Глава 1

Я приехала в Алис в пять часов утра с собакой, шестью долларами в кармане и маленьким чемоданчиком, набитым ненужными вещами. «Вечерами вам понадобится шерстяная кофта», — говорилось в проспекте. Ледяной ветер гнал по платформе песок, а я стучала зубами, прижимала к себе теплое тело собаки и не могла понять, какого черта меня принесло на эту безлюдную, наводящую тоску железнодорожную станцию посреди дороги из ниоткуда в никуда. Я повернулась спиной к ветру и за домишками города увидела цепь гор.

Бывают иногда мгновения, когда подсознательно чувствуешь, что сделала верный шаг, выбралась на правильную дорогу и теперь все пойдет по-другому, такие мгновения определяют всю нашу жизнь. Я смотрела, как бледные лучи восходящего солнца карабкаются на отвесные скалы, и знала, что этот миг настал. Он длился, наверное, секунд десять — десять секунд неколебимой, ничем не омраченной уверенности в себе.

Дигжити вырывалась из рук, она таращилась на меня, задрав голову, ее уши болтались на ветру. Меня захлестнула тоска, как бывает, когда знаешь, что взвалила на плечи непосильную ношу, а путь к отступлению отрезан. Конечно, заманчиво сесть в поезд без копейки денег и решить, что у тебя хватит смелости и находчивости не спасовать перед лавиной трудностей, но, когда приезжаешь на другой конец света, где тебя никто не ждет, где тебе решительно некуда деться, а единственная твоя опора — бредовая идея, в которую даже ты сама до конца не веришь, внезапно понимаешь, что гораздо приятнее сидеть дома, на теплом побережье в Квинсленде , строить планы, потягивать с друзьями джин у себя на веранде, составлять бесконечные подготовительные списки и списки списков, спокойно выбрасывать их в корзину и читать книги про верблюдов.

Суть моей бредовой идеи состояла в том, чтобы раздобыть диких верблюдов, приучить их носить груз и отправиться во внутренние пустынные районы Австралии. Одичавшие верблюды, как я знала, в изобилии водились в кустарниковых зарослях вокруг Алис-Спрингса. Верблюдов завезли в Австралию вместе с погонщиками из Афганистана и Северной Индии в 1850 году; в те времена с помощью верблюдов исследовали малодоступные районы, перевозили продовольствие, прокладывали телеграфные линии и строили железные дороги, в результате чего верблюды в конце концов стали не нужны. Тогда обескураженные афганцы отпустили их на волю и попытались найти другую работу. Это оказалось нелегко, так как погонщики верблюдов только и умели, что погонять верблюдов, а правительство не очень-то шло им навстречу. Верблюдам повезло больше, чем их хозяевам: им очень подошли австралийский климат и австралийская растительность, верблюды благоденствовали, и поголовье их росло, так что сейчас примерно десять тысяч диких верблюдов бродят по стране, досаждают скотоводам, из-за чего те берутся за ружья, и даже, как считают некоторые экологи, грозят уничтожением определенным видам растений, пришедшимся им особенно по вкусу. У австралийских верблюдов нет естественных врагов, кроме человека, они практически ничем никогда не болеют и считаются самыми выносливыми в мире.

Полупустой поезд, долгий путь. Пока проползли пятьсот миль от Аделаиды до Алис-Спрингса, прошло двое суток. В районе Порт-Аугусты современная железнодорожная магистраль почти сразу превратилась в извилистую жалкую бесконечную одноколейку розоватого цвета, устремленную к мерцающему горизонту, за которым она упиралась в пустоту, в огромную богом забытую дыру вроде «домика», где понарошку прячутся дети, только с крышей из иссушенной красной пленки, будто содранной с мертвого сердца, и в этой дыре мужчины почему-то оставались мужчинами, а женщины становились их придатком. Обрывки вагонных разговоров, кажется, навек застряли у меня в мозгу.

— Здорово, ничего, я тут присяду? (Вздыхаю и демонстративно смотрю в окно или в книгу.)

— Ничего. (Взгляд опускается до уровня моей груди.)

— А где твой старик?

— У меня нет старика. (В слезящихся, налитых кровью глазах, все еще устремленных на мою грудь, загорается тусклый огонек.)

— Господи боже, подруга, ты что, едешь в Алис одна? Послушай-ка, девушка, ты крепко об этом пожалеешь. Эти ублюдки… да они изнасилуют тебя в первую же минуту. А черномазые… они там все точно с цепи сорвались, можешь мне поверить. Тебе нужен мужчина, да такой, чтоб глаз с тебя не спускал. Послушай-ка, сейчас я принесу пива, а потом мы пойдем к тебе в купе и познакомимся, ладно? Что скажешь?

Я стояла в безвоздушном пространстве ранней утренней тишины, старалась загнать беспокойство поглубже и ждала, пока несколько суетливых пассажиров, приехавших вместе со мной, покинут платформу, потом вместе с Дигжити пошла в город.

Мы брели по пустынной улице, и я поражалась уродливости домов, особенно режущей глаз на фоне великолепия окружающей природы. Пыль покрывала все вокруг: массивную величественную гостиницу на перекрестке и неряшливые убогие витрины магазинов на главной улице. Бесчисленное множество мертвых насекомых гроздьями висело на дуговых уличных фонарях, и по этому царству цемента и асфальта то и дело проносились грохочущие машины с двойным приводом, заляпанные красной грязью сверху донизу, за исключением двух светлых окошечек, процарапанных «дворниками» на ветровом стекле. Серый, светло-желтый и больнично-зеленый центр городка незаметно переходил в расползающиеся пригороды, упиравшиеся в величественную красную стену хребта Макдонелл, который, как нерушимая твердыня, лишь кое-где прорезанная узкими ошеломляющей красоты ущельями, ограничивал Алис-Спрингс с юга и уходил на многие сотни миль к востоку и западу. Сухое, устланное белым песком русло реки Тодд вилось по городу в обрамлении высоких серебристых эвкалиптов и исчезало в расселине Макдонелла. Хребет, будто окаменевшее доисторическое чудище, угрожающе нависал над городом и оказывал, как я потом поняла, глубокое психологическое воздействие на жалких людишек, суетившихся у его подножия. Он требовал от них слишком многого. Он напоминал им о непостижимой протяженности времени, а они довольно успешно прятались от него за стенами благопристойных кирпичных домов с поникшими садиками в английском стиле.

Я собиралась остановиться у реки и пожить среди аборигенов, пока не подыщу работу и пристанище, но предсказатели судьбы из числа моих попутчиков в поезде уверяли, что это самоубийство. Все как один — запойные пьяницы; мужчины и женщины с потухшими глазами, с коричневыми каменными лицами, изрезанными морщинами; официанты в смокингах, поглощавшие не меньше спиртного, чем подносили клиентам, — все твердили, чтобы я думать об этом забыла. Чернокожие откровенно считались врагами. Грязными ленивыми животными. С подозрительным жаром мне постоянно рассказывали, как молоденькие белые девушки, ничего не подозревая, отправлялись вечером погулять по берегу реки Тодд, где их постигала участь куда страшнее смерти. Это была единственная тема, вызывавшая всеобщий интерес. Дома я слышала и другие истории, например как однажды утром в Алисе в сточной канаве нашли молодого черного парня, вымазанного с ног до головы белой краской. В любом городе, где жители обычно в глаза не видели аборигенов и тем более не разговаривали ни с одним из них, какой-нибудь прохожий способен долго, с невероятным презрением рассказывать, как аборигены выглядят, какие они ленивые и бестолковые. Это заслуга прежде всего прессы, так как на страницах газет, где почему-либо пишется об аборигенах, почти всегда фигурирует стандартный образ грязного пьянчуги из каменного века, живущего на пособие по безработице, но не меньше виновата и школа, где детям внушают, что аборигены похожи на обезьян особой породы, что у них нет своей культуры, своего правительства и, следовательно, права на существование в огромном высокоразвитом мире белых; так получается, что для большинства белых аборигены — бездомные бродяги, существа отсталые, примитивные и глупые.

Новичку в любом городе трудно отделить правду от вымысла, понять, кто «чистый», а кто «нечистый», где кончается страх и начинается мания преследования, но в Алис-Спрингсе определенно происходило что-то странное. Город казался лишенным души, возникшим на пустом месте и, может быть, именно поэтому не похожим ни на один другой. Неужели все здесь старались нагнать на меня страх только потому, что я, истая горожанка, вдруг очутилась в этой глуши? Или я оказалась… на территории, где правит Ку-клукс-клан? Мне уже случалось жить среди аборигенов, честно говоря, это были самые радостные, самые беззаботные дни в моей жизни. Конечно, я видела тяжелые попойки и даже одну настоящую драку, но ведь белые австралийцы тоже пьют и дерутся в любом пивном баре, на любой вечеринке. Если здешние «чернокожие» походят на тех, кого знала я, как могут белые до такой степени погрязнуть в страхе и ненависти? А если они чем-то отличаются от своих собратьев, то что же сделало их другими? Будь осмотрительна, шептал мне какой-то голос. Я чувствовала полускрытый запах насилия в этом городе и хотела найти безопасное убежище. У кроликов тоже есть инстинкт самосохранения.

Говорят, как аукнется, так и откликнется; наверное, это правда, потому что ни на кого из моих знакомых Алис-Спрингс не произвел такого тяжелого впечатления, как на меня. Вероятно, все дело в том, что мое знакомство с городом началось со сточных канав, и это несколько исказило перспективу. Считается, что достаточно трижды увидеть, как русло Тодд наполняется водой, и Алис навсегда останется твоей любовью. К концу второго года, когда я уже достаточно насмотрелась на капризы этой реки, я страстно ненавидела Алис-Спрингс, но чувствовала, что необъяснимым образом крепко-накрепко к нему привязана.

В Алис-Спрингсе живет четырнадцать тысяч человек, тысяча из них — аборигены. Большая часть белых — правительственные чиновники, разношерстная толпа неудачников и искателей приключений, ушедшие на покой скотоводы, стригали-сезонники, водители грузовиков и мелкие Дельцы, специализирующиеся на обирании американских, и японских туристов, а также своих соотечественников из крупных городов, которые добираются на автобусах до этого последнего оплота романтики в надежде принять Участие в необыкновенных приключениях и посмотреть на окружающую Алис-Спрингс пустыню. В городе три больших пивных бара, несколько мотелей, два третьесортных ресторана и несколько магазинов, где продают майки с надписью «Я поднялся на Эерс-Рок», бумеранги, изготовленные на Тайване, книги об Австралии и посудные полотенца, украшенные изображением благородных дикарей с копьями в руках на фоне заходящего солнца. Алис-Спрингс — пограничный город, здесь царит культ грубой мужской силы, и расовые отношения напряжены до предела.

Я позавтракала в дешевом кафе, вышла на залитую солнцем улицу, где уже было заметно утреннее оживление, и решила, что пора заняться поисками жилья. Спросила у кого-то, где можно найти самое дешевое пристанище, и мне показали, как пройти к стоянке автофургонов в трех милях к северу от города. Идти было трудно: пыльно и жарко, но интересно. Дорога вилась вдоль притока Тодд. Над кронами эвкалиптов в небо поднимались неподвижные, вытянутые по ниточке столбы голубого дыма — четкое обозначение стоянок аборигенов. Слева тянулись навесы и сараи из оцинкованного железа, где располагались гаражи и мастерские промышленного Алиса, а позади них — аккуратные лужайки и деревья пригорода. Когда я добралась до места, хозяин сказал, что с собственной палаткой стоянка стоит всего три доллара, а если палатки нет — восемь.

Улыбка сползла с моих губ. Я с вожделением посмотрела на стойку с прохладительными напитками, вышла на улицу и напилась тепловатой воды из-под крана. Платная она или бесплатная, я на всякий случай не спросила. В углу площадки какие-то длинноволосые парни и девушки в залатанных джинсах ставили большую палатку. Они мне понравились, и я спросила, нельзя ли к ним присоединиться. Они с радостью предложили мне свою палатку и свою дружбу.

Вечером мои новые знакомые поехали в город в собственном изрядно помятом автофургоне, оснащенном всеми мыслимыми современными игрушками городских юнцов, ведущих свободную жизнь, в том числе сверхмодной стереосистемой и досками для серфинга — они держали путь на север, к океану. Мы добрались до тусклых городских огней и остановились около бара купить спиртного. Вдруг одна из девушек, совсем еще юное робкое создание, обернулась ко мне:

— Ой-ой, посмотри на них, какая гадость! Боже милостивый, настоящие обезьяны.

— Кто?

— Черномазые. Ее друг стоял в очереди у винногомагазина.

— Билл, скорее, давайте уедем отсюда. Мерзкие твари.

Дрожа от отвращения, она обхватила себя руками, будто ей было холодно.

Я положила голову на руки и прикусила язык, я знала: дорого мне обойдется этот вечер.

На следующее утро я устроилась на работу в бар — приступать через два дня. Да, я могу ночевать в задней комнате, плату за ночлег будут вычитать из жалованья за первую неделю месяца. Питание бесплатно. Великолепно. Это давало мне возможность оглядеться и попытаться понять, как обстоят дела с верблюдами. Я задержалась в баре и поговорила кое с кем из завсегдатаев. Мне удалось узнать, что в городе есть три верблюжатника: двое обслуживают туристов, а третий, старик афганец, приручает диких верблюдов и продает в Аравию как мясной скот. Молодой геолог, с которым я познакомилась, согласился подвезти меня к старику.

Как только я увидела Саллея Махомета, я поняла: передо мной знаток своего дела. В поступи его кривых ног, в его руках, ловко державших веревку, чувствовалась уверенность человека, издавна привыкшего иметь дело с верблюдами. Когда я пришла, он возился с какими-то непривычного вида седлами рядом с пыльным загоном, где, скучившись, стояли эти странные животные.

— Так, так, что ж тебе нужно?

— Здравствуйте, мистер Махомет, — самоуверенно начала я. — Меня зовут Робин Дэвидсон и… гм… понимаете, я хочу попасть в центральную пустыню, для этого мне надо раздобыть трех диких верблюдов и приучить их носить вьюки, и… я подумала, вдруг вы можете мне помочь.

— Хрр-м-пппх!

Саллей пристально взглянул на меня из-под кустистых седых бровей. Его колючая неприветливость тут же поставила меня на место, я почувствовала себя полной идиоткой.

— И ты подумала: раз, два, села и поехала, да? Я смотрела в землю, переступала с ноги на ногу и бормотала какие-то жалкие слова.

— А что ты знаешь про верблюдов?

— Про верблюдов?.. В сущности ничего… Я хочу сказать… на самом деле… вот эти ваши верблюды… раньше я никогда верблюдов не видела, но я очень…

— Хрр-м-пппх! А что ты знаешь про пустыни? Мое молчание красноречиво говорило, что в этом вопросе, как и во многих других, я не слишком образована. Саллей извинился, сказал, что он, к сожалению, ничем не может мне помочь, и вернулся к своим делам. От моего задора не осталось и следа. Начало оказалось труднее, чем я предполагала, но ведь прошел всего только один день.

Мы поехали на туристскую станцию, расположенную южнее Алиса. Я поздоровалась с хозяином и его женой, женщина приветливо предложила мне чай с кексом. Я рассказала им о своих планах, они молча переглянулись.

— Ну что ж, приезжайте к нам, когда найдется свободная минута, — жизнерадостно отозвался хозяин, — узнаете кое-что о верблюдах.

Как он ни сдерживался, его губы искривила самодовольная улыбка. Внутренний голос шептал мне: держись подальше от этого человека. Он мне не понравился, и я ему наверняка тоже. А кроме того, я видела, как ревут и буйствуют его верблюды, и подумала, что к такому хозяину вряд ли стоит идти в ученики.

Вторая туристская станция, принадлежавшая Позелям, находилась милях в трех к северу от Алиса, несколько человек в баре успели мне сказать, что сам Позель — сумасшедший.

Геолог высадил меня у бара, я пошла пешком вдоль русла реки Чарльз. Под тенистыми деревьями царила прохлада, я шла и радовалась. Правда, тишину то и дело нарушали стаи взъерошенных местных собак, они выбегали на дорогу и решительно требовали, чтобы мы с Дигжити убрались с их территории, но хозяева-аборигены с громкой бранью бросали вслед собакам бутылки и консервные банки, ухитряясь одновременно улыбаться и приветливо кивать нам головой.

Наконец я оказалась перед дверью безупречно белого коттеджа, окруженного деревьями и лужайками. Коттедж напоминал австрийское шале в миниатюре, он был необычайно красив и столь же неуместен среди красных валунов и столбов пыли. В устройстве загонов — тесаные бревна, плетеные веревки — чувствовалась рука мастера. Около конюшен с арками росла герань. Каждая вещь лежала на своем месте. Глэдди Позель встретила меня у двери дома, лицо этой маленькой женщины, похожей на птичку, красноречиво говорило о тяжком труде, непрестанных тревогах и несгибаемой воле. И о подозрительности. Тем не менее Глэдди была первой, кто в разговоре со мной не проявил откровенного недоверия или снисходительного равнодушия. А может быть, она просто искуснее других скрывала свои чувства. Ее мужа, Курта, не было дома, поэтому мы условились, что я приду к ним на следующий день.

— Как вам понравился город? — спросила Глэдди.

— Паршивый городишко, — ответила я и тут же пожалела о своих словах. Мне вовсе не хотелось настраивать Глэдди против себя.

Она первый раз улыбнулась.

— Тогда, наверное, вы справитесь. Только не забывайте: они тут почти все сумасшедшие, будьте осторожны.

— А что здесь творится с чернокожими?

К Глэдди вновь вернулась подозрительность.

— Ничего особенного, за исключением того, что с ними вытворяют белые.

Теперь настала моя очередь улыбнуться. Глэдди, оказывается, была мятежницей.

На следующий день меня встретил Курт, он сиял от радости, насколько способен сиять немец. На нем был белоснежный костюм и такой же ослепительный тюрбан. Если бы не глаза-льдинки, он вполне мог сойти за бородатого мускулистого мавра. Находиться рядом с ним было так же страшно, как около упавших проводов высоковольтной линии. Курт излучал опасность: казалось, будто слышишь пощелкивание и видишь искры. Темно-коричневое лицо, жилистое тело и непомерно большие мозолистые руки труженика — в жизни не видела такой экзотической личности. Едва я пробормотала свое имя, как он повел меня на веранду, где тут же начал подробно рассказывать, что именно я буду делать в ближайшие восемь месяцев, и, пока он говорил, широкая ухмылка ни на минуту не сходила с его лица, обнажая широко расставленные зубы.

— Значит, ты будет приходить сюда на работа восемь месяцев, и потом ты будет покупайт одна из моих верблюд, а я будет учить тебя, как с ним обращаться, а потом ты будет получайт два диких верблюд, вот так пойдет дела. Я как раз имею одна верблюд для тебя. Она имеет только один глаз, но… ха-ха… это не есть важно, она сильный, она будет тебе вполне хороший, да-да.

— Конечно… только… — с запинкой выговорила я.

— Что только? — оглушительно гаркнул Курт.

— Сколько стоит этот верблюд?

— Ах да, сколько стоит. Да-да. Сейчас подумай. Я отдавай тебе этот верблюд за тысяча доллар. Дешевка.

Слепой верблюд за тысячу долларов, пронеслось у меня в голове. За такие деньги можно купить слона.

— Это очень любезно с вашей стороны, Курт, но, видите ли… дело в том, что у меня нет денег. — Ухмылка мгновенно исчезла с лица Курта, будто корова языком слизнула. — Но я, конечно, могу работать в баре и…

— Да, это есть правильно, — сказал он. — Да, ты будет Работать в баре, и ты будет работать здесь как мой ученик за стол и кровать, ты будет начинайт сегодня, и я будет смотреть, какой ты есть, и это означайт, что мы все сказал. Ты есть очень счастливый девушка, что я делайт это для тебя.

От изумления я едва понимала, что он обвел меня вокруг пальца, как последнюю дурочку. Курт показал мне безукоризненно чистую комнату при конюшне, вошел туда вместе со мной и выдал мне одеяние подмастерья. Я натянула на себя широкий белый балахон и надвинула на лоб смешной тюрбан, почти закрывший мои светлые волосы и глаза. В таком виде я больше всего походила на сумасшедшего пекаря. Я стояла перед зеркалом и покатывалась со смеху.

— Что это означайт, это есть слишком плохой платье для тебя или что?

— Нет, нет, — поспешила я разуверить Курта, — просто я никогда не видела себя в афганской одежде.

Курт привел меня к верблюдам и преподал первый урок.

— Ты должен начинайт здесь и идти там, — сказал он, вручая мне метлу и совок для мусора.

Верблюжьи шарики напоминали кроличьи. Верблюды, как и кролики, извергают круглые катышки, правда, в огромном количестве. Несколько таких шариков лежало в том месте, куда указывал палец Курта. Только в эту минуту я сообразила, что в загоне площадью в пять акров нигде не видно следов навоза, что казалось по меньшей мере удивительным, так как у Курта было восемь верблюдов. Мне очень хотелось продемонстрировать новому хозяину свою старательность, я нагнулась, тщательно собрала в совок весь навоз до крупинки и выпрямилась, ожидая, что скажет Курт.

Но с Куртом произошло что-то странное. Его губы дрожали, брови то поднимались, то опускались, будто люлька подъемника. Его лицо так покраснело, что краска проступила сквозь загар. И вдруг он взорвался как вулкан и обдал меня горячим потоком слюны-лавы:

— Что есть это?!

В смущении я оглядела загон, но ничего не увидела. Курт бросился на колени рядом со мной, и тогда под коротеньким подстриженным стебельком ползучего пырея я заметила крошечный, едва различимый кусочек засохшего навоза.

— Подбирай! — вопил Курт. — Ты думай, это есть твой каникул или что?

Я не могла поверить, что все это происходит наяву, дрожащими руками я подобрала микроскопический кусочек навоза. От времени он почти обратился в пыль. Курт успокоился, мы продолжили обход его владений.

После этой вспышки мне уже не так хотелось работать у Курта, но я быстро поняла, что мой новый друг-зверь был настоящим волшебником, когда дело доходило до верблюдов. Сейчас я хочу решительно опровергнуть некоторые мифические представления об этих животных. Верблюды — самые умные четвероногие из всех, каких я знаю, за исключением собак, уровень их умственного развития соответствует примерно уровню восьмилетних детей. Это привязчивые, дерзкие, шаловливые, остроумные — да, остроумные! — сдержанные, терпеливые, трудолюбивые, бесконечно интересные и привлекательные существа. Их трудно приручить, потому что в отличие от других животных верблюды не предрасположены к одомашниванию, к тому же они поразительно умны и проницательны. Вот почему верблюды пользуются такой дурной славой. При неправильном обращении они становятся по-настоящему опасными и неодолимо упрямыми. Про верблюдов Курта этого никак нельзя было сказать. Больше всего они походили на огромных любознательных щенков. И вопреки распространенному мнению от них ничем не пахло, если только в припадке раздражения или страха они не отрыгивали липкую зеленую жвачку. Я бы еще добавила, что верблюды — необычайно чувствительные животные: неумелый хозяин легко может их испугать или замучить до смерти. Верблюды с высокомерием и неприязнью относятся ко всем живым тварям, видимо считая себя избранной расой. Но в то же время верблюды трусливы, и, как ни надменно они держатся, сердце у них мягкое и доброе. Меня они купили сразу, всю со всеми потрохами.

Курт перешел к перечислению моих обязанностей. Главное, что его интересовало, — это навоз. Он хотел, чтобы я целый день ходила за верблюдами и уничтожала оскорбительные следы их жизнедеятельности. Курт поведал мне, что однажды ему пришла в голову блестящая мысль вставить верблюдам в задний проход резиновые камеры от футбольных мячей, но верблюды громко выражали свое недовольство и в течение дня сумели от них избавиться. Я исподтишка взглянула на Курта. Он не шутил.

Кроме того, мне предстояло каждый день в четыре часа утра отыскивать верблюдов, снимать с них путы (передние ноги верблюдов стреноживают ремнями и короткой цепью, чтобы помешать им передвигаться слишком быстро и уходить слишком далеко), а затем, построив их длинной вереницей — нос к хвосту, — приводить домой расседлывать. Два-три верблюда целыми днями возили туристов по овальному полю (доллар за круг), а остальные оставались в загонах. В мои обязанности входило привязывать отобранных для туристов верблюдов к кормушкам, чистить их щеткой, подавать команду «Вхуш!» и взваливать им на спину живописные псевдоарабские седла, сделанные по рисункам Курта. Я не сомневалась, что это будут лучшие часы моей жизни в ближайшие восемь месяцев. Курт без промедления бросил меня в водоворот дел, и слава богу. Я просто не успела испугаться верблюдов, у меня не хватило на это времени. Остаток первого дня ушел на поддержание образцового порядка в стерильных владениях Курта и на борьбу с сорняками. Ни один стебелек не смел расти в неположенном месте на его земле.

Вечером добряк геолог, возивший меня к Махомету и на туристскую станцию к югу от Алиса, зашел посмотреть, как я устроилась. Я предупредила Курта, что у меня гость, и ушла к себе в комнату. Мы болтали и любовались переливчатой голубизной и оранжевым сиянием позднего вечера. Я так наработалась, что не могла пальцем шевельнуть от усталости. Весь день я бегала от амбара к верблюдам, от верблюдов к загонам, а потом снова к амбару, где хранился верблюжий корм. Я выполола огород, подстригла ножницами добрую милю заросшего сорняками газона на обочине овального поля, провела по полю бог весть сколько вздорных туристов, восседавших на верблюдах, и сверх того чистила, мыла, скребла и подбирала соринки и пылинки, пока не почувствовала, что сейчас упаду. Темп не замедлялся ни на минуту, и весь этот день Курт не спускал придирчивых глаз с меня и с моих рук, он то шипел, что я могу убираться на все четыре стороны, то громко осыпал меня бранью на глазах недоумевающих и смущенных туристов. Во время работы мне некогда было подумать, смогу ли я выдержать такое обращение в течение восьми месяцев, но, болтая с приятелем, я кипела от негодования. Надменная скотина, мысленно твердила я. Ничтожный мерзкий скупердяй, кровопийца, гад ползучий. Я ненавидела себя за трусость, за проклятый страх перед людьми. За свое бабское поведение слабого животного, привыкшего быть жертвой. Ни разу не посмела я огрызнуться, не посмела восстать. А теперь давилась бессильной злобой. Внезапно за углом показался Курт — призрак в белом огромными шагами двигался в нашу сторону. Я почувствовала, что Курт в ярости, еще до того как он приблизился, и встала ему навстречу. Он указал дрожащим пальцем на моего приятеля:

— Ты, ты убирайся отсюда. Я не знай, кто есть ты, черт побери! — Слова с трудом продирались сквозь его стиснутые зубы. — Никто не может сметь приходить сюда, когда темно. Тебя посылайт Фуллартон, ты хочешь узнавать, какие есть мои седла для верблюд. — Курт перевел взгляд на меня. — Мои люди сказал, ты уже там был. Если хочешь работать здесь, ты не можешь ходить туда, ни один раз. Понятно?

И тут меня прорвало. Чертям в преисподней не снилась такая буря. Мой бедный приятель выпучил глаза и скрылся в темноте, а я набросилась на Курта, я обозвала его всеми бранными словами, известными на этом свете, и заявила, что скорее снег устоит перед адским пламенем, чем я соглашусь выполнять его собачью работу. Лучше я десять раз умру. Не помня себя от ярости, я ворвалась в комнату, оглушительно хлопнув драгоценной дверью, с которой Курт велел обращаться, как с хрустальной вазой, и в секунду собрала свои скудные пожитки.

Курт онемел от изумления. Он понял, что укусил не за то место, вонзил жало слишком глубоко. Алчный огонек потух в его глазах. Он потерял рабочую скотину, лишился рабыни. Но Курт был слишком горд, чтобы извиняться, и на следующий день рано утром я ушла в гостиницу.

Маршрут путешествия

 

Глава 2

На первом этаже гостиницы размещались четыре заведения для тех, кто хотел поесть, выпить и развлечься. Закусочная, где я обслуживала постоянных посетителей: рабочих, питавшихся по талонам, поденщиков со скотоводческих ферм, белых и полукровок; аборигенов, которые иногда заглядывали вечером, разменивали только что полученный чек на две сотни долларов и уходили утром почти без копейки. Но, как ни легко было обирать аборигенов, их встречали неласково, и они редко приходили в закусочную. Рядом находилась гостиная с баром для туристов и завсегдатаев рангом повыше, хотя посетители гостиной и закусочной постоянно заглядывали друг к другу. По соседству — бильярдная, куда аборигенов пускали, не скрывая недовольства, и буфет — безвкусно обставленная комната, отгороженная от остальных помещений, где пили полицейские, поверенные, адвокаты и другие представители высшего общества белых. Сюда чернокожих не пускали совсем. Никто не ссылался ни на какие законы или установления, но правило соблюдалось неукоснительно под предлогом, что «гости должны быть одеты как полагается» и т. п. Клиенты со стажем называли эту комнату «баром педиков». Но у нас все-таки не было «Собачьей дыры», как в большинстве пивных Северной территории . «Собачья дыра» — это маленькое окошко в задней стене, где продают спиртное аборигенам.

Я жила в продуваемом насквозь закутке с цементным полом в задней части гостиницы, где в моем распоряжении была алюминиевая кровать, застланная грязным покрывалом омерзительного розового цвета. В письмах домой я бодро рассказывала, как учусь приручать животных, используя в качестве подопытных кроликов гигантских тараканов, которых держу в повиновении с помощью длинного кнута, но из опасения, как бы в один прекрасный день они не восстали, соблюдаю осторожность и не кладу голову им в пасть. Но за моими шутками скрывалось нараставшее уныние. Раздобыть верблюдов или просто разузнать что-нибудь о верблюдах оказалось гораздо труднее, чем я думала. К этому времени мои планы стали широко известны, и мужчины за столиками не отказывали себе в удовольствии осыпать меня градом насмешек и заодно сообщать кучу бесполезных и неверных сведений, которых вполне хватило бы на солидное собрание курьезов. Вдруг оказалось, что каждый встречный — знаток верблюдов.

Сейчас уже незачем рыться в пыльных фолиантах, чтобы уразуметь, почему некоторые самые пылкие феминистки мира вышли из рядов женщин, которые в годы своего становления надышались бодрящим воздухом под голубым небом Австралии, а потом упаковали чемоданы из кенгуровой кожи и поспешно отправились в Лондон, Нью-Йорк или еще куда-нибудь, где неестественная мужественность их душ, исполосованных боевыми шрамами, постепенно улетучилась как ночной кошмар под лучами восходящего солнца. Тот, кто работал в Алисе, в баре с вывеской «Только для мужчин», поймет, что я хочу сказать.

Некоторые мужчины толклись у дверей еще до открытия и после двенадцати часов возлияний, когда подходило время закрывать заведение, неохотно уходили, часто на четвереньках. У других были свои постоянные часы, постоянные столики, постоянные друзья и постоянный набор нескончаемых рассказов, которыми они обменивались, привычно вздыхая и смеясь в одних и тех же местах. Некоторые забивались в угол и сидели в одиночестве, мечтая неизвестно о чем. Среди посетителей встречались свихнувшиеся и злобные люди, но иногда, как редчайшая драгоценность, дружелюбные, готовые прийти на помощь и пошутить. К девяти вечера некоторые хлюпали носами, оплакивая несбывшиеся надежды, упущенные возможности и упущенных женщин. Из глаз мужчин текли слезы, я похлопывала их по рукам, лежащим на стойке, и говорила: «Ну-ну, не стоит», а они, не произнося ни слова, не отдавая себе отчета в том, что делают, мочились тут же, где сидели.

Чтобы отчетливо представить себе, как возник в Австралии культ женоненавистничества, нужно пробиться назад сквозь двухсотлетнюю толщу истории белой Австралии и с кучкой жестоко измученных, скулящих каторжников высадиться на берегу «обширной коричневой страны». На самом деле высадка происходила на зеленом берегу довольно привлекательной страны, которой еще только предстояло стать обширной коричневой пустошью. Колонистам, разумеется, жилось несладко, но они научились объединять свои усилия и, расчистив отведенный им участок земли, частенько, если оставались силы, вырывались на запретный простор и отправлялись искать лучшую долю. Люди эти отличались упорством, и терять им было решительно нечего. К тому же алкоголь притуплял боль от неизбежных ударов судьбы. Однако в сороковые годы прошлого столетия переселенцы начали сознавать, что им чего-то недостает: овец и женщин, как они вскоре поняли. Овец они привезли из Испании — гениальный ход, благодаря которому Австралия появилась на экономической карте мира, а что касается женщин, то их вербовали в приютах для бедных и в сиротских домах Англии, грузили на корабли и доставляли в Австралию. Поскольку их вечно не хватало (я имею в виду женщин), легко себе представить, с какой яростью обезумевшая толпа мужчин устремлялась к сиднейскому причалу, когда подходил корабль с отважными девицами на борту. Одного столетия, конечно, недостаточно, чтобы вытравить этот травмирующий опыт из сознания австралийцев, поэтому отношение к женщине как к добыче до сих пор сохраняется и подогревается в каждом австралийском баре, особенно в глухих уголках страны, где образ австралийца — настоящего мужчины! — по-прежнему окружен немеркнущим ореолом. Хотя те, кто сейчас воплощают этот образ, начисто лишены привлекательности. Современный австралиец — скучный человек, он полон предрассудков, склонен к фанатизму, а главное, он груб и жесток. Никакие радости жизни, кроме драк, стрельбы и пьянок, ему недоступны. Дружить он готов с каждым, кого не считает итальяшкой, исконно местным, только что приехавшим, темнокожим, аборигеном, негром, косоглазым, жидом, китаезой, япошкой, лягушатником, фрицем, коммунистом, педиком, ну и конечно, он не станет дружить с бабой, с зеленым юнцом и с бывшим заключенным.

Как-то вечером один из завсегдатаев шепнул мне:

— Слушай, девушка, ты лучше поберегись, здешние парни тебя выбрали: хотят изнасиловать, у нас так заведено. Зря ты с ними любезничаешь.

Меня будто обухом по голове ударили. Единственное, что я себе позволяла, это мимоходом похлопать кого-нибудь по плечу, помочь случайно забредшему калеке или молча выслушать очередную жуткую исповедь очередного неудачника. Впервые за все это время я по-настоящему испугалась.

Однажды я заменяла кого-то в буфете. Среди шести-восьми посетителей было двое полицейских, все спокойно сидели и пили. Внезапно в буфете появилась пьяная старуха аборигенка с растрепанными волосами, она остановилась перед полицейским, и из ее рта посыпались ругательства и непристойности. Высокий плотный полицейский схватил старуху и ударил головой о стену.

— Заткнись и убирайся, карга черномазая! — заорал он.

Пока я боролась с параличом, сковавшим мои руки и ноги, пока пыталась перепрыгнуть через стойку, чтобы вступиться за женщину, полицейский уже доволок ее до двери и вышвырнул на улицу. Никто из посетителей не шелохнулся, все невозмутимо вернулись к своим бокалам, перекинувшись несколькими язвительными шуточками насчет идиотизма черномазых. В тот вечер я воспользовалась благоприятной минутой и всплакнула, спрятавшись за стойкой. Но плакала я не от жалости к себе, а от бессильного гнева и отвращения.

Тем временем Курт одолел свою гордыню и, заходя в бар, каждый раз уговаривал меня вернуться. Глэдди, с которой я виделась гораздо охотнее, тоже заходила меня проведать и под разными предлогами советовала соглашаться. Через два-три месяца, когда я скопила немного денег, предложение Курта вновь показалось мне если не привлекательным, то во всяком случае заслуживающим внимания. Я не сомневалась, что учиться лучше всего у Курта, и будь я уверена, что смогу примириться с его обращением, о другом учителе я бы и не мечтала. Приходя в бар, Курт вел себя безупречно и постепенно убедил меня, что я совершила тактическую ошибку.

Для начала я стала проводить у Курта свои свободные дни, ночевала я по настоянию Глэдди у них в доме и рано утром уходила на работу. После одной из таких отлучек кто-то нанес мне удар, от которого я не смогла оправиться.

Я вернулась в свою каморку на рассвете и увидела аккуратную кучку экскрементов, почти любовно свернувшихся калачиком у меня на подушке. Будто там и было их настоящее место. Будто именно на моей подушке они обрели наконец желанное пристанище. У меня появилось идиотское ощущение, что я должна им что-то сказать, иначе они сочтут меня вором, тайком проникшим в чужую комнату. Ну хотя бы: «Простите, вы, кажется, ошиблись койкой». Минут пять я глазела на кучу, открыв рот и держась за дверь. Мое чувство юмора, уверенность в себе и вера в человечество не выдержали такого испытания. Я предупредила об уходе и убежала со всех ног к Курту, Глэдди и их верблюдам — в мир, где еще не все окончательно сошли с ума.

После этого происшествия даже суровость Курта показалась мне вполне терпимой. Тяжелая физическая работа на свежем воздухе и под горячим солнцем, заботы о верблюдах и общество Глэдди помогали мне с надеждой смотреть в будущее. К тому же Курт при всем своем жестокосердии временами бывал даже вежлив. А учитель он был превосходный. Сама я ни за что не стала бы проделывать с верблюдами то, что заставлял меня проделывать Курт, но. он никогда не перебарщивал, поэтому я сохраняла уверенность в себе. И в результате стала бесстрашной. Верблюды могли вести себя как угодно, я их не боялась. А если за все это время я не получила ни одного тяжелого увечья, то этим я обязана своим ангелам-хранителям, уму Курта и поразительному везению. Курт был доволен моими успехами и начал понемногу открывать мне тайны своего ремесла.

— Помни, всегда смотри за животной, смотри день и ночь и понимай, что он думает. И всегда, всегда делай раньше, что нужно для верблюд, а потом для тебя.

Каждый из восьми верблюдов Курта обладал ярко выраженной индивидуальностью. Матрона Бидди, знатная дама верблюжьего царства, глубоко презирала всех представителей рода человеческого; молодая аристократка Миш-Миш была вспыльчива и тщеславна; симпатяга Хартум страдал тяжелым нервным расстройством; стоик Али был типичным клоуном-меланхоликом; бедная старушка Фахани давно выжила из ума; отсталый ребенок Аба переживал трудности переходного возраста; Бабби без конца откалывал шутки и дурачился. А Дуки родился царем верблюдов. Я любила их всех как своих собратьев. Я узнала о верблюдах бесконечно много и постоянно узнавала что-то новое. Они продолжали изумлять и восхищать меня вплоть до самого последнего дня, когда я оставила своих четырех верблюдов на берегу Индийского океана. Я проводила час за часом, не спуская с них глаз, смеялась над их гримасами, разговаривала с ними, гладила их. Верблюды поглощали все мои мысли и те крохи свободного времени, какие у меня оставались. По вечерам, когда Глэдди и Курт смотрели телевизор, я предпочитала стоять около залитого лунным светом загона, слушать, как верблюды жуют жвачку, и вести с ними задушевные разговоры, увы, односторонние. И пока продолжался этот роман, я не очень беспокоилась о предстоящем путешествии, меня вполне устраивало, что я вижу свет в конце длинного-предлинного туннеля.

Курт продолжал громко ругать меня, если я делала что-нибудь не так, но я сносила его брань с легкостью, она даже доставляла мне своего рода удовольствие, потому что взбадривала, изничтожала мою природную лень и заставляла схватывать на лету его уроки. Зато если Курт изредка выражал одобрение или снисходил до улыбки, я испытывала такое глубокое удовлетворение, я так гордилась собой, что об этом невозможно рассказать. Похвала из уст мастера стоила многих сотен слов, оброненных профанами. До меня тоже было много счастливых рабов.

Ферма Курта каким-то чудом примостилась среди первобытных скал и, казалось, вот-вот рухнет в бездну. Ее чопорность, ее угрюмая одинокость особенно выразительно оттеняли фантастическую красоту и жизнеутверждающую силу окружающих гор и долин. Но чтобы ощутить свое родство с этими горами и долинами, надо досыта наглотаться пыли, не раз и не два задохнуться в волнах гудящего от зноя воздуха и дойти до умопомрачения от вездесущих австралийских мух; надо изумиться простору этой страны и почувствовать свое ничтожество перед лицом ее первобытного ландшафта, где горы торчат из земли будто кости какого-то чудовищного скелета. Надо заново пережить все потрясения, выпавшие на долю этого материка в незапамятные времена, надо увидеть воочию просторы австралийского захолустья, его безлюдье и ступить на одряхлевшую землю неодолимых пустынь, раскинувшихся под бесконечным голубым небом. Смешно говорить, что с каждым днем во мне крепло и росло чувство свободы, смешно, потому что я жила у Курта на положении рабыни, но, когда бродишь среди древних валунов или идешь по высохшему руслу реки, где каждый камушек заигрывает с лунным светом, все кажется достижимым, все обиды забываются, все сомнения исчезают.

Я работала от зари до зари, а частенько и дольше, семь дней в неделю. Иногда Курт объявлял выходной, иногда на один день закрывал туристскую станцию из-за дождя, но и тогда что-то надо было починить или убрать. Я начала понимать, что Курт относится ко мне, как к верблюду, которого взялся приручить. Он, например, не разрешал мне носить туфли, и я очень мучилась, пока кожа у меня на ногах не огрубела настолько, что я безбоязненно наступала на колючки, похожие на шелуху мускатного ореха размером в полдюйма. Но бывали ночи, когда я не могла сомкнуть глаз, потому что распухшие, исколотые, гноящиеся ноги отчаянно болели. Мои возражения Курт воспринимал как нарушение установленного порядка, да и гордость мешала мне жаловаться слишком часто. Я сама заточила себя в темницу и была вынуждена терпеть все измывательства своего тюремщика. Когда мои ноги наконец почернели, огрубели, растрескались и покрылись мозолями, Курт разрешил мне надеть сандалии. Он еще почему-то любил смотреть мне в рот во время еды.

— Ешь, девушка, ешь, — приговаривал Курт, глядя, как я поглощаю невероятное количество пищи. — Тебе надо много сил.

Еще бы! Курт, точно ястреб, не спускал с меня глаз и сурово карал за малейшую провинность, но кормил и похлопывал по плечу, если бывал мной доволен. Он лепил из меня, будто из пластилина, послушного раба, не способного поднять руку, огрызнуться или плюнуть на хозяина.

С Глэдди я искренне подружилась, нас сближал общий враг и симпатия к тем, кто жил вдоль высохшего русла реки. Без Глэдди я просто не смогла бы столько времени продержаться у Курта. Глэдди работала в городе прежде всего потому, что ей не хотелось целый день находиться рядом с мужем, а кроме того, Курт постоянно ворчал и жаловался, что им не хватает денег. Туристская станция отнюдь не процветала, хотя могла бы процветать, и связано это было с двумя обстоятельствами: с давней враждой между Куртом и Фуллартоном, подкупавшим, как утверждал Курт, водителей туристских автобусов, чтобы они привозили туристов к нему, а не к Курту, и с заморской манерой Курта грубо и презрительно разговаривать с теми, кто к нему все-таки приезжал.

— Эй ты, идиот несчастный, что торчишь у этот забор? Турист проклятый, ты, может быть, черт побери, не знаешь, как читать? Мы сегодня не есть открыты. Ты думаешь, черт побери, у нас тут нет выходной день или что?

Курт не вызывал у меня симпатии, но эта его черта мне нравилась. Не считая общего дела — верблюдов, я была с ним заодно, только когда он поносил отвратительное племя туристов, которых называл террористами. Но если Курт бывал не в духе, он переносил свое раздражение на всех и вся, включая хлеб с маслом. Что было единственным признаком цельности его натуры. За месяцы совместной жизни наши отношения переросли почти в дружбу, и произошло это, видимо, потому, что я, как и большинство недальновидных людей среднего класса, ошибочно полагала, что стоит только до конца понять душу другого человека, как тут же обнаружится, какой он славный, но Курт в конце концов выбил эту дурь у меня из головы. К душе Курта лучше было не прикасаться. Однако в ту пору, повинуясь законам своего собственного развития, я была одержима желанием понять этого человека, глубоко чуждого людям моего круга, пока не убедилась, что всепонимание и всепрощение плохи тем, что не оставляют места для ненависти.

Сейчас, когда я сравнительно спокойно вспоминаю об этом времени, мне грустно, что Курт превратил свою жизнь в ад, потому что мне он подарил чудесные часы: длинные мирные прогулки среди дикой природы, уроки езды на верблюдах вниз по высохшему руслу реки. Я сидела без седла, земля мчалась мне навстречу и расстилалась под тяжело ступавшими ногами верблюда. Я не знаю, какими словами рассказать об этой радости. Обычно я взбиралась на спину молодого верблюда Дуки. Он был моим любимцем и любимцем Курта тоже, как я подозревала. Когда приручаешь верблюда, начинаешь чувствовать к нему особую привязанность, потому что, пока испуганный, неуправляемый зверь — тысяча фунтов волнений и неприятностей — постепенно превращается в животное, исполненное совершенства, ты живешь в постоянном страхе, в постоянном напряжении и трудишься, трудишься и трудишься. Мои чувства были особенно обострены, так как я тоже проходила курс приручения — мы с Дуки были в одной упряжке, мы оба подвергались тяжким испытаниям.

В обращении с животными Курт страдал одним недостатком: когда он выходил из себя, его жестокость не знала границ. Хорошо известно, что верблюдам нужна твердая рука, что за каждым проступком должен следовать суровый выговор и несколько звонких затрещин, но Курт почти всегда перегибал палку. Особенно жестоко карал он молодых верблюдов. Вскоре после переезда к Курту я впервые была свидетельницей его зверства. Дуки попытался ударить Курта ногой, в ответ Курт пятнадцать минут бил его цепью, по-моему явно стараясь сломать Дуки ногу. Я ушла в дом к Глэдди и не могла произнести ни слова. Два дня я не разговаривала с Куртом, не потому, что хотела его наказать, — я смотреть на него не могла, не то что разговаривать. В первый и единственный раз за все время, что мы провели вместе, Курт пожалел о содеянном. Он испугался, что опять меня потеряет. Тем не менее приступы безудержной злобы повторялись снова и снова, и все мы, включая верблюдов, понимали, что они неизбежны, что их нужно просто претерпеть, как и многое другое.

В первые месяцы меня часто охватывало такое отчаяние, что я готова была уложить вещи, признать свое поражение и вернуться домой. Но Курт сделал необычайно ловкий ход и полностью отрезал мне путь к отступлению. Он предложил мне свободный день, и я приняла это вознаграждение с благодарностью, хотя и заподозрила недоброе. Я не сомневалась, что такой подарок сделан неспроста. Курт сказал несколько лестных слов о моей работе и объявил, что хочет изменить условия нашего соглашения. Я должна отработать у него восемь месяцев, потом два-три месяца он будет помогать мне изготовлять седла и упряжь и готовиться к путешествию, а потом позволит взять даром любых трех своих верблюдов с обещанием вернуть их после окончания путешествия. Это звучало настолько заманчиво, что я не поверила ни единому слову. Я прекрасно понимала, что он лжет, но пренебрегла голосом разума, потому что вера была мне нужнее разума. Я посмотрела Курту в глаза, где ярким пламенем горела алчность, и приняла предложение. Мы заключили джентльменское соглашение. Курт не хотел подписывать никаких бумаг, он заявил, что это не в его правилах, хотя все хорошо знали, и я лучше всех, что Курт отнюдь не джентльмен. Он застал меня врасплох, но у меня была одна-единственная возможность вдохнуть жизнь в свою мечту: остаться у Курта.

Я часто говорила Курту, что люблю ворон, в них, по-моему, удивительно сочетаются беспредельное своеволие и изощренное умение приспосабливаться. Мне очень хотелось иметь ворону. Это желание не так эгоистично, как кажется. Если соблюдать осторожность, птенца можно выкрасть из гнезда, не обеспокоив его братьев и сестер и не причинив горя родителям. Вороненка приучают подлетать и подходить за кормом, и скоро он настолько привязывается к хозяину, что не нужно ни сажать его в клетку, ни подрезать ему крылья. Птица проводит с человеком безоблачное детство, а повзрослев, приглашает домой своих диких подружек, угощает их чаем, устраивает для них вечеринки и в конце концов оставляет хозяина ради вольной жизни среди сородичей. Дружба эта хороша тем, что, когда она обрывается, никто не в обиде. Курт, не колеблясь, сказал, что достанет мне птенца, будто всю жизнь только и делал, что охотился на ворон. Для начала мы решили понаблюдать за птицами, гнездившимися по соседству с высохшим руслом. В эвкалиптовой рощице, футах в сорока вверх по реке, вороны выкармливали несколько выводков вечно голодных, пронзительно орущих птенцов. Однажды в жаркий полдень, когда все живые существа дремали или спали, серый журавль, сморенный духотой, прикорнул на дереве напротив вороньего гнезда. Одна из ворон, о чем-то негромко болтавшая сама с собой, видимо, соскучилась, она взлетела и опустилась на ветку чуть ниже ничего не подозревавшей птицы. Потом перескочила на ту ветку, где сидел журавль, и с невинным видом начала тихонько, бочком подбираться к непрошеному гостю. Оказавшись рядом с заснувшим журавлем, ворона пронзительно каркнула и захлопала крыльями. Журавль встопорщил перья и взмыл в воздух футов на шесть — бедняга не сразу понял, как зло над ним подшутили, и с трудом пришел в себя. Мы чуть не лопнули от смеха и, когда наконец успокоились, решили начать с гнезда этой вороны.

Мы снарядились в путь по всем правилам: веревки, верблюды, бутерброды. Курт уверял, что без труда залезет на дерево и доберется до гнезда. Однако несколько его попыток кончились неудачей, он прекрасно видел четырех птенцов, но не мог к ним подобраться. После очередного поражения Курт, дергаясь, будто марионетка, съехал вниз по гладкому стволу и заявил, что вместо операции «А» он осуществит операцию «Б».

— Не надо, Курт. Зачем нам четверо воронят, они все погибнут, если вы собьете гнездо.

— Чепуха. Гнездо есть легкий, он будет лететь тихонько. И ветка будет мешать падать. И какой есть твой дело? Ты хочешь ворона, да или нет?

Я не смогла переубедить Курта. Он перекинул веревку через сук, рванул изо всех сил, и на землю полетели сук, ветка с гнездом и два мертвых птенчика, третий умер у меня на руках, а у четвертого оказалась сломанной лапка.

Я возвращалась домой верхом на Дуки, птенчика Ахнатона, укутанного в подстилку из гнезда, я засунула под рубашку. Курт ехал позади и не видел, что я плачу.

Примерно в это время произошло два важных события, немного скрасивших мою суровую жизнь. Сестра прислала мне палатку, я поставила ее по другую сторону холма, У которого прилепилась ферма Курта, и почувствовала себя чуть более независимой. И я подружилась с соседями. Это были гончары и кожевники, закоренелые хиппи с привлекательными замашками бунтарей, люди дружелюбные и гостеприимные, говорившие на языке, который я уже почти забыла. Они жили в единственном доме в Алисе, естественно вписывающемся в окружающий пейзаж, и этот полуразрушенный старый каменный дом, спрятавшийся среди холмов — ферма Бассо, как его здесь называли, — внушал мне такое же горячее чувство симпатии, как и его обитатели. Полли и Джофф со своим новорожденным ребенком располагались в одном конце дома; Деннис, Мэлина и двое маленьких сыновей Денниса — в другом. Мэлина, бледноко-жая рыжеволосая шотландка, изготовляла великолепные горшки, но все ее тело было покрыто трофическими язвами, искусано насекомыми и изъедено сыпью от страшной жары. В отличие от нас ей было трудно радоваться жизни в пустыне.

Я проводила у новых знакомых все свободное время: слонялась вокруг дома в своем одеянии пекаря, болтала, смеялась, смотрела, как Полли шьет, или колдует над куском кожи, или меняет пеленки своей дочери, никогда не повышая голоса и не жалуясь на усталость. У Полли были золотые руки. Она украшала кожаные сумки своей работы не тиснением, а тончайшим, изощренным узором необычайной красоты, ей очень хотелось научить меня этому искусству. К сожалению, я не обладала ни ее терпением, ни ее ловкостью, ни ее талантом; изрядно попотев, я с большим трудом сшила две довольно милые сумки из козлиной шкуры, но они оказались Совершенно бесполезными во время путешествия. И все-таки год спустя, когда я занялась наконец подготовкой снаряжения, уроки Полли очень мне пригодились.

На ферме Бассо у меня появился постоянный круг друзей. Каждый вечер я выкраивала час или два, чтобы посидеть с ними за кружкой чая, отмахиваясь от насекомых-самоубийц, слетавшихся к лампам; я жаловалась на Курта или просто болтала с одним-двумя на редкость отзывчивыми и дружелюбными жителями Алис-Спрингса. Но к этому времени я уже начала остерегаться посторонних. Я стала более замкнутой и редко чувствовала себя непринужденно, особенно меня угнетала процедура знакомства: в ту минуту, когда меня представляли, я невольно переставала быть сама собой и превращалась в человека с вывеской на груди. «Познакомься, это Робин Дэвидсон, она собирается пересечь Австралию на верблюдах». Услышав эти слова, я была вынуждена вести себя соответственно, ничего иного мне не оставалось. Так я попала в ловушку. Так начал создаваться ненавистный мне образ «Женщины с верблюдами», который нужно было уничтожить уже тогда в самом зародыше.

Здесь же, в доме Бассо, однажды ясной прохладной ночью мне в первый и единственный раз в жизни явилось видение. Посреди наших обычных разговоров я отставила кружку с чаем и вышла из дома. Прямо перед собой я увидела трех призраков: сквозь ветви лимонных деревьев на меня смотрели три верблюда в великолепной упряжи бедуинов. Один из верблюдов — белый — легким, неторопливым шагом двинулся в мою сторону. Наверное, это видение было пророческим, увы, мои и без того натянутые нервы не выдержали. Я помчалась бегом к своей палатке, но, пробежав полмили, свалилась в канаву и в полубессознательном состоянии, укрытая лишь узорами инея, пролежала там, как бревно, весь остаток ночи. Утром мне показалось, что у меня под черепом работает самосвал и кто-то все время переключает скорость. За эти долгие месяцы у меня появилась странная способность видеть верблюдов в любом предмете, на который я смотрела дольше трех секунд. В раскачивающихся ветках мне чудились морды верблюдов, жующих жвачку, в столбах пыли — скачущие верблюды, в бегущих облаках — лежащие. Я понимала, что мой хрупкий разум не выдерживает, что я стала одержимой, дошла до предела, и меня это слегка беспокоило. Не знаю, замечали ли мои друзья, что со мной творится, но так или иначе они помогли мне прожить это трудное время и не сойти с ума; только благодаря им я сохранила связь со своей прошлой жизнью и не разучилась смеяться.

В моей палатке было не очень-то уютно под палящими лучами нещадного солнца, но она была моя, это было мое личное жизненное пространство. Ахнатон с важным видом забирался в палатку на заре, теребил Дигжити, пока она, рассердившись, не поднималась с подстилки, потом стаскивал одеяло с моего лица, поклевывал тихонько мои уши и нос и каркал, требуя, чтобы я встала, — он знал, что я должна его накормить. Ахнатон был ненасытен. Уму непостижимо, как в него влезало столько мяса. Когда подходило время идти на работу, он садился ко мне на плечо или на шляпу и сидел, не шелохнувшись, пока мы с Дигжити карабкались вверх по склону холма, но, как только показывалась ферма, лежавшая у наших ног, будто поддельный изумруд, Ахнатон расправлял крылья и планировал на крышу дома. Никогда я не ощущала полнее радость полета и ради этих минут готова была терпеть нахальное поведение птенца и его неизлечимую клептоманию.

Я наливала в ведро подслащенное молоко для верблюжат, и тут же Дигжити, не раздумывая, подпрыгивала на шесть футов в высоту и вцеплялась в длинную шею любого верблюда, осмелившегося покуситься на то, что она считала своим завтраком, а вороненок, будто ястреб, обрушивался на верблюдов сверху. Ахнатон раздражал Дигжити, она с удовольствием прикончила бы наглеца, если бы не понимала, что этого нельзя сделать без моего разрешения. В конце концов она смирилась с его существованием и, хотя по-прежнему недолюбливала вороненка, позволяла ему даже сидеть у себя на спине во время наших прогулок, что вороненку страшно нравилось: он о чем-то тихонько беседовал сам с собой, что-то тихонько напевал, любовно чистил свои иссиня-черные блестящие перышки, нисколько не заботясь о Дигжити, и только изредка поклевывал собаку, чтобы заставить ее двигаться быстрее. Впервые в жизни общество животных доставляло мне больше радости, чем общество людей. Люди смущали меня, я робела и не доверяла никому из себе подобных. Мне казалось, что все на свете ополчились против меня. Я не понимала, что со мной делается, не догадывалась, что сама посадила себя за колючую проволоку и разучилась понимать шутки, — я не знала, что страдаю от одиночества.

Моя палатка, к несчастью, погибла. Однажды ночью, когда я крепко спала, разразилась жестокая буря с градом. На крыше палатки скопилось так много градин, что она лопнула, и ледяной водопад обрушился на меня, Дигжити и Ахнатона. Мне пришлось вернуться к Курту, и наши отношения снова обострились. Курт без конца жаловался, что ему не хватает денег, и я договорилась в городском ресторане, что буду работать у них несколько вечеров в неделю. Работа была неприятная, но она давала мне возможность побыть среди людей и перекинуться шуткой с кем-нибудь из судомоек или поваров. А в награду умирать от усталости весь следующий день. Курт становился все более свирепым и ленивым, большая часть повседневных забот лежала теперь на моих плечах, и оказалось, что я вполне в состоянии с ними справиться. Меня это устраивало хотя бы потому, что Курт больше не делал мне тысячу замечаний в минуту.

Но однажды Курт объявил, что я должна вставать на два часа раньше и приводить верблюдов домой. Я уставилась на него, не веря своим ушам, и во второй, правда последний, раз в жизни дала Курту отпор:

— Ах ты, мерзавец! — чуть слышно проговорила я. — Ах ты мерзавец из мерзавцев, как ты смеешь мне это предлагать?

Я уже проработала у Курта восемь месяцев, день расплаты, когда он, по уговору, должен был начать помогать мне, неотвратимо приближался. И Курт затягивал петлю все туже и туже в надежде, что я не выдержу и уйду по своей воле. Он изощрялся в бесчисленных придирках, от чего у меня только крепла решимость не поддаваться ему. Но сейчас из-за усталости я не совладала с собой. Курт замолчал, будто у него отнялся язык, но, когда я через час вернулась, лицо у него было смертельно бледное, а губы сжаты в тонкую полоску.

— Ты будешь делать в точности, как я сказал, или ты будешь убираться вон, — прошипел он, схватил меня обеими руками и стал трясти так, что у меня зубы застучали.

На следующий день, не помню как, я ушла от Курта. Я поставила крест на верблюдах и на всех своих мечтах. Но продолжала изумляться собственной слепоте: столько месяцев Курт водил меня за нос, как глупенькую девочку!

Несколько дней я в тоске ходила по дому своих друзей, часами плакала и била себя в грудь. А потом вспыльчивый старик Саллей Махомет предложил мне работу, он стал моим другом, моим наставником и спасителем. Саллей сказал, что человек, ухитрившийся так долго ладить с Куртом, заслуживает награды, и немедленно подписал обязательство, согласно которому, проработав у него два месяца, я получала двух из его диких верблюдов. Больше всего мне хотелось броситься ему на шею и покрыть его лицо благодарными поцелуями или пасть к его ногам и тысячу раз сказать спасибо, но я боялась, что моя горячность не приведет Саллея в восторг. Мы скрепили договор рукопожатием, и в моей жизни началась новая эра.

Саллей проявил безрассудную щедрость: он прекрасно понимал, что я вряд ли могу быть ему хорошим помощником. Он услышал о моих бедах от одного знакомого, приехавшего из Брисбена, — от погонщика, который впервые после экспедиций, предпринятых в пору освоения Австралии, дважды пересек центральную часть материка с тремя собственными верблюдами. В то ужасное лето он тоже работал у Саллея. Может быть, виной тому была непереносимая жара в нашей рабочей палатке, может быть, ядовитые змеи, которые то и дело появлялись из-под полога и ползали по травяному полу, может быть, москиты Длиной в дюйм, высасывающие по ночам всю кровь и доводившие до анемии, а может быть, просто каждый, кто Долго работает с верблюдами, неизбежно становится психопатом. Так это или нет, только я ухитрилась поссориться даже с Деннисом, а уж он-то с такой готовностью всегда приходил мне на помощь, но в то лето наши злобные выкрики часто сотрясали горячий влажный воздух. Никакими силами я не могла избавиться от благоприобретенной способности возбуждать в людях неприязнь.

Живя у Курта, я постигла многие тонкости обращения с верблюдами. Саллей и Деннис обучили меня азам: верблюд может убить человека и с удовольствием сделает это, если представится подходящий случай. Благодаря постоянным тревожным окрикам Денниса «Осторожно! Берегись!» и инстинктивному стремлению Саллея защитить слабого — женщина в любых обстоятельствах оставалась для него существом слабым — я жила в постоянном страхе, возраставшем еще из-за того, что часто делала грубые ошибки и стеснялась этих двух мужчин. Верблюды награждали меня тумаками всеми доступными им способами и не раз пытались затоптать; однажды дикий верблюд взбрыкнул, и я упала, защемив голень между седлом и деревом. У верблюдов есть излюбленный прием: когда они хотят сбросить нежеланного седока, они стараются ударить его о сук или содрать со спины, зацепив за подходящую ветвь дерева, или ложатся и начинают кататься по земле. Я была не очень хорошим наездником, и мне не хватало физических сил, чтобы справляться с верблюдами. Я чувствовала себя беспомощной и неуклюжей.

