Я бы не сказал, что в этом была причина, по которой я остановился на Гарварде в качестве университета для аспирантуры (и вы можете быть уверены, я не сказал об этом ни слова приемной комиссии), но все же одной из «достопримечательностей» университета был Дэн Гоулман, тоже бывший в то время аспирантом. Позже Дэн станет широко известен как корреспондент по темам психологии в «New York Times», а затем и как автор феноменально успешной книги «Эмоциональный интеллект», но в то время, когда я был на старшем курсе колледжа, он попался мне на глаза с серией статей в малоизвестном издании «Журнал трансперсональной психологии». В 1971 году Дэн написал статью «Медитация как метатерапия: гипотезы к предлагаемому пятому состоянию сознания», а в следующем году за ней последовали «Будда в медитации и состояниях сознания. Часть 1: Учение» и «Часть 2: Типология техник медитации». Ни медитация, ни Будда не были, разумеется, в духе основного направления психологического исследования. Да и для аспиранта Гарварда, где отделение психологии было воплощением этого основного направления и где господство бихевиоризма приветствовало тему медитации примерно так же, как лекцию об эволюционной биологии приветствовали бы на конференции по креационизму, не было обычным делом писать научные статьи на эти темы. Это как минимум привлекало внимание. Я с нетерпением ждал знакомства с Дэном. Мое первое занятие в Гарварде, осенью 1972 года, которое было частью курса психофизиологии, состоялось в конце дня. Я сел рядом с неряшливым парнем с прической, которую назвал бы еврейским афро, и по наитию спросил, не он ли Дэн Гоулман. Это действительно был он. Мой вопрос не стал полной неожиданностью, так как наш общий научный руководитель Гари Шварц упоминал при Дэне о том, что я собираюсь начать обучение в аспирантуре. После занятия, последнего в тот день для нас обоих, Дэн предложил подвезти меня домой. Мы прошли к его микроавтобусу «Фольксваген». В то время – начало 70-х – девяносто девять процентов подобных микроавтобусов (могу поспорить) в кампусе колледжа были украшены фотографиями групп «Doors», «Jefferson Airplane» и Боба Дилана. А машина Дэна была от пола до потолка обклеена изображениями святых людей из Индии! На дверях – буддийские монахи, на солнцезащитном щитке – йоги, а на сиденьях – гуру-махариши. Микроавтобус Дэна казался ашрамом на колесах.

Дэн снова не раз приглашал меня к себе, и мы часами разговаривали – о том, как очутились в Гарварде, о психологии, про то, как каждый из нас хочет прожить свою жизнь, о недавнем путешествии Дэна в Индию для изучения медитации, о сумасшедших йогах и случаях из его жизни: Дэн снимал комнату в величественном кембриджском особняке Дэвида и Мэри Мак-Клелландов. В свое время беседа с Дэвидом укрепила меня в решении подать документы в аспирантуру Гарварда, так что я был рад снова с ним встретиться. В главе 2 я упоминал об участии Дэвида в деле Рама Дасса и о том, как Гарвард в конце концов уволил последнего. Но к 1971 году Рам Дасс (по-видимому, не держа никакой обиды) проживал в передвижном доме за жилищем Дэвида. (Позже он уедет, чтобы впоследствии стать всемирно известным духовным учителем и писателем.) Мэри, которая познакомилась с Дэвидом в лагере квакеров и вышла за него замуж в 1938 году, была прекрасной, одухотворенной женщиной и талантливым художником. В подвале у нее была своя студия.

Для парня из Бруклина общение с этой (мягко говоря) интересной семьей было похоже на шаг в параллельную вселенную. Общество Мак-Клелландов во время аспирантуры стало для меня важным источником альтернативного образования. Давайте просто скажем, что происходящее там имело не много общего с моим ежедневным опытом в корпусе имени Уильяма Джеймса. В пестром собрании членов семьи, пансионеров и просто прихлебателей многие были одеты в одежду ручной работы, привезенную из Индии. Еженедельные медитации вел сам Рам Дасс. В общих трапезах принимало участие не меньше восьми человек. Но что больше всего привлекало меня в этих людях, так это их эмоциональные типы. Это были устойчивые, добрые, позитивные люди, которые казались хорошо улавливающими социальные ситуации и обладали спокойствием. На вечеринке в честь тридцатипятилетней годовщины своей свадьбы Макклелланды включили слайд-шоу, демонстрирующее фрагменты их совместной жизни. Сьюзен и я (только начав жить вместе, мы проявляли обычное в таких случаях беспокойство о браке) задавались вопросом, как им удалось столько лет оставаться вместе. Я спросил Мэри, каково это – быть в браке так долго. Заставив нас замереть под своим проницательным взглядом, она заявила: «Ну, первые восемнадцать лет были просто адом».

