На окраине города мне встретилась всего одна машина. Я поставил свой автомобиль на стоянку и пешком поднялся к отелю.

Часы показывали два ночи. На стойке регистрации светилась небольшая лампа, остальная часть холла скрывалась в тени. Я расстегнул куртку, ослабил шарф, наслаждаясь теплом. На улице холода почти не замечал, наверное, по причине крайнего возбуждения. И вообще, я уже много лет не чувствовал себя таким полным жизни и энергии.

Эйфория могла помешать мне заметить человека, сидевшего в глубине холла, но, когда я направился к лестнице, он пошевелился. Тогда-то я и разглядел светящуюся точку, не больше булавочной головки. Человек курил.

Я приблизился.

— Катя?

— Она пошла спать, мистер Фицджералд, — ответил Поттс, по-американски растягивая слова. — Пару часов назад.

Красный уголек сигареты запульсировал ярче. Видимо, он затянулся.

— А двое других? — спросил я, пытаясь определить, где находится выключатель.

— Вы имеете в виду Андерсона и вашу Габриэллу? Он поехал в Дарем, а она отправилась спать. Рано. У них сегодня был тяжелый день.

— Значит, новостей от птицы нет? — Я старался, чтобы мой голос звучал спокойно.

— Похоже, нет. Хотите услышать, что произошло?

— Конечно. — Я по-прежнему не мог разглядеть ничего, кроме кончика его сигареты.

— Так вот, в час дня они уехали отсюда в автомобиле Андерсона. Остановились в деревне Сторбай, где пообедали в пабе «Белл». Заказали красное вино, но выпили не много. В промежутке между блюдами Андерсон держал Габриэллу за руку и целовал. Довольно часто. Ничего не поделаешь, мистер Фицджералд, мне пришлось наблюдать и это. Как говорится, из песни слов не выкинешь. — Поттс вздохнул и поднес сигарету к невидимым губам. — В без двадцати три в бар вошли двое мужчин, сотрудники Андерсона. Я это знаю, потому что задался целью знать.

— Как вам удалось следить за ними незамеченным?

— Не важно. — В его тоне сквозили нотки нетерпения. — Слушайте дальше. Один из двоих извлек из сумки пачку фотографий, и они провели полчаса, рассматривая их. Андерсон разволновался, несколько раз хлопнул по столу, отнюдь не радостно. Затем вдруг вскочил и выбежал на улицу, где выкурил уйму сигарет. — Поттс усмехнулся. — Между нами, мистер Фицджералд, он был крайне расстроен.

— Вы полагаете, это не та птица?

— Можете не сомневаться, так оно и есть.

Я вздохнул:

— Надо же. Столько работы, и нулевой результат.

— Да. Ни птицы, ни рисунков, ничего. Остаток дня он провел в пабе, с Габриэллой. Беседовали. Конечно, держались за руки, пожимали плечами, иногда он хватал со стола снимок и с грустным видом рассматривал.

Кончик невидимой сигареты снова ярко вспыхнул. Свет отразился от стекол очков, и я разглядел контуры Поттса. Он сидел, погрузившись в кресло.

— Я разговаривал с одним из парней, что работали на него. Получил полную информацию. Недалеко от Дарема есть большой особняк, куда пришло много вещей из Эйнзби. Несколько чучел птиц, и рисунки тоже, ботанические, большое количество. Вот почему Андерсон так завелся. Но, судя по фотографиям, ни одна из птиц не оказалась той птицей, как и рисунки. Андерсон поехал туда убедиться лично, но зря потерял время. Я имел возможность взглянуть на фотографии. Это не работы Руале, совершенно определенно. Правда, Андерсон мало что понимает в искусстве. Вот почему ему следует согласиться на сотрудничество со мной.

— Итак, птица по-прежнему где-то прячется. — Я поразмышлял несколько секунд. — А вы, мистер Поттс? Почему вы сидите тут в темноте?

