Кит Фаррел скрёб пером по бумаге, разбрызгивая чернила во все стороны. Он медленно провёл неуверенную линию вниз, затем повернул перо направо и нарисовал что–то вроде кольца, как его и учили. Подняв перо, перенёс его чуть правее, где нацарапал фигуру, отдалённо напоминающую арку. Ещё правее появились наброски молнии и столба с перекладиной. Кит остановился, посмотрел на бумагу и нахмурился. С выражением глубокой концентрации на лице он нарисовал вставший на бок гребень, прочертив по очереди три его зуба. И наконец, вывел ещё одно кольцо с линией, идущей вниз слева от него.

Он посмотрел на результат своих трудов и с каплей гордости произнёс:

— ЮПИТЕР.

— Действительно, Юпитер, — сказал я. — Вы умеете писать название своего корабля, Кит Фаррел. Благодарите Бога, что не служите на «Констант реформейшн».

Это случилось на следующий день после стычки со Стаффордом Певереллом. «Юпитер» пересекал Ирландское море в северном направлении под чистым приветливым небом. Настроение на борту улучшилось вместе с погодой, и от Малахии Лэндона не было слышно ни слова о мрачных предзнаменованиях гибели.

Этим утром я сидел в своей каюте с дедовой шкатулкой в руках и изучал надпись на передней стенке: «МКБК 1585». Мэтью Квинтон, барон Колдекот. Мой дед. За год до того, как он унаследовал графский титул. Я открыл шкатулку и посмотрел на ряд инструментов. Когда я играл с ними в детстве, они казались бессмысленными, и так же, мне казалось, будет и сейчас — десять лет я не удостаивал содержимое шкатулки внимания. Но как ни удивительно, теперь оно обрело определённое значение. Вот это, очевидно, календарь, а вот… что ж, это миниатюрные солнечные часы, не иначе. Один прибор — явно компас для пеленгования — у Лэндона и Кита Фаррела были увеличенные версии того же инструмента, который они называли буссолью. Я подошёл к кормовому окну, направил прибор на далёкий ирландский паром и определил направление. Другой диск напоминал компас, но имел шкалу с названиями месяцев и другую с часами и минутами. Значит, это ноктурлабиум — инструмент, используемый штурманом и его помощниками, чтобы ориентироваться по Большой Медведице! Ещё там была таблица, которая позволяла определить время прилива в любом месте на земле. Выходит, не так уж всё и загадочно! Мой дед сумел освоить это устройство, сумею и я: МК 1662.

Звон колокола обозначил смену вахты, Кит Фаррел спустился вниз, и в мгновение ока я из ученика превратился в учителя и начал посвящать Кита в словесные таинства, выписав на грифельной доске алфавит и предложив ему повторять звучание букв по памяти. Затем я показал ему, как правильно держать перо, и научил писать собственное имя — вернее, выводить слово «Кит», поскольку неучёного человека и «Кристофер», и «Фаррел» могли обескуражить не хуже, чем стихотворение Мильтона. Вторым его словом было «корабль», хотя потребовалось время, чтобы заставить «р» и «б» маршировать по бумаге в нужном направлении. Третьим словом стал «Юпитер». Финеас Маск, который для бродяги с таким сомнительным происхождением был подозрительно образованным, наблюдал за моими стараниями с улыбкой, пока не заскучал, и тогда отправился на палубу выкрикивать оскорбления в адрес отдалённых берегов Уэльса. Я надеялся, что направление его желчных излияний не будет превратно понято командой «Ройал мартира», идущего параллельным с нами курсом в нескольких сотнях ярдов по правому борту.

— Ох, капитан, — произнес Кит Фаррел, возвращая меня назад из мира грёз, — если морская наука также сложна для вас, как грамота для меня, то я думаю, нам нужно… — он замер, глядя через моё плечо в окно боковой галереи.

— Мистер Фаррел?

— «Ройал мартир»… — начал он, но не произнёс больше ни слова из–за внезапной яркой вспышки и мощного грома, разнёсшегося в тот же миг и оглушившего нас обоих. Я обернулся и увидел, как весь корабль Джаджа окутался дымом. Он дал полный бортовой залп. Он стрелял в нас.

* * *

Матросы бросались прочь с нашего пути, когда мы бежали на шканцы. Заметно было, что они удивлены, но никто не проявлял паники, которой я ожидал бы от людей под обстрелом. «Почему Вивиан не приказал очистить палубу? И почему Джадж стрелял в нас?».

