Холодные зимние волны набегали пенными гребешками на берег, огибая выступающий в море купол небольшой скалы, на вершине которого стояла сторожевая башня, построенная генуэзцами, чье присутствие в этом греко-готском городке уже ощутимо обозначилось, хотя и было менее заметным, чем в Кафе или Солдайе. Консульский замок — весьма скромный в сравнении с кафинским — возвышался на прибрежном утесе Кале-Поти, у подножия которого располагалась пристань для кораблей. Город назывался Партенит в честь древней богини тавров Девы, именовавшейся по-гречески Партенос. По преданию, жрицей святилища Девы некогда была дочь царя Агамемнона Ифигения, которую богиня Артемида спасла от жертвенного ножа, перенеся на берег Понта Эвксинского, в далекую Тавриду.

Несмотря на небольшие размеры, город, расположенный в благодатной долине, защищенный от ветра медвежьей тушей горы, что называлась у греков Криуметопон (Бараний лоб), а у итальянцев — Камелло (Верблюд), был красив, довольно оживлен и известен по всей Таврике как важный торговый порт. Но здесь не только торговали, а и строили суда, выращивали виноград и фрукты, вели хозяйство в добротных городских усадьбах. А еще город был известен как родина святого Иоанна Готского, защищавшего иконопочитателей и возглавившего в Таврике восстание против хазар.

Так сложилось, что именно Партенит оказался тем местом, где Марина и Донато нашли пристанище, отделившись от купеческого обоза. Когда позади остались окрестности прибрежной горы, напоминающей медведя, и купцы направились дальше, к Лусте, Донато решил: пора! На повороте горной тропы молодые люди словно невзначай отстали от каравана и скрылись за соснами и выступами камней. Туман, окутавший долину, помог сделать их исчезновение незаметным. К тому же купцы из обоза не особенно приглядывали за случайными спутниками, которые присоединились к ним по поручению Космы Гавраса. Сам князь и отец Панкратий пока оставались в Мангупе, что облегчало Донато и Марине осуществить задуманное бегство.

Партенит, как большинство приморских городов, находился под влиянием генуэзцев, но консула сюда назначали не из Генуи, а из Кафы. И хотя договор с татарским ханом на владение побережьем еще не был заключен, генуэзские купцы уже чувствовали себя в городе хозяевами, оттеснившими от берега своих соперников-феодоритов. Впрочем, татарский наместник — тудун тоже не упускал случая напомнить, что Таврика является улусом Золотой Орды, а генуэзцы должны платить хану положенную дань.

Оказавшись в Партените, Донато и Марина сразу же позаботились о том, чтобы стать незаметными, затеряться среди горожан. А для этого прежде всего надо было найти пристанище. Они устремились на постоялый двор, где жили несколько приезжих купцов, ожидавших весны и начала судоходства.

Донато решил для безопасности назваться именем флорентийского купца Ридольфо Черки, с которым приехал в Кафу, а Марину, переодетую юношей, назвать своим братом Марино.

Постоялый двор оказался жилищем неуютным, тесным и довольно грязным. Марина, не привыкшая к столь убогим условиям и брезгливая от природы, отвела Донато в сторону и шепотом пожаловалась:

— Я не смогу тут ночевать, среди этих немытых постояльцев. Смотри, какая теснота, спят чуть ли не друг у друга на головах. И запах от них неприятный. А еще здесь, наверное, есть блохи и прочие насекомые. Да и постели никакой нет, спят прямо на рогоже, а со всех щелей дует.

— Потерпи немного, хотя бы одну ночь, а потом я что-нибудь придумаю, — пообещал Донато.

Он потребовал у хозяина топчан, объяснив, что «брат Марино» слаб здоровьем, и, потеснив нескольких постояльцев, устроил свою спутницу в самом теплом углу, где за стеной был очаг. Марина благодарно улыбнулась ему и, измученная усталостью, уснула.

А Донато некоторое время сидел, глядя на нее с глубокой нежностью. Никогда раньше — даже в зеленой юности — он не испытывал такого благоговейного чувства, как сейчас. До сих пор римлянин считал любовью обладание, утоление плотских желаний. Теперь же ему хотелось отдавать, а не брать, не покорять, а беречь и лелеять. Он чувствовал себя в ответе за эту девушку, готовую ради него переступить через предрассудки и правила, внушенные ей с детства. «Пока я ничего не могу ей дать, а как бы мне хотелось оградить ее от всех бурь, защитить от всего мира!» — подумал он, и желваки на его скулах заходили от скрытого волнения.

Донато и самому казалось странным, что столь возвышенную любовь ему внушила эта чужестранка, с которой у него не было ни общей родины, ни общей веры, ни надежды на общую судьбу. Римлянину даже пришло в голову, что это загадочные таврийские духи подарили встречу с девушкой, ставшей королевой его сердца. Память вдруг подсказала ему волнующие строки флорентийского поэта:

— Эй, флорентиец! — окликнул его один из постояльцев. — Не поиграешь ли с нами в кости?

Донато оглянулся:

— Мой брат нездоров, и мне бы не хотелось, чтоб его будили шумом игры.

— А мы не здесь будем играть, а наверху, в харчевне.

У Донато вдруг появилось какое-то странное предчувствие выигрыша. Может быть, вид спящей Марины и желание немедленно улучшить ее жизнь толкнули его без особых колебаний согласиться на игру.

Он пошел с тремя другими постояльцами в харчевню, где несколько посетителей пили вино и лениво обсуждали городские новости.

Предчувствие не обмануло Донато: он сразу же начал выигрывать. Но прежний горький опыт подсказывал ему, что нельзя радоваться раньше времени и соглашаться на предложение выпить вина. Другие игроки выпили, а он лишь поднес кружку к губам и, оглядевшись вокруг, с рассеянным видом спросил:

— А что же у вас в городке такой бедный постоялый двор? Наверное, его хозяин очень скуп?

От прилавка в углу отделился краснолицый толстяк и, сделав пару шагов к игорному столу, проворчал:

— Если тебе, флорентиец, здесь не нравится, то убирайся к чертям вместе со своим изнеженным братцем.

Донато повернулся к толстяку и, смерив его презрительным взглядом, заявил:

— Ты плохой хозяин, да еще и невежа.

Толстяк набрал в грудь воздуха, готовясь, очевидно, дать внушительный ответ, но неожиданно смешался, глянул на дверь и скороговоркой пробормотал:

— Я не владелец постоялого двора, а управляющий. Может, у нас условия не такие роскошные, как в вашей Флоренции, но здешние постояльцы не жалуются.

