Я стоял на шканцах «Юпитера» и с тревогой оглядывал сборище матросов, безучастно переминавшихся с ноги на ногу. Самые благочестивые, вроде великана Ползита и мавра Карвелла, уже бормотали молитвы себе под нос. Вообще бормотания и разговоров хватало, хотя боцман Ап и сыпал нечленораздельными проклятиями, призывая хранить праведную тишину. Мне казалось, на меня смотрят и сразу отводят глаза, обсуждают меня шёпотом, смеются. Я воображал, что, по общему мнению, я заслуживаю не большего уважения, чем «враль» — человек, выбираемый каждую неделю для изысканного наказания: драить нос корабля прямо под четырьмя отверстиями гальюна. Кое–кто осматривался в особой моряцкой манере, прикидывая, когда переменится ветер и начнётся наше путешествие. Мощный ветер с запада слегка поутих, но за париком и шляпой на голове Джеймса Вивиана, что стоял рядом, виднелся вымпел, всё ещё уверенно струившийся на ветру.

Я слышал, как колокола Портсмута и Госпорта призывали добропорядочных прихожан на службы добропорядочных, знающих своё дело священников. Совсем иначе дела обстояли на палубе «Юпитера», где куда менее представительная компания ожидала одного из двух одинаково ужасных событий. Первое — преподобный Фрэнсис Гейл может прибыть вовремя, чтобы направлять наши молитвы, если ему под силу будет сохранять равновесие и произносить слова в приблизительно верном порядке. Второе — преподобный Фрэнсис Гейл может не явиться, и службу проведёт ещё менее подходящий кандидат. По флотской традиции в отсутствие капеллана заботы о духовном благополучии команды и принятии ею святого причастия волей–неволей брали на себя другие офицеры. Вивиан вызвался помочь (имея епископа в семье, он не испытывал ужаса перед этой задачей), но я не мог уступить ему, не растеряв остатков своего авторитета. Итак, в отличие от практически любого моряка в истории, я всей душой молился о прибытии Гейла.

Пока сыпался песок в часах, приближая момент, когда пробьёт корабельный колокол, я со всё возрастающим отчаянием вспоминал службы, на которых присутствовал в нашей приходской церкви; я прочёсывал их в поисках вдохновения на случай, если роль духовного пастыря «юпитерцев» перейдёт ко мне, однако преподобный Джордж Джерми не был ярким представителем англиканского красноречия. Назначенный на место викария Рейвенсдена моим дедом пятьдесят лет назад, Джерми с одинаковой ловкостью управлялся с бессчётными сменами официальной религии государства и избегал внимания старухи с косой. Приняв посвящение от дряхлого епископа, который во времена короля Генриха Восьмого прислуживал архиепископу Кранмеру — человеку, основавшему англиканскую церковь, на коей зиждется благополучие наших бессмертных душ, — Джерми, подобно Мафусаилу, отказывался умирать, что не мешало его мыслям плутать в характерной для старческого возраста манере. В результате церковные службы были для добрых прихожан Рейвенсдена неизменным поводом лишний часок вздремнуть воскресным утром, покачиваясь взад и вперёд на скамьях в компании людей, храпящих под умиротворяющее нашёптывание пастора. Как ни странно, воскресенье было единственным днём недели, когда моя страстно влюблённая во всё английское Корнелия непреклонно и демонстративно возвращалась к суровому кальвинизму своей юности, служившему идеальным предлогом не ходить в церковь.