Поскольку Макклелланды и их окружение заслужили доверие к своей медитативной практике за присущее им удивительное сочетание страсти и безмятежности, они разожгли во мне сильное желание испробовать медитацию самому (в колледже я присутствовал на нескольких лекциях о медитации и ходил на занятия по йоге, которые включали в себя медитацию, – и на этом все). Теперь, когда я случайно столкнулся с Дэном и семьей Макклелландов, я начал медитировать несколько раз в неделю – один раз с группой, а в остальное время сам по себе. Макклелланд, профессор, которому было обеспечено место в Гарварде, одной ногой удачно обосновался в мире академической психологии, а другой – в мире духовной трансцендентности; я использовал его пример как неявное разрешение попробовать сделать то же самое.

 

В Индию

К концу моего второго года в аспирантуре я объявил своим гарвардским наставникам, что хочу взять три месяца, чтобы поехать в Индию и Шри-Ланку – «учиться медитации». Это предложение не было встречено с энтузиазмом. Один профессор спросил, почему я хочу потратить три драгоценных месяца на такую ерунду, а другой полагал, что это будет конец для меня как для подающего надежды ученого и что я могу никогда не вернуться. К счастью, это не было таким уж решающим моментом, получу ли я «благословение» факультета, но без него мне пришлось бы самому оплачивать билеты и проживание. Это значило, что мне нужно быть таким же убедительным, как и за год до того, когда я выступал перед Национальным научным фондом. Тогда я получил от этого фонда престижный грант, которого хватило на полную оплату обучения и который обеспечил меня роскошной по тем временам стипендией в тысячу долларов в месяц. Но как я мог убедить фонд, что мне необходимы деньги на Индию и Шри-Ланку? По-видимому (поскольку это сработало), утверждая, что я хотел бы изучить связь между медитацией и вниманием, а также между медитацией и эмоциями. Что касается медитации, мне было важно получить опыт из первых рук – в тех культурах, где она возникла. Примерно такие доводы я и приводил. В научном фонде дали согласие, и в конце весеннего семестра – в мае 1974 года – я вылетел в Азию. Но не один. Я убедил Сьюзен сопровождать меня. В то время она была аспиранткой факультета психологии в Массачусетском университете в Амхерсте, а впоследствии поступила в медицинскую школу и стала акушером. В 1976 году она вышла за меня замуж, и мы вместе по сей день. Наша первая остановка состоялась в Шри-Ланке, которая позже была переименована в Цейлон. На полтора месяца мы остались с Дэном Гоулманом, его тогдашней женой Анасуйей и их двухлетним ребенком Говиндассом (да, это было время расцвета индуистского влияния на определенную часть Америки) в большом доме, который они снимали в горной деревне Канди. Канди была последней королевской столицей Цейлона, известна храмом зуба Будды (один из них, по общему мнению, находится там), а также другими буддистскими и индуистскими святынями. Дэн и я рано вставали каждое утро, надевали саронги и гарвардские футболки, занимались медитацией, а затем проводили несколько часов за работой – то есть мы говорили на тему, как мы могли бы изучать медитацию строго научным образом. Во второй половине дня мы посещали монастыри, чтобы встретиться с монахами, большинство из которых принадлежало к традиции буддизма тхеравада, и были просто (несколько нетипичными) американскими туристами. Жители Канди были необычайно приветливы с нами, и нас часто приглашали на ужин к себе домой люди, с которыми мы едва успели познакомиться.

Единственное, что действительно бросало тень на это во всех отношениях идиллическое существование, – повседневный и безжалостный расизм (довольно сильный). Люди тамильского национального меньшинства были слугами сингальского большинства, но расизм не отражает того презрения, с которым к ним относились. Однажды я увидел, как семья тамильских слуг идет спать не в кровать, а на пол в углу главной комнаты. Впоследствии я не был удивлен, когда в 1983 году между двумя этими этническими группами вспыхнула гражданская война, во время которой погибли десятки тысяч невинных людей. Война завершилась в 2009 году разгромом тамильской повстанческой группы правительственными войсками.

