До изгнания своего народа мавр был деревенским сочинителем песен. Правда, его сочинительство было скорее увлечением, чем призванием. Он работал на своей земле и — когда приходил его черед — на acequias, как и все работоспособные мужчины. Однако, подобно многим деревням тех дней, этой aldea требовался человек с талантом рассказчика, и к любому значимому событию мавру приходилось сочинять песню. Из накопившихся за годы стихов получилось нечто вроде истории его народа. Именно этот талант притягивал к мавру детей. Он не смел посвящать нас в историю своего народа, но, хорошо зная страну, рассказывал, как Две Сестры получили свое название, что свело с ума человека, увековеченного в Обрыве Пастуха, о своеобразии Волчьей пещеры и происхождении Лестницы Великана. Знакомясь с этим миром, мы, дети, вскоре узнали, где собираться и что спрашивать, чтобы услышать историю, и легко увлекались рассказами мавра об окружающей нас чуждой земле.

Его дар развлекать был одной из причин, почему взрослые его не любили. Ни в коем случае его веселость не могла им нравиться. Неверный, он чувствовал себя как дома там, где так чувствовать себя должны были они. Им было невыносимо тяжко рядом с ним. Он был в меньшинстве, он был чужаком, но по знаниям принадлежал этой земле. Зависимость от него также не способствовала хорошему отношению, однако самым сильным раздражителем была его внутренняя свобода, выражавшаяся в наслаждении жизнью и совершенно им чуждая. Мои предки, пропитанные дождями, взращенные на молоке и сидре, явились с севера. Природная мрачность и суровость пришельцев, неумолимо высвеченные ярким южным солнцем, сильно контрастировали с любовью мавра к вину и смеху, и сравнение было не в их пользу. А слушать, как он воспевает жизнь, — все равно что подглядывать в дверную щелку за недоступным празднеством да еще получить тычок в глаз за все хлопоты. И к тому же он украл их детей.

Когда мы пришли сюда, я был слишком мал и не могу помнить, как зародилось очарование в детских душах. В самом начале дети, как и родители, несомненно, с подозрением относились к мавру и, вероятно, выражали свои опасения с неприкрытой жестокостью, свойственной простодушию детства. Однако к тому времени, которое я уже помню, когда бы мавр ни отправлялся в горы, за ним всегда увязывалась стайка ребятишек, радующихся избавлению от тусклого течения повседневной жизни, оживленных предвкушением открытий, которые мавр вносил в каждую прогулку.

К тому же мавр знал множество оптических фокусов. Например, он вкладывал большой палец правой руки в кулак и просовывал кончик другого большого пальца между указательным и средним пальцами левой руки, а когда затем соединял кулаки, то казалось, что между пальцами левой руки торчит кончик большого пальца правой. Потом мавр подзывал нас и предлагал разъединить его руки. Он гримасничал, притворяясь, что ему очень больно, и мы знали, что он притворяется, а все равно испытывали трепет. Наконец его кулаки разъединялись, явно отрывая в процессе большой палец, и только «магия» позволяла наблюдать за ходом исцеления.

Мавр также заявлял, что у него есть невидимая «сонная пыль», которой он присыпал наши глаза, чтобы усыпить нас. У него были большие сухие ладони с грубыми пальцами, и когда он тер кончиком большого пальца по кончикам остальных, то слышалось тихое шуршание и почти верилось, будто бесконечно легкая пыль сыплется в глаза, и иногда мы действительно засыпали, зачарованные шелестом его пальцев и тихим, бормочущим голосом. А однажды он взял нас на лунную рыбалку.

Я не помню, какое стояло время года, но дни уже были короткими, а снег еще не выпал. Мы спускались с горы — мавр, я и еще двое ребятишек. Полная луна освещала тропинку и расплывчатые контуры aldea, окутанные дымом очагов, в которых готовился ужин. Когда мы пересекли ручей, где бурлящая белая вода искрилась лунным светом, мавр рассказал нам о маленьком мальчике, поймавшем ломтик луны на рыбалке в точно такую же ночь. Видя наше изумление и чувствуя страстное желание подавить недоверие, он срезал с кустарника ветку и достал из своего мешка нить и крючок. Вскоре он учил нас таинственному искусству ловли луны.

Забросив крючок в танцующий поток, мавр дернул удочкой, взметнув фонтанчик сверкающей воды, с ликованием крикнул, что поймал лунный ломтик, и тут же притворился неизмеримо опечаленным, будто улов выпал и исчез в высокой, густой траве. Может, нам повезет больше, ведь мы ближе по возрасту к подлинному ловцу луны? Вскоре все мы, увлеченные лунной ловлей, забрасывали крючок в отраженный свет, пытаясь поймать хоть чуточку магии и тайны. На самом деле я никогда не верил, что мы ловили луну, но и не был всецело уверен в том, что мы ее не ловили. Это было частью таланта мавра: внушать нам, детям, неразумные верования, украшающие жизнь. К сожалению, мавр внушал неразумные верования и взрослым — верования или страхи, что было равнозначно.

Вряд ли жители деревни осознанно вознамерились отомстить человеку, который не сделал им ничего дурного и всего лишь был умнее их. Во всяком случае, ничего подобного вслух не говорилось. Мои родители, как и остальные, вероятно, искренне верили, будто мавр — некий злой эльф, околдовавший, а затем укравший их детей, проклявший их урожай, вызвавший обрушение их колодцев… то есть причина всех их бед. Мавр просто очень удачно оказался под рукой, а потому заслуживал наказания. Только мавр, я, Инквизитор и еще один человек точно знали, что он был невиновен в том, в чем его обвиняли. К сожалению, в силу своей деятельности мавру приходилось ходить по воде, и этот простой факт подтверждал все фантастические обвинения моих соплеменников и обеспечивал Инквизитора необходимым предлогом.