1
Павелка, физиономия которого при близком рассмотрении напоминала скорее морду сенбернара, нежели гориллы, подхромал ближе и протянул руку.
– Добри ден, – произнес он.
– Добри ден. – Я все еще пребывал в таком шоке, что сам не заметил, как перешел на чешский.
Павелка обхватил мою руку своей мощной лапой и стал мерно ее трясти, напоминая чемпиона в сверхтяжелой категории, пытающегося перехватить взгляд судьи.
– Очень рад с вами познакомиться, – продолжал он по-чешски. – Вам предстоит выполнить одну важную задачу. Хочется верить, что вы окажетесь этого достойны.
– Задачу? – пробормотал я сухими губами. Просто жуть, как легко я заговорил по-чешски, – ведь даже маменька давным-давно не говорила со мной на своем родном языке. – Задачу?
Я беспомощно переводил глаза с Канлифа на Павелку, и в эту минуту меня занимало только одно – как удрать. Может, столкнуть их лбами, а потом, прикрываясь Булкой, как щитом, кинуться вниз, перепрыгивая через три ступеньки, и с воплем выскочить на улицу?
– Мистер Павелка немного забегает вперед – говорил между тем Канлиф, сухо улыбаясь. – Присаживайтесь, пожалуйста, оба. А, благодарю вас мисс Фоглер, – бросил он Булке, которая всунулась с бумагами.
Выждав, пока она уйдет, он продолжил:
– В трех словах, мистер Вистлер, дело обстоит так: уже в течение некоторого времени мы подыскиваем юного джентльмена, вроде вас, которому смогли бы доверить выполнение одной миссии. Это абсолютно безопасно, но настолько необычно, что мы решили вводить вас в курс дела постепенно, В данном случае, я решил каким-то образом навязать вам долг, а затем предоставить возможность с этим долгом расплатиться. А одновременно еще и неплоха подзаработать. Я предусмотрительно сохранил вашу расписку на стандартном бланке. Попросим мистера Павелку подержать этот бланк за краешек, пока вы его читаете.
Он протянул бумажку через стол, и Павелка, прошептав: «просим», взял ее в руку и наклонил ко мне, как падающую Пизанскую башню. Это был стандартный документ. Мои глаза растерянно пробежали по колонкам: «…В СООТВЕТСТВИИ С ЗАКОНОМ…», «…В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ…»
Это шло по горизонтали. Ниже рукой Канлифа было написано: «ДВЕСТИ ФУНТОВ СТЕРЛИНГОВ», а еще ниже стояла моя собственная корявая подпись.!
– Обратите внимание, – продолжал Канлиф, видя, что я дошел до этого пункта, – в качестве частичного залога указана ваша машина. К сожалению, по очень низкой цене.
Думаю, что именно машина, оцененная в пятьдесят фунтов, больше всего другого подтолкнула меня тогда к решительным действиям. Издав звериный вопль, я рванул бумажку из рук Павелки и, получив здоровенную затрещину, тут же очутился на полу. Не сдвинувшись ни на дюйм, он со всего размаха треснул меня по уху.
– Не надо, прошу вас! – сказал он по-английски, глядя на меня со смущением и тревогой. – Зачем же вы так?
Я потрясенно взглянул на него снизу вверх. Били меня впервые в жизни. Его голова, да и вся комната, то расширялась, то сужалась, и вокруг стоял гул, как в котельной.
– Ничего страшного, мистер Павелка, – проскрипел голос Канлифа. – У меня имеется второй экземпляр этого документа, тоже с вашей подписью. Слегка надорвали? Не беда, в любом случае, два лучше, чем один. Надеюсь, вам не больно, мистер Вистлер?
Павелка, отобрав бланк, поднимал меня на ноги, как старый заботливый дядюшка. Ухо у меня саднило, будто по нему съездили молотком.
– Прошу прощения, я забыл вам кое-что рассказать про мистера Павелку, – сказал Канлиф. – Он в свое время был известным бойцом-любителем, чемпионом Богемии по боксу. Поправьте меня, мистер Павелка, если я ошибаюсь.
– Западной Богемии, – поправил Павелка.
Я сел, глядя на него сквозь завесу боли. Лицо у него было все еще перевернутое, тоскливое.
– Мистер Павелка удручен вашим поведением, – заметил Канлиф, качая головой и всем своим видом говоря: «ай-ай-ай!»
– Молодой человек очень обеспокоен денежными затруднениями, – объяснил он по-чешски Павелке. – И пока не оценил наше предложение.
– И никогда не оценю, черт бы вас побрал! Сейчас же выпустите меня отсюда, я иду прямо в полицию!
Это было не слишком остроумное заявление, я и сам выслушал его с удивлением, поражаясь собственному героизму. Канлиф дипломатично вытащил портсигар и угостил нас сигаретами.
– Имеете полное право идти куда вам вздумается, – мягко ответил он. – Правда, я не совсем понимаю, что вы собираетесь поведать полиции. У вас ведь, кажется, нет никаких моих писем?
