– Как матушка? – спросил Хенсон, когда машина выбралась из затора и он смог облегченно перевести дух.

Пригороды Амстердама наконец-то остались за спиной, и теперь они двигались по трассе А2 в сторону Утрехта. Предстояло найти съезд Эде-Вагенинген на А12.

– Без особых изменений. Меня несколько раз заверили, что физически она в порядке. Я не хочу, чтобы мать умирала одна, пусть даже она и не замечает, что я рядом.

– Да, понимаю…

Эсфирь хотела было сказать: «В самом деле?» – однако вовремя вспомнила, что он вдовец и, наверное, даже лучше ее знает, каково терять близкого человека.

– А может быть, все это не имеет смысла, – добавила она, помолчав.

– От себя не убежишь.

– Да, это дело нелегкое, – согласилась девушка, глядя в окно. – Еще я разговаривала с Йосси Левом. Он прямо с ножом к горлу пристал, чтобы я с тобой работала.

– Вот и отлично.

– Не люблю, когда меня заставляют.

– Я тоже не люблю, – кивнул Хенсон, – но пусть это не мешает тебе сделать разумный выбор. – Он обогнал грузовик, набитый пивными бочками, затем бросил взгляд в сторону горизонта. – Великолепная страна.

– Слишком зеленая, – сказала она. – Слишком мокрая.

– Серьезно?

– Как рай… Кстати, раз уж мы о нем заговорили. Как прошел твой поход в квартал красных фонарей?

– Поужинал в индонезийском ресторане. «Де Кантиль эн де Тийгер» или что-то в этом духе. Объелся под самую завязку. А насчет того квартала… Боюсь тебя разочаровать, но я и близко к нему не подходил. В гостиницу вернулся к десяти. Посмотрел ночные новости на Эн-би-си.

Эсфирь шлепнула себя по колену.

– Ага, придумал легенду и теперь от нее ни на шаг, да? Такие подробности… Не слишком ли правдоподобно?

– Я что, похож на человека, склонного пускаться во все тяжкие, да еще и ночами напролет?

– Кто знает, что таится в генах из старого доброго Канзаса…

Бекберг на поверку оказался небольшим городком с узкими улочками и живописными домиками, словно взятыми с почтовой открытки. Хенсон с Эсфирью зашли в муниципалитет и представились члену городского совета, который в одиночестве коротал время в своем офисе. Поняв наконец, чего добиваются неожиданные визитеры, он отвел их в архив на втором этаже, где пухленькая женщина руководила перестановкой шкафов с картотекой. По ее словам, музей «Де Грут» раньше располагался в католической школе для девочек. И это все, что ей было известно. Кстати, ее собственная матушка тоже ходила в эту школу. Что же касается самого города, он сильно пострадал при обстреле во время войны и не был восстановлен в старой планировке. Она показала снимок, сделанный в 1945 году. Здание муниципалитета еще можно было узнать, зато все вокруг превратилось в кучи битого кирпича и щебня.

– Мой папа говорить, наш город, много евреев до войны. Потом бум-бум-бум, приходить солдаты, Англия, – сообщила женщина.

Хенсон кивнул.

– Если здесь действительно было крупное еврейское поселение, то, наверное, можно найти об этом сведения в архиве Яд-Вашем, – заметила Эсфирь.

– Мадам, – обратился Хенсон к голландке, – в Бекберге есть люди, которые могут побольше помнить про музей «Де Грут»?

Женщина прищурила глаза, пытаясь вспомнить.

– Антон? – сказала она, пожимая плечами.

– Антон кто?

– Худелик. Он продавать книги.

Книжный магазин, как выяснилось, находился на расстоянии не более десятка ярдов от того места, где они припарковали взятую напрокат машину. Никакой вывески или объявления. Само здание относилось к тем послевоенным бетонным коробкам, которые возводились наспех, лишь бы поскорее расселить лишившихся крова жителей. Впрочем, витрина выглядела вполне старомодно, напоминая настоящую шахматную доску из небольших окошек. Когда Хенсон открыл дверь, над головой звякнул колокольчик. Эсфирь осторожно ступила внутрь. На полу и слегка перекошенных полках стопками и вразброс лежали книги и старые журналы, будто хозяин лишь недавно въехал и не успел разобрать вещи. Впрочем, толстый слой пыли и запах плесени в воздухе говорили об ином.

Из низенькой дверки в дальнем конце помещения появился старичок в пожелтевшей от времени футболке и тапочках. Подагрические пальцы правой руки сжимали черную курительную трубку, хотя табак, кажется, так и не был зажжен. Похоже, старичок несколько растерялся, увидев людей в своем магазине.

– Dag, – помедлив, сказал он.

– Вы говорите по-английски? – спросил Хенсон.