В июле 1974 года Сьюзен и я отправились в северную Индию, где провели десять дней в нашей первой уединенной медитации в Далхаузи, бывшей британской горной станции (индийское поселение в горах). В те времена путешествовать по Индии означало пользоваться автобусами, а если повезет – поездами (хотя эта удача распространяется только до определенной степени: вагоны третьего класса кишели курами, которые путешествовали со своими владельцами). После того как ночной поезд доставил нас до Патханкота, мы сели в автобус до Далхаузи. Я уже говорил, что это было в июле? В Индии? Мы не включили в свои планы муссоны, но природа сделала это за нас. Когда автобус плелся по горной дороге в проливной дождь, в один прекрасный момент позади нас, как нам показалось, осыпался горный склон. Валуны с оглушительным грохотом катились вниз, море грязи, смешанной с деревьями и мусором, разливалось по дороге перед нами, а часть самой дороги соскользнула вниз по склону. Затем настала тишина, не считая стука дождя… и сильного биения моего сердца – каждый раз, когда я заглядывал в пропасть глубиной две тысячи метров.

Мы просидели следующие несколько часов, благодарные за то, что остались живы. Мы были почти так же благодарны, когда другой автобус появился со стороны нашего места назначения – и застрял на другой стороне размытой дороги и груды камней. Так как мы были там, где хотели быть они, а они были там, где хотели быть мы, решение было очевидным, хотя и не очень привлекательным: все, кто был в нашем автобусе, выбрались наружу под проливной дождь, собрали свои вещи, осторожно перелезли через камни, перепрыгнули через широкую впадину на дороге, в то время как люди из другого автобуса сделали то же самое. Теперь все были на той стороне размытой дороги, только вот автобусы не были повернуты в тех направлениях, в которых нужно было ехать. Поэтому мы весьма занимательно провели время, маневрируя на поворотах и соскальзывая по наклонам (автобусу не хватало места, чтобы развернуться на узкой горной дороге и поехать по направлению к Далхаузи, находящемуся в нескольких километрах от нас). Наконец-то автобус справился с разворотом на узком пространстве – и спустя некоторое время мы чудесным образом достигли нашего пристанища.

Управляемый весьма известным буддийским учителем медитации по имени Гоенка центр компенсировал интенсивностью программы по медитации то, чего ему недоставало в сфере земных благ (не было водопровода, а спали мы в палатках). Утренний колокол звучал в полпятого, первая медитация начиналась в пять, и все отшельники – хотя, очевидно, не преподаватели – приняли обет молчания. Мы начинали с одного часа сидячей медитации, затем переключались на медитацию при ходьбе. Мы чередовали эти методы примерно по четырнадцать часов в день, до десяти вечера, все десять дней нашего пребывания там. Мы дважды в день делали перерыв на прием пищи (без обеда) и на походы в ванную комнату, но даже тогда мы не должны были нарушать молчание. Однажды днем в августе один ученик передал другому записку: президент Никсон подал в отставку.

Инструкции Гоенки для нашей практики випассаны (медитации, разработанной для того, чтобы позволить практикующим «видеть вещи такими, какие они есть на самом деле») были весьма специфичны. Мы должны были медленно и сознательно направлять внимание на различные части своих тел по очереди – что чувствует кончик носа, насколько различна температура воздуха, который мы вдыхали и выдыхали, как кости ног ощущали себя по отношению к полу… пока не закончили настоящей «анатомией страсти» випассаны. Одной из целей этой формы медитации является постижение того, как изменяются чувства и отношения к чему-либо. Например, боль начинается с боли. Но по мере того, как вы сосредоточиваетесь на ощущениях своего тела, вы начинаете понимать, что то, о чем вы думаете как о боли, это всего лишь концепция, и, если вы способны заглянуть за рамки концепции, вы воспринимаете группу ощущений – возможно, покалывание в ногах, давление на колени, жжение в икроножных мышцах. Весь этот гештальт добавляется к боли, но, если вы сосредоточитесь на его составляющих, ощущения перестанут быть болезненными – они все еще остаются на месте, но тот способ, которым мы уделяем им внимание, изменился. Новое отношение таково: «О, это покалывание в моих ногах [жжение в коленях]», но разум учится не осмысливать этот комплекс ощущений как вызывающую отвращение, неприятную вещь, обозначенную словом «боль».