Саллей научил меня множеству необычайно важных вещей: как с помощью веревки связать верблюда, как вырезать и острогать носовой колышек из дерева с белой древесиной или из австралийской акации, как нарастить веревку, как укрепить седло на спине верблюда — все эти бесценные маленькие хитрости, а их было великое множество, действительно помогли мне выжить, когда я шла с верблюдами по пустыне. Саллей был неисчерпаемым кладезем таких премудростей. Он возился с верблюдами всю свою жизнь и хотя относился к ним не только без нежности, но и, по моим мягкосердечным меркам, достаточно сурово, он был лучшим верблюжатником в Алисе. Саллей знал о верблюдах все, и какая-то частица этих знаний, вложенных им в мою голову, всплывала во время путешествия у меня в памяти, когда я меньше всего этого ожидала. Я познакомилась с Айрис, женой Саллея, она обладала удивительным чувством юмора, терпким и беспощадным, и с ее помощью я научилась смеяться над своими бедами. По характеру Айрис была полной противоположностью Саллею и прекрасно его дополняла. Это были два самых приятных человека из всех, кого я встретила в богом забытой дыре, именуемой Алис, я люблю их, уважаю и восхищаюсь ими до сих пор. И я им бесконечно благодарна.

Однажды днем я спала, плавая в луже пота на своей узкой кровати, и вдруг проснулась с жутким ощущением, что на меня кто-то смотрит. Я подумала, что к нам забрел кто-нибудь из Алиса и польстился на мою одежду, но поблизости никого не было. Я снова легла, хотя неприятное чувство осталось. И тут, подняв глаза, я увидела сквозь двухдюймовую дыру в крыше палатки голубую бусину глаза Ахнатона, сначала правого, потом левого, — Ахнатон пристально меня разглядывал. Я бросила в него туфлю.

Но больше всего Ахнатон допекал меня воровством. Если я собиралась почистить зубы, он усаживался на дерево с моей зубной щеткой и выпускал ее из клюва, только когда я уставала кричать и размахивать кулаками. То же самое происходило с чайной ложкой в ту минуту, когда я присаживалась к столу с сахарницей и чашкой чая.

Я спала в маленькой подсобной палатке в виде конуса, привязанной за верхний конец к длинной ветке дерева футах в шести над землей. Из-за невыносимой жары я лежала, обычно наполовину высунувшись из палатки, прямо под веткой. Однажды на заре Ахнатон принялся, как обычно, меня будить, но я устала от этой игры — вороненок прекрасно мог сам добыть себе пропитание, и, по-моему, ему уже давно пора было оставить в покое приемную мать. Несколько минут Ахнатон безуспешно пытался заставить меня встать, я бранилась и кричала, чтобы он убирался ко всем чертям и сам позаботился о завтраке, тогда Ахнатон сел на злосчастную ветку, прошел по ней до нужного места, старательно прицелился и выпустил белую струйку прямо мне в лицо.

Я провела в Алисе почти год и изменилась до неузнаваемости. Мне казалось, что я жила здесь всю жизнь, а то, что было со мной раньше, — сон, выдумка кого-то другого. Мои представления о реальном мире утратили четкость. Я начала понимать, что в моей жизни не осталось ничего, кроме верблюдов и сумасшедших, и мне захотелось повидать своих старых друзей. Время, проведенное на ферме Курта, перепахало мою душу: я стала недоверчивой, подозрительной, боязливой и в то же время злой и вспыльчивой, в любую минуту я готова была броситься на обидчика, посмевшего посягнуть на мое призрачное благополучие, даже если мне это только показалось. Хотя перечисление всех этих качеств звучит как порицание, мне было очень важно стать именно таким человеком и вырваться из жестких оков традиционного образа женщины, существа, с детства приученного быть милым, уступчивым, добрым, отзывчивым — чем-то вроде половой тряпки. Поэтому у меня были все основания благодарить Курта хотя бы за это, если уж не за все остальное. Мое тело оделось в броню, надежно защищавшую трусишку Робин. И конечно, я стала сильнее, но главное — у меня появилась хватка, настоящая бульдожья хватка. Я решила улететь на несколько дней домой, в Квинсленд, и повидаться с Нэнси, самым близким моим другом. В конце шестидесятых годов мы провели вместе, ничего не скрывая друг от друга, несколько тяжких и нудных лет в Брисбене и выдержали это испытание, сохранив тесную, нежную, преданную дружбу, возможную только между двумя женщинами, заплатившими за эту радость дорогой ценой. Нэнси была для меня эталоном, с которым я могла сверить то, чему научилась, то, что пережила. Она была на десять лет старше меня и мудрее меня, и я знала, что она поймет мои тревоги и сомнения и поможет отделить главное от ерунды. Я очень ценила ее проницательность и теплоту, не говоря о многом другом. И как раз сейчас мне больше всего хотелось посидеть с ней за кухонным столом и наговориться досыта.

Я летела в маленьком самолете над нескончаемой безлюдной пуетыней Симпсона, смотрела вниз и неотступно думала о безрассудстве моих планов. Нэнси и ее муж выращивали фрукты на своей ферме среди гранитных холмов в Южном Квинсленде. О, пышная зелень влажного морского побережья! Как долго я здесь не была, каким тесным, замкнутым и путаным показался мне теперь этот маленький мирок.

Нэнси в первую же минуту заметила, как я изменилась, и мы каждое утро часами разговаривали за кофе, виски и сигаретами. К Нэнси съехалось много моих друзей, они изливали на меня потоки любви. А я развлекала их расхожими баснями и подлинными историями о легендарном Западе. Не знаю, какое лекарство могло быть полезнее поминутно раздававшегося смеха, прежнего, почти забытого смеха. За день до отъезда мы с Нэнси пошли погулять по холмам. Мы почти не разговаривали, но под конец Нэнси сказала:

— Роб, мне по-настоящему нравится твоя затея. Прежде я не понимала, чего ты хочешь, но на самом деле сдвинуться с места и сделать то, что для тебя важно, — необходимо каждому. Мне будет очень тебя недоставать, я буду о тебе беспокоиться, но, по-моему, это что-то настоящее, по-моему, ты молодчина. Нам с тобой нужно иногда пожить отдельно, разъединить руки, унестись неизвестно куда, конечно, это нелегко, но зато потом мы можем снова увидеться и поделиться всем, чему научились, даже если за время разлуки жизнь изменит нас так сильно, что нам будет трудно узнать друг друга.

В тот вечер мы устроили в сарае прощальный ужин, танцевали, пели и болтали до утра.

Нигде я не встречала людей, так прочно спаянных дружескими чувствами, как в некоторых узких кругах австралийцев. Отчасти это, наверное, связано со старым кодексом понятий о чести и товариществе; отчасти с тем, что у австралийцев остается время подумать друг о друге; отчасти с потребностью несогласных держаться вместе; отчасти с тем, что стремление обогнать соседа и во что бы то ни стало добиться успеха не является в Австралии общенациональным идеалом; отчасти с душевной щедростью, естественно развивающейся в этой единственной в своем роде стране бескрайних просторов, огромных возможностей и несложившихся традиций. Но какова бы ни была истинная причина, эта дружба бесценна.

Поездка домой восстановила мою веру в себя и в мою затею, я успокоилась., почувствовала себя уверенной и сильной, и мое отношение к задуманному путешествию как к незаконному ребенку моего воображения резко изменилось: я перестала терзаться сомнениями, есть ли в нем какой-нибудь смысл, и отчетливо увидела, как родилась эта идея и что за ней стоит.

Года за два до всех этих событий кто-то спросил меня: «Что для тебя главное в мире, где ты живешь?» Из-за случайного стечения обстоятельств я в то время три-четыре Дня не ела и не спала, может быть, поэтому вопрос глубоко задел и удивил меня. Я говорила около часа, и, когда кончила, стало ясно, что мой ответ вырвался непосредственно из подсознания: «Пустыня, чистота, огонь, воздух, горячий ветер, простор, солнце, пустыня, пустыня, пустыня». Я была изумлена, я не подозревала, что эти слова так много для меня значат.

Но была еще одна причина: я много читала об аборигенах и хотела совершить путешествие по пустыне, чтобы познакомиться с ними в естественной и привычной дли них обстановке.

А кроме того, мне прискучила жизнь, которую я вела, прискучило однообразие: я без энтузиазма искала работу то там, то здесь, бесцельно металась от изучения одной науки к другой, и меня уже мутило от собственного недовольства, ставшего болезнью моего поколения, моего пола и моего класса.

Так я приняла решение, повлекшее за собой множество других решений и поступков, о которых я тогда не имела ни малейшего представления. Я сделала выбор инстинктивно и осмыслила его только через некоторое время. Я никогда не относилась к своему путешествию как к опасному приключению или как к способу что-то доказать. Поэтому меня поразило, что само решение далось мне с таким трудом, что именно это было самым трудным, а все остальное потребовало уже только настойчивости, и сражаться с тиграми мне не пришлось — они оказались бумажными. На самом деле каждый человек может сделать все, что он решил сделать: сменить работу, переехать на новое место, развестись — все, каждый человек властен изменить свою жизнь, быть хозяином своей жизни, а дорога, движение к цели таят награду в себе самих.

 

Глава 3

Наконец настал день, когда я могла выбрать двух верблюдов. Я решила взять упрямую, но спокойную старуху чудачку Кейт и в пару к ней прелестную юную дикарку Зелейку. Саллей одобрил выбор и пожелал мне счастья. Друзья с фермы Бассо переехали в город и разрешили мне побыть в их опустевшем доме, пока его не продадут. Это был воистину подарок судьбы, потому что я получила как раз то жилье, какое нужно. Оно давало мне возможность выпускать стреноженных верблюдов на естественное, ничем не огороженное пастбище, где у них было вволю корма, и жить одной в собственном доме. Без посторонних.

Палаточная жизнь завершилась вереницей бед. Во время моего отсутствия Ахнатон улетел со своими друзьями, и я больше никогда его не видела; я не могла придумать, как заставить двух пугливых верблюдов пройти шесть миль по автостраде и сохранить жизнь им и себе; двумя-тремя неделями раньше Кейт улеглась на разбитую бутылку и рассекла себе грудную мозоль, никто не обратил на это внимания, и время от времени я просто смазывала рану дегтем; у Зелейки нагноился глубокий разрез на голове; мы с Деннисом окончательно возненавидели друг друга.

В конце концов я доставила верблюдов на ферму Бассо, они заплатили за это несколькими царапинами, я — полным изнеможением. Отныне мне предстояло полагаться только на себя; ни Курт, ни Саллей, ни Деннис больше не могли мне ни помочь, ни помешать. Я промыла раны Кейт и Зелейки, стреножила их и с радостью смотрела, как они, пережевывая жвачку, шествуют по грунтовой дороге на восток к холмам. У меня есть верблюды. У меня есть дом.

Стоял один из тех переменчивых ясных дней, какие бывают только в пустыне в период торжества жизни. Прозрачная вода бежала по широкому руслу реки Чарльз, достигая одного-двух футов глубины в бурлящих водоворотах, закипавших вокруг гигантских стволов крапчатого речного эвкалипта; коршуны с черными шеями парили над огородом за домом — своим охотничьим угодьем, и ослепительные блики вспыхивали в их переливчатых перьях и кроваво-красных глазах хищников; на высоких деревьях раздавались визгливые крики черных попугаев с огненно-яркими оранжевыми хвостами; солнечный свет изливался на землю мощным обжигающим потоком и заполнял все видимое пространство; с цветущих гранатовых деревьев доносилась трескучая прерывистая песенка сверчков и вместе с приглушенным гудением мясных мух в кухне возносилась к небу, как гимн жаркому австралийскому полдню.

У меня никогда не было своего дома: расставшись с зарешеченными окнами спальни закрытой школы с ее неизменно жестким распорядком дня, я сразу же окунулась в шумную жизнь большой компании друзей, с которыми делила то один дешевый домишко, то другой. И вдруг я оказалась владелицей огромного замка, где чувствовала себя королевой. Внезапный переход от постоянной жизни на людях к полному одиночеству был для меня приятным потрясением. Будто я шла по шумной суетливой улице и внезапно оказалась в комнате с закрытыми ставнями, где царила нерушимая тишина. Я бродила, я странствовала по своим владениям, передвигалась в своем личном пространстве и принюхивалась к особому, только ему присущему запаху, я с готовностью признавала его власть над собой и, опьяненная жаждой обладания, радовалась каждой принадлежащей мне пылинке, каждой ниточке паутины. Эта Рассыпавшаяся на куски развалина из древнего камня, понемногу уходящая в землю, из которой она появилась; эта лишенная крыши живописная груда каменных глыб в окружении цветущих смоковниц; постоянные посетители этого места: змеи, ящерицы, насекомые и птицы; причудливая игра света и тени на этих камнях; тайники и глухие закоулки этого каменного лабиринта; снятые с петель двери и безупречно выбранное местоположение среди нагромождения скал, именуемого Арунта, — все это и было моим первым домом, и в этом доме я почувствовала такое глубокое облегчение, такую слитность со всем, что меня окружало, что я не нуждалась больше ни в ком и ни в чем.

Раньше я всегда считала одиночество своим врагом. Мне казалось, что я существую, только когда вокруг меня есть люди. Но теперь я поняла, что всегда была кошкой, которая гуляет сама по себе, что одиночество — дар, а не наказание, которого нужно опасаться. Живя одна в своем замке, я гораздо яснее представила себе, что такое одиночество, и мне впервые пришло в голову, что всю свою жизнь я безотчетно стремилась обрести именно такое пристанище где-нибудь в горах под ясным небом, пристанище, которое ни с кем нельзя разделить, не рискуя его уничтожить. Годами я снова и снова расплачивалась за эту мечту бурными приступами отчаяния, но игра стоила свеч. Каким-то образом я всегда противилась своему желанию упасть в объятия рыцаря в блестящих доспехах и вступала в связь с кем-нибудь, кто мне не нравился или был мне настолько чужим, что ни о каких длительных отношениях не могло быть и речи. Потому что я не могла отречься от себя. Потому что мое предназначение, совершенно очевидное, несмотря на многочисленные поражения и неизбывное чувство несостоятельности, не давало мне свернуть с правильного пути. Я убеждена, что подсознательно мы всегда делаем правильный выбор. И только наш опутанный условностями, безмерно перехваленный, бесчувственный разум все корежит и портит.

Вот почему теперь, впервые в жизни, я воспринимала свое одиночество как бесценное сокровище и старалась уберечь его любой ценой. Если кто-нибудь подъезжал к моему дому, я пряталась. Так я прожила около двух счастливейших месяцев, а потом… все на свете меняется, как известно.

Моей ближайшей соседкой была Ада Бэкстер, красивая темнокожая женщина с неукротимым нравом и теплым щедрым сердцем. Она питала слабость к веселому времяпрепровождению и к спиртному. Адин крохотный домик позади Бассо ничем не походил на лачуги ее родных на другой стороне ручья. Этот домик построил кто-то из ее многочисленных белых поклонников (иметь белых поклонников было для Ады делом чести), и Ада превратила его в хранилище безделушек и украшений того общества, к которому она в какой-то мере приспособилась, хотя и осталась для него глубоко чужой. Ада часто заходила ко мне, иногда делилась рюмкой спиртного, иногда укладывалась спать прямо на полу, если считала, что я нуждаюсь в защите. Но я никогда не воспринимала ее внезапное появление как посягательство на мое уединение, наверное, потому, что рядом с ней чувствовала себя легко и непринужденно, так как Ада обладала широко распространенным среди аборигенов даром проявлять сочувствие и доставлять радость без назойливости, а главное, с ней хорошо было молчать. Я любила Аду. Она называла меня дочерью и относилась ко мне, как самая добрая и чуткая мать.

Один из моих друзей гончаров, живших прежде у Бассо, рассказал занятную историю об этой замечательной женщине. Как-то вечером обитатели Бассо сидели дома и прислушивались к сердитым пьяным голосам, доносившимся из жилища Ады. Внезапно крики стали громче и настойчивее, мой друг решил пойти посмотреть, что случилось. Он подошел как раз в ту минуту, когда Адин приятель нетвердой походкой обошел домик, вылил на землю изрядное количество керосина и нагнулся, пытаясь трясущимися руками разжечь огонь. Керосин ушел в песок, домик был вне опасности, но Ада этого не знала. Она подбежала к куче дров, схватила топор и одним ударом свалила своего приятеля наземь. Он упал на спину, вокруг него быстро натекла лужа крови. Мой друг не сомневался, что Ада убила его, и крикнул, чтобы кто-нибудь сбегал за «Скорой помощью». Он был настолько уверен, что ничем не может помочь окровавленному мужчине, что попробовал помочь свалившейся без чувств женщине. Едва владея руками, он завернул Аду в простыню и влил ей в рот немного текилы . И в это время услышал позади себя стон. Лежавший на земле человек с трудом приподнялся на локте, уставился на моего друга немигающими глазами и сказал, едва ворочая языком:

— Какого черта, парень, ты что, не видишь, что ей уже хватит?

Незадолго до переезда в Бассо я познакомилась с несколькими молодыми людьми — белыми парнями и девушками, горевшими желанием помочь аборигенам. Специалисты в разных областях, они, как и я, питали множество иллюзий и кипели от негодования, подогретого хорошим образованием. А жители Алиса, завидев их, злобно кричали:

— Бездельники! Смутьяны! Убирайтесь отсюда!

Может быть, вначале они и впрямь походили на смутьянов, как это часто бывает, но довольно скоро жизнь в Алис-Спрингсе излечила их от политической и человеческой наивности и сделала куда проницательнее, что тоже бывает достаточно часто. Они мне нравились, я была целиком с ними согласна, я помогала им, но не хотела жить вместе с ними. Я одержала такую большую победу, мое жизненное пространство так расширилось, что мне, во всяком случае психологически, было вполне достаточно самой себя. Я не хотела, чтобы возникшая дружба хоть как-то осложнила мою жизнь. Ведь дружба тоже требует сил, а я берегла силы для путешествия. Но двое из них — Дженни Грин и Толи Савенко — отыскали меня и в конце концов настолько покорили юмором, сердечностью и умом, что я стала втайне от себя самой ждать их появления, а также появления вина и сыра, которые они приносили, так как подобные деликатесы стали недоступной роскошью в моей суровой монашеской жизни. Мало-помалу Дженни и Толи преодолели мою настороженность, и через два-три месяца я уже не могла обойтись без их подбадривания и их поддержки, они настолько глубоко вошли в мою жизнь, что теперь стоит мне мысленно возвратиться к этому времени, как их лица немедленно встают у меня перед глазами.

Обрывки воспоминаний о нескольких следующих месяцах перепутались у меня в голове как веточки и прутики в гнезде гадюки. Я помню только, что радостная жизнь у Бассо превратилась постепенно в такую мучительную комедию, что я почти уверовала в судьбу. А судьба была против меня.

Я продолжала проводить много времени с Куртом и Глэдди, прежде всего потому, что моей сообразительности, гибкости и практичности хватило на то, чтобы попытаться использовать загоны, оборудование и знания Курта. И мне это удалось, так как я старалась быть услужливой, приветливой, проворной — словом, расстилалась перед Куртом, чего он и требовал от всех, кого считал ниже и слабее себя. Но мне приходилось за это расплачиваться. И какой ценой! В наших отношениях не осталось и тени былого товарищества, зыбкого, но все-таки товарищества. Оно сменилось откровенной враждой. А ведь была еще Глэдди. Я хотела сохранить дружбу с ней, потому что она тоже в этом нуждалась. Глэдди говорила, что собирается оставить Курта, пытавшегося, правда не слишком настойчиво, продать туристскую станцию за баснословую цену. Глэдди была готова потерпеть еще немного, чтобы дождаться продажи и получить какие-то деньги, скорее в знак того, что Курт не сломил ее окончательно, чем ради самих денег. И оставались еще Фрэнки и Джони, двое темнокожих детей со стоянки «Маунт-Нэнси», с которыми мы с Глэдди проводили много времени.

У Джони, прелестной четырнадцатилетней девочки, была фигура и осанка прирожденной манекенщицы. На редкость умная и сообразительная, она уже знала, что такое отчаяние. Я понимала, что ее подавленность вызвана чувством беспомощности перед лицом неодолимых препятствий. Джони хотела от жизни каких-то радостей, но радости были ей заказаны, потому что она была темнокожей, потому что она была бедной.

— Чего мне ждать? — спрашивала Джони. — Выпивки? Мужа, чтобы колотил меня каждый вечер?

Фрэнки было все-таки легче. Он по крайней мере мог надеяться стать стригалем, или работником на ферме, или, если повезет, сезонным рабочим, что дало бы ему право хоть на каплю самоуважения. Он был настоящим актером, этот Фрэнки. Мы с удовольствием смотрели, как маленький мальчик внезапно превращается в молодого человека и копирует походку взрослых, расхаживая в непомерно больших сапогах. Он приходил ко мне в гости как настоящий мужчина, поддерживал настоящий мужской разговор, а потом вдруг замечал, что уже темнеет, и снова становился глупеньким ребенком.

— Скажи-ка, ты не можешь перевести меня через ручей? — спрашивал он. — Я боюсь, когда темно.

На первых порах кое-кто из моих соседей-аборигенов не мог понять, как это женщина живет одна. В компании с несколькими головорезами из города они иногда заявлялись ко мне среди ночи, явно рассчитывая выпить и повеселиться. Я обзавелась оружием: охотничьим ружьем марки «Саведж» и двуствольным дробовиком, но единственное, что я знала про свои великолепные ружья, зто что их надо держать за один конец, тогда пуля вылетит из другого. И ни разу, честное слово, ни разу я не зарядила ружья. Однако торчавшее из-за двери дуло вместе с несколькими достаточно резкими словами производило должное впечатление. Мои друзья пришли в ужас, когда я сказала, что подняла руку на непрошеных гостей. Я поторопилась уверить их, что стояла на пороге и целилась не в людей, а просто в темноту. Им, наверное, показалось, что у меня мутится разум, но я защищала свой примитивный подход к действительности, так как при моей стремительно возросшей воинственности и при моем чувстве собственности считала его вполне разумным и оправданным в тех условиях, в каких оказалась. Позже я узнала, что на стоянке аборигенов происшествие с ружьем вызвало бурное веселье и некоторый прилив уважения ко мне, во всяком случае никаких неприятностей у меня больше не было. А через два-три месяца аборигены начали относиться ко мне совсем по-иному. Они, как ни странно, взяли меня под свою защиту, не спускали с меня глаз, всячески заботились обо мне. И добродушно посмеивались, считая, что я слегка тронулась. Благодаря Джони, Фрэнки, Глэдис и Аде я лучше узнала своих соседей, мне удалось постепенно одолеть робость, чувство вины белого человека, и я гораздо отчетливее представила себе, с каким неправдоподобно запутанным клубком проблем — практических, политических и эмоциональных — постоянно сталкиваются все аборигены.

В Алис-Спрингсе и его окрестностях было разбросано тридцать стоянок аборигенов, размещенных частично на государственной земле, а частично на земельных участках, прилегающих к городу и специально предназначенных для поселений аборигенов. По издавна сложившейся традиции эти стоянки давали приют членам различных племенных групп, приходивших в город из своих родных поселений, расположенных иногда на расстоянии нескольких сот миль от Алис-Спрингса, где-нибудь на Северной территории или в Южной Австралии. Главной приманкой служил легко добываемый алкоголь, но здесь же, в городе, находились многие необходимые аборигенам учреждения и магазины. Например, юридическая контора, обслуживающая аборигенов, пункт медицинской помощи, Центр развития искусств и ремесел аборигенов, канцелярии министерства по делам аборигенов, специальные магазины, где аборигенам распродавали по баснословным ценам подержанные автомобили — ярких вывесок было много. Аборигены приходили в Алис и уходили; поток не иссякал, но некоторые оседали в городе и, став постоянными жителями, строили лачуги из сучьев и палок, кусков отслужившего срок оцинкованного железа и любого мало-мальски подходящего материала, найденного на городской свалке. Обитатели всех тридцати стоянок пользовались пятью водоразборными колонками, а так как у многих аборигенов не было средств к существованию, они выискивали еду в мусорных ящиках, на свалках или ходили по улицам с протянутой рукой. Среди аборигенов было немало алкоголиков, и, когда им удавалось раздобыть какие-нибудь жалкие гроши, они тут же тратили их на бутылку дешевого вина. От недоедания, жестокого обращения и болезней больше всего страдали, конечно, женщины и дети.

Наиболее благополучной стоянкой была «Маунт-Нэнси»: аборигены здесь успешно хозяйничали, помогали друг другу, поддерживали порядок. Вместо хижин у них стали появляться небольшие домики (построенные на средства министерства по делам аборигенов), вот-вот должны были открыться баня и прачечная. А в центре города, в пересохшем русле реки Тодд, теснились самые жалкие стоянки. У здешних аборигенов не было ни крыши над головой, ни канализации, ни даже воды; единственное, что поддерживало их существование, — алкоголь. Так как прибрежная земля принадлежала городу, в пересохшем русле разбивали стоянки главным образом аборигены-бродяги. Они жили в постоянном страхе, что совет города сумеет в конце концов распространить свое право арендовать землю по берегам, а также в сухом русле реки, что позволит, не вызывая лишних разговоров, уничтожить стоянки и придать этому участку благопристойный, привлекательный вид на радость туристам, которые как-никак оставляли изрядные суммы денег в магазинах Алиса, скупая поддельные предметы древней материальной культуры аборигенов.

Благополучие «Маунт-Нэнси», насколько я поняла, было связано с тем, что аборигены делили между собой все скудные деньги, которые получали: иногда это была плата за несколько часов работы на ферме, иногда дотация на детей, пенсия вдовам или покинутым женам и редко — очень, очень редко — пособие по безработице. Азартные игры были в «Маунт-Нэнси» одним из способов перераспределения денег, но не их добывания. Аборигенов часто называют «вымогателями пособий» — это одна из небылиц, во множестве распространяемых про темнокожих. На самом деле белые получают пособия значительно чаще, хотя процент безработных среди аборигенов в десять раз выше.

Даже немногие полукровки, имеющие возможность жить в городе вместе с белыми, страдают от изощренных форм расизма. Такова повседневная участь всех темнокожих в Алис-Спрингсе. Расизм усиливает в них чувство неполноценности и ненависти к себе. Сознание невозможности изменить свою жизнь доводит их до отчаяния, лишает надежды и превращает в алкоголиков, потому что вино хоть на время позволяет им забыть о своей жалкой участи и в конце концов дарит забвение.

Кевин Джильберт так пишет об этом в своей книге «Потому что белые никогда этого не сделают»: «Я утверждаю, что аборигены Австралии получили настолько тяжелую нравственную травму, что ее последствия до сих пор продолжают сказываться на душевном состоянии большинства темнокожих. Их развитие было насильственно приостановлено, и пережитый ими психологический шок, очевидно, является причиной того жалкого положения аборигенов в резервациях и миссиях, которое мы наблюдаем. Этот шок повторяется из поколения в поколение».

Образование всегда было для аборигенов проблемой. Школы смешанные: белые и темнокожие дети из разных племен учатся вместе. Поэтому мало того, что дети аборигенов должны читать книжку про Дика, Дору и их кошку Флафф и учебник по истории, где говорится, что первым австралийцем был капитан Кук, или что «темнокожие, являющиеся сейчас одной из самых низших рас человечества… быстро исчезают с лица земли под напором стремительного наступления белого человека»; мало того, что вместо домашнего завтрака они приносят в школу завернутый в бумагу кусок кирпича, потому что дома нет денег и нет никакой возможности их заработать; мало того, что учитель громко бранит их за невыполнение домашних заданий (а как выполнять домашние задания при свете костра, когда живешь в ржавом кузове грузовика?); мало того, что у них повреждены барабанные перепонки, гноятся глаза, тело покрыто болячками и живот подводит от голода; мало того, что среди школьных учителей встречаются убежденные расисты, — всего этого аборигенам еще мало, и часто они вынуждены сидеть за одной партой с кем-нибудь из исконных врагов своего племени.

Так стоит ли удивляться, что дети аборигенов всячески избегают школу, где им все чуждо и враждебно! Школа не дает аборигенам никаких полезных знаний, поскольку единственное, на что они могут рассчитывать в будущем, — это работа вечно кочующего сезонника, для чего вовсе не нужно уметь читать и писать. Стоит ли удивляться, что их зачисляют в разряд безнадежных, не способных от природы тупиц. «Да, да, — с грустью качают головой белые, — это у них в крови. Они никогда не ассимилируются».

Пока крупные корпорации горнорудной промышленности не заинтересовались землями, отведенными под резервации, проблема ассимиляции мало кого беспокоила. И уж во всяком случае никак не отражалась на образе жизни аборигенов. Сейчас во имя ассимиляции аборигенов лишают земли, единственного достояния, позволяющего им сохранять самоуважение; во имя ассимиляции аборигенов насильственно сгоняют в города, где они не могут найти работу и с каждым днем все больше зависят от милости белых чиновников. А кроме того, борьба за ассимиляцию дает возможность правительству упражняться в составлении обтекаемых парламентских отчетов и позволяет премьер-министру выступать против апартеида в Южной Африке, сохранять хорошую международную репутацию и одновременно проводить политику, якобы противоположную апартеиду, а по существу приводящую точно к таким же результатам. Суть этой политики состоит в том, что земли аборигенов вновь переходят к белым (в данном случае — разных национальностей), тем самым создается рынок дешевой рабочей силы, разрушаются нравственные устои и культура аборигенов, а руки белых остаются чистыми. Именно этого и добились южноафриканцы с помощью системы апартеида. Ассимиляция означает обезземеливание и обезличивание, поэтому темнокожие противятся ассимиляции. Еще одна цитата из Кевина Джильберта: «Любой абориген, которого вы спросите, будет снова и снова повторять, что сделать можно только одно: белые австралийцы должны вернуть темнокожим основу их жизни — землю и выделить какие-то средства общинам аборигенов, чтобы обеспечить их жизнеспособность».

Проблему школьного образования, как и многие другие, можно было бы легко разрешить, согласись государство пойти на некоторые дополнительные затраты и ввести, например, систему передвижных школ с несколько измененной программой. Но, как и следовало ожидать, вместо того, чтобы увеличить ассигнования на нужды аборигенов, наше теперешнее правительство жестоко их урезало.

Фрэнки дружил с мальчиком Клайви, он был младше Фрэнки, но куда умудреннее в житейских делах. Клайви слыл неисправимым и весьма ловким воришкой, в чем лично я не видела ничего дурного, вернее даже, учитывая его бедственное положение, готова была признать, что он ведет себя вполне разумно, за исключением… ox, ox, ox… за исключением того, что он обкрадывал меня. Бедняк обирал бедняка: я жила на пятьдесят центов в неделю и выкраивала деньги на покупку коробки заклепок, отверток, куска кожи, ножей — всех этих блестящих игрушек, неудержимо влекущих к себе маленьких мальчиков. Я оказалась в нелегком положении. С одной стороны, я знала, что аборигены относятся к личной собственности совсем не так, как белые: по их мнению, предметы обихода — это общее достояние, они не могут принадлежать одному человеку. С другой стороны, то, что исчезало из дома Бассо, исчезало навсегда, если только расстроенная мать Фрэнки или Клайви не возвращала мне пропажу в совершенно искалеченном виде. Я бранила мальчишек за излишнюю ловкость их ручонок, они ненадолго раскаивались, а потом забывали о моих словах, и все начиналось сначала.

Однажды, вернувшись из города, я безмятежно шла из кухни в свою комнату. Я хранила там свои самые ценные вещи и держала ее на замке. Поэтому Фрэнки и Клайви деловито пытались проникнуть туда через окно. Они перешептывались как настоящие похитители бриллиантов. Я постаралась подавить приступ смеха, а когда это удалось, напустила на себя строгий вид и сказала:

— Вот чем вы, оказывается, занимаетесь, и как же это, по-вашему, называется?

Клянусь, до этой минуты я не представляла себе, что можно до такой степени обомлеть от удивления. Мальчиков будто током ударило. Они уставились на меня словно две оглушенные рыбешки, у Фрэнки глаза вывалились из орбит. Клайви, сраженный сознанием вины, смотрел в землю. Некоторое время у меня из дома никто ничего не таскал.

Несколько месяцев спустя Клайви по-настоящему напился. Не знаю, почему это случилось, но он наделал много глупостей. Украл, кажется, несколько ножей, пистолет и в довершение прихватил бутылку виски в полицейском участке, а потом недели две скитался по диким зарослям, боясь наказания. В конце концов он приплелся домой, полиция и работники социального обеспечения объявили его правонарушителем, отняли у калеки-матери, заявив, что ни она, ни другие родственники не в состоянии надлежащим образом воспитывать ребенка, и отправили Клайви куда-то на юг в приют для мальчиков. Ему было одиннадцать лет.

А меня вдруг начала грызть тоска, в душу закралось смутное ощущение, что я потерпела поражение. Я все меньше и меньше радовалась своей независимости, мне прискучило жить в моем фантастическом жилище и мечтать о путешествии, которое по-прежнему оставалось только мечтой. Внезапно я поняла, что мне тошно, потому что я медлю, делаю вид, ломаю комедию. Кто-то, может быть, и верил, что когда-нибудь мне удастся провести своих верблюдов по пустыне, но только не я. Эта мечта жила где-то на задворках моего сознания, я сосала ее, как конфетку, когда не могла заняться ничем более разумным. Это был мой мундир, мой панцирь, и, когда я окончательно падала духом, я напяливала его на себя и носила, как платье.

Мое беспокойство приглушала только сумятица повседневных дел и забот. Оба моих верблюда были больны и требовали постоянного ухода. Вечером я стреноживала их и отпускала пастись, в семь утра вставала и отправлялась их искать (на что уходило иногда несколько часов), приводила домой, лечила, объезжала Зелли, пыталась, без особого рвения, привести в порядок упряжь и занималась уймой других дел, потом садилась на велосипед и ехала в ресторан: три мили туда и в полночь три мили обратно.

Зелейка чудовищно похудела, она еще не пришла в себя после поимки и первого столкновения с людьми. Вместе с дюжиной других оцепеневших от страха диких верблюдов ее втиснули в грузовик, выпустили в загон, повалили наземь, стреножили и на несколько дней оставили в покое, чтобы она могла поразмыслить о случившемся. Ее жестоко избили и перепугали насмерть и, будто этого еще было мало, просунули сквозь ноздрю колышек. Приручение- жестокая пытка для верблюдов, даже в самых благоприятных условиях; во время поимки от истощения, ран и переломов иногда погибает половина стада.

Кейт не пришлось испытать этих мук. В молодости ее использовали как вьючное животное, обращались с ней ужасно, что Кейт запомнила на всю жизнь, а когда она впала в слабоумие, отправили вместе с ее другом на скотоводческую ферму в Олкуту. Саллей взял Кейт к себе, а друга оставил на ферме. Немудрено, что Кейт ненавидела все племя человеческое. В качестве верхового верблюда она никуда не годилась: непрерывно сражалась с носовым поводом и вообще была слишком стара и неподатлива, чтобы научиться чему-нибудь новому. Но зато Кейт была прекрасным вьючным верблюдом выносливым и терпеливым, и я решила использовать Зелли как верхового верблюда, а старушку Кейт как рабочую лошадь. Хотя Кейт никогда не делала попыток кого-нибудь лягнуть, при малейшем недовольстве она вертела головой во все стороны и щелкала зубами, выставляя огромные желтые безобразные резцы, а так как недовольна она была всегда, мне пришлось выбить эту дурь у нее из головы, для чего я несколько раз изо всех сил ударила ее по губам. Бедняжка Кейт сдалась без боя, но, как я потом ни старалась быть с ней доброй и ласковой, она до конца своих дней не доверяла мне. У нее было свое личное пространство радиусом в десять футов, и если какой-нибудь представитель вида Homo sapiens переступал запретную черту, она начинала реветь как сумасшедшая и не успокаивалась, пока смельчак не убирался прочь. Кейт спокойно стояла, широко разинув огромный рот, и ревела точно лев, умолкая только чтобы перевести дыхание. Если человек стоял около нее два часа, она ревела два часа. Кейт была невероятной толстухой. Однажды я взвесила ее на весах-грузовике, и оказалось, что в ней около двух тысяч фунтов — недурно для старой коротконогой верблюдицы! На спине у нее вместо обычного горба высилась гора бесформенного хряща, а при ходьбе ее толстые ляжки тряслись и терлись друг о друга. Моя Кейт была настоящим чудовищем.

В первые же дни после переезда на ферму Бассо я привела ветеринара и попросила осмотреть Кейт и Зелли. Это было начало моей нескончаемой беготни за ветеринарами Алис-Спрингса. Пока я готовилась к путешествию, я заплатила по их счетам сотни долларов, хотя они часто помогали мне бесплатно просто из жалости. Я довела этих прекрасных людей до того, что они пускались наутек и прятались, завидев меня в дверях своих лечебниц, или, захваченные врасплох, вздыхали и спрашивали: «Ну, кто сегодня у тебя умирает, Роб?», а когда я рассказывала об очередном верблюжьем несчастье, вздрагивали от страха. Тем не менее ветеринары научили меня бездне премудростей, благодаря им я узнала, как делать внутримышечные инъекции, попадать иглой в яремную вену, пользоваться ланцетом, надрезать кожу, накладывать швы, дезинфицировать, кастрировать, пользоваться пластырем, перевязывать, удалять гной и сохранять при этом невозмутимое спокойствие бестрепетного профессионала.

Тот первый ветеринар тщательно осмотрел верблюдов. Он сказал, что у Зелейки сломано ребро, но, заметив, как я изменилась в лице, поспешил заверить меня, что ребро срослось и даст о себе знать, только если Зелейка снова упадет. А что касается гнойных ранок, с ними легко справиться с помощью антибиотиков. Я подвела к ветеринару колыхавшуюся гору, мою громадину Кейт, ее грудная мозоль была покрыта густым слоем стекавшего на землю гноя. На груди верблюдов, сразу у передних ног, начинается мозолистый нарост. Такие же мозолистые образования есть у них на передних и задних ногах — на эти места верблюд опирается, когда лежит на земле. Мозоли покрыты загрубевшей кожей, похожей на кору дерева. Я промывала грудную мозоль Кейт из шланга, обрабатывала дезинфицирующими средствами, посыпала антибиотиками, мазала дегтем. Ветеринар осмотрел рану, задумался, сунул руку поглубже и присвистнул. Мне не понравился его свист.

— Похоже, что дело плохо, — сказал ветеринар. — Воспаление распространилось вглубь. Где-то остались, видно, осколки стекла. Я все-таки дам ей террамицин, посмотрим, что будет.

Он достал огромный шприц с иглой размером с соломинку для коктейля, вручил мне иглу, велел отойти фута на два и метнуть иглу, как дротик. Но я выполнила его указание недостаточно решительно. Кейт взревела октавой выше. Я снова отошла, прицелилась и метнула иглу изо всех сил. Она вонзилась по самую головку, и мне показалось странным, что игла не прошла насквозь наподобие болтов, скреплявших тело чудовища Франкенштейна . Я надела шприц на иглу и впрыснула Кейт десять кубиков маслянистой жидкости, от чего у нее вздулся желвак величиной с яйцо.

— Ловко! — сказал ветеринар. — Сделай еще два укола с интервалом в три дня, а потом позвони. Хорошо?

Я проглотила слюну и умудрилась выговорить: «Хорошо», хотя у меня тряслись губы и подбородок. С тех пор моя ненависть к иглам улетучилась навсегда.

Конечно, я мечтала завоевать доверие Кейт, но мне пришлось поставить крест на этой мечте. Ежедневно, по крайней мере дважды, я обрабатывала ее рану или делала укол. Я причиняла ей боль и тем самым подогревала ее ненависть к людям. Она не разрешала мне приблизиться к ней ближе чем на двадцать футов, хотя для всех остальных защитная полоса по-прежнему равнялась десяти футам. Но главное — она не поправлялась. Пришел другой ветеринар, мы решили усыпить старуху нембуталом и хорошенько прочистить рану. Я очень беспокоилась о Кейт (никто не знал, сколько нембутала надо дать верблюду, дозу назначили наугад), иначе я хохотала бы до упаду, глядя, как на нее действует лекарство. Кейт медленно опустилась на землю, помутневшими глазами она, как завороженная, неотрывно разглядывала травинки, муравьев, еще что-то, ее губы смешно обвисли, потом нижняя челюсть отвалилась, по ней побежала струйка слюны, а потом у Кейт полностью отшибло мозги.

В самой операции, однако, не было ничего смешного. Нам не удалось найти осколков стекла, но воспаление распространилось гораздо глубже, чем предполагал ветеринар, поэтому пришлось удалить значительную часть пострадавших тканей, чего он надеялся избежать. И все-таки, когда операция подошла к концу и ветеринар назначил еще один курс уколов, я воспрянула духом и решила, что теперь все будет в порядке. Но Кейт не поправлялась. Несколько месяцев своей жизни я целиком посвятила ее здоровью: я истратила кучу денег, испробовала огромные дозы самых разных антибиотиков, настойки из трав, афганские снадобья. Я лечила ее всеми способами всех ветеринаров Алис-Спрингса. Кейт не поправлялась.

Одновременно мне нужно было объезжать Зелейку, приучать ее ходить под седлом, носить вьюки. Дело подвигалось медленно: у меня не было седла, и мне не на что было его купить, из-за этого я падала каждый раз, когда Зелейка взбрыкивала, а работа у Саллея и так уже отняла у меня слишком много сил и нервов. Я очень осторожно ездила на Зелейке вверх и вниз по мягкому песку пересохшего русла и хотела добиться нескольких простых вещей: завоевать ее доверие, научить спокойно терпеть мое присутствие и не сломать себе шею. На Зелейку жалко было смотреть, и желание всерьез заняться ее обучением постоянно боролось во мне со страхом, что она превратится в скелет. В неволе на первых порах верблюды всегда теряют вес. Они перестают есть и целыми днями размышляют о своей участи. У Зелейки к тому же было нежное, любящее сердце, и я боялась ее озлобить. Когда она паслась на воле, стреноженная или нет, я ловила ее без труда, хотя чувствовала, как от страха и напряжения желваки ее мускулов каменеют у меня под рукой. Опасность представляли только ее ноги и постоянная готовность пустить их в ход. Верблюды могут нанести удар ногой в любом направлении в радиусе шести футов. Передние ноги они выбрасывают вперед, задние — в стороны и назад. Ударом ноги верблюд перерубает человека пополам, как сухой прутик. Мне было нелегко заставить Зелейку терпеть на ногах передние или боковые путы. «Нелегко» — не то слово, это было чревато самыми тяжелыми последствиями, включая мою бесславную гибель, и требовало бесконечного терпения и беспримерной храбрости, а я должна честно признаться, что господь бог не наградил меня этими добродетелями, но… у меня не было выбора. Чтобы утихомирить Зелейку, я привязывала ее к дереву и закармливала из рук дорогими лакомствами, а сама тем временем расчесывала ее шерсть, осматривала ноги, включала на полную мощность магнитофон, приучала ее не бояться незнакомых предметов около копыт и на спине и непрерывно что-то говорила, говорила, не закрывая рта. Если Зелейка пускала в ход свои страшные ноги, я бралась за кнут. И она скоро поняла, что брыкаться бессмысленно, куда лучше притвориться пай-девочкой, пусть даже только притвориться.

Однажды я повела Кейт в загон к Курту, чтобы окатить водой из шланга, а Зелейку привязала к дереву недалеко от дома. Когда я вернулась, не было ни Зелейки, ни дерева, молодой эвкалипт высотой футов в пятнадцать, толщиной внизу около фута исчез. Исчез весь, с корнями. Зелли не любила разлучаться с Кейт.

Пока верблюд не приручен, с такими странностями приходится считаться. Верблюды необычайно ценят общество друг друга, стремление вернуться домой, к своим, заставляет их пускаться на любые хитрости, прибегать к самым недостойным уловкам, к самому грубому обману. Отвести куда-нибудь несколько верблюдов не так уж трудно, но отделить одно животное от остальных — это все равно что выиграть сражение. Иначе и быть не может: верблюды — стадные животные, они чувствуют себя в безопасности, только когда их много. Верблюд воспринимает одиночество как страшную угрозу, особенно если у него на спине сидит двуногий маньяк.

У верблюдов очень сильная шея, поэтому управлять верховым верблюдом без носового повода трудно. Чтобы обходиться одними поводьями, нужно обладать сверхчеловеческой силой. Верблюду ведь не вложишь в рот удила, как лошади, поскольку во рту у верблюда жвачка. Вместо носового повода можно пользоваться челюстным, что я иногда делала в ожидании, пока заживет ранка в носу, но челюстной повод врезается в мягкую нижнюю губу, поэтому лучше все-таки использовать носовые колышки. Обычно обходятся одним колышком, просунутым наружу из правой или левой ноздри. К колышку привязывают веревку, достаточно крепкую, чтобы причинять боль, когда за нее дергают, и достаточно податливую, чтобы она лопалась, прежде чем колышек вырвется из ноздри. Веревку привязывают к наружному концу колышка, раздваивают под нижней челюстью и используют как вожжи. После того как рана в ноздре заживет, носовой повод доставляет верблюду не больше неприятностей, чем удила лошади.

Курт и Саллей научили меня вставлять носовой колышек, но они делали это каждый по-своему. Саллей протыкал ноздрю с внутренней стороны заостренным концом деревянной палочки, просовывал колышек и смазывал рану керосином и растительным маслом. Способ Курта был гораздо сложнее, хотя, может быть, и лучше. Он отмечал на ноздре нужное место маркировочным карандашом, прокалывал дыроколом небольшое отверстие, расширял его, просовывая изнутри вертел, и вставлял колышек. А потом, иногда не меньше двух месяцев, ежедневно промывал ранку антисептическим раствором и засыпал порошком антибиотика. Я с содроганием проделала эту жестокую операцию над одним из молодых верблюдов Курта. И долго не могла прийти в себя. Но нос Зелли гноился так сильно, несмотря на все мои старания, что у меня закрались сомнения, не мешают ли заживанию раны кусочки дерева, отщепившиеся от колышка. К ее и моему ужасу, я связала Зелли, удалила колышек из ноздри и тщательно осмотрела рану. Мои подозрения оправдались: древко колышка действительно расщепилось, и, когда я поворачивала колышек, тонкие острые щепочки вновь и вновь вскрывали рану. Я сделала новый колышек и снова всадила его в истерзанную плоть. Почему животные прощают нам муки, которые мы им причиняем, — этого я никогда не пойму.

Однажды Саллей пришел навестить меня и посмотреть, что я делаю. Я отвела его к Зелли, он оглядел Зелейку с головы до ног, порадовался ее хорошему виду и спокойному поведению. А потом отошел от нее, постоял минуту, потер в задумчивости подбородок и искоса взглянул на меня.

— Знаешь, что я думаю, Роб?

— Нет, Саллей, откуда мне знать? Он снова провел многоопытными руками по животу Зелейки.

— Я думаю, ты выбрала беременную верблюдицу.

— Что? Беременную? — возопила я. — Не может быть! Хотя… может быть. А что, если она разродится во время путешествия?

Саллей засмеялся и похлопал меня по плечу:

— Новорожденный верблюжонок будет самой маленькой неприятностью во время твоего путешествия, можешь мне поверить. Когда он родится, сунь его в мешок и положи мамаше на спину, через несколько дней он поскачет не хуже всех остальных. На самом-то деле верблюжонок очень тебе пригодится: ночью привяжешь его и будешь спать спокойно — мамочка далеко не уйдет. Он тебя избавит от самой большой заботы, поняла? Да что тут толковать, по-моему, она беременна тебе на радость. А верблюжонок должен родиться красивый, если папаша тот самый черный верблюд, с которым она бегала.

Я знала, что должна что-то сделать с Кейт. У нее началось заражение крови, и инфекция попала в колено, она так похудела, что от нее осталась половина, а ее грозный рев походил теперь на сетования жалкой обессилевшей старухи. Три-четыре раза в день я промывала колено Кейт; подносила к ее ноге шланг и смотрела, как с одной стороны вливается вода, а с другой выплескиваются комки розовой слизи и дугой падают на землю. Но я все равно не могла собраться с духом и оборвать ее бренное существование, я просто не могла поверить, что ничтожного пореза достаточно, чтобы убить верблюда, да и как мне было в это поверить, если, расставаясь с Кейт, я расставалась с надеждой тронуться в путь и снова оказывалась у разбитого корыта. В конце концов я поняла, что должна хотя бы из жалости прекратить ее страдания. Я чувствовала себя страшно виноватой перед Кейт. Она действительно была слишком стара, чтобы выдержать суровое обращение ветеринаров, тяжесть седла на спине и разлуку со своим другом, оставшимся на ферме в Олкуте. На самом деле Кейт просто зачахла — потеряла волю к жизни. Я не раз собиралась отправить ее назад, но упустила время. Тем не менее я была полна решимости не раскисать. Надо — значит, надо, моя практичность зашла так далеко, что я даже наточила ножи, чтобы снять прекрасную шкуру Кейт и выдубить ее на память. Мне еще никогда не приходилось спускать курок, и я боялась не столько убить Кейт, сколько не совладать с ружьем — вот в какую броню удалось мне. одеться. Дженни за это время стала моей близкой подруби, она проводила все больше времени в доме Бассо и предупредила, что непременно придет в этот день.

— Ну что ты, Джен. Я прекрасно справлюсь, но, если хочешь, приходи, конечно.

Дженни пришла. Я была в холодном поту от страха. Мы шли по холмам, утратившим привычный цвет и привычный вид, — все вокруг виделось будто в тумане. Только подойдя к Кейт, я поняла, что изо всех сил сжимаю руку Дженни. Я приказала Кейт лечь в какую-то промоину и прицелилась ей в голову. А что, если высший судия направит пулю рикошетом мне в голову, подумала я и спустила курок. Глаза я зажмурила, но все еще помню глухой звук удара тела о землю. Вопреки ожиданию меня тут же свалила с ног тяжелейшая истерика. Джен пришлось чуть не на руках тащить меня домой, она приготовила чай и оставила меня одну: ей надо было идти на работу. Я не могла опомниться. Ни разу в жизни я не делала ничего подобного. Ни разу в жизни не уничтожила я живое существо, наделенное душой и разумом. Я чувствовала себя убийцей. Снять шкуру… такое даже в голову не могло прийти. Единственное, на что я оказалась способна, — это вернуться к мертвой Кейт и постоять около нее, глядя во все глаза на дело рук своих. Вот так. Была Кэти и нет Кэти, была надежда и нет надежды. Снова перст судьбы. Время, деньги, силы, неусыпные труды — все пропало. Восемнадцать месяцев жизни вместились в крошечное пулевое отверстие и пошли прахом.

 

Глава 4

После гибели Кейт на меня напала глубокая тоска, я чувствовала себя раздавленной и все больше и больше боялась Курта. Он так бесновался, он настолько потерял власть над собой, что, казалось, готов был в любую минуту убить меня, или Глэдди, или на худой конец моих верблюдов. Мне ничего не оставалось, как беспрекословно выполнять его приказания. И всячески доказывать свою безобидность — изображать букашку, не стоящую взгляда. Ему мерещилось, что мы с Глэдди вступили в заговор, и, хотя он не говорил об этом в открытую, его мозг, точно огромная фабрика, напряженно работал, измышляя все новые и новые способы помешать осуществлению наших злокозненных планов.

Изматывающий страх, лютая нескрываемая ненависть Курта, уверенность, что он растопчет меня — с радостью! — если я чем-нибудь ему не угожу, действовали точно катализатор, и смутное ощущение беды, предчувствие поражения приобрели четкие контуры, стали осязаемыми. В этом мире Курты всегда будут одерживать верх, им нельзя противостоять, от них нельзя скрыться. Когда я это поняла, что-то внутри меня оборвалось. Мои поступки и мысли вдруг полностью обесценились, утратили всякий смысл перед голым фактом существования Курта.

Страх рос, точно гриб, и за несколько недель накрыл меня всю с головой. Он пригибал меня к земле, я опускалась все ниже и ниже и дошла до состояния, которое сейчас кажется мне совершенно неправдоподобным. Часами я слонялась по кухне и смотрела в окно, не в силах заняться никакой работой. Брала то одну вещь, то другую, разглядывала, вертела в руках, откладывала в сторону и снова шла к окну. Я слишком много спала, слишком много ела. Меня одолевала усталость. Я прислушивалась, не подъезжает ли машина, не слышится ли чей-нибудь голос, — я ждала все равно чего или кого. Пыталась встряхнуться, ударить сама себя, но страх отнял у меня все силы, всю энергию, еще недавно казавшиеся неисчерпаемыми.

Как ни странно, это состояние мгновенно проходило, едва появлялся кто-нибудь из друзей. Я пыталась сказать им об этом, но рассказать о тоске можно только языком тоски, и я отделывалась шутками. Хотя страстно хотела, чтобы друзья меня поняли. Они поддерживали мою гаснувшую веру в то, что разум и здравый смысл все-таки существуют, и я цеплялась за них, как утопающий за соломинку.

Курт уехал на несколько дней отдохнуть, и Глэдди решила воспользоваться этой удачей, чтобы с ним расстаться. Я радовалась за нее, она даже стала лучше выглядеть. Но я знала, как сильно мне будет недоставать Глэдди, и боялась, что без нее не справлюсь с Куртом. В один из этих дней, когда Курт еще не вернулся, а призрак Кэти все еще бродил по дому Бассо, я осталась ночевать у Глэдди, как случалось не раз, но в ту ночь мне не спалось. Мы обе уже несколько часов лежали в постелях, а я все не могла заснуть. Я вновь остро почувствовала горечь своего поражения. И не только из-за путешествия, меня мучило мое личное поражение — сознание полной невозможности когда-нибудь восторжествовать над грубой силой, над теми, в чьих руках власть. Я возвращалась к этой мысли снова и снова, пыталась найти какой-то выход и, конечно, не находила, потому что в таком состоянии это невозможно. А потом вдруг подумала: какая чепуха, есть прекрасный выход — самоубийство. Нет-нет, я вовсе не стала бить себя в грудь, как это бывает, и вопрошать небеса, почему мы рождаемся, страдаем, а потом умираем, все произошло совсем иначе. Я подумала о самоубийстве холодно, трезво и спокойно. И сейчас мне кажется, что к самоубийству лриходят именно так. С холодной головой. В сущности все очень просто. Уйду подальше в заросли, сяду на землю и спокойно пущу пулю себе в лоб. Лучше не придумаешь.

Не будет крови. Не будет суматохи. Простой, опрятный, красивый уход. Полжизни прожито, что может быть лучше, чем прожить полжизни? Я обдумывала, как привести в исполнение свой план, мысленно выбирала подходящее место, подходящее время, и вдруг Глэдди, лежавшая на соседней кровати, села, выпрямилась и спросила:

— Роб, что случилось? Хочешь чашку кофе? Ее слова заставили меня очнуться, я вдруг поняла, как далеко зашла в своем безумии, куда оно меня завело, и будто кто-то вылил на меня ведро холодной воды — истерика прекратилась. Никогда прежде я не подходила так близко к этой черте, и думаю, никогда больше не подойду. В ту ночь я начала что-то смутно понимать.

Через несколько дней Глэдди уехала. Она оставила мне в наследство старую овчарку Блю, которую вызволила из какого-то загона за три-четыре недели до отъезда. На прощание мы обнялись, и Глэдди сказала:

— Знаешь, когда я тебя увидела, я подумала, что теперь моя жизнь как-то переменится. Странно, правда?

Курт вернулся вскоре после отъезда Глэдди, ярость его не знала границ. Он держал меня в таком страхе, что я спала, положив под подушку топорик. Курт по-прежнему пытался продать ферму или делал вид, что пытается. К моему великому изумлению, муж моей сестры — денег у него было больше, чем здравого смысла, а готовности помочь куда больше денег — узнал об этом, позвонил Курту и сказал, что купит ферму для меня. Сначала я подумала, что это идеальный выход, а потом поняла, что покупка фермы — безумие. Мы вряд ли сумели бы ее перепродать, и я оказалась бы связанной по рукам и ногам на долгие годы. Но мне не хотелось открывать Курту свои карты, пока Глэдди не оправится настолько, что сможет обратиться к адвокату. Поэтому я была вынуждена играть в кошки-мышки со своим мучителем. Чтобы убедить Курта в серьезности моих намерений, я проводила большую часть времени на ферме и делала вид, что готовлюсь стать ее владелицей. Из-за этого я оказалась целиком во власти Курта. Помню, как однажды, часов в шесть утра, Курт ворвался в дом Бассо, сорвал с кровати одеяло, схватил меня в охапку и принялся кричать, что, если я собираюсь столько спать, когда стану хозяйкой фермы, лучше мне заняться чем-нибудь другим. И все эти долгие недели у него в глазах не угасали кровожадные огоньки. Между мной и Куртом шла безмолвная война: каждый вел свою игру, каждый отчаянно хотел выиграть. Курт заставил меня объезжать молодого белошерстного верблюда Бабби, объезжать без седла и без носового повода, чего раньше никогда бы не сделал. Это означало, что Бабби ежедневно не меньше трех раз сбрасывал меня на землю, и я превратилась в комок нервов. Двойное напряжение — тяжелая работа и опасная игра — сделали свое дело.

Но однажды утром я проснулась и обнаружила, что Курт исчез, улетучился, как джинн из бутылки, — тайком продал ферму за полцены каким-то скотоводам и исчез со всеми деньгами. Покупателям он сказал, что мои услуги входят в стоимость фермы и что я научу их обращаться с верблюдами. Сами они понятия не имели, что и как нужно делать. Я отправилась к новым владельцам.

— Давайте договоримся, — предложила я. — Курт сказал вам неправду, но я с радостью научу вас всему, что умею, если вы отдадите мне двух верблюдов по моему выбору.

Они совершенно растерялись. Откуда им было знать, кто их надувает, я или Курт, кому верить, мне или ему. Они неохотно согласились на мои условия, но под разными предлогами отказывались подписать наш договор. Я, не колеблясь, выбрала Бидди и Миш-Миш, двух верблюдиц, потому что с самцами гораздо больше возни, а зимой, во время гона, они становятся просто опасными. Так я снова оказалась прикованной к ферме и постепенно начала привыкать к мысли, что до конца своих дней буду выпрашивать верблюдов у тех, кто и не думает с ними расставаться. У меня хватило глупости обучить своих новых хозяев азам обращения с верблюдами, после чего они, естественно, решили, что больше не нуждаются в моих услугах, и отказались от сделки, иными словами, заплатили мне за работу и указали на дверь. Будь по-вашему, мерзавцы, подумала я, подождем до первой неприятности, а там посмотрим, кто к кому приползет на коленях. И когда это случилось, когда судьба наконец мне улыбнулась, даже этот короткий взлет вознаградил меня сторицей за все прошлые неудачи и падения. Мой дорогой Дуки, мой добрейший ласковый Дуки, вышел из себя и перепугал своего нового хозяина до потери сознания, штанов, рубашки и башмаков.

К счастью, я была рядом. Я провела на ферме почти весь тот день: требовала, чтобы хозяин подписал какие-то бумаги, торговалась из-за денег, из-за чего-то еще и злорадно отмечала его ошибки. Мое сердце забыло, что такое жалость. Ну-ну — посмеивалась я про себя — мучайся или подписывай.

Но вечером, когда подошло время стреноживать верблюдов, я решила, что должна показать, как это делается, хотя бы ради верблюдов. Потому что кожаные ремни надо затягивать достаточно туго, иначе они могут сползти и поранить верблюду ноги. Я начала с Дуки, моего любимого смирного Дуки.

— Вот так, видите, просовываете в ту дырку и непременно проверяете, хорошо ли затянули, а то ремень соскользнет ниже выступа, понятно?

— Хм, да-да, понятно.

Я отпустила Дуки и пошла за остальными верблюдами. И вдруг услышала какой-то странный грохот у себя за спиной, я оглянулась и застыла на месте. Только заметила еще лицо хозяина. Белое как мел. Дуки… Дуки нельзя было узнать. Он шел на меня, его глаза вращались как стеклянные шарики, в них горел знакомый кровожадный огонек. Он издавал какие-то непонятные звуки, клочья белой пены падали у него изо рта. Он пытался выворачивать камни. Дуки взбесился. Я встала между ним и его подругами, и впервые за свою молодую жизнь он оказался во власти темных сил, неистовствующих в самцах в разгар гона. Он мотал головой во все стороны, будто размахивал бичом. Он пытался подскакать ко мне, забыв о путах. Он хотел сбить меня с ног, подмять под себя, стереть в порошок.

— Дуки! — крикнула я, пятясь назад. — Эй, Дуки, это же я!

Хватая ртом воздух, я бросилась напрямик к воротам. И взяла этот пятифутовый барьер, едва не лопнув от напряжения. Дуки забыл и думать о хозяине, хотя тот, будто изваяние, все еще стоял, прижавшись к каменной стене внутри загона. Дуки жаждал моей крови, только моей.

— Убирайтесь оттуда! — кричала я, сражаясь с Дуки, норовившим откусить мне голову. — Кнут, бога ради, ножную цепь, стрекало! — Я вопила как сумасшедшая, а Дуки, свесив голову, прижимал меня к воротам и пытался расплющить в лепешку.

Он навалился на забор и готов был снести его, только бы добраться до меня. Я не верила собственным глазам. Мне снился страшный сон, сейчас я закричу и проснусь. Мой Дуки, оказывается, тоже был Джекиллом и Хайдом , убийцей, одержимым, обезумевшим, разъяренным, кровожадным самцом. Хозяин обрел наконец способность двигаться. Он приволок мне орудия пытки. Я прижала стрекало — под током высокого напряжения! — к хватким губам Дуки и изо всех сил молотила его ножной цепью по голове. Стоял такой грохот, что я едва слышала собственные стоны. А Дуки все было нипочем. Зубастая морда вертелась волчком. На мгновение я отпрянула от ворот, и туман у меня в голове рассеялся. Я сбегала за веревками, прихватила деревянную планку и пятнадцатифунтовую штангу. В загоне, футах в пяти от забора, рос эвкалипт. Шаг за шагом двигаясь вдоль внешней стороны забора, я оказалась напротив дерева. Дуки не отставал от меня, продолжая реветь, храпеть и яростно мотать головой. Я дотянулась до его передних ног, привязала веревку за путы, перепрыгнула через забор, добежала до дерева — господи, как я мчалась! — обмотала веревку вокруг ствола и изо всех сил затянула узел. Теперь Дуки был привязан к дереву, и мне оставалось только надеяться, что веревка и дерево выдержат. Я схватила планку и колотила Дуки по шее, пока планка не переломилась, тогда я взялась за штангу. Дуки то подгибал колени, теряя сознание, то вновь рвался в бой. А я чувствовала себя титаном: когда человек в ужасе борется за свою жизнь и надпочечники непрерывно выбрасывают в кровь адреналин, люди часто становятся титанами. Внезапно Дуки лег, вернее, упал на землю, мотнул несколько раз головой и остался лежать, спокойно поскрипывая зубами. Минуту я ждала, держа штангу на весу.