Второй бортовой залп проревел из батареи левого борта «Ройал мартира». Мы достигли шканцев и нашли Джеймса Вивиана, ухватившегося за поручень и с каменным лицом глядящего на корабль Джаджа. Маск прижался к поручню левого борта с белым как саван лицом и с подозрительно влажными панталонами. Только в этот момент я осознал, что в нас ни разу не попали. Мачты стояли, паруса целы, корпус не получил ни царапины.

Пушки «Ройал мартира» не были заряжены ядрами!

— Лейтенант Вивиан, — сказал я, присоединяясь к нему у поручня. — Что, во имя Христа…

Первая пушка батареи левого борта «Ройал мартира» закончила фразу за меня. И если бы этого было недостаточно, с задачей бы справилась следующая за ней пушка, выстрелившая на считанные секунды позднее. Потом следующая, и другая, и ещё одна после неё. И тогда я понял.

— Это салют, — тут же объяснил Кит Фаррел. — Они даже вывесили все свои вымпелы и сигнальные флаги. Королевский салют, капитан.

— Сегодня нет никакой годовщины, нет повода для всего этого, — возразил Вивиан.

— Может быть, он хотел впечатлить нас своей стрельбой, сэр? — предположил Кит. — Я насчитал два полных бортовых залпа меньше, чем за пятую часть склянки, затем эти последовательные выстрелы. Вряд ли найдётся много кораблей в нашем флоте, способных повторить такую скорость стрельбы. В любом флоте, если подумать.

Я дал себе слово провести боевые учения с большими пушками при первой же возможности — то есть, когда «Ройал мартир» окажется вне поля зрения и не сможет злорадствовать над нашей неполноценностью, ведь если Джадж замыслил произвести впечатление, он всецело преуспел. Он говорил мне, что почти все его матросы были ветеранами, плававшими с ним раньше и отточившими свои навыки в великой войне с голландцами. Их мастерство наглядно объясняло, почему даже знаменитые моряки на «маслёнках», мой шурин в их числе, не смогли устоять против этих «железнобоких» на воде.

— «Мартирцы» поднимают сигнал «всем капитанам прибыть на борт», сэр, — доложил Кит.

— Ну что ж, — кивнул я. — Возможно, капитан Джадж будет достаточно любезен, чтобы объяснить, для чего именно он решил израсходовать столько королевского пороха.

Боцман Ап и его команда подвели баркас — при таком лёгком волнении мы тянули его за собой — и Мартин Ланхерн собрал гребцов. Они доставили меня на «Ройал мартир», где я был встречен почётным караулом, свистком боцманской дудки и угрюмым лейтенантом Уоррендером. Позади меня стояли Ланхерн, Леблан и Ползит, щеголяя поспешно созданными Лебланом нарядами — вполне достойный эскорт для наследника Рейвенсдена. Я приветственно приподнял шляпу в сторону кормы и развевающегося на ветру королевского вымпела. Делая это, я был потрясён видом человека, которого не встречал со своей первой ночи в Портсмуте. Мой прежний жестокий противник — бритоголовый Лайнус Брент — оглядел меня с ног до головы, затем повернулся спиной и склонился над моряком, лежавшим на палубе без сознания в луже собственной крови.

— Попал под отскочившую пушку, сэр, — объяснил Уоррендер, пока мы шли к шканцам в сопровождении его свиты, не отстающей ни на шаг. — Должен был сообразить, что нельзя там стоять — пятнадцать лет на службе. Он теперь только в коки годится, если сумеет получить назначение, а иначе — работный дом. Да смилостивится Бог над теми, чьи дни сочтены. Вроде бедного капитана Харкера.

Уоррендер произнёс эти слова тихим отстранённым голосом, озадачившим меня. Однако мне некогда было размышлять о его странном поведении — мы уже поднимались на шканцы. Годсгифт Джадж выглядел почти по–военному, по крайней мере, согласно его собственным совершенно уникальным стандартам. На нём был красный камзол в персидском стиле, который издалека можно было принять за гвардейский мундир. У бедра висела шпага, огромный парик нелепо покрыт чёрным тюрбаном, а в руке он держал объемистый кубок с вином.

— Капитан Квинтон, — почти пропел он. — Отличный день, дорогой сэр. Надеюсь, наш небольшой салют вас не потревожил? — С хитроватой улыбкой он похлопал меня по плечу. — Наверное, следовало бы предупредить вас, но мне так не терпелось отметить радостные вести.

— Вести, капитан?

— Принцесса, сэр! Новорожденная дочь герцога и герцогини Йоркских! Шлюпка из залива Кардиган привезла новость всего полчаса назад. Вы ведь присоединитесь ко мне, чтобы выпить за это славное событие?