Нет ничего удивительного в том, что этот способ (не) реагировать на боль не приходит естественным путем. На второй день Сьюзен бормотала, что уже готова убраться отсюда к черту и вернуться в Дели, и (прилагая усилия к тому, чтобы не нарушать обет молчания) что собирается написать мне письмо на этот счет. Но в тот вечер мы сначала отправились на лекцию Гоенки. «Многие из вас, вероятно, чувствуют сильную боль и хотели бы избавиться от этого, – сказал он. – Но я хотел бы, чтобы вы взяли на себя обязательство остаться здесь еще хотя бы на двадцать четыре часа». Сьюзен, славная девушка, осталась (хотя позже она мне рассказала, что основное направление ее медитации заключалось в представлении того, как мы снова едем вниз с горы по размытой дороге). И через день все изменилось. Как неявным образом предсказал Гоенка, Сьюзен овладела своим отношением к боли, приняв осознанность без субъективных суждений по этому поводу: «Да, мои колени горят, и в моих ногах покалывание, но это только отвлеченный чувственный опыт, который я не буду возвеличивать или овеществлять пометкой „боль“».

Гоенка учил, что випассана предлагает путь к просветлению и искоренению страданий, но в течение своего сто-с-лишним-часового курса безмолвной медитации я убедился, что в ней также заключен огромный неиспользованный потенциал для психологии и неврологии. Я ощутил, как в моем способе воспринимать мир происходят поистине тектонические изменения. Я стряхивал с себя понятие боли, как будто это была небольшая ниточка, приставшая к моей рубашке, и культивировал глубокое и длительное чувство удовлетворения настоящим моментом. Будучи ученым, я не сомневался, что случившееся связано с изменением в моем мозге – вероятно, в тех его областях, которые регулируют внимание и эмоции.

 

Медитация встречается с наукой

Я вернулся в Гарвард, где начинался мой третий год в аспирантуре. Я решил провести небольшое исследование медитации. В одном из экспериментов Дэн Гоулман и я изучили пятьдесят восемь человек, у которых имелся разный опыт медитирования – от совсем никакого до более чем двухлетнего. Мы использовали для них некоторые стандартные психологические анкеты и обнаружили (барабанную дробь, пожалуйста!), что больший опыт в медитации был связан с меньшей тревожностью и большей способностью быть внимательным. Мы признали, что эта разница может отражать различные предрасположенности у части тех, кто не медитировал, новичков и экспертов – то есть способность сосредоточиться и испытывать беспокойство в малой степени может позволить кому-то придерживаться медитации в течение двух лет, тогда как нервозность, суетливость будут работать против этого. Без признания этой вероятности мы показались бы ужасно наивными. И хотя я был в восторге, что статья была принята в «Журнал психопатологии», публикация не гарантировала уважение. Когда я сказал одному из своих профессоров об этой работе, он ответил: «Ричи, если вы хотите построить успешную научную карьеру, это не лучший способ ее начать».

Презрение главенствующего направления психологии было лишь одним из факторов, которые делали исследование медитации не очень-то уместным. Самым большим препятствием было то, что сканирование мозга еще не было изобретено. Довольно грубая ЭЭГ, которую мы использовали, могла обнаружить электрическую активность в областях коры недалеко от поверхности, где были зафиксированы электроды, но не глубже. Это означало, что довольно обширная часть мозга была скрыта от науки, в том числе подкорковые области, которые так важны для эмоций. В долгосрочной перспективе, однако, невозможность изучать медитацию научными методами в 70-х годах обернулась скрытым благом. Это позволило мне обратить пристальное внимание на изучение эмоций и головного мозга, что в конечном итоге привело меня к развитию аффективной неврологии, какой мы ее знаем сегодня. И к тому времени, когда я был готов к изучению медитации, неврологические инструменты для выполнения поставленных задач уже имелись.