— Ну как, Дуки, успокоился? — чуть слышно проговорила я и подошла к нему поближе. Дуки не шелохнулся. — Я сейчас привяжу носовой повод, и, если ты снова вздумаешь беситься, клянусь, Дуки, я отправлю тебя на тот свет.

Дуки бросил на меня взгляд из-под длинных изогнутых ресниц. У него был вид невинной овечки. Я, не торопясь, привязала носовой повод, приказала Дуки встать, наклонилась, отвязала веревку, сняла путы и повела Дуки на место. Он шел за мной с покорностью ягненка, только чуть прихрамывал.

Я вернулась к хозяину.

— Вот так… ха-ха-ха… теперь вы знаете, что такое верблюды, — сказала я, растирая щеки в надежде вернуть себе нормальный вид.

Я обливалась потом и дрожала как лист на ветру. Хозяин все еще стоял, вытаращив глаза и разинув рот. Помогая друг другу, мы вошли в дом и выпили по стакану бренди.

— А что, самцы… часто они такое выделывают? — спросил хозяин.

— Да-а-а, черт их возьми, — ответила я, и передо мной забрезжил свет в конце туннеля. — Самцы, пропади они пропадом, только и ждут подходящего случая, чтобы на кого-нибудь наброситься. — Теперь хозяин был у меня в руках, я прекрасно понимала, что происходит. Я уже почти ликовала. Но старательно изображала сестринское участие. — Вы уж старайтесь держать детей подальше от самцов, детей ни в коем случае нельзя подпускать к самцам.

В девять часов вечера я бежала домой по высохшему руслу, я кричала, орала, подпрыгивала на ходу и истерически хохотала. Хозяин согласился продать мне двух самцов за семьсот долларов, у меня, разумеется, не было семисот долларов, но такие деньги я могла одолжить. Конечно, мне больше хотелось получить Бидди и Миш-Миш, но дареному верблюду в зубы не смотрят. Царь царей Дуки и неисправимый шутник Баб принадлежали мне. У меня теперь было три верблюда.

Этот неожиданный поворот судьбы ознаменовал начало новой полосы волнений и тревог. Как далеко я ни уводила стреноженного Дуки, он непременно возвращался на ферму, где при виде его все умирали от страха. С передними и боковыми путами на ногах он был совершенно безобиден, и прежние хозяева не имели права поднять на него руку, но я понимала, что им приходится нелегко, и жалела их. Днем я держала своего ненаглядного Дуки на привязи, вечером безжалостно стреноживала короткой цепью и отпускала гулять по холмам вместе с Бабом и Зелли, а в шесть утра старалась поскорее отыскать, чтобы опередить бывшего хозяина. Потому что он потерял голову. Дважды я видела, как этот человек на машине гнал Дуки, едва не наезжая ему на пятки, отчего перепуганный Дуки становился еще более воинственным, а цепь так сбивала ему ноги, что я не знала, удастся ли их когда-нибудь вылечить. Однажды хозяин в бешенстве прибежал ко мне:

— Ты тут прохлаждаешься, живешь в свое удовольствие, а я вожусь с этими проклятыми верблюдами ради куска хлеба, — разорялся он. — Говорю тебе в последний раз: если твой верблюд заявится ко мне на ферму, я его убью.

У меня перехватило дыхание от ярости. Не я ли научила этого дурака всему, что он знал, и, будь он повежливее, я бы с радостью продолжала его учить. Кто-кто, а уж он не остался внакладе от нашей сделки.

— Знаешь, приятель, если с моим Дуки случится что-нибудь худое, в одно прекрасное утро ты проснешься и увидишь, что лишился всех своих верблюдов. Они отправятся погулять в заросли, и, боюсь, надолго.

Угроза в ответ на угрозу — инстинктивная реакция, хотя в глубине души я чувствовала себя виноватой и понимала, что не права. За месяцы, теперь уже годы, новой жизни у меня сложилась психология человека, окруженного кольцом врагов, и я стала по-иному относиться к себе подобным. Я превратилась в бой-бабу, в солдата. И не без причин.

Однажды ко мне ненадолго зашел Фуллартон и мимоходом заметил, что в таком маленьком городке, как Алис-Спрингс, туристов едва хватает на двух владельцев верблюдов, поэтому мне лучше с верблюдами не связываться.

В другой раз какие-то люди из города пожелали осмотреть дом Бассо, потому что им взбрело в голову купить этот дворец и тем самым помешать Земельному совету аборигенов наложить на него свои черные лапы. Они прошли через мою спальню, не удостоив меня ни единым знаком внимания, не сказав даже «Здравствуйте» или «До свидания». Я была вне себя и велела им убираться на все четыре стороны, а в следующий раз потрудиться хотя бы спросить разрешения, прежде чем переступать порог моего жилища и щелкать фотоаппаратами. В ответ послышались громогласные угрозы вышвырнуть меня вон по распоряжению Отдела здравоохранения.

Время от времени мне приходилось отбиваться от полицейских.

— Пришли посмотреть, как вы тут живете, — говорили они без тени смущения и обшаривали Мои комнаты под открытым небом в поисках неведомо чего. Бутылок с горючей смесью? Героина?

Кто-то из полицейских пытался даже уговорить меня отказаться от путешествия.

— Никакой надежды, понимаете, мужчины и те погибали, думаете, скотоводы вам помогут или мы примчимся?

В это время моя приятельница Джули тоже жила в доме Бассо. Мы с ней подрабатывали мойкой окон: каждый день захватывали швабры, щетки, денатурат, садились на велосипеды и разъезжали по улицам Алис-Спрингса, предлагая свои услуги. Дженни собиралась к нам присоединиться. После отъезда Курта, избавившись от тревоги за жизнь моих друзей, я начала понимать, как приедается одиночество, как нужны, как необходимы мне люди.

Жизнь менялась. В окружении друзей я стала мягче, мои желания устремились в новое русло, мне было так хорошо, что я почти перестала думать о путешествии. Прежде я существовала как жалкий дикарь. Довольствовалась неполированным рисом, хотя терпеть его не могла, и овощами со своего оскудевшего огорода, а вечером приносила с работы холодное мясо — подачки поваров, — и тогда Дигжити, Блю и я, точно волки, набрасывались на еду, злобно выхватывая друг у друга лучшие куски. Но в окружении друзей хотелось жить на другой, более высокой ступеньке цивилизации, менее стесненно, более радостно. Джен, как никто, умела выращивать овощи, Толи был мастером на все руки, а Джули великолепно готовила. Это позволяло нам почти роскошествовать. Мои друзья любили дом Бассо так же пылко, как я, присутствие каждого из них придавало ему особое очарование и очеловечивало наше общее жилище. Сначала мне было нелегко смириться с новым образом жизни. Когда привыкаешь быть королевой, трудно приспособиться к демократической форме правления и отказаться от единовластия.

Однажды вечером мы сидели за чаем в саду позади дома, и благодаря случайному происшествию я поняла, как глубоко укоренился во мне страх перемен. К нам зашли странствующие хиппи. Они услышали о доме Бассо где-то на юге и решили отдохнуть у нас несколько дней. Я тут же встала на дыбы и заявила, что об этом не может быть и речи. А когда они ушли, я обернулась к остальным и разразилась громовой речью:

— Какая наглость врываться в дом к незнакомым людям, потому что им, видите ли, хочется отдохнуть! Магнитофонщики проклятые, музыканты безухие, почитатели «Чайки по имени Джонатан Ливингстон» , ели бы сухих кузнечиков где-нибудь подальше, клячи худосочные, будь они неладны!

Дженни и Толи чуть приподняли брови, искоса взглянули на меня и промолчали. Но выражение лица иногда красноречивее слов, и я поняла, что про себя они сказали! что-то вроде: ах ты, бочка с порохом, где же твоя хваленая терпимость, твердишь, что каждый имеет право жить, как хочет, а на деле… ну и лицемерка!

И я задумалась. Я хотела понять, откуда взялась во мне эта мелочная жестокость, хотя одно объяснение напрашивалось само собой: я жила в осажденной крепости, здесь, в Алис-Спрингсе, мне непрерывно приходилось отстаивать свое право на жизнь. Меня окружали люди, почему-то воспринимавшие самый факт моего существования как угрозу. И не научись я разговаривать с ними на их языке, я бы уже давно сдалась и со всех ног умчалась куда-нибудь на Восточное побережье. Но дело было не только в этом. Для многих жителей глухих углов Австралии нервное и физическое напряжение, вызванное почти полной оторванностью от внешнего мира и изнуряющей битвой с неуступчивой землей, оказывается столь велико, что, достигнув вожделенной цели и накопив с риском для жизни какие-то осязаемые ценности и необходимые знания, они ограждают себя психологическим барьером, неодолимым для посторонних. Этот звериный воинствующий индивидуализм был чем-то сродни моему тогдашнему состоянию, моей окостенелости, моей неспособности вступать в контакт с незнакомыми людьми, чей жизненный опыт отличался от моего. Когда я наконец поняла, что кроется за словами «жизнь в Алис-Спрингсе», во мне проснулось сочувствие.

За несколько недель, прошедших со дня отъезда Глэдди, пес Блю завоевал не только мое сердце, но и сердце Дигжити. Это был очаровательный старый барбос — барбос из барбосов. Больше всего на свете он любил есть и спать, далее по нисходящей шли остальные радости: ухаживания за податливыми представительницами женского пола со стоянок аборигенов и нескончаемые сражения с представителями мужского. Сначала и я, и Диг гнали его от себя, но постепенно мы стали уступчивее, и в конце концов Блю добился своего: в пронизывающие холодные ночи он чесался, сопел и храпел в нашем уютном гнездышке рядом со мной и Диг. Блю отличался необычайной рассудительностью. Он прекрасно знал, что важно, а что нет. В один прекрасный день, когда стая разъяренных собак с соседней стоянки аборигенов едва не загрызла его насмерть, он раз и навсегда покончил с военными действиями. Неделю он зализывал раны, а потом как истинно мудрый пес, проживший долгую и разнообразную жизнь, спокойно, с достоинством удалился на покой.

Однажды я проснулась рано утром и увидела, что Блю лежит на крыльце и едва дышит. Кто-то отравил его стрихнином. Когда ко мне вернулась способность соображать, он был уже мертв. Я похоронила его, обливаясь слезами барина Блю не заслужил такого страшного конца. Две мысли стучали у меня в мозгу: кто мог решиться на такую подлость и слава богу, что жертвой оказался Блю, а не Дигжити. Потом я узнала, что в Алис-Спрингсе собак часто травят стрихнином. Кто-то развлекался таким образом уже лет двадцать, тем не менее полиция не могла дознаться, кто именно. Проживи я в Алис-Спрингсе месяц-другой, меня бы это удивило. Но я прожила дольше, поэтому я только вздохнула и подумала, что в таком городишке, как Алис-Спрингс, подобные происшествия в порядке вещей.

Вновь подошла середина лета, конец года, и моя комната в доме Бассо, где я коченела зимой, превратилась в раскаленную печь. Дом состоял из многих комнат-пещер с каменными стенами, цементным полом, устланным соломой, сводчатыми окнами и дверными проемами, но без всякой мебели. Это был истинный рай для самых огромных тараканов, с которыми мне когда-либо выпадало счастье померяться силами. Они не ведали страха и, обороняясь, вставали на задние лапки. Мне ничего не оставалось, как притворяться, что я тоже бесстрашна. Когда я вечером входила в дом, держа в руках свечку, они поспешно скрывались в своих многочисленных и многообразных убежищах, а у меня от громкого шороха мурашки бежали по телу и пищевод сокращался в обратном направлении. Тараканы, не считая пиявок, — единственные живые существа, которых я не переношу. Я извела огромное количество ядовитого порошка, чего обычно никогда не делала, но тараканам явно нравилось это блюдо. Они с удовольствием поедали его на завтрак, на обед, на ужин и жирели не по дням, а по часам.

В дополнение к тараканам меня развлекали змеи. Эти изысканные создания считали дом Бассо своим, здесь они обхаживали друг друга, размножались и умирали и терпеть не могли, когда им мешали двуногие уроды. Я знала, что это ядовитые змеи, и все-таки относилась к ним гораздо терпимее, чем к усатым нахалам, так как змеи мне даже нравились, хотя я предпочитала соблюдать дистанцию и держаться от них на почтительном расстоянии, во всяком случае мне было совершенно ясно, что, если я не буду докучать им, они не станут докучать мне. Но Дигжити люто ненавидела змей. Меня это беспокоило, потому что Дигжити преследовала их, а при случае загрызала, и, хотя она была хорошим охотником, одного укуса змеи было достаточно, чтобы отправить ее на тот свет. Однажды ночью я читала при свечке, изнемогая от жары в своей пещере, как вдруг Дигжити зашлась характерным заливистым лаем — боевой клич, означающий: змея! Из-под моей кровати действительно выползла коричневая змейка и решительно направилась в большой мир по каким-то своим важным делам. Меня это не очень взволновало, через несколько минут я задула свечку и заснула. В середине ночи меня разбудила Дигжити: ощетинившись, как кабан, она неподвижно стояла рядом со мной, скалила зубы и грозно рычала. В ногах моей кровати поверх простыни дремала змея. Диг прогнала ее. Я вся покрылась гусиной кожей, мне хотелось заложить дверной проем, но я побоялась встать и поискать что-нибудь подходящее. Два-три часа я никак не могла заснуть. Около десяти утра я проснулась и увидела, как Диг бросалась на огромную змею, скользнувшую под мою кровать. Три змеи за ночь — это было уже чересчур. Я заделала все дыры в стенах своей комнаты, но прошло несколько недель, прежде чем мне удалось по-человечески выспаться.

Всю жизнь мы чему-то учимся и все-таки вдруг забываем самые простые вещи. Мне бы уже следовало усвоить, что за каждым взлетом неизбежно следует падение. Я тем не менее стала не в меру заносчива. У меня появилось ощущение, что я властна управлять ходом событий, чему я откровенно и самодовольно радовалась. Жизнь казалась прекрасной и полной до краев. Отныне все должно идти как по маслу, мне это было очевидно. Я уже отстрадала свое. Теперь я жила в окружении друзей. Вне опасности. После всего, что мне пришлось вытерпеть, даже невозможность отлучиться из дома Бассо хотя бы на один день казалась пустячной платой за наступившее благоденствие. Каждую неделю Толи приезжал к нам на субботу и воскресенье, это был настоящий праздник. Он работал учителем в Ютопии, в поселении аборигенов-скотоводов, расположенном в ста пятидесяти милях к северу от нас. Иногда он хватал Джен в охапку и увозил на несколько дней, и, хотя верблюды лишали меня возможности уехать с ними, я честно старалась подавить зависть. После их отъезда изо всех углов дома на меня таращилась пустота. Сто раз мы пытались поехать в Ютопию все вместе, но из-за какого-нибудь пустяка мне всегда приходилось оставаться дома.

Например, потому, что довольно часто я целый день не могла найти верблюдов. Их следы перепутывались, и мне было трудно отличить свежие отпечатки от давних. Зелли, Дуки и Баб выбирали одну из шести-семи излюбленных троп, а большинство из них пролегало по каменистой местности, где следы практически неразличимы. Верблюды скрывались в укромных лощинах или в густом кустарнике, и на фоне красновато-коричневато-зеленоватой растительности их просто невозможно было разглядеть. Я привязала им колокольчики, но готова поклясться, что они нарочно не сгибали шею и не шевелились, когда ветер оповещал их о моем приближении. Хотя, как только они меня замечали, я читала на их мордах: «Привет, дружище, какая приятная встреча. Динь, динь». И тут же: «Где это ты так долго пропадала?» А потом: «Мы тебе страшно рады, Роб, что вкусненького ты припрятала в карманах?» Мне больше не нужно было ловить верблюдов, я просто снимала с них путы и смотрела, как они стремглав неслись домой, или взбиралась к одному из них на спину, вцеплялась в горб и возвращалась с ними вместе. С наступлением жаркой погоды Дуки выбросил из головы все глупости, и моя троица стала неразлучной. Зелли раздавалась в тех местах, где ей полагалось раздаваться, и ее вымя красиво округлялось. Верблюдицы носят детеныша двенадцать месяцев, но я понятия не имела, когда Зелли предстоит рожать. Между тремя верблюдами сложились вполне определенные отношения, и каждый из них знал свое место. Пройдоха Зелейка, хитрая и невозмутимая, по праву считалась вожаком и с достоинством выполняла свои обязанности. Она была умнее и находчивее Дуки и Баба, вместе взятых, и прекрасно разбиралась в законах верблюжьей жизни. В табели о рангах моей команды королем значился Дуки, но премьер-министром была, конечно, Зелейка, и, если возникали какие-то осложнения, Дуки прятался за ее юбку. А Баб обожал Дуки, в его глазах Дуки был героем, и, пока он видел перед своим носом хвост Дуки, ему все было нипочем. Ни желанием, ни способностями командовать Баб не обладал. Одним словом, если Дуки был Харди, то Баб, конечно, был Лаурелом .

Однажды утром я, как обычно, долго брела по пересохшему руслу, и вдруг мне показалось, что настал конец света. Баб лежал на боку. Сначала я подумала, что он просто греется на солнышке, и села у его головы:

— Арра (шевелись), бездельник, пора идти домой, негодник ты этакий, — сказала я и сунула ему в рот леденец.

Но вместо того чтобы вскочить и поинтересоваться, какие еще сласти я принесла, Баб остался лежать, даже леденец он жевал без удовольствия, и тогда я поняла: произошло непоправимое. Я заставила Баба подняться, он встал на три ноги. Распрямив его поджатую ногу, я увидела в мягкой подушке лапы глубокий разрез, откуда торчал кусок стекла. Курту пришлось застрелить одного из своих верблюдов, поранившего ногу таким образом. Подушки на ногах верблюдов приспособлены для ходьбы по мягкому песку, а вовсе не по острым предметам, это ахиллесова пята верблюдов. Внутри подушки находится дырчатый эластичный пузырь; когда верблюд опирается на подушку, дырочки пузыря под давлением растягиваются. Если верблюд не наступает на ногу, дырочки перестают растягиваться и сокращаться, что приводит к нарушению кровообращения. Кусок стекла рассек ногу Баба от подошвы до верхней шерстистой поверхности стопы. Я не сомневалась, что Бабу пришел конец. Добрых полчаса я сидела на берегу пересохшей реки и проливала горькие слезы. Я ревела в голос. Верблюды — самые выносливые животные на свете, стучало у меня в голове, это я, неудачница, во всем виновата, это меня преследует судьба. Кто так жестоко ненавидит меня там, наверху? Я потрясала кулаками и продолжала реветь. Дигжити лизала мне лицо, Зелли и Дук сочувственно склоняли шеи. Огромная уродливая голова Баба лежала у меня на коленях. Он жевал леденцы, упивался всеобщим вниманием и великолепно играл роль умирающей Маргариты Готье. В конце концов я взяла себя в руки, осторожно вытащила из раны стекло и, ежеминутно останавливаясь, отвела Баба домой. Потом села на велосипед и поехала в лечебницу, но знакомых ветеринаров не оказалось на месте, их заменял какой-то новый неопытный юнец. Он пришел ко мне, посмотрел на Баба, стоя футах в шести от верблюда, и сказал:

— Хм-хм, у него действительно рана на ноге. И велел ввести противостолбнячную сыворотку. Не очень-то большая помощь. В ресторане я познакомилась с двумя женщинами, Киппи и Чери, они страстно любили животных и работали ветеринарами в Перте . Вечером я снова села на велосипед, поехала в ресторан и рассказала Киппи и Чери о своей беде. Они пришли ко мне на следующий день — последний день их пребывания в Алис-Спрингсе, — вскрыли рану, выпустили гной и велели делать промывания горячим дезинфицирующим раствором. Ногу Баба нужно было погружать в ведро с раствором, массировать поверхность вокруг раны и тщательно удалять все выделения. Чудесные женщины, они вселили в меня надежду.

Толи и Дженни пустили в дело старые колья, обрывки проволоки, сетки, еще какой-то хлам и в одной из задних комнат дома Бассо устроили большой загон. Получилось превосходное сооружение. Я держала Бабби в загоне, трижды в день промывала ему ногу и молилась. С помощью городского хирурга я немного изменила лечение: вставила в рану резиновую трубочку для носового питания новорожденных и через нее смачивала всю раневую поверхность крепким антисептическим раствором. Так продолжалось несколько недель, иногда мне казалось, что нога заживает, а иногда — что вся ступня уже сгнила. Я то возносилась на крыльях надежды, то проваливалась в глубокую яму отчаяния и жалобно просила Дженни, Толи, Джули или городского хирурга прийти мне на помощь. Лечебные процедуры не доставляли Бабу ни малейшего удовольствия и мне тоже.

— Стой смирно, урод несчастный, не болтай ногой, a то отрежу до колена, тогда узнаешь.

Баб постепенно выздоравливал. Скоро его нога настолько поджила, что я разрешила ему вернуться к Зелли и Дуки, все это время они неотступно вертелись вокруг дома; от них нельзя было избавиться, как от дурного запаха, они просовывали свои длинные шеи в кухню, а когда мы пили чай в саду, выжидающе переминались с ноги на ногу и смотрели на нас жадно выпученными глазами. Мои друзья относились к ним так же нежно, как я, хотя и бранили меня, по-моему несправедливо, за то, что я вижу в своих верблюдах скорее людей, чем животных. Мы часами не спускали с них глаз и смеялись до упаду. Наблюдать за ними было куда интереснее, чем смотреть фильмы с участием братьев Маркс .

А потом в один прекрасный солнечный день это все-таки случилось. Верблюды исчезли. Растворились в неведомой голубой дали, улетучились как дым. Были верблюды и нет верблюдов, нет моих обожаемых — ах, только не обидьте их! — нет моих ненаглядных верблюдов. Они покинули меня, эти неблагодарные, коварные, переменчивые, лживые твари, эти четвероногие предатели, взяли и смылись. Отправились гулять по холмам со всей быстротой, на какую оказались способны их стреноженные ноги. Они часто уходили побродить недалеко от дома, но на сей раз произошло нечто из ряда вон выходящее. Может быть, они просто соскучились и им захотелось развлечься. Но я подозревала, что виновата во всем Зелейка. Она решила вернуться домой — хорошенького понемножку! — и повела остальных назад, в свое стадо, где верблюдам неведомо, что такое седла и работа. Ее было труднее приручить, чем Дуки и Баба, труднее подкупить подачками и лаской. Мне не удалось ее испортить. Она не забыла сладости свободы.

В то утро я, как всегда, отыскивала следы верблюдов, Диг была со мной. Примерно час я билась впустую, но в конце концов поняла, что верблюды двигались почти точно на восток, к холмам, заросшим густым кустарником. Я прошла около двух миль, и за каждым поворотом мне казалось, что я вот-вот их увижу или услышу невдалеке звук колокольчиков. В этих местах водится маленькая хохлатая птичка с треугольным клювом , ее голосок напоминает позвякивание верблюжьих колокольчиков, и она не раз водила меня за нос. Становилось жарко. Я сняла рубашку, положила под куст и велела Диг дожидаться меня; я рассчитывала вернуться самое большее минут через тридцать. Дигжити уже с трудом дышала и умирала от жажды. Она не любила оставаться одна, но я делала это ради ее собственного блага, и она покорилась. Я пробиралась сквозь цепкие заросли, тянувшиеся на многие мили вокруг в этой холмистой местности, где царило полное безлюдье — никого и ничего, кроме кустарника. Меня слегка удивляло, почему верблюды отправлялись в такую даль и почему так спешили. Но я не тревожилась. Я шла по свежим следам: оброненные ими орешки были еще влажными. Следы говорили, что кто-то из них порвал кожаный ремень и волочил цепь. И я шла. Шла. Шла. Я пересекла реку Тодд, окунулась в прохладную лужу — у меня горело тело — и выпила столько воды, сколько в меня вошло. Смочила брюки, обмотала их вокруг головы. Но продолжала идти. Правда, медленнее, потому что почва стала каменистой. И все это время я пережевывала одни и те же мысли: что случилось? Кто мог их спугнуть? Что, черт возьми, все это означает? В тот день я прошла тридцать миль, непрерывно уговаривая себя, что через минуту, буквально через минуту, я их увижу, но я не слышала ни звука, кроме звяканья колокольчиков внутри моей собственной головы, и так и не увидела верблюдов. Я возвратилась поздно вечером, бедняга Дигжити совершенно извелась, но покорно сидела под тем же кустом, ее розовый язык был сух, как лист бумаги, а дорожка беспокойных собачьих следов тянулась на сто ярдов по направлению к дому и на сто ярдов в ту сторону, куда утром ушла я. И все-таки она ждала, верная душа, ждала, хотя ее терзало невыносимое беспокойство и такая же невыносимая жажда. Она так обрадовалась, увидев меня, что едва не выпрыгнула из собственной шкуры.

На следующий день я вышла из дома, лучше подготовившись к предстоящему путешествию. Быстро отыскала место, где прекратила поиски накануне — миль восемь по прямой, — и увидела, что через одну-две мили на каменистом откосе следы теряются. Я вернулась домой и обзвонила все соседние скотоводческие фермы. Нет, никто из хозяев не видел верблюдов, правда, обычно они просто стреляют по верблюдам, если те оказываются поблизости. Теперь, конечно, они последят, не появятся ли мои.

А потом я нашла в городе добрых людей, у которых был' небольшой самолет, и они предложили мне поискать верблюдов с воздуха. Джули полетела со мной. Мне казалось, что я примерно представляю себе, где находятся верблюды, но я быстро сообразила, что если они ушли так далеко за один день, то за прошедшую с тех пор неделю они могли пройти в семь раз большее расстояние в любом направлении. У меня опустились руки. Около часа мы облетали квадрат за квадратом на гораздо меньшей высоте, чем допускают правила. Впустую.

— Вот они! — закричала я, набросившись сзади на второго пилота.

— Да нет, это ослы.

— Ох!

Я сидела, не отрывая глаз от иллюминатора, и что-то поднималось со дна моей души, что-то погребенное там с тех пор, как больше двух лет назад я решила отправиться в путешествие. Освобождение, наконец-то можно подумать о чем-то другом. Верблюды исчезли — лучшего предлога не придумать. Остается сложить чемоданы, сказать: ну что ж, я сделала все, что могла, и уехать домой, забыть об этом наваждении, сбросить эту ношу со своих плеч. На самом деле я, конечно, никогда не собиралась приводить свой план в исполнение. Я обманывала себя, притворялась, что верю в возможность такого путешествия — разве кто-нибудь в здравом уме решится осуществить эту затею? Опасную затею. Теперь мои верблюды тоже будут счастливы, все к лучшему.

И тогда я поняла, как я делаю то, что мне трудно. Я просто не разрешаю себе думать о последствиях, закрываю глаза, бросаюсь вниз головой и, прежде чем успеваю понять, где нахожусь, попадаю в положение, когда отступление невозможно. По своей природе я жуткая трусиха, я это прекрасно знаю. И для меня существует одна-единственная возможность одолеть страх: обмануть себя с помощью другого моего «я», того, что вечно что-нибудь выдумывает, предается мечтам, фантазирует и ничего не понимает в житейских делах. Только чувства, ни капли здравого смысла, любви к порядку, полное отсутствие инстинкта самосохранения. Вот почему я затеяла это путешествие, а теперь мое трусливое «я» обнаружило несожженный мост, открыло возможность вернуться назад. Рената Адлер в своей книге «Быстроходный катер» пишет: «Я думаю, когда вы по-настоящему увязли, когда слишком долго топчетесь на одном месте, надо бросить гранату себе под ноги, подпрыгнуть и помолиться. Это последнее средство, другого не существует».

Я полностью с ней согласна, но в те минуты, после двух с лишним лет борьбы, я сделала поразительное открытие: брошенная мной граната не разорвалась, один прыжок — и я снова там, где была прежде, — снова в безопасности. Самым мучительным в моем положении было то, что два моих «я» восстали друг против друга. Мне отчаянно хотелось найти верблюдов, мне отчаянно не хотелось, чтобы они нашлись.

Пилот вернул меня к действительности:

— Что будем делать дальше? Может, поставим точку?

Я была готова сказать «да», но Джули уговорила его сделать еще один круг. И во время этого последнего облета верблюды нашлись. Джули высмотрела их, мы засекли координаты и вернулись на взлетно-посадочную полосу. Тогда мои враждующие «я» пришли к соглашению: путешествие состоится.

 

Глава 5

Определить местонахождение верблюдов с воздуха было сравнительно легко, но найти их на земле, в лабиринте пересохших речушек, холмов и промоин, неразличимых с самолета, оказалось очень трудно. Я отправилась на поиски вместе с Дженни и Толи. Мы сели в многострадальную маленькую «тоёту» и проехали сколько смогли по кустарниковым зарослям, сплошь покрывавшим каменистую землю, а потом пошли пешком с собаками, немедленно устремившимися в погоню за призрачными леопардами и воображаемыми тиграми. Готовность Дигжити выслеживать любое животное, кроме верблюдов, была источником нашего постоянного недовольства друг другом. Я пыталась приучить Дигжити отыскивать верблюдов — ее помощь была бы мне очень кстати, — но она не проявляла ни малейшего интереса к этому скучному делу. Зато с невероятным азартом охотилась на кенгуру и кроликов, преследовала их по нескольку часов подряд, перепрыгивая через куртины спинифекса и вертя во все стороны головой, как заправская балерина. Смотреть на нее было истинным наслаждением, но поймать кенгуру или кролика ей ни разу не удалось.

Я надеялась быстро найти следы верблюдов, и мы пошли напрямик, пересекая, где возможно, пересохшие русла и промоины. Поднялись на вершину холма, рассчитывая увидеть верблюдов издали, но перед нами простирались лишь недвижимые серо-зеленые кусты, усыпанные личинками жуков; красные, растрескавшиеся скалы, протянувшиеся на многие и многие мили, и красная земля. Я решила спуститься по противоположному склону холма, чтобы выйти к другому пересохшему руслу, и мы, спотыкаясь, поплелись вниз вдоль каменистых отрогов, где идти было легче. Солнце стояло почти над головой. Мы дошли до подножия холма, двинулись вниз по пересохшему руслу, которое, как мне казалось, должно было вывести нас на менее всхолмленную равнину, и вдруг увидели на песке нечто странное. Свежие человеческие следы — кто-то шел нам навстречу. Мы остановились как вкопанные. На какую-то долю секунды я остолбенела: господи, кто мог оказаться здесь, в этом пересохшем русле, в этой забытой богом дыре в летний полдень? А потом меня будто стукнули по затылку, и я все поняла: это были наши собственные следы, мы не только вышли гораздо левее того места, куда должны были выйти по всем законам и правилам, но умудрились пойти в прямо противоположном направлении. Я села на землю. Мне казалось, что сейчас у меня из ушей полезут обрывки перфокарт, повалит дым и посыплются искры. Что случилось с севером, югом, востоком и западом? Куда они делись? Минуту назад я твердо знала, где встает солнце, а где садится. Это заговор. Кто-то нарочно сбивает меня с толку.

Страх пробрал меня до костей, но я получила хороший урок. Я увидела свой труп — запекшееся на солнце тело в золотистых струпьях лежит в яме где-то в пустыне, — я увидела, как после нескольких месяцев скитаний я возвращаюсь в Алис-Спрингс в полной уверенности, что добралась до Уилуны. Незадолго до исчезновения верблюдов кто-то подарил мне медицинскую брошюру с описанием смерти от жажды (я оценила этот трогательный, осмысленный, а главное — уместный подарок). Из брошюры я узнала, что смерть от жажды — один из самых мучительных способов отправиться на тот свет, включая даже пытки в средневековых застенках. У меня не было ни малейшего желания умереть от жажды. Я поняла, что возлагала слишком большие надежды на свой дар следопыта и умение Дигжити находить дом, в то время как надо научиться определять направление. Чем>я и решила заняться и заодно приобрести другие навыки, помогающие человеку выжить в трудных условиях.

Когда мы наконец нашли верблюдов, они не скрывали, что чувствуют себя виноватыми, пристыженными и жаждут вернуться домой. Они потеряли почти все ножные ремни и два колокольчика, дня три они ходили взад и вперед вдоль длинной изгороди, преградившей им путь к дому Бассо. Верблюды понимают, что такое дом. Когда они привязываются к какому-то месту, можно не сомневаться, что в любом случае они постараются туда вернуться. Дуки и Баб, очевидно, отказались последовать за Зелли, а она, наверное, не захотела остаться в одиночестве. По дороге домой верблюды вились вокруг меня, как мухи, переступали с ноги на ногу, смущенно опускали головы или тайком поглядывали на меня, прикрывая глаза красиво изогнутыми ресницами — одним словом, всячески показывали, что хотят загладить свою вину, что любят меня и сожалеют о случившемся. Нога Баба почти совсем зажила.

Теперь, когда путешествие перестало быть химерой, когда я поняла, что оно действительно состоится, у меня глаза лезли на лоб от несметного количества неотложных дел. Я совершенно не представляла себе, откуда взять деньги на покупку снаряжения и другие расходы. Верблюды отнимали у меня столько времени, что о дополнительной работе в городе нечего было и думать. Родные и друзья, наверное, согласились бы меня выручить, но я не хотела к ним обращаться. Я всегда жила на гроши, всегда еле сводила концы с концами, залезь я в долги, ушли бы годы, прежде чем я смогла бы расплатиться. А сидеть в долгах очень противно, и, кроме того, мне казалось бесчестным просить у родных деньги на путешествие, из-за которого они, как я знала, и так чуть не умирали от страха. Но главное, я мечтала все сделать сама, без вмешательства посторонних, без чьей-либо помощи. Самостоятельность так самостоятельность.

И я металась в доме Бассо, нервничала, сходила с ума от беспокойства, грызла ногти — обгрызла их чуть не до локтей, — а в один прекрасный день кто-то из друзей привел ко мне молодого фотографа. Рик сфотографировал меня, нашего общего знакомого и верблюдов, но его появление, имевшее самые неожиданные последствия, не произвело на меня никакого впечатления, и на следующий день я благополучно о нем забыла.

Рик тем не менее пришел снова, он привел с собой несколько человек из города и остался обедать. Я была так поглощена своими делами, что и эта встреча почти полностью изгладилась у меня из памяти. Рик показался мне славным мальчиком, из тех по-детски бездумных фотожурналистов, кто вечно мечется из одной горячей точки земного шара в другую, никогда не успевает ничего разглядеть и тем более осознать. У него были поразительно красивые руки, ни прежде, ни потом я не встречала человека с такими руками, с такими длинными тонкими пальцами, о5 вивавшимися вокруг фотоаппарата, как лапки лягушки, и я плохо помню маловразумительные доводы, которые он приводил, защищая свое право делать в пересохшем русле стандартные фотографии аборигенов для журнала «Тайм», притом что он не знал об аборигенах ровно ничего и не очень стремился узнать хоть что-нибудь. И еще одна мелочь: Рик пристально меня разглядывал, ему, видно, казалось, что я немного тронулась. Вот и все, больше я ничего не запомнила.

Так вот, Рик уговорил меня обратиться с просьбой о денежной помощи в «Нэшнл джиогрэфик» . Несколько лет назад я уже обращалась в этот журнал и получила вежливый отказ. Но в тот вечер, когда гости уехали, я написала блистательное, по моему предвзятому мнению, письмо и начисто о нем забыла.

До приезда в Алис-Спрингс мне ни разу не приходилось брать в руки молоток, заменять перегоревшую лампочку, шить платье, штопать носки, менять колесо или пользоваться отверткой. Всю жизнь я считала, что работа, требовавшая терпения, хороших рук, умения разбираться в чертежах, мне недоступна. Но здесь, в Алис-Спрингсе, я должна была сама сделать выкройку всех сумок и мешков и сама их сшить, не говоря уж про изготовление седел. Курт, Саллей и Деннис научили меня многим премудростям, и все равно я спотыкалась на каждом шагу. Довольно скоро я убедилась, что метод проб и ошибок является отнюдь не самым эффективным, когда хочешь изготовить нужную вещь. Тем более что я не могла позволить себе роскошь потратить лишний кусок материи, или лишний час времени, или потерять рассудок. У меня не было ни гроша, я отказывала себе во всем, чтобы скопить немного денег и купить необходимые мелочи, поэтому каждая сломанная заклепка била меня по самому больному месту — по карману. Я должна была сварить раму подходящего размера для седла Зелейки, сшить три кожаных чехла, набить их ячменной соломой и укрепить эти прокладки на раме. Надо было раздобыть подпруги, грудные ремни, подхвостники, а также различные планки и крючки, чтобы скрепить упряжь. Два других седла нуждались в переделке, а кроме того, надо было позаботиться о шести парусиновых сумках, четырех кожаных, фляжках для воды, постельных принадлежностях, покрышках для тюков, скроенных так, чтобы их можно было закрепить на поклаже, о планшете для карты и тысяче других мелочей. Я терялась и впадала в отчаяние. К счастью, Толи пришел мне на помощь. Он обладал особым даром: все спорилось у него в руках. Как я ему завидовала! Часами сидела я рядом с ним, хныкала, вертела в руках обрывки парусины, тесьмы, кожи, медные заклепки, куски пластика, еще что-нибудь, то и дело убеждалась в своем полном бессилии, громко всхлипывала и, снедаемая нетерпением, в бессильной ярости разбрасывала все вокруг себя. Однажды, когда после очередного приступа отчаяния я разразилась бурным потоком слез и рубашка на плече Толи промокла насквозь, он сказал:

— Понимаешь, Роб, все дело в том, что ты должна научиться любить эти заклепки.

До и после путешествия мне приходилось делать много трудных и неприятных вещей, но не было для меня ничего мучительнее, чем овладение тайнами обращения с простейшими инструментами и изготовления простейших вещей. Процесс этот протекал убийственно медленно, но постепенно туман неведения и неумения редел. Я уже не чувствовала себя полной идиоткой при виде любого механизма и могла понять, как он работает. Рычаги, шестеренки и другие таинственные предметы — царство, куда женщинам путь заказан, — мало-помалу перестали казаться мне бессмысленной грудой металлических изделий. Работа с «механическими помощниками» по-прежнему казалась мне нудной возней, требующей непомерных затрат времени, я по-прежнему выходила из себя из-за каждой неполадки, но у меня появилось ощущение, что в этом хаосе можно разобраться. За что я очень благодарна Толи. Я так и не научилась любить заклепки, но по крайней мере перестала их ненавидеть.

Чрезмерное напряжение, попытки одновременно сделать тысячу дел не прошли даром: у меня то и дело портилось настроение, я теряла надежду, жаловалась на судьбу и ломала руки. Джен и Толи считали, что мне необходима передышка, они боялись, что иначе я просто лишусь рассудка, и в конце концов уговорили меня уехать куда-нибудь, хотя бы на неделю. Несколько дней они убеждали меня, что в мое отсутствие ничего не случится и верблюды не погибнут от того, что я шесть-семь дней не буду трястись над ними с утра и до ночи. Мы поместили Зелейку в загон, Джен и Толи обещали ежедневно собирать для нее корм, я успокоилась и решила, что все устроилось. Но у меня свои счеты с судьбой: с тех пор как я поселилась в доме Бассо, я не отлучалась от верблюдов ни на день, поэтому Зелейка надумала рожать, как только я уехала. Я получила телеграмму и помчалась в Алис со всех ног, но все равно опоздала: очаровательный, прелестный, трогательный верблюжонок с черной лоснящейся шерстью, еле переставляя длинные тонкие ножки, ковылял в загоне за своей дорогой мамочкой, решительно никого не подпускавшей к своему чаду. День, а может быть, два я убеждала Зелли, что не обижу ее первенца, убедить в этом верблюжонка — мы назвали его Голиаф — было еще труднее. Он унаследовал ум своей матери и привлекательную внешность отца: Зелейка родила на свет божий драчливого, дерзкого, упрямого, эгоистичного, требовательного, вспыльчивого, самонадеянного красавца, баловня судьбы — не верблюжонка, а сущее наказание. В конце концов Голиаф немного успокоился, и мне удалось надеть на него недоуздок, изготовленный Джен, и даже приучить его носить недоуздок постоянно. Тогда я осмелела: я стала осторожно поднимать одну ножку Голиафа, потом другую, прикасаться к его телу, набрасывать куски материи ему на спину и привязывать его минут на десять к дереву, растущему в загоне. Я выпускала Зелли погулять, а Голиафа оставляла на привязи, это устраивало всех, кроме Голиафа, который оглушительно орал, пока преданная мама не возвращалась и не давала ему пососать молочка.

Каждую минуту случалось что-то непредвиденное, и возникали все новые и новые препятствия, главным образом неодолимые. Мне предстояло путешествовать зимой, и я смертельно боялась, что с моими верблюдами может случиться что-нибудь вроде того, что уже случилось с Дуки, поэтому их надо было кастрировать. Выезжать я решила в марте, в самом начале осени. Так как дом Бассо должен был вот-вот перейти в ведение Земельного совета аборигенов, а Дженни и Толи предстояло вернуться в Ютопию, мы решили доехать до Ютопии на верблюдах, чтобы проверить, в порядке ли упряжь и другое снаряжение; этот пробный марш намечался на январь, и на всю подготовительную работу у меня оставался один месяц. Саллей кастрировал верблюдов, избавив меня от этой тяжкой обязанности. Он пренебрег обезболиванием, поэтому я дрожала, ломала руки и корчилась в муках, глядя на своих любимцев. Саллей связал Дуки и Баба веревками, как ощипанных птиц перед жаркой, повалил на землю — один взмах ножа, другой, пронзительный вопль, снова вопль — и кровавое дело сделано. Через две недели стало ясно, что Дуки вот-вот отдаст богу душу, потому что у него началось воспаление. Я вызвала своего друга ветеринара, и он решил прибегнуть к помощи имаскулейтора . Мы усыпили Дуки, как прежде усыпляли Кейт, а когда Дуки потерял сознание, ветеринар показал мне, что делать в таких случаях. Он вытянул наружу семенные канатики — они так раздулись, что стали похожи на яме, — и отсек их, забирая как можно выше. Боль мгновенно вывела Дуки из оцепенения. Затем начались бесконечные уколы террамицина. Ветеринар, как и я, считал, что прогулка в Ютопию поможет заживлению ран, поэтому приготовления шли теперь полным ходом.

Я понятия не имела, как навьючивают верблюдов, а верблюды понятия не имели, как носят поклажу во время длительных переходов. Я тревожилась и раздражалась по малейшему поводу и главным образом без повода. Погода не содействовала сохранению спокойствия; 55° жары на солнце. Упряжь, которую я изготовляла со священным трепетом, при первой же попытке пустить ее в дело оказалась ни на что не годной. К началу путешествия я разучилась говорить, вместо слов у меня изо рта вылетали какие-то невнятные звуки. Мы собирались выехать в шесть часов утра, пока еще можно было дышать и каждый глоток воздуха не обжигал легкие, как непогашенный окурок. В одиннадцать я, будто угорелая кошка, еще носилась взад и вперед, а Толи с Дженни то пытались успокоить меня, то спасались бегством и старались держаться от меня подальше. Наконец все как будто устроилось. На спины верблюдов водружены седла с красивыми овечьими шкурами и одеялами, поклажа равномерно распределена и не слишком обременяет верблюдов.

Я привязала Дуки, Баба и Зеленку — смотреть на них было одно удовольствие — и решила выпить на прощание чашечку чая, а заодно бросить последний взгляд на дорогой моему сердцу дом Бассо. Пришла Ада, она горько плакала, что не помогало мне сохранять присутствие духа.

— Ой, доченька моя, не уезжай, прошу тебя, оставайся здесь, с нами. Погибнешь ты в песках, наверняка погибнешь.

Снаружи послышались какие-то странные звуки, я вырвалась из объятий Ады и в ужасе увидела, что верблюды запутались в веревках и обезумели от страха. Полная неразбериха. Веревки, верблюжьи головы, клочья вспоротых тюков — все перемешалось в огромной разноцветной куче и переплелось, как полотнище ткани в хитроумном тюрбане. Полчаса я наводила порядок. Наконец все было готово, мы тронулись в путь, обняли Аду, гордо помахали ей рукой и зашагали под палящим солнцем.

Не прошло и трех часов, как мы вернулись. Зелейка споткнулась и почти стащила седло с Дуки, шедшего перед ней, а две полотняные сумки разорвались, потому что я не догадалась подшить куски кожи к внутренней стороне ручек. Весь следующий день я пыталась понять, как лучше связывать верблюдов, чтобы они спокойно шли друг за другом, и в конце концов поняла: нужно обмотать веревку вокруг шеи первого верблюда, пропустить ее под подпругой и привязать к недоуздку верблюда, идущего следом, а носовой повод второго верблюда привязать к седлу первого, чтобы ни повод, ни веревка не болтались на ходу. С этой задачей я справилась успешно. Починить полотняные сумки помог Толи. Мы снова отправились в путь и снова самонадеянно помахали Аде, в очередной раз обливавшейся слезами.

Восемь дней провели мы в аду длиной в 150 миль, уготованном путешественникам в Ютопию злобным испепеляющим летом. Первый день оказался почти неправдоподобно нелепым. Дорога из Алиса в Ютопию была узкой и извилистой, огромные грузовики то и дело стремительно проносились мимо нас, грозя гибелью всему живому, а верблюды, как назло, терпеть не могут, когда им на глаза попадается нечто, способное двигаться и к тому же превосходящее их по размерам. Поэтому мне пришло в голову пойти напрямик и выйти на дорогу в том месте, где она уже не представляла неотвратимой опасности для верблюдов. Великолепная мысль. Если не считать того, что нам пришлось продираться сквозь густой кустарник, карабкаться по каменистым откосам, поминутно останавливаться из-за огромных валунов, обливаться потом, бороться за каждый шаг вперед и умирать от страха. Толи и Дженни сохраняли полное спокойствие и невозмутимость, что приводило меня в ярость, но их спасало неведение: они понятия не имели, как мало у нас шансов снова выбраться на дорогу. И как неожиданно приходят самые страшные беды. К моему величайшему изумлению — Толи и Дженни злорадно торжествовали, — мы прошли в тот день семнадцать миль и остались целы и невредимы. Но эта маленькая победа нисколько меня не приободрила, я знала, что нам предстоит еще долгий путь.

На следующий день стало ясно, что два седла нужно основательно переделать. Седло Дуки натирало так сильно, что у него на спине вылезла шерсть, а из-под седла Зелли все время выскальзывала одна из прокладок. Зелли уже превратилась в мешок с костями — беспокойство за малыша высосало из нее все соки. К тому же наш распорядок дня был очень труден для верблюдов, чего я не знала. Мы снимали лагерь в четыре часа утра. Шли до десяти, отдыхали в тени до четырех и снова шли до восьми вечера. Этот странный режим не только утомлял верблюдов, но и мешал им пастись в привычное время. Они не желали обходиться без воды и выпивали каждый по пять галлонов в день, а иногда и больше, если представлялась возможность. У меня складывалось впечатление, что все рассказы об этих обитателях пустыни весьма далеки от действительности. Дженни и Толи по очереди замыкали наше шествие в своей «тоёте». Без их машины мы бы не справились. Я бросила в «тоёту» седло Дуки, и остальную часть пути он шел налегке.

Нервничать, сознавая, что каждый шаг может привести к непоправимой катастрофе, — это одно, а шагать с теми же мыслями при температуре +55° Цельсия — совсем другое. Примерно так, наверное, чувствуют себя в аду. К девяти утра жара становилась такой всепроникающей, такой гнетущей, что в голове начинало мутиться, но мы, как одержимые, продолжали идти еще час, потому что знали, что девятичасовая жара — сущие пустяки по сравнению с десятичасовой. Потом мы искали место для отдыха, удовлетворяясь обычно бетонной дренажной трубой по соседству с размягченной, тускло светившейся асфальтовой дорогой, и, набросив на обгоревшее тело влажное полотенце, лежали до четырех часов, хватая ртом воздух и потягивая из консервных банок апельсиновый сок или тепловатую воду.

Толи и Дженни держались изумительно. За все это время они ни разу не пожаловались (может быть, потому, что я жаловалась, не переставая, и им просто не удавалось вставить ни слова) и, к моему величайшему изумлению, получали полное удовольствие от этого путешествия.

Ютопия встретила нас радостными криками детей и завыванием множества худющих шелудивых псов. Последняя часть пути оказалась почти приятной, потому что мы шли по широкому руслу пересохшей реки, устланному белым песком, где высокие эвкалипты защищали нас от солнца, и довольно часто погружали свои обожженные тела в чаны рядом с артезианскими колодцами. За это время недостатки в конструкции седел, упряжи и во мне самой стали видны как на ладони, и, сколько бы сил ни отняло наше короткое путешествие в Ютопию, слава богу, что оно состоялось. Мне предстояло вновь переделать и подогнать седла и упряжь, я знала, что это огромная работа, но огромная не значит неодолимая.

Ютопии, где я провела несколько недель, принадлежало сто семьдесят квадратных миль красивых плодородных пастбищных земель, переданных во владение аборигенам более щедрым лейбористским правительством. Вопреки тому что писали газеты, аборигены хорошо вели дело, хотя никто из них не разбогател, так как доходы делились почти на четыреста человек. Кроме аборигенов в Ютопии жило пять-шесть белых учителей и медицинских работников. Это была одна из самых процветающих общин аборигенов на Северной территории. Вокруг простиралась травянистая равнина, кое-где встречались кустарниковые заросли и озера, огромное белопесчаное русло реки Сэндовер в период дождей заполнял бушующий красный поток.

Дженни, Толи и я жили в двух серебристых печках, почему-то именуемых жилыми автофургонами, где я снова, как в предыдущие недели, то и дело погружалась в глубокое отчаяние, только на сей раз я изводила себя на более высоком, почти профессиональном уровне. Я сражалась с седлами и терзала их до тех пор, пока не признавала верхом совершенства или бесполезной рухлядью. Я теряла верблюдов, выслеживала их и приводила назад. Когда никто не видел, я пыталась овладеть тайной обращения с компасом, все еще остававшимся для меня бесполезным предметом роскоши. Я с изумлением разглядывала топографические карты и старалась не вспоминать о некоторых медицинских брошюрах. Я составляла списки, потом списки списков, потом список списков списков, а потом начинала всю эту писанину сначала. А если я делала что-нибудь не помеченное в списке, я поспешно вносила соответствующую запись и вычеркивала ее, радуясь, что мне удалось совершить что-то полезное. Однажды ночью я в полусне вошла в комнату Дженни и Толи и спросила, верят ли они, что мое путешествие пройдет благополучно.

Какой-то заезжий политикан обвинил меня в буржуазном индивидуализме. О господи, все что угодно, только не буржуазный индивидуализм, думала я, ускользнув в свою комнату, где могла спокойно кусать ногти и размышлять, стоя перед зеркалом. Для человека, годами считавшего себя связанным с левыми, буржуазный индивидуализм был чем-то вроде венерической болезни. Хотя я принимала участие в политической борьбе, политика никогда не была для меня делом жизни, даже в разгар политических битв шестидесятых годов. Мне недоставало для этого двух необходимых качеств: смелости и убежденности. Поэтому с тех времен, когда многие люди (и я в том числе) носили по улицам плакаты с надписью;

«Кто не помогает решать наши задачи, тот мешает», у меня осталось смутное чувство вины.

В тот вечер я долго стояла перед зеркалом, пытаясь понять, заражена я буржуазным индивидуализмом или нет. Избавилась бы я от нареканий, если бы пригласила несколько человек и организовала коллективное путешествие на верблюдах? Нет, конечно, разве подобные действия не считаются всего лишь проявлениями либерализма? Или в лучшем случае ревизионизма? Господи, помоги нам. Тупик.

Да, но как тогда понять, что такое индивидуализм? Можно считать меня индивидуалисткой потому, что я, как мне кажется, в состоянии сама распоряжаться своей жизнью? Если да, то я согласна — конечно, я индивидуалистка. Остается еще слово «буржуазный». «Буржуа — человек, предпочитающий безопасность, комфорт и иллюзии случайностям и неожиданностям революции». В таком случае все зависит от того, какой смысл вкладывается в слово «революция». И что следует понимать под безопасностью и комфортом. Попытка осознать, что лежит в основе нашего коллективного помешательства, действительно является в какой-то мере революционной. Хотя ее навязчивость наводит на мысль о неврозе и паранойе. А невроз и паранойя являются, как каждому известно, признаками буржуазности.

На протяжении следующей недели вопрос, стою я чего-нибудь или нет, постепенно утратил для меня остроту, потому что я слушала во все уши речи моего друга-политика. Он был необычайно умен, вес и размер его мозга наверняка превосходили среднюю тыкву. Я находила его весьма привлекательным, хотя он внушал мне страх. Коэффициент его умственного развития вызывал у меня неприкрытую зависть, так же как его умение использовать стандартный мужской язык интеллектуалов, поглощенных политикой, позволявший ему выходить победителем в любом споре и создававший вокруг него немеркнущий ореол превосходства и силы. Любое соприкосновение с нездоровой областью душевных потребностей он по традиции относил к сфере чисто женских интересов. И считал разговоры на эту тему бессмысленными.

В конце концов я поняла: все, что имеет хоть какое-то отношение к сомнениям и колебаниям, любое признание в собственной слабости, не заклейменное как нечто недостойное, — все это считается буржуазным, реакционным и аполитичным. Может быть, именно поэтому (я часто сталкивалась с этим явлением, изумлялась ему и ломала над ним голову) многие мужчины, интересующиеся политикой, — рассудительные, умные, четко мыслящие, обладающие достаточным запасом знаний и широким кругозором, знатоки своего дела, люди идеи, склонные к решительным действиям и к произнесению воинственных слов, — многие мужчины оказываются не в силах взглянуть правде в лицо и смириться, согласиться с тем, что в глубине души все они считают женщин существами второго сорта. Потому что такого рода откровенность требует мучительного и недозволенного заглядывания себе в душу, где скрывается твой собственный враг. Я знала, что женщине очень важно уметь ориентироваться в дебрях политики, но считала, что мужчины не так мало выиграли бы, научись они понимать и использовать язык чувств, до сих пор считающийся главным образом языком женщин.

Как вскоре выяснилось, некоторые планы моего друга-политика были встречены в Ютопии благожелательно, а некоторые враждебно; благожелательно потому, что его идеи социального преобразования были необычайно привлекательны и вполне применимы, а враждебно потому, что он относился к аборигенам с пылом миссионера, мешавшим ему трезво оценить реальное положение дел, и потому, что в своем стремлении превратить поселение Ютопию в настоящую утопию он исходил не из конкретных фактов, а из своих политических идеалов, совершенно не задумываясь о том, чего хотят сами аборигены и в чем они прежде всего нуждаются. Когда его отношения с аборигенами осложнились и стали доставлять ему неприятности, когда старики аборигены перестали прислушиваться к его советам и доверять ему, он окрестил их реакционерами. Он ловко играл словами и не давал никому открыть рот, что помешало ему получить многие ценные сведения прежде всего от Дженни, которая обычно хранила в его присутствии гробовое молчание и никогда не принимала участия в спорах о будущем черных жителей Ютопии. Он относился к ней как к бессловесному животному и даже не подозревал, каким богатым опытом она обладала, как много интересного могла бы ему рассказать.

Через несколько месяцев он уехал из Ютопии, потерпев полное поражение, и написал мне длинное письмо, где говорил, что наконец-то понял, чем я занимаюсь, и что сидеть где-нибудь на песчаном холме и созерцать собственный пуп, может быть, даже не так уж плохо. Но я-то занималась совсем другим. Как-то незаметно в мою душу снова закралось отвратительное чувство, что я откусила слишком большой кусок и мне его не проглотить. Почему, черт возьми, все вокруг впадали в такой раж по поводу моего путешествия, почему одни превозносили меня, а другие проклинали? Сидела бы я дома, изучала бы спустя рукава какую-нибудь науку, играла в карты или потягивала спиртное в баре при Королевской бирже и разговаривала про политику, никто бы слова не сказал. Я оказалась совершенно не готова к поднявшейся вокруг шумихе. Кто-то твердил, что мое путешествие — самоубийство, кто-то — что я наложила на себя покаяние после смерти матери, многие уверяли, что я хочу пересечь пустыню, чтобы доказать выносливость женщин, что я просто стремлюсь привлечь к себе внимание. Одни напрашивались в компаньоны, другие угрожали, третьи завидовали, четвертые сохраняли сугубо официальный тон, некоторые считали, что вся эта затея — розыгрыш. Замысел путешествия начал терять свою изначальную простоту.

В Ютопии я получила билет на самолет до Сиднея и обратно и телеграмму из «Нэшнл джиогрэфик»: «Безусловно, очень заинтересованы»… На этот раз я знала, вернее, какая-то частичка меня все это время знала, что они примут мое предложение. Разве могло быть иначе? Я отправила такое льстивое, такое самоуверенное письмо. Конечно, я должна взять деньги и лететь в Сидней. У меня просто нет другого выхода. Мне нужны изготовленные вручную фляги для воды, новые седла, три пары крепких сандалий, не говоря о запасах продовольствия и деньгах на мелкие расходы. Но где-то в глубине души я знала, что путешествие, о котором я мечтала, не состоится, знала, что, принимая деньги, поступаю неправильно — продаю себя. Глупая, но неизбежная ошибка. Теперь международный журнал получит право вмешиваться в мои дела — нет, нет, никто не будет делать мне указаний, но журнал сможет на законном основании проявлять интерес и исподволь влиять на ход путешествия, которое до этой минуты было моим личным и частным делом. А кроме того, это означало, что Рик время от времени будет вертеться около меня и делать снимки, о чем я приказала себе немедленно забыть, так как рассчитывала, что за все время путешествия он появится раза три и ни один его визит не продлится больше одного-двух дней. Скорее всего, надо надеяться, я просто не замечу его присутствия. Но я прекрасно понимала, что задуманное путешествие становится совершенно иным: я ведь хотела пересечь пустыню в полном одиночестве, чтобы понять, на что я способна, я хотела проложить собственную колею, освободить свою голову от мусора, от всего, что мне чуждо, остаться один на один с жизнью, без привычных костылей и подпорок, избавиться от постоянного давления извне, доброжелательного или недоброжелательного — безразлично. Однако решение было принято. Практические соображения одержали верх над безрассудством. Я продала свою свободу и в значительной мере замысел путешествия за четыре тысячи долларов. Великолепная сделка.

Вечером, накануне моего отъезда, все собрались в автофургоне, так как нужно было заняться ответственным делом: одеть меня соответствующим образом. С нами была Джулия, подруга Дженни, и я, будто собираясь на маскарад, примеряла одно за другим все их платья. У меня не было ничего, кроме старых спортивных мужских брюк, висевших на мне мешком, ярко-красных лакированных лодочек, в которых я лет десять назад ходила на танцы, рубашек, сквозь которые просвечивало тело, саронгов с дырами на самых неподходящих местах, кроссовок, от которых остались одни воспоминания, и пары платьев, измазанных верблюжьим дерьмом. Мы все понимали, что в шикарном отеле эти наряды показались бы представителям «Нэшнл джиогрэфик» слишком откровенной демонстрацией истинного положения моих дел. Они могли принять меня за сумасшедшую и подумать, что идут на слишком большой риск, оказывая мне помощь. Поэтому я втиснулась в узковатые джинсы и сногсшибательные — в прямом смысле — туфли на убийственно высоких каблуках. Это одеяние не прибавило мне уверенности. Я собрала карты и сунула их под мышку, надеясь таким образом произвести впечатление человека делового и знающего, чего он хочет, но сообразила, что довольно смутно представляю себе ту часть страны, где собираюсь пройти с верблюдами, и вряд ли сумею ответить на слишком детальные вопросы. Значит, придется выкручиваться.

Генеральная репетиция в костюмах не доставила мне удовольствия. Друзья хлопали себя руками по лбу и издавали нарочито громкие стоны. У меня не было даже четко продуманного маршрута. Я мучилась. Всю дорогу до Сиднея и два часа, проведенные с Риком, меня одолевал знакомый предэкзаменационный страх — тошнота подкатывала к горлу, руки потели, — этот страх не отпускал меня до той минуты, когда я вошла в бар и увидела сумасшедших американцев, почему-то вознамерившихся просто так, ни с того ни с сего, дать мне денег, а когда мы поздоровались, я вдруг превратилась в спокойную молодую особу с безупречными манерами: да, конечно, я все продумала… для журнала это просто находка… часть сведений вы получите уже в этом году. Беседа продолжалась пятнадцать минут, после чего представители «Нэшнл джиогрэфик» единодушно согласились, что идея путешествия великолепна, а я, безусловно, обладаю массой ценных сведений о стране и, конечно, в ближайшее время журнал вышлет мне деньги, а все они счастливы, что познакомились со мной и ждут не дождутся, когда я приеду в Вашингтон и напишу о своем путешествии, разумеется, я должна написать книгу, это будет необычайно интересно, и они желают мне удачи и счастья, до свидания, дорогая.

— Рик, правда, они сказали «да»?

— Да, они сказали «да».

— Рик, правда, это оказалось совсем нетрудно? (Смех.)

— Ты была великолепна. Честное слово. Никто бы не догадался, что ты их боишься.

Два часа я смеялась, если можно назвать смехом истерическое кудахтанье. Я взвилась под облака. У меня за спиной выросли крылья. Путешествие состоится! Последний барьер блистательно взят. Я издавала воинственные кличи и хлопала Рика по спине. Я пила дорогие коктейли и щедро давала на чай официантам. Я ослепительно улыбалась лифтерам. Я изумляла радостными приветствиями горничных. Я разгуливала по Кингс-кросс с таким видом, будто у меня в кармане миллион долларов. А потом я постепенно сникла. Как проколотая велосипедная шина, из которой незаметно вышел воздух.