Донато тоже посмотрел на дверь — и встретился взглядом с сухопарым и чуть сутулым мужчиной лет сорока пяти, одетым богато и даже с претензией на изысканность.

— Мессер Таленто! — льстиво заюлил перед вошедшим толстяк. — Вы уж простите, что постояльцы снова затеяли игру, я знаю, что вы против этого, но я же не мог им помешать…

Донато догадался, что «мессер Таленто» — это и есть владелец постоялого двора и харчевни. Отмахнувшись от объяснений управляющего, Таленто подошел к столу и обратился к Донато:

— Ты флорентиец?

— Да, флорентийский гражданин Ридольфо Черки, — ответил Донато, внутренне насторожившись.

Блеклое лицо Таленто вдруг расплылось в улыбке:

— Ты, наверное, поэт или художник, как многие флорентийцы?

— Увы, нет, — развел руками Донато. — Среди флорентийцев теперь тоже в почете торгаши, а не поэты. Как сказал наш знаменитый Боккаччо,

— О! Да вы ученый человек, синьор! — Таленто, похоже, был в полном восторге. — Я давно мечтал встретить в этой глуши образованного флорентийца. Каким счастливым ветром вас занесло в наш маленький городок?

У Донато с Мариной была заранее заготовлена история о том, что купеческий обоз был по дороге ограблен разбойниками и только двоим братьям удалось убежать, и они теперь сами добираются в Кафу.

— Какое несчастье!.. — покачал головой Таленто. — Зимние дороги так опасны, я бы посоветовал вам переждать в Партените до весны. — Он окинул взглядом стол с игральными костями и озадаченные лица игроков. — А скажите, мессер Ридольфо, вам сегодня везло в игре?

— Да, пока я в выигрыше, — ответил Донато.

— Тогда забирайте свой выигрыш и уходите, нельзя долго искушать судьбу.

Донато и сам хотел уже выйти из игры и мысленно подыскивал повод, а Таленто своим вмешательством ему помог. Когда римлянин встал из-за стола, хозяин предложил ему пройти в отдельную комнату и поговорить.

Комната, видимо, предназначалась для особо важных гостей, потому что была куда чище и теплей, чем та общая, в которой жили обычные постояльцы. Здесь было две кровати, два стула, стол, сундук в углу и полка с посудой.

— Вот что скажу вам, мессер Ридольфо, — начал хозяин. — Сам я генуэзец, но всегда уважал ученость, которой славятся флорентийцы. Вы, наверное, учились в университете?

— Да.

— А вот мне, увы, не довелось. Судьба забросила меня в эту глушь, на край света, но я рассматриваю свое пребывание в Таврике как временное. Скоро накоплю достаточно денег, вернусь в Италию и там буду жить как благородный человек. Но для этого мне и двум моим сыновьям надо знать хотя бы азы того, что нынче знают образованные синьоры. А кто нас может этому научить? В наш городок если и приезжают люди из Италии, так все больше невежественные торговцы или корабельщики из Генуи. А я всегда мечтал, чтобы хоть мои сыновья получили образование во Флоренции. И у меня к вам предложение, синьор Черки. Вы сейчас оказались в трудном положении, а я предоставлю вам приличное жилье и стол, за что вы научите моих сыновей хорошим манерам, стихам, расскажете о художниках, поэтах и ученых людях. Словом, расскажете все, что знаете сами, дабы юноши не попали впросак, когда появятся в Италии в благородном обществе.

— Не знаю, что вам ответить, синьор. — Донато пожал плечами. — Ваше предложение мне нравится. Но мы с братом не можем задерживаться здесь на долгое время.

— Но хотя бы на месяц-другой. В начале апреля я сам буду ехать в Кафу и вас туда благополучно доставлю. — Заметив колебания Донато, он поспешно добавил: — Если вы не доверяете мне, то можете расспросить в городе кого угодно, вам каждый скажет, что Таленто Газано — порядочный и состоятельный человек.

Донато сразу же подумал о Марине, для которой, несомненно, было бы лучше переждать холодное время здесь, в удобном месте, а не путешествовать по продуваемым ветрами дорогам и заснеженным склонам, рискуя простудиться и заболеть. Даже его нетерпеливое желание поскорее добраться до клада сейчас отступало перед заботой о благополучии любимой девушки.

— Хорошо, синьор Газано, я почти согласен. Только надо посоветоваться с братом.

— Так советуйтесь прямо сейчас!

— Но Марино сейчас спит, он устал и немного приболел в дороге. Он довольно слабый юноша.

— Но такой же ученый, как вы?

Донато вдруг подумал о том, что одежда и вероисповедание «брата» могут вызвать вопросы у генуэзцев, и посчитал нужным пояснить:

— Марино неплохо образован, но — вы не удивляйтесь — он другой веры. У нас общий отец, а матери разные. Его мать была гречанкой и воспитала брата в греческой вере.

— Как жаль, что сын флорентийца стал схизматиком, — скривился Таленто. — Впрочем, это поправимо. Ему надо почаще беседовать с учеными клириками.

— Да, наверное, — уклончиво ответил Донато.

— Если вы согласны с моим предложением, то можете располагаться с братом прямо здесь, в этой комнате, или идти жить в мой дом, он недалеко от постоялого двора.

— Что ж, эта комната мне нравится. — Донато огляделся вокруг. — Пожалуй, я согласен. Если моих скромных знаний хватит, чтобы быть полезным вашим сыновьям, то буду рад.

Хозяин и гость договорились приступить к обучению юношей прямо с завтрашнего утра. Когда довольный новым знакомством генуэзец ушел, Донато навел о нем справки у других постояльцев. Оказалось, что Таленто Газано — не только владелец постоялого двора, но и один из самых богатых в Партените купцов. О нем говорили как о прижимистом и ловком человеке, который умел ладить и с генуэзским консулом, и с татарским тудуном, не скупясь для них на подарки, в то время как своим слугам и простым постояльцам не уступал даже мелкой монеты.

Обрадованный тем, что появилась возможность облегчить пребывание Марины на постоялом дворе, Донато вернулся в неуютное помещение, где она спала на топчане, свернувшись калачиком. Он сел рядом и поправил на ней одеяло, а она вдруг проснулась, посмотрела на него с тревожным удивлением и спросила:

— Ты куда-то уходил, Донато? Где ты был?

— Недалеко, в харчевне. А у тебя слишком чуткий сон.

