— Видишь — Священная Чаша, она же — ясли для младенца, — негромко сказал отец Панкратий, указывая на алтарную роспись феодоритского храма. — Бог ради людей приносит в жертву свое дитя, которое тоже Бог. Наверное, ты, Донато, заметил на наших православных фресках связь жертвенного блюда с колыбелью. Тема поклонения жертве появилась в византийских храмах в то самое время, когда у вас, латинян, возникли сказания о Граале. Грааль ведь тоже не всегда изображают в виде чаши со святой кровью, но иногда — как жертвенное блюдо.

Донато, внимательно разглядывая фреску, спросил:

— А этот священник слева, который держит чашу, вероятно, представляет Иосифа Аримафейского?

— Да, ты верно понял! — обрадовался отец Панкратий. — Я не ошибся, предположив в тебе человека духовного. А знаешь ли, как называется этот храм? Храм Донаторов — то есть дарителей. Не правда ли, это созвучно твоему имени?

— Может быть. Только я, увы, ничего не могу подарить вашему храму, — пробормотал римлянин.

Но отец Панкратий, словно не расслышав его слов, продолжал объяснять:

— Подобные росписи я покажу тебе также в храме Успения Богородицы, в церкви Иоанна Предтечи и многих других храмах и пещерных городах Феодоро. Ты убедишься, что истинный след Чаши надо искать здесь, а не в латинских странах.

— А может, Святых Чаш было две? — предположил Донато. — Одна прославилась на Западе, другая — на Востоке.

— Да, существует и такое толкование, — кивнул отец Панкратий. — Но истина скрыта в глубине веков, и едва ли мы, недостойные, когда-нибудь ее узнаем. Здесь, в Таврике, ты еще встретишь много такого, что заставит тебя задуматься. Эта земля хранит истоки древних тайн, и именно здесь зародились иные знаменитые легенды, перешедшие затем к латинянам. Например, сказание о золотой наковальне, в которую был воткнут меч, завещанный достаться только настоящему королю. А в латинской легенде такой меч находился в Британии и его смог вытащить из камня лишь король Артур.

Слушая негромкую речь священника, Марина в то же время украдкой посмотрела на Донато — и заметила, что он тут же отвел глаза в сторону. И это случилось не в первый раз. Уже несколько дней девушка с грустью и недоумением отмечала, как мужчина, овладевший ее мыслями и чувствами, стал выказывать к ней какую-то холодную сдержанность, словно давая понять, что между ними возможны лишь дружеские, но никак не любовные отношения.

А ведь все начиналось не так и в Сугдее, и в первый месяц после приезда в Феодоро…

Вздохнув, Марина вспомнила тот день, когда отряд во главе с Василием Нотарасом и отцом Панкратием выехал из Сугдеи, направляясь в Мангуп — столицу православного княжества. Донато уже достаточно окреп для путешествия, но не настолько, чтобы ехать верхом, и его везли в крытой повозке, где рядом с ним находились Марина и Тимон. В присутствии строгого лекаря девушка не могла позволить себе лишнего слова или жеста; лишь иногда, украдкой, бросала она взгляд на Донато и улыбалась ему.

После того первого поцелуя, свидетелем которого так некстати оказался генуэзец Нефри, Марина уже не сомневалась, что ее и римлянина соединяет чувство, о котором мечтает каждая девушка. Накануне отъезда ей снова довелось побыть с Донато наедине, хотя всего несколько минут. И он вновь поцеловал ее, даже более крепко и властно, чем в первый раз, а потом порывистым движением опрокинул на постель, сдвинул вниз лиф ее платья и охватил губами твердый сосок девичьей груди. Марина тихо ахнула от неизведанного и пронзительного ощущения, а еще от испуга, что в комнату кто-нибудь войдет и увидит эти нескромные ласки. А Донато, словно не замечая ее пугливой настороженности, продолжал покрывать горячими поцелуями грудь, шею и плечи девушки. Но вдруг где-то неподалеку послышался капризный голос хозяйки дома, и Марина, оттолкнув Донато, мгновенно вскочила на ноги, поправила одежду, прижала руки к разгоряченным щекам. Он не стал ее удерживать, а лишь спросил низким хрипловатым голосом:

— Ведь ты моя? Ты будешь со мной?

«Твоя, твоя!» — кричали ее глаза, а губы не смели сказать это вслух. И тут в комнату вошел послушник Никанор, прервав волнующую сцену.

А через день после этого короткого, но жаркого полуобъяснения Марина и Донато ехали вместе в крытой повозке под присмотром молчаливого лекаря. И каждый взгляд, которым обменивались молодые люди, таил для Марины великое множество тревожно-сладких предчувствий.

Мысли о Донато и надежды на будущее, связанное с ним, скрашивали для девушки и неудобства пути, и разлуку с родным домом и матерью, и предстоящую неопределенность жизни в чужом для нее горном княжестве.

И вот наконец дорога подошла к концу, и взорам путников предстало высокое плато Мангуп, на котором расположилась окруженная неприступной крепостью столица Феодоро. Марина уже поняла, что княжество это недаром соперничало с генуэзцами за влияние в Таврике. Во владениях феодоритов она увидела множество замков, крепостей и храмов. В плодородных долинах рек раскинулись поля, сады и виноградники, а для пастбищ использовалась яйла. В городах и городках, расположенных обычно на скалистых вершинах, жители занимались различными ремеслами, особенно много было кузнечных, гончарных и столярных мастерских. Бросалось в глаза искусство феодоритских каменотесов и строителей, умевших сооружать не только мощные стены и башни, но и украшать дома редкими по красоте резными изделиями из местного камня.

Со слов отца Панкратия Марина знала, что княжество Феодоро, возникшее на месте древней страны Дори, населяют не только греки, но и потомки других древних народов Таврики — аланов и готов. Они все исповедовали православие, и, в отличие от многоликой Кафы, храмы здесь были только византийской постройки и обряда. Впрочем, девушка уже убедилась, что суровые греческие монахи и священники могут быть довольно веротерпимы, — ведь сам отец Панкратий готов благословить ее брак с итальянцем-католиком. Пусть у греков в этом деле был свой расчет, и все-таки Марина с невольной благодарностью подумала о пастыре, который словно снял камень с ее души, позволив думать и мечтать о том, что прежде казалось невозможным.