Я взглянул на неуклюжие карманные часы — подарок дяди на совершеннолетие. Несмотря на полную неспособность вспомнить хоть одну проповедь Джерми, на которой мне удалось прободрствовать достаточно долго, чтобы уяснить её тему, я понял: настало время действовать. Мы не могли больше ждать пьянчугу Гейла. В моей каюте есть Библия, конечно же, и отличный старый молитвенник времён Кранмера и королевы Елизаветы. Я пошлю Маска за ними. Возможно, мне удастся сымпровизировать что–нибудь по поводу первых слов Книги Бытия…

Чёрно–белая сумятица со стороны кают–компании обозначила своевременное и, на удивление, трезвое появление преподобного Фрэнсиса Гейла. При дневном свете Гейл оказался незаурядным человеком: крепкий и приземистый, на вид разменявший четвёртый десяток, он уж точно не был безликим святошей и чопорным книжником. Помывшись и побрившись, скрыв большую часть буйных волос под скромным париком и надев полное церковное облачение, Гейл в самом деле выглядел человеком Бога. Во всяком случае, походил на него куда больше своего предполагаемого заместителя, капитана Мэтью Квинтона. Священник поднял в меру твёрдую руку для благословения, и его сомнительные прихожане устроились поудобнее в разнообразных богомольных позах. Даже четверо признанных папистов (включая загадочного француза Леблана) и один магометанин, алжирец по имени Али–Рейс, закрыли глаза и склонили головы, стоя чуть в стороне от прочих у поручней правого борта.

Я ожидал обычных молитв и славословий из векового требника — но не сегодня. Гейл оглядел собрание, потом посмотрел прямо на меня и начал словами пятидесятого псалма: «Ибо беззаконие моё я знаю, и грех мой всегда предо мною».

Я не раз слышал эти слова — в качестве прелюдии к недолгому сну — от Джорджа Джерми. Но в устах Джерми, который за полвека не совершил ни единого известного кому–либо греха, они звучали как мягкий упрёк его пастве за пьянство, блуд и склоки, случившиеся в деревне Рейвенсден в ходе минувшей недели. Произнесённая Фрэнсисом Гейлом, фраза обрела новый смысл. Священник продолжил незнакомыми словами из очень маленькой и очень новой книжицы в кожаном переплёте, извлечённой из рукава сутаны.

— О предвечный Господи Боже, что правит едино на небесах и в бушующем море, окруживший воды сушею до скончания дней, охрани своей Всемогущей и милостивой дланью нас, рабов Твоих, и флот, коему служим мы.

Вивиан взглянул на меня, удивлённо нахмурив юные черты. Внизу, на шкафуте, лицо Ползита сияло блаженством. Вокруг него одни были озадачены, другие ошеломлены. Даже полуглухой хирург Скин, похоже, чутко внимал странной новой молитве Гейла, а Роже Леблан и Али–Рейс, казалось, пришли в полный восторг.

— Сохрани нас от опасностей моря, — продолжал Гейл, — и от жестокости врага; чтоб смогли мы защитить нашего милостивого государя, короля Карла, и его владения, и сделать безопасным плавание для тех, кто по долгу службы вышел в море; чтобы жители нашего Острова служили Тебе, Господи, в мире и спокойствии; и чтоб мы вернулись в целости на благословенную землю, с плодами трудов наших, благодарно поминая милосердие Твоё, славя и воспевая Имя Твоё в Иисусе Христе, Спасителе нашем. Аминь.

Ответное «Аминь!» было громогласным и пронеслось над водой на три сотни ярдов до самого «Ройал мартира». Джадж, не имевший собственного капеллана, и потому сам пунктуально и кратко проводивший службы, смотрел на нас со шканцев, несомненно дивясь охватившему команду «Юпитера» евангельскому пылу.

Гейл продолжил проповедовать в той же энергичной и впечатляющей манере, вдохновив удивительно отзывчивую команду на три мощных гимна, с поразительной эффективностью распределив хлеб и вино для святого причастия, помолившись за новую королеву–португалку и высказав краткое, но меткое, слово о сто шестом псалме, всегда популярном в деревянном мире: «Отправляющиеся в море в кораблях, производящие дела в водах многих, они видели дела Господни и чудеса Его в пучине». Он превратил эти слова в хвалебную песнь Джеймсу Харкеру, обойдя молчанием тёмные слухи об убийстве, что захватили ум Вивиана и всех обитателей нижней палубы, как вьюном оплетённых подозрениями.

