Я провёл ночь в Рейвенсден–хаусе, но спать мне мешали гуляки, расшумевшиеся под окнами, приказ, надёжно устроившийся в кармане, и мысли о роскошной сумме в три фунта и десять шиллингов в месяц, которые командование кораблем пятого ранга мне принесёт (а точнее, Корнелии — она немедленно присвоит и истратит добрую часть денег). И тем не менее, гордость оказанным мне доверием короля была подпорчена разочарованием: он видел меня морским офицером, а не командиром кавалерии, которым я мечтал стать в подражание отцу.

До рассвета я был уже на ногах. Брат отослал Маска назад в аббатство забрать мой рундук и отвезти его в Портсмут — перспектива, вызвавшая поток проклятий у вздорного дворецкого, измученного седлом. Он взял с собой и письмо Корнелии, где я в общих чертах описал своё назначение и умолял её не слишком беспокоиться обо мне, хотя и знал, что жена не внемлет просьбе. Я также послал записку Киту Фаррелу, который, насколько мне было известно, жил в пивной у своей матери в Уопинге, с тех пор как наш корабль разбился. Я нашёл грамотного посыльного, надеясь, что дополнительные несколько пенсов убедят его прочитать верное сообщение верному получателю. Позаимствовав палаш и плащ у графа, своего брата, и получив равнодушное благословение от его вечно ускользающей в собственные мысли персоны, я отправился в Портсмут, вступать в новое командование.

Я знал, что даже при хорошем темпе меня ждёт долгий день пути — большинство предпочло бы растянуть его на два дня езды прогулочным шагом — да и Зефир совершил накануне длинный и напряжённый переход. Но это был хороший, выносливый конь, полный желания поразмяться, а впереди его ждали недели благополучного безделья в стойлах Портсмута, поэтому, садясь в седло, я не чувствовал за собой вины. И вот я пересёк Лондонский мост, миновал Кингстон и двинулся по вересковым пустошам Суррея, имея вдоволь времени, чтобы обдумать всё сказанное вчера вечером.

Было очевидно, почему мне досталось это назначение: как напрямик выразился принц Руперт, ни одного другого кавалера–роялиста попросту не нашлось в столь короткий срок. Таким образом, миссия в практически неизвестных ни одному англичанину водах, почти столько же политическая, сколь и военная, была поручена самому молодому, неопытному и наименее успешному капитану во флоте. И какая миссия! Не дать мощному арсеналу попасть в руки загадочного генерала Кэмпбелла из Гленранноха, или как там его называют, и тем самым предотвратить восстание, неизбежное в противном случае.

Порученное мне задание не было редкостью, поскольку восстания на нашей земле вошли в моду в последнюю четверть века, и в том 1662 году, когда король лишь недавно вернулся на престол, тёмные слухи о новых заговорах и бунтах были такой же частью повседневной жизни, как хлеб, пиво и ночной горшок. Однако место моего назначения заставляло сердце биться чаще. Ведь речь шла о Шотландии, тогда ещё свободной и независимой чужой стране, пусть ей правил тот же король, что в родной и понятной Англии. Людям, привычным к изысканной речи Бедфордшира, трудно было понять даже тех шотландцев, которые говорили по–английски, и Бог свидетель, мы повидали немало этих охотников за удачей на дорогах, ведущих в столицу. Мой же путь лежал в места гораздо более варварские, где говорят на древних языках и мужчины носят юбки. Рассказывали, что в море там встречаются водовороты, затягивающие стопушечные корабли в бездну, и подводные пещеры размером с целый собор. Даже капитан на сорок лет опытнее меня мог бы не справиться с такой задачей.

В самом деле, вдруг вспомнилось мне, «Юпитер» вверили как раз такому капитану, ныне мёртвому! Тут Зефир оступился в скользкой грязи. Очнувшись от размышлений, я огляделся. Наступило то время перед рассветом, когда ночь кажется особенно тёмной, и я содрогнулся под взятым взаймы плащом. Что если это была не естественная смерть, а — как зловеще намекал герцог Йоркский с его разговорами о ядах — подлым убийством, возможно, от руки заговорщиков, планирующих восстание в Шотландии? Я снова огляделся и заметил слева бледный проблеск рассвета. «Кровь Христова, Мэтью, — сказал я себе, — довольно бабьих вымыслов!» Это был ревнивый муж или… — тут я почувствовал, что самообладание вернулось, когда очевидный ответ сам пришёл в голову, апоплексия или колика. Люди умирают. Многие люди умирают внезапно и неожиданно, потому что такова смерть, приходящая порой аки тать в ночи. Так было с моим дедом. И оттого, что одни люди умирают, другие получают командование военным кораблём или корону. Или графский титул…

Зефир тихо заржал, будто говоря: «Нет, мастер Мэтью, негоже тебе идти той дорогой!»

