Мартин с Эсфирью прибыли в аэропорт за три часа до вылета. После регистрации и проверки багажа они в сопровождении федерального сотрудника охраны и представителя авиакомпании направились на грузовую площадку. Здесь их документы проверили вновь, после чего разрешили пройти в еще более закрытую зону, где хранилось специальное карго.

– На вид ничего особенного, правда? – спросил Хенсон.

Деревянный ящик и впрямь не отличался грандиозными размерами, по высоте не превышая стиральную машину, а по толщине – микроволновую печь. На грубо обтесанных досках лепилось множество номеров, перемежавшихся кармашками для различных отгрузочных и сопроводительных документов. Имелась также задвижка, замкнутая на висячий замок со свинцовой пломбой. Ящик по всему периметру был обтянут двумя стальными лентами, а на каждой стороне виднелась трафаретная надпись «Рийксмузеум Винсент Ван Гог».

– Похоже, в него не залезешь, не оставив следов, – заметил он. – И он всегда под присмотром. Вон сколько народу вокруг.

– И камер, – добавил коренастый охранник, с прищуром разглядывая перебинтованную голову Хенсона. – Я так понимаю, вы двое из группы, которая следит за погрузкой?

Хенсон сунул ему свое удостоверение с печатью казначейского департамента.

– Да. А это мисс Эсфирь Горен.

– Очень приятно, – сказал охранник. – Значит, так. Погрузка через час. Вылет через девяносто минут. Наблюдать можете из конторы. Во-он там, видите? Возможно, печенье и чипсы еще остались.

– Спасибо, – сказал Хенсон.

Контора располагалась на невысоком балконе, куда вела короткая лестница. Огромные застекленные окна выходили на зону спецкарго. Хорошо было видно, что на дальнем конце площадки стоит «роллс-ройс». Хенсон показал туда пальцем:

– Неужели и такое по воздуху отправляют?

– Почему бы и нет? – откликнулась Эсфирь. – Может, он принадлежит Хьюго Хефнеру. У него ведь, кажется, есть личный самолет?

– Был да сплыл. Пришлось продать, когда в «голый бизнес» полезли все подряд.

– Бедняжка. – Эсфирь плюхнулась в кресло, несколько раз покрутилась вправо-влево и взглянула на Хенсона. – Ты с самого начала знал, что я соглашусь.

– Ну, положим, ключик-то к тебе все равно пришлось подбирать.

– Да, но ты заранее внес меня в список, иначе меня бы сюда не пустили… А ведь я вас совсем не знаю, дражайший мистер Хенсон. Мне бы не следовало вам доверяться. Ваша мальчишеская непосредственность может быть маской.

Он опять залился румянцем.

– Нежели я так невинно выгляжу? Наверное, мне лучше сделать пирсинг на брови, обриться наголо и наколоть пару-другую татуировок? Вот тогда бы я стал куда интереснее.

– Не выдумывай, у тебя не тот тип. Слишком много американского. Кларк Кент. Алан Ладд. Молчаливый крепыш.

Он рассмеялся.

– Боюсь, до настоящего крепыша мне еще далеко… Слушай, посмотри в ящике, нет ли там аспирина?

Она заглянула в стол. Парочка карандашей, резинки, скрепки.

– Нет, извини.

– Голова гудит, будто Шток в нее чугунным ядром запустил. А ты как?

– Устала. Я на четверть заклеена лейкопластырем.

– Ничего, в самолете отоспишься. – Он повернулся к ней, держа в каждой руке по пустому стаканчику, но тут же замер. – Чего ты на меня так смотришь?

– Предупреждаю.

– Насчет чего?

– Я здесь по чисто личным мотивам. – Она сделала паузу, подозревая, что выбрала не те слова. – Скажем так. Меня не очень-то интересует твоя бригада охотников за ворованным искусством. Я хочу знать, кто и почему убил моего отца. Хочу знать, зачем им понадобилась я. – Здесь она понизила голос. – И я хочу знать, кем был мой отец. Пусть даже он Мейербер, не страшно…

Эсфирь глубоко вздохнула.