И хотя медитация не была частью моей научной жизни на протяжении еще двух десятилетий, она стала значимой частью моей личной жизни. Я продолжал заниматься ежедневно, выделив утром сорок пять минут для так называемой медитации открытого присутствия (или открытого наблюдения). Являясь формой випассаны, она требует в полной мере осознавать любой объект, который в данный момент важен для вашего разума, будь то телесное ощущение, эмоция, мысль или внешний раздражитель, но при этом не дать этому завладеть вашим сознанием. Я чередую медитацию открытого присутствия с медитацией сострадания или любящей доброты, при которой я начинаю с того, что сосредоточиваюсь на самых близких мне людях, желая, чтобы они были свободны от страданий, потом перехожу на постоянное расширение радиуса – до тех пор, пока мое желание не охватывает все человечество. Я нашел эту практику очень полезной. Я живу жизнью, которую большинство людей назвали бы стрессовой, слишком подчиненной расписанию. Я провожу за работой семьдесят часов в неделю, руковожу лабораторией с дюжинами аспирантов, научных сотрудников, техников и ассистентов, изыскиваю миллионы долларов у частных и государственных спонсоров, соперничаю с другими учеными за гранты и пытаюсь остаться на вершине конкурентной научной сферы. Я считаю, что моя способность совмещать все это, мое умение оставаться спокойным является прямым следствием практики медитации.

Я не начал разговаривать о медитации со своими коллегами, полагая, что это будет чересчур и не поможет моей только зарождающейся карьере. Но все изменилось в 1992 году. Весной этого года я укрепился в мысли написать письмо Далай-ламе. Я самонадеянно спросил у главы тибетского буддизма, можно ли провести исследование с каким-нибудь экспертом медитации, живущим в горах вблизи Дхарамсалы, чтобы определить, способны ли тысячи часов медитации изменить структуру и функции мозга, и если да, то каким образом. Я не был заинтересован в измерении закономерностей активности мозга, сопровождающей медитацию, хотя это могло бы быть довольно интересно. Вместо этого я надеялся увидеть, как тысячи и тысячи часов медитации изменяют участки мозга на достаточно продолжительное время, чтобы это можно было заметить, когда мозг не находится в состоянии медитации. Это походило бы на измерение силы бицепсов культуриста, когда он их не качает: упражнения увеличивают мышцы, и вы можете измерить их даже тогда, когда культурист делает что-то, требующее усилий не больше, чем при поднятии чашки кофе. Живущие в горах йоги, гуру и монахи идеально подошли бы для этого, поскольку они находятся в уединении и медитируют в течение месяцев или даже лет, что, как я предполагал, должно было оставить устойчивый отпечаток в их мозге. Конечно, то, что было идеальным для науки, необязательно было идеально для медитирующих. Они посвятили свою жизнь одиночному созерцанию. С какой стати они согласятся терпеть таких, как я?

Мне повезло. Хотя Далай-лама интересовался наукой и техникой с детства, смотрел на Луну через телескоп из своего дворца в Лхасе и разбирал часы с кукушкой и наручные часы, в последнее время он особенно увлекался неврологией и был заинтригован моим предложением. Он пообещал обратиться к медитирующим отшельникам и ламам из каменных хижин, расположенных в предгорьях Гималаев, и попросить их, чтобы они сотрудничали со мной в начальной стадии моего эксперимента. Сделать это, очевидно, было нелегко. Ни почта, ни телефон, ни почтовый голубь не были подходящим вариантом, а ближайший медитирующий скрывался в хижине в девяноста минутах ходьбы от конца наиболее близко расположенной грунтовой дороги. Далай-лама точно не мог зайти и пообщаться со всеми во время своих ежедневных обходов. К счастью, у Далай-ламы был монах, который выступал в качестве связующего звена между буддийскими наставниками, монахами и отшельниками. Он действовал как выездной священник американского Запада в XIX веке, посещая всех медитирующих каждые несколько недель, чтобы принести им еду и убедиться, что все в порядке (многие из медитирующих были уже весьма преклонного возраста). Таким образом, весной и летом 1992 года этот посланник Далай-ламы передал им просьбу его святейшества сотрудничать с каким-то чужаком, который будет появляться в течение нескольких месяцев для измерения электрической активности в их головах. В итоге он убедил десять из шестидесяти семи медитирующих снизойти до ученых.

