вспомнить.

– Я постараюсь.

– Дело в том, что мы пытаемся выяснить, кто за вами следил. – Он снова стрельнул в меня своими змеиными глазками. – Не потому, что кто-то за вас сильно переживает. Просто нам нужно напасть на след этой сети.

– Ладно. Я попытаюсь вспомнить имена, которые мне приходилось слышать.

– Вы сказали, что ваша мать дала вам письмо к Хане Симковой. Она, видимо, не знала, что та умерла?

– Видимо, так.

– Как вы объясните тот факт, что мистер Габриэль об этом знал, а она нет?

– Он ей очень предан. И скрывает от нее все неприятное.

– Бот бы и мне заиметь себе кого-нибудь такого… Пойдем дальше. Павелка…

Это был четвертый допрос. За ним последовало множество других.

 

2

Я пробыл в британском посольстве в Праге около двух с половиной месяцев. Жил я в маленькой комнатушке на третьем этаже. Нельзя сказать, чтобы я был здесь самым желанным гостем. Ни с кем из работников я дела не имел, кроме Роддингхэда, (роли которого я так и не уяснил), и двух других, более молодых и гораздо более штатских сотрудников. Никто толком не знал, что со мной делать. Казалось, все притворяются, что меня и вовсе нет.

Мне было запрещено выходить из комнаты. Я не получал писем и не имел права писать. Главным занятием было долгое, бесконечное слушание радио. Я прочел кучу книг. По вечерам Роддингхэд или один из его коллег выводил меня через черный ход в маленький, обнесенный стеной дворик – на прогулку.

Лето шло на убыль. Дни становились короче. Но я не жаловался. Все лучше, чем бегать взад-вперед по переулкам. Я думал о маменьке и надеялся, что Имре придумал какое-нибудь сносное объяснение моему отсутствию. Старый слонопотам и сам небось ополоумел от волнения из-за того, что от меня ни слуху, ни духу. Я вспоминал о Мауре и вяло размышлял, что же думает она по поводу моего молчания.

Думал я и о Хрюне, и о том, насколько он замешан в этот безумный и теперь уже полузабытый кошмар, «3-ю ступень "Банши"». И о миссис Нолан – надолго ли хватит у нее терпения, чтобы не выкинуть мои шмотки и не пустить в мою комнату нового постояльца.

Но больше всего я думал о собственном будущем. С Павелкой оно связано не будет – по крайней мере, хоть это мне удалось вытянуть из Роддингхэда. Оказывается, вовсе не Павелка оплатил мою поездку. У него у самого не было ни гроша. Жил он в клетушке в Бэйсвотере, и его оплачивали так же, как и меня.

По поводу Хрюна Роддингхэд был странно уклончив. Мистером Нимеком «занимаются». Было проведено «небольшое расследование». В общем, это выглядело так, будто с ним все ясно.

Думал я и про дядю Белу и Канаду. Но потом, через пару недель, даже и думать об этом перестал. Когда тебя содержат в отдельной комнате, обслуживают, удовлетворяют все твои нужды, и ты вроде как не в тюрьме, но и не на воле, ты впадаешь в какое-то летаргическое состояние. Я спал, просыпался, ел, слушал радио, снова спал. И так снова и снова, день за днем. Дремотная пора. Дремотный покой души.

Через три-четыре недели допросы стали реже. Я виделся с Роддингхэдом все меньше и меньше. Его отношение ко мне как-то определилось. Видимо, Лондон его больше не трепал. Его змеиные глазки перестали выражать отвращение. Они глядели теперь искоса, иронически и даже чуточку приветливо.

К концу лета он куда-то исчез примерно на неделю и потом снова возник, загорелый, с облезшим лбом.

– Здравствуйте, – сказал он, – как поживает наш узник Зенды?

– Спасибо. Нормально. Куда-то ездили?

– Да. В Татры. Урвал парочку деньков. Сейчас вроде стало поспокойнее.

– У меня тоже стало поспокойнее. Слышно что-нибудь, когда меня выпустят?

– Нет. Еще нужно связать кое-какие нити. Сыты нами по горло, да?

– Мне бы хотелось домой.

– Мне тоже, приятель. – Он легко прошелся по комнате, поднял книгу, перелистал журнал.

– Как продвигается дело?

– Да никак особенно.

– Может, они там просто про меня забыли?

– Сомневаюсь.

– Удалось им выловить всех членов этой… этой шпионской сети? – Даже на таком расстоянии как-то неловко было это обсуждать.

– Надеюсь, что да. Во всяком случае, всех, о ком стало известно. На вашем месте я бы об этом не думал.

– А есть кто-нибудь, о ком я не знаю?

– Ну, где ж нам знать, что вы знаете и чего не знаете? – ответил он, улыбаясь своими змеиными глазками.

– Вы хотите сказать, что меня здесь держат потому, что во мне сомневаются?

– Может, да. А может, нет. Я не знаю. Да и не очень-то жажду узнать. Вы сами в это ввязались. Может быть, в другой раз не станете так поспешно соглашаться. Это дело бесперспективное, приятель, абсолютно бесперспективное, – сказал он, направляясь к двери.

– Погодите минутку, – быстро проговорил я. Мне показалось, что он не прочь потрепаться. Иногда он все же бросал какие-то намеки. – А что по поводу Канлифа? Он-то, надеюсь, попался?

– И я надеюсь.

– А тот человек, что за мной следил?

– Не имею никаких сведений. Знаете, нельзя сказать, что они забрасывают меня открытками.