Что я наделала?

Рик не мог понять, почему у меня так резко изменилось настроение: за какой-нибудь час я спустилась с заоблачных высот опьянения успехом в мрачные подземелья мучительных сомнений и острого недовольства. Рик пытался меня утешить, Рик пытался меня успокоить, Рик пытался меня вразумить. Но как я могла объяснить ему, что он тоже повинен в моем состоянии? Как объяснить ему, что он славный человек, что мне приятно с ним разговаривать, но я ни в коем случае не хочу, чтобы он и его превосходные фотоаппараты и его безнадежно романтические взгляды имели хоть какое-то отношение к моему путешествию? Я прекрасно умею обращаться с хамами, но славные люди лишают меня душевного равновесия. Как сказать славному человеку, что лучше бы он отправился на тот свет, а еще лучше никогда не появлялся на этом, как сказать, что желаешь ему провалиться в тартарары? Или всего лишь посетовать на то, что судьба свела нас вместе. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что разумнее было не вступать с Риком ни в какие отношения. Он должен был остаться для меня одним из необходимых механических приспособлений, неодушевленным предметом — фотоаппаратом. Но меня на это не хватило. Хотела я этого или нет, Рик стал неотъемлемой частью моего путешествия. И я страшно ругала себя за это. Мне нужно было самой установить четкие границы. Нужно было сказать: «Рик, ты можешь приехать ко мне три раза, не больше чем на три-четыре дня, с условием, что не будешь вмешиваться в мои дела, возражения не принимаются, точка». Но я, как обычно, решила, что все устроится само собой. Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня… я отложила и не сказала ни слова.

Рик не принимал участия в подготовке к путешествию, понятия не имел о моей прошлой жизни, не подозревал, что я такое же слабое человеческое существо, как все другие, не понимал, почему я хочу пересечь пустыню на верблюдах, и мое путешествие, естественно, виделось ему в отраженном свете собственных переживаний. Его захватила романтика, сказочность, нечто сугубо второстепенное в моих глазах, но весьма привлекательное для многих, в том числе для моих близких друзей. Рик хотел запечатлеть великое событие, каждый переход из точки А в точку Б. Я поняла, что сделала ошибку, остановив свой выбор на Рике. Мне надо было пригласить обычного твердолобого профессионала, давно утратившего интерес к своему делу, и без стеснения вести себя как противная, злобная, жестокая баба. Потому что Рик помимо дара располагать к себе, чем он умело пользовался, обладал еще одним удивительным свойством — наивностью. И хрупкостью, какой-то душевной свежестью и восприимчивостью, редко встречающимися у мужчин, а тем более у преуспевающих фотографов. Рик мне нравился. Я понимала, что это путешествие дорого ему почти так же, как мне. Но для меня это была дополнительная нагрузка. Я не только не избавилась от тяготивших меня обязанностей, но сама взвалила на себя еще одну тяжелую ношу. Мне казалось, что все пропало.

Я летела назад, в Алис, и на лбу у меня выступал пот от терзавших меня сомнений. Не слишком ли я трясусь над моим путешествием? Почему я так пекусь о своем одиночестве? Почему веду себя как эгоистичный, лукавый ребенок? Как буржуазный индивидуалист? Внезапно мне показалось, что задуманное мной путешествие перестало быть моим, потому что вокруг него суетится слишком много людей. Ну и пусть, говорила я себе, когда ты расстанешься с Алис-Спрингсом, все встанет на свое место. Не будет любимых друзей, о которых надо заботиться, хитросплетения отношений и обязанностей, требований быть такой или эдакой, головоломных задач, политических споров — только ты и пустыня, успокойся, дурочка. И я постаралась загнать свои сомнения в самые глубокие тайники души, хоть и понимала, что они все равно дадут о себе знать, как палочки ботулизма.

Я вернулась в Алис в разгар бурного наводнения. Сто пятьдесят миль дороги до Ютопии превратились в бурлящий красный поток, и я дважды тщетно пыталась добраться до поселения в машине с двойным приводом.

В конце концов мне это удалось, но последние шесть миль я шла по колено в воде. Когда в этих местах начинается дождь, так это дождь. Верблюды в очередной раз исчезли, но кругом было слишком много воды, и поиски пришлось отложить. Через несколько дней мы на машине отыскали их следы, а потом увидели их самих на вершине холма; они лишились последних крох своего невеликого ума и тряслись от страха. Верблюды не умеют передвигаться по грязи. Их копыта совершенно для этого не приспособлены. Верблюды безнадежно утопают в грязи или подворачивают ноги, что грозит им переломом тазобедренного сустава. В таких условиях они всегда проявляют беспокойство. А мои любимцы еще оказались вдалеке от дома, что, я думаю, усиливало их тревогу. Они шли на юг, в Алис-Спрингс.

Я получила деньги. И назначила день отъезда. По моей просьбе Саллей изготовил настоящее афганское вьючное седло. Я купила снаряжение и продовольствие. Договорилась о перевозке верблюдов в Алис-Спрингс. Мои родные написали, что приедут со мной попрощаться. Знакомые старались подарить мне что-нибудь нужное для путешествия, и волнение по поводу предстоящего события нарастало с каждым днем, не оставляя равнодушным ни одного человека рядом со мной. Казалось, все вдруг поверили, что путешествие действительно состоится и после двух лет странной игры с верблюдами я в самом деле тронусь в путь, как будто всем нам снился один и тот же сон и вдруг мы проснулись и поняли, что это не сон, а явь. В каком-то смысле подготовка к путешествию была для меня даже важнее самого путешествия. С того дня, когда у меня появилась мысль: я хочу пройти по пустыне на верблюдах, и до той минуты, когда приготовления подошли к концу, я созидала нечто невидимое, но вполне конкретное, нечто практически недоступное восприятию посторонних, но, быть может, самое значительное, самое трудное и совершенное из всего, что я когда-либо делала или сделаю в жизни.

Я привезла верблюдов на бывшую ферму Курта. Она перешла к новым владельцам, и они охотно согласились приютить верблюдов на несколько дней в своем загоне. Дуки, Баб и Голиаф никогда прежде не ездили в грузовиках для перевозки скота и доверчиво поднялись в машину. Зелли я оставила напоследок, так как знала, что она будет артачиться, и надеялась, что упрямица в конце концов последует за остальными. Я занималась перевозкой верблюдов впервые в жизни и понятия не имела, нужно их привязывать или нет. Пол грузовика я посыпала песком, и мне уже чудилось, что между досками, набитыми по бортам грузовика, торчат сломанные верблюжьи ноги. Не проехали мы и десяти миль, как Дуки решил, что с него хватит: ему надоело нестись по ухабистой дороге со скоростью пятьдесят миль в час, и он решил выпрыгнуть из машины. Только этого недоставало! Остаток пути я просидела на крыше кабины, ежеминутно рискуя свалиться, и то била Дуки по голове и рявкала: «Вхуш! Вхуш!», то гладила его потную шею и, перекрикивая завывания ветра, ласково уговаривала: «Не обращай внимания, дурачок, все это скоро кончится, перестань вопить, пожалуйста, перестань, будь умницей».

— А-а-а-а! Вхуш! Вхуш, негодяй!

К тому времени, когда мы добрались до фермы, шарики верблюдов превратились в жижу. У меня тоже начался понос.

В Алисе я дала себе неделю на то, чтобы закончить последние приготовления. Я собрала в одну огромную кучу полторы тысячи фунтов поклажи, принесла от Саллея седло, проверила, годится ли оно, и купила необходимые продукты, не подлежавшие длительному хранению.

Кроме того, всю эту неделю я много времени проводила с родными, которых не видела больше года, договаривалась и передоговаривалась с Риком, когда и как мы увидимся, и непрерывно прощалась то с одними, то с другими знакомыми. Это был ад кромешный.

Рик явился нагруженный всеми видами снаряжения, созданными на нашей планете. В Мельбурне какие-то ловкачи продали ему «тоёту» с двойным приводом и заодно ободрали как липку. «Смотрите, ребята, какая рыба на крючок идет!» Они всучили ему все спасательные принадлежности, какие у них нашлись, начиная с лебедки величиной с быка и кончая резиновым плотом с веслами, который можно было надуть за какие-нибудь полчаса.

— Рик, ради бога… кому это нужно?!

— Понимаешь, мне сказали, что иногда здесь вдруг начинаются наводнения, и я подумал, что лодка совсем не помешает. Откуда я знаю, я никогда прежде не был в пустыне.

Разговор происходил у Саллея, мы с ним долго катались по земле, корчились от смеха и показывали на Рика пальцами, а потом едва не задразнили его насмерть.

Но Рик, кроме того, купил радиоприемник, передатчик и какую-то блестящую штуковину, похожую на хромированный велосипед вроде тех, на которых тучные люди крутят педали, чтобы сбросить вес.

— Ричард, мне предстоит проходить пешком по двадцать миль в день. Зачем еще велосипед?

Я не хотела брать с собой приемник, передатчик и тем более велосипед. С его помощью, как мне объяснили, можно заряжать батареи радиоприемника, если они вдруг сядут. Я представила себе, как посреди пустыни изо всех сил нажимаю на педали и кричу в микрофон: «Помогите!» Полный идиотизм.

Завязался спор: я говорила, что не возьму ни приемник, ни велосипед, а все остальные твердили: «Ты должна это сделать», или «Если ты откажешься, я умру от беспокойства», или «Ах, мое больное сердце!», или «А что, если ты сломаешь ногу?», или «Пожалуйста, Роб, ради нас. Ради нашего спокойствия».

Психическая атака.

Я долго и мучительно думала, брать или не брать приемник, и все-таки решила, что приемник будет мне обузой. Только обузой. Я не хотела тащить его с собой, не хотела думать о нем, когда останусь одна, не хотела этого искушения, этой нравственной подпорки, этой осязаемой связи с миром за пределами пустыни. Глупо, наверное, но переубедить себя я не могла.

И все-таки, скрипя зубами, я уступила и взяла приемник, хотя наотрез отказалась от велосипеда. Я злилась на себя за то, что позволила кому-то руководить собой, пусть даже это было мне на пользу. Но больше всего я злилась потому, что какая-то частичка меня — скучная практичная трусишка — нашептывала: «Возьми приемник, возьми, дура несчастная. Чего ты ломаешься, тебе что, приспичило умереть в пустыне?»

Еще одно жалкое свидетельство моего поражения. Моего отказа от первоначального замысла путешествия. Я упрятала его подальше вместе со всеми остальными.

Тем временем я не спускала глаз с моих родных. С отца и сестры. Сколько я себя помню, между нами всегда были натянуты невидимые канаты и цепи, они раздражали нас, мы пытались их разорвать, но, преуспев хотя бы только мысленно, немедленно убеждались, что эти узы нерасторжимы. Смерть матери связала нас чувством вины и неодолимой потребностью защитить друг друга прежде всего от самих себя. Мы никогда об этом не говорили. Бередить старые раны-слишком большая жестокость. Тем более что нам удалось похоронить прошлое, заслониться от него, ограничив наши отношения раз и навсегда установленными рамками. И если иногда прошлое все-таки хватало за горло одного из нас, двое других тут же находили какое-нибудь утешительное объяснение, помогавшее уйти, укрыться от застарелой боли. Но сейчас на трех схожих лицах появилось общее выражение, в трех парах голубых глаз сквозила одна и та же мысль, и она жаждала воплотиться в словах. Между нами будто пробегал электрический ток. Нам будто не терпелось вытащить занозу, пока еще это было возможно — пока я не скрылась в пустыне. Мучительное состояние. Мы боялись снова повторить ту же ошибку: проглотить большую часть слов, рвущихся наружу, сдаться, даже не попытавшись произнести непроизносимое.

Мы с сестрой жили совершенно разной жизнью. Сестра была замужем и растила четырех детей. Со стороны казалось, что между нами нет ничего общего, но на самом деле мы сохраняли близость, возникающую только у братьев и сестер, перенесших в детстве одну и ту же душевную травму. Мы состояли в заговоре и четко знали, во имя чего и ради кого это делаем. Мы хотели защитить отца. Мы считали это своим долгом. Мы хотели любой ценой избавить его от лишних огорчений. И, как ни странно, почти всю свою жизнь только и делали, что огорчали его.

Я вглядывалась в своих родных и замечала, как туманились глаза отца, когда он думал, что его никто не видит, как он в смущении отводил взгляд в сторону, когда ему казалось, что на него смотрят, и впервые смутно представила себе, каким тяжким бременем легло на душу отца мое предстоящее путешествие. Я поняла, как много оно значит для него, как много сил отнимает. Не только потому, что отец гордился мной. (Отец провел двадцать лет в Африке, прошел пешком много десятков миль в двадцатые — тридцатые годы, жил среди местного населения, как делали исследователи и путешественники в викторианскую эпоху. В его глазах я была сколком с него самого.) И не только потому, что он просто боялся за меня. В его представлении мое путешествие было неким символическим искуплением, некой расплатой за все дурацкие и бессмысленные неурядицы, пережитые нашей семьей. Как будто совершив переход через пустыню, я могла заслужить прощение для нас троих.

Все это, конечно, фантазии. Но мне было непереносимо горестно. В воздухе нависла угроза, хотя никто не подавал виду, каждый вел себя как обычно, как обычно шутил и играл свою роль, только, может быть, не так уверенно, не так убедительно.

Саллей предложил довезти моих верблюдов на грузовике до самого Глен-Хелена, необычайно красивого ущелья — узкого провала в красном песчанике — в семидесяти милях к западу от Алиса. Это избавляло меня от необходимости вести верблюдов по асфальтовой мостовой, где на них глазели бы туристы и снедаемые любопытством горожане. Я договорилась с Саллеем, что в последний день пребывания в Алисе встречусь с ним на рассвете у стоянки грузовиков. Мы с отцом встали в три часа утра и повели верблюдов на стоянку. Было еще темно, мы почти не разговаривали, просто радовались луне, ночным шорохам и друг другу.

Прошло, наверное, минут тридцать, и вдруг отец сказал:

— Знаешь, Роб, в прошлую ночь мне приснился странный сон про тебя и про меня.

Никогда прежде отец не подпускал меня к себе так близко. Я понимала, что этот разговор дается ему с трудом. Мы шли рядом, я обняла его.

— Что же тебе приснилось?

— Будто мы плывем в прекрасной лодке по чудесному ярко-голубому морю, и нам очень хорошо, и куда-то нам надо доплыть. Не знаю, где все это происходило, но было очень красиво. И вдруг мы оказались на топком берегу, вернее, поплыли по жидкой грязи, и ты очень испугалась. А я сказал тебе: «Не бойся, родная, раз мы смогли проплыть по воде, сумеем и по грязи».

Вряд ли мы с отцом истолковали этот сон одинаково. Но это неважно, важно, что отец мне его рассказал. Оставшуюся часть пути мы почти не разговаривали.

Вечер в Глен-Хелене прошел спокойно. Саллей напек тонких пресных лепешек, Айрис всех смешила, мы с отцом гуляли, дети катались на машине, Марг и Лори — моя сестра и ее муж — предавались сожалениям, что редко видят такие дикие места, Рик фотографировал. К своему великому изумлению, я заснула, как только забралась в мешок.

А утром нас всех точно подменили. Мы проснулись с вымученными, натянутыми улыбками, довольно быстро смытыми слезами; сначала мы прятали слезы, потом перестали. Саллей взялся навьючить верблюдов, и я не могла поверить, что у меня в самом деле столько груза, а уж представить себе, что он удержится на спинах верблюдов, и подавно. Смек, да и только. От страха и тревоги глаза вылезали из орбит, желудок выворачивался наизнанку. Всех провожавших, естественно, терзала мысль, что они, может быть, никогда больше не увидят меня в живых, а меня терзала мысль, что в первый же день я радирую из ущелья Редбенк: «Прошла семнадцать миль, развалилась на части, сожалею, пожалуйста, подберите».

Сначала заплакала в голос Жозефина, за ней Эндри, за ним Марг, за ней отец, потом все мы бросились обнимать друг друга, потом посыпались пожелания доброго пути, потом Саллей крикнул: «Смотри не забудь, что я говорил про диких верблюдов!», потом кто-то похлопал меня по спине, потом Марг заглянула мне в глаза: «Ты знаешь, что я люблю тебя, знаешь?», потом Айрис замахала рукой, и вслед за ней все остальные замахали руками, потом все закричали: «До свиданья, дорогая, до свиданья, Роб», потом я ухватилась за носовой повод трясущимися потными руками и зашагала вверх по холму.

«Я иду, иду вверх, иду все выше и выше, пусть трепещут небеса, не страшна мне их краса».

Не помню, что еще я твердила, но эти слова вертелись у меня в голове с навязчивостью рекламной песенки или мелодии «Аббы» . Я искренне в них верила. Мое тело, казалось, было соткано из чудесных сверкающих невесомых вибрирующих нитей, а в груди стучал мощный двигатель, и в любую минуту он мог взорваться и выпустить на волю тысячи поющих птиц.

Все вокруг меня сверкало и искрилось. Свет, упругий воздух, необъятное пространство и солнце. Я шла, и меня омывало это сияние. Я отдалась ему на милость: пусть вознесет, пусть сокрушит — пан или пропал. Огромная тяжесть свалилась у меня с плеч. Я готова была танцевать, вызывать духов. Горы влекли и притягивали к себе, ветер бушевал в глубоких ущельях. Я следила за орлами, парившими под облаками на краю горизонта. Мне хотелось лететь в беспредельной голубизне утра. Я будто впервые увидела мир вокруг себя: он сиял и блестел, озаренный светом и радостью, словно вдруг рассеялся туман или с моих глаз упала пелена, и мне захотелось крикнуть этому миру: «Я люблю тебя! Я люблю тебя, небо, птица, ветер, пропасть, пространство, солнце, пустыня, пустыня, пустыня!».

Вжик.

— Привет, как дела? Я сделал несколько великолепных снимков, когда ты прощалась.

Рик сидел в машине с поднятыми стеклами и, поджидая, пока я покажусь из-за поворота, слушал Джексона Брауна.

А я почти успела забыть. Камнем рухнула я на землю. Мои возвышенные чувства мгновенно улетучились, уступив место мелким практическим заботам. Я оглядела верблюдов. У Дуки сумки и мешки разъехались вкривь и вкось. Зелейка изо всех сил тянула носовой повод, так как хотела посмотреть, где Голиаф, а Голиаф стащил седло с Баба, так как рвал веревку, пытаясь приблизиться к Зелейке.

Рик сделал сотни снимков. Сначала при виде нацеленного на меня объектива я терялась и чувствовала себя неуютно. Какой-то суетный, едва слышный голос твердил мне: «Не изображай обворожительную красавицу, когда улыбаешься» или: «Помни про двойной подбородок», но этот голос скоро умолк, просто потому, что немыслимо все время следить за собой, когда тебя снимают, снимают и снимают. Фотоаппарат Рика казался вездесущим. Я старалась забыть о нем. Часто мне это удавалось. Рик никогда не просил меня позировать, никогда не мешал мне заниматься своим делом, но он был рядом, и его камера выхватывала и переносила на пленку какие-то мгновенья моей жизни, придавая им тем самым ложную значительность, отчего я двигалась как автомат, как заводная кукла, будто мне хотелось делать одно, а я почему-то делала другое. Щелк, внимание! Щелк, готово! О фотоаппаратах и Джексоне Брауне я могу сказать только одно: в пустыне им не место. В эти первые дни я постоянно замечала, что Рик вызывает у меня двойственное чувство. Иногда я видела в нем паразита-кровососа, ослепившего меня хорошими манерами и завлекшего в свои сети с помощью грубого подкупа. А иногда — приветливого, доброго человека, искренне стремившегося мне помочь, искренне взволнованного предстоящим приключением, заинтересованного в хорошем качестве своей работы, человека, которому вовсе не безразличны ни я, ни мое дело.

День становился все жарче, сумки и мешки едва держались на спине у Дуки, волей-неволей мне пришлось остановиться и наново укрепить весь груз. У меня разболелась шея, потому что я без конца оглядывалась на идущих позади верблюдов. Ликование больше не приподнимало меня над землей, теперь я могла рассчитывать только на свои физические силы. Вознесет или сокрушит — пан или пропал. Я была так невежественна. Какая нелепость вообразить, что я пройду две тысячи миль до океана и останусь жива и здорова. Благоприятное время года или неблагоприятное, пустыня- не место для дилетантов. Я гнала эти мысли, я говорила себе, что огромное пространство, лежавшее передо мной, делится на шаги и дни: первый шаг, второй, один день, другой, и если сначала не случилось ничего страшного, почему что-то ужасное должно случиться потом? Дурочка.

Я договорилась с Дженни, Толи и несколькими друзьями из города, что они нагонят меня в ущелье Редбенк. Мы хотели устроить прощальную встречу, так как дальше мне предстояло пройти в одиночестве семьдесят миль до поселения аборигенов в Арейонге.

К тому времени, когда я добралась до условленного места, меня шатало от усталости. Одно дело беззаботно пройти семнадцать миль, другое — отшагать те же семнадцать миль в таком напряжении, что тело наливается свинцом.

Вечер и весь следующий день я провела в поразительно красивом месте. Мы разбили лагерь на серебристом песке у входа в ущелье, от края до края заполненного водой. Рик погрузил на надувной плот — вот когда он пригодился! — все свое фотоснаряжение и поплыл по ущелью длиной в милю, остальные поплыли за ним в черной прозрачной ледяной воде. Местами ущелье сужалось до двух-трех футов, то тут, то там красные и черные скалы поднимались прямо из воды больше чем на сто футов в высоту. Иногда ущелье расширялось, и вода плескалась в сумрачной пещере или в глубокой расселине, а солнце метало пики желтых лучей в зеленую прозрачную глубину. Только Рику удалось проплыть милю и добраться до залитых солнцем скал на другом конце ущелья. Мы сдались на полпути, набрали плавника и на одном из пляжиков, прилепившихся к залитой водой пещере, развели костер, чтобы Рик мог погреться на обратном пути. В тот же вечер он уехал назад, в Алис: ему нужно было успеть на самолет, чтобы попасть к месту своего очередного назначения где-то на просторах нашего необъятного мира. Мы условились встретиться через три недели в Эерс-Роке, так как «Джиогрэфик» хотел иметь как можно больше фотографий этого достопримечательного района Австралии . Я заранее огорчалась, что мне придется так скоро встретиться с Риком.

На следующее утро я два с половиной часа с мучительным трудом навьючивала верблюдов. Я понимала, что у меня слишком много груза, но тогда мне еще казалось, что уменьшить его невозможно. Баб нес четыре канистры с водой для верблюдов весом в пятьдесят фунтов каждая. Кроме того, четыре полотняные сумки с продовольствием, различными инструментами, запасными ремнями и кусками кожи, одеждой, противомоскитной сеткой, накидками от дождя для себя, Дуки и Зелейки и множеством других вещей. К задней луке его седла я привязывала свой спальный мешок. Зелейка была нагружена меньше двух других верблюдов: ей нужны были силы, чтобы кормить Голиафа. Две пятигаллоновые канистры ручной работы были специально изготовлены так, чтобы прилегать к передней части ее седла. Позади них на перекладине висели два тяжелых чемодана с продовольствием и множеством самых разных вещей вроде керосиновой лампы и посуды, необходимых на вечерних привалах. Поверх канистр с водой я привязывала красивые сумки из козлиной кожи и на них — тщательно упакованные собачьи галеты для Дигжити. Дуки, как самый сильный, был нагружен тяжелее всех. Он нес четыре канистры с водой, большой мешок с апельсинами, лимонами, картофелем, чесноком, луком, кокосовыми орехами и тыквами, две большие сумки из красной кожи с инструментами и моими вещами, две полотняные сумки с кассетным магнитофоном и ненавистным радиоприемником, а у задней спинки его седла стояло еще пятигаллоновое ведро с мылом и всем остальным, что нужно для мытья и стирки. И Баб, и Зелейка, и Дуки несли, кроме того, запасные веревки, ремни, путы, поводья, овчинные шкуры и т. п. Груз был надежно прикручен веревками, пропущенными под животами, перекинутыми через спины и привязанными к раме седел.

Я положила свою подушку на седло Баба, чтобы мне было удобнее сидеть, а ружье и небольшую сумку с самыми необходимыми вещами — сигаретами, деньгами и т. п. — привязала к передней луке седла. Карты (топографические в масштабе 1:250 000) я свернула в трубку и сунула в одну из сумок. Компас висел у меня на шее. Нож болтался на поясе, а несколько запасных носовых поводов я сунула себе в карман. Вот так. Потратив всего два с половиной часа, я справилась с грузом весом в полторы тысячи фунтов и была полна решимости ворочать все эти мешки и сумки до конца путешествия.

Я решила, что первым пойдет Баб, так как у него было лучшее верховое седло, а я понимала, что могу поранить ноги, и тогда седло мне понадобится. К тому же в отличие от Дуки и Зелейки он легко впадал в панику, и мне не хотелось выпускать его из виду, потому что он в любую минуту мог чего-нибудь испугаться. Следом за ним шла Зелейка, что давало мне возможность присматривать за ее носовым поводом и вовремя бранить беспокойную маму, если она тянула за веревку слишком сильно. Последним шествовал Дуки, что было для него неслыханным унижением и позором, ума не приложу, как он это выдержал. Голиафа я оставила на свободе, чтобы он мог по дороге что-нибудь пощипать. На ночь я по совету Саллея собиралась привязывать его к дереву, рассчитывая, что стреноженные верблюды даже в поисках корма не уйдут от него слишком далеко. Я оставила на Голиафе недоуздок с довольно длинной веревкой, чтобы верблюжонка легче было ловить.

Все, свершилось. Я одна. В самом деле одна. Наконец-то. Я обернулась в последний раз: Дженни, Толи, Алис-Спрингс, Рик, «Нэшнл джиогрэфик», родные, друзья — все и всё сметены легкомысленным утренним ветром, посвистывавшим вокруг меня. Какими силами подвела меня судьба к этому мигу вдохновенного безумия, недоумевала я. Последний мост, соединявший меня с прошлым, сгорел, рассыпался в прах. Я одна.

 

Глава 6

Чувство освобождения — единственное, что я запомнила об этом первом дне одиночества: я иду, в моей потной ладони носовой повод Баба, за ним послушно следуют Зелейка и Дуки, шествие замыкает Голиаф, я иду, и с каждым шагом во мне крепнет чувство радостной уверенности. Приглушенно звякают колокольчики, под ногами поскрипывает песок, едва слышно щебечут древесные ласточки, и больше ни звука. Пустыня безмолвна.

Я решила идти по заброшенной тропе, сливавшейся в конце концов с главной дорогой на Арейонгу. Тропой в Австралии называют след, оставшийся на земле там, где несколько раз проехала машина или, если особенно повезет, сначала прошел бульдозер. Тропы сильно отличаются друг от друга: иногда без труда находишь две хорошо наезженные четко обозначенные колеи, пыльные и ухабистые, а иногда, чтобы углядеть едва различимые прерывистые ниточки, приходится взбираться на холм, щурить глаза и долго всматриваться в том направлении, где вроде бы должна проходить тропа. Бывает, что тропу выдают полевые цветы. Вдоль тропы они растут особенно густо, или повсюду растут одни цветы, а рядом с тропой — другие, часто отыскивать тропу помогают следы, оставленные бульдозером бог весть когда. Тропы вьются вокруг холмов, поднимаются и опускаются, карабкаются по горным кряжам и обнажениям скальных пород, заводят в дюны, теряются и вновь появляются в песчаных руслах пересохших рек, полностью исчезают в каменистых руслах, вливаются в лабиринт овечьих тропинок. Идти по тропе обычно легко, часто мучительно, а иногда страшно.

Особенно трудно идти по тропе в скотоводческих районах, потому что в нашем представлении тропа обязательно куда-то ведет. Что не соответствует действительности, так как скотоводам это совсем не нужно. А проблема выбора? Представьте, что перед вами пять-шесть троп, все идут примерно в одном направлении, одинаково исхожены за последний год и ни одной из них нет на карте — какую выбрать? Если выберешь не ту тропу, она может оборваться миль через пять, и тогда придется по ней же возвращаться назад, а это значит, что полдня уйдет впустую. Тропа может привести к заброшенной ветряной мельнице, к артезианскому колодцу, где нет воды, или кончиться перед новой оградой пастбища; если же вы пойдете вдоль ограды, то довольно скоро окажется, что вы идете не туда, куда нужно, а прямо в противоположную сторону, впрочем, и в этом вы уже не уверены, так как сделали столько поворотов и столько раз возвращались и снова шли вперед, что больше не доверяете своему чувству направления. Или тропа приведет вас к воротам, сооруженным каким-нибудь молодым сумасбродным скотоводом, открыть их немыслимо, а если вы все-таки сумеете это сделать, не сломав руку или ногу, вам придется использовать верблюдов в качестве лебедки, чтобы потом их закрыть, на что уйдет полчаса, в результате вы разозлитесь, издергаетесь, наглотаетесь пыли, и у вас останется одно-единственное желание: добраться до воды, взять таблетку аспирина, выпить чашку чая и растянуться на земле.

Поиски нужной тропы осложняются тем, что у специалистов, летающих на самолетах и изготовляющих карты, бывает, очевидно, неважное зрение, а может быть, они занимаются этой деятельностью, основательно выпив, или, садясь в самолет, чувствуют, что избавились от опеки начальства, и потому дают волю своему воображению, прибавляя тут и там пару лишних штрихов, а в других случаях уступают внезапно пробудившейся склонности к произволу и не наносят на карту необходимые линии. Мы вправе ожидать, что карты всегда — действительно всегда! — стопроцентно надежны, и, как правило, так оно и бывает. Но когда в виде исключения карты врут, есть от чего потерять голову. Перестаешь верить собственным глазам, задумываешься, не мираж ли вон тот песчаный гребень, хотя готова поклясться, что сама там сидела. Сомневаешься, здорова ли, не хватил ли тебя солнечный удар. Глотаешь раз-другой слюну и начинаешь нервно хихикать.

К счастью, как раз в первый день ничего подобного со мной не случилось. Когда тропа исчезала в засыпанной пылью чашеобразной впадине, где в середине проглядывали лужицы воды, мне было не очень трудно отыскать ее на противоположной стороне. Верблюды шли хорошо и вели себя как ягнята. Жизнь улыбалась. Местность, где проходил мой путь, поражала разнообразием, и я жадно смотрела по сторонам. Весна, лето и осень оказались в этих местах на редкость добрыми, поэтому земля была покрыта зеленым ковром, расцвеченным белыми, желтыми, красными и голубыми полевыми цветами. Тропа привела меня к высохшему руслу реки, где высокие эвкалипты и нежные акации давали густую прохладную тень. А птицы… Птицы повсюду. Черные попугаи, попугаи с желто-зелеными гребешками, ласточки, трясогузки, пустельги, стаи длиннохвостых попугаев, бронзовокрылых попугаев, зяблики. То и дело мне попадались съедобные бобы акации, ягоды паслена, я лакомилась засохшим на стволах соком эвкалиптов. Искать и собирать дикие съедобные плоды — самое приятное и умиротворяющее занятие из всех, какие я знаю. Вопреки распространенному мнению в благоприятное время года пустыня удивительно изобильна и полна жизни. Она похожа на огромный неухоженный, открытый для всех сад — ничто, по-моему, так не напоминает земной рай, как цветущая пустыня. Тем не менее перспектива оказаться в пустыне во время засухи без запаса продовольствия и существовать только за счет того, что удастся найти, нисколько меня не привлекала. Да и без засухи я предпочитала иметь возможность открыть иногда коробочку сардин, вскипятить два-три раза в день котелок и выпить чашку сладкого чая.

Находить пищу в пустыне меня научили друзья-аборигены в Алис-Спрингсе и этноботаник Питер Латц, увлекавшийся изучением съедобных растений пустыни. Сначала я с трудом запоминала и узнавала растения, которые мне показывали, но в конце концов пелена спала с моих глаз. Особенно трудно мне давались пасленовые. Это огромное семейство включает такие хорошо известные растения, как картофель, помидоры, перец, дурман и паслен дольчатый. Интереснее всего, что многие растения из этого семейства составляют основу питания аборигенов, а другие, почти неотличимые от них, смертельно ядовиты. Хитрые маленькие дьяволята. Питер исследовал различные растения и обнаружил, что одна крохотная ягодка пасленовых содержит больше витамина С, чем апельсин. Пока аборигены имели возможность свободно передвигаться по своей стране, они поедали множество этих ягод; сейчас их пища почти полностью лишена витамина С, с чем, очевидно, связано резкое Ухудшение их здоровья.

В первую ночь я чувствовала себя неуютно. Не потому, что боялась темноты (ночью пустыня удивительно красива и совершенно безобидна, не считая восьмидюймовых розовых многоножек, которые дремлют под вашим спальным мешком и могут вдруг укусить, если вы случайно придавите их на заре, или беззаботно странствующего скорпиона, которого вы обнаружите, случайно шевельнув во сне рукой, или заползшего к вам одинокого дружка — эй, змей, часом не околей, — которому взбредет в голову свернуться калачиком у вас под простыней, а утром, когда вы проснетесь, укусить и отправить на тот свет; за исключением этой милой компании, беспокоиться не о чем), я чувствовала себя неуютно, потому что не знала, увижу я утром своих верблюдов или нет. В сумерках я стреножила их, вынула затычки из колокольчиков и привязала Голиафа к дереву. Поможет ли это, спрашивала я себя? И слышала в ответ:

— Все будет хорошо, друг (заклинание, самое близкое к изречениям дзэн .

Разгрузка отнимала у меня гораздо меньше сил, чем навьючивание. С разгрузкой я справлялась всего за час. Потом я собирала дрова, разводила костер и зажигала лампу, бегала к верблюдам, доставала кухонные принадлежности, припасы, кассетный магнитофон, кормила Дигжити, бегала к верблюдам, готовила ужин и снова бегала к верблюдам. Они пережевывали жвачку, задрав головы, вид у них был вполне счастливый. У всех, кроме Голиафа. Он отчаянно орал и призывал свою маму, но она, слава богу, не обращала на него ни малейшего внимания.

В тот первый вечер я приготовила ужин из сублимированных продуктов. По виду эти непомерно превозносимые заменители человеческой пищи напоминали куски картона. Фрукты тем не менее оказались вполне приятными, их можно было есть просто как сухое печенье, но мясо и овощи, постояв на огне, превратились в безвкусное месиво. Во время путешествия я скормила все пакеты с сублимированным мясом и овощами верблюдам, а сама постоянно употребляла один и тот же набор продуктов: неполированный рис, чечевицу, чеснок, готовый кэрри , растительное масло; я делала блины из овсянки, кокосовых орехов и яичного порошка, запекала в углях корнеплоды, пила какао и чай с сахаром, медом и порошковым молоком и изредка, как самое изысканное лакомство, открывала баночку сардин или баловала себя итальянской колбасой, сыром, консервированным компотом, апельсином или лимоном. Мой рацион дополняли таблетки витаминов, дикие дары пустыни и время от времени кролики. Я не только не страдала от ограниченности выбора продуктов, но даже поздоровела и превратилась прямо-таки в неуязвимую амазонку: раны и царапины заживали на другой день, в темноте я видела почти так же хорошо, как при солнечном свете, а мои мускулы заряжались энергией, казалось, прямо из воздуха.

Разделавшись со своим первым бездарным ужином, я подбросила дров в огонь, снова сбегала к верблюдам и вставила в магнитофон кассету с курсом языка питджан-тджары. Ниунту палиа нйинанйи. Ува, палйарна, палу нйинту, бормотала я вновь и вновь, глядя на ночное небо, усыпанное миллионами ярко сияющих звезд. Луны в ту ночь не было.

Дигжити, как всегда, посапывала у меня на руках, и я тоже клевала носом. С первого же дня у меня появилась привычка просыпаться один-два раза за ночь и прислушиваться к звуку колокольчиков. Некоторое время я ждала, потом, если ничего не слышала, окликала верблюдов, чтобы они повернули головы и колокольчики зазвенели, а когда эта хитрость не помогала, вылезала из мешка и шла их искать. Обычно они уходили не дальше сотни ярдов от лагеря. Я возвращалась и сразу же снова засыпала, а утром едва помнила, что вставала среди ночи. Когда я просыпалась до зари, у меня было по крайней мере одной заботой меньше. Верблюды топтались вокруг моего спального мешка ровно на таком расстоянии, чтобы оставить меня в живых. Они пробуждались в одно время со мной — примерно за час до восхода солнца — и требовали свой первый завтрак.

Мои верблюды были еще молоды и продолжали расти. Зелейке, самой старшей из них, было, наверное, четыре-пять лет. Дуки приближался к своему четырехлетию, а Бабу едва исполнилось три года, все — сущие младенцы, учитывая, что верблюды доживают до полувека. Поэтому им нужно было есть как можно больше. Во время путешествия я всегда исходила прежде всего из интересов верблюдов, а потом уже из своих. Мне казалось, что для своего юного возраста они несут непомерно много, хотя Саллей, конечно, поднял бы меня на смех. Он рассказывал, как однажды верблюд встал с тонной груза на спине, и считал, что обычно верблюд способен нести около полутонны. Навьюченному верблюду трудно встать и опуститься на землю. Нести поклажу гораздо легче. Но очень важно, чтобы груз был распределен равномерно, иначе седло начнет натирать, раздражать верблюда, на спине появятся ссадины, поэтому вначале я навьючивала верблюдов, соблюдая все мыслимые меры предосторожности и десять раз проверяла, правильно ли распределены вьюки. На второй день погрузка заняла у меня около двух часов.

Утром я обычно ела очень мало. Разводила костер, кипятила один-два котелка чая, остатки выливала в небольшой термос. Иногда мне страшно хотелось сладкого, я насыпала в котелок две столовые ложки сахара и с жадностью набрасывалась на мед или пила кокосовое молоко. Но ожирение мне не грозило.

В первые дни я больше всего тревожилась, не развалится ли упряжь, не будут ли натирать седла, справятся ли верблюды с непривычной нагрузкой. Беспокоилась о Зелейке. Дигжити чувствовала себя прекрасно, но иногда сбивала лапы. Я сама была на верху блаженства, хотя к концу дня еле передвигала ноги. Двадцать миль в день, шесть дней в неделю — таков был мой план. (А на седьмой день она отдыхала.) Увы, это удавалось не всегда. Я хотела пройти побольше на случай, если что-то случится и мне придется застрять где-нибудь на несколько дней или недель. Я была связана некоторыми обязательствами и не могла относиться к срокам своего путешествия так беззаботно, как мне бы хотелось. Я боялась идти через пустыню летом и обещала «Джиогрэфик» завершить свое путешествие до конца года. Таким образом, в моем распоряжении оставалось шесть месяцев, то есть вполне достаточно времени, тем более что в случае нужды я могла задержаться еще месяца на два.

Пока я складывала вещи и затаптывала костер, верблюды успевали часа два попастись. Я наматывала носовой повод Зелейки на хвост Баба, носовой повод Дуки — на хвост Зелейки и приводила их в лагерь, привязывала недоуздок Баба к дереву и очень вежливо просила верблюдов лечь. Сначала я подкладывала потники и надевала седла в том порядке, в каком верблюды лежали, потом затягивала подпруги, просовывая их под брюхом и перекидывая через грудину. Разматывала носовой повод и привязывала его к седлу. После этого начиналось навьючивание: одна сумка, на другой бок еще одна, непременно равная по весу. Вес сумок я проверяла раз сто, затем наконец приказывала верблюдам встать, снова подтягивала подпруги и потуже завязывала веревки. Все в порядке, можно идти. Еще раз оглядываю сумки. Пошли. Хей-хо!

И надо же было случиться, что на третий день пути, когда я еще ничего толком не понимала — зеленый юнец на зеленой травке, — когда я еще слепо верила картам и не сомневалась в их непогрешимости, даже если они вступали в явное противоречие со здравым смыслом, надо же было случиться, что я увидела на карте дорогу, явно не существующую в действительности, а нужной мне дороги на карте не оказалось.

— Ты умудрилась потерять не что-нибудь, а дорогу, — сказала я себе, не веря собственным глазам. — Бывает, что пропустишь поворот, колодец, какой-нибудь хребтик, но дорогу, большую дорогу!

— Не кипятись, малышка, успокойся, все будет хорошо, друг, только не теряй голову, только не теряй голову.

Моему сердцу вдруг стало тесно в груди, как пальме в клетке канарейки. Я ощутила беспредельность пустыни животом, шеей. Никакая непосредственная опасность мне не угрожала, я с легкостью могла найти Арейонгу по компасу. Но что, если такое случится, когда я окажусь неизвестно где, стучало у меня в мозгу, что, если это случится миль за двести до ближайшего человеческого жилья? Что, если… что, если… Я вдруг почувствовала себя песчинкой в беспредельном пустом пространстве. Я могла вскарабкаться на холм, бросить взгляд на горизонт, слившийся с голубизной неба, и не увидеть ничего. Ничего.

Я вновь уставилась на карту. Полная неразбериха. Я находилась примерно в пятнадцати милях от поселения, но вместо песчаника и перекати-поля на карте пролегало мерзкое широкое шоссе. Идти в этом направлении или нет? Куда, черт возьми, ведет это проклятое шоссе? Может быть, к какой-нибудь новой шахте? Посмотрела на карту — ни одна шахта в этих местах не значилась.

Я уселась поудобнее и решила сама дирижировать ходом собственных мыслей. Начнем по порядку. Прежде всего ты не заблудилась, ты просто оказалась не там, где предполагала, нет, нет, ты прекрасно знаешь, где находишься, поэтому возьми себя в руки, перестань кричать на верблюдов и пинать Дигжити. Рассуждай спокойно. Разбей лагерь, благо здесь сколько угодно корма для верблюдов, и используй остаток дня на поиски этой злосчастной дороги. А если не найдешь, иди напрямик. Подумаешь, проблема. И перестань, пожалуйста, размахивать руками, ты не ветряная мельница. Где твоя гордость? То-то же.

Я вняла собственным советам и отправилась на поиски, в руке я держала карту, под ногами путалась Дигжити. Мне удалось найти заброшенную тропу, петлявшую по горам не совсем там, где указывала карта, но все-таки в пределах допустимых неточностей. Одну-две мили тропа шла явно не в ту сторону, а потом, как ни странно, вывела меня на довольно широкую дорогу, также не имевшую права на существование.

— Пропади все пропадом!

Я прошла по этой дороге еще полмили в сторону Арейонги и наткнулась на пробитый пулями кусок железа, перегнутый пополам и почти до дыр изъеденный ржавчиной, но со стрелкой, направленной острием в землю, и тремя уцелевшими буквами: «А…ОН…» В сгущавшихся сумерках я стремглав помчалась назад в лагерь, принесла глубокие извинения моим бедным бессловесным спутникам и четко сформулировала правило номер один, дав обет неуклонно следовать ему до конца путешествия. В случае сомнений доверяй своему носу, полагайся не на карты, а на свою интуицию.

Три дня я провела в пустыне, где путники — редкость. Сейчас я брела по безлюдной пыльной тоскливой дороге, в кустах на обочине поблескивали жестянки из-под пива и кока-колы. Ходьба уже начала сказываться на наших ногах. Лапы Дигжити, изукрашенные яркой сеточкой уколов, напоминали подушечки для иголок, поэтому я посадила Дигжити на спину Дуки. Она тяжело переносила лишение свободы: устремляла взгляд в пространство, трагически вздыхала, в ее глазах появлялось страдальческое выражение, свойственное чересчур воспитанным собакам. Мои ступни покрылись ссадинами и болели; как только я останавливалась, икры сводила судорога. Обширное уплотнение на вымени у Зелейки привело к тому, что рядом распухла вена, рана вокруг носового колышка начала гноиться. Дуки слегка натирало седло, но он бодро шагал вперед и в отличие от остальных искренне радовался жизни. Я подозревала, что ему всегда хотелось путешествовать.

Тревога за верблюдов не покидала меня ни на минуту. Они составляли основу моего существования, и я обращалась с ними как с китайским сервизом. Считается, что верблюды — крепкие, выносливые животные, но я, видно, так избаловала Зелейку, Дуки и Баба, что они стали ипохондриками: вечно им досаждали какие-то пустяки, а я вечно делала из мухи слона. Я не могла забыть Кейт и боялась каждой царапины.

Арейонга — крошечный миссионерский поселок, стиснутый двумя отрогами сложенного из песчаника хребта Макдоннел. Дела здесь идут лучше, чем в других местах. В центре поселка, как обычно, есть несколько домов для белых, небольшой магазин, где работают специально обученные аборигены, школа и поликлиника, а вокруг разбросаны стоянки аборигенов, напоминающие лагеря беженцев «третьего мира». Все белые, по-моему их было человек десять, свободно говорят на местном языке и хорошо относятся к аборигенам.

Через сто шестьдесят лет после необъявленной войны против аборигенов, на протяжении которой во имя прогресса происходило массовое истребление этого народа, после кровавой бойни на Северной территории, устроенной в последний раз в 1930 году, правительство организовало эту и другие резервации на землях, не приглянувшихся скотоводам и вообще никому из белых. Поскольку все понимали, что аборигены в конце концов вымрут, белые поселенцы чувствовали себя спокойнее, разрешив аборигенам сохранить на некоторое время небольшие участки земли. Полицейские и вооруженные белые граждане верхом на лошадях сгоняли чернокожих в резервации как скот. Часто разные племена были вынуждены жить вместе на небольшой территории, а так как некоторые из них издавна враждовали друг с другом, между ними неизбежно возникали конфликты, приводившие к разрушению культурных традиций. С благословения правительства многими резервациями руководили миссионеры, они принуждали аборигенов жить по их указке и не разрешали покидать пределы резервации. Миссионеры насильственно отбирали у матерей детей-полукровок и воспитывали их отдельно, так как считали, что у таких детей есть надежда стать человеческими существами. (Подобные случаи происходили еще совсем недавно в Западной Австралии.)

Но даже эти жалкие и малопригодные для жизни резервации находятся сейчас под угрозой, потому что крупные горнорудные концерны, такие, как «Концинк Риотинто», не прочь прибрать к рукам земли аборигенов. Многие компании уже получили право производить работы на землях, некогда принадлежавших аборигенам, их бульдозеры оставляют на этой земле незаживающие раны, обращают ее в прах, лишая аборигенов последнего достояния. Многие резервации закрываются, и чернокожих угоняют в города, где они не могут найти работу. Хотя это называется «ускоренной ассимиляцией», на самом деле закрытие резерваций — еще один способ лишения аборигенов земли и передачи ее во владение белым. Племя питджантджара находится в несколько лучшем положении, чем большинство других племен, обитающих в центральных и северных районах пустыни, потому что оно живет вдалеке от крупных населенных пунктов и на его земле еще не нашли уран. Многие старики не говорят по-английски, и племени в целом удалось сохранить свою самобытность. В этих местах белые, сочувствующие аборигенам, борются вместе с ними за сохранение еще оставшейся у аборигенов земли, за гражданские права аборигенов, за то, чтобы аборигены получили автономию-такова их конечная цель. Достижима ли она, учитывая злобное противодействие белых соседей аборигенов, широкое распространение расистских взглядов среди австралийцев, а также политику геноцида, проводимую теперешним правительством, притом, что весь остальной мир не знает и знать не хочет, что происходит со старейшей культурой на нашей земле, вопрос сложный. У аборигенов мало времени. Они вымирают.

К концу дня в миле от поселения меня встретила толпа взбудораженных ребятишек, они пересмеивались, кричали, что-то взахлеб говорили на языке питджантджара. Понятия не имею, откуда они узнали, что я иду в Арейонгу, однако, начиная с того самого дня и до конца путешествия, неведомые мне средства связи, называемые «телеграф пустыни» или «приложи ухо к земле», неизменно оповещали аборигенов о моем приближении.

Как ни была я раздражена и измучена жарой, как ни хотелось мне отдохнуть, оглушительный смех этих очаровательных детей вернул меня к жизни. С ними было удивительно легко. Я всегда чувствовала себя неловко среди детей, но малыши аборигенов не похожи на белых детей. Они никогда не хныкают, не жалуются и ничего не требуют. Они искренни, их переполняет joie de vivre , они относятся друг к другу с удивительным дружелюбием и бескорыстием — конечно, я мгновенно растаяла. Я попробовала заговорить на их языке. Гробовая тишина, и через секунду взрывы смеха. Я разрешила детям вести верблюдов. Малыши висли у меня на спине, вцеплялись в ноги верблюдов и в седла, обступали их по десять человек с каждой стороны. Верблюды совсем по-особому относятся к детям. Они позволяют им делать с собой что угодно, поэтому дети были в полной безопасности. Особенно пылко любил малышей Баб. Помню, как в Ютопии, когда я днем привязывала его к дереву, Баб немедленно ложился, увидев стайку детей, бегущих к нему после занятий, он знал, что дети будут вскакивать на него, тянуть, таскать и толкать, ходить и прыгать у него на спине и, предвкушая удовольствие, прикрывал глаза. В Арейонге все высыпали на улицу, на меня обрушился град вопросов на местном наречии, так как кто-то уже успел сообщить, что кунгка рама-рама (сумасшедшая женщина) прекрасно знает здешний язык. Я не понимала ни слова. Но это не имело никакого значения.

Верблюды открывали мне все сердца. Лучшего способа путешествовать в этих местах просто не существует. Редкостная удача. Питджантджара необычайно привязаны к верблюдам, так как верблюды оставались для них основным средством передвижения вплоть до середины шестидесятых годов, пока не уступили место легковым машинам и грузовикам. Всю первую половину пути мне предстояло идти по землям, принадлежавшим этому племени, или, вернее, по тому участку земли, какой еще назывался их территорией, а на самом деле представлял собой довольно большую резервацию, контролируемую белыми чиновниками, где тут и там были разбросаны миссии и правительственные поселения.

Я провела в Арейонге три дня, разговаривала с белыми и аборигенами, осваивалась в новом месте, и все это время жила в семье школьного учителя. Я предпочла бы жить на стоянке аборигенов, но не решалась навязывать им свое присутствие, так как боялась, что они обидятся, если белая женщина будет постоянно находиться рядом и совать нос в их дела. Одну общую беду я тем не менее заметила во всех поселениях и на всех стоянках аборигенов, какие успела повидать, — слепых стариков и старух. Трахома, хронический конъюнктивит, диабет, инфекционные заболевания ушей, расстройства сердечной деятельности — далеко не полный перечень болезней, губящих аборигенов, лишенных нормальных жилищ, медицинской помощи и здоровой пищи. Некоторые считают, что двести из тысячи рождающихся детей аборигенов умирают в младенчестве, хотя официальные цифры несколько ниже. Так или иначе, детская смертность растет. Профессор Холлоуз, специалист по глазным болезням, организовал общенациональное обследование состояния глаз аборигенов. «Совершенно очевидно, — заявил он, — что аборигены Австралии занимают первое место по числу слепых среди всех этнических групп земного шара».

Несмотря на это, правительство во главе с Фрейзером сочло возможным резко сократить бюджет министерства по делам аборигенов. Урезывание бюджета пагубно сказалось на работе учреждений, оказывающих медицинскую и юридическую помощь аборигенам.

Не менее поразительно, что министр здравоохранения федерального правительства обратился в главное управление радио и телевидения с просьбой запретить на Северной территории показ фильма о слепоте аборигенов, так как этот фильм может отпугнуть туристов.

А как вам понравится такой факт: мистер Бьелке Петер-сон, премьер-министр Квинсленда, потребовал, чтобы федеральное правительство запретило сотрудникам профессора Холлоуза вести работу по борьбе с трахомой во вверенном ему штате, так как двое из них «вносили аборигенов в избирательные списки с целью дать им возможность принять участие в выборах».

Когда у меня оставалось немного свободного времени, я беспокоилась о верблюдах. Подозрительное уплотнение на вымени Зелейки подозрительным образом увеличивалось. Я осмотрела ее носовой колышек и обнаружила, что он снова расщепился. Господи, опять все сначала. Я связала Зелейку, повалила наземь, задрала ей голову и вставила новый колышек. От ее крика я едва соображала, что делаю, и не заметила, как ко мне подкрался Баб. Он куснул меня в затылок и тут же спрятался за спину Дуки — испугался собственной храбрости не меньше, чем я. Верблюды привязываются друг к другу.

Я решила, что все мы уже достаточно отдохнули, неприятности как-то уладились, поэтому пора отправляться дальше, на ферму «Темпе-Даунс», расположенную милях в сорока, если не больше, к югу от Арейонги, куда вела заброшенная горная тропа. Я не очень доверяла своим способностям ориентироваться в горной местности. А настойчивые просьбы друзей непременно связаться с ними по радио, как только я переберусь через хребет, окончательно подорвали мою веру в себя. Последние десять лет этой тропой никто не пользовался, и местами она полностью пропадала. Сам же хребет состоял из цепи гор с глубокими пропастями, тесными ущельями и долинами, раскинувшимися на всем пространстве от Арейонги до Темпе перпендикулярно тому направлению, в каком мне предстояло идти.

Горные хребты австралийских пустынь плохо поддаются описанию, так как их красоту невозможно воспринимать только глазами. В них есть пугающее величие, они внушают восторг или ужас, а чаще оба этих чувства вместе.

В первый вечер я разбила лагерь в промоине по соседству с развалинами какого-то коттеджа. Меня разбудило бормотание одинокой вороны, она сидела и пристально меня разглядывала с расстояния меньше десяти футов. Солнце еще не взошло, нежная, подернутая прозрачной дымкой голубизна проглядывала сквозь листву, раскинувшую надо мной полог из волшебной сказки. Пустыня поразительно изменчива, она совершенно иная в разное время дня, и каждое новое ее обличье создает иное настроение.

Судорожно сжимая в руке карту и компас, я тронулась в путь. Примерно раз в час, когда я искала нужную тропу, моя спина деревенела, а желудок словно завязывался узлом. Но ошиблась я всего один раз: забрела в ущелье-тупик и вернулась назад, туда, где тропа растекалась ручейками стежек, протоптанных овцами и ослами. Постоянное напряжение давало себя знать, я истекала потом, нервы были натянуты как струна. Так продолжалось двое суток.

Однажды после нашего обычного отдыха в середине дня, когда дело шло уже к вечеру, у Баба со спины сорвалась сумка, и он потерял голову от страха. В эти дни первой шла Зелейка, потому что у нее еще не зажил нос, Баб шел последним. Он начал отчаянно брыкаться, но, чем выше он задирал ноги, тем больше сумок летело на землю и тем сильнее он неистовствовал. К тому времени, когда он остановился, его живот ходил ходуном, под животом болталось седло, а вокруг валялась поклажа. Я вдруг превратилась в бездушный автомат. Зелейка и Дуки готовы были выпрыгнуть из собственной шкуры и умчаться домой. Голиаф метался между ними, топча все, что попадало ему под ноги. Вблизи — ни одного дерева, значит, привязать верблюдов нельзя. И упустить хоть минуту тоже нельзя: верблюды удерут, и я никогда их больше не увижу. Оставить Зелейку без присмотра и подойти к Бабу я не могла, поэтому я приказала Зелейке лечь и привязала ее носовой повод к передней ноге: попробуй она встать, ей волей-неволей пришлось бы лечь снова. То же самое я проделала с Дуки, огрела Голиафа по носу веткой акации с такой силой, что он скрылся из глаз в облаке пыли, и пошла к Бабу. Он вращал глазами от страха, а я уговаривала его успокоиться, пока не увидела, что его воинственный пыл иссяк и он вновь проникся ко мне доверием. Тогда, помогая себе коленями, я водворила седло на место и развязала подпругу у него на спине. Осторожно сняла седло, приказала Бабу лечь и связала тем же способом, что Зелейку и Дуки. Отойдя чуть в сторону, я нашла дерево, сломала сук и избила Баба до полусмерти. Все это я проделала быстро, уверенно, решительно и четко — я работала, как хороший часовой механизм: безупречно. Не знаю, какие яды появились у меня в организме под действием потока адреналина, клокотавшего в моих кровеносных сосудах, как горная река. Но я лежала под деревом и дрожала крупной дрожью, как Баб. Избивая его, я потеряла власть над собой и поняла, что во мне появилось что-то от Курта. Страх лишал меня человеческого облика, эта моя слабость часто давала о себе знать во время путешествия, и больше всего страдали от нее верблюды и Дигжити. Если Хемингуэй прав и «храбрость — это взрыв чувства справедливости», путешествие раз и навсегда доказало, что справедливость мне не свойственна. Стыдно, конечно.

Этот случай научил меня еще кое-чему. Сохранять силы, поддерживать в своем сознании — в какой-то частице своего сознания — веру в способность справиться с любыми неожиданными трудностями. И я поняла, что путешествие — не игра. Борьба за жизнь — это нечто вполне реальное. Она не позволяет витать в облаках. Предзнаменования, вера в судьбу — все это хорошо, пока у тебя под ногами твердая почва. Я научилась заботиться о каждой мелочи и ходить обеими ногами по земле, по пустыне, куда более огромной, чем я могла себе представить. Но не только пространство оказалось понятием, не укладывающимся у меня в мозгу, представление о времени мне тоже пришлось пересмотреть. Я относилась к путешествию, как к работе с девяти утра до пяти вечера. Бодро встань пораньше (о, непереносимое чувство вины, если проспишь), вскипяти котелок, напейся чая, поторапливайся, уже поздно, выбери приятное место для дневного отдыха, только не засиживайся слишком долго. Я не могла отделаться от этого жестокого распорядка. Я злилась, но распорядок оставался незыблемым. Придется пока смириться и попытаться сломать его позднее, когда я наберусь сил. У меня были с собой часы, только для ориентирования на местности, как я уверяла себя, хотя изредка на них поглядывала. А часы откровенно издевались надо мной. В послеполуденный зной, когда мое жалкое тело ныло от усталости, они останавливались: вечность проходила между их тик-так. В начале путешествия я нуждалась в этом дурацком своевольном механизме. Не понимаю почему, знаю только, что меня пугал беспорядок. Мне казалось, что, если тикающий страж покинет меня, я исчезну в бездонной пасти хаоса.

На третий день пути, к своему величайшему облегчению, я нашла отчетливую овечью тропу, ведущую в «Темпе». Я вызвала Арейонгу по радио, воспользовалась-таки этим нежеланным багажом, этим грузом-помехой, этим бесцеремонным насильником над моим «я», этим огромным уродливым наростом на моем бескорыстном начинании. Я прокричала, что жива и здорова и услышала в ответ шорох атмосферных помех.

Добравшись до «Темпе», я с удовольствием пообедала с хозяевами фермы, наполнила фляжки вкуснейшей бесценной дождевой водой из их баков и пошла дальше.

 

Глава 7

Вскоре после «Темпе» я пересекла широкое речное русло: с наслаждением прошлепала босиком по горячей речной гальке, по мягкому трухлявому хворосту, порадовалась скрипу сверкавшего на солнце песка. И увидела первые дюны. Весной по этим местам прокатился пожар, потом долго шли дожди, и сейчас здесь господствовали ярко-оранжевые, угольно-черные и блекло-зеленые цвета с ярко-белыми пятнами известняка. Слышал ли кто-нибудь о такой пустыне? А надо всем этим великолепием высилось раскаленное темно-синее неизменно безоблачное небо. Повсюду росли незнакомые растения, разбегались неведомые тропки, открывались непривычные виды, на изъеденных ветром горных хребтах топорщились, как перья старой вороны, обгоревшие ветви кустов, даже съедобные плоды и ягоды выглядели здесь иначе. Передо мной лежала незнакомая манящая страна, но как трудно было по ней передвигаться! Ноги утопали в песке, а когда острота новых ощущений притупилась, монотонная смена дюн начала меня усыплять. Неподвижность песчаных волн подавляла, мешала дышать.

К счастью, я научилась спокойно относиться к мухам и даже не давала себе труда отгонять их от лица, хотя они десятками и сотнями кишели у меня на веках, в уголках глаз. Верблюды почернели под мушиным покрывалом, тучи мух ни на минуту не оставляли нас в покое. В краю скотоводов мух всегда больше, чем в первозданной, не тронутой человеком пустыне. К вечеру мух сменяли муравьи: в тот благословенный час, когда мухи уже пропадали, а москиты еще не появлялись, пока я выпивала тяжким трудом заработанную чашку чая, орды этих омерзительных крошечных созданий заползали ко мне в брюки. Конечно, это зависело от того, где я разбивала лагерь, и скоро я научилась избегать привлекательные на вид неглубокие глинистые впадины. Существовала еще одна трудность при поисках удобного места для стоянки — колючки. В засушливых местах путника поджидает множество различных колючек: маленькие колючки, покрытые волосками, вцепляются в простыни, свитера, потники; жесткие острые колючки впиваются в лапы собак; огромные колючки-чудовища вонзаются в тело как гвозди.

До Эерс-Рока было недели две пути, но мне очень не хотелось там появляться. В Эерс-Роке мне предстояло встретиться с Риком, а уж он позаботится, чтобы я спустилась с облаков на землю. К тому же я знала, что Эерс-Рок укрощен, вернее, уничтожен неиссякаемым потоком туристов. Они начали мне досаждать уже на подходе к ферме Уоллера, через два дня после «Темпе». Усевшись в сверхкомфортабельные машины, толпы туристов отправляются лицезреть природные чудеса Австралии. Поскольку им предстоит проехать несколько десятков миль по совершенно безопасной дороге, они берут с собой радиоприемники, передатчики и лебедки, напяливают диковинные пробковые шлемы, запасаются бутылочным пивом и кожаными футлярами для пивных бутылок с вытесненными на них страусами эму, кенгуру или голыми женщинами. Но главное — они вооружаются фотоаппаратами. Иногда мне кажется, что туристы неразлучны с фотоаппаратами потому, что стесняются своего безделья и чувствуют, что должны как-то использовать свободное время. Так или иначе, стоит милым приятным людям водрузить на голову соответствующую шляпу и почувствовать себя туристами, как они тут же превращаются в невоспитанных, громогласных, тупых, неопрятных чурбанов.