(Меня и самого осенило, пока он говорил: я же отдал ему то единственное письмо, которое от него получил…)
– Вам скажут, что я добропорядочный ростовщик. Любой здравомыслящий человек поймет, что вы взяли деньги в долг, мигом их промотали и теперь отказываетесь выполнять свои обязательства. Более того, что я вынужден забрать вашу машину, имея на то законное право.
Я сделал огромную затяжку, и от этого уху вроде полегчало. Комната прекратила свою мучительную пульсацию. Но ситуация отнюдь не стала менее дикой. Я наклонился вперед, пытаясь нащупать хоть какую-то нить.
– Но если… если про Белу все это туфта… как же вы вообще про него узнали?
– Вы не так уж скрывали свои чаяния, – иронически опуская глаза, сказал Канлиф.
Я с ужасом воззрился на него. Значит, кто-то за мной следил, старательно запоминал все мои шуточки…
– Но отчего вы выбрали именно меня? Ведь вы со мной не знакомы! – быстро сказал я. – Я совершенно не гожусь для таких дел!
– Замечательно годитесь! Как я уже сообщил вам, мы подыскивали человека, обладающего именно вашей квалификацией.
– Да нету у меня никакой квалификации, мистер Канлиф! – сказал я с отчаянием. – Вы должны это понять, прежде чем втягивать меня. У меня ни в чем нет никакой квалификации. И к тому же я трус. Я не знаю, чего вы от меня ждете, и не хочу этого знать. Я для вас более чем бесполезен!
Я говорил, пугаясь собственных слов, и в конце концов они превратились в какое-то бормотание. Но Канлиф, как видно, не испугался, он не сводил глаз с Павелки – наверное, чтобы убедиться, что тот вникает в каждое мое слово. Потом он коротко кивнул, и Павелка, вроде бы успокоившись на мой счет, отсел подальше и только сжимал мое колено.
– Вы мне нравитесь, – просто сказал он. – Вы как две капли воды похожи на своего отца. И, конечно, не помните изделий Павелки, правда?
– Да я вообще совсем не помню Чехии!
– Как и все прочие в наши дни! – горько сказал он. – Это было превосходное стекло. У меня был лучший завод в Богемии. С 1934 года у меня работала научная группа из двадцати семи человек. Йо, двадцати семи! – воскликнул он, ошибочно сочтя изумленным тот отчаянный взгляд, который я кинул на Канлифа. – Двадцать семь человек, которые трудились не на производстве, а занимались исключительно экспериментами, чтобы разработать небьющееся стекло. Но не закаленное в печи стекло и не пластмассу. О, нет! А прекрасное столовое стекло, самое тонкое из всего, что я когда-либо выпускал. Начиная с 1934 года! И вот теперь они его получили, и вы едете в Прагу, чтобы привезти его мне!
Его нечеловечески огромная лапа плотно обхватила мое колено, а широченное, складчатое бульдожье лицо нависло надо мной, не отодвигаясь ни на дюйм.
– Да вы что, мистер Павелка! – заорал я. – Это же немыслимо! Одна только идея…
– Йо, немыслимо! И все же это так. Начиная с 1934 года двадцать семь человек занимались только им, и теперь это стекло у них в руках. И они собираются наводнить им мир. Понимаете, что это значит?!
– Нет, не понимаю, мистер Павелка! – воскликнул я. – Я ничего не понимаю в стекле! Я был клерком в конторе!
Его большие бульдожьи глаза глядели на меня очень серьезно, но он явно не въезжал или не верил мне, или же ему было попросту наплевать. Я бросил отчаянный взгляд на малыша Канлифа. Тот смотрел на меня индифферентно.
– Вы не должны пугаться, мистер Вистлер, – вымолвил он наконец после секундного молчания. – Это простейшее поручение. Я бы и сам мог это сделать… или мистер Павелка, да и вообще любой мало-мальски нормальный бойскаут. Весь фокус в том, чтобы найти человека, у которого есть причины для посещения завода, кто не вызвал бы подозрений у чешских властей. Ваш отец был известным экспортером стекла. И кажется совершенно естественным, что вы решили продолжить его дело. Разумеется, вы выступите в роли покупателя.
– Да не станут они мне продавать это небьющееся стекло!
– Конечно нет, потому что оно еще не производится. Я думаю, что и образец ничего нам не даст.
Вряд ли можно воспроизвести его на основании химического анализа – из-за специфики плавки. Ну, вы узнаете об этом больше, чем я. Вам необходимо привезти сюда формулу.
Его трезвый голос опустил было меня на землю, как вдруг небрежно брошенное слово «формула» снова придало происходящему какую-то бредовую окраску. Канлиф взглянул на меня и улыбнулся:
– Клочок бумаги, и на нем несколько цифр, но вы об этом даже не узнаете. Уверяю вас, пока я сам не расскажу, где он был спрятан, вы и не догадаетесь! Мы все так устроили, что вы не подвергнетесь ни малейшему риску. Поймите, мы вложили немало сил и денег, чтобы заполучить эту самую формулу. Мистер Павелка – взгляните на него – с 1934 года ни о чем, кроме этого, и думать не может.