Моя любовь к стране и королю была отнюдь не слабее, чем у любого другого, но я испытывал немалое смущение, снова стоя в наполненной ароматами главной каюте Джаджа и провозглашая тост за юную малышку в далёком Уайтхолле. Навряд ли, думал я, ребёнок стоит такого внимания. Девочка или умрёт в младенчестве, или её оттеснят все будущие сыновья герцога, и более того, многочисленные отпрыски короля Карла и его новой королевы–португалки. Похоже, изысканный Джадж в который раз пытается показать, какой истинный он кавалер — преданнейший роялист. Мне тошно было смотреть на него. Несомненно, отчасти мои чувства объясняли избранный им способ отметить прибавление в королевской семье и продемонстрированное при этом явное превосходство его корабля и команды над моими.

Таковы были мои мысли, поскольку видеть будущее нам не дано. Ни Годсгифт Джадж, ни я не знали, что в тот апрельский день 1662 года мы пили за рождение её христианнейшего величества Марии Второй, которая однажды по воле Господа и в результате нескольких неожиданных поворотов судьбы окажется правящей королевой Англии и женой Вильгельма Оранского, почившего и неоплаканного голландского короля. Королевой, что была на двадцать два года младше меня, однако много–много времени прошло с тех пор, как я наблюдал её похороны.

После того, как мы выпили достаточно верноподданное, по мнению Джаджа, количество вина, и он опять, не стесняясь, потребовал поддержки дома Квинтонов, я был усажен за стол перед расстеленной картой западного побережья Шотландии. Подобно нашему верховному властителю королю, когда речь заходила о жизни и смерти, Годсгифт Джадж отбрасывал заботу о своей внешности и бессмысленную манерность, и становился совсем другим человеком, решительным и прямым. Собственно говоря, именно таким, какому Оливер Кромвель и доверил бы командование мощным боевым кораблём.

— Итак, капитан Квинтон, — сказал он, — вот что я предлагаю. Достигнув оконечности Кинтайра, мы пошлём сообщение в Дамбартон с приказом королевскому полку начинать движение к берегу. Вы возьмёте себе лоцмана для плавания по шотландским водам — я, конечно же, не нуждаюсь в подобном. Затем мы двинемся к Саунд–оф–Джура — вот здесь — пройдём в Ферт–оф–Лорн — здесь — и пробудем на виду возле Малла, Лисмора и у других берегов вплоть до самого Ская. — Он указывал на проливы и островки у побережья, которые даже на карте выглядели чужими и враждебными. Я разглядывал, как море простирает свои пальцы глубоко в гористые земли, и замечал множество рифов и отмелей, рассыпанных вдоль нашего маршрута. — Это привлечёт к нам внимание Гленранноха и, возможно, изменит его настроение до прихода солдат в Обан. Мы нанесём ему визит, безусловно, и кое–кому из других лидеров в этих землях. Маклейну, конечно, и Макдугалу из Данолли, и нескольким кланам Макдональдов: Кланраналду, Гленгарри, Лохиелу… — Он умолк и задумался на минуту, рассеянно барабаня по карте ухоженными пальцами. — И ещё Ардверрану, наверное. Да, и Ардверрану. Им всем не помешает мягкое напоминание о том, что королевские законы имеют вес даже в их мрачных твердынях.

Я был сдержан и испытывал немалую досаду на Джаджа в тот день. Не обращая на это внимания, он откинулся в кресле, которое не посрамило бы и светский салон, и медленно покачал головой.

— Кровная вражда, капитан Квинтон. Бесконечная кровная вражда — вот чем развлекаются эти кланы. Поколение за поколением, век за веком. Бог свидетель, когда я был здесь в последний раз, у меня сложилось впечатление, что многие из них смотрят на нашу крупнейшую гражданскую войну как на пустую и скучную забаву, отвлекающую их от серьёзного дела мщения друг другу за вековечные обиды.

— Так что же мне следует узнать об этих землях и этих людях, капитан, — спросил я, — прежде чем мы достигнем места нашего назначения?