— Это потому, что я все время настороже. А что ты делал в харчевне? Ты… играл? — От этой догадки она окончательно проснулась и села, обхватив колени руками. — Ты играл? Но как ты мог! Ведь игра тебя уже один раз погубила.

— Не беспокойся, малыш, на этот раз я в выигрыше, — улыбнулся Донато. — Еще и в каком выигрыше! Пойдем отсюда в более удобное место. Я же говорил, что обязательно что-нибудь придумаю.

Он привел девушку в отдельную комнату, которую предоставил им Таленто.

В порыве радости Марина бросилась ему на шею, так что шапка слетела у нее с головы и распустившиеся косы упали на спину. А Донато, поцеловав девушку скорее нежным, чем страстным поцелуем, глухо произнес:

— Пока я не имею на это права…

Ее руки соскользнули с его плеч, и, отступив назад, она одними губами спросила:

— Не имеешь права меня любить?

— Не имею права тебя желать. — Он отвел взгляд в сторону. — Любовь — она в сердце, ее никакие законы не могут запретить. Но сделать тебя своей женщиной, разделить с тобой ложе… такое право я заслужу лишь после того, как смогу тебе что-то дать в этой жизни.

Она отвернулась, не зная, радоваться или грустить. Он подошел сзади, раздвинул ей волосы на затылке и прижался губами к нежной девичьей коже. Марина дрогнула, чуть откинув голову, а Донато тут же отпустил ее и сказал, тяжело переводя дыхание:

— Хочу тебя безумно, но не должен поддаваться искушению.

Она отозвалась отрывисто:

— Да, не должен. И я не должна. Отвернись, я разденусь.

Одна из кроватей была застелена чистой белой тканью, и Марина, раздевшись до рубашки, нырнула под одеяло и с наслаждением вытянулась на вполне удобном ложе.

А Донато, зачерпнув ковшом воды из чана, жадно выпил, остаток плеснул себе на голову, погасил светильник и сел на другую кровать.

— Спасибо, что жалеешь меня, — тихо промолвила Марина.

Он ничего не ответил, только вздохнул, сам себе удивляясь: ведь еще месяц-другой тому назад он готов был поступить с Мариной, как и с другими женщинами, не заботясь о том, чем обернется для них любовная близость и что с ними будет дальше. Теперь же, изнывая от желания, он находил волю сдерживать себя и беречь ту, которую не мог сделать своей женой перед Богом и людьми. Каким же чудом эта девушка незаметно, исподволь, обрела над ним такую власть? О, не иначе это чары Таврики с ее древними тайнами и местами силы…

Потянулись однообразные и в то же время полные скрытой тревоги дни в маленьком городе. Донато принял на себя роль учителя купеческих сыновей, Марина же, изображая хворого «брата», старалась поменьше попадаться людям на глаза, отсиживалась в комнате или одиноко бродила вдоль морского берега, порой проделывая длинный путь от базилики у подножия горы Камелло до судоверфи в бухте Ламбадие.

Первое время Марина и Донато еще боялись, что купцы из обоза догадаются вернуться в Партенит и обнаружат беглецов, но, когда прошло несколько дней, молодые люди успокоились на этот счет.

Теперь для Марины главная опасность заключалась не во внешнем мире, а в ней самой. Чем дальше, тем труднее было ей ночевать в одной комнате с Донато, чувствуя тот жар, который он сдерживал лишь усилием воли. Днем римлянин с утра до вечера загружал себя работой: обучал купеческих сыновей не только наукам, но и приемам верховой езды и владению оружием, а после занятий с «учениками» еще нанимался помощником в судостроительную мастерскую. И Марина понимала, что беспрестанная работа помогает ему отвлечься от телесного желания.

Иногда, в свободные часы, «братья из Флоренции» вместе взбирались на гору, где было несколько греческих поселений с церквями и часовнями, а сверху открывался великолепный вид на море и долину.

Наступил март, и ранняя таврийская весна принесла долгожданное тепло. Солнечными бликами сверкало море, покрывались пышной зеленью горные склоны, распустились в ароматном цветении жимолость, самшит, кизил и миндаль.

В один из особенно ярких весенних дней Марина поднялась от окраинных улочек к террасам холма Тепелер, на которых располагались усадьбы состоятельных людей. Вымощенные дворы выходили на неширокую улицу, идущую по краю террасы, и Марина, с интересом разглядывая дома и цветущие сады, вдруг застыла на месте, увидев Донато рядом с хорошенькой женщиной. Они беседовали возле ворот большой усадьбы и не заметили Марину, наблюдавшую за ними издали. Девушка испугалась, что незнакомка уведет Донато в дом, и вздохнула с облегчением, когда собеседники разошлись в разные стороны. Правда, они улыбнулись друг другу на прощание и женщина даже игриво похлопала Донато по плечу.

Ревность снова заскребла сердце Марины; девушка боялась, что опять в жизни Донато появится какая-нибудь новая Нимфодора, ибо ведь он — мужчина, находящийся во власти естественных желаний. «Вот что случается, когда любишь человека, которому не можешь отдаться!» — говорила она сама себе, и слезы туманили ее взгляд, мешая видеть красоту весны.

Вечером Марина осторожно спросила Донато о незнакомке, но он, словно угадав ревнивую тревогу девушки, тут же ее успокоил, объяснив, что женщина, с которой он беседовал, — жена Таленто и притом же она далеко не так молода, как кажется издали.

Прошло еще несколько дней, и Марина уже начала до крайности тяготиться пребыванием на одном месте, ей не терпелось отправиться в путь. Но скоро Донато и сам об этом заговорил:

— Завтра нам представится удобный случай для отъезда. Таленто будет не до нас, у него образовалась какая-то тяжба с татарским наместником. Он, конечно, надеется, что мы пробудем здесь еще месяц и уедем в Кафу вместе с ним, но ведь у нас с тобой такая цель, что попутчики нам ни к чему. Я договорился о покупке двух лошадей, так что завтра на рассвете выезжаем.

— Наконец-то в путь! — обрадовалась Марина. — У меня хорошее предчувствие! Мы едем навстречу новой жизни!

— Так оно и есть, — улыбнулся Донато. — Скорей бы уже началась эта жизнь… с тобой.

По блеску его глаз она догадалась, о чем он подумал. Ей стало сладко и тревожно. Будущее, которого она желала и боялась, с каждым днем все ближе подступало ней и требовало каких-то решений…

Утром вместе с Мариной и Донато постоялый двор покинули двое торговцев, направлявшихся в селение Скути, где у них были виноградники. По дороге они охотно завели разговор с «братьями», а Марина и Донато, переглянувшись, решили, что с такими временными попутчиками им ехать будет безопасней, да и дорогу местные виноторговцы знают лучше.

