Глава двенадцатая

Поначалу на Руйе все складывалось как нельзя лучше. Каждый день мы ловили по носорогу. Каждый день еще до рассвета старина Норман высылал на разведку следопытов из своего лагеря на берегу Руйи, каждый день на восходе они прибегали обратно в лагерь и докладывали, что обнаружен след, и старина Норман включал радио и вызывал Ньямасоту: «Четыре-один, четыре-один, четыре-один, четыре-один». И в холодке раннего золотистого утра раскатывался голос Томпсона: «Чи-пим-биии-ри!» Мы вскакивали на ноги и выбегали из палаток, одеваясь на ходу, и я кричал Брайтспарку Тафурандике, чтобы принес мне к «мерседесу» апельсин, кружку кофе и горсть таблеток глюкозы. Грузовик уже ждал, и Мкондо всегда выглядел бодрым — и несколько отчужденным, вроде Бена, и по утрам от него всегда пахло зубной пастой. Мкондо поставил свою старую никелированную кровать и натянул свой собственный тент под деревом мопани в сторонке от других африканцев, включая следопытов, и одеяла у него всегда были тщательно сложены на кровати. Лагерь следопытов — у них было стандартное казенное оборудование — тоже выглядел очень опрятно; местные рабочие спали на собственных одеялах у своих костров и казались порядочными неряхами рядом со следопытами в аккуратной защитной одежде и темно-зеленых кепи; но и они были молодцами по сравнению с моим Брайтспарком Тафурандикой, когда он, запыхавшись, семенил через высокую росную траву, держа в одной руке кружку с расплескивающимся кофе, в другой — горсть таблеток, прижимая апельсин к груди подбородком, страшно довольный, что на целый день избавляется от меня. У Брайтспарка Тафурандики вообще не было новой одежды, а в экспедицию он и вовсе взял с собой последнее старье, дыра на дыре. Попытка облачить его в форму не привела бы ни к чему хорошему. Вам не давала бы житья кислая физиономия Брайтспарка Тафурандики, а после первой же попойки он вернулся бы в лагерь голый, громогласно понося «грабителей». И даже стал бы требовать, призывая Всевышнего в свидетели, чтобы вызвали полицию из Солсбери.

В первую неделю на Руйе я успевал только сделать два-три глотка кофе, а там уже все в сборе, и Томпсон кричит, чтобы мы забирались в кузов «мерседеса», и Мкондо включает рокочущий мотор, и мы, ежась от утреннего холодка, несемся по нескончаемой горбатой колее к лагерю старины Нормана. Всю первую неделю было вдоволь четких следов, и, хотя работа следопытов осложнялась множеством скалистых холмов, расселин и оврагов, к полудню, в крайнем случае, в начале второй половины дня, нам всякий раз удавалось выйти на носорога, и старина Норман приезжал за нами и еще до полуночи доставлял нас вместе с нашей добычей в Ньямасоту. В первые четыре дня мы отловили четырех крупных самцов, так что загон был полон негодующих носорогов; они сопели и фыркали на нас, каждый в своем отсеке, и пытались добраться до соседа через просветы между бревнами, и грозный рог таранил бревно или проскакивал в щель, и весь загон ходил ходуном. А ночью мы слышали, как они в лунном свете окликали друг друга, тихо взвизгивая. Звери подбадривали друг друга, жаловались друг другу. Когда в загоне не осталось свободных мест, мы перегнали носорогов в большие клетки, затем погрузили клетки на машины — работа на целый день, — и караван грузовиков отправился в безостановочный тысячекилометровый рейс до заповедника Гона-ре-Жоу. И помаялись же мы, перегоняя в клетки брыкающихся и бодающихся зверей; загон пришелся им не по нраву, а клетки и подавно. Носорогам было невдомек, что в Гона-ре-Жоу, где до них не смогут добраться никакие браконьеры, их ожидает долгая счастливая жизнь. У каждого из них глубокий шрам опоясывал шею или ногу, а ведь все они были еще молодые. В ту первую неделю мы нашли три черепа носорогов и по зубам определили, что жертвы браконьеров были молодые взрослые животные.

Черепа — это по части старины Нормана. В искусстве ловли браконьеров ему не было равных. Пока мы отлавливали носорогов, старина Норман тихо делал свое дело. Спокойный, выдержанный, приветливый старина Норман люто ненавидел браконьеров. И так же ненавидели их работавшие с ним африканцы. У объездчиков егерского надзора были на то свои причины. Снова и снова, захватив с собой скатанное одеяло, наручники, блокнот и карандаш, они на несколько недель отправлялись патрулировать в буш и патрулировали в одиночку, даже без собаки. Там, где водятся слоны, нельзя выходить на поиск с собакой, потому что слон бросится на собаку, и она побежит обратно к вам и приведет гонящегося за ней слона. Объездчик-африканец патрулирует с огнестрельным оружием. День за днем идет он по следу и врывается в лагерь браконьеров и задерживает их, потом несколько дней в одиночку ведет в базовый лагерь. И сколько раз случалось, что браконьеры нападали на объездчика и оставляли его погибать. Бей, пинай, палкой его, копьем его, стреляй в него, а когда свалить, избитого, окровавленного, добавь ему еще пинков и тычков, потом хватай свои вещички и беги, оставив его подыхать, пусть львы, и гиены, и муравьи, и солнце доконают его, черт с ним, только бы уйти и продолжать браконьерствовать. Немало объездчиков погибло от рук браконьеров, от ружья, топора, дубинки: лежишь среди буша один-одинешенек, и никто не слышит твоих криков, и товарищи найдут тебя нескоро — много позже, чем гиены и стервятники. Четыре подонка закололи копьями Насилеле около Форт-Виктории. Другие в упор застрелили Магоду в районе Уанки. Там же Манджату оглушили дубинками и бросили на костер, и когда его нашли, кожа лица спеклась с кожей плеча. В Гона-ре-Жоу жена одного подонка ударила Тивану топором по голове, забросала его горящими головешками и убежала. Сколько убитых копьями, топорами, дубинками, пулями, сколько зловещих угроз! Надо быть жестоким, хладнокровным, отъявленным мерзавцем, чтобы стать браконьером, способным губить и зверей и людей.

Старина Норман немало выведал о браконьерах Руйи задолго до того, как прибыл туда. Сведения стекались к нему с разных сторон. Он знал о большинстве браконьеров, кто они и откуда. Вся штука заключалась в том, чтобы найти их, добыть доказательства и задержать. И не только их, не только тех, за кем тянулась цепь коварных ловушек и долгих, мучительных смертей; его занимали более крупные фигуры. Старина Норман охотился за всеми участниками гнусного промысла, за теми, кто скрывался за кулисами: посредниками в городах и на океанском побережье, оптовиками, делающими бизнес на истреблении животных, поощряющими браконьеров, скупая у них шкуры, рога и слоновую кость, чтобы вывезти товар за рубеж. Старина Норман охотился на оптовых истребителей.

Норман и его объездчики работали тихо и неприметно. Пусть считают меня недотепой, говорил старина Норман. И посылал объездчиков на разведку в деревенской одежде, и внедрял их среди местных рабочих, и разговаривал при местных жителях только на языке чилапалапа, делая вид, будто не знает их собственного наречия, и прикидывался недотепой, у которого на уме только поиск носорогов, а сам держал ухо востро и все примечал. Ночью его объездчики возвращались в лагерь и докладывали, что они видели и слышали в буше и среди местных рабочих и в краалях, и старина Норман сводил все воедино, надевал очки и записывал и ждал своего часа, никого, даже Томпсона и начальство в управлении, не посвящая в свои дела.