Это дело было не для одного человека. В тот ноябрь со мной в Дхарамсалу отправились Клифф Сарон, с которым вы уже встречались в главе 2. К тому времени он был научным сотрудником Висконсинского университета (как и я). Третьим участником исследования был Франциско Варела, невролог из парижского госпиталя де-ла-Сальпетриер. (Клифф написал такую убедительную заявку на грант, что нам удалось получить сто двадцать тысяч долларов из частного фонда в поддержку этого исследования.) Также с нами отправился Алан Уоллес, буддист, в то время работавший в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре. Алан в 1980 году провел пять месяцев в уединенной медитации на этих самых холмах после десятилетнего изучения тибетского буддизма в Индии и Швейцарии. Алан был учеником Далай-ламы в начале 70-х и получил от него монашеское посвящение в 1975 году. Мы очень надеялись, что он поможет нам найти общий язык с медитирующими.

Мы остановились в коттедже «Кашмир» – гостевом доме, принадлежащем младшему брату Далай-ламы Тензину Чогьяле. Ти Си, как его ласково называли, был не только хозяином этого дома, он также должен был наладить наши дела и рассказать правила этикета при встрече с Далай-ламой. В свою очередь, мы превратили одну из его комнат в склад электроники. Это происходило в те дни, когда компьютер был не легким ноутбуком, а коробкой электроники размером с чемодан. Плюс у нас имелось и другое оборудование, необходимое для исследования, – электроэнцефалографы, свинцовые аккумуляторные батареи, дизельные генераторы, видеокамеры – все это заняло пять ящиков. Любящий гаджеты Ти Си был просто на седьмом небе от счастья.

На второе утро нашего пребывания, после традиционного тибетского завтрака, состоящего из яиц и чая, мы вчетвером спустились с холма и через площадь, полную детей-попрошаек, развалившихся на земле коров и расстеленных одеял с фруктами и овощами на продажу, направились к резиденции Далай-ламы. Его обширное владение находилось под защитой индийских солдат с автоматическими винтовками: мы вошли в двухкомнатную хижину отдела безопасности, где по очереди были вызваны для проверки паспортов, рентгена сумок и личного досмотра. После мы вышли из комнаты и стали подниматься по извилистой тропинке, которая бежала мимо дюжины зданий жилого комплекса – библиотеки, здания обслуживающего персонала, административных строений, приемного зала и личных покоев. Наконец мы добрались до прихожей. Стены, отделанные твердой древесиной, и элегантные книжные шкафы придавали ей схожесть с маленькой коробочкой для драгоценностей. Там мы ожидали, когда нас вызовут.

Я был почти в панике. Когда я пытался сформулировать обращение к Далай-ламе, то так нервничал, что не мог придумать ничего более-менее связного. Мое сердце колотилось, меня бросало в холодный пот. В этот момент главный по персоналу Далай-ламы, тибетский буддийский монах средних лет, одетый в повсеместно распространенные шафрановые одежды, вошел в прихожую и объявил, что время пришло.

Он провел нас в следующую комнату, где стояли большой диван для гостей и просторное кресло для Далай-ламы. Позади этого кресла стояло кресло поменьше, для переводчика. Яркие тибетские танки (вышитые шелком картины-свитки) висели на стенах, на полу и полках располагались статуи буддийских божеств. Я был назначен представителем нашей группы, но меня одолевали сомнения. Мне казалось, что у нас просто не может быть ничего, способного заинтересовать Далай-ламу. Я был почти уверен, что мы впустую потратим его время. Но за те пятнадцать-двадцать секунд, которые потребовались нам на поклоны и называние своих имен (ритуал приветствия облегчался тем, что Далай-лама уже был знаком с Аланом и Франциско), мои страхи и тревоги исчезли. Вместо этого у меня появились чувство безопасности и покоя и внезапная уверенность в том, что я нахожусь именно там, где и должен быть. Слова лились из меня, и я слышал, как предлагаю, чтобы он помог нам в исследовании умственных способностей и функций головного мозга людей, которые провели годы, тренируя свой ум, чтобы узнать, изменяет ли мозг подобная тренировка разума.

Несмотря на все то, с чем ему приходилось иметь дело (от страданий тибетского народа до поддержания хороших отношений с приютившими его индийскими хозяевами, модернизации монашеского образования и стремления к собственной духовной практике), Далай-лама нашел время, чтобы узнать все, что ему было нужно о неврологии. Он был заинтересован возможностью того, что западная наука способна научиться чему-то у людей, которые посвящают жизнь тренировке ума в традициях тибетского буддизма. И он был действительно благодарен за то, что приехали серьезные западные ученые, которые хотят использовать эту возможность.