После этого я задумался о загадочном капитане Джадже, старшем надо мной офицере. Мне вспомнился разговор за обедом у Харриса с «Сокола», когда наши корабли стояли в заливе Бантри прошлым летом. Имя Джаджа вызвало тогда бурное веселье у Харриса и его лейтенанта, но теперь я едва ли помнил сам вечер, не говоря уж о беседе. Я смутно припоминаю, как свалился в шлюпку, как на рассвете она везла меня обратно на корабль и как меня не раз рвало в залив по дороге. Харрис славился хорошим столом и особенно хорошим запасом старой мадеры.

И помимо всего этого я собирался во второй раз в жизни принять командование кораблём. Я с содроганием вспомнил те мгновения на шканцах обречённого «Хэппи ресторейшн» в Чатеме прошлым летом, когда зачитывали мой приказ о вступлении в должность и я чувствовал на себе внимательный взгляд ста тридцати пар глаз, безошибочно оценивающих меня как невежественного расфуфыренного попугая, ставшего капитаном военного корабля по той лишь причине, что его брат оказался другом короля. Все, начиная с Олдреда и заканчивая десятилетним поварёнком, точно знали, что я был самым младшим офицером крошечной армии роялистов в изгнании и принимал участие в единственном сражении на берегах Дюнкерка, где эта армия была стремительно разбита смертоносной комбинацией французов и «железнобокой» конницы Кромвеля. В сражении на суше! Им также было отлично известно, что до вступления в командование кораблём я лишь один раз выходил в море, по сути, не более чем простым пассажиром. По мнению команды «Хэппи ресторейшн», я не лучше подходил на роль капитана, чем Дамарис Пэйдж, знаменитая гетера с Друри–Лейн, и, милостивый Иисусе, как же правы они были! И как жестоко бедняги поплатились за это!

В этот раз всё будет совсем по–другому, поклялся я себе, и, развлекая лишь пустую дорогу впереди, начал вслух репетировать чтение приказа, это мистическое и основополагающее таинство принятия новым капитаном командования королевским кораблем. Оконфузившись к югу от Гилфорда, когда скрытые кустами батраки на привале услышали моё выступление и высмеяли меня как полоумного, я стал осторожнее и быстро нашёл подходящий тон. На этот раз я буду уверен и внушителен. Я направлю свои слова к передней части корабля, как я по–прежнему называл бак, и буду одет скромно, но впечатляюще, а чёрный плащ, позаимствованный у графа Рейвенсдена, будет развеваться за моей спиной.

К тому времени, когда я остановился, чтобы отдохнуть и напоить коня, я был уверен в своей речи и способности выполнить возложенную королём задачу. В этот раз я буду знать, что делаю. На борту «Хэппи ресторейшн» плебейское ремесло навигации казалось мне ниже достоинства капитана корабля, к тому же сына графа, и сотня человек из–за этого погибла. В этот раз я завершу миссию, невзирая на трудности, и приведу «Юпитер» и его команду домой в целости. Такой успех принесёт мне не только почёт и прощение. Если я преуспею в мероприятии столь важном для самого короля — сохраню одно из его королевств, ни больше ни меньше, то заслужу награду. И какая награда будет более подходящей или более желанной, чем назначение в лейб–гвардию?