— Жду вас, мистер Фицджералд. Хотел бы знать, где вы были и когда отправитесь домой. Очевидно, письмо Стамфорда завело нас в тупик. А это означает, что вы становитесь нашей единственной надеждой найти рисунки. Вы, который разбирается в чучелах птиц. Каковы ваши намерения?

Поттс щелкнул зажигалкой и осветил небольшое пространство. Я понял, что это не случайно. Он хотел увидеть выражение моего лица.

Я отвернулся.

— В данный момент собираюсь спать. Спокойной ночи, мистер Поттс.

Он остался в темноте, а я стал подниматься по лестнице, намеренно неторопливо. Поттс — хитрая бестия, его нельзя недооценивать. Ни в коем случае.

В номере я умылся холодной водой, подождал пять минут и выключил свет. Сел у двери, не раздеваясь, и начал ждать. Миновало целых сорок пять длинных минут, прежде чем послышались шаги Поттса на лестнице. Я заставил себя подождать еще час и лишь потом пошевелился. Снова умылся, на сей раз теплой водой, чтобы остановить дрожь, и снял трубку. Набрал номер Кати, сделал так, чтобы телефон у нее звякнул на долю секунды, и положил трубку. Подождал и повторил операцию еще пять раз. Наконец в трубке раздался сонный голос Кати.

— Ничего не говорите, — прошептал я. — Одевайтесь как можно тише. Мы отправляемся в Лондон.

* * *

В четыре тридцать утра дороги были пустые. Подморозило. Встречный ветер нещадно бил по ветровому стеклу, испещренному крапинками льда. Мы запахнули куртки и шарфы. Катя набросила на себя старое одеяло, которое валялось на заднем сиденье.

— Ну, рассказывайте, — сказала она, когда мы выехали из города.

— На таком холоде не могу, — ответил я. — Пусть печка поработает хотя бы час.

Она задумалась.

— А о Габриэлле можете?

— О Габби? Так вы уже почти все знаете.

— Сообщите остальное. — Она бросила на меня взгляд. — Я не понимаю, как вы к ней относитесь.

Я молчал, ожидая, пока нас обгонит солидный «мерседес».

— Думаю, это произошло, когда я снова увидел ее. С ней у меня очень многое связано. Не так легко освободиться.

— Вы хотите освободиться?

— Да. Настало время. — Я внимательно следил за дорогой.

— Потому что она с Андерсоном?

— Нет. — Твердость в моем голосе ее удивила. — Об Андерсоне я знал и раньше. Просто боялся поверить.

Катя тоже устремила взор на дорогу. Мы ехали молча.

— И что Габби? Она изменилась?

— Да, в некотором отношении. Но что касается работы, осталась прежней. Для нее это много важнее, чем для обычных людей.

— Похоже, вам это не нравится.

— Нет, тут все сложнее. Когда-то Габби действительно меня любила. Мы работали вместе. Но стоило мне отойти в сторону, и все изменилось. Она не могла осознать, что для меня может быть что-то более важное, чем ее чертова работа.

Катя удовлетворилась моим ответом и плотнее укуталась одеялом. Наверное, заснула. В машине стало теплее.

Прошел час с лишним, Катя пошевелилась, спросила, сколько времени, и заявила, что хочет есть. Через десять минут мы подъехали к придорожному ресторану «Маленький повар». Позавтракали. Катя обхватила ладонями кружку с дымящимся кофе, подняла голову:

— Теперь вы созрели для рассказа?

Мы просидели там почти час. Когда вернулись в машину, небо уже светлело. Теперь Катя знала все. В том числе и что в нашем распоряжении не более двух дней. Нельзя терять ни минуты.

Дальше мы ехали молча. Пригороды Лондона появились к рассвету, движение оживилось. Мы успешно добрались до дома, я выключил двигатель и посмотрел на Катю:

— Пошли?

— Я все думала о Карле Андерсоне, — неожиданно произнесла она. — Он смотрит на Габби как-то по-особому. Думаю, у них это настоящее.

