Дмитрий, наблюдая за неистовством трибун на ипподроме, не первый раз подивился тому искусному расчету, с которым уже много веков была устроена жизнь в ромейской империи. Все здесь подчинялось строгим и незыблемым законам, все — от дворцового церемониала до места и времени закупки сырья беднейшим ремесленником — контролировалось на каждом шагу. Все цеха, торговые лавки, питейные заведения могли в любой момент быть осмотрены чиновниками, службу которых проверяли другие чиновники. Над составлением деловых бумаг трудилась коллегия тавулариев, работа и оплата которых также была расписана на много лет вперед. Ничто здесь не было упущено, оставлено на самотек. Но вместе с тем правители империи понимали, что должно быть русло, по которому изливались бы накопленные в душах страсти, желание побуйствовать, посмеяться над сильными мира сего и высказать свое недовольство действиями властей. Таким руслом как раз и служил ипподром, где простые члены димов имели возможность лицезреть императора, обратиться к нему через своих вождей — димотов, а также угадать его и других высших сановников в комическом исполнении мимов-лицедеев.

Дмитрия немного забавляло, что две самые влиятельные византийские партии (димы) еще в древние времена возникли именно на ипподроме и даже названия получили по цветам одежды цирковых возничих. «Голубые» венеты были партией крупных землевладельцев и аристократов, а «зеленые» прасины — богатых купцов. Впрочем, рядовые члены димов не были ни богаты, ни знатны, но руководители-димоты часто и не без успеха использовали их в борьбе с императором и его двором.

Колесницы неслись по кругу, зрители шумели, вскакивали, стучали ногами, и порой только ров, разделявший трибуны, мешал враждующим партиям наброситься друг на друга. Дмитрий, как лицо из свиты эгемона, должен был принимать сторону «голубых», но, будучи купцом, он в душе сочувствовал «зеленым». Впрочем, Клинцу не так уж было важно, кто победит, он просто любовался конными состязаниями, которые действительно являли красивое зрелище. Ему, сыну другой земли, где не было сковывающих правил и церемоний ромейской империи, из всего увиденного в Константинополе самым близким оказался этот неистовый бег квадриг, уносивший воображение к широкой приднепровской равнине, по которой мчались всадники и повозки.

Дмитрий пришел на ипподром в надежде увидеть императора Алексея Комнина, который был интересен купцу и сам по себе, и потому, что мог изменить к лучшему его судьбу. Но, увы, императора на этот раз не было на ипподроме, он болел. Вместо него любопытные зрители могли лицезреть императорского сына Иоанна — несомненного наследника престола.

Дмитрий давно был наслышан о плохом здоровье Алексея. Император, в свое время сумевший отстоять империю от кочевников, избавиться от незваных гостей — крестоносцев, теперь тратил много сил на борьбу с турками, предвидя в них будущих губителей империи. Сейчас Дмитрия особенно раздражало отсутствие Алексея, и он досадовал и на болезни, и на турок, поскольку то и другое отодвигало его визит к императору.

Эгемон пообещал своему спасителю, что в ближайшее время поговорит о нем с квестором, которого хорошо знал, попросит поскорее решить вопрос о хрисовуле. Еще эгемон собрался ввести Дмитрия в круг придворных и представить его самому императору. То, что Дмитрий был простым русским купцом, не являлось помехой для его общения с византийской знатью, поскольку смелость, образованность и видная внешность порой не меньше родовитости ценились в ромейской империи, где даже императорами часто становились люди из низов.

Теперь Дмитрий считал своим везением то обстоятельство, что ассасины пытались убить эгемона прямо в разгар праздника. Если бы он не спас градоначальника на виду у всей толпы, — кто знает, стал ли бы спасенный так подчеркнуто и щедро благодарить своего спасителя. Но широкая огласка, участие восточного мага в разоблачении злодейства, а также совпадение имен русича и патрона Фессалоники придавало событию нечто мистическое, и потому даже при императорском дворе многие заинтересовались Дмитрием.