 

Глава тринадцатая

Ловушка была сделана из высокопрочного стального троса, который браконьер нашел на рудничной свалке и прокалил, чтобы тот стал менее упругим и покрылся маскирующей окисной пленкой. Согнув конец троса, так что получилось ушко, он закрепил его винтовым зажимом, затем продел в ушко другой конец провода, и ловушка была готова. Он добирался до Руйи издалека, и в чемодане у него лежало много ловушек, топор, старая шомполка, самодельный порох и мешочек с гайками, болтами, подшипниками и гвоздями, играющими роль картечи; и колдун прочел свои заклинания над его ловушками и ружьем и заговорил их, чтобы принесли браконьеру удачу. Забравшись в глубинку, он в буше соорудил из хвороста изгородь длиной почти в километр и оставил в изгороди проходы, а в проходах развесил ловушки, прикрепленные другим концом к деревьям.

Молодая носорожиха почуяла опасность, когда рог и правая передняя нога проделись в петлю, рванулась назад и выдернула из ловушки могучую голову, но передняя нога зацепила трос, и петля затянулась. Ощутив сопротивление, носорожиха фыркнула, попятилась и затянула петлю еще туже; тогда она повернулась, чтобы бежать, но ловушка подсекла ногу и носорожиха упала. Тяжело упала на грудь, и трос врезался в мясо. Она вскочила на ноги, взревев от ярости, боли и шока, снова метнулась в сторону и снова упала. Вскочила, дернулась назад, но трос потянул ногу вперед, и носорожиха опять опрокинулась на землю. Она встала с испуганным ревом, она пыталась вырвать ногу, дергалась, вертелась, рвалась и поднималась на дыбы, и с каждым рывком трос врезался глубже. Он вгрызался в мышцы и сухожилия, но она продолжала сражаться, раскачивая дерево, к которому была прикреплена ловушка. Целый час она сражалась, и с каждым рывком трос впивался все глубже, он дошел до кости, потом врезался в кость, и тут он лопнул на изгибе около ушка. Браконьер перестарался, прокаливая трос на костре, что и отметил впоследствии с досадой, и решил в другой раз быть осмотрительнее. Когда трос лопнул, носорожиха опрокинулась, потом в неистовстве вскочила и побежала, хромая, но врезавшаяся в кость петля осталась в ноге. Оборванные концы ржавого троса растопырились, однако тугие мышцы и винтовой зажим не давали ему выскочить. С тросом, врезавшимся в кость, она бежала, хромая, спотыкаясь, припадая на переднюю ногу, стремясь уйти подальше от ужасного места. Из ноги непрерывно струилась кровь, и браконьер легко нашел бы ее по такому следу, но он только два дня спустя собрался проверить ловушку и был очень недоволен, что трос не выдержал, и решил, что будет чересчур хлопотно преследовать зверя, чтобы добить его, и носорожиха ушла. И начались для нее адские муки.

Три месяца бродила носорожиха с врезавшимся в кость ржавым тросом, с огромной гноящейся опухолью, и растопыренные острые стальные жилки все время терзали тело. Потом страшная рана начала заживать. Ржавый трос оброс живой тканью, мышцы и сухожилия стали срастаться, и она ступала, припадая, на поврежденную ногу, и притерпелась к боли. Круглая борозда затянулась кожей, не зажило только то место, где торчали и теребили мясо жесткие жилки оборванного троса; здесь осталась открытая гноящаяся рана, и по всей окружности распухшей ноги гноились болячки.

Потом ее отыскал могучий самец, и она понесла.

Детенышу было полтора месяца, когда мы ранним утром обнаружили след носорожихи. Она хромала, но передвигалась вполне уверенно, и она притерпелась к боли. На краю зарослей высокой травы Томпсон всадил в нее шприц, и она пробежала, хромая, с полтора километра, потом свалилась, и детеныш лег на землю подле нее и нашел сосок. Томпсон и ему всадил четверть дозы М-99, и детеныш вскочил, испуганно озираясь, чувствуя боль от иглы. Минуты три он тревожно метался вокруг матери, ища глазами врага, вертя раструбами ушей, а мы сидели неподвижно в шестидесяти шагах и смотрели; затем препарат начал действовать. Детеныш качался, он описывал все более широкие круги около матери, потом отупело побрел прочь, и мы встали и пошли за ним, следя, чтобы с ним не приключилось беды. Он брел, припадая на передние ноги, спотыкаясь, тяжело дыша, и торчащий в его плече большой шприц казался чересчур жестоким испытанием для такого маленького носорога, и он врезался головой в нору трубкозуба, так что одни задние ноги торчали. Он выбрался из норы сам и заковылял дальше, и Томпсон попытался его удержать, но детеныш все еще был слишком силен. Описав широкую дугу, он направился, шатаясь, в нашу сторону, совсем одурманенный, и наконец впал в забытье. Мы крепко связали его, потом впрыснули налорфин, и через три минуты втроем можно было удержать детеныша. Только теперь мы увидели, в каком состоянии нога его матери.

Ночью, уже в загоне, Томпсон попытался сделать операцию. Пока еще действовал наркоз, он вскрыл рану, идя за тросом, но, увидев, как глубоко врезалась петля, наложил швы и сообщил по радио в Солсбери, чтобы выслали ветеринара.

 

Глава четырнадцатая

Весть о том, что звериный доктор, белый, будет оперировать раненого чипимбири, распространилась по всей Руйе. За тридцать километров шли к нам люди вождя Масосо; мужчины и женщины, старики и дети тридцать километров шагали через сухой жаркий буш. Они начали прибывать уже на другой день, еще до того, как ветеринар добрался до нас на своем «лендровере»; толпились вокруг загона и смотрели в просветы между бревнами на чипимбири, которого поймали эти белые сумасброды. Приметив, как Брайтспарк Тафурандика расхаживает среди них с хозяйским видом, я заподозрил, что он пытается всучить им билеты на ожидаемое представление, но Тафурандика стал с жаром опровергать мои подозрения.

— Вы что, и в маленького детеныша тоже снадобьем стреляли? — спросил Брайтспарк Тафурандика, чтобы переменить тему.

— Ну да.

— Э! — воскликнул Брайтспарк Тафурандика. — Ну и зря. Да я его голыми руками поймал бы.

— Отлично, — сказал я. — Завтра, когда врач будет делать операцию, сперва надо будет отделить детеныша и поместить его в клетку. Так я скажу нкоси Томпсону, что ты управишься голыми руками, и он будет тебе очень благодарен.

— Э, — ответил Брайтспарк Тафурандика, — я с удовольствием помог бы нкоси Томпсону, но ведь у меня малые дети.

— Я даже снимок сделаю, как ты ловишь его голыми руками, — пообещал я. — И пошлю фотографию в Голливуд.

— Голливуд? — заинтересовался Брайтспарк Тафурандика. — А где это — Голливуд?

— Это такое место в Америке, где фильмы делают. И красивые девушки увидят на снимке, как ты ловишь чипимбири голыми руками, и скажут: «Ух ты, вот так Брайтспарк!»

— Нет, — с сожалением произнес Брайтспарк Тафурандика, — я старый человек, а дети у меня малые.

На другое утро с первыми лучами солнца в ожидании спектакля вокруг загона столпились люди вождя Масосо, сто с лишним душ. День выдался пригожий, в самый раз для лечения чипимбири. Томпсон велел зрителям слезть с ограды, а вообще-то он был рад публике. Пусть посмотрят, какое бедствие эти ловушки. Публика встретила гулом ветеринара Джона Конди, когда он вышел из палатки со своим снаряжением.