— Да, — отозвался я, — но его жизнь и ее… слишком уж они разные.

Катя пожала плечами:

— Видимо, она изменилась. Теперь готова заниматься чем-нибудь иным. Выйдет замуж за Карла Андерсона и успокоится.

Я покачал головой:

— Габби не изменится. Нет. Для нее работа — все. — И после короткого молчания добавил: — Деньги Андерсона ей нужны, чтобы спасать планету. А замуж за него она выйти не может. Во всяком случае, пока.

— Почему вы так уверены?

— Потому что в данный момент она по-прежнему замужем за мной, — ответил я.

Я часто задавал себе вопрос, сложилась бы жизнь моего деда иначе, если бы он женился по любви. Мою бабушку он не любил. Из оставшихся после него дневников ясно, как мало времени дедушка провел с женой. Там даже нет объяснения, почему он на ней женился. Словно это произошло неожиданно для них обоих. Почему так случилось? Когда у них появилась возможность задать себе этот вопрос, было уже поздно. Мой дед отправился в джунгли, и надежды на перемены не было.

В тот день в Конго, когда он отделился от группы, он мог написать письмо. Мой дед сознавал, что следующий шанс появится много месяцев спустя, и все же не написал жене, не послал весточки. А просто вместе со своим спутником забросил на плечо мешок и двинулся в джунгли.

Местности они не знали. И вообще понятия не имели, куда идут. А это делало небольшие трудности в десять раз сложнее, а большие и вовсе не преодолимыми. Они намеренно избегали туземцев, которые могли бы им помочь, и, казалось, искали самые непроходимые места. В первый месяц было пройдено сто миль, но, как следует из его дневника, они двигались извилистым путем по местам, еще не нанесенным на карту, что требовало огромной энергии. Заметки в дневнике деда с каждым днем становились короче. Они добрались до реки и три недели шагали вдоль берега по мелколесью. Затем, когда запасы хинина подошли к концу, пришлось отойти от воды подальше. Миновал еще месяц, и мой дед прекратил вести путевой журнал, будто предчувствуя конец. Не ясно даже было, пытались ли они продвинуться вперед или делали отчаянные усилия вернуться обратно. В любом случае это было безнадежно. Они заблудились и вконец измотались. Запасы еды были почти на исходе. У деда возобновились приступы лихорадки. И самое главное, нигде не было видно никаких павлинов.

Когда мы зашли в мою комнату, я показал Кате фотографию на столике у кровати.

— Это моя дочка. Ей был тогда почти год. Она умерла через несколько недель после того, как сделали этот снимок.

Мы сели на кровать, касаясь коленями и локтями.

— Я так вам сочувствую, — промолвила Катя, нежно поглаживая фотографию кончиками пальцев.

— Бразильская сельва не то место, где нужно растить ребенка. Есть сотни причин, по которым он может погибнуть. Это непреложный факт, и мне следовало знать. Впрочем, я знал, но все равно был потрясен. Все изменилось, жизнь рухнула.

Я замолчал, и она дотронулась до моей руки, побуждая говорить.

— Я не мог работать, словно ничего не случилось. Просил жену уехать, вернуться в Англию. Но для Габби работа была надежным убежищем, куда всегда можно спрятаться. А я потерял интерес. Ко всему.

На мгновение я вдруг снова очутился там, в небольшой комнатке с окном, занавешенным грязной сеткой, и вентилятором, который работал просто так, бесполезно. Какие-то запахи. Маленькая кроватка, пустая. На матраце еще видны вмятины, сохраняющие контуры ребенка. И Габби внизу, отдающая распоряжения ровным тоном.

— И вы ее оставили?

— Иного выхода не было. Меня раздражали все ее действия. Конечно, это несправедливо, но что поделаешь. Казалось, еще чуть-чуть, и мы возненавидим друг друга. В конце концов решили, что я уеду. — Я посмотрел на фотографию, вновь ощущая пустоту внутри себя. — Мы назвали ее Селеста, в честь матери Габби. Фотография — единственное, что осталось от нашей дочери. И воспоминания. Когда нас с Габби не станет, будет лишь эта фотография. А потом и вообще ничего.

