Медленно и и с трудностями мы обошли Лизард, лавируя против ветра, потом повернули, чтобы плыть прямо на Лендс–Энд — к большому разочарованию уроженцев Пензанса, Портлвена и других местечек в заливе Маунтс — так далеко от берега семьи и друзья не могли до них добраться. Кит Фаррел заставлял меня определять наше положение относительно отдалённых колоколен и старательно записывать результаты в журнал, заполняемый всё новыми, более длинными строчками. Малахия Лэндон смотрел на это с нескрываемым презрением, но был в достаточной мере военным моряком и в более чем достаточной — притворщиком, чтобы высказать своё мнение капитану в лицо.

Финеас Маск не страдал от подобных ограничений. Он слонялся по шканцам, громко стеная, мол, такая работа не под стать наследнику Рейвенсдена, и ему отлично известно, что добропорядочная жена наследника Рейвенсдена, окажись она рядом, решительно поддержала бы его позицию. По крайней мере, эти сетования служили приятной заменой бесконечным тирадам о том, насколько медленными он считает путешествия по морю с их непостижимой зависимостью от таких обыденных вещей, как приливы и ветра, с последующим недоумением: как далеки ещё мы от нашей цели в Шотландии.

Хотя Джеймс Вивиан и стоял на вахте, но держался в стороне, замкнутый и безразличный к движению корабля, бормоча иногда неясные слова команд. Узнав об этой второй смерти — жестоких пытках и убийстве Пенгелли, лейтенант снова стал одержим идеей, что его дяде помогли умереть, и, честно говоря, эта новость заставила и меня задуматься. Я начал носить за поясом заряженный пистолет. Вивиан ходил к матросам и допрашивал каждого на корабле, кто был знаком с погибшим, но похоже, что слуга капитана, как это обычно бывает, имел мало общего с остальной командой. Пенгелли так же легко мог быть призраком или выдумкой.

Когда мы обошли Лендс–Энд, ветер с юго–запада задул ещё сильнее, заставляя нас уходить всё дальше в море, чтобы избежать смертельно опасных утёсов подветренного берега Корнуолла. Мне показалось, что с появлением в небе первой звезды я заметил низкие тёмные очертания Силли далеко по левому борту. Наконец я удалился в свою каюту, пригласив Вивиана отужинать со мной.

Причиной тому отчасти было то, что мои попытки разделить трапезу с преподобным Фрэнсисом Гейлом неуклонно пресекались порядочными дозами портвейна, которые также могли быть виной частых и громких ночных кошмаров, о которых поведал мне Маск. Я подумывал явиться собственной персоной в каюту пастора и приказать ему покинуть её, но одному Богу известно, что такой сильный мужчина как Фрэнсис Гейл — ветеран гражданской войны — сделает в пьяном виде, даже со своим капитаном. Отчасти приглашение служило для умиротворения Вивиана. Я понимал, что особое отношение к Киту Фаррелу — необходимое для меня — трудно стерпеть лейтенанту, почти равному мне по происхождению и рангу: именно ему по праву принадлежало моё доверие, а не какому–то сверхштатному помощнику штурмана. И ещё я хотел дать Вивиану шанс облегчить душу и поделиться мыслями, связанными с убийством Пенгелли. Он стал слишком тих и задумчив. Люди начали замечать это, что не шло на пользу настроению команды. Я сам немного поразмыслил об этом деле и надеялся разговором вывести Вивиана из состояния глубокой и тревожной подозрительности.