– В том-то и дело! – нервно выкрикнул я и повернулся к Павелке, угрюмо разглядывающему, стакан на письменном столе. – На это брошено так много денег и сил, а я окажусь абсолютно негодным исполнителем! Я сдохну от страха, они меня, конечно, заподозрят! Вы ведь годами мечтали об этом! Господи боже мой, мистер Павелка, подыщите себе кого-нибудь другого, на кого можно положиться! Ведь из-за меня все ваши планы рухнут навек!
– Очень симпатичный, правда? – сказал Канлиф Павелке. Он слушал меня, немного склонив голову набок. – Я сразу почувствовал. С первого взгляда. Скромность, осторожность, сдержанность, чуточку детской хитринки. Что тут говорить, мистер Вистлер, я все больше и больше восхищаюсь вашими манерами. Уверен, чешские деятели думают, что вы будете именно таким, какой вы есть. Ваша семья жила там в прежние времена и принадлежала к классу капиталистов… Лучшего исполнителя для этого задания не придумаешь. А теперь – к делу! – воскликнул он, пока я собирался открыть рот.
– Как только вы вернетесь с этим клочком бумаги, я вручу вам вашу расписку. Оба экземпляра! – сказал он. – И в придачу мы заплатим вам еще две сотни. Более того, если вы не испытываете желания возвращаться к себе на службу, мистер Павелка – беру на себя смелость говорить за него – постарается предложить вам какой-то альтернативный вариант. У него чрезвычайно обширные планы, связанные с новым производством.
– Это будет нечто грандиозное! – тут же ввязался Павелка. – Что за вопрос! Вы, конечно, получите у меня работу!
– Ну а тут, – продолжал Канлиф, – возможности просто безграничные. И признайте же наконец, что это просто королевская оплата за приятный вояж на всем готовом, который и продлится-то всего пару дней!
– Сколько дней?
– Это пока не совсем ясно. Возможно, четыре или пять. Они, конечно, захотят окружить вас вниманием. Вопрос в том, насколько быстро вам удастся от них вырваться.
– А когда же я получу это самое… эту формулу?
– Возможно, на другой же день после приезда. В таком случае вам, естественно, нужно будет постараться сократить свой визит. Но это уже деталь, которую вы сами решите на месте. Они составят для вас программу, в которую входит и посещение завода Павелки. Мы их об этом попросили, разумеется, от вашего имени. Между прочим, ваша виза оформляется – мы подали запрос, как только получили ваш паспорт. И нас заверили, что это можно сделать почти сразу. Думаю, мы ее получим уже завтра.
Наступила тишина, я сидел и думал… думал…
– Эти бандюги изменили название, теперь он именуется «Запотоцким заводом», – раздраженно буркнул Павелка.
– Да, конечно.
– Эту формулу мне кто-то должен дать? – спросил я наконец.
– Вам ее передадут. Вы сами ничего об этом не узнаете.
– Как это может быть?
– Предоставьте это нам. Перед отъездом я все вам объясню. Это невероятно просто, вы должны отбросить свои страхи.
– Ладно, – сказал я, – подумаем.
– Разумеется, – ответил Канлиф. – У вас пара дней в запасе. Вы вылетаете во вторник, в десять утра.
Павелка совсем расслабился и снова заграбастал мою руку.
– Я очень на вас полагаюсь! – воскликнул он, и лицо у него было огромное, похожее на морду сенбернара. – Я бы и сам мечтал туда попасть!
Я бы тоже мечтал, чтобы это был он, а не я. Но уж слишком я был не в себе, чтобы говорить.
– Позвоните мне, пожалуйста, в воскресенье, – сказал Канлиф, сползая со стула, чтобы проводить меня до двери.
– В воскресенье я еду в Борнемут.
Я только сейчас вспомнил, что собирался там заночевать.
– Борнемут? – резко спросил он. – Борнемут? А, там живет ваша мать. Не уверен, что это хорошая идея! – отчеканил он.
– Может, и плохая, – сказал я, вдруг испытав идиотское удовольствие от того, что ему перечу. – Но она меня ждет, и я к ней поеду.
Он оценивающе меня оглядел.
– Надеюсь, вы понимаете, что единственная настоящая опасность для вас – это если вы кому-то проговоритесь. Не важно, кому! Мой вам совет: забудьте все, о чем здесь говорилось. Просто выбросьте это из головы.
– Ага! Прямиком – в мусорное ведро! – ответил я, растягивая губы в злобной сардонической ухмылке. Один бог знает, чему я так ухмылялся! Малыш Канлиф очень из-за этого растревожился. И посмотрел на меня задумчиво.
– Прекрасно. Позвоните мне, когда вернетесь. Найдете меня по этому телефону. – Он записал номер на листке, вырванном из блокнота. – Вам нужно вернуться в воскресенье вечером. Звоните мне в любое время.