– А что с Нимеком?

– Нимеком?

– Я вам о нем рассказывал. Владельцем маленькой стекольной фирмы, в которой я работал. Братом моей няньки.

– А-а, с ним. Он забавный тип, этот Нимек. Знаете, он все еще пишет своей сестре.

– Все еще пишет няне? Но она ведь умерла!

– Да. Это вы так считаете. Но ему, возможно, никто об этом не сообщил. На прошлой неделе она выглядела очень даже живой. Мы посылали своего человека проверить.

Я, как громом пораженный, смотрел ему вслед.

Вскоре такие вот мелкие уколы стали его главным развлечением. Может, это помогало ему одолеть скуку. Не могу сейчас припомнить все наши разговоры. Помню очень ясно только один. Я с самого начала лихорадочно думал, как вообще получилось, что меня втравили в это дело. И однажды сказал Роддингхэду, что такой способ передачи важных секретов малость попахивает дешевым детективом.

– Думаете?

– Неужели они не могли вложить эту бумажку в портфель какого-нибудь дипломата?

– Понятия не имею, приятель. Может, это была какая-то совершенно независимая операция. Такое тоже случается.

– Так значит, это сделала кучка любителей?

– Среди моих сведений подобное не значится.

– Вы хотите сказать, что Канлиф – настоящий шпион?

– Именно это я и имел в виду. Вас, наверно, не очень удивит, что это имя у него не единственное.

– Так значит, я о нем слышал, только под другим именем?

– О да. Вы сами упомянули одно из его имен, В том самом списке эмигрантов.

– И кто же это?

– Так сразу не припомню. Но у него была еще уйма адресов – один из них в Ирландии. Видимо, он долго там жил – у него там жена и дочь.

– Где именно в Ирландии?

– О, сейчас не вспомню. С женой он разошелся несколько лет назад, а дочь живет в Лондоне.

– И эта его дочь… Она тоже участвовала в этом деле?

– Да, разумеется. Настоящая семейная операция.

– Вот как…

– Не волнуйтесь, – сказал он уже в дверях, улыбаясь змеиной улыбкой, – ее мы тоже отловили. А вам бы и правда нужно придумать себе другое занятие. В наши дни одной беготней не прокормишься.

В этот день я уже не слушал радио и не читал книг. А просто сидел, глядя на деревья и на серое небо. Я испытывал мучительную тоску. Итак, последний кусочек мозаики встал на место – теперь мне было совершенно ясно, как все случилось.

 

3

В посольском саду летали желтые листья. Выл ветер. Без продыху моросил дождь. И по утрам частенько приходилось зажигать свет. Раз, после завтрака, в дверь постучали и вошел Роддингхэд. А с ним – двое его коллег. В руке он держал бумажный свиток.

– Мистер Вистлер, – сухо сказал он, – мне поручено зачитать вам следующее…

Он развернул свой свиток и стал читать скороговоркой. Это было Секретное государственное постановление от 1911 года. Окончив читать, он протянул его мне:

– Пожалуйста, прочтите сами.

– Что это такое? Что случилось?

Я стал нервно читать. А они, все трое, внимательно за мной наблюдали. Потом я вернул эту бумагу Роддингхэду.

– Понятно ли вам содержание прочитанного?

– Думаю, что да.

– Дайте мне, пожалуйста, печать, – сказал Роддингхэд. Один из них протянул ему печать и подушечку. Он проштемпелевал этот документ и протянул мне ручку.

– Распишитесь.

– Зачем?

– Затем, что я вам так велю. Давайте-давайте.

Я расписался там, где он указал.

– Послушайте, что происходит? В чем дело?

Роддингхэд быстро скатал бумагу в рулон и, выполнив таким образом свой государственный долг, сразу расслабился.

– Вы возвращаетесь домой, приятель, – дружелюбно сказал он.

– Домой? Когда?

– Сегодня. Думаю, что примерно часа через два.

– Сегодня? Но ведь я… Почему ж вы меня не предупредили?

– Прошу прощения. Получил телеграмму всего пару минут назад.

Я был так потрясен, что только пялился на него, разинув рот.

– За вами вылетает специальный самолет из Германии. А Канлиф с дочерью летят в противоположном направлении.

Видимо, они устроили обмен. Самолет с Канлифом вылетит на восток, а мой самолет вылетит на запад, и оба они поднимутся в воздух одновременно.

– Прошу извинить, что не предупредил вас заранее. Но ведь у вас не так много багажа, не правда ли? Если мне не изменяет память, ничего, кроме бутылки молока?

– Значит, меня выпускают на свободу?

– С определенными ограничениями, все они оговорены в документе, который вы только что подписали. Вам здорово повезло. Вы могли заплатить за это многими годами тюрьмы. Естественно, обо всем происшедшем говорить запрещено. Это непреложный закон для вас и для любого другого. И никаких рассказов про свои героические подвиги. Никаких сенсационных материалов для газет.

Я уполномочен вам напомнить, что все перечисленное в этом постановлении должно неукоснительно соблюдаться. Достаточно вам сболтнуть хоть одно слово – с mens rea или же без него, – и вы за решеткой, ясно?

– Ясно, – сказал я.

Я уехал до ленча. Роддингхэд сел рядом со мной на заднее сиденье, и посольская машина повезла нас в аэропорт. Мы сидели в матине, пока самолет не приземлился, и потом подкатили к асфальтированной площадке, где он нас ждал. Мы с Роддингхэдом поднимались по трапу, а вокруг стояло несколько наглухо застегнутых. Роддингхэд смотрел в одну точку, прямо перед собой. В дороге мы не разговаривали.