Сначала Томпсон влез с обездвиживающим ружьем на ограду и всадил в носорожиху добрую дозу М-99. Зрители ликовали, и Томпсону пришлось прикрикнуть на них, чтобы не галдели: это трагедия, а не цирк. Африканцы поспешили сделать серьезные лица. Минут двадцать сидели мы на ограде, ожидая, когда носорожиха свалится, и африканцы громко выражали свое восхищение могучим зверем. Когда она затихла, мы подтянули клетку и открыли загон. Набросили на голову детеныша аркан и потащили его, скулящего и упирающегося, прочь от усыпленной матери и заперли в клетке, чтобы не мешал, и зрители снова дали волю ликованию, и Томпсону пришлось опять призывать их к порядку: дескать, тут не смеяться, а плакать надо. Затем он велел рабочим выгрести навоз из отсека. После этого помощник Джона Конди вылил на землю в отсеке несколько ведер дезинфицирующего раствора, и африканцы решили, что начинается колдовство, призванное изгнать злых духов, и все притихли, потому что со злыми духами шутки плохи. Потом задние ноги носорожихи связали веревкой. Облив дезинфицирующим раствором воспаленную переднюю ногу, Конди попросил, чтобы шесть рабочих уселись на носорожиху и прижимали ее к земле на случай, если она очнется, и зрители заметно оживились. Джон Конди расстелил на земле резиновый коврик и разложил на нем хирургические инструменты. Публика была в восторге.

Конди вскрыл исследованную Томпсоном гноящуюся рану, сделал широкий и глубокий разрез, обнажая торчащие жилки ржавого троса. Стали видны сухожилия и мышцы — воспаленные, белые, желтые, кровоточащие, — и вокруг растопыренных стальных жилок мышечная ткань отливала серо-зеленым оттенком, из нее сочилась кровь с гноем.

Конди отделил щипцами от мышц каждую ржавую жилку, потом погрузил в рану кусачки и одну за другой перекусил жилки, извлекая их наружу в оболочке крови и гноя. На это ушло немало времени. Затем он стал углубляться в ткани вдоль троса, орудуя инструментом, пока не уперся во что-то твердое. Конди поднял глаза на Томпсона.

— Трос врезался в самую кость, — сказал он. — И оброс сверху костной тканью.

— Оброс сверху?

— Вся петля покрыта свежей костной тканью. Только этот конец торчит.

Ржавый стальной трос врезался в живую кость, и растопыренные жилки торчали и терзали мышечную ткань всякий раз, когда носорожиха двигала ногой… Мне стало нехорошо.

— Я могу долбить кость, — продолжал Конди. — Это долгая процедура. Обрабатывая кость, рискуешь еще больше повредить мышечную ткань и сухожилия. Самка надолго выйдет из строя. Не сможет заботиться ни о себе, ни о детеныше.

Томпсон покачал головой.

— Или же я могу перерезать часть троса, которая еще выступает над костью, — предложил Конди. — Тем самым прекратится давление на костную ткань. И удалю все кончики, чтобы не травмировали мышцы. Тогда рана должна зажить.

Мне стало сильно не по себе.

— А какой уход потребуется? — спросил Томпсон.

— Вы сможете перевезти ее в Гона-ре-Жоу. Но сперва придется подержать ее здесь, в загоне. И несколько раз усыплять, чтобы впрыскивать пенициллин. А я буду приезжать — менять повязку и снимать швы.

— А как насчет боли? — спросил Томпсон.

— Она притерпелась к боли. Во всяком случае, боль будет не такая, как до операции.

Томпсон выпрямился. Он держал наготове шприц с М-99 на случай, если носорожиха станет просыпаться. Лицо его выражало гнев.

— Делай, как считаешь лучше.

Он уставился на лица зрителей, которые глядели на могучего зверя через просветы между жердями.

— Вот! — крикнул Томпсон, показывая на раненую ногу животного. — Вот что сделали браконьеры! Позор им! Вот, — он показал еще раз, — почему мы приехали в это безбожное место!

Зрители постарались делать постные лица.

Джон Конди принялся удалять часть троса, выступающую над костью. Долото, щипцы, кусачки, плоскогубцы… Он освобождал долотом трос от костной ткани, разделял жилки, потом погружал в кровоточащую гнойную рану плоскогубцы и кусачки. Жилку за жилкой захватывал кусачками возможно ближе к кости, сжимал рукоятки, и слышно было, как инструмент щелчком перекусывает проволоку. Вынув кусачки из раны, он шарил щипцами, нащупывая отделенный кусок. Извлечет его, промокнет рану ватным тампоном и спешит высмотреть следующую жилку, прежде чем набежит кровь. Несколько раз из-под долота выскакивал осколок костной ткани, и Конди тихонько ругался и извлекал осколок щипцами. Два часа работал он, согнувшись в три погибели, а солнце поднималось все выше, и в отсеке становилось все жарче, и все сильнее пахло землей и заточенными в соседних отсеках носорогами и влажным навозом, и разило потом от окруживших ограду зрителей и от нас. Конди прервал работу, чтобы снять свитер; затем ему все чаще приходилось делать перерыв, чтобы выпрямиться и размять затекшие ноги. Африканцы сначала смотрели с напряженным интересом, потом стали отвлекаться, потом и вовсе заскучали. Время от времени Томпсон прослушивал стетоскопом сердце носорожихи, и сразу интерес зрителей возрастал. Один раз он измерил температуру животного через анальное отверстие, и зрители были в восторге. Наконец, когда Конди почти управился с торчащими стальными жилками, носорожиха проснулась, и публика снова пришла в восторг.

Здорово! Носорожиха вдруг громко застонала и открыла глаза, подогнула ноги и задергала веревки, пытаясь встать, и Конди отскочил назад, сжимая свои инструменты, и все бросились врассыпную, но Томпсон крикнул: «Держи ее!» — и навалился всем своим весом на бедра носорожихи, и шестеро рабочих навалились на нее со всех сторон. Она выла и дергала ногами и мотала головой, ошалело сверкая глазами, и все ее могучее тело изгибалось, силясь подняться, и африканцы вместе с Томпсоном висели на ней, кряхтя и крича. Три раза предпринимала носорожиха отчаянные усилия, чтобы встать, колотясь головой о землю, потом глубоко вздохнула и снова погрузилась в забытье.

Конди перекусил последние жилки и извлек последние осколки костной ткани. В последний раз промокнул рану ватным тампоном. Обильно засыпал ее антибиотиком и принялся зашивать здоровенной иглой. Нелегко проткнуть такую толстую кожу. Он наложил сорок швов крепким кетгутом, тщательно завязывая узлы и обрезая кончики. Зрители высоко оценивали каждый шов. Затем Конди обернул рану корпией и зафиксировал корпию белым лейкопластырем. Он несколько раз обмотал огромную переднюю ногу лейкопластырем, так что получилась широкая, толстая, белая, надежная, аккуратная круговая повязка.

Африканцы нашли повязку превосходной, и я тоже.

 

Глава пятнадцатая

Третья неделя августа знаменовала приближение конца засушливой зимы, и сразу дни стали жарче, в полдень царил жгучий зной, и голые шершавые деревья почти не давали тени. Во второй половине дня с севера плыли облака, белые по краям, темно-серые посередине, — предвестники летних дождевых туч, но сейчас от них тщетно было ждать дождя, дождь пойдет не раньше октября, когда Руйя почти совсем высохнет и животные, дикие и домашние, сильно отощают. Мы смотрели на облака и мечтали о дожде. Вот бы он каждую ночь орошал землю и смывал старые следы, чтобы лучше было видно свежие. Следопытам приходилось все труднее. Носороги уразумели, что за ними охотятся, и непрестанно совершали большие переходы, а на твердой сухой земле не так-то просто отличить сегодняшний след от вчерашнего.