Вот так вышло, что мы встретились за столом, дабы поесть и обсудить историю с Пенгелли. Я наполнил его бокал и предложил выпить, желая заслужить немного доверия и вернуть ему присутствие духа. На любой важной дороге королевства немало бродяг, сказал я, дерзких грабителей и странствующих шаек, состоящих из бывших солдат республиканской армии, грубых людей без роду и племени. Кого угодно могла привлечь дорога из Портсмута и шанс встретить только что сошедших на берег моряков с карманами и седельными сумками, полными звонкой монеты. Человек вроде Пенгелли запросто мог пасть жертвой таких разбойников. Я рассказал всё это Джеймсу Вивиану, пока мы жевали поданную Дженксом курицу, но лейтенант оставался глух к моим доводам. Он отвечал со слепой страстью, с диким взглядом, полным возбуждения и мстительной ярости. С Пенгелли покончили, твердил он, потому что тот знал правду об убийстве дяди. Должно быть, это Пенгелли принёс в каюту Джеймса Харкера загадочную записку с предсказанием смерти. Я признал, что это возможно, но поинтересовался, зачем верному слуге вообще сочинять записку, притом анонимную. Зачем изливать свои подозрения в столь неопределённой форме? И как он узнал о заговоре, если таковой существовал? Почему не сказал ничего после смерти хозяина? Нет, сказал я твёрдо. Это и впрямь странное совпадение, но неразумно видеть в нём нечто большее.

Вивиан не ответил. Вместо этого он совершенно неожиданно начал изливать яд на казначея, Стаффорда Певерелла. Похоже, Пенгелли был неофициальным клерком капитана, что ставило его в выгодную позицию для обнаружения мошенничества со стороны казначея. Харкер и Певерелл часто и яростно спорили, сказал он. Певерелл был единственным офицером, также сходившим на берег в день смерти Харкера. Певерелл не просто высокомерный грубиян, он хуже, много хуже… Джеймс Вивиан умолк, многозначительно глядя в свой бокал. Всё это домыслы, возразил я. Людей вешали в Тайберне и на меньших основаниях, чем подобные домыслы, возразил Вивиан, ибо таков английский закон.

— Лейтенант, если люди спорят, это не значит, что они готовы на убийство. Кроме того, в день гибели Пенгелли Певерелл находился на борту этого корабля, в море.

Я и сам считал, что казначей оскверняет своим существованием род человеческий, но не мог допустить таких обвинений против одного из моих офицеров.

Вивиан свирепо уставился на меня.

— Верно, — сказал он со злостью, — но у него, как и у дьявола, всюду найдутся приспешники.

С такой казуистикой сложно спорить, и пока Вивиан подливал себе вина, я сменил тактику и спросил его, за что он так невзлюбил Певерелла.

— Ха… — сказал он, раскачиваясь на стуле и едко ухмыляясь.

Ветер усиливался, нам уже приходилось время от времени хвататься за мебель, когда каюта заваливалась на большой волне. Я с тревогой осознал, что Вивиан выпил больше, чем мне казалось — возможно, он уже выпил, когда явился к ужину, а ведь через несколько часов ему предстоит заступить на вахту.

Следующие слова оказались внезапны и неожиданны.

— Содомит, — прошипел он.

Обвинение действительно серьёзное, поскольку тридцать вторая статья Дисциплинарного устава флота, подписанного Парламентом в минувшем году, гласила, что «противоестественный и отвратительный грех мужеложства и содомии с человеком или зверем» карался смертью. Будь такие строгие меры приняты на берегу, они выкосили бы ряды духовенства и придворных, а возможно, и морских офицеров, и меня немало беспокоили наклонности собственного брата. Но всё это имело лишь академическое значение в решении насущного вопроса. Смутное подозрение в содомии навряд ли заставило бы таких крепких людей как Вивиан, Стэнтон и Лэндон бояться надутой и тщеславной сухопутной крысы, какой был Стаффорд Певерелл.

— Лейтенант, — сказал я строго. — Мне кажется, вы забываетесь.

— Папист, — промямлил он, — и алхимик. Колдун. Он держит распятие и чётки в своей каюте. Андреварта видел их. И зелья. Он знает о зельях побольше Скина.