Теперь девушка с легкой усмешкой вспоминала о том времени, когда предметом ее тайных воздыханий был красивый кафинский купец Константин. Нынче ни он, ни все другие мужчины не вызывали у нее интереса. Никто, кроме Донато, — сильного, умного, мужественного Донато — больше не занимал ее мыслей. Молодой римлянин казался ей ожившим героем, которых так много было когда-то на легендарной земле его предков. Ночами ей снились центурионы в латах, гладиаторы на арене, мореплаватели на древних парусниках, плывущие от Рима к берегам Таврики.

В доме феодоритского князя Космы Гавраса Марине и Донато снова, как и у Эраста, отвели отдельные комнаты, расположенные недалеко друг от друга. Девушке даже пришло в голову, что хозяева нарочно так устраивают, чтобы молодые люди поскорее сблизились между собой.

Дом был большим и добротным, но обстановка его казалась слишком строгой, мрачноватой, лишенной роскоши. Дорогие ткани и ковры все были темных тонов, прочная мебель не отличалась особым изяществом, в комнатах почти не было зеркал и украшений. Скоро Марина поняла, что попала в мир людей необычных, где богатство вполне могло сочетаться с аскетизмом.

Косма Гаврас был главой того избранного круга посвященных, к миссии которых Марина оказалась причастна волею судеб и отца Панкратия. С невольным интересом она присматривалась к важному греческому вельможе, взявшему на себя роль спасителя Феодоро. Косма Гаврас был человеком средних лет, среднего роста и крепкого сложения. Его лицо нельзя было назвать красивым, но в чертах этого смуглого волевого лица было нечто значительное и располагающее. Он благосклонно отнесся к гостям, хотя тот пристальный, изучающий взгляд, которым он порой смотрел на Донато и Марину, мог свидетельствовать о скрытой настороженности. Впрочем, и Донато смотрел на хозяев дома не менее настороженно. Марина понимала, что он не может взять в толк, зачем знатным феодоритам понадобилось опекать чужого им человека, да еще и католика. Очевидно, римлянин догадывался, что причиной тому — не простая благодарность, а нечто другое. Возможно, он даже хотел обсудить это с Мариной, но каждый раз что-нибудь мешало им побеседовать наедине. Отец Панкратий хоть и не прочь был соединить молодых людей узами брака, но, как истинный священник, не хотел доводить их до греха, а потому приставил к Марине пожилую служанку Феклу, выполнявшую роль не то надзирательницы, не то дуэньи.

Между тем здоровье Донато быстро шло на поправку, и скоро он уже не нуждался в услугах лекарей, а мог свободно ходить по дому и двору. Встречаясь с Мариной, он бросал на нее выразительные взгляды, а иногда ухитрялся сказать что-нибудь приятное, но не вызывающее подозрений у строгой Феклы.

Косма Гаврас иногда обедал с гостями за одним столом, но дома он бывал редко, и Марина догадывалась, что его постоянные отлучки связаны все с той же тайной миссией, которой была подчинена вся жизнь этого дома. Здесь все ходили тихо, не задавали лишних вопросов и, казалось, понимали друг друга с полуслова. Та часть дома, в которой жил сам Косма, была отделена от остальных комнат, и никому не разрешалось без спроса туда входить, особенно если хозяин принимал гостей, читал или писал письма. И только один отец Панкратий был допущен ко всем тайнам феодоритского князя.

Что касается женской половины дома, то она производила на Марину унылое впечатление. Жена и две дочери Космы Гавраса держались от гостьи на расстоянии и не проявляли к ней никакого интереса. Старшая из дочерей была вдовой и все время проводила в молитвах, а вторая, совсем девочка, пока еще забавлялась куклами в окружении нянек. Да и среди служанок княжеского дома, молчаливых и бесшумных, как тени, Марина не могла присмотреть себе ни подругу, ни хотя бы собеседницу.

Девушка невольно вздыхала, вспоминая своих веселых кафинских подруг Зою, Гаяне и Фатьму. Самой близкой среди них была Зоя — дочь состоятельного грека-судовладельца и славянки из Сурожа. Когда-то, еще в детстве, девочки подружились на одном из городских праздников и с тех пор привыкли доверять друг другу все свои секреты. Вспоминая Зою, Марина снова в который раз принималась мысленно рассказывать ей о своих удивительных приключениях, и это помогало ей скрашивать скуку и однообразие жизни в чужом доме.

Осень подходила к концу, когда Марине и Донато было наконец позволено покинуть пределы княжеского подворья и осмотреть город-крепость Мангуп, а затем и храмы за пределами столицы. Отец Панкратий их сопровождал, и скоро Марина поняла, какую цель преследовал священник во время этих поездок. Он недаром обещал римлянину показать места, связанные со Святой Чашей. Поистине, в тех храмах, куда он водил молодых людей, Чаша являлась в самых чистых и возвышенных образах.

Но — странное дело — именно после посещения храмов Марина стала замечать, как постепенно отдаляется от нее Донато. Он уже не пытался, как раньше, пользуясь моментом, обнять ее и поцеловать где-нибудь в укромном месте княжеского дома или двора. Он даже не бросал на нее тех волнующих взглядов, в которых она угадывала чувство и страсть. Несколько раз девушка пыталась с ним заговорить, но он отшучивался или отвечал односложно и всегда находил способ не остаться с ней наедине даже на минуту.

Вот и сегодня, в храме Донаторов, куда Марина вошла с надеждой и трепетом, ей снова пришлось убедиться, что мечта о счастье ускользает, уходит, словно вода в песок…

И когда возвращались обратно, в дом Гавраса, Донато старался ехать так, чтобы между ним и Мариной всегда был отец Панкратий или еще кто-либо из сопровождавших их всадников.