А потом Томпсон растянул ногу, и стрелять из обездвиживающего ружья было поручено молодому Ричарду, тому самому Ричарду, который подходил под описание, полученное Куце от прорицателя. Не знаю уж, как Томпсон судил о прорицателях, но он сказал молодому Ричарду то же самое, что говорил Куце: чтобы не рисковал, не то он будет гнать его пинками до самого Солсбери, даром что нога у Томпсона растянута.

— Ясно, Рон, — сказал молодой Ричард, горя энтузиазмом. — Конечно, Рон.

Он был счастлив, что ему поручено такое дело.

— Это чрезвычайно коварные твари, и они могут в два счета прикончить тебя, и, если я услышу, что ты позволяешь себе рисковать, видит Бог, ты у меня докатишься до самого Солсбери, — твердил Томпсон.

— Ясно, Рон, — отвечал Ричард. — Конечно, Рон.

Мы сидели у Томпсонова костра; он положил распухшую, посиневшую вокруг щиколотки ногу на скамеечку.

— Куце — это Куце. А ты — Ричард Пик, двадцати лет от роду, с обычным набором отверстий в теле, и будь любезен не умножать их.

— Точно, Рон.

— Тебе известно, что я сделаю, если услышу, что ты рискуешь?

— Ты будешь гнать меня пинками до самого Солсбери, — отвечал Ричард.

— И до самого управления, до отдела картотеки, — добавил Томпсон. — Там ты и останешься.

Участь пострашнее смерти.

— Ясно, Рон.

Ричард был любимчиком Томпсона.

— Будь любезен помнить, что прорицатель сказал Куце. Чистейший вздор, но ты все равно помни. И помни, что я с тобой сделаю.

Ричард горел энтузиазмом, и, вздумай Томпсон для вящей убедительности тут же, не откладывая, прогнать его пинками до самого Солсбери, Ричард все снес бы, только бы ему позволили завтра выйти с обездвиживающим ружьем.

 

Глава шестнадцатая

Было чудесное африканское утро, яркое, свежее, золотистое, а мы уже обливались потом в прохладном сухом русле, протянувшемся среди холмов от лагеря старины Нормана. У Ричарда были длиннющие ноги, и он был в великолепной форме, как и положено молодому здоровому объездчику, и лихо вышагивал по вязкому речному песку, в который нога на каждом шагу погружалась по щиколотку, и возглавлявшему наш отряд следопыту старины Нормана приходилось основательно напрягаться, чтобы выдерживать такой темп.

— Носорог ждет в русле, в каких-нибудь трех километрах, — сказал старина Норман перед тем, как мы вышли. — Привязан к дереву за хвост, приходите и берите.

— Ясно, мистер Пейн, — отозвался молодой Ричард. — Спасибо, мистер Пейн.

— Я только что говорил по радио с мистером Томпсоном, — продолжал старина Норман. — Он просил напомнить, что тебя ждет, если ты позволишь себе рисковать.

— Ясно, мистер Пейн, — сказал Ричард. — Спасибо, мистер Пейн.

После чего лихим жестом предложил нам следовать за ним и зашагал по руслу со скоростью хорошего рысака, и я от души пожалел, что Томпсон растянул ногу. Скорость Томпсона меня больше устраивала. После трех километров ходьбы по щиколотку в песке, когда я только и думал, как это Томпсона угораздило растянуть свою окаянную ногу, следопыт знаком велел нам остановиться. Прерывистым шепотом он сообщил, что чипимбири должен быть где-то здесь. Все мы, включая следопытов, Грэма Холла и Невина, упарились и запыхались, и сердце отчаянно колотилось, этот речной песок основательно измотал нас. Всех, кроме молодого Ричарда. Он стал шепотом совещаться со следопытом, однако мне было не до них. Я думал только о том, как хорошо лежать, растянувшись на речном песке. Но вот они крадучись двинулись вверх по руслу, и нам пришлось встать, чтобы следовать за ними.

Задыхаясь от усталости, мы прокрались около ста метров вдоль извилистого русла, и тут увидели его. Он стоял открыто в каких-нибудь ста шагах от нас на отлогом длинном косогоре. Нам повезло, нам здорово повезло: и ветер был благоприятный, и нас прикрывала излучина, и речной песок приглушал наши шаги. Все как по заказу. Мы присели на корточки. Первого носорога судьба преподнесла Ричарду на блюдечке. Я был искренне рад, что не придется целый день тащиться по следу за этим длинноногим Ричардом. Тем временем он отдавал шепотом распоряжения и, волнуясь, заряжал ружье. Сокращать дистанцию еще больше было рискованно, и нам всем надлежало оставаться в укрытии за излучиной — всем, кроме вооруженного винтовкой Холла, который должен был прикрывать Ричарда. И молодой Ричард пошел брать своего первого носорога.

Пригнувшись, горя лихорадочным возбуждением, он живо пробежал по ветру несколько шагов в высокой траве, остановился, проверил направление ветра, потом двинулся в обход зверя. Совсем немного надо было ему пройти, чтобы оказаться на расстоянии выстрела. Из нашего укрытия мы хорошо видели и его и зверя. Носорог стоял все на том же месте. Чуть поодаль высилась стеной трава, и, скройся он в ней, Ричард оказался бы перед дилеммой. Не пойти в траву за зверем — потеряешь его, пойти — Томпсон будет гнать тебя пинками до самого Солсбери. До сих пор ему крупно везло, носорог не двигался, но мешкать было нельзя, в любую минуту зверь мог уйти в высокую траву. Ричард приблизился на сорок метров, а носорог, ничего не подозревая, все стоял к нему боком — превосходная мишень, и молодой Ричард, дрожа от возбуждения, поднял ружье, спустил курок, и ружье дало осечку.

Осечка, окаянное ружье дало осечку! Опять, черт возьми, попался негодный патрон, будь он неладен! Дрожащими руками Ричард открыл затвор и вставил другой патрон. В сорока шагах от Ричарда носорог, услышав щелчок, развернулся: уши насторожены, рог поднят вверх, глаза сверкают… Постоял, опять развернулся, глядя в другую сторону, но теперь он стоял уже не боком, недолго и промахнуться. Зверь побрел к высокой густой траве, и я сказал себе: «Уйдет, окаянный», — но тут он остановился. Еще раз повернулся кругом, поводя ушами, потом успокоился и опустил уши. Он опять подставил Ричарду бок, и я молил Всевышнего, чтобы он помог нам, и Ричард снова спустил курок. И снова, пропади оно пропадом, ружье дало осечку.

Снова, как назло, осечка, и зверь с фырканьем повернулся: уши насторожены, рог поднят, глаза ищут, кого изничтожить, — и Ричард, чертыхаясь, непослушными руками открыл затвор, чтобы перезарядить ружье, и зверь сделал три шага в его сторону, фыркая и свирепо озираясь, он уставился прямо на траву, где скрывался Ричард, где Ричард, чертыхаясь, возился с новым патроном, — и носорог отвернулся. Отвернулся и снова побрел к густой высокой траве, и я сказал себе: «Теперь уж точно уйдет» — и проклял этот окаянный пороховой завод, и носорог остановился. Остановился, поглядел по сторонам. Замер. Фантастическое везение… Носорог опять успокоился. Успокоился и лег. Неужели лег? Господи, вот это везение, там, на небесах, явно кто-то благоволил молодому Ричарду: зверь лег на землю, и Ричард, дрожа от волнения, поднял ружье и спустил курок. Раздался выстрел, и шприц полетел по воздуху и вонзился, сверкая на солнце, в бок могучего зверя, и носорог с яростным фырканьем вскочил на ноги, и в траве возник страшный шум, и внезапно появился целый полк окаянных носорогов.