Через два дня, останавливаясь лишь в Лусте, четверо путников достигли Скути, а дальше Марина и Донато продолжали путь уже вдвоем. Впрочем, до западной округи Сугдеи было теперь недалеко, и дорога, бегущая средь живописных прибрежных гор и долин, казалась спокойной, на ней часто встречались путники и повозки.

Скоро из-за горы Перчем, укрывавшей город с запада, перед Мариной и Донато предстала Сугдея-Солдайя. День уже клонился к вечеру, и закатные лучи бросали красноватый отсвет на крыши домов, стены и башни крепости, сияли золотом на куполе православного храма возле горы и окрашивали морскую гладь янтарно-розовым цветом. Остановившись на возвышенном месте, всадники невольно залюбовались вечерней картиной приморского города.

— Какая красота! Какое море! — прошептала Марина.

— Да, море… — откликнулся Донато. — Только в минуты заката или рассвета понимаешь, почему Гомер называл море винноцветным… Но нам надо поторопиться, чтобы до темноты найти ночлег.

— А завтра прямо с утра поедем в горы?

— Нет, не сразу. Прежде купим на рынке все необходимое для нашей дороги. Среди прочего — и женское платье, чтобы ты вернулась домой не в виде юноши. Ну а мое оружие, слава Богу, при мне, его покупать не придется.

— А не опасно ли нам появляться на рынке? Вдруг встретим кого-то из людей Василия или Эраста.

— Надеюсь, что не встретим. Но не заехать в Солдайю нам никак нельзя, ведь другого города на пути не будет.

Постоялый двор располагался прямо возле рынка, в стороне от того квартала, где был дом Эраста, и это успокоило Марину. Но все же ночью ей плохо спалось, она чувствовала внутреннюю дрожь от ожидания того момента, когда наконец Донато достигнет цели, к которой стремился все эти долгие месяцы своего пребывания в Таврике. Ведь благодаря таинственному сокровищу он стал покровителем и спутником Марины. И вот теперь у нее будет возможность проверить: действительно ли он полюбил ее всем сердцем или она нужна ему лишь как проводник к магическому месту и, достигнув своей цели, он потеряет интерес к девушке. Именно подспудный страх при мысли, что чувство Донато окажется фальшивым, не давал ей покоя и мешал уснуть.

Но и Донато не спалось. Он думал о том, как могут рухнуть его надежды на счастье, если сокровища он так и не найдет. Ведь за столько веков клад могли раскопать воры или просто случайные люди. А может быть, это сокровище — всего лишь сказка, миф, шутка какого-нибудь древнего писаря. И что же тогда ждет его, Донато Латино, потомка римских всадников и первых христиан? Какую судьбу он сможет выбрать? Наняться арбалетчиком на службу к генуэзцам и идти рядом с такими вояками, как Бартоло, на битву против русичей? Стать лазутчиком феодоритов в лагере консула? А может, вспомнить былое корсарство и снова носиться по морю в поисках добычи или собственной гибели? Любой из трех жребиев, которые могла предоставить ему судьба, разлучал его с Мариной, а без нее жизнь для Донато теперь теряла свет и радость. Лежа с открытыми глазами и не догадываясь, что Марина тоже не спит, он мысленно обращался к ней: «Если я останусь нищим бродягой или свяжусь с опасным ремеслом лазутчика или корсара, то не буду иметь на тебя права, моя королева. Но ты не бойся; я не вмешаюсь в твою судьбу, если не смогу надежно защитить тебя и дать тебе ту жизнь, которой ты достойна. Скорее погибну, чем сделаю тебя несчастной».

Утром, едва рассвело, «флорентийские братья» поспешили на рынок, где купили себе в дорогу хлеба, сыра и вяленого мяса, а также меда и сушеных ягод. Затем Донато отыскал подходящую ему лопату — прочную, но с короткой рукояткой, чтобы можно было спрятать ее в мешок и она бы не бросалась в глаза. После этого молодые люди зашли в лавку, где продавались ткани и одежда. Платье для Марины нашлось только одно, да и то латинского покроя, но пришлось его купить, потому что другие казались слишком широки или, того хуже, выглядели поношенными. В этой же лавке Марина, помня свою первую ночь на неуютном постоялом дворе, посоветовала Донато купить еще кусок полотна и две шерстяные накидки.

Пока он договаривался с продавцом о цене и укладывал покупки в дорожную сумку, Марина выглянула из лавки — и тут же, вздрогнув, отпрянула назад. Как раз напротив, возле мастерской ткачей, она увидела свою кафинскую подружку Зою, которая стояла с грустным и рассеянным видом и, казалось, ничего не замечала вокруг. Такое настроение было совсем не присуще всегда веселой и подвижной Зое, и Марина невольно подивилась, почему ее подруга вдруг очутилась в Сугдее, да еще так погрустнела. Впрочем, мать Зои была сурожской славянкой; возможно, девушка приехала сюда в гости к родичам. Но как бы там ни было, а показываться на глаза кому-либо из знакомых, даже лучшей подруге, Марина сейчас не могла, а потому растерялась и спряталась в лавке. Но тут из ткацкой мастерской вышла пожилая женщина, взяла Зою за руку и увела на другой конец рынка. Марина осторожно выглянула им вслед и с удивлением заметила, что Зоя идет как-то неуверенно, спотыкаясь, словно человек, который смотрит в одну точку, а не себе под ноги.

— Что-то случилось? — спросил Донато, обнаружив, что Марина за кем-то наблюдает.

— Так… ничего. Здесь почему-то оказалась моя подруга из Кафы. Но она, слава Богу, меня не заметила.

— Надо поскорее уезжать из города, пока еще кого-нибудь не встретили.

А у Марины вид печальной Зои вызвал смутную тревогу и тоску: что там сейчас творится в Кафе, какие, может быть, перемены случились за это время? И что сама она там увидит, вернувшись? При мыслях о матери у девушки даже слезы навернулись на глаза.

Скоро молодые люди выехали из города, не встретив на своем пути знакомых и не бросаясь в глаза горожанам. Сейчас, в пору весенних работ и торгов, все вокруг пришло в движение и проезжие всюду были обычным делом.