Девушке вдруг пришло в голову, что, возможно, римлянин, осматривая православные храмы, прочувствовал ту разницу в вере, которая разделяла их с Мариной, и сделал вывод, что это непреодолимая преграда. Другого объяснения растерянная девушка найти не смогла и решила при первом же удобном случае поговорить об этом с Донато, намекнуть ему, что в Кафе нередки браки католиков и православных и даже строгий отец Панкратий готов их благословить.

Сейчас Марина как никогда остро чувствовала свое одиночество в чужом доме, где не было ни матери, ни подруг, чтобы поделиться с ними своей сердечной тайной и попросить совета.

И вдруг она увидела молодую женщину, с которой ей сразу же захотелось подружиться. И случилось это как раз на следующий день после посещения храма Донаторов. Обдумав бессонной ночью предстоящий разговор с Донато, Марина утром потеряла всю свою решительность и снова почувствовала себя одинокой растерянной девочкой. Она подошла к окну, рассеянно наблюдая за порханием мелких снежинок, и с грустью отметила, что идет уже четвертый месяц ее разлуки с родным домом, куда она никак не может вернуться без помощи отца Панкратия и других феодоритов. Комната Марины была на втором этаже, и окно выходило на улицу. Дом напротив, тоже двухэтажный, принадлежал какому-то знатному греку, дальнему родственнику Космы Гавраса. К дому примыкал огороженный забором сад с хозяйственными постройками, и Марина иногда от скуки наблюдала, как там возятся слуги и работники.

Но в этот день, подойдя к окну, девушка вдруг увидела новое для себя лицо. Окно в доме напротив приоткрылось, и из него выглянула хорошенькая головка молодой женщины. Незнакомка встретилась взглядом с Мариной и приветливо ей улыбнулась. И Марина не могла не улыбнуться в ответ. Здесь, в молчаливом доме Гаврасов, она не встречала такой веселой приветливости. Через несколько мгновений незнакомка исчезла из окна, но скоро появилась на улице и, подняв голову вверх, помахала Марине рукой. Девушка ответила ей таким же жестом и обратила внимание, что соседка Гавраса даже одета более ярко, чем другие феодоритки, а из-под платка у нее выбивается несколько игривых черных локонов. Хорошенькая дама в сопровождении двух служанок пошла по улице и скоро исчезла из виду.

Марина удивилась, почему раньше ей не пришлось увидеть эту милую и приветливую даму, с которой сразу же захотелось познакомиться поближе. Как только появилась Фекла, девушка не преминула спросить, кто эта соседка, живущая в доме напротив. Поджав губы, Фекла пояснила, что соседку зовут Нимфодора, она дальняя родственница Космы Гавраса, но раньше жила на побережье, в доме мужа, а теперь, овдовев, вернулась в Мангуп. Девушке показалось, что Фекла не очень-то жалует хорошенькую вдовушку.

И какова же была радость Марины, когда в тот же день Нимфодора появилась в доме Гаврасов и, пользуясь отсутствием хозяина, сама нашла юную гостью и представилась ей. Приветливая дама была лет на пять старше девушки и сразу стала обращаться к ней покровительственно:

— Милое дитя, тебе, наверное, очень одиноко в доме моего двоюродного дядюшки? Я знаю, что у него здесь заведены монашеские порядки, хотя по натуре он купец, и весьма удачливый. Но в некоторых людях деловитость сочетается с ханжеством, и с этим надо смириться.

— Я благодарна господину Гаврасу за то, что он дал мне пристанище в своем доме, — дипломатично ответила Марина. — Когда я смогу вернуться в Кафу, то, надеюсь, мои домашние окажут ему такое же гостеприимство.

— Ах, не скромничай, я вижу по твоим живым глазкам, что тебе здесь скучно, — игриво заметила Нимфодора. — Ну, ничего, скоро праздник Рождества, и я заставлю Косму отметить его как-нибудь поярче. Я ведь бывала в больших городах, даже в Константинополе, и знаю, что жить можно веселей, чем в нашей суровой горной стране.

— В Кафе тоже бывают пышные празднества, особенно в день святого Георгия, — заметила Марина.

— Да, я слышала об этом, но в Кафе мне бывать не приходилось. — Вдовушка оглядела маленькую скромную комнатку Марины, и ее подкрашенные серо-зеленые глаза лукаво сверкнули. — Бедняжка, у тебя здесь, наверное, даже нет второго платья! Но я принесу тебе наряд к Рождеству. Я немного знаю твою печальную историю. Ты ездила куда-то на богомолье, а по дороге на тебя напали разбойники, и ты чудом спаслась. Так? А еще, говорят, твоим спасителем оказался какой-то отважный итальянец, да?

— Да, примерно так все и было, — ответила Марина, краснея.

— Милое дитя, по-моему, ты смутилась, — с ласковой улыбкой заметила Нимфодора. — Часто девушки влюбляются в своих спасителей. А храбрые рыцари влюбляются в тех, кого удалось спасти. И это неудивительно, особенно если спасенная девушка такая хорошенькая, как ты.

— Возможно, такое бывает, но в моем случае все не так, — покачала головой Марина.

— Отчего же? Разная вера мешает? Или этот латинянин слишком беден, низкого происхождения?

Марина ничего не успела ответить, потому что в комнату вошла Фекла, а вслед за ней и отец Панкратий. Было видно, что священник недоволен вторжением Нимфодоры. Но вдовушку это нисколько не смутило. Пообещав Марине скоро еще раз навестить ее и принести ей новое платье, она поклонилась священнику и неторопливо вышла из комнаты, оставив после себя аромат пряных духов.

— Когда вы с ней успели сдружиться? — хмуро спросил отец Панкратий.

— Мы еще не сдружились, я только сегодня впервые ее увидела, она сама пришла со мной познакомиться, — ответила девушка.