Кругом сплошь окаянные носороги, и шум травы, и топот копыт, и свирепое фырканье. Выскочив с грохотом и треском из травы, четыре фыркающих взрослых доисторических чудовища плюс носорог Ричарда пошли стометровой шеренгой в атаку прямо на нас, притаившихся в сухом русле, и мы обратились в бегство. С криком, сломя голову бросились врассыпную, черные и белые вперемежку бежали, прыгали, неслись к деревьям, одержимые самым примитивным из всех инстинктов, бежали, спотыкаясь, мчались к деревьям, и черт с ними с глазами, черт с ними с ушами, и наплевать, если кто-то упал, и ты на него наступил, только бы взобраться на окаянное дерево раньше, чем грозные рога дотянутся до твоих ягодиц. Я мчался стрелой к ближайшему дереву, и оно, как назло, было гладким, точно телеграфный столб, и на бегу я обернулся и увидел плотный строй страшных носорогов, и один особенно свирепый тяжеловес, вытянув наклоненную голову, взял прицел прямо на мое седалище, и я быстро полез по гладкому стволу. Запросто взобрался, словно белка, бодая чьи-то проворные ляжки.

— Лезь живей, черт возьми! — кричал я, и чьи-то черные ляжки упирались в мою голову, но сейчас никакая сила не сорвала бы меня с этого дерева, и я лихорадочно карабкался вверх следом за африканцем.

И зверь с грохотом пронесся подо мной, мотая головой и фыркая, и земля дрожала под его копытами. Вся орава, пыхтя и сопя, устремилась вверх по берегу реки, топоча толстенными серыми ногами, изогнув петлей хвост над широченной спиной. Могучие, неукротимые, они промчались и скрылись из виду.

Я посмотрел вокруг — все деревья были увешаны ухмыляющимися фигурами. Поискал взглядом Ричарда: вон он, внизу, спускается с дерева. Я соскользнул на землю, ладони и кончики пальцев были изодраны в кровь, меня колотила нервная дрожь и одолевал нервный смех. Мы все смеялись.

Иначе как рекордом это нельзя было назвать: обычно носороги не ходят таким стадом.

Снизу — рот до ушей, а самого бьет дрожь — подошел Ричард:

— Я уж было решил, что предсказание оправдается.

Я не очень-то верю во всех этих колдунов и прорицателей, но помню, что я подумал: «Постучи о дерево, чтобы не сглазить».

 

Глава семнадцатая

Было всего два часа пополудни, когда «мерседес» доставил нас обратно к загону в Ньямасоте. Томпсон был очень доволен Ричардом. Ричард был очень доволен самим собой. Мы все были очень довольны. Томпсон стоял на верху изгороди, опираясь на здоровую ногу, и наблюдал за действиями Ричарда в стойле. Я стоял с фотоаппаратом возле Томпсона, готовый снимать — Ричард и его первый носорог. Самец был отменный. Весь покрытый испариной, он лежал на боку, постанывая, и крепко спал, и я залюбовался им. Высота в холке — сто шестьдесят семь сантиметров, длина рога — семьдесят три сантиметра. Стало быть, он мог дотянуться рогом до высоты в два с половиной метра.

Ричард делал все как надо. Он весь день делал все как надо. Зверь был обездвижен почти пять часов назад, вот-вот должен очнуться, так что Ричарду следовало поторапливаться. Один раз носорог уже пытался встать — натужно дыша, сверкая глазами, он сражался с веревками и мотал головой, но все навалились на него и прижали к земле, и он опять уснул. Ричард уже вырезал метки, и носорог лежал подле ограды с окровавленными ушами, со связанными ногами, и пятеро рабочих примостились на нем: один стоял на могучей шее носорога, держась за ограду, двое уселись на хребте, один сидел на плечах и один на бедрах, и Ричард готовился впрыснуть налорфин. Он достал из аптечки пузырек, отнес к ограде и протянул вверх, где ее принял следопыт, затем с маху вонзил иглу в толстую кожу. Зверь дернул ушами и снова уснул, издав стон. Ричард соединил стеклянный цилиндр с иглой. Сказал на чилапалапа:

— Освободите узлы. Не развязывайте совсем, только ослабьте их так, чтобы быстро развязать после укола.

Один из рабочих ослабил узлы. Ричард следил за ним, наклонившись над шприцем, вонзенным в ляжку зверя. Мы не сводили с него глаз. Грэм Холл стоял на поперечине как раз над Ричардом, вне пределов досягаемости заточенного в соседнем стойле носорога.

Полминуты ушло на то, чтобы ослабить узлы, затем Ричард нажал поршень, впрыскивая налорфин. Рабочие по-прежнему прижимали зверя к земле. Ричард открыл рот, чтобы дать команду развязать веревки, но тут Томпсон крикнул:

— Пенициллин впрыснул?

— Нет! — ответил молодой Ричард, потрясенный собственной забывчивостью.

— Тогда впрыскивай, да поживей.

За весь день это был единственный промах, допущенный Ричардом.

— Затяни узлы! — крикнул Ричард рабочему и подбежал к ограде за аптечкой.

Следопыт подал ему сверху ящичек. Ричард схватил другой шприц и пузырек с пенициллином, поднял их на свет и наполнил шприц. Мы внимательно следили за его действиями. Он захлопнул крышку аптечки и вернул ее следопыту. Затем подбежал к носорогу. Зверь по-прежнему крепко спал.

Ричард вонзил иглу в круп зверя. Пятеро рабочих всем своим весом прижимали носорога к земле, и он даже не дернулся. Он крепко спал. Ричард соединил стеклянный цилиндр с иглой, нажал на поршень, поршень пополз вниз, и носорог дернулся, просыпаясь.

Он очнулся мгновенно и дернул могучей шеей, взмахнул головой и рогом, и небрежно затянутые узлы не выдержали, и огромные ноги вырвались на свободу, и Томпсон закричал:

— Берегись!

Огромный носорог забился с обезумевшими глазами, размахивая страшным рогом, и рабочий, стоявший на шее зверя, с ловкостью обезьяны прыжком вскочил на верх ограды, и остальные рассыпались по стойлу, взбивая ногами пыль, и Ричард выдернул наполовину опорожненный шприц; в тот же миг разъяренный носорог вскочил на ноги, высматривая воспаленными глазами, кого бы казнить, и кандидатов было предостаточно: рассыпавшиеся по стойлу рабочие и Ричард, который отпрянул назад, сжимая в руке шприц. Свирепый зверь ростом с человека и весом в тонну рывком развернулся для атаки, и Томпсон заорал: «Уносите ноги!» — и рабочие заметались во все стороны, и Ричард прыгнул к ограде. Длинноногий, растерянный — одна рука сжимает шприц, другая вытянута вперед, — он подпрыгнул, уперся ногой в поперечину и стал подтягиваться, продолжая держать шприц, и тут зверь ударил его.