Когда Гейл благословил и распустил собрание, Джеймс Вивиан шепнул мне новым, приятельским, почти заговорщическим тоном:

— О Боже, сэр, если он сможет говорить так каждое воскресенье, быть ему епископом!

Это внезапное доверие лейтенанта меня восхитило. И мгновение я не мог решить: увлечь ли Вивиана продолжением беседы или вызвать преподобного Гейла на разговор. Но мне было известно, кого из них сложнее будет отыскать в будущем. Я направился к капеллану для формального приветствия.

Гейл что–то увлечённо обсуждал с французом Лебланом.

— …действительно ужасно. Но слухи — воистину благодатная почва для дьявола, месье, — успел я разобрать, приближаясь.

Гейл замолк и обратил ко мне лишь слегка замутнённый взгляд, бесцеремонно взвешивая и оценивая увиденное.

— Капитан Квинтон, — сказал он наконец. — Брат лорда Рейвенсдена, стало быть. Вы слишком молоды для того, чтобы заменить Харкера.

Гнев полыхнул во мне от бесстыдства этого человека. Но вокруг нас глаза и уши всей команды, а он служитель Бога в полном церковном облачении, да ещё и в воскресенье. Поэтому, с большим трудом сдержавшись, я ограничился сарказмом — последним прибежищем побеждённого героя.

— Рад с вами познакомиться, преподобный. Во второй уже раз, на случай, если вы позабыли о первом. — Свирепый блеск в его глазах послужил мне скромной наградой. — Очень интересная служба, осмелюсь сказать. И весьма необычная молитва в начале.

Гейл фыркнул и уставился на меня тусклым, отстранённым взглядом, который мне предстояло хорошо узнать в будущем.

— Вы недолго останетесь при этом мнении, капитан. Её предстоит читать ежедневно на каждом корабле его величества, начиная с Пасхального воскресенья и вплоть до Судного дня. Она будет в печёнках у нас сидеть к концу месяца.

— Ох. Так значит, ваш молитвенник…

— Новая книга общих молитв, — кивнул он, — распространяемая ныне во всех приходах страны по прямому указу короля, парламента и синода, чтобы заменить старую к Пасхе. Другими словами, через пару недель. Верная дорога к спасению для заплутавшей нации, капитан Квинтон.

Я не брался сказать, было замечание Гейла религиозным или саркастическим, хотя и склонялся к последнему.

— Мне известно о новой книге, конечно — мой брат участвовал в дебатах в палате лордов. Но я не знал, что экземпляры уже начали рассылать.

— Как христиане, капитан Квинтон, — улыбнулся капеллан, — мы верим, что, когда в последний раз прозвучит труба, мы все встанем нагими и равными пред судом Господним. До того страшного дня, однако, мы живём совсем неодинаково. — Он повернулся, приглашающе махнул, и мы направились к юту. — Вы, сэр — брат графа, что даёт вам возможность командовать королевским военным кораблём в столь нежном возрасте. — Моё лицо вспыхнуло от явной дерзости его наблюдений, но он продолжил, словно не заметив этого: — Тогда как я … что ж, капитан, при всех моих очевидных грехах и пороках, никто не отнимет у меня того, что Билли Сэнкрофт и я — старейшие и лучшие друзья со времён Кембриджа. Как только нас зачислили в Эммануил–колледж, мы поспорили, что к шестидесятому дню рождения он станет архиепископом Кентерберийским, а я — Йоркским. Сейчас, имея в запасе тринадцать лет, он — духовник короля Карла, а я — капеллан «Юпитера». — Он небрежно махнул рукой в направлении палубы позади грот–мачты, где группка матросов терпеливо ждала, чтобы поговорить с ним. — Мы можем с некоторой уверенностью заключить, что он выиграет пари, а я проиграю.