Задумавшись, Клинец не заметил, как рядом с ним словно из-под земли возник маленький юркий человечек и, вытащив из-под плаща письмо, незаметно протянул его Дмитрию. Купцу не надо было смотреть на послание, чтобы догадаться, от кого оно: сладко-терпкий запах, которым была надушена бумага, говорил сам за себя. Дмитрий знал владелицу этих духов очень близко. Молодая и красивая патрицианка, жена старого, больного и, наверное, глупого сановника оценила достоинства и мужественную красоту русича, едва лишь он появился в Константинополе. Встречаясь с ней тайком в каком-то старом доме, Клинец временами презирал сам себя за то, что потребности тела заставляют его предавать собственные чувства.

На этот раз патрицианка назначила свидание днем. Она не была свободна, а потому могла встречаться с любовником, только когда выпадал удобный случай. Дмитрию некстати было терять день, но все-таки он пошел, досадуя в душе на несовершенство человеческой природы.

По дороге Клинец заглянул в дом, где ему была предоставлена комната, которую он делил с Шумилой-Калистратом и Рашидом. Он сообщил им, что вынужден срочно отлучиться, а потому сегодня не сможет заниматься вместе с ними. Новгородец и восточный маг сразу догадались, что причиной отлучки была женщина. Но Калистрат только усмехнулся, а Рашид, пожевав губами, с непонятным выражением лица изрек:

— Что ж, если так требует твоя природа — значит, иначе ты пока не можешь.

«Пока не могу? — раздумывал Дмитрий, шагая по улице. — Неужели старик думает, что я когда-нибудь так увлекусь его учением о борьбе, что смогу пересиливать мужские желания? Или он имел в виду другое? Конечно, ведь старик был рядом, когда я бредил, и знает, что предмет моих истинных желаний для меня недоступен».

Заниматься искусством борьбы Рашид начал с Дмитрием и Калистратом сразу по приезде в Константинополь. Иногда к ним присоединялся и Никифор, но его эти занятия не особенно увлекали. Так случилось, что молодой грек даже поселился отдельно от друзей. Никифору с помощью Тарасия Флегонта удалось отыскать в Константинополе какого-то дальнего родственника, и тот дал ему приют в своем доме. Никифора это жилье устраивало скорее всего потому, что находилось поблизости от дома Флегонта. Не составляло труда заметить, что Никифор теперь предпочитает общество Кассии любому другому. Дмитрий и Калистрат вначале подшучивали над другом, говорите, что он хочет стать завидным женихом и потому хлопочет о должности при дворе. А Никифор, который раньше направо и налево пускал стрелы своего остроумия, теперь молчал и скромно улыбался. Становилось ясным, что вечный насмешник на этот раз сам потерял голову.

Задумавшись об увлечении друга, Клинец только вздохнул: увы, для него самого счастье было не так возможно и достижимо, как для Никифора.

Дмитрий шел мимо дворцов знати, храмов, фонтанов, театров — и снова уже не в первый раз восхищался великолепием города, в котором красота архитектуры сочеталась с прелестью природы.

И все-таки сердце щемило при мысли о Киеве, и память рисовала родной город светлым, широким, прекрасным — прекрасней самого Константинополя. Здесь, в ромейской столице, было тепло, и, хотя часто накрапывал дождь, Дмитрий шел легко одетым, — совсем не так, как пришлось бы одеваться в эту пору на Руси. Но морозная и снежная приднепровская зима казалась ему милее теплой и дождливой византийской.

Население Константинополя было так велико, что его хватило бы на несколько городов. Здесь люди, живущие на разных улицах, не были даже отдаленно наслышаны друг о друге, что первое время казалось непривычным для выходцев из Руси. Значительную часть населения составляли чиновники, крупные землевладельцы, предпочитавшие жить в столице, богатые торговцы и ростовщики, челядь императорского двора. Для всей этой огромной массы людей, которая сама ничего не производила, везли хлеб из Египта, скот из Фракии, вина, фрукты и ткани из Сирии, меха, серебряные и костяные изделия из Руси. Замечательные константинопольские ремесленники славились искусным изготовлением предметов роскоши и обслуживали двор и высшую знать.