Когда я выезжал из захудалой таверны в Питерсфилде после лёгкой трапезы из хлеба и эля, взошло солнце, и мои возвышенные мечты воспарили до самых небес. Несомненно, спасение шотландского престола стоило больше, чем простого назначения, оно стоило посвящения в рыцари! Сколько себя помню, я по несколько раз в день представлял этот ритуал, и вот теперь почти ощутил, как королевский меч касается моего плеча, и произнёс про себя волшебные слова, воплотившие мечту всей моей жизни: «Встань, сэр Мэтью Квинтон!» Мне вспомнилось, как дядя Тристрам, усадив меня к себе на колено, старался вернуть к жизни разбитое смертью отца детское сердце историями о благородных рыцарях, о Хотспуре, Чёрном Принце и о сэре Филипе Сидни. Он рассказывал мне легенды Круглого Стола о Ланселоте, Галахаде и своем тёзке–рыцаре Тристраме. Я заучил почти всего старого Мэлори наизусть, ещё не достигнув десяти лет, и, поощряемый дядей, думал о своём павшем отце как о рыцаре прежних времён, пустившемся без страха и упрёка навстречу славе и бессмертию в битве при Нейзби. Когда суровой зимой пятьдесят третьего моя сестра–близнец умирала от горячки в Рейвенсден–Эбби, я винил в этом Кромвеля и его солдат нового образца, за пару дней до того обшаривших дом в поисках писем от брата и до смерти испугавших несчастную слабеющую Генриетту. И когда мы похоронили её рядом с отцом и дедом, мне представлялось, как я, угрюмый рыцарь в доспехах, рублю весь отряд в клочья и, промчавшись по галереям самого Уайтхолла, насаживаю лорда–протектора на копьё, как поросёнка на вертел. Вот что значит быть рыцарем!

Внезапный ливень развеял мои грёзы. Я ехал среди небольших холмов, ведущих к возвышенности Даунса. Вся земля по обе стороны дороги была усеяна пнями, немыми свидетелями гибели английских дубрав, пошедших на военные корабли Кромвеля и на уплату его долгов. Такой пейзаж и злой весенний дождь, бьющий в лицо, остро напомнили мне о горькой истине: рыцарство ныне стало достоянием толстых городских лавочников. Дед короля Карла, Яков I, даже ввёл баронетство — по существу, наследуемое рыцарство, которое могло быть продано тому, кто заплатит больше. Неотёсанные сыновья и внуки таких баронетов расхаживали теперь при дворе как павлины, обращаясь друг к другу «cэр Червяк» и «cэр Болван». Хуже того, чтобы не допустить повторения своих скитаний, король Карл разбрасывал титулы, как крошки, тем, кто так недавно были его заклятыми врагами, людям вроде моего зятя, сэра Веннера Гарви, активного члена кромвелевского Охвостья от какого–то захудалого местечка в Йоркшире и доверенного советника самого лорда–протектора. Сейчас он входил в число основателей так называемого парламента кавалеров, от которого все ожидали полной поддержки восстановленного короля, но, увы, напрасно. Веннер Гарви — раболепный мерзавец, принимавший щедрые подарки из рук короля и обличавший его (за спиной) как атеиста и распутника. Бедная Элизабет, даже право называться леди Гарви и три тысячи годового дохода, соблазнившие нашу мать на этот брак, не могли окупить необходимость делить постель и тело с этой отвратительной пародией на рыцарскую честь.

Когда я поднялся на Портсдаун–Хилл, то снова пребывал в горьком и подавленном настроении. Живот скрутило, и было слишком жарко, несмотря на промокшую одежду. Я придержал коня, чтобы рассмотреть открывшуюся внизу панораму. Невдалеке поднимался дымок из труб Портсмута, приткнувшегося в уголке низкого острова, что тянулся к югу от старых римских стен до замка Портчестер прямо подо мной. Единственный мост через узкую протоку соединял этот зловонный болотистый клочок земли с берегом. Над неказистыми городскими строениями возвышалась квадратная башня церкви Святого Фомы, лучший морской ориентир на многие мили. А дальше слева виднелся королевский флаг, развевающийся над приземистым округлым замком Саутси, вторым и последним достойным внимания зданием на всём острове.

Вдоль пристаней верфи и по всей гавани высился лес мачт, самые высокие из них принадлежали легко узнаваемой махине «Ройал Чарльза», в прошлом «Нейзби» — кораблю, на котором король вернулся на родину. Я не задержал на нём взгляда. Моя цель находилась дальше, за узким входом в гавань с её серокаменными фортами. Пролив Солент раскинулся от берегов Портсмута до острова Уайт, тёмно–серого пятна суши вдали. Здесь, меж двух берегов, стояло на якоре несколько десятков кораблей. Я не стал обращать внимания на явно торговую флотилию, отправляющуюся, надо полагать, с западным ветром через Даунс в Северное море. Ближе к Уайту было ещё несколько судов, однако даже в те дни моего глубокого невежества в мореходстве, я понял, что они слишком малы и пузаты для королевского флота. Итого остались всего два корабля, стоявшие у Госпорта, перед входом в гавань Портсмута. Даже без подзорной трубы я различил, как треплются на крепком западном ветру большие королевские вымпелы. Ближе ко мне находился более крупный корабль, по–видимому, «Ройал мартир». А за ним…

Несколько минут я угрюмо глядел на далёкий тёмный корпус, поступающий под моё командование. Вот он — корабль его величества «Юпитер», и на нём зиждутся все мои надежды, моя судьба, а возможно, и сама жизнь.