– Не знаю. Наверное… Но тогда я хочу знать, кем был этот Мейербер и как ему удалось обмануть мою мать. Хочу понять, как она смогла полюбить такого человека.

– Не уверен, что ты бы узнала всю правду, даже если бы они были живы и стояли рядом вместо меня.

– Поживем – увидим, но я, в принципе, не об этом. Просто хочу, чтобы ты понял одну вещь. Я не вижу себя в роли охотника за искусством. В мире и без того полно всякого нового зла. Зачем ворошить старое?

– От тебя я такого не ожидал.

– В смысле?

– Ведь речь идет о событиях холокоста.

– Не спорю, мои слова могут казаться странными, однако прямо сейчас меня больше заботит проблема выживания Израиля. Подростки взрывают себя в автобусах. Кто науськивает такого самоубийцу? Он же убивает и своих, и чужих. Так и в чем смысл преследовать стариков-маразматиков? Они едва помнят прошлую неделю, не говоря уже про свои преступления во времена Третьего рейха. А потом, ты ведь даже не об этом толкуешь. Тебя интересуют воры. А в ту пору на каждой стороне были воры. У американцев тоже рыльце в пушку, в этом я уверена.

Хенсон пару секунд не отвечал, зато красноречиво задрал подбородок, демонстрируя скепсис. Потом заговорил:

– Ты послушай меня и не перебивай. В период холодной войны стояла важнейшая задача не дать миру погибнуть под пятой тирании ничуть не менее жестокой, чем в свое время планировали страны «Оси». Соединенные Штаты во многом потакали любому, кто противостоял коммунизму. Я говорю «любому», ты понимаешь? Да, конечно, это плохо и неправильно, спору нет. ЦРУ привлекало бывших нацистов к своим операциям в Южной Америке, их использовали в космической программе и так далее. Ты сама это знаешь.

– Вот что Турн именовал «историческим контекстом», – саркастически заметила она.

– Может быть, неважно. А раз так, тебе тоже известно, что в хаосе Второй мировой грабеж принял немыслимые масштабы. Нацисты, к примеру, методично грабили каждую завоеванную страну.

– Да уж, в методичности им не откажешь…

– Русские ведь тоже грабили. И американские солдаты увозили домой средневековые распятия. И так далее и тому подобное. Разные требования и заявления звучали годами, однако их никто не слушал. А сейчас многие мелкие страны пытаются вернуть свою историю. Семьи настаивают, чтобы им возвратили имущество родственников. Швейцарским банкам приходится держать ответ за то, что они закрывали глаза на определенные вещи во время своих сделок с Третьим рейхом. Крупным компаниям предъявляют счета за использованный рабский труд.

– Особо-то не увлекайся. Я тоже газеты читаю.

– Ты меня не слушаешь, – посетовал Хенсон.

– Ой, смотрите! Губки надул! – восхитилась Эсфирь. – Давай, заканчивай.

У Хенсона заходили желваки на скулах.

– А я-то думал, что раны научили тебя соображать яснее…

Когда он повернулся, чтобы уйти, девушка встала.

– Подожди. Ты прав, – сказала она. – Ты спас мне жизнь. Я готова тебя выслушать, даже обязана. Но это вовсе не значит, что я стану плясать под твою дудку.

– Само собой. – Хенсон подтащил к себе стул, провернул его на одной ножке и уселся верхом, лицом к спинке. – Как я уже говорил, моя задача – сформировать международную группу для поиска и идентификации похищенных предметов искусства. Антуан Жолие уже дал свое согласие. Он мне нужен как эксперт по живописи. Он знает всех, кто знает… э-э… что нам надо знать. Кхм-м…

– Например, он знает Турна.

– Вот именно. Антуан – гражданин Франции, уроженец департамента Мартиника. Я буду представлять Соединенные Штаты и опираться на свой таможенный опыт. Еще у нас появятся немец, англичанин и русский. Эти, правда, долго раскачиваются… И еще нужен представитель Израиля.

– В моем лице. Ты к этому клонишь?