2
Когда я вернулся к себе в комнату и завалился на тахту, ситуация показалась мне столь ужасной, что я просто не мог об этом думать. Сперва я попытался все взвесить, выкурил сигарету, потом другую, но эта история, это дикое предложение казались мне таким бредом, что я никак не мог на них сосредоточиться. Для меня были очевидны только три ужасных обстоятельства: а) никакого наследства нет; б) сделать Мауре предложение я не могу; в) машины у меня больше нет.
Бешеный шквал событий последних дней притупил тяжесть двух первых пунктов – они и без того казались чем-то нереальным. Зато третий привел меня в страшное отчаяние, и я сидел и искал глазами – что бы такое разбить.
Я думал про свою встречу с Хорьком, про три новенькие шины, про новую коробку скоростей, новый аккумулятор, про того покупателя, которого я отшил по телефону, и бешено тряс кулаками на все четыре стороны, беззвучно осыпая их проклятиями. Этот приступ немой, ярости завел меня еще на несколько оборотов, и в бессмысленном порыве я вылетел из дому, вскочил в машину и стремительно покатил в город.
Было начало второго, Джек подавал бутерброды и пиво. Я заказал себе виски и спросил, сохранился ли у него адрес того парня, который хотел купить мою машину.
– Вроде мы уже выбросили ту бумажку. Сейчас проверю, – сказал Джек.
Бар наполнялся посетителями. Я медленно допил свое виски, и разлившееся от него тепло, гул голосов и жующие челюсти Сити – все это постепенно наполняло здравым смыслом мое воспаленное сознание, израненное беседой с Канлифом. Мысль о том, что нужно ехать в Прагу, чтобы выкрасть какую-то секретную формулу, показалась мне еще более гротескной, чем раньше. Оглядевшись вокруг я решил категорически раз и навсегда, что ничего такого делать не буду. Это уже слишком. В конце концов, что этот самый Канлиф может мне сделать? у меня есть машина со всеми документами. Если быстро ее продать и вернуть ему деньги, у него не останется никаких юридических оснований меня преследовать.
С такой мыслью я заказал новую порцию двойного виски и стал лихорадочно обдумывать свои действия. Перво-наперво надо разыскать того покупателя или, да господи боже мой, любого другого, кто захочет купить мою машину. А таких, безусловно, вагон. В общем, так или иначе за сутки нужно набрать порядка ста пятидесяти фунтов.
Пока я, подобно сбежавшему из тюрьмы, строил планы, как найти укрытие, я выпил вторую порцию виски и вдруг с упавшим сердцем осознал, что, приложив все усилия, смогу вернуться к исходной точке минус машина, минус Маура… Тут снова возник Джек.
– Филис говорит, что выбросила ее. Может, он еще появится. Я буду иметь в виду.
– Спасибо, Джек.
– Что, взлеты и падения, как у всех нас, грешных?
– Да, как у всех нас, грешных, – вяло согласился я. – Подлей-ка мне еще.
После третьего захода я уже точно знал, что вернусь к исходной точке, но в этой перспективе нет ничего радужного. Горестно поклонившись своей рюмке, я почувствовал близость давних своих попутчиков: неопределенности, праздности и уныния…
«А из этого вытекает одно, – вдруг подумалось мне, – у неопределенности должна быть альтернатива». И тогда где-то в слепых зонах моего мозга мое скрытое Я выбрало в качестве такой альтернативы поездку в Прагу.
3
Когда в половине шестого Маура вышла из своего офиса, я стоял и ждал на другой стороне улицы, и голова у меня просто раскалывалась. Я вяло помахал ей рукой, и она, явно удивленная, пошла ко мне через дорогу.
– Что ты здесь делаешь? Что-нибудь стряслось?
Мы с ней договорились, что встретимся в половине восьмого. Но уже с трех часов, с тех пор, как вышел из «Принцессы Мэй», я сидел на скамейке в Линкольн Инн Филдз и все думал, что же ей сказать. Мне казалось, что я просидел там полжизни. И когда пробило пять, вдруг почувствовал, что перспектива провести таким образом еще два часа просто невыносима. Голова у меня трещала. Если бы я пошел домой, то залег бы на тахту и больше с нее не встал. И потому принял тошнотворное решение ждать ее возле офиса.
– Я сегодня ушел пораньше, – сказал я, снова по привычке делая вид, что служу у Хрюна, – и подумал, что заодно уж подъеду за тобой.
– Ты выпил, Николас? – спросила она, внимательно на меня глядя.
– Пропустил пару рюмочек.
– Чего-то крепкого?
– Слушай, пойдем куда-нибудь, посидим.
Вокруг нас сновали, спешили домой люди. А я чувствовал себя таким трухлявым, задень меня – сразу рухну.
Она взглянула на меня очень-очень странно, но ничего не сказала. И мы задумчиво побрели в кафе «Лион».
– Что с тобой, Николас? – спросила она, когда нам принесли чай. Я уже истерзал свой мозг, подыскивая ответ на этот вопрос.
– Это совсем некстати, но понимаешь… случилась одна вещь, которая может нарушить мои… мои планы.
Она промолчала.
– Мне, может быть, придется ненадолго уехать, Маура.