То, что образованный человек вроде Стаффорда Певерелла знает больше, чем наш глубоко безграмотный хирург, было весьма слабым основанием для обвинения, подумалось мне. Меня слегка озадачило, что юный Андреварта, слуга Вивиана, так подробно изучил каюту казначея, но потом я понял, что, возможно, это он сообщил хозяину и о других наклонностях Певерелла. Мы продолжили ужин в натянутой тишине, пока Вивиан пьяно глазел в свой бокал или на меня. Светильники, качаясь на бимсах, отбрасывали фантастические тени на эксцентричные стенные украшения Харкера. На миг мне подумалось: может, всё же что–то есть в пьяной болтовне Вивиана. Если Джеймса Харкера действительно отравили, а Певерелл умеет создавать алхимические снадобья…

Тут я упрекнул себя в том, как легко поддался распространённым во флоте суевериям и склонности всего человечества верить в самые тёмные заговоры. Мне представился дядя Тристрам, мирно смешивающий ингредиенты в поисках философского камня, будь то в его захламлённых комнатах в Оксфорде или в Рейвенсдене. В другую эпоху такие как Джеймс Вивиан отправили бы его на костёр за колдовство. Даже мою мать однажды объявили ведьмой на рыночной площади Бедфорда, пусть сделал это помешанный, считавший себя Иоанном Крестителем, и исключительно на основании её любви к кошкам. Стоит чуть глубже заглянуть в такого благоразумного человека как Джеймс Вивиан (и Бог свидетель, возможно, даже Мэтью Квинтон), и вы часто найдёте в нём подозрительного фанатика.

Мы закончили трапезу в дурном настроении, поскольку Вивиан был молод и убеждён в верности своей теории. Уходя, он тяжело навалился на переборку, и я не представлял, как ему удастся привести себя в порядок до следующей вахты. Впервые в жизни я — в свои двадцать два — почувствовал себя невозможно старым и скучным, повелевающим голосом зрелости, что гасит жаркие и безрассудные страсти юности. Однако при всём этом я не в силах был забыть его слов о казначее.

* * *

После ухода Вивиана я поднялся на палубу в поисках свежего воздуха и одиночества. Был поздний вечер, и мы уже далеко зашли в пролив Святого Георга, этот оживлённый перекрёсток в месте слияния Ирландского моря и Бристольского залива. Ветер усилился и снова изменил направление, превратившись в мощный шквалистый вест с резкими потоками ливня. На жуткое мгновение воспоминания о «Хэппи ресторейшн» заставили меня похолодеть, но даже я мог различить силу, с которой разные ветра бьют мне в лицо, и сразу понял, что этот шторм не рождён на погибель кораблям, однако достаточно силён, и мне приходилось двигаться от одного каната к другому, крепко держась в ожидании каждого нового крена палубы. Ланхерн, один из вахтенных матросов, небрежно приложил костяшки пальцев ко лбу, явно не придавая особого значения ни ветру, ни своему насыщенному влагой состоянию, перевернул песочные часы и прозвонил в корабельный колокол, обозначив, что минуло ещё полчаса. А корпус и мачты корабля скрипели в громкой досаде на ветер и море, что ополчились со всех сторон. Немногие оставались наверху, мне показалось, что я заметил ни с чем не сравнимую фигуру Джона Тренинника высоко надо мной на грота–рее. Иногда в складках между огромными валами я едва различал «Ройал мартир»: с наветра от нас и далеко впереди, уверенно идущий в северном направлении. Как и мы, он нёс только наполовину зарифленные паруса на нижних реях — зарифлённые фок и грот, как говорят моряки, хотя одному Богу известно, как мне удалось запомнить эти названия. Отклонился от нас не больше, чем на три румба, прикинул я. Вдали за правым бортом я видел мачты с полудюжины крупных торговых судов, несомненно, идущих от Бристоля, наверное, в Африку или в Америки. Им придётся лавировать, подумалось мне, ведь их курс лежит почти прямо против ветра. Вдалеке за левым бортом виднелась россыпь крошечных парусов корнуольских рыболовов, что сидели на высоких волнах, как утки на плотине, и занимались промыслом у отмелей, видимо, расположенных в том направлении. Храбрые сердца у тех, кто отправляется на столь хрупких судёнышках в бурное море, наверняка они в родстве с кем–то из моих людей, в большинстве своём знакомых с такой жизнью.