— Больше, чем я успел бы вам рассказать, Мэтью, — улыбнулся он, — и больше, чем вы хотели бы услышать. Поверьте мне. Я провёл в этих водах целый год и узнал лишь малую толику. Эти люди отстали от нас на столетие или больше как в своих манерах, так и в военном деле, а по сравнению с их усобицами итальянцы покажутся святыми. Но это сыграет нам на руку. Например, если мы хотя бы намекнём Макдональдам, что Кэмпбеллы поднимаются под предводительством Гленранноха, они скорее всего сделают за нас всю работу, без всяких затрат для короля. Кэмпбелл против Макдональда, капитан Квинтон. Забудьте остальные более мелкие имена и распри. Когда–то Макдональды правили этими землями — Королевством Островов, как они их называли, но потом короли Шотландии вместе с Кэмпбеллами свергли их. Вот почему, когда в минувшей войне Кэмпбеллы встали на сторону Парламента, то Макдональды поддержали короля. Они сильно пострадали тогда, конечно, но теперь, когда король снова на троне, а Кэмпбеллы, графы Аргайл, впали в немилость, Макдональды снова поднялись высоко. Они не захотят увидеть Гленранноха во главе армии, капитан Квинтон, ведь пусть его цель — завоевание Шотландии, вы можете быть уверены, что где–то по пути он воспользуется случаем покончить с каждым Макдональдом до последнего.

— Вы встречали Гленранноха, когда были здесь прежде? — спросил я.

— Нет, он тогда ещё путешествовал. Но я имел дело с остальными Кэмпбеллами — и со старым Аргайлом, разумеется, тоже — кузеном Гленранноха и его предводителем — на словах, по крайней мере. Он засел тогда в Инверари, предав каждого, кого когда–либо поддерживал. Имя Гленранноха, однако, было у всех на устах, от Галлоуэя до Шетланда. «Когда Гленраннох вернётся домой», — твердили они, будто бы он — Артур на пути из Авалона. Его считали величайшим генералом на свете — чем–то средним между Густавом Адольфом и Оливером Кромвелем. «Клан Кэмпбеллов не пал бы так низко, — сказал мне кто–то, — если бы Гленраннох был здесь вместо Аргайла». Хвастливая болтовня шотландцев, конечно же. Мы и его поставим на колени в своё время, капитан Квинтон.

Джадж поднял кубок. Его перстни засверкали на солнце, и он вновь принял жеманный вид.

— Что ж, сэр, выпьем за скорое и успешное завершение нашей миссии. — Он сделал глоток и деликатно промокнул салфеткой губы, ни следа от воина не осталось в его движениях. — А потом, кто знает, каких щедрот можем мы ожидать от его величества, верно?

* * *

Матросы угрюмо гребли к «Юпитеру» через спокойные воды Ирландского моря. Наконец, тишину нарушил Леблан с неизменным умением французов игнорировать настроение англичан.

— Итак, monsieur le capitaine, мы тоже дадим салют в честь l’enfant royale?

Ланхерн воззрился на него за такое нахальство, и я ничего не ответил, но вопрос Леблана служил отражением моих собственных мыслей. Мы обязаны дать салют, конечно, но я прекрасно знал, что у нас нет и шанса сравниться с «Ройал мартиром» в скорости и безупречности бортового залпа. Джадж и его команда высмеют наши потуги, и это станет унижением, непосильным для гордых корнуольских парней и их капитана.

Краем глаза я заметил, как Леблан шепчется о чём–то с Ползитом и Ланхерном. Наградив «Ройал мартир» презрительным жестом, Ползит повернулся к Трениннику. Лицо обезьяноподобного гребца украсила самая жуткая, наверное, из виденных мною ухмылок, а затем — совершенно неожиданно — он запел. Вопреки весьма уродливой внешности, голос у него был мягкий, почти женственный. Конечно, я не раз слышал красивое пение — только прошлой зимой мы с братом Чарльзом присутствовали на выступлении великого французского баса Дегранжа в Лондоне — но ни один, даже самый знаменитый из известных мне певцов, не смог бы вывести мелодию так, как сделал это Джон Тренинник в баркасе «Юпитера» в тот день. Это была старая–старая песня, рассказал Ланхерн, о Марке, короле Корнуолла, и о любви прекрасной Изольды — песня на корнуольском языке. Тренинник допел последний куплет в тот миг, когда мы поравнялись с правым бортом «Юпитера», и, уложив весло, Роже Леблан повернулся ко мне.

— С самого своего появления на этом корабле, mon capitaine, я наблюдал две особенности в корнуольцах. — Он посмотрел на меня со странной улыбкой на губах. — Да, они умеют сражаться. Но ещё они умеют петь.