В самолете он протянул мне руку.

– Ну что ж, приятель, всего наилучшего.

– Всего наилучшего.

– Надеюсь, мы оказали вам дружеский прием.

Я чувствовал себя слишком обескровленным, чтобы сейчас острить.

– Спасибо, спасибо вам за все, – только и мог я ему сказать.

– Больше сюда не возвращайтесь.

Он ушел.

Самолет почти сразу взлетел. И через четыре часа я был в Лондоне.

 

4

Когда ты так долго и при таких сложных и безнадежных обстоятельствах рисуешь себе возвращение домой, тебя неизбежно ждет разочарование. Я вышел из метро на Глоучестер-роуд и в крайне унылом настроении побрел к площади Фитцвольтер. Было шесть вечера, наступали мрачные холодные сумерки. Ветер гнал по улице опавшие листья. Я и сам чувствовал себя одним из этих листов, гонимых ветрами.

Из аэропорта меня привезли на машине в какой-то офис, расположенный возле Ворот Королевы Анны. Какой-то чиновник, имени которого я не запомнил, стал с пристрастием допрашивать, понял ли я все пункты Секретного государственного постановления. Я заверил его, что да. Потом я подписал обязательство вернуть все деньги, которые были за меня заплачены. Имелась в виду квартирная плата миссис Нолан за десять недель и стоянка машины в гараже у Хорька за семь недель. Как этот тип выразился, все это сделано, чтобы пресечь пересуды. В мое отсутствие они обо всем позаботились: все заинтересованные стороны были проинформированы о том, что я за границей по важным делам бизнеса, в котором участвует правительство. И что меня просили не вести никакой переписки. После этого он одолжил мне фунт и пожелал удачного дня.

У Ворот Королевы Анны я выпил чашку чая с печеньем, и это все, что я съел после завтрака. Но я был не столько голоден, сколько совершенно измотан физически. Столько приключений было у меня с тех пор, как я в последний раз шел по этим улицам. Я знал, что мне бы сейчас надо испытывать дикий подъем, кипеть от восторга из-за того, что все таким загадочным и потрясающим образом переменилось. Но на самом деле не переменилось ничего. Серые дома были точно такими, как всегда. Автобусы так же скучно катили вдоль тротуаров. Люди спешили по своим делам. Ветер мел опавшие листья. А я уезжал и вот теперь вернулся. Прошло лето. И я стал на три месяца старше.

Подойдя к дому номер семьдесят четыре, я вытащил свой ключ (чудеса! он уцелел, несмотря на мои многочисленные переодевания…) и открыл дверь. Не знаю, чего я ждал. В любом случае, ничего не произошло.

Прихожая была погружена во мрак, из закутка миссис Нолан слышалось радио. Я постоял немного, прислушиваясь и снова привыкая к знакомым запахам. Встречи с ней мне было не вынести. А потому я тихо прикрыл дверь и поднялся по лестнице.

На третьем этаже я открыл дверь и включил свет. Все на месте, прибрано, опрятно – ни пылинки. Будто и не уезжал. Тем не менее на плюшевой скатерти, рядом с цветочным горшком, лежала большая стопка писем. Я быстро их перебрал. Напоминание из библиотеки, проспекты, футбольные рекламные листовки, два письма от матери, три – от Мауры… Дальше я не смотрел. Я снял макинтош, полученный в подарок от посольства, сел на диван, закурил и огляделся вокруг.

Все это было совершенно не то, чего мог ожидать путник, вернувшийся из дальних странствий… Я решил, что, пожалуй, нужно поспать. Загасив сигарету, я завалился на тахту и почти сразу же отрубился.

Проспал я, наверно, часа три. Когда я проснулся, было абсолютно темно. Перед тем как открыть глаза, я вспомнил, где я, и несколько минут пролежал, чувствуя теплую волну облегчения и счастья, вдруг разлившуюся по всему телу. «Мои аккумуляторы снова зарядились, – думал я. – Так или иначе, я все-таки дома».

На следующее утро я поехал в Борнемут. Прошлым вечером миссис Нолан, когда я к ней заглянул, пришла в страшное волнение. Она в это время сидела, поджаривая ноги возле уже разожженного камина, но увидев меня, тут же вскочила и стала меня кормить, пичкая одновременно всевозможными новостями.

Якобы какой-то очень элегантный джентльмен, член правительства, сообщил ей обо мне – о том, какое важное задание я выполняю и какие распоряжения я сделал по поводу квартирной платы. Моя юная подруга поначалу звонила очень часто, но в последние недели звонки прекратились. Мистер Габриэль регулярно звонил из Борнемута. Потом еще звонил другой иностранный джентльмен, мистер Нимек, и он был очень сердит.

Все это вместе с привычной едой и любимым чаем, коричневым, как гуталин, подействовало крайне живительно. Я чувствовал, что пока она заполняет своей болтовней этот пробел в десять недель, что-то внутри меня тихо и незаметно восстанавливается, возвращая к жизни искалеченные ребра и ткани.

Звонить в Борнемут я не стал. Потому что сам не знал, что им сказать. Я решил, что все обдумаю по дороге, и сразу после завтрака отправился к Хорьку в гараж – забирать машину. И обнаружил там какого-то нового, усовершенствованного Хорька, не такого, каким знал его раньше. Я бы сказал, весьма учтивого Хоречка, который весьма ласково меня встретил и даже безропотно и безвозмездно налил мне на прощание четыре галлона бензина. И в полдень я уже был на полпути к Борнемуту.