– Ja, – ответил тот. – Моя мать была англичанкой.

– Меня зовут Мартин Хенсон, а это Эсфирь Горен, моя коллега.

– Ja?

– Это вы Антон Худелик?

– Да.

– Не могли бы вы нам помочь? Понимаете, нам хочется как можно больше узнать про музей «Де Грут»…

Старичок кивнул.

– А, картина? Ван Гог?

– Да-да-да… Точнее, и она тоже.

– Это вы на нее претендуете?

– Нет, – быстро ответил Хенсон. – Мы пытаемся найти законного владельца.

Кислое выражение на лице Худелика тут же растаяло и сменилось улыбкой. У него недоставало одного переднего зуба.

– Может быть, это я?

– Поверьте, если вы сможете доказать свое законное право, то мы сделаем все, чтобы она стала вашей.

Улыбка опять превратилась в кислую гримасу.

– Эх, молодой человек… Я просто пошутил. Да и что бы я делал с такой кучей гульденов? Купил бы себе золотой гроб? Даже такой юноша, как вы, не успел бы их потратить до смерти. А я? Ха!

Шлепая задниками тапочек, он подошел к письменному столу, выглядывавшему из-за книжных круч, и там уселся в скрипучее кресло.

– Вы помните музей «Де Грут»? – спросила Эсфирь.

– Конечно. Так, ничего особенного. Впрочем, была там одна греческая вазочка, которая мне нравилась… Ахилл и Гектор.

– А Ван Гог? Вы помните его автопортрет?

– О, ja, дикая штучка… Жил-был один ненормальный голландец, потом он уезжает во Францию, где сумасшествие считается государственной религией, и там он становится художником. Нет, не было великих мастеров после Рембрандта. На нем завершилась живопись. А этот тип… Заставил всех думать, будто всякий маляр может стать ор-ригиналом, ж-живописцем. Конец искусства, вот что я вам скажу.

– М-м… Возможно, в чем-то вы и правы… – осторожно заметил Хенсон.

– В чем-то! Я прав во всем! – воскликнул Худелик. – А тот музей… Знаете, после того как его разграбили германцы, там ничего не осталось. Так что его даже и не открывали вновь. Что же касается школы, то она всегда дышала на ладан, а когда фермеры ушли с земли, учеников вообще не осталось. Ее закрыли в сорок девятом, а монахини уехали куда-то в Ист-Индию.

Эсфирь подошла к столу.

– У нас так мало сведений о том времени… Вы не могли бы вспомнить что-нибудь поподробнее насчет музея, особенно про Ван Гога?

Худелик задумался, покусывая свою незажженную трубку.

– Там было фойе с охранником, потом главный зал, где mijnheer и mevrouw Де Грут со своими детьми держали собранную коллекцию. Типа той вазы. Еще какие-то вещи из синагоги, которую испанцы сожгли в период Оранжевых войн… И коридор. Там на стенах висели пейзажи. В основном кто-то из местных художников конца прошлого века… Да мне кажется, никому это даже и не было интересно. Коровы да пастухи… молочницы… туман… Такие, в общем, вещи. Впрочем, кое-что мне нравилось.

– Гостиничный жанр, – пробормотал Хенсон.

Худелик недоуменно поморгал, затем продолжил свой рассказ:

– Да, так я и говорю, коридор. Коридор вел в старую семейную часовню. Круглая такая, с высокими окнами. И на каменном алтаре – картина этого самого лунатика. Будто бы его считают апофеозом всего искусства. Нет, вы представьте! На алтаре! – Старик покачал головой. – Хотя, конечно, ее так проще охранять. Только один вход, он же выход. Пит Дейк просто сидел в часовне и вроде как охранял. Мы еще шутили, что он там сидит как сыч и носа наружу не кажет.

– Пит Дейк? И что с ним случилось потом?

– Берген-Бельзен.

– Он был евреем? – спросила Эсфирь.

– Да нет же, католик. Но прятал у себя одну еврейку. Мне кажется, он был в нее влюблен. По крайней мере, мне так отец говорил. Да, кстати, мы вот не очень-то жаловали хранителя, а ведь с ним приключилось то же самое…

– Постойте… Разве Геррит Биллем Турн не был хранителем?

– Был. Только потом. Я же говорю, сначала хранителем был Хуген. А его невестка оказалась коммунисткой.

– Получается, нацисты его арестовали, и тогда Турн занял эту должность?

– Ja, он был очень молод, но кроме него больше никого не осталось. Он же был секретарем Хугена. Говорят, именно он занимался делопроизводством и перепиской, потому что у Хугена это получалось не очень складно. Да, и еще говорят, что Хуген хотел кое-что раздать из коллекции.

Эсфирь с Мартином переглянулись.