Я стоял на шканцах у правого борта, держась за верёвку — ванту, да, её самую! — и раскачиваясь вместе с движением корабля. Вопреки напряжению, ливню и шуму, я ощутил, что готов рассмеяться в голос — мне больше не нужны были подсказки, куда смотреть и на что обращать внимание. Я почувствовал себя новорожденным, впервые видящим мир вокруг, впитывающим его чудеса и загадки вместе с ветром и солёными брызгами.

Странно, как такое происходит в жизни. Мы учимся, и уроки скользят подобно волнам, омывающим берег, не оставляя следа. Но пройдёт достаточно приливов и отливов, и сама форма берега изменится — так же и с освоением новой науки. В какой–то миг материал слишком труден, и нам не под силу постичь его. И вдруг без предупреждения и без явной причины знание просто появляется. Преподаватели, без сомнения, назовут это моментом понимания или чем–то подобным. Как бы то ни было, на шканцах «Юпитера» я ощутил и узнал его, это прозрение. И спустя столько лет я нутром чувствую трепет того восторга — да, несмотря на все ужасы, которые он предзнаменовал.

Я огляделся снова с особым удовлетворением: сцена вокруг так напоминала кошмар, постигший «Хэппи ресторейшн», и в то же время так сильно отличалась от него. Мне вспомнилось доброе лицо деда, глядящее с холста высоко на стене в Рейвенсден–Эбби. Море было его стихией. Заметив, что ветер внезапно задул больше с юга, и проследив эффект, оказанный его переменой на зарифлённые паруса, я наконец начал понимать, что привело его в этот мир. Сама мысль о передвижении людей по морю противна логике. Любое путешествие по воде, даже в простой плоскодонке через реку — это чудо, триумф человеческой изобретательности над самой враждебной средой, какую только можно представить, и над нашими собственным мрачнейшими страхами. Умение повелевать водным миром, должно быть, доставляло деду больше гордости и наслаждения, чем все его титулы и земли, даже обожание королевы. То же можно сказать и о Годсгифте Джадже и о шурине Корнелисе, хотя оба были рождены для моря и, наверное, принимали его как должное. Но мы, два Мэтью Квинтона, две сухопутные крысы, явились к морю как невежественные просители к особо требовательной владычице. Я не мог бы поручиться за Джаджа, но был готов поспорить, что Корнелис никогда не испытывал того удовлетворения, какое чувствовал я, слушая скрип корпуса корабля, ощущая, как напрягаются канаты в ответ на усиливающийся ветер, и глядя, как покрытое серыми тучами апрельское небо скрывается в сумерках на западе, над могилой «Хэппи ресторейшн».

Момент удовлетворения, при всех своих достоинствах, оказался недолгим.

* * *

Малахия Лэндон нес вахту. Я смутно осознавал его присутствие на другой стороне квартердека. Теперь мне бросилось в глаза, что он чем–то обеспокоен. Штурман вышагивал по палубе, посматривал на меня, затем на небо и снова на меня, продолжая в том же духе почти целую склянку. Наконец, он подошёл ко мне, приподняв простую шерстяную шапку в знак почтения.

— Капитан, наше путешествие, — начал он с куда большим уважением, чем было ему свойственно, — до сих пор проходило хорошо. Нам, Божьей милостью, везло с ветром. Даже этот шквал с траверза, почти с раковины, идеальный ветер, чтобы примчать нас в Шотландию. — Я согласился с ним, но Лэндон оставался угрюмым. — Сэр, я строил наши карты. Они зловещи, худшие из того, что мне приходилось видеть.

— Какие карты, штурман?

На единственных виденных мною картах были нанесены линии, обозначившие наше движение к западу от Портсмута, вокруг Корнуолла, затем на север через Ирландское море к западному побережью Шотландии — согласно приказам лорда–адмирала. Это, внезапно вспомнил я, и было счисление пути, совсем недавно так смущавшее меня.