«Вчера в это самое время, – думал я, медленно проезжая по Винчестеру, – я сидел у окна на третьем этаже британского посольства в Праге. Ровно сутки назад я был узником в Центральной Европе и уныло взирал на голые ветки и серое небо». Теперь это казалось просто невероятным! Вообще вся история казалась невероятной. Эта ночь на Вацлавске Намести, часы, проведенные в объятиях вероломной великанши из Баррандова, эти переулки, мебельный склад, котельная… Это далее и не дурной сон – слишком все иное – скорее всего, это книга, которую я когда-то прочитал и запомнил разные детали и имена: Власта, Свобода, Барский, Галушка, Джозеф, блудливый Франтишек, Роддингхэд.

Из всех из них только ироничный и бесстрастный Роддингхэд выглядел реальным, из плоти и крови. Только он, Роддингхэд, мог вызвать ощущение, что все эти люди существовали когда-то на самом деле; что они все еще существуют и куда-то спешат по делам в серой, украшенной шпилями Праге.

«У этого нет будущего, приятель», – сказал тогда Роддингхэд. Конечно, какое уж там будущее! Даже сколько-нибудь полезного или значительного прошлого – и того нет. Единственное наследие этих трех сумасшедших и опаснейших месяцев – мой долг за квартиру да кой-какие навыки владения тупым предметом как оружием. Кто-то впутал меня в это дело. «И этот кто-то обязан заплатить, – думал я, сворачивая к дому 35А. – Вот только заплатит ли он – неизвестно».

 

5

Когда я вошел в комнату, старый слонопотам сидел и изучал лист с марками. От неожиданности увеличительное стекло выпало у него из глаза и отвисла челюсть.

– Николас! Николас, мальчик мой! Ох, слава всевышнему! Какое счастье, что ты здесь!

– Привет, дядя! Как поживаете?

– Она безумно нервничала. Я просто не знал, что ей сказать. Ты уже видел ее?

– Я только что приехал. И решил, что сперва стоит перекинуться парой слов с вами. Как она?

– Дай взглянуть на тебя, малыш.

Он встал, немного дрожа. В комнате было не слишком-то жарко. На нем было кашне и джемпер, надетый под пиджак. Он здорово постарел, лицо обвисло складками, и глаза стали тусклыми. Только свистящее дыхание было все такое же шумное и мощное.

– Господи, какое счастье, что ты вернулся! С тех пор, как здесь побывал тот человек из МИДа, она ни о чем другом не может думать. Донимает меня с утра до ночи. Твоя мать – женщина необыкновенная, особенно если ей взбредет что-нибудь в голову.

Я заулыбался ему с печальной нежностью. Некоторые люди, что бы они ни делали, как бы себя ни вели, не вызывают ничего, кроме нежности. К нему просто невозможно было относиться как к мужчине, подверженному тем же испытаниям и соблазнам, что и прочие мужчины. Он был среднего рода такой огромный, рыхлый, неизменный, старый с – нопотам, одержимый одной-единственной идеей.

Он снова уселся и еще туже затянул кашне вокруг шеи.

– Она его спрашивала, – сказал он, – она его спрашивала, сколько ты пробудешь в Праге. Я не знал, куда деться.

– И что же он ей ответил?

– Он очень удивился. Он спросил, почему она считает, что ты в Праге. Ну, и она, естественно, ты же знаешь свою мать, она ему сказала. Она ему сказала, что ты поохал снова наладить семейный бизнес. Рассказала ему все, начиная с твоего младенчества. Я совершенно не мог понять, что происходит. Не понимал, что это за правительственное задание. Я не знал, что и думать, Николас. А она видит, что я нервничаю, – продолжал он, энергично тыча себя пальцем в лоб, – потому что у твоей матери прекрасная интуиция. H без конца задает вопросы. Она доводит себя до болезни. И мне тоже не дает ни минуты покоя. Да я и сам болен, Николас. Я ведь человек нездоровый. Но это ладно, – продолжал он, – ладно, что уж говорить обо мне! Расскажи, что приключилось с тобой, и поподробнее.

Что я и собирался сделать. Собирался рассказать ему все, до мельчайших подробностей, – про побои, про беготню взад-вперед по переулкам, про ощущение непроходящего ужаса – про все, что было в эти страшные три месяца. Обо всем этом я думал, пока припарковывал машину, шел к гостинице и потом поднимался к нему наверх. Я думал о выражении его лица – знает ли он о том, что знаю я. Я очень много об этом размышлял, начиная с того вечера, на третьем этаже посольства в Праге. Но теперь, когда мы встретились, я оказался на это неспособен.

И только спросил:

– Зачем вы это сделали, дядя?

– О чем ты, Николас? Что ты имеешь в виду?

– Зачем вы за мной шпионили ради этого гада Канлифа? Зачем послали меня туда?

– Я тебя послал? И кто такой Канлиф? – Он посмотрел на меня безумным взглядом. – Я не знаю, о чем ты говоришь, Николас. Я тебя не понимаю.

– А вы постарайтесь. Я не знаю, каким именем вы его называете. Того типа, который все у вас обо мне выспросил. Которому вы тогда позвонили и сказали, что я уже выехал из Борнемута. Который выдумал историю про смерть дяди Белы.