– Раздать? – переспросил Мартин.

– Ходили слухи, что он отправил несколько вещей фельдмаршалу Герингу, и вот почему немцы заинтересовались этой коллекцией. В конце концов, Бекберг далеко не Роттердам.

– Вы хотите сказать, он таким способом пытался их задобрить?

– Скорее, выкупить жизнь дочери. А может, хотел получить более высокий пост, – ответил Худелик. – Я не знаю. Возможно. Но ничего не вышло. Жену они расстреляли прямо на улице, а Хуген вместе с сыном пропали в Берген-Бельзене.

– Похоже, вам повезло.

– О, так я ведь не еврей, – сказал Худелик. – Я себя вел как истинный ариец. Только они не знали, что у меня в сердце. – Он замолчал и невидяще уставился перед собой, словно заново переживал события прошлого. – Меня все время подталкивали вступить в партию голландских национал-социалистов. Отец уговорил. У него был радиопередатчик. И когда я слышал какие-то интересные вещи, он их передавал англичанам. А королева Вильгемина наградила его медалью. Сама королева, представляете? – Он показал пальцем на один из шкафчиков. – Мы были отличными шпионами, нет?

Действительно, за пыльным стеклом угадывались какие-то военные реликвии.

– Это очень смелый поступок.

– Я не герой. Впрочем, было трудно понять, что делать. Иногда мне казалось, что я делаю вовсе не то, что надо. – Он словно читал мысли Эсфири. – Я понимаю, сейчас это звучит странно, но тогда были совсем другие времена.

– Вы упомянули, что Турн писал письма за Хугена. И письма к Герингу тоже?

Хенсон что-то пометил у себя в блокноте. Может статься, эта ниточка куда-то приведет. Как ни крути, а корреспонденция Геринга по большей части пережила войну.

– О, конечно. Геррит очень даже с большим удовольствием был членом партии.

– Нацистской партии?!

– Ja, ja. Именно поэтому он до конца оставался хранителем музея.

– А почему вы сказали, что с удовольствием?

Худелик усмехнулся.

– Вышагивал как индюк, гордый такой. Затянется в форму и челюсть вперед, будто Муссолини.

– А он участвовал в расправах над евреями? – спросила Эсфирь.

– Так, немного.

– Что значит «немного»?

– Ну, науськивал разных хулиганов. Выступал с речами. А когда, скажем, человека повалят на землю, он пару раз мог пихнуть его ногой. Однако это все показное. Он был трус и слабак.

– И что, он потом не понес никакого наказания? – удивился Хенсон.

– О, мои юные друзья… Вы прекрасны и сильны. Или, по крайней мере, так про себя думаете. Но вы и понятия не имеете, что тогда творилось. Кто-то был напуган, а кто-то струсил до такой степени, что… Власти не могут наказывать за слабость характера. Не то пришлось бы расстреливать половину голландцев, переживших войну. Впрочем, потом им внятно объяснили, что к чему. Расстрелов было в достатке, не переживайте.

– И все же… ваш друг Турн отделался только легким испугом?

– Юная леди, я ведь не обязан отвечать на ваши вопросы, не так ли? К тому же я старый и больной человек.

Он сел обратно в кресло. Хенсон потянул Эсфирь за локоть, и девушка отступила на шаг, мрачно разглядывая пол.

– Нам могут помочь даже самые незначительные детали, – сказал Хенсон.

– Ну, во-первых, – смягчился Худелик, – никакой он мне не друг. Против Геррита я сам давал показания.

– Стало быть, его судили?

– Но оправдали. Он утверждал, что только прикидывался нацистом. Что у него не было иного выбора после того, что случилось с Хугеном и Дейком. И еще он сказал о подготовке нескольких подделок, которые продал немцам за очень большие деньги.

– Подделки? – Эсфирь вскинула голову и переглянулась с Хенсоном.

– Да, он показал некие квитанции. Якобы из Берлина. Оплата за картины и кое-какие бронзовые вещички, которые еще оставались в коллекции.

– А откуда взялись эти подделки? – спросил Хенсон. – Он что, их сам сделал?

– До того как стать секретарем Хугена, он учился в Роттердаме на художника. Кроме того, преподавал в нашей школе живопись. – Старик прищурился. – Да-да. Точно. Он сказал, что сам рисовал подделки, а подлинники спрятал.

– Я думаю, именно это он считал своим патриотическим долгом перед королевой Вильгеминой, – заметила Эсфирь.

– Турн заявил судьям, что это наглядно демонстрировало тупость немцев и к тому же истощало их ресурсы.

– Перекачивая их прямиком в его собственный карман, – добавил Хенсон.

Худелик скривил губы, словно попробовал какую-то кислятину.