Гейл на мгновение замолчал, пристально глядя в направлении острова Уайт. Потом пожал плечами, будто примирившись со своим злополучным жребием.

— Но Билли порой подбрасывает старому другу кое–какие мелочи, вроде места на этом корабле или раннего издания новой книги молитв. Честно говоря, меня удивляет, как ему не пришло в голову, что я могу продать её ловкому печатнику, который наделает дешёвых копий и подорвёт монополию королевской типографии. Если подумать, сам не знаю, почему я этого не сделал.

«Пьяница, во флоте ради денег». Но очевидно, во Фрэнсисе Гейле было нечто большее, и мне хотелось развить эту неожиданную, трезвую сторону капеллана. В конечном счёте, он, Стаффорд Певерелл и Вивиан — единственные люди на борту, чьи ранг и положение отдалённо приближались к моему, и я питал меньше любви к Певереллу, чем даже Вивиан ко мне. Гейл был младшим сыном дворянина в Шропшире, стоявшего за короля в гражданской войне — смертельно опасный выбор для этого графства, по крайней мере, так установил неисправимо любознательный Маск в первый же день своего пребывания на борту. Говорили, что Гейл сражался в королевской армии на полях Англии и Ирландии. Уже одно это, независимо от связей с одним из любимых священников короля, делало его подходящим гостем за моим столом. И возможно, из всех присутствующих на корабле только он обладал достаточным авторитетом и здравым смыслом, чтобы покончить с проклятыми разговорами об убийстве, будоражащими команду не меньше, чем её капитана. Я пригласил его отобедать со мной тем же вечером. Гейл на миг улыбнулся, но покачал головой.

— Нет, капитан Квинтон. Я думаю, мы не будем сегодня есть вместе.

На миг я онемел, ошарашенный нанесённым мне оскорблением.

— Сэр, — сказал я после паузы, — отклонять приглашение капитана — это…

— Да, непростительно, я знаю, по всем законам военного флота обладающим почти равной силой с законами Божьими, и так далее, и тому подобное. Но у меня уже есть договорённость с бутылкой почтенного портвейна, капитан, которая, похоже, неизвестным мне образом привела несколько друзей, чтобы составить ей компанию. А у вас, конечно, тоже есть важные, не терпящие отлагательств дела.

Я был в замешательстве, но прежде чем успел что–то сказать, Фрэнсис Гейл посмотрел вверх, будто обращая взор к небесам, которым служил.

— Вест совсем стих, капитан Квинтон, — проговорил он тихо. — И один мой знакомый старик–боцман, с которым мы распили бутылку вчера в «Красном льве», уверял, что сегодня к закату задует добрый зюйд и вынесет нас из Солента. «Ройал мартир» как раз поднимает сигнал готовиться к выходу. Вам нужно снарядить корабль к отплытию, капитан. Что, не сомневаюсь, вам и так известно.