– Ага, к этому. Итак, представители наших стран сформируют ядро группы, хотя я оставляю за собой право добавлять новых членов при необходимости. По ходу дела, возможно, нам придется заняться грабежами в Азии… В смысле, не грабежами, а… Ну, ты понимаешь… Да. И в Африке. И в Латинской Америке. Надеюсь, что когда-нибудь мы перерастем в организацию, способную защитить людей всего света от разграбления их культурной собственности… Ты только вообрази все те священные реликвии и даже человеческие кости, хранящиеся в иностранных музеях! Здорово, да?

– О, это так благородно… Есть, правда, маленький вопросик: я-то здесь при чем? Разве музейные экспонаты сами по себе не были по большей части где-то украдены? А та картина, что мы нашли? Откуда у нее такая бешеная стоимость? О нет, эти твои судебные тяжбы придуманы вовсе не ради сохранения культурного наследия. Возьми, к примеру, голландскую культуру. С ней все в порядке, как я понимаю? К тому же эта область для меня за семью печатями. У меня нет ни опыта, ни знаний. Турн зовет меня «дитя мое», а рядом с Жолие я вообще чувствую себя слабоумной.

– Я до сих пор не уверен, какая из стран могла бы дать мне людей с необходимыми талантами. Скажем, Израиль, как я думал, предоставит наилучшего эксперта-иудаиста. Но потом случилась эта история с Мейером. С самого начала я решил, что мне понадобится человек, способный работать под чужой легендой, который может выпутаться из самой сложной передряги. Или забраться в дом, не оставив следа. Спуститься на веревке с вершины небоскреба. Так вот, когда я узнал про тебя, то подумал, что лучше не придумаешь. У тебя все есть, даже больше, чем нужно. Кстати, если согласишься, то имей в виду, что твое правительство готово оказывать поддержку.

Эсфирь помотала головой.

– Я ничего здесь не вижу, кроме дикого поворота судьбы. Чем собирать каких-то людей, ты бы лучше сначала со мной поговорил.

– Так а я что делаю? Эсфирь, – в голосе Хенсона появились просительные нотки. – Эсфирь, послушай, мне кажется, я могу доверять тебе больше, чем другим. А потом, ты женщина. Или даже суперженщина, если я правильно понял майора Лева. Лучше тебя для этого дела и не придумаешь.

Да, его убежденность заразительна. Эсфирь даже решила, что Хенсон открылся ей с новой стороны. Тем не менее она вновь отрицательно помотала головой.

– Нет, Мартин, успокойся на том, что мне нравится моя текущая работа. Твой Ван Гог – не что иное, как тупиковая ветка. В лучшем случае окольный путь. Ты можешь представить, что я стану гоняться за древними картинами?

Хенсон пересел на краешек стола.

– Увидев тебя в первый раз, я не мог представить, что ты проникаешь в лагеря террористов. Кстати, когда ты была маленькой, разве такое могло прийти тебе в голову?

Она пару раз моргнула.

– Йосси Лев – старый болтун. И фантазер к тому же.

– Сомневаюсь.

– Зря это он… Теперь вот сиди и гадай, как бы не засветиться…

– Ты уже засветилась. По его словам, он опасается, что любая следующая миссия станет для тебя последней. Он просто хочет тебя уберечь. Не думаю, что он переживет, если ты погибнешь, выполняя его приказы. Наверное, пришла пора начать новую карьеру. Подумай об этом. А у моей группы, кстати, очень высокий статус. Начнем мы с жертв холокоста. В конце концов, пройдет несколько лет, и почти не останется тех, кто знает, в каких масштабах были разграблены ценности.

– Да тебе-то что? Ты не еврей. Для тебя это чистая политика. Политиканы подыгрывают еврейскому лобби, вот и все.

– Эй, секундочку! Ты вот спрашивала, зачем преследовать стариков-маразматиков. Какой бы ни была причина, это ведь дело справедливое? А полной справедливости не добиться за счет одной только финансовой поддержки, пусть даже с подачи политиков. Нельзя, чтобы преступники благоденствовали за чужой счет.

– Положим, благоденствие так и так по большей части основано на чужих страданиях. Хоть в преступном мире, хоть где угодно. И что из этого следует? Я заметила, ты так и не дал ответа на этот вопрос.