Я въезжал в Портсмут на закате. Стражник у ворот поначалу был груб и небрежен, но взгляд на мои бумаги резко призвал его к порядку. По дороге я подумывал остановиться в таверне и отправиться на корабль утром, но вспомнив, насколько это дело для короля срочное, решил перебраться на борт немедленно. Для этого мне нужно было найти шлюпку с «Юпитера», а значит, сначала нужно разыскать кого–нибудь из команды. Я прогрохотал по тихим ровным улочкам Портсмута, отвечая на редкие оклики дозорных и ополченцев, спустился по Хай–стрит к Святому Фоме и миновал дом, где умер великий герцог Бекингем. Бедняга Джорджи Вильерс, как называла его моя мать — и это естественно, ведь они с отцом были хорошо знакомы с герцогом. Любимец как короля Якова, так и первого короля Карла, Бекингем успешно управлял Англией за каждого из них по очереди, бездумно развязав ненужную войну против французов и испанцев одновременно, и погиб от ножа дешёвого убийцы, когда планировал ещё одно безнадёжное вторжение флота во Францию.

На улицах не было ни одного «юпитерца» и, будучи знаком с характером английских моряков, я был уверен, что не найду их и за вечерней молитвой в церкви. Я оставил измученного Зефира в стойлах «Дельфина», надёжной таверны, где могущество капитанского чина и имя графа Рейвенсдена было более чем достаточной гарантией того, что даже если я не вернусь за лошадью в течение недели, её не продадут странствующему ирландскому конезаводчику. После этого я покинул стены Портсмута через ворота Пойнт–Гейт и внезапно обнаружил себя в аду.

На низком мысу, выступающем в гавань за воротами Портсмута, нашли место все пабы, бордели и заведения самого низкого пошиба, желающие избежать внимания королевского флота и городских властей. Пройдя пятьдесят ярдов, я стал свидетелем того, как были разбиты пять голов, два человека зарезаны и одна девственница лишена невинности, при сомнительном условии, что её невинность могла сохраниться в Портсмуте целых четырнадцать лет. Несколько очень пьяных матросов вывалились из неприглядной пивной, вяло размахивая кружками эля в воздухе и распевая что–то непристойное о любовнице короля Франции. Я робко спросил «Юпитерцы?» но компания уже двинулась прочь по аллее, кое–как рифмуя «Лавальер» и «кавалер».

Чуть дальше на углу стояли шестеро, достаточно трезвые, чтобы стоять, и, на удивление, не творящие какого–нибудь бесчинства.

— «Юпитерцы»? — снова спросил я.

Ближайший из них, грубоватого вида бритоголовый парень, жующий табак, воскликнул:

— «Юпитерцы»? Да, мы — «юпитерцы».

Моё сердце упало, будто налившись свинцом. Если это дерзкое существо — наилучший кандидат на капитаноубийцу из всех, кого я когда–либо встречал, был типичным представителем моей команды, значит, меня ожидает путешествие потяжелее, чем у старины Одиссея.

— Есть ли здесь корабельная шлюпка? — спросил я.

— Да, — ответил бритоголовый, — есть шлюпка. Вот сюда, милорд. Следуйте за нами.

Конечно, мне следовало тут же заявить о своём имени и статусе, но я был молод и чувства мои атаковало редкое сочетание запахов (берегового ила, гнилой рыбы и содержимого нескольких сотен ночных горшков, вылитого на улицу) и звуков (кричащих женщин, пьяных мужчин, плачущих детей, а также кричащих, пьяных и плачущих существ любого возраста и пола). Следуя за моряками по переулку к берегу, я не заметил, как за моей спиной появились ещё трое.

— А теперь, мой добрый лорд, покажи–ка нам свой плащ и кошелёк, — проговорил бритоголовый.

Невыгодный расклад — девять на одного — заставил меня на мгновение остановиться, но я был джентльменом и офицером, а следовательно, знал, как вести себя с нижестоящими, даже если это заведет прямо в могилу. Я обнажил палаш.