* * *

Последовавшие за этим часы напоминали один из кругов ада синьора Данте. Шлюпка доставила меня на «Ройал мартир», где я выслушал энергичный приказ Джаджа. Нам предстояло отплыть с дневным отливом, который обеспечит лёгкий проход через западное устье Солента. Ланхерн отправился с лодкой в Портсмут, собрать матросов, ещё остававшихся на берегу в увольнительной. Несмотря на доблестные усилия Дженкса, команда обедала поспешно и без аппетита, тем не менее, все выстроились в аккуратную очередь перед грот–мачтой, чтобы получить в свои кружки порцию лёгкого пива из открытой бочки. Туда–сюда сновали провиантские шлюпки. Мы погрузили кур, дюжину овец и трёх коз, приобретению же коровы воспрепятствовал только мой особый запрет на том основании, что мы отплываем в Шотландию, а не на Суматру, вонь же и без того стоит, как на ферме. Другие лодки увезли жён и женщин, которые, возможно, были не совсем жёнами, что сопровождалось громкими рыданиями увозимых и некоторым облегчением по крайней мере части из остающихся. Матросы взобрались по такелажу и разбежались по пертам, чтобы подготовить паруса, долго томившиеся туго собранными вдоль реев. Хирург Скин занялся своим первым в этом путешествии пациентом, тупоголовым корнуольским мальчишкой, который вывихнул два пальца, когда не смог уцепиться за грота–рей и избежал падения и смерти только благодаря быстрой реакции Тренинника. Али–Рейс устроил бесконечный концерт из задорных мотивов на скрипке, и мне некогда было удивляться, как мавр освоил этот инструмент и мелодию «Прощальной песни». Я наскоро сочинил письма троице своих официальных корреспондентов — королю Карлу, герцогу Якову и мистеру Пипсу — и другой троице: матери, брату и жене. Тем временем Маск и кок Дженкс наколдовали для моего пропитания немного отличной ветчины, на удивление съедобные сухари и халлский эль хорошего розлива.

Вернувшись на палубу, я, как мог, оценил своих офицеров. Главный канонир Стэнтон спокойно и со знанием дела проверил каждую пушку, каждый её станок и тали, затем спустился для работы в крюйт–камере. Боцман Ап шагал туда и обратно по палубе, размахивая ротанговой палкой в воздухе и раздавая указания, которые вряд ли хоть кто–нибудь мог понять, однако при его появлении все подскакивали и мчались исполнять по три или четыре задания подряд, возможно, надеясь, что одно из них могло быть предметом его неразборчивых команд. Плотник Пенбэрон находился внизу, занимаясь, без сомнения, колдерштоком и рулём, которыми он был одержим не меньше, чем бизанью; по его убеждению, во время ремонта на верфи в Дептфорде около года назад хороший новый руль, предназначенный для корабля, был продан и заменён аккуратно восстановленным и замаскированным старым, чтобы скрыть мошенничество корабелов. Это тревожно походило на мои собственные знания об особенностях работы верфи, пусть и спасших мне жизнь, и я оставил его заниматься своим делом. Дженкса нигде не было видно, конечно, хотя из трубы камбуза, расположенного в трюме, постоянно вырывались клубы дыма.

Присутствие казначея Стаффорда Певерелла было, увы, слишком явным. Он делил со мной шканцы, хотя ни один из нас не снизошёл до разговора. Он осматривал происходящее с выражением утомлённого презрения, пока один юнга, оступившись, не упал на свайку и едва не лишился глаза — тогда казначей взревел от смеха. Наверное, я должен был сразу упрекнуть его, но не пристало офицерам принижать друг друга на людях; более того, Певерелл был человеком благородного происхождения — хотя и отвратительных манер — и заслуживал почтения согласно своему рангу. Так я сказал себе, хотя в душе неприязнь к этому грубому существу росла не по дням, а по часам. О последнем из моих офицеров, преподобном Гейле, не было ни слуху, ни духу.

Штурман Лэндон с педантичной формальностью установил на шканцах стол. На нём расположились странные книги с морскими картами, математическими символами и тайными знаниями, которые моряки именуют лоцией. В полдень Лэндон и помощники штурмана достали замысловатые инструменты наподобие дисков моего деда и направили их на солнце, а затем на ориентиры вроде церкви Святого Фомы, форта Саутси и белой башни Гилкикера. Помощники восторженно болтали между собой и с Лэндоном, который, наконец, мрачно сообщил, что было проведено истинное наблюдение, и таким образом, новый день на море начался. Я чувствовал себя столь же неловко во время этого ритуала, как и на борту «Хэппи ресторейшн», где Олдред не менее торжественно рапортовал мне каждый полдень. Очевидно, для моряков это было великим событием, ежедневным священным собранием, результатом которого становились ряды бессмысленных чисел, благоговейно заносимых в корабельный журнал. Что касается меня, они могли разговаривать на древнеарамейском или на корнуольском.