– Не знаю я. Я вообще лютеранин. Из Канзаса.

– Ах да! Из Канзаса.

– Дело не только в евреях, знаешь ли. Хочешь, зови это чувством справедливости типичного американца со Среднего Запада.

– Это не ответ.

– Нет, ответ! И лучшего ты не найдешь. Спра-вед-ли-вость.

Эсфирь запрокинула лицо к потолку.

– Справедливость!.. Как часто ты обводишь женщин вокруг пальца, справедливый ты наш?

– Что?!

– За моей спиной ты беседовал с Йосси, все обо мне выведал. А я? Я же о тебе ничего не знаю. И что, это справедливо?

– Н-ну… нет, наверное. С другой стороны, я же не мог давать объявление в газеты: мол, ищу сведения о такой-то особе. – Хенсон пожал плечами. – Я не хотел тебя обидеть. А потом, во мне мало чего интересного.

– Ты бывал в Узбекистане. Вырос на Среднем Западе.

– В Канзасе, если точнее.

– Да-да, в Канзасе… Ты сколько лет женат?

Вопрос застал его врасплох. Эсфири показалось, что она видит перед собой мужчину, вот-вот готового соврать, пусть даже на один вечер. Она бы совсем не удивилась, если бы он стал уверять, будто его брак зашел в тупик, что он страдает и так далее. Но ответ был таков, что Эсфирь прикусила язык.

Хенсон машинально покрутил обручальное кольцо на пальце и еле слышно произнес, отведя взгляд:

– Я вдовец. А вместе мы прожили пять лет.

Его привычная маска самообладания куда-то съехала, и он весь обмяк. Девушка поняла, что в душе у него таится боль, о которой она до сих пор даже не подозревала. Сказать «извини» в такой ситуации было бы просто глупо и пошло, поэтому она решила промолчать. Неловкая тишина начинала уже давить на нервы, когда за окном послышался какой-то шум. Хенсон вновь нацепил свою маску, и Эсфирь наконец смогла облегченно вздохнуть.

– Это Жолие со товарищи, – сказал он, направляясь к двери.

Спустившись из конторы, Хенсон с Эсфирью торопливо подошли к группе людей, обступивших ящик. Лысый толстяк отрекомендовался Хансом Вандерхуком, культурным атташе из голландского консульства. Затем Антуан Жолие представил чопорного мужчину в очках с проволочной оправой: Клай Вестон, поверенный Якова Минского. Кроме того, присутствовала парочка экспертов из Института искусства и еще имелось по одному помощнику для Вандерхука и Вестона. После взаимных знакомств и приветствий Вестон на всеобщее обозрение выставил факс из нью-йоркской фирмы Минского.

– Мы настаиваем, что нужно дождаться моего доверителя, – изрек он. – Мистер Минский желает вскрыть ящик.

– Но зачем?! – удивился Жолие.

– Чтобы воочию убедиться, что в Амстердам отправляется именно та картина, которая якобы принадлежит музею «Де Грут», хотя на самом деле она должна быть возвращена мистеру Минскому.

– Я лично упаковывал это полотно, – обиженно сообщил один из экспертов от Института искусств.

– Вы подвергаете сомнению честное имя института? – надменно спросил Жолие. – Возмутительно!

– Мы никого не хотим обидеть и никого ни в чем не подозреваем, – сказал Вестон. – Однако ставки в этой игре колоссальны. У мистера Минского есть все права инспектировать свою собственность, а в данном случае, если эта картина действительно представляет собой его собственность, у него есть все права не допустить ее вывоза из страны.

– Послушайте, вся идея как раз в том и состоит, чтобы отправить картину на проверку, – сказал Хенсон. – Ее изучат лучшие эксперты по Ван Гогу в мире!

Вестон взглянул на него поверх очков.

– При всем моем уважении, ее уже «изучал» один из так называемых лучших экспертов по Ван Гогу в мире. Этот эксперт, некий доктор Турн, допустил, по мнению мистера Минского, вопиющую ошибку. Мистер Минский настаивает, чтобы данная картина не покидала судебной юрисдикции Соединенных Штатов вплоть до того момента, пока он не осмотрит ее сам. И вполне вероятно, после этого тоже.