Так и вышло, что спустя несколько часов на корабле его величества «Юпитер» выстрелила ровно одна пушка в честь рождения её королевского высочества принцессы Марии. Однако никто на «Ройал мартире», да и на любом другом корабле флота, не сумел бы превзойти этот салют. Как только эхо единственного выстрела растаяло над Ирландским морем, Джон Тренинник пропел ноту, и сто тридцать пять корнуольцев, коренных или названных, вахты правого борта и левого борта вместе, в сопровождении скрипки магометанина Али–Рейса и корабельных трубачей, пропели великий гимн коронации мистера Лоса — «Садок–священник», которому мы с Лебланом поспешно их обучили. Я слышал, как эти же слова звучали без малого год назад, в Вестминстерском аббатстве, во время коронации нового монарха. Говорят, что немец Гендель переложил гимн заново для нынешнего короля, немца Георга, без сомнения, в исполнении легиона итальянских сопрано — великий Боже, страна кишит иностранцами, и хотя я не слышал его, готов поспорить, он хуже, чем произведение доброго старого англичанина Лоса. Но дело не в том. Потому что, могу поклясться на могиле каждого Квинтона в земле Рейвенсдена, какой бы Садок ни был вам милее, и певчие королевской капеллы, и смуглые дивы мистера Генделя в подмётки не годятся команде «Юпитера» в тот давний апрельский день.

— Боже, храни короля! — пели они. — Да здравствует король! Пусть живёт король вечно! — Когда они достигли финального крещендо, Финеас Маск указал мне на «Ройал мартир». Многие из его команды выстроились вдоль поручней правого борта, чтобы посмотреть и послушать. Я увидел Годсгифта Джаджа на шканцах — заметив меня, он улыбнулся и приподнял тюрбан в знак почтения. Затем «Ройал мартир» увалился под ветер, добавил парусов и снова занял позицию далеко впереди нас.

* * *

Вечером я угощал обедом всех офицеров, решив возместить свою невнимательность к ним с самого отплытия из Спитхеда. Более того, все они были отлично осведомлены о стычке из–за юнги Андреварты, потому как большинство, несомненно, жадно подслушивало из своих кают на протяжении всего события. Мне хотелось укрепить хрупкое чувство единства и солидарности между нами прежде, чем мы войдём в воды, которые запросто могут оказаться враждебными. По моему приказу Дженкс подал на суд профанов — офицеров «Юпитера» — угощение, достойное королей: варёную свинину, отличный бараний окорок с репой, славно приправленную и прожаренную говядину, гусёнка и — коронное блюдо — восхитительный свежий чеширский сыр. Я потребовал предельного разнообразия напитков, и доски палубы стонали под готовыми для тостов бутылками канарского и рейнского, хереса, кларета и белого вина, сидра, эля и пива, а пунша хватило бы, чтобы омыть всю компанию.

Когда мы собрались к обеду, наступил почти полный штиль. Мы едва ползли где–то посреди Ирландского моря, не опасаясь, что апрельский шторм смахнёт роскошный пир со стола — каковой была судьба многих застолий на море — не опасаясь также и того, что кислое настроение Малахии Лэндона испортит нам аппетит, поскольку он нёс вахту на палубе, несомненно, поглощённый мрачными мыслями о своих предзнаменованиях. Даже Стаффорд Певерелл, похоже, унял на время свою злобу. Он явно ещё не пришёл в себя после событий минувшего дня, в результате чего его общество было почти сносным — казначей не вымолвил и слова. Те же события, видимо, послужили катарсисом для Джеймса Вивиана. Я с облегчением заметил, что он оставил идеи об убийстве дяди при себе и блестяще играл роль лейтенанта, распоряжаясь дальним концом стола. Остальные офицеры были настроены осторожно: даже в лучшие времена они не могли похвастать придворным остроумием, в нынешних же обстоятельствах никто (включая капитана), похоже, не знал, какие темы безопасны, а какие неизбежно приведут к неловкой ситуации.

Мы расселись по местам, и Маск мрачно расположился позади моего стула, готовый прислуживать. Тут дверь отворилась, чтобы впустить преподобного Фрэнсиса Гейла. Я был рад тому, что его наряд оказался полнее, чем при нашей последней встрече.

— Я слышал, на этом корабле подан, наконец, обед, заслуживающий быть съеденным, — сообщил он без всяких церемоний.

Подавив улыбку, я велел освободить для него место рядом с собой, подвинув прочих офицеров, что вызвало минутное смятение в тесной каюте. Певерелл, побледнев и отвернувшись, стиснул над скатертью кулак и воскликнул внезапно, что ему совсем нехорошо, и, с позволения капитана, он предпочел бы удалиться в свою каюту. Позволение было дано немедленно и безоговорочно, и, когда дверь закрылась за спиной ушедшего, капеллан устроился возле меня.

Гейл снова отсутствовал при дневной молитве, проводимой капитаном с привычным недостатком энтузиазма, но теперь он казался достаточно трезвым. Состояние это не будет долгим, отметил я кисло, когда Маск по нетерпеливому сигналу Гейла налил тому канарского и затем бокал кларета, опустевший в два глотка. Мой шанс поближе познакомиться с капелланом, очевидно, был недолог.