Должна отметить, что путешественники и туристы — вовсе не одно и то же. На дорогах встречаются и приятные люди, но их меньше, чем зубов у старухи. Сначала я вела себя безукоризненно вежливо с каждым встречным. Мне всегда задавали десяток одних и тех же вопросов, и я всегда терпеливо на них отвечала. Покорно сносила неизбежные «щелк, щелк» фотоаппаратов и жужжание кинокамер. Это приводило к тому, что мне приходилось останавливаться каждые тридцать минут, и к трем часам дня, когда я теряла чувство юмора, веру в будущее и способность относиться снисходительно к себе самой, не говоря про идиотов, которые сбивались в кучу, преграждали мне путь, пугали верблюдов, отнимали время глупыми, неинтересными вопросами, увековечивали меня на пленке, рассчитывая приклеить занятное фото на крышку холодильника или, что еще хуже, продать газетам, если меня станет разыскивать полиция, а потом уносились в облаке слепящей пыли, не предложив мне даже глотка воды, — одним словом, к трем часам дня наступало опасное время, и я превращалась в настоящую мегеру. Собственная грубость приносила мне некоторое облегчение, прямо скажем, не очень большое. Лучше всего было просто держаться подальше от дороги или притворяться глухой.

Прошедшие две недели, как ни странно, не принесли мне ничего, кроме разочарования. Возбуждение первых дней улеглось, и в моей душе закопошились маленькие жалкие червячки сомнения. Цель и смысл путешествия вдруг утратили ясность. Ничего необыкновенного, ничего сверхъестественного со мной не случилось. А я ожидала, что во мне совершатся какие-то чудодейственные перемены. Все, что происходило, было, конечно, интересно и иногда даже приятно, но почему, скажите на милость, передо мной не открылись бездны познания, хотя, как известно, они непременно разверзаются перед теми, кто оказывается в пустыне. Я осталась ровно тем же человеком, каким была в начале путешествия.

Некоторые стоянки в эти ночи наводили на меня такую тоску, что я теряла мужество, мне хотелось только одного: закрыть глаза, избавиться от всех тревог, укрыться от пронизывающего опустошающего душу ветра и выспаться. Я чувствовала себя беззащитной. Лунный свет придавал что-то зловещее теням самых обычных предметов, и я так радовалась теплому телу Дигжити, свернувшись калачиком под одним с ней одеялом, что боялась задушить ее насмерть. Новые обязанности создавали новые привычки. Все, что нужно было сделать, я теперь непременно делала, и очень тщательно. Я не укладывалась спать, не убедившись, что каждая вещь лежит там, где понадобится утром. До этого путешествия я никогда не знала, что будет со мной через минуту, вечно все забывала и не отличалась аккуратностью. Друзья частенько отпускали шуточки на мой счет, побаиваясь, как бы однажды утром я не забыла на стоянке верблюдов. За две недели я стала образцом аккуратности.

Каждый вечер я упаковывала оставшиеся продукты, наполняла водой котелок, вынимала из сумки чашку, чай, сахар и термос, вешала на дерево носовые поводы. Потом раскатывала у костра, всегда у костра, спальный мешок и погружалась в изучение карты звездного неба.

Я жила под звездами, и они обрели для меня смысл. Ночью, когда я просыпалась, прислушиваясь к колокольчикам верблюдов, звезды говорили мне, который час. Указывали, где я нахожусь и куда пойду, но каким холодом веяло от этих звезд-льдинок! Однажды вечером мне захотелось послушать музыку, и я вставила в магнитофон кассету с записями Эрика Сати . Однако его мелодии оказались такими чуждыми всему, что меня окружало, такими несовместимыми с пустыней и звездами, что я выключила магнитофон. Я разговаривала сама с собой, мне доставляло удовольствие повторять названия звезд и созвездий. Спокойной ночи, Альдебаран . До завтра, Сириус . Пока, Ворон . Мне было приятно, что на небе есть ворон.

Ферма Уоллера оказалась вовсе не фермой, а местом водопоя для туристов. Я вошла в бар выпить пива и наткнулась на нескольких обычных завсегдатаев таких мест, рассуждавших — правильно, вы угадали — о сексе и женщинах. «Великолепно, подумала я, как раз то, что мне нужно. Немного интеллектуальной пищи». Один из них, коротконогая скотина, уродливая, худосочная и прыщавая, работал молочником в Мельбурне, он развлекал своих дружков явно неправдоподобными, но уснащенными отвратительными подробностями рассказами о бесчисленных победах над домохозяйками, жаждущими сексуальных развлечений. Другой, водитель туристского автобуса, твердил, что у него очень тяжелая работа, потому что женщины ни на минуту не оставляют его в покое. Видит бог, мне пришлось нелегко. Пуговицы рубашки прыгали на вздувшемся от пива брюхе водителя. Я ушла.

Мы вступили во владения диких верблюдов. Их следы виднелись повсюду, а деревья были обглоданы почти догола. Саллей напугал меня на всю жизнь рассказами про одичавших верблюдов, у которых как раз сейчас начинался период гона. «Сначала стреляй, потом рассуждай», — тысячу раз повторял он. Поэтому я зарядила ружье и перекинула его через седло Баба. И подумала: господи, при моем везении ружье непременно выстрелит само и прострелит мне ногу; я вынула пулю и сунула несколько патронов в карман.

В тот вечер я разбила лагерь в промоине у подножия холмов. Верблюды лакомились перекати-полем, акацией, лебедой, верблюжьей колючкой и другими деликатесами. А я — ялкой, растениями, похожими на крошечные луковички, которые я выкапывала и жарила на углях. Все прекрасно, говорила я себе, пытаясь заглушить растущую тревогу. Мне казалось, что верблюды тоже не очень спокойны, но я решила, что им передалась моя собственная нервозность. Ночью мне никак не удавалось уснуть, а когда я наконец забылась, меня мучили какие-то бредовые видения.

Я проснулась раньше обычного и отпустила Голиафа попастись. Упаковав вещи, я обнаружила, что верблюды ушли (отправились назад, в Алис), и, когда я их поймала милях в двух от лагеря, они были явно чем-то напуганы.

— Наверное, дикие верблюды где-то недалеко, — сказала я Дигжити, хотя нигде не видела подозрительных следов.

По дороге в лагерь я наткнулась на брошенную стоянку аборигенов: хижины из ветвей акации, почти полностью скрытые кустами.

Ночь я провела на скотоводческой ферме «Энгус-Даунс», у Лидлов. Они сунули меня в душ и досыта накормили, а когда я рассказала, как плохо спала накануне, миссис Лидл заявила, что в тех местах привидений больше, чем мух.

На следующее утро я долго возилась с поклажей, сделала Зелейке эластичный носовой повод, рассчитывая, что она не сможет его натягивать, поставила Баба последним в нашей кавалькаде и отправилась в Кётн-Спрингс, где провела несколько дней, пытаясь переделать седло Дуки. Мне все еще не удавалось добиться правильного распределения груза у него на спине.

После Кётн-Спрингса туристы стали непереносимы, я сверила направление по компасу и пошла в Эерс-Рок через дюны. Двигаться по чуть отвердевшему морю песка было мне не под силу, поэтому я взгромоздилась на Баба. И тут-то я увидела… Меня как громом поразило. Я не могла поверить, что эта голубая красавица не мираж. Она будто парила в воздухе, она завораживала, слепила глаза, ошеломляла громадностью. Такое не опишешь.

Я спустилась по склону дюны, заставила Баба побыстрее пересечь долину с дубовой рощей и поднялась вверх по противоположному склону. Только увидев ее вновь, я перевела дух. От непостижимой мощи этой скалы у меня заколотилось сердце. Я не могла себе представить, что существует такая ни на что не похожая первозданная красота.

Во второй половине дня я подошла к туристской деревне, где меня встретил директор огромного национального парка, раскинувшегося вокруг Эерс-Рока. Приятный человек, занятый совсем не таким легким делом, как может показаться. Он должен был охранять хрупкую природу парка от нашествия всевозрастающих полчищ австралийских и заморских туристов, которые не только не имели понятия об экологических проблемах пустыни и пагубных последствиях самого факта их пребывания в этих местах, но еще и считали, что могут рвать дикорастущие цветы, выбрасывать из окон автомашин жестянки из-под пива, рубить деревья, когда им нужно топливо, разжигать костры в запрещенных местах, бросать их непогашенными и съезжать с великолепных дорог, чтобы оставить годами не заживающие рубцы новой колеи. Директор предложил мне расположиться в автофургоне, что меня вполне устраивало, он показал хорошее место, где можно было оставить стреноженных верблюдов, и сказал, что не возражает, если я потом разобью лагерь у подножия горы Олга и пробуду там несколько дней. Эерс-Рок, огромная скала-монолит, была окружена в радиусе полумили плодородными низинами; благодаря искусственному орошению отработанной водой здесь росла сочная зеленая трава и такое множество цветов, что между ними нельзя было ступить. А дальше начинались дюны, они тянулись до самого горизонта, где оранжевый цвет постепенно тускнел и уступал место серовато-синему.

Пожар не пощадил национального парка, и, хотя к моему приходу он стал еще живописнее и зеленее, я боялась, как бы верблюды не поплатились за эту красоту. Многие растения пустыни, когда они только пробиваются на свет, выглядят необычайно привлекательно и кажутся животным вполне съедобными, но как раз в это время в них вырабатываются многообразные защитные яды. Я знала, что Зелли не ошибется и не станет есть то, чего нельзя, но вовсе не была спокойна за остальных верблюдов. На заре исследования Австралии многие экспедиции терпели неудачу из-за гибели верблюдов, отравившихся ядовитыми растениями. Чтобы мои верблюды не уходили слишком далеко, я по очереди привязывала к путам Зелли или Голиафа сорокафутовый канат и обматывала его вокруг подходящего дерева. Зелейка бесспорно была вожаком, и я знала, что без нее остальные не отважатся отправиться в далекий путь. Но с другой стороны, это означало, что Зелейка не могла научить их находить съедобные растения. Правда, кругом было много хорошей травы, и я надеялась, что верблюды не польстятся на что-то незнакомое. Они на самом деле очень тщательно выбирают пищу, о чем я тогда не подозревала.

Я сидела на вершине дюны и смотрела, как наступающий вечер меняет гордые резкие краски дня, придавая им мерцающие пастельные тона, а потом сгущая до синих и багровых цветов павлиньего хвоста. В пустыне это было мое любимое время суток: особый свет редкостной чистоты и прозрачности часами изливался на землю. Вопреки опасениям Эерс-Рок не разочаровал меня. Никакие туристы на свете не могли разрушить эту скалу, по самой своей природе не подверженную разрушению — слишком огромной она была, слишком могучей, слишком древней.

Почти все аборигены покинули Эерс-Рок. Большинство из них ушли в более глухие места, а те, кто остались, оберегали святилища-заповедные места, игравшие необычайно важную роль в соблюдении их древних обычаев и обрядов. Свое жалкое существование аборигены поддерживали, продавая туристам старинные предметы обихода. Они называли их «улуру». Могущественные улуру. Я не могла понять, как аборигены мирятся с присутствием глазеющих людей, которые бродят, держась за стены в пещерах плодородия, или карабкаются по белой полосе с наружной стороны одной из этих пещер и непрерывно щелкают фотоаппаратами. Даже меня туристы едва не доводили до слез; как же мучительно все это было для аборигенов! Только одна жалкая маленькая пещера на западной стороне скалы была обнесена забором с надписью: «Не входить. Святилище аборигенов».

Я спросила одного из работников парка, что он думает об аборигенах.

— Народ как народ, — ответил он, — мешают только всем тут, вот что плохо.

Я не ожидала другого ответа, и, по-моему, не стоит тратить время и доказывать очевидное: туристы — вот кто всем тут мешают; они топчут священную землю, которая никогда им не принадлежала и не могла принадлежать, землю, которую они не понимают и даже не стараются понять. Слава богу, что мой собеседник хотя бы не презирал аборигенов.

На следующий день появился Рик, полный сил, энергии, энтузиазма. Он отыскал меня в роще сандалового дерева, подступающей к скале с южной стороны. Рик заявил, что приготовил мне сюрприз, и повел назад в автофургон. У меня на кровати сидела моя дорогая Джен: одна нога забинтована, рядом с подушкой — костыли. Первая моя реакция — огромное облегчение, удивление, радость. И тут же кто-то внутри меня тихонько прошептал: «Неужели твои друзья так и не отпустят тебя ни на минуту?» Мгновенная смена кадров. Хотя я изо всех сил стараюсь не выдать себя, Дженни, с ее поразительной чуткостью, все поняла, будто моя душа сама распахнулась перед ней. Первые минуты встречи задали тон всему этому трудному дню: между нами словно натянули тонкую, хитро сплетенную сеть, мешавшую словам долетать до цели, но нам обеим приятнее было думать, что во всем виноват Рик, а не мы сами.

В Ютопии Дженни упала с велосипеда, она не могла подняться и некоторое время пролежала в пыли, разглядывая собственные кости, разорвавшие мышцы ноги. Это потрясение, естественно, заставило ее задуматься о бренности человеческой жизни, и она еще не вполне оправилась от пережитого. У нее не хватило сил справиться с противоречивыми чувствами, разбушевавшимися в тот вечер в моем фургоне, словно в кипящем котле. Ни у кого из нас не хватило.

Рик привез с собой проектор и показал нам слайды, где был запечатлен мой отъезд из Алиса. Мы с Джен сидели, широко разинув рты, и вертели головами, будто два клоуна. Снимки были великолепны, ничего не скажешь, но кто эта женщина, достойная украшать страницы лучшего журнала мод? Какая у нее легкая походка, как романтично выглядит дорога и верблюды, которых она ведет, как ласково играет ее волосами легкий ветерок и какой красивый золотой нимб сияет вокруг ее головы благодаря подсветке сзади. Кто это, черт побери? Не говорите мне, что объектив не лжет. Лжет как сивый мерин. Объектив схватывает то, что видит его хозяин, объективность тут ни при чем. И какую поучительную метаморфозу претерпели фотографии Рика за время моего путешествия, как непохожи его первые снимки на все остальные.

Сначала мне было трудно разговаривать с Дженни и Риком, трудно было что-нибудь им рассказать, потому что ничего особенного пока не произошло. Я шла по дороге и вела верблюдов — вот и все. Но мы просидели вместе до утра, и в духоте фургона мои скованные мысли постепенно оттаяли, ручейки правды пробились сквозь железобетонные преграды, и я поняла, что все не так просто. Я изменилась и, как ни странно, со мной произошли как раз те изменения, каких я меньше всего ожидала. Путешествие лепило из меня другого человека, а я этого даже не замечала. Нападение со спины.

Следующие два дня прошли в суете и суматохе. Дженни плакала, дожидаясь самолета в Алис-Спрингс, я чувствовала себя совершенно измочаленной, Рик фотографировал то ее, то меня. А мы презирали его, считали паразитом, присосавшимся к чужой жизни, и щелканье фотоаппарата казалось нам проявлением недостойного любопытства. Мы не могли, вернее, не хотели понять, что в той ситуации, в какой он оказался, у него просто не было другого выхода. Потом мы остались с ним вдвоем.

Журнал требовал от Рика новых оригинальных снимков Эерс-Рока, и мне приходилось за это расплачиваться. Я позировала в пещерах и ходила взад и вперед по дюнам. Проводила верблюдов по каменистым склонам и красовалась верхом на Бабе среди полевых цветов.

— А как насчет честного журнализма? — выкрикивала я и проезжала мимо Рика, скорчив особенно неприятную мину.

Бедняга Ричард, ну и доставалось же ему. По-моему, иногда он действительно меня побаивался. Но на самом деле Ричард был храбрым малым. Я предложила ему покататься на Дуки, а сама села на Баба; к сожалению, Баб вдруг испугался и не захотел стронуться с места. Я кричала Ричарду, чтобы он держался обеими руками, но, несмотря на нашу перебранку, до меня все время доносилось щелканье фотоаппарата. Я уже не раз замечала, что с аппаратом в руках фотографы чувствуют себя куда увереннее, чем без него. Любопытная особенность.

Годами я мечтала увидеть гору Олга. Эта сестра Эерс-Рока больше всего походила на несколько огромных поджаристых булок, оброненных с неба каким-то великаном. Из Эерс-Рока она казалась нагромождением бледно-лиловых булыжников у линии горизонта. Я рассчитывала провести у подножия Олги несколько дней, отдохнуть от туристов, побродить по окрестностям, увидеть что-то новое и просто насладиться свободой, возможностью распоряжаться своим временем, когда можно спокойно посидеть и подумать, навести какой-то порядок в собственных мыслях, не беспокоясь, что нужно непременно дойти туда-то или позаботиться о том-то и том-то. Покидая Редбэнк, я надеялась, что обретаю свободу до конца путешествия, но теперь мне снова хотелось убежать куда глаза глядят, лишь бы избавиться от ярма. Не тут-то было.

Двадцать миль прошла я по земле, в другое время наверняка исцелившей бы меня, но я ее даже не увидела. На меня напала хандра, я чувствовала себя обманутой, одураченной, мое лицо посерело. Я ненавидела Рика, считала его источником всех бед. Он не любил и не понимал пустыню. Рик был человеком из другого мира: он не знал, как разжечь костер, приготовить пищу, сменить колесо. Точь-в-точь рыба на суше, и все, что он видел вокруг, нагоняло на него только скуку. Поджидая меня, он слушал музыку или читал, а как только я появлялась, делал бесчисленные снимки, используя сверкающую красотой природу в качестве фона.

И еще одна его особенность выводила меня из себя: когда отношения не ладятся, я терплю, пока могу, а потом взрываюсь и бурно изливаю свое негодование. Рик же во всех случаях предпочитал дуться и молча глотать обиды. В жизни я не встречала человека, так идеально приспособленного к роли великомученика. Лучше бы он ударил меня, чем без конца обижаться, мне было бы легче. К концу дня я подлизывалась к Рику, как могла, лишь бы он произнес хоть слово, или подрался со мной, или сделал еще что-нибудь. Что угодно. А Дигжити обожала его. Подлая тварь, думала я, ведь обычно ты так хорошо разбираешься в людях.

В тот вечер мы в полном молчании добрались до гор и разбили лагерь у самого подножия. Горы полыхали оранжевым пламенем, потом стали красными, потом переливчато-розовыми, фиолетовыми и наконец превратились в черный силуэт на фоне неба, щедро залитого лунным светом. Рик попытался связаться с директором парка в Эерс-Роке — ему хотелось испытать надежность передатчика, — но у него ничего не получилось, хотя мы находились всего в двадцати милях от Эерс-Рока, зато он славно побеседовал с каким-то рыбаком из Аделаиды, расположенной в пятистах милях к югу от нас.

— Замечательно! Ну просто замечательно! Как хорошо, что у нас есть радиоприемник и передатчик, правда, Ричард? Во всяком случае, когда в миле от ближайшей радиостанции я буду истекать кровью и под треск помех стану отдавать богу душу, меня будет согревать мысль, что я могу всласть поболтать с кем-нибудь на Аляске. Верно, Ричард? А, Ричард?

Ричард хранил молчание.

— Ну ладно, Рик, твоя взяла. Сдаюсь. Мы должны до чего-то договориться, что за ерунда в самом деле! Сидим посреди красивейшей пустыни, заняты делом, которое должно доставлять нам радость, а ведем себя как дети.

Ричард продолжает смотреть на огонь, в его глазах сквозит удивление, нижняя губа чуть выпячена. Я делаю еще одну попытку:

— Ты знаешь, это становится похоже на рассказ про двух монахов. Монахам, как известно, запрещается иметь дело с женщинами. Говорят, однажды шли два монаха по берегу реки и увидели, что в воде тонет женщина. Один монах бросился в реку и вытащил ее на берег. Пошли они дальше, оба молчат, вдруг второй монах не выдерживает и говорит: «Как ты мог прикоснуться к этой женщине?» Тогда первый монах с удивлением поднимает на него глаза и спрашивает: «Неужели ты все еще ее несешь?» Так вот, Ричард, ты понимаешь, о чем я говорю, мы с тобой оба ведем себя, как второй, неразговорчивый монах, что очень глупо, и это мешает нам обоим, и я больше так не могу. У меня вполне достаточно забот, а жизнь слишком коротка и генеральные репетиции нам не положены. Поэтому или ты немедленно уезжаешь, я отсылаю деньги в «Джиог-рэфик» и мы забываем о том, что было, или нам надо постараться понять, чего мы хотим и как этого добиться, согласен?

В тот вечер мы разговаривали. Мы разговаривали много часов подряд обо всем на свете, а потом смеялись и в конце концов почувствовали, что стали друзьями к великой радости нас обоих. Я многое поняла и оценила в Рике, что-то и раньше говорило мне, что в этом человеке есть изюминка. Но он был не из тех, кто выставляет напоказ свои достоинства.

Мы договорились дойти вместе до Докера, на что нужно было пять дней, и, хотя я жаждала остаться в одиночестве, мне казалось невежливым распрощаться с Риком раньше, так как он хотел сделать снимки аборигенов, а мы приближались к одному из немногих мест, где это было возможно. Меня тревожила предстоящая встреча Рика с аборигенами (я знала, что они очень мучились, когда безмозглые туристы ежеминутно наставляли на них свои фотоаппараты), но я понимала, что в их бедственном положении любое упоминание в прессе могло сослужить добрую службу, если только сами аборигены на это согласятся. Кроме того, я испытывала облегчение от того, что Рик снова заговорил и между нами установились нормальные отношения, поэтому была готова почти на любые уступки.

В то время я еще не понимала, что статья о путешествии начала занимать меня больше, чем само путешествие. Мне не приходило в голову, что я уже смотрю на свое путешествие как на обычный рассказ для публики с началом и концом.

Мы провели у подножия Олги несколько дней, очень приятных — разве могли они быть другими в таком месте, — но омраченных для меня чувством связанности, скованности, несвободы. Мысленно я все время представляла себе, как радостно прошли бы эти дни, окажись я здесь одна. Но теперь я винила в этом не Рика, а только себя. Я знала, что сама в ответе за то, что он здесь, знала, что должна взглянуть правде в глаза и признать, что мое путешествие не будет, не может быть таким, каким я его задумала и хотела осуществить. Значит, нужно радоваться появлению новых возможностей, но я вместо этого скорбела о гибели дорогих мне надежд.

День пути, и снова начались трения. Наверное, потому, что я ежедневно навьючивала на верблюдов полторы тысячи фунтов груза, проходила двадцать миль, стаскивала с верблюдов полторы тысячи фунтов груза, собирала хворост, разжигала костер, варила еду на двоих, мыла посуду за двоих и чувствовала, что, мягко говоря, меня уже едва держат ноги. Может быть, виной тому низкий уровень сахара в крови, не знаю. Знаю только, что после такого дня лучше не попадаться мне на глаза, а то грянет буря, особенно если мой спутник весь день только и делал, что смотрел, как я все делаю, щелкал фотоаппаратом и ни разу не потрудился мне помочь.

Однажды вечером я долго кипела от ярости, не подавая виду, а потом запустила в Рика связкой чеснока и крикнула:

— Почисть, пока обе руки еще целы!

Так мы вернулись на исходные позиции: Ричард надул губы, а я решила, что с удовольствием отправлю его на тот свет, если только придумаю, как выйти сухой из воды.

На следующее утро, увидев, что я ухожу, Ричард сказал, что догонит меня через час, в ответ я пробормотала что-то односложное и тронулась в путь. Прошел час, два, два с половиной. Ричарда не было.

— О господи, придется возвращаться, наверное, что-то случилось с машиной.

Я прошла пять миль назад по своим следам, и в это время меня нагнал первый и единственный в тот день автомобиль. Я попросила совершенно незнакомых людей оказать мне услугу: проехать немного вперед, посмотреть, нет ли в зарослях кустарника следов «тоёты», найти Ричарда и сообщить мне, все ли у него в порядке. Они доехали до Эерс-Рока и возвратились назад, но Ричарда не встретили. Дело шло к вечеру, я начала всерьез беспокоиться. Укус змеи? — гадала я. Сердечный приступ? Я уже собиралась расстаться с новыми друзьями, когда через холм перевалила «тоёта», за рулем сидел Ричард и слушал Джоан Армат-рейдинг.

— Где ты был?

Ричард растерянно переводил взгляд с одного лица на Другое.

— Нигде не был, читал книжку в лагере, а что? — спросил он.

Я почувствовала, как мои побелевшие губы злобно сжались. Остальные переглянулись, деликатно покашляли и уехали. Рик извинился. Я не ответила. Мой гнев отвердел и застыл. Застрял, будто кол, у меня в горле.

А потом пошел дождь. Огромные рассерженные тучи — не знаю, откуда они взялись — неслись по небу, с грохотом сталкиваясь друг с другом, посыпался град, начался потоп. Дождь лил как из ведра, как из ушата, как из тысячи ведер и ушатов, а я шла сквозь потоки воды, замерзшая, промокшая, и прижимала свой гнев к груди, точно ребенка. Я беспокоилась о верблюдах — привычное беспокойство. И я была очень измучена. Измучена тяжелой работой и тревогой, измучена гневом, измучена своими мыслями, одним и тем же кругом мыслей, постоянно возвращающихся к одной, главной: с какой стати я стала участницей бессмысленного, нелепого фарса?

И конечно, именно в этот вечер мой ненаглядный Голиаф решил, что больше не хочет ходить на привязи вокруг Дерева. Я бегала за ним часа полтора. И добегалась до полного изнеможения. Мое тело покрылось коркой грязи, я дрожала от усталости, когда наконец поймала несносного малыша. Добравшись до лагеря, я потеряла над собой власть, мои громогласные рыдания мешались с бессвязными угрозами Ричарду, пока я совсем не ослабела и могла уже только еле-еле махать руками и трясти головой, словно испорченная заводная кукла.

Эта ночь внесла два новшества в мои отношения с Ричардом. Во-первых, терпимость — мы оба поняли, что без взаимных уступок нам не обойтись. Терпимость создала прочный фундамент для нашей необычной дружбы, и при всех взлетах и падениях она сохранилась. Во-вторых, секс.

Увы, да. Дурочка я, дурочка. Наверное, это было неизбежно, но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что совершила непоправимую ошибку — продала свою свободу. Этим древним и ненадежным способом я связала себя с Ричардом дополнительными узами: я уже не могла, как прежде, совершенно не считаться с его чувствами, Рик Смолан , замечательный фотограф; еврей, выживший, пробившийся в Нью-Йорке; очаровательный мужчина, наделенный несравненным даром покорять и привлекать всех и каждого, даже не подозревая об этом; талантливый, великодушный, странный юноша, прячущий робость за линзами фотоаппарата, — вот с кем непоправимо переплелась судьба путешествия. Это он, Рик Смолан, отнял у меня его замысел и суть и из человека, которого я едва замечала, превратился в жернов у меня на шее, в мой крест. Так возник первый «дестабилизирующий фактор», во многом предопределивший характер моего путешествия. После этой ночи Рик влюбился. Не в меня — в «женщину с верблюдами».

Тем не менее мы стали добрее друг к другу. Рик начал проявлять неподдельный интерес к происходящему, а я начала осваиваться с мыслью, что он должен или полностью отстраниться от путешествия, или полностью в него включиться. Я поняла, что не могу требовать от него того и другого одновременно. С этого дня в душе Рика что-то изменилось, пустыня начала понемногу завладевать его сознанием, и в конце концов он научился понимать ее, а заодно и себя.

Мы миновали пещеру Ласситера, этого заболевшего «золотой лихорадкой» горемыки, который лишился верблюдов и погиб в-дюнах с колышком в руках, вырванным, очевидно, из носа перепуганного, понесшегося вскачь верблюда; несчастный унес в могилу тайну местонахождения, будто бы найденных им богатейших россыпей золота, которые могли бы сделать его сказочно богатым, вернись он домой живым. Аборигены из племени питджантджара, ни разу прежде не видевшие двуногих существ с белой кожей, пытались спасти его, но, как и многие другие неудачливые первооткрыватели, Ласситер не мог идти так быстро, как они, и умер жалкой смертью всего в тридцати — сорока милях от надежного пристанища. Многие старики аборигены еще помнят Ласситера. Я заставляла себя не думать о колышке у него в руках.

До Докера оставалось не больше двух дней пути, когда случилось первое настоящее несчастье. Я осторожно вела верблюдов по реке, где еще недавно пролегала дорога, как вдруг Дуки, который шел последним, поскользнулся и упал. Я вернулась и приказала ему встать. Похлопала по шее, снова приказала встать. Дуки жалобно посмотрел на меня, застонал и поднялся. Дождь не давал открыть глаз, потоки воды леденили тело. Дуки едва наступал на переднюю ногу. Мы разбили лагерь, в тот день с неба изливался какой-то странный темно-зеленый свет, и все вокруг казалось глянцевым. Я совершенно не понимала, что случилось с Дуки. Тщательно осмотрела ногу сверху донизу, ощупала, растерла. Дуки вздрагивал от боли, но опухоли нигде не было видно. Я поставила несколько согревающих компрессов, чем еще помочь Дуки, я не знала. А главное, не могла догадаться, что произошло: сломал Дуки ногу, порвал связки? Ясно было одно: он не мог идти. Жалкий и несчастный, лежал он в пересохшем русле и отказывался стронуться с места. Я нарезала ему траву, снова и снова растирала ногу. Я ласкала и ублажала Дуки, но на душе у меня было скверно — я устала, я чувствовала себя как побитая собака. Одна неотвязная мысль не давала мне покоя, хотя я всячески гнала ее прочь. Мысль, что мне, наверное, придется застрелить Дуки, что путешествие на этом кончится, что вся моя затея — глупая, жалкая шутка. Хорошо хоть, что Ричард был рядом.

Наконец небо посветлело. Зелень, омытая дождем, засияла. Два дня мы отдыхали, а потом кое-как доковыляли до Докера, где нас, как обычно, встретили сотни взбудораженных детей. Советник общины предоставил в наше распоряжение автофургон, и Рик решил остаться и подождать, пока не выяснится, что с Дуки. В результате я прожила в Докере шесть недель, не зная до последней минуты, сможет Дуки идти дальше или нет. Рик провел со мной две недели. Это было несчастливое время.

Удивительно, откуда у людей берутся силы сохранять спокойствие, нормально вести себя, разумно отвечать на вопросы, когда внутри все трещит по швам, рушится и распадается на куски. Сейчас я понимаю, что пережила в Докере некий внутренний кризис, хотя тогда эти слова не приходили мне в голову. В конце концов я ведь делала все, что нужно. Белые жители Докера сочувствовали мне, помогали, старались развлечь, но откуда им было знать, что мне нужны все мои силы только на то, чтобы оставаться в своем автофургоне и зализывать раны. Откуда им было знать, что, приглашая меня в гости — а я была слишком слаба, чтобы отказываться, — они вынуждали меня скрывать за улыбками нараставшее отчаяние. Больше всего мне хотелось спрятаться, я спала часами и, просыпаясь, проваливалась в пустоту. В бесцветную пустоту. Я была больна.

Какие бы доводы я ни приводила раньше, оправдывая работу Рика, здесь, в Докере, они ничего не стоили, потому что аборигены явно не хотели, чтобы их фотографировали. Они воспринимали щелканье фотоаппарата как оскорбление. Я просила Рика спрятать фотоаппарат. Он твердил, что делает свое дело. Мне попалась в руки специальная книжечка для записи расходов, выданная Рику журналом «Джиогрэфик». Там была графа «Подарки коренному населению». Я не могла поверить собственным глазам. Конечно, я попросила Рика записать, что он истратил пять тысяч долларов на зеркальца и бусы, и вручить деньги советнику общины. Я поняла, что фотографии, помещенные в таком консервативном журнале, как «Джиогрэфик», не принесут аборигенам ни малейшей пользы, что бы я ни написала в своей статье. Для читателей этого журнала аборигены все равно останутся занятными дикарями, и только, на них можно поглазеть, разинув рот, но кто же станет беспокоиться об их судьбе? Я убеждала Рика, что, пусть невольно, он оказался с теми, кто наживается на несчастье других, а кроме того, его считали моим мужем, поэтому неприязнь, которую он вызывал у аборигенов, распространялась и на меня. Аборигены, как всегда, были со мной приветливы и вежливы, они брали меня на охоту, мы вместе собирали съедобные растения, и все-таки между нами стояла стена. Ричард вернулся к своим прежним возражениям, но я видела, что он растерян — он понимал, что я права.

Подошло время отъезда, но Ричард не мог уехать, так как не выполнил своей работы. Однажды ночью он услышал завывания, доносившиеся со стоянки аборигенов. Не сказав мне ни слова, Рик рано утром выскользнул из фургона и взял с собой фотоаппарат. Конечно, он не знал, что фотографирует священную церемонию, священный обряд и что только по чистой случайности ни одна карающая стрела не вонзилась ему в ногу. Хотя мне рассказали об этом уже после отъезда Рика, я заметила, вернее, почувствовала, что аборигены настроены против нас. Они никогда этого не показывали, никогда, но я почти физически ощущала их враждебность, вызванную скорее всего тем, что они не прощали мне двоедушия. Одна из целей моего путешествия — побыть вместе с аборигенами — оказалась, видимо, недостижимой.

Я стреножила верблюдов и отпустила пастись милях в семи от городка, где трава была получше. Дуки я позволила бродить без пут. Каждый день я приезжала на пастбище, проверяла, все ли в порядке, нарезала траву для Голиафа, которого держала в огороженном веревками загоне, и осматривала Дуки, но он и не думал поправляться. Я решила добраться до Алиса на почтовом самолете и посоветоваться с ветеринаром или Саллеем, а может быть, раздобыть переносной рентгеновский аппарат. Не могу рассказать, что я чувствовала на аэродроме в Алисе. Я поклялась никогда сюда не возвращаться, но мне, очевидно, не суждено было расстаться с этим городом, освободиться от него хотя бы физически. Я спрашивала совета у всех и каждого, пыталась достать рентгеновский аппарат в различных медицинских учреждениях, больницах, даже в стоматологических клиниках. Безрезультатно. И всюду мне говорили одно и то же. Надо подождать, посмотреть, другого выхода нет.

Я прилетела назад. Ричард, уезжая, оставил мне свою машину.

Несколько недель после возвращения из Алиса прошли удручающе однообразно. Ночами, чтобы ни о чем не думать, я читала какую-нибудь пухлую научно-фантастическую книжку, утром заставляла себя встать, сесть в машину и доехать до верблюдов. Иногда в машину набивалась куча детей, тогда поездка доставляла мне удовольствие. Но в тот день, когда я впервые столкнулась с дикими верблюдами, я была одна.

— Господи, Дигжити, Дуки почему-то вдруг стал великаном, наверное, из-за зеленой… ой, нет! Боже правый! Значит, это все-таки случилось!

Там, рядом с Зелли, горделиво расхаживали и будоражили моих дурачков… Дуки и Баб казались рядом с ними такими сосунками, если я упущу время, они с радостью отправятся вслед за новыми приятелями. К счастью, поблизости оказался молодой абориген с машиной. Он делал круги вокруг верблюдов, не давая им броситься на меня, а я, дрожа от страха, выскочила из «тоёты» и быстро привязала Зелли к дереву. Удача! Со скоростью света я помчалась назад в поселок. Чуть дохнуло опасностью, и кровь снова заструилась у меня по жилам. Я схватила ружье, посадила в машину двух встречных мужчин и помчалась назад. Я едва умела стрелять и по-прежнему боялась держать ружье в руках, поэтому, спустив курок, невольно закрыла глаза. Потом оперлась на машину… выстрел, промах, выстрел, ранила, выстрел, выстрел, выстрел, выстрел — убила.

Мы погнались за остальными верблюдами на «тоёте», и мужчины застрелили их из своих маленьких жалких ружей. Чтобы убить верблюда из такого ружья, нужно несколько раз его ранить, и каждая пуля, попадавшая в цель, попадала в меня тоже. Непереносимо было смотреть, как падают эти гордые создания. А ведь люди убивают животных ради удовольствия — вот, что непостижимо! Меня загрызла совесть.

Через несколько дней в Докер приехала Гленис, сестра, обслуживающая медпункты для аборигенов. Она понравилась мне с первого взгляда. Вместе с другими женщинами мы с ней часто ходили на охоту, откапывали маку , медовых муравьев , помогали ловить кроликов, что делалось так: женщины находили кроличью нору, расширяли и углубляли ее ломами и, если счастье им улыбалось, извлекали на свет нескольких кроликов, ловко сворачивали им шею, бросали в багажник машины, а дома жарили на углях. Я любила эти вылазки, когда человек двадцать женщин и детей, тараторя и заливаясь смехом, втискивались кто в машину, кто на крышу, что не мешало нам благополучно проезжать больше тридцати миль до заповедного места. Худющие шелудивые псы, обитавшие на стоянке аборигенов, с громким лаем и визгом мчались за машиной и через несколько часов, полумертвые от усталости, добегали до нас, когда мы уже собирались домой.

Как-то мы с Гленис решили съездить в Джилс, на метеостанцию, находившуюся в ста милях от Докера. На метеостанции работало несколько белых, поблизости раскинулась большая стоянка аборигенов. Едва мы приехали, какие-то белые юнцы пригласили нас зайти к ним в столовую. Мы прекрасно понимали, о чем пойдет речь, и нам обеим уже изрядно надоели подобные разговоры. Гленис была наполовину аборигенкой, милые шуточки таких вот юношей ранили ее особенно больно. Я научилась их не слышать. В ответ на приглашение мы сказали, что едем на стоянку аборигенов.

— Тогда не теряйте времени, там полно черномазых, любой вам обрадуется, ха-ха-ха!

Я развернула машину и так крутанула руль, что на весельчака посыпался щебень из-под колес. Гленис высунулась из окна и добавила пару ругательств. У веселого юноши от изумления отвалилась челюсть.

Мы доехали до стоянки и заговорили с женщинами. Они зашептались, явно о чем-то советуясь. Потом одна из старух подошла к нам и спросила, не хотим ли мы поучиться танцевать. Мы, конечно, с радостью согласились. Поляна, куда нас привели, была не видна со стоянки. Самые старые женщины, настоящие ослепительно безобразные ведьмы, опустились на корточки, за ними сгрудились женщины помоложе и совсем молоденькие девушки. Мы с Гленис сели перед ними. Прикосновения рук, смех, подбадривающие возгласы. Я недостаточно знала язык и плохо понимала, что говорят женщины, но это не имело никакого значения. Общее настроение заражало. Началось пение. Запевали старые женщины, то одна, то другая. Остальные подобрали где-то палки и поочередно ударяли ими по красной земле в такт пению. Я не знала, как себя вести: не знала, должна я присоединиться к женщинам или нет. Монотонная, однообразная, как дюны, раздумчивая мелодия все текла, текла и будоражила меня так сильно, что я готова была расплакаться. Она будто исходила из глубины земли. И песня о единении, о любви друг к другу звучала на этой поляне так же естественно, как пение птиц, а сморщенные старухи казались плотью от плоти этой земли и этой поляны. Мне страстно хотелось понять, что происходит. Почему эти улыбающиеся женщины поют для нас? Я ощущала свое кровное родство с каждой из них. Они распахнули передо мной дверь в свой мир. Кто-то спросил, неужели мне не хочется танцевать. Мои руки и ноги одеревенели, голова опустела, я боялась шевельнуться. В конце концов одна из старух взяла меня за руку и, подчиняясь каким-то странным ритмичным пощелкиваниям и однообразной заунывной мелодии, пошла танцевать, показывая, что я должна делать то же, что она. Я старалась изо всех сил. За моей спиной послышались взрывы смеха. Женщины смеялись до слез, хохотали, держась за бока. Я смеялась вместе с ними, а моя старая учительница стискивала меня в объятиях. Она снова и снова показывала мне, как ее тело дрожит мелкой дрожью в конце каждой музыкальной фразы, чего я никак не могла повторить. Наконец мне это удалось, и мы начали танцевать всерьез: с упоением подпрыгивали, потом двигались в одну сторону, протаптывая в пыли узенькие дорожки, раскачивались всем телом, доходя до конца поляны, возвращались назад и, медленно подскакивая, выстраивались в круг. Так проходил час за часом. Но вот женщины, видимо, решили, что танец подошел к концу, и, не говоря ни слова, одна за другой начали оставлять круг. Вскоре ушли почти все. Ни я, ни Гленис не знали, что делать. Мы уже совсем собрались уходить, как вдруг одна из старух подошла к нам, разинула беззубый рот и сказала:

— Шесть доллар, вы должен шесть доллар. Она протянула узловатую старую руку, остальные обернулись, впившись в нас глазами. Я была… ошарашена — не то слово, я потеряла дар речи. Мне в голову не могло прийти… Наконец я совладала с собой и сказала, что у нас ничего нет. Показала ей вывернутые наизнанку карманы.

— Два доллар, вы должен два доллар.

Гленис нашарила какую-то мелочь и высыпала в протянутую руку. Я сказала, что пришлю деньги, и мы с Гленис ушли.

Почти всю дорогу назад мы молчали. Тогда я еще не знала, что после окончания танца нужно сделать подарок — таковы правила местного этикета. Я восприняла этот эпизод как символ своего поражения. Как окончательный приговор, гласивший, что я всегда буду для них белокожим чужаком, глазеющим туристом, и только.

Жизнь превратилась в череду похорон: одну за другой, одну за другой я хоронила свои надежды и мечты. Пока нога Дуки медленно подживала (по-видимому, у него был разрыв мышцы), я спрашивала всех, кого могла, не согласится ли кто-нибудь из стариков аборигенов проводить меня до Пипальятжары. Мне предстояло пройти сто с лишним миль, и я знала, что мой путь пролегает по священной земле, где находится много святилищ, не допускающих присутствия женщин. Поэтому мне нужен был проводник. Я не хотела оскорблять аборигенов и отчаянно не хотела идти по дороге. Аборигены не говорили ни «да», ни «нет» — принятая у них форма вежливости, так сказать, учтивость наоборот. Я знала, что они мне не доверяют, хотя я не брала в руки фотоаппарата. Советник общины с возмущением рассказал мне о поступке Рика, я понимала, что аборигены считают меня сообщницей, и не могла смотреть им в глаза. Для аборигенов фотографирование священной церемонии — преступление куда более тяжкое, чем осквернение церкви для истинно верующего христианина. Аборигены делят всех путешественников на две группы: на туристов и людей; я не сомневалась, что стала для них туристкой.

В Докере жило всего человек шесть белых. Это были хорошие люди. Советник общины, механики, кладовщики, продавцы магазина — все они приглашали меня то отведать мясо, поджаренное на вертеле, то на пикник, то на охоту, но они не могли развеять мою тоску.

Я уже приготовилась трогаться в путь, но никто из стариков так и не захотел пойти вместе со мной. Это означало, что меня ожидает сто шестьдесят миль грязной дороги, где мне, правда, не грозили неприятные встречи с автомашинами, но и приятные встречи тоже не угрожали. Я не знала, стоит ли продолжать путешествие. Зачем, для чего? Я продала свое путешествие, все, что можно испортить непониманием, неловкостью, я испортила. Аборигены относились ко мне как к бесцеремонному соглядатаю. Путешествие потеряло всякий смысл, лишилось своей волнующей неодолимой притягательности, превратилось в поступок ради- поступка, в безрассудный жест. Я была готова капитулировать. Но что делать дальше? Вернуться в Брисбен? И признать, что самое трудное, самое значительное из всего, что я когда-либо попыталась сделать, обернулось жалкой неудачей, так что же тогда, черт побери, принесет мне удачу? Никогда прежде я не чувствовала себя такой несчастной, опустошенной и ослабевшей, как в день расставания с Докером.

 

Глава 8

Докер позади, я одна, мир вокруг утратил краски, объем — утратил суть. Каждый шаг дается с мучительным трудом, еле переставляю ноги, будто они деревянные. Путь в никуда. Шаг, еще шаг, еще… нескончаемая вереница шагов, нескончаемая вереница все тех же мыслей. Иду по чужой земле, увядшей, онемевшей, иду и вслушиваюсь в гнетущую враждебную тишину.

Прошла двадцать миль, устала, пересохло в горле. Выпила немного пива. Хочу свернуть с дороги, разбить лагерь и вдруг сквозь дымку послеполуденного зноя, сгущенного Парами пива, вижу, что ко мне размашистым шагом приближаются три огромных могучих верблюда в разгаре гона.

Растерялась, дрожу как лист. Помни: верблюды нападают и убивают. А теперь вспомни: первое — надежно привяжи Баба, второе — заставь его лечь, третье — вынь ружье из чехла, четвертое — заряди, пятое — вот вожак, целься и стреляй. Верблюды остановились в тридцати ярдах от меня, у одного изогнутой струей бьет алая кровь. Чего он, кажется, не замечает. Все трое вновь устремляются вперед.

Страх разрывает внутренности. Не могу заставить себя поверить, что это случилось, не в силах поверить, что остановлю их. В ушах стучит, по спине бежит холодный пот. С перепуга почти ничего не вижу. А потом страх улетучивается, мысли тоже, остается дело.

Вжик! На этот раз позади головы, верблюд повернул назад и побежал. Вжик! Снова около сердца, верблюд тяжело опустился на землю, но не упал. Вжик! В голову, насмерть. Два других скрылись в зарослях кустарника. Дрожь и пот, дрожь и пот. Пока считай, что одержала победу.

Ежеминутно оглядываясь по сторонам, потуже стреноживаю Баба, Дуки и Зелейку. Темнеет. Дикие верблюды вернулись. На этот раз они ведут себя смелее, в одного попала, но только ранила. Ночь опустилась слишком быстро.

Огонь поблескивает на белом от лунного света песке, небо — черный оникс. Пока не уснула, все время слышала приглушенное громыхание: верблюды кружили совсем близко от лагеря. Разбудила луна, ярдах в двадцати в профиль ко мне стоял дикий верблюд. Я залюбовалась, так не хотелось причинять ему зло. Красавец и гордец. Моя особа нисколько его не интересовала. Я снова заснула, убаюканная звуком колокольчиков на шее моих верблюдов, мирно жевавших жвачку.

На рассвете я уже подкрадывалась к нашим гостям, держа наготове заряженное ружье. Оба они бродили около лагеря. Раненого верблюда нужно было пристрелить. Я попробовала. Снова забила струя крови, верблюд убежал, покусывая рану. Я не стала его преследовать. Я понимала, что уготовила ему медленную смерть, но не стала преследовать, моя жизнь тоже чего-то стоила. Остался последний из пришельцев: зверь-красавец, серебристо-белый верблюд. Я приняла решение. Этого, одного из трех, я оставлю в живых, если только он не станет открыто мне угрожать. Прекрасная мысль.

— Да, да, Дигжити, а вдруг он дойдет с нами до побережья? Я назову его Альдебараном, посмотри, как он хорош, Дигжити, они с Дуки — великолепная пара. Мне совершенно незачем его убивать.

Я носилась взад и вперед и ловила своих верблюдов. Серебристо-белый красавец не спускал с меня глаз. Ну вот, осталось поймать только Баба. И вдруг Баб, презрев путы, ринулся прочь, а чужак величественно зашагал рядом с ним. Поймать Баба, пока другой верблюд рядом, я не могла. Час билась впустую, силы иссякли, мне хотелось убить Бабби, четвертовать, выпустить из него кишки. Я взяла ружье, дикий верблюд забеспокоился, что-то забормотал, я остановилась футах в тридцати и прицелилась. Пуля попала куда нужно, я знала, что это верная смерть. Но нет, верблюд куснул раненое место и закричал. Он не понял, что означает эта боль, я разревелась. Выстрелила еще раз, в голову, верблюд опустился на землю, захлебываясь собственной кровью. Я приблизилась к нему вплотную, и мы посмотрели друг другу в глаза, тогда он понял. Он не отвел глаз, выстрелом в упор я убила его наповал.

Бабби растерялся. Подошел к трупу, попил крови. Измазал морду, похлопал губами — рот клоуна в губной помаде. Легко дался мне в руки, я не била его. Мы вернулись в лагерь.

Для меня началось иное летосчисление, я оказалась в ином пространстве, ином измерении. Тысяча лет равнялась одному дню, между двумя шагами пролегала вечность. Дубы со вздохом клонили ветви, будто хотели схватить меня. Дюны надвигались и оставались позади. Холмы преграждали путь и расступались. Облака набегали и таяли, только дорога, нескончаемая дорога все тянулась, тянулась, тянулась и тянулась.

Усталость валила с ног, я засыпала в каком-нибудь пересохшем русле с одной-единственной мыслью — конец. Не хватало сил даже разжечь костер. Хотелось спрятаться в темноте. Так прошло, наверное, больше двух дней, и ноги все еще мне повиновались. Но время стало другим: с каждым шагом оно растягивалось, каждый шаг вмещал столетие раздумий все о том же. Я хотела избавиться от этих мыслей, я стыдилась их, но прогнать не могла. Луна, эта глыба холодного, бессердечного мрамора, пригибала меня к земле, высасывала все соки, от нее нигде нельзя было скрыться, даже во сне.

И на следующий день, и на следующий день после следующего — дорога, дюны, холодный ветер, впивающийся в мозг, шаг, еще шаг, жить — значит переставлять ноги.

Безводная пустыня. Отощавшие верблюды хотят пить. По ночам они возвращаются в лагерь и пытаются разбить канистры с водой. Воды не хватает, я не могу напоить их Досыта. На карте значится: «Колодец». Слава тебе, господи. 0 тумане растяжимого времени я сворачиваю с дороги. Дюны, дюны, за ними широкая полоса унылых плоских валунов, на одном лежит мертвая птица, на камнях ни капли воды, два пересохших колодца. Какая-то струна внутри меня готова вот-вот лопнуть. Важная струна, от нее зависит мое самообладание. Надо идти. В тот вечер я разбила лагерь в дюнах…

Низкое жестяное небо. Днем оно было серое, клубящееся, местами прозрачное, как брюшко лягушки. Покапал дождь, но слишком слабый, даже не прибил пыль. Небо выводило меня из себя, выматывало душу. Я мерзла, сгорбившись над жалким костром. Потом легла на ворох грязных одеял где-то среди застывших дюн в призрачной, богом забытой пустыне, где время определяет разматывание нескончаемого свитка созвездий или зловещее карканье пробудившейся вороны. Тонкие руки холода опутали мое тело, как ломкие пряди паутины опутали черные кусты вокруг, на небе засияла россыпь звезд. Стояла мертвая тишина. Я заснула. Солнце еще не успело обрызгать песок тонкими струйками крови, когда я вдруг проснулась и почувствовала, что не в силах выкарабкаться из трясины тут же забытого сна. Мое сознание распалось. Я оказалась в небытие и не могла отыскать самою себя. Ни одного опознавательного знака, все скрепы рассыпались в прах, мир стал чем-то зыбким и неосязаемым. Хаос, хаос и голоса.

Один голос, звучный, ядовитый, властный, издевался и насмехался надо мной:

— На этот раз ты хватила через край. Теперь ты у меня в руках, теперь я с тобой расправлюсь. На тебя тошно смотреть. Ты ничтожество. Теперь ты моя, я знал, что рано или поздно так оно и будет. Сопротивляться бесполезно, ты это прекрасно понимаешь, никто тебе не поможет. Ты у меня в руках, ты у меня в руках.

Другой говорил тихо и ласково. Он велел мне лечь и взять себя в руки. Не распускаться, не сдаваться. Голос уверял, что я вновь обрету себя, нужно только подождать, успокоиться и полежать.

Третий голос громко рыдал.

Дигжити разбудила меня на заре, я лежала довольно далеко от лагеря, руки и ноги свело судорогой, холод пробирал до костей. Стылое, бледно-голубое безжалостное небо напоминало безумные глаза Курта. Я вернулась под иго растяжимого времени. Но только частично, как человек-автомат. Я знала, что нужно делать. «Ты должна сделать то-то и то-то, это поддержит твою жизнь. Смотри не забудь». Я вновь передвигала ноги по зловещему, шуршащему морю песка. Подобно животным, я чувствовала, что мне грозит беда: все вокруг спокойно, и все-таки беда где-то здесь, рядом, в этих ледяных песках, раскинувшихся под горячим солнцем. Беда не сводит с меня глаз, она идет следом, ждет своего часа.

Я попыталась прикрикнуть на нее. Мой хриплый голос вспарывал тишину, но тишина тут же его поглощала. «Нужно добраться до горы Фэнни, — говорил голос, — там наверняка есть вода. Сделай шаг, потом другой, только и всего. И не теряй голову». Фэнни смутно маячила в раскаленной голубизне, я даже могла ее разглядеть, и мне хотелось поскорее очутиться рядом с ней, под защитой ее каменных боков, никогда в жизни мне не хотелось чего-нибудь так сильно. Я понимала, что веду себя неразумно. В Уинджелинне сколько угодно воды. Но верблюды…Я-то надеялась, что они отъедятся за эту неделю. Я ведь не знала, что мы попадем в такую сушь — ни травинки! «Будет там вода, непременно будет. Разве тебе не говорили, что там есть вода? А если это неправда? А если запруда высохла? А если я ее не найду? А если лопнет короткая тонкая бечева, связывающая меня с верблюдами? Что же тогда?» Иди, иди, иди… дюны, дюны, дюны, неотличимые одна от другой. Ходьба — как работа на конвейере: одни и те же движения на одном и том же месте. Фэнни приближается так медленно. «Сколько еще до нее идти? День? Самый длинный день на свете. Перестань. Помни, день — это день. Держи себя в руках, не распускайся. Может, появится машина. Пока ни одной. Вдруг там нет воды, что тогда делать? Прекрати сейчас же. Прекрати. Переставляй ноги и ни о чем не думай. Сделай шаг, теперь еще шаг — это все, что от тебя требуется». Диалог не прерывается ни на минуту. Пластинка крутится, крутится и крутится.

Поздний вечер, длинные крадущиеся тени. Гора совсем близко. «Прошу тебя, очень прошу тебя, дай мне добраться до горы засветло. Пожалуйста, не оставляй меня здесь, во тьме. Она поглотит меня».

Фэнни наверняка совсем близко, за следующей дюной. Нет? Тогда за следующей. Прекрасно, все в порядке, за следующей, так, за следующей… нет, не за следующей, не за следующей. Боже, спаси меня, я теряю рассудок. Гора рядом, еще немного, и я дотянусь до нее рукой. Вопль. Я кричу на дюны, как безумная. Дигжити лижет мою руку и скулит, я продолжаю кричать. Я кричу уже целую вечность. А иду медленнее и медленнее. Все вокруг замедляет движение.

И вот последняя дюна — вырвались. С плачем опускать на камни, ощупываю их, хочу убедиться, что они не рассыпаются под руками. Вверх по скалистому откосу, только вверх, хоть на четвереньках, лишь бы подальше от смертоносного океана песка. Кряжистые темные скалы дышат силой. Они поднимаются из песка, как цепь островов. Я карабкаюсь по этому гигантскому позвоночному столбу, выбирая места, где опушенные зеленью камни выпирают из песчаных волн. Оглядываюсь на необъятные просторы, исхоженные моими ногами. Но дни, мучительные дни, проведенные на этих просторах, уже подергиваются дымкой. Многие из них я уже забыла. Их поглотило забвение, уцелели только дни-события. Эти дни я запомнила, значит, спасена.

Запруду я найду без труда. Или колодец, какая разница? Где-нибудь здесь непременно есть вода. Жизнь прекрасна. Тревога улеглась, я смеюсь над собственной глупостью — понятно, что я просто устала душой и телом, о чем тут толковать. Все в порядке. Все будет хорошо. Я вновь чувствую, что связана с миром тысячами нитей, и похлопываю Дигжити.

— Дигжити, ты здесь, вот и хорошо. Сегодня, Дигжити, уже слишком темно, чтобы искать запруду, но тут есть зеленый лужок с перекати-полем, верблюды обрадуются до смерти, верно, малышка? А завтра мы найдем родник, птицы и следы на земле приведут нас куда надо. И верблюды напьются досыта, а сейчас я разожгу огромный костер, выпью чая и накормлю тебя, славная ты моя малышка.

Я спала крепко, без сновидений, проснулась рано, свежая и бодрая, как орел, вылетающий на добычу. От вчерашней усталости не осталось и следа и от мучительных раздоров прошлой ночи — тоже. Мозг будто омыт свежей водой, на душе легко и радостно. Вокруг кипит и звенит жизнь. Прозрачный утренний воздух искрится, переливается всеми цветами радуги. Первые утренние птицы, сотни птиц. Настроение прекрасное, складываю вещи быстро и даже умело, работаю, как хорошо отлаженная машина. Мне кажется, что я выросла, распрямилась. Не прошли мы и ста ярдов, как за первым же поворотом я увидела запруду. Верблюды напились, Дигжити напилась, а я приняла живительную ледяную ванну.

В полумиле от запруды, как гром среди ясного неба, — стадо диких верблюдов, голов сорок. Ни тени волнения, руки сами достают ружье. У меня на глазах верблюды, будто безмолвные призраки, спускаются вниз с водопоя высоко в горах. Я смотрю на них, они — на меня, мы на одной тропе. Я знаю, что на этот раз мне не придется убивать, но действовать надо наверняка, таковы правила игры. Я улыбаюсь, глядя на них. Они так красивы, что я не в силах их описать. Впереди огромный вожак, он поминутно оглядывается, проверяя, все ли в порядке. Верблюды останавливаются, я тоже останавливаюсь — хода нет. Я ору, гикаю, хохочу. В верблюдах есть что-то комичное. Я замахиваюсь на вожака и громко, властно кричу:

— Кыш!

Вожак не удостаивает меня даже взглядом.

Я стреляю дробью в воздух, этот звук вожак узнает. Покусывая недогадливых за пятки, он сгоняет в кучу свое стадо, и вот уже сорок диких вольных красавцев, сначала неохотно, потом все быстрее и быстрее, взбрыкивая, несутся вниз по долине, где будят эхо, поднимают тучи пыли и наконец скрываются из глаз. Все это время я помнила, что теперь парадом командую я.

В тот вечер, заслышав в отдалении тарахтенье мотора, я была готова свернуть с дороги. Какой чуждый, какой неуместный звук. Не нужны мне больше никакие машины, видеть не хочу никакие машины. Что за бесцеремонное вторжение в мои владения! Я даже слегка побаиваюсь машин: все-таки я еще не полностью излечилась от безумия.

— Ну как, Диг, привлекает тебя сегодня человеческое общество, а? Пусть наш костер с ними болтает. Хватит у меня сил произнести несколько вразумительных слов? А если они начнут приставать с вопросами? Что отвечать? Лучше всего просто улыбаться и держать язык за зубами, правда, малышка, как ты считаешь?

Я обшариваю свою голову в поисках радостей, доставляемых беседой, но муки предыдущей недели уничтожили их почти дотла. Оставшиеся крохи достались Дигжити.

— О боже, заметили огонь, едут.

Последние судорожные попытки понять, сошла я с ума или нет.

Аборигены. Приветливые, сердечные, смеющиеся, взволнованные, усталые аборигены, они возвращаются в Уинджелинну и Пипальятжару с собрания в Уарбертоне, где обсуждалось их право на землю. Страх улетучился, с аборигенами так хорошо молчать! И не нужно притворяться. Котелки с чаем пошли по кругу. Кто-то сидит у костра и болтает, кто-то уезжает домой.

Осталась одна машина: допотопный «холден» с измятым кузовом, мотор хрипит и кашляет. Молодой водитель и три старика. Они решили дождаться утра. Я поделилась с ними чаем и одеялами. Два старика помалкивали и безмятежно улыбались. Я молча сидела рядом и чувствовала, как их соседство вливает в меня силы. К одному из них я прониклась особенной симпатией. Маленький, почти карлик, с прямой спиной и пляшущими руками, на одной ноге огромный ботинок с надписью «Адидас», на другой — крошечная женская туфля. Низкорослый старик отдал мне лучший кусок полусырого кролика, он истекал жиром и кровью, опаленная шерсть нестерпимо воняла. Я съела его с благодарностью. И только тогда вспомнила, что уже несколько дней ничего себе не готовила.

Третий старик нравился мне меньше, он немного говорил по-английски и много на своем родном языке, считал себя знатоком верблюдов, и, как мне показалось, не только верблюдов. Шумный, развязный, поглощенный собой, он ничем не походил на двух своих спутников.

Рано утром я вскипятила котелок и занялась сборами в дорогу. Со своими новыми друзьями я почти не разговаривала. Они не хотели отпускать меня одну и решили, что кто-нибудь из них проводит меня до Пипальятжары, куда было два дня ходьбы. Я не сомневалась, что они выберут болтуна, говорившего по-английски, и сердце мое упало.

Но когда я уже готова была тронуться в путь, оказалось, что со мной пойдет — кто бы вы думали? — маленький старик.

— Мистер Эдди, — сказал он и ткнул себя пальцем в грудь.

Я тоже ткнула себя пальцем в грудь и сказала:

— Робин.

По-моему, мое имя показалось ему созвучным слову, означающему на его языке «кролик». Видимо, его это вполне устроило. Мы оба покатились со смеху.

 

Глава 9

Два дня я шла с Эдди, наши попытки как-то объясняться напоминали игру в шарады, и, глядя на гримасы друг друга. мы хохотали как безумные. По дороге выслеживали кроликов, обычно безуспешно, собирали съедобные корешки и травы, а больше всего просто радовались жизни. Что за наслаждение, когда рядом такой человек, как Эдди: сильный, заботливый, сдержанный, остроумный — человек, обладающий всеми качествами, свойственными обычно пожилым аборигенам, но наделенный к тому же некой особой твердостью характера и основательностью, вызывающими уважение при первом же знакомстве. Чем больше времени мы проводили вместе, тем меньше я понимала, как можно употреблять слово «примитивный» со всеми его изощренными уничижительными оттенками, говоря о людях, подобных Эдди. Если истинно цивилизованная личность непременно таит в себе болезнь — не помню, кто это изрек, — то Эдди и людей его склада, конечно, нельзя считать цивилизованными. Так как главное, что поражало в Эдди, — его душевное здоровье и цельность, его «самодостаточность». Эти свойства Эдди так бросались в глаза, что не оценить их мог только слепец.