— Небесные карты, сэр. Предсказания для нашей экспедиции, основанные на соотношении светил в момент отплытия из Портсмута. — Всякая уверенность в моём предполагаемом внезапном усвоении искусства мореплавания тут же испарилась, а остроумный Посейдон счёл необходимым усугубить мои трудности, послав огромную волну и вымочив меня в водах Атлантики. Отряхнувшись и перекрикивая шторм, Лэндон продолжил: — Это Марс, сэр. Марс, глава девятого дома. Он отступает к границе с восьмым и потому отбрасывает зловещий квадрат на восходящего лорда. Хуже того, госпожа восьмого дома, дома смерти, восходит с большой силой!

Я слушал его слова, как будто он бормотал на арамейском.

— И что всё это значит, мистер Лэндон?

— Как же, всё это предвещает огромные сложности, капитан. Препятствия и опасности лежат на нашем пути, сэр. — Он отжимал воду из шапки, озабоченно глядя на меня. — Воистину, сама смерть.

Я был потрясён его словами, многие ли поведут себя иначе, услышав предречение смерти. Но я взял себя в руки и сказал с нетерпением:

— И что, по–вашему, мне делать, штурман? Вам известны приказы. Вы знаете, что я держу ответ только перед королём и лордом–адмиралом. Могу ли я развернуть корабль или войти в порт из–за ваших подозрений, основанных на наблюдении за звёздами?

Лицо Лэндона исказилось будто от боли, но он заговорил сердито:

— Никогда не видел таких плохих карт. Ни один знающий море капитан не станет игнорировать такое ясное предзнаменование. — Видимо, он понял, что зашёл слишком далеко, потому что продолжил тише, почти с мольбой: — Сэр, есть бессчётное множество способов задержать или отменить плаванье: можно обнаружить течь, и драгоценный руль Пенбэрона не прослужит вечно…

Внезапно он умолк, посмотрел на меня, будто впервые увидел, и покачал головой. Должно быть, он осознал, что даже будучи полным профаном, я никогда не позволю так бесстыдно обмануть короля. Потом он нахмурился, вяло козырнул и в дурном настроении вернулся на свою сторону шканцев, уцепившись за пушку, когда очередная волна захлестнула палубу. Поразмыслив об этой странной сцене, я понял, что обращение ко мне Малахии Лэндона в такой манере, решение довериться мне, даже осмелиться предложить отчаянную уловку с неподчинением прямому приказу короля, свидетельствовало о тёмных — под стать Аиду — глубинах его тревоги. Эти карты напугали его сверх всякой меры, даже так сильно, что внушённый ими страх на время пересилил его ненависть ко мне и долг перед монархом. Вивиан рассказывал, что Лэндон с Харкером часто ссорились, и теперь, увидев, каков Лэндон в гневе и как глубока его приверженность таинственному знанию древних некромантов, я обнаружил, что могу запросто представить его в роли убийцы Харкера. Или даже своего собственного…

Вдруг раздался хруст, который бывает, когда падает под топором могучее дерево. Я услышал отчаянный возглас Ланхерна: «Бизань дала трещину!», обернулся и увидел широкую трещину у основания мачты.

Это движение спасло меня. Краем глаза я заметил блок, почувствовал, как он коснулся волос на моём виске, пролетая мимо с сокрушительной скоростью. Подняв голову, я увидел, как натягиваются и рвутся снасти у трепещущей под натиском шторма бизани. Другие блоки бешено проносились в воздухе. Ланхерн выкрикивал приказы Трениннику и его товарищам на грота–рее, а матросы на палубе старались закрепить толстый канат под названием бизань–штаг. Окинув взглядом шканцы, я остановился на лице Малахии Лэндона — его исказило некое подобие улыбки.