– Это… это сумасшествие! – взорвался Жолие. – У вашего Минского было двое суток, чтобы прилететь в Чикаго и увидеть полотно, прежде чем его упаковали. Как вообще мы можем установить подлинность, если картина не будет отправлена? Это идиотизм!

– И потеря времени, – вставил Хенсон.

Вандерхук шагнул к Вестону.

– Сэр, голландское правительство искренне желает, чтобы картина нашла своего законного владельца, кем бы он ни был, а потому категорически настроено следовать намеченному плану.

– А поскольку голландское правительство убеждено, что именно оно является законным владельцем, – ответил Вестон, – нельзя исключить прямое давление на любую группу голландских экспертов.

– Но ведь не все эксперты голландцы, – возразил Жолие. – В комиссии есть также француз, англичанин и немец. Только два человека будут представлять Нидерланды.

– Турн?

– Да, – подтвердил Жолие. – И доктор Эрик Люц.

– Ни одного американца? – спросил Вестон.

– Это сумасшествие, – повторил Жолие. – Вы были поставлены в известность несколько дней назад! Минский сам согласился на экспертизу. Все претенденты согласились, все до единого!

– Да, – холодно сказал Вестон, – но сначала мы требуем открыть ящик, чтобы мистер Минский смог подтвердить наличие своей картины. И если это его картина, то тогда мы будем решать, допустимо ли отправлять ее за границу.

– Да ведь он даже не приехал! – воскликнул Хенсон.

– Просто задержали рейс, – ответил Вестон. – В аэропорту Ла Гуардиа стоял сильный туман.

– Это его личные проблемы, – уперся Жолие. – Картина должна вылететь точно по расписанию. Я уже согласовал все детали для работы комиссии. Господи, ведь картину будет сопровождать представитель Казначейства, как вы не понимаете!

– И вы полностью доверяете правительству? – спросил Вестон. Он кинул взгляд на Хенсона. – Я не вам в упрек, поймите меня правильно.

– Весьма глупое замечание для юриста, – не остался в долгу Хенсон. – Вы тоже поймите меня правильно.

– Нет никаких причин задерживать вылет картины, – сказал Вандерхук. – А если таковая задержка произойдет, мое правительство будет очень и очень раздосадовано.

– Вы забываете про постановление суда, – ответил Вестон.

– А? Какое такое постановление? – изумился Хенсон. – У вас что, есть постановление?!

Вестон открыл свой атташе-кейс и извлек оттуда конверт.

– У мистера Минского есть право инспектировать личную собственность вне зависимости от того, какие затруднения это может причинить остальным претендентам.

Хенсон выхватил из его руки документ и принялся изучать написанное.

– Да, но до сих пор не установлено, является ли она его собственностью! – возмутился Жолие.

– Если вы задержите отгрузку, – подхватил Хенсон, – то задержите и окончательное решение о законном владельце.

– Это оскорбительно, – сказал Вандерхук, наливаясь кровью. – Мое правительство выражает протест! В интересах решения проблемы власти Соединенных Штатов, Франции и Германии согласились с предложением моего правительства направить картину в Амстердам на экспертизу.

Вестон пожал плечами.

– Меня заверили, что мистер Минский вот-вот прибудет. Его самолет должен был сесть пять минут назад.

Эсфирь взглянула на часы. Все еще есть вероятность, что она успеет на рейс «Эль-Аль», который вылетает через час. Если, конечно, удастся договориться со службой безопасности перед посадкой на борт. Впрочем, кого она пытается обмануть? «Эль-Аль» не отменит проверок даже для премьер-министра Израиля…

– Надеюсь, мистер Минский не станет возражать против возмещения ущерба народу Нидерландов? Мы уже оплатили перевозку! – выкрикнул Вандерхук.

Вестон сложил руки на груди.

– С нашим удовольствием.

– На распаковку уйдет время… – насупился Жолие.

– В таком случае предлагаю начать немедленно. – И с этими словами Вестон повернулся и отправился в другой конец ангара звонить по мобильному.