Мы посидели некоторое время молча.

— После вы стали заниматься исчезнувшими птицами? — спросила Катя.

— Да. — Я изобразил фальшивую улыбку. — Подходящее занятие, верно? Сохранить хотя бы на бумаге то, что безвозвратно утрачено.

— А Габби?

— Она продолжила свою работу. Мужественно справилась с горем. Не то что я, который злился на весь свет. Так было три года. В конце концов эта злость меня измотала, и я всерьез занялся наукой. Собрал большой материал. — Я показал на сундучок в углу. — А потом — я это уже рассказывал — сложил все записи сюда, стал преподавать, а на досуге мастерить чучела птиц. Злость давно ушла. Да и боль уже почти не ощущается. А вот печаль осталась. И от нее мне никуда не деться. Моей девочке не суждено было вырасти и увидеть, сколько всего чудесного в мире.

— Вы с Габби не виделись? До недавнего времени?

— Странно, да? Но она мне писала. Я читал ее письма и хранил. Это создавало определенную иллюзию связи. В письмах почти все было о работе и никогда о личном. Эта тема была слишком опасной. Я знал, что у нее время от времени появлялись мужчины, но, пока она писала письма, это не имело значения.

— Вы по-прежнему любите ее?

— Нет. Любовь куда-то исчезла. Навсегда. Но нас с ней объединяет память о Селесте. Вот в чем дело.

Катя отвернулась.

— Я не собирался скрывать, что женат на Габби. Просто данный факт давно уже ничего не значит. Мне кажется, что я даже забыл об этом и только что вспомнил.

Катя долго смотрела в окно, затем повернулась и сжала мою руку:

— Ничего, все будет хорошо.

Мы посидели еще немного — рука Кати оставалась на моей руке, — а потом встали и отправились добывать птицу с острова Улиета.

Беременность была ей к лицу. Уже в первые месяцы, еще до того, как все обнаружилось, до того, как Банкс отправился в Северный Уэльс, она уже чувствовала внутри себя тепло и вместе с этим теплом необыкновенный прилив жизненных сил. Коллекция акварелей на основе эскизов из Мадейры быстро росла. Мисс Браун знала, что за лето должна закончить их, и работала не переставая. Поднималась очень рано, чтобы успеть сделать побольше до наступления жары, вставала перед мольбертом в одной ночной рубашке. Иногда набрасывала на плечи сюртук Банкса. После полудня, когда духота становилась непереносимой, отдыхала в затененной гостиной. Марта часто заставала ее у окна. Чуть приоткрыв ставни, мисс Браун смотрела на снующих внизу прохожих с блаженной улыбкой на губах.

К вечеру жара начинала спадать, и она бралась за кисть со свободой в сердце, какой никогда прежде не ощущала. Отсутствие Банкса было очень кстати, теперь ее работу никто не прерывал. Она написала ему о своей беременности и теперь пыталась представить, как он воспримет новость. Изумится, разволнуется, начнет ходить по комнате, охваченный гордостью. А затем примется размышлять о том, что это значит для его жизни и как она может измениться. И все восторги отойдут на второй план. Ей было его жаль.

Для нее самой будущее было давно ясно. А отъезд Банкса в Уэльс давал возможность все обдумать и подготовить душу.