Пока я стоял, парализованный ужасом, один из помощников штурмана рванулся вперёд через всю палубу, взбежал на бак и начал бить в судовой колокол с такой силой, что мог бы созвать и мёртвых в судный день. В считанные мгновенья Кит Фаррел и Маск оказались на шканцах, но лейтенант так и не появился: похоже, выпитое вино повергло его в забытье наряду с капелланом. Каждый, кто возникал из недр корабля по зову колокола и в ответ на отчаянные крики старшины–рулевого «все наверх!», бежал к вантам или к своему посту по расписанию. Даже сухопутному капитану было ясно, что теперь всё зависит от того, удастся ли сохранить грот–мачту, ведь если и она расколется, согнувшись под действием каната — вернее штага, что связывал её с бизанью, ветер загонит нас в Бристольский залив и выбросит на подветренный берег. Я не желал снова пережить крушение «Хэппи ресторейшн» на каком–то утёсе Гауэра или у острова Ланди, потому подгонял их, обращая призывы, которые, мне казалось, мог бы использовать и мой дед: «Бог в помощь, мои храбрые парни! Карабкайтесь, будто сам дьявол висит у вас на хвосте!» Маск одарил меня взглядом, обычно приберегаемым для помешанных, нищих и членов парламента. Однако мои старания были излишни — все до единого взмывали вверх быстрее белки, удирающей от лисы. Они отлично знали свою работу и брались за дело, не нуждаясь в понукании.

И никто не был лучшим тому свидетельством, чем Джон Тренинник. Совершенно неожиданно, невзирая на дикую качку и шум бури, отзывающиеся в такелаже, Тренинник ухватился за бизань–штаг и шагнул в пространство. Ланхерн говорил мне об этой его способности при первой нашей встрече, но Господи, какое зрелище! Одной только силой рук он начал стремительно подниматься от грота к бизани, рьяно пиная воздух короткими ногами.

— Благодарите Бога за то, что у вас есть такой моряк, сэр, — сказал мне стоящий рядом Кит Фаррел, когда Тренинник добрался до бизани и стал лихорадочно вязать узлы на топе стеньги. — Теперь он проследит, чтобы бакштаги держали. Бизань устоит, а с ней и грот.

Плотник Пенбэрон появился передо мной и мрачно отсалютовал.

— Разрешите ставить фишку, капитан, — сказал он.

Сначала я решил, что мне послышалось, потом мне пришло в голову, что я всё–таки получил удар блоком, лежу теперь без чувств и вижу во сне всё, что произошло после удара. Вот мы, посреди шторма, с бесполезной бизанью, а офицер, который в ответе за её починку, просит разрешения на партию в настольные игры.

— Что, во имя Иисуса… — начал я.

Кит Фаррел придвинулся ближе и шепнул мне на ухо:

— Фиш, капитан. Это способ ремонта треснувшей мачты.

— О, конечно, — кивнул я со всей подвластной мне серьёзностью, чувствуя на себе корнуольские взгляды. — Разрешаю, мистер Пенбэрон. Приступайте же, ради Бога, сударь.

И Пенбэрон приступил. Может, он и был принцем в стране дураков, но свою работу знал. Едва ли успела пройти минута, а его помощники уже притащили снизу два длинных куска дерева, чем–то напоминающих речные ялики с отсечёнными концами. Они установили один с передней стороны мачты, сверху на трещину, а второй — точно так же сзади. Бондарь принёс запасные обручи, и очень скоро люди Пенбэрона уже затягивали их поверх деревянных накладок на мачту. Кто–то потребовал вулинг, и вот уже канат толстыми кольцами обмотан вокруг мачты и туго стянут группой самых сильных мужчин на корабле — на удивление, среди них оказался крошечный отец близнецов, Джон Тремар. Ещё не успел пересыпаться песок в склянках, а вся операция уже завершилась.

— Огромные сложности, капитан, — прозвучал голос над моим ухом. Это был Лэндон. Слова его звучали спокойно, но лицо выражало нечто большее, чем простой вызов. — Препятствия и опасности. Карты никогда не лгут.

И снова эта искажённая гримаса. Улыбка, похожая на ту, что играла на его губах спустя миг после моего чудесного избавления от летящего блока. Радость, рождённая подтверждением твоей правоты. Безусловно, моя смерть стала бы ещё более ярким доказательством тягот, насылаемых зловещим квадратом Марса, и удовлетворительным завершением всего дела.

— Не такие уж большие сложности, мистер Лэндон, правда ведь? — сказал я со всей возможной беспечностью. — Пенбэрон со своей командой запросто поставили на бизань фишку.

«Поставили на бизань фишку — о дорогой дед, странствующий по вековечному океану наверху (а скорее, внизу), разве ты не гордишься?»