— Ну, хорошо. Выйди, Фекла, — кивнул он служанке и после того, как она покинула комнату, обратился к Марине: — О чем с тобой говорила эта Нимфодора?

— О разных пустяках. Да мы и не успели толком поговорить.

— Эта дама для тебя — не слишком подходящая собеседница.

— Но у меня здесь нет подруг, и я рада была бы пообщаться с такой приветливой женщиной.

— С подругами будешь беседовать, когда вернешься в Кафу, а сейчас есть более важные вещи, о которых тебе следует думать. — Отец Панкратий тяжело опустился на скамью и Марине велел сесть напротив него. — Так вот. На днях в Таврику прибыл Джаноне дель Боско, но еще не принял обязанности консула. Однако теперь путь вам с Донато в Кафу расчищен, и тянуть с отъездом больше не следует. В конце января в Кафу отправится большой торговый обоз, и вы можете к нему примкнуть.

Марина не знала, радоваться или печалиться такому известию. А отец Панкратий продолжал:

— Теперь настало время для решительных разговоров и деяний. Исихасты пытаются спасти православный мир от гибели.

— Исихасты? — вспомнила Марина загадочное слово. — Вы обещали рассказать о них. Хотя, мне кажется, я уже кое-что поняла, проживая в этом доме…

— Да, здесь все пронизано возвышенным духом. Исихасты, или «безмолвствующие», — это последователи первых христианских подвижников, которые удалялись от мира, чтобы приобщиться к божеству. Через внутреннее безмолвие, покой — исихию — человек может увидеть Свет Фаворский. Имя Христа мы, исихасты, призываем духом, а не устами. Наш учитель Григорий Палама писал: «Тот, кто участвует в божественной энергии, сам становится един со светом».

— Свет!.. — прошептала Марина. — Свет всегда поражал меня на фресках Феофана Грека…

— Да, Феофан — один из нас. И на Руси есть немало последователей исихазма, на них вся надежда. Сейчас наш мир держится на волоске. Если бы вдруг русским митрополитом стал Митяй, сторонник генуэзцев и Мамая, все бы рухнуло. Но Митяй умер по дороге в Константинополь. И теперь преподобный Киприан Цымблак поехал к князю Дмитрию Московскому, чтобы помочь ему сплотить русских князей для решающей битвы. После Рождества в Москву отправится и Косма Гаврас. Если битва будет выиграна, Киприан станет первым русским митрополитом, не получившим ярлыка от Орды. Дай Бог! — отец Панкратий перекрестился. — Дай Бог нам всем победы!

Имена Григория Паламы, Киприана Цымблака и Митяя ничего не говорили Марине, но она уже поняла самую суть того, к чему хотел призвать ее священник:

— А я должна поскорее убедить Донато идти на службу к консулу, чтобы знать о намерениях генуэзцев?

— Да, дитя мое. — Отец Панкратий скользнул быстрым, острым взглядом по ее лицу. — Ты можешь внести в наше великое дело свою посильную лепту. Час настал. Донато уже в какой-то мере подготовлен, я внушал ему правильные мысли во время посещения храмов. Теперь ты скажи ему прямо то, что я пытался втолковать исподволь.

— Но как я скажу, когда, с чего начну? — растерялась Марина. — Ведь мы с ним даже не бываем наедине.

— Теперь все будет иначе. Я удалю от тебя Феклу, и никто не помешает вашему с ним разговору. Можете уединяться в доме или в саду.

— Нет… — Марина покачала головой и опустила глаза. — Боюсь, отче, что мои слова уже мало значат для Донато. В последнее время мы с ним отдалились друг от друга и он совсем не обращает на меня внимания…

— Не может быть. — Лицо священника в одно мгновение стало суровым, хмурым. — Ты соглашалась во всем помогать мне, а теперь, в нужную минуту, проявляешь малодушие? Хочешь, чтобы я поверил, будто человек, рисковавший ради тебя жизнью, вдруг потерял к тебе интерес? Ты просто испугалась. Кого? Генуэзцев? Татар?

— Нет, отче, клянусь вам, не в этом дело, я не испугалась! Но мне действительно кажется, что я больше не нравлюсь Донато…

— Так постарайся понравиться снова! — почти повелительно сказал отец Панкратий. — После Рождества я должен вас обвенчать, чтобы ты вернулась в Кафу замужней женщиной, а не девчонкой, попавшей в сомнительное приключение.

Марина вдруг поняла, что и впрямь ее доброе имя может стать притчей для злых языков, если до Кафы докатятся искаженные слухи о ней и Донато. Но после всех пережитых испытаний это уже не очень волновало девушку.

— Я не знаю, получится ли у меня, — сказала она усталым голосом. — Может быть, отче, вы сами убедите Донато? Он ведь, наверное, нуждается в деньгах и согласится вам помочь за вознаграждение, а не ради меня. Тогда зачем я вам нужна?

— Если он не согласится или вздумает нас обмануть — то ему придется задержаться в Мангупе до лучших времен, — жестко сказал священник. — А ты поклянешься на Святом Писании, что никому не расскажешь о своей поездке в Феодоро. Никто в Кафе об этом не должен знать.

— Но что я скажу матери, когда она спросит, где я была?

— Об этом мы еще подумаем. А пока даю тебе срок два дня, чтобы ты по-хорошему все решила с Донато. Если вы будете действовать вместе и заодно — вам же будет лучше. И я вас благословлю. А если…

Отец Панкратий не договорил, тяжело поднялся с места и пошел к двери.