Все вокруг внезапно переменилось. Наводящие страх провалы и ложбины страны дюн остались далеко позади. Перед нами расстилалась широкая равнина, похожая на пшеничное поле: вся она до подножия скалистых шоколадных гор и хребтов поросла желтой травой. Внизу на склонах бледно-зеленый и желтый спинифекс и такого же цвета кустарник еще цеплялись за жизнь, но, чем выше, тем безжалостней наступали на них голые камни. Деревья теснились лишь в узких промоинах, то тут, то там монотонность желтизны нарушала высившаяся в одиночестве голая красная дюна. Яркая зелень проглядывала только в долинах и глубоких ущельях, и над равниной и горами вздымался бездонный жгуче-голубой купол. Ко мне снова вернулось ощущение пространства, неоглядного, пронизанного светом безграничного пространства.

Но после того, что случилось, после охватившего меня ~ безумия, после пережитого напряжения мне очень хотелось поговорить с кем-нибудь по душам. Хотя мучившие меня растерянность и страх сменились бурной радостью, душевное равновесие не вернулось. Вера в себя не вернулась. Мне казалось, что я хожу по краю пропасти. Мне нужно было обрести свое обычное состояние духа и как-то осмыслить все происшедшее. Треть намеченного пути осталась позади, Глендл, советник общины в Пипальятжаре, был первым и, может быть, последним другом, которого мне предстояло еще встретить. Я очень хотела повидаться с ним, рассказать на своем родном языке о том, что пережила. Но Эдди твердил, что Глендл «уходил». Позднее я заметила, что он часто добавлял в конце предложения слово «уходил», обозначая таким образом направление, поэтому беспокоилась я совершенно напрасно. Но в те дни мысль, что я не застану Глендла, буквально не давала мне покоя.

Когда Эдди шел чуть позади, я чувствовала, что он смотрит на меня с недоумением, чувствовала, как его изумленный взгляд впивается в мой затылок, и будто слышала его голос: «Что творится с этой женщиной? Почему она все время беспокоится, все время спрашивает: „Эдди, а Глендл сейчас в Пипальятжаре, сейчас он в Пипальятжаре?“»

— Глендл у-у-у-у-хо-хо-хо-дил, — говорил Эдди и махал в воздухе маленькой ручкой.

Произнося эти слова, он каждый раз поднимал брови и удивленно таращил глаза, придавая своему лицу выражение комичной серьезности, но мне было не до смеха. Я отворачивалась и шла дальше: у меня дрожал подбородок, в глазах стояли слезы, я боялась, что два ручья вот-вот потекут по щекам, и мне не хотелось, чтобы Эдди видел, в каком я состоянии.

Пожалуйста, Глендл, будь на месте, пожалуйста, будь на месте, мне необходимо выговориться, сказать всю правду. Мне нужен друг, мне, как никогда, нужен друг. Пожалуйста, Глендл, пожалуйста, будь на месте.

Вечером мы разбили лагерь в трех милях от Уинджелинны, родного поселения Эдди. Он ушел домой за вещами, а я осталась в лагере. Вернулся Эдди с ржавой консервной банкой, он принес в ней флакончик с жидкой мазью, флакончик с таблетками аспирина и какую-то траву. Ах да, он еще захватил красный свитер.

На следующее утро мы направились в сторону Пипальятжары, я очень нервничала, Эдди пел. Я не сверяла дорогу с картой и понятия не имела, сколько нам предстоит пройти. Вдруг справа от себя я увидела сарай из листового железа. Наверное, я неотрывно смотрела вперед и поэтому не сразу его заметила. На стенах сарая красовались детские каракули и рисунки.

Неужели это школа? В Пипальятжаре, по-моему, нет школы или есть? Глендл, кажется, единственный белый в Пипальятжаре, а может быть, нет? Я стояла и хлопала глазами. Сарай совершенно сбил меня с толку. Я не могла вспомнить, действительно ли рисунки на стенах означают, что это школа. И понятия не имела, стоят мои домыслы чего-нибудь или нет. Сарай тем не менее очень походил на местную школу. Ну конечно, это школа, что же еще. Кто-то подошел к двери, помедлил и зашагал мне навстречу, скручивая на ходу папиросу. Молодой человек выглядел как завзятый хиппи, но заговорил со мной вежливо, хорошо поставленным голосом:

— Здравствуйте, а мы вас ждем. Как добрались? У меня перехватило дыхание. Я была готова броситься ему на шею, пасть ниц, станцевать джигу. Он говорил по-английски! Но я все еще не знала, в своем ли я уме. И если нет, мне очень не хотелось, чтобы он об этом догадался. Поэтому я, не отвечая, смотрела на него во все глаза, а по моему искаженному, беззащитному лицу расползалась кривая бессмысленная улыбка.

— Глендл?

— Сверните за угол, там стоят автофургоны, Глендл в одном из них.

Молодой человек улыбнулся и предложил мне закурить. Я так стеснялась своих трясущихся рук и так боялась выдать себя неуместным словом или неловким движением, что молча покачала головой и пошла дальше, раздумывая, не удивило ли его мое странное поведение.

А потом меня осенило: в этих местах никому нет дела, в своем ты уме или нет. Поскольку безумие здесь — нечто вполне обыденное, а те, кто тут живут, сами давно немного тронулись. Незнакомые люди появляются в этих местах настолько редко, что никого не интересует, в своем они уме или нет.

Фургон Глендла я узнала мгновенно. Кто еще во дворе перед своим домом повесит на дереве несколько колокольчиков, звенящих от ветра? На единственном дереве в округе и, конечно, мертвом. Притом что никакого двора нет и в помине, только невидимая демаркационная линия, отделяющая каждое человеческое жилище от остального мира. Глендл вышел мне навстречу, мы обнялись, потом снова обнялись, потом снова, и, так как у меня отнялся язык, я занялась верблюдами, а потом мы втроем вошли в дом и приступили к священному австралийскому ритуалу чаепития. И тогда слова посыпались у меня изо рта, как горох из дырявого мешка, я говорила не помню что на благословенном родном языке, не умолкая ни на минуту. Говорила или смеялась.

Это состояние радостного опьянения длилось четыре дня. Глендл оказался необычайно гостеприимным, чутким и добрым хозяином. Он даже отдал мне свою постель с хрустящими простынями, а сам вместе с Эдди устроился рядом с фургоном. Он клялся, что предпочитает спать на свежем воздухе, что только по лености не доставляет себе почаще это удовольствие, и я поверила ему. И с благодарностью согласилась. Я, правда, уже успела привязаться к своему спальному мешку, но все-таки не устояла перед таким соблазном, как кровать. Дигжити была вне себя от радости.

В тот вечер чай приготовил Глендл. Эдди разбил лагерь в стороне от фургонов, и пожилые аборигены то и дело приходили повидаться с ним, а заодно перекинуться словом с Глендлом и со мной. Эти старики и старухи вновь привели меня в изумление. Их негромкая речь поминутно прерывалась веселым смехом, но вели они себя безупречно. И я очень жалела, что недостаточно понимаю питджантджару — язык здешних аборигенов. Я различала повторявшееся слово «верблюд» и догадывалась, о чем идет речь, но смысл разговора от меня ускользал. Могу только сказать, что в тот вечер было рассказано немало увлекательных историй про верблюдов.

День проходил за днем, а поток гостей не иссякал: кто-то заглядывал поздороваться, кто-то одолжить кружки и котелок, выпить за компанию чашку чая, поделиться своими огорчениями, попросить совета, потолковать о политике. Все это было очень приятно, но я совершенно не могла понять, как Глендл умудряется справляться со своей работой в такой обстановке. К тому же чиновники заваливали его ворохом циркуляров и ведомостей, а он терпеть не мог бумажную канитель. Должность советника общины в чем-то довольно привлекательна, хотя по существу это неблагодарная работа. Советник обязан прежде всего контролировать раздачу денег членам общины, что делается обычно через магазин, где аборигены предъявляют чеки и получают продукты по сниженным ценам. Вырученные деньги расходуются по указанию Совета аборигенов на приобретение необходимых для общины товаров. Скажем, грузовиков или оборудования для бурения артезианских скважин. Советник согласовывает деятельность различных ведомств, например здравоохранения и образования, и служит посредником между правительственными учреждениями и аборигенами. Немудрено, что на него со всех сторон валятся шишки, потому что аборигены не задумываются о том, что такое бюджет, как и почему к ним поступают деньги, а чиновники не имеют ни малейшего понятия об укладе жизни аборигенов.

Глендл рассказал мне, что в работе советника есть еще одна мучительная сторона. Ни один белый не может постигнуть до конца особенности мира аборигенов, и, чем больше белые узнают об аборигенах, тем яснее представляют себе, какая пропасть лежит между знанием и пониманием. Проходит обычно немало лет, прежде чем советник начинает разбираться во всех тонкостях своей работы, а к этому времени от его пыла уже не остается и следа. Иногда старики аборигены принимают советников в члены своего племени. Советники надеются, что это поможет им сблизиться с аборигенами, научит лучше их понимать. И они, конечно, не ошибаются, но тогда возникают новые проблемы. Став членом племени, советник оказывается в трудном положении, потому что долг по отношению к новым собратьям требует одного, а государственная служба — другого, и выполнить эти противоречивые требования, оставаясь честным человеком, очень нелегко.

Советник лучше осведомлен о возможных последствиях тех или иных действий аборигенов, и стремление защитить их вносит дополнительные трудности в его работу. Но отказ от роли заступника обрекает его на положение наблюдателя, и тогда ему ничего не остается, как изредка давать советы и позволять аборигенам совершать грубые ошибки, так как хорошо известно, что единственный способ научить аборигенов поддерживать отношения с миром белых, — это предоставить им возможность делать подобные ошибки. Не всегда же окажется рядом добросердечный чудак, готовый в любую минуту прийти на помощь и служить буфером между ними и белыми. В конце концов аборигены должны научиться ходить на своих ногах. Другого пути нет.

А Глендл… Глендл устал, дошел до предела. Попытки изменить что-то по существу вопреки сопротивлению правительства — без денег, без помощников, без оборудования — временами доводили его до отчаяния и полного изнеможения. Он страстно любил эту страну и ее людей, он относился к аборигенам с искренним уважением, и они платили ему тем же, и все-таки работа советника мало-помалу пожирала его, как пожирает почти каждого, кто длительное время пытается защищать права аборигенов где-нибудь в далеком поселении или в судебных инстанциях. На этом пути всегда оказывается слишком много препятствий. Успехи так мизерны, так ничтожны, а сделать нужно неимоверно много.

В отличие от других поселений Пипальятжаре повезло: здесь находились аборигены одного племени. Поэтому они не страдали от жестоких стычек, неизбежных между враждующими группами или отдельными представителями разных племен. В Австралии каждое племя аборигенов издавна жило в окружении нескольких иноплеменных соседей. С одними завязывались важные хозяйственные и культовые связи, с другими складывались враждебные отношения, иногда из-за давних раздоров, иногда из-за несходства обычаев и верований. Но ответственные правительственные чиновники, конечно, не принимали во внимание исторически сложившиеся взаимоотношения племен, когда организовывали первые поселения. Здесь, в Пипальятжаре, благодаря однородности населения конфликты не приводили к столкновениям, так как существовали общеплеменные законы и традиционные способы разрешения споров. Это поселение первоначально было организовано в противовес Уинджелинне, ставшей одним из центров горнодобывающей промышленности. Многие считали, что создание Пипальятжары приведет к возникновению других поселений и вокруг Уинджелинны вырастет несколько городков-спутников.

Такой принцип организации поселений очень важен, так как помогает аборигенам избавиться от гнета государственной машины там, где наиболее остро ощущается вторжение западной цивилизации в их жизнь, — в миссиях и поселках, созданных правительством. В этом новшестве есть, правда, некоторый оттенок движения вспять: аборигены добровольно возвращаются к издавна сложившемуся образу жизни, на издавна принадлежавшую им землю, где они могут исполнять древние обряды и передавать накопленные навыки и знания своим детям. Но в то же время они могут использовать, если пожелают, привлекательные для них достижения западной цивилизации. Жизнь в таких удаленных поселениях создает наиболее благоприятные условия для сохранения самобытности и национальной гордости аборигенов и сводит почти на нет противоборство двух различных культур. Эти поселения обычно довольно сильно различаются между собой. Иногда это примитивные стоянки без малейших признаков материальной культуры западного мира, включая даже такие предметы, как ружья, а иногда поселки, располагающие целым рядом современных удобств по выбору аборигенов. Здесь может быть взлетно-посадочная полоса, артезианский колодец, радио, фургоны с медицинским и школьным оборудованием, где работают один или несколько белых учителей. Движение за создание такого рода поселений сейчас распространяется среди коренного населения Австралии повсюду, где политическая обстановка оставляет для этого малейшую возможность.

В Пипальятжаре я узнала, что питджантджара борются за возвращение своей земли, которую они вынуждены сейчас арендовать у правительства. Сначала старики даже слышать об этом не хотели. В их представлении земля владеет людьми, а не люди землей. Аборигены верят, что когда-то, в незапамятные времена, их предки, наделенные необыкновенной силой и могуществом, исходили всю землю вдоль и поперек. Эти существа ничем не напоминали теперешних людей: одни были полулюди-полуживотные, полулюди-полурастения, другие воплощали в облике человека стихийные силы природы — огонь, например, или воду. Передвижения героев определили ландшафт страны, и земля бережет их силу, о чем свидетельствуют сохранившиеся следы странствий героев: священные или особо приметные места, где происходили важные события. Сейчас частицы прежней силы передаются аборигенам, связанным особым образом со священными местами, которые они обязаны охранять и защищать. Этнографы называют подобные верования тотемизмом, то есть древнейшей формой религии, основанной на представлениях о сверхъестественных связях людей с какой-либо группой животных, растений или явлений природы. При этом люди, живущие на определенной территории, хорошо знают обряды и легенды своего места обитания и уверены, что некоторые виды деревьев, скалы или другие творения природы обладают чудодейственной магической силой.

У аборигенов существует четкое представление, кому поручено беречь и охранять землю. «Владение» землей, вернее, ответственность за землю передается по наследству как по отцовской, так и по материнской линии. Аборигены могут также притязать на землю, где они родились или были зачаты, существуют и другие более сложные отношения между отдельными кланами, разделяющими общие заботы о той или иной части страны.

Сложные обряды, выполняемые членами клана, поддерживают их связь с прошлым, сохраняют узы между землей и ее законными хранителями. У аборигенов есть особые обряды приумножения, помогающие сохранять изобилие растений и животных и благополучное сосуществование всего живого на своей земле (а следовательно, во всем мире); есть обряды инициации мальчиков (знаменующие признание их мужчинами); обряды, помогающие поддерживать здоровье и благополучие всей общины, и многие другие. Все эти до мелочей продуманные правила и законы, вся накопленная веками мудрость сберегаются с незапамятных времен, передаются от поколения к поколению и не теряют своей живительной силы благодаря строго соблюдаемым обрядам. Каждый член общины знает обряды, принятые в той местности, где он живет, и преисполнен уважения к священным местам, принадлежащим племени (вернее, к священным местам, владеющим их племенем).

Обряды — это воплощение связи аборигенов с землей. Лишившись земли, аборигены теряют возможность сохранять в неприкосновенности свои обряды и перестают понимать, в чем смысл и суть их жизни, перестают понимать, кто они такие.

Для стариков и старух племени питджантджара проблема владения землей или аренды земли просто не существовала, и я думаю, что правительственные чиновники даже отдаленно не представляют себе, почему. Сама мысль, что землей можно владеть, казалась этим старым людям такой же нелепой, какой показалась бы нам возможность владеть звездой на небе или воздухом.

Попытка коротко рассказать о том, как аборигены представляют себе устройство мира, ничем не отличается от попытки изложить за несколько минут основы квантовой механики, не говоря уже о том, что я не являюсь специалистом в этой области. Но помимо всего прочего даже самые тщательные этнографические исследования не могут дать представления о совершенно особом отношении аборигенов к своей земле. Земля для них — всё, земля — это их законы, их моральные установления, это основа основ их существования. Оторванные от земли, они становятся тенью самих себя. Перестают быть людьми. Аборигенов нельзя отделить от земли. Потеряв землю, они теряют себя, свою душу, свою культуру. Вот почему движение за возвращение аборигенам права владения землей приобрело сейчас такое значение. Лишая аборигенов земли, мы, белые, становимся повинными в культурном и в данном случае расовом геноциде.

В тот вечер Глендл, как обычно, замесил тесто — яйца, молоко, зараженная жучками пшеничная мука грубого помола — и приготовил на ужин блины, невероятно тяжелое блюдо, вызывавшее резь в желудке после первых двух кусков. Иногда он клал свою адскую смесь в кастрюлю, ставил в печь и называл это месиво суфле.

Дело в том, что Глендл пытался ввести в рацион жителей Пипальятжары муку грубого помола, но все его усилия оказались тщетными. После вторжения белых в Австралию основой питания аборигенов постепенно стали пшеничная мука тонкого помола, чай и сахар, и, хотя Глендл не так уж свято верил в чудотворные свойства муки грубого помола, неполированного риса и бутербродов с соевым маслом, рекомендуемых доктором Сузуки, он видел, что аборигены мрут как мухи от диабета, недоедания и сердечных заболеваний, и старался хоть немного оздоровить их диету. Аборигены же терпеть не могли муку грубого помола. Поэтому Глендл распорядился смешивать ее с мукой тонкого помола и продавать в местном магазине. Но аборигены все равно терпеть не могли эту муку. В конце концов несколько стариков пришли к Глендлу и сказали, что пусть он, Глендл, ест, что хочет, а они предпочитают вернуться к мягким пресным лепешкам. Полное поражение. Хотя нет. Одна старуха сохранила верность блинам Глендла.

Мы провели много вечеров в долгих задушевных беседах. Постепенно у меня появилось ощущение, что я восстала из пепла, я уже могла понять, что важно, а что нет, могла навести порядок в своей голове, в своей душе. И я заговорила о Рике. Меня по-прежнему тяготила необходимость встречаться с ним, и на беднягу Глендла излился бурный поток моего негодования. Однажды после особенно многословных, ядовитых и бессвязных жалоб он задумчиво посмотрел на меня и сказал:

— Все так, конечно, но ты упускаешь из виду одно очень важное обстоятельство. Рик — твой верный друг. Он очень много для тебя сделал. И, как бы ни сложились ваши отношения, не забывай, что ты сама попросила его принять участие в этом путешествии, он не навязывался тебе в компанию. Ты хочешь получить фотографии, но не желаешь терпеть присутствие фотографа — чепуха какая-то.

Видит бог, рассуждения Глендла не отличались необыкновенной глубиной, но они отрезвили меня. После этого разговора я перестала терзаться из-за Рика и «Нэшнл джиогрэфик», и мой гнев постепенно утих.

Я чувствовала себя так непринужденно в гостях у Глендла и узнавала каждый день так много нового, что у меня появилось сильное искушение остаться у него до конца года, иными словами, провести лето в Пипальятджаре и тронуться в путь, когда спадет жара. К тому же мне еще многое хотелось обдумать. Я, например, условилась встретиться с Риком в Уарбертоне и понятия не имела, как к этому отнесутся в «Нэшнл джиогрэфик». Их недовольством, впрочем, можно было пренебречь, но в Пипальятджаре не хватало хорошего корма для верблюдов, они объедали какие-то неподходящие кусты, и у них начался жуткий зеленый понос. Я не находила себе места от беспокойства, мне хотелось бежать без оглядки, и страх за верблюдов пересилил в конце концов желание побыть с друзьями.

Нас двоих Эдди ни на мгновение не выпускал из поля зрения. Меня и мое ружье. Он очень плохо видел, с трудом мог прицелиться, но не расставался с ружьем ни на минуту. Я радировала Рику и договорилась, что он привезет точно такое ружье в Уарбертон. По вечерам, когда я уходила взглянуть на верблюдов, Эдди непременно сопровождал меня, он вскидывал на плечо ружье и что-то напевал себе под нос. Мне это… ну, наверно, льстило — приятно, когда тебя так старательно охраняют. Однажды вечером нам встретилась группа женщин. Костлявая старуха в выцветшем платье, болтавшемся на ней, как на вешалке, отделилась от других и нерешительно остановилась футах в восьми впереди нас. Эдди покосился на нее и радостно' ухмыльнулся. Они вежливо и с большим достоинством поздоровались друг с другом, их глаза сияли, рты улыбались. Я не понимала, о чем они говорят, но мне показалось, что Эдди встретил старую приятельницу, может быть, женщину, с которой вместе вырос. Мы пошли дальше, а он все улыбался какой-то особенно счастливой улыбкой. Я спросила, кто эта женщина, Эдди обернулся ко мне с сияющим лицом и сказал:

— Это Уинкича, моя жена.

Он произнес эти слова с гордостью, с нескрываемой радостью. Никогда прежде я не видела, чтобы муж и жена так откровенно проявляли свои чувства. Я была поражена до глубины души.

Встреча Эдди с женой была первым эпизодом из многих других, убедивших меня, что вопреки авторитетным утверждениям этнографов — белых мужчин — чернокожие женщины занимают достойное место в обществе соплеменников. Сферы деятельности мужчин и женщин у аборигенов строго разграничены, что совершенно естественно при их образе жизни, но усилия тех и других направлены на решение одной и той же задачи — выжить и одинаково уважаемы. Ловкие и проворные собирательницы, женщины играют более заметную роль в добывании пищи, чем мужчины: аборигену-охотнику лишь изредка удается добыть кенгуру. У женщин существуют свои особые обряды, заботы о земле тоже в значительной мере лежат на их плечах. Мужчины выполняют свои обряды, они следят за соблюдением законов, хранят знания, накопленные племенем, произносят заклинания, для чего используют священные предметы — тжуринги. И если у нынешних аборигенов появилось представление о неравенстве полов, то они обязаны этим в первую очередь своим белым завоевателям. Невозможно даже отдаленно представить себе, насколько отличается положение чернокожих женщин в Алис-Спрингсе от положения черных женщин в Пипальятджаре.

Я помню миф одного из племен Западной Австралии, и, хотя мне не удалось проверить, насколько достоверно его содержание, звучит он весьма правдоподобно. Когда-то в давние времена власть в племени принадлежала женщинам. Они производили на свет потомство, защищали своих соплеменников, помогали им сохранять жизнь, так как умели находить пищу, и, естественно, занимали в племени более высокое положение, чем мужчины. Женщины, кроме того, владели знаниями и прятали их в пещере, известной им одним. Мужчины сговорились и решили похитить знания, чтобы сравняться с женщинами. (Дальше явный сбой.) Женщины узнали об их планах, но не захотели защищать свое достояние, так как поняли, что притязания мужчин справедливы и ради сохранения мира и согласия надо им уступить. Женщины позволили мужчинам похитить знания, и мужчины владеют этим даром до сих пор.

Я спросила Эдди, не хочет ли он дойти со мной до Уорбертона — соседнего поселения в двухстах милях к западу от Пипальятджары. И была горько разочарована, когда он сначала не согласился: заявил, что слишком стар для таких прогулок. Что у него к тому же нет подходящих ботинок, хотя эту проблему я могла бы легко разрешить, купив ему ботинки в местном магазине. Но я подумала, что он справедливо напомнил о своем возрасте. Такому глубокому старику, наверное, в самом деле не под силу ходить пешком по двадцать миль в день. Конечно, у меня есть Баб, и Эдди мог бы ехать на нем верхом. Я поделилась своими сомнениями с Глендлом, но он рассмеялся и уверил меня, что Эдди ходит лучше нас обоих. Глендл не сомневался, что Эдди пойдет со мной, он видел, как засверкали глаза старика, когда я с ним заговорила, и, по мнению Глендла, мне просто невероятно повезло, так как Эдди пользуется большим уважением среди своих соплеменников. На следующее утро Эдди сказал, что решил все-таки пойти со мной. Ему нужно было кое-что приобрести перед дорогой, поэтому мы отправились в магазин и купили новые башмаки, носки и кусок брезента для Уинкичи. Магазин представлял собой обычный довольно тесный сарай из оцинкованного железа, где торговали предметами первой необходимости: чаем, сахаром, мукой, иногда фруктами и овощами, лимонадом, одеждой, посудой. Запасы пополнялись раз в две недели: из Алис-Спрингса приезжал автофургон или прилетал маленький самолет.

На следующее утро все было готово, и мы тронулись в путь. В Пипальятжаре я рассталась с изрядной частью багажа, тюки уменьшились, грузиться стало легче. На протяжении всего путешествия я при каждом удобном случае избавлялась от лишных вещей, пока не осталось только самое необходимое. Глендл сделал мне царский подарок, специально заказанный в Алисе: маленькие полиэтиленовые мешочки с белым вином и несколько пачек сигарет. Эдди взял с собой только консервную банку с лекарствами. Я уже давно заметила, что его мучает боль в плече. Я решила, что у него артрит, но утром в день отъезда, когда заболевший Глендл лежал в постели, а мы с Эдди бегали около верблюдов и пытались что-то еще доделать, с Эдди заговорил какой-то старик. Потом они оба отошли в сторону ярдов на пятьдесят, и Эдди, не обращая внимания ни на меня, ни на тех, кто пришел нас проводить, наклонился над большим котлом, а старик принялся размахивать над ним руками, растирать ему плечо и делать какие-то странные телодвижения. Я вошла к Глендлу и спросила, что все это означает. Глендл объяснил, что таким образом нанкари (врач-абориген) готовит Эдди к предстоящему путешествию. Он сказал, что нанкари, может быть, сумеет извлечь из плеча Эдди камешек, загнанный туда кем-то из врагов. Через пять минут Эдди вернулся и показал мне извлеченный из плеча камешек.

Аборигены часто заболевают и даже умирают только от того, что им кажется, будто в них что-то загнали. Когда с аборигеном случается такая беда, он должен обратиться за помощью к нанкари. Это его единственная надежда на спасение.

И хотя я не в силах перепрыгнуть через барьер привычных понятий о возможном и невозможном, у меня нет ни малейших сомнений в том, что нанкари лечат своих соплеменников столь же успешно, как западные врачи — своих. Недаром белые медицинские работники с более широким кругозором трудятся сейчас рука об руку с нанкари и повивальными бабками, пытаясь справиться-с заболеваниями и недугами, косящими аборигенов.

Бесконечные попытки снова и снова что-то проверить и последние предотъездные хлопоты, как всегда, довели меня до полного изнеможения, тем не менее стоило нам оказаться за пределами Пипальятжары, как уже через пять минут ритмичный шаг верблюдов, подбадривающий звук колокольчиков за спиной и сознание, что Эдди рядом, вернули мне душевное равновесие.

Мы остановились в Уинджелинне и потратили около часа на прощание с друзьями. А мне не терпелось тронуться в путь — как я ни старалась, я все еще не могла вырваться из тенет своих западных привычек. Наконец все необходимые слова были произнесены, и под полуденным солнцем мы зашагали по дороге. Но едва прошли около мили, как нас нагнала машина с какими-то юнцами, полчаса ушло на болтовню. Скорей, скорей, скорей! Опять тронулись, снова машина, и так без конца. К вечеру Эдди сказал, что ему нужно питури: аборигены жуют это растение, похожее на табак. Он указал на долину, разрезавшую гряду гор в одной-двух милях от дороги. И вот мы уже молча идем по безмолвной, пышно цветущей земле. Эдди собирает питури, я наблюдаю за ним. Смутное беспокойство и тревога, грызущие меня из-за исковерканного дня, постепенно стихают, и мы оба отдаемся поискам питури. Долина была такой красивой, такой молчаливой, что мы не проронили ни слова, пока с почтением ступали по ее земле. Увы, как только мы с ней расстались и вновь оказались под лучами кровожадного закатного солнца, сжигавшего мое лицо, хоть я и надвигала шляпу как можно ниже, раздражение вернулось. Меня раздирало двоякое отношение к времени, и, как я ни билась, как ни пыталась покончить с этим наваждением, все усилия оказывались тщетными. Я знала, на чьей стороне правда, но другая, неправая сторона отчаянно цеплялась за жизнь. Организованность, систематичность, аккуратность. Пустые, никому не нужные слова. «Боже правый, — твердила я себе, пытаясь распутать клубок собственных мыслей, — если так пойдет дальше, мне понадобится еще много месяцев, чтобы добраться до океана. Ну и что из этого? Будто я участвую в марафоне, в чем, собственно, дело? Эти дни, пока Эдди рядом, наверняка окажутся самыми лучшими за все путешествие, так растяни их, дура несчастная, растяни. Да… но… а как же намеченный график?» И так без конца.

Душевная смута не утихала весь день, но постепенно я успокоилась, потому что доверилась Эддиному представлению о днях и часах. Он научил меня отдаваться потоку времени и выбирать для каждого дела подходящую минуту — научил радоваться настоящему. И я подчинилась ему.

Через несколько дней я сделала заметные успехи в питджантджаре, хотя по-прежнему не понимала беглую речь. Как ни странно, это нисколько нам не мешало. Просто удивительно, как легко человеческие существа понимают друг друга, когда между ними не стоят слова. Нас объединяло наслаждение окружающим миром, и ничто не могло объединить нас теснее. Эдди учил меня подражать пению птиц, подолгу разглядывать холмы, мы вместе смеялись над гримасами верблюдов, вместе охотились, отыскивали съедобные травы и корешки. Иногда мы пели, вместе или поодиночке, иногда гоняли один и тот же камешек по дороге, мы не произносили никаких слов и прекрасно понимали друг друга. Эдди размахивал руками и спокойно беседовал сам с собой или разговаривал с холмами, растениями. Посторонние наверняка подумали бы, что мы оба сошли с ума.

В тот вечер мы свернули с дороги: Эдди решил показать мне свою страну. Неделю мы бродили по его земле, и с каждым шагом он вырастал в моих глазах. Род Эдди поклонялся собаке динго, и ощущение кровной связи с местами, по которым мы проходили, придавало Эдди какую-то особенную силу, переполняло радостью — он чувствовал себя частицей этой земли. По вечерам, когда мы разбивали лагерь, Эдди пересказывал мне древние мифы и предания. Он знал каждый бугорок этой земли как свои пять пальцев. Здесь он был дома, целиком и полностью дома, заодно с каждой травинкой этого просторного дома, и я постепенно заражалась его отношением к окружающему миру. Время перестало существовать, утратило смысл. Мне кажется, что за всю свою жизнь я никогда не чувствовала себя так хорошо, как тогда. Эдди научил меня различать звуки и следы на земле, не существовавшие прежде для моих глаз и ушей, и я вдруг поняла, какое единение царит на этой земле. Она перестала казаться мне дикой, я увидела прирученную землю, изобильную, приветливую и щедрую для всех, кто сумеет увидеть ее такой, как она есть, сумеет слить свою жизнь с ее жизнью. Многие белые, работавшие в Австралии, испытывали глубокое изумление, когда понимали, какое значение имеет для аборигенов земля, какое место она занимает в их жизни. В одном из писем Толи недавно писал: «Здешняя земля обладает особым могуществом, особой силой, эта ее особенность разными способами дает о себе знать в аборигенах и, как я чувствую, скажется на мне тоже. В ней постоянно видится что-то новое, она кажется неистощимой. А вот как ее использовать, каждый должен решить сам».

Я вспоминаю сейчас эти дни как время радостного покоя. Но их очертания размыты, все они будто слились в один. Разделить их я не могу. Я отчетливо помню какие-то происшествия, но не имею ни малейшего представления, когда и где они произошли. Конечно, я довольно скоро убедилась, что хитрецу Эдди легче пройти пятьдесят миль, чем мне десять. Когда я уставала, он давал мне пожевать питури; на вкус это нечто в высшей степени омерзительное, но действует поразительно: кажется, что пробежать тысячу ярдов — сущие пустяки. Эдди сжигал веточки каких-то кустарников, смешивал золу с питури и жевал, скатывая во рту шарик. Иногда он приклеивал этот шарик за ухом, оставляя его на потом, как жевательную резинку. По вечерам я предлагала ему вино, но он со смехом отказывался и изображал пьяного старика. Он говорил, что каждому нравится свое: мне — вино, ему — питури.

К моей великой радости, Эдди не пытался командовать верблюдами. Верблюды слушаются одного хозяина (или хозяйку) и не признают посторонних. Тем более что я обращалась с каждым из них, как с хрустальной вазой, недопустимо баловала их и тряслась над ними, а Эдди, конечно, никогда бы не стал относиться к ним с такой нежностью. Недаром за все время нашего путешествия я обиделась на Эдди единственный раз, когда ему захотелось проехать минут десять на верблюде, для чего я дважды приказала Бабу лечь — сначала, чтобы Эдди мог влезть на него, а потом, чтобы слезть, — и едва мы прошли пешком около мили, как эту процедуру пришлось повторить. Эдди, конечно, тоже обиделся: он совершенно не мог понять, зачем нужны и ко мне относились с искренней симпатией. Однажды мы, разбили лагерь по соседству с небольшой стоянкой, где рядом с артезианским колодцем жило, наверное, не больше, двадцати аборигенов. Мы часами сидели около чьей-нибудь хижины, болтали, ели пресные лепешки и пили прохладный, очень сладкий чай. Аборигены — прямо из котелка, я, на правах гостя, — из жестяной кружки. В чае плавали куски теста, так как в этой же кружке размешивали муку с водой, когда готовили лепешки. Но меня это нисколько не смущало. Я уже научилась совершенно иначе относиться к тому, что ела или пила. Пищу, безразлично какую, кладут в рот, поскольку для ходьбы нужны силы, вот и все. Я могла есть, что угодно, и ела, что угодно. Заодно я перестала мыться ввиду явной бесполезности этой процедуры и потому источала зловоние, что меня ничуть не смущало. Даже Эдди, не отличавшийся чрезмерной чистоплотностью, как-то раз посоветовал мне вымыть лицо и руки. В чем я усмотрела излишнее чистоплюйство, и его нежелание пить из одной кружки с Дигжити я тоже воспринимала как чистоплюйство.

Мы с наслаждением шли по дикой пустыне и без всякого удовольствия по дороге, где-то и дело сталкивались со странными животными, именуемыми туристами. Однажды днем было особенно жарко, непереносимо, до одурения жарко, над головой вились мириады мух. После трех часов дня у меня, как обычно, начался приступ хандры, Эдди что-то напевал себе под нос. Внезапно на горизонте появился столб красной пыли и, крутясь, понесся прямо на нас со скоростью, явно говорившей, что движутся туристы. Мы свернули с дороги, решив, что в это время суток колючки под ногами лучше дураков под носом. Но они, конечно, заметили нас, они — это целая автоколонна смельчаков, героически отправившихся на завоевание необозримых! безлюдных просторов точь-в-точь как во второсортном вестерне. Туристы высыпали из машин, защелкали фотоаппараты. Я была вне себя от ярости, мне хотелось поскорее разбить лагерь, выпить заветную чашку чая и отдохнуть, больше ничего. А эти грубияны, эти тупицы… Они, как обычно, засыпали меня вопросами и беззастенчиво обменивались нелестными замечаниями о моей внешности, будто я была занятным вставным номером в их развлекательной программе. Наверное, я в самом деле выглядела несколько необычно посреди пустыни. Год назад в Алис-Спрингсе я проколола мочку уха. Несколько месяцев я собиралась с духом, прежде чем подчинилась этому варварскому обычаю, но, раз уж дело сделано, мне не хотелось, чтобы дырочка заросла. Сережку я потеряла и носила в ухе большую английскую булавку. Мне давно следовало помыться, из-под моей шляпы выбивались космы грязных выгоревших волос, одним словом, я была похожа на персонаж, достойный кисти Ральфа Стэдмана . А тут еще они увидели Эдди. Кто-то из туристов схватил его за руку, заставил встать, как ему хотелось, и гаркнул:

— Эй, мартышка, не отходи от верблюда, вот-вот, молодец, парень!

Я онемела от изумления, я не верила своим ушам. Только круглый дурак мог обратиться к такому человеку, как Эдди, со словами «мартышка», «парень». Я в бешенстве оттолкнула этого идиота, и мы с Эдди зашагали прочь. Лицо Эдди оставалось бесстрастным, но он обрадовался, когда я сказала, что не позволю больше сделать ни одного снимка, не отвечу ни на один вопрос и пусть все туристы провалятся в тартарары. Через несколько минут подкатила последняя машина из автоколонны. Я прибегла к своему старому трю. ку: закрыла лицо шляпой и крикнула:

— Никаких снимков!

Эдди, как эхо, повторил мои слова. Но, миновав машину, я услышала щелканье фотоаппаратов.

— Негодяи проклятые! — закричала я.

Все клокотало у меня внутри, я кипела от ярости. Вдруг Эдди повернулся на сто восемьдесят градусов, вытянулся во весь свой крошечный рост и с важным видом зашагал к машине. Фотоаппараты щелкали, не переставая. Эдди остановился рядом с одной из женщин, и началось воистину невиданное представление. С великолепным мастерством пародиста Эдди изобразил буйного, воинственного, пустоголового дикаря: он размахивал палкой, тараторил на питджантджаре, требовал три доллара, хохотал, как безумный, прыгал и скакал, пока не нагнал на растерявшихся туристов такого страха, что они лишились остатков своих куриных мозгов. В Перте их, наверное, предупреждали, что черномазые обезьяны убивают белых. Пятясь задом, они отдали ему все деньги, какие нашли в карманах, и умчались прочь. Эдди с невинным видом подошел ко мне, и тогда нас будто прорвало. Мы хлопали друг друга по спине, упирали руки в бока и хохотали, хохотали, словно одержимые, хохотали до слез, как дети, и не могли остановиться. Нас не держали ноги, мы катались по земле. Смех оглушил, задавил нас.

Больше всего меня поразило, что Эдди не испытывал чувства горечи, хотя имел для этого все основания. Неожиданное происшествие дало ему повод позабавить себя, меня, и только. А может быть, он устроил это представление, чтобы преподать мне урок, не знаю. Так или иначе, я задумалась о судьбе Эдди. И о судьбе аборигенов. Я вспомнила, как аборигенов вырезали, уничтожали почти поголовно и принуждали жить в поселениях, больше всего походивших на концентрационные лагеря; как их бесцеремонно теребили, обмеривали и изучали; как снимали на цветную пленку священные церемонии и иллюстрировали этими фотографиями глубокомысленные научные статьи по этнографии; как выкрадывали и передавали в музеи священные реликвии и при каждом удобном случае калечили тела и души аборигенов; как почти каждый белый австралиец унижал этих непонятных еще «тварей» и как в конце концов аборигенам предоставили право гнить заживо и погибать от нашего дрянного вина и наших болезней — я вспомнила все это и посмотрела на удивительного полуслепого старого чудака, надрывавшегося от смеха, будто никогда в жизни он ничего подобного не испытал, будто невежественные фанатики никогда не оскорбляли его самолюбие унизительными, жестокими шутками, будто он прожив жизнь без забот и тревог, я посмотрела на него и подумала: ну что ж, Эдди, если ты можешь, я тоже смогу.

Мы почти дошли до Уорбертона. Я перестала пользоваться картами, так как со мной был Эдди и они стали не нужны. Но мне хотелось знать точно, сколько миль осталось до поселения, и я спросила у молодых аборигенов, проезжавших мимо, далеко ли до Уорбертона.

— Хм, хм… до Уорбертона дорога… она немного длинная. Может, одна ночевка, может, две, но немного длинная, это верно.

— Ага, поняла, спасибо, дорога немного длинная, говорите? Прекрасно. Я так и думала.

В зависимости от расстояния аборигены говорят про дорогу: немного, немного длинная; немного длинная; длинная;

длинная, длинная; слишком длинная. Последнее определение относилось к моему путешествию. Когда аборигены слышали, что я хочу дойти до моря (до уру пупки, то есть до «большого озера»), которого никто из них в глаза не видел, они неизменно поднимали брови, медленно качали головами и говорили.

— Длинная, длинная, дли-и-и-и-нная дорога, много много ночевок, слишком длинная дорога до этого уру пулки, поняла? Тс, тс, тс, тс.

Аборигены снова и снова качали головами, желали мне удачи или в изумлении таращили глаза, хватали Эдди за руку и заливались смехом.

Однажды вечером, когда Эдди был поглощен сооружением уилчи, я поднялась на дюну, громоздившуюся над нашей стоянкой, привязала Голиафа к дереву и вдруг увидела двух молодых людей на велосипедах. Они тоже увидели меня, подъехали и сели рядом. Я провела две недели с Эдди и стала за это время другим человеком. Мы объяснялись жестами или на питджантджаре, я вошла в иной мир, передо мной открылась иная вселенная. Вернуться снова к европейцам и покинуть мир аборигенов оказалось страшно трудно. Другой набор общепринятых понятий, и даже болтовня о пустяках требует других навыков. Мои заржавевшие мозги с трудом приспосабливались к новым обстоятельствам, но я все-таки не спасовала, и гости мне понравились. Между нами уже завязался почти нормальный разговор, как вдруг из-за холма появился Эдди: воинственный вид, подозрительный взгляд, в руке ружье. Он сел слева от меня, положил ружье на колени, уставился на молодых людей и спросил на питджантджаре, кто они такие и можно ли им доверять. Разыгралась комичная сцена. Я пыталась объяснить всем им (молодым людям было явно не по себе), что беспокоиться не о чем и никто не собирается ни в кого стрелять. Но безнадежно запуталась в двух языках: успокаивала велосипедистов на питджантджаре, а Эдди объясняла по-английски:

— Это хорошие люди, правда, хорошие, я хочу напоить их чаем. — Опомнившись, я торопливо переходила на питджантджару. Но Эдди оставался непреклонен и отвечал коротким: «Уийа».

Не нужно знать чужой язык, чтобы понять слово «нет», особенно если его произносит угрюмый старик с ружьем в руках. Мужчины боком, словно крабы, сползли с дюны и скрылись в темноте.

Так начался процесс десоциализации, или смены кожи — кожу ведь меняют не только змеи, — я чувствовала, как отмирают утратившие смысл обычаи и представления покинутого мной общества и на смену им приходят другие, более соответствующие новой среде обитания. Я обрадовалась, что гости ушли: вздумай они остаться, я оказалась бы в трудном положении, так как мне пришлось бы рассказывать о своем путешествии, заново овладевать искусством поддержания разговора, вспоминать обычные, почти забытые приемы общения с себе подобными — существами, которые, как пугливые животные, в растерянности жмутся друг к другу. Мне нравился и до сих пор нравится этот человек с новой кожей. Я считаю, что стала разумнее, уравновешеннее, здоровее, хотя другим, наверное, могло показаться, что я если не совсем сумасшедшая, то в лучшем случае сумасбродная, чудаковатая женщина, потерявшая голову от солнца и одичавшая в пустыне.

На следующий день мы разбили лагерь позднее обычного. Я расседлала верблюдов, и на несколько мгновений мое сердце остановилось, потом, наверстывая упущенное, заметалось в грудной клетке, как кенгуру. Ружье! Где мое ружье?

— Эдди, ты не брал ружье?

Нет, не брал. Я настолько привыкла к ружью, что не представляла, как можно без него обойтись. Мысленно я уже видела множество огромных диких верблюдов, они обступали меня со всех сторон. Эдди сказал, что останется в лагере, а я решила вернуться и поискать ружье. В то утро, не знаю почему, я привязала ружье к седлу Зелейки, совершенно к этому не приспособленному, и ружье выскользнуло из чехла. Я вновь взгромоздила седло на Баба и отправилась по собственным следам назад, на восток, где светлая голубизна уже гасила розовые блики. Я проехала, наверное, миль пять, ежеминутно ожидая, что Баб сбросит меня на землю и отправит на тот свет: он пугался скал, птиц, деревьев — этот дурачок боялся всего на свете. Я часто задумывалась об умственных способностях Баба.

Мимо проехала «тоёта» — Баб, разумеется, отскочил в сторону футов на шесть. В машине кроме незнакомого геолога оказались мой двуствольный «Саведж», несколько плиток шоколада и лимонад. Уж если везет, так везет. С небосвода на нас таращилась огромная луна, а я, бесстыдно чавкая и давясь от жадности вкуснейшим шоколадом, полчаса доказывала геологу, что не надо вести разработку урановых месторождений здесь, посреди богом забытой пустыни.

Бабби не терпелось вернуться в лагерь. Он припустил бегом, я не мешала ему. Хорошо же, простофиля несчастный, если у тебя так много сил, завтра понесешь половину груза Зелейки. Из трех моих взрослых верблюдов самым ненадежным оказался Бабби. Может быть, потому, что я плохо его обучала, или потому, что он был еще молод и легкомыслен, а может быть, глупость была заложена в его генах. Однажды он чуть не сбросил Эдди. Без всякой видимой причины Бабби вдруг начал вскидывать задние ноги, и, хотя я вела его в поводу, мне было нелегко с ним справиться. Эдди выдержал испытание с обезьяньей ловкостью. Я умирала со смеху. Но Эдди ни на минуту не потерял чувства собственного достоинства.

Меня часто спрашивали, почему я большую часть пути шла пешком. По трем причинам. Во-первых, из-за Баба. В любую минуту он мог сбросить меня на землю, а лежать со сломанной ногой и смотреть, как твои верблюды уносятся в облаке пыли неизвестно куда, не очень заманчивая перспектива, когда до ближайшего жилья миль триста. Я предпочла бы ехать на Дуки или Зелейке, но их седла годились только для поклажи. Во-вторых, я считала, что мои верблюды и так несут слишком много груза, и не хотела обременять их лишними ста двадцатью шестью фунтами, хотя понимала, что это дурацкое соображение. А третья причина заключалась в том, что ноги болели иногда очень сильно, но ягодицы еще сильнее.

Я вернулась в лагерь с победой. За несколько дней до этого я сказала Эдди, что в Уорбертоне его ждет ружье. С тех пор наши вечерние разговоры неизменно вертелись вокруг ружья. Правда ли я собираюсь подарить ему ружье, будет ли это точно такое же ружье, уверена ли я, что ружье предназначается ему, а не кому-то другому? Эдди задавал эти вопросы по сто раз, и, когда мне наконец удавалось рассеять его сомнения, разражался смехом. Так продолжалось из вечера в вечер. Я пыталась рассказать Эдди о Рике и «Джиогрэфик», но как сказать на питджантджаре «американский журнал»? Я побаивалась встречи с Риком. Я знала, что Эдди вряд ли поймет, зачем нужны Рику тысячи снимков. Знала, что ему это не понравится. Мне не хотелось ставить под удар дружбу со своим новым другом. А с другой стороны, хотелось вновь увидеть Рика. До Уорбертона было уже рукой подать.

В тот вечер Эдди был непривычно словоохотлив. Он рассказывал о земле, по которой мы шли, о местах, связанных с преданиями, легендами, перебирал события нашей жизни. Снова и снова вспоминал смешные случаи, объяснял, почему тогда-то мы поступили правильно, а тогда-то нет. Потом начался неизбежный разговор о ружье, о Рике, еще о чем-то. Потом наступила тишина. Я уже собралась ложиться спать, но Эдди вдруг снова усадил меня рядом с собой и показал маленький, обкатанный водой камешек. Положил камешек мне на ладонь, сжал мои пальцы и разразился длинным монологом, смысл которого я уловила лишь частично. Насколько я поняла, камешек должен был спасти меня от гибели или Что-то в этом духе. Я спрятала его в надежное место. Тогда Эдди дал мне обломок железной руды. Я не представляла, что означает этот подарок, но Эдди почти ничего о нем не сказал. Наконец мы легли спать.

Еще одну ночь мы провели вместе — последнюю. Эдди твердил, что непременно найдет в Уорбертоне надежного старика и он проводит меня до стоянки в Карнеги. По словам Эдди, в провожатые годился только пожилой человек, старик-уати пулка (дословно — «большой человек») с длинной седой бородой, но никак не молодой мужчина. О молодом не может быть и речи. Я колебалась. Эдди был прекрасным спутником, но после Уорбертона начиналась совершенно дикая пустыня, и я хотела пройти эту часть пути одна, чтобы проверить, чего стоит моя вновь обретенная уверенность. Четыреста миль заросшей спинифексом пустыни Гибсона без капли воды, насколько я знала. А как мой провожатый вернется в Уорбертон? С Эдди все было просто: за ним приедет Глендл. Впрочем, Эдди добрался бы до дома и без Глендла, так как его сородичи часто ездили из Пипальятжары в Уорбертон и обратно; любой из них захватил бы Эдди. Но Уорбертон был последним поселением аборигенов, а в Карнеги жили белые скотоводы. Поэтому я решила отказаться от предложения Эдди. Эдди, хотя и с явной неохотой, согласился.

Ричард добрался до нашей стоянки около трех часов ночи. Понятия не имею, как ему удалось нас разыскать. Он принадлежит к завидной породе людей, которым всегда везет. Каким-то образом он неизменно ухитрялся меня находить благодаря стечению самых невероятных обстоятельств. На этом построена вся его жизнь. Множество случайных совпадений, которые выручают его, опровергая все законы статистики. Рик просидел за рулем двое суток, не спал ни минуты и был полон энергии и энтузиазма. Таким он бывал при каждом своем появлении. Естественное следствие шока, вызванного резкой сменой обстановки: срочно подготовив снимок для обложки очередного номера журнала «Тайм», он очутился среди безмолвной пустыни; любой человек на его месте потерял бы голову. Через день Рик обычно приходил в себя. Он привез почту для меня и ружье для Эдди. Мы болтали и смеялись, но Эдди явно хотел спать и не очень понимал, что означает это ночное веселье. С подарками мы решили подождать до утра.

На следующий день все проснулись рано. И получилось что-то вроде рождественского утра. Эдди не мог нарадоваться ружью. Я лихорадочно читала письма друзей. Рик щелкал фотоаппаратом. Я старательно подготавливала Эдди к появлению энергичного фотографа. Но пережить такое? Рик садился на землю, вставал на колени, ползал на четвереньках, ложился на живот — щелк, щелк, щелк. Эдди взглянул на меня и почесал в затылке:

— Кто такой? Что надо? Зачем столько снимков? Я попыталась объяснить Эдди, чем занимается Рик, но мне в сущности нечего было ему сказать. Словами тут не поможешь.

— Довольно, Рик, хватит!

В ответ Рик вытащил другую камеру.

— Послушай, есть прекрасный выход.

В руках у него был «Полароид» с моментальной съемкой. Он сфотографировал Эдди и тут же вручил ему карточку.

Я вышла из себя.

— Ну конечно, «бусы для коренного населения». Знаешь, Рик, Эдди не любит, когда его фотографируют, прекрати немедленно.

Я была не права. Рик не хотел обидеть Эдди, и я зря на него набросилась.

— Я захватил «Полароид» только потому, — сказал Рик, — что фотографы всегда обещают прислать снимки, но никогда не присылают. И потом, сама видишь: я фотографирую, Эдди получает снимок — товарообмен.

Я боялась, что Эдди почувствует подвох. И не ошиблась. Эдди не нравился Рик, Эдди не нравилось, что его фотографируют, Эдди решительно не понравился бесполезный клочок бумаги с изображением его лица — он расценил его как подкуп. Тучи сгущались.

Рик уехал мили на две вперед по дороге, а мы с Эдди молча сняли лагерь. Уже в пути Эдди снова спросил, зачем нужны все эти снимки, я снова попыталась ему объяснить. Безуспешно. Случилось то, чего я так опасалась, я ничего не могла с этим поделать.

Мы шли вместе по дороге. Вдали показалась машина, на ее крыше стоял Рик, длинный объектив казался наростом на его глазу. Я решила дать Эдди возможность поступить по своему усмотрению. Когда мы подошли поближе, он поднял руку и сказал по-английски:

— Не снимать, — а потом добавил на питджантджаре: — Очень не люблю.

Я рассмеялась. Рик воспользовался моментом, щелкнул и опустил камеру. Когда много времени спустя пленка была проявлена и отпечатана, на слайде оказалась запечатленной прекрасная сцена: старик абориген, подняв руку, радостно приветствует улыбающуюся женщину. Вот что значит всевидящее око объектива. Один такой слайд говорит достаточно много. Вернее, лжет достаточно красноречиво. В нем отражена самая суть снимков, сделанных Риком во время путешествия, и, когда бы я теперь ни взглянула на этот слайд, все снимки Ричарда оживают у меня в памяти. Блистательные, превосходные, по-настоящему волнующие, они в сущности не имеют ничего общего с действительностью. Они мне нравятся, но рассказывают они о путешествии Рика, а не о моем. Боюсь, дорогой Ричард никогда этого не поймет.

Уже потом в Уорбертоне Глендл спросил Эдди, что он собирается делать со своей фотографией.

— Сожгу, наверное, — беззаботно ответил Эдди.

Мы с Глендлом только хмыкнули.

И все-таки я несправедлива к Ричарду. Добродушный по характеру, он изо всех сил старался не мешать. Ничего не требовал, ничего не навязывал, как принято среди фотографов. Он действительно не мог понять, почему аборигены так болезненно реагируют на фотоаппарат, но это в конце концов естественно. Он ведь никогда не жил среди аборигенов, а сколько раз он чувствовал себя отвергнутым, раздавленным неудачами и с честью выдерживал это испытание. С любыми трудностями Рик справлялся куда более умело, чем можно было ожидать.

Уорбертон оказался отвратительной дырой. После великолепия пустыни и очарования крошечных поселений Уорбертон поразил меня своим жалким видом. Все деревья в округе были спилены на дрова. По соседству с водопоем скот съел все до последней травинки, поэтому то тут, то там вздымались удушающие облака пыли. Хотя стояла середина зимы, мухи облепляли каждый дюйм тела. И посреди всего этого убожества, в окружении навесов и жалких хижин аборигенов, теснились на холме постройки белых, обнесенные (очевидно, на случай нападения аборигенов) высоченными заборами с колючей проволокой. Но здесь тоже были дети, как всегда непоседливые и любознательные, и в отличие от взрослых они радовались, когда их фотографировали. Ричард раздавал десятки снимков.

Несмотря на гнетущую тоску, царившую в Уорбертоне, мое пребывание в этом унылом месте превратилось в сплошной праздник. Я радовалась приезду Глендла, обществу местного школьного учителя, Рика. Эдди то и дело уводил меня на стоянку аборигенов, знакомил со своими друзьями и родственниками, и тогда время переставало существовать: часами мы сидели в пыли и говорили о путешествии, о местах, где мне предстоит побывать, о том, как хорошо было идти вместе с Эдди, и, конечно, о верблюдах, о верблюдах и о верблюдах. Кто-то из стариков спросил меня, спала ли я с Эдди. На мгновение я остолбенела, а потом сообразила, что он вкладывает в эти слова совсем иной смысл. Если два человека спят в одной уилче, между ними, как считают аборигены, непременно возникает чувство дружбы, чувство единения. В чем, в чем, а в здравом смысле аборигенам не откажешь.

Когда пришло время уезжать, Эдди искоса взглянул на меня, сжал мою руку, улыбнулся и потряс головой. Завернул ружье в рубашку, положил сзади себя, передумал, положил спереди, потом снова передумал и осторожно положил ружье сзади. Помахал рукой из окна машины, и вот уже Глендл, Эдди и друг Гпендла — Уала Карнка исчезли в облаке пыли.

Всю неделю в Уорбертоне я чувствовала себя счастливейшей из смертных. Состояние, прежде мне совершенно незнакомое. Во время этого путешествия меня преследовало так много неудач, столько досадных мелочей не давали мне поднять голову, такой большой кусок моей жизни до путешествия был отравлен скукой и предопределенностью каждого шага, что теперь, когда счастье, словно птица, пело у меня в груди, я буквально плыла по воздуху. Счастье окутывало меня, как облако. Я одаривала им всех и каждого. Раздавала горстями и не беднела, только становилась еще счастливее. Хотя все, что происходило в последние пять месяцев, происходило совсем не так, как я себе представляла. Не соответствовало моим планам, не оправдало моих ожиданий. Ни разу я не сказала себе: «Да, все это я затеяла ради такого вот дня» или: «Да, вот к этому я стремилась». На самом деле большую часть моего времени поглощала однообразная утомительная работа.

Но когда проходишь, едва не падая от усталости, двадцать миль в день и делаешь это день за днем, месяц за месяцем, начинают происходить странные вещи. Правда, осознаешь их только потом, оглядываясь назад. Прежде всего я вспомнила в мельчайших подробностях и с необычайной яркостью всю свою жизнь до путешествия и всех людей из этой моей прошлой жизни. Каждое слово из Разговоров своих и случайно услышанных давным-давно, еще в раннем детстве; это дало мне возможность по-новому оценить свое прошлое с такой искренней, с такой полной самоустраненностью, будто речь шла не обо мне, а о ком-то другом. Я заново открыла для себя и заново узнала людей, давно умерших и забытых. Я раскопала целый пласт воспоминаний, о существовании которых даже не подозревала. Люди, лица, имена, места, где я бывала, ощущения, обрывки каких-то сведений — все это ждало внимательного разбора. Происходила генеральная уборка мозга, освобождение от скопившегося мусора, загромождавшего мою голову, — постепенный катарсис . Наверное, благодаря этой гигантской работе я сумела глубже понять свои отношения с другими людьми и с самой собой. И я была счастлива, другого слова не найти.

Ричард объяснял все происходящее со мной волшебством. Я смеялась и дразнила его за такие подозрительные речи. Но мое перерождение ошеломило его. Я вспоминаю сейчас это время с пытливым недоверием. Но тогда мы с Ричардом действительно разговаривали на языке черной магии. Судьба. Втайне друг от друга мы оба верили в существование некой потусторонней силы, соприкосновение с которой доступно тем, кто угадает ее веления. О, господи.

 

Глава 10

Я рассталась с Уорбертоном в июле или в начале августа. Мне предстояло провести около месяца в полном одиночестве. Начиналась та часть пути, где моя способность к выживанию впервые подвергалась серьезному испытанию, и если мне суждено было погибнуть, то скорее всего здесь, в этой неоглядной, безлюдной, коварной пустоте, но я двинулась вперед с какой-то новой спокойной уверенностью в своих силах.

Дорога «Ружейный ствол» (у австралийцев весьма своеобразное чувство юмора) представляла собой две параллельные колеи, они то исчезали, то появлялись, но в основном сотни миль дорога неуклонно шла на запад, через самые негостеприимные безводные места, где на сотни миль вокруг не было ни малейших признаков жизни. Когда-то она была проложена для геологических изысканий, а теперь машины с двойным приводом проезжали здесь раз шесть в год, не больше.

Я надела новые сандалии. Перепробовав множество самой разной обуви, я убедилась, что удобнее всего — сандалии. В башмаках тяжело и жарко, в кроссовках хорошо себя чувствуешь только утром, и то не больше часа, так как затем набившийся песок пропитывается потом и на стельках образует бугры и складки. Сандалии, конечно, не защищали от острых палочек, колючек и иголок спинифекса, но через один-два дня я уже не обращала внимания на ссадины и волдыри. К этому времени я настолько приспособилась к пустыне, что перестала воспринимать холод и боль. Моя выносливость превзошла все мыслимые пределы. Я всегда испытывала зависть и благоговейный страх перед людьми (особенно мужчинами), способными причинять себе боль и делать вид, что им все нипочем. Теперь я тоже этому научилась. Когда мне случалось отхватить кусочек пальца или содрать изрядный кусок кожи, я только говорила «Ух ты!» и тут же об этом забывала. Я всегда была слишком занята каким-нибудь неотложным делом, чтобы думать о такой ерунде.

Рик решил проехать по «Ружейному стволу» прежде меня и расстаться с машиной в Уилуне, где нам снова предстояло встретиться. Я попросила его оставить одну-две канистры с водой где-нибудь на дороге. Я знала, что в этих местах каждая капля воды будет для меня на вес золота. Впереди лежала иссушенная солнцем земля почти без корма для верблюдов. Аборигены могли бы указать мне несколько естественных углублений, где скапливалась вода, но ни одно из них не было обозначено на карте. С другой стороны, как это ни глупо, мне не хотелось постоянно видеть перед собой свежие следы, оставленные машиной Рика. И в то же время его благополучие беспокоило меня больше, чем мое собственное. Вдруг машина сломается… Я хотела знать наверняка, что у Рика достаточно воды, тогда в случае беды я могла бы отыскать его на дороге и захватить с собой. Глендл тоже настаивал, чтобы Ричард на полпути оставил для меня две канистры воды. Ради этого Ричарду нужно было проехать восемьсот мучительных миль по спинифексу и песку — такова цена дружбы.

Несколько часов я прошагала в новых сандалиях, держась дороги, а потом решила пойти напрямик через пустыню. Дюны, спинифекс и безграничный простор. Я шла по земле, где не ступал, наверное, еще никто, а кругом простиралась первозданная, девственная пустыня, не тронутая Даже скотом, и во всей этой необъятной шири ничто не напоминало о существовании человека. Дюны здесь не набегали волна за волной, как прежде. Они сталкивались, сокрушали друг друга, словно морская зыбь на ветру. По этим дюнам не гулял пожар, поэтому они совсем не походили на те, что я уже видела. Все они были неправильной формы и не обманывали глаз пышностью зеленого наряда. Серо-желтый несъедобный спинифекс покрывал их от подошвы до макушки и удерживал на месте.

Во время путешествия я училась видеть и понимать землю, по которой шла, училась к ней приспосабливаться. Открытые пространства, сначала пугавшие меня, постепенно стали источником радости, питавшим мое крепнувшее чувство свободы и праздничной легкости. Ощущение безграничности просторов глубоко укоренилось в коллективном сознании австралийцев. Большинству из нас оно внушает страх, поэтому мы теснимся на Восточном побережье, где жизнь легче, чем в глубине страны, и само понятие пространства поддается осмыслению, но это же чувство безграничности пространства рождает чувство безграничности возможностей, неведомое жителю ни одной европейской страны. Боюсь только, что пройдет немного времени и вся австралийская земля будет завоевана человеком, разгорожена на участки и покорена. А пока… пока земля была свободной и неоскверненной, она казалась неподвластной разрушению.