— О да, бизань укрепили на диво, капитан, — лицо Лэндона стало лютым, бешеным. — Дело в колдерштоке, сэр. Его заклинило. Видите, как мы повёрнуты носом на восток? Ползит — самый сильный рулевой на корабле, но даже он не удержал его, когда бизань треснула, и теперь его заклинило. Если нам не удастся его высвободить, шторм унесёт корабль в залив, сэр. — Он огляделся, дико выпучив глаза. — Гибель, как предсказано небесами. Дом смерти, вот где мы оказались!

Незыблемая вера Лэндона в небесные пророчества стала испытанием для моих взглядов на их бесполезность. Меня охватил ужас перед новым крушением, но лишь на краткий миг. Мой ум нашёл противоядие в странном месте: в воспоминании о невообразимо уродливом существе далеко–далеко в тёплом и уютном кабинете в Оксфорде. Речь идёт о моём дяде Тристраме, который добрую часть жизни барахтался в астрологических и алхимических практиках. Его ни капли не затруднили бы разговоры Лэндона о доме смерти и о зловещих квадратах. Вовсе не затруднили бы — я помнил, чем закончилась беседа между ним, мной и Чарльзом в Рейвенсден–Эбби вскоре после Реставрации, когда весь двор только и говорил о кометах и добрых предзнаменованиях, сделавших возвращение короля неизбежным. «Почти сорок лет я изучал небеса и строил схемы по звёздам, — сказал Тристрам Квинтон. — Ваш дед придавал огромное значение таким вещам и никогда не отправлялся в дорогу, не построив небесной карты, потому я вырос с уверенностью, что в них лежит истина. Сорок лет прошло в составлении карт и сравнении их с реалиями этого мира. И знаете, к чему я пришёл? После всей работы и всех схем? Это всё пустое, мальчики. В небе нет ничего. Вы так же легко узнаете своё будущее, читая круги на воде в пруду Рейвенсдена, ибо вы не найдёте ответов в звёздах».

Нет. Я не последую за Лэндоном по дороге отчаяния. Я выберу более практичный путь. Оставив Кита на шканцах, я отправился, чтобы лично вникнуть в проблему. Одному Богу известно, что хорошего я мог бы там сделать, но после своей промашки с игрой в фишки на мачте, я искал возможности оправдаться и одновременно скрыться от презрительных взоров команды.

Настроение внизу на рулевом посту походило на похороны. Эдакие похороны, устроенные на качелях, когда гостей бросает из стороны в сторону с большой частотой, и все они кричат и бранятся. Пенбэрон и два его помощника кружили около колдерштока, который замер под острым углом к правому борту. Время от времени то один, то другой пробовал осторожно подтолкнуть его к левому борту.

Я спросил у Пенбэрона, каков приговор. Он объяснил, что послал человека вниз, на орлоп–дек, и тот пытается высвободить кольцо и вертлюжный механизм прямо под палубой, на которой мы стоим. Этот механизм соединял колдершток с румпелем, который, в свою очередь, контролировал знаменитый своей ненадёжностью руль у кормы. Моя первая мысль была о том, что Пенбэрон много лет служит плотником корабля и хорошо знает своё дело. Я отступил на миг, но тут мне вспомнилась близость подветренного берега. Я припомнил также, что с подобным уважением относился и к Джону Олдреду. Моя робость стоила жизни почти сотне человек. Потом мне пришла в голову любимая поговорка Корнелии о том, что опыт — это лишь набор совершённых за всю жизнь ошибок. И наконец, я решил, что, возможно, не столь уж безграмотен в этом вопросе. Механизм не слишком отличался по своей сути от устройства водяной мельницы в Рейвенсдене, и ребёнком я часто наблюдал, как мельник Хиллард ремонтировал её подручными средствами. Более того, в годы изгнания я проводил время, инспектируя работу ветряных мельниц Ван–дер–Эйде от имени своего тестя. Кажется, я не встречал при этом такого рода осторожных толчков и потягиваний. Скорее, решение состояло в приложении как можно большей силы, чтобы освободить застрявший механизм.