Оставшись одна, Марина уронила голову на стиснутые руки и задумалась. С пугающей ясностью она осознала, что жернова великих дел, безжалостно перемалывающие тысячи маленьких судеб, сейчас готовы сомкнуться и над ее судьбой, если она сделает хотя бы один неверный шаг. Что-то подсказывало Марине, что у них с Донато уже нет выбора и они не смогут остаться в стороне от бурь, сотрясающих Таврику. Отчетливо, гулко прозвучали в ее ушах слова отца Панкратия: «Если он не согласится или вздумает нас обмануть — то ему придется задержаться в Мангупе до лучших времен». И это было правдой, а не угрозой. Теперь жить своей отдельной, частной жизнью им с Донато уже не дадут. Ее в лучшем случае отправят в Кафу — ведь без Донато она не представляет интереса для участников феодоритского заговора. А в худшем — если побоятся, что она не сохранит молчание, — задержат в Мангупе, возможно, заточат в монастырь. А с Донато, как чужеземцем и иноверцем, обойдутся еще жестче. Если же римлянин вернется в Кафу, а генуэзцы прознают о его пребывании в Мангупе, то он может окончить свои дни в застенках консульского замка.

От тяжких раздумий у Марины разболелась голова, а посоветоваться ей было не с кем, кроме как с тем же Донато. Немного поколебавшись, она решилась пойти к нему в комнату.

Но, открыв дверь в коридор, девушка не сделала и двух шагов, как услышала голос Донато со стороны внутренней лестницы. Видимо, он беседовал с кем-то из слуг или приживалов княжеского дома. За время пребывания в Мангупе римлянин неплохо освоил греческий язык и без посторонней помощи объяснялся со всеми домочадцами.

Марина тихо спустилась на первый этаж и обнаружила, что собеседницей Донато была Нимфодора. Вдова стояла лицом к лестнице, а Донато — спиной. Увидев девушку, Нимфодора приветливо ей улыбнулась:

— Я принесла тебе платье к Рождеству, как и обещала.

Тут же и Донато оглянулся на Марину, и по его лицу пробежало то странное, неопределенное выражение, которое в последнее время так настораживало девушку.

— Спасибо вам за подарок, Нимфодора, — кивнула Марина, стараясь не смотреть на Донато, хотя взгляд ее помимо воли устремлялся к нему.

— Ну, у вас здесь женские дела и разговоры, поэтому я удаляюсь, — слегка улыбнулся римлянин и ушел, на ходу переглянувшись с молоденькой служанкой Ириной, убиравшей комнаты.

Нимфодора взяла Марину под руку и, отведя в сторону, села вместе с ней на обитую тканью скамейку в углу.

— Познакомилась я с твоим спасителем, — вполголоса сообщила вдова, заглядывая девушке в глаза. — Расспрашивала его, кто он и откуда, но этот латинянин довольно скрытен, лишнего слова не скажет. Но, впрочем, он недурен, и в нем чувствуется благородное происхождение. Скажи по правде, он нравится тебе? Вижу, ты смутилась.

Марина, которая и впрямь была смущена любопытством соседки, все же заставила себя принять спокойный вид и небрежно заметила:

— Какая мне причина смущаться, если между нами нет никаких отношений?

— В самом деле? И он не пытается ухаживать за тобой?

— Нет.

— А почему? Но, кажется, я понимаю. — Нимфодора понизила голос почти до шепота и заговорщически кивнула на дверь, за которой скрылась Ирина. — В доме слишком много молодых и смазливых девиц вроде этой. К тому же они доступны, их не надо добиваться, как женщин из знатных сословий. Мужчины часто бывают ленивы и берут то, что плохо лежит. Ведь правда?

— Не знаю, у меня в таких делах мало опыта, — пожала плечами Марина.

Нимфодора, словно почувствовав нежелание девушки говорить о Донато, принялась обсуждать предстоящий праздник. Затем собеседницы перешли в комнату Марины, а вслед за ними служанка Нимфодоры принесла подарок щедрой вдовушки — платье из узорчатой греческой парчи. Нетерпеливая соседка тут же попросила девушку примерить новый наряд и выразила свои восторги, хотя самой Марине показалось, что платье ей немного велико и слишком топорщится по бокам, придавая фигуре мешковатость. Нимфодора без умолку болтала, рассказывая о своей веселой жизни на побережье и остроумно высмеивая мрачноватых домочадцев Гавраса. Марина поняла, что хорошенькая вдовушка далека от той подвижнической миссии, которой подчинялась жизнь княжеского дома.

Живость Нимфодоры, казалось бы, должна была развеселить Марину, но девушка почему-то ощущала уныние и внутреннюю опустошенность. После ухода разговорчивой соседки она вдруг поняла причину своего душевного разлада: конечно, всему виной те подозрения, которые заронила в нее Нимфодора! Раньше Марина не думала о возможной связи Донато с другими женщинами, теперь же ревность стала подтачивать ее, как язва. Служанки Гавраса уже не казались ей тихими и незаметными, как тени; в их взглядах и повадке Марине чудилось лукавство, кокетство и скрытые пороки. Кто-то из них — хотя бы та же Ирина — мог соблазнить римлянина, увлечь своей чувственной пылкостью, отвратив от неопытной девчонки из Кафы.

До самого вечера Марина металась в сомнениях, а потом решилась все-таки поговорить с Донато. Неслышными шагами подойдя к его двери, она постучала, даже окликнула его, но он не ответил. «Не хочет меня видеть или уже спит?» — засомневалась Марина и, оглянувшись по сторонам, вернулась к себе. В голову упорно лезли мысли о том, что, наверное, в комнате Донато был не один, а с какой-нибудь любовницей. Возможно, они даже вместе посмеялись над простушкой, стучавшей в его дверь.

Сейчас Марина, как никогда, огорчалась, что у нее нет наперсницы, которая могла бы проследить за Донато и выяснить, с кем он провел ночь. Она даже пожалела, что не открыла свое сердце Нимфодоре — пусть легкомысленной, но доброй и сообразительной, способной дать по-женски зрелый совет.

Промаявшись ночь, Марина проснулась чуть свет и подошла к окну, глядя на дом Нимфодоры в надежде увидеть соседку и знаком позвать ее к себе. Первые бледные лучи зари освещали улицу, припорошенную снегом, прорисовывали на темном фоне домов очертания окон, дверей и резных каменных украшений. Прислонившись лбом к холодной стене, Марина бездумно смотрела перед собой и понимала, что ожидание ее бесполезно, что изнеженная дама вряд ли просыпается так рано.