— Думаю, нет. А если вы и впрямь с «Юпитера», то поплатитесь жизнью!

Бритоголовый достал тесак и пошел в наступление. Остальные же, не имея оружия, проявили куда меньше энтузиазма. С обоих концов переулка начала собираться небольшая толпа зевак в ожидании нового развлечения.

— Вперёд, ребята! — слегка невнятно воззвал бритоголовый. — Хлыщ хочет на «Юпитер», это плавучее недоразумение. Кто против «Юпитера»? Мы — «Ройал мартир»! Пришли посчитаться, дорогой лорд? Вперёд, ребята!

Толпа с неохотой прихлынула, не сводя глаз с острого и явно видавшего виды клинка моего брата. Убедившись, что это военные моряки, хотя и не с моего корабля, я понял, что держу в запасе последнюю карту — самый сильный козырь.

Крепко сжимая палаш правой рукой, левой я вытащил приказ, быстро развернул его пальцами одной руки и прокричал так громко, как только мог:

— ОТ ЯКОВА, ГЕРЦОГА ЙОРКСКОГО И ОЛБАНСКОГО, ГРАФА ОЛЬСТЕРСКОГО, ЛОРДА-АДМИРАЛА АНГЛИИ И ИРЛАНДИИ, КАПИТАНУ МЭТЬЮ КВИНТОНУ, КАПИТАНУ КОРАБЛЯ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА «ЮПИТЕР». НА ВРЕМЯ ЭКСПЕДИЦИИ — СИМ НАЗНАЧАЮ ВАС КАПИТАНОМ НАЗВАННОГО КОРАБЛЯ. ВАМ ПРЕДПИСЫВАЕТСЯ ВЗОЙТИ НА БОРТ КОРАБЛЯ И ПРИНЯТЬ КОМАНДОВАНИЕ ИМ…

Толпа замерла в замешательстве, и даже бритоголовый выглядел смущённым, потому что чтение королевского приказа приравнивалось к чтению Священного Писания. Среди зрителей послышался шёпот. Потом толпа расступилась и пропустила в переулок здоровенного румяного детину с изуродованным оспинами лицом. Он дико усмехнулся при виде обнажённой стали и натужно возопил:

— «Юпитерцы», ко мне, к Ползиту! За наш корабль и нашего капитана!

Мёртвенно–бледный и тощий как щепка человек бросил кружку и встал рядом с гигантом. Из толпы вышел третий: невысокий и сутулый, похожий на обезьяну — два жуткого вида изогнутых клинка в его руках вполне компенсировали недостатки фигуры. Из дальнего конца переулка появились ещё трое. Один, чуть старше меня, был худ и носил парик, поразительная дань моде для подобного района, огромная дубина в его руке больше подходила обстановке. Второй был чёрен как смоль, только широкая улыбка белоснежных зубов выделяла его на фоне тёмных вод гавани Портсмута. Третий держался как солдат.

— Что, Лайнус Брент, — выкрикнул он. — Атакуем капитана королевской службы, да? Здесь пахнет трибуналом, Лайнус Брент. За это тебя вздёрнут. Подвесят на рее «Ройал Чарльза», и дерьмо будет стекать по твоим штанам. Туда тебе и дорога, Лайнус Брент.

— Не знал, что он капитан, — ответил хмуро Брент, он же бритоголовый. — Не думал, что вам так скоро найдут капитана.

— Вернулись дни королей и герцогов, Брент, — усмехнулся солдат. — Они саой дело знают. Не то что твой драгоценный Кромвель и его Охвостье–парламент, Лайнус Брент. И это не просто какой–нибудь капитан, так ведь? Это капитан нашего корабля. Как зовётся наш корабль, Лайнус Брент?

Бритоголовый принял решение.

— Только один корабль в этой гавани носит стоящее имя, Ланхерн, ты, ходячая куча дерьма. — И он завопил: — «РОЙАЛ МАРТИР!».

Ланхерн вторил ему могучим: «ЮПИТЕР!», к которому гигант добавил:

— За нас, ребята! За Бога, за короля, за Корнуолл и за нашего капитана!