Носорог вскинул вверх могучую голову и рог — семидесятитрехсантиметровый острый рог, венчающий тысячекилограммовую тушу, — целя в поясницу Ричарда, но Ричард как раз в этот миг согнулся, подтягиваясь, и смертоносный рог чудом прошел мимо его рубашки, однако зверь сейчас же снова взмахнул рогом и пропорол болтающуюся ногу Ричарда. Острый длинный рог, направляемый толстенной шеей, вонзился сзади в икру и вышел около большеберцовой кости, и пораженный ужасом Ричард повис на ограде, все так же сжимая шприц в кулаке, и носорогу ничего не стоило сдернуть его, вскинуть голову, сбросить Ричарда на землю и одним махом прикончить его и перебросить через загон мертвое тело с распоротым животом. Миг — и зверь сорвет Ричарда с ограды, но Томпсон крикнул: «Хватай его!» — и Грэм Холл, перегнувшись через край, схватил Ричарда за рубашку и потянул, и зверь выдернул рог из ноги Ричарда и ударил снова. Он целил в ногу, но Холл дернул Ричарда вверх за рубашку, меж тем как носорожиха в стойле со стороны Холла яростно атаковала жерди, и все кричали, и носорог достал свисающую ступню Ричарда. Острый рог только задел подошву, но задел похлеще любой кувалды, размозжив ткани, и сосуды, и мышцы, а носорог уже замахнулся своей громадной головой для решающего удара, но Холл успел втащить Ричарда на поперечину — окровавленного, потрясенного, с огромной дырой в ноге, с треклятым шприцем в руке, и все кричали, и зверь развернулся, высматривая другую жертву, и увидел перед собой двух рабочих, которые застыли на месте, словно окаменев.

Зверь рывком развернулся, и Томпсон заорал: «Уносите ноги!», — и один из рабочих продолжал стоять, скованный ужасом, таращась на носорога, от которого его отделяло чуть больше метра. «Уносите ноги!» — и второй рабочий тоже стоял как вкопанный, парализованный страхом, и на какую-то долю секунды зверь остановился, готовясь распотрошить первого рабочего, замершего в каком-то метре от него, выпустить ему кишки и размазать по всему стойлу. «Уносите ноги!» — и второй рабочий пришел в себя и сорвался с места, и зверь рывком отвернулся от первого рабочего и пошел в атаку на второго. Тот промчался через весь отсек, преследуемый топочущим зверем с опущенным для удара рогом, и первый рабочий тоже очнулся и сорвался с места и, потеряв голову от испуга, бросился в ту же сторону, что и атакующий носорог, бежал рядом со зверем и вдруг упал со всего роста, не помня себя от страха, растянулся в пыли возле грохочущих копыт, лихорадочно вскочил в облаке пыли, и второй рабочий прыгнул на ограду, и кто-то подхватил его, и носорог вонзил свой рог в жерди в пятнадцати сантиметрах от его болтающихся ног, потом развернулся, высматривая первого. Тот уже карабкался вверх в противоположном углу, и носорог с грохотом пошел в атаку, но было поздно.

И все, о чем здесь рассказано, длилось не больше восьми секунд.

Ричард прыгал вдоль поперечины на одной ноге, цепляясь за верх ограды и не расставаясь со шприцем, и Холл переступал рядом с ним по своей поперечине, не выпуская ворота его рубашки, и во всех четырех отсеках распаленные запахом крови носороги фыркали, топали и бодали жерди, и стоял невообразимый шум. Я соскочил с ограды на землю, и Томпсон тоже соскочил. Я побежал вокруг ограды к Ричарду и Холлу, и Томпсон прыгал на одной ноге за мной, крича, чтобы подали аптечку. Обогнув ограду, я увидел, как Ричард перебрасывает через верх распоротую ногу, готовясь соскочить вниз, мертвенно-бледный, с искаженным от боли лицом, и он крикнул поспевавшему за мной на одной ноге Томпсону: «Все, отстрелялся!» — и соскочил на землю. Он приземлился на здоровую ногу, и я подставил ему плечо, и он повис на мне, прыгая на здоровой ноге.

— Все, отстрелялся…

— Ложись!

Он упал на спину — с бледным, искаженным от боли лицом, и нога его была пропорота насквозь, волосатая кожа, мягкие ткани, кровь, кость обозначили кривую зияющую рану длиной сантиметров в десять. Он заставил себя сесть, чтобы взглянуть на рану, и снова откинулся на спину, ужаснувшись.

— В первый же раз…

— Аптечку! — рявкнул Томпсон.

— Все, отстрелялся!

Подбежал с аптечкой Бен.

— Погонишь меня пинками до самого Солсбери?

Он кривился и кусал себе пальцы с безумным взглядом.

— Я впрысну тебе морфий.

— Что, не стрелять мне больше?

Томпсон отломил кончик ампулы, я сжал ногу Ричарда, и Томпсон вонзил ему иглу в бедро и впрыснул морфий. Ричард дернулся и схватился за бедро.

— Ведите его к палаткам.

Я помог ему опереться на локоть, Холл зашел с другой стороны, и мы забросили руки Ричарда себе за шею. Кровь из желтеющей жировой тканью раны текла ручьем на его ботинок. Уцепившись за нас, кривясь от боли, хватая воздух ртом, он на одной ноге запрыгал к палаткам.

Томпсон торопливо прыгал туда же впереди нас. Когда мы добрались до палаток, он уже наполнял тазик дезинфицирующим раствором и кидал в него корпию. Мы опустили задыхающегося Ричарда в складное кресло и подставили другое кресло под раненую ногу. Все было перепачкано кровью; ошеломленные члены отряда столпились вокруг нас. Томпсон положил на зияющую рану смоченную холодным раствором корпию, Ричард вскрикнул и сжал руками колено, кривясь от боли.

— У кого самая быстрая машина?

— У меня, — сказал я.

— Я думал, ты погонишь меня пинками до самого Солсбери, — выдохнул Ричард, сжимая руками ногу.

— Выручай, — сказал мне Томпсон.

Я побежал через высокую траву к своим палаткам. Выбросил из машины все барахло.

— Неси фрукты! Подушки, одеяла, сигареты! Четыре бутылки пива! — крикнул я Брайтспарку Тафурандике.

Завел мотор и, давя траву, затрясся по кочкам к палаткам Томпсона. Он уже заканчивал бинтовать рану.

— А что же морфий?

— Еще не подействовал.

Прибежал Брайтспарк Тафурандика, неся все то, что было велено принести.

— Кому пива? — спросил я.

Я был сам не прочь подкрепиться. Ричард открыл глаза и выхватил у меня из рук бутылку, ловя воздух ртом.

— Не нужно тебе пить пиво после такого потрясения! — сказал я, но Ричард сунул горлышко в рот, сорвал зубами колпачок, выплюнул его, ткнул мне бутылку обратно и снова зажмурился от боли и стиснул руками колено.

Ему не хотелось пить, просто надо было что-то укусить.

— Вот дьявол! — крикнул он, проклиная боль.

— Поехали.

Мы отнесли Ричарда в мою машину. Он попробовал прыгать, привстал, но от прилива крови к ране у него вырвался крик. Морфий еще не подействовал. Мы уложили его на заднем сиденье так, чтобы раненая нога была приподнята, подложили подушки. Томпсон сел впереди рядом со мной. Я прогрел мотор и включил сцепление. Мы протряслись по кочкам метров десять, но Томпсон крикнул, чтобы я остановился, я и высунул голову в окно.

— Кто знает тропу на Маунт-Дарвин?

— Нкоси… — Старик-водонос поднял руку.

— Садись, Гунга Дин.

Старик забрался в задний отсек фургона. Мы покатили по тряской колее.

— Надо же было так оплошать, — выдохнул Ричард.

— Забудь об этом, парень, — сказал Томпсон.

— Это моя вина… Как я мог забыть про пенициллин…

— Да ведь я контролировал тебя.

— Ты положился на меня. Ты доверился мне, и надо же…

— Виноват рабочий, — сказал я. — Не затянул узлы как следует.

Я гнал со всей скоростью, какую только допускали ухабы.

— Я должен был сам проверить веревки, — выдохнул Ричард.

Я видел его в зеркале заднего вида, на каждом ухабе он хватался за ногу и кривился от боли.

— Мы вправе ждать от других, что они добросовестно делают свое дело.