Центром всей жизни столицы и империи был императорский дворец. Власть за много веков так устоялась, что породила сложнейший, застывший в своем величии этикет. Все здесь было исполнено внешнего блеска, но под пышным облачением скрывались хитрейшие, замешанные на крови интриги.

Дом любовницы был уже близко, и Дмитрий внимательно огляделся по сторонам, дабы убедиться, что за ним нет слежки. На какое-то мгновение ему даже захотелось, чтобы возникла помеха свиданию. Но все было спокойно. Усмехаясь, Дмитрий подумал, что эти византийские женщины, живущие в гинекеях, удивительно изобретательны, когда речь идет о любовном приключении. Как странно, что в империи, где все подчинено незыблемым правилам, все подконтрольно, женщины ухитряются быть столь распутны и искусны в интригах. Может быть, им служит примером особое положение ромейских императриц? Да, здесь не раз женщины самостоятельно управляли государством. Значимость императрицы подтверждалась даже церемонией ее коронации, которая всегда предшествовала брачной, подчеркивая получение августой власти от Бога, а не в качестве супруги властителя. Ромейские императоры нередко выбирали себе в супруги женщин из простых сословий. Каждая красивая женщина считалась достойной титула «благочестивой августы, царицы, любящей Христа». Может быть, именно участие императриц в государственных делах придавало столько страсти и блеска императорскому двору.

В этот раз любовница впервые оказалась недовольна Дмитрием и спросила его:

— Что с тобой сегодня? Ты как будто не здесь, не со мной, а где-то далеко. Тебя что-нибудь тревожит?

— А тебя ничто не тревожит? — ответил ей тем же вопросом Дмитрий.

— Только твоя рассеянность, а больше никто и ничто, — улыбнулась женщина.

— А как же твой муж? О нем ты никогда не вспоминаешь?

— Ах, вот ты о чем. — Она вдруг язвительно рассмеялась. — Ну, если ты боишься мужей или отцов, то нечего тебе и встречаться со знатными женщинами. Ступай в квартал Афродиты, там много лупанаров с гетерами на любой вкус. Из-за них у тебя неприятностей не будет.

— Что ж, может быть, честнее утолять плотский голод с гетерами, чем кого-то обманывать, — прошептал Дмитрий словно про себя.

Но патрицианка услышала и рассердилась:

— Значит, ты так мало меня ценишь, что стал задумываться об обмане? Ты спишь со мной, а мечтаешь о другой женщине, признавайся? Ты любишь кого-то? Кто она, где?

— Она далеко, — вздохнул Дмитрий. — Я много месяцев ее не видел.

— И ты думаешь, что она все это время хранит тебе верность? Наверняка у нее давно уже появился другой мужчина, и, возможно, не один.

— Замолчи! — крикнул Дмитрий, резко отстранившись от прильнувшей к нему любовницы. — Замолчи, ты не знаешь, о чем говоришь!

Он ушел, не попрощавшись. Уже начинало темнеть, но Дмитрий, привыкший пробираться в этот сад и вовсе ночью, хорошо знал дорогу. Он прошел между деревьями к забору, но калитка оказалась заперта. Маленький юркий человечек, который обычно ее отпирал, куда-то исчез. Не успел Дмитрий оглянуться, как на него набросились двое. Ростом они были с самого Клинца и имели оружие. У Дмитрия же с собой был только кинжал, да и тот один из нападавших, подскочив сзади, успел вытащить.

— Вы люди патриция? — спросил Клинец, быстро отступив к забору.

— Да. А ты вор, пробравшийся в его дом, — сказал один из охранников, приставив саблю Дмитрию к груди. — Мы можем убить тебя на месте или предать суду.