От Сугдеи южная дорога вела к городку Козио, славившегося своими винами, а северная, петлявшая между горными хребтами, — к Отузам. По этой дороге и поехали Марина с Донато, направляясь к только им известной цели. На западном склоне высокой горы стоял греческий монастырь во имя святого Георгия, и у Марины сначала мелькнула мысль пойти помолиться в монастырскую церковь, но потом она вдруг испугалась, что может встретить там кого-то из феодоритских знакомых, а то и самого отца Панкратия. При мысли о священнике девушка почувствовала себя грешной обманщицей, и на сердце у нее стало тяжело.

Чем ближе были знакомые места, где она когда-то нашла спасительное убежище, тем тревожней становилось у нее на сердце. И, словно задавшись целью усугубить эту смутную тревогу, тучи все более плотно затягивали небо, не давая пробиться солнечным лучам. Внезапный порыв ветра шумно пронесся по кронам деревьев, едва не сорвав с Марины шапку, под которую она прятала свою туго заплетенную косу.

— Похоже, будет гроза, — заметил Донато, с беспокойством поглядывая вокруг. — Наверное, лучше где-нибудь укрыться. Повернем в Козио?

— Нет, не надо! — звонким голосом воскликнула Марина. — Мы уже близки к цели! Видишь ту скалу за обрывом? Это в ней пещера!

Девушку охватило какое-то странное возбуждение, почти азарт, как у игрока, решившего во что бы то ни стало добиться победы. Донато, словно заразившись ее настроением, пришпорил коня и с криком «вперед!» помчался вверх по горной тропе. Далекие раскаты грома только усиливали мятежное состояние путников, столь близких к своей заветной цели.

Дождь хлынул, когда они уже одолели подъем и поехали шагом вдоль опасного обрыва.

— Ты не промокнешь? — оглянулся на спутницу Донато.

— Ничего! — откликнулась она весело. — Это даже лучше, что дождь: ты сможешь увидеть хризму на камне! Эта гроза — знамение свыше, притом — благоприятное знамение!

Вход в пещеру, прикрытый выступом скалы и кустом можжевельника, был по-прежнему незаметен, но теперь пройти мимо него было невозможно: древний христианский знак проступал на каменной плите, вызванный к жизни струями небесной воды. Потрясенный Донато несколько мгновений смотрел на хризму, потом, опомнившись, спрыгнул с коня и помог сойти Марине, которая тут же нырнула в пещеру. Донато привязал лошадей к ближайшему дереву, снял мешки с поклажей и пошел в укрытие следом за Мариной.

— Словно послание от далеких предков… — прошептал он, оглядывая пещеру изнутри. — Дай Бог, чтобы сказка имела удачный конец.

Не теряя времени, он вытащил из мешка лопату и, перекрестившись, принялся копать у дальней стены пещеры. Марина заметила, что руки его слегка дрожат. Девушка и сама ощущала внутреннюю дрожь, наблюдая за Донато. У нее было чувство, что клад в скале — это не просто золото и драгоценности, но и духовное наследие от первых христиан, которые еще не делились на православных и католиков. И Марина уже давно загадала, что если они с Донато найдут сокровище, то это будет знаком того, что их любовь получила благословение, несмотря на все внешние преграды. Если же клада на месте не окажется — значит, ей не позволено и не суждено быть с любимым…

После долгих минут усердной работы Донато и тревожного ожидания Марины лезвие лопаты наконец уперлось в металлический предмет. Раскопав землю вокруг, Донато извлек из нее потемневший от времени медный ларец и, тяжело переводя дыхание, вытерев пот со лба, снова перекрестился. Наступила решительная минута. С помощью ножа Донато принялся открывать долгожданную находку. Замок оказался нехитрым, но от многовекового земельного плена крышка словно приросла к корпусу ларца, и с ней пришлось долго провозиться. Когда же она наконец поднялась вверх, взорам молодых людей предстало сверкающее великолепие неподвластных времени сокровищ. Алмазы, изумруды, рубины и сапфиры переливались в золотых оправах колец, серег, подвесок и диадем, созданных руками искусных древних мастеров. Сокровища, некогда положенные в ларец знатными христианами Рима, которые надеялись основать свою церковь и начать новую жизнь где-нибудь вдали от грозного императорского города, теперь были снова открыты для мира и могли послужить добру или злу.

На мгновение Марине показалось, что она вот-вот лишится чувств, и девушка осела по каменной стене прямо на землю. Донато встревоженно кинулся к ней:

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Нет, ничего… — Она поднялась, опершись на руку Донато. — Это просто от потрясения… и от вида всей этой старинной красоты.

— Да, прекрасно, не правда ли? — Донато взял в руки ожерелье из алмазов и рубинов, полюбовался им на свет, потом поднес его к груди Марины. — И это наше! Самые лучшие из них я не продам, чтобы ты могла украсить ими себя.

— Нет, — покачала головой Марина. — Это сокровище — только твое, ты его наследник.

— Не я один, мы оба, — возразил Донато. — Ведь без тебя я бы его не нашел. Да без тебя мне и не захочется начинать новую жизнь! И судьбы наши будут нераздельны даже вопреки людским законам.

Он обнял ее, и Марина положила голову ему на плечо. Она была почти счастлива. Только какая-то внутренняя дрожь ее не отпускала, и девушка решила, что это от волнения.

— Ты промокла, замерзла? — спросил Донато.

— Нет, ничего. Смотри, дождь уже прошел, солнышко появилось! — Она выглянула из пещеры и радостно всплеснула руками: — Сегодня дождь недолго продолжался, а ровно столько, чтобы показать нам магический символ! Это знамение свыше! Мы можем начать новую жизнь!

— Да, — улыбнулся Донато. — Только путешествовать с этим ларцом нам пока опасно. Возьмем в дорогу лишь несколько колец, а ларчик до времени зароем обратно. Кольца я продам в Кафе, найму людей для охраны, а потом вернусь за сокровищем.

— Я тоже так бы поступила.

Скоро, надежно упрятав ларец обратно в землю и насыпав сверху слой камешков, Марина и Донато покинули пещеру, унося в карманах по нескольку самых мелких драгоценностей из клада.

— Вечер приближается, надо искать ночлег, — заметил Донато. — Наверное, поедем в хижину Симоне? Она ведь недалеко отсюда?

— Недалеко. Но, когда я пешком до нее добиралась по горной дороге, да еще размытой дождем, мне показалось, что это такая даль…

— Ничего, на лошадях часа за два доедем.

Солнце переливалось самоцветами на мокрых листьях и траве, ветер отогнал дождевые тучи за горизонт, и теперь по голубой небесной глади плыли лишь белые узоры легких перистых облаков. В воздухе пахло чистотой гор, моря и недавней грозы. Заметно потеплело, но Марину все равно пробирала дрожь, и через некоторое время девушка поняла, что причиной тому — уже не волнение, а озноб. Ее промокшая одежда еще не высохла, и из-за этого даже слабый ветерок казался ей пронизывающим.