Бритоголовый Лайнус Брент с тесаком бросился на Ланхерна, но мой моряк — мой моряк! — парировал выпад маленьким итальянским кинжалом, который выхватил откуда–то из складок одежды. Парик нанёс одному из дружков бритоголового удар такой чудовищной силы, что, по–моему, расколол ему череп пополам, однако тот лишь качнулся с разозлённым видом и налетел на Парика вихрем кулаков. Белозубый пнул бритоголового и сцепился со стариком, которому недоставало одного уха. В другом конце переулка верзила Ползит атаковал сразу двоих с «Ройал мартира», двинув одного об стену и держа голову другого в таком крепком захвате, что тому грозило собственное неминуемое мученичество. Длинный и тощий друг Ползита ранил «ройал–мартирца» в руку, а рядом с ним обезьяноподобный с двумя клинками сбил соперника с ног и вскочил ему на живот.

Став простым наблюдателем, я заметил, что подобная сцена разыгрывается в десятикратном размере за пределами переулка. Волна «ройал–мартирцев» медленно откатывалась вверх по улице, бросая камни и бутылки в толпу, наступающую под ритмичные возгласы: «Корнуолл! Корнуолл!» и «Юпитер! Юпитер!». Взвизгнула шлюха, когда корнуольская кровь брызнула ей в лицо. Протиснувшись мимо Ползита, который уважительно пробормотал «кэп», ломая тем временем кому–то нос свирепым тычком правой, я снова вернулся на главную улицу. Внезапно рядом со мной оказался Ланхерн, военного вида вожак моих моряков.

— Капитан Квинтон, сэр, — сказал он, демонстрируя почтение и покорность. — Мартин Ланхерн, сэр, старшина «Юпитера». Вам требуется шлюпка? Ещё пару минут, сэр, пока мы позаботимся об этом деле. Достаточно наших останется на ногах, чтобы составить вам приличную команду.

Я в замешательстве посмотрел на стены Портсмута с накрепко запертыми воротами Пойнт–Гейт.

— Очень скоро сюда прибудут солдаты, чтобы остановить побоище, так ведь, Ланхерн? — спросил я. — И нам, наверное, следует доложить о причинах драки вице–губернатору.

— Вице–губернатор и солдаты не станут ввязываться, капитан, — осклабился Мартин Ланхерн. — Видите ли, это дело флота. Им чертовски хорошо известно, что если они отопрут ворота и притопают сюда в нарядных красных мундирах, то речь пойдёт уже не о «юпитерцах» против «ройал–мартирцев». Мгновение, и мы встанем вместе, плечом к плечу, «Юпитер» и «Ройал мартир». Тогда флот будет драться с армией, сэр, и нам это куда больше по душе, чем мутузить друг друга.

Уже почти стемнело, когда измученная команда, преодолевая под искусным управлением Мартина Ланхерна приливное течение, провела шлюпку через вход в гавань Портсмута, оставив по левому борту внушительную круглую башню Генриха VIII. Скорым корнуольским говором Ланхерн поведал мне, что он, как и Джеймс Харкер, родом из Падстоу и впервые попал на море слугой тогда ещё лейтенанта Харкера в великом флоте, созданном на «корабельные деньги» в 1637‑м. Он был на берегу, когда в сорок втором началась гражданская война, и в рядах корнуольской пехоты Гренвиля прошёл через холм Лансдауна и дальше, где они заслужили бессмертие как самые бесшабашные вояки обречённой армии короля.

Моряки, пришедшие в переулке мне на выручку, оказались в команде шлюпки, и я попросил Ланхерна рассказать мне о них.

— Вон тот здоровяк, капитан, это Джордж Ползит, а тощий, что дрался рядом с ним — Питер Тренанс. Оба они из Фоуи, рыбачили у берегов Ньюфаундленда, пока капитан Харкер не уговорил их взять королевский шиллинг. Наша мартышка, — при этих словах команда шлюпки радостно заухмылялась, — Джон Тренинник, сэр. Почти не говорит по–английски, только на старом корнуольском, так что можете называть его, как вам будет угодно.

Я воспользовался этим предложением, чтобы удовлетворить своё любопытство:

— Он с рождения такой, старшина? — спросил я. — С эдаким–то горбом от него наверняка не много проку на военном корабле.

Мне трудно было различить лицо Ланхерна, но его голос напоминал голос терпеливого учителя, который старается не выдать своего недовольства особенно бестолковым учеником.