В один миг в голове у Дмитрия прокрутились последствия его легкомысленного прелюбодеяния. Наверное, этот патриций — крупный дворцовый сановник, от которого многое зависит. Если предать дело огласке, то ни эгемон, ни квестор не смогут Дмитрию помочь, и не видать ему ни грамоты, ни корабля, а возможно, — и свободы. Выход был один — скрыться, оставшись неузнанным. В это решающее мгновение мысль сработала четко. Дмитрий вспомнил слова Рашида: «Человек — одушевленное оружие. Человеческое тело все состоит из естественных видов оружия, направляемых разумом и волей». Клинец пока еще мало чему был научен, но даже те скудные познания, которые успел передать ему Рашид, сейчас пригодились. Дмитрий усвоил, что в бою с несколькими вооруженными противниками главное — быстрые и безостановочные круговые движения. Резко отклонившись и присев, он затем перекрутился вокруг своей оси и ногой выбил из руки противника саблю, которую тут же подхватил сам. Краем глаза успев заметить над собой оружие другого противника, Дмитрий молниеносно опустился на землю и, перекатившись, сбил нападавшего с ног. И дальше, не останавливаясь, не давая противникам опомниться, он саблей ранил одного, резким ударом по затылку оглушил другого и тут же скрылся в садовых зарослях. Нельзя было терять ни секунды, ибо охранники могли позвать на помощь. Дмитрий схватил стоявшую под деревом скамью, прислонил вертикально к забору, сделал по ней два шага вверх, затем спрыгнул вниз — и очутился на улице. К счастью для него, вокруг было безлюдно. Он почти бегом миновал опасный участок, свернул в одну сторону, затем в другую и, наконец, попал в оживленный квартал, где можно было затеряться в толпе.

Теперь Дмитрий почему-то уже не замечал красот византийской столицы; зато в глаза ему бросалось обилие нищих и бездомных, которые теснились у подножия колонн и статуй, под навесом портиков и галерей. Среди этих оборванцев был рабочий люд, не имевший средств даже на жалкую каморку, но были и ловкие, объединенные в своеобразный «цех» попрошайки, чей дневной заработок имел не каждый трудяга-ремесленник.

Завернув в бедный квартал, где дома беспорядочно громоздились друг на друга, Дмитрий с трудом пробрался по грязной, заваленной отбросами улочке. Простой народ ютился в высоких и очень узких домах, в которых были десятки крошечных каморок. Плотно прижатые друг к другу дома не пропускали на улочки дневной свет. Ходить здесь было небезопасно из-за многочисленных грабителей, которых не останавливала даже ночная стража.

Миновав наконец этот малоприятный квартал, Дмитрий вышел на более широкую улицу, потом на площадь, дошел до центральной части города, где в рядах Артополиона располагались булочные, пекарни, лавки и таверны. Съев на ходу лепешку и запив ее вином, Дмитрий огляделся вокруг и с облегчением вздохнул, чувствуя, как постепенно к нему возвращается спокойствие. Теперь он шел неторопливо и рассуждал про себя о будущем. Происшествие в саду патриция показалось ему знаком свыше, указующим на необходимость менять свою жизнь.

Поистине, за грехи всегда следует расплата, и цена ее могла оказаться слишком велика, неизмеримо больше, чем запретное удовольствие, после которого в душе остается лишь пустота. Наверное, чтобы жить в ладу с самим собой, надо научиться обуздывать греховные соблазны. И это выполнимо, если верить Рашиду, который твердит о безграничных возможностях человека к совершенству — духовному и телесному.

Услышав призывный женский голос, Дмитрий поднял глаза от земли и с удивлением посмотрел вокруг себя. Задумавшись, он не заметил, как забрел в квартал Афродиты, в центре которого возвышалась статуя этой богини, выбранной здешними обитательницами своей патронессой. Женщины, которых на Руси назвали бы гулящими и продажными, здесь именовались более благозвучно — гетерами или куртизанками. Впрочем, свое тело предлагал на продажу не только женский пол; встречались и кокетливые юноши с накрашенными лицами. В «варварской Скифии» это показалось бы диким, но здесь было заведено еще с античных времен. Брезгливо отстранив от себя настойчивую жрицу Афродиты, Дмитрий свернул в сторону и пошел не останавливаясь. Встреча с продажной любовью вблизи грязного лупанара еще больше всколыхнула в его душе тоску по той заветной гавани, которую он, незадачливый моряк, однажды пропустил.