Девушка уже хотела отойти от окна, как вдруг дверь дома Нимфодоры приоткрылась и кто-то сделал шаг на улицу, но тут же вновь скрылся за дверью, словно его притянули обратно чьи-то руки. Марина подумала, что, возможно, какая-нибудь ловкая служанка прощается на пороге со своим дружком. Это показалось ей забавным, но в следующую минуту девушка похолодела: из дома соседки вышел не кто иной, как Донато. А руки, которые его удерживали, обнимая, были руками Нимфодоры. Вдовушка даже устремилась за любовником на улицу, хотя была легко одета. Когда она обхватила Донато за шею и поцеловала, платок с ее плеч соскользнул на землю. Донато поднял его, накинул на Нимфодору, еще раз обнял ее напоследок и, отвернувшись, шагнул к дому Гавраса. Вдовушка посмотрела ему вслед и, зябко поежившись, скрылась за дверью.

Потрясенная увиденным, Марина опустилась на пол и прижала руки к лицу. Она сама не могла понять, какие чувства сейчас ее обуревают: гнев, обида, ревность, ненависть или стыд. Еще минуту назад она готова была сделать Нимфодору своей исповедницей, и лишь случайность позволила ей узнать горькую правду. Но когда эти двое успели сговориться и стать любовниками? Ведь, кажется, вчера они только впервые увиделись? Или, может, были знакомы раньше?

Но как мог Донато в одночасье предать все то, что соединило его с Мариной, ради чего она, девушка строгого воспитания, готова была забыть самое себя и идти за ним на край света?..

Марине хотелось сейчас, сию минуту, все высказать ему, и она, не думая о последствиях, выбежала из своей комнаты. Донато как раз шел по коридору, и девушка кинулась к нему, сдавленным голосом выдохнула:

— Подлец!.. Как ты мог… с Нимфодорой… Я вас видела в окно.

Донато схватил Марину за руки и со словами: «Молчи, нас могут услышать» почти грубо втолкнул ее к себе в комнату и закрыл за ней дверь.

— Хочешь — поговорим здесь, но не в коридоре, — сказал он отрывистым, приглушенным голосом.

— Не о чем нам с тобой говорить, мне уже все ясно! — прошептала она, задыхаясь от возмущения и подступивших слез.

— Ты напрасно меня обвиняешь, называешь подлецом. — Он прислонился спиной к двери, заслоняя ей выход. — Пойми: я мужчина и не могу так долго обходиться без женщин. Тебя, чистую девушку, я не смею тронуть, так что же мне делать? Природа требует своего.

Марина хотела возразить, что, если мужчина любит девушку, то может на ней жениться, а не искать себе доступных женщин, но не знала, как выразить это словами, чтобы не показалось, будто она навязывает себя ему в жены. Слезы душили ее, мешали думать и рассуждать. Изо всех сил она пыталась держать себя в руках, чтобы не заплакать перед Донато. Но он все-таки заметил ее состояние и, взяв девушку за плечи, мягким голосом сказал:

— Тебе надо успокоиться, Марина. Ступай к себе в комнату, отдохни, помолись. Я скоро сам к тебе приду для серьезного разговора. Все слишком важно, чтобы обсуждать вот так, на ходу, когда ты в гневе.

Марина вдруг уловила от него аромат пряных духов Нимфодоры. Резко сбросив со своих плеч его руки, она ломким голосом сказала:

— Только прежде смойте с себя благовония вашей любовницы! Терпеть не могу мускусные запахи!

Донато посторонился, давая ей дорогу, и Марина почти бегом кинулась в коридор. Закрывшись у себя в комнате, она дала волю слезам, но они не облегчили ее душу. Рухнуло все, чем она жила последние три месяца, на что надеялась в будущем, ради чего готова была преодолеть любые испытания. Теперь оставалось лишь уйти, устраниться из жизни Донато и предоставить отцу Панкратию самому решать все вопросы, связанные с римлянином.

Был ранний час, и Марина с тоской подумала о том, что скоро предстоит утренняя молитва и завтрак в окружении строгих домочадцев Гавраса. Находиться среди людей, ежеминутно боясь встретиться глазами с Донато, было для нее сейчас невыносимо.

И Марина решила немедленно отыскать отца Панкратия, рассказать ему всю правду и попросить о скорейшем возвращении в Кафу.

Она тут же устремилась туда, где в этот утренний час мог быть священник — в домашнюю часовню Гаврасов. Но, едва спустившись на первый этаж, девушка почти лицом к лицу столкнулась с отцом Панкратием.

— Отче!.. Как хорошо, что я вас повстречала, я шла к вам! — в ее голосе звенели слезы. — Вы словно услышали мою мольбу.

— Что случилось, дитя? — Священник встревоженно заглянул ей в глаза. — Какое-то несчастье?

— Для меня — да, — упавшим голосом ответила Марина и, отвернувшись, смахнула слезы с глаз.

— Пойдем к тебе и поговорим без помех, — решил отец Панкратий.

Они поднялись наверх. Марина шла так стремительно, что у дверей своей комнаты споткнулась. Отец Панкратий, поддержав ее, строго сказал:

— Учись владеть собой и не теряться даже в несчастьях.

Марина толкнула дверь, и от легкого сквозняка заколебалась занавеска, прикрывавшая нишу, где стояла ее кровать.

Девушка и священник вошли и сели друг против друга на скамейки по обе стороны маленького стола.

Марина несколько раз глубоко вздохнула, чтобы окончательно прогнать подступавшие слезы, а отец Панкратий с некоторым удивлением заметил:

— Странно, что ты плакала. Ведь это редко с тобой бывает. Меня всегда радовало, что ты не плаксива, как большинство женщин.

— Обещаю, что не буду плакать и поговорю с вами спокойно, — сказала Марина уже ровным голосом.

— Так что же все-таки случилось?

— Вчера вы дали мне два дня срока, чтобы выяснить мои отношения с Донато. А сегодня я вам говорю: мы с ним — чужие люди, и прошу вас как можно быстрей отправить меня в Кафу.