Вот почему мы – Клифф Сарон, Алан Уоллес, Франциско Варела и я – обнаружили себя в качестве вьючных мулов однажды утром в Дхарамсале в ноябре 1992 года. Когда мы выехали из коттеджа «Кашмир», то не совсем проработали логистику. Мы понятия не имели, как дотащить все эти приборы в горы, где, как я уже упоминал, ближайший медитирующий находился в девяноста минутах ходьбы от наиболее близкой дороги (или чего-то, что можно назвать дорогой). Джип увез нас довольно далеко, и мы наняли шерпов для перевозки семи рюкзаков, каждый из которых был набит двадцатью пятью килограммами электроники. По мере того как мы осторожно продвигались вверх по тропе, мне не раз подумалось, что мы сошли с ума. Первый раз – когда «тропа», жмущаяся к горе, сузилась настолько, что я (хотя весил тогда шестьдесят три килограмма) захотел быть постройнее и поместиться поближе к самой горе, чтобы избежать падения на шестьсот метров вниз. Второй раз – когда камни, завалившие тропу, заставили нас выбирать – перелезть через них или обойти вокруг. «Через» требовало от нас перебраться через полутораметровое препятствие. «Вокруг» означало поставить одну ногу на этой стороне валуна, держась за него изо всех сил, переместить другую ногу, нащупать точку опоры и молиться, чтобы удалось перелезть на другую сторону, не упав вниз. Я не знаю, помогли ли мольбы к каждому из божеств буддийского пантеона, но все мы остались живы.

Наконец впереди мы заметили каменную хижину. Там мы и нашли монаха, которого я буду звать стандартным уважительным титулом Ринпоче (мы обещали всем им сохранить анонимность). Пускай это будет Ринпоче № 1. Он жил в тихом уединенном месте на протяжении десяти лет. Одному из наиболее опытных медитирующих из тех десяти, которые были в списке Далай-ламы, Ринпоче № 1 было уже за шестьдесят, и он не мог в полной мере воспринять нашу миссию. (Алан Уоллес, которого Ринпоче № 1 помнил после нескольких месяцев, которые тот провел в уединении среди них, переводил с английского на тибетский и обратно.) На тот момент мы хотели просто установить контакт, объяснить свои цели и продемонстрировать, какие эксперименты надеялись провести. Одним из них был тест Струпа, в котором слова, обозначающие определенный цвет, написаны другим цветом. Например, «голубой» напечатан красным. Задача в том, чтобы прочитать слова, не отвлекаясь на цвет букв. Это тест на концентрацию, на способность отсеивать отвлекающие факторы. Но Ринпоче № 1 очень скромно сказал, что его собственная практика медитации была в лучшем случае посредственной (что он объяснил проблемой с желчным пузырем), и если мы хотим изучить влияние медитации – что ж, мы просто должны медитировать сами! Мы не приняли во внимание тот факт, что смирение является одной из ценностей тибетского буддизма и даже описание своей медитации может быть истолковано как хвастовство. В хижине Ринпоче № 1 мы не добились даже беседы, не говоря уже о данных ЭЭГ.

Не лучше у нас получилось и с Ринпоче № 2, несмотря на то, что он был одним из учителей Алана Уоллеса. В этом случае проблема заключалась в других ученых. Ринпоче № 2 рассказал нам об известном йоге по имени Лобзанг Тензин, который также был с холмов над Дхарамсалой. Он отправился в Гарвардскую медицинскую школу для неинвазивных исследований медитации (так, по крайней мере, ему говорили ученые). Но исследователи из Гарварда взяли у Лобзанга кровь, и спустя три месяца после возвращения в Дхарамсалу он умер. Ринпоче № 2 был убежден, что вмешательство ученых убило его друга. В течение нашей трехчасовой беседы он сказал еще одну вещь: не имеет смысла пытаться измерить ум, у которого нет формы и физического воплощения. Если бы мы и могли что-то успешно измерить, заверил он нас, это было бы совершенно неважно с точки зрения понимания воздействия медитации. Аналогичным образом все прошло и с монахами № 3, № 4… и так до десятого. Один любезно посоветовал нам молиться Далай-ламе для успеха в нашей работе. Другой предложил вернуться через два года – к тому времени он планировал добиться некоторых скромных успехов в достижении самадхи, что лучше всего можно перевести с санскрита как «медитативный покой». Цель самадхи – блокировать отвлекающие факторы, чтобы ум мог сосредоточиться на объекте со всей ясностью и непоколебимостью. Другие монахи опасались, что, если они подвергнутся нашим странным тестам, это может нарушить их медитативную практику. Но больше всех повторялась мысль, выраженная Ринпоче № 2: физические измерения просто не подходят для того, чтобы понять влияние медитации на ум. Использовать ЭЭГ, чтобы определить, скажем, сострадание, развивать которое медитация вполне способна? Забудьте. К тому времени, когда мы добрались до нашего последнего монаха, у нас был нуль из десяти.