В комнате наступила мертвая тишина. Даже волоски у него в ноздрях на минуту перестали шевелиться. А потом снова быстро задвигались. Он тяжело задышал и наклонился вперед.

– Я хочу, чтобы ты понял, Николас, – начал он, пыхтя и откашливаясь. – Я хочу, чтобы ты понял, малыш. Все это я сделал только для того, чтобы тебе было хорошо. Я тебя люблю. Ты для меня как сын. Это не только ради твоей чудесной мамы. Неужели ты думаешь, что я собирался причинить тебе зло?

– Но тогда зачем же все это?

– Зачем? А разве это плохо? Разве это не лучше, чем работать на Нимека?

Я открыл было рот, но он протянул ко мне руку и шумно задышал.

– Иногда, Николас, необходимо слегка подтолкнуть человека вперед. Мне совсем не нравилось, как идут твои дела у Нимека. Ведь ясно было, что с ним ты далеко не уедешь. А мне еще важно, как это отражается на твоей матери. Ей так хочется, чтобы ты чего-то добился!

Я вытаращил на него глаза. Было трудно решиться сказать.

– А вам известно, зачем я туда поехал? – вставил я наконец. – Вы хотите сказать, что понятия не имеете, что мне было поручено?

– Я и не хотел этого знать. Даже и не спрашивал. Достаточно было того, что ты работаешь на Павелку.

И потом он мне все рассказал. Как Канлиф написал ему в письме, что ищет толкового молодого человека, который мог бы стать помощником его клиента. Как он поехал к нему и выяснил, что этот клиент – Павелка.

– Павелка! Ты, наверно, не помнишь, каким был Павелка в те времена. Это был большой человек, колосс! Твой отец был бы счастлив, если бы узнал, что Павелка тобой заинтересовался!

Канлиф ему сказал, что дело немного конфиденциальное; что у Павелки появились странности и что он хочет проверить меня каким-то своим путем, а потому, мол, мне ничего говорить нельзя. Зато уж обо мне-то Имре рассказал ему все – о том, чего я жду от Белы; и где я работаю, и как живу; и что зарабатываю я очень мало, а это малое трачу на машину…

– А вы знали, что он собирается сфабриковать историю про смерть дяди Белы? – спросил я.

Шумно дыша, он уставился в пол. И сказал:

– Этого я понять не мог. Сказать по совести, Николас, я чувствовал себя очень неловко. Но он уперся – мол, мистер Павелка решительно на этом настаивает. Он сказал, что якобы хочет проверить, как ты среагируешь на эти новости. Николас, я плохой делец. Я даже и не пытаюсь делать вид, что чего-то добился в жизни. Для меня Павелка – это колосс Если бы я понял ход его мыслей, я бы, может быть тоже преуспел, как и он.

– Вы с ним где-нибудь встречались?

– Только один раз, в Праге, много лет назад.

– А здесь, в Лондоне, вы его видели?

– Нет, – улыбаясь, сказал он. – Павелка мной не интересуется. Он и сейчас еще важная персона, Я думал, что действую для твоего блага, Николас. Если он решил, что должен тебя испытать, я не мог этому помешать. Только я очень волновался за твою мать. Я знал, что ты тут же помчишься докладывать ей эту новость про Белу. И тебя нужно было как-то удержать. Что мне было делать? Ну скажи сам, Николас. Неужели ты считаешь, что я поступил неправильно?

– Не знаю, дядя, – сказал я, беспомощно глядя на старого слонопотама. – Я ничего не знаю. А он вам не говорил, что собирается заслать меня в Прагу?

– Нет, – смущенно ответил он и отвел глаза.

– Но вы ведь знали. Вы догадались.

– Нет-нет, – ответил он по-чешски. – Это не так. Он пыхтел, как разогнавшийся паровоз.

– А что же вас заставило сказать ему, что няня умерла?

Он не отвечал, только сжимал и разжимал пальцы.

– Но мне-то вы зачем сказали, что она умерла?

– Николас… – пробормотал он и замолчал. Тяжелые складки его лица вдруг задрожали, а сморщенная пятнистая кожа вокруг глаз сомкнулась. Он плакал.

– Дядя, не надо! – закричал я с ужасом. – Ну дядя, пожалуйста! Простите меня. Ради бога, простите меня! Ничего же не случилось.

Он согнулся так, что не было видно его лица. Я обнял его за плечи. Они судорожно вздрагивали. Имре вытащил носовой платок и уткнулся в него. Его трясущаяся толстая морщинистая шея очень нуждалась в стрижке; и все это было так патетично, что я сам чуть не полез за носовым платком. Я мучился угрызениями совести и отвращением к самому себе.

– Я не хочу знать. Не хочу больше ничего про это слышать. Все! Забыли!

– Об этом нельзя забыть! Я не могу об этом забыть! – И он покачал своей большой глупой старой башкой. – Я виноват, очень виноват перед тобой, Николас. Конечно же, я об этом догадался. Не такой я все же старый дурак. Он стал спрашивать меня, знаешь ли ты кого-нибудь в Праге, остался ли у тебя там кто-то еще. Только потом, позже, у меня появилось время подумать. Он спросил, была ли у тебя няня или гувернантка, которая все еще живет в Праге. Конечно же, я вспомнил про Хану. Но не хотел неприятностей ни для тебя, ни для нее. И поэтому сказал, что она умерла. Он спросил, была ли она замужем и знал ли ты ее мужа. Я сказал, что ты наверняка его не помнишь…

Конечно, когда твоя мать дала тебе письмо к Хане, мне пришлось сказать тебе то же самое. Но я уже очень нервничал. Вся эта. история вызывала у меня подозрения. Я начал ломать голову, чего они от тебя хотят. И решил, что ты, наверно, сообразил, что к чему, и не хочешь со мной знаться. Помнишь, я тебе позвонил и спросил, не сердишься ли ты на меня?