И еще в ее жизни появился Фабрициус. Впервые он нанес визит в апартаменты на Орчард-стрит вскоре после ее переезда туда. Застенчивый, бледный, серьезный молодой человек. Мисс Браун чувствовала, что он пришел не по своей воле, а, скорее, поддавшись настояниям Банкса. Старался ее не замечать, сосредоточив внимание на разговоре с Джозефом. Казалось, единственное, что его интересовало, — классификация насекомых. В следующий раз он пришел на Орчард-стрит и застал только ее. Мисс Браун рисовала, распустив волосы, которые свободно спадали на плечи. Фабрициус собрался уйти, но она, забавляясь его смущением, уговорила подождать Банкса. Усадила в кресло и продолжила работу, задавая вопросы, тем самым побуждая к разговору. Он отвечал, вначале нехотя, осторожно, затем оживился, с удивлением обнаружив, что эта красивая стройная женщина разбирается в анатомии насекомых и основательно знакома с теорией Линнея. Успокоенный тем, что она была повернута к нему спиной, Фабрициус начал пространно рассказывать о своей жизни в Дании, о своих устремлениях и надеждах. С приходом Банкса снова засмущался. Его официальный тон при прощании заставил мисс Браун улыбнуться.

Фабрициус начал посещать этот дом чаще, всегда после полудня, когда жара делала невозможным продолжение работы и для мисс Браун, и для него. Банкс обычно в это время дня появлялся здесь очень редко. А когда он отбыл в Уэльс, Фабрициус стал единственным гостем мисс Браун.

Вначале ее забавляли увлеченность датчанина работой и застенчивость. Она поддразнивала его вопросами о личной жизни и улыбалась неловким попыткам ответить, но постепенно стала находить общество Фабрициуса приятным. Слушала описания научных исследований, сосредоточив внимание на мольберте. Вскоре мисс Браун обнаружила, что ждет его прихода.

Датчанина восхищали ее работы. Когда знаменитый Джозеф Банкс представил Фабрициуса своей содержанке, тот ожидал увидеть профессиональную соблазнительницу, скрывающуюся под личиной скромницы или, напротив, развязной женственности, но простота, свобода и эрудиция этой женщины его потрясли. И еще больше то, что он увидел на ее мольберте. Фабрициус был знаком с работами Паркинсона, Массона и вообще практически всех ботанических художников того времени, но рисунки мисс Браун выгодно от них отличались. Растения здесь, казалось, по-прежнему жили своей жизнью — росли, их шевелил ветерок, освежала роса. Он наблюдал, как она рисует, и едва скрывал восторг. Когда июнь плавно перешел в июль, его визиты стали более долгими.

Они начали шутить и смеяться. Вначале нерешительно, затем чаще и непринужденнее. Отношения между ними стали проще. Она начала называть его по имени, а он, прощаясь с ней вечером, сознавал, что его уже не так тянет к исследованиям.

Однажды, когда Фабрициус в очередной раз восхитился ее рисунком, она произнесла:

— Знаете, а это последний. Все. Работа с эскизами Мадейры завершена.

— Неужели? — Он стал перебирать сложенные на столе акварели. — Дивная работа. Они, несомненно, украсят коллекцию ботанических рисунков мистера Банкса.

Мисс Браун серьезно посмотрела на него и качнула головой:

— Мы об этом не говорили.

— Как же так? Ведь они обязательно должны быть где-то выставлены.

Она отложила кисти и, не поворачивая головы, спросила:

— Скажите, Йоханн, вы слышали о французе по фамилии Мартин? Он довольно часто бывает в Лондоне.

— Я знаком с мсье Мартином, — ответил он. — Он и сейчас в Лондоне.

— Я тоже с ним знакома. Джозеф приводил его сюда однажды.

— Почему вы интересуетесь?

— Да… просто так. — Она продолжила собирать кисти и краски.

С этого дня Фабрициус все сильнее ощущал тревогу, которая омрачала наслаждение ее обществом. Лето еще было в разгаре, а его не покидало предчувствие конца. Вернется из Уэльса Банкс, эта очаровательная женщина закончила свои рисунки. Она беременна, на седьмом месяце, скоро станет матерью. Банкс — отцом. А он вернется в Данию к своим исследованиям.

Однажды Фабрициус не выдержал. Они сидели в гостиной, наступил вечер, пришла пора прощаться. Он искоса поглядывал на ее руку, изящную и нежную, совсем близко от его руки и вдруг, движимый неведомым импульсом, схватил эту руку и сжал, много сильнее, чем намеревался.