— О нет, сэр, он не был таким с рождения. Тренинник, сэр, работал на оловянных рудниках Зеннора лет с семи или восьми, пока не пошёл добровольцем к капитану Харкеру на «Силли» в сорок девятом. Похоже, шахты там не глубже трёх футов, и то в лучшем случае. Но не дайте его обезьяньей наружности одурачить вас, капитан. Это самый сильный человек на корабле и лучший марсовый во флоте. Скачет по такелажу, как мартышка, и работает на реях за троих.

— А чернокожий? — Тёмный гребец осклабился, мне ещё предстояло узнать, что это его любимое выражение лица, охмуряет ли он женщину (частое явление) или ожидает порки (ещё более частое).

— Имя его Джулиан Карвелл, сэр, а настоящее ли оно, то одному Господу Богу известно. Присоединился к капитану Харкеру в Виргинии, году так в пятьдесят первом или втором. Перед этим служил одному старому плантатору, который, насмотревшись на соседей, превращавших своих чернокожих в рабов, решил, что таким образом сэкономит на жаловании Джулиана. Не на того напал! Поговаривают, Джулиан размозжил хозяину череп кочергой, но капитану Харкеру тогда позарез нужны были люди, и он не задавал лишних вопросов. Быстро учится наш Джулиан: освоился на корабле за пару месяцев, за год получил звание матроса первого класса. И боец хороший к тому же: почти так же силён, как Тренинник, только размах у него побольше. Держите этих двоих при себе, капитан, и вам не страшны «ройал–мартирцы». И янычары султана, и стройные полки короля Людовика, да и все орды Тартарии, коли на то пошло.

Ланхерн закончил свои захватывающие дух пояснения лукавым смешком и сверкнул на меня хитрым глазом. Я кивнул, попытался успокоиться — слишком уж пылко я разглядывал своих спутников, — а потом скользнул взглядом к Парику, весьма отличному от своих приятелей существу. По моим расчётам, он был лишь немного старше меня — человек с длинным носом, казалось бы, рождённый, чтобы носить парик на голове, хотя, конечно, это было невозможно при его нынешнем положении.

— Bonsoir, monsieur! — весело воскликнул он со своего места за веслом, поймав мой взгляд.

О, конечно, я бегло говорил по–французски, чего ещё можно ожидать от сына графа? Кроме того, я обладал двумя дополнительными преимуществами перед большинством джентльменов Англии. Во–первых, я провёл многие месяцы изгнания во Франции, а для младших сыновей без гроша в кармане умение успешно торговаться с парижскими мясниками и виноторговцами стало тогда жизненной необходимостью: когда у тебя во рту уже три дня не было ни кусочка хлеба, быстро перестаёшь кичиться своим именем и требовать почтения к собственной персоне. Во–вторых, и гораздо важнее, я вырос в Рейвенсден–Эбби рядом с властной и изысканной мегерой, моей бабушкой Луизой–Мари де Монконсье де Бражелон. Старый пират, восьмой граф, обнаружил это прекрасное, пронзительное и куда более юное создание на балу при дворе в Шамборе в начале века. Через три месяца она стала графиней Рейвенсден, к немалому удивлению и удовольствию всех и каждого, начиная с самой королевы Бесс. Таким образом, я владел как элегантным придворным французским времён короля Генриха Великого, так и трущобным французским острова Сен–Луи в Париже, который в переводе заставил бы покраснеть даже трактирщика в Рочестере.

Я спросил о его имени — «Роже Леблан, monsieur le capitaine», — происхождении — «je suis un tailleur de Rouen» — и о том, почему он служит на корабле английского короля. Почувствовав неловкость Ланхерна, я добавил: — En Anglais, s’il vous plais, monsieur Le Blanc.

— Как прикажете, mon capitaine. У меня были, можно сказать, основания держаться подальше от Руана, да и от всей Франции. Сердечные дела, видите ли. Неотзывчивый судья, ревнивый муж…

— Десять ревнивых мужей, точнее сказать, — фыркнул Ланхерн. — Он примчался к нам, сверкая пятками, в прошлом году, когда мы стояли в Тулонском заливе. Капитан Харкер в своё время оставил достаточно женщин и рогоносцев, чтобы узнать родственную душу, так что вписал его в судовую роль как дополнительного помощника парусных дел мастера, даром что тот глух и постоянно пьян.

— Mais oui, старшина. Теперь я благополучно служу на этом корабле, как Язон, коротавший годы в Коринфе. Я починяю паруса и флаги, да одежду матросов. Увы, иногда ещё заставляют грести, пытаясь сделать из меня моряка, поскольку англичане считают своей обязанностью нарушать покой французов. Но я почту за честь служить вам, капитан Квинтон, как служил капитану Харкеру, мир его праху.