— Который из них? — спросил Томпсон.

— Сейчас не припомню. — Я гнал по кочкам с предельной скоростью, маневрировал рулем, оставляя позади столб пыли.

— Вот кого я гнал бы пинками до самого Солсбери. Надо же — именно когда я открыл счет своим носорогам.

— Понял теперь? — сказал Томпсон. — Понял, какие это адски коварные звери?

— И быстрые. — Я гнал вовсю, мы постепенно остывали.

— Только тогда и оценишь толком их габариты, когда такая махина задаст тебе жару в стойле.

— Понял ты меня теперь? — спросил Томпсон. — Понял, почему я не охочусь так, как Куце?

— Этот носорог резво двигался, — заметил я. — Быстрее молнии.

— Понял ты меня теперь? Я слишком часто сам висел на волоске, оттого и отношусь к ним с величайшим почтением, будь они неладны!

— Прорицатель верно сказал, — простонал Ричард. — Угадал, чтоб ему…

— Вздор! — сказал Томпсон.

— Но я-то свое получил, — простонал Ричард. — Жребий пал на меня.

— Я гляжу, ты на все готов, чтобы подыграть прорицателю, — заметил я.

 

Глава восемнадцатая

Было уже темно, когда вдали над бушем показались редкие огни Маунт-Дарвина. Три часа непрерывной езды по кочкам, выбоинам, ухабам. Морфий подействовал, на какой-то срок боль почти заглохла, молодой Ричард в эйфории громко разговаривал, даже иногда смеялся; от морфия все происшедшее казалось ему чем-то вроде дурной шутки, и мы с Томпсоном выпили припасенное мной пиво и балагурили с Ричардом. Потом действие морфия кончилось, Ричард опять начал стонать и задыхаться, сжимая руками колено, и тряска причиняла ему невыносимую боль. В зеркале я видел, как он кривился, и временами он громко ругался и кусал свою охотничью шляпу, и мы молча гнали вовсю через буш. Повязка вся пропиталась кровью, и ступня, по которой пришелся второй удар, распухла и посинела. Мы чертовски обрадовались, завидев огни Маунт-Дарвина и маленькую больницу для африканцев на окраине города. С ревом промчались по проселку и ворвались в больничные ворота по хрустящему гравию, и по крыльцу навстречу нам уже сбегала медсестра-африканка. Грэм Холл связался по радио с управлением, а оттуда позвонили в Маунт-Дарвин. Я затормозил у дверей, едва не задев медсестру. Томпсон выскочил из машины и запрыгал на здоровой ноге вверх по ступенькам, торопясь найти врача. Мы с сестрой помогли Ричарду выбраться из машины, и он громко закричал, когда кровь прилила к раненой ноге.

Больница помещалась в маленьком здании с рифленой железной крышей; на широких цементированных террасах сидели пациенты-африканцы, вышедшие подышать свежим воздухом. Они напряженно смотрели, как мы волочим кривящегося от боли Ричарда вверх по ступенькам и по террасе. Появился фельдшер в белом халате, сопровождаемый подпрыгивающим Томпсоном. Врача в Маунт-Дарвине не оказалось. Через застекленную дверь мы ввели Ричарда в маленькую операционную. Положили его на стол, и он вскрикнул, кусая шляпу.

— С носорогом поцапались? — спросил, не вынимая сигареты изо рта, фельдшер, видавший виды новозеландец.

— Я впрыснул ему морфий, — сказал Томпсон.

Мы стояли грязные, в пропыленной одежде. Ричард лежал с обезумевшим взглядом, кусая свою шляпу.

— Ну, и как вам там живется, ребята? — Фельдшер разматывал окровавленный бинт; Ричард вскрикивал и дергался от каждого прикосновения.

— Отлично.

Фельдшер снял весь бинт, показался ком окровавленной корпии, и Ричард корчился и давился криком, не выпуская шляпу изо рта.

— Будь другом — выбрось. — Фельдшер протянул мне свою сигарету.

Я швырнул окурок через дверь куда-то в темноту; несколько пациентов бросились за ним. Ричард хватал воздух ртом, весь серый под слоем пыли; он обливался потом, лицо его казалось восковым, и Томпсон навалился ему на живот, прижимая его к столу.

— Так, посмотрим. — Фельдшер убрал окровавленную корпию, Ричард громко закричал, Томпсон изо всех сил держал его, я увидел рану и почувствовал, как у меня все внутри переворачивается.

Рана была больше, чем я ожидал, — зияющая, изогнутая, видны и кость, и мышцы, и подкожный жир, и волосатая кожа кругом отливала мертвенным серо-сине-черным оттенком, а отверстие в задней части икры, куда вошел рог, наверно, было еще больше, и мне стало нехорошо. Я стиснул локоть Ричарда; он корчился и кусал шляпу.

— Так вы, друзья, носорогов пачками ловите? — сказал фельдшер, потом обратился к медсестре. — Открой мою сумку.

У нее под белой шапочкой был черный парик.

— Сперва обезболивание? — крикнул Ричард.

— Я до тебя еще не дотронулся.

— Как тебе нравится здесь у нас, доктор? — спросил Томпсон, навалившись на живот Ричарда.

— Вполне.

У сестры что-то не ладилось, я взял у нее черную сумку и открыл.

— И сколько же носорогов вы поймали? — спросил фельдшер.

— Четырнадцать.

Мне хотелось крикнуть: «Кончай трепаться о носорогах, впрысни бедняге обезболивающее!» Фельдшер достал пузырек и шприц и поднес их к свету; разговор не мешал ему действовать быстро.

— Сейчас он впрыснет тебе М-99, — сказал я.

Ричард обливался потом и грыз костяшки пальцев.

— Шляпа уже надоела? — спросил фельдшер, подходя со шприцем. — Дай-ка руку сюда, дружище, а в рот можешь сунуть другую.

Я оттянул руку Ричарда, подал ему шляпу, он впился в нее зубами и повернул голову в другую сторону.

— Держи его крепче.

Я сжал руку Ричарда, и фельдшер вонзил иглу прямо в вену.

— Как это ты так быстро вену находишь? — поинтересовался Томпсон. — Когда я колю носорогов, столько ковыряюсь!

— Я тоже не большой спец по носорогам, — скромно признался фельдшер. — В Новой Зеландии они не водятся.

— А как там, в Новой Зеландии, с рыбалкой? — спросил Томпсон.

— Здорово. — Он мыл руки; Ричард корчился, кусая шляпу; я сжимал его руку.

— Что ты ему впрыснул?

— Петедин. Рыбалка отменная.

— Форель?

— Сказочная форель. Перчатки, — обратился он к медсестре в черном парике.

— О-ой! — корчился Ричард.

— Потрясающая форель. — Он натянул резиновые перчатки; они облегали его кисти, словно смуглая кожа. — Кость не задета.

— Чуть-чуть по почкам не врезал, ты бы видел, что это было.

— Так, сейчас освежим немного. — Он принялся смазывать ногу желтым дезинфицирующим раствором, и Ричард закричал, и мы с Томпсоном держали его изо всех сил. — На лыжах ходишь?

— Нет, — ответил Томпсон.

— В Новой Зеландии для лыжников раздолье.

Он смазал желтым всю ногу корчившегося Ричарда от колена до пальцев; потом мазнул рваные края раны, и Ричард снова закричал.

— Сейчас петедин тебя успокоит. Как самочувствие?

— Ни к черту. — Ричард скрипнул зубами, сжимая мою руку; лицо его было пепельно-серым.

— Держите крепче. — Фельдшер кивнул и смочил раствором рану, и Ричард с криком выгнулся на столе, и я обхватил рукой грудную клетку бедняги, а Томпсон прижал ему колено.