— Что это значит, почему так вдруг? — в голосе священника прозвучала неприкрытая досада. — Он тебя чем-нибудь обидел?

— Нет. Просто я узнала, что Донато нравится другая женщина, а я для него ничего не значу. Он спасал меня из благородства и еще, наверное, из жалости. И не спрашивайте больше ни о чем, умоляю вас! Мне стыдно об этом говорить. Сейчас я хочу только одного: поскорее вернуться домой. Я понимаю, что Донато вам будет нужен, если поступит на службу к консулу. Но договаривайтесь с ним без моей помощи, все равно у меня нет на него никакого влияния. Пообещайте ему деньги, земельный надел… я не знаю, что еще. Только меня отпустите, я здесь лишняя.

Марина выпалила все это на одном дыхании, стараясь не встречаться глазами со священником, а глядя ему поверх плеча. Взгляд ее упирался как раз в сторону ниши, прикрытой занавеской. И вдруг, к изумлению и ужасу Марины, занавеска заколебалась, из-за нее вышел Донато и насмешливо заметил:

— Так вот для чего я был вам нужен! Теперь понимаю, чем вызвана такая забота о чужеземце-латинянине.

Отец Панкратий резко повернулся к Донато и с возмущением спросил, переводя взгляд с него на Марину:

— Ты что же, провел ночь в постели этой девушки?

— Нет, клянусь вам! — воскликнула Марина. — Я не знаю, как он здесь оказался.

— Да, я вошел минуту назад, чтобы поговорить с Мариной, — подтвердил Донато. — Ее не оказалось в комнате, я хотел подождать, но тут услышал за дверью шаги и ваш голос, отец Панкратий. Мне не хотелось, чтобы вы подумали лишнее, потому я и спрятался за шторой. А еще вдруг стало любопытно, не обо мне ли пойдет речь. И я не ошибся — действительно обо мне. Теперь наконец я понял, какой службы от меня вы ждете.

Отец Панкратий растерялся, но ненадолго. Вздохнув и покачав головой, он взял себя в руки и прямо объявил Донато:

— Что ж, если ты все понял, то обойдемся без лишних объяснений. Да, мы предлагаем тебе помочь нашему княжеству, которое сейчас в опасности. Джаноне дель Боско уже прибыл в Кафу, и ты можешь поступить к нему на службу.

— А почему вы думаете, что я соглашусь стать вашим лазутчиком в лагере консула?

— А какие у тебя причины отказаться? — Священник вперил свой острый, проницательный взгляд в лицо Донато. — Ты римлянин, что у тебя общего с этими торгашами-генуэзцами? Ты ведь не присягал их дожу. И разве наши храмы не убедили тебя в священных корнях Феодоро? Ведь именно в этих местах когда-то проповедовали первые римские епископы, гонимые императорами-язычниками. И Святая Чаша здесь, бесспорно, была. А может, и осталась где-то в недрах наших гор.

— Странные доводы, — хмыкнул Донато. — Уж не принимаете ли вы меня за восторженного рыцаря Парцифаля?

— Нет, не принимаю. — Отец Панкратий погладил бороду, исподлобья поглядывая на стоявшего перед ним Донато. — Среди латинян уже не осталось рыцарей, которые живут только духовными исканиями. Разумеется, тебе нужна материальная выгода. Так вот, поверь: мы щедро вознаградим тебя. Ты беден, ты приехал в Кафу искать счастья и богатства. Ты их найдешь. Мы поможем тебе купить дом, основать свое дело. Ты сможешь завести семью и построить достойное будущее в Кафе. А от тебя потребуется немного: всего-то оповещать нас, когда и какими силами генуэзцы с Мамаем собираются выступить против русичей. А еще вовремя предупреждать нас, если консул что-то замыслит против Феодоро.

— Заманчивое предложение, — Донато усмехнулся краем губ. — Я верю, что вы щедро отплатите за службу. Только жизнь моя не будет стоить ломаного гроша, если, служа вам, я попаду в камеру пыток консульского замка. А риск такой есть.

— Риск есть всегда и в любом деле. Но мы все продумали до мелочей. На тебя не упадет даже тень подозрения. Ты не будешь встречаться ни с кем из феодоритов и доверять тайные сведения бумаге. Твоя будущая жена — моя верная прихожанка, и она все будет пересказывать мне во время исповеди.

— Так вы еще и жену мне посватаете? — поднял брови Донато.

— Да. Но, разумеется, не такую вертихвостку, как Нимфодора, которая, подозреваю, уже положила на тебя глаз. Твоей женой может стать одна из самых красивых и достойных девушек Кафы. Я смогу убедить ее мать, чтоб отдала за тебя.

— Эта девушка — Марина? — быстро спросил Донато.

Марина подалась вперед, чтобы возразить, но священник жестом остановил ее и продолжал:

— Да, я говорил о ней, о девушке, ради которой ты рисковал жизнью. Она из весьма уважаемой семьи, породниться с которой не зазорно даже очень знатному дворянину.

— Оказывается, Марина — это тоже часть вашего замысла? — Донато бросил на девушку такой пристальный взгляд, что она невольно опустила глаза. — Но зачем же так сложно, святой отец? Зачем было привлекать это невинное создание, заставлять ее лгать и притворяться? Вы могли бы поговорить со мной напрямик, предложить мне деньги — и я бы согласился. Ведь вы же понимаете, что мне нужны деньги. Если бы не их отсутствие, я не приехал бы из Италии сюда, на край света. А вы разыграли передо мной целое представление, нашли мне превосходную жену. Конечно, благодарю вас за такую честь, но мне вполне хватит определенной суммы золотых.

— Так ты… ты согласен? — спросил отец Панкратий, немного растерявшись от насмешливого тона собеседника.

— Почти согласен, — кивнул Донато.

Марина порывисто поднялась с места:

— Значит, я вам больше не нужна, отче, я здесь лишняя. Позвольте мне уйти и поскорей уехать в Кафу.