На другом конце стола Пенбэрон опрокинул графин с вином. В последовавших смехе и хаосе я тихо обратился к Гейлу:

— Должен поблагодарить вас за своевременное вмешательство прошлой ночью, преподобный.

Гейл буркнул в знак того, что для него это дело закрыто. Я попробовал другой подход.

— Однако мы не видели вас на ежедневной молитве с воскресенья.

Он прожевал кусок барашка и запил его вином.

— Я одолжу вам молитвенник Билли Сэнкрофта, капитан, — ответил он наконец. — Он сделает ваш труд правомерным — по крайней мере, в ведении религиозных обрядов. А барашек хорош.

Я знал от Дженкса, что Гейл жил на одних галетах, эле и портвейне всё плавание, и был поражён его явной решимостью отыграться за все пропущенные ранее застолья. Он ел с тихой целеустремлённостью, часто подзывая Маска наполнить опустевший бокал, пока остальные пытались вести вежливую беседу на будничные темы. Я обнаружил, что хочу узнать этого человека получше, но не могу придумать, как бы завязать с ним разговор. Корнелия нашла бы подходящие слова, не задумываясь: за краткий срок её пребывания в Англии я наблюдал, как она одинаково легко справляется с епископами, пьяными до одури мальчишками и королевскими любовницами. Сам же я не обладал даром красноречия и мог прибегнуть лишь к власти, данной мне положением. После особенно энергичной дискуссии о театральных труппах, встреченных Вивианом в Пензансе, я улучил возможность опять заговорить с пастором.

— Со всем уважением к вашему духовному сану, преподобный Гейл, — негромко произнёс я, — нам обоим по чести и по долгу службы положено играть свои роли на этом корабле. Вы и я — церковь и государство — такие же неразлучные на море, как и на суше. Король и архиепископ Джаксон платят вам за помощь душам моих людей, а король платит мне за сохранность их тел и корабля у нас под ногами.

— Действительно, капитан, — сказал он, пригубив канарского. — В точности, как на «Хэппи ресторейшн».

Какое–то время я молчал, обратив всё своё внимание на тарелку. Я с облегчением заметил, что разговор моих сотрапезников стал громче. Вивиан, боцман Ап и главный канонир Стэнтон, вопреки всем правилам поведения за столом, увлеклись спором о гитовых, чем бы те ни были. Хирург Скин, хоть и глухой как пень, кивал в такт общей беседе, сосредоточенно наморщив лоб. Никто не слышал. Но я не мог допустить столь невыносимой дерзости. Возраст и призвание Гейла не имели значения, как и моя молодость. Не важно, что собеседник был мне интересен, а насмешка — вполне заслуженна. Я повернулся к нему, огромным усилием смирив стыд и гнев, вызванные его словами.

— Сэр, я капитан этого корабля. А капитан обладает властью Бога и короля вместе взятых. — Я глубоко вдохнул и усилием воли придал спокойное выражение лицу и голосу. — Я не потерплю оскорблений от вас и не потерплю, чтобы вы унижали честь корабля пьянством, невзирая на благородную роль, сыгранную вами в деле юнги Андреварты. Вы можете быть человеком Бога, сэр, но это не помешает мне вызвать вас на поединок или велеть боцману выпороть вас на решетке.

Впервые Фрэнсис Гейл посмотрел мне прямо в глаза. Он опустил бокал.

— Боже мой, — промолвил он, — думаю, вы и впрямь это сделаете.

На какое–то время меня захватил пристальный взгляд его серых глаз, который затем скользнул дальше — за окно галереи. Минуту или больше он не отрывался от вида вдали. Я ждал, небрежно прислушиваясь к беседе офицеров. Затем, похоже, Гейл принял решение.

— Вы чувствуете запах, капитан? — спросил он, снова повернувшись ко мне. Я ощущал только аромат блюд Дженкса и вопросительно покачал головой. — Я всё ещё чувствую его через тринадцать лет. Она там, на западе, далеко за горизонтом. Но я чую её. Я чувствую кровь на ветру и гнилую вонь могильных ям. Как будто всё случилось только вчера. И до сих пор слышу крики. Вон там лежит она, капитан Квинтон. Дроэда.