Донато, находясь в радостном возбуждении, торопился вперед, что-то насвистывал, напевал и не сразу заметил состояние Марины. Наконец, удивившись ее молчаливости, он внимательно посмотрел на девушку и спросил:

— Бедняжка, ты, наверное, устала от всех наших приключений?

— Нет, ничего… Просто я, кажется, немного замерзла после дождя.

В голосе ее была заметная дрожь, и Донато встревожился:

— Немного замерзла? Да у тебя зуб на зуб не попадает. — Он вытащил из дорожного кожаного мешка сухую накидку и набросил на плечи Марине. — Как бы не началась лихорадка… Это я, дурак, виноват. Не следовало ехать в дождь, лучше бы переждали в деревне. Но теперь надо поскорей добраться до жилья, обсушиться и согреться.

Они выехали в долину среди лесистых гор и, осмотревшись вокруг, поняли, что отклонились в сторону от усадьбы знахаря. А между тем вечерело, тени становились все гуще и длинней, сумрак постепенно гасил яркие краски дня. Донато уже подумал, что придется сделать привал где-нибудь в роще и разжечь костер.

И вдруг перед ними, словно по волшебству, возник дом. Сразу за поворотом дороги, огибавшей невысокую гору, среди сосен и дубов, возвышалось довольно большое каменное здание — одноэтажное, но с высоким цоколем, с галереей вдоль фасада, с зарешеченными окнами и маленькими башенками по углам. Путники устремились туда, словно к спасительной гавани, но не встретили вокруг дома ни одной живой души, даже не услышали лая собак. Донато спешился, постучал в дверь, окно — никакого ответа. Дом выглядел нежилым, хотя, судя по качеству кладки, решеток и перил, был построен совсем недавно. К тому же во дворе был колодец, сарай и навес для лошадей. Эта одинокая усадьба могла принадлежать кому-либо из местных землевладельцев, а могла оказаться и разбойничьим притоном. Но, во всяком случае, судя по архитектуре, строили его не татары, а генуэзцы. Донато вспомнил, что Верхние и Нижние Отузы, как и вся Отузская долина, принадлежат генуэзцам, и уже без всякого сомнения поднажал на дверь. Она оказалась не заперта, а лишь плотно закрыта и, поддавшись его усилиям, распахнулась.

— Зачем ты это делаешь? — запротестовала Марина, но из-за болезненного состояния ее протест оказался вялым. — А если появятся хозяева?

— Ничего, они нас не прогонят, мы заплатим за ночлег. Этот дом нам просто Бог послал, чтобы спасти тебя от простуды.

Он помог Марине спешиться, на несколько мгновений задержав девушку в своих объятиях.

Путники вошли в дом. В первой большой комнате был очаг, кучка дров в углу, стол, скамейки и поставец с глиняной посудой, частью побитой. У стены стояла широкая лежанка, покрытая пыльной овчиной.

— В доме явно никто не живет, но здесь имеется то, что нам нужно, — заметил Донато. — Присядь, любимая, потерпи немного, сейчас я все сделаю.

Он вышел во двор, привязал лошадей под навесом и занес в дом мешки с едой и одеждой. Затем, присев у очага, разжег огонь, и скоро сумрачная комната озарилась живым подвижным светом. Донато помог Марине снять промокшую одежду, которую развесил над очагом. Девушка смущенно прикрыла свою наготу шерстяной накидкой и дрожащим от озноба голосом спросила:

— А ты почему не переодеваешься? Тоже ведь промок.

— Я не замерз. Сейчас вытряхну эту овчину, чтобы ты могла лечь и укрыться.

Пока он выбивал пыль из лохматой овечьей шкуры, Марина успела застелить лежанку купленным в Сугдее полотном и легла, завернувшись в шерстяной плащ. Донато вернулся и укрыл ее сверху овчиной. Но девушку по-прежнему бил озноб. Донато дал ей выпить подогретого вина, повесил над очагом котелок с колодезной водой, бросил в него сушеные ягоды шиповника и малины.

— Ты так заботишься обо мне… — прошептала Марина. — А я оказалась такой слабой и хилой, даже стыдно…

— Ты не слабая, ты очень сильная, — возразил Донато. — Просто на твою долю выпало слишком много злоключений за короткий срок. Не каждая девушка, выросшая в спокойном благополучном доме, так бы справилась с этими испытаниями.

Он подал ей ягодный отвар, и она выпила, постукивая зубами о стенку ковшика. Затем, укутавшись до подбородка, легла, но озноб ее не отпускал.

— Все еще дрожишь? — спросил Донато, наклонившись над девушкой.

— Да, почему-то меня морозит, — откликнулась она удрученно.

— Тогда есть только один способ тебя согреть, — заявил он решительно и стал раздеваться перед очагом.

Она вначале не поняла, что он задумал, и смотрела с некоторой растерянностью, как он сбрасывает с себя одежду. В красноватых отблесках огня его стройное сильное тело с выпуклыми мускулами казалось ей ожившей статуей греческого или римского бога. Оставшись лишь в узкой повязке на бедрах, он подошел к Марине и лег рядом с ней под покрывало, заключив девушку в объятия. Их обнаженные тела соприкоснулись, и Марина почувствовала, как лихорадочный озноб отступает перед тем жарким чувственным волнением, которое исходило от Донато и передавалось ей самой.

— Так теплее? Так лучше? — спрашивал он все более прерывистым и хриплым голосом, а она не имела сил ответить, только молча кивала и отводила взгляд от его горящих черных глаз.

Скоро ей уже было не холодно, не зябко, а совсем тепло. Донато начал ее целовать — вначале осторожно, нежно, а потом все пламенней. Голова у нее закружилась, и она не заметила, что сама отвечает на его поцелуи и объятия со всей безоглядностью своей первой настоящей любви. В какой-то момент она краем сознания ощутила, что падает в запретный омут, и прошептала:

— Но ведь нельзя, это грех… Мы не венчаны, ты женат…

— Нет, любимая, теперь можно, — возразил он, прерывая ее протесты поцелуями. — Я загадал, что если сокровище найдется, — значит, мы получим духовное благословение. Бог послал нам любовь, и людские законы нас не разлучат.

— Я загадала то же самое, — прошептала Марина и больше не колебалась, всецело доверив себя любимому мужчине.