– Ну, деньги-то он вернул… Если уж на то пошло, именно поэтому его и оправдали. Откупился, значит. Но вот почему рейх заплатил за вещи, которые мог запросто отобрать – это так и осталось под вопросом.

– Надеюсь, свобода обошлась Турну в кругленькую сумму, – сказала Эсфирь.

– Положим, – Худелик махнул рукой, – деньги-то были вдовьи. Он во время оккупации щеголял в униформе и обхаживал вдову Де Грут. А вот почему она решила-таки выйти за него… – Старик пожал плечами.

– Наверное, боялась нацистов.

– Да уж, – ответил Худелик. – Любой хоть сколько-нибудь достойный человек их боялся.

Хенсон скосил глаза на Эсфирь.

– Mijnheer Худелик, а вы не помните такого человека – Стефан Мейербер?

– Французский поэт?

– Нет-нет, – сказала Эсфирь. – Во время войны. Худелик отрицательно покачал головой.

– Возможно, он в конце войны бежал на север. Из вишистской Франции.

– Царил хаос. Штурм Арнема и так далее. Беженцы по всем дорогам. Не помню никого по имени Мейербер.

Хенсон сунул руку в карман пиджака и извлек увеличенную копию водительского удостоверения Сэмюеля Мейера:

– Конечно, тогда он был моложе.

Старик прищурился, затем снова покачал головой.

– А как насчет этого человека? – Хенсон показал набросок «Манфреда Штока», сделанный художником.

Худелик почесал подбородок, но и это лицо ему было незнакомо.

– Послушайте… Есть один рисунок… – сказал он вдруг. – Что-то такое… Юная леди, не сочтите за труд, вот на том стеллаже. Вторая полка сверху. Красная обложка.

Материя обложки настолько выцвела, что Эсфирь на всякий случай переспросила:

– Вот эта?

– Соседняя.

Девушка привстала на цыпочки и с трудом принялась вытаскивать запыленный том. Худелик тем временем, кажется, с интересом рассматривал ее стройную фигурку.

Книга оказалась в довольно бедственном состоянии. Переплет сильно обветшал, и, когда Эсфирь наконец-то извлекла искомое, пара страничек выпала.

– Это памятное издание. Про нашу школу и музей.

Эсфирь подняла с пола упавшие страницы. На одной изображена групповая фотография двух-трех десятков учениц, сидевших между плотными, круглощекими монашками. На втором листе находился тщательно выполненный рисунок какого-то древнего огнестрельного оружия, то ли аркебузы, то ли мушкета с фитильным замком. Эсфирь бережно передала книгу Хенсону. Бумага от времени стала такой хрупкой, что некоторые страницы буквально потрескались, а некогда загнутые уголки просто отвалились.

– Когда ее напечатали? – спросил Хенсон.

– Не знаю. Во всяком случае, до войны.

Эсфирь пристально разглядывала еще один групповой снимок.

– Преподаватели, – наконец сказала она. – Турн третий слева. Вот этот, с детским личиком.

– Странно, да? Некоторые ученицы выглядят даже постарше.

Они принялись осторожно листать страницы. Где-то треть книги касалась школы, а потом речь пошла про музей. Появились гравюры, изображавшие особняк семейства Де Грут, затем дошла очередь до экспонатов.

– Да, это нам может помочь, – заметил Хенсон. – Своего рода каталог музейного фонда.

– А почему рисунки и гравюры? Почему они не стали просто фотографировать?

– Ах, юная леди, в ту пору это было слишком дорого. Потребовались бы стеклянные фотопластинки. И бумага куда более высокого качества. Семья Де Грут была хоть и щедрой, но бережливой.

В конце книги отыскался и Ван Гог, воспроизведенный в форме рисунка пером. Сам портрет при этом много потерял. Желтые пятнышки на одежде, голубые завитки небесного эфира вокруг рыжей шевелюры – все это было передано старательно прорисованными, но в то же время неловкими линиями. Никаких признаков работы зрелого художника-графика. Ладонь Винсента, находившаяся в нижней части картины между пуговицами сюртука, вообще напоминала скорее звериную лапу, а не руку человека.

– Вот он, – сказал Хенсон.

– Причем рисунок сделал Турн, – добавила Эсфирь, показывая на подпись под изображением.

– Что-то не вижу я особенного таланта, – заметил Хенсон.

– Сдается мне, маршала Геринга такой работой не проведешь, – сказала девушка.

– Вот именно.

Старик вынул трубку изо рта:

– Мы сами не верили ему до конца, но судьи к тому времени так устали… Мы все устали.

– Ну, я-то как раз еще не устала, – сказала Эсфирь.

– Ничего, дайте срок, – ответил Худелик. – Мир безжалостен. Он утомит кого угодно. О ja, кого угодно…