Меня пронзила жгучая боль сожаления, что я во второй раз буду капитаном, абсолютно безграмотным в законах моря. Теперь уже стало ясно, что Кит Фаррел не получил моего письма и не примет участия в путешествии, а я не мог унизить наследника Рейвенсдена перед кем–то вроде Лэндона, попросив его научить меня морскому делу. Что до Джеймса Вивиана, то он, безусловно, многое перенял у своего дяди Харкера: знал названия канатов, реев и парусов, мог спокойно обсуждать курс со штурманом и перемещался среди матросов, пока мы готовились к отплытию, весело подбадривая одних и делая мягкие замечания другим. Моложе меня на три года, Вивиан стоял несравнимо выше как морской офицер: он заслужил уважение команды, а я — нет, и не заслужу ни сейчас, ни когда–либо позже. Вивиан, возможно, и невзлюбил меня с первого взгляда за то, что я занял место его дяди и не прислушался к его глупой болтовне об убийстве, но в этот момент я вдруг возненавидел Джеймса Вивиана с большей страстью, чем та, которую он мог когда–либо чувствовать по отношению ко мне. Это была холодная, бессмысленная и ревнивая ненависть, которую испытываешь к человеку, когда в глубине души понимаешь, что он лучше тебя. Рядом с лёгкой уверенностью Вивиана слишком явно проступало моё непроходимое невежество. Я не мог просить его поделиться своими знаниями. Не в моих силах было доставить ему это удовольствие. Да и не стал бы я учиться морской науке, пусть и через посредника, у вездесущего призрака капитана Джеймса Харкера.

Было почти шесть часов, когда я вновь оказался на шканцах — никчёмный джентльмен–капитан во всём своём великолепии, глядя сквозь сгущающиеся сумерки, как упали паруса на реях «Ройал мартира» и корабль Джаджа начал еле–еле двигаться вместе с отливом. Вивиан, Лэндон и Ап смотрели на меня, будто ожидая чего–то. Через мгновение лейтенант откашлялся и обратился ко мне, без сомнения с насмешкой, но сохраняя безупречно невозмутимое лицо.

— Желаете командовать отходом корабля, сэр?

Я внезапно подумал о «Хэппи ресторейшн» в минуту его гибели в шторме у Кинсейла — когда мне в последний раз предлагали дать команду матросам. Я видел людей, падающих с обречённого вздёрнутого корпуса…

— Нет, лейтенант, — ответил я. — Мистер Лэндон, будьте любезны вывести нас в море, сэр.

Я отказал Джеймсу Вивиану в удовольствии приказывать, хотя ни капли не сомневался, что дядя научил его этому искусству.

Лэндон начал странный речитатив с возгласа:

— Поднять якорь!

Матросы у огромной лебёдки с рычагами, называемой шпилем, начали толкать рычаги под ритмичное топанье ноги Али–Рейса, который подыгрывал в такт их усилиям. Якорный канат потянулся со дна, стеная и завывая, будто сотня умирающих страдальцев. Как только якорь покинул воду, Лэндон принялся ходить из стороны в сторону по шканцам, выкрикивая инструкции одну за другой.

— Отдать подветренные брасы! Распустить грот! Отдать подветренные шкоты! Отдать грот!

Крики повторялись младшими офицерами, под чьим командованием были разные части корабля — корнуольские глотки отвечали на кентскую речь Лэндона. Один за другим массивные свёртки линкольнширского полотна стали опадать со своих реев, и лёгкий ветерок, дохнувший на нас со стороны острова Уайт, начал наполнять их. Люди наперегонки сновали вверх и вниз по огромным сетям, что называются вантами и тянутся к мачтам. Они перебегали туда и обратно по реям и пертам с не перестававшим впечатлять и ужасать меня равнодушием к высоте и собственной бренности. У верхушки передней из трёх мачт с захватывающей дух скоростью метался обезьяноподобный рудокоп Тренинник, точь–в–точь как рассказывал старшина Ланхерн. И всё это время Лэндон продолжал бесконечный поток команд.