– На сколько?
– Еще не знаю.
Она долго молча на меня глядела. Потом наконец тихо сказала:
– Ясно. Мы больше не будем видеться так часто. Верно я тебя поняла?
– Нет, неверно! – Я через стол взял ее за руку. – Абсолютно неверно. Я тебя люблю, Маура, – продолжал я, мысленно посылая яростные проклятия Канлифу, Павелке, всей Чешской Народной Республике и моему двухчасовому пьяному помрачению. – Я тебя люблю и собирался просить тебя выйти за меня замуж. Но сейчас случилось много всякого неожиданного… Мне придется ехать в Прагу.
Я говорил и с каким-то неземным изумлением прислушивался к собственному голосу, но знал, что произношу слова, которые взвесил, наверно, несколько часов назад.
– В Прагу? – спросила она и, открыв рот, уставилась на меня. – И ты уже знал об этом в выходные?
– Нет, не знал.
– Но это… это связано со стекольной промышленностью, да?
– Да, – искренне сказал я. – Но, бога ради, об этом никому! Я вообще не должен был тебе рассказывать. Понимаешь, я еще в жизни ничего подобного не делал.
– И я не сомневаюсь, что ты добьешься успеха! – воскликнула она, сжимая мне руку. Глаза у нее так и сияли. – Николас, дурашка ты мой бедненький, со мной тебе не нужно притворяться! И не нужно ничего доказывать! Вот видишь, попробовал и добился, чтобы тебя испытали. Для меня самое главное – это твое отношение. Разве ты не понимаешь?
Я уставился на нее с испуганной, но вялой покорностью загнанного зверя, прошедшего через стычку с убийцей.
– Все это не совсем так, Маура. Не рассчитывай, что из этого получится что-то стоящее.
– А я и не рассчитываю ни на что, кроме тебя, Николас, солнышко мое! Я бесконечно в тебя верю, любимый!
Это уже были телячьи нежности. Теперь к моему и без того подавленному состоянию добавилось еще и смущение. Я молча пожал ей руку.
– Твоя мама придет в восторг, когда услышит эту новость! – она знала, что я еду в Борнемут на уикенд. – Мы ведь в понедельник встречаемся, да?
Это было весьма сомнительно. Если мне и правда предстояло уехать во вторник, в понедельник меня ждала куча всяких дел. Голова моя, которой вроде бы полегчало, вдруг снова загудела, когда я сел за столик.
– Я толком не знаю, когда уезжаю в… в это место. Может быть, в понедельник, а может, во вторник. Я дам тебе знать, – устало сказал я.
– В понедельник или во вторник? – она широко раскрыла глаза. – Так скоро? Глупышка мой, Николас, собрался ехать и не мог мне сказать… Николас-глупышка! – произнесла она мягко, с любовью и погладила мои губы.
Я был слишком измучен всем случившимся за день, чтобы с легкостью включиться в эту игру, и единственное, что сумел сделать, – попытался улыбнуться. Но это мне не удалось. Маура тут же с беспокойством воскликнула:
– Ой, Николас, у тебя жуткий вид! Ты должен немедленно лечь в постель!
Машина стояла там, где я ее оставил, – в переулке, неподалеку от «Принцессы Мэй». Я отвез Мауру домой и легко поцеловал ее на прощание. Она в ответ так страстно ко мне прижалась, так меня обняла, что у меня застучало в висках, и я чуть было не заскрипел зубами.
Потом я медленно подъехал к своему дому и, не набросив на машину чехла, поднялся к себе наверх, сжимая голову руками. В полутьме комнаты вырисовывалась громоздкая тахта, и я с немым стоном вдавился в нее всем телом. И тут же сон, подобно монотонно гудящему пылесосу, всосал в себя этот жуткий день.
4
В субботу было жарко, и я проснулся рано, весь мятый, какой-то заторможенный – как это случается с перепою. Я пожалел, что позавтракал, а в девять уже был в дороге, испытывая дрожь во всем теле от какого-то смутного, неясного предчувствия.
Однако где-то в районе Винчестера с его бакалейными складами и почтовыми фургонами это ощущение стало таять, и я даже почувствовал слабый прилив веры в себя. На самом-то деле, события последних нескольких дней были не многим более идиотскими, чем прежняя моя деятельность на благо Хрюна.
Около Нью-Фореста дорога вся пестрела солнечными пятнами, и я даже распелся.
«В присутствии матери, – думал я, – это предложение, естественно, покажется мне несусветной дичью. Потому что маменька при всех ее иллюзиях и фантазиях все же была в моей жизни единственным советчиком. К роли молодого бизнесмена я привык. Но к роли молодого шпиона – уж увольте! Пусть этот Канлиф только сунется отбирать у меня машину! – думал я. – Пусть он только сунется!»
В свежести утра, в завораживающем мелькании теней деревьев на капоте машины я позабыл про Канлифа. Позабыл про Мауру. Да и про остальные невзгоды тоже. И ощутил себя вольным как птица. «Да кто она такая, эта Маура? – думал я. – И кто он такой, кто он такой, кто он такой, этот идиот Канлиф?» – пел я, глядя, как размеренно падают на капот тени деревьев.