С этими словами и без моего разрешения Фрэнсис Гейл встал и покинул каюту. Гомон споривших офицеров стих, и все устремили ко мне тревожные лица — каждый осознавал чудовищную неучтивость, с какой отбыл священник. Я бился над дилеммой: последовать за ним или повести себя так, будто ничего необычного не случилось? Прошло не меньше минуты, когда я встал из–за стола и пожелал всем приятно завершить трапезу. Они со скрипом отодвинули стулья и наскоро поклонились при моём уходе, и за закрывшейся дверью мне послышался нарастающий шум голосов. Поднявшись на верхнюю палубу, я отправился на поиски Гейла.

Я нашёл его на баке, глядящим с левого борта туда, где за горизонтом скрывались земли к западу. Увидев его, я понял, как глупо было бы упрекать его за неуважение — этот человек ушёл далеко за границы светских манер. Я видел это в его чертах лишь мгновение назад, видел отчаяние в его глазах. Он будто бы и не заметил моего приближения, но затем, не оборачиваясь, начал медленное и размеренное повествование.

— Вы ждёте извинений, капитан. Джентльмен и человек чести принёс бы их, иначе он принял бы ваш вызов или порку. Джентльмен и человек чести. Когда–то я был и тем и другим. Но Дроэда положила конец сим тонким материям.

А потом Фрэнсис Гейл поведал мне свою историю, голосом таким же бесстрастным, как если бы зачитывал счёт от торговца.

Он вступил в гражданскую войну с комфортом, по его словам, как один из капелланов при королевском дворе в Оксфорде, но жажда деятельности скоро заставила его проповедовать солдатам короля на поле битвы.

— Я стал личным пастором полковника сэра Питера Уиллоуби, старого друга и соседа. Питер был умелым военным и порядочным человеком. Когда последние английские войска короля были разбиты в сорок шестом году, мы вместе отправились в Ирландию. Но казнив короля Карла, Кромвель и соглашатели из охвостья Парламента решили, что настал час расплаты — время покончить с ирландцами и кавалерами, продолжавшими сражаться там за безнадёжное теперь дело.

Он умолк, вспоминая о тех угрюмых днях. Фок хлопал над нами, одиноко вопрошая о лучшем ветре, но лёгкие порывы, игравшие над мирными волнами, видно, не спешили крепнуть.

— Они пришли в сентябре 1649‑го. Когда главнокомандующий Кромвель с проклятыми железнобокими подошли к городу, Питер и я находились в стенах Дроэды, где он исполнял роль вице–губернатора. У нас было около трёх тысяч человек, ирландцев и англичан вперемешку. Кромвель призвал жителей сдаться, но губернатор Астон был настроен стоять насмерть — полнейшее безумие, Бог мне свидетель. Армия главнокомандующего начала атаку утром 10 сентября. Вот когда всё для меня закончилось.

Во время его рассказа я — единственный слушатель — стоял рядом, завороженно внимая каждому слову. Конечно, мне была знакома судьба Дроэды. За последние четыре или пять лет я провёл достаточно зимних дней в Брюсселе, Веере и Рейвенсдене, не имея других занятий, кроме чтения отчётов о минувших сражениях, и мне казалось, я знал, что услышу дальше. Люди Кромвеля, опьянённые жаждой крови, уничтожили не только гарнизон Дроэды, но также мужчин, женщин и детей города числом в несколько тысяч невинных душ. «Праведное воздаяние Господа этим негодяям–варварам», — оправдывал свои действия Кромвель. Сыновья, внуки и земляки тех «негодяев–варваров» по сей день хранят эту историю и ненависть к Кромвелю в своих сердцах. Вот что я читал, будучи в изгнании, и даже сейчас я знаю ирландцев, которые поклянутся в правдивости этих слов. Я ожидал, что Фрэнсис Гейл, присутствовавший при событиях, повторит мне то же. Таково было моё предубеждение.

— Вам станут рассказывать, что Кромвель и его люди поубивали всех в Дроэде, даже женщин и детей, — заговорил он. — Но это не так. Война порождает ложь, а ирландские войны порождают лжи больше, чем другие. Астон не принял условий, и Кромвель имел полное право обрушить на нас меч гнева. Это я готов принять. Я видел, как Астону вышибли мозги его же деревянной ногой, а потом разрубили его на куски, и это я тоже могу принять — его упрямство и глупость привели беду на наши головы в тот день.

Гейл замер и зажмурился, словно надеясь опять увидеть башни Дроэды, как бы далеки они ни были.