— Эй, ты это брось! — сказал фельдшер Томпсону, — Не трогай его своими грязными лапами, теперь мне придется всю ногу смазывать заново.

— Виноват, — произнес Томпсон.

— Вот и положись на вас, — сказал фельдшер, принимаясь снова мазать ногу дезинфицирующим раствором.

— Порядок, — обратился он к Ричарду. — Рану второй раз не трону.

«Слава Богу», — подумал я.

— Теперь можно и зашивать.

— О-ой! — дернулся Ричард. — Сделай укол.

— А как же, обязательно, — ответил фельдшер.

— Только не в рану, умоляю, только не в рану…

— Ладно, дружище, ладно. — Он взял шприц с длинной иглой, убедился, что Томпсон закрывает поле зрения Ричарда, и со словами: «Да, Новая Зеландия — прекрасная страна» — сунул иглу в открытую рану. Ричард дернулся, взвыл, сжал мою руку, замотал головой, и я почувствовал как сам бледнею.

— Прекрасная, — фельдшер извлек иглу, — и скучная.

Он снова, чуть отступя, воткнул иглу в ткань и впрыснул еще анестетика, и Ричард закричал, и мы с Томпсоном крепко держали его.

— Почему же скучная? — спросил Томпсон.

Фельдшер приготовился сделать третий укол.

— Не о чем даже поспорить, разве что о ценах на масло…

— А-а-ай! — закричал Ричард.

— Да на телячьи отбивные, — продолжал фельдшер. — И на сыр. — Он продолжал обкалывать рану. — И так далее в этом роде.

Ричард корчился, и мы прижимали его к столу, и у меня отлила кровь от лица и звенело в ушах.

— То ли дело здесь… — Новый укол. — Происходят исторические события. — Укол. — А девочки какие…

Ричард задыхался, кривился, обливался потом, корчился, кусая шляпу.

— Если, конечно, вы любите девочек. Ну-ка, повернись на бок, дружище.

— У-ух, черт! — сказал Ричард.

Мы прижали его боком к столу, и фельдшер принялся обкалывать рану на задней стороне икры, и Ричард кричал:

— Ч-чер-рт!

— А ты малость побелел, — сказал мне фельдшер.

— Не без того.

— На днях, — он сделал укол, — полицейский привез африканца на операцию, — новый укол, — и сам же в обморок хлопнулся.

Продолжая рассказывать про полицейского, он закончил впрыскивать обезболивающий препарат, и мы крепко держали Ричарда. Петедин явно подействовал, Ричард уже не так сильно корчился и дергался, больше стонал и кусал шляпу, и волосы его прилипли к мокрому лбу, и нам уже не надо было так крепко держать его, но он по-прежнему стискивал мою руку. Когда дело дошло до швов, Ричард почти совсем успокоился. Фельдшер вооружился большой изогнутой иглой и ниткой, захватил пинцетом край раны и проткнул, и Ричард дернулся, и мне снова стало худо.

— Что-нибудь почувствовал?

— Немножко, — выдохнул Ричард.

— А вот и нет, — возразил фельдшер. — Кожа онемела, ты чувствуешь боль в глубине раны. Думай о своей девушке.

— Советую тебе тоже думать о своей девушке, — обратился он ко мне.

— Ладно, — отозвался я.

Фельдшер продолжал зашивать рану. Он наложил двадцать девять швов; я думал, этому конца не будет, но Ричард и впрямь перестал чувствовать боль, и тогда мне стало малость полегче, и со швами рана смотрелась куда лучше.

В ту же ночь я повез Ричарда дальше, в Солсбери.

Уже стемнело, когда вечером следующего дня мы с Томпсоном вернулись в Ньямасоту. Подойдя к своим палаткам, я тщетно высматривал Брайтспарка Тафурандику. Несколько раз позвал его, злой как черт от голода и усталости. Наконец сердито извлек из сумки бутылку пива и примостился на складном стуле перед костром. Я почти управился с бутылкой, когда появился Брайтспарк Тафурандика. Он держал под мышкой испуганную курицу.

— Где ты пропадал?

— Я ходил покупать для нас курицу, нкоси, — обиженно ответил он.

— Ты ходил пить пиво, черт бы его побрал!

Брайтспарк Тафурандика продолжал изображать обиду.

— Да я пива этого в рот не беру. Я купил для нас отличную курицу.

Он нечаянно зацепил ногой оттяжку палатки, шлепнулся на четвереньки, и курица бросилась наутек. Хлопая крыльями и кудахтая, она испуганно промчалась через лагерную площадку, обогнула костер, нырнула в траву и благополучно скрылась в ночном мраке. Брайтспарк Тафурандика вскочил и ринулся вдогонку, выкрикивая нехорошие слова. Я и не подозревал, что старый хрыч способен развивать такую прыть. С шумом он исчез в траве, приказывая курице вернуться. С минуту продолжался треск и топот, потом Брайтспарк изменил тактику, попробовал приманить беглянку вкрадчивыми уговорами и клохтаньем. Ничего не добился и вернулся к палатке.

— А теперь согрей мне воду помыться и приготовь еду, — сказал я, перейдя на чилапалапа.

Брайтспарк Тафурандика с досадой вглядывался в темноту, поглотившую вероломную хохлатку.

— Как там молодой европеец? — спросил он недовольным голосом.

— В порядке.

— Доктор наложил ему швы?

— Много швов, — ответил я.

— Э-хе-хе, — Брайтспарк покачал головой. — Верно сказал прорицатель, что он будет ранен.

— Вздор, — возразил я. — Все эти прорицатели — вздор.

Мои слова потрясли Брайтспарка Тафурандику.

— Прорицатели вовсе не вздор! Так же верно, как то, что есть Бог на небесах.

— Бог? — Я пристально поглядел на небо. — Где Бог? Что-то я его не вижу.

— Бог — на луне, — объяснил Брайтспарк Тафурандика.

— На Луне? Но американцы побывали на Луне и не встретили там никакого Бога.

Брайтспарк Тафурандика уставился на меня через костер.

— Вы, в самом деле, — медленно произнес он, — верите в этот вздор?

— Какой вздор?

— Что американцы побывали на Луне.

— Конечно, — сказал я.

Брайтспарк Тафурандика смерил меня недоверчивым взглядом.

— Э-эх! — печально вымолвил он.

— А ты не веришь? — спросил я.

— Верю ли я? Конечно, не верю! Только женщины и мальчишки способны поверить в такое.

— Но ведь есть фотографии, — сказал я. — Снимки.

— Снимки… — протянул Брайтспарк Тафурандика, вдвойне разочарованный: мной и курицей. — Это все выдумано, чтобы досадить русским.

— А русские побывали на Луне? — спросил я.

Брайтспарк посмотрел на меня с досадой.

— Никто не может побывать на луне, нкоси. Потому что это невозможно.

— Вот как? А в прорицателей ты веришь?

Брайтспарк Тафурандика рассердился.

— Что сказал прорицатель про первого европейца, который погиб? Что он сказал про молодого европейца, который пострадал вчера? — Он погрозил мне указательным пальцем. — Вам следует поберечься, нкоси. У вас ведь светлые волосы.

— Ну, не такие уж светлые, — возразил я.

— Очень даже светлые на солнце. А следующим, до кого доберется чипимбири, будет человек со светлыми волосами.

— Ты боишься за свое жалованье? — спросил я.

Я не больно-то верю в прорицателей и колдунов, но Фосбери погиб, а молодой Ричард попал в переплет, и я искренне радовался, что у меня не такие светлые волосы, как у Томпсона, у Куце и у Невина.