– Да, дядя, помню.

Теперь я и правда об этом вспомнил. Казалось, это было сто лет назад.

– И тогда я стал думать, действительно ли Павелка имеет к этому отношение. Или же этот человек просто водит меня за кос. Этот тип всегда был хитрецом, даже в старые времена. Когда-то он работал адвокатом. Скажи, это и правда было задание Павелки?

– Не совсем, дядя. Павелку тоже надули.

– Он надул и Павелку!

Он сидел, успокоенный и печальный, качая головой, а потом взглянул на меня и отвернулся.

– Но это еще не все, Николас. Это еще не самое худшее. Там вышла история с деньгами…

– С какими деньгами?

– Он дал мне пятьдесят фунтов. Сказал, это, мол, аванс – если, конечно, ты подойдешь для этой должности. И я их потратил. Я уже не смог вернуть их ему. Если бы он потребовал их обратно, нам бы пришлось отсюда съехать.

Сказать на это мне было нечего, повисло тягостное молчание. Потом он снова заговорил:

– Пойми, Николас… Если бы дело было во мне, я бы предпочел спать в канаве. Но речь идет о твоей матери, о которой я должен заботиться. Она понятия не имеет, какова реальная стоимость жизни. Ей кажется, что ее ренты хватает на все. А на самом деле ее не хватает даже на оплату гостиницы. Я должен оплачивать ее туалеты, сигареты, всякие маленькие капризы. Я не жалуюсь, малыш… Не подумай, что я жалуюсь. Для меня счастье – все это ей давать. Но в последнее время, не знаю почему, дела идут неважно… Наверно, я постарел, сильно постарел, – сказал он, кивая на лист с марками, который выпал у него из рук, когда я вошел в комнату.

Во всем этом было что-то очень страшное, что не шло ни в какое в сравнение с событиями последних трех месяцев. Мы сидели, глядели друг на друга и грустно молчали. В своем речитативе Имре назвал Канлифа каким-то другим именем.

– Скажите, как. зовут человека, к которому вы ездили в Лондон?

– Фоглер. А разве ты встречался не с Фоглером?

Я уныло ответил, что да, с ним. Фоглер. Имя Фоглер значилось в списке полузабытых эмигрантов, который я составлял для Роддингхэда.

– Мне он назвал себя Канлифом, – сказал я. – У него офис на Фрэнсис-стрит и секретарша в очках и с прической на прямой пробор.

– Йо, йо, это Анна. Его дочь.

Булка, мисс Фоглер. Дочка Канлифа. Ее имя тоже мелькнуло у меня в голове, когда Роддингхэд об этом заговорил. Как здорово, что все подтвердилось! Хоть в нынешней ситуации это уже вряд ли чему поможет…

– Вот так, Николас, – вздохнув, сказал Имре. – Теперь я все тебе рассказал. Ты, наверно, очень на меня сердишься, да?

– Нет, дядя.

– Я очень виноват перед тобой, малыш. Прости меня.

– Не стоит так переживать. Я все понимаю.

– Может быть, по большому счету все не так уж и плохо. В конце концов, если правительство действительно заинтересовано, то может…

– Нет, дядя, не может. Все это сказано для отвода глаз.

– О, Николас, я так сожалею, так сожалею…

Мы сидели в скорбном молчании. Потом, после паузы, он сказал:

– Ну, ничего, как говорится, Бог не забирает все сразу… Это не конец света. По крайней мере, ты сможешь поехать в Канаду, сняв с себя все заботы.

– Да, – ответил я, снова погружаясь в рассеянное молчание.

– Ты ведь умный мальчик. Бизнес ты освоишь быстро. И, конечно, как ты понимаешь, перспектиг вы, связанные с Белой, просто блестящие.

– Да. Если только он захочет что-нибудь для меня сделать.

Он как-то очень странно на меня посмотрел.

– Если он захочет! Ты что же, ничего не знаешь? Ни о чем не слышал?

– О чем я должен был слышать? Что вы имеете в виду?

Он пристально смотрел на меня, и волоски у него в ноздрях так и колыхались от мощного дыхания.

– О чем вы?! – заорал я и буквально запрыгал перед ним. – Что случилось, дядя? На что вы намекаете? О чем, господи боже ты мой, я должен был услышать?

– О Беле, – ответил он.

Очень для него типично – основное оставить на потом. Оказывается, Бела прислал письмо. Он совершенно определенно заявил, что назначает меня своим наследником. И сообщил, что высылает для меня билет в один конец. Потому что хочет, чтоб я немедленно вступил в дело.

– Я, естественно, ответила, что ты подумаешь, – сказала маменька. – Он воображает, что ты можешь сразу бросить все свои дела и помчаться к нему только потому, что он наконец-то вспомнил про свои обязательства. Он всегда был безголовым, даже ребенком. Я ему написала, что, может быть, ты вообще не собираешься вступать в его дело, может быть, ты предпочтешь стать кем-то вроде консультанта. Я ему сказала…

– Конечно-конечно, маменька, – ответил я. – Но все же, пожалуйста, постарайся вспомнить, когда ты ему написала. Подумай еще раз!