– А нельзя ли приоткрыть ящик, чтобы Минский действительно смог туда заглянуть? Только без полной распаковки? – спросил Хенсон Жолие.

Тот, в свою очередь, переглянулся с экспертом из Института искусства, который состроил кислую мину и пожал плечами.

– Мистер Вандерхук, – продолжил Хенсон, – как представитель голландского правительства, вы бы не возражали проследить за процессом?

– Глаз с нее не спущу! Даже и не сомневайтесь!

– У нас нет с собой печати института, – вмешался Жолие. – А без восстановления пломбы на повторно вскрытом ящике наша страховка потеряет силу.

– Законники! Адвокаты! Страховые компании! Вот оно, истинное правительство Америки! – фыркнул Вандерхук.

– Что делать, мы же не успеем все переоформить до вылета, – сказал Жолие.

– Срывайте пломбу, вскрывайте ящик, – решился Хенсон. – Я вам выпишу квитанцию. Институт все равно не отвечает за картину после погрузки на борт.

– А разве Казначейство может взять на себя такую ответственность? – спросил Вандерхук.

– Ну сколько же можно! – взмолилась Эсфирь. – Давайте, вскрывайте! Это же надо… И чего я не улетела в Тель-Авив?

Мужчины некоторое время на нее тупо смотрели.

– У вас есть ломик и молоток? – обратился наконец Жолие к начальнику охраны.

Пломба была успешно сорвана, а стальные бандажи, столь любовно затянутые вокруг ящика, заскрипели, затрещали и, наконец, свернулись кольцом, издавая гул на манер отпущенной двуручной пилы. Жолие только-только примерился ломиком, чтобы поддеть крышку, как в ангаре появился электрокар, управляемый одним из охранников. За его спиной сидело два человека. Один из них обладал розовыми щеками и белоснежным венчиком вокруг головы, а его сосед отличался седеющей вандейковской бородкой. Взвизгнув тормозами, карт остановился.

– Где мой адвокат?! – выкрикнул розовощекий, соскакивая на пол. – Где мой Ван Гог?!

Хенсон вышел вперед.

– Это вы – мистер Минский?

– Да! Кто же еще! А вам какое дело?

– Я от Казначейства. Нам поручено приглядывать за картиной, потому как сейчас мы несем за нее ответственность.

– У меня с собой профессор Альман из Нью-Йоркского университета! Где гарантия, что здесь моя картина?!

– Сэр, – сказал Жолие, – я вас заверяю, что картина, найденная на чердаке Сэмюеля Мейера, сейчас находится в этом ящике. Мы как раз собирались его открыть. Специально для вас.

– Жолие! – вдруг воскликнул доктор Альман и, чуть не сбив Минского с ног, бросился вперед. – Антуан Жолие! Как я рад! Я узнал вас по фотографии на суперобложке!

– Вы что же, с ним знакомы? – усомнился Минский.

– Сэр, этот человек – один из самых выдающихся искусствоведов в мире!

Минский вздернул подбородок, чтобы получше рассмотреть все благородное собрание. Девушке он напоминал бульдога, который, несмотря на возраст, ни за что не выпустит добычу.

– Ах вот как? – И Минский ткнул пальцем в сторону ломика. – Что ж, пусть тогда сей знаток покажет мою картину.

Альман сконфузился и втянул подбородок в грудь. Антуан же коротко хмыкнул и без лишних слов ударил молотком по ломику. Крышка отошла на сантиметр. Жолие просунул рычаг поглубже и ударил еще раз.

Тем временем Минский по очереди разглядывал собравшихся.

– А вы кто, о юная леди? – поинтересовался он.

– Меня зовут Эсфирь Горен, сэр.

– Приветствую вас, Эсфирь Горен, девушка с миндальными глазами. И пожалуйста, не надо звать меня «сэр». Ах, где мои семьдесят лет! Каким бодрым и свежим был я в ту пору… А вы из полиции? О, заклинаю вас, скажите, что вы не из полиции!

– Нет, не из полиции, – ответила она, чуть-чуть, пожалуй, резковато. Минский на это моргнул, поэтому пришлось добавить: – Я с ним.