Ошалев от этого калейдоскопа солнечных пятен и ощущая легкий мандраж и беспокойство, в половине первого я подрулил к отелю «Плезанс».
Имре, который, судя по всему, уже поджидал меня в холле, тут же вышел и беспомощно встал рядом, как огромное застенчивое дитя, наряженное в черный чесучовый костюм.
– Николас, мальчик мой! Как я рад тебя видеть! Нам нужно так многое обсудить…
Торчащие у него из ноздрей волоски колыхались от мощного дыхания.
– Пойдем. Пройдемся по парку, сегодня такая славная погода.
Я шел рядом с ним, и он крепко сжимал мою руку.
– Как дела, дядя?
– Все в порядке.
– А как мама?
– Прелестная женщина. Сегодня она в форме. И конечно, ждет тебя не дождется. Это нужно учесть… Слушай, Николас, я обязан тебе сказать…
Его что-то ужасно терзало – волоски в ноздрях так и колыхались.
– Вы рассказали ей про Белу?
– Я просто не мог… Это было абсолютно невозможно. Сам знаешь, какое у нее здоровье… Пойми меня правильно, Николас…
Его буквально душили спазмы, так он волновался. – Ничего страшного, – тихо пробормотал я. – Все равно там куча неувязок…
– Ты не обидишься на меня, мой мальчик? Обещай, что не обидишься!
– О чем вы?
– Как бы тебе объяснить… – сказал он, рассматривая облака. – Я решил провернуть одно очень щекотливое дело. Я решил, что раз она… недостаточно здорова, чтобы выслушать печальную новость про Белу, пусть услышит хорошие известия про тебя. Ведь это на самом деле хорошие новости… Твоя мать прекрасно умеет додумывать недосказанное…
– Что вы ей сказали?
– Не в том дело, что сказал ей я, а в том, что она сумела из этого извлечь. Она женщина с пылким воображением… Я только успел сказать, – торопливо продолжал он, – что ты продвигаешься в бизнесе и, может случиться, поедешь за границу. Я хотел упомянуть про Канаду – ведь тебе, судя по всему придется туда съездить… И потом, уже через недельку-другую мы могли бы как-то перевести разговор на Белу… А она сразу подумала, что ты решил стать преемником отца в бизнесе, в Европе. В Праге… – нервно закончил он. И со страхом взглянул на меня. А я промолчал.
– Твоя мать отстала от времени, – тоскливо продолжал он. – Она думает, что Прага все такая же, какой она ее помнит. И ей нельзя рассказывать, как все изменилось… Ты очень на меня сердишься?
Нет, я не сердился. Я просто весь обмяк. И был не в силах прыгнуть ему на загривок или забарабанить кулаками по его башке, или же гонять его но всему Нью-Форесту, чтобы как-то вернуть себе ощущение беспутной свободы… ни на что такое я не был способен.
– Нам, наверно, стоит пойти в дом, – сказал он, оглядываясь. – Она, конечно, уже заметила твою машину. И нужно сделать веселое лицо. Она ждет именно этого.
– Ты не представляешь, мой мальчик, что бывает, когда женщине с воображением что-то взбредет на ум… – печально говорил он, пока мы шли к дому.
«Еще как знаю!» – тоскливо думал я. – «Получше тебя и получше любого другого!» И пока я поднимался по ступенькам, все мое существо наполнялось каким-то нехорошим, мрачным предчувствием. Я знал, что во вторник уезжаю в Прагу.
Когда мы вошли, маменька сидела за своим миниатюрным письменным столом и, покуривая сигарету, писала письмо.
– Николас, бобичек, как ты похудел! Ты слишком много работаешь! Ну почему ты так редко приезжаешь? Дай хоть на тебя взглянуть! Иди, поцелуй меня!
В присутствии моей матери первые пять минут говорить не обязательно. Я даже и не пытался это сделать, а просто смотрел на нее с печальной нежностью. Моя мать вызывает огромную нежность и ждет, чтобы именно так к ней и относились. Она высокая, с большими миндалевидными глазами. Волосы у нее седые, слегка отливающие голубизной. И абсолютно девичья фигура. К тому же она всю жизнь отличалась замечательным здоровьем.
Она осыпала меня нежностями и поцелуями, все время что-то быстро приговаривая, а Имре, немного подавленный после нашего с ним разговора, глядел на нее с гордостью, как хозяин.
– Стефани, – промолвил он наконец с укором, вдруг заметив ее сигарету. – Это вторая сигарета за утро. Ведь ты же обещала мне… ведь твое горло…
– Я пишу письма! – громко воскликнула она. – А когда я пишу письма, я не могу не курить. – Естественно, – продолжала она, обращаясь ко мне, – его волнует не мое горло! А цена сигарет. Я верну тебе деньги. Мне прекрасно известно, что ты ведешь учет всем моим расходам. Но ничего, мой сын очень скоро сумеет с тобой расплатиться. Ах, боже мой! – снова притягивая меня к себе. – Вот на кого мне сегодня приходится опираться!