– Солнышко мое, я же тебе сказала – примерно месяц или два назад. Какое это имеет значение? Дай лучше еще раз на тебя взглянуть!

– И он не ответил?

– Ну разумеется нет, в это время года! Они сейчас очень заняты. Я ведь Белу знаю.

Я мог только надеяться, что она права. Ее ясные миндалевидные глаза весело мне улыбались. На меня вдруг свалилась целая гора неожиданных событий…

– А Маура? Она тоже здесь была? Ты говоришь, целых три раза?

– Бобичек, я уже все тебе сказала. Ну что ты крутишься, как песик какой-то? Хоть минутку постой на месте!

– Вспомни, пожалуйста, когда она была здесь в последний раз? Когда пришло письмо от Белы? Когда она услышала про Белу?

– Николас, я не календарь. Спроси Имре, он наверняка знает. Может быть, я вспомню, если закурю сигаретку? Ты знаешь, что этот монстр заставлял меня бросить курить? Как он уверяет, из-за моего горла. Но я-то прекрасно понимаю, в чем истинная причина! Милый мой мальчик! – воскликнула она, хватая меня за руку. – Умоляю тебя хоть минутку постой спокойно! У меня даже голова закружилась. Иди, присядь возле меня. А теперь расскажи все-все про Прагу. С кем ты встречался? Куда ходил? Няня, наверно, плакала, когда тебя увидела, да?

И я стал ей рассказывать. В этом подробном отчете было все, что ей хотелось услышать. Она сидела, держала меня за обе руки, глядела на меня своими чудными, широко раскрытыми глазами и время от времени что-то взволнованно говорила. Плести маменьке небылицы – чистое наслаждение, а уж такие и подавно. К тому же они ничуть не противоречили Секретному государственному постановлению от 1911 года.

В тот же вечер я уехал домой, предварительно попросив у Имре в долг один фунт. Я собирался одолжить у него фунтов пять, но, вспомнив его рассказы, передумал. От предыдущего фунта у меня остались всего две монеты – двенадцать и шесть пенсов. Я не представлял, что делать дальше. Оставалось надеяться только на Бога. И потом, на самый крайний случай, была Маура. Я был как пьяный.

Освещая себе фарами дорогу, я летел через темный Нью-Форест и думал о Мауре. Я почти наверняка знал, отчего она перестала ездить в Борнемут. Из-за письма Белы… Великое событие… Она решила не навязываться. Решила показать, что не собирается мне мешать. Теперь у молодого хозяина могут возникнуть другие планы. Если бы она знала, что я все это уже «проходил»! Маура многого не знала. Ей многое предстояло узнать. Я нажал на газ и рванул вперед.

Перед самым Линдхерстом дорога резко свернула вправо. Я перешел на шестьдесят и вдруг почувствовал, что педаль тормоза проваливается почти до пола. Посреди дороги стоял пони и смотрел прямо на меня. Не знаю, задел я его или нет. Меня заносило то влево, то вправо, визжали покрышки, стволы деревьев кружились в свете фар. А машина все мчалась – вперед и вперед… Нет, не совсем так. Вот она выровнялась. Остановилась. И тишина. Фары мирно освещали темный кустарник. Обошлось…

Через минуту я вышел из машины, чувствуя, как сердце стучит прямо у горла. Машина зарылась в заросли, передок упирался в какой-то куст. Табличка с номером погнулась. И это было вроде бы единственное повреждение. Я снова сел за руль, завел мотор и медленно дал задний ход. Машина выехала очень легко и, подрулив к обочине дороги, я выключил мотор, закурил сигарету и взглянул на руки. Они все еще дрожали. Нет, только я способен на такую дурость – пройти через эти три сумасшедших и опаснейших месяца в Праге и отдать концы, шмякнувшись о дерево в Нью-Форесте! Я снова завел мотор и поехал со скоростью, не превышающей сорока миль в час. Из Борнемута я выехал сразу после семи, и без четверти десять подрулил к ее дому.

 

6

Она только что вымыла голову. Ее прямые волосы влажно блестели и благоухали. Маура была в халатике, ненакрашенная и выглядела такой хрупкой и изящной после того, что мне довелось познать, что мне хотелось только одного – смотреть и смотреть на нее во все глаза. Мы сидели на полу перед газовой печкой и держались за руки.

– Ой, Николас, если бы я только знала, – говорила она. – Если б ты хоть намекнул…

– Да как же я мог? Мне и сейчас нельзя было рассказывать. За это можно запросто сесть в тюрьму.

– И ты догадался только тогда, когда этот тип спросил про твою няню?

Я кивнул. Официальная версия потребовала легкой переработки. Власта подверглась изменению пола.

– Да, я был уверен, что никогда ничего не говорил про няню. Ну, а потом, когда я узнал, что няня вовсе не умерла, я понял, откуда взялась эта информация. Она могла прийти только от Имре, потому что только он говорил, что она умерла.

Она долго-долго молчала. Я высвободил руку, обнял ее и поцеловал в шею. От нее пахло шампунем.

– Ты вполне уверен насчет нас с тобой, да? – спросила она.

– В жизни не был уверенней.

– И ты хочешь сразу же ехать в Канаду?

– А ты считаешь, не надо?

– Потому что я подумала… – Она, быстро моргая, смотрела на огонь. – Я хочу поехать с тобой. Можно сперва пожениться. Конечно, если ты правда этого хочешь. Мы бы могли заключить специальный контракт.