Отец Панкратий медлил с ответом, и Марина, расценив это как знак согласия, уже хотела выйти из комнаты, но вдруг Донато преградил ей путь и обратился к священнику:

— Прежде чем окончательно согласиться на ваше предложение, святой отец, я хочу поговорить с этой девушкой. Позвольте нам объясниться наедине.

— Хорошо. — Отец Панкратий тяжело поднялся со скамьи и направился к выходу. Открыв дверь, он оглянулся и устремил на молодых людей такой пронзительный взгляд, словно хотел глазами внушить им то, что казалось ему самым важным.

Оставшись вдвоем с Донато, Марина подошла к окну и там застыла, не поворачиваясь к собеседнику.

— А знаешь, Марина, я немного разочарован. — Голос Донато звучал глухо, но в нем чувствовалось напряжение натянутой струны. — Ведь мне казалось, что ты искренна со мной, а на самом деле твоя… благосклонность входила в замыслы отца Панкратия. Это он надоумил тебя притворяться, будто я нравлюсь тебе?

— Да как вы смеете так думать?! — Марина резко повернулась и обнаружила, что Донато стоит прямо у нее за спиной.

Они оказались так близко, что Марина хотела отодвинуться назад, но Донато удержал ее за плечи и, глядя ей в глаза, требовательно спросил:

— С какого момента ты начала притворяться? Еще в Сугдее или уже здесь, в Мангупе?

— Я не притворялась никогда, — прошептала она взволнованно. — Это вы притворялись так ловко, что отец Панкратий решил, будто вы… влюблены в меня. Да, он решил использовать наши отношения в своих интересах, хотел нас обвенчать. Но я-то узнала о его замыслах лишь после того, как… после того, как почувствовала к вам…

Она не договорила, и слезы навернулись ей на глаза. А в следующее мгновение Донато вдруг прижал ее к себе и поцеловал столь же страстно, как тогда, в Сугдее. Марина пыталась вырываться, но Донато крепко держал ее в объятиях и продолжал целовать, потом поднял девушку на руки и отнес на постель. Волна смятения захлестнула ее, лишила воли, но это длилось лишь несколько мгновений. Потом Марина вспомнила, с кем Донато провел прошедшую ночь, и снова ей почудился от него запах соперницы. Она уперлась ему в грудь, сопротивляясь, но он уже и сам отпустил ее и сел на кровать, тяжело переводя дыхание.

— Прости… я не должен быть с тобой, не должен лишать тебя девственности… Я ведь знаю, как с этим строго в таких православных семьях, как твоя.

Марина быстро поправила шнуровку лифа и села рядом с Донато.

— Я не могу разобраться в твоих чувствах, и это меня терзает. — Голос девушки звучал прерывисто. — В последнее время ты отдалился, стал чужим… завел любовницу. А теперь снова целуешь меня, и я чувствую твою страсть. Так в чем причина, почему ты играешь со мной? Может, ты думал, что православную девушку не отдадут за католика? Но теперь-то ты знаешь, что даже строгий отец Панкратий готов нас повенчать.

— Гм, ты делаешь мне предложение, дитя мое? — Он прижался щекой к ее руке. — Но я, увы, не могу на тебе жениться.

— Отчего же? — прошептала она одними губами. — Ты не любишь меня?

— И любить тебя я не имею права, — вздохнул Донато.

— Но почему, почему? — не удержалась она от вопроса, и в голосе ее прозвучала боль и обида. — Что во мне не так?

— В тебе все прекрасно, все мило, препятствие лишь в моей несчастной судьбе. Я женат…

Он встал и, не поворачиваясь к Марине, шагнул в сторону. Она вскочила следом, заглядывая ему в лицо.

— Ты женат?.. Женат?.. — Не в силах выразить свое возмущение словами, Марина забила кулачками ему в грудь, а он молча принимал ее удары и смотрел на девушку с какой-то печальной нежностью. — Отчего же ты раньше молчал, отчего целовал меня, смотрел так, что позволил мне в тебя влюбиться?..

Она заплакала, а Донато, погладив ее распустившиеся волосы, тихо сказал:

— Раньше я даже хотел соблазнить тебя, чтобы ты была моей, мне подчинялась. Но потом я сам тебя искренне полюбил и не хочу портить тебе жизнь. Потому-то и стал от тебя отдаляться, проявлять видимую холодность.

— Значит, ты полюбил меня только недавно? А раньше я тебе просто немного нравилась, как девчонка, которую можно соблазнить, поиграть с нею? Но почему тогда ты защищал меня от бандитов, жертвовал собой? Трудно поверить, что это было только из благородства. Скажи, зачем я тебе была нужна?

— Это правда, ты мне была нужна. Ты единственная, кто может указать мне путь к пещере.

— Пещера, опять пещера! Что в ней такого, объясни? Если ты и впрямь веришь в места силы, то почему же пещерные храмы Феодоро тебя не заинтересовали? Нет, здесь какая-то тайна…

— Верно, тайна есть, и до сих пор я никому ее не открывал. А тебе открою, больше не могу терпеть. Слишком сильно ты зацепила мою душу. Расскажу тебе всю правду о себе, а потом уж ты решай — нужен я тебе такой или нет.

— Что же это за тайна?.. — Марина невольно дрогнула от тревожных предчувствий. — Может, узнав ее, я стану навеки несчастной?.. Но все равно говори, ничего не скрывай.

Марина и Донато несколько мгновений молчали, глядя друг на друга, потом одновременно посмотрели на дверь, за которой слышались отдаленные шаги, голоса, звон посуды. Дом просыпался, начиналась суета нового дня.

— Все слишком важно, чтобы говорить об этом здесь, — заметил Донато. — Мне бы не хотелось, чтоб кто-то случайно или намеренно нас подслушал. Вот что, Марина. Оденься потеплей, и пойдем с тобой к городскому валу, там можно найти уединенное место, где нас уж точно никто не услышит. Ты согласна?

Она молча кивнула.