– Стефани! – с болью воскликнул Имре, – ты же знаешь, что это не так!
– Николас, – продолжала она, полностью его игнорируя, – ты не представляешь, как меня обрадовала эта новость! У меня, конечно, не было и тени сомнения, что ты возобновишь это дело! Твой отец часто об этом говорил. Как ты думаешь, тебе удастся снять то же здание на Прикопе? Я заглядывала туда каждый день, по дороге на Вацлавскую площадь, к «Вартским». Там был такой миниатюрный лифт с золотыми воротцами и прелестный старичок-вахтер. Он каждый день дарил мне свежую розу. Господи, какие были времена! Неужели они никогда не вернутся? Ну, а теперь садись и рассказывай.
Я сел с ощущением жуткого беспокойства.
– Да ну, маменька, ничего такого особенного я не планирую! Просто хочу разведать. Но вряд ли из этого что-то выйдет, ей-богу! Времена очень переменились…
– Ну разумеется. Ничто не стоит на месте! – очень энергично воскликнула моя мать. И метнула взгляд в сторону Имре. – Деловые люди обязаны быть в постоянном движении. А не стоит ли тебе взять с собой Нимека?
– Да ты что!
– Твой отец очень высоко ценил его практическую хватку. Он, конечно, фигура ничтожная, мне бы и в голову не пришло брать его в компаньоны. Но человек он практичный, этого не отнимешь. Может, все же имеет смысл взять его с собой? – заботливо спрашивала она.
Я взглянул на нее с беспомощной нежностью.
– Маменька, – сказал я, – Нимек сейчас имеет собственное дело. Разве ты не помнишь, я ведь тебе рассказывал?
– Да, конечно. Разумеется, – нетерпеливо ответила она. – Это просто совет, я не настаиваю, Я тут написала несколько рекомендательных писем к людям, имеющим какой-то вес. И, естественно, к Хане Симковой. Помнишь бабушку, которая тебя когда-то нянчила? А теперь, – резко сказала она, усаживаясь возле меня и беря меня за руку, – если мистер Габриэль позволит убедить себя в том, что у человека есть право на уединение в собственной комнате, мы с тобой сможем это обсудить.
Бедняга Имре с важным видом удалился. А чистый голос моей матери все звенел и звенел.
В воскресенье, перед моим отъездом, Имре отвел меня в сторону.
– Послушай, – сказал он, – мне не удалось отговорить ее писать письма. Что поделаешь! Это для нее такая радость!
– Неважно, дядя. Все нормально.
– Даже твоей старой няньке Хане. Хана умерла года два или три назад. Ей я этого, конечно, не рассказал. Даже муж Ханы куда-то переехал. Твоя мать совсем отстала от жизни, – печально добавил он. – Ты очень на меня сердишься, Николас?
– Нет, дядя, не сержусь.
– Дай-ка сюда эти письма. Я их выброшу или сожгу.
Он говорил так покаянно, так хотел все загладить, что я выполнил его просьбу.
Я уехал сразу после чая и в половине девятого подкатил к площади Фитцвольтер. На площадь быстро опускались сумерки, и она пустела на глазах. Я немного посидел в машине, погруженный в глубокую меланхолию. Мауру видеть не хотелось. Возвращаться к себе – тоже.
Я сидел в машине и тоскливо размышлял о Канлифе, Павелке и о поездке в Прагу. Я думал, где окажусь в это же время через неделю.
Потом, когда на площади зажглись огни, я вышел из машины и направился к бару «Мушкетеры», расположенному прямо у перекрестка. По воскресеньям я всегда пил здесь пиво. В баре сидела миссис Нолан с подругой – обе уткнулись в телевизор. Я заказал пинту пива и выпил ее залпом. А миссис Нолан даже не повернула головы.
Потом я пошел в другой бар, в котором было повеселее, и увидел там Вала с Одри – тех самых, у которых была тусовка на прошлой неделе. Стареющая модель помахала мне рукой. И я помахал ей в ответ. Но подходить не стал. Я разглядывал их компанию с любопытством, размышляя, кто из них за мной шпионит – если, конечно это кто-то из них. Но все это пустые размышления. Я вышел из бара, медленно побрел обратно к машине, набросил на нее чехол и вошел в парадную.
На часах было без четверти десять. В вестибюле темно. Сверху, из какой-то комнаты, раздавалось тихое бурчание радио, кто-то слушал воскресный спектакль. «Да только какому спектаклю сравниться с этим, нашим!» – думалось мне, когда я с чувством странной отрешенности бросал монету и набирал телефон Канлифа.
Он тут же снял трубку, и я сказал:
– Это Николас Вистлер.
– Да, мистер Вистлер?
– Вы просили позвонить.
– Очень хорошо, что вы это сделали. Я хотел убедиться, что вы вернулись из Борнемута. Впрочем, мне уже об этом сообщили.
У меня медленно и противно зашевелились волосы на голове.
– Значит, вы все еще ведете за мной слежку?