Я взглянул на нее, и у меня чуть-чуть заскребло на душе. Она была классная, колоссальная девчонка – во многих отношениях. Если бы только не эта ее страсть продумывать все до мелочей. Глаза у нее вспыхнули, и я понял, что слишком долго тяну с ответом.

– Да, конечно, Маура, именно этого я и хочу! Отличная идея!

А может, так оно и было на самом деле.

– Это займет всего несколько дней. Все равно еще нужно утрясти массу дел: с твоей машиной и прочим. И, кроме того, с Хрюном. Мы должны точно выяснить, какова твоя доля в этом бизнесе. Он обязан ее у тебя выкупить. Ох, Николас, – воскликнула она, обхватив мою голову ладонями и целуя меня в губы. – Балбес ты несчастный, вот ты кто! Я бы уже давным-давно могла о тебе позаботиться, тебе так не кажется?

Конечно же, она была права.

– Если бы ты рассказал мне про это дело. Хоть бы словом обмолвился с самого начала!

– Ладно. С этим покончено. И потом, ты бы все равно ничего не смогла сделать. А кроме того, – продолжал я, чуть раздраженно, – я же выбрался. А остальное уже детали.

– Нет, Николас, конечно, это так. Ты был потрясающе ловким и ужасно смелым, и я тебя обожаю. Но тебе надо было быть чуточку осмотрительней с этим самым Канлифом. Ты должен был прежде всего проверить, значится ли он в списке адвокатов.

– Зачем мне было проверять этот список?

– А почему нет? У него не было никакого фирменного бланка с печатью конторы. А ведь он говорил с тобой о завещании. Я бы обязательно проверила, кто он такой. Прямо сразу же. С этого бы и начала. И тогда ничего бы не случилось.

«Наверно, она бы так и сделала, и, может, действительно ничего бы не случилось», – подумал я и вдруг почувствовал, что пошатнулась моя вера в собственный героизм.

– Я расстроила тебя, Николас?

– Да что ты, глупышка, ни в коем случае.

– Нет, расстроила. И совсем того не желая. Наверно, я бы тоже не стала проверять этот список, все мы задним умом крепки. Николас, смешной ты мой дурачок, я тебя очень люблю и готова ради тебя на все.

Говоря это, она целовала меня своим, особым манером. После этого сил у меня прибавилось – и все это сделала она.

Уехал я после часа. На цыпочках спустился по лестнице и в весьма туманном состоянии духа вышел на темную площадку. Я был растревожен, возбужден, как говорится, не чуял ни головы, ни ног.

Медленно подкатив к дому, я набросил чехол на машину, вошел в подъезд, поднялся на третий этаж и зажег свет. Письма лежали на плюшевой скатерти – там, где я их оставил. Стоя все еще в плаще, я снова их перебрал. Конечно, вот же оно, здесь! Я вскрыл конверт, который перед тем по ошибке принял за какой-то проспект.

Дорогой Николас!

Любящий тебя дядя Бела.

Прости за такое короткое письмо. Я очень занят и нездоров. Матери об этом не рассказывай. Я собирался приехать в Англию, чтобы познакомиться с тобой, но сейчас не получится. У меня легкий правосторонний паралич. Напоминаю еще раз, не говори об этом матери. Николас, я хочу, чтобы ты срочно ко мне приехал. Прилагаю к письму билет, Ты меня поймешь.

Письмо было датировано 23-м августа. Иными словами, это случилось пять недель назад. Билет лежал там, в конверте.

Я снял плащ. Зашел в ванную, почистил зубы, разделся и потушил свет. Миссис Нолан задернула на ночь шторы. Я знал, что не засну ни на секунду, а лежать в темноте не хотелось. Поэтому я раздвинул шторы, лег в постель и лежал, закинув руки за голову и глядя в ночное небо.

Меня в последнее время здорово потрепало. И я не был уверен, что знаю самого себя. Слишком много всего произошло – тонна событий, которые еще надо переварить. Я думал: может, ничего этого и не было. Может, все это мне приснилось, я скоро проснусь и снова пойду на службу в контору Хрюна.

Но я знал, что это не сон. А просто какой-то внутренний ералаш, событийная лихорадка, возбуждение от расстояний и перемен. Это не было неприятно. Но и не было так уж приятно. В общем, все это оказалось мне по плечу.

В окне медленно пролетел самолет, как светлячок, мерцая огоньками. Длинные гряды облаков тянулись по небу в холодном лунном свете. Небо сегодня было спокойным, безмятежным, не такое, как той ночью, когда в свете луны вдруг появился железный король на своем железном коне.

«Все это не обязательно должно было случиться, – сказала Маура. – Всего этого могло и не быть». Кто знает? Истории с пони в Нью-Форесте тоже могло и не быть. Какая-то часть тебя вдруг сталкивается с неожиданностью. И какая-то часть тебя оказывается вдруг отторгнутой этой неожиданностью. И от этого ты сам как бы убываешь. Нужно время, чтобы понять, что же было потеряно.

Самолет медленно исчез за оконной рамой. Я подумал, что мы размышляем о жизни гораздо больше, чем она того требует. События, как правило, непредсказуемы, и их последствия неведомы. Если что-то и можно вынести из жизненного опыта – это только то, что не так уж важно обдумывать все наперед, важнее быстро и четко среагировать на события, когда они уже произошли. И этому я научился в ту ночь, когда смотрел на Святого Вацлава, скачущего в лунном сиянии.

Сейчас я это осознал. И почувствовал, что реакции мои за последнее время обострились. А потом я закрыл глаза и, не без удовольствия, погрузился в сон.