К тому времени я понял две вещи.

Первое, и главное: эти ребята служили Джеймсу Харкеру так искренне и безотказно, как если бы он ещё находился среди них. Это его команда, вся до последнего матроса, и ни один капитан не способен был заменить его, в особенности такой молодой и плохо знакомый с морем, чьё широко известное невежество привело к потере его первого корабля почти со всем экипажем. «Юпитерцам» простительно было дружно дезертировать прежде, чем среди них окажется эдакий Иона.

Во–вторых, я отметил, что Роже Леблан выражается куда более элегантно, чем любой знакомый мне портной. Возможно, этого стоило ожидать во Франции, где мода является национальной религией, но я бы усомнился, что даже французские портные накоротке с классической литературой и говорят на таком хорошем английском. Даже столь безупречном, что Леблан должен был осознавать многозначность выбранного для себя имени, а я готов был поклясться душами каждого Квинтона вплоть до Адама, что при рождении его звали не так.

Наконец, мы поравнялись с «Юпитером», стоящим на одном якоре у мыса Гилкикер. Он всем — и вместимостью, и вооружением — походил на беднягу «Хэппи ресторейшн», корабль пятого ранга, с орудиями на одной закрытой палубе. Сходство с погибшим «Ресторейшн» было так велико, что я не мог со спокойным сердцем вступить на борт этого корабля. Мы прошли под его носом, украшенным фигурой льва, и вдоль левого борта к трапу, закреплённому в середине корпуса. После сближения в шлюпке подняли вёсла, и с палубы нам сбросили канат. Я ухватился за трап и выбрался из шлюпки. Проглотив комок в горле, я ступил на палубу своего нового корабля и снял шляпу перед королевским вымпелом на корме. Моё прибытие ознаменовал свист боцмана «Юпитера», загорелого одноглазого уоррент–офицера, который значился в списке герцога Йоркского как ветеран последнего флота короля Карла. Он был родом из Уэльса и носил традиционное родовое имя Маредид ап Ллевелин ап Иен Гох ап Давид Брюнфелин. Спустя все эти годы я не совсем уверен, удалось ли мне или герцогу Йоркскому — ныне почившему королю Якову II — правильно запомнить его имя. Я, безусловно, не был способен это произнести и, подобно всей остальной команде, быстро стал называть его боцманом Апом.

На палубе по обе стороны от грот–мачты выстроилась та часть дежурной вахты, которую удалось собрать. Передо мной стояло около пятидесяти человек, меньше половины команды численностью в сто тридцать душ. Все были одеты в какое–то подобие формы: синие хлопковые куртки, синие шейные платки и красные шерстяные шапочки. В отличие от несчастных с «Хэппи ресторейшн» почти год назад, эти хотя бы стояли навытяжку с непроницаемыми лицами. Лишь немногие нарушили построение и разглядывали меня подозрительно, как и я, должно быть, разглядывал их. Я не мог подавить предательских мыслей при виде каждого нового лица: «Это ты убил Харкера? Или ты? А теперь убьёшь и меня?» Я тайно ругал себя за такую необоснованную подозрительность. В действительности куда более оправданной для этих людей при виде их нового капитана была бы жуткая мысль: «А ты убьёшь нас, капитан Мэтью Квинтон, как убил моряков с «Хэппи ресторейшн»?»

Во главе команды стоял некто даже моложе меня, одетый в шикарный зелёный камзол и широкополую шляпу с огромным пером, почти достигавшим его плеча по последней лондонской моде. Высокий парень, хотя и пониже меня. На его широком веснушчатом лице не было и намёка на улыбку. С упавшим сердцем я заметил всю силу его враждебности.

Он снял шляпу, глубоко поклонился и произнёс:

— Лейтенант Джеймс Вивиан, сэр. Добро пожаловать на борт корабля его величества «Юпитер». Если вам будет угодно последовать за мной на шканцы, капитан, вы сможете зачитать оттуда приказ о своем назначении.

«Племянник Харкера. Достойный человек, но очень молод».

— Лейтенант Вивиан, примите мои соболезнования по поводу кончины вашего дяди. Его считали выдающимся офицером.

Взгляд юноши потемнел.

— Он и был выдающимся, сэр. — Его угрюмое лицо полыхнуло страстью. — И его убили!