— Отдать грота–брас! Отдать грот–марсель! Крепить грота–шкот!

Слаженными усилиями матросов толстые канаты натягивались, закрепляя паруса на местах. Лэндон выкрикивал приказы о странных морских чудовищах, что звались гитовыми, булинями и им подобными; казалось, что особенно его беспокоит неспособность людей справиться с монстром по имени бегин–рей. Джеймс Вивиан, мореход на порядок выше меня, бранил обитателей грот–мачты за то, что те «привелись», чем совершили смертный грех. А я стоял на шканцах, будто наблюдал пьесу или травлю медведя: обособленный, удалённый, посторонний.

Мы двигались, поначалу незаметно, но, как научил меня старый Олдред на «Хэппи ресторейшн», я совместил взглядом отдельный канат и башню церкви в Госпорте. Медленно, очень медленно, канат начал отодвигаться от башни. Доски «Юпитера» заскрипели чуть громче, выражая приветствие или, может, протест своей родной стихии.

Корабль, распускающий паруса, это восхитительное зрелище, особенно под умирающим вечерним солнцем. Оно способно возвысить самое приземлённое сердце. Пока мы из огромной массы никчёмного дерева, раскачиваемой на якоре волнами, превращались в настоящий военный корабль, я смотрел, как впереди шёл «Ройал мартир» с уже поставленными парусами и красно–бело–красным вымпелом, развевающимся над только что зажжёнными кормовыми фонарями. Вопреки самому себе, я испытал душевный подъём от этой картины и радостно обернулся к Финеасу Маску.

— Ну что ж, Маск, ты отправляешься в море на королевском корабле. Что скажешь об этом, любезный?

— Лучше бы я вёз эль и тушёную телятину из Лондона в Йорк, — ответило самое приземлённое сердце на свете.

Маск уже слегка позеленел, хотя корабль едва двигался, а ветер лишь слабо вздыхал. Но его разговоры о еде и питье напомнили мне, что есть по крайней мере одна обязанность капитана, с которой я могу успешно справиться.

— Маск, обойди корабль и засвидетельствуй моё почтение каждому из уоррент–офицеров. Я прошу — нет, требую — их присутствия в моей каюте в семь часов, чтобы провозгласить тост за успешное и счастливое путешествие «Юпитера».

Джеймс Вивиан, поднявшийся на шканцы и оказавшийся в пределах слышимости, сказал:

— Две склянки второй собачьей вахты, сэр. Не семь часов — при всём уважении — когда мы в море.

В этот момент я мечтал, чтобы мёртв был племянник, а не дядя; хотя, конечно, он был абсолютно прав, указав на мою ошибку, потому что традиции моря должны господствовать даже над самыми тёмными невеждами, вздумавшими их нарушить. Я исправил своё поручение Маску, который, явно пребывая в дурном настроении, сутуло побрёл прочь, жалуясь самому себе, что дворецкий почтенного дома был понижен до звания мальчика на побегушках, разносящего приглашения безграмотному ничтожному отребью вроде плотников и хирургов.

Наконец паруса поймали добрый порыв ветра. «Юпитер» начал уверенное движение вперёд, и я подошёл к поручням правого борта, чтобы в последний раз взглянуть на старый Портсмут, прежде чем город останется позади. Я услышал крик дозорного — думаю, это был Тренанс — и увидел лодку под небольшим квадратным парусом, быстро лавирующую к нам от берегов Портсмута. Это была одна из бессчётной флотилии рыбацких шаланд, постоянно толпившихся в Соленте, а мальчик у румпеля и мужчина у паруса, наверное, были отцом и сыном — её обычной командой. Между ними сидел пассажир — Кит Фаррел.