— Мне нужно знать… когда ваше дитя родится, что будет потом?

Мисс Браун нежно высвободила свою руку и с улыбкой посмотрела на него:

— Что обычно происходит, то и произойдет. Я стану матерью. И буду делать то, что делают все матери.

— А Банкс?

— Он щедрый и любящий. Это хорошее качество для отца.

— Вы останетесь здесь? В Дании, если у мужчины есть содержанка, — это одно дело и совсем другое — когда рождаются дети.

Она опустила голову.

— Здесь, я думаю, то же самое.

— Так вы покинете Лондон?

— Да, я покину Лондон.

— И станете растить его ребенка где-нибудь в более скромном месте. Я понимаю. Это довольно часто случается, когда мужчина его положения… — Он замолчал, неожиданно смутившись.

— Находит кого-нибудь еще? — Мисс Браун сидела, устремив глаза вниз. — Женщину помоложе и не обремененную заботами материнства?

— Простите меня. — Он снова взял ее руку. На сей раз она позволила ее задержать. — Я не должен был это говорить.

Мисс Браун подняла голову и улыбнулась:

— Поймите, его ждет большое будущее. Новые люди, грандиозные планы. Ему придется следовать по намеченному пути. Но я также знаю, что в глубине души он никогда не перестанет думать о своем ребенке и обо мне. Как бы ни был захвачен делами.

Настал черед Фабрициуса опустить голову.

— Конечно, как же может быть иначе? Банкс счастливый человек. Надеюсь, он хотя бы это сознает. На его месте я бы никогда не оставил вас одну в такое время.

— А я и так не одна, верно? — Мисс Браун чуть сжала его руку и встала.

Фабрициус видел, что она улыбается, задумчиво и грустно.

— Однажды один джентльмен сказал мне, что когда-нибудь Джозеф меня потеряет. Это случится, когда придет другой, кто осознает мою истинную цену. Я часто вспоминала это в последние несколько месяцев.

— Вы улыбаетесь, полагая, что он ошибался?

— Нет, Йоханн. Я улыбаюсь, потому что тогда не поверила ему. А теперь понимаю, что он был прав.

В Северном Уэльсе есть гряда холмов, которую назвали Пен-и-Клоддиау. Она вздымается, чуть ссутулившись, над долиной Клуид, направляясь на север, к морю. Внизу распростершаяся долина была похожа на географическую карту с крестьянскими фермами в виде штрихов. Холмы так названы, потому что вдоль вершины тянутся три мощных старинных земляных укрепления. Когда-то в незапамятные времена тут стояла крепость, теперь погребенная под зарослями вереска. Да и само ее название уже потеряно во времени.

В теплый июльский день Банкс поднялся туда один. Его поездка по Уэльсу близилась к завершению, но она не принесла ни ожидаемого отдохновения, ни ясности, которая была ему очень нужна. Он стоял на краю самого высокого земляного укрепления и смотрел на омываемые солнцем фермы и лес внизу. Над ним парили жаворонки. Дальше, за долиной, земля вновь вздыбливалась, и на горизонте в голубой дымке можно было разглядеть гору Сноудон.

Как всегда в эти месяцы, оставаясь один, Банкс думал о мисс Браун. Известие о беременности потрясло его. Это изменяло порядок вещей, чего он почему-то никогда не ожидал. В первые моменты почувствовал лишь изумление и ощущение свершившегося чуда, но затем пришли сомнения, подкрадывающиеся с каждым днем все ближе, прижимая его плотнее к земле. Вот в таком состоянии Банкс путешествовал по Уэльсу, мучаясь виной, что уехал, раздражаясь, что жизнь выбита из колеи.