Было уже совсем темно. Вдали, через промежуток между крепостными стенами, Дмитрий заметил кусочек моря, блестевший в лунном свете, корабельные фонари и силуэты мачт. Там был порт, у причалов которого купец видел днем множество судов. Когда-нибудь — а Дмитрий верил, что это будет скоро, — он отплывет от Константинопольского порта на своем корабле. Жаль, что Черное море зимой не пригодно для плавания, — а то можно было и не ждать весны. Клинец вздохнул и, оторвав взгляд от манящего горизонта, направился к своему жилью.

Утром Дмитрий сообщил Рашиду и Калистрату, что с этого дня не будет тратить время на пустые и греховные развлечения, а займется только наукой борьбы, укрепляющей дух и тело.

Было решено на этот раз отправиться за город, чтобы там, на просторе, вдали от городской толпы, без помех заняться обучением. Дмитрий и Калистрат выбрали предместье недалеко от монастыря Св. Маманта, где можно было встретить оставшихся на зиму русских купцов. Купцы приехали в Константинополь осенью с товарами и княжескими грамотами, а потому им полагалось из императорских запасов пропитание на шесть месяцев — хлеб, вино, мясо, рыба, овощи. По давней договоренности князей с кесарями купцы-русичи имели право беспошлинной торговли. Но жить они должны были в предместье, а в городскую крепость им разрешалось входить лишь небольшими группами и только в одни ворота.

Дмитрий с досадой подумал о том, что он, в отличие от этих купцов, будет не в Византии с охранной грамотой киевского князя, а на Руси с хрисовулом ромейского императора. В который раз Клинец мысленно ополчился на подлость, коварство и другие людские пороки, из-за которых он вынужден искать покровительства у чужого царя.

Вскоре Дмитрий и Шумило заметили нескольких купцов-киевлян. Поприветствовав земляков, разговорились с ними о своих приключениях, о торговле, о жизни в Царыраде. Купцы рассказали, что выехали из Киева поздно, незадолго до Рождества Богородицы, а потому плавание было трудным, осеннее море штормило, но они рискнули, так как предстоял выгодный торг. Дмитрий, скрывая волнение, спросил их о последних киевских новостях, и едва удержался от радостного восклицания, когда в числе прочих сведений купцы сообщили о женитьбе князя Глеба на дочери всем известной боярыни Завиды.

Потом они еще говорили о трудностях жизни в Константинополе, о жульничестве местного торговца-откупщика, поставлявшего им негодный хлеб из проросшей пшеницы, о лихоимстве чиновников, налагающих запреты на покупку каждого лишнего куска драгоценных греческих тканей, да и о многом другом. Но Дмитрий их уже не слушал. Известие о свадьбе Глеба и Бериславы настолько его обрадовало, что все остальное сейчас казалось ему не столь уж важным.

На занятиях он выполнял все указания Рашида охотно, не зная усталости, с удовольствием ощущая силу и ловкость своего тела. Друзья вернулись в город только после того, как очень сильно проголодались.

Но даже по дороге Рашид продолжал излагать им свое учение:

— В бою освобождайтесь от оков пустого умствования. Видели вы, как пьяный падает с повозки? Он никогда при этом серьезно не ударится и, уж тем более — не покалечится. А все почему? Потому что боязнь увечья, думы о жизни и смерти его не тревожат и, сталкиваясь с землей или камнем, он не сжимается от страха. Но если такую прочность человек обретает от вина, то такую же должен обрести от природы. Ничто не может повредить мудрому, живущему в единстве с природой.