Теперь ей было не просто тепло, а жарко, и она даже не заметила, как соскользнула на пол овчина, сбился к ногам шерстяной плащ и единственным покрывалом для ее тела остались руки и губы Донато. А он придумывал все новые, все более прихотливые ласки, словно готовил девушку к чему-то главному, к какой-то неизведанной вершине. И Марина, несмотря на свою неопытность, с каждой минутой становилась смелей и раскованней, отвечая на его страстные порывы. Потом сквозь волны томительно-сладкого возбуждения она ощутила боль — и поняла, что стала женщиной.

Донато бережно завершил это первое в ее жизни любовное соитие. Опомнившись после головокружительной бури, Марина почувствовала блаженный покой и тепло. Ее голова лежала на груди Донато, а он, укрыв девушку покрывалом, одной рукой обнимал ее за плечи, а другой гладил ей волосы, вытирал взмокший лоб. Она провела ладонью по его груди и прошептала:

— Кажется, ты вылечил меня от простуды.

— А ты вылечила меня от любовной горячки, — сказал он низким бархатным голосом, в котором все еще чувствовалось напряжение страсти. — Если бы ты знала, как трудно мне было находиться рядом с тобой — и не касаться тебя. Поверь, я испытывал муки Тантала.

— И заглушал свои муки с другими женщинами, — не удержалась от ревнивого упрека Марина.

— Ты вспомнила Нимфодору? Забудь о ней, забудь обо всем, что было раньше. Я ведь думал тогда, что между нами — пропасть, что ты не согласишься быть моей…

— А я согласилась… хотя не должна была. Но мне теперь уж все равно. Теперь моя жизнь в твоих руках, Донато…

— Я все сделаю, чтобы ты была счастлива, — заверил он ее, и она, благодарно улыбнувшись, унеслась в царство волнующих снов.

Утром Марина пробудилась с сознанием необратимых перемен. Она была уже не та, прежняя девушка из Кафы, наученная матерью, священником и всем окружением, что жизнь ее должна протекать по раз и навсегда установленным законам, и какие-либо изменения, счастливые или несчастливые, возможны лишь внутри этих законов. Теперь же она преступила некую черту, дала волю собственным чувствам и решила жить так, как хочется. Впереди могло ждать осуждение, изгнание, невзгоды, — все ей казалось нипочем. Лишь одного она боялась — предательства любимого мужчины. «Только твоя любовь для меня важна», — прошептала она сквозь сон. И тут же почувствовала, как его губы коснулись ее закрытых глаз и знакомый мужественный голос прозвучал у самого ее уха:

— Ты для меня — весь мир. Без тебя я никогда не буду счастлив.

Они снова сплелись в объятии и познавали друг друга уже не в вечерней темноте, а при ярком утреннем свете, струившемся из окон на их обнаженные тела.

Но если Марина была поглощена лишь своими внутренними переживаниями и ощущениями, то Донато не забывал и о внешнем мире, ибо чувствовал ответственность за неопытную девушку, которая всецело ему доверилась и для которой он был в этом мире защитой. С самого утра, пока Марина спала, он оглядел со всех сторон таинственный дом и обошел окрестности. Встретив двух пастухов, гнавших к реке стадо овец, Донато спросил их, кому принадлежит этот дом и почему он пуст. Пастухи, опасливо покосившись на брошенное жилище, ответили, что владелец дома и вся его семья недавно погибли, а наследник пока не объявился. Донато понял, что с домом связана какая-то темная история, и решил более подробно выяснить все у Симоне.

Вначале он думал отправиться к знахарю вдвоем с Мариной, но после любовной ночи девушка еще не оправилась, и он понял, что ей пока будет больно даже сесть на лошадь и уж тем более проехать какое-то расстояние. Возможно, будь на месте Марины другая женщина, он не опекал бы ее с такой нежностью, но эта юная славянка пробуждала в нем чувства совершенно особенные: ему хотелось быть для нее и мужем, и другом, и отцом, и братом — всем на свете.

И потому он убедил девушку отдохнуть в этом подаренном судьбой доме, пока сам он съездит к Симоне и выяснит, чье это жилище, а также какие есть новости из Кафы.

Умывшись колодезной водой и подкрепившись взятыми в дорогу припасами, молодые люди ненадолго расстались.

Донато поехал к дому Симоне, а Марина, проводив его, принялась осматривать свое временное пристанище. В доме имелось несколько комнат, но все они, кроме той, где путники ночевали, были совершенно пусты. Видимо, хозяева погибли до того, как успели обжить свой новый дом. Двор, окружавший строение, был почти не огорожен, лишь несколько грубо сколоченных досок представляли некое подобие забора со стороны дороги. Сразу за домом начиналась рощица, тянувшаяся прямо к узкой и быстрой реке, что протекала по глубокому ущелью, имела обрывистые берега и каменистое дно. Девушка подумала, что при сильных дождях такая река может стремиться вниз полноводным потоком, сметающим камни на своем пути, и невольно вспомнила еще одну горную реку — ту, под скалой с пещерой, в которую она чуть не упала, спасаясь от татар. Марина поежилась при этом воспоминании и пошла дальше обследовать живописную местность. Немного выше, там, где берега речки казались особенно крутыми, через нее был перекинут деревянный мост с тонкими перилами. Издали он выглядел довольно шатким, но неистребимое любопытство Марины толкало ее перейти на другой берег и посмотреть, что скрывается там за плотными зарослями можжевельника и раскидистыми кронами каменных дубов. Она с некоторой опаской ступила на висячий мостик, но, сделав несколько шагов, почувствовала себя уверенней и даже посмотрела вниз, где бежал по острым камням речной поток. На другом берегу не оказалось признаков жилья; лишь в одном месте девушка увидела остаток каменной кладки — очевидно, то была недостроенная или, наоборот, разрушенная стена дома. За можжевеловой рощей виднелись причудливые нагромождения невысоких скал, среди которых Марина обнаружила родник с очень вкусной водой. Идти дальше она не решилась, особенно после того, как из кустов выпорхнула и зловеще закаркала большая черная птица. Это показалось девушке тревожным предзнаменованием, и она повернула обратно. Теперь Марина ступила на шаткий мостик уверенно, без страха, но, как оказалось, ее уверенность была преждевременной. Одна из досок примерно посередине моста вдруг угрожающе треснула под ногой и подалась вниз; Марина едва удержала равновесие, схватившись за перила, и оставшуюся часть моста преодолела уже с опаской. Ей пришло в голову, что, наверное, Донато побранил бы ее за легкомысленное любопытство и неосторожность. Она решила больше никуда не удаляться и ждать возлюбленного возле дома.