И чем дольше я шла, тем явственнее ощущала, какие нерасторжимые, хотя и не до конца понятные мне узы связывают меня с этой землей. Законы движения, строения и взаимосвязи в мире природы я угадывала чутьем. Мне не нужно было разглядывать следы животных, я и так знала, чьи это следы. Мне не нужно было смотреть на птиц-я узнавала их по полету. Окружающая природа сообщала мне множество сведений, и я усваивала их, часто сама того не замечая. Пустыня стала для меня огромным живым существом, а я-его частицей. Как это происходило, можно показать только на примере. Предположим, я увидела след жука. То, что раньше показалось бы мне прелестным узором, вызывающим некоторые ассоциации, теперь превращалось в знак, который рассказывал, что это за жук, куда он ползет и почему, когда оставил след, кто его враги. Я отправилась в путешествие, владея лишь начатками знаний о жизни пустыни, сейчас у меня накопилось столько сведений, что я хорошо понимала, как учиться, чтобы чему-нибудь научиться. Я сразу же узнавала новое растение, так как разгадывала его связи с другими растениями и животными и его место в нескончаемой цепи жизни. Мне достаточно было только посмотреть на его окружение, и я уже могла многое рассказать об этом растении, даже не зная его названия. То, что раньше представлялось мне ничего не значащей былинкой, стало неотъемлемой частью единого целого, где все части взаимосвязаны. Подняв камень, я уже не говорила, как прежде: «Это камень», а «Это часть целого, звено цепи» или, точнее: «Это звено определяет существование остальных звеньев, так же как остальные звенья определяют его существование». Когда такой образ мышления стал для меня привычным, я растворилась в этом целостном мире, и границы моего собственного «я» отодвинулись в бесконечность. В начале путешествия я в какой-то мере догадывалась, что мне придется испытать нечто подобное. И боялась. Беспредельное расширение моего личного мира я воспринимала как вторжение хаоса и сопротивлялась ему изо всех сил. Я ограничила себя железными рамками повседневных обязанностей, чтобы не потерять свое «я», и это было необходимо. Когда сознание распадается, а душа полна сомнений, нельзя допускать размывания границ собственного «я». Если хочешь выжить в пустыне, нужно обрести внутреннюю цельность, и чем скорее, тем лучше. Это не мистика, здесь вообще неуместны и опасны такие слова, как «мистика», «мистический». Они слишком избиты и могут быть неправильно истолкованы. Оказавшись в пустыне, человек обычно обретает цельность, вот и все. Причина и следствие. В разных местах для выживания требуется различная приспособляемость. Способность выжить — это, быть может, прежде всего способность изменяться в соответствии с требованиями окружающей среды.

Новое восприятие жизни долго и трудно преодолевало старое. Эта борьба возникла не по моей воле, я была втянута в нее, я могла принять ее или отказаться от нее. Попытавшись отказаться, я чуть было не дошла до последней черты. Моя внутренняя сущность, прежде, в иных условиях, служившая моей главной опорой в борьбе за жизнь, превратилась в моего врага. За эту междоусобицу я едва не заплатила безумием. Пытаясь сохранить старый мир, я призывала на помощь свой разум и изо всех сил старалась трезво относиться к себе самой. Я приглушила голос памяти. Я фанатически следила за временем, за «мерой вещей». Но мой разум оказался бессилен просто потому, что в нем больше не было нужды. Самым важным и самым Деятельным стало подсознание. Сны, видения, незнакомые ощущения, мечты. Все более глубокое восприятие особенностей каждого нового места: приятного, где я успокаивалась, или неприятного, где меня бросало в дрожь. Все более тесное переплетение моего мира с миром аборигенов, воспринимающих Вселенную как некую реальность, неотделимую от них самих, что проявляется, например, в их языке. В питджантджаре и, по-моему, во всех других языках аборигенов нет слова «существовать». Все живое и неживое находится в постоянном взаимодействии. Аборигены никогда не скажут: «Это камень». Они говорят: «Вон там торчит, нависает, стоит, падает, лежит камень».

В пустыне то, что мы называем личностью человека, как бы перестает обитать внутри черепной коробки, а проявляется как ответная реакция на внешние раздражители. Когда внешние раздражители неблагоприятны и человек оказывается в трудных условиях, проявляется сущность личности, ее истинное значение. У человека, оказавшегося в пустыне, душа становится похожей на пустыню. Иначе он не может выжить. Границы личности размываются, главную роль начинает играть подсознание, а связи с сознанием ослабевают, личность освобождается от привычной деятельности, утратившей смысл, и сосредоточивается на практических трудностях, связанных с выживанием. Но, покоряясь законам своего естества, человек страстно жаждет усвоить и осмыслить новые сведения, что в условиях пустыни возможно, только переводя их на язык мистики.

Всем этим я хочу сказать, что, когда идешь по грязи, спишь и стоишь на грязи, валяешься в грязи, покрываешься грязью и ешь грязь, когда рядом нет никого, кто напомнил бы о правилах, принятых в цивилизованном обществе, и ничто больше тебя с этим обществом не связывает, нужно быть готовой к переменам, и переменам серьезным. Аборигены живут в гармонии с собой и своей землей, я чувствовала, что ростки этой гармонии появились и во мне. Я радовалась им.

Иным стало мое чувство страха. Обоснованным и полезным. Страх больше не парализовал меня, не лишал разума. Он превратился в естественное и здоровое чувство, необходимое для выживания.

Хотя я постоянно разговаривала сама с собой, с Дигжити или с дюнами, я не чувствовала себя одинокой, скорее наоборот: наткнись я вдруг на кого-нибудь из себе подобных, я бы или спряталась, или отнеслась бы к нему как к кусту, скале, ящерице.

Идти по дюнам трудно. Карабкаешься вверх, катишься вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Верблюды были нагружены до предела и работали, как волы. Не отступали перед трудностями, не выражали недовольства, даже когда один из них спотыкался о гигантскую куртину спинифекса и дергал за носовой повод другого, идущего сзади. Стоические животные. Спинифекс — эта вездесущая пустынная трава — вызывала у меня только одно желание: сжечь его дотла. Между куртинами, достигавшими футов четырех в высоту и футов шести в поперечнике, оставался лишь узкий просвет. Каждый шаг давался с тяжким трудом и причинял боль. Стебли спинифекса венчали небольшие колючие метелки, они впивались в тело, оставляя зудящие красные ранки. Дюны скоро должны были остаться позади, впереди меня ожидала бесконечная плоская раскаленная пустыня, сплошь покрытая спинифексом, лишь кое-где ее прорезали неглубокие лощинки с зарослями акации, а в случае удачи — еще с каким-нибудь верблюжьим лакомством. Я гадала, как-то встретит эта пустыня моих верблюдов.

Шагая милю за милей, с трудом взбираясь на нескончаемые дюны, я поняла, что за удовольствие убежать от людей приходится расплачиваться непомерной тратой сил. Я потеряла компас. Спокойно вернулась назад по своим следам и благополучно нашла его. Чего, впрочем, можно было не делать, так как в этой части пустыни все равно нельзя идти по компасу. Например, потому, что на моем пути часто оказывались непроходимые заросли акации, если я пыталась идти напролом, колючки впивались в поклажу, рвали сумки, мою собственную кожу, и в конце концов я сдавалась. А это означало крюк иногда в целую милю. Или я вдруг натыкалась на холм, усеянный мелкими кусками латерита с острыми краями, и мне приходилось его огибать. Я решила возвратиться на дорогу. Правда, я не знала, насколько она здесь различима, и боялась, что окажусь на каменистом участке, где не смогу отыскать следы машины Рика. В тот день я прошла тридцать миль, надеясь выйти на дорогу до наступления темноты. Это едва не стоило мне жизни. Нога болела, будто я ее вывихнула, идти было мучительно трудно. Солнце впивалось в лицо и прожигало до затылка, губы запеклись и растрескались, но хромота изматывала сильнее жары. Найти дорогу оказалось легче, чем я думала, и, едва показались две колеи, я разбила лагерь.

На рассвете я увидела, что «Ружейный ствол» тянется До самого горизонта. По обе стороны от него простиралась бескрайняя равнина, сплошь покрытая спинифексом, и, хотя по его пружинистым стеблям бегали лучистые зайчики, я знала, что, как только солнце поднимется выше, нежные переливы розовых и золотистых красок сменятся тоскливым серо-зеленым кошмаром. Метелки придавали спинифексу привлекательный вид, он казался трогательно беззащитным, когда склонялся к земле и вновь распрямлялся, колеблемый холодным утренним. ветром. Как обманчива эта страна! А перепады температур… не испытаешь — не поверишь! Тусклые леденящие зори, когда ртутный столбик опускается ниже нуля, обжигающие полдни, всегда долгожданные прохладные вечера и пронзительно холодные ночи. Я была одета в брюки, легкую рубашку и куртку, подбитую овчиной, которую обычно сбрасывала, когда нагружала верблюдов. (Погрузка занимала теперь всего полчаса.) Я научилась согреваться, дрожа от холода. Научилась не пить целый день. Я выпивала четыре-пять кружек чая утром, совсем немного воды (не больше полчашки) в полдень, а потом не брала в рот ни капли, пока не вставала на ночевку, зато вечером выпивала залпом восемь-девять чашек. Не знаю, в чем тут секрет, но днем, когда солнце и сухой воздух выкачивают галлоны пота, чем больше пьешь, тем больше хочется пить. Однообразие плоской пустыни так утомляет, что любое нарушение монотонности вызывает настоящую радость. Я приходила в восторг при виде едва заметной крошечной ложбинки только потому, что она ничем не походила на окружающую равнину. Однажды я разбила лагерь в пыльной низине, где росли всего несколько жалких, почти не дававших тени деревьев, и обрадовалась им больше, чем если бы увидела Тадж-Махал. Здесь был кое-какой корм для верблюдов и достаточно простора, чтобы они могли всласть покататься в пыли. Я расседлала их в три-четыре часа дня, и они тут же затеяли игру. Сначала я смотрела на них и хохотала, а потом вдруг сама сбросила одежду и стала играть вместе с ними. Мы катались по земле, награждали друг друга тумаками, бросались песком. Дигжити чуть не умерла от радости. Толстая рыжая корка песка покрыла мое тело, волосы свалялись. Никогда в жизни я не отдавалась игре с таким самозабвением. Большинство из нас, я уверена, просто забыло, что можно так играть. Зато у нас вошли в моду различные состязания. Иными словами, развлекательные мероприятия, основанные на духе соперничества, на стремлении стать первым, победить противника, — вот что заменило игру, то есть нечто вполне бескорыстное: действо ради самого действа.

На следующее утро, покидая ложбину, я сняла часы, завела, перевела стрелку звонка на четыре часа и оставила их тикать на пеньке возле того места, где мы купались в пыли. Вполне уместный, я решила, и достойный конец для этого коварного маленького инструмента и всех связанных с ним забот. В честь такого события, с трудом передвигая налитые свинцом ноги, я исполнила несколько простеньких па на манер танцоров в деревянных башмаках. В непомерно больших сандалиях, заношенных, висевших мешком брюках и рваной рубашке, с мозолистыми руками и ногами и грязным лицом, я, наверное, больше всего была похожа на выжившую из ума старуху бродяжку. Но мне нравился мой вид, я чувствовала огромное облегчение от того, что не нужно больше участвовать в маскараде с переодеваниями, мило улыбаться и заботиться о своей привлекательности. Главное — заботиться о ненавистной, фальшивой, выматывающей душу привлекательности, за которой женщины прячут свое истинное лицо. Я натянула шляпу так глубоко, что едва не расплющила уши. Только не забыть бы о своих благих намерениях, когда я вернусь. Не попасть бы снова в ту же ловушку. Пусть меня видят такой, какая я есть. Такой, как сейчас? Да, а почему бы нет? Но в эту минуту я сообразила, что правила поведения, уместные в одних обстоятельствах, не всегда уместны в других. Там, дома, в своем нынешнем виде я буду выглядеть ряженой. Дома нет места для наготы. Там никто не может себе этого позволить. Там каждый настолько поглощен укреплением своего социального положения, что время и силы остаются разве что на одуряющее пьянство, а нагота пьяниц и идиотов отвратительна. Ну почему все так устроено? Почему люди вечно кружат друг возле друга, терзаемые страхом и завистью, когда все, чего они боятся, чему завидуют, — только видимость, мыльный пузырь? Почему люди воздвигают вокруг себя такие психологические крепости и барьеры, что одолеть их под силу только дипломированным взломщикам, зачем они сами обрекают себя на участь узников? Я снова сравнила мир европейцев и аборигенов. Один — больной, одержимый навязчивыми идеями, алчностью, стремлением все разрушить, другой — здоровый. Хорошо бы навсегда остаться в пустыне. Потому что дома я забуду все, чему она меня научила.

Почти половина пути по дороге «Ружейный ствол» осталась позади. Я и не заметила, как это произошло, время в пустыне течет неравномерно, что я уже успела усвоить. Время плетет хитроумные узоры, несется вихрем, исчезает в туннелях, но суть в другом: оно не имеет никакого значения. Впереди, милях в пяти от меня, маячили какие-то холмы. Было жарко. Очень жарко. Много дней я не видела ничего, кроме валунов и спинифекса. Ох, как мне хотелось оказаться у тех холмов! На них росли деревья, и по соседству с ними-тоже. Деревья! И вдруг… что это за призраки выплывают из раскаленного марева и движутся в мою сторону? Нет, не один, не два и даже не три, а четыре диких верблюда-самца несутся ко мне, на губах клочья пены, в глазах жажда битвы и верблюдиц.

Так. Не теряй голову, Роб. Ручеек холодного пота прочерчивает желтую полоску вдоль позвоночника, застревает в бровях, ну и пусть. Прежде всего найди прикрытие (спинифекс годится?) и стреляй, бей наповал.

Так. Но к несчастью, я люблю верблюдов. Я не хочу причинять им зло. Все верблюды — мои друзья. Для начала я сделала предупредительный выстрел, я страстно надеялась, что верблюды струсят и пустятся наутек. Но один из них, не замедляя шага, спросил: «Это что, москит пролетел?» Наглая тварь! Ничего не поделаешь. Одного придется застрелить. Тогда остальные почуят кровь и уберутся прочь. Я подошла поближе, встала на колено и прицелилась в голову. Спустила курок, но… ничего. Ничего. Вжик. Ружье заело. Ружье сломалось. «О, господи», — пробормотала я и почувствовала, как желтая полоска соскочили с моей спины и помчалась назад в Уорбертон, громко крича: «Помогите! Помогите!» «О, господи, о, господи», — твердила я, а дикие верблюды подходили все ближе и ближе. Я колотила ружье о землю, орала на него, пыталась что-то поправить ножом — все напрасно.

Тогда я высмотрела обгорелый пень пробкового дерева и привязала Баба, а в качестве дополнительной меры предосторожности привязала его носовой повод к его же ноге, зная, что, если Баб действительно испугается, он разорвет повод, как нитку, вырвет пень с корнем и помчится домой. Подумать о Дигжити и Голиафе не оставалось времени, дикие верблюды находились уже футах в десяти от нас и они были огромны, огромны! Дуки и Зел растерялись и не знали, кому отдать предпочтение — мне или новым знакомым, чучела бездушные! Я бросила камень в одного из верблюдов. Он забормотал и отрыгнул ротовой мешок (омерзительного вида шар розового, багрово-красного и зеленого цвета, покрытый слюной и издающий невыносимое зловоние, который верблюдицы, с их извращенным вкусом, находят необычайно привлекательным), потом грозно мотнул головой в мою сторону, и мы закружились в танце. Я снова бросила камень и замахнулась железной палкой-копалкой. Верблюд отпрянул и посмотрел на меня как на последнюю идиотку. Я потратила полдня на игру в кошки-мышки и на другие хитроумные маневры, чтобы избавиться от пришельцев. К моему огромному облегчению, верблюдам в конце концов надоело пугать меня, они величественно зашагали прочь и растворились в липком тумане, застилавшем горизонт, где скрывались таинственные призраки. Никто из них, конечно, не собирался нападать на меня — в исходе такой битвы можно было не сомневаться, и, наверное, я зря застрелила тех, других верблюдов. Тут я вспомнила про Дуки и бросилась к нему.

Это был очень длинный день. Один из самых длинных в моей жизни. Но я все-таки сумела его прожить. И даже без потерь, если не считать незначительных сомнений, нарушивших привычный ход мыслей, ну и, конечно, сломанных ружья и ножа. Когда отказало ружье, выручила голова.

«Основное отличие любителя приключений от самоубийцы состоит в том, что первый оставляет себе путь к отступлению (чем ненадежнее этот путь, тем рискованнее затея). Какие препятствия встретятся на пути к отступлению — это никогда заранее неизвестно, но хорошо известно, что успех зависит от крепости нервов и находчивости. Ничто так не пьянит, ничто так не кружит голову, как жизнь на пределе возможностей нервов и ума» .

Да, именно так.

В тот вечер я разбила лагерь под боком у двух симпатичных холмов и взялась за письма. Как ни странно, они оказались обстоятельными, спокойными и жизнерадостными. Хотя мне казалось, что, натерпевшись страху, я пишу всякий вздор. Пишу, так как нуждаюсь в поддержке, обращаюсь к друзьям, так как ищу у них защиты. Я думала, что рассказываю, как мне хочется домой, как хочется почувствовать себя в безопасности, на самом же деле я писала, что ни за что на свете не поменялась бы местами ни с одним своим другом, потому что безопасность — миф, а уверенность в завтрашнем дне — трусливая ложь. Я привожу здесь одно из своих писем, похожих на дневник, так как я писала их по нескольку дней. К тому же маленькие события моей жизни описаны в нем гораздо ярче, чем они видятся сейчас из моей убогой лондонской квартиры.

«Дорогой Стив! Я сижу около уютного костра, в ста пятидесяти милях от всех и вся, котелок закипает, напевая свои обычные песенки, верблюды хорошо попаслись ночью и теперь возвращаются, пережевывая жвачку и позвякивая колокольчиками, Дигжити лежит рядом на спальном мешке и беззвучно пускает смертельно ядовитые ветры. Я отыскала место волшебной красоты: небольшая ложбинка междудвумя плоскими холмами — красным и желтым; она отгорожена от мира кружевными зарослями акаций и устлана мягким песком. Крошечный рай на одинокой дороге среди пустыни, где я остановилась на несколько дней в надежде укрепить свой дух. Сегодня утром, еще до зари (серый шелк неба и Венера), я видела, как ворона боролась с воздушным течением над холмами. С восходом солнца я отправилась на охоту, заметила кенгуру, но промазала. И слава богу, хотя мы давно не ели мяса. Вернулась и испекла пресную лепешку с золотистой корочкой, а потом помылась — впервые за несколько недель вода и мыло хоть в какой-то мере коснулись моей вонючей кожи. У-у-у-у-у. Поражаюсь, как это я не нашла где-нибудь под мышками семейку грибов.

На минуту прервалась — орала на верблюдов, снова вздумавших обследовать сумки с провизией. Наглые, дерзкие твари, как я их люблю.

Струйки холодного воздуха поднимаются от земли и леденят мои ноги, сейчас надену носки и сандалии. Верблюды ритмично жуют жвачку; причудливо извиваясь, пламя костра из эвкалиптовых и сандаловых поленьев борется с холодом. Дзинь, дзинь, дзинь — звенят струны моего сердца хорошо жить на свете! И никакими словами я не могу рассказать тебе, что это за ощущение. Потому что слова — это лишь неуклюжее подобие подлинного танца души.

Несколько дней спустя. Вернее, несколько дней назад по твоему календарю. Что же касается моего календаря, то я с таким же успехом могу сказать, что написала это завтра или тысячу лет назад. Само понятие времени, как ты догадываешься, имеет здесь не тот смысл, что у вас. Может быть, потому, что я провалилась в черную дыру. Но давай лучше не будем обсуждать концепцию времени, а то я запутаюсь в собственных мыслях.

Сегодня на редкость суматошный день, и он все еще продолжается. Правда, сейчас, когда я смотрю на поблескивающие валуны и мертвые деревья… Но лучше все-таки по порядку.

День начался как обычно, хотя небо было покрыто облаками. Вернее, если быть точной, в северной части неба, у самого горизонта, показались два розоватых облачка. Дождь, мелькнула у меня в голове первая мысль, едва первые лучи света прокрались под мои веки и одеяла. Но облака тут же испарились, и я с испугом поняла, что не слышу колокольчиков верблюдов. Ты прав, поклонник гор, верблюды тоже испарились, подобно облакам. Вернее, два верблюда действительно куда-то подевались, а третий, как я довольно быстро обнаружила, не исчез, потому что не мог двигаться.

В Алисе один мудрый друг однажды сказал мне: „Если в дороге все вдруг пойдет вкривь и вкось, вместо того чтобы без толку суетиться, вскипяти котелок, сядь и постарайся понять, что происходит“.

Поэтому я вскипятила котелок, села и вместе с Дигжити составила опись наших бед.

1. На сто миль вокруг — пустыня.

2. Мы лишились двух верблюдов.

3. У нашего третьего верблюда дыра в ноге такой величины, что я могу свернуться калачиком и улечься там спать,

4. У нас-осталось воды на шесть дней.

5. Моя ушибленная нога до сих пор нестерпимо болит.

6. Нам с Дигжити предстоит окончить свои дни в малопривлекательном месте, но, по моим расчетам, наше пребывание здесь продлится не больше недели.

Подведя этот печальный итог, я судорожно взялась за дело. Спустя несколько часов я нашла моих заблудших тварей и вернула их в отчий лагерь. И должным образом покарала. Таким образом осталась одна нерешенная задача: что делать с верблюдом-калекой. В обычном состоянии Дуки спокойный, покладистый и надежный малый. Но дыра в ноге превратила его в сущего дьявола. Он брыкался, лягался, извивался, рычал, рыгал, катался по земле, брызгал слюной и в конце концов, чтобы добраться до ноги Дуки, его пришлось связать, как индюшку перед жаркой, что на словах легко, а на деле, клянусь, выжало из меня Целый галлон пота. Вспомнив, что я написала прежде о своей злосчастной больной ноге (пункт пятый, если не ошибаюсь), вывихнутой, наверное, в семи местах, я подумала: сначала Дуки покалечил меня, а потом сам покалечился — так всегда и бывает. Короче говоря, я приказала Дуки лечь, связала его, выгребла из дыры в ноге четыре дюны песка и шесть голышей, заложила внутрь вату с тетрациклином, залепила дыру пластырем, поцеловала, чтобы рана скорее зажила, и мы тронулись в путь.

Господи боже, поклонник гор, в эту самую минуту, когда я тебе пишу, показалось стадо диких верблюдов. Сделать я все равно ничего не могу, продолжаю писать — это помогает мне держать себя в руках. Почему, ну почему мне так не везет! Мои верблюды настроены, кажется, миролюбиво, самцов, слава богу, не видно. На всякий случай я зарядила ружье. Оно сломалось, как тебе известно. Тем не менее случаются же чудеса. Да, на чем я остановилась? Чувство бессилия заставляет меня цепляться за письмо. Все обошлось, в середине дня я сняла лагерь и вскоре подошла к впадине Манджили, самому красивому месту, какое я когда-нибудь видела.

Попробую описать его. Спустившись по склону, внезапно попадаешь в другую страну. Здесь всюду тень, мягкий, розовый, как лососина, песок. Огромные эвкалипты, точно призраки, поблескивают и раскачиваются на ветру, щебечут и разливаются трелями птицы. Справа — впадина, похожая на эстуарий реки, не видавшей моря уже целую вечность. Голую плоскую впадину окаймляют низкие гряды дюн, поросшие деревьями и лебедой, усыпанной красными ягодами. У некоторых деревьев гладкие розовые стволы будто обтянуты переливчатым шелком, вспыхивающим малиновым пламенем в лучах вечернего солнца, а глянцевые листья — темно-темно-зеленого цвета. Я знаю, что большинство людей, не ахнув, проскочило бы по этому раю длиною в три мили и даже не подумало бы преклонить колени для молитвы, но я была потрясена до глубины души. Мне бы так хотелось объяснить тебе, почему. Рассказать про эту землю, такую трогательную, такую непостижимо могущественную. Я пробыла в Манджили недолго. Рана Дуки не давала мне покоя, тревога росла, как бамбук в тропиках.

Вот почему я сижу сейчас здесь и старательно прислушиваюсь к бормотанию самцов (там, где есть мамочки, обычно оказываются и папочки, как это ни печально).

Много странного происходит во время этого путешествия. То я от восторга уношусь в облака (хотя, побывав в облаках, я могу сказать, что посетить их приятно, но остаться там я бы не хотела — слишком дорога стоимость жизни), то на следующий день…

А сейчас, поклонник гор, пока мои глаза устремлены на валуны и мертвые деревья, я, если хочешь, скажу тебе правду, только имей в виду — это строго между нами, мне будет очень неприятно, если пойдут разговоры, так вот, я самую, самую капельку устала от своих приключений. Честно говоря, когда я пробираюсь между куртинами спинифекса, натыкаюсь на скелеты и обхожу скалы, я иногда чувствую, как фантастические желания крадутся за мной следом и влекут меня в совсем иные места.

В места, где клевер выше колен, где по небу не проносятся метеоры, где нет приливов и отливов верблюдов неприятного гула и звона по ночам, палящего солнца вызывающего рак, жаркого марева и влажных скал, спинифекса и мух; я хотела бы оказаться в роще авокадо где-нибудь, где много воды, ананасов, дружелюбных людей готовых принести утром чашку чая, где ветви пальм колышет морской бриз, по небу плывут пухлые маленькие облачка, а по земле текут зеркальные ручейки. Может быть на ферме, где выращивают шелковичных червей: сидишь и прислушиваешься, как черви трудятся ради твоего благосостояния, а потом, на радость своим избранным друзьям, неторопливо развешиваешь колокольчики, мелодично звенящие на ветру, а когда надоест, идешь, не торопясь, по своему саду, входишь в маленький домик с легкими раздвижными стенками, садишься в огромную ванну, лакомишься холодной дыней с розовой мякотью, изысканно нарезанной затейливыми кусочками, а стройный раб шести футов ростом проводит кубиками льда по твоей спине и…

Прости, Стив, прости. Меня занесло.

Но ты понял, что я хочу сказать.

Господи, я отдала бы сейчас все на свете, лишь бы увидеть дружеское лицо. Даже и недружеское. Наверное, я сошла с ума; сижу посреди пустыни, понятия не имею, выберусь ли отсюда живой, увижу ли когда-нибудь снова ядовитые неоновые огни Сиднея, и пишу, как одержимая, людям, существующим лишь в тайниках моей памяти, быть может, давно умершим, пишу, хотя способна только смеяться и отпускать дурацкие шутки. Но даже если я в самом деле уже добралась до конечной станции, знай, что, покидая этот мир, я улыбаюсь от уха до уха, потому что люблю этот мир. Люблю.

Кончить письмо труднее, чем начать. На востоке круглая золотая луна только что показалась над кромкой деревьев. Разве все эти муки не стоят вот такого восхода луны? Сейчас я думаю, что стоят. Кожа у меня высохла, как собачьи галеты, левая нога вот-вот выйдет из строя, губы растрескались и покрылись болячками, туалетная бумага кончилась, и я обхожусь спинифексом, рак кожи посягает на мой нос (удается тебе сохранять спокойствие, потягивая коктейли на приемах в „Джиогрэфик“, когда твой нос отваливается и падает в бокал с мартини?), медленно, но бесповоротно я становлюсь все более странной и так боюсь умереть, что просыпаюсь каждое утро из-за того, что у меня от страха трясутся колени, — так стоит ли терпеть все эти мучения? Да, поклонник гор, повторяю не колеблясь: да.

Не могу спать. Выпитый чай выходит наружу из моих ушей, из глаз, из заднего кармана брюк, но я блаженствую. Захочу, буду выть на луну (или на звезды — Арктур, Альдебаран, Спику, Антарес и т. д. , но мне больше хочется поговорить. Стив, ты слышишь меня? Я счастлива. Жизнь так радостна, так печальна, так быстротечна, так безумна, так тщетна, так чертовски занятна. Что со мной делается, почему я счастлива? Неужели просто одичала в пустыне? Или сошла с ума? Произошло, наверное, и то, и другое, но мне все равно. Я живу в раю и с радостью подарила бы тебе кусочек этого рая».

Сидеть посреди пустыни и писать письма-занятие, конечно, несколько странное, особенно когда знаешь, что пройдет, видимо, не один месяц, прежде чем их можно будет отправить, и встреча с друзьями почти наверняка состоится раньше, чем придет ответ. Но письма помогали мне сохранить в памяти события и впечатления этих дней. В моем дневнике царила полная неразбериха: он состоял в основном из неотправленных писем и малосодержательных заметок вроде: «Настал июль, а может, август, сегодня утром пропали верблюды». И дальше дней тридцать без единой записи.

Иронический тон писем довольно точно передает мое настроение в тот месяц, когда я шла по «Ружейному стволу». Не могу сказать, что, забыв страх, я беспечно разгуливала по пустыне, дело в другом: я научилась доверять судьбе и сносить ее удары.

Исчезновение верблюдов перепугало меня до полусмерти, о чем трудно догадаться по записи в дневнике. Ночью мою троицу спугнули дикие верблюды. Я спала и ничего не слышала. Утром следы рассказали мне, что случилось. Накануне я стреножила Дуки, Зелейку и Баба слишком свободно, может быть, даже не стреножила вовсе и отпустила пастись. Саллей убил бы меня на месте, узнай он о такой небрежности. А я рассуждала так: мы идем по выжженной пустыне, верблюды выбиваются из сил, им нужно прошагать много часов, прежде чем они найдут подходящий корм. Голиаф надежно привязан, и Зелейка его никогда не бросит. (Два месяца спустя Зелейка раз и навсегда избавит меня от этого приятного заблуждения.) Кроме того, я не сомневалась, что в любом случае смогу отыскать верблюдов по следам.

Находить следы помогает шестое чувство, знание привычек верблюдов, острое зрение и опыт. В тот вечер я разбила лагерь в плоской впадине среди валунов, разбросанных на твердой, как бетон, глине. Хоть кувалдой бей, даже вмятины не останется. Поэтому я кружила довольно далеко от лагеря, пока не нашла следы (своих верблюдов вперемежку с другими, похожими на верблюжьи), а потом пошла вперед, придерживаясь, насколько возможно, выбранного направления и всматриваясь в отпечатки стреноженных ног, поглядывая на недавно объеденную траву и прежде всего высматривая свежий навоз. (Шарики своих верблюдов я отличала от любых других.) Я ходила то по кругу, то взад и вперед до полного изнеможения. В конце концов я нашла своих любимцев всего в нескольких милях от лагеря, все трое возвращались назад взбудораженные и растерянные. Они бросились ко мне как заблудившиеся дети и всячески показывали, что просят прощения. Новые друзья покинули их. Этот случай не образумил меня, скорее наоборот: я прониклась еще большим доверием к своим верблюдам и продолжала отпускать их на ночь, не стреноживая. Глупо, наверное, но за этот месяц верблюды немного прибавили в весе.

Вечером, расседлав верблюдов, я часто вместе с Диг-жити уходила на охоту или просто бродила вокруг лагеря, хотя, пройдя за день очередные двадцать миль, чувствовала себя достаточно усталой. Однажды во время такой прогулки я едва не заблудилась. Едва — это значит, что меня начало мутить от страха, но все-таки не вырвало. Конечно, я могла вернуться назад по своим следам, но на это всегда нужно много времени, а уже темнело. Прежде, когда я хотела, чтобы Дигжити привела меня домой, я просто говорила: «Домой, Диг!», что она воспринимала как наказание. Плотно прижимала к голове свои длиннющие уши, вращала янтарными глазами, поджимала хвост и, оглядываясь через плечо, каждой клеточкой своего тела спрашивала: «За что? В чем я провинилась?» Но в тот вечер Дигжити превзошла саму себя.

Она мгновенно сообразила, что происходит, будто на нее снизошло озарение. Она залаяла на меня, пробежала несколько ярдов, вернулась, снова залаяла, лизнула мне Руку, опять унеслась вперед и опять вернулась. Я делала вид, что не понимаю ее маневров. Дигжити сходила с ума от беспокойства. Она безостановочно носилась взад и вперед, пока я не пошла за ней. Тогда ее охватил неистовый восторг. Она сообразила, она догадалась, чего от нее хотят, и была необычайно горда своей проницательностью. Когда мы вернулись в лагерь, я гладила ее, тискала, ласкала, и, честное слово, она смеялась. А как она гордилась, как откровенно ликовала, что поняла, уразумела, почему так важно выполнить мою просьбу, ее безудержной, беспредельной радости не было конца. Когда Дигжити хотела показать, что довольна кем-нибудь или чем-нибудь, она не махала, а крутила хвостом и извивалась как змея.

Я совершенно уверена, что Дигжити была не проста собакой, вернее, не только собакой. Мне часто приходило в голову, что она, наверное, помесь человека и животного. В ней сочетались все лучшие качества собаки и человеческого существа, и она, как никто, умела слушать. За время путешествия Дигжити превратилась в лоснящийся черный комок мускулов и здоровья. Она наверняка пробегала но меньше ста миль в день, потому что постоянно носилась взад и вперед между куртинами спинифекса, охотясь на ящериц. Путешествие, естественно, приблизило меня ко всем животным, но Дигжити занимала совсем особое место в моем сердце. Я знаю не много людей, при чьем упоминании слово «любовь» с такой легкостью вспыхивает у меня в мозгу, как при имени этой удивительной маленькой собачки. Мне трудно рассказывать о дружбе с Дигжити, не впадая в экзальтацию. Но я любила ее, любила до безумия, готова была удушить ее в своих объятиях. И Дигжити никогда, ни разу, ни на мгновение не отступилась от меня, хотя я бывала с ней и грубой, и несправедливой, и жестокой. Почему собаки так привязываются к людям, этого мне не дано понять.

Ау, допотопные старички фрейдисты, ау, прославленные лэнгианцы , хватайте, терзайте мою душу. Я признаюсь в своей слабости. Я люблю собак.

Любителей животных, особенно женщин, часто объявляют неврастениками, не способными поддерживать нормальные отношения к себе подобными. Сколько раз мои друзья, видя, как я нянчусь с Дигжити, мрачно хмурили брови, как это делают психиатры, и говорили: «Послушай, ты не думаешь, что тебе пора завести ребенка?» Этот вопрос всегда вызывал у меня бурю негодования, так как я считаю, что бог, в своей бесконечной мудрости желая сделать нашу жизнь сносной, даровал нам три утешения: надежду, чувство юмора и собак, и самое большое из них — конечно, собаки.

С некоторых пор я беззаботно разбивала лагерь около дороги или прямо на дороге. Мысль, что кому-нибудь взбредет в голову здесь проехать, давно уже казалась мне совершенно невероятной. Но я забыла о сумасшедших и психопатах. Однажды ночью меня вырвал из объятий сна шум мотора. Я с трудом открыла глаза, и в темноте сквозь яростный лай Дигжити до меня донесся чей-то голос:

— Эй, женщина с верблюдами, я перегонщик скота, можно к тебе в лагерь?

— Какого чер…?

В эту минуту передо мной замаячил некто, и Дигжити тут же вцепилась ему в брюки. Перегонщик скота оказался полоумным, перегонявшим «сузуки» через самую широкую часть материка, он испытывал машину на прочность и гнал ее по спинифексу, песку и валунам со всей быстротой, на какую был способен. Хотел побить какой-то рекорд. Видимо, маньяк, помешанный на скорости. Его глаза вываливались из орбит, он хлопал себя по плечам, жаловался на холод и намекал, что не прочь остановиться на ночь где-нибудь поблизости. Я решительно воспротивилась его намерениям, и Диг тоже. Мне не хотелось ссориться и говорить грубости, но я высказалась достаточно определенно. После чего незнакомец уселся на землю и полчаса нес какую-то околесицу. Диг беззлобно рычала, не отходя от моего спального мешка, а я откровенно зевала и время от времени вставляла односложные замечания вроде: «Хм… неужели… прекрасно… хм, хм… не скажите» и т. д. и т. п. По словам гонщика, он много миль проехал по моим следам, что было уже подвигом, так как мы с ним двигались в противоположных направлениях. В конце концов он исчез. Несколько минут я чесала в затылке и трясла головой, стараясь понять, не пригрезилась ли мне вся эта сцена, а потом благополучно заснула. Утром я не вспомнила об этом человеке. Знай я, что он сделает, вернувшись в цивилизованный мир, я бы свернула ему шею.

Мы приближались к Карнеги. С одной стороны, больше всего мне хотелось оставаться в пустыне и принадлежать себе, а с другой — запасы продовольствия подошли к концу: в последний день я питалась собачьими галетами, щедро посыпанными сухим заварным кремом, и пила разведенное в воде порошковое молоко с сахаром. И я нервничала, потому что совершенно отвыкла от человеческого общества. Я просто разучилась поддерживать отношения с себе подобными. Обычно я шла по Пустыне голой, так как моя одежда стала непереносимо грязной, а главное — ненужной. Благодаря постоянному поджариванию мое тело приобрело красновато-коричневую окраску, а кожа вполне годилась для изготовления упряжи. И стала солнцеупорной. Я продолжала носить шляпу, потому что нос облезал с такой быстротой, что я боялась, как бы он вообще не исчез. Мне было очень страшно остаться с куском опаленного хряща посреди лица. Я начисто забыла обо всех правилах этикета, о том, где и как надо быть одетой. На моей рубашке и брюках не осталось ни одной пуговицы, и я не могла сообразить, нужны они или нет. Обратит кто-нибудь внимание на такую ерунду? Я совершенно растерялась, потому что действительно не знала ответа на этот вопрос и множество ему подобных. Поразительно, с какой быстротой утрачиваются представления о значении общепринятых условностей. Убежденность в бессмысленности условностей прочно укоренилась в моем сознании. Постепенно я вновь овладела наукой поведения в обществе, но я считаю и, надеюсь, всегда буду считать, что всеобщее помешательство на светских приличиях, на таких понятиях, как женская скромность, действительно не более чем помешательство, не более чем извращение нормального порядка вещей.

Заброшенное, унылое Карнеги нагнало на меня такую тоску, когда я туда добрела, что мне нечего о нем рассказать. Едва переступив границу поселка, я увидела другую страну — непоправимо разоренную. Изуродованную, сожранную скотом. Уничтоженную. Я так сжилась с удивительной, нетронутой землей, по которой шла, что восприняла эту перемену как пощечину. Кто это сделал? Кто согнал вместе столько животных и опустошил землю, в сотый раз показав на деле, какова цена неукротимого стремления австралийцев разбогатеть как можно скорее? Для моих верблюдов не осталось ни травинки. Я думала, что миновала самый тяжелый участок пути, а оказалось, что только теперь передо мной простирается настоящая пустыня, — пустыня, созданная человеком. Конечно, мне не следовало метать громы и молнии на головы скотоводов. Они пережили четырехлетнюю засуху, потеряли много скота. Но хозяйничать можно с умом, а можно без ума, и, по-моему, всякий, кто допускает перегрузку своих пастбищ, получает то, что заслуживает. Некоторые виды растений в скотоводческих районах Австралии навсегда исчезли из-за хищнического ведения хозяйства. Вместо них появились несъедобные ядовитые растения вроде синкарпии лавролистной. Прежде я лишь изредка натыкалась на синкарпию, зато теперь она росла повсюду. В качестве последней уцелевшей представительницы зеленого царства она, естественно, чувствовала себя великолепно. Даже акация, единственная опора и надежда моих верблюдов, и та побурела и высохла.

Неведомо откуда появились два необычайно дружелюбных молодых человека. Как выяснилось, они приехали забрать старый «джип», давно примеченный на местной свалке. Они тоже не знали, что в Карнеги не осталось ни одного жителя. Поселок, видимо, обезлюдел совсем недавно. Новые знакомые поразили меня добротой и отзывчивостью. Один из них смастерил кожаный башмак для Дуки, они щедро снабдили меня продуктами. Я попыталась им заплатить, но они не хотели брать денег. Только когда я пригрозила, что использую деньги вместо туалетной бумаги или сожгу, они неохотно согласились. Тогда я набросилась на них с упреками и произнесла гневную речь о гибели страны. Земля здесь вокруг была так не похожа на ту, другую землю, что, на мой взгляд, доказательств не требовалось. Но они, оказывается, даже не заметили разницы. Я онемела от изумления. Неужели они не видели? Нет, не видели. Пелена еще не спала у них с глаз, потому что, не увидев той, другой земли, нельзя увидеть убожества этой. Шестью месяцами раньше я тоже, наверное, не увидела бы.

Такого поворота событий я не ожидала. Мне казалось, что на следующем участке пути нам уготованы одни только радости. Я рассчитывала пересечь скотоводческий район и выйти прямо к Уилуне. Теперь от этого плана пришлось отказаться, и я принялась изучать карты. В результате я решила повернуть на север и дойти до фермы «Гленейл», а потом выйти на скотоперегонную дорогу, где, как я надеялась, не будет скота и, что еще важнее, людей. Я слышала страшные рассказы об этой дороге. Она была заброшена несколько лет назад, потому что здесь погибло слишком много скота и верблюдов. Дорога проходила через одну из самых безжалостных австралийских пустынь. Правда, там было несколько колодцев, но, так как о них давно никто не заботился, большинство из них наверняка высохли. И все-таки я хотела попытаться пройти по самому южному и самому легкому участку дороги, тем более что вокруг нее, как мне говорили, лежала фантастически красивая земля. Мы отправились в «Гленейл».

К этому времени и я, и верблюды уже выбились из сил. Хотя в окрестностях «Гленеила» земля была не так обезображена, как в Карнеги (из чего я поняла, что его владелец лучше представлял себе, как жить в согласии с землей и как стать ее настоящим хозяином), верблюдам по-прежнему не хватало корма. Моя тревога за их жизнь стала, увы, вполне обоснованной, и, хотя верблюды выживают там, где не выживает никто, Зелейка превратилась в мешок с костями. От ее горба не осталось ничего, кроме жалкого хохолка, венчавшего выпиравшие из кожи ребра. Я разделила ее ношу между Бабом и Дуки, но это ровным счетом ничего не изменило. Она совершенно потеряла голову из-за Голиафа. А Голиаф жирел на глазах и наглел так же быстро, как жирел. Чем хуже выглядела Зелейка, тем суровее я относилась к ее ненаглядному сыночку. Никакими силами я не могла отучить этого паразита от материнского молока. Я прятала вымя Зелейки в мешок собственной конструкции, но Голиаф все равно умудрялся добираться до ее сосков. Особенно много молока Голиаф высасывал по ночам, на какой бы короткой веревке я его ни привязывала. Во время дневного привала я давала верблюдам часок полежать где-нибудь в тени и отдохнуть. Они нуждались в отдыхе, радовались ему и обычно, улегшись, устремляли глаза в пространство и, пережевывая жвачку, погружались в глубокие раздумья о смысле своей верблюжьей жизни. А я не знала ни минуты покоя, так как должна была отгонять Голиафа от матери. Стоило мне зазеваться, как он подкрадывался к Зелейке, толкал и тормошил ее, требуя молока. Если она отказывалась встать, он дергал ее носовой повод, забрав его в рот. Зелейка с криком вскакивала, а маленький негодяй с быстротой молний оказывался у ее сосков. Совести у этого дьяволенка не было ни на грош, но сообразительности хватало на троих. Появилась у него еще одна милая привычка: на всем скаку пронестись мимо верблюдов, выбросить ногу вбок и ударить меня. Но я выбила из него эту дурь: запаслась толстой веткой акации и изо всех сил огрела его по ноге, когда он после очередного нападения презрел опасность и решил пощипать травку недалеко от меня; внезапный удар полон жил конец этой его забаве, но зато он задумался о мести Самоотверженность Зелейки восхищала меня, и все-таки я осуждала ее за то, что она слишком уж расстилается перед своим первенцем.

Даже дикие животные не выдерживали засухи и погиба, ли. Они бродили в скотоводческих районах, где находили воду рядом с артезианскими колодцами, в запрудах, цистернах, деревянных корытах, но в окрестностях водоемов скот уже съел всю траву до последней былинки. Вечером я редко разбивала лагерь вблизи воды. В небольших чашеобразных ложбинах с водопоем земля, как правило, была покрыта толстым слоем пыли, повсюду валялись иссушенные солнцем трупы животных, обезображенные предсмертными муками, — зрелище, не способствовавшее поднятию духа… Обычно я останавливалась у воды в середине дня, чтобы передохнуть, помыться, напоить верблюдов, а потом шла еще миль десять и разбивала лагерь там, где корм был получше. Это не всегда удавалось, и однажды вечером недалеко от «Гленейла» я разбила лагерь в полумиле от водопоя.

Я никогда не наказывала Дигжити, когда она охотилась на кенгуру, так как знала, что кенгуру бегают быстрее собаки. Но в ту ночь Дигжити разбудила меня и помчалась вдогонку за бедным, исхудавшим до костей старым самцом кенгуру, вспугнутым у водопоя. Со сна я не сразу догадалась позвать ее назад, а когда позвала, она уже скрылась в темноте. Я снова провалилась в сон. Дигжити скоро вернулась, она лизала меня, пока я не проснулась, а потом заскулила, требуя, чтобы я встала и пошла за ней.

— Господи, Диг, неужели ты поймала кенгуру?

Диг скулит, Диг скребет землю, лижет мне руки. Я зарядила ружье и пошла за ней. Она привела меня прямо к своей добыче. На земле лежал огромный серый самец, готовый вот-вот отдать богу душу. Он, наверное, так ослабел, что просто не мог бежать. Дигжити не прикоснулась к нему, она, наверное, даже не знала, как это делают, беднягу, видно, хватил удар. Он лежал на боку и едва дышал. Я прикончила его выстрелом в голову. На следующее утро, проходя мимо туши, я нагнулась с ножом в руке, чтобы отрезать заднюю ногу и хвост. И окаменела. Что Эдди говорил мне про кенгуру? «Это не имеет к тебе никакого отношения, ты — белая». А вдруг имеет? Откуда ты знаешь? Я не могла унести кенгуру целиком, он был слишком тяжелый, но оставить такое нежное мясо гнить на солнце казалось безумием. Постояв в нерешительности минут пять, я убрала нож и пошла дальше.

Когда верования и обычаи людей одной культуры переводят на язык другой культуры, часто прибегают к слову «суеверие». Возможно, именно суеверие не позволило мне прикоснуться к кенгуру, но, вернее, я уже повидала так много, что не могла сказать с уверенностью, где истина, а где ее подобие. А утратив уверенность, не могла позволить себе такую роскошь, как риск.

Владельцы фермы «Гленейл» не обманули моих ожиданий. Они оказались не только настоящими хозяевами, но и симпатичными, добрыми, великодушными людьми: притворяясь, что не замечают моего безобразного поведения, они продолжали дружелюбно болтать, пока я рыгала, чесалась, жадно глотала чай и, как голодный волк, пожирала одну пшеничную лепешку за другой. Я дотащилась до ворот их фермы в конце дня. За забором я увидела седую приветливую женщину в свежевыглаженном летнем платье, она поливала цветы в саду и, взглянув на меня, даже не подняла брови, а просто сказала:

— Здравствуйте, дорогая, как хорошо, что вы пришли, заходите, хотите чашку чая?

Айлин, Хенри и их сын Лу пригласили меня погостить у них неделю. Чудесно! С ними было приятно поговорить, но они еще кормили меня и ухаживали за мной с искренним радушием австралийцев, живущих на краю света. Щедрость и приветливость входят в понятие кодекса чести в этих местах и в отдаленных уголках Австралии, я уверена, распространены повсеместно. Здесь, кроме того, в почете честность, тяжелый труд, простая жизнь и любовь к земле. Моим верблюдам очень нужно было хоть немного подкормиться, потому что их ожидала скотоперегонная дорога, и Хенри разрешил мне выпустить их на огороженное пастбище, где обычно паслись его лошади. Пастбище представляло собой около двух квадратных миль голого камня, серого несъедобного спинифекса и обратившейся в пыль земли. Но здесь еще оставались в живых одна маленькая акация, несколько сандаловых деревьев с пожухлой листвой и другая пышная зеленая акация, видимо способная обходиться без воды. Или протянувшая свои корни на сотни футов в глубь земли. Так или иначе, следующий месяц моим верблюдам предстояло существовать главным образом за счет такой пищи.

Чем ближе я знакомилась со своими хозяевами, тем больше восхищалась их поразительным умением переносить трудности и сохранять душевное спокойствие. У них были все основания заламывать руки, проливать слезы и оплакивать свою судьбу. Скот погибал, от лошадей остались кожа да кости, жара умерщвляла даже спинифекс, а на небе — ни облачка. Их ферма была единственной, расположенной так далеко в пустыне, и, может быть, оторванность от мира крепче всего сплачивала семью Уордов. Оторванность от мира и то, что Хенри был великолепным фермером, любил землю и ни он, ни его жена, ни сын никогда не поменялись бы местами ни с одним городским жителем за все дожди на свете. Пока я была у них, они брали меня на пастбище, куда сгоняли молодых, обреченных на смерть бычков. Выручка от продажи мяса едва покрывала стоимость перевозки, если, конечно, удавалось продать все мясо. Мы ночевали на пастбище, ели говядину, смеялись и распевали песенки Слима Дасти.

Тем, кто не знает Дасти, я могу сказать, что это самый знаменитый бард в западных сельскохозяйственных районах Австралии. Хотя большинство друзей затыкают уши, когда я наигрываю его песни, я прощаю их, так как они никогда не были на родео в Маунт-Изе. А пока вы сами не побывали на этом празднике дикой Австралии, не просыпались в четыре утра под песенки Слима, гремевшие из всех репродукторов и безжалостно вырывавшие участников состязаний из мертвых объятий пьяного сна, призывая их поскорее заняться такими важными делами, как скачки на необъезженных лошадях, заарканивание быков и бесконечные возлияния; пока вы не слышали, как целую неделю Слим перебирает струны гитары и с утра до ночи напевает перед микрофоном свои берущие за живое песенки; пока не отважились заглянуть в местный бар, он же «змеюшник», где каждый может забить камнями ворону на лету и с кнутом обращается не хуже жонглера; пока вы не отважились переступить порог этого бара и посидеть там с приятелем и с приятелем приятеля, а потом потанцевать под треньканье гитар, на которых кто-нибудь из ковбоев вместе со своей патлатой подружкой в платье с блестками исполняет «Щеголя из Уранданжи»; пока вы не почувствовали себя частью опьяневшей от радостного возбуждения толпы, собравшейся в последний вечер родео, когда — чудо из чудес — Слим во плоти предстает перед вами в шикарной шляпе и ярко-красной шелковой рубашке в сопровождении, как ни странно, хороших музыкантов, и вы со слезами на глазах и в пивной кружке не спели вместе со всеми про «высокого смуглого мужчину в седле», — пока вы не прошли через все это, вам не понять, как глубоко затрагивает Душу этот бард австралийского захолустья.

В последний день я пошла за верблюдами. Они, конечно, не очень растолстели, но все-таки немножко округлились, и Зелейка уже не походила на старую каргу. Во всяком случае я застала их примерно в таком состоянии, в каком надеялась увидеть. Первым, как всегда, подошел Баб и принялся обнюхивать меня, ожидая обычного подношения. Я угощала его, не обращая внимания на остальных, и вдруг Дуки, этот неисправимый ревнивец, считавший себя начальником над всеми членами нашего отряда, включая меня, сомкнул челюсти вокруг моей головы так плотно, что мне показалось, будто на меня надели противоударный шлем. В секунду он обслюнявил мои волосы, потом повернулся кругом на задних ногах и, взбрыкивая, поскакал прочь, необычайно довольный своей шуткой. Стоило ему захотеть, он раздавил бы мой череп, как гроздь винограда. Обычно я не разрешала верблюдам таких вольностей из страха, что в один прекрасный день они могут взбунтоваться и решить, что не желают больше тащиться через полматерика. Но что мне оставалось делать, когда Дуки так кокетливо поглядывал в мою сторону, словно пытался понять, понравилась его выходка или нет.

Хенри помог мне разобраться в картах, показал, как выйти на скотоперегонную дорогу у колодца номер десять, каким тропам доверять, а каким нет и где свернуть на юг. Он сказал, что в некоторых колодцах вдоль дороги есть вода. Вдоль дороги? Как странно. Я думала, что меня ждут едва заметные или вовсе не заметные следы колеи. Боялась, что придется идти по компасу. В необжитых районах Австралии такие колеи появляются благодаря поискам полезных ископаемых. Все они, как правило, ведут из ниоткуда в никуда.

В каком-то смысле я была разочарована. По обеим сторонам скотоперегонной дороги лежала последняя нетронутая полоса земли, которую мне предстояло увидеть, и, навьючивая верблюдов, я с грустью думала, что самая интересная часть путешествия подходит к концу. По моим расчетам, через три недели я должна была добраться до Уилуны, первого города после Алис-Спрингса.

Начало пути оказалось ужасным. Выжженная голая земля, все вокруг обезображено серой пылью, пока мы дошли до дороги, я дважды болела, хотя ни до, ни после никакие хвори меня не мучили. Однажды вечером я приняла ледяную ванну, благо в артезианском колодце оказалась вода, а потом шла голая, чтобы просохнуть. Ночью я проснулась от жестокого приступа цистита. Слава богу, у меня оказались с собой нужные таблетки. Но в ту ночь я больше не уснула. Через день или два у меня отчаянно разболелся живот, наверняка от плохой воды. Мой желудок внезапно и решительно вышел из повиновения, умирая от стыда, я сражалась с пуговицами и выбиралась из брюк, бормоча: «Ox, ox, какая мерзость». Процесс освобождения из тисков общепринятых условностей еще только начинался. Я сожгла брюки и потратила галлон воды, пытаясь привести себя в порядок.

А земля вокруг начала хорошеть. Редкие дожди, выпадавшие за последние четыре года, пролились здесь, в северной части пустыни, минуя скотоводческие районы, расположенные южнее. До изобилия и тут было далеко, но кое-какой скудный корм верблюды находили. Зрелище, от которого в начале путешествия я бы с пренебрежением отвернулась, теперь приковывало мой взгляд. Передо мной расстилался удивительный ландшафт, напоминавший только что отвердевшую землю. Глыбы песчаника самой фантастической, самой причудливой формы загромождали безмолвную безлюдную страну, казалось остановившуюся в своем развитии на первой стадии существования нашей планеты. Но хотя на ней еще лежала печать творца, моим верблюдам приходилось нестерпимо трудно. Подъемы на каменистые откосы ранили их ноги и отнимали последние силы. Они несли тяжелый груз, главным образом воду, и я знала, что, как только мне удастся найти подходящий корм и источник, я должна немедленно дать им передохнуть.

Судя по картам, такое пристанище обещал колодец номер шесть. Я изнывала от жары и нетерпения: карта говорила, что вот-вот появится пересохшее русло реки. А оно не появлялось. Справа от меня тянулся нескончаемый холм. Я накричала на Дигжити и пнула ее ногой за то, что она напугала верблюдов. У меня было скверное настроение, а бедняжка Дигжити понятия не имела, в чем она провинилась, и шла рядом, понурив голову и поджав хвост. Она и без того была тяжко наказана, вернее, считала, что наказана. Уорды подарили мне кожаный намордник, боясь, как бы Дигжити не польстилась на приманку со стрихнином, которую летчики с небольших самолетов разбрасывали по. пустыне, чтобы истребить диких австралийских собак динго. Дигжити ненавидела намордник. Она скулила и пыталась его содрать, у нее был такой жалкий вид, что у меня сердце разрывалось, и в конце концов я сняла намордник. Обычно Дигжити не привлекала падаль, я хорошо ее кормила и надеялась, что она не поддастся искушению.

Наконец я обогнула холм и оказалась на высокой волнистой гряде дюн. Я шла по гребню и смотрела на необъятную бледно-голубую дымчатую чашу со стенками из нескольких полумесяцев прихотливо изогнутых холмов, мерцающих и словно плывущих в этой чаше, смотрела на огненно-желтые дюны, лепившиеся у их подножия и на таинственные фиолетовые горы вдали. Слышали вы когда-нибудь, как горы рычат, подманивая к себе? Эти горы рычали, будто исполинские львы. Звук, доступный для слуха лишь сумасшедших и глухонемых. Открывшийся вид парализовал меня. Ничего подобного этой неукрощенной красоте я не видела никогда в жизни, даже во сне.

Здесь точно смешалось несколько основных типов австралийской пустыни. Холмистые равнины и плато, поросшиеспинифексом и окутанные голубой дымкой; пронзительно яркие дюны; огромные глыбы темно-красного с прожилками песчаника — и посреди всего этого великолепия извивающееся змеей ложе пересохшей реки, затвердевшее, зеленое, со сверкающими белыми камнями. Мы спустились с последней дюны и повернули к колодцу. Верблюды увидели траву и заторопились. Кусты акации так сильно разрослись вокруг, что я не сразу разглядела. До воды было футов пятнадцать, от нее пахло гнилым болотом. Но колодец не пересох, значит, мы сможем пробыть здесь несколько дней, а это главное. Вода — мутная жижа — на вкус была отвратительна, тем не менее с достаточным количеством кофе мне удавалось ее проглотить. В колодце на веревке болталось сплетенное из прутьев ведро, и шансов достать воду с его помощью у меня было не больше, чем у Бакли , то есть никаких. Вытаскивая пять галлонов воды своей железной, канистрой, я боялась нажить не одну, а сразу три грыжи.

В тот вечер верблюды катались по белому песку и вздымали тучи пыли, а красные лучи широкобокого заходящего солнца настигали, пронзали эти песчаные облака и обращали их в расплавленное золото. Я лежала на толстом матрасе из опавших листьев, при каждом движении они звенели, как металлические, и во все стороны разбегались огненные зайчики. Легкий ветерок доносил до меня голоса ночи и шелест листвы, а вокруг высились стены призрачного храма из черных, отливавших серебром великанов эвкалиптов, и тонкий серп платиновой луны качался на их ветвях словно в колыбели. Вот оно, сердце мироздания. Я погружалась в сон в этом дворце, и горы истаивали, в глубинах моего мозга. Сердце мироздания, земной рай.

Я решила не трогаться с места, пока не иссякнет вода в колодце. Рик и все мои обязательства стали чем-то далеким и малозначительным, как бы перестали существовать. Я хотела пройти через дюны и добраться до видневшихся вдали гор. Но прежде всего верблюды должны отдохнуть. Корма здесь было сколько угодно. Лебеда, верблюжья колючка, акация — все, что могли только желать их маленькие сердца. Мы с Дигжити обследовали окрестности. Нашли пещеру, покрытую сверху донизу рисунками аборигенов. Потом вскарабкались наверх по узкому коварному провалу в скалах, едва не оглохнув от завываний и свиста ветра. Выбрались на плоскую вершину, где фантастические напластования горных пород напоминали то лестницу с гигантскими ступенями, то могучие контрфорсы. Здесь росли искривленные шишковатые деревья, истерзанные свирепыми ветрами. Я видела, как на горизонте взметнулся к небу столб песка и превратился в красное облако. Немного западнее мы наткнулись на древние пустынные пальмы, которые здесь называют «черными парнями», так как издали они напоминают аборигенов с пучками травы в волосах. Шершавые черные стволы-обрубки с метелками зеленых иголок походили на пришельцев из иного мира, заблудившихся на позабытой всеми планете. И я не могла отделаться от мысли, что нахожусь в заколдованном царстве. Какое-то странное ощущение переполняло мою душу, поднимало над землей как бумажного змея. Я оказалась целиком во власти совершенно незнакомого чувства — радости.

В эти дни как бы отстоялось и стало осязаемым все, что было самого хорошего в моем путешествии. Оно оказалось очень близким к идеалу, как бывает только в мечтах. Я поняла, что многому научилась. Я открыла в себе способности и силы, о существовании которых даже не подозревала в далекие призрачные времена до путешествия. Я воскресила многих людей из своего прошлого и уладила свои внутренние распри с ними. Постигла, что такое любовь. Постигла, что любить-значит желать всего самого лучшего тому, кого любишь, даже если это лучшее исключает тебя самого. Раньше я хотела обладать человеком, не любя его, теперь я научилась любить и желать добра, не посягая на тех, кого люблю. Я поняла, что такое свобода и что значит чувствовать себя в безопасности. Поняла, почему нужно расстаться со множеством привычек. Поняла, что свобода — это постоянная, неотступная борьба со своими слабостями. Постоянство и неотступность требуют такого заряда душевной энергии, каким большинство из нас не обладает. Поэтому мы снова и снова оказываемся в тиская сложившихся стереотипов, в тисках привычек. Привычки создают ощущение безопасности, потому что в коконе привычек легче сохранить себя, правда, в ущерб свободе, Чтобы сломать стереотип и устоять перед соблазном безопасности, нужно решиться на отчаянную схватку с жизнью, но это одна из немногих схваток, в которые стоит ввязываться. Чувствовать себя свободной — значит постоянно открывать что-то новое и постоянно проверять, на что ты способна, это значит рисковать. То есть подвергаться опасности. Страх обычно служит камнем преткновения, но я научилась не только подавлять его, но и использовать в своих целях, а главное, научилась смеяться. Я чувствовала себя всесильной и всевластной, причем добилась этого сама, и потому считала, что могу теперь сидеть сложа руки, так как пустыня ничему больше не может меня научить. Мне! только хотелось сохранить все это в своей памяти. Запомнить эти места и то, что они для меня значили, и как я сюда добралась. Запечатлеть все это в своем мозгу навсегда, навеки.

До путешествия, побарахтавшись в потоке тоски и отчаяния, я каждый раз оказывалась на знакомой отмели, точно меня всегда несло по одному и тому же руслу. На отмели стоял столб с надписью: «Здесь!» — здесь преграда, вот она, пробейся сквозь нее, перепрыгни, сокруши, если хочешь узнать что-то новое. Будто мое истинное «я» постоянно влекло меня к этому месту и, пользуясь каждым удобным случаем, указывало на этот столб. Потому что на нем была кнопка, и нужно было только набраться храбрости и нажать ее. Только вспомнить про нее. Но мы ведь вечно все забываем. Или ленимся шевельнуть пальцем. Или боимся. Или не торопимся, потому что впереди еще столько времени. Так забудем же о препятствиях и останемся в наших комфортабельных жилищах (это ли не здравомыслие?), где можно ни о чем не беспокоиться. Где жить — значит идти мимо жизни и где в полудреме мы благополучно доживаем до старости.