— Но я видел, как мой друг Питер Уиллоуби вышел к ним и предложил свою шпагу в знак сдачи, видел, как четверо железнобоких прикончили его. Они называли его ирландской грязью и собакой–папистом, — голос Гейла дрожал, хотя пастор так и стоял без движения, опершись на поручень. — Уиллоуби, в ком не было и капли ирландской крови, а семья его — вернейшие сыны англиканской церкви, каких можно найти в Шропшире. И когда он пал, они продолжали терзать его тело и скармливать куски собакам Дроэды, пока солдаты и офицеры стояли вокруг и смеялись. И всё это — когда битва была уже, считай, выиграна.

Гейл умолк, пытаясь успокоиться. Теперь мне казалось, я понял. С детства я знал, как тяжело переносила матушка гибель своего мужа — а это была почётная смерть в честном бою. Грязная и бесславная смерть друга должна была оставить невообразимую рану в сердце Гейла.

— Я говорил, что они не убивали женщин и детей направо и налево, — продолжил он. — Но многие погибли в тот день. Была там одна… её звали Кэтрин Слейни. Из хорошей семьи в Дублине. — Его глаза блестели, губы были поджаты, и хотя последние лучи солнца сгладили его черты, я видел боль в каждой из них.

— Когда они закончили развлекаться с Питером Уиллоуби, то поднялись в башню. Я лежал там. Я был ранен, когда моего друга… увечили. При мне даже не было шпаги. Сражение давно закончилось, но первый же ворвавшийся в комнату накинулся на меня с эспонтоном. Я ничего не мог поделать. И она… — я видел, как его руки крепко вцепились в деревянный поручень. — Она бросилась к нему и приняла нацеленное в меня остриё. Она приняла его в живот. Мы были любовниками два года, и она носила моё дитя.

Пусть мы почти заштилели, всё равно слышались обычные для корабля в море звуки: пение легчайшего ветерка в такелаже, плеск волн о корпус. Но даже они не могли нарушить абсолютной тишины на баке, когда солнце, наконец, село над Дроэдой. Думаю, я опять услышу эту тишину, только оказавшись в собственной могиле.

Прошло какое–то время, прежде чем Гейл посмотрел на меня. Когда он заговорил, то снова был спокоен.

— Его величество и архиепископ говорят, что мы должны смириться, капитан. Мы должны простить и забыть то, что случилось в минувшей войне. Круглоголовые и кавалеры должны вновь стать добрыми соседями. Господь наш Иисус Христос учит тому же, и я служу ему. Но я отказываю им сегодня так же, как и все эти долгие тринадцать лет. Бог, король, архиепископ и Билли Сэнкрофт могут проповедовать сколько им угодно, капитан Квинтон, но я не стану мириться с теми, кто был заодно с убийцами Питера Уиллоуби, Кэтрин Слейни… и моего ребёнка.

Яркие фонари на корме «Ройал мартира» мигнули, озарив тёмный корпус корабля. Под ними из окон главной каюты Годсгифта Джаджа разливался свет. Того самого Джаджа, что сражался на стороне человека, который повёл последнюю атаку на Дроэду.

— Я не прощу, — сказал Гейл тихим голосом, — и никогда не забуду. Но от вина я хотя бы могу впасть в беспамятство.

Я пытался найти нужные слова, но впустую. Лишь один известный мне человек сумел бы подобрать такие слова, но он давно как умер на кресте. Фрэнсис Гейл избавил меня от необходимости прибегать к унизительным банальностям.

— Капитан Квинтон, вы второй человек, услышавший эту историю за тринадцать лет. Рассказать её Билли — это одно, но поведать вам, абсолютно чужому человеку, совсем другое. — Пробил корабельный колокол, и он кивнул, будто соглашаясь с мудрым наблюдением друга. — Знаете, возможно, паписты правы. Может быть, исповедь действительно полезна для души. Я чувствую лёгкость в сердце, какой не ощущал уже долгое время.

Странная мысль посетила меня, как иногда бывает с такими мыслями — внезапная и непредсказуемая.

— Этот мальчишка, Андреварта. Ему столько же, сколько было бы вашему сыну теперь, не так ли?

Фрэнсис Гейл несколько мгновений с любопытством рассматривал меня.

— Вы полны сюрпризов, капитан Квинтон. Бог свидетель, вы слишком молоды для вашего поста, несмотря на имя и происхождение. Но что–то всё же в вас есть. — Он медленно кивнул, и призрак улыбки заиграл на его губах. — Да, капитан. Он того же возраста, что был бы и мой ребёнок.

Минуту мы стояли, глядя на яркие огни «Ройал мартира». Потом Гейл шевельнулся и положил руку мне на плечо.

— Думаю, настало время нам вернуться за стол, если позволите? Ведь нам следует доесть хороший обед и выпить за юную принцессу. И приношу извинения за свои отвратительные манеры, сэр.