А Донато по дороге к Симоне обдумывал зародившееся у него утром намерение купить дом, в котором они с Мариной провели свою первую ночь. Ему казалось, что этот добротный дом без хозяина недаром возник на их пути, что сама судьба подала знак — здесь, не очень далеко от города и в то же время уединенно, он сможет жить с любимой девушкой, защитив ее от косых взглядов и злых языков.

Дорога до жилища Симоне заняла у Донато менее получаса, хотя он ехал не быстро, и такое близкое соседство со знахарем тоже показалось римлянину добрым знаком.

Симоне встретил гостя приветливо, но с изрядной долей удивления:

— Где же ты провел почти полгода? О тебе даже никаких слухов не появлялось ни в Кафе, ни в Отузах! И Бартоло меня спрашивал, куда ты пропал. Но что я мог рассказать? Мы же с тобой условились скрывать, какая бойня случилась в моем доме. Вот я и говорил, что разминулся с тобой в горах, что ты, наверное, заблудился или куда-то уехал. Но где же ты был на самом деле?

Донато, не желая открывать опасную тайну своего пребывания в Мангупе, уклончиво ответил, что по дороге им с Мариной снова пришлось спасаться от разбойников, и они оказались в прибрежном городке, где и переждали зиму, а потом встретили знакомых купцов, с которыми смогли доехать до Солдайи.

Симоне выслушал внимательно, но с некоторым сомнением во взгляде, и тут же спросил:

— А где сейчас Марина? Она вернулась в Кафу без тебя?

— Нет, мы с ней вместе вернемся. А что говорят о ней в Кафе? Ее отсутствие не связали со мной?

— Нет, я ведь об этом молчал. К тому же в Кафу вернулся этот купец, как его… Варадат, который откупился от татар и всем рассказал, что Марину Северскую забрали в плен.

— А греческий священник разве не передал весточку ее матери?

— Об этом мне ничего не известно. Да и откуда я узнал бы подробности, если живу здесь отшельником. Кстати, мне повезло, что генуэзцы не заподозрили меня в причастности к убийству людей Заноби. Утром их нашли местные крестьяне и решили, что разбойники поссорились и поубивали друг друга. Заноби Грассо тоже нашли убитым, но не здесь, а ближе к Солдайе. Не ты ли постарался?

Вместо ответа Донато спросил:

— А что, в Кафе как-то связали гибель Заноби с моим именем?

— Не думаю. Если бы это было так, Бартоло мне бы рассказал.

— Странно… — пробормотал Донато, вспомнив предостережения отца Панкратия о том, что в Кафу возвращаться опасно, поскольку стражники ищут убийцу Заноби.

— Чувствую, что ты многого недоговариваешь, римлянин, но допытываться не буду. Однако ты все-таки приехал ко мне, значит, я тебе для чего-то нужен. Только почему ты не привез Марину? Где она сейчас?

— Она тут недалеко, в брошенном доме возле реки. Мы вчера промокли под дождем, и ей немного нездоровится.

— Так ты приехал за лекарством от простуды?

— Нет, Марине уже лучше. Я хочу расспросить вас об этом странном доме, где мы с Мариной нашли пристанище. Местные пастухи сказали, что он ничейный, его хозяева погибли, а новые не объявились. Как такое может быть?

— Здесь и не то может случиться, — вздохнул Симоне. — Окрестные горы полны загадок. Этот дом построил виноторговец из Отуз Лаппо Федини. Но когда он ехал сюда с женой и двумя детьми, лошади внезапно понесли, повозка свалилась в пропасть и вся семья погибла. Жив остался только возница, спрыгнувший с козел в последний момент. Ходили слухи, что этого возницу подкупил кто-то из недругов Лаппо, а такие были, потому что виноторговец отличался вздорным нравом. А еще в Отузах поговаривают, что несчастье подстроил Баттиста — младший брат Лаппо, который теперь остался его единственным наследником. И это похоже на правду, поскольку братья никогда не ладили между собой.

— Значит, теперь дом принадлежит брату погибшего? Почему же наследник туда не вселился?

— Баттиста хочет продать этот дом и переехать из Отуз в Солдайю, у него там богатая невеста. Но, боюсь, после такой зловещей истории покупателей он не скоро найдет. Притом, здешние люди живут небогато, а Баттиста хочет взять за дом немалую сумму. — Симоне помолчал и с насмешливым любопытством взглянул на собеседника: — А почему это тебя интересует? Уж не хочешь ли ты купить дом у Баттисты? Неужели за эти месяцы ты успел разбогатеть?

— Можно сказать и так. До меня дошли известия, что умер мой богатый дядюшка и оставил мне наследство. И сейчас я еду в Кафу, чтобы это наследство получить.

— Вот как? — недоверчиво улыбнулся отшельник. — Ну что ж, случаются такие подарки судьбы. Значит, тебе приглянулся дом Лаппо Федини и ты хочешь его купить? И готов заплатить немалую цену?

— Да, вы угадали. Я всегда хотел жить в таком уютном поместье, среди красивой природы. Это будет напоминать мне мое навсегда утраченное римское имение. К тому же до Кафы и Солдайи отсюда недалеко. Снаружи дом вполне добротный, осталось лишь доделать его изнутри, заполнить мебелью и вещами. Не могли бы вы, мессер Симоне, сообщить этому Баттисте, что на его дом нашелся покупатель? А я вернусь сюда, как только получу в Кафе положенные мне деньги.

— Ну что ж, я скажу Баттисте, мне не трудно, — пожал плечами Симоне. — Хотя все это кажется довольно странным… И ты какой-то не тот, словно вернулся из другого мира.

— Мне тоже иногда кажется, что я стал другим человеком, — улыбнулся Донато, и на его мужественном лице проступило мягкое и мечтательное выражение. — Хоть я уже не мальчик, но впервые в жизни узнал, что такое истинная любовь. А ведь многим людям до конца дней не дано этого понять.

— Но я-то тебя понимаю, я знаю, что такое истинная любовь, — вздохнул Симоне. — Понимаю и благословляю. Я сразу заметил, что вы с Мариной — пара. Но только вот что хочу сказать тебе, Донато. Я, старый отшельник, немного знаю об этой девушке и почти ничего — о тебе, но предчувствие мне подсказывает, что большие испытания ждут вашу любовь…

— Да, испытания… — эхом откликнулся Донато. — И я к ним готов. Лишь бы ей они оказались по силам.