В доказательство своих слов она мотнула головой в сторону Хенсона, который хитро улыбнулся, будто специально ее дразня.

– Ах, вы счастливчик! Да-да, счастливчик… Ну и как вам это нравится, а? – спросил Минский. – Шестьдесят лет минуло с тех пор, как я видел картину моего дядюшки Федора! И вот, нате вам, она появляется в телевизоре. Если это она, конечно…

– Я думала, вы уверены, – заметила Эсфирь.

– По телевизору и газетам – да, я уверен. Никогда не забуду эту картину. Никогда! Я просто хотел убедиться. Лично. Говорят, она может стоить миллионы. Я не хочу быть дураком, которого облапошат на миллионы. Я ведь телезвезда, вам это известно? Вчера вечером выступал на Си-эн-эн!

– У нас телевизор в ремонте.

– Жаль, очень жаль! Я был как киноактер! Герой-любовник! Рамон Новарро!

– И скоро вы к тому же разбогатеете. Если она ваша, – сказала Эсфирь.

– О, не искушайте меня! – запричитал Минский. – Что мне деньги? Я стар, немощен и слаб. Болен. О нет! Я отдам ее в Музей холокоста в Вашингтоне. Они поставят бронзовую табличку. «Ван Гог, из собрания Федора Минского» – вот что на ней напишут. И чуть ниже: «Погибла вся его семья, кроме любимого племянника». Да. Больше ничего не надо. Никакой бронзы не хватит, чтобы их всех перечислить поименно.

Эсфирь согласно кивнула.

– Вы готовы, мистер Минский? – спросил Жолие. На пару с Хенсоном они уже держали крышку за оба края.

Минский вперевалку подошел к ящику и сделал глубокий вдох.

– Давай, – сказал он. – Вываливай.

Мужчины откинули крышку, будто опустили подъемный мост. Автопортрет Ван Гога едва просматривался через упаковочную ткань. Жолие осторожно потянул ее вниз. В воздухе расплылся запах тех долгих лет, что картина провела на чердаке у Сэмюеля Мейера.

На них смотрел Винсент. Вокруг его рыжей шевелюры клубились синие и зеленые вихри. Сюртук пульсировал красками, как живой, а кисти руки, казалось, дрожали.

– Боже мой… – выдохнул профессор Альман.

Минский побелел. Губы его задергались, словно он вот-вот заплачет.

– Невероятно… – шептал он. – Невероятно…

Он сделал еще один глубокий вдох.

– Эти глаза… – сказал он. – Глаза. Я, бывало, подолгу смотрел в них. Поначалу я даже не понимал, в чем дело. Было страшно. Уже потом, когда я стал бармицвой… в смысле, уже мужчиной в какой-то степени… я почувствовал, что понимаю его. А он понимал, что чувствовал я, когда умер мой дед. Он понимал мои мысли, когда приходили новости из Германии. Он говорил со мной, прямо со своей картины. Он говорил: «Господи, спаси нас. Господи, спаси нас и помилуй».

Раздался рев взлетающего реактивного самолета, затем в ангаре опять стало тихо. Минский обернулся к Эсфири.

– А вы это видите? В его глазах. Он знал, что значит быть евреем. Нет, сам он евреем не был, но знал, что это такое.

Девушка посмотрела на портрет.

– Кажется, вижу, – сказала она и еще несколько секунд не отрываясь смотрела в глаза Винсента. И тут почувствовала на себе взгляд Минского.

– Да, вы видите, – тихо произнес тот. – Для меня это ясно. Я знаю, что вы с вашим молодым человеком позаботитесь о ней.

– Мистер Минский! – вмешался Вестон. – Если картина действительно ваша, то…

Он умолк, суетливо открывая свой атташе-кейс, чтобы достать еще одно постановление суда.

– Я доверяю этой юной леди!

– Но…

Минский резко взмахнул рукой.

– Господа! Попрошу надежно упаковать картину моего дядюшки Федора, не то я лично упакую вас всех!

– Охотно верю, – заметила Эсфирь. – С ним шутки плохи!

Минский ей заговорщицки подмигнул. Он словно сбросил лет тридцать.