И я подумала, что сумела нажать кнопку. Поверила, что овладела некой магической силой, не имевшей ничего общего со случайным совпадением, решила, что подчинила своей воле непостижимый и неотвратимый ход событий, именуемых судьбой, и что больше мне не нужны никто и ничто. В ту же ночь я получила самый тяжкий и жестокий урок за всю свою жизнь. Я поняла, что смерть настигает внезапно и бесповоротно и поражает как молния. Она дождалась, пока я растаяла от самодовольства, и опустила косу. Поздно вечером Дигжити съела приманку со стрихнином.

У меня осталось мало собачьего корма, а я пребывала в таком приподнятом состоянии духа и так обленилась, что не удосужилась взять ружье и добыть для Дигжити мясо. Я просто урезала ее рацион. Ночью она тихонько прокралась ко мне в спальный мешок.

— Что случилось, Диг, где ты пропадала, негодница? Дигжити старательно облизала мое лицо, заползла под простыни и, как обычно, свернулась калачиком у меня на животе. Я прижала ее к себе. Вдруг она снова выскользнула, ее рвало. Я похолодела. «Господи, только не это, только не это, пожалуйста, только не это!» Дигжити вернулась и опять облизала мне лицо.

— Все пройдет, Диг, ты просто немножко нездорова. Успокойся, малышка, иди сюда, прижмись ко мне, я тебя согрею, а утром все пройдет.

Через минуту Дигжити снова выскочила. «Нет, это неправда. Диг — моя собачка, нет, она не отравилась. Это невозможно». Я встала посмотреть, что она принесла. Помню, что не могла унять дрожь и бессмысленно повторяла:

— Все в порядке, Диг, все в порядке, все в порядке, успокойся, Диг.

Она принесла недоеденный кусок падали, но я не почувствовала дурного запаха и твердила, что Диг не отравилась, не могла отравиться. Я заставляла себя верить тому, что говорила, и знала, что говорю неправду. Мысли метались, я пыталась вспомнить, что надо делать при отравлении стрихнином. Схватить за ноги и крутить над головой, чтобы собаку вырвало, но, даже если сделать это немедленно, шансов на спасение практически нет.

— Ну и пусть, я все равно не буду этого делать, потому что ты не отравилась, не отравилась. Ты моя Диг, моя собака, моя собака не может отравиться.

Дигжити ходила кругами, мучительно рыгала и время от времени возвращалась ко мне, ища утешения. Она знала. Вдруг она отбежала к черным кустам акации и обернулась. Она лаяла и выла, я поняла, что у нее начались галлюцинации и она умирает. Два ее остекленевших глаза выжгли у меня в памяти нетускнеющее клеймо. Дигжити подбежала, уткнулась головой мне в колени. Я подняла ее и закружила над головой. Круг, еще круг, еще. Она вырывалась изо всех сил. Я делала вид, что играю с ней. Как только я ее отпустила, она как безумная с лаем ринулась через кусты. Я бросилась за ружьем, зарядила его и вернулась к кустам. Дигжити лежала на боку и билась в конвульсиях. Я выстрелила ей в голову. И застыла на коленях, потом кое-как добралась до мешка и залезла внутрь. Тело сводили судороги. Меня рвало. Подушка и одеяло намокли от пота. Мне казалось, что я тоже умираю. Я подумала, что мне в рот попал стрихнин, когда Дигжити лизала мое лицо. «Так, наверное, чувствуют себя перед смертью. Значит, я умираю? Да нет же, это просто шок, прекрати, надо заснуть». Никогда прежде и никогда потом мне не удавалось сделать то, что я сделала в ту ночь. Выключила сознание, будто рубильник, и приказала себе немедленно погрузиться в небытие.

Я проснулась задолго до зари. болезненно серый предутренний свет помог мне найти все, что нужно. Я привела верблюдов и напоила их. Запаковала вещи, погрузила и заставила себя выпить немного воды. Я ничего не чувствовала. Как-то внезапно подошло время расставаться с этим местом, и я вдруг растерялась. Мне нестерпимо хотелось похоронить Дигжити. Но я убедила себя, что это нелепо. Естественнее и правильнее, чтобы тело собаки разлагалось не в земле, а на земле. И все-таки потребность совершить обряд, убедиться в достоверности, в непоправимости того, что случилось, была сильнее меня. Я подошла к Дигжити и долго смотрела на нее не только глазами — всем своим существом, всей душой. Я не похоронила Дигжити. Но я сказала «прощай» собаке, которую безоглядно любила. Я снова и снова говорила «прощай!» и «спасибо!», потом заплакала и бросила на ее тело горсть опавших листьев. А потом ушла навстречу утру, я ничего не чувствовала. Мое тело онемело, голова и душа опустели. Я знала только одно: надо идти.

 

Глава 11

В тот день я прошла, наверное, миль тридцать, если не больше. Я боялась остановиться. Боялась, что меня раздавит груз вины, сознание невосполнимости утраты и одиночество. В конце концов я добралась до какой-то промоины и развела костер. Я надеялась, что отупею от изнеможения и усну. Со мной произошло что-то странное. Вопреки ожиданию ни намека на истерику, наоборот: холодная ясная голова, душа на замке, смирение. Я решила закончить путешествие в Уилуне не потому, что сдалась, а потому, что путешествие изжило себя и я это почувствовала — психологически оно завершилось, попросту подошло к концу, как роман, дочитанный до последней страницы. Ночью мне снилась Дигжити, живая и невредимая. Этот сон повторялся потом почти каждую ночь еще много месяцев. И каждый раз во сне со мной случалось множество бед, но Дигжити каким-то образом всегда оставалась жива и прощала меня. В снах она часто превращалась в человека и разговаривала со мной. Сны пугающе походили на явь. Я возвращалась в реальный мир одиночества и не понимала, откуда у меня берутся силы выносить этот мир.

Кому-нибудь, наверное, покажется странным, что смерть собаки — подумаешь, собака! — вызвала такое сильное душевное потрясение, ноя должна напомнить, что из-за полного одиночества Дигжити была для меня не просто игрушкой, она стала моим нежно любимым другом. Случись это несчастье в городе, в окружении людей, перенести его, конечно, было бы гораздо легче. А в пустыне, когда я находилась в совершенно особом душевном состоянии, гибель Дигжити нанесла мне такой же удар, как смерть человеческого существа, потому что, заменив общество людей, Дигжити в значительной степени стала для меня человеческим существом.

Хенри Уорд показал на карте, где я должна повернуть на юг. Отметка говорила, что после одного из колодцев надо отшагать еще добрых несколько миль, а потом изменить направление. Но я, видимо, ошиблась и все шла, пересекая одно плоское блюдце вслед за другим, и, оглядываясь назад, видела, как исчезают стены извилистого., коридора, который я приняла было за проход в дюнах. В тот вечер я разбила лагерь на небольшой дюне, похожей на остров, поднявшийся из морских глубин после отлива. Необычный вид наводил тоску. Плоская мертвая земля была покрыта белой гипсовой пылью, сквозь нее футах в двенадцати друг от друга пробивались пучки солянок. И лишь кое-где однообразие необъятного простора нарушала застывшая на бегу волна песка, поросшая кустарником и чуть более высокими деревьями. Земля — сирота, от этого зрелища меня бросало в дрожь.

Вечером я решила воспользоваться ненавистным радиоприемником, связаться с Хенри и уточнить дорогу. Меня не столько беспокоила дорога, сколько терзало одиночество. Хотелось перекинуться с кем-нибудь парой слов. Стояла мертвая тишина, а я не могла поиграть с Дигжити, поговорить с ней, подержать ее на руках. Полчаса я устанавливала проклятую махину: обмотала длинный кусок проволоки вокруг дерева, другой протянула по земле. Впустую. Я протащила это чудовище полторы тысячи миль, сотни раз грузила на верблюдов и стаскивала назад, и вот теперь, когда я захотела сказать и услышать несколько слов, оказалось, что приемник не работает. Он, наверное, с самого начала никуда не годился.

В ту ночь меня разбудил звук, леденящий кровь и пронзающий душу, ничего подобного я в жизни не слышала. Кто-то причитал тонким дребезжащим голосом, сначала тихонько, потом все громче и громче. Прежде я никогда не боялась темноты и не очень беспокоилась, если не могла определить, откуда доносятся непонятные звуки. Рядом всегда была Диг, я знала: она защитит меня и успокоит. Но услышать такое? Мурашки забегали у меня по спине. Я вскочила и обошла лагерь. Все лежало на своих местах, а причитания тем временем превратились в непрерывную жалобу на одной ноте. Я почувствовала, что вот-вот потеряю власть над собой, этот звук… должно же существовать какое-то объяснение. Если же нет, значит, я снова схожу с ума или какой-то злой дух хочет довести меня до безумия. И вдруг я ощутила первое дуновение ветерка. Ну конечно, это ветер свистел в верхушках деревьев — я ведь разбила лагерь под деревьями. На земле еще царило полное спокойствие, но предутренний ветер, этот неостановимый упругий поток холодного воздуха, уже пробирал меня до, костей и зажигал красный огонь в почти потухшем костре. Дрожа, я забралась назад в мешок и попыталась заснуть. Больше всего на свете мне хотелось прижать к себе знакомое теплое тело собаки, желание было так сильно, что я ощущала его как острую физическую боль. Лишившись Дигжити, я вдруг оказалась во власти необъяснимого чувства беззащитности и страха.

Остальные дни той недели или полутора недель всплывают в памяти как мутное пятно — я утратила представление о времени и не замечала земли, по которой шла, пока какой-нибудь холм или ложбина не вырывали меня из плена неотвязных мыслей. Я не могла отделаться от странного ощущения, что, переставляя ноги, я привожу в движение земной шар, а сама стою на месте.

Случайно я наткнулась на почти высохшее озерцо, зеленое, загнившее, забитое разлагающимися трупами овец, лошадей и кенгуру. Вокруг озерца на высоких берегах сохранились развалины каменных стен. Я подумала, что этим охотничьим укрытиям аборигенов, наверное, много тысяч лет. За такими стенами, стоя против ветра, аборигены терпеливо поджидали, когда животные придут на водопой, и тогда выскакивали и нападали на них с копьями в руках. В те далекие времена они следили за озером и не давали ему зарасти. Аборигенов здесь не осталось, следить за озером и ухаживать за когда-то живописным водопоем больше некому, и теперь даже мои верблюды воротили от него нос. Озерцо превратилось в сточную канаву, оно распространяло запах смерти и разложения. В тот вечер, прежде чем отпустить верблюдов пастись, я на всякий случай вволю напоила их водой из канистр. К счастью, было холодно, и я знала, что им не придет в голову валяться в вонючей жиже.

Примерно тогда же я оказалась в самом фантастическом и живописном месте из всех, что я повидала за время путешествия. Разбитое трещинами плоскогорье опустилось, образовав огромную котловину. У самого горизонта эту чашу окаймляли отвесные скалы всех мыслимых цветов и оттенков. Одни грани чаши были безупречно гладкими и поблескивали как тонкий фарфор. Другие ослепляли чистейшей белизной, третьи завораживали переливами розовых, зеленых, розовато-лиловых, красных, коричневых тонов — перечень бесконечен. В котловине царило растение сэмфайер, которое я упорно называла сэндфайер . Ему так подходило это название. Когда растение высыхало, его стебли загорались мириадами разноцветных огоньков, и удивительная радуга вторила сиянию скал. Тут и там в этом затерянном мире возвышались причудливые горы камней, сложенные неведомым волшебником. Марсианский пейзаж, увиденный сквозь многоцветные очки. Я подняла и подержала в руках небольшой камешек — бледно-розовый песчаник, будто инкрустированный крупинками блесток и с одной стороны покрытый рябью крошечных островерхих «горных хребтов».

Но даже эта увлекательная прогулка не нашла отклика в моей душе. Я заставила себя обойти котловину. Все, что я делала, я делала теперь из-под палки, по обязанности. Мне не хотелось даже готовить по вечерам. Я шарила в сумках, находила что-нибудь съедобное и клала в рот из чувства долга, а не потому, что была голодна.

Еще одно чудо ландшафта постоянно мешало мне двигаться вперед-плоские впадины. Миля за милей тянулись эти безупречно ровные, коричневые, твердые, как камень, геометрические макеты поверхности: ни былинки, ни деревца, ни зверька, ни куртины спинифекса — ничего, только темные, тонкие, изогнутые столбы крутящейся пыли вонзаются в раскаленное, почти белое небо. Когда смотришь на эти впадины, кажется, что перед тобой уснувший океан, правда, по нему можно ходить. Рядом с одной огромной впадиной мне встретилась впадина-карлик, точная копия соседки-великанши, но не больше ста ярдов в поперечнике. Бальный зал в зарослях кустарника. Амфитеатр посреди австралийского захолустья. Во время дневной остановки я привязала верблюдов и, презрев палящий, пронзительный, всепроникающий, слепящий, иссушающий зной, сбросила одежду и пустилась в пляс. Я плясала до изнеможения, плясала, чтобы избыть все: Дигжити, путешествие, Рика, статью для «Джиогрэфик» — все, все. Я кричала, выла, плакала, прыгала и безжалостно помыкала своим телом, пока оно не отказалось мне служить. А потом, потная и грязная, задыхаясь от пыли, набившейся в рот, в нос и в уши, я подползла, дрожа от усталости, назад к верблюдам и проспала, наверное, не меньше часа. Проснувшись, я почувствовала себя излеченной, невесомой, готовой к любому испытанию.

Я снова оказалась во владениях скотоводов. Следы на дорогах говорили, что машины здесь совсем не редкость. У ближайшего артезианского колодца я помылась, поплавала, вымыла голову, выстирала одежду и развесила на седле посушить. Все высохло за пять минут. Двинувшись дальше, я дала себе слово вечером поесть по-человечески — я вела себя слишком легкомысленно, слишком близко подошла к краю, пора было положить этому конец, пора спуститься с облаков на землю.

Увидев хвост красной пыли, протянувшийся до горизонта, я поняла, что приближается машина. У меня мелькнула мысль, что скорее всего это скотоводы едут посмотреть, в порядке ли колодцы. Я торопливо оделась и попыталась настроиться на короткий, ничего не значащий разговор с местными жителями. Они обычно немногоречивы, и все-таки машина меня пугала.

Это оказались не скотоводы. Это были шакалы, гиены, паразиты и изгои, поставлявшие чтиво для дешевых газет. Когда я разглядела наставленные на меня объективы, было уже поздно прятаться, или доставать ружье и стрелять в проходимцев, или сообразить, что у меня хватило бы глупости спустить курок. Они уже вываливались из машины.

— Тысячу долларов за ваш рассказ.

— Убирайтесь! Оставьте меня в покое. Мне не нужны деньги.

Мое сердце трепетало, как затравленный кролик.

— Не нужны так не нужны, может, все-таки подойдете и глотнете холодного пива, пожалуйста, просим вас.

Они так хорошо изучили человеческие слабости, что купили меня за банку пива, хотя не сумели купить за тысячу долларов. Перед пивом я не устояла, а главное, не устояла перед желанием узнать, что творится в мире и каким образом очутилась здесь эта банда. Репортеры, конечно, ввернули несколько вопросов, на некоторые я кое-как ответила, на другие отказалась.

— Куда делась ваша собака?

Я не знала, как отделаться от этих людей, забыв в очередной раз правила игры. Мне оставалось или перестрелять их и убежать, или, собрав все силы, сжаться в покорный, дрожащий комок и не проронить ни одного лишнего слова.

— Собака умерла, только, пожалуйста, не пишите об этом… там, дома, старики очень расстроятся.

— Идет, договорились. Не напишем.

— Обещаете? Даете слово?

— Будьте спокойны.

Но они, конечно, написали. Прилетели в Перт со свежеиспеченной новостью, состряпали завлекательный репортаж и пустили в обращение миф о таинственной, необыкновенной женщине с верблюдами.

Вечером я разбила лагерь далеко от дороги в густом кустарнике. Произошло нечто из ряда вон выходящее. Оказалось, что небольшие самолеты, весь день кружившие у меня над головой и дразнившие мое любопытство, охотились… за мной. Господи, что им нужно от меня, всем этим людям на другом краю материка? Я заметила, что репортеры не скрывали нервозности, рассказывая о сообщениях, успевших просочиться в печать. «Весь мир ждет новостей», — твердили они. Я им не поверила. А они умчались домой и не упустили возможности принять участие в знаменитом безобразном фарсе под названием «Публика имеет право знать». Я решила переждать пару дней. Если пресса в самом деле охотилась за мной, лучше отсидеться в кустарнике, пока репортеры не успокоятся.

Меня выдал перегонщик скота. Вернувшись в цивилизованный мир, он захотел хоть минуту погреться в лучах славы и рассказал о восхитительной женщине, с которой «провел ночь» в пустыне. В его изложении наша встреча выглядела примерно так: «Все было очень романтично. Спальный мешок не закрывал ее голые плечи, на шеях верблюдов позвякивали колокольчики, и при свете луны мы говорили и говорили много часов подряд. Я не спрашивал, зачем она затеяла свое путешествие, она не спрашивала, зачем я затеял свое. Мы и так понимали друг друга». Неплохой рассказ про женщину, которая обгорела до костей, одурела до умопомрачения и разговаривала с ним, лежа в пропотевшем, истоптанном верблюдами, грязнющем спальном мешке. Жалкое ничтожество, он, наверное думал, что оказывает мне услугу.

Я убежала в заросли, как только появились первый машины, телевизионные камеры и все остальное. Эти тупицы наняли чернокожего проводника. Но во мне возродился боевой дух. Господи, до чего глупы и неповоротливы были эти люди, как нелепо выглядели они посреди диких зарос лей, хоть здесь я чувствовала себя сильнее их. Забившие в чащу кустарника, я беззвучно хихикала и мысленно выкрикивала боевой клич индейцев. Я сделала круг и оказалась в каких-нибудь двадцати футах от них. Брошенный лагерь был разбит на песке, так что выследить меня мог последний идиот. Отпечатки ног бросались в глаза, как неоновые указатели на дорогах, как следы шин в дюнах.

— Ну что, парень, где же она? — приставал к чернокожему проводнику какой-то толстяк в красной пропотевшей майке с мрачным выражением тоже красного и потного лица.

— Откуда знать, хозяин, эта женщина с верблюдами, она, наверное, очень хитрая, она, наверное, их спрятала, свои следы спрятала. Не пойму, куда она ушла.

Проводник в раздумье покачал головой и растерянно потер подбородок.

Гип-гип, ура! Я готова была выскочить из своего укрытия и расцеловать его. Он прекрасно знал, где я, но не хотел меня выдавать. Толстяк выругался и неохотно отдал ему десять долларов. Абориген улыбнулся, сунул бумажку в карман, и вся компания отправилась восвояси — трястись сто пятьдесят миль по пыльной дороге назад до Уилуны.

Я вернулась в лагерь, раздула костер и почувствовала, что обескровлена. Раздавлена. Что с меня содрали кожу. Я готова была разрыдаться, мой похолодевший желудок завязался в тугой узел. Что, черт возьми, все это означает? Сколько людей совершали такие путешествия, чем я прогневила бога и вызвала этот неуемный интерес? Ко я тогда еще не знала, какого накала достигли страсти. Я подумала, что хорошо бы как-то замаскировать свои следы, хотя аборигенов не проведешь, в конце концов кто-нибудь из них все равно меня отыщет. Мне пришло в голову выстрелить несколько раз дробью и распугать своих преследователей, но я тут же отказалась от этой мысли: не стоит давать повод к созданию еще одной легенды.

И в эту минуту я увидела, что мимо со скоростью света пронеслась машина Рика, а следом за ней еще несколько. Господи боже, что творится? Рик вернулся через пять минут, он повернул по моим следам и подъехал к лагерю. Едва он сбивчиво рассказал, что происходит, как вокруг нас сгрудились остальные машины. Среди незваных гостей были представители лондонской прессы, телевидения, австралийских газет. Я огрызалась, рычала, скрежетала зубами. Забилась в кусты и потребовала, чтобы они немедленно убрали все фотоаппараты. Рик потом рассказывал, что я выглядела и вела себя как помешанная. Именно это они и ожидали увидеть. Я вымыла голову в соленой воде, и мои выгоревшие волосы торчали будто наэлектризованные — завивка венчиком. Солнце превратило меня в черную головешку, последнюю неделю или полторы я мало спала, и от моих глаз остались узкие поросячьи щелки с коричневыми мешками под ними. Я была сама не своя. Я не могла опомниться от гибели Дигжити, и вторжение воинственных инопланетян, как я мысленно окрестила всех этих людей, застало меня в самую неподходящую минуту. Тем не менее я проявила такую неслыханную твердость и безумную решимость, что им волей-неволей пришлось выполнить мое требование. И тогда я, как дурочка, оттаяла. Любопытство погубило не одну меня. Вспоминая сейчас тот день, я не перестаю изумляться. Не могу понять, почему я в состоянии отразить натиск тех, кто пытается меня растоптать, и становлюсь в позу просительницы, как только мои враги отступают. Я все-таки не разрешила репортерам фотографировать ни себя, ни верблюдов, поэтому один из них сфотографировал костер.

— Не возвращаться же с пустыми руками, выгонят с работы, — сказал он.

Другой напомнил, что телевидение является мощным средством массовой информации и сурово осудил меня за то, что я не хочу поделиться с широкой публикой крупицей своего опыта:

— Можно только удивляться, почему правда всегда кому-нибудь мешает, — заявил он, но потом все-таки извинился.

Остальные объясняли мое стремление остаться в тени тем, что я связана с журналом, по их мнению — они высказали его устно, а потом в печати, — я затеяла это путешествие ради «Нэшнл джиогрэфик» и поэтому не имела права рассказывать о нем посторонним. Отчего никому из них не пришло в голову, что есть люди, которым слава претит хотя бы потому, что, утратив безвестность, ее нельзя купить ни за какие деньги? Ричард пытался меня защищать, Я была ему благодарна:

у меня в голове все перепуталось, и я настолько ослабела, что не могла постоять за себя. Но главное — он говорил с ними на одном языке. Наконец журналисты уехали, и мы с Ричардом могли спокойно поговорить. Ричард рассказал мне о своих злоключениях. В какой-то безвестной заокеанской газете он прочел, что женщина с верблюдами пропала без вести, после чего он не спал четверо суток, пытаясь добраться до меня раньше толпы репортеров, не зная, найдет меня живой или мертвой. Репортеры настигли его в Уилуне, и он безуспешно старался оторваться от погони. Рик показал мне несколько газет. На снимках я улыбалась во весь рот, глядя в объектив.

— Что за чертовщина, как это попало в газеты? — поразилась я.

— Туристы продали.

— Вот это да-а-а-а.

Некоторые газетные заметки не были лишены занимательности. В одной, например, говорилось: «Мисс Дэвидсон питается только ягодами и бананами (?), она заявила, что в случае голода убьет своих верблюдов и будет есть их мясо»; в другой: «Однажды ночью мисс Дэвидсон встретила таинственного незнакомца-аборигена, который какое-то время путешествовал с ней вместе, а потом исчез так же внезапно, как и появился»; или (это из американского журнала): «В последние дни популярность мисс Дэвидсон, женщины с верблюдами, несколько упала, так как она злонамеренно убила австралийского верблюда. Мисс Дэвидсон, видимо, считает, что отправилась на охоту за крупной дичью». Идиоты.

В числе моих врагов внезапно оказались те, от кого я этого никак не ожидала. В Алис-Спрингсе нашлось немало людей, с радостью примкнувших к поставщикам сенсаций, хотя в голодные дни, когда моя жизнь не интересовала ни одного репортера, они бы глазом не моргнули, сгори я ясным пламенем. «Конечно, мы знали ее, — твердили они теперь наперебой, — это мы научили ее обращаться с верблюдами».

И только тогда я поняла, во что ввязалась, только тогда поняла, какой надо быть тупицей, чтобы не предвидеть всего этого заранее. Женщина, пустыня, верблюды и одиночество — само сочетание этих слов не могло не ударить по больному месту в психике людей нашего холодного, бессердечного, нездорового времени. Не могло не воспламенить воображение тех, кто чувствует себя бессильным, не способным и лишенным возможности хоть как-то повлиять на судьбу нашего обезумевшего мира. Надо же мне было так счастливо попасть в точку и выбрать именно такую комбинацию! Результат оказался совершенно неожиданным. Я стала собственностью общественного мнения. Превратилась в некий символ. В объект насмешек узколобых женоненавистников, в олицетворение легкомысленной искательницы приключений с мозгами набекрень (хотя, потерпи я неудачу, тут же выяснилось бы, что я просто сумасшедшая). Но главное, и это было хуже всего, я стала неким мифическим существом, совершившим подвиг, то есть нечто выходящее за рамки возможностей обычных людей, не смеющих даже мечтать о подобных деяниях. А я-то хотела доказать как раз обратное. Каждый может сделать все. Если я нашла дорогу в пустыне, значит, каждый может сделать все. И это правда, в особенности когда речь идет о женщинах, так как они настолько привыкли считать трусость орудием защиты, что она стала их второй натурой.

Наш мир — опасное место для маленьких девочек. К тому же маленькие девочки — создания более хрупкие, утонченные и ранимые, чем маленькие мальчики. «Смотри, не оступись, будь осторожна, не оступись!»; «Не лазай по деревьям, не пачкай платье, не садись в машину к незнакомым мужчинам. Слушай, но не запоминай, тебе это ни к чему». Так вырастает домик улитки — привычка остерегаться того, опасаться этого, видеть изнанку жизни. Жить на угрожаемом положении. Сколько энергии тратится впустую, чтобы порвать эти цепи, освободиться от тысячи мелочных запретов, мешающих целеустремленности, убивающих творческую мысль, отнимающих силу и уверенность, от запретов, неумолимо побуждающих возводить преграды на пути поисков и дерзаний, чтобы надежно укрыться за глухими стенами и сохранить убежденность в полной своей никчемности.

И вот создается миф о женщине совершенно иного склада, отличной от всех других. Миф создается потому, что он нужен. Потому что, если люди захотят жить, руководствуясь своими желаниями, и перестанут мириться с бесплодным и бесцветным существованием, именуемым нормальной жизнью, управлять ими станет гораздо труднее. Так появляется ярлык «женщина с верблюдами». Будь я мужчиной, обо мне вряд ли упомянули бы в газете «Уилуна тайме», не говоря уж про международную прессу. Да и кому пришел бы в голову заголовок «Мужчина с верблюдами»? Другое дело — «Женщина с верблюдами», в этих словах слышится милый покровительственный, чуть уничижительный оттенок. Поставить на место, навесить ярлык — такие методы действуют безотказно.

В Уилуне Рик познакомился с Питером Муиром. Бывший лесоруб и ловкий охотник, он стал превосходным фермером из тех мастеров на все руки, каких уже почти не осталось на просторах необжитой Австралии. Питер и его жена Долли приехали вместе с детьми к нам в гости. Сколько радости доставили мне эти неторопливые, спокойные, милые люди. Мы говорили о местах, где я только что побывала. Никто, наверное, не знал их лучше Питера. Он жил среди аборигенов, возвращался к белым, снова уходил, в его характере сочетались лучшие черты тех и других. Питер рассказал нам, что делалось в Уилуне. Городок наводнили репортеры, они предлагали деньги любому, кто брался меня отыскать, — настоящая облава; по ночам в полицию звонили со всех концов света, и полицейским, естественно, больше всего хотелось свернуть мне шею; радиослужба санитарной авиации работала с такой нагрузкой, что люди, нуждавшиеся в срочной медицинской помощи, не могли вызвать врача. Вот когда я по-настоящему разозлилась, все клокотало у меня внутри. Как ни странно, жители Уилуны (человек двадцать белых и довольно много аборигенов, ютившихся в разбросанных поблизости хижинах) стояли за меня горой. Зная, что я скрываюсь от репортеров, они пускались на любые хитрости, чтобы мне помочь. Городок буквально онемел.

Питер и Долли предложили нам укрыться у них, но не в Уилуне, а в Кунью, в нескольких милях от Уилуны, у них там тоже был свой дом. Соседи разрешили мне выпустить верблюдов на пастбище, где паслись их лошади, и делали вид, что ничего обо мне не знают.

— Женщина с верблюдами? Извини, друг, понятия не имею.

Рик привез меня в Уилуну и сказал, что я скоро увижу Дженни и Толи, он сам обо всем договорился и все устроил. Дорогой мой Рик. В эти дни ничто не могло быть для меня целительнее.

Мы набили наше убежище самыми изысканными лакомствами и поехали встречать Джен и Толи в Микатарру, в городок чуть побольше, расположенный милях в ста к западу от Уилуны. Увидев Дженни и Толи, я лишилась дара речи, но вцепилась в них мертвой хваткой. С аэродрома мы отправились в город пить кофе и несколько часов подряд изводили друг друга бесконечными рассказами о своих приключениях. Я смотрела на Дженни и Толи во все глаза, брала их за руки и чувствовала, что оживаю. Они это понимали. Они пролили бальзам на мою израненную душу и вернули мне способность смеяться над идиотской суматохой репортеров. Я снова почувствовала себя таким же человеком, как все, а не преступником, преследуемым полицией. Я уже говорила, что в некоторых кругах Австралии дружба стала почти религией. О дружбе австралийцев невозможно рассказать тем, кто сам не испытал особого чувства близости и доверия, даруемого такой дружбой, тем, для кого слова «дружеские отношения» означают праздничные обеды, где каждый стремится блеснуть остроумием, обсуждая свои дела и служебную карьеру, или сборища так называемых интересных людей, всегда настороженных, Усталых и терзаемых страхом показаться недостаточно интересными.

И конечно, я получила письма. Горы писем. Письма от Друзей, родных и сотни похожих одно на другое писем без подписи, в которых говорилось примерно следующее: «Мне тоже хотелось бы сделать то, что сделали вы, но у меня никогда не хватит на это смелости». Безымянные авторы почти извинялись, их письма изумляли меня и приводили в отчаяние, мне хотелось встряхнуть всех этих людей и сказать им, что дело не в смелости, главное — удача и выносливость. Я получила много писем от молодых мужчин, на третьей, странице они подробно описывали свою внешность (обычно это были высокие красивые блондины), а затем сообщали, что в Перу есть роскошные джунгли, и спрашивали, не хочу ли я исследовать этот район вместе с ними. Я получила письма от стариков пенсионеров и маленьких детей и, как ни странно, большую пачку писем от пациентов психиатрических клиник. Это были самые интересные письма и самые непонятные. Множество диаграмм, стрелок, странных загадочных фраз, неделей раньше я бы, конечно, прекрасно их поняла. Один старый друг прислал телеграмму: «Говорят, есть пустыни еще больше…» Телеграмма мне очень понравилась.

В тот день мы смеялись, шутили, немного всплакнули, а потом пошли в бар играть в бильярд, и там какая-то дама (местный корреспондент Эй-би-си), увидев фотоаппарат Рика, спросила, не знает ли он, где находится сейчас женщина с верблюдами. Рик сказал, что по его сведениям женщина с верблюдами появится в Микатарре примерно через неделю и потом отправится на юг, но, так как ему известно, что она крайне болезненно относится к прессе, он просит свою собеседницу ни в коем случае не сообщать об этом в печати. Та сочувственно поахала, произнесла все положенные слова: «Как это ужасно, бедняжка» и т. п., тут же потихоньку отправилась домой и отстукала на машинке заметку, сбившую со следа всех и каждого, что доставило нам немало веселых минут. Рик произнес свою речь очень искренне, с невинным видом и просил во имя элементарной порядочности выполнить его просьбу, заранее зная, что это не будет сделано. Я начала лучше понимать, как блестяще, поистине виртуозно владеет Рики тонким искусством обращения с людьми. Мы пополнили свои продовольственные запасы, погрузили их в «тоёту» и умчались в наше тайное убежище в Уилуне.

В камине бушевало пламя, а мы, завернувшись в одеяла, сидели все вместе в одной комнате, лакомились домашними сладостями, разговаривали, разговаривали и разговаривали; пили настоящий кофе, пекли пироги со шпинатом, готовили еще какие-то деликатесы, ездили в Кунью навещать верблюдов; и, поскольку я, без конца восторгаясь пустыней, все-таки призналась, что из-за гибели Дигжити последнюю часть пути прошла, ничего не видя, мы решили проехать по скотоперегонной дороге на машине.

Сначала все шло прекрасно, дороги от фермы к ферме оказались вполне сносными, но, как только мы углубились в пустыню, наша скорость снизилась до пяти миль в час. И как раз когда я, не жалея слов, восхваляла девственную природу этого неукрощенного края, его первозданность, колдовские чары, неповторимость, неподвластность никому и ничему, мы свернули в сторону и увидели вертолет, приткнувшийся к берегу пересохшей речушки. Поиски урана. Есть что-нибудь святое на этой земле?

Мы провели на скотоперегонной дороге два-три безмятежно радостных дня и вернулись в Уилуну, где уже начались спортивные состязания. Почти все, кто жил на фермах в радиусе нескольких сот миль, приехали на праздник. В этих глухих местах праздники — редкость, поэтому даже в засуху каждый стремился попасть в Уилуну. Старый полумертвый городишко с опустевшими жилищами когда-то, во время «золотой лихорадки», купался в роскоши, а теперь его улочки были усеяны битым стеклом, стены домов исцарапаны надписями, и в обычное время здесь прозябали несколько полицейских, хозяин бара, начальник почтового отделения и владелец магазина. Уилуна превратилась в главный город почти необитаемого захолустья, в призрачное воспоминание о своем былом величии. В тот вечер устроители праздника организовали танцы, и нас тоже очень дружелюбно пригласили принять участие в этом развлечении. Но когда мы подъехали к развалившемуся танцзалу, нам преградил путь мускулистый молодой человек в городском костюме. Он понятия не имел, кто мы такие, и заявил, что не пустит нас в зал, так как у мужчин нет галстуков. Это был вежливый способ не допустить на танцы аборигенов. Кучки чернокожих толпились у дверей.

Я оказалась в трудном положении. Джен и Толи бурно негодовали, а я понимала, что все гораздо сложнее, чём кажется на первый взгляд. Мне нравились здешние фермеры, и я знала, что они не расисты. Но они видели, что в зловонных лачугах вокруг городка царят грязь и жестокость, что аборигены не в состоянии отстоять, свое право на работу. К пожилым аборигенам фермеры относились обычно со снисходительным уважением, однако общие рассуждения значили для них гораздо меньше, чем собственный опыт и привычные ценности, мешавшие им понять, почему гибнет их мир, в чем они провинились раньше или теперь. Уилуна оказалась не в состоянии справиться со множеством социальных проблем, возникавших здесь на каждом шагу, — убедительный пример трагических последствий Разрушения привычного уклада жизни.

На следующий день мы уехали. В наш последний вечер Джен и Толи окончательно поверили, что верблюды мало чем отличаются от людей. У моей троицы была привычка бродить по лагерю, дожидаясь подачки или ловя момент, когда удастся незаметно сунуть губошлепую морду в сумку с продуктами. Во время ужина нас развлекал Дуки: он знал, что в сумке, стоявшей рядом со мной, спрятана большая банка меда, и пытался то так, то эдак добраться до лакомства. Я велела ему убираться прочь. В ответ Дуки устроил настоящее представление, и на морде у него будто было написано: «А ну-ка посмотрим, смогу ли я провести Роб и не получить затрещину?» Медленно, с независимым видом Дуки направился к сумке. Будь на его месте человек, он заложил бы руки за спину, устремил глаза к небу и засвистел. Мы притворились, что заняты едой, но краем глаза поглядывали на Дуки. Миг — и он наклонился над сумкой, я шлепнула его по губам, Дуки отступил дюймов на шесть. Мы продолжали ужинать. Тогда Дуки сделал вид, будто обгладывает совершенно мертвый куст, сам же, вращая глазами-бусинами, не терял из поля зрения мед, а когда решил, что его невинный вид и отвлекающие маневры усыпили нашу бдительность, бросился к сумке и попытался ее унести. Толи чуть не умер со смеху.

— Твоя правда, Роб, беру свои слова обратно, в грехе антропоморфизма ты неповинна.

Благодаря уроку, который довольно бесцеремонно преподал мне Баб, когда мы шли по «Ружейному стволу», я хорошо усвоила, что вечером всю пищу надо упаковывать самым тщательным образом. Я открыла консервную банку с вишнями (последнее мое лакомство в те дни), и, чтобы продлить удовольствие, полбанки оставила на завтрак рядом со спальным мешком. Утром я проснулась от того, что Баб положил голову мне на колени, на губах у него красовались подозрительные темно-вишневые пятна. Отучить верблюдов питаться за мой счет я так и не сумела. Наверное, еще потому, что их иждивенческие замашки доставляли мне удовольствие, веселили меня и я потакала бессовестным тварям, подсовывая им все, что могла. Они не привередничали. Иногда я протягивала одному из них ветку акации, точь-в-точь такую, какая росла рядом, и верблюды вырывали ее друг у друга, потому что любили есть из моих рук.

Следующие две недели я шла с Риком, идти было легко и приятно. Существует странная закономерность: спутник в пустыне непременно становится или твоим злейшим врагом, или самым близким другом. Сначала мы с Риком успешно изводили друг друга. В конце путешествия, когда я перестала терзаться из-за того, что Рик отнял у меня какие-то радости, или, вернее, научилась принимать жизнь такой, какая она есть, не говоря о том, что Рик за это время стал другим человеком, наши отношения переросли в настоящую дружбу. Она покоилась на надежном фундаменте выпавших на нашу долю испытаний и терпимости, которой научаешься, когда видишь человека и в лучшие и в самые скверные минуты его жизни без обычных житейских подпорок — видишь суть, первооснову. Путешествие не прошло для Рика даром, иногда я думаю, что он извлек из него гораздо больше, чем я. Мы оба пережили нечто такое, что сделало нас другими людьми. Мне кажется, мы по-настоящему узнали друг друга. Рик научился смотреть на мир не только через объектив фотоаппарата и стал полноправным участником путешествия.

Вопреки моим ожиданиям корма для верблюдов явно не хватало. Пока Рик оставался с нами, меня это не очень тревожило. Рик вел себя героически. Привозил охапки овса или люцерны из Микатарры, наездив из-за этого, наверное, лишнюю тысячу миль. Он тяжело переживал гибель Дигжити. Никогда прежде у Рика не было любимой собаки или кошки, он просто не знал, что можно по-настоящему привязаться к животному. Дигжити и Рик обожали друг друга до противности. Ни к одному человеку Дигжити не относилась так пылко, как к Рику. Однажды, недели через две после отъезда из Уилуны, Рик, измучившись до предела, проехал несколько сот миль по отвратительной дороге и вернулся в лагерь из очередной благотворительной поездки за кормом для верблюдов уже поздней ночью. Его приезд разбудил меня, перебив особенно тревожный сон: мне снилось, что Дигжити бродит вокруг лагеря и скулит, я зову ее, а она не идет. Плохо соображая от усталости, Рик подошел ко мне и сказал:

— Послушай, что это Диг бродит около лагеря, я чуть не задавил ее, когда подъезжал.

Он забыл. Не знаю, чем объяснить совпадение и не хочу даже пытаться, но нечто подобное часто случалось в те дни.

Мы с Риком теперь вели верблюдов по очереди. Вернее, изредка я неохотно и всегда с тревогой уступала Рику свое место. Он прекрасно справлялся, хотя Дуки умирал от ревности и ненавидел Рика лютой ненавистью. Ах, как злорадно я хихикала! Стоило Рику только протянуть руку, как Дуки поднимал голову, раздувал шею и, смутно догадываясь, как следует вести себя самцам, вращал глазами и издавал какие-то угрожающие звуки. «Ты мне не хозяин, — казалось, говорил он, — попробуй тронь, я перекушу тебя, как прутик, жалкая букашка». Я была уверена, вернее, почти уверена, что Рик вне опасности, но Рик явно предпочитал держаться от Дуки подальше. Мне это доставляло немало веселых минут. Иногда, стоя рядом с Риком, я просила его надеть на Дуки носовой повод, Дуки не противился, но потом клал голову мне на плечо, сопел, пощипывал за ухо и на тысячу ладов изливался в любви, нарочно показывая этому чужаку, этому захватчику, кому принадлежит его сердце.

Расхваливая верблюдов, я не могу остановиться. Но до меда они все-таки добрались. Нам нужно было послать телеграмму в «Джиогрэфик», и мы с Риком поехали на ближайшую ферму, а когда вернулись, обнаружили, что лагерь разгромлен и все вокруг густо измазано медом: вьюки, спальные мешки, верблюжьи губы, ресницы, зады — все. Верблюды понимали, что натворили, и, завидев нас, умчались прочь.

Здешние скотоводы оказались на редкость добрыми людьми. Засуха разоряла их, но лица этих людей оставались непроницаемыми. Они кормили нас и верблюдов до отвала, до того, что мы не могли шевельнуться. От них же я узнала, что в Карнарвоне, небольшом городке на побережье, где я собиралась закончить путешествие, нас ожидает торжественная встреча. Ну уж нет. Этому не бывать. Пару месяцев назад я встретила где-то на дороге семью скотоводов, и в отличие от многих других эти люди сразу мне понравились. Они разводили овец на собственной ферме на берегу океана, милях в ста к югу от Карнарвона, и пригласили меня побывать у них. Я решила, что так и сделаю. А если они согласятся оставить у себя моих верблюдов, одна из самых трудных задач будет решена.

 

Глава 12

Несчастье случилось, когда оставалось пройти меньше двухсот миль. Присутствие Рика убаюкивало тревогу, и у меня появилось чувство безопасности, всегда обманчивое. Я не сомневалась, что теперь-то уж все будет хорошо, позади столько испытаний, такая невероятно длинная дорога — остаток пути представлялся праздником. Мы шли по пастбищам вдоль реки Гаскойн, корма становилось больше, Рик рядом, жизнь прекрасна. И вдруг у Зелейки началось кровотечение.

Я не могла понять, откуда идет кровь, из влагалища или из уретры. Поколебавшись, я решила, что скорее всего это инфекционное заболевание мочеиспускательного канала, и стала давать ей ежедневно по сорок таблеток лекарства, которое на всякий случай захватила для себя. Засовывала таблетки в апельсин. Кроме того, вкалывала огромные дозы террамицина и надеялась на лучшее. Зелейка продолжала кормить Голиафа, и от нее остались шкура да кости. Рик поехал на соседнюю ферму «Долджети-Доунс» в надежде раздобыть для Зелейки более питательный корм и лекарства. Зелейка перестала пастись, и я не сомневалась, что дни ее сочтены.

Хозяева «Долджети» нагрузили Рика всем, чем только могли, и пригнали специальный грузовик для перевозки скота, чтобы с максимальным комфортом доставить Зелли на ферму, где она сможет как следует отдохнуть и отъесться. Гостеприимство скотоводов.

Но моя упрямая дуреха не захотела даже смотреть на грузовик. Мы перепробовали все. Сделали для нее наклонный помост-никакого успеха. Обвязали веревками, заманивали, упрашивали, били-ни кнутом, ни пряником мы не могли заставить ее подняться в грузовик. Тогда я оседлала Дуки и Баба и пошла в «Долджети», надеясь, что Зелли пойдет за нами. Вот когда она поразила меня до глубины души. Зелли отправилась назад, в Алис-Спрингс, даже не оглянувшись на Голиафа. Дважды я проделала этот опыт, и дважды она строго по прямой шла на восток, в Алис, — домой. Мне ничего не оставалось, как привязать ее и медленно идти в «Долджети» вместе с ней.

В первый вечер мы разбили лагерь у какого-то озерца и услышали в небе рокот небольшого самолета. Он сделал над нами несколько кругов, покачал крыльями и, к великому нашему изумлению, опустился на пыльную ухабистую дорогу. Рик поехал посмотреть, какой безумец совершил этот отважный маневр. Через десять минут он вернулся, в машине рядом с ним сидел мужчина в огромной шляпе и в сапогах для верховой езды со шпорами. Мужчина выскочил из машины, представился и пожал мне руку с таким жаром, что я едва не осталась без пальцев. До него дошел слух, что у меня заболел верблюд, и потому, как он сказал, ему вздумалось слетать и посмотреть, не надо ли чем-нибудь помочь. (Он владел фермой, и, как оказалось, мы однажды проходили по его земле, когда он куда-то отлучался.) Я повела его к верблюдам, а он деловито рассказывал, что давным-давно его отец держал верблюдов, поэтому сам он тоже худо-бедно кумекает в этом деле.

— Старушка моя, сами видите, совсем никуда, — сказала я, с легкостью переходя на местный жаргон. — В чем только душа держится. Мешок с костями, больше ничего от бедняги не осталось, сами видите.

Зелейка, походившая на чудом уцелевшую узницу Освенцима, стояла рядом с двумя здоровыми верблюдами. Наш гость спокойно подошел к Дуки, задумчиво посмотрел на него, медленно покачал головой и сказал печально:

— Сами видите, ну и дела, больная, совсем больная верблюдица. Бедняга, одно слово, бедняга. Ox, ox, ox. Ума не приложу, как ей помочь.

Пока он разглагольствовал о верблюдах, мы с Ричардом самоотверженно старались не фыркнуть и не ухмыльнуться. Ричард отвез его назад к самолету, самолет взметнул густое облако пыли, поднялся в воздух, помахал крыльями и улетел. А мы еще долго тряслись от смеха.

Днем позже мы дотащились до «Долджети». Марго и Дэвид Стэдманы влюбились в верблюдов с первого взгляда и чудовищно баловали их. Прожив неделю на ферме, Зелейка настолько поправилась, что по моим представлениям могла без труда дойти до побережья. Я надеялась, что купание в море окажется для нее целительным. Голиафа я к ней не подпускала, благо на ферме было несколько отгороженных друг от друга загонов, и это, конечно, сильно ускорило ее выздоровление. Верблюжонок вопил не умолкая и всячески выказывал мне свое недовольство, хотя я ведрами носила ему молоко и патоку. Поросенок эдакий. Зелейку его крики тоже выводили из себя, она даже пыталась просунуть вымя сквозь прутья, лишь бы дать Голиафу пососать молока. Еще одна неделя райской жизни изменила Зелейку до неузнаваемости: никогда во время путешествия она не выглядела так хорошо, как в эти дни. Иногда по утрам она даже могла взбрыкнуть раз-другой.

Я решила идти на ферму «Вудлей», где нас с нетерпением поджидали Джэн и Дэвид Томсоны. Ферма находилась всего в пятидесяти милях от океана, зато от Карнарвона, где меня ожидала торжественная встреча и толпа репортеров, ее отделяли благословенные сто миль. Репортеров я все-таки побаивалась и хотела обезопасить себя на случай, если они попытаются меня выследить, поэтому специально для них послала на имя Рика телеграмму: «Зелейка все еще больна, буду Карнарвоне середине ноября» — не очень честный прием, но весьма действенный, как я потом убедилась. Последний короткий отрезок пути мне хотелось пройти одной, и я условилась с Риком, что мы встретимся через две-три недели в «Вудлее».

К этому времени погода начала меняться. В пустыне никогда не бывает настоящей весны или осени. Погода то холодная, то жаркая, а иногда очень жаркая, непереносимо жаркая. Вокруг расстилались плодородные земли с хорошими пастбищами, но дальше к югу все изменилось. Заросли чахлых низкорослых деревьев с серо-зелеными листьями покрывали окаменевшие волны красного песка, эти деревья — разновидность акации, по-местному «ванью» — считались хорошим кормом для верблюдов, но мои привереды не желали к ним прикасаться. Они никогда прежде их не видели. В первые же несколько дней верблюды потеряли все, что набрали в «Долджети». Я пыталась убедить их, что ветки ванью — вкуснейшая еда, но они мне не верили. Не доверяли. А кругом ничего больше не росло. К тому времени, когда я добралась до «Калитарры», последней фермы перед «Вудлеем», меня уже снова грызла тревога о верблюдах.

На этот раз в роли спасителей явились Джорж и Лорна. Я вторглась в их владения и увидела крошечное строение из гофрированного железа, очень привлекательное на вид, но расположенное в пышущей жаром пыльной ложбине, где повсюду громоздились умирающие или уже скончавшиеся машины и бродили прирученные дикие козлы. Джорж и Лорна глубоко поразили меня. У них не было ничего. Даже электричества, не говоря уж о деньгах, и они жестоко страдали от засухи. Такие люди встречаются нечасто. Они поделились со мной своим последним достоянием. Ради меня Лорна достала из-под кровати бутылку пива, хранившуюся на крайний случай бог знает сколько времени. Она дала мне дорогой корм для верблюдов и ухаживала за мной как за родной дочерью, вернувшейся домой после долгой разлуки. Джорж и Лорна принадлежали к замечательному племени настоящих австралийцев, как их у нас называют. В свои пятьдесят, а может быть, шестьдесят лет (точнее не скажешь) Лорна еще скакала на лошади без седла. Все артезианские колодцы на пастбищах Джоржа и все принадлежавшие ему машины действовали только благодаря его энергии и обрывкам проволоки. Но каким-то образом Джорж и Лорна поддерживали свою жизнь, оставались добрыми, щедрыми, сердечными людьми и никогда ни на что не жаловались. Через день после того, как я с ними рассталась, они отправились в путь на своем видавшем виды автомобильчике ради того, чтобы привезти еще немного корма для моих верблюдов и бутылку теплого лимонада. Машина по дороге встала, но Джорж умел чинить все на свете, и поздно вечером они добрались до моего лагеря. Из всех, кого я встретила во время путешествия по необжитым просторам нашего континента, Джорж и Лорна — наиболее яркое олицетворение неистребимой воли к жизни, отличающей жителей дикой Австралии.

Мне оставалось около двух дней пути до «Вудлея», и тут-то все пошло кувырком. Сумки вдруг начали рваться, седла стали натирать верблюдам спины, и последняя пара моих крепких сандалий пришла в негодность. Я связывала сандалии веревками, веревки стирали и ранили ноги, а идти босиком я не могла. На раскаленном песке можно было жарить яичницу. Местность вокруг угнетала однообразием, вода в колодцах была теплая и соленая, и больше всего на свете мне хотелось добраться до «Вудлея», посидеть в тени и напиться чая. Из-за жары я шла без одежды и вдруг увидела перед собой ферму. Она была неверно обозначена на карте, и я наткнулась на нее на десять миль раньше, чем ожидала. Я поспешно оделась и пошла к дому.

Трудно сказать, кому Джэн и Дэвид обрадовались больше — мне или верблюдам. С первой минуты я знала, что мои любимцы обрели пристанище, где смогут счастливо, в холе и неге, доживать свои дни, и до сих пор Джэн и Дэвид — единственные люди, с кем я могу всерьез и без устали говорить о верблюдах, об их привычках, говорить, зная, что меня понимают. Как и я, они нежно любят верблюдов и с рабской покорностью выполняют все их капризы. Дуки, Баб, Зелли и Голиаф вытянули счастливый билет. «Вудлей» стал их домом, и они очень быстро освоились со своим новым положением.

Рик приехал через несколько дней, взвинченный, самодовольный, поглощенный делами и заботами иного мира. На этот раз он разглядывал с вертолета остров Калимантан. Рик рассказал, что накануне в Карнарвоне, когда он зашел в гараж за своей машиной, механик сказал ему:

— Слышали, что случилось с вашей девушкой? У нее Верблюд заболел, она доберется сюда к середине ноября.

Джэн и Дэвид предложили подвезти меня с верблюдами на грузовике и высадить нас милях в пяти от океана. Я не принадлежу к педантам и с радостью согласилась. Тем более что жара не спадала. На этот раз я связала верблюдов друг с другом и решила, что Голиаф втиснется в грузовик последним. Он без колебаний прыгнул в кузов. Не мог же он в самом деле допустить, чтобы мамочкино молоко увезли у него из-под носа неизвестно куда.

Мы благополучно добрались до места. Джэн и Дэвид сказали, что вернутся за нами через неделю. Оставшиеся несколько миль я ехала верхом и предавалась мрачным размышлениям. Я не хотела, чтобы путешествие кончалось. Я готова была повернуть назад, в Алис, выйти снова на скотолерегонную дорогу, отправиться еще куда-нибудь. Мне нравилось бродить с верблюдами по пустыне. Я радовалась пустыне, радовалась верблюдам. Оказалось даже, что эта жизнь мне по силам. Наверное, я вполне могла бы до конца своих дней странствовать по пустыне со стадом дромедаров. Я любила моих верблюдов. Я гнала мысли о разлуке с ними. И мне смертельно не хотелось встречаться с Риком. Эти последние несколько жалких дней мне хотелось побыть одной. Я попросила Рика хотя бы не делать снимков. На его лице появилось знакомое выражение недовольства: опять его хватают за руки. Ну что же, с кривой улыбкой подумала я, с этого началось, этим и кончится. Переживу. Верх справедливости.

Зато я могла любоваться яркими лучами послеполуденного солнца, ныряющими в Индийский океан за последней грядой дюн. Верблюды чуяли воду и готовы были выпрыгнуть из собственной шкуры. Путешествие подошло к концу, а в голове у меня царил все тот же сумбур, и окружающий мир казался таким же нереальным, как в первые дни в Алисе. Мне было легче взглянуть на себя через объектив Рика и увидеть, как я еду верхом на верблюде по берегу океана, освещенная сто раз описанным заходящим солнцем, мне было легче увидеть себя в окружении друзей и помахать рукой той полоумной женщине с верблюдами: вокруг нее клубилась колючая пыль, а в глубине ее зрачков, как у всех провожающих, притаился страх, потому что слишком много слов так и осталось непроизнесенными. Я не в силах рассказать о радости и саднящей печали этих минут. Все произошло слишком быстро. Я не могла поверить, что все уже позади. Это какая-то ошибка. В середине путешествия кто-то просто украл у меня несколько месяцев. Но не внезапный упадок сил — все, вышел воздух — мучил меня у океана, а гнетущее чувство, что я выбрала неподходящее место для предпоследнего этапа своего путешествия.

Я ехала верхом по побережью времен плейстоцена поразительной, слепящей, фантастической красоты, его освещало такое непомерно огромное солнце, что казалось, будто этот огненный шар вот-вот сорвется с плоского горизонта, но, чем красивее было вокруг, тем мучительнее я сознавала, что все кончилось слишком внезапно, настолько внезапно, что я не успела освоиться с этой мыслью, а ведь пройдет, наверное, несколько лет, прежде чем я снова увижу пустыню и своих любимых верблюдов. Впереди меня ожидал шквал таких же ударов, и не было ни минуты, чтобы к ним приготовиться. Я ушла в себя, замерла, оцепенела.

Океан произвел на верблюдов ошеломляющее впечатление. Они никогда не видели столько воды. Пенные шарики добегали до берега и щекотали им копыта, они подпрыгивали на всех четырех ногах разом, и по милости Баба я едва не совершила полет на землю. Верблюды останавливались, оборачивались к океану и пристально разглядывали воду, потом отскакивали в сторону, переглядывались, вытягивая длинные смешные морды, снова устремляли глаза на воду и возвращались на берег. В конце концов они сбились в кучу и со страху запутали все веревки. Голиаф решительно бросился в океан. Он еще не знал, что такое осторожность.

Я провела на побережье сумбурную неделю. По счастливой случайности, мое путешествие окончилось в удивительном месте: другой такой полоски берега нет больше нигде в мире. Она окаймляла внутреннюю часть глубоко вдающегося в сушу узкого морского залива Хэмлин-Пул. Стена густо разросшихся морских водорослей перекрывала выход из залива в океан, поэтому вода в этом небольшом и сравнительно мелком заливе была необычайно соленая, что создало на редкость благоприятные условия для строматолитов - примитивных организмов, обитающих здесь уже около пятисот миллионов лет. Эти причудливые первозданные скалы выступали из воды, будто группа окаменевших Лонов Чейни . Берег усыпали ракушки, крошечные, полупрозрачные, совершенные по форме, как ноготки новорожденного младенца. Ярдах в ста от воды ракушки в результате выщелачивания образовали твердую породу, уходящую вглубь футов на сорок, а иногда и больше, и местные жители выпиливали из нее кирпичи для постройки домов. Здесь росли чахлые скрюченные деревья и солянки — превосходный корм для верблюдов, — а дальше тянулись плоские селенитовые низины и красные песчаные холмы пустыни. Я ловила желтохвостых рыбок и плавала в самой прозрачной, самой нежно-голубой воде на свете, заманивала в воду верблюдов (всех, кроме Зелейки, эта упрямица не желала даже ног замочить) и плавала вместе с ними; на ослепительно белом пляже я вслушивалась в хруст ракушек под ногами, разглядывала небольшие, будто стеклянные, зеленые и красные растения и валялась под раскаленным небом, чувствуя, что меня зажаривают живьем. Вода по-прежнему приводила верблюдов в недоумение; они не могли смириться с тем, что ее нельзя пить, снова и снова брали в рот, корчили рожи и выплевывали. На закате верблюды часто подходили к берегу, стояли и разглядывали воду и небо.

А я вновь, теперь уже в последний раз, воспарила к небесам. Я жестоко расправилась со своим имуществом, сохранив только самое необходимое — неприкосновенный запас. У меня остался грязный изношенный саронг на жаркую погоду, свитер и шерстяные носки — на холодную, что-то, в чем можно спать, что-то, из чего можно есть и пить, и больше ничего. Я чувствовала себя свободной, всевластной, невесомой и мечтала остаться такой навсегда. Вцепиться в эту возможность и не выпускать ее из рук. Мне так не хотелось вновь закружиться в беличьем колесе городской жизни.

Дурочка несчастная, я действительно верила во всю эту ерунду. Я забыла простую истину: то, что разумно в одном случае, бессмысленно в другом. Попробуйте пройтись по Пятой авеню, источая аромат верблюжьего дерьма и разговаривая сами с собой, вы тут же увидите, что все вокруг шарахаются от вас как от прокаженного. С вами не захотят здороваться даже ваши лучшие американские друзья. Я знала, что последним жалким лепесткам моей романтической наивности предстоит облететь в Нью-Йорке, где я окажусь через четыре дня в состоянии полной невменяемости; где буду со страхом передвигаться в глубоких ущельях, пробитых среди домов из стекла и бетона, хорошо понимая всю неуместность и нелепость своего нового облика искательницы приключений; где мне придется отвечать на идиотские вопросы из тех, что задают хозяйкам зоомагазинов любители домашних животных, и защищаться от людей, пристающих с шуточками вроде: «Ну как, дорогая, что на очереди, захватишь доску на роликах для сухопутного серфинга и махнешь через Анды?», и где я буду мечтать о пустыне, ничем не похожей на пустыню Нью-Йорка.

В последнее утро, когда я еще до рассвета готовила завтрак, Рик заворочался во сне, приподнялся на локте, вперил в меня обвиняющий взгляд и спросил:

— Как ты, черт побери, дотащила сюда этих верблюдов?

— Что?

— Признавайся, убила их родителей?

Секунду он вполне осмысленно и злорадно ухмылялся, потом снова провалился в сон и позднее ни разу не вспомнил об этом мимолетном эпизоде. Но в том, что ему привиделось, была какая-то крупица правды.

Джэн и Дэвид приехали на грузовике, я погрузила моих дерзких, отъевшихся за неделю уродов в кузов и доставила их домой — в новый дом, где им предстояло доживать свои дни. Здесь они имели полную возможность бродить на свободе, всячески злоупотреблять любовью и добротой своих хозяев, предаваться безделью, а вступив в пору старческого слабоумия, мечтать о земле обетованной и созерцать, как горб каждого из них становится все больше и больше. Мое прощание с Дуки, Бабом, Зелейкой и Голиафом затянулось на много часов. Я испытывала физическую боль, заставляя себя оторваться от них, и тут же возвращалась назад, утыкалась лбом в их шерстистые спины и твердила, какие они чудесные, умные, преданные и искренние друзья, как я буду скучать по ним. Рик довез меня до Карнарвона — сто миль к северу от «Вудлея», — откуда мне предстояло добраться самолетом до Брисбена, а потом до Нью-Йорка. Путешествие на машине не сохранилось у меня в памяти, помню только, что из моих глаз низвергались неправдоподобно бурные потоки соленой влаги, а я всячески пыталась их скрыть.

В Карнарвоне, в городе, наверное, не больше Алис-Спрингса, на меня обрушился первый мощный удар цивилизации, ввергнувший меня в многомесячное плавание по морям культурной жизни, от чего я, по-моему, больше уже не оправилась. Где ты, Боудикка , отважно шествовавшая по пляжам в Хэмлин-Пуле? «Что мне Нью-Йорк, — говорила она, — что мне „Джиогрэфик“, я неодолима». А в Карнарвоне Боудикка спряталась в свою скорлупу, спасаясь от стремительной атаки всех этих странного вида людей, машин, телеграфных столбов, вопросов, шампанского и роскошной еды. Местный судья и его жена пригласили меня на обед, судья открыл огромную бутылку шампанского. В середине обеда мой желудок не выдержал, я тихонько прокралась на улицу и привела в ужасающий вид ни в чем не повинную пожарную машину, а Рик поддерживал мою голову и повторял:

— Ничего, ничего, все образуется.

— Ничего не образуется, какой ужас, — возмущалась я между приступами рвоты, — хочу назад, в пустыню.

Сейчас, когда я мысленно возвращаюсь к своему путешествию, когда пытаюсь отделить факты от вымысла и вспомнить, как я прожила такой-то день, пережила такое-то событие, когда стараюсь вытащить на свет божий глубоко погребенные и безжалостно изуродованные воспоминания, из общего хаоса проступает четкая мысль. Ничего сверхъестественного я не совершила. Пройти по пустыне не опаснее, чем пересечь улицу, доехать на машине до побережья, наесться земляных орехов. Две важные вещи я усвоила благодаря путешествию; каждый обладает таким запасом сил и энергии, каким хочет обладать, и самое трудное в любом начинании — сделать первый шаг, принять решение. Я знала уже тогда, что время от времени буду забывать эти истины и мне придется повторять знакомые слова, утратившие смысл, и вспоминать, что они значат. Я знала уже тогда, что буду бесплодно тосковать об этом путешествии, вместо того чтобы вспомнить, чему оно меня научило. Путешествия, как я когда-то подозревала и в чем сейчас убедилась, не начинаются и не кончаются, они лишь меняют форму.