— С вашего позволения, мистер Пенбэрон, — воззвал я. Он обернулся и изумлённо уставился на меня. — У нас нет на это времени. Пусть ваши люди внизу держатся подальше от румпеля. Карвелл, Ползит, месье Леблан — будьте любезны подойти ко мне.

Я ухватился за колдершток и потянул его изо всех сил. Маск зашёл с другой стороны и стал толкать. Леблан, Ползит и Карвелл переглянулись с недоумением, затем шагнули к рычагу.

— Все вместе на счёт три. Раз, два, три!

Несмотря на зловещий скрежет, донёсшийся из–под палубы, ясеневый колдершток упрямо стоял на месте.

— Иисусе, капитан, — запричитал Маск, — я слишком стар для таких игр! И ваш брат не поблагодарит вас за убийство своего дворецкого. Чёрт подери, видать, эта штука уже наградила меня грыжей.

Пенбэрон сцепил в агонии руки и молил меня прекратить. Сверху раздавались крики и возгласы людей на палубе. Я чувствовал, как рушится моя шаткая власть, но не сдавался. Я вызвал ещё двух человек с главной палубы, сразу под световым люком на рулевом посту. Один был громила из Девона, чьего имени я не знал, другой — малыш Джон Тремар. Во второй раз на счёт три мы всемером навалились, что было сил… и полетели кувырком в каюты левого борта, когда колдершток вернулся на место.

Я первым восстановил равновесие, и пока матросы перекрикивались и сразу принимались за свою работу, я взялся за колдершток и потянул его назад до почти вертикального положения. Ползит неуклюже поднялся и поднял руку, чтобы заменить меня, но я отмахнулся от него. Впервые в жизни я ощутил, что держу в руках корабль. Сквозь маленькие оконца в переборке, отделяющей рулевой пост от палубы, я мог видеть, как качнулись грот и фок в ответ на выравнивание колдерштока. Я чувствовал, как море бьётся о руль у кормы, испытывая на себе мощь шторма, толкающего корабль к востоку. Ползит тихо научил меня сопротивляться этому давлению, двигая колдершток так, чтобы нос «Юпитера» указывал в противоположную сторону. Это была тяжёлая работа, и работа недостойная брата графа, как заявил Маск всем присутствующим. Я знал, что служу зрелищем, на которое все глазели, кто с одобрением, а кто в замешательстве. Но редко бывал я исполнен таким странным восторгом, как в тот штормовой апрельский вечер в 1662 году от Рождества Христова, когда достопочтенный Мэтью Квинтон впервые держал руль корабля на водных просторах.

В этот момент на рулевой пост спустился Кит Фаррел и замер с ясно написанным на лице удивлением.

— Мистер Фаррел, — закричал я, — прошу сообщить мистеру Лэндону, что колдершток снова послушен и рулевой запрашивает курс.

— Сэр, — улыбнулся Кит, — я пришёл сюда с этим самым приказом, но не ожидал, что найду здесь единственного человека на корабле, которому нельзя приказывать! Наш курс норд–норд–вест. Право на борт, сэр!

Я изучил компас в нактоузе и потянул за мощный деревянный шест. Игла сразу качнулась слишком сильно влево.

— Сильновато, сэр, — сказал Ползит. — Попробуйте нежнее. Медленно и нежно, как только можете.

— Будто берёте женщину, кэп, — рассмеялся Джулиан Карвелл. — Я всегда находил, что лучше всего получается, когда медленно и нежно. В любом случае, пока не приспичит быть быстрым и грубым!

Как раз в этот момент лейтенант Джеймс Вивиан появился из своей каюты. Он осмотрел сцену вокруг без привычной холодности и презрения. Впервые за наше знакомство он выглядел тем, кем и был на самом деле: запутавшимся пареньком, хлебнувшим лишнего.

— Мистер Вивиан! — воскликнул я. — Добрый вечер, сэр. Прошу вас принять вахту. Мы идём курсом норд–норд–вест. Три склянки второй собачьей, и всё в порядке, лейтенант!