– Мы обязаны проявлять определенную осторожность. Вы взяли на себя очень серьезную миссию. Готовы ли вы вылететь во вторник, в десять утра?
Я не ответил, думая о шумной компании из «Мушкетеров». Любой из них мог отлучиться на минутку после того, как я оттуда вышел. «Да та же миссис Нолан», – подумал я, вдруг вспомнив маленькую, прилипшую к телевизору фигурку. Но миссис Нолан была не в курсе всех приколов, связанных с Белой. Только приятели знали про Белу – наши с Маурой приятели. Так неужели… Нет, не может быть, чтобы Маура… как может Маура? Маура даже не знает, что я вернулся. Смутившись и растерявшись от этой мысли, я сказал трубке:
– Нет. Я еще не уверен. Я пока не пришел ни к какому решению.
– Прекрасно вас понимаю, – проскрипел мне в ухо искаженный голос Канлифа. – Может быть, вы заглянете ко мне утром, в двенадцать часов? Ваша виза уже готова.
– Я подумаю.
– Это очень важно, – сказал он, и в трубке щелкнуло. Я положил трубку и медленно побрел к себе наверх.
На второй площадке меня пронзило какое-то неприятное подозрение. Бурчание радио стало громче, но раздавалось оно не с первого этажа и не со второго. А на третьем была одна-единственная комната – моя.
Я тихо поднялся на следующий марш и с бьющимся сердцем встал у порога.
Из-под двери пробивался лучик света. Никакого сомнения – радио звучало там, в моей комнате. Я приложил ухо к двери и услышал поскрипывание дивана и похрустывание бумаги.
Я отнюдь не чувствовал себя героем. Далее подумал, что, может, стоит по-тихому сп ус т и т ь ся вниз и прихватить что-нибудь – палку или копа, чтобы можно было защититься. Но ничего такого я не сделал. А нагнулся, собравшись с духом, в темноте снял ботинки, выставил их перед собой как оружие, распахнул дверь и завопил:
– Кто тут?
– Я, – сказала Маура. Она сидела на диване и разворачивала фантик конфеты. – Я думала, сколько ты еще будешь пропадать?
5
Ее кривенькая улыбочка сверкнула лукаво – как всегда в последнее время.
– А кого ты ожидал увидеть?
– Как ты сюда попала?
– Я позвонила в дверь.
– Миссис Нолан нет дома.
– Мне открыл старикашка со второго этажа. И вроде бы разозлился.
– Откуда ты узнала, что я приехал?
– Увидела машину у подъезда.
– В котором часу?
– Примерно полчаса назад, – сказала она, и лукавство сразу исчезло с ее лица. – Слушай, а ты вообще собирался входить или нет? – спросила она нетерпеливо. – И зачем ты разулся?
Мне чуть полегчало от ее дерзкого тона, но все равно это было жутко неприятно. Я взглянул на ее туфли. Потом на нее и облизнул пересохшие губы. Что, если это она звякнула Канлифу и потом пришла сюда – дожидаться меня? Я просто не знал, что думать. Она впервые так поступила. Я нагнулся, надел ботинки и обалдело на нее уставился.
– Хватит таращиться, будто у тебя столбняк! Да что с тобой такое?
– Ты застала меня врасплох. Я не ожидал тебя здесь увидеть.
– Решила заскочить – поздороваться… Может, мне не удастся увидеть тебя перед отъездом. Ты ведь не против?
– Ничуть.
– Все-таки поедешь? – пристально глядя на меня, спросила она.
– Да, конечно.
– Твоя мама, наверно, обрадовалась?
– Да, пришла в полный восторг.
– Клево!
– Ага.
По радио вдруг раздался пистолетный выстрел, и я подпрыгнул. Маура выключила радио и сказала:
– А ну, посмотри на меня, Николас. Что с тобой творится?
– Ничего. Я, Маура, здорово устал с дороги.
Она с минуту пристально на меня смотрела, потом сказала с расстановкой:
– Ну, я пошла. Тебе нужно выспаться.
Я промолчал.
– Когда примерно ты вернешься?
– Думаю, через неделю-другую. Пока точно не знаю. – И подумал: интересно, знает ли об этом она?
– Ладно. – Она поднялась, сунула свои конфеты в сумочку и надела жакет. – Может, зайдешь в гости, когда приедешь.
И коротко сверкнула своей кривенькой улыбочкой.
Мне сразу же захотелось взять ее за руку, но я удержался.
– Мне очень жаль, Маура. Но я дико устал.
Я проводил ее до выхода, но подвезти домой не предложил. В темноте она показалась мне ближе, чем при свете, мне вдруг захотелось прижать ее к себе, отбросив все подозрения. Но я знал, что отбросить подозрения невозможно. Она пожелала мне доброй ночи и, не оборачиваясь, пошла по дорожке.
Я медленно поднялся по лестнице, лежа на тахте, выкурил сигарету, потом разделся и лег в постель. И только на одно мгновение, когда я с легкостью вплывал в сон, мне показалось, что все это реально.