Солнце поднялось высоко над головой. Он стоял, прикрыв глаза, вдыхая аромат вереска, слушая жужжание пчел. Ему остро не хватало сейчас ее, мучительно, до боли. Хотелось, чтобы мисс Браун появилась немедленно, пробежала пальцами по его губам и улыбнулась, прогнав всю серьезность. Хотелось почувствовать ее тело, плотно прижатое к его телу. Хотелось, чтобы она все ему прояснила, как могла сделать лишь она одна. Но ее тело теперь изменило форму. Их мир изменился. Надо что-то делать.

Друзья советовали не мучиться. Устроить ее с ребенком где-нибудь с тихом месте, подальше от Лондона. Щедро обеспечить всем необходимым, позаботиться о будущем. И тогда он обретет свободу, чтобы начать все снова с какой-нибудь стройной симпатичной женщиной, которая будет знать, что их связь может прерваться в любой момент. Но Банкс не желал для себя такого будущего. Он желал только той близости, какую делил с мисс Браун, мечтал, чтобы она всегда была рядом, помогала видеть мир яснее и четче, поскольку у него самого это не всегда получалось. Но как быть с ребенком? Банкс стоял на вершине холма, желая ее сильнее, чем когда-либо в жизни, и одновременно обвиняя, что не может иметь того, чего так жаждет.

Фабрициус начал думать об отъезде. Он собирался покинуть Лондон до осени. Его визиты на Орчард-стрит приобрели теперь иное качество. Мисс Браун прекратила рисовать, у нее появилось много других занятий. Однажды случилось так, что он приехал и обнаружил ее в обществе француза, мсье Мартина. Они свободно держались друг с другом, Мартин был изысканно вежлив и угодлив. У Фабрициуса возникло ощущение, будто он прервал их доверительный разговор. При другой оказии во время его визита в дом явился некий джентльмен, которого служанка объявила как мистера Паркера из Линкольна. Фабрициус сдержанно раскланялся, бросая взгляды на невысокого сухопарого человека провинциальной внешности, который сидел с непроницаемым выражением лица. На следующий день он явился с визитом и снова застал там француза, собирающего уходить. Обиженный Фабрициус дождался, когда они с мисс Браун останутся одни, и потребовал объяснений.

— Мсье Мартин восхищается моими картинами. Вот и все. — Она подошла к нему и нежно взяла за руку. — Вам не следует тревожиться за меня, мой друг. Женщина в моем положении нуждается в друзьях. А джентльмены, с которыми вы познакомились, будут мне помогать.

— Если вам нужна помощь…

— О, я знаю, вы рады мне помочь. Но вас ждет наука, как же без нее. А я… ну, будем считать, что я просто помогла вам более комфортно пережить это жаркое лето в Лондоне.

— Помогли пережить? Да вы сделали для меня так много, что… Я для вас готов…

— Нет. Молчите. Вы скоро покинете Лондон. Возвратится Джозеф. Давайте сделаем так, чтобы эти странные летние дни остались приятными нежными воспоминаниями о чем-то не совсем реальном. Пусть эти воспоминания всегда будут с нами, когда мы отправимся в путешествие по жизни в разных направлениях. Я утешаюсь тем, что смогу следить за вашей научной карьерой на расстоянии. Уверена, она будет выдающейся.

Фабрициус опустил голову. В нем все трепетало.

— Конечно. И я хотел бы иметь о вас вести. Надеюсь, мистер Банкс станет информировать меня о том, как вы живете.

Не отпуская его руку, мисс Браун повела его через комнату к окну и, глядя на прохожих внизу, мягко произнесла:

— Вероятно, это последние часы, какие мы проводим вместе. Что бы ни случилось, обещайте, что не станете печалиться обо мне.

— Как же не печалиться? Сама мысль, что вы можете страдать, опустошает мне душу, делает неутешным.

— Оставьте. Вы должны верить, что я намерена жить счастливо.

— Я попытаюсь, — промолвил Фабрициус после паузы.

А потом они долго стояли у окна, освещенные солнцем, отбрасывая длинные тени через всю комнату.