Несмотря на научные неудачи, я чувствовал, что мы преуспели кое в чем другом. Один из монахов, которого долгие годы держали в китайской тюрьме в Тибете и пытали, в конце концов сбежал в Дхарамсалу. Он рассказал нам – с западающими в память деталями, мгновение за мгновением – об изменениях, которые произошли в результате сострадательной медитации (находясь в плену, он регулярно ее практиковал). Печаль, отчаяние и гнев, которые сначала заполнили его разум, как он объяснил нам, уступали место, каждый день понемногу, состраданию, в том числе и к тюремщикам, на которых он стал смотреть как на страдающих от недуга ума, происходящего не по их воле. Поэтому они в некотором смысле рассматривались им как товарищи по несчастью. Конечно же, я думал, что эта необычайная способность может научить нас чему-то о разуме и мозге.

Через десять дней походов по горам мы отказались от идеи собрать научные данные о медитации. Перед отъездом из Дхарамсалы, однако, мы еще раз встретились с Далай-ламой, рассказав ему, что наши надежды на сбор данных о неврологических последствиях длительной медитации не увенчались успехом. Мы объяснили причины, по которым эти сведущие люди отклонили наши мольбы, озвучили их подозрения к нашим аппаратам и тревожные сообщения о том, что случилось с другими монахами, которые сотрудничали с западными учеными. Далай-лама сидел и слушал наш печальный рассказ, а потом вдруг сказал: «А что, если вам еще раз попробовать пообщаться с людьми, занимающимися долгосрочной практикой? Но только с теми, кто ездил на Запад и больше знаком с западным образом мышления и технологиями?» Никто из медитирующих, которые жили в горах, не имел далеко идущих контактов с западным миром и его наукой. А те, у кого такие контакты имелись, не стали бы подозревать, что электроды способны нарушить их практику медитации. Может быть, мы могли бы пригласить таких монахов в свои лаборатории на Западе вместо того, чтобы пытаться протестировать их в полевых условиях? Это позволило бы нам создать контролируемую среду. (И в качестве бонуса никаких больше походов по горам с килограммами оборудования!) Меня это сразу же заинтересовало. А когда Далай-лама пообещал замолвить за нас словечко перед некоторыми буддийскими практикующими своего круга, я понял, что мы близки к цели.

Но у самого Далай-ламы тоже была просьба. Он понимал, как он сказал нам, что психологические исследования почти исключительно сосредоточены на отрицательных эмоциях – тревоге, подавленности, страхе, печали. Почему, спросил он, ученые не могут вместо этого использовать современные средства нейробиологии для изучения таких качеств, как доброта и сострадание? Я просто не знал, как ответить. Я пробормотал что-то о том, что большинство биомедицинских исследований на Западе обусловлены желанием излечить болезнь и что эта же модель была перенесена на исследование эмоций. Поскольку тревога, депрессия и им подобные являются проблемами и даже заболеваниями, они занимают львиную долю научного внимания, а поскольку любовь и доброта проблемами не являются, они в значительной степени игнорируются. Но когда я это объяснил, это показалось пустым звуком даже мне самому. Конечно же, чем больше мы знаем о положительных эмоциях, тем больше шансов, что мы сумеем научить людей их развивать. Но (как я узнал, когда вернулся домой) в те дни термин «сострадание» даже не был включен в алфавитный указатель ни одного из основных учебников по психологии. В тот момент и на том месте я поклялся сделать все возможное, чтобы исправить эту ситуацию. Я сделаю все, что в моих силах, сказал я Далай-ламе, чтобы нанести сострадание на карту науки. Я также пообещал более открыто говорить о своем интересе к медитации, чтобы окончательно выйти из чулана к моим коллегам-профессионалам и рассказать о собственной медитативной практике. К тому времени я был уже профессором Висконсинского университета и выиграл несколько профессиональных наград. Что я мог потерять?