— Значит, все, что от природы, — хорошо? — с любопытством спросил Дмитрий. — А разве не надо исправлять то плохое, что есть и в природе, и в самом человеке?

— Мудрецы, у которых я учился, утверждали, что мир един и не делится на доброе и злое, красивое и уродливое. Света не может быть без тьмы, инь не может быть без ян, ибо ян — это небо, а инь — земля.

— Что? — вместе спросили Дмитрий и Калистрат.

— Я объясню вам это после ужина и отдыха, когда ваши души и тела опять наберутся сил и будут готовы воспринять новое.

Приподнятое настроение, в котором пребывал Дмитрий, не укрылось от Рашида и Калистрата, хотя они промолчали об этом. Но когда пришло время возобновить беседу о таинственном учении, восточный мудрец в иносказательной форме затронул сокровенные чувства молодого русича. Он стал рассказывать о борьбе сил инь — мягкого, темного и холодного, с силами ян — жесткого, светлого и горячего:

— В борьбе проявление сил ян — это наступление, удары, твердость, а сил инь — податливость, увертливость, уклонение от удара. Если слабый дерется с сильным, он должен обратить силу противника против него самого. Когда женщина сражается с мужчиной, она должна противопоставить его ян свою инь.

— Значит, инь — это женское начало, а ян — мужское? — спросил Клинец.

— Да. Оружие женщины — это видимая податливость, временное отступление с тем, чтобы заставить противника поразить пустоту, а в ответ ударить его в самое уязвимое место.

— Но разве мужчина и женщина должны бороться, а не сближаться? — удивился Дмитрий.

— Между мужчиной и женщиной идет вечная борьба, но в этой борьбе — их неразрывное единство.

Простодушный Калистрат-Шумило воспринял слова Рашида о борьбе мужчин и женщин буквально, а потому с недоверчивой усмешкой заявил:

— Не может такого быть, чтобы женщина с помощью увертливости могла одолеть мужчину. Плетью обуха не перешибешь.

А Рашид с загадочной улыбкой ответил:

— Но сказал мудрец: «Слабый одолевает тех, кто сильнее его, и сила его неизмерима». Если у женщины ничего не останется, кроме ее слабости, она все равно может победить. Я расскажу одну главу из восточного сказания, где повествуется об этом. Молодой богатырь Сухраб ехал сражаться с врагами, и на пути его был пограничный замок, который он решил захватить. Когда Сухраб победил могучего начальника стражи, дочь местного правителя, храбрая девушка-воин по имени Гурдафарид, облачилась в доспехи, вскочила на коня и помчалась навстречу вражескому богатырю. Недолго продолжалась битва, ибо Сухраб был намного сильней. Но, когда он уже накинул на противника аркан, все внезапно изменилось: с девушки слетел шлем, и Сухраб застыл на месте, изумленный тем, что его противник — женщина. Когда же Гурдафарид обернулась к нему лицом, он восхищенно воскликнул: «Ты воин отважный: твоя красота острее меча и надежней щита». А Гурдафарид, притворившись покорной, обманула витязя и исчезла. Долго тосковал и буйствовал Сухраб — бессильный перед любовью богатырь:

Дмитрий отвернулся и повторил про себя: «Увы, недостижимо далека»…

Друзья устали после трудных, требующих полной отдачи сил занятий, и вечером Калистрат очень быстро уснул. Дмитрий же перед сном не удержался и спросил наставника:

— А чем закончилась история богатыря Сухраба?

— О, история эта закончилась весьма печально, — вздохнул Рашид. — Коварные правители заставили биться между собой двух равных по силе богатырей — Рустама и Сухраба. Противники не знали друг друга, а между тем Сухраб был сыном Рустама. Так случилось, что он вырос вдали от отца и о казался во враждебном стане…

— Да это же совсем как в сказании про богатыря Илью Муромца и его сына Сокольника! — воскликнул Дмитрий.

— Верно. Народы разные, а сказки похожи.